РЫЦАРИ МОРЯ

— Интересно, сегодня на какую тысячу повалило? А ни с места. А еще переход крана обратно, еще оборудовать шхуну. Ей же свет надо, воду, дорогу...

— Говорят, Тампер спишет все за счет темы.

— Что там тема! Сколько можно построить на такие деньги!

— А нисколько. Фундамент и бетонную коробку, может быть... — Владимиру надоело. А тут еще Князев!

— Значит, Борис Петрович вживается в роль начальника станции, — смеялся тот. — Когда тут такие девушки!

— Когда девушки, я не вживаюсь, — сказал Зайцев с порога. Он необычно уверенно подошел к Наташе, обнял ее неподатливые плечи уселся рядом в расслабленной позе.

— То-то! Занимался бы своими садками да коллекторами и горя не знал. Эх, Боря, власть и женщины — вещи плохо совместимые. Или тебя жизнь еще не научила? Должен предупредить: если будешь вечерами сидеть на своей паршивой шхуне, я Наташу уведу.

— От скромности вы не умрете, — усмехнулась Наташа, не глядя на Князева.

— Нет, что ты. Разве вот — от искренности?

— Не уведешь, — равнодушно сказал Борис, не открыв глаз. — Хлопотное это дело, за девушками ухаживать. Терпения у тебя не хватит.

— А посмотрим, — веселился Князев, интимно и многозначительно поглядывая на Наташу. Девушка углубилась в молчание. — Думать надо! Если бы все умели думать, не было бы идиотских затей с плавкранами, всей этой бессмыслицы. Вот не даю я им покоя, хоть убей!

— Тут ты, положим, перехватил, — сказал Северянин. — О тебе они думали меньше всего.

— Да бог с ними! — отмахнулся Князев. — Вскрытие покажет. Мы-то работать умеем, вот главное. Свою судьбу решим сами... Слу-ушай, ты же ни слова не сказал про комиссию! С чем они уехали?

— А ни с чем, — скрывая довольную улыбочку, сказал Борис Петрович. — Посмотрели, одобрили марикультурное направление. Все нормально. Что они хотели и что напишут — это другой вопрос. А мы... сам говоришь — работать надо, вот и будем работать. Только без этих райских уголков. Что ни говори, они развращают. Заставь меня вкалывать здесь, в своем «апартаменте» — ни черта не выйдет. Захочется музыки, потом еще чего — как положено.

— Дурни вы необразованные! Это вы от дикости, с ваших душ еще неандертальская шерсть клоками торчит... Тоска, — резюмировал Князев. — В кои веки свободный вечер... Наташ, станцуем?

Он поднял ее со шкур за руку под быстро нарастающую очертенелую мелодию, от которой внутри все начинало плясать — и вот она уже счастливо смеялась, захваченная фонтаном ритма, и они завертелись с Князевым, забыв обо всем на свете, играя легкими, здоровыми телами.

Зайцев сорвался с места, словно им выстрелили из лука. Зацепил столик — тонко зазвенели стаканы, что-то упало на пол. Он вылетел в дверь, и загремело там, снаружи, — сначала ступени трапа, потом доски пирса, навесной мостик на шхуну. Дальше звуки утонули в бешенстве музыки.

Владимир обнял жену сзади, прижал к себе:

— Устала?

— Н-не знаю. Тяжело как-то. Куда это он?

— Борис? — Северянин подошел к магнитофону, нажал на «стоп» и настежь открыл окно.

Влажная тишина ночи ворвалась в комнату, разрушила такой, казалось, надежный уют, заставила всех притихнуть, выглянуть наружу, из комнаты в темноту.

— Идем спать, — сказала Светлана Владимиру, когда после долгого общего молчания Князев включил музыку. — Все-таки я устала. Доброй вам ночи, Евгений.

Она вышла, и Владимир, пользуясь тем, что остался с Князевым наедине, сказал:

— Оставил бы ты девчонку, а? Тебе все равно, вокруг тебя их много, а этот бесится.

— Да сама она ко мне тянется, или не видишь? — сказал Князев просто. — Я не зову, и времени нет на нее. Сидит, статьи, книги читает. Посоветуй Боре разуть глаза, человек в науку тянется, я бы взял ее в лабораторию. Так он испугался, шуток не понимает, зануда! На фиг ей водолазы, тоже мне компания! Может, мне еще попросить, чтоб обратила на него свое благосклонное внимание?

— Да все равно, — смутился Владимир. — Но помочь мы должны.

— Знать бы еще — как?

Они миновали густые заросли орешника, вступили во влажную от росы траву. Зайцев шел сзади.

— Тихонько, — шептал он и поддерживал Наташу за руку.

Узкий просвет в зарослях остался позади. Перед ними была небольшая полянка. Выгоревшая палатка смутно белела в звездном свете, окруженная темной стеной дубняка. Склон здесь был обращен к югу, в сторону бухты, и ее тяжелое теплое пространство угадывалось внизу, за деревьями, пропитанное таинственным сиянием.

Фонарик погас, и они замерли, глядя на силуэт мыса Крестовского. За ним равнина серебристого света распахивалась навстречу небу, впитывала его вместе с долинами звезд и отдавала взамен накопленное за день тепло. Звон цикад, несшийся откуда-то с небес, ровной музыкой заполнял толщу ночи, а в центре ее, на грани моря и неба, реял, как далекий корабль, силуэт острова Малькольма.

— Это невозможно, — прошептала Наташа восторженно. — Можно сойти с ума...

— Вот уже как! Представь: не могу поверить, что сегодня никто нам не мешает... Зачем ты ходишь к нему? То есть даже не так: если к нему — зачем тогда к нам?

Наташа обернулась:

— Вы все придумали. Идите спать, хорошо? И... никогда не спешите с выводами. Он предлагает мне работу с перспективой, жилье, место в лаборатории.

— Это можно обговорить за час.

— Давайте не будем об этом. Не надо! Бывает так трудно понять себя. Не надо! Идите лучше спать.

— Я думаю, нам лучше поехать на маяк к Покровскому.

— Ночью? Это, наверно, далеко.

— Час ходу на «Прогрессе». Мне к Мише все равно надо, а другого времени нет...

— Там, наверно, спят.

— Ерунда. В такую ночь спят только мухи.

Вахтенный безмятежно спал в диспетчерской на диване. Зайцев открыл журнал, вписал: «Прогресс» №... маяк, отход 01.20, приход 07.00». Затем вынул из кармана вахтенного связку ключей, прихватил в рундучке карту и компас. Что еще? Фонарь... Батарейки живы, должно хватить... Спасжилеты, инструмент. из должен быть в лодке, недавно проверял. Если, конечно, водолазы не съели, с них станется.

Он отомкнул лодку, проверил бензин. Туда хватит, назад — явно мало. Надо бы прихватить... Впрочем, у Миши всегда есть запас, а сейчас время торопит!

Мотор работал ровно и звонко. Вскоре, когда слух привык к звуку, он стал такой же неприметной и значительной частью ночи, как цикады в зарослях на склоне. И тишина вновь разнеслась над морем, взобралась на крутые берега, взлетела к небу.

За кормой лодки, на пенистой морской тропе рассыпались мириады невиданных мерцающих созвездий. Наташа опустила руку в воду и тут же отдернула: от пальцев полетели бесшумные прозрачные искры.

— Ой, светится! — Она засмеялась. — А теплая вода. Искупаться бы.

— Искупаемся. На маяке песчаный пляж, ты такого и не видела.

Островок, к которому направлялась лодка, был накрыт комковатым туманом. Только в двух местах из него выглядывали, темнея над водой, изрезанные скалистые уступы.

Зайцев сбавил ход — лодка вошла в туман. Стало сыро, зябко и неуютно. Словно погас волшебный экран ночного космического действа, и мир исчез вместе с ним.

Лодка ткнулась в песок, и в наступившей тесной тишине, среди осторожного дыхания моря неожиданно близко и протяжно разнесся безысходный стон маячного колокола.

Наташа поежилась. Зайцев взял ее за талию и легко поставил на песок. Его руки на секунду задержались, ровно настолько, чтобы глаза успели угадать упрямый Наташин взгляд.

Он отошел.

— Можем сходить посмотреть. Колокол восемнадцатого века, настоящий, с надписями. Тут узкий пролив на пути в порт, частые туманы... Ага, а вот и хозяин.

Только теперь, обернувшись, Наташа привыкшим к темноте взглядом различила под отвесной скалой грубое дощатое сооружение с наклонной крышей. На крыльце, почесывая голую грудь, стоял невысокий плотный человек с устрашающе большой бородой.

— Кого тут черти носят? Впрочем, кто способен, кроме Зайцева!

— Я, Миша. С добрым утречком.

— Я бы не осмелился назвать это утречком. Но входите, ты ведь не один.

Покровский зажег «летучую мышь», Наташа огляделась. Внутри помещение все, как и снаружи, было сделано из неструганых досок. Вдоль стены с окнами, обращенными к морю, тянулся широкий стол, над ним полки, сплошь уставленные лабораторной посудой. Микроскоп в центре стола казался, но крайней мере, неуместным.

В противоположном конце комнату перегораживал другой стол, окруженный круглыми чурбаками, заменяющими стулья. Наверху на толстых балках были настелены доски. Оттуда доносилось сонное бормотание.

— Ну? — спросил хозяин и низко поклонился Наташе. — Кто бы вы ни были, вы приехали, и это надо отметить. Чаю или покрепче?

— Чаю бы хорошо, — сказала Наташа.

— А можно и покрепче, — добавил Зайцев. — Даже очень можно.

— Сейчас заправлю очаг, посидите. — Покровский удалился.

— Кто он? — шепнула Наташа.

— Просто один из родоначальников всего, что мы имеем на Рыцаре. Заведует на станции лабораторией, сам живет тут с женой с марта до ноября. И на досуге философствует с гостями.

Покровский разжег паяльную лампу и подвесил над ней на проволоке большой закопченный чайник. Пошарив рукой на одной из полок, достал бутылку с темной жидкостью, заткнутую бумажкой.

— Никак святую воду изготовил? — Зайцев потер руки.

— Пора, август на носу. Когда, кстати, мне корону и трезубец драить?

— Через неделю готовься. — Борис Петрович обернулся к Наташе: — У нас в начале августа традиционный День моря, Михаил Сергеевич там Нептуном работает. Такая у него общественная нагрузка, когда выбирается из пещеры. А вот этим пойлом он укрощает непокорных и крестит новичков.

Наташе было уютно и спокойно в этом странном жилище с его странным хозяином. Спать не хотелось.

Зайцев как будто отвлекся от Наташи: в ее сторону не глядел, и она теперь сколько угодно могла сама изучать его, как изучают портрет. Ей было интересно, она впервые ощутила себя дамой, которой так льстит романтическое рыцарство мужчины, не предполагающее ответных обязательств.

— У меня есть идея, Миша, — сказал Зайцев и отпил глоток чая. — Я сказал: есть Идея! — Зайцев поднял вверх палец, стараясь жестом передать заглавное звучание слова. — Тебе не кажется, что станция в том виде, как она есть, себя изжила?

— Если бы нам это только казалось, на нас не насылали бы комиссии одну за другой. — Покровский будто совершенно был готов к заявлению Зайцева. Он лишь чуть улыбнулся. — Беда в том, что принять эту мысль слишком трудно. Нам, кто лучший кусок жизни положил в эту идею. Я ничуть не осуждаю Князева, но ведь он испугался именно этого — краха идеи. Да, испугался, оттого и клеится то к новосибирцам, то к кому-то еще. Наверное, последняя комиссия была необходима, чтобы к смутным ощущениям добавить вот эту твердую уверенность, с которой ты притащился ко мне среди ночи.

— Дорогая цена! За такие проколы по меньшей мере садят в долговую яму. Нас бы первых...

— Если бы это что-нибудь изменило. Слава богу, а может, к сожалению, у нас банкротов не бывает. Все наши неудачи, провалы государство берет на себя, и чего ему это стоит — не нам судить.

— Не только провалы, и победы тоже, — Вставил Зайцев.

— И победы. Может, потому оно и выдерживает, государство. Какое-то равновесие всегда есть. Кстати, станция может себя изжить как форма, но провалом идеи ее не назовешь, не позволю!

— Когда-нибудь всех философов изолируют на одном острове, и они друг друга перебьют, — пробормотал сверху сонный женский голос. — Вот выспимся!

— Должен тебя разочаровать, Танюша, — ничуть не изменив тона, отозвался Покровский. — Это племя крайне живуче, нарождается с уничтожающей регулярностью. Придется вам терпеть... Так вот, Боря, не следует бить в колокола громкого боя, открытия ты не сделал. Я рад, что ты пришел к этому раньше других, но остерегаю тебя от крутых действий. Все в порядке! Наука всегда развивалась бросками: бросок — и освоение, и снова бросок... Та же марикультура, сам знаешь.

— Но... — Зайцев хотел перебить его резким несогласным жестом, однако Покровский развивал тему.

— Не перебивай... Травополье, добыча китов, расщепление ядра. Ожидаемый эффект от материализации этих идей почти всегда становится смешон по сравнению с эффектом неожиданным и нежелательным. Потому что люди безудержны. И все же! Все же ничто не прошло даром. Было разочарование, отрезвление, поиск выхода и — новая находка. И новый бросок на фундаменте того, что осталось от краха старого. На базе чего ты строил подводную ферму для разведения гребешка? На базе комбината, который того же гребешка и извел на нет. А теперь твоя ферма терпит застой, потому что наука слишком оторвана от этого дела. И можешь не рассказывать, в чем состоит твоя идея: ты хочешь соединить станцию с фермой, возглавить все это и заняться марикультурой с размахом, как положено в наши дни!

Михаил Сергеевич встал, прошелся по кабинету, не отрывая взгляда от Зайцева.

— Ты даешь, — только и сказал тот. — Я-то думал, сидишь тут, весь в фундаментальной науке, и дела тебе нет...

— Э, брат, любую ситуацию можно вычислить. А эта давно ясна. Вопрос времени. Но тебе будет ох трудно!

— Знаю. Только учти — директор будет «за».

— Обольщаешься, Боря! Он «за» не от хорошей жизни. Все-таки он руководит научным институтом, и с него спрашивают прежде всего это: науку, накопление информации.

— Ну, станция еще не институт, а мы говорим о станции. Твоя лаборатория, кстати, тоже здесь.

— Это инерция, — Михаил Сергеевич поднял руки. — Давно очевидно, что с прежним успехом могли бы работать и в городе. Хотя Князеву это будет действительно нелегко. И Тампер, пожалуй... Что ж, в открытом споре пусть одолеют тебя — я их поздравлю. Одолеешь ты — будем работать вместе.

— Разве ты мне не поможешь? — спросил Зайцев. — Я подготовлю проект совместного развития, а ты бы вышел с ним на директора...

— Э, нет, уволь! Я в эти игры наигрался. Ты, чего доброго, еще скажешь перебираться на Рыцарь или на комбинат, снова строить...

— Но ты сам признал, что это новый бросок вперед, что он нужен! — воскликнул Зайцев в запальчивости. — Или хочешь прийти на готовое?

— Не надо шуметь, Боря, люди спят. Ты лучше скажи, сколько у вас людей на станции вот сейчас, в сезон?

— Сотни четыре.

— А у меня четыре. Без сотен. Я с женой и еще пара сотрудников, наверху спят. Да, и маячник. Вот и все население. Тихо! Душа отдыхает.

— И тебе иногда не хочется побыть в компании с новыми людьми?

— Зачем же, бывает. Так я сяду в лодку и приеду к вам. У гостей есть одно преимущество по сравнению с домочадцами: они иногда приходят, но скоро уходят. Домочадцы же только иногда уходят, зато слишком скоро приходят. Так не надо первых превращать во вторых!

— Все-таки ты ретроград, Михаил Сергеевич. Тормоз прогресса. Мы же делаем важнейшее дело, в принципе новое для человечества. Бездна возможностей для ученого! Все остальные морские науки второстепенны, кроме тех, что питают марикультуру. Накормить человечество рыбой, гребешком и трепангом — только научиться!

— О, я понимаю, дружище, тебе крайне важно заполучить меня, дикого человека, вместе с моей лабораторией. Не в силу моих научных талантов, они весьма умеренны, а преимущество состоит лишь в том, что я свободен от вашей структуры и потому больше занимаюсь наукой, чем воспитанием шоферов. Нет, тебе надо возгордиться: какова, мол, моя сила убежденности, если даже его я втянул в свое дело! Но я не сделаю тебе этого подарка. Это у тебя от лукавого или, может быть, от Князева. Мой дом здесь, между морем, небом и скалой. Мне не нужны грандиозные перспективы и размах твоих великих строек. От них делается неуютно. Оставь мне разбираться в живых клетках, из которых состоит и гребешок, и шофер Валя, и даже Евгений Васильевич Князев.

— Знаю я вас, скромников, — отмахнулся Зайцев. — Князев тоже любит козырять этим: «Я добился своего идеала и выше не пойду. Станцию мне? — увольте. Институтом командовать — избави бог! Оставьте мне мою науку и отвяжитесь!» Это на словах. Какая цельная личность, все даже привстают от восхищения! А попробуй дай возможность развернуться — не упустит, будь уверен... Я хочу — только не смейся, это не утопия, — хочу создать не новую станцию и не большую ферму. Научно-производственное объединение под названием «Акватрон». Но не столько объединение материальных ценностей я в этом вижу, сколько — объединение людей, соединенных одной целью. Какой? От бухты до океана — понять и сохранить. И умело пользоваться, точнее так: не эксплуатировать море, а участвовать в нем... Я даже знаю, как все это сделать. Чтобы не было зависти, гонки за престижем, за карьерой, чтобы только одно благо — для науки и для того, кто рядом с тобой. Все будет как везде — и страдания, и успехи, и неразделенная любовь. Но будут такие люди, способные утешиться, если тому, кто рядом, — лучше, чем тебе...

Сидел перед Наташей Михаил Сергеевич, он же бог Нептун, — мудрый, уверенный в себе человек. Человек на финишной прямой — совершенство, покой и здоровье.

Напротив — взвинченный, сгорающий в своих идеях и упрямый Борис Зайцев, заставивший ее, обыкновенную девчонку, каких тысячи на земле, мучиться над тем, что всегда шло через жизнь само собой. Заставивший думать над каждым шагом, тут же понимать, как это трудно — всегда думать, и тут же думать снова и искать свою единственную ниточку на карте людских судеб, споря с удобствами простых путей.

Они вышли на берег, оставив Покровского в его необструганно совершенном жилище под грозным силуэтом скалы. Белая лодка дремала на носке, убаюканная неожиданным колокольным оркестром: звук большого колокола, от удара к удару не угасавший, накрывал остров куполом, а под днищем лодки рябь разыгралась шепотливым перекликом маленьких серебристых колокольцев.

Зайцев остановился возле лодки. Теперь был только звон и в такт ему плавная мысль: Наташа где-то рядом.

...Она неслышно подошла, тронула Бориса сзади за руку. Он обернулся и, не успев сообразить, кто из них хотел этого раньше, ощутил легкое прикосновение ее губ на своих.

— Мое место там, — шепнула она едва слышно и снова коснулась его губ. — На твоей будущей станции, иначе не смогу теперь. Идем смотреть колокол?

Тропинка шла вдоль каменистого пляжа, на другом конце островка, выдвинутого в море, взобралась на крутую скалу, миновала погруженный в темноту домик маячника.

Вблизи каждый удар колокола отзывался короткой болью в ушах.

— Кто в него бьет?

— Электропривод, сейчас увидишь.

Наташа остановилась, потрясенная законченным совершенством картины. Колокол был подвешен на деревянной перекладине, сколоченной из трех толстых бревен, на самом краешке скалы. Дальше — пустота, напоенный звездным светом туман поглотил море и небо и скалы близкого берега. Колокол точно реял над всем миром, наполняя его торжественной неумолкающей песней.

Теперь она звучала широко и мощно. Удары были редки, не чаще одного в минуту, но за все это время колокол так и не отдавал туману всего звука. Еще и в последние секунды перед новым ударом тончайшие, нежнейшие отголоски находили прибежище в его громадном, метровой высоты теле.

— Дай-ка фонарик.

Наташа подошла вплотную и осветила испещренную рельефами и буквами позеленевшую медную кромку.

«Нет ничего лучше, как наслаждаться человеку делами своими, потому что это — доля его... — прочла по слогам. — Благовествуй земле радость великую...»

Фраза опоясывала колокол славянской вязью, разорванной в нескольких местах рельефами святых. Наташа обошла вокруг и вернулась к Борису.

— Читал?

— И не раз.

— Говорят, в таких изречениях заключена высшая истина. Кажется, я немного узнала ее. Удалось бы еще жить с нею в согласии.

Борис порывисто обнял ее, смехом нарушил волнующую напряженность разговора. И увлек по тропе вниз.

— И вообще — удалось бы жить!

Он заглушил мотор у лагеря свердловчан, когда начали багроветь облака. На берегу шальной костер метался в стороны, силясь оторваться от земли, рассыпая снопы искр.

Зайцев сошел на песок, протянул руку Наташе.

— Вот и кончилась наша ночь... Устала?

Наташа неопределенно мотнула головой, и волосы, соскользнув с плеч, закрыли лицо.

— К Сандлеру не пойдете?

— Нет. Пусть завтра заглянет, передай... Последние дни тебе остались.

Наташа помолчала, глядя в сторону.

— Да... Может быть. Адрес не потеряли?

— Твой? Адрес лежит, что ему... Хоть на День моря останься? — Зайцев не узнал своего голоса.

— Не знаю, как наши. Я — останусь.

На шхуне Бориса Петровича встретила диспетчер Оля.

— Ждет в аквариальной Тугарин, просил позвать, когда придете.

В сущности, он мог спокойно идти домой, Северянин поди заждался. Но чего так срочно ждет Герман? Жаль, мало удавалось поговорить с ним наедине где-нибудь у камина, когда человек настраивается на масштаб, отходит от суетной мелочи. Жаль. Так ведь и неясно, чем дорого ему руководство станцией, и дорого ли вообще...

Он включил селектор, но на плитке за его спиной в это время зашумел чайник. Зайцев спустя секунду недоумения — не включал ведь! — с благодарностью вспомнил ушедшую Олю.

Наташа... Она еще побудет. А потом все равно уедет домой — к маме, к шумной студенческой жизни, которая быстро сотрет все из памяти. Может быть, ей будет жаль уезжать. Наверняка — жаль. И, может быть, не только из-за моря, маячного колокола и острова Малькольма... Но вряд ли родилась еще девчонка, способная, как в свое время сам Зайцев, зачеркнуть все, что было раньше, и остаться с новыми друзьями, с теми, кто смог за короткие месяцы приморского лета затмить всю предыдущую жизнь.

Да и что смог бы предложить ей Зайцев, случись то, о чем он тайно мечтает в последнее время и что, показалось ему, началось минувшей ночью? Какую-то вязкую невезучесть в быту при полном отсутствии самого быта?.. Негусто. А еще двенадцать лет разницы — ого-го!

Борис Петрович всыпал в стакан две ложки заварки и залил фыркающим кипятком. Есть ему не хотелось, только слипались веки и чуть гудело в голове. Однако чай — это все-таки чай.

Он отпил глоток и подумал, что разговаривать с Тугариным сейчас просто не в силах. Лучше и не начинать — добраться бы до дома, до своей палатки.

Неожиданно в каюту ворвался Коля Соловьев — шумный, взволнованный, как будто он хотел объявить о прибытии марсиан, не меньше. Но, как ни странно, в его жизни случилось нечто еще более неожиданное.

— Они нерестятся! — выпалил Коля, схватил со стола стакан чаю и выпил залпом, как квас.

— Кто? — спросил Борис Петрович, тщетно ожидая, что Коля захлебнется кипятком.

— Ежи! Второй раз в этом году. Это же наша чистая линия — помнишь, мы отбирали самых стойких и быстрых в развитии?

— Смотри личинок не загуби, — сказал Зайцев, раздирая веки. — Девчата могут, заболтаются, воду не сменят. Или сольют к черту вместе с водой...

— Сделаем, не бойся. Человек рядом стоит, ни на шаг... Нет, ну здорово! — Коля сел на какую-то фанерку, больше было не на что, но фанерка сломалась, и Коля оказался на полу. Однако это ничуть не смутило его.

Зайцев поднял фанерку, лежащие рядом дощечки, что-то проговорил про слонов в посудных лавках. Но Коля не слышал. Он просто ничего не заметил.

— Я думал, опять не выйдет. Теперь, знаешь, думаю и третий нерест до зимы получить. На комбинате обалдеют! Представляешь, если поставить нашу технологию на поток, сколько икры можно получать?.. Так ты идешь смотреть? — настойчиво спросил он.

— Обязательно. Чаю вот выпью.

Но не успел Зайцев бросить сахар во вновь заваренный стакан, как увидел Тугарина, входившего в низкую дверь каюты.

— Ты пей, я и так тебе все скажу, — предупредил Герман Александрович и оседлал внесенный из диспетчерской стул. — Хорошо, что вы оба здесь. Вчера был на станции замдиректора, мы тут обсуждали... Он хотел сам сказать, но... В общем, он предложил немного сократиться с новой аквариальной. Не можем мы всех строителей на один объект ставить, никак!

— Не понял. — Зайцев снова расклеил неподатливые веки, отпил еще чаю. — Ты сказал — сократиться? Замдиректора? — Он с силой потер виски, немного овладел собой. — Ну? Не ставь всех, ставь некоторых.

— А теперь и вообще не можем. Нам здорово влетит, другие-то объекты заморожены. Короче, до ноября...

— До ноября! Это, считай, год пропал! А у них в лаборатории только пошла работа, ты знаешь об этом? — Зайцев кивнул на Колю. — Хорошо, оставь одного спеца, я своих людей буду выделять, так, что ли? Задыхаемся мы в старой аквариальной. Такие эксперименты по ведущей тематике — и побоку?

— Подожди, дай сказать, — мотнул головой Тугарин. — Как будто у меня по аквариальной нет своей темы... А водолазку все равно надо строить. Капитально, на берегу, не то что какая-то шхуна.

— Интере-есно, — протянул Соловьев. Его лицо, бледное и худое, стало совсем голубым, явственнее обозначились лиловые круги под глазами — следы бессонной ночи.

Упреждая новые возражения Зайцева, Герман Александрович добавил:

— Шхуну делайте, пригодится. И аквариальная никуда не уйдет.

— Деньги уйдут! А они мне крови стоили! Послушай, Герман Саныч, я тебя не пойму. Ты как... марионетка, черт подери, нельзя так! Не знаешь, кто следующий тебя станет дергать и в какую сторону... Хорошо: станция тебе не нужна — это понятно. А лаборатория? Или ты решил в пасечники? Так, что ли? Хочешь, позвоним сейчас в Москву Юрию Леонидовичу! И он тебе скажет: я вас понимаю, Герман Александрович, но поймите и вы меня. Что за этим последует для тебя, объяснять, надеюсь, не нужно. Лучше всего писать по собственному желанию, жизни все равно не будет. Когда директор должен нас понимать — это конец. Или — ты думаешь — никакой комиссии не было и станция вот так будет вечно существовать — на гостях, на подачках, на одной пробивной силе Славы Дружкова и князевских идеях? Увы, Герман Александрии, за нее надо драться... Может, давай я сразу приму у тебя дела и начну наводить порядок, так, что ли?

— Опять спешишь, — с усталым укором произнес Тугарин. — Я тебе сказал свое мнение, которое совпало с мнением руководства. Да, я про водолазку. Ее нужно строить, и, если помнишь, Носов об этом давно...

— Во-от оно что! — Борис Петрович облегченно улыбнулся. — Так это Саня! Ну молодец! Ну достоин восхищения. Как это без него никто не мог подумать о водолазке? За что только инженеры у нас деньги получают? Носов — это голова! Может, мы его изберем начальником станции? Он же стратег, он тут дворцы построит!

— Прекрати. — Тугарин хранил спокойствие. — Носову, как водолазу, и думать положено прежде всего о водолазке. Зато мы с тобой тут сидим, чтобы думать о станции, о ее перспективе и обо всем на свете сразу. А мы начали думать только об аквариальной. Мы боги, все за всех знаем! Марикультура — значит аквариальная, так мы решили и прем с этой идеей всюду. А кто сказал, что без аквариальной нельзя, если уж на то пошло?

— Процесс развития технологии, Герман, вещь объективная. Весь мир идет этим путем, и у меня нет оснований не доверять коллегам. Японцы этим занимались, когда нас на свете не было! Что-то они, наверное, поняли.

— Зарубежный опыт, еще бы! А ты попробуй своим путем. Это труднее, конечно, но если надо?

— Своим путем, Герман, наша наука уже ходила в свое время. По генетике прошлась, по кибернетике. То-то! Наука — дело общечеловеческое, ибо мир един, только люди делят его границами в силу своего несовершенства. Ученый же должен видеть вперед!

— Красивые слова, Борис! А все-таки тебе аквариальная нужна как очередной памятник, — снижая разговор, сказал Тугарин. — Зато мы там сможем ставить эксперименты, каких раньше не замышляли. Пойми, я вовсе не враг твоих идей, и постарайся слушать. Пока еще мои полномочия у меня. Например, про деньги, о которых ты так волнуешься. Никуда они не денутся. Во-первых, на одной аквариальной ты все не освоишь. Сезон кончится, кто останется на стройке? Пять человек, ничто. А водолазка даст размах, я открою подряд в стройуправлении, придет техника. Освоим эту сумму — на будущий год получим больше.

— Мелко все это, мелко, — бормотал Зайцев.

— Что? Подожди, я еще одну новость тебе не сказал. Институт закупил подводный аппарат, к зиме должны получить. Под твою опеку. Соображай: не просто водолазка, а комплексная база подводных работ. Это штаты, средства, материалы — сможешь маневрировать...

— Что за аппарат, название? — Зайцев оживился.

— Кажется, «Шельф»... Не уверен. Но — автономный, экипаж три человека, глубина пятьсот... Впрочем, я не разбираюсь в этом.

— Это кое-что!

— Я же говорю — не спеши. Машина солидная, будем строить большую базу. Готовь людей на курсы гидронавтов — ну, директор скажет.

Борис Петрович пощипал бородку и чуть улыбнулся. Бедный Тугарин даже не подозревает, как здорово это впишется в новую программу научно-производственного объединения по марикультуре. Вовремя же он явился со своим «свертыванием» аквариальной! Нет, он, конечно, не стратег. За минутным веянием теряет перспективу. Тем лучше, что пока не открыл ему свою идею. До осени надо подождать, хорошенько продумать структуру, как раз к совету станции, когда станут известны и выводы комиссии...

Соловьев хотел выйти вслед за Тугариным, но остановился у порога.

— Купили тебя, говоришь, — сказал он растерянно. — Ну смотри, начальник. Двух зайцев не удержишь. Да, я понимаю...

— Теперь ты не спеши, Коля. Это мои дела, а ты делай свои, договорились? Строй, расти ежиков — так, что ли?

— ...я понимаю, аппарат, красивая игрушка. Но аквариальную ты потеряешь. То есть потеряют Покровский, Тампер — наука! Мне не устоять против Тугарина или Князева. А они превратят лабораторию в склад живого сырья, понял? Смотри!

Борис Петрович немного походил по каюте и снова сел за стол. Равнодушно выпил остывший чай. Итак, аппарат. Два экипажа — шесть человек. Дальше — электронщик с электриком, аккумуляторщик, слесарь...

Он извлек из ящика стола пухлую папку с журнальными и газетными вырезками. В нее были сложены папки потоньше, по разделам. Разыскал папку вырезок с надписью «Подводные аппараты», вынул то, что его интересовало. На развороте цветной журнальной вкладки в нескольких ракурсах был изображен аппарат.

Чуть-чуть ухмыляясь, лишь уголками забывших про сон глаз, пробежал заголовки: «Человек бросает вызов», «Разведчик бездны», «Шельф-1 над шельфом». Рядом легла другая вырезка: снимки, сделанные в Марианской впадине Жаком Пикаром с батискафа «Триест». Борис Петрович несколько раз подчеркнул карандашом эту цифру: 11 000 метров. И другую, максимальное достижение «Шельфа-1» — 500.

Зайцев встретил вернувшегося из города Северянина стандартной сдержанной приветливостью.

— Не сердись, машины, правда, все под завязку, не мог я в город отрывать. Но завтра могу дать, смотри, как тебе.

— Не надо, лес я привез. На заводе пожалели, дали грузовик до утра... Где Феликс?

Зайцев посмотрел на время, снова ехидцей стрельнули глаза:

— Еще только десять, а он раньше одиннадцати на работе не появляется. Правда, в половине первого уже уходит, по это...

— Врешь!

Все. Точка. Можно входить в положение, сочувствовать, можно, наконец, верить, не замечая скептической улыбочки Зайцева. Хватит.

Он выглянул за борт. Так и есть: работы сделано на полдня, а их прошло пять... Разбудить, и пусть пишет заявление. К чертовой матери. Оформить, в самом деле, кого-нибудь из студентов, их тут много, заняты от силы полдня. Пусть бы работали по двое, в охотку, а деньги не пропадут. Купим, к примеру, телевизор в кают-компанию...

— Решил наконец? — Борис Петрович тоже поглядел на облезлый борт. — Давно пора гнать его в шею!

И ни грамма сомнений в том, что великие идеи важнее судьбы одного человека! Что ж ему ответить? Что все равно не хочется терять веру в Феликса? Что нельзя ставить на человеке крест, от которого ему не избавиться?

— И надо спешить, — доносилось до Северянина. — Мы получаем подводный аппарат, надо приниматься за береговую базу, вместе с водолазкой. Набирать экипаж гидронавтов — твои дела, и люди тебе нужны надежные.

Владимир с тоской подумал о Светлане. После трехдневной отлучки в город он даже не узнал — где она, как? Что же это за жизнь? Разве можно одному человеку успеть сразу столько?

— Ты хочешь, чтобы у меня башка лопнула?

— Я хочу, — твердо сказал Зайцев, — чтобы ты повзрослел.

Немного успокоило Владимира, что у дома на дюнах было наконец прибрано. Правда, глаза у Феликса безумные и виноватые, как у собаки. Он что-то бормочет, сует в рот папиросу, натягивает штаны.

— Ты когда-нибудь задумывался, зачем существует завтрак, физзарядка? — Владимир чувствует, что говорит какую-то ерунду, но так легче остаться спокойным. — Ты хотя бы веришь, что можно... ну сколотить стол и быть на минутку счастливым? Потому что за ним будут сидеть люди. Им будет удобно и приятно...

— Подожди, ну... — Феликс даже забыл похвастать новыми полками, а вышли они очень симпатичные. — Не могу я один, пойми! Я никогда не работал так.

— Зачем брался? — не давая паузы, наступал Владимир.

— Попробовать. Хотел вместе... Я надраил леера.

— К чертям леера!

— Но это красиво! — Феликс уже проснулся, и они шагали рядом к шхуне. — Ты сам говоришь...

— Да, я сам говорю, сам делаю, сам думаю. Но я не буду решать за тебя, в какой руке держать молоток и как кроить фанеру. Работа не в том, чтобы махать руками в свое удовольствие, думать надо, выполнять долг! Проклятье, бросаешь тут семью, нет, чтоб позагорать с женой, тащишься в город, в жару, а ему... На солнышко даже выйти, на такой шхуне у моря поработать и то лень!

Ну вот, все-таки сорвался. Все оттого, что не увиделся со Светланой. Обидно же, отпуска у нее осталось вовсе ничего, а тут надо за двоих выкладываться!

Впрочем, стой. Сам знал, что так будет. Зайцев предлагал студентов сразу — отказался. Все благие порывы! Теперь уж надо быть последовательным. Постараться быть. Найти больное место. Есть же у него больное место?

— Жаль. Я думал, у нас будет хороший экипаж на подводный аппарат. Ты летчик, сам бог тебя произвел в гидронавты... А теперь езжай в город, увольняйся. Несостоявшийся Пикар!

Это был, конечно, удар ниже пояса, но выхода у Владимира не оставалось.

— Что за аппарат? — Феликс остановился. — Название — я их все знаю.

— У Зайцева спросишь. Или у директора. Когда приказ понесешь на подпись или там заявление. Как хочешь. Мне поручено набирать экипаж, на учебу ехать, береговую базу строить. Вопросы есть?

— Подожди, Володька. Ну я буду работать, честно. Все вечера, ночами — как хочешь. Ну последний раз!

— Не надо — как я хочу, надо, чтобы ты хотел сам!

Они стояли посреди дороги, и их объезжали машины. На миг Владимиру стало не по себе: Феликс смотрел на него зверем, набычив плечи в дурацкой позе культуриста. Вот сейчас он проведет один из своих смертельных приемов — и нет хорошего человека Северянина!

— Ну сделаешь ты эту шхуну с кем-то другим, — сказал Феликс звонко. — Будешь вылизывать ее, чтобы потом какой-нибудь богодул из зайцевской группы ее спалил? И никто не вспомнит, и тебе вспомнить будет нечего. Потому что живешь ты по-зайцевски, даже вокруг посмотреть некогда. Зачем ты ехал сюда? Сидел бы на заводе, там все работают. А живут — здесь. Ты думаешь, я не умею? А я не люблю, когда один и когда без смысла. Зайцев вон говорит, будут строить водолазку на берегу, уже приступают. На кой же эта шхуна?

Феликс перевел дух. Он устал и был доволен собой. Он снова был красив, снова в седле и с саблей наголо. И нанес последний свой удар:

— Но я буду работать только из уважения к тебе. Потому что ты можешь меня понять, можешь! Нам нужно быть вместе. И на первое погружение в аппарате мы пойдем вместе!

— Ладно, — сказал Владимир. По мере того как Феликс тащил себя из болота непереносимой для него вины и вновь взбирался на любимого коня, Северянин все отчетливее понимал: исправить его — невозможно. Понимал и другое, более важное и для себя неожиданное: его исправлять бессмысленно. Этому человеку удается всегда быть самим собой: и в подавляющей искренности, в железном отрицании всего, что требует труда и не приносит немедленной радости; он — совершенен. И не сломать то, в чем природа достигла совершенства.

— Ладно. Я могу и понять и оправдать тебя тыщу раз. Но все это пустое. Потому что истина только одна: человек хорош в деле, а не наоборот. Идем, выкинем лес, заводскую машину надо отпустить.

Они выгрузили полмашины, когда появился Зайцев.

— Размяться что ли?

— Разомнись, — сказал Северянин с кузова. — Можно носить в штабель. Забыл, наверно, чем пахнет настоящая работа?

— Да знаю — потом! — засмеялся Зайцев, скинул рубашку и подозвал одного из плотников: — Ты свободен? Иди помоги.

Когда доски были уложены в столярке, Борис Петрович быстро переговорил с шофером и сел в кабину.

— Ты куда, эй! — запротестовал Владимир. — Мне на заводе голову скрутят, если машину задержу. В другой раз уж точно не дадут.

— Я недолго, объеду кой-кого. Времени нет! Полчаса, и отпущу.

Зайцев побывал в гараже, заехал в Князевград, уверенным жестом открыв недавно установленный Князевым шлагбаум. Поднялся по крутой дороге в канцелярию — закрыто. Тугарина нигде не было. Потом остановился возле аквариальной, где на втором этаже здания, еще не подведенном под крышу, царило необычное затишье.

Коля Соловьев сидел у микроскопа в крошечном кабинете старой аквариальной. Коротко оглянулся, услышав шаги, и тут же молча вернулся к своему занятию.

— Где монтажники? — спросил Зайцев.

— Собрались уже. Машину ждут, — мрачно ответил Коля.

— Почему? Кто им мешает работать?

— Тебе лучше знать, почему Тугарин не оплатил последние акты. Мужикам зарплату не дают.

— Так, — сказал Зайцев. — Такими вот методами... Где акты?

Коля пожал плечами.

Борис Петрович влез в машину, погнал к Дружкову в столовую. Слава, к счастью, был на месте.

— Где Герман?

— Уехал на комбинат, кажется, — сказал Слава удивленно. — Ты че, как с цепи сорвался?

— Ключ мне! — крикнул Зайцев.

— Какой?

— От канцелярии, быстро!

Получив ключ, он подлетел на машине к канцелярии, перевернул в столе Тугарина все папки и в конце концов отыскал нужные акты под стеклом на столе.

Дальше его путь лежал к дому. Здесь Борис Петрович добыл из потайного ящичка, спрятанного за книгами, пачку новеньких пятерок, упакованную банковской лентой, подумал секунду, порвал ленту, два десятка банкнот вернул в ящичек.

Прислушался: за стеной у Тугарина тихо. Значит, уехал.

Сунув деньги в карман, схватил портфель и снова подъехал к аквариальной. В главном аквариумном зале монтажники раскладывали красивые стеклянные трубы и краны по ящикам, забивали крышки — до лучших времен.

— Отставить, ребята, — с порога крикнул Зайцев. — Все в порядке, работаем. — Он подошел к бригадиру: — Извини, Кузьмич, маленькое недоразумение вышло. Но все в порядке. Я вам даю аванс... по полсотни хватит?

— Да хватит, куда их! — добродушно согласился бригадир.

— Даю без расписки. Сейчас еду в город, зарплату вам привезу — отдадите.

— А как же, Петрович, — остановил его бригадир, — подмогу, Николай сказал, тоже сняли от нас. А мы без нее никак. Сварщик нужен и слесарь.

— Будут. Распаковывайтесь.

В кабинетике Соловьева Борис Петрович решительно сдвинул в сторону микроскоп и тетрадку с Колиными записями. Коля встал, поглядел на него с враждебным недоумением.

— Оставь своих кукумарий, не время, — сказал Зайцев. — Акты я оплачу завтра же. Парням аванс выдан, будут работать. Но свою подмогу обеспечь, понял? Слесаря и сварщика.

— Где я их возьму?

— Ты забыл про себя, Коля. Лучшего слесаря и сварщика я не знал. Надо закончить монтаж любой ценой, черт с ним, со вторым этажом, — тогда пусть откладывают. Мы переедем и спалим этот сарай к чертовой матери! А тогда и водолазку не грех начинать...

Коля улыбался.

— Узнаю Зайцева, порядок! Ты уже едешь?

— Уже уехал. Володьке передай, машину доставлю на завод вовремя.

Опадали, отцветали июльские страсти и надежды. Откипели душные туманы, отсыпались липкие дожди, загустела матерая зелень, скрывая мелкие пороки земли. На песчаных пляжах, в колючих лесах трехметрового шиповника зарделись, маня птичьи стаи, крупные, размером с луковицу, оранжево-красные плоды.

Но собирать их некому: отдыхающие — усталые, пресыщенные красотами скал, бухт и островов — лежали на песке, уже нечувствительные к острому жару солнца, размышляя о скором возвращении в город. Порой и скучали, что греха таить: природа молчалива для тех, кто пришел к ней лишь как зритель. Это немой театр, где надо знать азбуку немых и жить их жизнью, иначе скоро наскучит.

Зато в лабораториях, гонимые предощущением финала, ученые поспешно копили прозаический научный материал — сотни фотографий, графиков, таблиц с записями обмеров, описаний. Из океана, из рук водолазов истекала незримая и могучая река информации. Она шла долгим путем — через питомзы и баки, через лодки, аквариумы, микроскопы и препараторские скальпели, через отчеты и многие ночи раздумий — и порождала новые представления об океане в мыслях людей.

В один из таких дней, ощущая после бессонной ночи в лаборатории тяжелое гудение в голове, Тугарин зашел под вечер в канцелярию и продиктовал распоряжение:

— «Все транспортные и технические средства станции передать в оперативное подчинение диспетчерской морского отряда с ежедневной отчетностью...» Есть? Разнести по всем лабораториям и службам и сообщить, что завтра утром общая разводка на шхуне у Зайцева. Мне работать надо.

Вот так. А дипломатию оставим до совета. Надоело! Удовольствие каждый день выслушивать научно-хозяйственные сентенции Князева можно безвозмездно подарить Борису Петровичу. Ему чем больше мороки, тем лучше. Как выкрутился с аквариальной — это поистине достойно восхищения! Одно слово — романтик. Но не из худших, не из трепачей и бездельников, слава богу! Распоряжение замдира? Тьфу, пыль. Если устоит — честь и хвала, такой человек нужен станции. А сомнут — придется тебе, Герман Александрович, тянуть воз до будущего сезона. Иных кандидатур пока не видно. Кроме разве Коли Соловьева. Но этот еще не дорос...

Евгений Васильевич Князев, узнав о приказе Тугарина, поднялся в «апартамент», сел в кресло, налил стакан воды из сифона.

— Вот тебе и Зайчик, — произнес задумчиво и нажал кнопку селектора.

— Зайцев у аппарата.

— И ты с этим согласен?

Селектор коротко хохотнул:

— Больше того, Женя, стремлюсь к этому. Кстати, если тебе на завтра нужна машина, заявку, в виде исключения, могу принять вечером, заходи. Не на шхуну, домой. По старой дружбе, так сказать. Заодно обсудим День моря, времени осталось мало.

— Тугарина совсем со счетов скинул? — насмешливый голос Князева. — Не рано ли?

— Да нет, программа праздника у нас с ним уже почти готова. Меня интересует участие твоей лаборатории...

Предстоящий традиционный морской праздник был в эти дни единственным делом, не имеющим отношения к науке, которое занимало на станции всех. В любой лаборатории в час обеда или вечернего чаепития, в короткие минуты, свободные от работы, можно было видеть обособленные группы сотрудников, самозабвенно предающихся веселому и тайному творчеству. Изобретались костюмы, аттракционы, блюда и речи, церемонии и декорации.

Главному режиссеру праздника вовсе не пришлось уговаривать Наташу на роль русалки — согласилась с первого намека. Со всеми вытекающими из роли хлопотами. И не только стала активнейшим организатором праздника, но и Светлану втянула мигом и всех жителей дома на дюнах завертела веселым беспокойством.

По этим веским причинам Зайцев с Северяниным, которым детали подготовки знать было не обязательно, вечерами из дому изгонялись, а то и вообще перебирались в палатку — так спокойнее.

Этот вечер, однако, был особый — Князева в палатке не примешь. Пришлось привычке изменить, о чем вскоре и пожалели: Евгений Васильевич засиделся.

Наконец все было решено. Проводив гостя до ручья, Владимир со Светланой присели на толстое бревно под старым дубом.

— Тихо как... И воздух вкусный, правда?

— Скоро ты и меня проводишь.

— Слушай, не надо! — Он обнял жену, как бы подтверждая просьбу. — Только скажи, что готова из города, — что хочешь сделаю. Дом построю, мотоцикл куплю, буду возить тебя с Веркой в школу. Да и здесь работы много...

— Нет, Северянин, это не выход. Да ты, по-моему, тоже врешь — заскучал бы... — Светлана вздохнула. — Кажется, я знаю, почему Борис один, и всегда будет один, и Коля Соловьев фактически дома не живет. И даже изысканная Софья Ильинична... Нам бы понять это раньше! Но ты так долго мечтал о такой жизни, об этой работе, разве можно было спорить!

— Что же это? Что ты знаешь?

Владимир развернул ее лицом к себе. Ему стало тревожно, как бывает вдруг на глубине, когда заходишь в тень скалы или просто уходит за тучу солнце. Случилось то, что он начал понимать уже и сам, но думать об этом тяготился. Он пришел на Рыцарь, забыв о том, как будет жить Светлана без него. Но мысли, как будто отброшенные, — остались. И теперь, пусть с опозданием, проблема выбора требует решения. Ты забыл еще об одном: любое настоящее дело требует всего человека до конца.

— ...Все они взялись за такое сложное дело... — говорила Светлана. — У них нет дома, разве ты не видишь? Нет свободного времени. А семья без этого невозможна. Женщине, хоть изредка, ее любимый нужен целиком, с мыслями и мечтами. А вы здесь целиком и всегда — на работе...

Сначала на желтом берегу лежала одинокая черная корова и, лениво шевеля челюстью, с тоской глядела поверх синего моря на голубой остров.

Потом на берег пришел Владимир Северянин. Он привез с собой машину досок и похмельного плотника, с тоской глядящего в сторону магазина. Больше найти никого не удалось. Владимир прогнал ни в чем не повинную корову и на то место, где она только что лежала, выгрузил доски.

— Проклятье, — сказал он. И, подумав, добавил: — К чертям собачьим.

Плотник равнодушно достал из сумки ножовку и спросил:

— Чего резать-то?

— Откуда я знаю? — рявкнул Владимир.

Подъехал еще «газик». И уехал. После него на желтом пляже остались озабоченный Герман Александрович Тугарин, энергичный Борис Петрович Зайцев, три прожектора, две бухты кабеля, столько же белого капронового каната и горка пенопластовых поплавков.

— Где ставить столы? — с топором в руке Владимир подошел к прибывшим.

— Ну подумай, — ответил Тугарин чуть растерянно.

— Кто их будет ставить?

— Ну вот ты и... человек с тобой.

— Когда они должны стоять? — напирал Северянин.

— Скажем, через два часа.

— А кто будет ставить помост для Нептуна, прожекторы, огораживать площадку для водного поло?

— Не волнуйся, сейчас я соберу народ, — сказал Зайцев твердо.

— Попробуй, у меня не вышло. Тут нужно минимум десять человек, и каждый со своим инструментом. Ножовка, топор хотя бы. Гвозди.

— Успокойся, что ты? — сказал Тугарин. — Успеем.

— Я не могу успокоиться! Я не получаю денег вот уже второй месяц. Не получаю на станции, потому что работаю от завода, и не получаю от завода, потому что они не знают, как подписать наряды в отделе техконтроля. Это им надо ехать на станцию. И вот почему-то именно я должен всем этим заниматься, хотя я работаю без выходных, и мне сейчас нужно идти на шхуну, потому что напарник без меня ваньку валяет, а дома меня ждет жена, у которой кончается отпуск, а я все не могу к ней вырваться — некогда!

Все! Он выпалил это единым духом, точно боялся, что его перебьют. Стало жалко себя и своих бедных заброшенных домочадцев. До слез.

— Нет, ты что несешь? — изумился Зайцев. — Денег у него нет. А у меня ты спросил? Мы вроде вместе живем? В общем, мы это утрясем, не бери в голову. Главное, ты здесь все организуй.

— Сейчас я людей подошлю, — добавил Тугарин. — И остальных, кто будет сюда подходить, ты задействуй. Скажи — мое указание. Иначе ничего не будет, и буфета тоже.

На душе стало немного легче, и Владимир с новой силой принялся за дело. Соорудил длинный стол вдоль пляжа на вкопанных в песок ножках, принялся за помост. Это сооружение было посложнее, и, хотя плотник честно помогал, дело шло медленно.

Вокруг понемногу собирались отдыхающие. Аккуратно складывали одежду — стопочкой на травке, водружали в собственные бока решительные кулаки и ждали, когда начнется веселье.

Веселье, однако, не начиналось. Накатывалась волна раздражения. Северянин ждал, когда же заговорит совесть в этих мужиках — женщины не в счет, пусть себе жарятся под солнышком.

Наконец, когда уже готово было вырваться у него: «Вам что, стоять больше негде? Зачем вы сюда пришли?» — высокий парень, из незнакомых (знакомые, свои, рыцарские, тоже были, и кое-кто из ученых, но те даже не подошли, играли себе в волейбол поодаль), в нужную минуту взял топор и заколотил в нужное место деревянный колышек.

Владимир немедленно, не говоря лишних слов взял парня в оборот.

— Так, отлично. Подержи тут. Отрежь там. Принеси-ка, вон гвозди лежат. Забивай, я размечу дальше.

Вскоре подручных оказалось с избытком. Солнце пошло под уклон, а никакого веселья, кроме одного бешеного Северянина с досками да кабелями, не предвиделось. И — заразились его сумасшедшим ритмом, вертелись рядом, подтаскивали доски, растягивали кабель, ставили треноги под прожекторы.

Наспех наметили площадку для водного поло: четыре камня по углам — на дно, к ним накрепко связанный громадным кольцом канат с поплавками.

— А ворота, ребята? — спросил Покровский. Он явился как раз вовремя — пора было организовывать его любимую игру.

— Ах да, ворота, — растерянно пробормотал Владимир. — Должен привезти Борис, но можно не ждать. Вон четыре кухтыля, их хватит...

— Великолепно, спасибо, Володя. Остальное я довяжу сам. И игру сделаю, не беспокойся.

Снова приехали в «газике» Тугарин с Зайцевым, совершенно измотанные и злые как черти. Борис носился по берегу в длинной тельняшке, закрывающей плавки, с неуклонно нарастающим успехом призывая народ к веселью. Его голос, усиленный динамиком, стойко держался над пляжем, не отпуская внимания. И вот уже образовалась компания — перетягивать канат. Крики, девичьи визги, кряхтенье — ноги вспахивают песок в поисках упора.

Вот уже Михаил Сергеевич Покровский — как всегда! — получает приз, бутылку шампанского. Благодать его команде: шеф капли в рот не берет, хоть и не мешало бы теперь-то, вон как его трясет после водного поло, дело совсем к вечеру, пора и фонари зажигать и устраиваться поближе к помосту.

Владимир сбегал в дом, привел Светлану с Верочкой. Уселись на обрезок доски наблюдать: что будет дальше.

— Все, больше никуда не пущу, пусть теперь другие. Последний день, а я тебя и не видела совсем. — Светлана крепко прижалась к плечу мужа.

— Никуда не пойду, только с тобой. — Полный раскаяния, Владимир сейчас был готов для своей Светланки на любые жертвы. Он мог себе это позволить: на сегодня его дело было сделано.

Ночь притушила на лицах горячий загар июля и вместе с ним все, что побуждало людей спорить, негодовать и обвинять.

Наконец появились русалки, обвешанные морскими травами, лешие в дубовых ветках вместо плавок и пираты в одеяниях, описанию не поддающихся. Пошли в дело обрывки сетей, куски канатов, листья. Кто-то добыл полведра мазута, и через пять минут в общей толпе появились блестящие крепкие тела «негров». Прожекторы зыркнули в горизонт и скромно уткнулись в песок лучами. В темноте подходили и отходили люди, что-то мелькало, плескалось, смеялось, вскрикивало... Народ сплачивался ближе к помосту, и в плотнеющей толпе назревало томление.

Ждали загадки, ждали и большего — волшебства.

В Зайцеве признали режиссера, и теперь он только успевал уворачиваться от града вопросов: когда? где? кто? Его узнавали все, и только его. Борис не дождался ночи, голосом он рвал ее путы и что-то лихорадочно, на лету достраивал в хрупкой структуре праздника. Он, посланник бога морей, не был здесь равен всем.

— Бог морей Непту-ун! — прогремел могучий голос, лишь отдаленно похожий на голос Зайцева.

Затихли. Прожекторы вонзились в море метрах в десяти от берега.

Вода сначала загорелась изнутри дрожащим бело-синим светом. Забурлило, жгутами завертелись водовороты. И среди пены и света, обвешанный травами, степенно переставляя трезубец, преодолевая воду как неощутимый эфир, явился Нептун.

Он вышел из моря у всех на глазах, и сдавленное «ах» завершило часы томления, враз распахнуло тяжелые врата сказки.

Следом — русалка, брадобрей, звездочет, а вокруг, обгоняя царя и свиту, визжа и корчась, потрясая белыми и черными пеньковыми хвостами, лезли и лезли из моря бешеные черти и безжалостные пираты.

Девушки на берегу отступали в нерешительности, некоторые с визгом умчались в темноту. Русалка, что когда-то давно, еще днем, была Наташей, взвизгнула совсем не сказочно, увертываясь от цепких чертовых лап, и спряталась за спину Владимира.

— Я уж лучше с вами, можно?

— А мы тебя потеряли! — Светлана обняла ее.

Стадо чертей росло на глазах; ступив на сушу, они озирались и летели с диким воплем на самых юных и прекрасных девушек.

Нептун требовал жертв.

Светлана вжалась в мужа, как будто хотела совсем скрыться — от жуткого восторга, от невероятности того, что происходило на глазах. Одной рукой она прижимала к себе Верочку, другой не отпускала Наташу: все свои были рядом, в безопасности.

— Никогда не видела такого! Точно во сне, да?

— Нормально. — Владимир с трудом сдерживал гордость за своих ребят. Операция со скидыванием аквалангов под водой и с подводным светильником, которую готовили всем отрядом, удалась на славу. Он даже сам на минуту ощутил мистический трепет перед феерическим явлением Нептуна из-под воды.

— Может, отойдем, боюсь я за Верку...

— Свет, а то пошли? — вдруг встала Наташа. — Праздник же, Светик! Пусть побегают, пусть же догонят!

Она вырвала руку, зигзагом, взрывая пятками песок, стремительно пронеслась между двумя чертями и одним пиратом, но руки четвертого, черного и скользкого «негра», казавшегося совсем голым, изловили ее, и она, отчаянно размахивая в воздухе руками и ногами, поплыла к морю в злодейских объятиях.

— Ой, смотри, Наташа! — воскликнула Светлана. — Подержи Верку, я ему сейчас...

Она умчалась вслед за Наташиным смешливым воплем и затерялась вместе с ее похитителем в жарком месиве толпы.

Жертвы Нептуна с непременным визгом или воплем одна за другой летели с помоста в воду.

Потом на помост взобрался Нептун, и жертвы стали кидать ему в ноги. Приговоров было несколько: купать, если это девушка (очень уж приятно чертям носить девушек на руках, когда они выдираются и пищат от восторга и страха); побрить огромной фанерной бритвой, обмазав предварительно какой-то мыльной пакостью с ног до головы, и последнее — напоить огненной водой.

Вернулись Наташа со Светланой, веселые и возбужденные, все в блестящих каплях воды: их успели искупать обеих.

— Нам еще повезло! — Наташа указала на первого пациента, попавшего в мыльные лапы брадобрея. Несчастный, валявшийся у ног Нептуна, был уже весь в пене.

Скоро бритый полетел в воду, а уж Нептун потчевал следующего адским своим зельем. Герой опрокинул маленькую стопочку, задохнулся, замахал руками, и черти, воспользовавшись мигом, швырнули в море и его — безропотного, парализованного.

Владимира мучило раздвоение. Быть среди них, беситься, пугать девушек, таскать непокорных по песку — отпустить тормоза души — вот чего хотелось после сумасшедшего дня подготовки. После всего лета, до краев полного работы. Он заслужил это.

Но рядом сидела Светлана, и если не рядом — сидела в нем как часть его души, лучшая, истинная, потому что истина, как показывала вся предыдущая Володина жизнь, — это и есть любовь... И она завтра уедет. И будет только одна работа во всем мире, на все века. Работа, работа, работа...

— Смотри — Феликс!

Один из чертей подозрительно приблизился к ним, выделывая какие-то идиотские пируэты — вставал на руки, шел колесом, на одной ноге. И выл как черт.

— Привет, — сказал черт и сел рядом.

— Где ты пропадал? — спросил Владимир.

— Куда в песок бухнулся, встань сейчас же! Не отмоешься! — категорически-шутливо заявила Светлана и повалила Феликса на спину.

— Не встревай, женщина, окуну! — нежнейше прорычал черт-Феликс. — Хотел вам сюрприз сделать, да заработался. Себе на удивление: крашу, крашу, часов-то нет, и хорошо мне! Никто не мешает, не висит над душой, не заставляет чего-то думать... Пою, ору, забыл, что праздник... Краска кончилась, так бы и висел за бортом!

Нептун освятил праздник, и тут обнаружилось, что на столах стоят бочонки с грогом и в гребешках-тарелках какое-то неслыханное морское жарево дымится — не то трепанги с морской капустой, не то спизулы (есть такая вкусная ракушка, в песке живет, с мидиями), не то все вместе.

Владимир осторожно заглянул под низ гребешка — да нет, не меньше как год назад из моря вынут. Выбелен солнцем. Значит, удержались, из моря брать не стали...

Чокались, пили на брудершафт, танцевали, обнимались все — Тугарин с Князевым, Зайцев с Феликсом, Светлана с Колей Соловьевым, Нептун-Покровский с Наташей, Владимир со Славой Дружковым и Санька Носов с Софьей Ильиничной Тампер. А механик дядя Коля торжественно и легко подбрасывал восторженную Верочку в воздух.

Наверное, такой праздник один раз в жизни был у каждого. Или будет. Когда слетает с людей шелуха, они обнажены душой. Каждый верит: он имеет право на праздник. Потому что завтра он снова будет делать важное, никем еще не испытанное, а потому нелегкое дело.

4

Как бы ни был долог каждый морской сезон на станции Рыцарь, кончается он всегда слишком быстро. Сразу вслед за первым тайфуном, что перемешивает на пару дней все ревущие стихии мира, приходит чистая тишина осени.

На тропинках хрустят жесткие охряные дубовые листья. Под багровыми шатрами на лозах чернеют налитые крепким таежным соком гроздья приморского винограда. И все чаще, спускаясь с сопок в ожидании холодов, олени выходят к поселку.

Ослепительно чист весь привычный пейзаж, скинувший горячее марево лета. Еще зеленеют сопки, а луга за дюнами уж подернулись осенней ржой. А напротив, к западу, только еще синее, чем раньше, реет далекое, почти недоступное теперь чудо острова Малькольма.

Осень на Рыцаре — пора итогов, раздумий, грустных и неторопливых прощаний. В эту пору все, что случается на станции, связано с большим советом.

Феликс докрасил последние сантиметры клотика. Работа ушла внутрь, в тишину. Ломали, обдирали, выбрасывали, делали заново, красили. Из простого общежития, каким всегда остаются каюты корабля, рождалась своего рода технологическая линия водолазных погружений, одеваний и работ. В легкой качке и неспешных движениях создавался простой уют и красота. Теперь все делали хорошо и споро, с навыком и без лишних дум.

Из своей каюты наверху Зайцев спустился ровно в шесть. Осмотрел сделанное за день, постоял рядом молча. Взяв топор, подсобил Володе, еще постоял, мрачный.

— Нормально будет.

— Да ничего, — согласился Владимир.

А мимо гуси-лебеди

Любовь мою несу-ут...

Пора прибиться к берегу,

Да волны не даю-ут! —

тихонько пел Феликс в соседней каюте.

— Успеете до совета? — спросил Борис Петрович.

— Сделаем, Боря, — сказал наконец Владимир. — Ты что мрачный?

Зайцев хмыкнул с ехидцей, обращенной внутрь себя.

— Итоги подвожу. А они почему-то не радуют. — И, не дожидаясь вопроса «почему?», продолжал, являя редкую для него расположенность к откровению: — Шхуна эта, в общем, блеф, мой просчет. Хотя и позволила все-таки сезон отработать без сильного нарушения водолазных правил и без больших затрат... Все понимаю, но — нет в ней перспективы. Не вписывается она в то, что я задумал.

Владимир знал — спрашивать ничего не надо. Достаточно вопросительного взгляда.

— Научно-производственное объединение, вот что. Соединить станцию с подводной фермой. Это будет новый шаг в марикультуре и в морской науке — то, что нужно сейчас. Завтра на совете будем решать, я уж и ребят с комбината пригласил. Придумать форму подчинения и финансирования от двух ведомств — и порядок. Могу открывать хоть свое стройуправление, народу зазвать сколько угодно. Ходят слухи, комиссия одобрила мою программу, на совете директор скажет.

— Размахнулся! — произнес Северянин. — Что ж молчал?

— А вот — радости нет. Если прыгал в ночное море с мачты — поймешь. Ты знаешь, что это ново, это здорово и красиво. Боязно, что ли... Вынырнешь нескоро и — совсем другим человеком. А вот этого, теперешнего — жаль. Он — утонет. Выживет уже другой...

Помолчали.

— Что тут скажешь... Выйди на палубу и глубоко вдохни. Помогает. Вспомни, что ты наладил хороший коллектив и приучил людей к порядку. Людей, которые, в принципе, живут беспорядочно. Разве мало? А потом иди к Наташе с легкой душой.

— Коллектив сделал, может быть. А вот с Наташкой... Ты смог бы убедить Князева, что жить в палатке лучше, чем в бунгало с камином и паркетом?

— Вряд ли.

— Вот. У каждого свой удел. У нас — работать, у женщин — ждать. Любить-то некогда. Хорошо Соловьеву, ему некогда даже думать об этом. Жена есть, двое хороших детей — значит, порядок. А как они живут — их дело... Ему хорошо, семейных проблем ноль. А его жене?

— Ничего. Все будет. Лет через пять вы заселите бухту зверьем, и не простым же — отборным, выведенным в аквариумах. Перекроите лицо океана — разве тебе мало? Так что Наташка?

— А что Наташка. Так ничего и не решила. Тампер ее берет хоть сейчас, и ей самой это по душе. Князев давно зовет. Но я должен сказать свое слово. Я должен... Ей нужен дом, свой дом в перспективе, она зрелый человек. А у меня дома нет и не будет... Письмо от сестры получил. Надо звать девчонку сюда. Запуталась в какой-то магазинной махинации. Растрата на тыщу рублей. Она ни при чем, конечно, попала в логово, опыта нет. И рядом — никого, рано без мамки осталась... Ладно, вкалывайте, — Зайцев вдруг оборвал разговор, замкнулся, точно гребешок, заметивший опасность. — Не забудь, завтра наверняка придут принимать работу, вы уж тут...

— Борис Петрович, — вдруг выглянул Феликс. — Завтра мы закруглимся, давайте сходим на шестьдесят метров? За крупным гребешком для селекции, вы ж собирались...

— С тобой?

— Я понимаю, — заспешил Феликс, все больше изумляя Северянина неожиданным поворотом. — Вы это... забудьте. Я про то, что было... тогда, на банке у Крестовского... Я все понимаю, а тогда... или от неожиданности с катушек слетел — черт знает... Нервы. После госпиталя. Забудьте?

— Хм! Хорош бы я был! Помню, конечно. Если ты крадешь у человека — ты вор. У природы — преступник вселенского масштаба. А когда строишь — все нормально. Вот и все.

— Вы поймите, я должен сходить на шестьдесят, мне надо знать предел... Подготовить себя к «Шельфу»...

Зайцев раздумывал недолго.

— На страховку кого?

— Носова, если вы не против.

— Добро. Погружение — послезавтра утром. Если погода позволит.

Северянин с Феликсом выпили кофе и работали всю ночь. К пяти утра все было закончено. Вышли на палубу. Ночь проглотила ветер, рассыпала над затихающей бухтой тучные стада звезд.

— Гляди: небо, как на севере, близкое, — сказал Владимир.

— Нет. Как в горах.

Оба были правы.

— Поспим? — Северянин поежился, накинул на голову капюшон штормовки.

— А когда придут смотреть?

— Если бы знать. Завтра. То есть сегодня уже.

— Не уснешь.

Принимать шхуну пришли в половине десятого. Феликс с Владимиром еще выметали остатки мусора в трюме, переоборудованном в склад. Пришел Тугарин, с ним замдиректора, важный и недоступный, готовый к несогласию и недовольству. Северянин водил их по шхуне, объяснял, тыкал пальцем в блестящую латунь иллюминаторов, заставлял перегнуться и за борт, где красили «в неудобных и опасных условиях», и задирать головы кверху, где сияли новенькой краской верхушки мачт.

Но главный вопрос и главный ответ весили больше самых блестящих медяшек.

— Это все? — с нескрываемым разочарованием изрек замдиректора.

— Смета почти выбрана, материалы кончились. Дальше все на новую водолазку думаем бросить, — сказал Тугарин.

— Пластик где брали? В заводском перечне его нет.

«Все помнит, дьявол! Человек на своем месте...»

— Места надо знать, — пытался отшутиться Зайцев.

— Места, — подозрительно повторил замдир. — Попробуй теперь проверяй вас, сколько домой увезли, сколько в дело пошло, а?

— Проверяйте, — смело, с вызовом сказал Северянин, по замдир его будто не слыхал.

— Где оргалит?

— Потом застелем, когда линолеум будет, в конце.

— В конце, — снова подозрительно повторил замдир. И уже на пирсе добавил, обращаясь к Тугарину: — Я тебе скажу, я ждал большего. Надо было, в самом деле, вовремя остановиться с этой шхуной...

Северянин его больше не интересовал...

Директор института был человек многоопытный и азартный. В шахматы он никогда не играл, но отношения между своими сотрудниками часто строил по мудрым и тонким законам игры. И один из таких законов, может быть не слишком похожий на шахматные, по очень важный для директора, он формулировал себе так: какую бы малую роль ни играл в институте человек, никогда не пренебрегать его мнением, даже самым пустяковым. В любой миг ситуация может измениться в пользу этого человека непредсказуемо и непоправимо. А непоправимых ходов директор тщательно избегал.

Перед ним стояла трудная задача — соединить несоединимое, найти из трех возможных путей развития станции четвертый, который суммирует все и, главное, не оставляет обиженных. Обижать своих людей Юрий Леонидович считал одним из худших пороков руководителя и, когда ему случалось это делать по воле сложных обстоятельств, старался по возможности подсластить пилюлю, найти в перспективе для обиженного нечто утешительное.

На станции назрели крутые перемены — это было очевидно, и закрывать на это глаза значило бы потерять чувство времени.

Вариант Зайцева — научно-производственное объединение марикультуры. Вот ведь как бывает! Сторонников строительства на Рыцаре порта удалось переиграть блестяще. Но кто мог подумать тогда, полгода назад, что спасительная идея развернуть на станции ряд исследований по марикультуре окажется столь сильной и самодовлеющей, что от нее придется спасать теперь собственно науку, широту диапазона?

Что Москва требует резко увеличить научную отдачу в делах воспроизводства промысловых объектов — дело ясное. Фундаментальные исследования окупятся еще невесть когда, а тут польза нужна сегодня. Потребности в научных разработках но марикультуре огромны — их можно понять. Но и базисную науку закрыть не позволят... Что ж, при умном руководстве можно и в рамках зайцевского объединения сохранить все нужные лаборатории на станции, да еще и дать им перспективу. Ведь средства в это дело предполагают вложить солидные, судя по записке Минрыбхоза. Финансисты академии, впрочем, тоже настроены весьма благожелательно.

При этом пути Зайцеву нужна полная власть, он раскрутит нечто грандиозное, можно не сомневаться. Обиженные? Разве что Князев?.. Контакт с Зайцевым ему придется налаживать. Погрызутся, ничего, по общий язык найдут. Это ребята кройкой школы.

Как будто здесь все чисто, недовольных нет. Как будто. Не считая одного — директора института! Ведь цель у всякого научно-производственного объединения — все-таки производство. Если Минрыбхоз вложит свои средства, он душу вывернет из Зайцева, но заставит его в скором времени выдавать продукцию — выращенных гребешков, трепангов, устриц или что там еще им нужно «на стол народный». Продукцию, технологию. Что же наука? А наука рванет поначалу, получит свои деньги и... может быть свободна. Понемногу вытеснят лаборатории из корпусов, и все погибнет. Кроме разве что аквариальной.

За что же боролись?

Нет, с этим надо осторожно, не сразу. Спешить надо Зайцеву, у него идея. У директора идей нет, ему не к спеху. У директора — отрасль науки, хоздоговоры, бюджет, хозяйство и люди, и ему надо со всем этим умело управляться.

А чтобы лучше всего управиться, существует самый спокойный и мудрый путь — путь компромисса, доброй воли и разумного выбора. Князев хочет филиал? — будьте любезны. Но с ограничениями. И со взаимными обязательствами между ним и станцией. Зайцев хочет власти? — ради бога. Но не абсолютной. Скажем, не директор объединения, а заместитель. Тугарин хочет уйти из начальников, устал? — как не понять. Только уйти придется и со станции тоже. Если все-таки уйдет — есть Покровский. Не захочет этот в начальники — придется вернуться на станцию с маяка, а то и в институт.

Рычаги — великая сила. С помощью рычага, оказывается, можно передвигать не только Землю, по и человека. А это куда труднее! Кто пробовал — знает...

— Предложения по структуре все? — спросил директор, покончив с размышлениями.

— А разве недостаточно? — ухмыльнулся Покровский.

— Хорошо, — продолжал директор, откровенно скучая: это тоже был тактический прием. — Князев, готовьте проект приказа, через неделю жду вас. И оборудование к передаче. Список того, что мы не отдаем новосибирцам, Тугарину представить тогда же. В первую очередь это французский комплект, не забудьте...

— Юрий Леонидович, как же так! — восстал Князев.

Но директор продолжал, скучая:

— Прошу помнить, инициатива не моя. Работайте... Вы, Герман Александрович, категорически отказываетесь от должности начальника станции?

— В общем нет, но... — сжался Тугарин.

— В таком случае мы вас попросим поработать еще один сезон. А чтобы не страдала лаборатория, вашим первым заместителем и помощником предлагаю назначить Бориса Петровича Зайцева. Возражений, полагаю, нет, ситуация уже сложилась.

— Нет, — насмешливый голос Покровского.

Зайцев сцепил пальцы, посмотрел исподлобья и заговорил своим лютым шепотом:

— Вы же только что согласились, что объединение...

— Товарищи, я слушал вас внимательно, — продолжал директор, совсем будто засыпая. — Зайцеву в свою очередь предстоит в будущем году большая работа по организации задуманного объединения. Скорей всего, даже года будет мало. Думаю, руководство станцией отнимало бы у него силы от этого важного дела. Предложенный вариант позволит вам с Тугариным поддерживать друг друга... Вы хотели дополнить, Михаил Сергеевич?

Директор сказал это не глядя на Покровского, но, видно, ощутив с его стороны неумеренное беспокойство.

— По поводу объединения, Юрий Леонидович, я ваш скепсис не разделяю, — смело, даже вызывающе, выпятив бороду, заговорил Покровский. — Насколько я понимаю, уже с нового года штаты и средства будут спущены по обоим ведомствам целевым назначением. Планы на будущий год утверждены. Стоит ли назначать начальника станции, да еще с заместителем, если через три месяца не будет станции как таковой? Думаю, наша задача утвердить Зайцева и вручить ему верительные грамоты института. А к моменту подписания документа об организации объединения выработать научные программы для лабораторий. Такие, которые Зайцев мог бы отстаивать, контролировать — с нашей помощью, конечно, и использовать в работе.

— В конце концов, Михаил Сергеевич, если вы правы, — пришел на помощь директору заместитель, — новый приказ издать не трудно. В любом случае для назначения Зайцева нужны веские основания, у вас их пока нет... Не забудьте, руководить научной станцией, по статусу, должен минимум кандидат наук.

Директор, считая вопрос исчерпанным, согласно хмыкнул и уверенно повел дело дальше, вполне довольный собственной гибкостью и находчивостью зама.

Началась отчаянная битва за деньги. Их пока что было выделено на нужды станции гораздо меньше, чем хотелось, и даже меньше, чем ждали. И Князев, развалившись в кресле, с откровенной насмешкой наблюдал, как сражаются за каждую тысячу его коллеги. Ему можно было отдыхать. Он ни минуты не сомневался, что добьется в Новосибирске ровно столько средств, сколько нужно для выхода на мировой уровень. Не то что эти жалкие крохи. Никому и никогда не удастся жить на Рыцаре лучше, чем живет он. Но крайней мере, пока здесь научная станция, а не фирменный магазин морепродуктов. И уж из этих денег, добытых собственным обаянием в уходящем году, на приемах у камина, и на пленэре, и потом, в Новосибирске и в Москве, — ни одна копейка не уйдет на сторону. А если и уйдет, так не задаром. Торговаться он умеет.

Страсти накалялись. Софья Ильинична призывала участников совета взглянуть в окно. Ее шхуна, торчащая на том берегу, была как на ладони и, естественно, того берега никак не украшала. Как было не выделить ей тридцать тысяч на ремонт?

Выделили. Но Тампер успокоилась рано. Тут же встал Зайцев и, не отпуская людей от окон, привлек их внимание к недостроенному зданию аквариальной.

— Шхуну, Софья Ильинична, вы сможете покрасить и своими силами, без всякого договора, без этих бешеных тысяч, которые идут в основном на покрытие накладных расходов. Поверьте опыту: угрохаете на них три четверти суммы, а краски не добудете. Лучше попросите Дружкова, он вам краски привезет. И наймите на сезон каких-нибудь студентов, верное дело. Покрасят!

Конечно, за такой вариант Тугарин ухватился первый: проще и выгодней! Но и он поспешил радоваться: Борис Петрович тут же, как и следовало ожидать, доказал, что снятые с лаборатории Тампер деньги должны быть отданы на аквариальную и на водолазную базу, и никуда более.

— Я полагаю, у нас нет лабораторий, которые думают добровольно сворачивать свою работу на станции? Нет. Значит, потребность в основном биологическом материале не уменьшится, скорее наоборот. Так вот, немного статистики.

Факты, приведенные Зайцевым, были убийственны. Услышь их Северянин, он понял бы, что недаром просидел Борис неделю в своем кабинете на шхуне. Он оценил по данным аквалангистов запасы разных видов в бухте и пришел к выводу, подобному брошенной на стол бомбе:

— Отсюда следует, что некоторые виды через два-три года перестанут существовать в бухте Рыцарь. И в ее окрестностях. А чтобы научиться их воспроизводить, нам еще самим подрасти надо.

— Ничего страшного, залив большой, есть еще богатый остров Малькольма, — заметил кто-то. И тут же получил новый удар:

— Вы хотите нарушить решение, подписанное самим президентом академии о создании заповедника? В общем, это ваше дело, но ежели я теперь замначальника вашей же волей, вам это не удастся, поверьте.

— В конце концов, науку делаем мы, товарищ Зайцев, и не вам решать, как и какими средствами ее делать, — запальчиво возразил неожиданный оппонент. Только тут Борис Петрович признал его. Молодой кандидат из лаборатории Покровского, тот самый, кого Михаил Сергеевич, уезжая на маяк, оставляет вместо себя. Что ж, в настойчивости ему не откажешь. — Без наших результатов экономика сегодня уже не может обойтись. А вы полагаете — один! — затормозить нашу работу? Лучше бы поискали по берегам новые колонии нужных нам объектов, да освоили их, да добились разрешения в Рыбводе, чем тут спорить...

Ах, вот ты как...

— Повторяю, это личное ваше дело, — с железным спокойствием сказал Зайцев. — Напомню только: любой промысел, помимо организованного водолазным отрядом, будет рассматриваться впредь как открытое браконьерство. И я не остановлюсь на донесениях Рыбводу. Хотя и этого будет достаточно, чтобы крепко ударить по финансам весь институт и по партийной линии — его уважаемого директора.

Директор смотрел в стол, напряженно улыбаясь. Высказываться он не спешил, но тут, похоже, время настало.

— Успокойтесь, товарищи. Крайности никогда к добру не приводили. Нарушать нормы отлова мы, конечно, не имеем права и не будем, поддерживаю в этом Зайцева полностью... Ну а где взять сырье для лабораторий, вопрос, думаю, праздный. Разводить! Для этого мы и строим аквариальное хозяйство, питомник. — Он обернулся к своему заму и к Тугарину, сидевшим рядом: — И будем строить, не прерываясь ни на один день. Тут высказывались сомнения, насколько правомерно было отвлечь средства с аквариальной на развертывание водолазной базы и базы подводного аппарата. Другие сомневались, напротив, насколько прав Зайцев, ухитрившись оплатить все-таки работу монтажников на аквариальной. Думаю, правы были по-своему все, осудить нужно лишь крайнее решение о закрытии строительства аквариальной. Надеюсь, оно возникло по недоразумению. Хотя средств, конечно, недостаточно, и новому руководителю работ придется туговато.

Замдиректора сосредоточенно смотрел в стол, маленькие уши его порозовели.

— Я надеюсь, Юрий Леонидович, на отчисления от лабораторий по темам, — вставил Зайцев. — Такой опыт уже есть у Софьи Ильиничны, вспомните, как она оплатила плавкран. Не будем забывать и про будущее объединение с рыбниками, они скупиться не станут!

— Будем надеяться, — поддержал Зайцева директор. — Так или иначе базу подводных работ, назовем ее так, надо строить, и аквариальная тоже должна работать к лету. Она остается первым пунктом сметы как незавершенное строительство.

Коля Соловьев сдержанно улыбался — он был доволен. Его дело, судя по всему, складывалось бесспорно, в отличие от других. И Борис, заметив его радость, сам почувствовал нечто похожее. Дело идет, не остановишь теперь!

— Но должен заметить руководству станции, — продолжал директор. — Сегодняшний стиль вашей работы не вполне устраивает. Как-то судорожно все у вас, это и институт лихорадит. Ну что за история с водолазной шхуной? Неужели нельзя было вовремя и достаточно убедительно проработать вариант с береговым подводным комплексом? Пора кончать с этим временным строительством, с бесконечными переделками — не оправдывают они себя ни в коей мере! Ладно шхуна, она не пропадет, пригодится. Но в дальнейшем такое недопустимо. Даю вам две недели, чтобы окончательно согласовать генплан станции с учетом всех мыслимых перспектив. Утвердим его приказом, и потом — ни единого отклонения. Так что, товарищи заведующие лабораториями, поспешите с вашими предложениями по перспективам. Сразу оговорюсь: лабораторная база станции расти пока не будет, вплоть до утверждения общих планов по объединению марикультуры. Возможно, часть лабораторий даже переведем в город со временем. Останется аквариальный комплекс с обслуживающими лабораториями, база подводных работ, слипы, причалы, мелкий флот и, естественно, питомник. Отсюда неизбежно вырастет механическая служба с гаражом — вот так в общих чертах. Я верно предполагаю, Борис Петрович?

— В общем да... Как же будем с гостями, Юрий Леонидович? — спросил Зайцев.

— Насчет гостей: на будущий сезон веем, кто шлет заявки на работу здесь, предлагайте доставлять животных в замороженном виде самолетом, это дешевле. А там пусть попытаются обосновать свое личное здесь пребывание. Думаю, будет полегче.

— Юрий Леонидович, но если из академии кто-то отдохнуть захочет, финансисты там, — Герман склонился к директору, стараясь говорить тише. — Без них, сами понимаете...

— Зарабатывайте договорами с промышленностью, это вы умеете, — сказал директор довольно резко. — И не забудьте: каждый праздный человек на станции — удар по дисциплине, которую вам только предстоит наладить. И особая ваша забота, друзья мои, — кадры, надежные, квалифицированные, грамотные. Техники, механики, строители. Дел хватит.

Воцарилась пауза, предвещавшая как будто копен разговорам.

Кое-кто уже поднялся, Князев чиркнул спичкой и начал раскуривать свою трубку, когда решительно поднялась Тампер и сказала:

— Извините, Юрий Леонидович, у меня замечание по ходу, так сказать... Вот вы напомнили про мое оборудование, которое забрал себе Князев. Я не отрицаю, мы с Евгением Васильевичем обсуждали это и пришли как будто к соглашению. Но сейчас кое-что изменилось, и оборудование мне совершенно необходимо. Именно это, французское, заказанное мной и в полном комплекте. Во-первых, отдавать его новосибирцам, конечно, нельзя. Во-вторых, спасибо Тугарину, шхуна все-таки установлена, и место для оборудования есть. И кстати, если так нужны средства для аквариальной, моя программа, завязанная отчасти на это оборудование, даст материальный доход уже в первом квартале. Основная работа сделана...

Князев ерзал на стуле, смотрел в окно и вертел в руках набитую до отказа трубку — курить на совете было не принято.

— Слушаем вас, Евгений Васильевич, — сказал директор. — Когда вы готовы доставить оборудование лаборатории на шхуну к Тампер?

Князев вскочил, словно подброшенный пружиной:

— Я не готов его доставить, потому что лаборатория полностью смонтирована и работает у меня, можете посетить и убедиться. Я ведь привык держать свое слово, и ту польскую лабораторию, которая у меня отлично работала до сих пор, я, как и договаривались с уважаемой Софьей Ильиничной, готов доставить, куда она скажет.

— Товарищи, какой-то минимальный порядок должен быть в институте, — твердо сказал директор, сверкая на Князева очками. — Вы солидный человек, Евгений Васильевич, сколько же можно! Оборудование должен получить тот, кто его обосновал, оформил заявку, вы-то ведь знаете, что это не игрушки... Вот у меня лежит сейчас ходатайство от Сибирского отделения о формировании на базе вашей лаборатории филиала их института. Что я, по-вашему, должен отвечать? Может, написать им, что вам еще следует повзрослеть, пусть подождут?

— Но вы уже решили этот вопрос!

Князев пытался спорить, но директор перебил:

— Давайте так. Я дам свое официальное согласие, как только Софья Ильинична подтвердит, что она не имеет к вам претензий по оборудованию.

— Софья Ильинична, — не унимался Князев, — вы же только что признали, что ваша работа почти сделана, осталась ерунда какая-то. Так разве я запрещаю — приходите, работайте в любое время. У меня, по крайней мере, оборудование сохранится надолго, я умею его беречь, это все знают. И потом, представьте, если мы сейчас его демонтируем, перевезем по нашей дороге и еще втащим на шхуну по этим трапам и узким коридорам, половину можно будет списать сразу! А другая половина еще и не войдет в двери. Я уж не говорю о том, что на шхуне нет ни воды, ни энергии, и появится только, дай бог, к концу года. Какой же смысл?

— Ну хорошо, — сказал директор. — После совета мы с вами обсудим это более детально.

Князев сел и вытер ладонью потный лоб. Это была пусть частичная, но победа, и остальное его уже не интересовало. Он подмигнул Зайцеву, подсел ближе:

— Где ты прячешь свою девочку? Я жду, когда она оформит перевод в наш университет и придет ко мне на работу, а ты, оказывается, отдал ее на растерзание пиратам в дом на дюнах?

— Тебе случалось что-нибудь делать по принуждению? — спросил Борис Петрович.

— Конечно нет. И не случится. Но я — это я, а девочка это девочка. На всякую девочку нужен мужик, готовый решать за нее проблему выбора. Знаешь, что сделал бы я? Дал телеграмму в Свердловск, запрос от ее имени о переводе сюда на заочный, потом запрос о выписке в милицию. Здесь сходил бы в университет, договорился с деканом, он свой мужик. А там уже просто — приходишь, забираешь ее чемодан, берешь за руку и ведешь в дом.

Тем временем совет шел к концу. Но что-то еще висело в воздухе недосказанное, недорешенное... Коля Соловьев глядел себе под ноги, искоса посматривая за Тугариным. А тот поспешно перебирал бумаги в своей папке, вынимая некоторые, видимо, очень ему нужные листки.

— Все, товарищи? — спросил директор завершающим и заметно облегченным тоном.

— Минуточку можно? — Герман Александрович поднялся, аккуратно подравнял тонкий пакетик бумаг. — Остался еще один щекотливый вопрос. У нас никак не определена научная программа аквариальной, а это, думаю, пора сделать. Пока что работа там идет самотеком, бесконтрольно.

И, не делая пауз, продолжал:

— У меня тут заявки ряда морских организаций и гидростроителей на разработки по программе «Биологическая коррозия». Тема очень перспективная, и деньги хорошие. Желающие могут познакомиться.

Юрий Леонидович вернул только что снятые очки на переносье, взял бумаги.

— Подождите, так не делается, — это Князев не вынес, вскочил. — Мои работы уже ведутся в старой аквариальной второй год по утвержденной программе; известные всем статьи и доклад на симпозиуме основаны именно на этом материале. Разве не это главное для научной станции — научные обобщения? И я не уйду, учтите.

— Да вас никто не гонит, Евгений Васильевич, — усмехнулась Софья Ильинична. — Речь ведь идет о новом здании, насколько я понимаю. И мне кажется, для экспериментов по моей международной программе «Маринген» в первую очередь будет выделено место.

— Стоп, товарищи, это же несерьезно, — директор тщательно скрыл улыбку. — Совет мы закрываем, а вам, Герман Александрович, поручим подготовить материалы по аквариальной к ученому совету института. Безусловно, с учетом развернутой программы по марикультуре. Там и обсудим все в деталях.

Коля Соловьев рассмеялся беззвучно, тряся плечами. В коридоре к нему присоединился Князев.

— Держись, Кольша, на ученом совете тебя четвертуют, растащат на составные части! Поспеши с дипломом, а то и пост отберут.

— Что мне пост! — смутился Коля. — Работать бы дали... Тебя-то не выставят?

— Меня? — Князев развеселился пуще прежнего. — Весной я вернусь сюда директором филиала, пусть попробуют!

Зайцев вышел на крыльцо вместе с Покровским, на ходу застегивая куртку: ветер бил прямо в лицо.

— Доволен? — коротко спросил Покровский.

Борис Петрович пожал плечами:

— Пока нечем. Но ждать большего было бы неосмотрительно. А ты? Не слишком ли поспешил устраниться? Твой авторитет бывает нужен.

— Я и не отказываюсь. Всегда в твоем распоряжении в качестве советчика. Только теперь мои советы немного стоят. Теперь, Боря, времена другие. Тебе, в сущности, предстоит малоприятное дело: романтический уголок превратить в четкое предприятие. Со всеми вытекающими... А свою жизнь — в каторгу. И может, не только свою. Разве можно помогать человеку в этом? Даже советовать сложно и глупо. Но отношения к тебе это не меняет. Если что — всегда рад видеть.

...Куда мог запропаститься ковшик? Всю жизнь плавал себе в ведре, никому не мешал. Может, на веранде? Что бы ему там делать...

Вот и зима, раздолье для одиноких и выносливых. В борьбе за существование только успевай дни считать. Воду принеси, выруби ее из наледи на ручье, ведро вынеси, угля раздобудь, дров наруби, окна утепли...

Интересно, что делает Наташка? То же самое поди... Прибирает у Савельича в комнате или у Северянина, им вчера тоже не до уборок было... Может, пора кончать всю эту жизнь наперекосяк, на два дома? Прийти и сказать решительно, как советует Князев. Даже не сказать, а взять за руку, в другую чемодан — и вперед?

Кто бы знал, до чего хочется сделать именно так. И до чего боязно. Ну два, ну три года радостей любви и беспечности, пока обоим ничего не надо. А потом? А потом ребенок. И начнется: катер на комбинат за продуктами, машину — съездить к врачу, время — погулять с ребенком, время пообщаться с женой, которая звереет от пеленок и одиночества. А для нужд объединения придется мотаться по стране месяцами, и доверить это некому...

Если бы он не знал, как легко и быстро рушатся семьи в такой вот закрутке. И слова, и мечты, и идеи — все то, о чем говорили друг другу взахлеб и слушали как откровение, начинает раздражать, потому что каждый видит только то, чем пожертвовал для семьи, а то, что достигнуто, — само собой, и кажется таким исчезающе мелким...

Собственно, семью можно оставить и на таком уровне: каждый сам по себе.

Ага, кто-то, кажется, встал, шаги слышно. Что ж, почти вовремя. Сейчас только вытереть стол и заварить чай. Температура уже вполне жилая. Ух, как гудит печура, ради одного этого звука стоит зимовать на Рыцаре!

— С добрым утром, — попытался улыбнуться директор, но, не омочив лица водой, сделать это ему было трудно.

— С добрым, — согласился Зайцев. — Умывайтесь и поднимайте вашу рать. Можно пить чай.

— А ты молодцом. Давно встал, верно?

— Ничего, не так страшен черт, Юрий Леонидович. Тут работы было на полчаса. Вода в умывальнике есть.

— Спасибо.

Директор умылся, сел возле печки в удобное кресло, обстоятельно закурил.

— Разозлился на меня, сознайся?

— Я? За что, когда? — удивился Зайцев.

— На совете. Знаю, знаю, наверняка разозлился. Сам такой был. Подумал небось — вот соглашателя бог послал. Всем по прянику — кулька нет, а все голодные.

— Обижаете, Юрий Леонидович, — облегченно улыбнулся Зайцев. — Я и сам не раз поступал так же. Главное, мешать мне вы не собираетесь, если я верно понял.

— Понял верно.

— Ну вот. Значит, объединение «Акватрон» через год будет иметь свой счет в банке, это я вам обещаю.

— А ты не спеши. И никогда не делай одно в ущерб другому, лучше в помощь. Так вернее. Про подводный аппарат не забыл?

— Я и программу под него прикинул, как можно!

— Опять спешишь... Тебе не мешает знать, что аппарат сюда придет не сам по себе. Такие вещи не дарят. С ним придут геологи, океанологи, и им нужно тут работать. Рядом с тобой. А задачи у вас очень разные. Если не противоположные в чем-то. Скажу тебе больше: марикультура — да, важно, и средства на нее дают. Но геологи имеют втрое больше. Освоение ресурсов шельфа... Закипело, кажется, налей-ка чайку.

— Сейчас заварю... Ну не дают покоя! То им порт, то шельф. Как нам тут совмещаться, Юрий Леонидович? Станция традиционно биологическая, менять профиль — это не шутка. Совсем новые задачи — технические, кадровые.

— Зачем менять? Расширять, так вернее. А вот как совмещаться, над этим предстоит подумать.

— Хорошо... Ну а Князев, как думаете с ним? Его в рамках удержать трудно. И вообще зачем вам нужен этот филиал Новосибирска здесь? Искусственное, престижное построение, бред!

Директор поднял ладонь, призывая Зайцева успокоиться.

— Тише, они спят... Мне филиал, разумеется, не нужен. Но, с другой стороны, сколько нам здесь предстоит строить, смекаешь? А строят ведь не деньги и не из денег, которых у нас теперь будет в достатке. Строят люди из материалов. Вот мы и попробуем использовать Новосибирск и энергию Князева в этом направлении. Своих людей и материалов нам всегда не хватает, слабоваты. Пусть они везут свои. Князев будет уверен, что он развивает свой филиал, этого ему и надо, чтоб не скучать. Но все будет так или иначе под нашим контролем. Вот и смекай.

— М-даа, — Зайцев задумался, поглядел на директора с уважением. — Век живи, век учись... Вам покрепче?

— Да, конечно... Только этот разговор между нами пока. И вот еще... Сахару подай... Северянин со шхуной закончил?

— Почти.

— Отлично. Готовь проект приказа, назначим его ответственным за организацию базы подводных работ. Пусть набирает гидронавтов, стройку разворачивает. Внедрим к геологам своего человека, а?

— Если не уедет в город.

— Что так?

— Жена...

— Кто она?

— Преподает в институте, гуманитарщик.

— Так... Ну что, предложи ей, скажем, ставку инженера группы технической информации. Организует здесь техническую библиотеку, дело очень нужное. Ну вот, кажется, и все. Сам-то один живешь?

— Один. Пока.

— Ну-ну, — директор встал. — Пойду будить — как ты сказал? — свою рать.

Феликс с Владимиром с трудом продрали глаза в одиннадцать. Висящий над столом градусник настаивал на плюс пяти но Цельсию.

— Нормально! — одобрил Феликс. Львиным прыжком прямо с койки он достиг противоположной стены, сорвал с нее саблю и принялся махать перед собой, любуясь в зеркале классическим обнаженным торсом.

Потом они полили друг другу из кружки над ведром, хлебнули чаю.

Прислушались. В Наташиной комнате было тихо.

— Ушла?

— Наташ!..

— Ушла.

Феликс вошел в комнатку, извлек из кармана связку ключей, отпер свой тайник — ящичек старого письменного стола, снятого со шхуны. Деньги были увязаны в аккуратный красный пакетик.

Феликс поиграл ими, словно это была колода карт, пошелестел кромкой.

— Прощайте, скалистые горы, шашлыки, пальмы и кипарисы... Прощайте, оленьи упряжки и жирные гольцы Чукотки. Здравствуй... как ее зовут-то?

— Еще предстоит узнать. Но ты можешь передумать, — поспешно сказал Северянин.

— Это мое личное горе, — оборвал его Феликс и накинул на голое тело штормовку. — Держи. И никогда не вяжи на меня лишнюю страховку. В горах я не любил ничего лишнего. Идем.

Холодный ветер, нарастая, завывал в такелаже.

Оля скучала в диспетчерской, в тишине и одиночестве, зябко кутаясь в простенькое зимнее пальто. Привычным жестом листала заявки, отчеты, планы, но смысла в них, судя по отсутствующему взгляду, не видела.

Связка ключей лежала на столе.

— Диспетчеризация на высоте? — весело сказал Феликс и поднял Олю в воздух вместе со стулом.

— Ах! Ой, сумасшедший, отпусти! — с восторгом и ужасом, краснея от неожиданного к ней внимания, залепетала Оля.

— Никогда, девушка! — рычал Феликс. Он выволок ее, как была, на стуле, на крыло мостика, на самый ветер, и там водрузил на фальшборт. Оля закрыла глаза, съежилась и отвернулась от воды, пугающе далекой сверху. — Ты понимаешь, что мы у финиша? Понимаешь, что это такое, когда пропилишь маршрут, язык на плечо, все обрыдло и командир дает последнюю накачку, хоть и у самого уже нету слов: не подкачай, ребята, еще немного! И вот — финиш!

Все в порядке. Владимир усмехнулся: какой талант пропадает!

Ключи вот они — на столе. Который же от Борькиной каюты? Кажется, этот, крупнее других, под стать могучему замку. Так и есть.

Ох и введет тебя Феликс во грех с этими подпольными операциями!

Ничего. Святое дело... Но где оно может быть? На полке — нет. На столе тоже. Значит, в ящиках. Ага, закрыты. Бюрократ паршивый! Оле своей и то не доверяет. Но где ключи от ящиков? На связке держать глупо, неясно тогда, от кого запираешь. Однако все же на связке. Глупо!

Есть. Что тут у него? Переписка деловая, договоры, планы, сметы, нормирование, контроль... Ишь ты, НОТ на высшем уровне. Да. Боря, человек ты серьезный, но на каждого серьезного, не забудь, обязательно найдется парочка пиратов. Пират, забудь про небеса, забудь про отчий дом... Так что, там Феликс все еще заливает? Порядок. Но надо спешить... Здесь нет. В следующем... Вот оно!

Владимир поспешно взял конверт, выдрал из календаря листок, переписал обратный адрес: Иркутск, улица... дом... квартира... Зайцевой Антонине Петровне.

Пробежал глазами письмо. Все верно, растрата, она и не подозревала. Просто сунули девчонку в лапы ревизору, сволочуги! Вот бы нам с Феликсом до них добраться... Кстати, на всякий случай номер магазина... Может, что и придумаем.

Письмо на место, дверь на ключ, связку на стол.

— Не мучай девочку, изверг!

— Ладно, пощажу. — Феликс вздохнул с облегчением и снял Олю со стулом с планширя.

— Уф! — отдувалась девушка, все же довольная вниманием. — Посдурели мужики совсем!

— Что делать, Оленька! Пираты — веселый народ! Ты ведь служишь где? На «Санта Розе». Должна терпеть. Долю от добычи мы тебе отрядим.

Когда Владимир вернулся с почты, акваланги у Феликса были забиты, снаряжение лежало в водолазке на диване.

— Порядок? — спросил Феликс.

— Как и у тебя. Идем.

Они вышли на полубак и торжественно подожгли над водой маленький розовый листок переводной квитанции.

— Вот налетел жестокий шквал.

Завыл, как дикий пес!

Как призрак встал девятый вал,

Все золото унес!

Глаза Феликса сияли счастьем. Ледяной ветер колотился в голую грудь под распахнутой штормовкой, но — тщетно.

— Веселишься? — спросил Владимир насмешливо.

— Еще бы! На шестьдесят метров идем, давно мечтаю!

— Может, возьмете меня?

— Ист. Это особый случай. Или я стану командиром подводного аппарата, или понесет меня... А командиром я стану не раньше, чем Зайцев убедится, что со мной можно ходить на шестьдесят метров. И дальше... Где же он есть? Уже два часа...

— Спросим у Оли.

Оля посмотрела на них испуганно:

— С ума вы посходили, какие нынче погружения! Гляньте на море, Борис Петрович все отменил.

— Вот так и надейся на людей, — Феликс сжал кулаки. — Чуть ветерок, он и в кусты.

— Не зверись, он прав, — сказал Северянин. — Ветер явно больше нормы и растет. Успеете, затихнет через пару дней.

— Пара пустых дней!

— Пустых? А про коней забыл?

— Кому они теперь нужны, кони! Я хотел Князеву, но ты сам слыхал — уезжает... Э, да провались все вместе с вашим Рыцарем! — Он картинно развернулся, ринулся к двери. — Поеду в горы, и все к черту! Друзья там не оставят.

— У тебя на дорогу ни копейки, — напомнил Владимир.

— Фигня, наймусь проводником. Тоска у вас! Летом еще куда ни шло, хватает людишек, а зимой — волком завоешь!

— Вон ты как легко! — Северянин посмотрел на него со злым прищуром. — Свободный человек, красота! Любуйтесь!

— А я свободный, ну и что — завидно?

— Пацан... — устало сказал Владимир. — Надоело мне с тобой... Смеются все. Зайцева даже уговорил на курсы гидронавтов тебя первым послать. А ты — свободный!

Он хлопнул дверью и направился к дому Тугарина. Зайцев, конечно, сидит у директора, где же еще.

А Феликс вышел на крыло мостика, долго стоял, повернувшись навстречу морю и студеному ветру, диким глазом поглядывая на пляшущие под бортом волны. Потом вдруг скинул штормовку, штаны, взлетел на планширь и с воплем, раскинув руки, полетел в волны.

— Куда, сумасшедший! — вскрикнула Оля и выбежала следом. В волнах несколько секунд никого не было, потом выросли две руки и голова.

— Эге-ей! Оля-я! Прыгай сюда-а! Бу-удет бу-уря-а, мы поспорим и побо-оремся мы с не-ей! Ха-ха-ха!

Зычный его голос захлестывали волны, но он прорывался, спорил с ветром и штормом, заражал ликованием, безумством и молодостью.

С моря, не отступаясь, напирал студеный ветер. Он походя снимал с потревоженных гребней густую пену, невидимой пылью взвихривал ее вверх и, заматеревший в соленом настое, ударял в пирсы, борта шхуны, в недвижное лицо Северянина.

Город с детства приучал жить сложно. Искать, искать без конца, сначала потому, что цель еще далека, потом оттого, что о ней забываешь и привыкаешь к самому поиску. Искать свою «экологическую нишу», свою подругу, квартиру, хорошую зарплату и бог знает что еще. И никогда не понять, какой же смысл заложен в этих поисках матерью-природой, если с каждым шагом человек лишь сильнее отгораживается от нее — скоростью, комфортом, силой своего знания.

Зато как легко отпали все вопросы здесь. Люди спаяны одной, обнаженной целью: понять природу, восстановить и жить с ней в гармонии. Так было изначально на земле, пока человек ничего еще не знал. Так должно быть теперь на Рыцаре, где только начинаются первые шаги в тайны океана. И так — несомненно! — будет завтра, всегда у людей, знающих об океане все. Они должны беречь друг друга, люди и океан.

Очередная волна, расколовшись о пирс, окатила его брызгами. Володя поежился и ушел в дом.

Дом был заполнен стуком молотков и предотъездной суетой: студенты упаковывались. Им хотелось увезти с собой в свои сухопутные города что-нибудь еще кроме наполненной морем души. Это что-нибудь составляло целые коллекции, тщательно высушенные, завернутые и уложенные внутрь фанерных ящиков. В рюкзаки отправились корабельные фонари, обрывки сетей, разные поплавки и даже большие шары-кухтыли из яркой пластмассы. Гребешковые створки увязывали пачками: мало ли кому придется дарить! А тут этим добром, следами прошлых бездумных промыслов, разве что берега не выстланы.

Комнаты опустели, через открытые двери в них свободно загуливал ветер. Шумели, качаясь в его напоре, корявые сосны на дюнах.

В маленькой комнатке у камина согревались чаем молчаливые Наташа с дядей Колей.

— Ушли? — спросила Наташа.

— Ушли. — Владимир налил себе чаю и сел рядом с ней на лежанку, глядя в огонь.

— В такой шторм.

— Там нет штормов, куда они ушли. Тишина.

— Ну, я им забил до упора, по два аппарата, а то ж на такой глубине за минуту акваланг сожрешь, — сказал дядя Коля, чувствуя себя причастным к рисковому походу Бориса Петровича с Феликсом.

— Зачем это ему? — снова спросила Наташа. — Не понимаю. Стихийные вы люди какие-то.

— Такие вот, — сказал Северянин, не отрывая взгляд от огня. — Заштормим — тогда не подходи...

— Точно, во! — поддержал дядя Коля. — Вдребезг! Цыть, бобик, и лапки на стол!

Владимир положил руку на крепкое плечо механика.

— Такие вот мы обманщики, Наташка. Убеждаем себя, что умеем хорошо, правильно, особенно как-то жить рядом с морем. Ложь! Жизнь тут такая же, как везде. И дела такие же. А если что и интереснее, так то и труднее. Все очень просто. Шестьдесят метров, опьянение глубиной, вечный мрак — это все антураж. А по сути — там колония крупнейшего гребешка, и нам нужен его генофонд, чтобы новое поколение гребешков сделать таким же... Но зачем ты уезжаешь?

Наташа пожала плечами. Смотрела на него исподлобья, будто силилась понять нечто большее, чем лежало на поверхности его слов.

— Ты уже упаковалась? Где вещи?

— Вот сумка. Разве можно увезти море в ящике?

Конечно, он не верил. Не верил, когда дядя Коля притащил из своей комнаты последние безделушки, все, что сделал за последнее время, и когда смотрел, как не слишком аккуратно и слишком поспешно распихивают огрубевшие за лето руки практикантов эти хрупкие создания по свободным углам ящиков и чемоданов. Не верил, когда с тревожным внутренним хрустом — только бы ничего не оставить, увезти как можно больше! — ящики обжимались, заколачивались и потом, точно все тут же забывали об их нежной начинке, кантовали, орудовали с ними, точно с простыми тюками ваты.

Увезти с собой море в ящике? Эта мысль выглядела дикой даже в те минуты, когда Владимир с новой силой ощущал беспощадную волну уходящего лета, законченной работы, когда понимал, что Светланка по-прежнему живет в городе и ему здесь одиноко до ветреного свиста в сердце, хоть бы и Феликс был рядом, хоть и Борис...

Он ушел в сопки, один. Взобрался на вершину, открытую всем ветрам мира, и сел на камень.

Море заполнило горизонт густой, чуть палевой у самой кромки синевой. Нарастающим холодом веяло с бухты, с залива, от незлых издалека бурунов бело-голубой пены.

Ветер жалобно свистел в усыхающих стеблях недавно могучих трав, и изможденное время замедлялось в теле, таяло, подавленное всеобщей осенней чистотой.

Что это? Что за небесные флейты едва слышны из-за облаков, из-за моря? Чья слезная песнь об ушедшем лете донеслась сюда с ветром?

Летят гуси. Их нервный, живой клин метит точно на вершину, где сидит Владимир. Приближаются к сопке, и теперь видно: летят довольно высоко, спешат, припоздали за осенью, уже зима цепляет за красные гусиные лапки...

Хлопнул и заметался в распадках понизу напуганный сам собой ружейный выстрел. Косяк дрогнул, но его движение, отчетливо неостановимое, продолжалось вперед, к югу, за солнцем. Только одна птица выделилась из строя, ритм сильных взмахов сбился, крылья смешались, и гусь беспорядочно пошел вниз.

«Ах, сволочь, ну, сволочь!» — билось в голове Владимира, пока бежал.

Гусь умирал на открытом склоне, и резкий ветер шевелил серый пух в том месте, где картечь пробила бок. Птица была прекрасна даже теперь, когда лежала в траве, безжизненно откинув крыло и закрыв навсегда глаза. Мощная птица, познавшая силу ветра и солнце высоты, видевшая людей сверху, из неба — маленьких букашек, затерянных среди лесов, тундр и степей.

Северянин представил вдруг, что пронзительная трель гусиных косяков, проливаясь с неба на эти сопки, всегда, каждую осень, из века в век, в одну тихую ночь будет заполнять грустью эти склоны. Когда, может быть, и следов человека уже не останется на земле...

Как больно видеть мертвую птицу, если только что видел ее живой! А попади она к тебе уже мертвая, и более того — ощипанная и изжаренная, тогда ведь совсем другое дело. Почему? Где та грань, на которой кончается в душе боль по убийству? И почему она кончается так легко?

Видно, не так уж совершенна природа, если эта грань, такая важная для нее, смогла возникнуть в человеке. А во многих и вовсе умерла способность испытать боль другой жизни.

Птица — ладно. Убийца, видно, все-таки что-то понял, не пришел. Скорей всего испугался, но, испугавшись, может, и задумается.

А как в море? Ведь мы губим сотни, тысячи жизней там, ничего еще не зная об их боли. Жизней не летающих, гибнущих тихо и незаметно. Даже спусковой крючок нажимать не надо. Собрал — и съел. Можно ли? Нет ли в этом глубокого разлада с высшими законами природы — смыслом и гармонией?

Долго сидел Володя рядом с убитым гусем. Думал. И дал зарок: всегда помнить о чужой боли. Потому что если о жителях моря суждено думать здесь многим, кто же вот так, с открытым для боли сердцем, подумает о Светлане, об их любви, которую сам так бездумно и легко отодвинул с дороги...

К ночи шторм разгулялся не на шутку. Лодка не вернулась, это было видно еще с сопки, засветло, да и безумец только вышел бы в море в такую волну на крохе — «Прогрессе». Где-нибудь пережидают.

Не заходя в дом, Северянин увидел на пирсе, в гейзерных выбросах брызг одинокую фигурку. Наташка!

На ней была нейлоновая курточка и пробеленные солнцем истертые брюки. Ветер отчаянно трепал открытые волосы, но ей будто и не было дела.

Владимир накинул телогрейку на ее плечи. Она подняла глаза, полные слез. Плачет, или ветер?

— Гуси летели, видела? Я был на вершине.

— Почему их нет? Надо искать, наверно?

— Ничего, это бывает. Случись что, моторист примчал бы один... Зашли в бухту Причастия скорей всего, пережидают на питомнике... Сюда им раньше утра не пробиться... Там гуся убили, влет. Какая-то сволочь. Стая ушла, а он упал... Так и лежит, на сопке...

— Причастия — это далеко?

— Семь километров по дороге... Ты что, не выдумывай! В худшем случае, пристали к берегу где-то, придут пешком. А может, и переночуют.

— Это он из-за меня, я знаю. Ему все хотелось что-то сделать такое... кого-то одолеть...

— Сначала себя, — сказал Северянин.

— Он хотел достать мне самый большой гребешок.

— Он его достанет, — сказал Владимир уверенно.

Проводы были лишними, как все проводы на земле. Давно записаны адреса, высказаны мысли и даже чувства. Последние взгляды, пожатия рук, похлопывания по плечу — не более как дань надежде, что это прощание хоть что-то еще добавит к давно состоявшемуся прощанию душ.

Вещи лежали во дворе. Лениво бренчала гитара, кто-то напевал надоевшую всем песенку — ждали машины.

Дядя Коля бродил по опустевшему, неприбранному дому, натыкаясь на порожние бутылки, картонные коробки, поплавки, груды ракушек по углам, кирпичи, мотки веревок, рваные одежды. В комнате, где жили девчата и еще несколько минут назад стоял веселый гвалт, постели были скомканы, на столе стояли грязные стаканы, лежали куски хлеба и рыбьи кости.

Он зашел в комнату к Наташе — единственную комнату, кроме его собственной, где кто-то оставался жить. Выла там в углу небольшая полочка, всегда уставленная его подарками,

Сейчас полка была пуста. На полу под ней валялись обломки безделушек — пустой мусор, который пора выметать. Только один утенок, пузатый и важный, сделанный из двух морских ежей, уцелел в углу. Дядя Коля протянул к нему руку, но тут же отдернул. Из-за фигурки выглядывала острая крысья мордочка. Стеклянными глазами она смотрела на механика, чуть поводя усиками.

— Хозяйка пришла, — сказал дядя Коля громко и грустно. — Стало быть, отлетовали — хана реке!

Машину загрузили быстро, и Наташа влезла в кузов.

— Ты куда? — не понял Владимир.

— До Причастия ведь доедем?

— Верно, поехали.

Через десять минут они спустились в кромешной тьме с крутого склона к островку света — ажурному домику водолазов возле тихой, со всех сторон закрытой бухточки. У знакомого причала на гребешковом питомнике, построенного Владимиром еще на заводе и собранного здесь вместе с Борисом, тихонько раскачивался и поскрипывал концами серый катерок. На борту, отчасти съеденном ржавчиной — катерок, видно, работяга, не из парадно-выездных! — Северянин различил имя: «Морской геолог».

Под бортом осторожно погромыхивал дюралевый «Прогресс» Зайцева.

— Вот они... — произнес Северянин с облегчением и невольно остановился при виде достигнутой цели.

— Так идем, что ли? — Наташа тянула его за руку, все еще не избавившись от тревоги.

Они взошли на палубу катера, прислушались. Снизу, из носового кубрика вместе со слабым светом и невразумительной музыкой неслись отчетливые голоса. В основном их было два — голос Зайцева и незнакомый, басовитый и улыбчивый.

Зайцев:

— И не надейся, бурить тут я тебе не дам. Могу подписать любые акты, вот удостоверение.

Короткая пауза, улыбчивый голос:

— Нештатный инспектор рыбоохраны, хе! Слушай, Борис Петрович, ты же умный человек, ты же должен понимать. Для нас такие игрушки — что столкновение с комаром. Мы его даже не пораним — зачем? Мы без крови: получит по носу и пойдет своей дорогой.

— Какой же дорогой тогда пойдете вы, если она — одна на двоих? По бездорожью?

— Не цепляйся к слову! Давайте лучше согрейтесь... — Краткая пауза, легкий звон. — Пошла?.. Ну и ладушки. Мы будем работать там, где скажут геологи.

Владимир с Наташей тайком, чтобы не нарушать разговора, спустились в лодку и включили фонарь. Снаряжения не было, не иначе, осторожный Борис решил унести все на катер. Только посередине, в просторном баке для добытых животных лежал невиданных размеров гребешок. Таких Владимир не встречал даже на острове Малькольма.

— Смотри, я говорил, он достанет!

Наташа бережно взяла моллюска, не вынимая из воды, разглядывала створки, заросшие мелкими ракушками и травой.

— Сколько же ему лет?

— Сто пятьдесят миллионов, — серьезно сказал Владимир. — Говорят, столько живет в океане их племя. Почти не меняясь!

— Может, они достигли совершенства сразу? — предположила Наташа. — Не то что мы — все мучаемся, ищем истин...

— С гребешком, наверное, так. Со всем, кроме нас. Понимаешь: программа, в общем, заложена, но чтобы она сработала, должен пройти сложный процесс развития. Природа шла на риск, вот что! — Он сам удивился и почему-то обрадовался неожиданной мысли. — Сознательный риск, то-то и мы так любим рисковать! С верой, что через ошибки все равно придем к нужной цели. А вера стоит только на одном, простом законе: покой хранит человека от ошибок и одновременно губит в нем человека. Поэтому покоя — не будет!

— Значит, я останусь на Рыцаре, — просто сказала Наташа и поглядела в глаза Владимира. — Здесь мне тревожно все время. Выходит, этот путь верный, по твоей логике?

— Ты-то останешься... — Он думал о своем. — Тебе некуда деться! А я уеду.

— Вернешься и ты.

— Может быть... Когда привыкну думать, что море — для купания, а гребешок — для еды. Вернусь, чтобы вспомнить истину. И еще разок приложить руки к делу.