Рыцари моря

Так или иначе, перспективная программа будущего филиала была у Князева готова, и он не без умысла зазвал гостей сюда. Теперь, уединившись от посторонних глаз, ушей и голосов, они должны были внимательно ее изучить, пощупать, прикинуть: можно ли с этим уже идти в Президиум отделения или что-то требует доводки.

Шофер все-таки принес портфели, и Князев, добыв оттуда пиво и стаканы, налил всем.

— Пока понемножку. И вот чавыча, рекомендую. У вас такой не бывает. Семужная.

— Ну что же, — жуя чавычу, сказал замдиректора новосибирского института, единственный в компании мужик за пятьдесят, хотя и вполне спортивный. — Программу вашу я, в общем, читал. Мы с вами знакомы не первый год, знаем возможности, так сказать... Но вот что я думаю: у вас тут не хватает сбалансированности прикладного и фундаментального направлений. Это скорее программа для отраслевого института при заводе.

— Много приклада? — понял Князев.

— Много.

— Ты не пойми, Жень, что это плохо, — сказал ученый секретарь. — Мы-то все понимаем, именно так и надо. Внедрение, внедрение и еще раз оно же. Потом приклад и контролировать проще, заказчик делает это сам. Но общие проблемы биопродуктивности тоже надо развивать. И это сложное, это куда более трудоемкое дело, не тебе объяснять. Я боюсь, тебя могут понять превратно...

— Или, скорее, именно так, как надо, — не без сарказма вставил толстый.

— Да. То есть: ты уходишь от фундаментальных исследований, которые не сулят тебе скорого успеха, а требуют многолетней будничной работы, подготовки к открытиям, которые ты сам, может, и не сделаешь.

— Даже наверняка не сделаешь, — снова вставил толстый и хохотнул. — Если будешь рулить на фундамент.

— Постойте, так что ж вы раньше!.. — начал было Князев, сбитый с толку простым этим замечанием, которое, будь оно высказано заранее, он бы давно, учел. Но вдруг до него дошел скрытый смысл этой игры. Да, они готовы содействовать ему, и не скрывают этого. Будет и филиал, и средства, и люди, и снабжение. Будет должность с хорошим заработком, докторская степень — они-то знают, что ему только сесть написать, материал, в сущности, готов. Да, они знают, на что ставят, и жалеть им не придется. Князев ведь не может без масштаба, без крупных дел, без развития, и это залог того, что филиал себя оправдает, он станет очень скоро известен и нужен Новосибирску и Москве.

Но — это будет просто жизнь. Возле науки. Вокруг него, на его энергии, таланте, в его лаборатории и на его материалах будут делаться открытия, но их будут делать другие. Только что ему недвусмысленно дали это понять: на актуальную тематику, где можно рассчитывать на внедрение, на хоздоговоры и госпремии, его не посадят. Ему позволят красиво жить на каком-нибудь навязанном ему фундаментальном направлении, пить свое вино по выходным, принимать бесконечных гостей, быть гостеприимным, жариться с ними в сауне и... скучать, невыносимо скучать по большой науке, что держит чувствительный свой палец на самом пульсе жизни.

Было над чем задуматься!

Солнце работало вовсю. Даже здесь, в тени крупных дубовых листьев, ощущался его крепнущий жар, при полном безветрии насыщенный сочными ароматами моря и полыни. Гости разделись, сбежали вниз и заплескались среди острых камней, выбираясь дальше на глубину, к чистой воде и простору. Блаженные стоны, фырканье и выкрики раскатились по воде.

Князев залпом выпил бутылку пива и снял джинсы. Он не любил мучительные раздумья, считал их бессмысленной тратой времени. Ему все удавалось с налета, по наитию, и даже если он ошибался, исправить дело было так же легко, как начать.

Но он уже задумался, если не дал ответа сразу. Подвело дипломатическое чутье: альтернатива была предложена не впрямую, а обиняками, и Князев не сразу разглядел ее. Время утекло, единственного решения он пока не видел.

Гости уплыли далеко, и Князев пошел по едва заметной тропке над кручей.

Легко перепрыгивая с камня на камень и с удовольствием ощущая в теле здоровый прилив молодости, он подумал, что паниковать в общем рано. Все образуется, не так просто загнать Князева в угол. Только не спешить и не давить им на психику...

Поднимаясь на очередной выступ берега, он останавливался отдышаться, любовался с высоты игрой солнца на легкой морской ряби, панорамой бухты и легкой архитектурой своего здания на той стороне.

Но на этот раз Князеву надо было спешить!

Перед ним стояла еще одна, не менее сложная задача. Накануне от всеведущего и преданного Славы Дружкова он узнал потрясающую для себя новость: в институт поступил французский комплект лабораторного оборудования. Это была сказка, розовая мечта и давняя боль Князева. Как он его хотел! Полистав три года назад на международной ярмарке проспект, Евгений Васильевич понял, что погиб.

Нет, такая гибель вовсе не означала, что у него опустились руки. Как бы не так! Он прошел по всем инстанциям академии, он задействовал все свои скрытые и даже тайные резервы, и комплект институтом был закуплен.

Однако этот первый успех ничуть не упрощал последующих задач. Загвоздка была в том, что комплект по профилю и по заявке назначался в генетическую лабораторию Тампер. Поэтому директор, сочувственно поглядев Князеву в глаза, отписал комплект по назначению.

— Я тебя очень понимаю, Женя, но пойми и ты меня, — проникновенно сказал тогда Юрий Леонидович.

И все-таки Князев не мог и не хотел верить, что это поражение окончательно. Теперь-то ему и предстоял решительный бросок к победе. Следовало за один день так раскрутиться в городе, чтобы к вечеру оборудование уже стояло в кузове машины, а к утру он сам при полном параде вышел на субботник во главе своего воинства.

Он знал, что это нереально, и не хуже знал, что — сделает. В подобных ситуациях Князев давал волю вдохновению, а уж потом, когда намеченное было исполнено, подыскивал приличные оправдания.

В город Князев свалился как снег на голову, взбудоражил домашних, мимоходом — легкий поцелуй жене, в карман — небольшую пачку червонцев и — рванул на рынок за розами.

Благоуханный букетик он через десять минут после начала рабочего дня в институте вручил инженеру отдела снабжения, одинокой молодящейся женщине с очень толстыми ногами, и, получив от нее накладные, с маху впечатался в сиденье рядом с водителем.

— На товарный двор, Сережа! Мигом!

Вслед за машиной несколько секунд бежали начальник снабжения и главный механик института. Однако догонять было бесполезно: грузовик исчез за поворотом, как мираж.

— Нет, это невозможно. — Начальник снабжения, уважаемый всеми фронтовик, схватился за сердце: — Он меня в гроб загонит.

Главный механик вытер пот со лба.

— И он же вас вытащит оттуда, когда вы ему понадобитесь. А вы ему понадобитесь.

Дальше все было просто. Узнав, что на железнодорожной станции не отпускной день и к тому же кладовщица сидит дома с больным ребенком, Князев добыл адрес кладовщицы, забрал с работы жену, оставил ее с больным ребенком в чужой квартире, а кладовщицу увез на станцию, сунув ей в карман пару «красненьких».

Вследствие этих двадцати рублей, свалившихся, можно сказать, с неба, женщина быстро подобрела и даже помогла Князеву разыскать водителя автопогрузчика. И ее, право же, можно понять.

В пять часов утра он сыграл «подъем» уже в Князевграде, а к семи сверкающее никелем и пластиком оборудование красовалось посреди его лаборатории, совершенно непригодное к дальнейшей транспортировке. Ящики тут же разобрали и доски унесли в склад.

Он устал как сто чертей после шабаша, но был готов отмахать снова те же триста километров по проселочным дорогам. Успех всегда сильно умножал его силы, а поскольку успех был его образом жизни, сил у Князева было в достатке.

На субботник его лаборатория вышла в полном составе.

Субботники случались на станции каждый месяц, в конце первой недели. Это был закон, и даже завзятые скептики и одиночки чувствовали, как удивительным образом общая работа сближает всех, раскрывает души, смывая с них тени зависти и гордыни.

Но далеко не всем было известно, что пошла традиция от заведующего одной из лабораторий станции Михаила Сергеевича Покровского.

Его, талантливого и перспективного кандидата наук, приехавшего на Дальний Восток в поисках подходящего масштаба для своей необъятной натуры, не раз корили за неверное распределение сил. При его-то эрудиции можно стать академиком в тридцать пять лет, сделать потрясающие открытия на стыках совсем юных морских наук. А он раздаривает идеи, словно они никогда ничего не стоили. И еще взялся руководить станцией, будто не нашлось на это дело пробивного хозяйственника.

Руководил по-своему — самоотверженно и нелепо. Прибыв на станцию из города, кандидат наук Покровский не нашел ничего лучшего, как в первое же утро отправиться на уборку территории. Конечно, уязвленным научным сотрудникам пришлось бросить свои эксперименты и размышления и вывозить грязь, которая копится почему-то так быстро и до которой никак не доходят руки...

Ему бы увлечь, организовать полную энергии молодежь без этого немого упрека и угрызений совести — легко и радостно. Но как-то не удавалось ему напоминать, зажигать умы пламенным словом. А когда понял, что без этого умения со станцией ему не управиться и наука его оказалась за хозяйственными делами в застое — ушел, решительно и круто. Руководство лабораторией оставил за собой, но со станции уехал совсем. Отстроил из простых досок вызывающе грубую хибару под скалой у маяка, в часе хода от станции на лодке, завез туда минимум оборудования — микроскоп, сушильную печь, холодильник, акваланг, лодку с мотором, пару ящиков литературы и жену. И с головой погрузился в науку.

Примерно раз в десять дней прилетал бывший начальник на станцию в изрядно побитом, некрашеном, но чистом «Прогрессе» — широкий, вызывающе бородатый, в белесой старой штормовке, глядящий на мир смоляными глазами мудреца и насмешника. Он заряжал акваланг, брал бензин, пару часов беседовал в лаборатории с подопечными, скопом решая все дела, и исчезал снова. Для срочной связи с ним использовали радиостанцию маяка, но случалось такое редко.

Единственное, что оставалось в его поведении на станции неизменно за много лет — уборка территории.

И в это субботнее утро, едва приподнялся над бухтой туман, поглотивший звук мотора, Покровский тихо причалил свои «Прогресс» к маленькому пирсу в Князевграде, поднялся в лабораторный корпус и добыл из потайного рундучка свою дворницкую амуницию — легкую совковую лопату из дюраля с бамбуковым черенком и березовую метлу.

Субботник, таким образом, был открыт, хотя на часах было лишь около семи.

К обеду во дворе тугаринского дома, где сдавалась гостиница-люкс, возникли пышные кусты шиповника, пересаженные из зарослей вокруг, песчаные и кирпичные дорожки. В окнах гостиницы голубели веселые занавески, а из трубы гостиничного камина струился слабый дымок: настал торжественный миг первой растопки.

Зайцева двор и гостиница теперь беспокоили мало: опекунов там достаточно, а быть лишним скучно. Зато в своей квартире придирчиво оглядел новый стеллаж и кухонный столик, только что собранные, проверил напор воды в кране.

— Порядок, иди обедай, — сдержанно сказал он Владимиру. — И заверни на шхуну, проверь, как убрали мусор с воды.

По пути к шхуне Владимира догнал тугаринский газик. Накрыв его облаком пыли, машина резко тормознула на повороте к пирсу, и из него выбрался озабоченный Слава Дружков.

— Слушай, это самое, кто у вас из водолазов есть?

— А в чем дело?

— Герман гостиницу сдает, стол надо сделать? — доверительно проговорил Слава. — Гости важные будут. Он просил, это самое, гребешков штук тридцать, трепангов. И Князев просил...

— Вон вижу Саньку Носова, договаривайся. Зайцеву сказал?

— Что мне твой Зайцев! — махнул рукой Слава. — Я его воспитывал, учил командовать, он еще пацаном был тогда. Что мне! Мне вон Тугарин приказал. Да и не для себя же! Тут, видишь, содружество с ним хотят заключить, договор на сто тысяч. По этой, микробиологии что-то. Это ж для станции, ты знаешь!

— Ерунда! — завелся Северянин. — Какая связь — не пойму. Договоры, деньги и эти гребешки. Если они что-то смогут, они и так сделают, должны сделать. А нет, так никакие блюда не помогут.

— Ну, в общем, я не знаю! — снова махнул рукой Слава, когда они уже шли по пирсу вдоль борта шхуны. — Не знаю.

Водолаз Санька Носов сидел с ребятами на крышке трюма. Море вокруг было чисто, мелкая рябь слепила солнечными бликами. Удовлетворенные сделанным, водолазы и студенты развлекались проверенным способом — морской травлей.

Дружков отозвал Носова в сторону и повел разговор с ним вполголоса, тайком от других. Северянин только грустно ухмыльнулся: как будто неясно, что через пять минут об операции будет знать весь поселок!

Вечером возле только что сданной в эксплуатацию гостиницы полыхал грандиозный костер. В оранжевых бликах вокруг него хлопотал Слава Дружков, вооружаясь попеременно то ножом, то поленом и топором, то крышкой от объемистого бака и ложкой. Сам бак на двадцать литров висел на стальном пруте над самым жаром и слегка сотрясался от кипящего в нем варева.

Из бака шел плотный, чуть сладковатый запах вареного краба.

Недалеко от костра, прямо на траве, в комнатных тапочках на босу ногу лежал Зайцев. Он грыз травинку и смотрел в небо, где исчезали в вихревом танце среди ветвей багровые искры.

А Северянин сидел рядом на чурбаке, смотрел в огонь и думал, как странно, что к вечеру не хочется даже почитать книгу. Усталость что ли? В городе он не мог заснуть без книги, а тут стоит только лечь — и готов.

— Идем-ка лучше спать, — обронил Зайцев. — Ворованных крабов и гребешков с собственного питомника я не ем и тебе не советую. Пусть они сами. Им нужнее. Для повышения потенций — творческих и других. Напишу-ка я, пожалуй, рапорт на Тугарина. Директору. Надоело.

— А директор приедет сюда, — усмехнулся Герман Александрович за его спиной, — и его снова будут угощать тем же гребешком. Он будет читать твой рапорт, соглашаться и хвалить кулинарные способности Дружкова. И будет прав! Ты, Борис Петрович, не видишь всех сторон проблемы, а зря! Ты сперва вникни: стоят ли полсотни твоих гребешков попранных законов гостеприимства в данном случае. Именно — в данном, потому что в другом, может, и не стоят. Сегодня, по-моему, стоят.

Северянин с сомнением поглядел на Тугарина. Говорит как будто верно, и все-таки не по себе от этой логики. Так можно оправдать что угодно...

И тут же он пронзительно ясно понял безвыходность положения. Институт в долгах, банк платежей не пропускает, а станция растет, ей позарез нужна масса вещей. Все они так хотят сделать свое дело хорошо — кто их осудит? Да разве так уж велика плата за эту их преданность делу — несчастные полсотни гребешков? В конце концов, вольные и неуловимые браконьеры на собственных лодках гребут куда больше. И поди уследи за ними!

К костру приблизился Князев, заинтересованно приоткрыл крышку и пошуровал в баке:

— Скоро тут?

— Скоро, скоро, — проворчал Слава. — Мешаете только.

К своему делу Дружков никого подпускать не любил.

— Что ты так колотишься? — вмешался Зайцев. — Подождут твои новосибирцы, не помрут с голоду. Договор пока изучат...

— А, и ты здесь... Без Наташки?

— Без. Так же, как и ты.

— Бо-оря, спятил, — расхохотался Князев. — К черту пережитки каменного века! Ты что, не знаешь, на что способны злые языки? Но смотри, дождешься, объявится кто-то более решительный и менее благородный... Такая девочка одна не будет. А то и я заберу... на работу к себе.

— С того бы и начинал. Если она к тебе пойдет, туда ей и дорога, и мне там ловить нечего, так?

— Ох! горбатого могила исправит! — Князев помолчал и сменил тему: — С нами-то посидишь? Твоя аквариальная здорово интересует новосибирцев. Ты же можешь в любое время года доставлять им живой биологический материал, и они заплатят чем хочешь.

— Аквариальная теперь интересует всех, — неспешно отозвался Зайцев. — Но в мои планы, понимаешь ли, Женя, не входит открытие там торговой точки. Дай бог со стройкой закончить, там еще работы на год...

— Не прибедняйся, Боря! У тебя есть Соловьев, он ее построит за месяц, в перерывах между учебой и наукой. Это же работник — любо-дорого!

— Вот-вот, так и живем. Соловьев ученый, это всем видно без микроскопа. Хотя еще и недоученный. Так не лучше ли ему изучать океан, а строители пусть обеспечивают крышу над головой и, может быть, даже камин для согрева. Ученые-то у нас все могут, это еще Покровский доказал, а вот строители?

— А если их нет, твоих строителей, не хватает? — нетерпеливо нажал Князев. — Будешь сидеть и ждать?

— Если нет, значит, тот, кто должен их найти, должен их найти! Разве нормально, что морской инженер Северянин второй месяц не выпускает из рук мастерка, а его прямое дело стоит? Давай, Женя, хоть себе признаемся, что самому всегда делать проще, чем организовать дело для других, для тех, кто должен его делать. Но когда-то с этим надо кончать, иначе нам не выбраться из лихорадки. Если мы выбрали Германа начальником станции, мы должны получить от него полное и четкое хозяйственное обеспечение — рабочих, машины, техобслуживание. И помогать ему в этом, но не своими руками, а своими идеями. Нам платят за идеи и организацию, рабочим — за работу, и не надо наоборот, все равно не получится!

— Так вот, — Князев поднялся, готовясь к ответной атаке. — Ты думаешь, я почему отказался снова быть начальником станции? Потому что у меня все есть? Ничуть. Просто все, что есть на станции, создано на чуждых мне принципах. Вы с первого дня рветесь выдать родине продукцию, обеспечить ученым сырье, все виды энергии и оборудование для лабораторий. Но представь себе человека, который задумал построить дом, а дело начал с покупки мебели. Вы делаете то же самое! Соловьев в своем аквариальном сарае и Тампер с Тугариным в корпусе, где все недоделано, — это смешно! А как вы живете? Это недостойно человека. И у вас так будет всегда, пока не измените принцип. Ты жалуешься, что в аквариальной у тебя нет настоящей науки? А откуда ей быть в сарае? Я же тебе, лаптю, предлагаю способ добыть средства, материалы и людей. Новосибирцы все тебе дадут за пару живых посылок в месяц. Думать надо, крутиться!

— Слушай, вали-ка ты со своими новосибирцами! — завелся Зайцев. — Все у нас теперь будет, только успей освоить. Даром что ли директор через два дня на третий требует отчета по марикультуре? Беда в другом: уровень-то в аквариальной никакой. Кустарщина, ни одного специалиста-биолога, до сих пор ни ставок, ни людей. Кто ж пойдет в аквариальную, когда можно за те же деньги загорать на твоей шхуне под видом научных размышлений! Тут же надо — ни на шаг, пока личинки вырастут. На минуту компрессор встал — задохнулись в своих ваннах без кислорода. Молоди тьма, садки не готовы, биотехника на местные условия не отработана...

— Позволь заметить, Боря, — вставил Князев вежливо. — Я тебе комсомольскую путевку на подводную ферму не выдавал, так что не мечи в меня молнии, избавь.

Зайцев продолжал: — Умов не хватает, умов и характеров, вот где наш пробой. Пока мы тут гостей обхаживаем, средства клянчим, специалисты где-то утекают. И мы завалим программу, основную для станции, и хоздоговоры завалим. Знаешь, как там, на комбинате, ждут наших материалов по биотехнике? Знаешь, сколько ферм уже создается, им нужны готовые инструкции. И это для нас те же деньги, только собственные. Экономическая эффективность науки, если желаешь высоким штилем... Вот! Ты говоришь — крутиться надо? А я говорю — работать. И не трепать языками у костров.

— Что ж раньше молчал? — спросил вдруг Тугарин, являясь из темноты. — Выходит, мало разговариваем еще.

— Не надо, Герман, этот прием устарел. Он называется кляп с упреком. Сначала тебе в рот кляп, а когда уже все кончилось и говорить не о чем — еще и упрекнут, что молчал... У Женьки ты бываешь регулярно, там что-то и добыть можно для себя. А мы с тобой — сколько раз говорили всерьез о перспективах, о программах по марикультуре? Ни разу. Директор требует, ты говоришь: «Есть!», а я с Соловьевым двойной тягой кидаюсь выполнять. Несерьезно это. Даже такой пустяк, как единая диспетчерская смена, не смогли ввести сразу. Всем давно ясно, без этого не будет порядка, но никак себя не сдвинем! Все о какой-то ерунде, дипломатию разводим...

Борис Петрович нагнулся над баком, заглянул внутрь: — Ладно, что толку... По-моему, готово у вас. Сливайте.

На тропинке, ведущей к дому через лес, заплясал луч фонарика, и вскоре послышался грудной голос Тампер:

— Добрый вечер всем. Князева здесь нет?

В этот вечер Евгению Васильевичу предстояло успеть еще очень много. Разговор с Тампер был неизбежен. Рыцарь — не город, любая новость буквально встряхивает здесь все в один миг, подобно взрыву. А новый лабораторный комплект вовсе не мелочь, тут надо держать ухо востро! Повернуть так, чтобы Ильинична еще и спасибо сказала, вот задача.

Кроме того, в гостинице предстоит окончательно обговорить все с новосибирцами. Может, завлечь в это дело и Тампер? Вот было бы славно!

Орудуя у костра, Князев чувствовал себя готовым к встрече с Тампер, во всеоружии доводов, сарказма и благородного негодования. Однако ее голос все же прозвучал неожиданно.

— А, Софья Ильинична, вот прекрасно, — затараторил Князев, будто не видел ее много лет. — В этой жизни так трудно встречаться, а вы мне нужны.

— Вот совпадение, вы мне тоже. То, что вы сделали, это...

— Минуточку, — Князев вежливо взял ее под руку. — Борис, мы зайдем к вам ненадолго, надо поговорить.

Зайцев молча пожал плечами.

— Нет, это должны знать все, — уперлась Тампер. — Мне от моих коллег скрывать нечего, я у них не краду оборудование. Вы раскрыли себя, вы понимаете? Забыли, что всякая афера затягивает и ведет к преступлению, а всякое преступление раскрывается.

— О боги! — Князев развел руками. — Дайте же слово сказать!

— Вам никто не мешал хотя бы предупредить меня. Вы же знали, что оборудование мое!

— Нет, простите, не ваше! — Князев взял атакующую интонацию. — Государственное оно. И для государства самое важное, да будет вам известно, чтобы это оборудование не валялось на складах, когда оно тем более оплачено золотом, а чтобы работало, возвращало вдесятеро больше через внедрение наших разработок. А вы! — он ожесточенно ткнул пальцем в Тугарина и Тампер, стоявших рядом. — Вы никогда не думаете об этом. Вы — великие уче-еные, я понимаю и преклоняюсь! Вам некогда заказать машину, съездить на склад и посмотреть, что там гниет! Вы не можете тратить своп драгоценные нервы на то, чтобы добывать грузчиков, крап, машину, чтобы ночью гнать из города сюда, а потом еще здесь, не имея крана, ловить ваших лоботрясов для разгрузки. Потому что, во-первых, их не найдешь, во-вторых, сами не захотят, а в-третьих, им нельзя доверять даже выгрузку машины — разобьют все к чертовой матери. Вам нужны факты? Посмотрите, возле вашего корпуса на улице что стоит? Центрифуга разбитая — восемьдесят тысяч долларов, раз! Климатическая камера — пятнадцать тысяч франков — два. Дальше — автоклавы, два штуки, советские. Это мало? Вам некогда унести их в склад, у вас нет средств на их погрузку, доставку, ремонт. Вы только ученые, прекрасно! Это звучит гордо! А вы спросите у Покровского, он-то знает, почем эта наука дается. И у Зайцева. Повозитесь, как мы, по уши в дерьме, пока не заработала первая наша лаборатория. Думаете, человек уходит на маяк от хорошей жизни? Ваша лаборатория сгнила бы на складах железной дороги, ее бы разбили, и вы это знаете не хуже меня. Так почему вместо благодарности за то, что я вывез все за один день, и без единого человека, за свои деньги, — почему вместо благодарности вы на меня прете с кулаками?

Монолог был столь же страстен, сколь и неожидан. Все молчали, переваривая.

— Да нет, Евгений Васильевич, все это понятно, — сказала Тампер с сильно убавленной решимостью. — Только надо же было сказать!

— Когда сказать? — снова кричал Князев. — Когда? Я ночь ехал, а с утра вкалывал со всеми на субботнике, между прочим. II оборудование выгрузил без царапинки, без ваших станционных богодулов! Потому что моих людей никогда не надо уговаривать. И потом — кому сказать, зачем? Вам, Софья Ильинична? Спросить вашего разрешения на доставку оборудования для вашей лаборатории? Глупо, не правда ли? Лучше я доставлю его себе. Иначе директор в понедельник, как узнает, что оно пришло, наложит на него лапу и привезет в институт, в свою лабораторию, неужели это неясно? И он будет прав, потому что везти на Рыцарь — значит разбить половину. Так уже было не раз, неясно только, почему вы об этом забываете, идеалисты... Ну ладно, все. Пошли, там люди ждут за столом, неудобно... Да, а к вам, Софья Ильинична, у меня предложение. Неси, Слава, бак в комнату, мы сейчас.

Он снова взял Софью Ильиничну под руку, отвел за костер. Она более не противилась, напротив — с интересом ждала, что Князев ей скажет.

— Во-первых, вы знаете мою прежнюю лабораторию, польский комплект, в отличном состоянии. Беречь добро умею, согласны?

— Пожалуй, — призналась Тампер.

— Ну так вот, я отдаю его вам. Доставлю и смонтирую на месте своими силами. Чтоб между нами не было никакой тени. Как вы?

Он выжидающе смотрел на нее.

— Вы удивительный человек, Евгений Васильевич, — Софья Ильинична улыбнулась. — Порой вы грубы и бестактны в своих методах, порой восхищаюсь вами. Вы бываете просто смешны с вашей работой непременно на заказчика, это ведь даже не всегда наука, а так — придаток. И вдруг проявляете такую дальновидность... Только все же мне вы могли сказать. Заехали бы на той же машине.

— Но смысл, где смысл? — уже мирно говорил Князев, понимая, что победа его окончательна и бесповоротна. — Позавчера или сегодня, для вас это ничего не меняет. Кроме одного: вы не спали бы ночами и каждый день с утра ходили к Тугарину клянчить машину. А у него нет шофера, потому что он загулял у подруги на комбинате. Или нет бензина. Даже выберись вы в город, там бы все у вас и заглохло. Не буду уж рассказывать почему — просто поверьте. Значит, по срокам: до среды я завершу первый этап эксперимента но мидиям, тогда мы сможем сделать паузу и демонтировать все. Хотя, конечно, лучше бы после сезона, если вы не против. Иначе и мне и вам придется выводить лаборатории из строя минимум на неделю.

— Послушайте, имейте совесть, вы не на базаре! — Тампер нервно усмехнулась. — Вы прекрасно знаете, комплекты не идентичны. Поэтому все, что я скажу, должно завтра быть у меня. Иначе я буду писать рапорт. А с остальным договорились — до осени.

— Вот и чудно. Вы только не жалейте. Я понимаю, нелегко было добыть этот комплект, пробить валютные ассигнования. Но поверьте, столько моих вещей, мною найденных, моей инициативой купленных за рубежом и в Союзе, уже расползлось по институту — привык, не трепыхаюсь... Кстати, зайдемте в гостиницу, там у меня новосибирцы, и под это новое оборудование я с ними заключаю очень выгодный договор...

Они удалились вслед за Тугариным и Славой Дружковым, которые торжественно несли двумя руками законченный бак с угощением. Зайцев проводил их долгим взглядом, присел рядом с Владимиром и принялся смотреть в огонь, сцепив руки.

Из дома доносились взрывы смеха, в которых по-прежнему замечалось решающее участие Князева. А когда смех затихал, голоса дикой ночи окружали маленький участок вокруг костра. Озаренные пламенем ветви дубов чуть кивали в слабом ветерке. Где-то у ручья, заглушая интимный, убаюкивающий лепет сверчков, временами принимались голосить лягушки. Изредка олени в ближней роще вспарывали тишину ночи резкими звуками, похожими на скрежет несмазанной запретной двери.

И только одна сухая, звонкая нота цикад висела над головами ровной нитью, пронзая все преходящие звуки. Цикады держали стойкую осаду ночи, напоминая всему живому в мире: живет земля и ни секунды не знает отдыха. Зорко следит природа мириадами жизней за человеком, охраняя свой мир...

2

Работа у дяди Коли была простая: следить, чтобы шхуна не утонула и не сгорела.

Пятнадцать промысловых лет варил он для зверобоев борщи и стоял ночью в машине «собачью» вахту. Когда поставили шхуну на прикол в бухте Рыцарь и устроили на ней водолазную базу, зверобои разбрелись по разным рыбкиным конторам искать новой удачи и новых ветров.

Дяде Коле было жаль бросать шхуну на чужие руки. Привык он к тесному камбузу с тяжелой чугунной печью, к въевшемуся в обшивку трюма запаху нерпичьего жира, к своей каютенке, заваленной всякой морской всячиной: ракушками, крабиками, зубами моржей и кашалотов, сушеными звездами и ежами.

Была и еще мысль: ежели хозяевами станут водолазы, значит, и всячины этой будет у него сколько угодно. И сколько угодно сможет он мастерить своих диковинных чертенят и потом дарить их хорошим людям.

И еще захотелось дяде Коле походить по земле. Натосковалась за морские годы казацкая душа, и, хоть и море вошло в нее на равных, маленький свой огородик да гусиная охота на болотах манили крепко. Так что шхуна на приколе была как раз то, что надо: и земля вот она, и охота, и люди разные, да и море все ж рядом. Если ветер бьет в бухту, качает шхуну не хуже, как в море. Да кроме всего появились еще и новые виды сырья для поделок: желуди, корешки, веточки, ягоды. Освоил он и чучела и стал в этом деле таким мастером, что на Рыцаре едва не каждый второй ждал от него своего, особого заказа.

К весне камбуз на шхуне разобрали, каюту потребовали освободить. Водолазам нужны были сушилки, раздевалки, мастерские и кладовки. Перебрался тогда механик в дом на дюнах, занял маленькую длинную комнату и зажил себе тихим натуральным хозяйством в мире с большими ленивыми крысами, что прибежали со шхуны следом.

Жизнь была не так уж легка: подарки мало кто брал просто, каждый еще нес бутылочку на обмыв сувенира. Отказать таким носителям у дяди Коли не получалось. Выпивал. А Зайцев с диспетчершей Олей исправно ставили в табеле против его фамилии «ворота» (так механик насмешливо называл большие буквы «п», что значило — прогулы).

Поднимался он с похмелья ни свет ни заря, окидывал мутным взглядом свое холодное, грязное, заплеванное жилье и принимался за дело. Выметал, драил полы, раскладывал все по полочкам, затапливал наголодавшуюся по теплу печку, загонял в дыры крыс и запирал их там бетонным раствором на битом стекле. Потом умывался, соскребал со щек седоватую щетину и к девяти часам причесанный, помолодевший и полный энергии являлся на шхуну.

Водолазный отряд быстро обрастал механизмами. Появились лебедки, компрессоры, помпы, генераторы. Их нужно было пихать в машинное отделение и ставить там в нужное место. Для этого приходилось выбрасывать, разбирать на металл отработавшее судовое старье. Так что без работы дядя Коля не сидел, «пахал» на совесть, не зная перекуров.

Особенно любил работать ночью. Так уж крепко въелась в душу родимая «собачья» вахта.

Он знал и любил свои механизмы матерой любовью старого морячины. За все это прощал Зайцев дяде Коле регулярные выпивки, следствие чрезмерно доброй и покладистой души. Как пришла нужда Зайцеву расчищать место в машинном отделении под компрессоры и расходные баллоны для воздуха, дядя Коля, кряхтя, поднялся наверх.

— Ты меня, слышь, Петрович, под корень-то не секи. Ну как я могу вспомогач раскидать, пошевели макитрой! А ежели мне стрелой работать, да хочь барокамеру эту в трюм майнать — как я гидравлику запущу? С берега ты мне хочь тыщу вольт подай, а гидравлика, она родной постоянный ток требует. Не-ет, ты это пораскинь, може, так и оставим вспомогач, хочь один. Жалко!

— Ладно, Савельич, стрела твоя нужна раз в году, акваланги каждый день заряжаем — сообразил, что важнее? И гидравлика у тебя, по-моему, давно не работает.

— Так то починить — нема делов! Ты только скажи — щас все будет заделано. Как в лучших домах Лондона.

— Вот я и приказываю, Савельич. Разбирай.

Потом, когда заработал компрессор, дядя Коля был приставлен к нему — забивать акваланги. В доме поселились студенты и аквалангисты-сезонники, воздуха «ели» много, и на забивку уходил полный день. А то еще не было света днем, и брел дядя Коля в свою машину вечерами или ночью, когда включали.

Дом на дюнах засиял светом, загремел музыкой, затрещал вокруг кострами. Дядю Колю очень тянула молодая беззаботная компания Феликса. То ли видел он в ребятах свою загульную молодость, то ли томился вдали от взрослых детей своих. Так или иначе переселились с его полок на стеллажи к ребятам самые любимые безделушки — тощий удивленный аист, клювастый пеликан, колючий «пришелец» с огромной и хитрой пастью и даже несколько композиций, собранных на гребешковых створках.

Следом за ними обрел место среди молодежи и сам дядя Коля. Ему нужны были интересные собеседники, способные и поговорить и — главное — послушать. Да и опекать их, неприкаянных, было приятно. В обмен на чертиков и пеликанов приладился механик добывать в поселке продукты: мясо, картошку, рыбу, масло. В общем, самое главное. Даже выменивал в магазине чай и сахар. И все нес к ребятам.

Вечерами он водружал на могучий студенческий стол кастрюлю своего коронного борща и, пока ребята ели, облизывая пальцы и причмокивая, рассказывал им про полярные льды и про магаданских девчат, что всегда ждали его прихода с морей, о медведях на сумрачных охотских берегах. Про то, как в войну рубал отцовской казацкой шашкой фашистов.

— Рубал? Шашкой? — недоверчиво спрашивал Феликс.

— Рубал, аж хрустело! — подтверждал дядя Коля таинственно и страстно, потому что так и оставалось неясным, что же и у кого хрустело. Но словесного подтверждения было Феликсу мало. Он срывал со стены две спортивных сабли, и они с дядей Колей выходили во двор. Звон у сабель был кухонный, несерьезный, будто ложкой бьют о кастрюлю. Зато дышали соперники тяжело, спуску друг другу не давали. Шло нешуточное сражение: молодость и реакция на опыт и железную мужицкую руку.

Дядю Колю слушали, с ним советовались. Он был хозяин и ежевечерняя кастрюля борща, сковородка мяса или рыбы стали его добровольным долгом. Как будто вновь собрался в доме его старый экипаж.

Однажды он притащил свою сковороду и сказал:

— Студент он и есть студент, за место мяса воздух ест. Но я — цыть! Я вас рыбой накормлю, може, не так станете воздух с аквалангов глотать?

Шутку приняли вместе с полной авоськой камбалы и бутылкой нерпичьего жира. Когда его вылили на разогретую сковородку, весь дом наполнился едким запахом тухлой рыбы.

— Дядь Коль, ты нас отравить решил! — Студенты зажимали носы и на рыбу не глядели.

— А это, кто не мужик, тот и носа воротит. Враз и выясним. Но ты веришь, нет, он же полезный, аж лучше женьшеня. Я ежели бы не рубал его пятнадцать лет — хана реке, загнулся б от водки. Ух квасил! А ты видишь? В нашем деле, на зверобоях, макитру надо чистую иметь.

Сковороду водрузили на стол, и рыба оказалась очень даже ничего. Разговоры было стихли, но ввалилось еще двое ребят. Тараном распахнули дверь и ухнули на лежанку — серые, с дикими глазами.

— Ну, дядь Коля, накормил воздухом! — прохрипел кудрявый парень с девичьим лицом. — Ты и туда что ли эту касторку льешь?

— Что такое? — встревожился механик.

— Масло в аппаратах. На сорок метров ушли. Вначале думал: ладно, не первый раз, главное ритм удержать. А на глубине — круги в глазах, горло сжимает — не могу. И Валька, гляжу — мы вместе шли — руками замахал, как бабочка, загубник хватает. Та же история!

— Это сейчас ты соображаешь, какая история, — подхватил другой. — Там, наверно, только о биографии думал. Кончилась бы она у нас, не окажись у тебя компенсатора.

— Между прочим, парни, рекомендую, — сказал первый. — Без компенсатора плавучести при нашем снаряжении да без страховки — лучше не ходить. Особенно за двадцать метров.

— Что ж ты, дядя Коля? — спросил кто-то.

— А бес его знает. Пойду смотреть. — Он хотел встать, но успел только нагнуться вперед и чуть приподняться, да так и замер, схватившись рукой за поясницу: — Ух, туды твою! Подстерег, проклятый! Щас, хлопцы, щас...

— Брысь все! — скомандовал Феликс, освобождая лежанку. — А ну, дядь Коля, давай приляг. Я знаю, у меня батька точно так загибался.

— Не, я щас. Отпустит. Надо компрессор глянуть, ты ж понимаешь. Завтра на заказы идти, а там все аппараты такие, с маслом. Язви их! Надо травить все, да по новой.

— Одиннадцатый час, какие аппараты! — убеждал Феликс. — И как ты пойдешь такой! Утром все заделаем как надо. Вон парней сколько, армия целая...

Дядя Коля не слушал. Отстранил несколько рук и поволокся, скрипучий, на шхуну.

— Надо пойти помочь, ребята.

— Дай рыбу доесть.

— И чаю глоток, помираю!

— Какой мужик, скажи?

— Святой души мужик. Главное, хитрить не умеет. Как ребенок!

— Сам ты зато хитрить мастак. Вот этот кусок мой, я забил.

— Да скоро там чай? Надо все-таки пойти.

— У страха глаза велики. Первый раз на сорок метров, так самый чистый воздух отравой покажется!

— У него дело нехитрое, пускатель врубил, аппараты подключил, и оно молотит. А тут? Зайцев твердит — инициативу давай, выдумывай биотехнику, набирай данных — все пригодится. А Соловьеву мои выдумки даром не нужны...

— Увязать гидробиологию с нерестом, с развитием личинок, кто гибнет, почему нерестится, где дает мутацию, — черт ногу сломит!

И понеслось, закружило компанию в бесконечных и безначальных разговорах. И все вокруг одного, главного для ершистых силачей с пропитанными морем глазами: что выбрать, какой единственный путь в морской науке — твой, чтоб уже без оглядки и сомнений, чтобы вера была в тебе и успех бы не обошел, и не сразило где-нибудь на рубежах возраста блеклое, как июльское небо, равнодушие. Кажется им — вот сделать бы выбор, одолеть первый, нулевой круг литературы по теме и гнать без остановки, чтоб только диву давались сорокалетние кандидаты, спецы старой школы: ну и силен ты, парень, ну и хватка!

А то бросить все разом, пока еще хозяин сам себе, пока не оброс благами и долгами в городе. Бросить, да остаться здесь и сделать эту бухту и ее берега делом всей жизни.

Доведись потом размотать клубок какой-нибудь научной или водолазной судьбы на обратный ход, наверняка в самом истоке оказался бы точно такой вот разговор. Где-то на морском берегу, в продутой ветрами хибаре или палатке, среди развешанных для просушки водолазных одежек, наполняющих горячий от жарехи воздух душной влагой. И мог быть такой же Феликс среди таких же парней, сжигаемых жаждой дела, — молчаливый, незнакомо мрачный и вдруг лишний со своим бездумным весельем, с игрой и разудалыми придумками. Ни рельефное совершенство его тела, ни ощущение силы и сознание лидерства не спасают его от пустоты, в которой слишком много места мечтам и красивому слову и почти ничего — делу, тому, что так увлекает его временных друзей. Холодное и тревожное ощущение... И где-то рядом, в сторонке, незаметный и незаменимый, подточенный радикулитом, но не сломленный, оказался бы свой дядя Коля, с пестрой моряцкой судьбой, с анекдотами, со своей болью, упрятанной далеко и видной только ему самому по утрам изредка в дрожи непослушных, слабеющих с годами рук...

С утра аквалангисты спешили на работу. Сновали в зарядную, в раздевалку, оттуда на пирс, складывали все в лодки, проверяя давление в аппаратах. Святое правило: по возможности вчерашнее ЧП от начальства скрыть — действовало безотказно. Один из вчерашних неудачников, принимая от дяди Коли акваланг, сунул загубник в рот, сделал несколько вдохов.

— Порядок, съедобно.

Дядя Коля стоял на палубе и тщательно вытирал руки ветошью, смоченной в солярке. Руки были безнадежно черны, но дядя Коля очень старался, точно это был вопрос жизни: оттереть многолетнюю машинно-масляную грязь, давно ставшую кожей.

Зайцев вышел из диспетчерской на крыло мостика.

— Савельич! Мой аппарат готов?

— А че, надо забить? — отозвался дядя Коля хриплым голосом невыспавшегося человека.

— Забивать не надо. — Голос Бориса Петровича накалился: — Я тебе говорил, мой акваланг должен быть готов всегда.

— Ты погоди, — дядя Коля тяжело протопал по трапу наверх. — Ты вообще молоток, а с Бароном зря в нору лезешь. Ты, ежли он и чего, — ты мне скажи. А на него не серчай, пацан он. Ты пойми...

— У тебя, Савельич, своих дел хватает, в мои не вмешивайся, — Зайцев был спокоен, но казалось, он сейчас зашипит и испарится. — Если через пятнадцать минут мой акваланг не будет готов, считай, это твой последний прогул. Я имею в виду вчерашний день, ясно?

— Ладно, — прокряхтел дядя Коля устало. — Однако ночь я вкалывал, это куда записать? А что у меня кол в спиняке, не согнуться?

— Ночью тебя работать никто не заставляет, — перебил Зайцев. — А болеешь, так иди в медпункт, бери справку, никто слова не скажет.

Дядя Коля приблизился к нему вплотную, положил на плечо тяжелую ладонь.

— Ты полкана не спускай на меня, слышь? Я за тебя, дурачка, кому хоть... в глотку вцеплюсь! Потому вижу — кость в тебе мужицкая. Вот и будь мужиком! Я тридцать лет в морях, дела знаю. Вот так — цыть, бобик, и лапки на стол! — И уже снизу добавил: — Аппарат тебе сделаю. А после не шукай меня. И рабочий день ставь, как положено.

— Вот, ты видал, работнички! — Зайцев пересек диспетчерскую по диагонали и вошел в кабинет, где Северянин готовил последние документы к поездке в город. — Врет и не заикнется. Ночами он работает! Поди дружки с бутылкой уже ждут.

— Тебе не страшно, что ты всегда все знаешь про людей ? — с расстановкой сказал Владимир.

— Это моя работа — знать. Я должен, если взялся руководить. Давно пора бы уволить, да разве поднимется рука! Это же душа шхуны, коллектива и работяга... Вот задачка! Странно только, как он держался целый месяц. В такой компании святой не устоит.

Северянин теперь часто бывал в доме на дюнах, видел, как изменился дядя Коля среди ребят и как взрослеют эти юнцы, набираясь его умения просто и правильно жить на земле у моря. Стало обидно за мужика, к которому привык, полюбил за детскую какую-то страсть изобретать диковинные фигурки и всегда быть нужным.

Хотел промолчать — разве его переубедишь словами? — но все же сказал сдержанно:

— Я бы вначале проверил, прежде чем...

— Какие проверки, брось! — отмахнулся Зайцев. — У твоего Барона до трех часов музыка гремит по ночам, народу чужого вечно толпа, думаешь, они чаем обходятся? Глянь, возле дома бутылок горы, грязь. Савельич гуляет с ними, это очевидно. — Губы Бориса Петровича тронула усмешка. — Компанейский парень твой Баринов, ничего не скажешь.

— Насчет мусора ты нрав, и я им говорил...

— Ты говорил! Нужно жить среди них и быть личностью, чтоб уважали и верили в твои идеалы... Ты вот бываешь у Князева, нравится? И тут бываешь, а терпишь такое.

— Порядок будет, — твердо сказал Владимир. — Но дядю Колю ты не трогай. Тут нельзя без него. И с Феликсом не спеши, дай время.

Легкий грузовик взлетел по серпантину на перевал, исчезли за поворотом последние огни поселка, мутно отраженные в бухте, и в лицо ударил густой мелкий дождь. Северянин слизнул с губ щекочущие струи, прищурившись, наблюдал, как в двух бешеных столбах света от фар горбится раскисшая дорога, вздымаются крутые спины ночных сопок, ошалело бросаются в придорожные кусты испуганные олени.

Ровно, разбрасывая грязь из луж, летел ночной грузовик со станции в город, через плотную завесу тьмы. Попутчики накрылись тяжелым брезентом, утряслись, притихли.

А Владимиру хотелось распахнуться навстречу дождевым струям, как будто их свежестью можно было снять весеннюю усталость, спешку, неопределенность. Спрашивая себя, что это с тобой, инженер Северянин, а теперь — строитель, печник, плотник, слесарь в едином лице? — он отвечал мысленно, смущаясь немужских слов: «Наверное, я взволнован».

Среди его друзей не было так принято: оставить инженерию и в стремлении испытать себя — взять в руки инструмент мастерового человека. Он знал о том, как строил свою лабораторию на Рыцаре Князев, было что-то за плечами у Зайцева, что побуждало токарей и механиков приходить к нему за советом. Но теперь и ему суждено стать равным среди равных, чтобы сказать себе без игры на публику, мысленно: «Теперь я умею все».

Ему предстояло стать самому, помочь стать Феликсу и понять, как и зачем стали такими все эти непостижимые люди. Какие скрытые пружины помимо научного интереса побуждают их каждую педелю трепать свои не хилые, но все-таки живые человеческие тела в пыльных грузовиках, не спать ночами, воевать со всепоедающей ржавчиной в лабораториях, мириться с одиночеством и отсутствием удобств. Зачем, если в городе можно сесть на арендованное судно, прийти в бухту Рыцарь, набрать любого материала и вернуться в институт? Неужто стольких усилий стоит благо приобщиться к красотам земли и моря, а в городе это невозможно?

Да нет, пустое. Если бы так, не бумагами был завален стол Князева в часы ночных бдений в его шикарном кабинете и Тугарин давно нашел бы время прогуляться по островам с аквалангом. Зайцев мог бы не на стройку аквариальной бегать по пять раз в день, а, пожалуй, с большим удовольствием — к Наташе на мыс Крестовский. Ни к чему было бы Дружкову гонять по району с красными от бессонницы глазами в поисках чего-то самого нужного для станции, Соловьеву — пытаться кого-то разводить в невыносимой тесноте старой аквариальной. Новая-то вот она, растет, можно и подождать.

Если бы просто — жить «на лоне», то кандидат наук Михаил Покровский не ползал бы каждый день с аквалангом по ему лишь известным маршрутам, пытаясь понять законы подводной жизни...

Из-под брезента выбрался Тугарин, встал рядом с Владимиром, опершись руками о кабину. Тьма понемногу расступалась, низкое небо стало сереть.

— Ноги затекли, — сказал Герман Александрович.

— Сел бы в кабину, — предложил Северянин. — Начальник все же...

— В кабине Тампер... Что, едешь оформлять свой проект своими руками?

— Попробую. Бригаду вот везу в составе одного шалопая, Софья Ильинична пожертвовала. Может, и гостиную вам сделаем.

— Хорошо бы, — оживился Герман Александрович. — Ты на заводе постарайся больше материалов набрать, особенно лес и краску. Полный завал на станции, и взять негде.

— Конечно постараюсь, завод родной, только на мои хилые деньги не разгонишься. Накладные расходы...

Машина шла таежной дорогой, над которой склонялись с обеих сторон могучие разнолистные кроны, перевитые лианами. Вдали, на лесистых склонах, темнели торжественные пирамиды елей и кедров.

Внезапно завизжали тормоза, и Феликс от заднего борта повалился на Северянина.

На дороге стоял Коля Соловьев, инженер аквариальной лаборатории, щуплый, согнувшийся под огромным рюкзаком. Поверх рюкзака восседал рулон спальника, брезентовая штормовка была темпа от впитанного дождя.

— Ты чего здесь? Не знаешь расписания машин? Мы возим людей регулярно, два раза в неделю, — обстоятельно растолковал Тугарин, хотя Коля наверняка знал это не хуже.

— Да нет, все нормально, — пробормотал Коля, смущаясь, словно его уличили в чем-то. — Радиограмма тут пришла, ежи опять дохнут в аквариумах. Дохнут, хоть убей!

— Убьешь — точно дохнуть перестанут, — вставил Феликс, продрогший, но не унывающий.

— Ага, — рассеянно подтвердил Коля, глядя куда-то под машину. Рюкзака он не снимал, поднять голову было трудно. — Я и решил, расписания ждать долго, дойду. И думать хорошо в дороге. Черт их знает, что им надо, ежам. У нас хоздоговор с промысловиками, вы же знаете, скоро отчитываться по этапу. А чем? Не забудьте, кстати, насчет термостатов ускорить. Боюсь, температура скачет, у меня установочки доходные, в допуске не держат. А еж, гад, нежный. Сам, может, и выживет, а икры от него — самого главного — не получишь... Ладно, езжайте.

— Подожди. Тут же больше ста километров, сколько ж ты идешь?

— Девяносто пять. Два дня с ночевкой, дело привычное... Спешить мне надо, там новая партия дозревает, до нереста надо сохранить, душа винтом!

Он замолчал, будто понял, что слишком углубился в свои проблемы — не та ситуация. Неопределенно махнул рукой и легко зашагал прочь от машины, чуть приседая при каждом шаге на тонких длинных ногах.

— Поехали!

Встреча вывела пассажиров из куриного оцепенения — брезент откинули, закурили, заговорили. Сразу стало ясно, что среди людей, всем известных на станции, как Князев или Зайцев, и всеми уважаемых, как Софья Ильинична Тампер, всеобщей любовью пользуется один лишь неприметный Коля Соловьев.

Человек простодушный и прямой, Коля с первых дней работы водолазом на станции верил в науку, верил сильно и тайно. Он никогда не уставал спрашивать, вникать в проблемы, которые решали ученые, и постепенно приучил себя знать все о животных, добытых им со дна.

И как-то само собой подразумевалось, что безотказный и знающий водолаз и техник-универсал Соловьев скоро и успешно закончит университет и станет биологом. Да так бы оно и случилось, не родись в их щедрой на идеи компании мысль о постройке на станции Рыцарь комплекса лабораторных аквариумов. Автоматический контроль и регулировка разных характеристик морской воды — это была еще почти фантастика для всех. Но люди, знающие толк в деле, утверждали решительно: самое время начинать. Во всяком случае, техника была готова. И Коля, еще не закончив университета, понял, что марикультура — это и есть единственное его дело, самое важное на свете.

Ждать он не мог и не хотел. Пока Зайцев с Покровским разрабатывали проект, добивались выделения средств, материалов и рабочих, Соловьев облюбовал на берегу бухты Рыцарь брошенный сарайчик, собрал группу энергичных студентов-заочников и принялся учиться аквариальному делу вместе с ними.

Владимир знал, что дружба Зайцева с Колей — давняя и глубокая, они повязаны тысячью событий, интересов, знаний. Видел, что масштабная властность Зайцева, закрепленная и обостренная за годы создания подводной фермы, отлично дополняется энергичной инициативой и исполнительностью Соловьева. Единство от этого казалось особенно нерушимым.

Но в последнее время, все больше сталкиваясь с Колей по работе, Владимир почувствовал: незаметный инженер Соловьев перерастает, заслоняет своего прямого начальника Зайцева. Оба понимают это, и обоих это равно тревожит, потому что к смене ролей ни один из них не готов. Однако момент скоро настанет, и нельзя уж будет отмахнуться от вопроса: а какое, собственно, отношение имеет Зайцев к аквариальной лаборатории? Автор проекта? Организатор строительства? Ну что ж, честь и хвала, как говорится. Но разве архитектор или прораб имеют какие-то преимущественные права жить в построенном ими доме?

Надо отдать должное Коле: он ни словом, ни жестом не выказывал сомнения в нужности Зайцева начальника. Он просто лезет в науку, точно отважный шерп на свою Джомолунгму, — упрямо, не оглядываясь, не замечая восторгов и усмешек.

По старой привычке, сложившейся еще в первые станционные годы и теперь ставшей характером, он всегда надеялся только на себя. Трудно было понять, как удается ему тянуть массу чужих дел и доводить их до конца с разительной энергией. При этом Коля никогда не спешил упрекнуть тех, кто был обязан делать эти дела по долгу своей службы. Коле было неловко.

В тесном сарайчике, заставленном ваннами и увешанном приборами, Коля вместе с двумя лаборантами монтировал компрессоры, чтобы питать кислородом подопытных голотурий и моллюсков, сам возился с термостатами, водопроводами, с вечно аварийной от сырости проводкой, мостил бесчисленные полочки, верстаки. Получалось строго, основательно и даже красиво: с детства Коля любил делать все «на уровне». Тогда как заявки на те же трубы, кабели и стеллажи неделями лежали у механика и энергетика станции, и те, встречая Колю на дороге, извинительно разводили руками: «Ты уж извини, старина, не хватает людей, зарез!»

Коля и сам знал, что у них не хватает людей. У него их тоже не хватало. Зато, в отличие от простачка Соловьева, механик и энергетик были очень занятые и бывалые люди. Они всегда ездили только на машинах. А по ночам, когда Коля садился за микроскоп и раскрывал университетские учебники, они ложились спать. И на каждый приказ Тугарина сделать что-то для аквариальной у них находился десяток отговорок.

Работающий молодой ученый многим не дает спокойно спать. Больно уж хотят заполучить такого каждый к себе в лабораторию! Можно представить себе, какая яростная борьба за Колю начнется вскоре! С улыбками, великолепно взвешенными доводами, тонкими угрозами и даже комплиментами.

Тугарин, конечно, будет напирать на важность своей биологической коррозии.

— Подумай, Коля, — скажет он вкрадчиво, будто даже безразлично. — Это прямой выход в промышленность, а экономическая эффективность науки сегодня самое главное. У меня и программа готова, только работай, обеспечение получишь любое.

Ильинична, пожалуй, нажмет на честолюбие.

— Вы серьезный ученый, Николай, — произнесет она своим не допускающим сомнений тоном. — Это говорю вам я, а я редко ошибаюсь в людях. Вам по плечу самые глубокие, коренные проблемы биологии. Генетика — вот ваше призвание, запомните это...

А Коля придет к Зайцеву и спросит, как ему быть. Спросит по привычке, потому что и ему самому и Борису Петровичу давно ясно, что путь у них один — марикультура, и это путь равных — ученого Соловьева и инженера, организатора Зайцева...

— Между прочим, Герман Александрович, — как бы продолжая размышления Северянина, сказал Покровский, одолевая голосом ровный рокот грузовика. — Тебе должно быть не безразлично... Я как-то говорил с Колей, и показалось — тормозит его аквариальная. Да, мы привыкли, что он тянет, привыкли замечать его дела и не замечать его самого. А он потерялся. Со мной было так же в свое время, да только маяк — не для него.

— Не пойму, о чем ты, — смешался Тугарин. — Всегда казалось — нет на станции более удачной личности во всех смыслах. Из простых водолазов — в техникум, теперь в университете. В аквариальной у него все кипит, не хуже чем в твоей славной фундаментальной лаборатории. И девчата, смотри, как взрослеют в экспериментах, и сам...

— Он снова не сделал курсовую, — перебил Михаил Сергеевич. — Два года назад он вышел фактически на диплом. По уровню вышел, хвосты — бог с ними. Но вышел — и ни с места.

— Что ж, привычки ломать трудно, а он привык все успевать сам.

— Придется ломать. У меня на его аквариумы завязана важнейшая тема, ты помнишь? Международное научное содружество нам не позволят нарушить из-за одного Коли Соловьева. Он родился ученым, но родиться — мало, надо еще стать. Избавь его от хозяйственной суеты, пусть добивает диплом.

— Избавить! — усмехнулся Тугарин. — Не забывай, практический выход в марикультуру мы получим только через его лабораторию. А это сейчас первая задача.

— Ну, с этой первой задачей я бы на твоем месте не спешил. — Покровский приподнялся, опершись на чьи-то спины, будто так его слова могли звучать убедительнее. — Это еще не практический выход, это видимость. Мы еще и сотой доли нужных знаний не набрали, биологически активные соединения из морских объектов только начинаем осваивать. Марикультура! Детский сад науки! А Соловьев способен на очень серьезные исследования. Только вот без диплома он не вытянет ни одной большой темы, заблудится. Дай ему передых, заставь защититься. Направление он и сам выберет.

— Сам! — Тугарин с сомнением покачал головой. — Это ты, Михаил Сергеевич, можешь позволить себе. Точнее — тебе могут позволить. Ты человек устоявшийся, зрелый. А молодежь надо контролировать, давать установку. Пример с моим механиком — вот тебе доказательство.

— А что механик, все еще работает? — поинтересовался Северянин.

— Все не так просто. Понизил его, а в итоге себе же неприятности. Весь ремонт на его знакомствах держался. Теперь на комбинате запчастей для меня нет. Ничего, в городе найду. Уволить бы, да надо комиссию о несоответствии создавать или выговоры в приказе. Он был очень самостоятельный человек!

— Ты их не равняй, Герман Александрович. Механик твой, подозреваю, от элементарного незнания таким стал. И таких много. Они понятия не имеют, чем вы тут занимаетесь. Ты хоть раз объяснял ему задачи станции, да хотя бы своей лаборатории?

— Он и не спрашивал...

— Естественно. А вот у Соловьева об этом знает каждая девочка-лаборанточка. Ты же не считаешь, что человек способен четко выполнять свои обязанности, живя в безвоздушном пространстве! Все эти газеты неспроста придуманы, мы через них сознаем свое место в системе. А на станции такой системы не видно.

— Хорошо, я расскажу о прикладных, хоздоговорных темах, это куда ни шло. Но как быть с фундаментальными направлениями? Тут надо популярно, доходчиво.

— Лучше всего это выйдет у человека, непричастного прямо к науке. Вот пусть заводской человек Северянин и возьмется. Что-нибудь вроде стенгазеты, чтобы не созывать народ на скучные лекции. Как ты, Владимир?

— Мысль верная, можно попробовать, — согласился Северянин, взглянув на Феликса. Тот уже мирно подремывал в углу кузова. Может, и он дурачится от незнания, непонимания своего места в большом деле? Мы часто не любим говорить об очевидных для нас вещах, а нужно! И может быть, даже нужнее не Феликсу и не механику, таких людей достаточно держать в рамках, не распускать, и они сыграют свою маленькую роль. Пожалуй, не мешает самому еще раз вспомнить о своем месте в системе, — подумал Владимир.

Вот этот грузовик, как будто несущийся из затяжной и многоликой весны в четко размеченное лето, уносящий инженера Северянина к Северянину-мастеровому — не обман ли? Если не стесняться и спросить самого себя, кто нужнее: вчерашний инженер Северянин, придумывающий на заводе дела для других, или завтрашний плотник-судоремонтник, который на станции станет делать все сам? Если судить по собственному опыту, людей, подающих идеи, всегда больше. Значит, выбор верен, и все, что было раньше, путь инженера, — все было ошибкой. По крайней мере, для самого себя. Если ты способен взять в руки инструмент и помочь другим сделать очередной шаг к познанию мира — ты не зря жил на этой земле. Подать идею и распределить народ по степени умения ты успеешь всегда, мимоходом — стоит ли посвящать этому жизнь?

Пусть уж этим займется Зайцев, по призванию. Во всяком случае, тут есть гарантия, что он это делает не для облегчения своей жизни. Ему бы проще у станка, токарить, да натура тянет к большому. Вот ведь в чем дело — в скрытой натуре, все равно она в человеке выбьется, сквозь диплом, традиции, сквозь соображения здравого смысла. Если написано на роду у этих людей заложить свои души в сложный агрегат науки — так тому и быть. И слава богу, что они делают это без видов на собственную будущую выгоду.

Санька Носов был глубоко убежден, что идеи рождаются в массах. Он, конечно, понимал, что не оригинален в этом, но гораздо важнее было для него другое: он сам принадлежал массам и сам был неистощимым генератором идей. Санька оказался главным водолазом на Рыцаре, потому что прославленного по всему побережью водолаза божьей милостью Коли Соловьева в природе уже не существовало. Был верный рыцарь природы, целиком захваченный новым делом. В тесном домике у берега, изредка забираясь в спальный мешок, чтобы вздремнуть пару часов прямо на столе, Коля выращивал в обычных эмалированных ваннах новые породы гребешка и мидии, стойкие против капризов подводной «погоды». Запихать его теперь в гидрокостюм и услать под воду было так же трудно, как заставить Князева жить без водопровода и спать на столе.

И первая идея Носова была готова выйти в свет и стать предметом обсуждения в институте: строительство водолазной базы. Но на пути неожиданно встал другой, гораздо более изощренный и опасный генератор идей — Князев.

Саньке было трудно. Когда он выкладывал свою идею о водолазной базе начальнику станции Рыцарь Герману Тугарину, купленные по инициативе Князева деревянные шхуны уже мирно стояли в разных местах бухты. На них жили, работали — это было удобно и дешево. И на одной из них, хочешь не хочешь, уже разместилось пока незначительное водолазное хозяйство.

В Саньке пробудили дремлющий энтузиазм и уговорили годик-другой пожить на шхуне. Пока будет сделано самое необходимое для новой станции — жилье, ЛЭП, водопровод, котельная. И он, не согласившись с вариантом Князева, сдался.

А потом пришел Зайцев, и выяснилось, что строить можно. И совсем не срочное, по мнению Саньки, сооружение — аквариальную.

— Вам нечего будет садить в ваши аквариумы, — не без оснований говорил он Зайцеву и Тугарину. — Я имею право в любой момент прекратить спуски до полного оборудования водолазного поста. Ныряйте тогда сами за вашими мидиями.

Какое-то время от него отмахивались: у каждого из начальников было свое мнение, каждый лучше знал конъюнктуру и считал себя более дальновидным, чем Санька Носов, человек из массы.

Это удавалось, пока Зайцев не совершил серьезной ошибки. В трудный день строительства аквариальной он на утренней планерке направил на стройку двух водолазов. Саньку взорвало. Оскорбленная справедливость взыграла в нем. Зайцев действовал не по-мужски, тайком, рассчитывая на сознательность парней, и это вот нежелание поговорить по-простому, объяснить все, не давало Саньке покоя.

Он сунул в карман ключи от компрессорной и от заправочной станции лодочных моторов — этим простым жестом работа морской станции как таковой останавливалась. Он сказал Зайцеву сильно действующие на психику слова и ушел в свою каюту писать рапорт директору института, тщательно обдумывая формулировки.

Тугарину Санька не доверял. По его убеждению, начальник никогда не может позволить себе то, что не позволяет другим. А он после страстных призывов хранить богатства бухты сам порой использовал оберегаемых гребешков или крабов вовсе не для науки. То, что добыча шла на угощение нужных людей, значения уже не имело. К тому же Тугарин уговаривал Носова в свое время подождать с водолазкой, вместо того чтобы развернуть дело по-настоящему.

Нет, теперь Носов написал директору и отправился в город, в институт. Это была последняя, решающая схватка Носова за свою идею. Никто не знал, как трудно ему, как неловко болтаться с рапортом в руках по приемным, на глазах у множества ученых мужей, которые становились здесь озабоченнее и недоступнее, чем на Рыцаре.

Директора к тому же не было, и Носов, совсем понурый, зашел к заместителю, молодому н подвижному доктору наук. Тот прочитал рапорт, важно раскурил трубку и вдруг, заметил Санька, стал очень похож на Князева. Только без бороды.

— Что ж, я тебя очень хорошо понимаю. Но аквариальная — основа станции, не забывай, в этом весь ваш смысл... Потом, пойми, нельзя строить водолазку на берегу, когда только начали оборудовать для этой цели шхуну!

— На кой она нужна, я говорил Зайцеву! — сердился Носов. — Теснота там, не развернешься. Воды нет, канализации, все разобрано — кто это сделает? Северянин? не смешите!

— Тугарин об этом знает?

— Что он решит, Тугарин! Князевский ставленник... Я потому к вам и пришел, я знаю, кто что может.

— Ты это свое знание не слишком демонстрируй, ладно? — Замдиректора улыбнулся Санькиной осведомленности. — Тугарину и так нелегко... А что Зайцев на это?

— С ним сами беседуйте, — отрезал Носов.

— Ты не заводись, ты понять попробуй. И тебе лучше, и делу. Вот ты молчал, а мысль-то дельная. Но что можно предпринять?.. Переоборудование шхуны уже начато...

— Пусть работают! — оживился Санька. — Шхуна не пропадет, мастерские сделаем, склады, жилье. Лаборатории, как Тампер хочет... А водолазку все равно надо строить.

— Хорошо, мы это вынесем на совет.

С уходом Носова замдиректора задумался. То, что побудило Носова прийти, было ясно: лучше строить свое в ущерб чужому, чем наоборот. Логика железная. Интересно другое, и вспомнить об этом следовало бы чуточку раньше. Ведь изначально, когда родилась мысль строить аквариальную на станции, директор института вовсе не бил в ладоши и не кричал «ура». Ясно, он просто не хотел лишней мороки, дело-то новое. Но в чем-то он был прав: марикультура — прежде всего дело промысловиков. Пусть бы, в самом деле, строил комбинат, а наука помогала изо всех сил и со всем азартом, свойственным неутомимой компании энтузиастов.

Однако азарт в то время сработал иначе. Слишком отчаянно верили эти ребята в свои силы, когда все-таки затеяли аквариальное хозяйство. Идея оказалась настолько заразительна, что затмила доводы скептиков.

А доводы были и остаются, и сейчас самое время вспомнить о них, чтобы найти средства на серьезное водолазное хозяйство.

Чем больше размышлял над рапортом Носова замдиректора, тем тверже понимал: необходимо действовать. И лучше до приезда шефа. Вопрос сложный, связан с солидным капиталовложением, требует четкой позиции и оперативной реакции на события. В то же время — как изящно он решается! Изящно и просто, этого директор не сможет не отметить. А именно такой самостоятельный ход сейчас необходим, чтобы закрепиться в новом кресле зама, обрести доверие.

И всего-то дел: убедить Тугарина в необходимости заморозить на время аквариальную, любыми путями срочно подновить старый проект водолазки и, не откладывая, начать нулевой цикл...

Приняв решение, замдиректора вызвал шофера, подписал приказ о собственной командировке на один день, и серая «Волга» легла курсом на Рыцарь.

На станции замдиректора прошел длинным коридором в конец лабораторного корпуса, где всегда была распахнута дверь с табличкой: «Лаборатория биологической коррозии. Г. Тугарин». После того как Герман Александрович забрал своих ребят из Князевграда, у него снова стало тесно. Что ж, значит, он не зря старался с плавкраном. На шхуне у Тампер, которая может простоять на берегу сколько угодно, он разместится уверенно. И будет знать, что не принимал ни от кого подачки.

Верный станционной традиции и собственной привычке, Тугарин, несмотря на поздний час, был в лаборатории. Они уединились в малюсенькой отдельной комнатке и прикрыли дверь.

— Ты сперва скажи, — начал замдиректора, только здесь пожимая руку давнему приятелю. — Насчет должности начальника твое мнение неизменно?

— Как тебе сказать... — замялся Тугарин. — Вот шхуны приведу в порядок, общежитие сдам — и хватит. Иначе лаборатория совсем захиреет... Но совет меня не отпустит без хорошей кандидатуры на замещение, ты сам говорил.

— Помню. А разве Зайцев не кандидатура? Ему это по силам.

— Все правильно, только... — Тугарин задумался. — Он не ученый, начнутся споры. Да и Князев тоже не спит. Наверняка у него есть свой вариант. Поддержку директора и парткома он получит.

— Не привыкать! Главное иметь твердую линию и не мешать друг другу... Хорошо, с этим решили. Теперь об аквариальной. Слушай, тебе не кажется, что все службы станции работают сейчас на эту стройку?

— Закономерно. В разрезе главной задачи — обеспечить науку морским сырьем. И потом — прямое указание директора. Он так и говорил: аквариальная получит все, а вместе с ней и те, кто работает на марикультуру. Остальные могут и в город вернуться.

— Верно, аквариальная — это сырье, разводим мы его сами или просто храним, добывая в море. Но скажи-ка, сколько видов одних беспозвоночных мы используем?

— Что-то много... — Тугарин выдвинул ящик стола с папками, прикидывая, где найти нужную цифру.

— Очень много. Не ищи, почти полсотни. И не меньше двадцати Зайцев собирается разводить.

— Ну, его размах известен.

— И по-моему, не очень нужен. Если бы просто разводить. Ему этого мало. Ведь биотехнику разведения большинства видов разрабатывают многие лаборатории, институты и у нас, и на Западе. А мы, вместо того чтобы взять готовую биотехнику, изобретаем ее сами. Не тебе говорить, во что это обходится. Вполне бы нам хватило пяти-шести видов, а? Представь — фронтальные исследования по разным проблемам, но — на одних и тех же объектах.

— До сих пор как-то не хватало.

— Тебе сейчас поди зарплаты тоже не хватает. А начни получать меньше — привыкнешь! Тут психология: если к тебе приходит человек и предлагает в большом количестве давать на лабораторный стол новый вид, на котором никто не работал, — ты откажешься? Я — нет. Конечно, в каких-то экспериментах определенные виды более удобны или даже незаменимы. Но чаще всего — просто более привлекательны, потому что — малоизвестны.

— Пожалуй, мы правда увлеклись. Но куда ты клонишь?

— Излагаю. Ты забыл, что станции нужна капитальная береговая водолазная база? Забыл. А вот водолаз Носов помнит. И ее надо строить. Вам с Тампер шхуну тоже надо бы отделать. Дополнительных средств никто не даст. А остальные хозяйственные работы? Водопровода ко второму корпусу еще нет, котельная не готова, ремонт общежития затягивается. Зато аквариальная строится полным ходом... Нам бы надо помнить: сырье добывают водолазы. И для нас, для фундаментальных исследований, и для культивирования. Даже если просто хранить животных в той же аквариальной, их надо где-то взять. Вот и получается, что первое все же водолазное хозяйство. Шхуна ведь — дело временное, многим требованиям не отвечает.

— Но мнение директора... Я потому и поднажал на аквариальную...

— Во-первых, не мнение директора, а некое мнение, о котором тебе сообщил директор, что оно якобы существует. Чем так сообщать, лучше бы никак. Такие вещи необходимо игнорировать, иначе тебя сразу втянут в несколько игр, и работать будет некогда. Есть объективные вещи, ясные каждому — станция нужна, удобна, перспективна и, чтобы она развивалась, ей необходим хозяйственный минимум. О нем и речь. А насчет уклона в марикультуру не будем спешить, поглядим, что там решит комиссия.

— Хорошо, только с Зайцевым разговаривай сам, мне его не уломать. Костьми лягут у порога аквариальной вместе с Соловьевым, а людей не отдадут!

Новое здание аквариальной хорошело на глазах: стекло, бетон, аккуратно укрытые дерном откосы, ровный бетонный пирс, увенчанный белым кубом насосной станции. Внутри уже тянули вызывающе чистые стеклянные трубопроводы, устанавливали большие эмалированные ванны — жилье для будущих питомцев Коли Соловьева.

Впрочем, Коля сомневался — в его ли руках окажется в конечном итоге уникальный материал для важных обобщении или — кто знает! — для неожиданных открытий.

Он, конечно, разбрасывался, сам остро переживал это, но не видел рядом надежных рук, чтобы переложить хотя бы одно свое дело с надеждой на его успех. И ведь ничего не бросишь, все надо. В старой аквариальной эксперименты на всю катушку, ни одной ванны свободной, ни единого микроскопа. И попробуй не обеспечь круглосуточную работу насоса или компрессора — заклюют москвичи или свердловчане, забьют томами своих недописанных диссертаций, которым, видите ли, так и суждено остаться незавершенными по его, Коли Соловьева, вине.

Им, гостям Рыцаря, нет дела, что единственный толковый слесарь у Коли уехал в совхоз собирать картошку, и тем, кто его посылал, тоже нет дела до тонкостей гидробиологического режима, в котором должна вызревать и развиваться икра морских ежей — уникальный объект для эмбриологов и цитологов. Никому нет дела, что больше Коле посылать некого, одни ведь женщины в лаборатории, да все с детьми. А он сам разрывается между старой аквариальной, где делается наука, и новой, где тянутся трубы, между пирсом, который упорно размывает волной, и своим кабинетом, где ждет продолжения начатая дипломная работа и лежат раскрытые учебники к госэкзамену.

Когда? Где взять время?

Друзья его не забывали, о нет! Князев ходил по Колиному хозяйству день, два, попыхивал трубкой и наконец заявил:

— А ты здорово вырос, Кольша. Иди ко мне, ну их всех... Гостей к чертям выгоним, у меня своих задач хватит по мидиям. Слесарей дам, золотые руки, строителей, материалы. Будет время на диплом.

Потом приходила Тампер и тоже ворковала что-то напористое и тягостное для Коли. И Тугарин добрался со своими обещаниями златых гор, при условии, конечно, что он будет иметь аквариальную под своим крылышком...

Надоели до чертиков. Даже Зайцев, главная опора, частенько заходит лишь высказать мнение. То не так да это не эдак. Сделал бы сам проекты на тот же пирс, на разводку труб, и никаких тебе мнений...

Один Покровский не требовал ничего. Только, когда под напором обстоятельств Коля приходил вдруг к простой мысли: «Диплом. А зачем он? Работы хватит и без него...» — Михаил Сергеевич настаивал:

— Штурм пройдет, Николай, аквариальная заработает. А ты — кем станешь при ней? На обслуге? Тебе ведь этого мало. От науки не уйдешь, так бейся за нее!

И Коля бился — с неполадками, с чужой ленью, с нежеланием знать и нести ответственность. В ваннах всегда кто-то не хотел нереститься, кто-то выживать, кто-то требовал себе компании, не желая разделять ванну с себе подобными. Кто-то напротив не мог вынести искусственно навязанного ему соседства. И все это надо было учесть, систематизировать и не забыть использовать в дальнейшем. Покоя в аквариальной не знал никто.

Разные легенды ходили на Рыцаре об острове Малькольма! Рассказывали о невиданных птичьих базарах, о лесах, где нельзя пройти и десяти шагов, не встретив ядовитую змею. Многие своими глазами видели ягоды шиповника размером с небольшое яблоко, тяжелые белые грибы, каждый на полведра, раковины гребешка, способные накрыть целиком глубокую обеденную тарелку. Все эти чудеса привозили с заповедного острова.

И побывать на его берегах считал своим долгом каждый гость Рыцаря.

Дело осложнялось тем, что попасть на остров без научной цели было трудно. А вывезти оттуда хотя бы одну ягоду или ракушку означало сразу попасть в число браконьеров, самых презренных людей на этих берегах.

Тем не менее людям, поднаторевшим на взаимовыгодном сосуществовании с наукой, ничего не стоило любую задачу придумать.

Тут уж ничего поделать было нельзя. Какие-то лазейки для слишком предприимчивых приходилось оставлять, и Борис Зайцев делал это, «скрипя сердцем», как говорил он сам.

— Два-три здоровых водолаза способны за несколько дней работы целиком уничтожить колонию. Несколько лабораторий предпринимают титанические усилия, чтобы изучить особенности колонии, причины такого роста гребешка и потом вести направленную селекцию. Какие перспективы! А это надо успеть, пока колония сама по себе не погибла. Да, да, она уже сошла ниже критической численности и, в сущности, обречена.

Для Северянина это было полной неожиданностью.

— Значит, на остров нельзя пускать вообще никого! Или ездить самим и следить на месте. Кстати, ты едешь завтра? У тебя запланирован катер.

— Не могу, я остался за Тугарина. — Борис Петрович помолчал, потом поднял взгляд на Владимира, будто видел его впервые: — Ты хотел бы на остров? Отлично, будешь на катере старшим. Но обязательно вечером обойди завлабов, кому что надо. Ходим туда редко, пусть думают. Инструктаж получишь утром.

Ага, включился, подумал Северянин с удовлетворением. Если остался за начальника станции, лучшей возможности развернуться у него не будет. Да и экспедиция на остров — дело тонкое. Обойдется все — значит, Зайцев, как начальник станции, сможет записать в свой актив солидный плюс.

У Северянина в этой поездке была и своя корысть: побывать самому на острове и еще важнее — свозить жену Светлану. Из города в этот раз приехали вместе, и когда Владимир ввел ее в дом на Рыцаре — понял: отвык от нее за эту затянувшуюся весну неимоверно. Отвык и наскучался.

Утром, задолго до отхода катера, к причалу потянулся народ: весть о рейсе на остров разлетелась с быстротой молнии.

На катер несли все, что можно унести: сумки с едой, ведра под вероятную добычу, удочки, подводное снаряжение. На пирсе лежали фотобоксы, гидрокостюмы, самодельные и фирменные, тщательно хранимые владельцами. Водолазов не было: Северянин взялся выполнить подводные заказы вдвоем с Феликсом.

Зайцев поднялся на мостик своей шхуны, оглядел катер сверху и объявил в мегафон:

— Внимание: все подводное снаряжение, кроме ласт, масок и трубок, останется на берегу. Нарушители заповедного режима на острове будут высланы со станции в течение суток. Старший в рейсе Северянин. Все, прошу не задерживать катер.

В недолгом ропоте, в косых взглядах и в нервных усмешках в адрес Зайцева, на которого, как выяснилось, «можно найти управу», выявились, наконец, нарушители. Владимир, наблюдая за их позорным отступлением, обратился к Зайцеву:

— Ты, может, передумаешь, да едем вместе?

— Не трави душу. Все равно дел полно. А сейчас найди Аркадия Сандлера и поднимитесь ко мне, обсудим ваш план.

В кабинете он расстелил на столе большую карту острова.

— Первая задача — оконтурить гребешковую колонию, — начал Зайцев. — Прямо буйками, только вяжите покрепче, штормит там лихо. Это вот здесь, в южной бухте, чуть ближе к мысу.

Он изобразил ручкой на карте небольшой круг и продолжал:

— Кроме того, мне нужна черновая съемка бухты, хотя бы два-три профиля от мыса до мыса. Вода там чистая, это делается с трубкой, без акваланга. На середине, если не видно, можно поднырнуть. Возьмите две надувных лодки, с ними удобнее.

— Людей надо бы больше, — сказал Северянин.

— Для того я и позвал Аркадия, они помогут.

— Конечно, — обрадовался Сандлер. — Работать всегда интереснее, чем просто болтаться без цели.

— Там же посеете пару тысяч годовалой молоди с питомника. Сейчас Соловьев привезет. И тоже буйками заметить место, обязательно! — Зайцев выглянул в иллюминатор, посмотрел на часы и нажал кнопку селектора: — Аквариальная, где Соловьев?

— Грузится на машину, Борис Петрович, — отозвался кто-то.

— Хорошо... Кроме того, Соловьев с Князевым хотят организовать там гидробиологический стационар, для этого два парня в палатке останутся на месяц. Заодно и охрану им поручим, надо браконьеров погонять.

— А продукты? — спросил Северянин.

— Им было сказано: катер раз в десять дней. Но это еще не все. Вот тут, — снова палец Бориса Петровича ткнулся в карту, — с северо-западной стороны, полоса галечного пляжа. Раньше на ней было лежбище сивучей, потом, естественно, выбили. Так вот, недавно туда подходила институтская яхта, говорят, видели несколько семей. Зоологи очень просили подобраться с берега, если можно. Я, правда, плохо себе это представляю. Через лес не продерешься, по берегу скалы...

— Можно подойти к мысу на веслах, а там по берегу, — предложил Сандлер.

— Как хотите, но сделать надо. Только, ради бога, никаких контактов, если звери там. Могут испугаться — никто этого не знает.

— Мы их телевиком — не услышат!

Князев с Соловьевым сняли с грузовика два больших бака с гребешковой молодью и втащили на катер. Следом два парня с нездорово взбухшими рюкзаками несли свернутую палатку.

— Нырять будешь сам? — Князев ткнул Северянина в грудь пальцем и, не ожидая ответа, продолжал: — Сходи под воду на восточном мысу, срочно нужна сотня мидий Граяна оттуда. И обязательно посчитай плотность. Там склон до сорока метров, нужно дойти до грунта...

Нашлась своя просьба и у Коли Соловьева.

— Я понимаю, — сказал он, смущаясь. — Дел много. А когда их было мало? Ты просто обращай внимание, когда будешь под водой, на эти виды, вот список. Если не знаешь, как выглядят, загляни в справочник. Где увидишь — отметь. Они многим нужны, а тут редко найдешь.

— Хорошо, я попробую, но управлюсь ли — время!..

Все было готово, уже солидно зарокотал катерный дизель, когда из-за борта шхуны на дороге показалась стремительная серая «Волга». На пирсе водитель затормозил и, опережая пассажиров, заспешил к Зайцеву.

— Это вам, срочно! — выпалил он и тут же, расслабившись от долгого напряжения задачи, снял широкую кепку с совершенно вспотевшей головы. — Юрий Леонидович никак не мог ехать сам и очень надеялся...

«Б. П.! — так начиналась записка, и Зайцев сразу подумал, что неспроста именно так. Спешка или неприятное известие? — Этим людям решать, быть станции подлинно научной или превратиться в придаток индустрии. Они будут подавать представление в Президиум. Убедительно прошу проникнуться! Поскольку ни я, ни Тугарин сопроводить их не можем, надеюсь, ты сумеешь обеспечить первоклассный прием. Свози на острова, покорми чем знаешь, повози по берегам — на свое усмотрение. Понимая твое стремление ограничить фундаментальные исследования в угоду задачам марикультуры (сам требовал, признаю!), прошу все же дать комиссии понять, что станция многомерна, что мы не только питаем практическую экономику, но и углубляем общее познание проблем океана. Подключи Князева, Покровского. Хорошо бы показать им кого-то из рыбников, из тех, кому ты очень нужен, — думай! И помни: они — живые люди, и ничто человеческое...»

— Хм, — сказал Борис Петрович, что означало крайнее напряжение мысли. По этой же причине, перечитав записку, он задумчиво вгляделся в облупленный борт своей шхуны, не замечая, что за его спиной по обе стороны буквально съедают директорский текст любопытными взорами шофер и Слава Дружков.

Гости выбрались из машины и, оказавшись группой из двух мужчин и одной женщины, миниатюрной и решительной, масштабно оглядывали окрестные сопки. Кроме острова, парящего на горизонте в белесой дымке, их явно заинтересовал только катер, наполненный людьми.

Высокий человек в сером костюме, по солидности манер старший в комиссии, приблизился к Зайцеву, вежливо снял темные очки и начал прямо, без подходов, демонстрируя достаточное предварительное знакомство со станционной жизнью.

— Здравствуйте; возможно, мы не ко времени, но Юрий Леонидович...

— Что вы, сейчас все устроим, — так же вежливо перебил Зайцев. — Дело привычное. Слава, распорядись с гостиницей.

Дружков отчего-то замялся, виновато поглядел на председателя комиссии.

— Вы катер, случайно, не на остров Малькольма отправляете? — впрямую спросил тот.

— Катер выполняет исследовательский рейс по обширной программе, — напряженно ответил Борис Петрович. — Наш завхоз вас проводит и все покажет. Извините, я должен тут еще распорядиться, позже подойду, потолкуем, чего бы вы хотели.

— Именно об этом я и говорю! — уверенно подхватил гость. — Мы должны поехать на остров, Юрий Леонидович сказал, вы непременно это организуете. Видите, и катер готов, как удачно! — Он обернулся к своим спутникам: — Давайте, товарищи, не будем задерживать людей!

С энергичной помощью шофера они извлекли из багажника живописные вместительные сумки с торчащими наружу кончиками ласт и рукоятками ракеток, понесли все на катер. Зайцев шагнул было наперерез, но Слава Дружков вцепился в его рукав и зашипел на ухо:

— Ты че, Борька, это самое, спятил? Ты не видишь, кто они? Станцию ж погубишь, им слово сказать, и ни хрена у нас тут не будет! Да гости же!

Северянин, прочитав директорскую записку, растерялся. Он старший в рейсе, как же быть с этими уверенными в своих правах москвичами?

Пустить их на остров, значит позволить им все. Не станешь ведь ходить следом и напоминать: это не сорви, это не ешь, сюда не ступай, тут не кричи, там не ныряй. Резерват!

Впрочем, думать было уже поздно: гости устроились на скамье на палубе катера, закурили, засыпали всех вопросами, спешно проверяли импортные фотоаппараты.

— А то поехали, — только и сказал Северянин Зайцеву. — Один за всеми не услежу, работать будет некогда. И поговоришь заодно, кто такие, какая цель, — давно ведь их ждем!

Зайцев машинально крутил на мегафоне какой-то винт. Наконец он снова высмотрел Дружкова, теперь уже среди отъезжающих счастливчиков.

— Дружков!

Встревоженный Слава пустился в оправдания:

— Да я ж не могу их оставить, раз ты, это самое, не хочешь. Директору как после объяснить, ну?

— Слава, ты останешься, — сказал Борис Петрович твердо. — К вечеру доставишь мне директора рыбокомбината и его зама по морскому хозяйству, он же заведует гребешковой фермой. Где хочешь достань! И пусть обязательно подготовят соображения по нашей программе, им Тугарин проект отвозил. Все. В двадцать часов в гостинице. И ни слова Князеву или Тампер, слышишь?

Слава понуро кивнул. Он на начальство имел чутье, и жизнь его пустела, когда между ним и начальством оказывался кто-то еще со своими идеями, не очень понятными Дружкову.

Борис Петрович скинул с кнехта последний конец, махнул капитану рукой и как-то незаметно, будто ему все равно, остался в миг отхода на привальном брусе катера, глядя на пирс, в сутулую спину уходящего Дружкова. Он видел, как Слава сел в «Волгу», сказал что-то шоферу, расправив при этом плечи. Машина умчалась, и лишь тогда Зайцев позволил себе перебраться через фальшборт на носовую палубу, где расположились табором свердловчане и куда примостилась высокая комиссия. А на корме рядом с Бариновым Владимир увидел дядю Колю, тщательно бритого, с тонкими щегольскими усиками — будто на праздник собрался.

Северянин разозлился: мало ему дел на острове, мало жены, этих москвичей и Феликса одновременно, так еще... Но Феликс отвел в сторонку, предупреждая резне слова:

— Он не помешает, обещаю. Одиноко старику, и ко мне он привык. Я еще с трудом уговорил...

— Да о чем ты, конечно, — буркнул Владимир, усилившись. Он вспомнил вдруг хромого Славу Дружкова с его прекрасным тэпэ и воспаленными от бессонницы глазами. Как и в тот раз, захотелось тут же сделать что-то хорошее человеку. Чтобы понял, что он вовсе не одинок, он вместе со всеми, нужен и важен сегодня, и эту важность ощущает каждый.

— Садись, Савельич. Вспомни молодость, вдохни морского ветра...

— Да чего там... Ежели не помешаю... — Дядя Коля смутился и присел на световой люк. — В какую бухту идем?

— Тебе не все равно?

— Как же, зверя тут промышляли когда-то. — Он щурился играющим на воде солнечным бликам, с наслаждением потирал широкую грудь.

— Колоритный у вас народ, — одобрительно сказал Зайцеву председатель комиссии.

— Бывает, — согласился Борис Петрович. — Колорита достаточно, с сознательностью, признаться, похуже.

— Что ж так?

— Может показаться странным... Примитивную мысль, понятную каждому животному, что в природе нельзя брать больше необходимого и оставлять меньше того, что самостоятельно возрождается, — эту мысль приходится вбивать в сознание приказом, угрозой. И конечно, своим примером, иначе не действует.

— Да-а, это у нас... — неопределенно произнес председатель и задумался. — Это мы действительно как-то... Скажите, что же за цель поездки на остров?

Вот снова поспешил, вдруг подумал о себе Зайцев. Вначале бы узнать о человеке, выявить уровень сознательности, вложить в него свои заряд тревоги, а там уж решать — судить его или, напротив, призвать в помощники.

— Изучаем структуру и динамику островного биоценоза. Это в целом. А там каждого свой вид интересует. Кто какую роль исполняет в драме и что с него можно взять нам. Берем много: химикам и фармакологам на морском сырье раздолье. Не говорю уж о пищевиках. Хотите подробнее — сведу вас вечером с завлабами, с подводной фермы наших заказчиков пригласим...

— Вы, кажется, курируете на станции аквариальный комплекс?

— Вообще, пытаюсь развивать марикультуру, — усмехнулся Зайцев. — Но пока плохо удается. Инерция этих научных умов посерьезнее, чем инерция домохозяек...

— Ничего, я полагаю — одолеете! — председатель ободряюще похлопал Зайцева по плечу. — Не знаю, как со штатами, но средства и оборудование вам обещаю... Если все будет хорошо. — Он чуть понизил голос, с некоторым подозрением оглядел стоящих рядом попутчиков. — Марикультура дело важное — пищевые ресурсы, и наука не может быть в стороне. Не исключено даже, на вашей станции будут свернуты все лаборатории, кроме тех, что работают на марикультуру непосредственно. Нам как раз предложено проверить, насколько обоснованна эта идея. Пока лишь идея...

— Юрий Леонидович нас информировал, — кивнул Зайцев. — Но у наших ученых широкое сотрудничество, многие московские лаборатории живут только на нашем сырье. И в марикультуре, на мой взгляд, есть опасность взять технологический крен, в ущерб научным разработкам. Хоть я и сам технолог, мне бы этого не хотелось.

Председатель внимательно посмотрел ему в глаза, принимая решение: говорить ему сейчас или нет?

— Что ж, это его право...

— То есть?

— Если директор не открыл вам всей истины, значит, ваше спокойствие ему дорого. А ведь битву он ведет сам!

Борис Петрович молча ждал разъяснений.

— Вашей вины тут нет, — продолжал гость. — Бухта слишком уж привлекательна, и не только для науки. Понимаете? Существуют и другие ведомства. Рыбакам позарез нужен крупный современный порт, и лучшего места, чем Рыцарь, не найти. К сожалению! Предупреждаю, это разговор не для передачи коллективу, но чтобы вы не строили лишних домыслов. Просто не надо забывать, что любое дело всегда имеет высший смысл, как бы оно ни выглядело вначале...

— Ну, если все прахом, зачем тогда марикультура?

— Это уже борьба вашего директора и его сторонников. Поймут рыбники, что станция и им необходима, глядишь, и согласятся перенести будущий порт куда-нибудь.

— Если я верно понял, они поймут то, что поймете вы?

Председатель рассмеялся удовлетворенно:

— Может быть, может быть...

Катер обогнул мыс, за которым открылась широкая бухта — желтая линия пляжа делила притихший мир острова на пронзительную синеву бухты и девственную, не отмеченную ни единой тропой зелень склонов, круто уходящих вверх.

С грохотом ушел в воду якорь, мотолодка в три приема свезла всех на берег.

И разом все изменилось. Берег наполнился движением, множеством неуместных вещей, нарушавших гармонию пейзажа. По выглаженному прибоями песку протянулись цепочки следов. Последним рейсом лодка доставила баки с молодью для посева в бухте.

Владимир с Феликсом влезли в гидрокостюмы, погрузили в лодку акваланги и снаряжение.

Яркие купальники и загорелые тела мелькали среди травы на склонах, пестрели на невысоком мыске с севера. Свердловчане, спустив на воду обе надувнушки, под руководством Сандлера уже мерили бухту ровными взмахами кроля. Трубки, словно перископы, настороженно рассекали поверхность.

Наташа к своим не спешила. Вместе с Зайцевым, разобрав сумки, свои и москвичей, они оставили комиссию хозяйничать у костра, а сами прихватили Светлану и побрели вдоль берега, безразличные к суетливым делам экспедиции, углубленные в свой разговор. Однако, заметив Владимира уже в костюме, Светлана оставила их и поспешила к лодке.

— Осторожно, ради бога. — Она провела рукой по рифленой резине костюма. — Здесь помощи не дождешься, а ты не такой уж великий подводник.

— Все в порядке, что ты! — успокоил Северянин. — Глубина небольшая, к тому же мы идем с Феликсом. А ты с берега — ни шагу! И за Веркой смотри.

— Буду играть с ней в куклы, — усмехнулась Светлана. — А может, пусть Феликс сам? Хоть бы один денек побыл с нами. Завтра на работу...

— Светик, ну...

— Да, я понимаю. Но что-то на этом острове есть... зловещее что ли.

— Мистика, Свет. Ну все. Готовьте побольше еды, мы сегодня не просто водолазы — сеятели!

Владимир поцеловал жену, с разбега спихнул лодку.

Быстро пролетели мысок, делящий бухту надвое. Заглушили мотор уже на подходе к большому северному мысу. Северянин отыскал названные Зайцевым створы, указал мотористу направление.

Баки с молодью водрузили на борта лодки и на малом ходу постепенно высыпали гребешок в воду.

— Вы, мои маленькие, вырастайте, жирейте! — причитал Феликс, забавляясь непривычным занятием. — А уж мы к вам придем через три годика — и нажремся же! Все равно этим кончается всякая охрана и всякая марикультура — нажраться людишкам надо! Чтобы человек за просто так кому-то жизнь подарил? Фиг дождетесь! Так что, пока вам соображать не надо, живите.

— Помолчи, надоел.

— Скажешь, неправда?

— Любому делу мы сами придаем смысл. Само по себе ничто смысла и оценки не имеет. А когда ты, кроме как пожрать, другого ничего не понимаешь в жизни, это, как ты сам говоришь, твое личное горе.

— Не, для меня слишком умно, — дурачился Феликс. — Говорите вы все красиво, а сами только видуху держите — охрана, восстановление. По сути-то вы обычные эксплуататоры!

Ничего, это у него пройдет, уговаривал себя Северянин.

Опорожнив баки, надели акваланги и свалились за борт.

Легочник работал чисто и четко, ни капли воды во рту не было, воздух шел вполне «вкусный». Легко продуваясь, Северянин почти вертикально двигался вниз, к голубеющему в отдалении пестрому рисунку дна. На грунте огляделся, махнул плавной рукой Феликсу и пошел галсами над чуть заиленной песчаной равниной, сверяясь иногда по компасу.

Колония гребешков оказалась обширной, но не очень «населенной». Вытащив наверх по полной питомзе, выгрузили моллюсков в опустевшие баки и улеглись отдыхать на дно лодки. Моторист попробовал завести мотор — не вышло. Он дергал стартер, пока не вспотел, — двигатель безмолвствовал.

— Свечи протри! — бросил Феликс. — Недотепа...

Моторист обшарил всю лодку, сел, растерянно повесив руки:

— Ребята, я инструмент забыл. Так на песке и лежит.

Северянин огляделся. Лодку поднесло к мыску, который, как он заметил, обогнули по пути к месту погружения.

— Схожу, — сказал он. — Держитесь на веслах ближе к мысу.

«Сейчас за мысок, пять минут легкого бега по камням, и я на месте», — думал Северянин, выбираясь на каменистую отмель у мыса. Бег по крупным камням, какими усыпаны скалистые берега моря, был давней его страстью. Дело это требовало крепких ног и хорошей реакции. Камень, на который можно и нужно поставить ногу в таком беге, он находил за три-четыре шага вперед, так что всякий очередной шаг или прыжок совершался без участия внимания. Бывало, на пути попадалась стенка, и в ход шли руки. Бывало, чтобы допрыгнуть до очередной подходящей опоры, случалось отталкиваться ногами поочередно от двух-трех вертикальных граней. Но все шло гладко, легко, изящно. На удивление, усталость после работы под водой не чувствовалась, напротив, тело наполнилось еще большим ощущением силы и ловкости.

Мыс оказался сложенным из нескольких выступов, разделенных узкими ущельями-бухточками. В этом Владимир не нашел ничего необычного. Удивило только, как долго тянется мыс, обойденный на лодке в минуту. Могучая все-таки штука — мотор!

Вскоре, когда за двумя выступами и ущельями появился третий и ничего похожего на песчаную обширную бухту не предвиделось, мысль эта, вначале позабавившая Северянина, сменилась раздражением. Что-то было не так, где-то он просчитался. Стараясь унять раздражение, бежал все быстрее, рискованными прыжками пересекал широкие расселины, то взбирался на самый гребень мыса, то прыгал в воду, сокращая путь через слишком глубокое ущелье. Скорость требовала все большего внимания, и все мысли уперлись в точку: скорее, дальше, скорее, вперед...

Ноги были сбиты в кровь на выветренных, бугристых, словно крупный наждак, камнях. Пот застилал глаза, ручьями струился по телу, смешивался с водой, когда Владимир срезал путь вплавь, стекал за черные короткие брюки от гидрокостюма, которые он так и не снял. Над головой тысячами кружились чайки. Их крики слились в сплошной грохот, заглушили все звуки мира. Северянин перешагивал через птенцов, еще не умеющих летать, откидывал ногой чаячьи трупы, вспугивал сидящих на яйцах самок, прыгал, карабкался, плыл, полз и снова прыгал, оглушенный, ослепший, будто околдованный жестоким упрямством и единственной живучей волей: вперед, вперед...

Что его остановило? Он так и не понял. Быть может, случайно с вниманием брошенный на горизонт взгляд. Во всю видимую ширину, отчеркнутое от белесого неба неумолимой прямой линией, сверкало бескрайнее морс. Ни единого намека на близкий берег.

Он сел на камень и вытер лицо ладонями. Глаза щипало от соли.

Что за чертовщина? Бухта Рыцарь была видна с места высадки как на ладони. Да и весь горизонт был занят берегами! Выходит, он играючи ускакал на другую сторону острова, наполовину обогнул его!

Сил еще хватало. Первая мысль была о Светлане. Сколько прошло времени — час, два? Судя по соли не меньше двух. Словно сам дьявол или какой-то призрак выключил внимание. Конечно, уже хватились, ищут.

Но, может, это ошибка? Как это могло быть? Мыс... обошел мыс... Значит, это был не средний мысок, его благополучно продрейфовали, пока ныряли, возились с мотором... Значит, с самого начала удалялся прочь от бухты...

Он поднялся, внутренне готовясь повторить только что пройденный путь. Ноги чуть дрожали — сказывалась усталость. В то же время очередной выступ скалистого берега, которого он едва не достиг в своем зачарованном стремлении, манил новой неразгаданностью. Что там, дальше? Может, смысл всего приключения лежит именно за этой скалой — невиданная бухта, внезапный подарок океана, брошенный на камни штормом. Да просто контур мира, не виденный до сих пор никем...

Северянин взобрался на гребень и тут, за рокотом играющей галькой волны, услышал их. Сначала мощный голос сивуча-самца разнесся над водой и скалами. Потом Владимир высмотрел в сталисто-серой галечной пестроте коричневые тела всего семейства. Группа нежилась на солнце ближе к следующему мысу — не больше десятка взрослых зверей и три детеныша в пене прибоя.

Зрелище успокоило Владимира, в его бессмысленном беге оказалась цель. По крайней мере, возвращаясь, не нужно будет объяснять, как он заблудился между морем и берегом, — все равно никто не поверит.

Однако надо спешить. Перед глазами стояло лицо Светланы. Чего только она не подумает!

Обратный путь дался трудней. Начали сдавать ноги. Когда кровь высыхала на разбитых о камни голенях, разъедаемых солью, прыгал в воду и шел вплавь, переходя с тяжелого кроля на брасс.

.Качаясь, вышел из-за рокового мыса и увидел бухту. Неподалеку по колено в воде стоял Феликс с аквалангом за плечами. Светлана сидела на камне, бессильно обхватив голову руками, плечи ее дрожали.

Владимир хотел обнять ее, прижать к себе крепко-крепко. Но его окружали лица — тревожные, изумленные, засыпали вопросами.

— Уйди, — срывающимся, чужим голосом сказала Светлана. — Не хочу тебя видеть, не могу...

— Прости, ну слышишь? Я спутал мыс, а там увлекся, решил уж до сивучей добежать... Видел целую группу, представляешь? Верке бы посмотреть...

— Ну, чего стали? — рявкнул Феликс на толпу. — Пришел, и ладно. Кто еще в воде не был — на съемку! Время уходит. Двое на мидию, на моторке. Впрочем... Наташа, пойдешь со мной? Там сорок метров. — И тихонько добавил: — Пусть они сами.

Он слегка шлепнул девушку, как шлепает ребенка любящий отец, не обращая внимания на возмущенный взгляд.

Владимир осторожно гладил подрагивающие плечи Светланы. Она сидела на своем камне и тихонько всхлипывала, успокаиваясь.

— В общем, так, — заговорил Феликс высокопарно. — Я не знаю, какой смысл заставляет тебя, Северянин, и Зайцева, и всех вас сохранять паршивую ракушку, вместо того чтобы дать людям съесть ее и забыть к чертям. Не мое это дело, понял? Мне что сеять, что собирать... Кому нечего будет жрать, тот пусть и думает. Но я не хочу терять друзей, я устал от этого, ты понял? И потом, когда друзья не возвращаются, у меня уже нету слов успокаивать их жен! Я готов сейчас пойти и палкой перебить твоих проклятых сивучей — всех, всех! Если бы это ее утешило...

— Не-ет, им не понять! Никогда! Они все великие, у них идеи, судьбы цивилизации! Подумаешь, какие-то друзья, жены под ногами путаются... — Голос Светланы задрожал сильнее, а Владимир в полном изумлении глядел на горькие складки в уголках губ Феликса Баринова и тщетно искал в знакомом лице остатки самодовольного хамства.

— Ребята, да вы что? Ну простите, ради бога, я ж не думал... Свинство, конечно... Ну ничего, все! — Владимир наконец преодолел сопротивление Светланы, обнял ее сзади, притянул к себе. — Наверное, ты была права, зловещее тут место.

— Какие молодцы, правда, Феликс? Все. Наташа своих подняла, давай дно прочесывать, думали, уже... — всхлипывала Светлана. — И Верка сидит, глаза круглые...

В лагере первое, за что зацепился взгляд Владимира, была горка гребешковых створок у костра. Рядом лежал серый костюм председателя комиссии и вещи его спутников. Хозяева безмятежно бороздили бухту вдали от берега, пуская из трубок высокие фонтанчики.

— Где Зайцев? — сухо спросил Северянин Феликса.

— Там, за мысом, мидий считает для Соловьева. Давно уже...

— Значит, все-таки ели, — сказал Владимир упавшим голосом. А когда обернулся, Феликс уже сталкивал лодку на воду.

Владимир бегом направился туда, не обращая внимания на требовательные призывы Светланы.

— Кто ел гребешков?

— Все, а что?

— И Зайцев?

— Не, он давно ныряет, я же сказал.

— И никто не вспомнил о запрете?

Феликс пожал плечами и ступил одной йогой в лодку. Северянин рывком выдернул ее обратно на песок, и Феликс упал.

— ...твою мать, вот ты как!..

— Северянин! — все громче звала Светлана, спеша к ним.

— Какое подонство! — сказал Владимир и не узнал своего голоса. Театральщина, какой он терпеть не мог.

Но выхода не было: он чувствовал, что может взорваться от злости. — И ты еще... у тебя повернулся язык говорить мне про друзей и жен! Я-то, дурак, растрогался, себя в душе клял, что был к тебе несправедлив тогда, на Крестовском.

Баринов подошел к Владимиру вплотную, оторопевший от распирающего грудь бешенства и еще больше оттого, что поднять руку на Северянина он не может. Лишь попусту, с неизменной театральностью сжимались кулаки, играли мышцы, взбугряя толстую резину костюма, да желваки бегали по щекам. Взгляд его был из тех, о которых говорят «метал молнии».

— Ты брось, слышь! — шипел он. — Я гостям всегда самое лучшее...

А тут еще Светлана поддала жару в костер бариновской злости. Подбежала к Северянину, повернула к себе лицом:

— Замолчи! Ну, ради меня! Не могу я слышать сейчас про твоих проклятых зверей! Да это просто... неблагодарно, пойми, Володька!

Чувствуя, что она доведет-таки Феликса до взрыва, Владимир обернулся к нему, но ни сказать, ни сделать ничего не успел. Откуда явился дядя Коля — не заметили. Он явился, отпихнул легонько Северянина, а Феликс вдруг оказался лежащим на песке в довольно неподходящей для него позе.

— ...и лапки на стол! — сказал дядя Коля. — Петухи, мать вашу. Вот полежи, охолонь. Нашлись тоже, тьфу!

И ушел, подняв с песка причудливую корягу. Но дело свое сделал, на удивление, точно и вовремя. Конфликт распался, все устали, только Наташа еще решила вставить свое:

— Я вам говорила, Феликс! Нельзя было их трогать, вдвойне нельзя, если... человека искали. Несчастье не должно отменять ответственности, наоборот — умножать должно. Иначе мы докатимся... Дело не в гребешках, Света, вы простите меня. В нас же дело!

День еще цвел, еще сияло солнце, и чаячьи крики дрожали над островом и над морем, выкатываясь из-за мыса. Густые травяные запахи волнами сходили со склонов, сливаясь у берега с йодистым дыханием моря. Бухта, увенчанная скучным силуэтом неподвижного катера, тяжелыми плечами мысов оберегала тайну жизни, скрытой в ее прозрачном и неприступном теле.

А тс, кто уже предпринял свою попытку — заглянул в тихие глубины, пролетел пришельцем над равнодушными жителями дна, — теперь отдыхали, обессиленные, нежились на песке или в уютном ложе из камня.

На ровной площадке у ручья двое, которым предстояло жить на острове долгий месяц, приминали траву под палатку. Их движения, слова были тихи и неслышны, будто новый масштаб островной жизни уже вошел в них, отделил от тех, кто сегодня вернется на Рыцарь.

Только четверо стояли посреди пляжа, стыдясь смотреть друг другу в глаза. Четверо знали, что все равно отсюда они уйдут вместе, и ждали: когда же опадет кровь, и разум отстоится в тишине, и все снова станет ясно и легко.

3

— Я думаю, первое ваше дело демонтаж, — наставительно произнес Зайцев. — Помайте все лишнее и гнилое, чтоб у шхуны был вид. И старую краску ободрать как следует.

Они прошли по шхуне и остановились в том месте, где из-за привального бруса торчала голова Феликса, непричесанная и заляпанная краской. Феликс пел песни про пиратов, летчиков и альпинистов и красил слоновой костью борт, к которому был подвешен на широком страховочном ремне.

— Между прочим, — сказал Владимир, — по всей шхуне краску не обдирали с постройки.

— Так мы договорились, — сухо отозвался Зайцев, не замечая Баринова. — Красить в последнюю очередь. К сентябрю должны закончить.

К обеду посреди бухты высился мощный плавучий кран. На шхуне вдруг собралось много людей.

— Герман стягивает силы, — насмешливый голос Зайцева предупредил первый вопрос и тут же породил массу новых.

— Силы против кого? — спросил Северянин.

— Против Князева, разумеется, — сдержанно сказал Зайцев. — Будет ставить шхуну для Тампер на берег, вон там, напротив Князевграда. Затем и уезжал.

— Но почему на берег? Можно бросить с берега трап и регулярно откатывать воду. И все дела.

— На берегу спокойнее... — грустно улыбнулся Зайцев. — Все золото мира мы отдадим за кусочек спокойной жизни. А там, глядишь, получил-то иллюзию. Нету ее, спокойной жизни! И не должно быть.

Плавучий кран пришвартовался к ржавым цепям, вкопанным в песчаный берег, и на палубу, расцвеченную желтыми и красными пятнами бульдозеров, высыпали люди. Заплясало меж сопок от берега к берегу, унеслось в дымку к острову Малькольма нечеткое, квакающее эхо команд, и стрела плавно пошла вверх, держа «в зубах» ярко-желтую, игрушечную издали, машинку.

Тут явился Тугарин. Въехал на пирс на заляпанном грязью мотоцикле, в коляске которого телепался старенький акваланг. Лицо у Германа Александровича было усталое, щеки небриты.

— Как служба? — он радушно протянул руку Зайцеву и остальным. — Обошлось без ЧП? Ладно. Сейчас мне нужно под кран водолаза, там застропят шхуну, станут двигать на берег, и я должен знать, как идет дело под водой. Кран стоит пять тысяч в сутки.

— Да, очень дорого, Герман Саныч. Ужасно дорого. Это грабеж настоящий, — посокрушался Зайцев. — Слушай, а зачем ты ее на берег?

— А что, по-моему, мысль хорошая. На воде она долго не простоит, да и течет понемногу.

— Так откатай.

— Снова же натечет.

— Так снова откатай.

— Это я должен специального человека держать на откатке, кто мне позволит? А насос сломается?

— Насос можно починить. За сутки твой кран съест... четырехлетнюю зарплату этого человека. Даже если он будет заниматься только откаткой. А это может любой моторист, пара часов в неделю. Это же пароход, он не тонет, не гниет, он очень хорошо сделан!

— Вот именно, это пароход, а мне нужно здание под лабораторию и жилье. Чувствуешь разницу? Я выставлю ее на берег и получу готовый уютный дом, с массой помещений, теплый, сухой. И оборудовать его удобно. Почитай мою докладную директору. А теперь давай водолаза, только быстро! — рубанул Тугарин в заключение и поглядел на кран. Там уже выгрузили цветные бульдозеры на берег, и они ползали по склону, тарахтя и примериваясь.

— Напиши заявку вчерашним числом, после обеда лодка будет на твоем мысу. Как раз бульдозеры там развернутся, — сказал Зайцев с равнодушной снисходительностью. — Кстати, они тоже денег стоят. Приготовься, на совете с тебя спросят.

Тугарин махнул рукой, давая понять, что это его забота, завел мотоцикл и через минуту исчез на берегу в облаке пыли.

— Пойми ты наконец, нельзя судить человека авансом, не зная даже, что им движет! — налетел на Зайцева Северянин, чувствуя, что Тугарин не убедил Бориса, и тот под горячую руку, то ли от зависти, то ли от попранного самолюбия, может разнести кого угодно. — Да ты и не хочешь ничего знать, кроме своего особого мнения! Ты готов его вбить в любую голову, а кто тебе дал право? Что вы все за люди? Вы просто погубите дело, если будете вот так выпендриваться друг перед другом. Ну что ты достиг, показал свою власть? Кому, зачем? Перед комиссией начал было выговаривать! Я бы сам все им объяснил про съеденных гребешков, будь уверен, душа болит не меньше. Но ты их пойми! Поменяйся с ними образом жизни, получи их власть да сядь в министерском кабинете — завоешь! На волю захочется, к морю. В конце концов для людей же все, для будущих, бережливых, но для людей. И их надо сделать такими, помочь понять, а не давить приказом...

— Чтобы их сделать, нужен порядок, — раздумчиво и спокойно проговорил Борис Петрович. — Что же им движет, в самом деле? Он ведь не советуется, заметь, решил — и делает.

— При чем тут он! Я о нашем коллективном деле, о котором вы мигом забываете, только тронь ваше слоновье самолюбие!..

— Ладно, будем считать, что ты меня достал. Поглядим.

Работали до заката. Когда сложили инструмент, искупались и сошли на берег, Феликс блаженно выгнул спину, оглядел шхуну:

— Должен тебе заметить, товарищ бугор, в этом что-то есть!

— В чем?

— Такого интересного дня, как ни странно, у меня давно не было. Только вот спина... После ужина не приходи, я сам. Твоей жене памятник надо ставить, как она ждет. Да я бы — тьфу на эту шхуну, на весь мир, если б меня так!

Это следовало оценить. Владимир благодарно сжал его руку и решил: самое время сходить к Князеву. Поговорить насчет Наташи все-таки надо.

Он условился с Борисом и, когда ночной туман уже насел на бухту, поднялся по винтовому трапу к «апартаменту», поддерживая Светлану за руку.

Наташа сидела на шкурах поджав ноги и немного растерянно гладила мех вокруг себя.

Навстречу гостям встал Князев, широко улыбаясь при этом. Широкий жест в сторону лежанки, адресованный Светлане, и через мгновение он уже был весь вокруг Светланы: что-то там сыпал, насчет фигурки, насчет глаз и тонких рук, хвастал помещением, камином, музыкой, подносил невиданные фужеры с изысканным вином — только для избранных, только для вас! И одолел. Светлана даже улыбнулась ему, молча села напротив Наташи, молча вертела в руке фужер, глядя на багровые переливы в зеленоватом свете.

— Что же вы вдвоем? Где Зайчик? — спросил вдруг Князев.

— На плавкране с Тугариным разбирались, — нехотя сказал Владимир и, не найдя себе стула, пристроился на торец небольшого бочонка.

— И как тебе эта эпопея? Каков Тугарин! Он решил меня затмить! Он поставит свой памятник напротив моего, чтобы все видели его убожество, бедняга!

— Зато станция разом получит готовый лабораторный корпус, — возразил Северянин. Но, чтобы не слишком осаживать собеседника, добавил сдержанно: — Другое дело, что кран, скорее всего, ее не поднимет.

— Конечно! — обрадовался Князев. — Я Герману толкую — не возьмет. Ежу понятно. А он обижается.

— Но если они снимут сначала дизель, тогда поднимет точно.

Шел девятый день безуспешной работы крана, и все разговоры на станции вертелись вокруг одной темы: поднимет или нет?