Рыцарь «змеиного» клинка

1

Теодорих Страбон — или, как послушно называли его подхалимы, Теодорих Триарий — прекратил рычать, обнаружив меня, и голосом, напоминавшим скрежет камней друг о друга, спросил:

— Ist jus Amalamena, niu?

Я кивнул, словно от испуга лишился дара речи, поднял золотую цепочку и показал ему висевшие на ней украшения. Он подался вперед, чтобы взглянуть на них в тусклом свете — сначала одним глазом, затем другим, — и проворчал презрительно:

— Да, всё как мне и описывали. Глупая женщина, которая носит рядом со священным символом монограмму своего tetzte брата. Полагаю, ошибки быть не может. — Он ткнул остроконечной бородой в сторону бездыханного тела принцессы и поинтересовался: — Тогда кто же эта женщина?

Я ответил, притворившись, что мне трудно об этом говорить:

— Она… ну, в общем, это Сванильда. Моя служанка. Она попросила меня… поменяться с ней местами. Бедняжка очень боялась… что ее могут изнасиловать… или еще хуже.

Страбон грубо расхохотался:

— А ты, выходит, не боялась, niu?

— У меня есть надежная защита, — произнес я, стараясь говорить как можно убедительнее, и снова показал ему подвески на цепочке.

— Да ну? И кто же тебя защищает? Тор? Иисус Христос? Или твой nauthing брат?

— Нет! Вот этот амулет. — Я поднял его, отделив от крестообразного молота и монограммы. — Вот этот флакон с молоком Пресвятой Девы Марии.

— Акх! Так вот на кого ты уповаешь, презренная девственница! — Он загоготал так громко, что занавески на противоположном окне повозки заколыхались. — Ну, девственность — это достоинство, еще более соблазнительное для вора, чем твоя принадлежность к королевскому роду. Буду очень рад добраться до твоей вишенки…

— Молоко Пресвятой Девы Марии, — перебил я, — это настоящая реликвия. — Я закатил глаза, придал лицу притворно набожное выражение и свободной рукой перекрестил лоб.

Страбон тут же перестал смеяться и понизил голос, перейдя с громкого скрежета на хриплый шепот:

— А ты не врешь? — Страбон снова подался вперед и, чуть не касаясь флакона своим глазом, тоже перекрестился. — Ну что ж, — снова громко проскрежетал он, испытывая одновременно трепет и разочарование, — я не могу оскорбить Деву Марию, ограбив девственницу, которая носит на груди ее священную реликвию.

Я вознес про себя благодарность — но не какой-то там святой деве, а своей собственной находчивости. Хорошо, что я обнаружил, что Страбон так суеверен и его просто обмануть. Но тут он вытянул вперед свою огромную ручищу и без всякого почтения схватил меня за запястье, да и обратился он ко мне тоже без особого уважения:

— Пошли, принцесса, присоединяйся к нашим кострам. У нас есть что обсудить.

Он так резко выдернул меня из повозки, что я чуть не упал лицом на землю, но двое воинов, что сопровождали Страбона, поддержали меня и схватили за обе руки. Еще они, воспользовавшись возможностью, принялись меня ощупывать, а Страбон в это время снова залез в carruca, чтобы вытащить мой меч из тела Амаламены.

— Хороший клинок, — пробормотал он, стряхнув с него кровь, чтобы рассмотреть форму и попробовать лезвие. — Однако он слишком мал для кого-нибудь из моих воинов. Вот, optio Осер, у тебя подрастает сын. — Он бросил меч одному из державших меня воинов. — Отдашь мальчику, пусть помаленьку привыкает к нашей жизни.

Затем Страбон направился — за ним следовали его воины, поддерживающие меня с двух сторон, поскольку я нарочито по-женски, нетвердой походкой ступал по земле, — обратно к тому месту, где располагался лагерь. Его разбили вновь: оставшиеся воины Страбона разожгли костры, подобрали перевернутые котлы и другую утварь и принялись есть и пить из валявшихся мисок и мехов с вином. По пути туда мы наткнулись на тела нескольких недавних моих товарищей. Один труп я увидел неподалеку от carruca, другие — в некотором отдалении. Все они лежали лицом к дороге, откуда на нас напали, и раны у всех воинов были спереди. Очевидно, они сражались до последнего вздоха, потому что стояли спиной к тому месту, где находилась принцесса, отважно защищая Амаламену от противника.

Как только мы подходили к какому-нибудь трупу, Страбон заставлял меня останавливаться и пристально всматриваться в лицо мертвеца. Разумеется, я узнал их всех. Тот, кто находился ближе всех к carruca, был моим личным телохранителем, до самой смерти оставшимся верным мне. Среди других распростертых рядом с бывшим лагерем тел я увидел труп optio Дайлы.

Помимо всего прочего, меня очень беспокоил один вопрос. Оба моих стража, потихоньку лаская меня, до сих пор еще не обнаружили лист пергамента, который я спрятал за пазухой. И сейчас мне предстояло немедленно принять решение. Должен ли я сохранить фальшивый документ? Или попытаться уничтожить его? А может, лучше подстроить так, чтобы конверт обнаружили и вскрыли?

Как выяснилось, мне не было нужды волноваться. Когда мы подошли к кострам, Страбон — и его воины — осмотрели меня с ног до головы. Затем Страбон спросил своим скрежещущим голосом:

— Кто из убитых сайон Торн, о котором я столько слышал, niu?

— Никто, — честно ответил я и добавил, словно собрался с духом: — Возможно, ему удалось сбежать. Я очень надеюсь на это.

— Не сомневаюсь. Это он вез договор Зенона?

— В последний раз, когда я его видел, так и было, — снова я смог дать правдивый ответ.

Тут заговорил optio Осер:

— Триарус, никто не ушел живым. Мы уверены, что никто не сумел проскользнуть по дороге мимо нас. Наши люди тайком следовали за обозом от самой Пауталии. Они доложили мне, что ни один человек не проходил мимо них по дороге. Однако кое-кого из врагов убили на берегу реки, их тела унесло течением.

— Отлично, — заметил Страбон, — как только мы перекусим, а ускакавших лошадей поймают, отправь своих людей: пусть они отыщут всех до одного убитых. Пусть доберутся до самого устья реки Стримон у Эгейского моря, если придется. Разденут и обыщут каждого. Надо любой ценой отыскать договор. И вот что… — он ткнул бородой в мою сторону, — начните-ка с нее.

Я вывернулся из рук двух оскалившихся стражников и завопил:

— Неужели ты посмеешь так оскорбить принцессу Амалов?

— Vái! Ты полагаешь, я шучу? Мне действительно нужен этот документ. И если ты хочешь сберечь свою целомудренность, то должна лишь указать, кто из них Торн.

В известном смысле, я так и сделал. Я прошипел сквозь стиснутые зубы:

— Договор у меня.

Вытащив конверт из-за пазухи, я попытался разорвать его обеими руками, но пергамент отличается прочностью.

Optio и остальные тут же схватили меня снова. Страбон издал свой скрипучий смешок, шагнул вперед и вырвал конверт из моих рук. После этого он бросил взгляд на свернутый документ, кивнул, увидев пурпурную восковую печать с монограммой «З»… и, к моему изумлению, бросил его в ближайший костер. Только потом я узнал, что Страбон не умел читать. Разумеется, если бы он просто вскрыл конверт и обнаружил, что пергамент чистый, весь мой план пошел бы насмарку. Однако он не стал этого делать: видно, не хотел притворяться, что читает, или просить кого-нибудь сделать это, так как не желал, чтобы я смеялся над его невежеством.

Но я все равно презрительно рассмеялся:

— Ты уничтожил всего лишь кусок пергамента, а не его суть. Мой брат все еще удерживает Сингидун, а ты прекрасно знаешь, как важен этот город. Не зря ведь Зенон даровал Теодориху этот договор и все остальные привилегии. Моему брату стоит только попросить, и ты можешь быть уверен, Зенон составит, подпишет и скрепит печатью еще один экземпляр договора.

— Твой брат удерживает Сингидун, — проворчал беззаботно Страбон. — Я удерживаю его сестру. Посмотрим, что перевесит. — Он повернулся к optio. — Отлично, Осер. Нам больше нет нужды задерживаться здесь. Пошли двоих людей: пусть снова запрягут в carruca лошадей и выкинут оттуда труп девицы. А эти двое пусть отведут принцессу обратно в повозку и проследят за тем, чтобы она оставалась там. — Мне он сказал: — Прости, принцесса, что прерываю твой ночной отдых. Но я хочу, чтобы еще до рассвета мы оказались в пути. Мы поедем быстро и остановимся на отдых только к ночи. Поэтому можешь вздремнуть до нашего отъезда. Полагаю, это будет разумно.

Я ничего не ответил, только бросил на него презрительный взгляд. Страбон снова повернулся к optio:

— И еще вот что, Осер…

Мне очень хотелось услышать, какие указания даст ему Страбон, но меня поволокли в темноту, и, после того как лошадей снова впрягли в повозку, мои стражи довольно грубо затолкали меня внутрь. Тело Амаламены уже исчезло, ничто не напоминало о ней, только небольшое подсохшее кровавое пятно на том месте, где она лежала. Я спросил своих стражей, что станется с ее останками. Я боялся услышать, что такое привлекательное молодое тело, еще мягкое и гибкое, может соблазнить грубых воинов и они надругаются над трупом.

— Мы остроготы, как и ты, — высокомерно напомнил мне один из стражников. — Мы не оскверняем тела умерших. С твоей служанкой поступят так же, как и с остальными воинами, павшими в этой стычке.

Однако оба моих стражника не были столь же предупредительны с живой молоденькой женщиной. Стоило мне опустить занавески в carruca, как они заставили меня широко раздвинуть их с обеих сторон. После этого оба принялись отпускать грубые шуточки и при помощи пошлых жестов уговаривать меня приготовиться ко сну. Это означало, что я должен раздеться догола, пока они глазели на меня при свете лампы. Я, не обращая на них никакого внимания, просто улегся в одежде на походное ложе Амаламены и закрыл глаза, пытаясь хоть немного отдохнуть и все обдумать. Очень уж стремительно и непредсказуемо развивались события.

Разумеется, я глубоко скорбел о погибшей принцессе и все еще ощущал ее присутствие в carruca. Я, как помните, побрызгался духами Амаламены, а всем, что осталось от нее, был лишь удушливый brómos musarós, который перешибал даже крепкий аромат роз. Однако мне не хотелось вспоминать о том, как умерла Амаламена. Я предпочитал запомнить ее такой, какой я видел принцессу в последний раз: оживленной, веселой, строившей планы на будущее. Я надеялся, что мне вскоре представится случай переодеться во что-нибудь свежее и поменять внутреннее убранство carruca, насквозь пропитанное отвратительным запахом.

В то же время я перебирал подвески на цепочке, висевшей у меня на шее, и молча возносил молитву — хотя и не какому-то определенному богу: «Пожалуйста, пусть Сванильда благополучно доберется до Теодориха!» С того момента, как мы покинули Константинополь, все шло совсем не по плану, однако я был жив, хотя и попал в переплет. Положение мое было рискованным, особенно если Теодорих уже получил договор, а ведь Страбон уверен, что уничтожил его.

Было и еще кое-что, что меня беспокоило. Лежа в carruca, я мог слышать шум, доносившийся из лагеря, и строить догадки, что там происходило. Страбон приказал раздеть всех наших убитых воинов. Победители соберут оружие, доспехи, кошели с деньгами — все то, что сочтут полезным, а затем обнаженные трупы сбросят в реку. Я полагал, что именно это они уже проделали с телом Амаламены. Едва ли это можно было считать достойным погребением для моих соплеменников, но я сомневался, что мертвых заботит мирская суета. Вспомнив слова старого Вайрда, я от души надеялся, что они будут жить дальше — в образе рыб, водоплавающих птиц, выдр, орланов и других речных обитателей…

Заботило меня совсем иное: ведь все эти мертвые тела не скоро обнаружат. Плывущие по реке трупы — обычное явление, поэтому жители побережья или лодочники не станут волноваться, если их окажется несколько больше, чем обычно. Поскольку все мертвецы голые, то никто не удосужится выловить их, чтобы посмотреть, чем бы поживиться. Естественно, никто не станет стараться, чтобы опознать их. А тем временем колонна Страбона продолжит двигаться по той же дороге, по которой двигалась и моя колонна. Хотя она будет состоять из большего количества лошадей, вьючных животных, лучников и всадников, с ними будет все та же carruca.

Через какое-то время далеко в Сингидуне Теодорих начнет волноваться, что же произошло с его маршалом Торном, сестрой Амаламеной, optio Дайлой и другими воинами. Сначала он направит разведчиков по нашим следам. И что же они обнаружат? Да ничего — не только не найдут места сражения, но даже упоминания о нашей стычке не услышат. В Пауталии им наверняка скажут, что да, наша колонна миновала это место и продолжила свой путь. А затем путники, местные жители или владельцы постоялых дворов подтвердят, что обоз и всадники-остроготы действительно прошли по этой дороге и что их сопровождала красивая повозка с миловидной молодой женщиной…

И какой же вывод сделает Теодорих? Ясное дело, он решит, что сайон Торн внезапно, по необъяснимой причине — а может, и предав его — свернул со всем обозом с намеченного пути и повел его в земли Страбона, или на другой конец земли, или же в никуда. Я не имел представления, где меня могут спрятать, и, поскольку сознательно пошел на то, чтобы оказаться похищенным, меня это не слишком заботило. Однако я бы предпочел, чтобы кто-нибудь, кому было до этого дело, последовал за мной.

В какой-то момент я задремал и проснулся, лишь когда повозка резко дернулась и пришла в движение. Теперь вокруг стояла настоящая тьма, потому что единственная лампа в carruca погасла. Занавески были отдернуты, и я с трудом мог разглядеть своих стражников, ехавших с обеих сторон повозки. Я снова откинулся на ложе и стал слушать стук копыт, бряцание, скрип и звон обоза, который поднимался вверх по ущелью. Постепенно светлело, потому что солнце уже встало. Страбон предупредил меня, что мы будем двигаться быстро, так оно и было. Carruca двигалась быстрей и тряслась гораздо сильней, чем когда-либо прежде. Колонна растянулась, поэтому каждому последующему ряду не приходилось глотать слишком много дорожной пыли из-под копыт скакавших впереди всадников. Моя повозка оказалась в середине длинного обоза. Иногда дорога делала изгиб, так что я мог видеть начало и конец колонны. Я обрадовался, заметив среди запасных лошадей моего прекрасного скакуна Велокса. На нем никто не ехал, даже когда воины сменяли лошадей на свежих, и я решил, что они избегают этого коня. Видимо, их смутила веревка для ног, перекинутая через его круп. Небось сочли это знаком того, что перед ними слишком норовистый конь. Я улыбнулся этому. Если нас с Велоксом спрячут в одном и том же месте, то при случае — а я искренне на это надеялся — я продемонстрирую нашим захватчикам, что этот конь вместе со знакомым ему наездником может показать поразительные способности.

Мы ехали весь день, останавливаясь, лишь когда воинам надо было сменить лошадей и напоить их. Два или три раза стражи приносили мне еду и питье из имевшейся в обозе провизии: холодное копченое мясо или соленую рыбу, черствый ломоть хлеба, кожаную чашу с вином или пивом. Тогда же мне разрешали ненадолго вылезти из повозки, чтобы размять ноги и облегчиться. Разумеется, я делал это как женщина и, конечно же, в присутствии одного из воинов, который стоял на страже неподалеку, со злорадством поглядывая, как благородная принцесса облегчается подобно самой последней крестьянской девке.

Мы продолжали двигаться на северо-восток, очевидно, прямо к Сердике. Я слышал, что это довольно большой город, но не знал, принадлежал ли он Страбону, или же тот просто выбрал его в качестве места, где будет удобно содержать принцессу и торговаться с Теодорихом. Ничего, подумал я, со временем это выяснится. Однако, продвигаясь столь быстрыми темпами, мы не добрались до Сердики в тот день, и, когда разбили лагерь для ночевки на обочине дороги, я обнаружил, что у Страбона имелись на принцессу Амаламену свои планы. Он не собирался ограничиваться тем, чтобы просто держать ее в качестве заложницы.

Carruca, несмотря на то что ее все еще охраняли двое воинов, поставили довольно далеко от остальных. Я предположил, что это было сделано для того, чтобы я мог есть, спать и справлять естественные нужды вдали от любопытных глаз. Действительно, мне вскоре принесли ужин — на этот раз горячую еду, — таким образом избавив меня от толкотни среди воинов у костров. Но после того как я поел, совершил вынужденное путешествие в кусты и, насколько было возможно в этих условиях, вымылся перед сном, у повозки неожиданно возник Страбон. Без всяких приветствий, не спросив у меня разрешения — если не считать отрыжки, которая свидетельствовала о том, что он тоже хорошо поел, — он забрался в carruca и улегся рядом со мной.

— Что это значит? — холодно спросил я.

— Акх, женщина, тебе совсем немного удалось поспать прошлой ночью. — Он снова рыгнул. — Я окажу тебе любезность и сам прослежу, чтобы этой ночью ты хорошенько отдохнула. Ты будешь спать со мной, и сон твой будет крепок после того, как я удовлетворю тебя. Теперь можешь погасить лампу и задернуть занавески. Ты ведь не хочешь, чтобы стражники все видели?

Не испытывая страха, но в искреннем изумлении — потому что я уже было поздравил себя, что избавился от посягательств, — я произнес:

— Ты говорил, что уважаешь мою священную реликвию. Что не станешь насиловать меня.

— Я и не собираюсь. Ты отдашься мне по своей воле.

— Ну уж этого ты от меня никогда не дождешься.

Он пожал своими крепкими плечами:

— Выбирай— Теодорих Триарус или весь лагерь. Или я, или все они поимеют тебя этой ночью. И учти, я не буду долго ждать, что ты решишь. Полагаю, сестре короля-самозванца лучше отдаться своему высокородному соплеменнику из рода Амалов, чем ста пятидесяти воинам весьма темного и низкого происхождения.

— Не будь столь самоуверен, — с показной храбростью ответил я. — Может быть, они неуклюжие и невоспитанные, но я сроду не видела никого отвратительней и уродливей тебя.

Страбон рассмеялся своим загробным смехом:

— Я был уродом всю свою жизнь и за это время услышал столько насмешек и оскорблений, что твои слова не могут меня задеть, поэтому побереги силы для того, чтобы визжать: «Насилуют!»

— Принцессы не визжат, — ответил я, стараясь, чтобы это прозвучало высокомерно, словно я и в самом деле был принцессой. — Ибо визгом невозможно выразить мое отвращение и презрение. Я лучше кое-что спокойно скажу тебе, Страбон. Ты ждешь, что мой брат пойдет на уступки, подчинится, заплатит выкуп или что там еще. Но неужели ты рассчитываешь, что он станет платить за подпорченный товар?

— Vái, он заплатит прежде, чем узнает, что товар подпорчен. Может статься, его совсем не будет заботить так называемая порча, когда он все-таки об этом узнает.

— Что?

— Помни, твой Теодорих всего лишь ничтожный претендент на трон. Множество настоящих правителей мечтают выгодно пристроить сестру или дочь, отдав ее в жены могущественному монарху. Твой tetzte брат, возможно, обдумывает именно это — предложить мне тебя в жены или наложницы — в обмен на то, чтобы я признал его претензии.

По правде говоря, я сомневался в этом, однако, желая удовлетворить свое любопытство, спросил:

— Ради бога, старик, объясни мне, зачем тебе нужна жена, которая считает тебя мерзким и отвратительным?

— Потому что тебя я таковой не нахожу, — ответил Страбон невозмутимо.

Однако внезапно спокойствие покинуло его. Своей огромной ручищей он разорвал горловину моей рубахи, затем резко потянул и сорвал с меня прозрачное белое платье Амаламены. Под ним на мне были надеты только цепочка с амулетами, strophion и расшитый пояс целомудрия на бедрах. Страбон повернул голову из стороны в сторону, сначала одним, а затем другим глазом рассматривая меня с ног до головы. Спустя короткое время он продолжил, снова спокойным тоном:

— Нет, я вовсе не нахожу тебя отталкивающей. Немного, правда, худосочной, на мой вкус, но не сомневайся, со временем я откормлю тебя. А теперь довольно уверток. Покажи-ка мне и остальное тоже. Или я все должен делать сам?

Я разозлился так, что чуть не сбросил оставшуюся одежду, просто чтобы поразить эту скотину видом не только женских грудей, но и мужского члена и насладиться его замешательством. Однако я прекрасно понимал, что, придя в себя, Страбон убьет меня на месте, а потому сдержался и снял только strophion.

— Груди маловаты, — заключил Страбон. — Но по-девичьи упруги, и они, разумеется, набухнут от беременности.

Он начал неторопливо снимать с себя верхнюю одежду, а я просто смотрел на него, не говоря ни слова, поэтому он продолжил:

— Нет, я вовсе не нахожу тебя отталкивающей, да и других жен и наложниц у меня сейчас нет. Твои предшественницы все умерли, так и не дав жизни ни одному младенцу мужского пола, за исключением Рекитаха, этого парня с рыбьим лицом, — ты его видела. Император Зенон думает, что, раз он удерживает моего сына в заложниках, я буду вести себя послушно. Vái! Вот болван! А ты еще совсем молоденькая. Не старше Рекитаха, думаю. Возможно, ты родишь мне более достойного наследника. И тогда, знаешь ли, мы будем связаны неразрывно.

— Да спасут меня небеса, — ответил я, стараясь, чтобы мой голос оставался твердым и холодным. — А вдруг этот ребенок окажется таким же уродом, как ты. Рекитах смахивает на рыбу, а ты похож на лягушку с…

Шлеп! Он снова выбросил вперед ручищу, и я упал на спину на ложе, оглушенный, половина моего лица полыхала огнем.

— Я ведь предупреждал тебя, девка, не трать силы на бесполезные оскорбления. Прибереги свой ротик, чтобы поплевать себе на ладошку. Затем воспользуйся этой слюной, чтобы смочить у себя внизу, или там будет болеть сильней, чем сейчас лицо. Я не теряю времени на любовные игры и не требую этого от тебя. Нечего притворяться возбужденной и ласковой. Что же касается того, чтобы раздеться догола… Если уж ты настолько стыдливая, можешь продолжать носить свои жалкие амулеты — и даже свой римский пояс целомудрия. Ты слышишь меня? Все, что мне требуется от тебя, это чтобы ты лежала и терпела!

И мне пришлось подчиниться. А что еще я мог сделать?

Сначала было очень больно, потому что член у старого и седого Страбона оказался огромным и действовал он весьма энергично. Однако спустя короткое время я перестал ощущать боль. Я испытывал лишь отвращение: ведь мною пользовались самым мерзким образом, а еще спустя некоторое время я покорился судьбе, представив, что Страбон просто вколачивает свой член мне под мышку или во впадину между грудями. Он потел и мусолил меня слюнями, словно был всего лишь огромным надоедливым псом, остальные же его выделения я предпочел воспринимать всего лишь как отвратительную грязь.

Не думаю, что это было лучше, так сказать, жестокого изнасилования, даже — полагаю — если бы это совершил прекраснейший и благороднейший из мужчин. Однако я утешал себя следующими соображениями. Во-первых, даже если бы Страбон был таким же плодовитым, как зубр, я мог не бояться того, что забеременею и рожу ему смахивающего на рыбу или жабу урода наследника.

Во-вторых, мне ни разу не пришлось посмотреть в глаза своему обидчику. Даже когда лицо Страбона краснело и искажалось от возбуждения, оказываясь напротив моего лица, его зрачки смотрели в разные стороны и я мог видеть только его глазные яблоки. Казалось, что на мне лежит и вколачивает в меня свой член слепец. Таким образом, мне так и не довелось увидеть в глазах насильника животное наслаждение или злорадный триумф — если даже он сам и пытался обнаружить в моих глазах муку, ужас, унижение или другие чувства, которые могли бы усилить его ощущение превосходства.

И в-третьих, пока все это длилось, я мог вспоминать об Амаламене. Если перед этим я всего лишь смирился с тем, что принцесса умерла сравнительно легкой смертью, от единственного удара мечом, вместо того чтобы заживо разлагаться, то теперь у меня появилась еще одна причина радоваться тому, что Амаламена вовремя погибла, оставшись незапятнанной и неоскверненной. Я был совершенно уверен, что смогу пережить все это лучше, чем она или любая другая женщина, включая и Веледу.

Следует помнить, что на этот раз я, во всяком случае, не был Веледой. Я был Торном — только и полностью Торном, — переодетым в платье Амаламены и внешне похожим на нее. Разумеется, чтобы скрыть свой обман, я инстинктивно вел себя как женщина, но я не чувствовал себя женщиной. Различие это может показаться ничтожным, но в действительности разница была огромна. Видите ли, у всех женщин, с детских лет и до старости, в самой глубине сознания скрыто их единственное предназначение. Женщина может получать радость и наслаждение, если сразу решит, что была рождена для того, чтобы стать матерью и женой. Она может относиться к этому с презрением, если у нее есть другие устремления — если она хочет сохранить монашеское целомудрие или добиться мирских успехов. Тем не менее, кем бы ни была женщина — даже если она мужеподобная soror stupra[1] или амазонка, — она прекрасно понимает свое предназначение, осознает, что изначально создана самой природой как вместилище, окруженное губами, этакий сосуд с отверстием, который наполняют.

Но теперь, поскольку я не был Веледой, мое сознание, включая даже самые потаенные уголки его, было полностью свободно. Более того, я даже не чувствовал, что моя женская сущность подвергается насилию, оскверняется и унижается. Всю эту ночь я словно со стороны равнодушно наблюдал, как Страбон вспахивает лежащее без движения нечто — совсем как когда-то развратный брат Петр оскорблял тогда еще не созревшего, бесполого, ничего не понимающего ребенка Торна.

Нет нужды говорить, что ничто из этого не сделало ту страшную ночь менее мучительной или оскорбительной для меня. Но я знаю, что мои деланая скука и апатия не принесли Страбону той радости, на которую он наверняка рассчитывал. К тому же его самолюбие было уязвлено с самого начала. После того как Страбон в первый раз взял меня, он грубо схватил меня за промежность, обследовал рукой и оскорбленно взревел:

— Порченый товар, как же! Хотя она у тебя и тесная, да, но ты не девственница! Ах ты потаскуха-обманщица! Ни капли крови!

В ответ я просто холодно посмотрел на него.

— Ты ведь обманула и своего доверчивого братца тоже, правда? Я могу подтвердить, что до меня там побывало не слишком много народу, но один уж точно тобой воспользовался. Я знаю, в Новы ты жила весьма уединенно, но долгое время провела в пути. Кто же тот счастливчик, кто вытащил из плода косточку? Кто, niu? Небось сайон Торн, с которым ты путешествовала?

При этих словах я не смог удержаться от смеха. Моя неожиданная реакция, казалось, сбила Страбона с толку больше, чем открытие, что принцесса уже потеряла невинность.

— Vái! Ах ты шлюха! Ну ничего, твой драгоценный Торн теперь мертв. А я прослежу за тем, чтобы больше никто до тебя не дотронулся! С этого момента тебе лучше научиться ублажать меня! Ты можешь приняться за дело немедленно!

Он поднял и перевернул меня, поставив на четвереньки, после чего вошел сзади, вгоняя в меня свой член с большей жестокостью, чем в первый раз. Цепочка на моей шее и болтавшиеся на ней молот-крест, монограмма Теодориха и флакончик лихорадочно затряслись — словно пришли в ужас оттого, что стали свидетелями такого святотатства, — в то время как сам я раскачивался вперед и назад. Однако амулеты мало меня заботили. С особенным презрением я относился к склянке с молоком Девы Марии. Оно не помогло спасти ни juika-bloth, ни старого Вайрда, ни Амаламену, да и теперь оно не могло уменьшить мою боль. Другое дело — надежный, украшенный стеклярусом пояс целомудрия, который прижимал мой собственный мужской орган к животу. Если бы Страбон в своем бешенстве сорвал повязку и выпустил его на свободу — маленький, мягкий и не представляющий никакого интереса, особенно во время подобного акта, — то, полагаю, насильник, скорее всего, даже бы ничего не заметил.

Но Страбон не стал срывать повязку. Ни тогда, ни потом, ибо это была не единственная ночь, когда мне пришлось терпеть его омерзительные ухаживания. Не думаю, что он просто пренебрегал повязкой. Полагаю, он сознательно позволил мне носить ее. Поскольку я никогда не визжал, не стонал и не просил пощады — каким бы ужасным ни было то, что он делал со мной или заставлял проделывать с ним, — Страбон, скорее всего, оставил в покое мой пояс целомудрия только затем, чтобы убедить себя, что он насилует скромную девушку. Таким образом, он так и не обнаружил, какого сорта создание все время тщетно пытался лишить скромности, будучи уверенным, что вожделел молоденькую, красивую и благородную принцессу Амаламену. Я же мысленно всегда оставался Торном и в ответ на все оскорбления поклялся самому себе, что наступит время, когда я заставлю Страбона горько пожалеть об этом.

Один лишь раз я произнес свою угрозу вслух, хотя он, похоже, не понял, о чем речь, и это произошло в ту самую первую ночь. Когда Страбон наконец, совершенно опустошенный, скатился с меня, то заметил, пытаясь отдышаться:

— Вот странно: впервые, ложась с женщиной, я не ощущаю приторного запаха ее выделений. Возможно, что из тебя ничего и не истекает, ты сухая шлюха, но я не ощущаю даже своего собственного запаха. Почему бы это, niu? Все, что, как мне кажется, я чувствую, это какой-то слабый, но очень неприятный запах… вроде…

Я сказал:

— Это запах приближающейся смерти.

2

Когда незадолго до рассвета Страбон оставил меня и отправился куда-то спать, он откинул занавески в carruca и запретил мне их задергивать. Двое стражников снаружи принялись ухмыляться при виде моей наготы, они, без всяких сомнений, все слышали и поняли, что произошло. Я не обратил на них никакого внимания, а просто завернулся в покрывало и лег спать. Однако утром я достал другой наряд Амаламены и надел его, мне не хотелось, чтобы всякий, кто проходил мимо, глазел на меня.

Ближе к вечеру мы прибыли в Сердику. Насколько я понял, этот город не был под властью Страбона или кого-нибудь еще, а находился в подчинении только Римской империи. Там имелся даже гарнизон, в котором располагался Пятый легион «Алауда»[2]. Однако, поскольку этот легион принадлежал Восточной империи, а Страбон в настоящее время пользовался благосклонностью императора Зенона, легионеры спокойно отнеслись к появлению в Сердике значительного вооруженного отряда остроготов. Было ясно, что Страбон прибыл сюда не для того, чтобы осадить или разграбить город, а всего лишь затем, чтобы сделать остановку на пути к своим владениям. Поэтому он велел большинству воинов разбить лагерь за стенами города и снял комнаты в deversorium только для себя, меня и старших офицеров.

Deversorium был далеко не таким роскошным, как те, что я выбирал, когда сопровождал принцессу Амаламену. В моей комнате почти отсутствовала мебель; в ней не было даже двери или занавески, чтобы уединиться. И снова снаружи выставили пост: стражники должны были неотлучно следить за мной и таскаться следом, когда бы я ни пошел в уборную. Комната Страбона, располагавшаяся напротив, тоже не имела двери, так что и он тоже мог следить за мной. (Но даже в столь незавидном положении я сумел найти смешную сторону, представляя себе, что Страбон в буквальном смысле мог следить за мной лишь одним глазом одновременно.)

Однако Страбон, по крайней мере, не стал возражать, когда я попросил его послать одного из воинов принести мне кое-что из тюков, которые его люди захватили во время нападения. Мне понадобилась одна седельная сумка, которую вез Велокс, я описал ее воину, чтобы тот смог найти ее. Вне всяких сомнений, сумку тщательно обыскали, прежде чем она попала ко мне в руки, чтобы убедиться, что в ней нет ножа, яда или чего-нибудь еще в том же духе. Там ничего такого не оказалось; к содержимому сумки невозможно было придраться: лишь женские платья и украшения, так сказать, принадлежавшие Веледе. Когда слуга из deversorium доставил ванну с водой в мою комнату, мне удалось смыть с себя не только дорожную пыль, покрывавшую меня после дня перехода, но также и различную грязь и выделения прошлой ночи: múxa[3], сперму и bdélugma[4] Страбона — а также и brómos musarós, который прилип ко мне с той поры, как я начал играть роль служанки несчастной Амаламены. После этого я надел одно из моих собственных платьев, принадлежавших Веледе, и почувствовал себя по-настоящему чистым и свежим, впервые за очень долгое время.

Когда Страбон и его офицеры отправились в столовую, мне пришлось остаться в своей комнате под стражей и отобедать тем, что принесли. Я нашел, что провизия в этом заведении соответствует жилью. Но поскольку я все-таки насытился и просто оттого, что я теперь был чистым, мое настроение улучшилось, и я с удовольствием наслаждался видом Сердики из единственного окна. Город этот, как я узнал от слуги, который принес мне еду, когда-то был любимой резиденцией Константина Великого, он чуть было даже не выбрал его вместо Византия в качестве Нового Рима. И я мог понять почему. Сердика расположена на чашеобразном нагорье Гем, на высоте, где имеются целительный воздух и приятный климат, к тому же здесь чуть ли не постоянно дует легкий бриз, несущий свежесть и влагу. Город просматривается с самого высокого пика в хребте Гем; я мог восхищаться им из окна своей комнаты. Этот пик местные жители называют Culmen Nigrum, но никто так и не смог объяснить мне почему. Черная Вершина, конечно же, абсолютно неподходящее название, потому что пик этот весь год увенчан сверкающей короной из белого снега.

В эту ночь я оставался в комнате один. Страбон не пришел насиловать меня — возможно, потому, что он нуждался в ночном отдыхе больше меня. Но на следующее утро страж сопроводил меня во двор, где уже ожидали Страбон, военный писарь, optio Осер и несколько других офицеров.

— Я хочу, чтобы ты это услышала, принцесса, — заявил Страбон; последнее слово он произнес с нескрываемой иронией. — Я собираюсь продиктовать свои условия твоему брату.

Он продолжил — медленно, потому что писец был не слишком умелым и делал это с еще большим трудом, чем я. В немногих словах Страбон потребовал, чтобы Теодорих Амал, сын Тиудамира Амала, покинул город Сингидун и сдал его имперским войскам, которые туда вскоре пришлет император Зенон. Далее: чтобы Теодорих прекратил надоедать императору и домогаться у него земель, воинских титулов, consueta dona золотом и оставил все иные столь же дерзкие притязания. Теодорих не должен впредь именовать себя королем остроготов, ему следует отказаться от всяких попыток обрести суверенитет и принести клятву верности истинному королю Тиударексу Триарусу. Если Теодорих проявит благоразумие и выполнит эти требования, Страбон взамен подумает, как ему вести себя в отношении его сестры Амаламены из рода Амалов, дочери Тиудамира Амала, которую он недавно взял в плен в честном бою и в настоящее время удерживает в качестве заложницы. Страбон включил в письмо еще несколько намеков, чтобы усилить впечатление, что при благоприятных условиях его доброе отношение к Амаламене может выразиться в брачном договоре — хотя пока подобная перспектива и весьма туманна, — дабы таким образом урегулировать разногласия между противоборствующими остроготскими родами и заложить основу для продолжительного мира и согласия.

— Обрати внимание, — сказал мне Страбон, моргнув по-лягушачьи, — что я не жалуюсь на, хм, то, что товар-то уже подпорчен. Поскольку я уверен, что ты скрыла от брата свой достойный всяческого порицания проступок, я не стану извещать его об этом. А то он еще может счесть, что ты недостойна стать моей супругой.

Я не удостоил его ответом, а лишь фыркнул и напустил на себя по-королевски презрительный вид. Страбон потянулся ко мне, поддел пальцами золотую цепочку на моей шее и разорвал ее, сняв подвеску.

— Держи, — сказал он и бросил мне обратно цепочку, флакон и молот Торна. — Забирай свои священные побрякушки, и да помогут они тебе. — Третье украшение, ажурную золотую монограмму Теодориха, он завернул в лист пергамента, который ему наконец вручил писец. — Это убедит твоего братца, если вдруг тот засомневается, что я на самом деле держу тебя в заложницах.

Писец капнул расплавленным воском на свернутый документ, и Страбон запечатал его своей печатью. Она состояла всего лишь из двух рун, «торн» и «тейваз» — þ ↑,— что означало «Тиударекс Триарус».

Вручив пакет optio, Страбон сказал:

— Осер, возьми столько людей, сколько сочтешь нужным, на случай, если в пути вдруг встретятся разбойники или еще что-нибудь произойдет. Скачи с этим документом в Сингидун. Отдашь его лично этому tetzte самозванцу Теодориху и скажешь ему, что тебе приказано дождаться письменного ответа. Если он начнет спрашивать, где содержат его сестру, можешь честно сказать ему, что ты этого не знаешь, ибо мы с ней находимся где-то в пути. Мы передохнем здесь, в Сердике, еще одну ночь и затем… — он замолчал и посмотрел на меня, — а затем мы направимся ты знаешь куда. Привезешь мне ответ туда. Ты поедешь быстрей, чем наш длинный обоз, следовательно, ты должен успеть обернуться и прибыть туда примерно в то же время, что и мы. Ступай!

— Слушаюсь, Триарус! — пролаял optio. Он хлопнул себя по шлему, сделал знак остальным командирам и увел их с собой.

— А ты, — обратился ко мне Страбон, — возвращайся к себе. — Он снова по-лягушачьи моргнул и похотливо ухмыльнулся. — Отдохни, потому что скоро уже наступит ночь. А утром нам предстоит по-настоящему долгое путешествие.

«Ну что ж, — думал я, сидя в своей комнате и мрачно глядя на покрытую снегом Черную Вершину, — послание Страбона Теодориху оказалось приблизительно таким, как я и ожидал от него. Но вот каким будет ответ Теодориха? Даже если Сванильда еще не добралась до него и не вручила договор Зенона, то все равно Теодорих вряд ли согласится с требованиями Страбона. Даже ради спасения своей сестры. Король не может принести интересы своего народа в жертву одной молодой женщине. Но представляю, как он опечалится, узнав, что Амаламена попала в плен и подвергается опасности. Это будет для него настоящим ударом».

Разумеется, мой друг еще сильнее страдал бы, узнав, что Амаламена умерла, однако в данном случае королю предпочтительнее узнать правду. По крайней мере, он ничем не будет связан и не станет напрасно рисковать. Вот бы сообщить ему: «Не сдавайся, Теодорих. Не притворяйся даже, что согласен уступить непомерным требованиям Страбона. Твое положение прочно, Теодорих, и врагам не удалось заполучить настоящий документ Зенона, который подтверждает твой статус. А твоя сестра… увы, она мертва. Но ты не слишком горюй по Амаламене. Как ни печально, но ее кончина была предопределена судьбой, и она умерла такой смертью, о какой в данных обстоятельствах можно только мечтать».

Я должен был сообщить ему все это, но как? Завтра вся эта компания снова будет в пути. И как только мы въедем во владения Страбона, где бы они ни находились, ко мне приставят охрану и станут следить еще пристальней, чем теперь. Отправить послание Теодориху нужно отсюда, из Сердики, это мой последний шанс. Но как это сделать? Подкупить кого-нибудь из слуг в deversorium, предложив ему разорванную золотую цепочку? Но это невозможно. Когда бы ко мне ни входил слуга, всегда рядом присутствовал стражник. До самого вечера туда-сюда сновали командиры из войска Страбона, чтобы получить от своего короля приказы.

Я посмотрел на два оставшихся на цепочке украшения. Честно признаться, тот взгляд, который я бросил на священный пузырек, был полон почти что ненависти. Ну и какой, спрашивается, от него толк? Молоком девственницы никого не вскармливали, и на вкус оно было очень неприятным; в общем, я посчитал этот пузырек совершенно бесполезным. А вот другое украшение? Неважно, каким символом оно было — христианским крестом или языческим молотом Тора, — у него имелось одно полезное свойство. Амулет был золотой, а золото хотя и является мягким металлом, но им можно царапать довольно твердую поверхность. Я мог им писать. Мог оставить послание на одной из стен в комнате, однако надежда на то, что какой-нибудь слуга заметит его и сможет прочесть после моего отъезда, была призрачной. И уж совсем маловероятно, что слуга позаботится отыскать кого-нибудь, кто сможет его прочесть, ну а шансы на то, что это послание достигнет Теодориха, представлялись мне мизерными. Однако даже такая нелепая надежда лучше, чем совсем ничего. Я осторожно взглянул на часового, который лениво бродил по коридору, и подошел к стене, выбрав ее с таким расчетом, чтобы он не смог увидеть меня, даже если бы заглянул в комнату. Затем я призадумался: на каком языке следует писать и каким шрифтом? На старом наречии, решил я: больше шансов, что слуга узнает его. И рунами: поскольку изначально их вырезали на дереве, то и состояли они преимущественно из прямых линий — руны проще изобразить моим самодельным приспособлением. Так, а теперь попробую составить само послание. Оно должно быть по возможности коротким, но убедительным…

И тут я вдруг вздрогнул и чуть не выронил молот-крест, потому что стражник снаружи, словно он предвидел мои намерения, приказал:

— Принцесса, не делай резких движений и не шуми.

Меня постоянно кто-нибудь сторожил, но часовые менялись, неся вахту по очереди. Однако для меня они все были на одно лицо, ибо я не обращал внимания на их оскорбления, томные взгляды или похотливые заигрывания, стараясь вообще позабыть об их присутствии. Таким образом, я толком не знал того человека, что стоял сейчас за дверью. Стражник не стал входить в комнату. Он обратился ко мне через дверь тихим голосом и, как ни странно, с почтением:

— Принцесса, слушай внимательно, я должен успеть тебе все объяснить, пока рядом никого нет.

— Кто… кто ты? — спросил я, слегка заикаясь, и сделал при этом движение в сторону двери.

Однако тут же остановился, поскольку незнакомец сказал:

— Ни в коем случае не подходи ближе. Нельзя, чтобы заметили, что мы разговариваем. Мое имя Одвульф, принцесса. Ты не узнаешь меня, я уверен, и я тоже видел тебя до этого только издалека. Но я один из твоего обоза — конник из turma optio Дайлы — и сопровождал тебя все время, с самого Новы до Константинополя и той резни на реке Стримон.

— Но… но… почему ты не погиб вместе с остальными?

— Потому что мне не повезло, принцесса, — ответил он уныло, но, похоже, искренне. — Ты должна помнить, что optio послал часовых на дорогу и на берег реки. Еще двоим — мне и воину по имени Авгис — он приказал забраться на вершину ущелья над лагерем, чтобы вести наблюдение оттуда.

— Да… да, я припоминаю.

— И только успели мы с Авгисом забраться на вершину, как Страбон со своими людьми напал на лагерь. Когда мы поняли, что произошло, мы тут же стали спускаться вниз. Но все уже было закончено. Мне жаль, моя принцесса. Нам обоим очень жаль.

— Не стоит жалеть, Одвульф. Это к лучшему, что вы выжили. Сегодня я молила о чуде, и вот оно. Но как тебе удалось пробраться сюда?

— После сражения началась суматоха — одни люди Страбона помчались ловить лошадей, которых они разогнали, а другие принялись раздевать и грабить наших погибших товарищей. Мы увидели, что тебя повели к кострам. Мы надеялись, что Страбон пощадил также и королевского маршала. Но от сайона Торна остались только его шлем и доспехи. Они были единственными, на что не польстились грабители и не унесли с собой, потому что маршал был небольшого роста, как ты знаешь, и его снаряжение никому бы не подошло. В любом случае я должен с сожалением доложить, что сайон Торн, очевидно, погиб вместе с остальными.

— Не будь так уверен в этом, — сказал я, улыбаясь впервые за этот день. — Маршал всегда отличался находчивостью.

— Но он никогда не был трусом. — Одвульф стойко защищал меня. — Я слышал, как сайон Торн сражался под Сингидуном. Тем не менее мы с Авгисом захватили его вооружение — так, на всякий случай, а вдруг он и впрямь жив.

Я едва удержался от того, чтобы не рассыпаться в громких благодарностях. Мои доспехи и шлем были целы; я знал, где находятся мой боевой конь и «змеиный» меч; теперь же, совершенно неожиданным, почти невероятным образом рядом оказались двое верных союзников.

— Но ты выжила, принцесса, — продолжил Одвульф. — Поэтому мы с Авгисом подумали: если мы будем находиться рядом, то сможем как-нибудь при случае спасти тебя.

— И вы тайком следовали за колонной Страбона до этого места?

— Нет, принцесса. Мы были в колонне. Мы просто смешались с остальными и ехали вместе с ними. Акх, разумеется, был риск, что нас обнаружат. Однако в отряде больше сотни человек, и не все бойцы даже знают друг друга. Возможно, optio Осер и мог бы заподозрить в нас чужаков, но мы старались не попадаться ему на глаза. Только теперь, когда optio уехал, я решился заступить на это дежурство и… Slaváith, принцесса! Кто-то идет.

Это оказался один из младших офицеров, который протопал по коридору в комнату Страбона. Только когда они громко заговорили о чем-то, Одвульф снова зашептал:

— Ты говорила, принцесса, что ожидала чуда. Скажи мне, чем я могу тебе помочь, и я попытаюсь это сделать.

— Прежде всего, храбрый воин, я не твоя принцесса Амаламена. Однако…

— Что? — воскликнул он в изумлении.

— Тихо! Да, я не Амаламена. Однако я следую приказу принцессы, изображая ее, и Страбон пока не обнаружил подмены.

— Но… но… кто ж ты тогда?

— Меня ты тоже видел только издали. Я служанка принцессы, Сванильда.

Одвульф был поражен до глубины души.

— Liufs Guth! Выходит, мы с Авгисом, рискуя своими жизнями, отправились за служанкой?

— Ты разве не слышал, что я сказала? За служанкой, действующей по приказу Амаламены. Так что вы тоже должны меня слушаться.

Тут нас снова прервали, поскольку Страбон со своим посетителем вышли в коридор. Когда они удалились, Одвульф наконец вошел в мою комнату и уставился на меня.

— Видишь? — спросил я. — У меня глаза серые, а у Амаламены были голубые.

Он нахмурился и поинтересовался:

— Что ты имеешь в виду — «были»? Люди Страбона убили и принцессу тоже?

— Нет. Страбон думает, что захватил принцессу в заложницы, а на самом деле держит в плену служанку.

Одвульф потряс головой, словно желая привести в порядок мысли, вздохнул, а затем сказал:

— Ну что ж, если ты единственная осталась в живых, мы с Авгисом освободим тебя. Надо только все как следует обдумать…

— Нет, — ответил я. — Я не хочу, чтобы меня освобождали.

Теперь глаза воина стали круглыми от изумления.

— Ты сошла с ума, женщина?

— Не задавай мне пока больше никаких вопросов, достойный Одвульф. Со временем ты все узнаешь, а сейчас сделаешь все, что я прикажу тебе.

Он с трудом сдержался и сказал:

— Пусть меня проклянут все боги, если я понимаю, что здесь происходит. Однако я не привык получать приказы от служанок.

— Когда ты их услышишь, то с радостью им подчинишься. Теперь slaváith и запоминай. Optio Осер уехал. И не куда-нибудь, а в Сингидун, чтобы передать Теодориху требования Страбона. Он скажет нашему королю, что держит в заложницах Амаламену. Теодориха нужно предупредить, что это не так.

Одвульф обдумал это, а затем сказал:

— Да, я это могу понять. Как только закончится мое дежурство…

— Нет, поедешь не ты. Теперь, когда я говорила с тобой и могу узнать тебя, Одвульф, ты останешься здесь и постараешься до поры до времени себя не обнаруживать. Отправь к Теодориху своего товарища Авгиса. Пусть он поскачет следом за Осером или постарается опередить его и приехать в Сингидун раньше, если такое возможно. Вот, пусть он возьмет это с собой. — Я отдал ему золотой молот Тора. — В качестве доказательства, что его сообщение правдиво. Авгису придется сообщить королю Теодориху печальную весть: увы, принцесса Амаламена умерла.

— Иисусе! — Одвульф осенил лоб крестным знаменем. — Но ты же сказала, что люди Страбона ее не убили.

— Она умерла от изнурительной болезни. Теодорих может проверить это, если пошлет гонца расспросить своего придворного лекаря Фритилу в Новы. Однако незадолго до ее смерти мы с принцессой и устроили эту подмену. Заменили ее мной, чтобы обмануть врага. Понимаешь, пока Страбон думает, что удерживает Амаламену, и ждет, что Теодорих уступит его требованиям, он не представляет угрозы и не является нам помехой. Теодорих может следовать своим собственным планам: получше обосноваться в Мёзии, укрепить связи с Зеноном — словом, сделать все, что он пожелает. Ты понимаешь?

— Ну… я думаю, что да. И поэтому ты не хочешь, чтобы тебя освободили?

— Да. Я хочу остаться со Страбоном, ведь здесь я могу увидеть что-нибудь интересное или услышать о его планах — а затем сообщить обо всем Теодориху.

Одвульф кивнул. Какое-то время он хранил молчание, а затем произнес:

— Прости меня, Сванильда, за то, что я поначалу был груб с тобой. Ты храбрая и умная женщина. Я обязательно велю Авгису рассказать об этом Теодориху. Что-нибудь еще?

— Да. Осер будет давить на Теодориха, желая, чтобы тот дал немедленный ответ на требования Страбона. Теодориху не следует посылать ему вообще никакого ответа. Пусть Страбон подождет и побеспокоится как можно дольше. Я советую, чтобы Теодорих убил optio и его сопровождающих. Когда Осер прибудет в Сингидун, он будет вооружен двумя «змеиными» мечами разной длины. Тот, что короче, принадлежал сайону Торну. Попроси Теодориха убить Осера именно этим мечом.

Одвульф улыбнулся и снова кивнул. Затем, услышав за дверью шум, он высунул голову в коридор.

— Моя смена идет. Я сейчас же все подробно объясню Авгису и пошлю его в Сингидун. Что-нибудь еще?

— Да, пожалуйста, сохрани мое… сохрани снаряжение Торна. Принесешь его, когда мы соберемся убраться отсюда. Оно останется нам на память о сайоне.

Вновь пришедший стражник не сказал мне ничего интересного. Лишь заявил, сопровождая свои слова сальными улыбочками и похабными жестами, как привлекательно я выгляжу сегодня в этом платье и как соблазнительно буду выглядеть без него. Поэтому я просто уселся поудобней и поздравил себя с тем, насколько удачно все складывается. Разумеется, я не рассказал Одвульфу всей правды. И кое-что, возможно, приведет Теодориха в недоумение. Например, если Сванильда уже прибыла в город, Теодорих будет ломать себе голову, кто же на самом деле та «Сванильда», которую держат в плену, — и с какой стати она добровольно шпионит в его пользу, проникнув в стан врага Страбона. Дабы не вдаваться в ненужные подробности, я постарался, чтобы мое послание было таким же кратким, как если бы мне пришлось на самом деле прибегнуть к тому, чтобы написать его на стене.

Мое настроение настолько улучшилось, что, даже когда вечером снова появился Страбон, вознамерившийся вовсю избивать, осквернять и унижать меня, он обнаружил, что не в силах выдавить из меня криков или жалоб, и был страшно раздосадован. Еще бы, я ведь думал совершенно о другом: спокойно строил в голове планы, как отомщу Страбону за все свои унижения.

Путешествие действительно оказалось долгим. Расстояние от Сердики до места нашего назначения было гораздо больше, чем то, которое покрыла наша колонна, двигаясь из Новы до Константинополя. Мы шли из Сердики точно на восток, вдоль южных подножий гор Гем, через провинции Реция и Эмимонт. В этой местности практически не было дорог, очевидно именно поэтому Страбон и выбрал этот путь: чтобы не встретиться случайно с войсками, преданными Теодориху. Оставляя за собой только следы одной повозки и лошадей, мы очень медленно продвигались вперед.

Вообще-то мы могли бы двигаться быстрее, если бы я согласился ехать верхом и позволил бросить громоздкую carruca dormitoria. Страбон и другие мои похитители несколько раз намекали на это, но я упрямо отказывался. Если уж меня везут так далеко, чтобы заточить, то буду путешествовать с удобствами. Торн хорошо ездил верхом, но я ведь притворялся принцессой, а стало быть, и должен был вести себя как принцесса. Поскольку в пути нам не встречалось ни одного поселения, в котором могли бы оказаться хоть какие-то pandokheíon или постоялый двор, таверна или корчма, нам постоянно приходилось ночевать, разбивая лагерь под открытым небом. Но в carruca я, по крайней мере, был защищен от холода и дождя, и — если только Страбон не приползал, чтобы позабавиться со мной, а это он проделывал каждую третью или четвертую ночь — мог спокойно спать всю ночь на ложе внутри повозки.

Временами мы натыкались на приличные римские дороги, которые тянулись с севера на юг. Одна из них оказалась той самой, проходившей через Шипку, или Тернистый перевал, дорогой, по которой мы путешествовали с Амаламеной и Дайлой. Однако Страбон не отклонялся с прямого пути, даже если путь в обход был легче и быстрее, мы постоянно двигались на восток. Я до сих пор так и не выяснил, какой именно городок или крепость являются конечной целью нашего путешествия, но понимал, что если мы все время будем двигаться на восток, то постепенно доберемся до Черного моря.

Так и случилось. Признаюсь, я был слегка разочарован, обнаружив, что Черное море не оправдывает своего названия. На самом деле это очень красивое водное пространство — голубое, с кружевом белой пены. Набегая на береговой песок, волны темнеют, и цвет воды может быть самым разным: от голубого до сине-зеленого и темно-зеленого (таким оно становится на глубине вдали от берега, а затем снова делается тускло-голубым и далеко на горизонте сливается с голубизной небес). В Черном море приятней купаться, чем в Средиземном, потому что оно и вполовину не такое соленое. Должен уточнить, что Черное море, несмотря на всю свою красоту, все-таки не напрасно получило столь мрачное название: иной раз, совершенно неожиданно, даже в солнечный день, оно вдруг может скрыться в тумане, таком густом, что лодочники приходят в замешательство и ничего не видят вокруг, как в самую темную ночь.

Я впервые увидел Черное море, когда мы добрались до пустынного побережья провинции Эмимонт. Затем мы двинулись вдоль берега на север и пересекли невидимую границу с провинцией Мёзия Секунда. Поскольку это означало, что мы вторглись во владения Теодориха, Страбон повел нас по этим землям как можно быстрее, по-прежнему направляясь на север, и вскоре Черное море скрылось у нас из виду. Так продолжалось до тех пор, пока мы снова не пересекли невидимую границу и не оказались в провинции Скифия, тогда мы опять повернули на восток и наконец добрались до прибрежного города Константиана[5].

Это еще один город, который основал Константин Великий. Говорят император построил его в честь своей сестры. Вряд ли Страбон имел на это право, но, применив силу, он превратил город в свою крепость и, похоже, теперь считал его своей столицей. Да уж, губа у него не дура, поскольку Константиана — очень красивый и густонаселенный город, а просторная и удобная гавань там ничуть не хуже, чем в портовом городе Перинфе, что стоит на берегу Пропонтиды.

Резиденция Страбона и praetorium находились под одной огромной крышей, охватывавшей, кроме этого, множество построек: казарм, складов, жилищ для рабов, конюшен и тому подобного, прямо как в Пурпурном дворце в Константинополе, хотя и не с таким размахом, разумеется. Смотревший на город фасад этого комплекса представлял собой плоскую, лишенную окон стену, однако внутри было множество маленьких садиков, внутренних двориков и довольно просторных плацев. Меня доставили в один из дворов, Страбон сказал, что тут я могу совершать прогулки. Двор этот тоже со всех сторон был окружен стеной, слишком высокой для того, чтобы я мог на нее взобраться; в одной из стен имелась дверь — там, разумеется, постоянно стоял стражник, — которая вела в мою темницу.

Окна комнаты выходили в один из садиков, но в это время года он был засохшим и пустынным, а на окнах красовались прочные запоры. Ко мне приставили и служанку по имени Камилла, которая должна была повсюду сопровождать меня; у нее имелась собственная крошечная комнатка. Едва ли Камилла подходила на роль служанки для принцессы, потому что она была всего лишь неряшливой и невежественной греческой крестьянкой. Вскоре я обнаружил, что она вдобавок еще и глухонемая, и понял, что именно поэтому ее и выбрали для меня, опасаясь, как бы пленница с ней не договорилась.

Покои мои едва ли можно было назвать роскошными, однако я жил и в худших условиях, меня, по крайней мере, не бросили в какое-нибудь темное подземелье. Я постарался, чтобы Страбон не заметил никаких признаков того, что я доволен или покорился, но, похоже, его абсолютно не интересовало, что у меня на уме.

— Надеюсь, тебе понравится здесь, принцесса, — сказал он. — Я очень на это надеюсь. Полагаю, твое новое жилище будет доставлять тебе — а частенько и мне тоже — такое удовольствие, что ты еще очень долго захочешь жить в этих покоях.

3

Да я и сам прекрасно понимал, что Страбон не собирается отпускать меня на свободу, даже если Теодорих покорно выполнит все его требования. Я знал это наверняка, потому что Страбон поделился со мной сокровенной тайной и нельзя было допустить, чтобы я ее кому-нибудь еще разболтал. Во время нашей первой встречи он признался, что не любит и презирает собственного сына и наследника, поэтому пребывание Рекитаха при дворе в Константинополе всего лишь уловка. Император Зенон полагает, что, держа молодого человека в заложниках, может манипулировать его отцом-королем, однако он заблуждается. Если бы я открыл Зенону правду, он наверняка лишил бы остроготов Страбона своей милости и приблизил бы к себе остроготов Теодориха или даже помог бы возвыситься какому-нибудь ничтожному королю другого германского племени. Поэтому отпускать меня ни в коем случае было нельзя.

Уж не знаю, правда ли Страбон ожидал, что я забеременею и выношу ему наследника получше Рекитаха. Не исключено, что, поскольку я в принципе не мог забеременеть, красивая игрушка надоела бы Страбону и он в конце концов убил бы принцессу. В одном я не сомневался: отпустить меня живым Страбон не намерен.

Будь я и на самом деле принцессой Амаламеной, я, наверное, совсем бы упал духом. Однако у меня были свои тайны, и я не слишком унывал, рассчитывая в будущем на помощь Одвульфа. Я обязательно совершу побег, но не раньше, чем настанет время. Я знал, что Одвульф постоянно находится поблизости, потому что время от времени видел его на протяжении всего нашего путешествия сюда. При первом же удобном случае он просто кивнул мне, давая понять, что его товарищ Авгис направился к Теодориху. После этого Одвульф соблюдал осторожность, и, если нам выпадал случай проходить друг мимо друга, он похотливо подшучивал или же косился на меня, как это делали все остальные воины, так что заподозрить ничего было невозможно. Поскольку в Константиане находились еще и другие войска Страбона — хотя и не вся армия, как мне было сказано, — Одвульф решил, и весьма справедливо, что чем больше народу, тем легче оставаться необнаруженным. Во всяком случае, через какое-то время он ухитрился попасть в число стражников, что несли караул возле двери моей темницы, желая узнать, вдруг мне что-то от него понадобится. Я полагал, что время действовать пока еще не настало, но мы смогли без помех побеседовать, не опасаясь, что служанка Камилла нас подслушает. Это обрадовало меня вдвойне — ведь до этого, кроме Страбона, мне больше было не с кем поговорить.

Кстати, Страбон — когда он не пыхтел, не ворчал или не пускал слюни во время совокупления — мог говорить вполне связно, и он рассказывал о многих вещах, которые вызвали у меня жгучий интерес. Страбон становился очень болтливым, удовлетворив свою похоть. Однако не подумайте, что, ослепленный любовью, он доверял мне свои секреты. Этот человек болтал, поскольку был страшным хвастуном и еще потому, что был уверен: я никогда не смогу воспользоваться секретами, которые он мне раскрывает.

Страбона очень беспокоило, почему до сих пор нет ответа от Теодориха. Помню, в самый первый день, как только мы прибыли в Константиану, он выразил некоторое удивление и неудовольствие — я случайно подслушал разговор — по поводу того, что его optio Осер еще не прибыл. Страбон наверняка рассчитывал, что тот ожидает его с посланием, в котором говорится, что Теодорих раскаивается, согласен на уступки и вообще всячески выказывает свою покорность. Однако поскольку Осер мог задержаться по многим причинам, Страбон пока что не слишком нервничал. Но время шло, а optio все не появлялся. Страбон начал проявлять признаки беспокойства и неудовольствия и частенько раздраженно бросал мне что-нибудь вроде:

— Если твой ничтожный брат ждет, что лестью заставит меня пойти на уступки, он очень сильно ошибается!

На эти его высказывания я только равнодушно пожимал плечами: мол, мне нечего сказать по этому поводу, да и к тому же я не стал бы ничего делать, даже если бы захотел.

Потом Страбон начал мне угрожать:

— Возможно, твой брат окажется более уступчивым и решительным, если я стану посылать ему твои пальцы, по одному каждую неделю.

Я зевнул и произнес:

— Вместо этого пошли ему лучше пальцы Камиллы. Теодорих едва ли заметит разницу, а она — их потерю. Эта девица не слишком-то утруждает себя работой.

— Иисусе, — произнес пораженный Страбон. — Ты, может, и не настоящая принцесса, а самозванка, но сразу видно, что в жилах твоих течет кровь остроготов. Ты такая же жестокая, как haliuruns! Надеюсь, что ты родишь мне сына. Представляю, каким же необычайно крепким, стойким и жестоким он будет!

Даже если Страбон и не сообщал мне никаких секретов, я узнавал от него потрясающие новости. Однажды, когда он похвалялся тем, как император Зенон ценит его, всячески поддерживает и доверяет ему, я осмелился вставить:

— Предположим, что мой брат заручился поддержкой римского императора. Тогда вы с Теодорихом окажетесь равноправными императорами. И что в таком случае будет дальше?

Страбон смачно срыгнул и загрохотал:

— Vái! В Риме нет императора!

— Ну, я имел в виду Равенну, разумеется. Я знаю, тамошний император всего лишь мальчик, его презрительно называют Маленьким Августом…

— Да ничего подобного! Одоакр низложил этого мальчишку Ромула Августула и сослал его, а его отца-регента и вовсе обезглавил. Впервые за пять сотен лет никто в Риме не носит титула императора. Только представь, Западной Римской империи больше не существует. Это название стерто со всех карт мира.

— Что?

— Где ты была, девчонка, что не знаешь этого? — Страбон повернул голову, недоверчиво глядя на меня одним глазом. — Акх, да, я забыл. Ты же долгое время находилась в дороге. Должно быть, ты покинула Константинополь еще до того, как его достигло это известие.

— Известие о чем? Кто такой Одоакр?

— Чужеземец, как ты и я. Он сын недавно погибшего короля скиров Эдики.

— Об Эдике я слышала, — сказал я, снова вспомнив о маленькой деревушке, населенной безрукими людьми. — Отец Теодориха… мой отец убил короля Эдику в сражении, незадолго до своей смерти. Так что там с сыном Эдики?

— Одоакр вступил в римское войско еще в юности и быстро сделал карьеру. В подражание Рикимеру, еще одному чужаку, он был раньше в Риме «делателем королей». Одоакр посадил Августула на трон, и именно он свергнул его.

— Зачем? Рикимер по прозвищу Делатель Королей в свое время был настоящим правителем Западной империи, все знали об этом, но ему почему-то нравилось находиться в тени.

Страбон пожал плечами и закатил глаза:

— Одоакр не такой. Он какое-то время выжидал. Чужеземцы в армии попросили наградить их земельными наделами, когда они выйдут в отставку, но право на подобную награду всегда имел только тот, кто был рожден римлянином. Августул (или его отец, Орест) высокомерно отказался это сделать. Поэтому Одоакр сверг мальчишку и казнил Ореста, а затем объявил, что он выделит землю всем. Полки иностранных наемников очень обрадовались и поддержали его. В общем, теперь Одоакр правит — как формально, так и фактически.

Страбон захихикал от удовольствия, рассказывая о заговоре в Риме, и добавил:

— Разумеется, на самом деле его звали иначе. Однако римлянам слишком трудно выговорить все эти имена на старом наречии, и его переделали в Одоакра, поскольку на латыни это означает «Плохой Клинок».

— Чужеземец, — возбужденно выдохнул я, — стал императором Рима! Да уж, похоже, близок конец света!

— Да нет же, Одоакр вовсе не претендует на императорский титул. Это было бы слишком большой дерзостью, а он невероятно хитер. Ни граждане Рима, ни император Зенон не позволили бы ему сделать это. Тем не менее Зенон, кажется, не имеет ничего против того, чтобы Одоакр правил на западе, при условии что он будет подчиняться императору Восточной империи. То есть единственному императору того, что осталось от Римской империи.

Страбон снова рыгнул, словно его не заботило, что он говорил буквально о конце эпохи, если не о конце нашей цивилизации, а может, и всего того мира, который мы знали.

Все еще пребывая в изумлении, я произнес:

— Я потеряла счет всем тем императорам, которые правили в Риме или в Равенне за мою жизнь. Но я никогда не думала, что доживу до такого: увижу, что чужеземец — хорошо хоть он не дикий варвар, если только этот Одоакр и впрямь сын короля скиров, — станет царствовать во времена распада самой великой за всю историю империи.

— Во всяком случае, — наставительно произнес Страбон, — я очень сильно сомневаюсь, что Одоакр захочет заключить союз с человеком, отец которого уничтожил его отца.

— Да уж, — вынужден был я признать, тяжело вздыхая, — здесь Теодориху бесполезно искать дружбы.

— С другой стороны, — сказал Страбон, — если один чужеземец смог достичь такого положения, то сможет и другой.

Он прищурился, став очень похож на жабу, которая выслеживает вкусную муху, лукаво улыбнулся и произнес неторопливо, словно дожидаясь момента, когда ее можно будет схватить:

Одоакр, может, и преуспел в объединении различных враждующих государств запада. Может, он и хочет создать из них могущественный союз, но Зенону он покажется неудобным соседом для Восточной империи. Я надеюсь, что рано или поздно так и произойдет. А пока пусть он держит в заложниках моего бесполезного сына Рекитаха, считая, что это сделает меня покорным. Пусть думает, что я остаюсь его послушным и зависимым подчиненным. Затем, когда Зенону понадобится кто-нибудь, чтобы захватить и покорить владения Одоакра… вряд ли он найдет кого-нибудь лучше, чем верный и преданный Тиударекс Триарус! Niu? А потом… как ты думаешь, долго ли после этого простоит империя Зенона? Niu?

Вот и отлично. Я ведь позволил, чтобы меня взяли в плен, поскольку надеялся таким образом разведать все, что смогу, об амбициях и планах Страбона; теперь я это узнал. Оказывается, этот человек намеревался, ни много ни мало, править миром. Причем в данных обстоятельствах осуществление его чаяний было настолько вероятным и правдоподобным, что я решил немедленно начать приготовления к побегу: придется мне скакать во весь опор, чтобы поскорее отвезти эти известия Теодориху.

Однако было еще кое-что, что мне следовало обязательно разузнать, — это занимало меня с момента нашего прибытия в Константиану. Поэтому, когда следующей ночью Страбон, удовлетворив свою похоть, вовсю потел и отдувался, я заговорил на эту тему.

— Ты постоянно твердишь о несокрушимости своего войска и о том, как Зенон боится его, — сказал я. — Но я не видела здесь никакой армии, всего лишь гарнизон, в котором людей меньше, чем у Теодориха в нашем городе Новы.

— Skeit! — грубо рявкнул Страбон. — Моя армия — это настоящее войско, а не рой трутней. Торчание в гарнизонах превращает мужчин в лентяев и неумех. Бо́льшую часть своих людей я держу в полевых условиях, воины должны постоянно сражаться.

— С кем?

— Неважно, — продолжил он сонно, словно это действительно не имело значения. — Недавно два покоренных мной племени, что живут к северу отсюда, в заболоченном устье Данувия, — две незначительные боковые ветви эрулов — рассорились по какой-то причине. А затем без моего разрешения они и вовсе начали междоусобную войну. Я направил свою армию, чтобы успокоить их.

— А как твои воины узнают, на чью сторону встать?

— Что? Не хватало еще заниматься подобной ерундой! Им было приказано, конечно же, уничтожить всех сражающихся воинов и обратить в рабство женщин и детей. Как еще я должен наказывать за непослушание? — Он неторопливо вытянулся и испортил воздух. — Хотя, когда это произошло, множество эрулов трусливо сдались, прежде чем их успели уничтожить. Поэтому часть моего войска теперь возвращается, ведя их в качестве пленников — что-то около трех сотен с каждой стороны, как мне сказали. Я казню их, устроив представление для всех жителей Константианы. Есть много всяких способов. Tunica molesta[6], например. Или дикие звери. Или же patibulum[7]. Я еще не решил.

Я упорно продолжал:

— Но если ты все время держишь свою армию в поле, а здесь находится всего лишь небольшой гарнизон, что помешает Теодориху — или какому-нибудь другому врагу — осадить Константиану? Думаю, что ты, твои воины и все горожане, изголодавшись, сдадутся в плен, прежде чем твоя армия сумеет добраться сюда и освободить тебя.

Страбон презрительно фыркнул:

— Vái! Только женщины способны болтать подобный вздор! Этот город нельзя осадить, даже если собрать воедино все войска Европы. Ты видела вон тот порт? Да корабли с Черного моря могут снабжать Константиану пищей и оружием хоть каждые десять дней, если понадобится. Допустим, даже объединятся все флоты Европы, чтобы напасть на Константиану. Да вот только ни одна военная флотилия не проскользнет в Черное море через узкий Босфорский пролив. Мне сообщат о ней задолго до того, как она приблизится, и тогда можно будет принять меры, чтобы помешать врагам.

— Да, я уже и сама поняла это.

— Послушай, глупая девка. Единственный способ разрушить город — сделать это изнутри. Если вдруг вспыхнет восстание горожан или войска взбунтуются. Это, кстати, вторая причина, почему я держу основную массу своих воинов подальше отсюда. Как известно, армии не один раз поднимали мятеж против своих военачальников. Однако у меня здесь всего лишь гарнизон — но воинов я держу в жестком подчинении, чтобы воспрепятствовать любым возможным попыткам мятежа среди горожан.

Я дерзко заметил:

— Не думаю, что твои войска или твой народ обожают тебя за это.

— Мне нет никакой пользы от их обожания, не больше, чем от тебя. — Он сплюнул мне под ноги. — Хоть я и не собираюсь рабски подражать выродившимся римлянам, я все-таки следую двум их древним изречениям: «Divide et impera» — «Разделяй и властвуй». А второе мне нравится еще больше»: «Oderint dum metuant» — «Пусть ненавидят, лишь бы боялись».

Наша беседа с Одвульфом, когда его в следующий раз назначили нести дежурство под моей дверью, оказалась не менее интересной.

— Те воины, с которыми я свел знакомство, считают меня полным болваном, — сказал он. — Для того чтобы объяснить, откуда я взялся, я придумал целую историю: дескать, раньше я был всадником в армии Теодориха, а потом меня поймали на мошенничестве при игре в кости и сурово наказали, выпоров у столба, ну и якобы после этого я бросил своих товарищей и присоединился к войску Страбона.

— Мне кажется, что это весьма складно придумано, — заметил я. — Что же такого глупого они нашли в твоем рассказе?

— Они сказали, что только тот, у кого вместо мозгов skeit, предпочтет войско Страбона армии Теодориха.

— Почему? Сами-то они служат здесь.

— Видишь ли, тут все упирается в их семьи, которые слишком долго оставались верными ветви Страбона в роду Амалов. Эти люди считают, что обязаны служить ему, но они очень недовольны. Акх, они прекрасные воины, это правда, а Страбон дает им возможность повоевать. Но даже когда нет войны и врага, против которого они могли бы сражаться, он заставляет их тащиться в какую-нибудь глушь и сидеть там в засаде.

— Я слышала об этом.

— За исключением небольших передышек во время службы, как, например, здесь, в гарнизоне Константианы, они редко имеют возможность развлечься в городе. Бедняги лишены возможности повеселиться в lupanar[8], насладиться едой и доброй выпивкой, а заодно и поскандалить в таверне. Представь, они не могут даже искупаться в термах.

— Ты имеешь в виду, Одвульф, что люди Страбона в душе готовы перейти на сторону Теодориха?

— Акх, во всяком случае, не скоро. Видишь ли, их отцы и другие предки слишком долгое время связаны с родом Амалов, из которого происходит Страбон. Я полагаю, что их недовольство могло бы со временем вылиться в открытый мятеж, но для этого потребуются подстрекатели, коварные как жрецы. Да, чтобы такое случилось, нужно много подстрекателей и, возможно, много лет.

— Однако, — задумчиво произнес я, — если Страбона убрать… если у них не останется вожака, которому они должны хранить верность…

Одвульф посмотрел на меня так же, как Страбон, когда я предложил ему отрезать пальцы служанки. Он сказал:

— Сванильда, я слышал об амазонках, но никогда не думал, что встречу одну из них. Ты никак собралась убить человека? Сама? Слабая молодая женщина против крепкого закаленного воина? Неужели ты хочешь убить Страбона здесь, в его собственном дворце, в его городе, в самом сердце его земель?

Если бы я это сделала… или кто-нибудь сделал… если бы войско внезапно лишилось вождя, как ты думаешь, могли бы они признать Теодориха своим королем?

— Откуда мне знать? Я всего лишь простой воин. Вне всяких сомнений, воины некоторое время пребывали бы в замешательстве. Власть от Страбона перешла бы к его сыну Рекитаху.

Я пробормотал:

— Полагаю, даже Страбон не захотел бы, чтобы его люди страдали под властью рыбоподобного короля. Но скажи мне, Одвульф, как тебе удалось оставаться необнаруженным так долго? Ты сможешь продержаться еще какое-то время?

Думаю, да. Ты не поверишь, до чего же это странно и пагубно для настоящего воина… не входить в состав turma, не отзываться на поверке, совсем не иметь никаких обязанностей. Но я научился. Куда бы я ни шел, я обязательно всегда что-нибудь несу. Что-нибудь большое и зримое. Неошкуренное бревно, связку копий, которые надо отполировать, седло, требующее починки. Каждый офицер, который видит меня, считает, что я выполняю чей-то приказ или что меня отправил с поручением какой-нибудь другой командир.

— Тогда продолжай действовать так же. Оставайся невидимым. У меня есть план, правда, я его еще как следует не обдумала, и ты мне понадобишься для его осуществления. Вскоре сюда после небольшой стычки где-то на севере вернется один из отрядов Страбона. Он приведет несколько сотен пленников-эрулов. Когда они прибудут, постарайся снова попасть на дежурство у моей двери. Тогда я и расскажу тебе все подробно. И заверяю тебя, Одвульф, ты уже совсем скоро вновь почувствуешь себя настоящим воином.

Теперь уже Страбон почти постоянно испытывал вспышки гнева, частенько напивался, и его все время налитые кровью жабьи глаза были еще ужасней, чем обычно, — и все из-за того, что его optio Осер так еще и не появился. Разумеется, Страбон срывал гнев на мне — на ком же еще. Откровенно говоря, я даже начал уже побаиваться, что он может не сдержаться и покалечить меня так сильно, что я не сумею осуществить свой план. Однажды ночью он ворвался ко мне и пьяно проревел:

— К черту пальцы! Думаю, я лучше вырву твою kunte[9] и пошлю ее твоему никчемному братцу! Сумеет ли Теодорих узнать, что это принадлежало его сестре?

— Сомневаюсь, — ответил я, стараясь говорить холодным тоном, и выдал ему ту ложь, которую припас на такой случай — Ты и сам-то не всегда можешь узнать.

— А?

— Прошлой ночью ты был настолько пьян, а в комнате было так темно, что я вместо себя подложила в постель Камиллу.

— Liufs Guth! — Его глаз дернулся и с ужасом уставился на Камиллу, которая как раз в этот момент прошаркала через комнату. — Эту страшную шлюху? — Но затем Страбон пришел в себя и в свою очередь тоже солгал: — А я-то дивился, отчего той ночью хотя ты и не издала ни звука, но выказала мне такое расположение и отвечала на ласки, как никогда. — Он рванулся, схватил Камиллу за тонкое запястье и прорычал: — Давай посмотрим, ответит ли она мне теперь. А ты стой тоже, девка, и смотри хорошенько. Может, научишься, как себя должна вести в постели настоящая женщина.

Я немедленно почувствовал раскаяние: ведь из-за меня служанка подвергнется унижениям, насилию и осквернению. Хотя, может, мне не стоило так уж переживать по этому поводу? Возможно, что этот опыт окажется единственным в ее жизни. И хоть однажды, thags Guth, всех этих унижений не придется выносить мне.

Когда Страбон закончил, он, задыхаясь, рухнул обратно на постель, а голая Камилла, выпачканная в múxa и bdélugma, пошатываясь, исчезла за дверью. Как только Страбон отдышался и снова заговорил, я счел за благо переменить тему и не провоцировать у него очередной приступ ярости.

— Ты часто называл моего брата никчемным, я также слышала это слово несколько раз от тех, кто говорит на старом наречии. Но я не знаю точно, что оно означает.

Страбон потянулся к кувшину с вином, который принес с собой, и сделал большой глоток, прежде чем ответить мне:

— Неудивительно. Ты ведь женщина. А это мужское словечко.

— Я понимаю, что это далеко не похвала. Но если ты оскорбляешь моего брата, как я полагаю, то можешь, по крайней мере, сказать мне, как именно ты его называешь?

— Тебе знакомо слово tetzte, niu?

— Да. Это означает «никудышный».

Ну, никчемный означает почти то же самое, только это еще худшее оскорбление. Оно пошло от руны, которая называется nauths. Она выглядит как две палочки, перечеркнутые под углом. Ты знаешь рунический алфавит, niu?

— Разумеется. Nauths означает звук «н». Сама руна символизирует несчастье.

— Именно так. И никчемный мужчина еще хуже никудышного. Он жалок, ничтожен, труслив, подл, недостоин даже презрения. Это самое страшное оскорбление, которое один гот может нанести другому. И если один человек назвал другого никчемным, тот, кого оскорбили, должен драться с оскорбителем — драться насмерть. Если он не сделает этого, то его изгонят из общины, станут избегать в его собственной стране, племени, gau, sibja, даже в его семье. Беднягу уже не будут считать человеческим существом. Он станет таким… никчемным… что при случае любой сможет убить его, и по старинному закону готов убийцу не призывают к ответу.

— Ты уже называл моего брата в лицо никчемным?

— Нет еще. Хотя мы с ним и состоим в отдаленном родстве, но еще не встречались. Но мы обязательно встретимся. Когда это произойдет, обещаю, я посмотрю ему прямо в глаза — над чем это ты хихикаешь, девка? — и громко при всех объявлю Теодориха никчемным. А вдобавок я врою еще и nauthing столб.

— Что это такое?

— Просто две палки, пересекающиеся под углом и напоминающие руну nauths. Для того чтобы усилить оскорбление, их втыкают в землю на месте боя. Тогда сработает проклятие, независимо от того, состоится ли поединок сразу или позже, или ты вообще не станешь биться, или даже если тебя победят в схватке. Это почти то же самое, что и insandjis, проклятие злобной haliuruns.

— Правда? Тогда… если я прямо сейчас назову тебя никчемным… отправлюсь и найду палки, из которых сделаю nauthing столб…

Теперь настала очередь Страбона смеяться.

— Не трудись понапрасну, девка. Даже не пытайся испортить мне хорошее настроение своими глупыми угрозами. Я же сказал тебе: такими оскорблениями обмениваются мужчины. Так что ради собственного блага, девка, прекрати эти дерзкие речи. Пусть у тебя сначала вырастет svans, может, тогда твое неженственное презрение сравняется с мужским превосходством.

Я сладким голоском ответил ему:

— Ты прав, да. Я так и сделаю.

— Отлично… отлично… — пробормотал он и заснул снова, так и не заметив моей злобной усмешки.

Два или три дня после этого мне пришлось приводить в чувство собственную служанку. Это несчастное убогое создание, очевидно, окончательно лишилось мужества. Бедная Камилла была опустошена и полностью сломлена; она целыми днями лежала на спине на своей подстилке и все время плакала. Поэтому я уселся рядом и стал нашептывать ей слова утешения и сочувствия и приносил лакомые кусочки, когда у нее просыпалось желание поесть.

Однако после того, как мы ухитрились наладить с помощью жестов и мимики общение на самом примитивном уровне, Камилла дала мне понять, что она постоянно лежит не потому, что испытывает боль, слабость или горе. Наоборот, она плакала от радости, потому что хоть и недолго, но была «женой» самого короля Тиударекса Триаруса. А лежала она неподвижно с единственной целью — чтобы случайно не вытолкнуть отвратительное bdélugma Страбона из своего koilía. Бедняжка от души надеялась, что какие-нибудь из его царственных spérmata найдут дорогу в ее hystéra и тогда она, доселе всего лишь грязная прислужница, станет матерью принца-бастарда.

Вскоре Страбон в очередной раз посетил меня. Его чуть не хватил удар, когда он насиловал меня, оставив в покое Камиллу. Изо рта у него чуть не пошла пена, и, вытаращив на меня глаза, в которых плескалась ненависть, Страбон заорал:

— Мое терпение истощилось! Мой верный optio Осер не мог заставить своего короля дожидаться его в полнейшем неведении. Наверняка это твой никчемный брат хитростью оттягивает возвращение Осера. Клянусь всеми богами, твоим крестом и молотом и испражнениями твоей Девы Марии, я жду еще два дня! Сегодня приведут тех пленников-эрулов. Я в таком настроении, что завтра они пожалеют, что не погибли на поле боя. В общем, я покончу с ними, ну а если и послезавтра не придет никаких известий из Сингидуна, то клянусь, что я…

— Я кое-что придумала насчет этих пленников, — прервал я его угрозы.

— Что?

— Скажи, ты уже окончательно решил их судьбу? Что ты предпочел? Диких зверей? Tunica? Patibulum?

— Нет, — нетерпеливо бросил Страбон. — Все это слишком скучно и не годится, дабы утолить мою теперешнюю жажду крови.

— Тогда я могу посоветовать нечто более жестокое, — заметил я с притворным энтузиазмом. — Если не ошибаюсь, я видела здесь, в Константиане, амфитеатр?

— Да, он тут довольно большой и сделан из белого паросского мрамора. Однако, если ты собираешься предложить гладиаторские бои, не стоит. Рукопашное сражение, на мой взгляд, еще более скучное и…

— Смотря какое. Давай устроим одно большое сражение, — произнес я торжественно. — Эти соплеменники разозлили тебя, потому что пытались убить друг друга, niu? Что же, позволь им сделать это. Всем сразу. Заставь их это сделать. Вооружи все шестьсот человек мечами, но не давай им щитов. Преврати всю арену в поле сражения. Три сотни человек из одного племени против трех сотен из другого. А чтобы они старались, можешь пообещать, что последних двух, по одному от каждого племени, ты оставишь в живых и отпустишь на свободу. Да ведь сражение такого размаха достойно Калигулы или Нерона! На арене будет по колено крови!

Страбон восхищенно покачал головой, и глаза его при этом чуть не выкатились из орбит. Он произнес, понизив голос:

— Я искренне надеюсь, что Осер все-таки вернется в срок, до того как я изуродую тебя, Амаламена. Будет жаль убить единственную женщину, чьи вкусы так похожи на мои собственные. Я в запале назвал тебя haliuruns, да ты и есть такая. Калигула и Нерон, будь то в Валгалле, или на Авалоне, или где там они теперь обитают, должно быть, снова умерли бы, на этот раз от зависти, что я отыскал такую женщину.

— Тогда окажи мне любезность, — попросил я. — Позволь мне сидеть рядом с тобой и наблюдать все это зрелище.

Он нахмурился и замялся:

— Ну, вообще-то…

— Я ни разу за все то время, что ты держишь меня здесь, не выходила из этих покоев. И никто не заходил сюда, лишь гарнизонный священник как-то в воскресенье. Он сказал, что такой грязной грешнице, как я, нечего и рассчитывать на христианский рай. Ну так позволь мне окончательно обречь себя на адское пламя. Ну же, Триарус. Неужели ты откажешь самозванке в том, чтобы принять участие в убийстве? Откажешь haliuruns в возможности позлорадствовать, когда ее проклинают?

Страбон издал короткий смешок:

— Ладно, уговорила. Но ты будешь прикована к стражнику. Надеюсь, что это зрелище тебе понравится, женщина. Я ведь не просто так говорил, когда поклялся, что в следующий раз прольется твоя кровь.

Когда в тот вечер стража сменилась, в караул заступил, как я и ожидал, всадник Одвульф, который принес мне и Камилле подносы с ужином. Он рассказал мне, что пленных эрулов и в самом деле уже доставили в город, примерно по три сотни человек из каждого племени, и что их тут же загнали в подвал под местным амфитеатром. Там же держат и несколько сотен детей и женщин, сказал он, бо́льшую часть которых уже распределили между сирийскими работорговцами.

— Остались только самые красивые женщины и девочки, едва достигшие половой зрелости. Можно представить, как ликуют воины в гарнизоне.

— Небось они здорово напились?

— Акх, не то слово. Боюсь, как бы меня не заподозрили, ведь меня-то не шатает и не рвет.

— А пленники-мужчины, они, наверное, в бешенстве из-за того, что произошло с их женами и детьми?

Одвульф пожал плечами:

— А на что рассчитывать тем, кто проиграл сражение и был взят в плен? На войне такое случается сплошь и рядом.

— Ну что ж, справедливо, — согласился я. — Однако мне бы хотелось подогреть страсти. Ты можешь пробраться к эрулам?

— Сегодня ночью, похоже, я смогу сделать все, что ты прикажешь, Сванильда, потому что все остальные в гарнизоне либо пьют… хм… либо… так или иначе заняты.

— Тогда сделай это. Распусти среди пленников слух, что люди Страбона пользуются их женщинами и девушками… скажем… таким же манером, как это делают франки. И греки.

Одвульф выглядел ошарашенным.

— Они не поверят в это! Никто не поверит, что остроготы способны на такие извращения.

— Заставь их поверить. Не забывай, что сегодня эти остроготы пьяны, потеряли человеческий облик и забыли о приличиях.

— Ты говоришь хуже, чем воин, — нахмурился он, затем снова пожал плечами. — Я постараюсь. Но зачем?

Я рассказал ему о грандиозном кровопролитном сражении, которое состоится на следующий день, объяснил, что это я подбил Страбона на такое развлечение. Одвульф несколько раз издал удивленные восклицания — и снова сравнил меня с жестокими амазонками. Но воин подчинился и одобрительно кивнул, когда я объяснил ему, что именно он должен сказать пленным эрулам.

— Клянусь молотом Тора, — пробормотал он, — ты очень умная женщина, но у тебя на редкость извращенный склад ума. Принесет это нам пользу или нет, в любом случае предстоит нечто грандиозное.

— После того как ты объяснишь эрулам, что нужно делать, дождись, когда стемнеет, и, пока все остальные в гарнизоне будут еще приходить в себя, потихоньку сходи за вооружением маршала Торна и его конем. Мы со Страбоном завтра будем сидеть на центральном возвышении, на том ярусе, что на одном уровне с ареной амфитеатра. Привяжи коня и спрячь вооружение где-нибудь неподалеку от тайного входа.

— Я думал, что мы просто возьмем вооружение на память. Ты собираешься надеть его?

Я небрежно заметил:

— Сайон Торн был ненамного крупнее меня. Оно должно мне подойти. Торн показывал мне, как ездить на его коне с этой веревкой для ног. Помнишь, Одвульф, еще не так давно женщины из племени остроготов сами сражались!

— И по-прежнему сражаются… от служанки до принцессы…

— Надеюсь, я достойна своих великих предков. Ну ладно, постарайся сделать, как я говорю. И еще. Страбон завтра наверняка выберет какого-нибудь верного ему стражника и прикует меня к нему. Но тебе надо исхитриться и держаться ко мне как можно ближе.

— Не бойся, — сказал он. — У всех остальных наутро будет тяжелая голова. Мне не составит труда держаться поблизости. И еще, Сванильда, давай помолимся, чтобы твой план удался. Если нам не удастся сбежать, вряд ли мы переживем завтрашний день.

4

На следующее утро я облачился в самый лучший наряд Веледы, накрасился и надел украшения, даже бронзовый нагрудник, который купил несколько лет назад в Обители Эха. Мне хотелось, чтобы Страбон, увидев меня — в последний раз — в таком виде, по-настоящему женственной, не почувствовал угрозы и не запретил сопровождать его в амфитеатре.

Камилла не помогала мне одеваться. Теперь она была полностью занята собой: обнажив свои подушкообразные груди, она по очереди сжимала их и оттягивала вниз, очевидно пытаясь отыскать первые признаки появления материнского молока. Разумеется, ей удалось лишь выдавить немного жидкой бледной лимфы из сосков, подобная жидкость имеется у каждой тучной женщины или даже у жирного евнуха. Тем не менее мне пришла в голову злобная мысль. Я достал свою золотую цепочку, снял медную крышку со священного пузырька и — к молчаливому изумлению Камиллы — сам выдавил несколько капель этой жидкости во флакон, а потом снова закрыл его.

После этого появился Страбон, тоже великолепно разодетый: вместо тяжелых доспехов на нем были chlamys и туника из прекрасной легкой ткани, пояс для меча и ножны, богато украшенные драгоценными камнями. Он и сам сегодня выглядел вполне прилично, даже его обычно взлохмаченная остроконечная борода была приведена в порядок и причесана. Он повертел головой, по очереди разглядывая меня то одним, то другим глазом, хлопнул в ладоши и потер руки, а затем хихикнул и произнес ласково:

— Амаламена, я искренне рад, что пока не отрезал тебе ничего. Ты выглядишь еще лучше и соблазнительней, чем прежде. После того как сражение на арене разгорячит нам кровь, мы насладимся ласками этой ночью. Уж я-то точно получу удовольствие. Жаль, что это, похоже, будет в последний раз.

— Если только, — сказал я, — Фрейя, Тюхе или еще какая-нибудь богиня удачи не улыбнется мне.

— Акх, да, если только внезапно не появится припозднившийся Осер. Боюсь, однако, что этого не случится. Ну ладно, пошли, пора уже пойти и посмотреть на побоище, которого ты так страстно желала.

Он сделал знак вооруженному воину, которого привел с собой, и тот застегнул железный браслет раба на моей правой руке, второй конец цепи уже был пристегнут к точно такому же браслету на его левом запястье. Он фактически оказался вмурованным в руку стражника, ибо тот был еще больше Страбона и очень толстый. Я предположил, что ко мне не случайно приставили такого верзилу: ведь даже если бы его неожиданно убили, вряд ли я смог бы сбежать, таща за собой подобную тушу.

В сопровождении всего лишь нескольких воинов мы втроем отправились пешком в амфитеатр, который располагался недалеко от дворца. Туда мы попали через вход, предназначавшийся только для самых знатных горожан, а сопровождавшие нас воины остались снаружи. Мы поднялись на подиум по ступеням, и я обнаружил, что там уже установлены удобное кресло для меня и высокая кушетка для Страбона. Прежде чем улечься на нее, Страбон снял сандалии и надел пару элегантных шлепанцев, расшитых бисером даже на подошвах. Благодаря высокой кушетке он весь был на виду, и подданные, находившиеся в амфитеатре, могли лицезреть его шлепанцы, которые указывали на то, что их король Тиударекс Триарус настолько благороден, знаменит и ленив, что ходит пешком, только когда сам того желает.

Казалось, что его подданные, все как один, присутствовали сегодня в амфитеатре, чтобы выразить королю свое восхищение. Они заполнили все cuneus[10] и maenianum[11], от самых лучших мест внизу до жестких скамей на верхнем ярусе. Только наш подиум не был переполнен людьми; на нем сидел лишь я. Прикованный ко мне воин стоял рядом с моим креслом, Страбон развалился на кушетке. Был и еще один стражник — Одвульф, thags Guths, — с оружием и в доспехах; он, вытянувшись по стойке «смирно», стоял за спиной Страбона.

Обычно правую руку узника соединяли цепью с левой рукой стражника, потому что у большинства людей (включая и меня) правая рука сильнее. Однако я уже заметил, что мой толстый страж носил меч справа на поясе и время от времени вскидывал мою правую руку, чтобы почесать нос или промежность. Итак, он был левшой. Удача, решил я, и впрямь в этот день улыбнулась мне.

Страбон медленно взмахнул белым лоскутом, и двери по всему периметру арены распахнулись. Подталкиваемые многочисленными вооруженными надзирателями пленные эрулы ступили на песок. Все они были абсолютно голые, только на груди у них виднелись синие или зеленые пятна краски, указывающие на то, к какому племени они принадлежат. Соперников развели по противоположным концам арены. У каждого пленного имелся короткий римский гладиус, а стало быть, сражаться им предстояло на короткой дистанции, без всякой защиты, потому что щитов эрулам не дали.

Страбон снова сделал знак. Стражники вернулись обратно, закрыли двери в арене и заперли их за собой на засовы; таким образом, никто из сражавшихся не мог сбежать или спрятаться. Эрулы сгрудились с обеих сторон, очевидно обсуждая свое положение, они указывали на противников с противоположной стороны, вымазанных другой краской. Однако спустя несколько мгновений все они одновременно повернулись и посмотрели на подиум. Тут и горожане, сидевшие на скамьях, дружно закричали: «Пусть faírweitl начинают!» — побуждая Страбона начать представление. Я тоже повернулся, но для того, чтобы украдкой бросить взгляд на Одвульфа. Он кивнул, подтверждая, что сделал все, как я велел, а затем снова напустил на себя равнодушный вид — мол, наше дело ждать и смотреть.

Страбон улыбался и нарочно тянул какое-то время, дразня своих нетерпеливых подданных. Затем он медленно поднялся с кушетки, сделал шаг к перилам подиума и обратился к гладиаторам. Если эти люди прежде ни разу не видели Страбона, то они, должно быть, здорово удивились тому, что он может одновременно смотреть на обе группы. Речь короля сводилась примерно к тому же, о чем я говорил ему накануне: дескать, эти мятежные соплеменники глумились над его властью и пытались прикончить друг друга, теперь им предоставляется возможность сделать это, синие будут сражаться против зеленых. Двое последних уцелевших воинов, по одному с каждой стороны, получат награду: им не только сохранят жизнь, но они также будут зачислены в личную дворцовую стражу короля.

— Háifsts sleideis háifstjandáu! — заключил Страбон. — Битва есть битва!

После этого он неторопливо вернулся на свою кушетку, расположился на ней таким образом, чтобы всем были видны его расшитые бисером шлепанцы, а затем взмахнул рукой и уронил белый лоскут, показывая, что сражение может начинаться.

Оно и началось, но совсем не так, как ожидали Страбон и остальные зрители. Все пошло так, как спланировал я и подготовил Одвульф, именно так, как мы оба надеялись. Едва только лоскут упал, синие и зеленые не набросились друг на друга. Они повернулись в другую сторону, к дверям в стенах арены. Некоторые из эрулов зажали мечи в зубах, подпрыгнули, ухватились за перила наверху и перевалились через них. Другие вставали на руки своих товарищей, и те перекидывали их через стену. А они в свою очередь затем подтягивали наверх оставшихся внизу. Некоторые зрители, увидев, как обнаженные и вооруженные люди падают головой вперед им на колени, вскакивали и пытались убежать. Но в целом все в амфитеатре — включая и Страбона — были так потрясены, что смогли только, подавшись вперед, наблюдать эту неожиданную свалку и издавать изумленное бормотание.

Однако это бормотание потонуло в пронзительных криках и воплях, когда обнаженные эрулы начали размахивать мечами. Они наносили ими удары без всякого разбора: мужчины, женщины и дети, теснившиеся на скамьях, оказались перед нападавшими совершенно беспомощными. Некоторые из зрителей прикрывались руками как щитами, конечности тут же отрубали, и они летели в разные стороны. То же самое происходило с отдельными пальцами, кистями, ушами и даже головами — большинство из них оказались детскими, их было легче рубить, — падали куски плоти, летели брызги, ручьями и потоками лилась ярко-красная кровь.

Шум превратился в оглушительную какофонию. Эрулы орали как безумные и смеялись, нанося удары. Жертвы, которые могли кричать, кричали, остальные издавали булькающие звуки перерезанным горлом; те, до кого еще не добрались, орали во всю глотку, скулили и давили друг друга, карабкаясь на ярусы, расположенные выше, тогда как синие прокладывали себе дорогу с одной стороны амфитеатра, а зеленые — с другой. В проходах и на лестницах, конечно, повсюду стояли стражники Страбона, они старались преградить путь нападающим, но им мешали; стражников опрокидывали, а кое-кого затоптала толпа людей, которые пытались спастись. Были, правда, и еще стражники, которые могли бы помочь, — те, кто вывел эрулов на арену; но они томились от безделья под амфитеатром, по ту сторону запертых дверей. Без сомнения, они слышали шум, который доносился снаружи, но наверняка полагали, что его производят синие и зеленые, которые убивают друг друга.

Прежде чем сам Страбон наконец осознал, что произошло, мой собственный стражник вышел из ступора и потянулся левой рукой выхватить меч. Но я дернул закованной правой рукой и помешал ему. Отклонившись в сторону, я собрал все силы, чтобы удержать его руку распрямленной, «змеиный» меч Одвульфа сверкнул из-за наших спин и нанес сильный удар по его предплечью чуть выше наручника. Как я уже говорил, поскольку этот человек был очень толстым, браслет оказался буквально вмурован в его плоть. Таким образом, на другом конце моей цепи теперь болтался не только второй наручник, но и его тяжелая, истекающая кровью, подергивающаяся рука. Однако следует отдать должное мужеству искалеченного воина. Даже тяжело раненный, он ухитрился каким-то образом вытащить меч правой рукой и сейчас отчаянно пытался отразить удары Одвульфа.

К тому времени Страбон уже вскочил на ноги, крича мне:

— Ты, сука, это ты все подстроила!

У него тоже был меч, Страбон замахнулся на меня, и казалось, спасения нет: я должен был погибнуть на месте. Однако, поскольку перед ним была всего лишь безоружная женщина, Страбон не позаботился о том, чтобы принять удобную позу и хорошенько прицелиться или хотя бы нанести удар изо всех сил. В результате его меч попал по моему бронзовому нагруднику и отскочил. Однако сам удар оказался невероятно сильным, он буквально вышиб из меня дух. Однако, прежде чем Страбон смог принять удобную позу и снова нанести удар, теперь уже смертельный, Одвульф свалил стражника и взмахнул мечом еще раз. Страбон повалился к нашим ногам. Странно, но кровь не хлынула; даже находясь в полубессознательном состоянии, я смог это заметить.

— Я ударил его… плашмя… — объяснил Одвульф, тяжело дыша. — Ты ничего не приказывала… я не знал… хочешь ли ты, чтобы он умер… или пока еще рано.

— Я… думаю… ты правильно… все сделал, — прохрипел я, стараясь восстановить дыхание и оглядывая амфитеатр.

Стражники, которые заперлись в подземелье под ареной, наконец появились, увидели, что происходит, и, взобравшись на стены, бросились за эрулами. Повсюду с обеих сторон амфитеатра валялись тела — едва шевелящиеся, извивающиеся, куски плоти и отрубленные части трупов; одни лежали там, где и упали, другие свалились со скамей или скатились с лестниц. И наверное, впервые за всю историю гладиаторских сражений песок на арене был чистый, без единого пятнышка, тогда как огромная чаша из паросского мрамора была красной от льющейся крови.

Однако как эрулы, так и их преследователи еще не добрались до дальних концов амфитеатра. Люди, которые находились там, включая всех сидевших поблизости от центрального подиума, сумели добраться в целости и сохранности до выходов. Но там началась настоящая давка — обезумевшая толпа отчаянно пиналась, толкалась локтями, корчилась, бушевала, и все при этом еще отчаянно вопили, словно их убивали. Полагаю, что некоторые из тех, кто пытался пробиться к дверям, были убиты — в основном женщины и дети, их забили и затоптали в давке. В любом случае никто в амфитеатре не обращал на нас и на подиум ни малейшего внимания.

Я сказал Одвульфу:

— Я не желаю, чтобы Страбон умер… пока. Я хочу только, чтобы он жаждал умереть. Вот что, развинти болт и освободи меня от этого браслета. Мне не нужна третья рука. А теперь подай мне меч убитого стражника. И помоги мне своим собственным мечом. — Я объяснил ему, что и как надо сделать. — Колени и локти. Легче разрезать сухожилия в суставах, чем рубить кости.

Страбон все еще был без сознания, но, почувствовав наши мечи, он тут же пришел в себя. Разумеется, он сопротивлялся и бился как безумный, а ведь, как я уже упоминал, этот человек был огромным и сильным. Однако мы его одолели: во-первых, раненый ослаб из-за потери крови. Во-вторых, Страбон в тот день не был вооружен, а Одвульф был в тяжелых доспехах, да и я, как вы понимаете, вовсе не был на самом деле слабой женщиной. Таким образом, вскоре Страбон уже молил нас о пощаде, так жалобно и беспомощно, как и другие жители Константианы, не в добрый час решившие посмотреть сражение.

На то, чтобы расправиться со Страбоном, у нас не ушло много времени. Оставшиеся в амфитеатре все еще пребывали в суматохе и хаосе — к мертвым и умирающим теперь прибавились и многочисленные эрулы и стражники, — когда я наконец встал и посмотрел на распростертого на спине изуродованного Тиударекса Триаруса. Но теперь я к нему обратился иначе.

— Человек-свинья, — сказал я, задыхаясь от напряжения. — Пока ты не истек кровью… можешь передвигаться… на четырех конечностях. На четырех культях. Поистине, ты теперь человек-свинья. Niu?

Страбон молчал, но из его глядевших в разные стороны глаз на виски медленно лились ручейки слез, смешиваясь с лужей крови, которая постепенно растекалась по полу подиума. Я поднял одну из его отрубленных конечностей — икру со ступней, на которой все еще был надет расшитый шлепанец, и прислонил ее к кушетке, чтобы она стояла прямо. Потом взял другую конечность — предплечье с кистью — и прислонил рядышком, таким образом, что вместе они составили руну под названием nauths.

— Рядом с тобой я оставлю свой nauthing столб, — пояснил я. — Можешь любоваться на него, пока будешь умирать медленной смертью. Тем глазом, который предпочитаешь. Как ты сам сказал мне, nauthing столб будет символом моего презрения до тех пор, пока бьется твое свинячье сердце.

— Пошли, Сванильда, — сказал Одвульф. — Толпа поспешила вон к тому выходу. Мы можем смешаться с ней на лестнице и выбраться на улицу незамеченными.

— Хорошо, — кивнул я, посмотрев в ту сторону, куда он указывал. — А наши лошади, вооружение Торна, где все это?

— Хорошо спрятаны и укрыты, — ответил он со смешком. — На самом деле они в доме, вот что я имел в виду. На той стороне улицы, напротив выхода. Хозяева ушли: отправились сюда, чтобы насладиться зрелищем, — поэтому я и подумал: почему бы и не спрятать все у них в доме?

— Отлично. Тогда ступай. Я сразу за тобой. — Я снова склонился над Страбоном.

— Я должен сказать тебе напоследок еще кое-что.

Он поднял обезображенные культи, словно пытаясь защититься от удара. Но я лишь открыл священный флакончик, висевший у меня на шее на цепочке, снял его и вставил между губами Страбона, которые теперь были бледно-голубого цвета.

— Вот, — сказал я. — Только это и может отпустить твои грехи. Ты насмехался над молоком Пресвятой Богородицы. Теперь можешь сосать его, пока произносишь свои последние молитвы.

Затем я выпрямился и огляделся по сторонам, чтобы удостовериться, что Одвульф не может ни услышать, ни увидеть меня.

— И еще одно, — произнес я. — Я немного утешу тебя перед смертью. Не испытывай стыда за то, что тебя уничтожила простая женщина. Я не принцесса Амаламена. — Всей правды я ему, разумеется, сообщать не собирался. — Амаламена счастливо пребывает со своим братом Теодорихом — она, кстати, отвезла ему и настоящий договор, скрепленный и подписанный императором Зеноном. Я намеренно сдался в плен, выдав себя за Амаламену, и оставался в заточении так долго лишь для того, чтобы ты узнал об этом, когда будет уже поздно.

Он издал подавленный стон, затем квакнул, как лягушка:

— Но кто… сука… кто ты?

Я ответил беспечно:

— И вовсе я даже не сука. Я хищник. Ты надеялся, что я рожу тебе человеческое дитя, niu? — Я рассмеялся. — Ты не с женщиной ложился так часто, и не женщина заклеймила тебя никчемным.

Я приподнял пропитанный кровью подол, расстегнул набедренную повязку и снял ее. Изумленный Страбон так выпучил глаза, что я решил, что зрачки его сейчас соскользнут с них вместе со слезами, стекут на виски и смешаются с лужей крови. Затем он крепко зажмурился, когда я сказал ему напоследок:

— Тебя обманул, осмеял, перехитрил, превратил в человека-свинью и уничтожил хищник по имени Торн Маннамави.

Хотелось бы мне, чтобы в тот день все шло точно по моему плану, однако это было не так.

Спрятав отобранный у Страбона окровавленный меч в складках такого же окровавленного платья, я побежал в ту сторону, куда направился Одвульф, к выходу и лестнице, — мне пришлось перескакивать через тела тех, кто был раздавлен толпой. Однако у подножия лестницы путь оказался перекрыт, я увидел, что и Одвульфу не удалось пробраться дальше. Толпа из спасшихся зрителей, которые теперь пребывали в ярости, окружила и перехватила его там, причем все дружно выкрикивали проклятия в адрес острогота:

— Трусливый стражник Страбона! Спасает свою шкуру!

— Почему бы ему не вернуться и не сразиться с теми демонами!

— Моя красавица дочка убита! А этот негодяй жив!

— Ненадолго! Сейчас мы это исправим!

Одвульф пытался их успокоить, но не мог перекричать разъяренную толпу. Разумеется, кодекс чести воина не позволял ему поднять меч против безоружных горожан. Я мог бы это сделать, чтобы спасти его жизнь, но толпа оказалась слишком плотной, и я не успел добраться до него вовремя. Человек, который выкрикнул: «Ненадолго!», тут же выхватил меч Одвульфа из его ножен. Мой друг в последний раз попытался что-то сказать, но тут горожанин вонзил меч прямо в раскрытый рот острогота — с такой силой, что он пронзил шею Одвульфа и вышел с обратной стороны.

Когда верный Одвульф упал с мечом, торчавшим прямо у него изо рта, словно крест над могилой, толпа, казалось, пришла в себя. Осознав, в каком ужасном преступлении они приняли участие, — и не зная, что Страбон уже не может наказать их за это, — горожане бросились вниз по лестнице и рассыпались по улице. Я медленно последовал за ними, остановившись только для того, чтобы на прощание отдать Одвульфу последний остроготский салют.

На улицах было полно народу — в основном горожане, которые остались живы. Их праздничные одежды были испачканы кровью и разорваны в клочья. Одни спешили к своим домам, другие стояли на месте; некоторые потрясенно молчали, а кое-кто громко рыдал и причитал. Были тут и воины, направлявшиеся в сторону амфитеатра, а не прочь от него, чтобы помочь своим товарищам, которые там находились. Во всей этой суматохе еще одна растрепанная и перепачканная кровью женщина не привлекала внимания. Мне даже не пришлось притворяться слабым и обессиленным, пока, спотыкаясь и бредя вокруг наружной стены амфитеатра, я добирался до входа, через который сегодня утром вошел вместе со Страбоном и своим тюремщиком. На противоположной стороне улицы находился великолепный особняк, очевидно принадлежавший какой-то знатной семье. Я толкнул незапертую наружную дверь и обнаружил в прекрасно меблированном коридоре моего дорогого, давно потерянного Велокса, на котором была надета веревка для ног и даже — не представляю, как Одвульф нашел их, — седло и сбруя. Велокс удивленно и радостно заржал, увидев меня снова. Там была еще одна лошадь, но, поскольку Одвульф уже не мог воспользоваться ею, я решил просто оставить ее — пусть будет сюрприз хозяевам, когда они вернутся обратно, если только вообще вернутся. В углу на столе были аккуратно сложены мой шлем, доспехи и плащ из медвежьей шкуры. Я призадумался, как мне все это совместить с женским нарядом, который все еще был на мне, и тут вдруг заметил человека, который испуганно смотрел на меня из-за внутренней двери.

Я сделал ему знак так властно, словно был здесь полноправным хозяином, и он подошел ко мне шаркающей походкой — старый слуга, который остался присмотреть за домом, пока вся семья развлекается. Он, должно быть, был сбит с толку, когда Одвульф привел в жилище двух лошадей, но теперь он пребывал в еще большем замешательстве, увидев молодую женщину-амазонку, которая приказала ему сбросить тунику, шоссы и кожаные башмаки. Поскольку я все еще держал в руке окровавленный меч, старик не стал сопротивляться и поспешил подчиниться. Он стоял, дрожа от страха или от холода, когда я забирал у него одежду.

Чтобы уберечь беднягу от очередного потрясения, я укрылся между лошадьми и снял свое платье. Украшенную драгоценностями фибулу, золотую цепочку и верный бронзовый нагрудник я упаковал в седельные сумки, притороченные к седлу Велокса. Туника и шоссы старика оказались мне впору; башмаки были слишком большими, но мне не придется много ходить в них, а для езды верхом на лошади они годились. Одевшись, я приказал сторожу, чтобы тот помог мне надеть доспехи. После этого я нацепил шлем и накинул на плечи плащ. Поскольку у меня не было ножен, я привязал петлю к рукоятке меча и повесил его на луку седла. Свое пропитанное кровью платье я кинул старику, на тот случай, если у него не было другой одежды, надо же бедняге хоть чем-то прикрыть тощие дрожащие ноги. Я подвел Велокса к наружной двери, приоткрыл ее и подождал, пока на улице не будет видно воинов. Затем повернулся к слуге и сказал:

— Та вторая лошадь, старик… передай своим хозяевам, что это им подарок от Тиударекса Триаруса.

Затем я вывел Велокса наружу, вскочил на него и пустился галопом — на запад, в глубь страны, подальше от моря.

На фоне царившего в городе всеобщего смятения еще один спешащий куда-то на коне всадник привлекал к себе не больше внимания, чем до этого обессиленная женщина. Проезжая мимо какого-нибудь воина или же поста, я просто кричал им: «Gaírns books! Срочное послание!» — и никто из них не остановил меня. Когда я таким образом благополучно миновал последний пост на окраине города, то пустил Велокса рысью.

Мой побег удался!

Так вот и получилось, что я, лишенный прибежища, снова пустился в путешествие один, как это произошло со мной когда-то в Кольце Балсама, в бытность мою совсем еще ребенком. Моим единственным оружием был украденный меч, не очень-то подходивший мне по размеру. Великолепный гуннский лук и стрелы Вайрда пропали, так же как и все остальные мои вещи, кроме тех, которые я оставил в Новы. Однако не забывайте про золотую цепочку Амаламены с крестом-молотом, которую можно было превратить в деньги. Стояла зима, и путешествие мне предстояло непростое и долгое, но у меня имелся необходимый опыт. И к тому же я не ожидал никаких непреодолимых препятствий на своем пути к Теодориху.

— И какую же великолепную историю я расскажу ему! Я мог, не опасаясь, восклицать это во весь голос.

Рядом не было никого, кроме Велокса, но лошадь насторожила уши, словно внимательно прислушивалась к моим словам. Поэтому я продолжил:

— Подумать только — я убил Страбона, совсем как Теодорих убил короля сарматов Бабая. Пожалуй, Страбон не настоящий король, а самозванец. Но все равно — я убил сильного противника, претендента на титул короля остроготов. Больше того, возможно, я спас от власти жестокого тирана не одних только готов.

На этом месте я замолчал, потому что вынужден был признать: увы, за это славное деяние и мой побег остальные заплатили слишком высокую цену. Только боги знают, сколько жителей Константианы я принес в жертву для достижения своей цели — не считая шести тысяч злополучных эрулов. А я еще потерял доброго и верного товарища: Одвульф пал от руки горожанина. Однако хоть я и горевал о его гибели, но даже в этом были свои плюсы. Теперь мне не придется больше изображать Сванильду и всячески изворачиваться в зависимости от ситуации. И когда я снова присоединюсь к Теодориху, мне не придется давать ему никаких объяснений относительно того, кто я такой на самом деле.

«Ох, vái, а кто же ты такой на самом деле?»

Я не произнес этого вслух, но какая-то внутренняя часть моего «я» настоятельно хотела это знать.

«Да что же ты за человек такой, если спокойно устроил эту сегодняшнюю резню ради осуществления своих планов? Неужели ты и правда стал равнодушным ко всем земным созданиям, совсем как juika-bloth? Помнишь, ты похвалялся перед Страбоном, что ты хищник. А вдруг так оно и есть, а?»

Придя в раздражение, я со злостью потряс головой, отгоняя прочь подобные мысли. Мне не хотелось, чтобы в них вторгалась жалостливая и впечатлительная женская сторона моей натуры, принижая и уменьшая гордость от моих мужских достижений. Теперь я снова стал Торном, я все еще был Торном! Торном! Торном!

— И клянусь всеми богами, — крикнул я окружавшим меня просторам, — если я хищник, то хищник живой и свободный!

Больше я не произнес ни слова. Я двинулся на запад в поисках Данувия, чтобы затем отправиться вверх по его течению.

5

Всю дорогу от Константианы до Данувия я ехал по унылой пустынной равнине, лишенной деревьев, и под пронизывающим ветром колыхалась бурая сухая трава. Даже если бы днем не было солнца, а ночью звезды Феникс, я бы все равно не заблудился, потому что ориентировался на остатки некогда длинной и высокой каменной стены. Ее построили по приказу императора Траяна, после того как примерно четыре сотни лет тому назад он вытеснил даков на север отсюда.

Когда я наконец достиг берегов Данувия, река преградила мне путь на запад. Поэтому, отправившись вверх по течению, я повернул на юго-запад. Поскольку я путешествовал по бездорожью, то за все это время не встретил и не обогнал ни одного гонца, хотя я был уверен, что они, должно быть, скакали во весь опор во всех направлениях, чтобы разнести известие о резне в Константиане и смерти Страбона. Хотелось бы мне послушать те новости, которые они везли за границу, и те, которые прибывали оттуда — от Зенона, Рекитаха и всех тех, кто имел к этому отношение. Однако мне приходилось держаться подальше от оживленных дорог, ведь наверняка там рыскали вооруженные отряды, которые, пылая местью, разыскивали сбежавшую «принцессу Амаламену».

Теперь я ехал вдоль реки и, хотя по-прежнему не встречал других путешественников, явно был здесь не единственным странником. На Данувии почти не было торговых судов, грузовых барж, рыбачьих лодок или же быстрых dromo из флотилии Мёзии, а те, которые торопливо или же не спеша двигались вверх и вниз по течению, не обращали внимания на все войны и другие треволнения, что происходили в так называемых «сухопутных» государствах, граничивших с рекой.

Данувий постепенно начал изгибаться, и теперь я все больше забирал на запад, со временем добравшись до Дуростора[12], римской крепости, которая также служила портом для торговых судов и базой для флотилии Мёзии. Я пересек Скифию и попал в провинцию Нижняя Мёзия, формально входившую во владения Теодориха. В прибрежной крепости располагался Первый легион Италийский, который, несмотря на свое название, был легионом Восточной империи Зенона. Да и к тому же он в основном был укомплектован чужеземцами — остроготами, аламанами, франками, бургундами и представителями других германских племен. Все эти люди считали себя «римскими легионерами» и никем иным, а входившие в состав легиона немногочисленные остроготы не поддерживали ни Страбона, ни Теодориха.

Они приняли меня за гонца из Скифии — очевидно, никто еще не успел прибыть сюда с севера — и тут же сопроводили меня к praetorium своего весьма толкового на вид командира Целерина, который был истинным римлянином, то есть латинянином по происхождению. Он тоже посчитал, что я был гонцом с широкими полномочиями, и принял меня со всем радушием, поэтому я и передал ему то единственное известие, которое мог: Тиударекс Триарус мертв, а его порт Константиана на Черном море разрушен. Целерин, как бывалый воин, стойко воспринимал любые потрясения. Он только изумленно поднял брови и покачал головой. Затем Целерин в свою очередь рассказал мне последние новости, которые дошли до него с запада. Это оказались весьма приятные известия.

Тиударекс Амал, то есть мой Теодорих, добился того, что заключил договор с императором Зеноном. (Про себя я вознес благодарность богам: Сванильда благополучно добралась до Теодориха с соглашением, и Зенон не смог отречься от него.) Вслед за этим Целерин послал в Сингидун значительное подразделение из своего Первого легиона. Теодорих официально передал этот город ему — то есть императору Зенону, который быстро послал войско, чтобы укрепить Сингидун, дабы в будущем предотвратить попытки варваров захватить его.

Теперь, сказал Целерин, Теодорих находится в своем родном городе Новы. Он хочет собрать вместе и отправить в иные места многочисленные войска остроготов, дабы защитить земли, которые бесспорно принадлежат ему в Нижней Мёзии. Ожидалось, что впоследствии Теодорих примет на себя звание, которое пожаловал ему Зенон: magister militum praesentalis всех войск, включая и этот Первый легион Италийский, охраняющий побережье Данувия. Целерин с нетерпением ожидал — и сказал он об этом искренне — того дня, когда сможет принести клятву верности своему главнокомандующему.

Я провел в Дуросторе ночь, а затем еще два дня и две ночи: надо же было освежиться в термах, передохнуть самому и дать отдых Велоксу, а также как следует отъесться — всего этого мы с ним были слишком долго лишены.

Следуя далее вверх по течению Данувия, я встретил еще только одно такое большое поселение под названием Приста[13] — с кожевенными мастерскими, красильнями, печами для обжига кирпича, черепицы и посуды, — но не стал там задерживаться.

Наконец я снова прибыл на родину Теодориха, в город Новы. За то довольно продолжительное время, пока я отсутствовал, случилось множество событий — немногие из них было приятно вспомнить, только короткое сладко-горькое пребывание наедине с бедняжкой Амаламеной, — и мне казалось, что прошли годы, десятилетия, целая вечность.

— Торн жив! Слухи оказались правдивыми! — так радостно приветствовал меня Теодорих, когда я вошел в тронный зал, где впервые встретился с Амаламеной.

Очевидно, меня узнали, когда я ехал по городу, и эта новость уже достигла дворца. Кроме короля там было еще четверо; все они дожидались меня, чтобы поприветствовать.

Когда я выбросил вперед руку в крепком готском салюте, Теодорих, смеясь, хлопнул меня по ней.

Мы радостно обнялись, словно давно не видевшиеся братья, оба при этом восклицая, почтивунисон: «Рад видеть тебя снова, старина!» Двое из мужчин, находившихся в комнате, поприветствовали меня салютом, еще один с серьезным видом кивнул, а молодая женщина робко мне улыбнулась. Все они вторили Теодориху, тепло приветствуя меня: «Waíla-gamotjands!»

— Ну, — сказал я королю, — ты, похоже, созвал почти всех, кто имел отношение к этой миссии.

Мужчина средних лет, который приветствовал меня салютом, был сайон Соа, второй маршал короля Теодориха. Мужчина постарше, который только кивнул мне, оказался лекарем Фритилой, а в хорошенькой молодой женщине я узнал Сванильду. Молодой человек, правда, был мне незнаком, но я посчитал, что это и есть гонец Авгис, товарищ недавно погибшего Одвульфа. Юноша изумленно уставился на меня, словно я был воскресшим gáis Торном или skohl, который принял облик Торна. Кстати, он на самом деле оказался Авгисом, которого я отправил сюда, чтобы он сообщил о смерти Торна.

— Только одного человека ты сюда не пригласил, Теодорих, — сказал я. — Осера, optio Страбона. Я очень тревожусь о своем мече, не потерял ли он его.

— Меч в целости и сохранности висит в твоих покоях. А optio уже никто не в силах вызвать. Авгис подробно объяснил, что мне следует сделать с Осером и его помощниками. Неужели ты думал, что я не знаю, как себя надо вести?

Я одобрительно произнес:

— Thags izvis.

— А теперь, Торн, позволь мне поздравить тебя и поблагодарить за то, что ты так успешно справился со своей миссией. Ты доказал, что являешься настоящим остроготом, замечательным маршалом, достойным herizogo. Однако мы до сих пор не знаем всех подробностей. Ты должен рассказать всю историю полностью, заполнить все пробелы. И можешь начать свой рассказ прямо сейчас, потому что Авгис пребывает в полном замешательстве. Ну так как случилось, что ты остался в живых?

Я в скорбном жесте вскинул вверх руки и произнес:

— Теодорих, позволь мне сперва выразить свою скорбь по поводу смерти тех, кто действительно погиб, — optio Дайлы и всех остальных в моем turma, кроме отважного Авгиса. Думаю, что миссия наша увенчалась успехом только благодаря тому, что они заплатили такую ужасную цену. И более всего я скорблю о твоей дорогой сестре, Теодорих. Я любил Амаламену, может быть, даже больше, чем ты.

— Я не собираюсь возлагать на тебя вину, — заметил он сокрушенно. — Я и не предполагал, что она, бедняжка, страдает от тяжелой болезни. Фритила, разумеется, рассказал мне обо всем — и заверил, что никто на всей земле не мог помочь Амаламене.

— Я все-таки попытался, — заметил я. — Я сделал все, что велел мне лекарь. Старался поддержать ее дух.

— И… она смело встретила смерть, — сказал Теодорих. Даже не знаю, был ли то вопрос или утверждение.

Лишь немного покривив душой против истины, я ответил:

— Да, твоя сестра мужественно дожидалась прихода смерти, зная, что она неминуема. Но в тот роковой день ей не было нужды ничего изображать. В последний раз, когда я видел ее живой, Амаламена казалась здоровой, пребывала в прекрасном настроении, у нее даже появился аппетит. Она весело приказала мне пойти и принести ей ужин. А когда я вернулся, бедняжка уже была мертва. Она ушла спокойно и мирно.

Теодорих вздохнул и сказал:

— Я рад. И рад, что ты выжил, чтобы рассказать мне об этом. Это послужит мне утешением в тяжелой утрате. Но скажи, кто же тогда была та женщина, которую Страбон выдавал за мою сестру? За кого Осер потребовал выкуп?

— Страбон искренне заблуждался, полагая, что перед ним твоя благородная сестра. Однако на самом деле это была одна из хазарок, которые прислуживали нам в Пурпурном дворце. Амаламена взяла ее с собой, после того как мы отправили к тебе Сванильду, чтобы доставить документ, подписанный Зеноном. Я надеялся, что когда Авгис прибудет сюда с известием, что Страбон захватил вместо Амаламены служанку, то настоящая Сванильда, — я показал на нее, — догадается, кто эта женщина.

— Сванильда строила кое-какие догадки, — заметил Теодорих. — Но лично мне было трудно в это поверить. Как мог Страбон принять черноволосую, с оливковой кожей хазарку за готскую принцессу?

— Ну, эта женщина на редкость искусно применяла всякие притирания, — ответил я, нагромождая одну ложь на другую. — Она весьма умело выбелила волосы и кожу. Представь, она даже наших людей вводила в заблуждение — на расстоянии. Не так ли, Авгис? — Воин кивнул, и при этом глаза его широко раскрылись. — А затем, когда хазарку захватил в плен Страбон, я умудрился поддерживать с ней связь. Подобно Авгису и Одвульфу (это еще один из наших доблестных воинов), я тоже смешался с воинами Страбона.

Тут глаза Авгиса раскрылись еще шире, и на этот раз он не кивнул, чтобы подтвердить мои слова. Он явно недоумевал, как это ему не удалось заметить, что я скрываюсь поблизости. Я же, не заботясь о последствиях, продолжил:

— Жаль, что мне не удалось привезти с собой эту хазарку-служанку: вот бы ты удивился, Теодорих. И заодно похвалил ее, потому что мужественная женщина замечательно играла свою роль. К сожалению, бедняжка погибла во время резни в Константиане, подобно множеству других невинных жертв, когда…

— Стоп! Стоп! — перебил меня Теодорих, тряся головой и смеясь. — Думаю, будет лучше, если ты начнешь свое повествование с самого начала. Ну, друзья, давайте сдвинем наши кушетки. Сванильда, будь добра, сходи попроси слуг принести нам что-нибудь освежиться. Это, похоже, длинная история, и горло Торна может пересохнуть.

Итак, я поведал Теодориху обо всем, или почти обо всем, что произошло, начиная с того дня, когда наша компания покинула Новы, и вплоть до самого моего возвращения. Я уже начал свой рассказ, когда Сванильда и еще одна женщина появились из кухни, неся огромную рифленую, отделанную золотом и серебром чашу с золотистым медом, в которой плавал изящный золотой черпак в виде птицы. Они поставили чашу в центре и затем удалились, не осмеливаясь сесть и присутствовать при беседе мужчин. Я не прервал своего повествования, но узнал вторую женщину. Одетая гораздо наряднее, чем когда я видел ее в последний раз, она была уже на сносях. Судя по ее манере держаться, эта женщина, похоже, стала новой госпожой Сванильды.

Я был поражен, но воздержался от каких-либо вопросов. После того как женщины вышли, я продолжил свой рассказ. Время от времени то один, то другой из присутствующих зачерпывал из чаши мед и делал глоток. Как это обычно бывало, когда несколько мужчин собирались, чтобы обсудить что-нибудь, нам поставили так называемую братскую чашу, пить из которой надо было по очереди из одного черпака.

Я рассказал всю историю почти в таком же виде, как я излагаю ее здесь, только немного сократил, опустив детали вроде уродливых проявлений болезни Амаламены. Да еще сообщив, что я сам чудом остался в живых, поскольку мне пришлось сражаться насмерть. Я объяснил, что Амаламена умерла в Пауталии, что мы с optio Дайлой тайно похоронили ее там — не сказав ничего даже нашим воинам — и что после этого хазарка «Сванильда» ехала в carruca в одиночестве. Затем я рассказал, что, поскольку мы с Дайлой обнаружили, что один из наших лучников оказался предателем, нам пришлось изменить свой маршрут и направиться к реке Стримон — в результате мы попали в узкое ущелье, где в одну из темных ночей на нас напали воины Страбона.

— Там я принял бой плечом к плечу со своими воинами, — сказал я, зная, что Авгис не мог уличить меня во лжи, поскольку сам он в это время находился высоко на скале. — И в тот самый момент, когда я понял, что мы проиграли сражение, я вдруг увидел, что люди Страбона вытащили хазарку «Сванильду» из carruca — что и навело меня на мысль о подмене.

Далее я поведал, как снял с себя доспехи, потому что по ним можно было определить, что я не простой воин, а королевский маршал, и надел на себя другие, которые принадлежали невысокому худощавому человеку, павшему в стычке. После этого я умудрился подобраться к хазарке «Сванильде», прошептать ей указания и отдать ожерелье, которое принадлежало принцессе Амаламене, — и Страбон поверил служанке.

— Он никогда не сомневался в том, что перед ним твоя сестра, вплоть до самой ее смерти, — сказал я. — Но это не помешало негодяю пользоваться бедной женщиной самым отвратительным образом, в нарушение всех договоренностей о том, что войну следует вести честно. Радуйся, Теодорих, что она не была нашей Амаламеной. Всего лишь через двое суток, задолго до того, как Страбон послал Осера потребовать от тебя выкуп, он лишил невинности бедную девушку, которая, как он полагал, была принцессой, — а ведь по всем законам войны пленница должна была находиться под его личной защитой.

Теодорих издал бешеный вопль, и, хотя у него не было меча, его рука непроизвольно потянулась к поясу.

Я продолжил свой рассказ, поведав королю, каким образом ухитрился так изменить свой облик, что, оставаясь неузнанным, смог внедриться в ряды воинов Страбона, подобно еще двум воинам из нашего turma.

— Только в Сердике мы с Одвульфом узнали друг друга. И решили отправить сюда Авгиса, сообщить тебе, что требования Страбона не следует принимать всерьез. После этого мы с Одвульфом по очереди, сменяя друг друга, охраняли ту, которая изображала Амаламену. И объясняли ей, что говорить и как вести себя в присутствии Страбона, чтобы не злить и отвлекать его, пока мы пытались придумать, что делать дальше.

Затем я коротко пересказал, как прошло путешествие от Сердики до Константианы, как постепенно нарастало нетерпение Страбона, пока отсутствовал Осер, с какой жестокостью он вел себя по отношению к хазарке.

— Бедняжка жаловалась, что он продолжал насиловать ее каждую вторую или третью ночь. А еще этот негодяй говорил, что не против сделать ее своей женой, надеясь, что принцесса родит ему наследника получше, чем его никудышный сын Рекитах. Более того, он заявил, что ты, Теодорих, из трусости простишь ему подобное оскорбление — и будешь счастлив породниться с могущественным Страбоном через этот брак.

Теодорих от души выбранился и прорычал:

— Thags Guth, что бедная девушка на самом деле не была моей сестрой. Но это не имеет значения. Я заставлю эту самоуверенную рептилию заплатить за такие слова.

— Возможно, что он уже заплатил, — заметил я и продолжил свой рассказ. Я поведал, что Страбону надоело напрасное ожидание и он уже готов был убить несчастную девушку, однако я подстроил так, что она уговорила Страбона организовать сражение между пленными эрулами. Как вы помните, мы с Одвульфом тогда подбили их устроить совсем другое представление. Я рассказал, как разъяренный Страбон заколол хазарку прежде, чем мы с Одвульфом сумели помешать ему, как мы наказали негодяя, изувечив его, как нелепо погиб отважный Одвульф, когда мы с ним уже почти вырвались на свободу.

— В общем, — скромно закончил я, — я один, подобно Иову, спасся, чтобы рассказать все это.

Теодорих, к тому времени уже успокоившийся, произнес:

— Тем не менее, Торн, ты прекрасно справился с этим заданием. Я и мои люди в долгу перед тобой. Я, разумеется, поставлю своей возлюбленной сестре роскошный кенотаф[14]. И еще один, хотя и не такой роскошный, воздвигну Одвульфу, Дайле и всем их товарищам, которые погибли. Что касается Авгиса, то я недавно повысил его и сделал командиром всадников. В знак признательности той отважной хазарке, которая столь самоотверженно послужила нам, я попрошу нашего придворного священника вознести заупокойную молитву о спасении ее души. Я ничего не упустил, сайон Торн?

— Да вроде нет, — ответил я. — Но, полагаю, нам надо еще кое-что обсудить, Теодорих. Боюсь только, что это не всем будет интересно.

Догадавшись, что я имею в виду, король встал, потянулся, зевнул и объявил, что наше заседание завершено. Пока мы все неторопливо двигались к выходу из тронного зала, Фритила придержал меня за руку, и мы отстали от остальных.

— Какая удивительная история, — заметил он. — Никогда прежде я не слышал о жертвах kreps, которые умирали бы так быстро и безболезненно. Возможно, я попрошу тебя навестить и других моих лежачих больных, которых разъедает трупный червь.

Я запротестовал:

— Принцесса умерла не от моей руки.

— Не имеет значения. Из тех сказок, которые ты сегодня тут рассказал, я вынес лишь одно: для Торна убийство — простая необходимость.

— Как ты можешь такое говорить, лекарь. Я совсем не такой жестокий человек, как ты полагаешь…

— Правда? Позволь процитировать тебе из Книги Иова: «Взлетит ли орлица, если ты прикажешь ей? Сверху, из своего гнезда, она высматривает добычу, она видит ее издалека. Где бы ни находился труп, она тут же оказывается там».

Лекарь холодно улыбнулся мне и вышел вон. «Почему, — недоумевал я, — он выбрал в качестве цитаты именно эти слова? И хищник, упоминавшийся в Писании, был женского рода?»

Когда Фритила и Авгис ушли, король сделал нам с маршалом Соа знак вернуться. Пока мы шли обратно к нашим кушеткам, я спросил Теодориха, понизив голос:

— Скажи, а эта красивая и роскошно одетая молодая дама, которая помогала Сванильде принести чашу с медом, — это, случаем, не та ли девушка из Сингидуна, которую ты называл Авророй?

— Та, — ответил Теодорих довольно громко. — И я, кстати, до сих пор зову ее Авророй. Я так и не смог запомнить ее настоящего имени. Видишь ли, как выяснилось, она носит моего ребенка, поэтому… — На лице его появилась немного гордая и слегка глуповатая улыбка, и он пожал плечами.

— Мои поздравления вам обоим, — сказал я. — Но… ты женился на ней и даже не помнишь имени супруги?

— Женился? Gudisks Himins, ничего подобного, я не мог так поступить. Поэтому она, разумеется, не является моей официальной супругой. Но теперь Аврора занимает бывшие покои Амаламены и выполняет все обязанности королевы. И так будет до той поры, пока я однажды не найду женщину, чье положение будет соответствовать статусу моей жены.

— А если ты такой не найдешь?

Теодорих снова пожал плечами:

— У моего отца, кстати, никогда не было законной жены. Наша мать — моя, Амаламены и другой моей сестры Амалафриды — была всего лишь наложницей. Подобное положение вещей никоим образом не пятнает нас и не является препятствием к браку. Пока я признаю́ ребенка или детей Авроры своими, только это имеет значение. И они считаются законными наследниками.

Когда мы втроем снова разлеглись на кушетках, мне рассказали новости. Как выяснилось, победа Теодориха под Сингидуном помимо военных имела еще и другие, весьма неожиданные последствия. И я, и так называемая Аврора поднялись от самых низов до весьма высокого положения: меня назначили маршалом и herizogo, а она фактически стала королевой. Наверное, я был единственным человеком на земле, который знал, какую боль причинило бы Амаламене то, что ее обожаемый брат сожительствует с другой женщиной, причем с женщиной гораздо ниже ее по положению. Да, сердце Амаламены, возможно, было бы разбито. А что я? Почувствовал ли и я приступ ревности?

Когда мы сделали еще по глотку меда, я сказал:

— До моих ушей дошли и другие слухи и сплетни, но они вполне могут подождать. Я и так уже достаточно долго рассказывал. Мне бы хотелось узнать, что произошло здесь, на западе, за время моего отсутствия.

Теодорих сделал знак Соа, и тот в нескольких словах, очень коротко, поведал мне о своей миссии ко двору императора. Насколько я уже успел узнать, когда сайон Соа прибыл в Равенну, то обнаружил, что на троне сидит уже не Юлий Непот, а мальчик по имени Ромул Августул, который собирается заявить права на пурпур. Из-за задержек, вызванных этими переменами: церемонии коронации, назначения новых советников и тому подобного, — сайону пришлось оставаться там некоторое время в ожидании момента, когда он сможет вручить новоиспеченному монарху послание Теодориха и копченую голову легата Камундуса. Когда все наконец улеглось и молодой император начал назначать аудиенции, в очереди перед Соа оказалось еще много всевозможных посланников. А затем неожиданно случился еще один переворот, результатом которого стало не просто свержение Ромула Августула, но падение Западной Римской империи. Теперь уже не приходилось говорить о том, что империей правят два равноправных императора. Одоакр, возглавивший переворот, хотя и считался королем, но был при этом подданным Зенона, императора Востока.

Соа завершил свой рассказ следующим образом:

— Я решил, что лучше не стоит обращаться к Одоакру с просьбой от Теодориха, который в свое время убил его отца. Поэтому я отбыл восвояси, надеясь лишь на то, — маршал кивнул в мою сторону, — что моему молодому коллеге повезет больше. — После этих слов Соа пошутил, насколько я помню, единственный раз за весь этот день: — Ну а копченую голову я на всякий случай сохранил, вдруг она кому-нибудь пригодится.

Теодорих рассмеялся и заметил:

— Если бы даже Соа смог договориться с Одоакром, нам все равно понадобилось бы одобрение Зенона. А теперь, поскольку я уже заключил договор с Зеноном, меня ни капли не волнует, что по этому поводу думает Одоакр. Эти земли в Мёзии, которых я долго добивался, теперь принадлежат нам, consueta dona готам станут выплачивать снова, а звание magister militum praesentalis принадлежит мне.

Я сказал:

— Но, как я уже говорил тебе, Зенон от души надеялся, что ты не получишь этот пергамент. И хотя мы сумели его обмануть, как ты думаешь, не попытается ли теперь император Востока дать обратный ход?

— Не сомневаюсь, что он бы очень хотел этого, но вряд ли сможет. Как только Сванильда прибыла сюда, я тут же отправил гонца, велев ему скакать во весь опор. Гонец этот отвез Зенону послание, в котором я выражал ему сердечную благодарность и заверения в верности, а заодно просил поскорее прислать легионеров, чтобы освободить меня от управления Сингидуном. Судя по тому, какой он прислал мне ответ, Зенон с трудом смог скрыть удивление — и даже неудовольствие, — но, акх! — хитрец попал в расставленную им самим же ловушку. Да к тому же он был слишком занят тем, что происходит в Риме: это важнее, чем противостояние между Теодорихом Амалом и Теодорихом Страбоном.

— А еще, — предположил я, — к этому времени Зенону уже могли намекнуть, что Страбон не был ему до конца верен и не являлся таким уж сговорчивым сторонником, каким притворялся.

И я подробно пересказал Теодориху все, что Страбон поведал по секрету «Амаламене»: объяснил, что его сын, Рекитах, хотя формально и являлся заложником в Константинополе, на самом деле был отнюдь не дорог отцу. Так что у Зенона не было возможности манипулировать им. К тому же Страбон ожидал, что со временем Зенон пошлет его изгнать скира Одоакра из римского королевства. Я повторил слова Страбона: «Если один чужеземец сумел достичь столь высокого положения, то это вполне может сделать и другой», — и он, разумеется, имел в виду Одоакра.

Тут глаза Теодориха задорно блеснули, и он спросил:

— Ты предлагаешь привести в действие план Страбона? Хочешь, чтобы я сам изгнал Одоакра и вместо него стал правителем Западной империи?

— У тебя, по крайней мере, есть право объединить всех остроготов под своей властью, — заметил я. — У Страбона в Константиане были сплошные беспорядки, вся Скифия находилась в смятении. Ну а теперь, когда Страбон мертв и все его подданные и земли остались без правителя, ты, которого сам Зенон назначил magister militum praesentalis, запросто можешь стать настоящим королем всех остроготов, даже не взмахнув мечом.

— Все это звучит великолепно, за исключением одной маленькой детали, — вставил маршал Соа. — Страбон-то не умер.

Я решил, что выпил слишком много меда и ослышался: такого просто быть не могло. Видимо, на лице моем отразилось глубокое разочарование, поскольку Теодорих бросил на меня сочувственный взгляд.

— Пока ты с огромным трудом возвращался сюда, Торн, посланцы из Константианы уже добрались до Константинополя, Равенны, Сингидуна и всех других больших городов, включая и Новы. Они сообщили, что Страбон сильно искалечен, даже изувечен, но жив.

— Это невозможно! — выдохнул я. — Мы с Одвульфом оставили его умирать, отрезав негодяю все четыре конечности. Я сам видел, как Страбон истекал кровью, даже губы его были синими.

— Я не сомневаюсь, что ты достойно ему отомстил, Торн. Посланцы сказали, что Страбон прикован к постели и к нему никого не пускают, за исключением двух-трех самых искусных и доверенных лекарей. Так что очень похоже, что он превратился в человека-свинью, все совпадает с твоим рассказом. Видимо, его, тяжело раненного, нашли прежде, чем он истек кровью. Однако было объявлено, что тут не обошлось без провидения, божественного вмешательства.

— Что?

— Посланцы сообщили, что Страбон якобы снова обратился к Богу и поклялся, что с этих пор станет примерным арианином.

— Ну теперь это ему не составит труда. Но что это на негодяя вдруг нашло?

— Страбон якобы желает возблагодарить Господа за чудесное избавление от смерти и дальнейшее исцеление. Он приписывает это тому, что испил молока Пречистой Девы.

6

Впоследствии мне довелось увидеть Страбона лишь еще один раз, да и то издали, причем это произошло несколько лет спустя. Об этой нашей встрече я расскажу в свое время.

Сейчас лишь упомяну, что бывший нечестивец и тиран, казалось, и впрямь решил соблюдать обет, который дал на пороге смерти, и стал милосердным и кротким христианином. Люди непосвященные, не знавшие, что теперь Страбон сделался жалким калекой, страшно дивились тому, что он больше никогда не ездил верхом, не брал в руки оружия, не насиловал девственниц и лично не водил своих воинов в битву или на грабеж. Монарх вел затворническую жизнь, подобно живущему в пещере анахорету, который совершает в одиночестве свои молитвы. Единственной спутницей Страбона, как было официально объявлено, стала его новая жена Камилла, мать их новорожденного сына Байрана. Однако женщина эта, будучи глухонемой, не могла рассказать ничего о жизни императора. Несколько высокопоставленных офицеров, которых допускали к Страбону, чтобы они могли получить от него приказы и наставления, выходили из покоев короля, храня такое же молчание, как и его глухонемая супруга.

Естественно, я поверил в истории о затворничестве Страбона, потому что знал его истинную причину. Больше всего меня изумило, что жалкая и уродливая служанка каким-то образом ухитрилась выйти замуж за короля и так возвыситься. Без всяких сомнений, Камилла смогла сделать это, дав понять Страбону, что одно из его пьяных изнасилований привело к тому, что она забеременела, — а вы прекрасно знаете, как страстно мечтал старик еще об одном сыне. Разумеется, у него было больше причин жениться на служанке, чем у Теодориха вступать в законный брак с Авророй. Я рассудил, что, поскольку теперь Страбон был не в состоянии найти достойную замену неряшливой Камилле, он решил остановиться на той королеве, которую мог заиметь.

Со стороны все и впрямь выглядело так, будто Страбон раскаялся в своих грехах и начал новую жизнь, однако я-то понимал, что он ведет себя так лишь в силу сложившихся обстоятельств. Его кажущееся благочестие наделе было вынужденной необходимостью. Как только распространилась новость о том, что Теодорих Амал стал истинным и единственным королем остроготов, бо́льшая часть армии Страбона с радостью ему присягнула. Точно так же повели себя и мирные жители городов и селений (причем не только остроготы, но и другие народы, даже скловены). Короля Теодориха приветствовали всюду — и в Сингидуне на западе, и в Константиане на востоке, и в Пауталии на юге.

Со Страбоном остались лишь те воины, которые по происхождению принадлежали к его ветви рода Амалов, однако подданных у него теперь было совсем мало. Его воины стали бродягами, которые кочевали из одной «крепости» в другую. Я пишу это слово в кавычках, поскольку обнаружилось, что крепости, которыми он похвалялся передо мной, больше не являлись таковыми, да и самих воинов не слишком-то радушно там принимали. В последующие годы Страбон время от времени все же накапливал силы для ведения небольшой войны или организовывал какой-нибудь грабительский набег. Но эти его выходки редко доставляли серьезные неприятности Зенону или Теодориху, ибо их легионы с легкостью расправлялись с мародерами.

(Замечу в скобках, что Страбон мог сделать лишь одну вещь, которая могла бы причинить вред и сильно осложнить жизнь лично мне, но он так никогда и не сделал этого, по крайней мере, я сам ничего такого не слышал. Он так и не рассказал никому о том, какой испытал шок, когда мнимая принцесса Амаламена обнажила перед ним свои интимные части тела и объявила, что она на самом деле Торн Маннамави. Скорее всего, Страбон решил, что этот кошмар просто-напросто привиделся ему в предсмертном бреду!)

Сын Страбона Рекитах так и не присоединился к отцу, он по-прежнему оставался в Константинополе. Если Зенон и прежде не слишком ценил его в качестве заложника, то теперь с Рекитахом вовсе не считались, поэтому он больше не жил в Пурпурном дворце. Но, очевидно, в свое время отец снабдил его достаточным количеством денег, возможно даже большим, чем было теперь у самого Страбона. Рассказывали, что Рекитах смог позволить себе приобрести прекрасное жилье в Константинополе и теперь наслаждался праздной и приятной жизнью — как-никак он был все-таки отпрыском знатного рода.

После того как я вернулся в Новы и благополучно воссоединился с Теодорихом, мне понадобилось некоторое время, чтобы отдохнуть и восстановить силы. Интересно, гадал я, какое на этот раз мой король придумает задание для своего маршала Торна? Однако у Теодориха хватало других дел. Первейшая обязанность короля — заботиться о нуждах своих подданных. И теперь, когда Теодорих стал истинным королем всех остроготов, неотложных дел, которые требовали его внимания, хватало. Кроме того, приняв на себя командование объединенными силами на границе Данувия, мой друг вынужден был решать многочисленные военные задачи. Ну а когда в положенный срок Аврора родила ребенка, Теодорих проявил себя заботливым мужем и отцом. Если он и откладывал в сторону государственные вопросы, то только для того, чтобы провести время со своей супругой и новорожденной дочерью Ареагни.

Однако не могу сказать, что мною пренебрегали или обо мне забыли; совсем наоборот, грех жаловаться: я получил все, что полагалось почитаемому herizogo, после чего решил некоторое время отдохнуть и насладиться жизнью. Теодорих пожаловал мне поместье другого, недавно скончавшегося herizogo, у которого не осталось наследников. Это было процветающее хозяйство на берегу Данувия. Дела там вели толковые управляющие, а работали рабы. Со всеми возделанными полями, садами, виноградниками и пастбищами поместье это оказалось почти таким же обширным, как земли аббатства Святого Дамиана в Балсан Хринкхен. Правда, главное здание, моя резиденция, не было похоже на дворец, но зато это был крепкий, добротный, удобный, хорошо обставленный дом, в котором имелось достаточно отдельных помещений для многочисленных слуг. Там были также и домики, где жили мои работники, рабы с семьями. У меня имелись собственная кузница, мельница, пивоварня, пасека и маслобойня, и все это работало как часы. Я уж не говорю о многочисленных коровниках, конюшнях, свинарниках, овчарнях и погребах, заполненных всем тем, чем богата эта земля: коровами, свиньями, лошадьми, домашней птицей, зерном, виноградом, сырами, фруктами и овощами. Если бы я решил прожить остаток своей жизни как богатый землевладелец, мне бы пришлось самому управлять делами, но зато я жил бы в сытости и довольстве.

Однако я во всем положился на своих управляющих: поскольку это были люди чрезвычайно сведущие и поместье при них процветало, я решил не мешать им и ни во что не вмешиваться. Вместо этого, к удивлению и восхищению моих людей, я время от времени помогал им, так же покорно и с тем же усердием, что и любой раб, выполняя рутинную работу, которой занимался в юности: раздувал в кузнице меха, ощипывал птицу, чистил курятник — да мало ли в деревне дел.

Лишь в одном управляющие, на мой взгляд, оказались недостаточно сведущими. Когда я впервые осмотрел поместье, то с сожалением обнаружил в конюшне и на пастбище совершенно не поддающихся описанию лошадей — не намного лучше тех уродцев, на которых ездили гунны. Поэтому я купил двух кобыл кехалийской породы — боюсь, стоили они почти столько же, сколько само поместье, — и скрестил с ними моего Велокса. Через несколько лет у меня появился довольно значительный табун чистокровных лошадей, которые мало-помалу стали приносить мне доход. Когда одна из моих кобыл произвела на свет вороного жеребенка, который был совершенной копией своего отца — у него на груди имелся даже пресловутый «отпечаток большого пальца пророка», — я сказал своему конюшему:

— Этого не вздумай продавать. Он будет моим, станет преемником своего знаменитого отца, никому не позволяй ездить на нем, кроме меня. И поскольку я полагаю, что кони столь выдающейся породы достойны столь же почетных имен, как и члены королевской или епископской династии, я назову его Велоксом Вторым.

И вот я впервые оседлал его. Велокс Второй быстро привык к веревке для ног, он с готовностью обучился перескакивать через преграды, не обращая никакого внимания на мою необычную и совсем даже не римскую посадку. Он был таким же энергичным, как и Велокс Первый, и при этом неизменно оставался неподвижным подо мной, когда я отрабатывал верхом боевые приемы, — этот конь терпел, как бы ему ни хотелось погарцевать, уклониться или изогнуться. Со временем, если бы меня с завязанными глазами посадили на коня, едва ли я смог бы определить, на котором из двух Велоксов скачу.

Я ездил верхом и работал по хозяйству, но делал все это в охотку, помимо этого много времени проводя в праздности и лени, ну совсем как Рекитах в Константинополе. Однако порой я покидал свой прекрасный дом. Слишком много времени за свою жизнь я провел в дороге, чтобы теперь поселиться навсегда в одном месте. Поэтому иногда я седлал одного из своих Велоксов и отправлялся куда-нибудь на несколько дней, пару недель или даже на месяц. (Все чаще я брал с собой Велокса Второго в длительные поездки, рассудив, что его отец заслужил отдых — пусть щиплет траву на пастбище и развлекается с кобылами.) В каждом случае, разумеется, я просил разрешения у Теодориха на отъезд и спрашивал, не надо ли в пути сделать что-нибудь для него. Он обычно говорил: «Ну, если тебе вдруг случится заметить варваров, скитающихся поблизости, проследи, сколько их, как они вооружены и куда следуют, и сообщи мне, когда вернешься». Я выполнял все в точности. Но поскольку король больше не поручал мне никаких особых миссий, я отправлялся куда глаза глядят.

Как и прежде, путешествия радовали мое сердце, но до чего же было приятно осознавать, что у меня есть дом, куда я всегда мог вернуться. Ведь никогда прежде у меня не было своего угла. Однако, поскольку я до сих пор, хотя и прошло столько времени, скорбел по Амаламене — или, если быть совсем уж честным, печалился из-за того, что моя любовь к этой очаровательной нимфе оказалась безответной и теперь уже, увы, навсегда таковой и останется, — у меня не возникало желания взять себе супругу, которая бы скрасила мои одинокие путешествия. Я отчаянно отбивался от постоянных попыток Авроры подыскать мне пару среди многочисленных незамужних дам при королевском дворе в Новы: кого только она мне не сватала — от знатных вдов до хорошенькой служанки Сванильды. В результате (отчасти из-за того, чтобы меня не соблазнили вступить в серьезный и длительный союз, а отчасти потому, что подобным правом пользуются все рабовладельцы) я время от времени брал какую-нибудь рабыню, чтобы она согревала мне постель.

Молодых и красивых женщин в моих владениях было множество, нескольких из них я вкусил, но только две рабыни заинтересовали меня настолько, чтобы я часто пользовался их услугами. У Нарань, женщины из племени аланов, жены мельника, волосы были очень длинные и черные как ночь. У Ренаты, девушки из племени свевов, дочери моего kellarios[15], волосы тоже были длинные, но цвета бледного золота, как у Амаламены. Я запомнил имена только этих двух и их великолепные волосы, а еще я помню, что обе женщины были признательны мне за оказанную честь и всячески стремились угодить. Однако этим мои воспоминания о них и ограничиваются.

Но не забывайте о том, что существовала и вторая часть моей натуры, которая тоже требовала удовлетворения. В качестве Веледы мне хотелось очиститься от воспоминаний о гнусном Страбоне и от тех отвратительных оскорблений, которые он мне нанес. Аеще, поскольку я вынужден был постоянно подавлять свою женскую суть, когда этот негодяй насиловал меня, теперь мне требовалось восстановить уверенность в себе, вновь почувствовать свою женскую привлекательность в постели. Я с легкостью мог бы это сделать с помощью какого-нибудь раба или даже двух, в поместье имелось достаточно крепких и весьма привлекательных мужчин-самцов. Однако мне не хотелось вновь пускаться в авантюры, прибегая к обману и переодеваниям, — хватит уже с меня неприятностей.

Поскольку поместье приносило неплохой доход, я под именем Веледы купил и обставил в Новы небольшой домик. Я вел себя очень осторожно, тщательно выбирая мужчин, которых считал подходящими разделить со мной — на час, ночь или больше — мое убежище. Ведь город Новы был значительно меньше, чем, скажем, Виндобона, где я когда-то был Веледой, или Констанция, где я изображал Юхизу. Здесь, в Новы, я не мог рисковать, обращая на себя внимание и порождая сплетни и подозрения: кто эта женщина, откуда она взялась и кем была раньше? Я благоразумно держался подальше от высших военачальников, которые знали Торна, а также от приближенных Теодориха и от всех знатных или известных мужчин, с которыми я мог бы впоследствии встретиться при дворе.

Разумеется, мне было приятно обнаружить, что мужчины все еще находят Веледу привлекательной, что я могу легко соблазнить и очаровать их и что моя женская суть — как в плане физическом, так и в плане эмоциональном — от общения со Страбоном не пострадала. Однако никто здесь, в Новы, не пробудил во мне ничего подобного тому чувству или желанию, что я ощущал по отношению к своему первому возлюбленному, Гудинанду из Констанции. Я не завязывал ни с кем длительных отношений — очень быстро давал отставку тем, кто страстно влюблялся в меня и умолял продолжить наши встречи. Я совершенно не раскаиваюсь, что в то время и как Веледа, и как Торн вел столь вольную жизнь. Не так уж часто мне выпадала возможность расслабиться и вкусить удовольствий — и я вовсю пользовался моментом и наслаждался.

Может, я и вел себя как хищник, постоянно меняя возлюбленных, но зато ни один из них — будь то рожденные свободными мужчины или рабыни — никогда не жаловался на то, что моя любовь причинила им боль. Если кого-то я и заставил терзаться, так это их будущих возлюбленных, а также жен и мужей, которые, наверное, казались им гораздо худшими любовниками по сравнению со мной.

Из своих любовников-мужчин я помню имя лишь одного — звали его Видамер, — и у меня есть на то причина. Хотя я только дважды встречался с ним, мое знакомство с Видамером в Новы привело к другому знакомству — самому удивительному в моей жизни. Мало того, возможно, ни с одним человеческим существом вообще никогда не происходило ничего более странного. Я встретил Видамера на городской рыночной площади (точно так же я встречался с другими мужчинами), мы нашли повод познакомиться и затем продолжить наше знакомство. Видамер был на четыре-пять лет моложе меня, одет он был как любой другой молодой гот, занимающий достойное положение, хотя его платье лишь немного отличалось своим кроем, поэтому я решил, что он визигот, а не острогот. И в самом начале нашей легкой беседы Видамер подтвердил мою догадку. Он объяснил, что приехал сюда из Аквитании, чтобы доставить послание, и пробудет здесь до тех пор, пока не получит на него ответ, после чего вернется обратно на родину.

Это меня устраивало. Я предпочитал приезжих постоянным жителям города. Едва ли Видамер захочет стать моим единственным и постоянным возлюбленным, а стало быть, осложнений можно не опасаться. Однако я предосторожности ради продолжил расспросы, чтобы удостовериться в личности молодого человека. Я был вынужден это сделать, несмотря на то что увлекся им с первого взгляда: Видамер как две капли воды походил на молодого Теодориха. У Видамера были такие же черты лица, цвет волос и сложение, и он был почти так же красив, и его так же мало волновала собственная внешность. Поэтому я в конце концов позабыл об осторожности и привел нового знакомого в свой дом в тот же самый день и ублажал его гораздо больше, чем обычных любовников.

Да и сам я тоже испытал несравнимо большее наслаждение, чем всегда. С одной стороны, Видамер так сильно походил на юного Теодориха, что я мог даже с открытыми глазами воображать, что это он и есть. Однако только внешностью дело не ограничилось. Я всегда представлял себе, что мужские достоинства Теодориха во время любовного акта были восхитительными. И Видамер доказал это с достойной похвалы доблестью.

Я так долго пребывал в состоянии блаженства, что, когда мы с Видамером наконец разъединились, я решил вознаградить его за это рвение, для чего сменил позу и принялся оказывать своему новому любовнику более интимные знаки внимания. Однако когда я склонился над его мужским членом, то увидел, что он был неестественно яркого малинового цвета. Я в ужасе отпрянул и воскликнул:

— Liufs Guth! Ты болен?

— Да нет же! — ответил он, смеясь. — Не бойся, это всего лишь родимое пятно. Потрогай сама и увидишь.

Я так и сделал, убедившись, что он говорил правду.

Вечером я велел Видамеру удалиться, потому что мне надо было переодеться, поскольку я торопился во дворец. Итак, мы с ним расстались, осыпая друг друга пылкими благодарностями, льстивыми комплиментами и выражая надежду, что когда-нибудь встретимся вновь. Сомневаюсь, что Видамер рассчитывал на это, и уж сам я во всяком случае ничего подобного не ожидал.

Однако нам все-таки довелось с ним встретиться еще раз, причем в ту же самую ночь. Я отправился во дворец Теодориха, куда он пригласил своего маршала Торна на дружеское застолье. Я и не подозревал, что этот пир был устроен в честь посланца по имени Видамер. Поскольку присутствовали там только избранные, молодому человеку, разумеется, и в голову не пришло, что одного из придворных он уже встречал в городе при других обстоятельствах.

Но все равно я, что и понятно, почувствовал неловкость, когда Теодорих подвел меня к гостю и приветливо произнес:

— Сайон Торн, прошу любить и жаловать моего кузена Видамера, сына покойного брата моей матушки. Хотя по рождению Видамер и принадлежит к благородному роду Амалов, несколько лет назад он решил попытать счастья при дворе Эрика Балта, короля визиготов в Аквитании.

Я приветствовал его, вытянув в салюте руку, и произнес, стараясь говорить грубым мужским голосом:

— Waíla-gamotjands.

Видамер ответил мне таким же приветствием, ничем не показав, что узнал меня.

Теодорих продолжил:

— Видамер прибыл в качестве посланца с известием, что наш союзник король Эрик и римский король Одоакр заключили договор — отныне Лигурийские Альпы станут границей между их владениями. Разумеется, нас это не слишком касается, но я рад, что мне об этом сообщили и что это известие мне привез Видамер. Мы не виделись с детских лет.

Я вежливо поклонился гостю:

— Желаю тебе хорошо провести время в Новы, молодой Видамер.

— Акх, я уже получил массу удовольствия, — ответил он, без всяких ухмылок или намека на двусмысленность.

Впоследствии, когда собралось побольше гостей, которые пили и разговаривали, я постарался держаться подальше от Видамера. Ну а когда все мы вошли в пиршественный зал и разлеглись у столов для полуночной трапезы, я выбрал кушетку, находившуюся в некотором отдалении от Теодориха и Видамера. Но, должно быть, я все-таки неблагоразумно злоупотребил в ту ночь винами, ибо позволил себе крайне опрометчивое замечание.

Теодорих подробно рассказывал кузену, как он жил все те годы, пока они не виделись, и, чтобы поддержать веселье, старался по возможности говорить о вещах, которые могли показаться забавными. Остальные гости с интересом прислушивались, время от времени разражаясь хохотом. А некоторые даже перебивали Теодориха, дабы шумно поведать присутствующим о собственных похождениях; причем обычно рассказы их были не слишком деликатны, а то и вовсе непристойны. И мне вдруг тоже, сам не знаю почему, страшно захотелось продемонстрировать свое остроумие. Могу только предположить, что, увидев Теодориха и Видамера, сидящих рядом и таких похожих друг на друга, я сам, будучи пьян, перепутал, в каком своем обличье в данный момент пребываю. Во всяком случае, я слишком много выпил, чтобы сообразить: лучше бы мне не привлекать к себе внимания.

— …И вот, Видамер, — рассказывал Теодорих, пребывавший в крайне благодушном настроении, — когда мы осадили Сингидун, я выбрал себе местную красавицу, просто чтобы скоротать время. Но она до сих пор со мной. И мне не только не удалось от нее избавиться — смотри! — Он жестом указал туда, где среди других придворных дам возлежала на кушетке его супруга. — Она вовсю размножается!

И правда, Аврора снова была беременна, но эти шуточки ее совершенно не смущали. В ответ она только показала язык Теодориху, а когда вся компания покатилась со смеху, присоединилась к всеобщему веселью.

И тут мой голос перекрыл громкий смех:

— Посмотрите, Аврора больше не краснеет! Теодорих, расскажи Видамеру, как она раньше смущалась! Vái, да она краснела так же густо и становилась такой же малиновой, как родимое пятно на svans у нашего Видамера!

Смех в зале тут же стих, лишь какая-то женщина сдавленно хихикнула. Мало того что я оскорбил гостя, я еще и сболтнул непристойность: слово svans было не принято упоминать в компании, где присутствовали дамы. Все находящиеся в зале женщины мигом стали ярко-красного цвета, и Видамер тоже густо покраснел. Присутствующие уставились на меня в полном смятении. Однако тишина, несомненно, вскоре сменилась бы шквалом обрушившихся на меня вопросов: все пожелали бы узнать, что оно означает. Запоздало осознав, насколько опрометчиво я поступил, я тут же протрезвел и неуклюже повалился на мраморный пол. Это вызвало множество женских смешков и несколько пренебрежительных мужских реплик: «Dumbs-munths!» Я продолжил лежать на полу, закрыв глаза, и успокоился, только когда услышал, что Теодорих продолжил свой рассказ. Похоже, о моей глупой выходке позабыли.

Но не мог же я лежать там вечно. К счастью, маршал Соа и лекарь Фритила пришли мне на помощь, хотя оба при этом и укоризненно вздыхали. Они окатили меня холодной водой, а затем влили ее мне в глотку в таком количестве, что я чуть не задохнулся. После этих процедур я притворился, что немного пришел в себя. Я поблагодарил маршала и лекаря заплетающимся языком и позволил отвести себя в дальний угол пиршественного зала, где они усадили меня на скамью и прислонили к стене. Когда они ушли, ко мне подошла хорошенькая служанка Сванильда, погладила меня по мокрой голове и пробормотала слова утешения. Я в ответ промямлил неразборчивые извинения, сожалея о своей глупости.

Наконец пир подошел к концу. Я ломал голову, как бы мне, шатаясь, незаметно выбраться из дворца, когда внезапно передо мной оказался Видамер: ноги расставлены, руки упираются в бока — и спросил спокойно, но таким ледяным голосом, что мне стало не по себе:

— Откуда ты узнал о родимом пятне?

Я изобразил на лице глупую ухмылку и дурашливо произнес, стараясь, чтобы мой язык заплетался:

— Можно… можно предположить, что… мы с тобой встречались в постели… хи-хи…

— Приятное знакомство, — сказал он совершенно серьезно и задрал мне подбородок, чтобы как следует разглядеть мое лицо. И добавил: — Похоже, постель эта еще не успела остыть к тому времени, как ты выбрался из нее и отправился на это застолье.

Мне нечего было на это ответить, поэтому я просто снова глупо ухмыльнулся. А Видамер продолжал держать меня за подбородок и внимательно рассматривать мое лицо. Наконец он произнес:

— Не волнуйся. Я не сплетник. Я все это еще хорошенько обдумаю… и буду иметь в виду…

После этого он сразу же вышел из зала, а за ним ушел и я.

Наверное, было бы разумнее какое-то время после этой ночи держаться подальше от дворца, до тех пор пока мое dumbs-munths представление не забудется. Но я слишком беспокоился, не впал ли я в немилость Теодориха и Авроры. А еще больше меня волновало, не пожаловался ли Видамер королю на мою грубость, ведь как-никак он был в Новы гостем, и гостем непростым. Поэтому, несмотря на свои мрачные предчувствия (и страшную головную боль), на следующее утро я уже снова был во дворце.

От сердца у меня слегка отлегло, когда Теодорих не стал бранить меня, а только ухмыльнулся и начал подтрунивать над моим aisa-nasa — «медным носом», как это звучит на старом наречии. Он также сказал мне, что Видамер уже уехал, отбыл обратно в Аквитанию. Похоже, гость не посчитал мою глупую непристойную шутку оскорблением: он лишь снисходительно посмеивался. Аврора, едва взглянув на меня, сразу заквохтала, как наседка, и вперевалку отправилась на кухню приготовить мне чашу вина, смешанного с полынью и пижмой. Она принесла ее мне, сказав с улыбкой: «Tagl af wulfa» — на старом наречии это означает: «Хвост волка, который тебя укусил», — и я с благодарностью залпом осушил чашу.

Ну что же, похоже, все обошлось: я не навлек на себя позор, и моя грубая выходка не повлияла на отношение ко мне короля и его жены. А еще меня радовало, что ни Теодорих, ни Аврора, ни кто-либо другой не приставали ко мне с вопросами: «Какое такое родимое пятно?» Никто не пытался ничего выведать относительно того безобидного секрета Видамера, который я обнародовал. И тем не менее сам себя я глубоко презирал, ибо было очевидно, что Видамер повел себя гораздо более достойно. Какие бы подозрения и догадки ни возникли у него относительно моей тайны (а уж она-то была намного постыдней), он никому об этом не сообщил. По крайней мере, так я думал тогда. И только позднее — и оказавшись совсем в другом месте — я понял, к каким роковым последствиям привело судьбоносное столкновение, которое произошло в тот памятный день между Веледой, Видамером и Торном.