Рыцари моря

А в маленьком кубрике катера на узкой лежанке у печки, не замечая тесноты и духоты, словно неразлучные братья, мирно спали Борис с Феликсом. Спали без сновидений. Все, что может накрутить фантазия, уже было у них наяву. Было, и есть, и будет.

РАССКАЗЫ

КАК УЕЗЖАЛ МАКАРОВ

О том, что Певек самый удивительный город на свете, знал раньше только Макаров. Это была его тайна, пока он не подарил ее мне. Но ведь тайны тем и хороши, что они рано или поздно раскрываются.

Только пусть не обольщается бывалый северянин, полагая, что если он слыхал о южаке, ему известен секрет певекской исключительности. Многие из нас не однажды ощущали удары этого шкодливого ветра на своем лице, и в то же время ничего не знали о нем.

Мы знали, что зимой южак свиреп. Он обстреливает город картечью воющего снега, срывает крыши домов и опрокидывает башенные краны. Летом, рассказывали мы в письмах на материк, — летом южак несет в себе запахи. Это запах тундры, запах жадной, ненадолго вспыхнувшей и удивительно разнообразной тундровой жизни.

И только одному Макарову южак приносил запах тающих льдов с озера Эльгыгытгын.

По карте до озера триста километров. Карты в Певеке есть у многих, и когда Макаров говорил о своей необычайной способности, ему не верили. Его знали все, но, кажется, никто толком не имел представления о его профессии. Макаров уже больше десяти лет был просто тундровиком, да вот беда: профессия эта почему-то так и не получила права на жизнь и ни в одном штатном расписании не значилась. Кто же поверит человеку несуществующей специальности?

Я — поверил и стал вторым обладателем тайны.

— Стаял лед на озере, — сказал мне как-то Макаров. — Пора на рыбалку. На последнюю рыбалку...

— На последнюю? — не понял я.

— Улетаю. На материк врачи гонят. Вот справок вчера надавали. На юг надо.

Для Макарова это было прощание. Для меня — первая, упоительная встреча. Не удивительно, что вскоре я забыл о его печали, увлекшись сборами...

Самолет взбирался по невидимому воздушному склону. Озеро засверкало впереди, медленно заполняя видимый круг земли.

Оно казалось теплым, и поверхность почти не дышала. Только мелкая дрожь — чем ниже самолет, тем заметнее — пробегала по блестящей воде. Касаясь берегов, волны седели, и озеро одевалось тонким ожерельем пены.

К югу ленивым галечным раздольем тянулся единственный ручей — исток Энмываама, тонкий побег на раскидистом дереве реки Анадырь.

«Аннушка» скучала в долине Энмываама, глубоко всадив шасси в гальку, словно давным-давно не знала движения. Вдали тяжело шевелили выцветшими лохмотьями брошенные палатки геологов.

— Спит Герасим. Не вышел, — сказал Макаров, глядя туда. — Все спит.

К Герасиму мы не спешили. Дом Вальгыргына был рядом, у самой речки, и мы направились к нему.

Собаки не лаяли. Сытым им было хорошо. У крыльца валялись свежие кости.

— Олешка принес Вальгыргын, — сказал Макаров.

Старик Вальгыргын в истертой камлейке недвижно стоял на пороге желтого сруба и глядел сквозь Макарова на тундру.

Подошли вразвалку летчики. Они принесли гомон, запах бензина и много подарков Вальгыргыну. Обняв старика за плечи, увели его в дом.

Макаров бродил вокруг, спустился к озеру, то и дело прикуривал почти сгоревшую папироску. Плечи его ссутулились. Он был дома, он улыбался и отдыхал. На вешалах поглаживал жирных гольцов, причмокивал, качал головой, разводил руками и улыбался. Солнце улыбалось рядом, оно тоже касалось больших рыбин, и густой соленый сок медленно капал на гальку.

Галька на берегу привыкла к покою. Она недовольно журчала под ногами: «Пшел! Пшел!»

Она гнала нас на озеро.

— Надо идти к Герасиму за лодкой, — сказал я.

Макаров не слышит. Он на своей земле. Он в последний раз на своей земле.

А я на чужой — впервые.

— Возьмем надувнушку — помнишь, ты говорил? Геологи ведь редко их берут. Может, Герасим даст?

Макаров нюхает воздух. Очень сильно пахнет тундра — цветами, мхом, грибами. Но сильнее здесь запах озера, запах стаявших льдов.

Сонно дышат собаки, хлопает брезент палатки на базе у Герасима, гольцы плещутся на отмели, в кочках посвистывают евражки — Макаров слушает тундру.

Для нас, чьи корни прочно сидят в асфальте, тундра как антимир городу. Для одних она существует как экзотический экспонат в коллекции впечатлений, для других — как место щедрой охоты, для немногих — как очищение от суеты и пошлости слишком цивилизованной жизни.

Для Маакарова тундра — просто начало реальности.

Но сейчас, я знаю, ему не до раздумий о жизни. Ему нужна рыба. В Певеке он сдаст тяжелых гольцов на базу, получит много денег и улетит на материк.

Он улетит насовсем. Ему пора, давно пора делать свою жизнь. Если измерять ее годом, начиная с весны-детства, то вокруг Макарова уже падают листья.

Макаров принес из дому новенький полевой бинокль Вальгыргына.

Берег на северо-западе пологий, горы отошли от озера и скрыли солнце, снизившееся к ночи.

— Стоит! Нам туда.

На том берегу его старый лагерь. В бинокль видна черная точка домика-коптильни. И там, под самым берегом, стаями ходят непуганые гольцы.

— К утру надо быть там! — коротко говорит Макаров, выпрямляясь.

Мы идем к Герасиму.

Полмесяца ушло сразу.

Мы жили на берегу озера в ветхой коптильне из рубероида, иссушенного ветрами п солнцем. Мы ловили рыбу, коптили се, вялили, готовили нежную янтарную икру, тщательно выбирая из крупного бисера красные прожилки; мы ели рыбу во всевозможных видах, думали о ней во сне, а днем, когда чинили сети, мы говорили только о гольцах.

Мы покрылись чешуей и солью, пропахли дымом и тузлуком и совершенно забыли, что на свете существует другая еда, кроме рыбы и чая.

На последней чаевке, укладывая рюкзак, Макаров достал из него забытую банку сгущенки, и мы славно попировали. Не потому, что чай с молоком лучше нормального чая, просто это был последний день, и он был отмечен.

— Это моя последняя банка... — сказал тогда Макаров, поливая из кружки тлеющие головешки костра.

Я смотрел на озеро за его спиной. Его, макаровское озеро. На сопки, у которых наверняка есть особые, Макаровские названия.

— Зачем ты улетаешь? — спросил я совсем некстати, потому что давно знал зачем.

— Нельзя оставлять за собой пустые банки. Когда-то придут сюда и увидят кусок ржавой жести. Разве приятно?

Вот и все, что сказал Макаров. Он вообще очень мало говорил. И даже когда посреди озера я ножом повредил лодку, и она наполовину испустила дух, Макаров молчал. Он только взял на руки мешки с вяленым гольцом и так держал, как собственных детей, пока я судорожно заклеивал дыру и накачивал воздух. Помочь он все равно не мог — лишнее движение грозило гибелью всему грузу.

А потом мы ждали самолета на базе Герасима. Точнее, ждал только я. Макарову не хотелось думать о возвращении. Его сети стояли не слишком далеко от базы, за черной от воды подошвой короткого мыса. Здесь вечерами снимали мы небольшой улов. Макаров что-то пришептывал, ворчал, выбирая из воды участок сети с запутавшейся рыбой. Гольцы были скользки и холодны, как сосульки. Макаров закатывал рукава, шевелил пальцами, подобно хирургу, и приступал к операции. Он освобождал от капроновых нитей колючие плавники, вынимал пряди из-под жабер, голец удивленно разевал рот и глядел красным глазом.

Рыба наша хранилась на берегу, в балке, и Макаров хаживал туда подозрительно часто. Однажды я подглядел его. Он снял с крышек большие влажные камни и перебирал рыбин, ворочал их с боку на бок, пробовал с указательного пальца тузлук, и прозрачная улыбка волшебника не оставляла его лица.

Он вовсе не хотел возвращаться.

К полудню четвертых суток ожидания последняя тень последнего облака была стерта с неба плотным южным ветерком. Он принес к берегам запахи лета и тучу отчаянных комаров. Комары клубились над вываленными, чуть дрожащими языками спящих собак и не трогали Макарова.

— Всякая тварь своего признает! — посмеивался он, оглядывая мою распухшую от укусов шею. — Наверное, ты плохо пахнешь.

«Самолет обязательно должен быть сегодня. Значит, никаких сетей и рыбалок. Пусть хорошо пахнущий Макаров идет сам».

Так я решил.

А Макаров торопливо похлебал горячего супу и исчез молча.

Суп наполнил тело сытой ленью. Потянуло к лежанке. Едким чаем вытравил я тяжесть из членов и раскрыл дверь.

Лодка под натянутым парусом держалась у берега лишь на одном конце, готовая к плаванию.

Я спустился к воде. Макаров, предвидя возражения, заговорил ласково:

— Какой ветер, понимаешь? Какие косяки сейчас на северной отмели — вон там! С ума сойти! За час доберемся с попутным, поставим сеть, заночуем. А с утра назад.

— Я не могу, Макаров. Я не могу опаздывать на самолет. Меня на работе ждут — это ты в силах понять?

— Ждут, ждут, — соглашался Макаров, тщательно укладывая в лодку спальные мешки.

— Я не имею права рисковать. На работу мне пора.

— Ну да. Работа. Поработать, верно, придется... Спички принеси, там, на моей лежанке.

Поговорили.

— А ты не спорь, — сказал Герасим, подавая спички. — Куда денешься? Надо плыть, одного не отпустишь!

...Отвязав конец» я едва успел с сильного толчка впрыгнуть в лодку. Парус был плотно набит ветром. Лодка летела вместе с волнами, и только изредка обогнавший нас бурун выходил из-под днища, плавно вскачивая лодку.

Унося звуки, отдалялся Герасимов берег, в скользящей вокруг тишине неразличимо исчез балок с нашей рыбой, вросли в гальку заброшенные палатки на базе.

Рулевое весло оставляет рваный, быстро заживающий след на груди озера. Блестки солнца, пересыпаясь, пропадают в нем. Рыжий диск парит над долиной Энмываама, незаметно снижаясь к буро-зеленым сопкам у запада.

Мягко поют комары, они покинули берег вместе с нами. По временам из вьющегося над головой сонма вырывается один, самый отчаянный, — идет в атаку. Его победная песнь нарастает, зудит все въедливей, колеблясь в такт качаниям комара. Играя перед лицом, он выбирает точку. Я должен дождаться, пока он сядет, и хлопнуть.

Вот идет очередной, вырастая из облачка черным бантиком. Только идет как-то странно — не медленно, не колеблясь, как другие, а уверенно, грозно, бесшумно. Я вижу его жесткие крылышки, две пары совсем не комариных крыльев и толстое туловище с задранным хвостом.

— Снимай парус!! — ору я, ошалелый.

Это наш самолет. Его рокот уже перебрался через верхушки сопок и поплыл над озером.

Макаров развернул лодку лагом к ветру и смотрит на меня нехорошим взглядом.

— Только не надо ничего делать, — просит он со смешливым отчаянием в голосе. — Снова порвешь лодку. Обидно будет утонуть, когда рыба уже на берегу и самолет над головой, а?

Все что могу — это отдать шкоты. Макаров на корме капитанит, ему не достать. Парус бьется на мачте, как выстиранное покрывало. Скорость надает.

— Может, не надо? Все равно не успеем назад! — вкрадчиво говорит мой друг. — Поздно уже, летуны ждать не будут. Шутишь, пол-озера на веслах! Вспомни-ка, сколько шли, а? Часа четыре верных.

— Герасим уговорит их. Должен уговорить.

Снимаю парус и готовлю весла.

— Ты спятил, — говорит Макаров убежденно. — Ты видишь, какой ветер? Мы будем грести на месте. Это безнадежно!

Ветер и вправду разгулялся. Даже без паруса нашу лодку ощутимо несет к северу.

— Не произноси слова «безнадежно», пока не исчерпал всех шансов. На, исчерпывай!

Я всучил ему весло, и мы принялись за работу.

Скоро пришлось раздеться до пояса. Ветер приятно обдувал спину, ломота холодной ртутью заливала позвоночник, ладони горели. Других ощущений не было. Вздох — всплеск, вздох — всплеск... Время захлебнулось в барашках где-то за кормой. Вместо него пришло дыхание: вздох — всплеск, вздох — всплеск...

А ветер стихал к берегу, и мы шли быстрее, а когда хрустнула галька под днищем — не поверили.

Макаров сидел, опершись локтями о колени, и взгляд его был черен. Желания, мысли, воля — все, что заставляло нас каждый день влезать в лодку и браться за весла, все это сегодня осталось там, в озере. Мы отдали ему все, кроме наших бессильных тел, и мы любили его.

— Будете лететь? Тогда веселей! — сказал пилот, наливая в большую кружку чай из Герасимова чайника.

И мы побежали к бочкам, если только наши движения можно было назвать бегом. Галька уходила из-под ног, комары с остервенением кидались в лицо.

Некогда!

До самолета метров двести. Пробую покачать бочонок. Восемьдесят кило, не меньше. Одному не взять!

Некогда! Некогда!

Не было такого, чтобы не брал, когда надо!

Макаров злится. Сети его нынче сухи, руки сбиты, мы адски работали на веслах — и во имя чего? Моя городская служба слишком чужда Макарову, чтобы стать причиной такой спешки. У них в тундре проще: человек никогда не уходит от того, что должен делать. Он этим живет.

— Помоги!

Он приседает, берет бочонок руками — за верх и за днище — рывок!

Макаров покачнулся на корточках, побагровел, крякнул и медленно встал. Казалось, мощные гидравлические поршни разжимают его колени.

Шаг — и нога по щиколотку в гальке, шаг — и другая тонет рядом.

Макаров заметно слабее меня, и он, однако, несет.

Несколько раз пытаюсь закинуть донышко второй бочки себе на плечо. Тузлук льется на гальку, окропляя лишайники.

Макаров шагает на полусогнутых ногах прямо к самолету. На плече — его надежда, и он ее донесет, пусть бы ему умереть под нею...

Собираю остатки сил во всех мускулах тела, даже в тех, которым нет дела до этого бочонка. Отчаянный рывок всем корпусом, и я ввинчиваю плечо под донышко бочонка. Чудом сохраняю равновесие.

Теперь подняться. Сердце взбесилось и колотится в голове, как рыбина по дну лодки.

Поднимаюсь. Господи, до чего медленно! Только бы не упасть!

Тузлук льется на голову, стекает по лицу. Комарам он не помеха. Кажется, даже наоборот. Они совсем озверели, эти вампиры.

Ну вот. Иду. Двести метров. Сколько это шагов? Четыреста? Пятьсот?

Острое ребро донышка врезается через плечо прямо в легкие. Не хватает воздуха. Судорожно дышу открытым ртом, как выдернутый из сети голец.

Что-то кричат летчики от дома. Кажется, отчаевали. Надо спешить, а как?

Иду. Наверное, я похож на карлика с горой на плече... Интересно, приду я когда-нибудь к самолету? Как хочется упасть лицом в прохладную гальку или в этот душистый кустик ягеля и ничего больше не знать на свете. Особенно про рыбу...

Поворачиваю голову налево — в двух шагах шасси «аннушки». Из глаз моих катятся странные, будто чужие слезы.

Так сладко дышится полной грудью, чистыми легкими, из которых вынули грубое жало бочонка.

Все-таки дошел!

В самолете я лежу в проходе на шкурах, расплющенный усталостью, курю и гляжу в потолок.

Макаров сидит на бочонке, прижав к иллюминатору потный лоб. Он сидит неподвижно с того момента, как заревел мотор и «аннушка» запрыгала по гальке, набирая скорость.

В углу его рта торчит забытая, давно погасшая папироса.

Озеро уходит. Оно где-то позади, в прошлом, и как все, что прошло, уже подергивается в памяти легкой дымкой. Только там, в гальке на берегу, высыхают последние капли нашего пота, смешанного с тузлуком.

Макарову плохо. Побелели костяшки пальцев, вцепившихся в шпангоуты, горькие складки незнакомо очертили его насмешливый рот. Я раньше никогда не замечал, что друг мой так заметно уже лыс, сед и стар.

— Тебе очень плохо? Вроде не болтает.

Он молчит, будто не слышит. Молчит долго, и я, кажется, начинаю понимать его.

Внезапно он обернулся. Тоска и страх хлещут из его глаз прямо в мои. Мне жаль его так, что каменеет кровь. Я вижу его глазами город. Далекий, чужой, огромный, и в глухом каменном лабиринте его улиц навсегда исчезает мой друг, живая плоть от своей чукотской земли.

Я не могу видеть, как болит в нем крепкая, сильная душа.

Заходим на посадку. Все кончено. Привычный свет привычного дня.

В аэропорту нас встречает диспетчер, тот самый, без чьей разворотливости нам бы никогда не видеть озера.

Ветер, который недавно наполнял наш парус, теперь развевает плащ диспетчера.

— Ну, как улов, рыбаки? — спрашивает он весело.

— Кой-чего есть, — коротко бросаю я. Макаров молча подаст мне мешки с вяленым гольцом.

Все наше хозяйство складывается у самолета солидной горкой.

Летчики хлопают дверцей кабины и натягивают макинтоши. Они явно намереваются уходить. И так же явно я читаю на их лицах, что без рыбы они не уйдут.

— Спасибо, ребята, — говорю на всякий случай.

Макаров возится над рюкзаком, отвернувшись от нас, будто чужой.

— Э, братцы, спасибом не отделаетесь! — очень легко снимает неловкость второй пилот. Он обнажает ровные зубы в улыбке и многозначительно похлопывает но бочонку ладонью: — Как насчет рыбки?

Не оборачиваясь, Макаров берет один из мешков, дергает стягивающую его веревку. Узел схвачен накрепко, и веревка отсырела. Рука Макарова привычно тянется к поясу — ножа нет, он его упрятал в рюкзак, я-то помню.

Он возится с узлом сосредоточенно, словно только для этого и вернулся в Певек. Мы с летунами топчемся в смятении, не зная, что и сказать, потому что кажется мне, лучше всего ничего не говорить.

А приятель мой вдруг машет рукой, подходит к пилоту и протягивает мешок.

— Да ладно, ребята, берите все, там разделите.

И так знакомо, легко улыбается.

— Ого! Хо! Вот это да! Ну, бывайте! До будущей рыбалки!

— До будущей! — сияет Макаров. — Ну конечно!

«Три бочонка по восемьдесят... пусть по рублю за кило, двести сорок... — лихорадочно подсчитываю я. — Дальше четыре мешка по тридцать, вяленый в лучшем случае два рубля, тоже двести сорок... значит, четыреста восемьдесят, как раз три билета на семью до Москвы это в лучшем случае. А один мешок... целый мешок — это шестьдесят рублей, и все летит прахом...»

— Слышь, а как бочечная, удалась?

Это снова напирает диспетчер. Еще бы! Кто как не он, имеет право на подарок!

.. ~ А как же! — хвастает мой прежний, добрейший Макаров. — Газетка есть? Дай-ка мы сейчас тебе для пробы...

«Четыреста восемьдесят минус шестьдесят, всего четыреста двадцать... мало, как мало, и еще багаж!..»

Макаров вскрывает бочонок и придирчиво выбирает самых жирных, огромных, великолепных гольцов.

По пальцам Макарова стекает густой тузлук, руки его спокойны, как руки хирурга, а лицо так и светится!

Оглядываюсь. От аэровокзала тянутся к самолету еще несколько человек. Кому из горожан не хочется гольца, озерного, знаменитого! А сами они разве вырвутся порыбачить? Отпуск один, на материк лететь надо...

У них на то есть Макаров. Денег он не берет, и никто, кроме меня, никогда не узнает, как они ему были нужны.

Впрочем, я-то уже сомневаюсь: нужны ли.

КРАСКИ ТУНДРЫ

Ледокол направлялся в Певек. Ночью подошел из Находки танкер и, капитан ледокола, пользуясь тем, что оказался недалеко и время позволяло, запросил штаб о заходе на бункеровку.

Заход, конечно, дали. Такая нынче складывалась навигация, что малыши типа «Пионер» бегали в Колыму и обратно, так и не встретив ни одной льдины. Штабисты загнали ледоколы на запад, в пролив Вилькицкого – там без работы не останутся! А «Москве» выпало дежурить здесь и, по выражению капитана, «ловить миг удачи».

Так и вертелись уже почти месяц — то водолазный осмотр провести стоящему в Зеленом Мысе судну, то где-то ледокольный вертолет понадобится, или заштормует в высоких широтах маленький «гидрограф», кличет на подмогу. Ледокол — он ведь как база на Севере. И спасатель, и вертолетоносец, и буксировщик, и кормилец, и лекарь для судов.

— Во, работка: Фигаро здесь, Фигаро там, – смеялись ледокольщики. Но смех был невеселый, все были убеждены: десятки тысяч ледокольных «лошадок» слишком большая роскошь, чтобы служить у штаба на побегушках.

Недовольство ползло по каютам, умножалось в воспоминаниях бывалых полярников о тяжелых льдах, встреченных в разные годы «вот на этом самом месте». Изредка капитан или помполит на судовых собраниях пытался удержать в экипаже боевой рабочий дух. Вспоминали тоже случаи из практики — у них она, понятно, побогаче. Как, например, начинал среди чистого полярного лета работать напористый норд-ост, и льды, изъеденные незаходящим солнцем, выползали из-за горизонта, окружали, прижимали к берегу — только успевай поворачиваться: того вывести, этого околоть, тому подать водолазов, потому как одной лопасти на винте, похоже, недостает. Кто-то вошел в лед и в страхе за корпус и винты — остановился, ждет, зовет и требует. Кто-то выбрался сам и заплатил за это течью в трюмах. Слушали с трепетным любопытством, делать-то все равно было нечего.

Скука полностью завладела экипажем ледокола к тому дню, когда у мыса Шелагского рулевой взял курс в глубь Чаунской губы — на Певек.

Судовой токарь Сережа, устроившись на корме с мольбертом, уверенными штрихами наносил на картон уходящий по левому борту мыс, белую нить поселка на берегу, низкие тундровые склоны, сбегающие к морю. Тундра у него была яркая, как горы у Сарьяна, — лиловая, рыжая, зеленая, бурая. Хотя на самом деле, если глядеть на берег, холмы выглядели довольно однообразно.

Виктор, старшина ледокольных водолазов, по обыкновению устраивается рядом. Третью весну кряду идет он на ледоколе в Арктику. Он делает это добровольно и, возможно, сделает еще не раз. Хотя каждую осень списывается и начинает искать «нормальной жизни».

Но как она выглядит, Виктор точно не знает.

Жена говорит:

— Будешь искать нормальную — и эту потеряешь.

С этим трудно спорить. Она только одного не понимает: каждую весну, когда ледокол первый раз входит в Чаунскую губу, Виктор, глядя на еще почти желтую тундру с бело-грязными штрихами снежников, чувствует, что для него нормальная жизнь только теперь и начинается.

Если смотреть издали, с моря, зелени в тундре почти не видно. Зато когда они с Ольгой ходят гулять, под ногами зеленеет растительная мелочь. Ольга даже букетик ухитряется собрать из тундровых цветов. Просто прошлогодняя бурая трава пока еще выше, ее-то и видно отовсюду.

В этот раз Ольга ходила в тундру заранее. Когда в начале навигации ледокол встречали в порту, букетик уже был у нее за пазухой, чтоб не замерзли цветы на ветру. Там смотреть-то не на что, булавочные головки, а не цветы, и все же приятно. Дома жена никогда не встречает его так, как Ольга в Певеке. Может, не так и ждет?

— Где ты взял такие цвета? — не удержался Виктор, заглядывая художнику через плечо.

— На палитре, — спокойно ответил Сережа, не оборачиваясь.

— Нет, а в тундре? — Виктор указал пальцем на берег.

— Знаешь, бывают дальтоники, — степенно сказал токарь Сережа, замешивая на палитре новый, невероятный по яркости тон. — Вообще мало людей с абсолютным зрением. Как и с абсолютным слухом. Все люди — дальтоники, кроме художников.

— Сходил бы лучше в тундру, посмотрел, каково там, не издалека, а так, в упор.

— Тебе хорошо, а мне не с кем, — резонно ответил Сережа и пригладил длинные волосы рукой, выпачканной в краске.

— Сходи сам, — сказал Виктор и тут же подумал, что одному идти в тундру, когда не с кем поделиться, — это совсем не то.

Интересно, встретит она его сейчас? В штабе работы навалом, разгар навигации. А она еще в любимицах у начальника ходит. Его понять можно, для штаба Ольга человек ценный: пришла простой машинисткой, а теперь и коммерческую работу освоила не хуже дипломированных пижончиков из пароходства. Но пусть и он войдет в ее положение.

Да нет, конечно, она придет. Только вот — ради кого?

Еще месяц назад, когда ледокол под звуки оркестра вошел в порт после долгой зимы и Виктор издали разглядел на причале Ольгу с Лешкой, пришла тревожная мысль: пацан-то совсем взрослый. В одиннадцать лет, если снова брать его на ледокол, он, пожалуй, слишком привыкнет, станет принимать это не как подарок, но как должное. Нужно ли?

Впрочем, пацан — это еще полбеды. Неизвестно, что больше влечет Ольгу, соблазн хорошо пристроить сына, без затрат и забот, или общение с Виктором в те недолгие дни, что ледокол стоит в Певеке? И даже если Виктор стоит тут на первом месте, так не из-за этой ли неожиданной их дружбы с Лешкой?

Мысль была нехорошая — он начинал считаться. Однако она возникла, и Виктор понял — неспроста. Глупо скрывать — он и сам привязался к Ольге не меньше, чем к пацану, оттого и ждет ее писем весь год, оттого и ее привязанности заставляют задуматься...

— Где твой... молодой? — токарь Сережа встал со стульчика, придирчиво оглядел этюд издали.

— Дрыхнет. Прошлой ночью винт смотрели на танкере, так он же великий помощник. Никак не отоспится.

— Слышь, Витек, — Сережа был расположен к разговору. — Ты вот правду скажи, кто он тебе? Племяш, что ли? Или твой?

— Да приятель он, ясно? Вам бы все откопать что-то такое...

— И откапывать не надо. Мать не с ним в тундру ходит, с тобой — зря, что ли? Ты гляди, принайтует к себе — не отдерешься. И все по закону. Еще алименты на пацана сорвет. А то и нового заведет.

— Смотри, опять не ту краску намешал, — перебил Виктор. — Откуда желтое? Ты лучше голубику покажи. Знаешь, такая синяя и потная — где у тебя этот цвет? Ее сейчас полно в тундре.

— Там и грибов полно, и евражек. Надо видеть главное... Пойдешь в тундру?

— Конечно. Если винты смотреть не заставят.

— Все равно заставят, Витек, — сказал токарь. — Такого еще не было, чтоб не заставили, пока в порту стоим.

— Это ты прав. А я все равно пойду. Скажу мастеру: посмотрю винты — давай два отгула. И на берег. Может, хоть неделю постоим. Один черт, на трассе делать нечего.

— Давай, — согласился Сережа. — А я попробую на сопку забраться, на самый верх. Певек напишу.

Дома Виктор бывал редко. Еще до того, как открыл для себя ледоколы и Арктику, весной садился со своей водолазной станцией на спасатель, и носило их по дальневосточным морям сквозь туманы — чутких, быстроходных, готовых к помощи и защите. Если выпадало аварийное дежурство, то непременно вдали от Владивостока, в Ванино или в Находке. А когда не подворачивался спасатель — уходил с водолазным ботом в Татарский пролив, на нефтепровод.

Так он жил всегда, по старой флотской привычке, и всех это как будто устраивало. Начальству нужен человек опытный и готовый по первому зову отправиться к черту на рога.

И в последние годы, когда вошли в его жизнь ледоколы, он, вернувшись из Арктики домой, скоро начинал скучать. Не выбрав и половины отпуска, Виктор приходил к начальнику аварийно-спасательного отряда и говорил смущенно:

— Все, наотдыхался. Отзывайте на бот, пойду строить причалы.

В редкие месяцы, когда Виктор оказывался дома, жили они с женой тихо, не вмешиваясь в дела друг друга. Для него очевиден был какой-то свой, замкнутый круг ее забот, туда же входили и заботы о десятилетней дочурке. Дома было чисто, денег хватало, дочь была обута, одета и сыта. Жена умела не перестараться в роскоши, как это случалось со многими ее сверстницами.

Наверное, что-то терзало и ее, и были поражения и утраты в ее посторонней жизни — об этом Виктор лишь догадывался. Иногда, вернувшись с работы, она была особенно неразговорчива и мрачна. В такие минуты, Виктор знал, лучше не приставать: человеку ничего не стоит сорваться вечером дома, среди своих, если весь день был принужден сдерживать гнев, ярость или обиду.

Он разогревал ей ужин или просто готовил чай. Она молча пила, упершись взглядом в пустой угол комнаты, и сразу ложилась, прикрыв глаза и иногда тайком утирая слезы.

Телевизор в такие вечера Виктор выключал сразу, если он работал, — хватало одного взгляда в лицо жены.

Только вот дочку выключить не удавалось. Открываться перед отцом она не привыкла; весь день ждала маму, чтобы поведать ей о невероятных и ужасных событиях, потрясших сегодня четвертый «Б». И уж конечно, ей не было никакого дела до маминого собственного состояния. Девочка просто не умела его распознать — мама не научила. Потому что сама никогда не распознавала этого в дочери: разве могут быть у детей трагедии?

Не дождавшись привычного, хотя и равнодушного вопроса «Как в школе?», девчушка присела однажды на краешек маминого дивана и сказала:

— Мам... А девчонки сегодня опять мой портфель забрали... и кидались им... и по земле возили... и смеялись...

Она делала короткие паузы, ожидая сочувствия.

О том, чтобы услышать совет, как быть в такой ситуации, девочка, казалось Виктору, уже и не помышляла. Но паузы не помогали. Мама была слишком погружена в себя.

— Подожди, подожди, доченька, — она неопределенно пошевелила пальцами, словно отыскивая девочку в темноте, а другой рукой страдальчески оглаживала лоб и виски.

— А ты что делала? — спросил Виктор дочку, чувствуя, что ребенок снова уйдет ни с чем, если не вмешаться.

Девочка обернулась к нему угрюмо:

— Я... плакала.

— А девчонки смеялись?

— Да.

— Почему же ты плакала?

— Они мой портфель забрали... кидались...

— Ну так что? Играли девчонки, понимаешь? И хотели, чтобы и ты с ними поиграла. Чего ж плакать?

— А портфель?

— А что портфель?

Девочка молчала. Виктор пытался с другой стороны:

— Выходит, они взяли твой портфель поиграть, а тебе стало жалко, да?

— Там ручка вытекла и книжки помялись...

— Ручку можно купить новую, книжки разгладить. А вот с девочками ты поссорилась — как это склеить? Ты подумала раньше о себе, потому и вышло так.

— Нет, они первые начали...

— Я говорю о тебе сейчас. Ты сначала подумала о своем портфеле, что тебе его жалко, а потом уже о девочках, что им хочется поиграть. То есть о них ты вообще так не думала. Выходит, ты жадина?

— Ой, отец, какую ты ахинею говоришь, прямо черт-те что! — вступила в разговор жена, открыв глаза. — Ты навоспитывасшь. А если они захотят поиграть ее новой шубой, погонять в футбол, им тоже надо сочувствовать?

— Не знаю, — устало проговорил Виктор, уже жалея, что вмешался. — Я только хочу ей объяснить, что любой конфликт исчезает сразу, как только наткнется на доброту и бескорыстие...

— Замолчи, замолчи! — прошептала она просительно и страшно. Значит, в самом деле следовало замолчать.

Девчушка уходила в свою комнату, так и не получив от родителей ничего — ни сочувствия толком, ни объяснения, ни совета. А потом Виктор уезжал, улетал, уходил в море, а дочь оставалась в чистой, обеспеченной квартире — одна. Рядом с покладистой и равнодушной мамой, вместе со своими, так и не разрешенными житейскими задачами.

Словом, в его доме рос чужой, непонятный ему ребенок. И особенно остро Виктор ощутил это, когда познакомился в Певеке с Ольгиным Лешкой.

Уже потом, взяв его на ледокол, Виктор старательно уговаривал себя: если этот парень способен легко сходиться с людьми, если он вообще парень, а не девчонка, это вовсе не значит, что он заслуживает большего внимания, чем собственная дочь. Как раз наоборот — этот не пропадет, а вот девочка, совершенно не приученная к нормальному, здоровому общению, в первую голову нуждается в отцовском опыте.

Но что он мог поделать! Взять и ее с собой на ледокол — смешно даже подумать. Кощунственно! Жена вмиг поднимется на дыбы, если речь идет о благополучии ее ребенка. Благополучие при этом она, естественно, поймет по-своему.

Кое-как оправдавшись таким образом перед собственной совестью, Виктор самозабвенно передавал Лешке все, что за последние годы накопилось в нем — специально для детей.

А Лешке только того и надо. Сказать по правде, он мог бы и в тот год уехать на материк, как уезжал раньше. Мать уговаривала, да и самому хотелось в море покупаться Но еще прошлой осенью, вернувшись к сентябрю на занятия, Лешка сделал потрясающее открытие. Оказывается, едва наступает лето, детей попросту выставляют из Певека, а здесь начинается новая, ничуть не похожая на зимнюю, жизнь. И продолжается до середины октября. В итоге этой жизни на большой портовой площади, в самом конце поселка, вырастают две горы. Одна гора настоящая, из угля, похожая на пирамиду, с вершиной и со склонами. Вторая скорее похожа на хребет, подобный тому, что припирает поселок к морскому берегу с юга. С той лишь разницей, что эта, портовая, гора целиком состоит из невообразимого количества бревен, уложенных ровными пачками и рядами, и до самых холодов сохраняет в себе оглушительный, богатейший запах леса.

К тому, что эти горы появляются и к весне исчезают, певекские пацаны привыкли. Примечали они и то, как исчезали горы за зиму. Угольную увозили из порта большие оранжевые самосвалы с нерусскими названиями, а лесную — длинные трейлеры. Но вот как эти горы возникают, видели немногие.

Лешка, например, не видел. В сентябре, когда он возвращался с материка, горы уже стояли, а из кораблей, стоящих у причалов, выгружали ящики. Это, конечно, тоже было интересно. В ящиках, известное дело, возят на Север все что угодно, от шампанского и конфет до велосипедов и стирального порошка. И корабли были интересные, живая география. На корме, там, где название, у них мелким шрифтом были написаны города — Владивосток, Находка, Ленинград, Таллин. Они встречались тут, в Певеке, тыкались друг в друга носом или кормой и стояли неделями. Как будто не было между их родными городами таких невообразимых расстояний, какие на большом школьном глобусе одним взглядом и не охватишь. И моряки, сходящие с разных кораблей на берег, делают вид, что не замечают друг друга. Как будто им неинтересно встретиться здесь, в Певеке, с такими же моряками, только с другого конца земли.

Вообще, в порту было множество удивительных и невероятных вещей. Лешка недаром проводил там все свободное время, пока не выгоняли. До того самого дня, когда последний теплоход с ледоколом, издавая протяжные прощальные гудки и ломая молодой октябрьский лед, отходил от причала до будущей весны.

Но тайна двух гор, лесной и угольной, так и оставалась для Лешки неразгаданной.

Поэтому, вернувшись в третий класс, он твердо решил: на будущее лето остаться в Певеке. Чтобы все увидеть своими глазами. Так что на встречу первого каравана весной Лешка вышел к причалу вместе с Ольгой. Встреча его мало интересовала, зато потом начались такие дела!

Водолазам с ледокола поручили осмотреть причал. Вынесли они на берег тяжелое свое хозяйство, одели одного, самого высокого, в неуклюжий резиновый комбинезон, и началось невиданное! Он спускался в разных местах причала по длинному железному трапу, исчезал под водой, а по телефону все рассказывал. И другой, сидя у приемника, все записывал. А двое матросов без передышки крутили ручную помпу, два больших колеса с ручками.

Лешка забыл про обед, про мать, про все на свете. Он превратился в большие глаза и уши — ловил названия разных водолазных предметов, старался понять назначение каждой вещи, каждого движения и слова в такой непонятной и торжественной водолазной работе.

Вначале он узнал, что водолазов на ледоколе всего трое, но третий пока ушел в город, а кто сидит у телефона и записывает — старшина станции. И что помпу крутят вовсе не водолазы, а простые матросы. Их к этому делу назначил боцман, хоть они и упирались, потому что всем хотелось в город.

Потом кто-то позвал старшину с ледокола, он огляделся и увидел рядом Лешку.

— Иди-ка, — поманил он пальцем и указал на динамик, который продолжал шипеть и бормотать металлическим голосом. — Слышишь, чего он говорит?

— А чего тут слышать. Конечно слышу, — отозвался Лешка.

— Я сейчас вернусь, ты гляди: если что у него не в порядке — кричи. Сумеешь?

— Сумею. — Лешка улыбнулся. — А как вас кричать?

— Меня кричать дядя Витя.

Этот самый дядя Витя сразу и окончательно очаровал Лешку. Во-первых, он мог бы поручить ему крутить помпу, это попроще, думать не надо. Хотя и тяжело, Лешка после пробовал — устал быстро. А он вот — сразу телефон доверил. И улыбка у него очень добрая. К тому же, ни разу не встречал Лешка взрослого, который бы вот так представился: «Меня кричать дядя Витя». Это Лешке сразу запомнилось, и даже во сне он видел это лицо и слышал эти смешные слова.

Они работали вместе весь день, вместе обедали на ледоколе, и дядя Витя только успевал стирать белые пятна в Лешкиных водолазных познаниях.

— Ты вот думаешь, какая старомодная у нас техника — помпа эта, рубаха неуклюжая, шлем. Так вот знай, что этот вот скафандр придумал еще Леонардо да Винчи, слыхал о таком? Вот. И ничего лучшего для работы под водой за пятьсот лет, считай, не придумано. По крайней мере, не сделано. Даже акваланг тебе не поможет, если ты на диком берегу или в море без компрессора. Или на холоде. Тут без нашей трехболтовки да помпы — никуда. Надежно, потому что просто.

— Боюсь, мне теперь до утра придется только слушать, — сказала Ольга, протягивая Виктору руку.

— Не бойтесь, — успокоил он. — После такого рабочего дня мы обычно спим как убитые. Да и... отдохнуть нам надо, завтра ледокольные винты смотреть. А?

Он выразительно посмотрел на Лешку, тот — просительно на мать.

— Вы уж все и решили. При чем тут я? — она рассмеялась. — Ладно, доживем до завтра. Дорогу на ледокол, думаю, не забудешь?

— Нет! — воскликнул Лешка.

— А вам спасибо. Для парня просто праздник.

— Скажу честно, для меня тоже. — Виктор серьезно поглядел ей в глаза, ожидая вопроса. Но Ольга молчала, и он добавил на всякий случай: — Заходите и вы, пока стоим. Помыться можно, сауна, бассейн. И вообще.

— Спасибо, зайду.

Ледокол простоял в порту неделю, и каждый день в восемь утра Лешка был на кормовой палубе, у водолазки. За это время он научился подавать за борт и укладывать обратно водолазный шланг-сигнал, включать и выключать судовой компрессор и телефон, подавать водолазу на кончике разный инструмент. Когда подводных работ не было, водолазы клеили рубахи и становились обычными матросами, и Лешка — с ними. Он мыл палубу, красил переборки, разбирал скрученные концы и даже пытался плести маты из пахучего пенькового каната.

Лешка был сметлив, старателен и бесконечно любопытен. Больше всего нравилось Виктору, что парень ухватывал все с первого раза — повторять не приходилось. Глядя на него, Виктор испытал ни на что не похожее чувство: его собственный опыт, выраженный делом и подкрепленный словами, ложился, что называется, прямо в Лешкину душу, давно тоскующую по мужским, взрослым делам. Впервые в своей жизни Виктор, имея дочку десяти лет, понял, что значит быть отцом. Не называться — быть. Чтобы слушали тебя, затаив дыхание, хватали на лету твои мысли и делали и думали дальше, и ничуть не хуже тебя самого.

С непонятной тревогой ждал Виктор, когда к нему придет Ольга. Что она придет, он знал наверняка, не представлял только — о чем и как они станут говорить. Да и нужны ли слова? Что они могут, если через два-три дня ледокол уйдет на трассу, а Лешка останется в Певеке.

Ольга выбрала момент ловко: пришла на ледокол вместе с капитаном, будто по штабным своим делам или как случайная попутчица.

— Ну, как юнга? — спросил капитан весело, пока Виктор жал Ольгину руку.

— В порядке, не жалуюсь, — осторожно сказал Виктор. — Может, и получше некоторых матросов ваших.

— Это я заметил, а что делать! — капитан шутливо развел руками и тут же серьезно добавил: — Только мы уходим скоро, как думаешь быть с парнем?

Виктор пожал плечами — не хотелось думать об этом. Лешка смотрел на капитана глазами, полными отчаяния.

— Понимаю, — сказал капитан. — А ты подумай. Неужто нет выхода? Мы вот с Ольгой Васильевной прикинули, почему бы нам не забрать его с собой.

Лешкина физиономия расплылась в улыбке.

— Забрать? Но это все зависит от... — Виктор неуверенно глянул на Ольгу.

— Если, конечно, вас не затруднит, — заметила она робко. — Парень меня замучил: пусть, говорит, ледокол еще останется.

— Диван у тебя свободен в каюте? — спросил капитан. — Или перевести в двухместную?

— Не надо, есть диван.

— Ну, а сам герой, думаю, не против. Короче, с моей стороны возражений нет, а там решайте.

Капитан ушел, оставив Виктора лицом к лицу с Ольгой.

— Вы извините, — начал он, — мне как-то и в голову не пришло... Он же молчит, а я откуда знаю, что там у вас за дела. Моя жена, например, костьми бы легла...

— Мне главное, чтобы вам не в тягость, — снова сказала Ольга. — А так, раз ему интересно, и капитан вот...

— Вы на редкость мудрая мама. Обычно женщины считают, что самое важное для детей летом — есть фрукты.

— Ничего, я дам ему денег, купит соков у артельщика...

— Мам, дядь Вить, а мы пойдем в тундру в воскресенье? — вмешался Лешка. — Дядь Вить, давайте сходим, я вам такие места покажу!

— Яс удовольствием, — сказал Виктор Ольге. — Леша говорит, вы делаете шикарный грибной суп.

— Ну, грибов пока мало, это позже. А сходить надо, если вам не приходилось.

— Я здесь впервые.

В тундре Лешка взял реванш за все свое ледокольное и водолазное ученичество. Ему было очень важно показать Виктору, что он, хоть и пацан еще, знает свой мир ничуть не хуже, чем водолаз — свой. Они бродили по кочкарникам и каменистым осыпям, по заросшим ольхой и ивой речным долинам и бескрайним голубичным полянам. Лешка рассказывал про серых гусей и куликов, про хариусов, зимующих в темных речных ямах, и про ослепительно белого чира, чью зимовку никто еще не видел.

— Надо же, сколько он знает, — тихо удивлялась Ольга, когда они с Виктором слегка отставали.

— Наверное, учителя географии и биологии в школе просто любят свой край, — предположил Виктор, осторожно поддерживая Ольгу под руку. — Это всегда видно на детях.

— И мать замечает это последней, — она горько усмехнулась.

— Все-таки замечает, это уже успех. И слава богу, вам есть что замечать в сыне. Теперь они все как-то... на одно лицо.

Лешка протер глаза и спросил басом:

— Уже пришли?

— На подходе, — Виктор глядел в иллюминатор. — Мать узнает, что спишь днем, что скажет? Вставай пить чай.

— А я расскажу ей, как ночью работал вместе с тобой, — схитрил Лешка и загремел умывальником. — И ничего она не скажет. Дядь Вить, а ты уже пил?

— Вместе пойдем.

— Нормально. А в Певеке работать будем? Или в тундру пойдем?

— Осмотрим корпус, а там и в тундру. Если маму отпустят.

— А если не отпустят, сами сходим?

— Думаешь, ей меньше нашего хочется? Сидит в кабинете, света белого не видит, — с укором сказал Виктор.

— Значит, должны отпустить, — решил Лешка. – Ты договорись, и ее отпустят.

Они вышли в коридор и направились к столовой.

— Что значит договорись? — строго спросил Виктор. — Знаешь, сколько судов в подчинении у начальника штаба? Десятки. И на каждом по сорок человек. А на ледоколах и того больше. Что же это будет, как ты думаешь, если каждый прибежит в штаб договариваться?

— Ты же не каждый, ты же водолаз, — оскорбился Лешка.

— А что водолаз? Обычный моряк, не лучше токаря или матроса.

Лешка замолчал, но Виктор понял — его слова парня не убедили.

Они поднялись на верхний мостик, чтобы получше видеть поселок. В порту шла работа: над тремя кораблями, стоящими в ряд вдоль стены, суетились краны, подавая на берег стропы с грузом. Где-то там, на причале, скрытые бортами судов, то и дело отъезжали груженые машины. Они вылетали с бетонного причала на пыльную поселковую дорогу, и тучи пыли медленно сползали в море, скрывая дальнейший путь грузовиков.

На просвете меж двух судов, приготовленном для швартовки ледокола кормой, столпилось десятка полтора людей. Виктор указал Лешке:

— Вон, видишь?

— Ага. Только там одни мужики.

— Это издалека. Может, она в брюках.

Капитан швартовался как всегда решительно, на полном заднем всеми тремя винтами, так что Виктор с Лешкой скоро ее высмотрели.

Помахали, потом постояли, молча преодолевая взглядами расстояние. Потом снова помахали.

Томительное дело — встречать судно! Пока подадут сходню — изведутся на борту, измаются на причале. И горе парням, подающим эту самую сходню. Чего только не наслушаются под придирчивыми взглядами нетерпеливых! А наслушаются — и впрямь все из рук вон!

Наконец подали трап и сетку завели. Ольга — деловая! — сама пошла на ледокол.

— Мама, мам! А мы ночью работали, лопасть меняли на танкере!

Лешка особенно старательно выговаривает солидные слова «лопасть» и «танкер», пока Ольга еще идет по сходне. А потом кидается ей на шею.

— Мам, тебя отпустили? А дядь Витя сам под воду ходил, я с ним по телефону разговаривал!

Она улыбается, смотрит Виктору в глаза.

— Ну, привет, — он сжал руками ее плечи. — Заждалась?

— Немножко. А вы, бродяги?

— И мы. Идем в каюту, а то...

Она отцепила от себя Лешку и пошла за Виктором под внимательными взглядами ледокольщиков...

Лешка в каюте принялся оживленно рассказывать ей о своих ледокольных делах. Ольга кивала и поддакивала изо всех сил, а сама все смотрела на Виктора, смело встречая его упорный взгляд.

— Сынок, ты бы шел домой, а я скоро...

— Домой? Зачем? — Леша насторожился, посмотрел на Виктора. Потом, сообразив что-то на свой манер, выволок из рундука сумку, стал собирать вещи.

— Да, ма. Сейчас.

— Сегодня у тебя отгул, — Виктор старался говорить буднично. — А завтра к восьми жду. Хоп?

— Хоп, — Лешка слегка ободрился. — Ну, я пошел.

Молчание тяготило Виктора. Он знал: Ольга ждет решения, к которому он совсем не готов. Да, три года — это срок, но из этих трех сколько они виделись-то? Не наберется и месяца. А наедине, вот так, кажется, ни разу и не были. То он стеснялся Лешки, уходил от них пораньше, пока парень еще не лег спать. То у нее ночная работа в штабе.

Порой накатывала на него колючая память о дочери, было совестно перед ней, и все прежние оправдания казались пустыми.

Что-то не складывалось, мешало, а время шло. Ольга становилась в его жизни все более неизбежна, незаменима вместе с Лешкой. Виктор уж и не знал, может, он возвращается сюда в Певек, а Владивосток теперь — лишь долгая командировка?

Он сел к Ольге на диван, положил руку на ее плечи.

— Вас отзывают, — сказала она тихо и поспешно. — На запад, а потом сразу на ремонт в Финляндию.

— А как же... аварийное дежурство? — глупо спросил он.

Ольга не скрыла усмешки:

— Начальству виднее. Все решено уже, послезавтра уйдете. И все!

Виктор обнял ее, но сам себе показался неловким и грубым, и Ольга была скована.

Он представил себе, как выглядело бы то, что он должен сейчас решить. Пусть даже не сейчас, но осенью, когда ледокол зайдет в Мурманск для смены экипажа. Списаться, ехать домой, уволиться из отряда. Потом — долгие объяснения с женой, слезы, споры, испуганные глаза дочери. Развод, суд, грязь — это, говорят, не бывает без взаимной грязи, иначе не разведут. Всплывет и переписка с Ольгой, до сих пор как-то обойденная в его доме молчанием. Потом — Певек, работа в порту. Зиму, лето, снова зиму и снова лето изо дня в день ходить на эти маленькие причалы и никуда не уехать долгих три года. Не будет ни ледокола, ни ежегодного праздника встречи с тундрой, с Лешкой, Олиных трогательных цветов.

И что она за человек? Кто ее муж, где он? Об этом так и не поговорили ни разу.

Ольга плакала.

— Подожди, ну, еще ничего не случилось, — неумело утешал Виктор. — Мы с тобой два дурня, поговорить не собрались за три года... Ну, что ты? Лешка свое получил, на всю жизнь западет ему наша водолазка. Это что, плохо?

— Какой ты...

— Подожди. А какой я — ты знаешь? Ты знаешь, что я привык уезжать из дома, привык!

— Значит, дом у тебя такой.

— И дочь свою я бросил. Ничего я ей не дал и не дам.

— Зато Лешке... Он не любил его, с самого начала. Ненавидел, я знаю! Он вообще к детям так...

— А я?

— Молчи! Ты все врешь, я знаю, я все вижу... Я ушла от него и решила: только тому доверюсь, кто Лешку сперва примет. И вот ты... Зачем же ты мне такое говоришь? Зачем было приручать нас?!

— Подожди. Успокойся. Ты нужна мне, ты знаешь. Я, может, только из-за тебя третий год сюда иду, эх ты! Но дай мне... понять. Что я буду здесь делать, надо решить заранее...

Ольга, закрыв глаза, в исступлении принялась его целовать. Виктор почувствовал — говорит глупость, ничего-то не нужно заранее, решать нужно — сразу, и только так.

Вдруг Ольга встала, тщательно вытерла слезы, поправила прическу.

— Все, все. Извини. Я просто устала. Ты ничем не обязан. Все хорошо, это я так. Извини.

— Оля... — Виктор шагнул к ней, перехватил ее движение к двери, повернул и вынул ключ. Потом с силой прижал ее к себе: — Слушай, да что мы... глупости все это. Разве нам было плохо? Мы же еще совсем не знаем друг друга...

Она не вырывалась. Сказала тихо и твердо:

— Не надо, Виктор. Не трудись. Спасибо тебе за Лешку. Он тебя не забудет... И знай, у нас в доме тебе всегда рады. А теперь собери мне его вещи...

Назавтра Лешка не пришел. Виктор ждал весь день, выходил на причалы, к проходной. В город, правда, не осмелился.

Через день ледокол вышел в море. Виктор стоял на корме, мрачно глядя на пустынный причал. Впервые за три года его не провожал никто.

Он не знал, что Лешка, тайком от мамы пробравшись в порт, выглядывал из-за стоящего на причале контейнера. Его никто не мог видеть, зато Лешка хорошо различал Виктора, стоящего на корме ледокола.

Лешке так хотелось побежать, увидеться еще раз с водолазами, с дядей Витей, услышать его голос, пощупать теплую медь водолазного шлема... Да вот мама запретила. Даже не запретила. Она попросила. А когда мама просит, это очень важно.

В первый день стоянки на Диксоне Виктор пришел на ледокол за полночь. Пришел не сам; его вели под руки двое матросов. Виктор, впервые за много лет, был вдребезги пьян.

Утром его вызвал капитан. Когда Виктор вошел в кабинет, капитан молча встал, извлек из холодильника сифон, налил стакан газировки и бросил туда таблетку. Таблетка быстро растворилась.

— Это импортное. Капиталистам очень важно по утрам быть в форме, а вечером всякое бывает. Вот и придумали. Безобидно и эффектно, я пробовал.

Виктор выпил.

— Ну что, пишите приказ. За систематическое... как там? — с ледокола списать.

— Значит, не хочешь в Финляндию?

— Чего я там забыл?

— Вот и я подумал. Нечего тебе там делать. Если подарок надо привезти, например пацану что-то, — заказ я принимаю. А ты мне там не нужен. Есть места, где ты нужнее, а?

— Я понимаю, это совет? — Виктор поднял взгляд.

— Правильно понимаешь. И делай выводы.

— Так это вы меня... толкаете...

— Я тебя не толкаю, неблагодарный. Я тебя побуждаю принять решение. Какое — это уж дело твое. — Но — безотлагательное, ясно?

— Ну, если так... спасибо. Но уж сделайте доброе дело до конца. Мне надо знать, иначе... Вот, допустим, нашу станцию вы набираете на навигацию во Владивостоке. А могли бы взять одного водолаза из Певека? Так же, на навигацию?

— Это на случай, если найдется чудак, которому Арктика за зиму не успеет надоесть, так? — усмехнулся капитан.

— Чудаков всегда хватает.

— Вот это разговор. Сделать-то все можно, если человек решил. А надираться — это, поверь, не метод.

Виктор встал, капитан взял его под руку.

— Только еще один совет... Не знаю, что у тебя там дома. Но ты уж постарайся как-то... по-хорошему. По-мужски. А весной можешь встретить нас после ремонта прямо в Мурманске, дорогу тебе оплатят.

Виктор сходил с ледокола на Диксоне, когда кругом уже лежал снег. Токарь Сережа сидел на корме в тулупе и писал этюд. Снег у него на картоне был розовый, сиреневый и синий. Любой, кроме белого.

Виктор поставил чемодан и долго смотрел на тундру и на этюд.

— Списываешься? — спросил Сережа, не оглядываясь.

— Ага.

— И куда?

— Домой.

— Значит, не увидимся...

— Почему, весной буду на ледоколе. Только я, наверное, подсяду в Певеке.

— Это другое дело.

Помолчали.

— Хороший этюд, — сказал Виктор. — Совсем другое дело.

— То-то же!

НОЧЬ ПЕРЕД ТАЙФУНОМ

Когда в моей напряженной городской жизни случается пауза, нет ничего лучше, как сесть в поезд и нагрянуть к Олегу Соболевскому на рыбокомбинат. Не за рыбой, конечно, и не за деревенским бытом — вышел я из того возраста, когда коромысла и телята вызывают слезы умиления и священный трепет. Для трепета у Олега есть кое-что поинтересней — мыс Чундиер.

Разумеется, Соболевскому мыс не принадлежит, и нет в нем на первый взгляд ничего особенного. Маяк, метеостанция, от комбинатского поселка — десяток километров дороги, местами больше похожей на тропу, а кое-где даже на лестницу, только без ступенек. Но что-то упорно влечет нас туда. Для Олега это, наверное, легенда о первом жителе мыса, французе Эдмоне Жонкиере, который, бежав с сахалинской каторги, ловко укрылся за именем корейской девушки Чун Де Рен. Очень любит Олег об этом рассказывать.

Меня, скорее, манит другое — ветер, идущий пахучей стеной от правого моря к левому, старинная мостовая — участок, протяженностью метров сто, от самых маячных ворот старательно выложенный обломками базальта. Крутые обрывы, под которыми, если смотреть сверху, видны на морском дне хмурые гроты, пронзительно-голубые песчаные равнины, покрытые бурыми рощами ламинарии. Ну и, конечно, ребята — молодые, гостеприимные, задиристые, жадные до нового человека и острого разговора.

Мой друг Олег для них в самый раз. Хотя мне, по совести, бывает с ним трудно. Странный человек: с первой минуты общения, когда приезжаешь к ним в поселок по делам или так — стравить на природе отгулы, — с первой минуты об отдыхе приходится забыть.

Нет, Олег не заставляет рыть землю, строить дом или вскапывать огород. Все это делается по доброй воле и с большим удовольствием. Самую тяжелую работу составляет, как ни удивительно, просто общение с ним. Беда Олега в том, что вся жизнь и весь мир у него объединены в сложную, логически переплетенную Систему. Каждый поступок, свой или чужой, даже сущую ерунду, каждое слово, мысль, побуждение или состояние — все он должен объяснить, увязать со своей Системой и водрузить на специально отведенное в ней место. Чудачества бывают разные, и это не самое худшее. Хуже то, что Олег непременно должен по любому поводу выслушать твое мнение — своего ему мало. Чтоб не было ошибок, как я понимаю.

Так вот и отдыхаю я рядом с ним, исполняя роль штатного оппонента. Вместо того чтобы отпустить тормоза души и просто внимать и созерцать, приходится быть соавтором устных философских поэм о разных людях и рыбах, о машинах и катерах, о дорогах и винограде, об охране леса и утилизации пустых бутылок, о нехватке книг и качестве фильмов, о целебных свойствах чистотела и вреде алкоголя, о пользе голодания и женской глупости... Да мало ли! Ни дать ни взять — вторая половина «Литературной газеты» в стихийном варианте.

Утомительно. Но честно скажу — интересно. Потому ведь и езжу. Сам для себя многое начинаешь понимать, анализируешь свои поступки, делаешь выводы, наконец, учишься здоровым человеческим чувствам, свободным от налета городского снобизма и предрассудков.

Конечно, с другом мне повезло, это ясно. Только вот — ему не везет фатально: живет один. Разумеется, кое-кто был бы рад такой независимости, свободе. Но только не Соболевский. Нет, ему просто не везет с женщинами. Любимая давно ушла от него, обозвав на прощание занудой.

Теперь Олег Соболевский ищет свою Галатею и часто ходит на мыс. На метеостанции и на маяке Чундиер он находит людей, с которыми ему интересно. Таких же — придирчивых к смыслу произносимых слов, желающих жить точно и чисто, ненавидящих пустоту любого сорта, острых и горячих.

И конечно, часами могут они спорить о Чундиере, измышляя о его жизни новые и новые фантазии.

— Гордый дух его не вызывает сомнений, — говорил Олег, когда мы впервые пришли на мыс вместе, и разговор коснулся любимой темы. — Место выбрал какое! Туманы, тайфуны, вечный шторм, скалы. Интересно, он купался под скалами или там, дальше на каменном пляже?

— А может, вовсе и не купался, а выращивал арбузы? — вставил кто-то.

— Надо, кстати, погулять под водой вокруг мыса, — развивал мысль Олег. — Может, он свой корабль тут и положил на дно как память. А потом плодил детей и освещал кораблям дорогу в тайфунные ночи... Жаль, его дом сгорел. Он должен был оставить что-то здесь, для потомков!

— Почему же — для? — спросил я вдруг, и сам удивился этой мысли. — Почему бы ему не оставить самих потомков?

Олег вцепился в эту мысль со всем жаром нерастраченной своей души и с тех пор частенько стал хаживать на мыс.

Что ж, дело хорошее. Размышления о прошлом позволяют нам взглянуть на самих себя с неожиданной стороны, задуматься, а там, глядишь, и что-то исправить.

В этот раз мы приехали в поселок с ним вместе и о походе на мыс не помышляли. Двадцатикилометровый участок от железнодорожной станции до комбината одолели в попутном «рафике», а выйдя из него неподалеку от дома Олега, обнаружили рядом с собой попутчицу. Собственно, объявилась она еще на станции: голосовала на дороге рядом с нами в ожидании машины. Но там я ее не приметил, мало ли народу едет в ту сторону? Зато когда вышли из «рафика» в поселке, оба заметили разом, что девушка очень молода и очень «теловита» (термин Олега, прошу простить!). Кроме того, было нечто завораживающе дикое, рвущееся наружу в ее движениях, взгляде. В какой-то миг мне показалось — у нее кошачье тело, настороженное, гибкое. И лишь глаза под копной забавно нечесаных волос выдавали существо юное и смятенное.

При ней были две неподъемные сумки, которые тут же оказались у нас в руках.

— Тебе куда? — спросил Олег, водружая сумку на плечо.

Девушка кинулась на него, вцепилась в рукав, не забывая оглядываться на меня, угрожавшего другой сумке.

— Эй, вы чего? Не надо, нет, я сама! — заговорила она громко и отрывисто, с искренним испугом.

Нам стало смешно.

— Да куда тебе? — переспросил Олег, не пытаясь сдержать улыбку. — Нам по пути, проводим, сумки же не поднимешь сама!

— Кто, я?! — вскричала она, словно ошпаренная чудовищным обвинением. — Да вы че? Я сама!

Тронулись в путь, сообразив, что добиться от нее места назначения будет непросто. Девушка шла позади и поминутно озиралась. Шагала она широко и мягко, чуть вразвалку — так ходит тундровый человек по тундре, лесной — по лесу, и так же, наверное, шагает леопардица, хозяйка гор и тайги, — сторожко, пугливо и в то же время с легкостью.

На пороге своего дома Олег подмигнул мне, и мы вошли вместе с ее сумками. В окно увидели: она стоит на дороге, по-прежнему зыркает глазами по сторонам, точно собирается в любой миг пуститься наутек.

— Эй! — позвал Соболевский, открыв окно. — Ты чего там торчишь? Зайди, чаю выпьем.

Она вошла, остановилась у порога.

— Так куда тебе все же?

— Кому, мне? На мыс Чундиер.

— На маяк?

— Ага. Нет. На метеостанцию.

— Из отпуска?

— Че? Нет. Я к сестре.

— А кто у тебя сестра?

— Как — кто?

— Ну, кто она?

В глазах — откровенный ужас. Молчит.

— Ладно, садись вот сюда, — Олег сменил тактику, сообразив, что в лоб тут ничего не добьешься. — Твоя сестра работает на метеостанции?

— Да... Где, на Чундиере? — снова вспышка испуга.

— Как ее зовут? — спокойно продолжал Олег.

— Ольга.

— А тебя?

— Лена.

— Слава богу. — Олег устало опустился на диван рядом с ней, она тут же вскочила и пересела на табуретку. Я расхохотался — сил не было на это смотреть! — и включил чайник.

Мы умылись, выложили на стол все, что нужно к чаю, заварили. Все это время Лена сидела, точно приклеенная к табуретке, в самой середине большой кухни, вцепившись в «Роман-газету», добытую из глубин своей сумки. Мы с Олегом были на подъеме — шутили, язвили, тут же решили, что идем проводить Лену, задавали ей вопросы: кто она, откуда, где работает, надолго ли, замужем ли...

Она молчала. Только изредка невпопад вскидывала голову, выкрикивала в радостном каком-то испуге:

— Че?!

В самом деле, окажись мы менее искушенными в общении с разными людьми, вполне могли бы счесть ее не совсем в здравом уме. Однако мы налили чай, наслаждались после двенадцати часов голодовки в поезде и предвкушали прекрасную прогулку к мысу.

Лена от чая отказалась, но как будто — или нам почудилось? — начала успокаиваться.

— Как же без чаю? — спросил Олег. — Дорога большая.

— Я не хочу, честно, — сказала она. И мы тут же отстали со своим чаем.

Городские босоножки она перед выходом на дорогу сменила на шлепанцы-плетенки, чем вызвала у Олега бурю упреков и насмешек.

— Ты спятила, девушка! — шумел теперь он, глядя в непорочные глаза леопардицы. — Тут сплошные камни, твоих панталеток хватит на два километра от силы, а дальше?

— Ды вы че, я дойду! — уверяла Лена.

— Надень вот кеды, — настаивал Олег. — У тебя какой размер?

— Тридцать восемь.

— Ну, эти чуть больше, надевай.

— Не-не, я так!

Ее тон не оставлял никаких сомнений в бесполезности дальнейшего спора. Олег махнул рукой, мы опорожнили наши рюкзаки и запихали в них сумки Лены — так нести легче.

— Как же ты думала добираться? — спросил Олег, оценив еще раз внушительный вес обеих сумок.

— А че думать! Ехала, и все.

— Но дальше как?

— Ну как! Пешком. Или машина, может...

— Машина тут не может. У них одна машина там, на маяке, и ходит она, когда нм надо. Взяла бы лучше свою. У тебя есть машина?

— У кого? У меня? Нету.

— Странно. Просто поразительно! — смеялся Соболевский, привычными движениями помещая рюкзак на спину. — Ну, вперед!

— Пошли.

Стоял хмурый, ветреный день. День, когда блистательные стрекозы тихо дремлют под отяжелевшими листьями трав, цикады смолкают, уступая тревожному шуму стареющей дубовой листвы.

Причудливо гнется дорога, опутывая гористый полуостров, стремясь к далекой своей цели — мысу Чундиер. Дорога пока суха, но влага уже стоит в воздухе, гнетущая влага близкого тайфуна.

За перевалами открывается свинцово-пенное море, и пространство наполняется запредельным, будто бы вечным гулом и грохотом.

Вначале шли на подъем, дышалось тяжело. Потели, молчали. Темп взяли бодрый — дело к вечеру, да и в такую погоду нужно было поспеть до темноты. Олег с опаской и недоверием то и дело оглядывался на ноги Лены: не рассыпались ли еще панталетки? Пока нет, но дальше дорога все хуже, и все темнее небо, а если уж польет...

Нет, она шагала так легко, будто могла давать все десять километров в час вместо семи, которые нам удавалось выжать из своих детренированных городом организмов.

После первого перевала стало легче — сошел первый пот, и на следующий подъем мы уже шагали очень быстро, точно заведенные.

— Ну, теперь-то она заноет, — уверенно сказал Олег. — Не вытянет темпа, провалиться мне!

Дорога, правда, была крепка, выбита в скалах, захочешь — не провалишься! Но и шаг попутчицы ни разу не дал сбоя. Мы были вместе с нею, считая от станции, уже пять часов, успели напиться чаю, вспотели и высохли не однажды. А она мерила дорогу все тем же сильным шагом, не являя даже естественного при такой выносливости маленького презрения к расстояниям.

Только раз остановилась, но это напугал ее Олег. Лена, я приметил, редко взглядывала под ноги, словно вторая пара глаз располагалась у нее где-нибудь в коленках. Взор ее блуждал по далеким скалам, скользил краем тяжелеющей тучи, тонул в темной зелени дубов. Где уж ей было узреть змею, спешившую через дорогу. Сшибла своей панталеткой и не заметила!

Соболевский так закатился смехом, что Лена наконец остановилась, слегка смущенная, оглядела себя.

— Змея! — только и выдавил он. Я тоже не способен был пояснять причину нашего веселья, так изящно это у нее вышло!

— Где? — удивилась Лена, оглядывая дорогу.

Держу пари: девяносто из ста женщин при слове «змея» на лесной дороге поднимут визг.

— Может, у нее вместо органов аккумуляторы? — высказал предположение Олег, когда пошли дальше.

— Ты хочешь сказать, она... оттуда? — я воздел глаза к небу.

— Угу.

— Значит, то, что тебе надо. Создавай программу, вводи в память...

— Так-то оно так, да вот куда вводить? Придется делать инъекцию. Лен, ты боишься уколов?

— Кто? Я?! — И шагает дальше, будто она ни при чем.

Добрались в густеющих сумерках, молча: усмешки приелись, и собственные шуточки стали казаться плоскими. Зато море под мысом Чундиер распахнулось, задышало лениво длинной зыбью.

Сестры на станции не оказалось — уехала два дня назад в город. Расстроилась Лена ужасно: впервые глядела нам в лица, в отчаянии спрашивала:

— Ну что же делать, а? Я ж так и знала, и вот!

Уходить ни с чем, однако, не хотелось. Олег, следуя привычке действовать решительно, подсадил Лену к окну. Ключа от комнаты сестра не оставила, пришлось воспользоваться приемом пещерных людей: в их времена и люди, и свет входили в жилище одним путем.

Уютная квартира из двух комнат оказалась по-деревенски чиста. Из самой тяжелой сумки, что досталось нести мне, Лена извлекла на стол две банки рыбных консервов, по куску колбасы и сыра, булку хлеба, выставила бутылку дешевого вина.

— Вы ешьте, — сказала отрывисто и забралась с ногами на койку.

Мы переглянулись.

— Ты что, всерьез голодовку объявила?

Девушка отвернулась к окну.

— Я не хочу, честно!

Слабый свет угасающего заката делал ее профиль неожиданно утонченным, благородным — куда только девалась недавняя растерянность, испуг...

Олег смотрел на нее без прежней усмешки, с серьезным интересом. Потом сел рядом, коснулся рукой плеча.

— И вина не будешь?

— Уберите руку, зачем... Вино я буду.

— Это меня радует, но ты поступаешь нелогично.

— Там, где уж выработана своя логика, тебе делать нечего, — вставил я. Олег, похоже, приготовился отыскивать для нее место в своей системе, прежде чем решить, нужно ли это Лене.

— Хм, пожалуй, — сказал он и снова, отойдя в сторону, придирчиво оглядел ее. — Послу-ушайте, какая мысль! Как звучит твоя фамилия?

— Чудная, — равнодушно ответила она. — А что?

— Как?! — воскликнул Олег, будто прислушиваясь, и выразительно поглядел на меня. — Чудная... Чун-дая... Ты слышишь? Это след Чундиера!

Все пропало! Надо срочно спасать девчонку, он ведь доконает....

— До сих пор ты молчал, дружище, и это было здорово. А теперь скажу я: идем купаться!

— О, идем, идем! — радостно встрепенулась Лена.

Пока спускались по широким ступеням к морю, почти на ощупь, черная туча надвинулась к западной части горизонта, наглухо скрыла остатки заката.

Едва глаза привыкли к темноте, мы с Олегом выбрали место, где можно было сойти в воду, размялись, скинули одежду. Силуэт Лены белел в сторонке, у скалы.

— Эй, ты чего? — окликнул Олег. — А ну, живо раздеваться!

Как завороженная, легко ступая по камням, она исчезла за выступом.

— Вот балда, ничего же и так не видно. А ну, пошли!

Мы плюхнулись в воду и сразу очутились в мерцающем ореоле: каждое движение будто исторгало из невидимых кристаллов воды прозрачный голубой свет. Вода была на удивление теплой и мягкой.

— Ого, Елена, или как тебя там! — кричал восторженно Соболевский. — Спеши к нам, принцесса! Осваивай морс, тебе на роду написано жить тут! Уф-фу, хорошо!

Лена молчала. Даже силуэта не было видно на фоне скал. Внезапно море по всему горизонту засияло огнями, словно там открылся город, и даже световые гирлянды отдельных домов были отчетливо видны.

— Ага, вышли на кальмара, — погасил Олег мое изумление. — Теперь на комбинате работы всем хватит.

И тут мы увидели Лену. Вытянувшись на краешке скалы, она заправляла волосы под шапочку. Тело ее, не знавшее, видно, загара, отчетливо белело в темноте.

— Ах ты! — вырвалось у Олега. — Слушай, пусть она и робот, и кто угодно, ничего лучшего я не встречал!

Девушка нырнула, поплыла легким кролем чуть в сторону. Ее независимость была столь полна и совершенна, что болтовня Олега стала мне надоедать.

— Будь я проклят, в ней течет кровь Чундиера! И фамилия, ты понял? — продолжал он свои фантазии: на них он был способен в любом состоянии.

— В ней — может. Но не в тебе. Ты же технарь, Олег, служащий, девочка для тебя недостижима, как и ты для нее, успокойся! Потом тебе с утра на работу, а тайфун на подступах, кожей чувствую.

Это была правда: не первый раз я купался перед тайфуном, и всегда море казалось особенно нежным, бархатным на ощупь.

— Поглядим, — отрезал Олег и поплыл к берегу.

На пути домой он, судя по всему, приступил к делу — обрушил на девушку серию лобовых вопросов. Я ему не мешал.

— Ты где родилась?

— Здесь.

— На маяке?

— Родители с Украины сюда приехали...

— Отлично. Где работаешь сейчас?

— На стройке. Маляром.

— Нравится?

Пожимает плечами.

— Живешь со стариками?

— Нет.

— С мужем?

Оскорбленно фыркает.

— Значит, в общаге. Спортом занимаешься?

— Плаваю... Теперь мало.

— Некогда?

Пожимает плечами.

— Пьешь много?

— Ага. Молоко люблю.

— А вино?

— Так. Не очень.

— Жених есть?

Молчит.

— Детей любишь?

Молчит.

— Готовить умеешь?

— Наверно.

— У тебя отпуск?

— Отгулы. Сдали дом, ну и вот...

Она уложила нас спать в дальней комнате, где стояли две койки, а себе постелила на раскладушке в передней, под окном. Уснул я сразу, утомленный событиями этого долгого дня — поездкой, ходьбой, ночным купанием.

Проснулся ночью от сильного шума. В окно свирепый ветер швырял гремучие плети ливня, точно бил цепами в глухой барабан. Под обрывом ухало море. При одном воспоминании о нашем купании накануне стало зябко.

Светящаяся стрелка на моих часах показывала пять — самое время сниматься, если Олег хочет успеть на работу.

На второй койке, у противоположной стены, я различил силуэт Лены. Она сидела в той же позе, что и вечером, поджав ноги, будто не двигалась с тех пор, и смотрела в окно на тайфун.

Я молча встал, вышел в переднюю. Раскладушка была пуста.

— Где Олег?

— А че, пусть идет.

— Давно?

— Думаете, лапшу навешали, так уже и...

— Когда ушел?

— Не знаю. Недавно. К перевалу не вышел еще, дорога мокрая... Готовить ему! Детей любить! А сам...

Я быстро оделся, но что-то остановило меня.

— Лена! Идем к нам!

— Зачем?

— А что тебе одной тут... — неопределенно сказал я. Но она вдруг встала, молча, как была в простой кофточке и спортивном трико, выбралась в окно.

— Плащ-то есть у сестры? — спросил я.

Пожала плечами:

— А зачем? Только мешает. Идем.

И мы шагнули в глухую темень, заполненную потоками ливня, шквальным ветром и скользкой глиной дороги.

Но мятежный дух Чундиера, словно разбуженный тайфуном, витал над мысом и морем в пелене туч, и я живо представил себе, как он вот так же, как мы с Леной, выбегает в ливень из горящего дома, и вместо ужаса, вместо криков отчаяния над вопящим океаном летит, споря с ветром, его раскатистый смех. И в редком свете молний безмолвно вторит ему гордая улыбка жены...

Мы настигли Олега на перевале — он выжимал портянки.

— Босиком опасно, — пояснил Соболевский. — Камни острые попадаются. А без портянок разобьешь ноги в два счета. Ты, надеюсь, не в панталетках своих? — строго спросил он Лену.

— Конечно в них, — сказал я.

— Почему бы вам не остаться?

— А почему бы тебе не оставить девушку в покое? — ответил я, отплевываясь от стекающих по лицу дождевых струй и слегка клацая зубами: стоять было холодно. — Что ты ей сказал?

— Пожалуй, тебе стоит это знать, — согласился Олег. — Я предложил ей пожениться, и она поставила условие, чтобы я остался на мысе с ней. Насовсем. У меня с утра техсовет! И кальмар идет, надо цех пускать.

Ветер жестко хлестал нас розгами дождя. Лена шла вперед, растворяясь в серой пелене падающей воды. Было холодно, и жаль безвозвратно ушедшей ночи.

— Может, ты возьмешь ее к себе в цех?

Олегу в этом послышалась насмешка. Он чувствовал, как все дальше уходит Лена, и лихорадочно искал спасительного компромисса. Олег много лет строил свою Систему, накапливая для нее все новые фрагменты, но так и не научился терять.

Мы настигли ее далеко внизу. Ветер здесь был тише, ноги скользили по глинистому склону дороги, обрастая тяжелыми комьями грязи.

— Послушай, не могу же я вот так сразу бросить все, уйти в метеонаблюдатели! — засуетился Олег вокруг Лены. — Никто не звал меня сюда, и в город не поеду, не надейся!

Девушка шагала сквозь мрак своей летучей походкой, будто не по грязи ступали ее ноги, а по добротно набитой лесной тропе. А рядом, невзрачный и растерянный, скользил Олег, с трудом удерживая равновесие и отплевываясь от дождя.

Неловко было смотреть на это, лучше, решил я, немного поотстать. Тревога и беспокойство, навеянные ливневой ночью и бестолковыми действиями Олега, сразу утихали, стоило лишь бросить взгляд на крепкую фигуру Лены, тающую на повороте дороги. Не знаю отчего, но мне показалось — теперь Олегу не нужен никто, даже я. Теперь Лена решит сама.

— Ты прикинь, — донеслись, затихая в отдалении, слова Олега. — Завтра я сгоняю машину, перевезем твои вещи ко мне в поселок.

— Завтра? — вскрикнула она, не сбавляя шага. — Завтра — нет... Никто не знает...

И, не оглядываясь, зашагала дальше к поселку.