Рыцарь «змеиного» клинка

1

Как говорится: «Все дороги ведут в Рим», но мы прошли множество дорог и потратили немало времени, прежде чем попали туда.

Сначала Теодориху пришлось отправиться в Константинополь. Он взял с собой меня, Соа, верных генералов Питцу и Эрдвика, а также довольно большой эскорт из своих воинов, потому что был приглашен в этот город, чтобы насладиться выпавшей ему высочайшей честью, которой римские императоры никогда еще не удостаивали чужеземцев. Император Зенон, который был извещен о бескровной победе над Страбоном, настаивал, чтобы Теодорих прибыл в столицу, где его ожидала тройная награда — церемония триумфа, право добавить к своему имени «Флавий»[50] и служба на посту консула империи в течение года.

Множество генералов-победителей удостаивались публичной церемонии, которая называлась триумфом. Немало римских граждан и даже несколько человек, которые гражданами Рима не являлись, получили право на дополнительное имя Флавий. И к тому же по меньшей мере каждый год один из знатных римлян на двенадцать месяцев назначался консулом империи (многие шли на невероятные расходы, часто чуть ли не разорялись, лишь бы купить себе эту почетную должность). Но Теодорих был первым и единственным готом, который удостоился этой тройной чести одновременно.

Кое-кто впоследствии утверждал, что Зенон якобы пытался подкупить Теодориха и добился своего; но мне кажется, дело обстояло иначе. Как только император признал Теодориха королем всех остроготов и назначил его своим главнокомандующим на Данувии, ему стали верно служить и преданно его почитать. Однако Теодорих всегда был и теперь оставался довольно-таки независимым человеком: например, он отклонил предложение императора о помощи, желая самостоятельно подавить мятеж Страбона. Поэтому мне казалось, что сейчас Зенон хотел перевести свои отношения с Теодорихом, так сказать, в иную плоскость: чтобы это были отношения не между правителем и подданным, но между равными и друзьями.

Так или иначе, мне вновь была дарована честь ехать рядом с Флавием Амалом Теодорикусом в сопровождении его роскошно украшенного отряда всадников по Эгнатиевой дороге через Золотые ворота Константинополя. Под их тройной аркой нас дожидалась большая толпа, состоявшая из сенаторов, должностных лиц и высшего духовенства Восточной империи. Теодорих спешился, чтобы его короновал лавровым венком городской патриарх епископ Акакий, который приветствовал моего друга как «Christianum Nobilissime et Nobilium Christianissime» — то есть благороднейшего из христиан и самого достойного христианина среди благородных. Сенаторы надели на него пурпурную с золотом тогу picta[51] и вручили ему скипетр, обратившись как к патрицию и предложили ему занять пост консула ordinarius[52] на 1237 год ab urbe condita[53] — или, по христианскому летоисчислению, anno domini[54] 484. Затем Теодорих занял место в особой колеснице, имевшей изогнутую форму и использовавшейся только во время триумфальных шествий; в нее была запряжена четверка лошадей, которые неторопливо двигались вперед, так чтобы толпа сановников могла идти впереди колесницы в качестве почетной стражи.

Мы с моим приятелем маршалом Соа ехали сразу следом за Теодорихом, затем двигался отряд наших воинов. Поскольку у нас их было не слишком много, а военнопленных мы не брали, на время парада к нашему отряду добавили колонны пехотинцев и всадников из принадлежавшего Зенону Третьего легиона Киренского и несколько военных оркестров. Среди инструментов, на которых играли музыканты, разумеется, было много труб, барабанов, однако попадались и другие, удивительно своеобразные: особая медная труба пехотинцев, труба из дерева и кожи, традиционно принадлежавшая легкой коннице, изогнутый рог под названием bucina, который музыканту приходилось перекидывать через плечо, какая-то длинная туба и невероятно длинный lituus[55], который нужно было нести вдвоем. Энергично печатая шаг под эту бравурную музыку, мы двигались по широкой Месэ, а толпы народа по обеим сторонам улицы громко выкрикивали: «Níke!», «Blépo!» и «Íde!» Дети бросали нам под ноги лепестки цветов.

На нас, остроготах, красовались доспехи и украшения, которые уже были мне знакомы, но в тот раз я впервые видел в парадном одеянии римских легионеров. На них были яркие доспехи из цветной кожи, верхушки шлемов украшали плюмажи, а сами шлемы представляли собой довольно странного вида конструкцию. Обычный шлем защищает челюсти, лоб и щеки воина. Эти же римские шлемы полностью закрывали лица, в них имелись лишь отверстия для глаз. Легионеры несли также множество ярких флагов, штандартов, знамен и флажков, причем некоторые из них были не просто прямоугольными лоскутами, но имели очертания животных. Там, например, были флаги в виде драконов: разноцветные ленты, сшитые в виде длинных труб, трепетали в воздухе, скручивались, извивались и даже шипели подобно змеям.

Когда мы прибыли на форум Константина, Зенон уже ждал нас там; он проводил Теодориха из колесницы на помост, увитый цветочными гирляндами. Всадники, пехотинцы и музыканты продолжали маршировать, обходя огромную колонну в центре форума, так чтобы оба монарха могли полюбоваться видом торжественной процессии. Каждый отряд, проходя мимо помоста, во всю глотку одновременно выкрикивал: «Io triumphe!»[56] — и отдавал салют на римский (поднятой вверх правой рукой со сжатым кулаком) или же остроготский (резко вскинув правую руку) манер. Все население города столпилось по периметру форума и восторженно вторило каждому крику: «Io triumphe!» Затем Теодорих и Зенон вместе отправились к церкви Святой Софии совершить богослужение.

На пороге церкви Теодорих остановился и отдал приказ: «Разойдись!», который тут же подхватили офицеры в колоннах. Двигавшиеся в триумфальном шествии пехотинцы, всадники и музыканты разошлись. Затем от столов, расставленных по всему городу, появились obsonatores[57], которые несли полные подносы, блюда, наполненные до краев, кувшины и амфоры с вином. Воины и горожане набросились на яства, в то время как мы, офицеры более высокого ранга, прошествовали в Пурпурный дворец для торжественного, хотя и не столь обильного пира.

Нас сопроводили в самый пышный триклиниум, называвшийся Обеденным залом девятнадцати кушеток. Поскольку здесь было только девятнадцать лож, то никто рангом ниже меня, Соа и епископа Акакия не мог тут расположиться, а поэтому все сенаторы, высшие сановники и священники обедали где-то в другом месте. Когда мы, расположившись на нескольких ложах, ели грудки фазанов, приготовленные в розовом вине, жареную козлятину, политую гаронским соусом, и пили лучшее хиосское вино, я услышал, как басилиса Ариадна, дородная, пожилая, но все еще миловидная императрица, поздравила Теодориха с тем, что он стал консулом.

— Даже простые горожане, кажется, одобряют это назначение, — сказала она. — И polloi[58] приветствовали твое вступление на этот пост от всего сердца. Ты должен гордиться, консул.

— Я постараюсь не слишком задирать нос, моя госпожа, — добродушно отшутился Теодорих. — Кроме того, не следует забывать, что император Калигула когда-то сделал консулом своего любимого коня.

Императрица весело рассмеялась, но Зенон выглядел при этом слегка раздраженным: ему явно было не по душе, что оказанная высокая честь не вызвала у Теодориха, как он рассчитывал, чувства братской привязанности. Однако Зенон не оставил своей затеи. В последовавшие после этого дни и недели он продолжил обхаживать Теодориха при помощи льстивых речей — разумеется, мы, помощники короля, тоже не были обойдены вниманием. Что касается меня, то я, наверное, получил от визита больше удовольствия, чем Теодорих, ибо тот провел бо́льшую часть своего детства в Константинополе и видел все его многочисленные чудеса.

Нам показали святые реликвии города. Посох, некогда принадлежавший Моисею и теперь почтительно хранившийся не где-нибудь, а в самом Пурпурном дворце. Церковь Святой Софии, где, помимо всего прочего, находился колодец, из которого, говорят, одна из добрых самаритянок напоила водой Христа. Мало того, в этой церкви также хранились плащаница и пояс Девы Марии. Однако, как я уже упоминал, город, основанный Nobilium Christianissime императором Константином, до сих пор проповедовал христианскую нетерпимость. Церковь Святой Софии скрывала внутри огромное количество скульптур — четыреста двадцать семь, причем большинство запечатленных там персонажей были языческими: Аполлон Пифийский, Гера Самосская, Зевс Олимпийский и тому подобные.

В амфитеатре, который выходил на живописную Пропонтиду, нас весь день ублажала непристойными танцами целая толпа девственниц, которые играли роли не только богинь Венеры, Юноны, Минервы, но также и богоподобных Кастора и Полукса, Моисея, граций и Хроноса. Самым удивительным в этом представлении были механизмы театральных декораций, придуманные специально для него. На сцене была установлена настоящая гора, покрытая деревьями, с нее стекал водный поток, на ней паслись козы, в то время как вокруг под музыку массивных труб весело отплясывали танцоры. Танцы представляли сценки из хорошо известных мифов, кульминацией стал суд Париса, который вручил золотое яблоко Венере. При этом пляски стали еще более живыми и энергичными, и хотите — верьте, хотите — нет, но гора на сцене внезапно начала извергаться. Из ее вершины вырвался фонтан воды, который дождем обрушился на танцующих. Эта вода была подкрашена в желтый цвет (возможно, порошком шафрана), и таким образом, все, на что она попадала, танцоры, музыканты, даже козы стали золотыми, в то время как мы, зрители, встали, принялись аплодировать и издавать изумленные возгласы.

Довелось мне увидеть и игры, специально организованные, чтобы развлечь нас на городском гипподроме — самой удивительной постройке в мире. Мы прошли туда не через обычные ворота, а прямо из дворца, по личной лестнице Зенона, которая вела из покоев Октагона в его императорскую ложу, смотревшую на огромную овальную арену. Над ней возвышалась колонна в виде двух переплетенных медных змей с золотой чашей наверху, в которой горел огонь. Сама арена, за исключением высоко поднятых рядов с сиденьями, была длиною примерно в сотню шагов в одном направлении и четыре сотни в другом. По ее периметру стояли массивные обелиски, привезенные из Египта, статуи из Мессаны и Панорма, треножники с курильницами из Додоны и Дельфов, огромные бронзовые скульптуры коней, снятые с арки Нерона в Риме. Мы наблюдали гонки на колесницах, состязания по бегу, борьбе и кулачному бою между группами «зеленых» и «синих». Зрелище, доложу вам, увлекательное и захватывающее. Мы с Теодорихом, как и все остальные зрители, сделали большие ставки, но, даже потеряв в конце концов огромную сумму, я все-таки считал, что потратил деньги не зря, ибо мне посчастливилось посетить самый большой гипподром в мире.

Когда нас с Теодорихом и остальных гостей не развлекали, не угощали и не показывали нам красоты города, мы часто вели беседы с императором — на них для удобства присутствовали толмачи; имелись там и амфоры с хиосским вином, чтобы все чувствовали себя непринужденно. Я все ждал, что Зенон захочет обсудить свержение Одоакра с римского трона или, что более вероятно, с этой целью призовет Теодориха на приватную беседу с глазу на глаз, но он, по всей видимости, не спешил этого делать. Он охотно разглагольствовал на самые общие темы и, казалось, был этим вполне доволен. Как ни странно, но Зенон так и не упомянул имени Одоакра.

Помню, как-то вечером он сказал задумчиво:

— Вы видели шлемы, которые были надеты на наших легионерах в день триумфа. Эти парадные шлемы на самом деле — маски, используемые, чтобы создать иллюзию того, будто римские легионы до сих пор состоят из римлян — выходцев с Италийского полуострова, имеющих оливковый цвет кожи. Без масок сразу станет видно, что на самом деле у наших легионеров бледная кожа германцев, желтоватая — азиатов, смуглая — греков и даже угольно-черная кожа ливийцев. Лишь у немногих она оливкового цвета. Но… papaí..— Он пожал плечами. — Это уже давно свершившийся факт. И кто я такой, чтобы роптать? Меня называют римским императором, а я грек-исавр.

— Vái, — проворчал Соа. — Настоящие римляне — это те же греки, если заглянуть в прошлое, sebastós. Во всех жителях Италии течет кровь албанцев, самнитов, кельтов, сабинян, этрусков и греков — тех, кто когда-то основал колонии на этом полуострове.

— А недавно к ним также примешалась еще и германская кровь, — сказал Теодорих. — И это касается не только крестьян, заметь, но и представителей высших классов. Люди, подобные вандалу Стилихону, франкам Баутону и Арбогасту, визиготу-свеву Рикимеру, после того как их признал Рим, между прочим, отдали своих детей в самые знатные римские семьи.

Мы все обратили внимание на то, что Теодорих, перечисляя последних германцев, которые заняли высокое положение, не назвал имени Одоакра.

Питца сказал:

— Задолго до того, как полуостров получил название Италия, он назывался Энотрия — Земля Вина[59]. Говорят, что первые римляне за что-то рассердились на своих собратьев и решили свести тех с ума. Поэтому они послали образцы вина германским варварам, живущим в далеких землях. Разумеется, те никогда раньше не пробовали такого вина и пришли от него в такой восторг, что вторглись в Энотрию. Говорят, что так произошло первое вторжение варваров в империю.

Мы посмеялись над этим, и Зенон заметил:

— Забавная история, и она не слишком далека от истины. В старину римляне действительно посылали дары, в том числе и вино, вандалам, визиготам и другим народам, чьи армии стояли у границ империи. Разумеется, при помощи даров они намеревались остановить чужаков, но, увы, это привело к противоположному результату. Варвары захотели подчинить себе Рим и захватить богатства.

Тут подал голос Эрдвик:

— Но по твоим словам, sebastós, это было давно. Теперешние представители германских народов, будь то на западе или востоке империи, не считают себя ни остроготами, ни свевами или гепидами, но полноправными римскими гражданами. Они рассматривают империю как вечное, нерушимое, священное образование, которое надо сохранить, и они будут стараться преуспеть в этом изо всех сил. Они даже в большей степени римляне, чем те, кто родился в Италии и имеет оливковый цвет кожи.

— Последние с этим не согласятся, — холодно заметил Зенон, — и я объясню почему. Вспомним тех германцев, кто возвысился до консулов Рима. Все они — от Баутона до Рикимера, — будучи язычниками или арианами, сумели достичь столь высоких постов, но этого оказалось недостаточно. Западная империя является официально — и преимущественно — католической державой, а они не были католиками. Население, состоящее из римлян-католиков, могло позволить им возвыситься, но только при условии, что это были самые высокие посты и они занимали их надолго. А теперь, мои дорогие гости, кто хочет еще вина?

Позднее, когда император осушил свой кубок, полный хиосского вина, и удалился вместе с толмачами, Теодорих сказал оставшимся:

— Своими последними словами Зенон выдал себя. Это объясняет, почему он желает свергнуть с трона Одоакра. Именно из-за того, что тот — католик.

— Да уж, — проворчал Эрдвик. — Одоакр, между прочим, даже утверждает, что когда-то в юности он встретил католика-отшельника, некоего Северина, который предсказал ему, что он однажды займет римский трон.

Питца заметил:

— Одоакр все еще держит при себе старого Северина в качестве своего личного капеллана, только теперь его называют святым Северином.

Соа объяснил:

— Теперешний патриарх, епископ Рима Феликс Третий, говорят, получил свое епископство только после того, как согласился благословить старого Северина. Да уж, Одоакр настоящий католик, ничего не скажешь.

— Именно поэтому, — заметил Теодорих, — Зенон и боится, что Одоакр сумеет снискать славу, какой не смогли добиться его языческие и арианские предшественники. Возможно, даже затмит самого Зенона и завоюет больший почет в истории империи.

— Выходит, именно поэтому император и хочет его вытеснить, — призадумался Соа. — И вот еще что: тот, кто потеснит Одоакра на троне, не должен быть католиком.

Я сказал:

— А ведь Страбон вполне подходил на эту роль. Бывалый воин. Вождь воинственного народа. Арианин. Поэтому-то Зенон и был готов смириться с тем, что на римском троне окажется столь омерзительный тиран. Но теперь в твоем лице, консул, он приобрел даже более достойного кандидата.

Теодорих сухо заметил:

— Даже для того, чтобы завоевать всю Западную римскую империю, я не собираюсь становиться марионеткой в руках Зенона. Я не желаю обрести власть, хватаясь за любую возможность. — Он ухмыльнулся и добавил: — Вместо этого я предпочитаю разыгрывать из себя робкую девственницу. Заставлю Зенона обхаживать меня, пусть сделает мне пылкое предложение, причем непременно стоя на коленях. А мы посмотрим, друзья, что именно он нам предложит, и хорошенько все обсудим между собой.

Шли месяцы, а император так ни разу напрямую и не упомянул больше имени Одоакра. Он продолжал выступать в роли гостеприимного хозяина, в изобилии потчуя нас яствами и Развлечениями. Теодорих, казалось, был счастлив носить пурпур и вести беззаботный образ жизни, вовсю предаваясь наслаждениям. Рассудив, что король сейчас явно не нуждается ни в чьей помощи, я попросил его дозволения отправиться в путешествие.

— Раз уж я здесь, в Восточной империи, — сказал я, — мне бы хотелось увидеть не один только Константинополь.

— Конечно, пожалуйста, — милостиво разрешил Теодорих, — если ты мне понадобишься, я всегда могу отправить гонца на твои поиски.

Итак, я попросил одного из дворцовых лодочников перевезти меня вместе с Велоксом из Бычьей гавани через Пропонтиду до Криополя на другом берегу — то есть перебрался из Европы в Азию. В основном я держался прибрежных равнин и пляжей, ехал куда глаза глядят, путешествовал не торопясь и в свое удовольствие. Поскольку города и поселения здесь расположены близко друг от друга, а также благодаря хорошим римским дорогам, которые их соединяли, и уютным греческим pandokheíon, имеющимся почти в каждой общине, можно было путешествовать без всяких помех и затруднений. Да еще прибавьте сюда мягкий средиземноморский климат. Поскольку я более или менее придерживался южного направления, то почти не заметил того, как осень сменилась зимой, а затем наступила весна.

Сначала я путешествовал по местности, расположенной прямо к югу от Пропонтиды, где живут мисийцы. В прежние времена это был воинственный народ, но впоследствии мисийцы так часто терпели поражения, подвергались угнетению и притеснениям, что растеряли всю свою воинственность. Только представьте, бедняги дошли до того, что в основном зарабатывали себе на жизнь, нанимаясь на похороны в качестве плакальщиков. Вспоминая о своей печальной истории и скорбном наследии, они могли ронять обильные слезы, оплакивая любого умершего незнакомца.

На побережье Эгейского моря я набрел на другую общину, которая некогда процветала еще больше. Смирна была основана еще на заре истории человечества и до сих пор оставалась оживленным морским портом, но ее лучшие дни уже миновали. Теперь Смирна всего лишь небольшой городок, хотя в былые времена это, наверное, был могущественный полис, потому что в террасах холма, который он занимал, были высечены когда-то внушительные сооружения — театр, агора, бани, — теперь уже давно пустовавшие, заброшенные, обвалившиеся. В Пергаме, Эфесе и Милете остались руины храмов, терм и библиотек, которыми уже больше никто, без всякого сомнения, не воспользуется. Как это ни удивительно, они полностью были вырезаны из камня: и колонны, и дверные проемы, и портики, и фризы, из которого можно строить жилище в скалах.

В Смирне я впервые увидел верблюдов. Я даже попробовал верблюжье молоко, хотя никому не посоветую это делать. В глуши, между поселениями, я видел тварей, которых не встречал прежде, — нескольких шакалов и гиен, а однажды (я так думаю, но не уверен в этом) даже заметил леопарда. В Милете я любовался Меандром — блуждающей рекой, которая предположительно навела Дедала на мысль о создании на острове Крит непроходимого лабиринта.

На лодке я перебрался на остров Кос, где создают лучшие в мире ткани из хлопка и самую лучшую пурпурную краску. Островитянки так гордятся своими изделиями, что носят их каждый день, даже когда занимаются самыми обычными делами или просто выходят на улицу прогуляться. При этом женщины бесстыдно демонстрируют свое тело, потому что столы, туники и хитоны из косского хлопка просто невероятно тонкие, почти прозрачные. Я купил один такой наряд и немного пурпурной краски для гардероба Веледы, но никогда не собирался надевать его на людях, подобно нескромным жительницам Коса.

С мыса, располагавшегося на самом юге, я добрался на лодке до острова Родос, чтобы взглянуть там на остатки давно уже упавшего колосса. Прежде чем его разрушило землетрясение (а это случилось почти семь столетий тому назад), эта гигантская бронзовая статуя встречала корабли, которые входили в гавань Родоса. Предположительно ее высота равнялась росту двенадцати человек, если поставить их друг на друга. Могу в это поверить, потому что даже пьедестал оказался таким мощным, что я не смог обхватить его руками. Внутри обрушившегося туловища можно было разглядеть винтовую лестницу, по которой посетители когда-то поднимались наверх, чтобы посмотреть на Эгейское море через глазницы Аполлона. Людям, стоявшим на земле или находившимся в море, колосс казался даже еще больше, чем был на самом деле. До того как была создана эта статуя, скульпторы ваяли свои творения, строго соблюдая пропорции человеческого тела: в среднем рост нормальных мужчины или женщины в семь раз превышает длину их собственной головы. Но этого Аполлона создали скульпторы, которые научились делать фигуры в восемь или девять, даже в десять голов высотой, чтобы придать им более впечатляющий и изящный вид. Таким образом, статуи — не только богов, но и простых людей — впредь создавали, придерживаясь именно такого соотношения пропорций.

Прошло уже много времени с тех пор, как я покинул Пурпурный дворец. Я обязательно четко называл свои имя и титул в каждом pandokheíon, в котором останавливался, но ни один королевский гонец так и не добрался до меня. Я решил, что Теодорих во мне все еще не нуждается, и поэтому, когда наконец повернул Велокса обратно в Константинополь, то продолжил свое путешествие так же неторопливо, останавливаясь всякий раз, когда мне в пути попадалось что-нибудь интересное.

— Что это за ужасная груда мусора? — дерзко расспрашивал я священника в Миласе. — И какого дьявола она тут торчит?

Похоже, рядом с церковью находилась какая-то весьма сомнительная святыня. Сама церковь представляла собой ветхую постройку из соломы и глиняных кирпичей, ее даже ничем не украсили. Святыня, если, конечно, это и впрямь была она, некогда была самым обычным деревом, но после того, как его поразила молния, оно засохло. Удар молнии расщепил ствол, так что одна его половина лежала на земле, и поверхность ее была плоской и гладкой, словно у амвона. Для того чтобы усилить сходство, на него положили развернутый ветхий пергамент. Сверху стояло несколько культовых предметов: матовый потир; обычный поднос, изображающий дискос; обрубок дерева, из которого была вырезана грубая дароносица. За импровизированным амвоном находилась фигурка из соломы, одетая в хламиду из коричневой мешковины и белую столу. На второй, все еще стоявшей вертикально половине ствола виднелись сучья, они были увешены музыкальными инструментами. Там были арфы без струн, тамбурины с оборванной кожей, покореженные цимбалы, изогнутые трубы — ни одного исправного инструмента; все они печально звякали, громыхали или звенели на ветру. Как я ни старался, однако не смог припомнить в Священном Писании ничего, что могло бы объяснить подобную нелепую коллекцию.

— Ты не понимаешь, пилигрим? — спросил священник с гордой улыбкой.

— Это какая-то шутка?

— Oukh[60], вовсе нет. Как и ты, все пилигримы останавливаются, чтобы спросить об этом. Большинство из них — православные христиане — останавливаются, чтобы восхититься и преклонить колени.

— Они поклоняются этой… куче мусора? Да зачем она вам нужна?

— Остановившись здесь, странники тратят деньги на еду и жилье в Миласе, делают пожертвования нашей ветхой церкви, раздают подаяния, даже покупают на память безделушки, которые благословил наш епископ Сподос, вроде этой миниатюрной тростниковой флейты. Позволь мне продать тебе одну.

Я отказался, поскольку не был ни паломником, ни православным христианином, и сказал:

— Как я понимаю, вот это — символические изображения амвона и священника, но что означают все эти музыкальные инструменты?

Увидев, что от меня все равно не добьешься никакой прибыли, священник, очевидно, решил со мной не церемониться и объяснил без малейшего смущения:

— Далеко отсюда на востоке есть гора Арарат, где после Великого потопа пристал Ноев ковчег. Рядом с горой находится православная церковь, похожая на нашу. Для того чтобы воодушевить паству, там была построена потрясающая копия Ноева ковчега. Представь, они даже высекли из камня настоящие якоря. Целые толпы паломников приходили издалека, чтобы увидеть все своими глазами и поклониться этому памятнику, а заодно и обогатить церковь, при которой его соорудили. На этой земле, я имею в виду Малую Азию, есть множество других копий библейских реликвий и мест, которые церковники объявили священными.

— Прости меня, святой отец, но какое отношение все это имеет к вашему дереву?

Он широко развел руками и продолжил:

— Именно по нашим краям бродил некогда, проповедуя Слово Божье, апостол Павел. Поэтому мы, хорошенько изучив жизнь святого Павла, его деяния и изречения, вдохновились и сделали… Смотри сам! — Он торжественно показал на всю эту странную мишуру мнимой святыни. — Теперь паломники могут прийти и помолиться на том месте, где святой Павел некогда читал свои проповеди.

Увидев, что я все равно так и не понял, священник раздраженно добавил:

— Ну? Теперь ясно? Пусть кто-нибудь попробует доказать, что это не то самое место.

— Прости мое тупоумие, святой отец, но я все-таки никак не возьму в толк. Все эти музыкальные инструменты… Разве в Библии упоминается о том, что Павел питал склонность к музыке?..

— Ouá! — воскликнул священник, развеселившись по-настоящему. — Плохо быть таким тугодумом! Хотя ты сам признался, что не являешься христианином. Иначе ты, без сомнения, знал бы, что во времена Павла первые христиане стремились впасть в состояние транса: они бормотали нечто невразумительное, и это называлось божественным вдохновением. Но, разумеется, христианам не пристало подражать презренным языческим оракулам, которые всегда изрекали свои предсказания «на неведомом языке», как они сами это называли. А посему апостол Павел попытался воспрепятствовать сей порочной практике…

— Постой-постой! — перебил я, радостно рассмеявшись: на меня наконец-то снизошло озарение. — Я припоминаю, как святой Павел обращается к коринфинянам: «Если я заговорю на неведомом языке…»

— Правильно! — воскликнул священник и докончил цитату: — «…я стану звучать подобно звенящему цимбалу». А теперь взгляни на дерево. Медные трубы, цимбалы, барабаны — все они издают бессмысленные звуки. Там же, за амвоном, стоит святой Павел (хотя мы, возможно, сделали его не очень похоже) и читает свою проповедь: «Лучше мне изречь всего лишь пять понятных слов, чем десять тысяч на неведомом языке».

Я поблагодарил священника за то, что он не пожалел времени на объяснения, затем лицемерно изобразил восхищение, пожелав ему и его церкви щедрых пожертвований от паломников, и пошел дальше своим путем, в глубине души не переставая изумляться тому, насколько предприимчивы некоторые люди.

Прибыв в Константинополь, я первым делом отправился с докладом к Теодориху. Я обнаружил короля в его покоях, на коленях у него сидела одна из самых красивых служанок-хазарок, и вид у моего друга был весьма довольный. Однако маршал Соа и генералы Питца и Эрдвик, которые тоже там присутствовали, выглядели весьма расстроенными. Они лишь коротко кивнули мне в знак приветствия и продолжили беседу, Я понял, что они по какой-то причине осуждают своего короля.

— Как можно, это ведь не простой крестьянин или ремесленник, которые толпами ходят по улицам, — говорил Эрдвик.

— Это злоупотребление гостеприимством, — заметил Питца, — и прямое оскорбление императора.

А Соа проворчал:

— Зенон, наверное, сейчас в смятении. В ярости. В гневе.

Однако Теодорих встретил меня весело:

— Háils, сайон Торн! Ты появился как раз вовремя: посмотришь, как меня пытают, обвиняют и выносят приговор!

— Да что же такое ты натворил?

— Акх, ничего особенного. Сегодня утром я кое-кого убил.

2

— Вас беспокоит это убийство? Какая чепуха! — фыркнул Зенон. — Это совершенно позволительно. Это был не человек, а ничтожество, прыщ на ровном месте.

Мы, маршалы и генералы, вздохнули с облегчением, поскольку в глубине души опасались, что нас немедленно казнят или повесят.

Теодорих обратился к императору без малейшего раскаяния:

— Я всего лишь хотел стереть последнее напоминание об оскорблении, нанесенном моей благородной сестре.

Он уже успел рассказать мне, как, встретив на улице молодого Рекитаха и узнав его «рыбью рожу», тут же вытащил свой кинжал и прямо среди бела дня убил сына Страбона.

— Тем не менее, — заявил Зенон, и улыбка исчезла с его кирпичного цвета лица, — это неподобающее деяние для человека, который весь последний год носил тогу и пояс римского консула. Пурпур не дарует безнаказанности, Теодорих. Не могу позволить, чтобы мои люди считали, будто я стал ленивым и сердобольным от старости. А именно так все и станут думать, если только увидят, что ты все еще наслаждаешься свободой в имперском городе.

— Я все понял, sebastós, — сказал Теодорих. — Ты хочешь, чтобы я покинул Константинополь.

— Да. Мне хотелось бы, чтобы ты отправился в Равенну.

Теодорих удивленно поднял брови.

— Человек столь воинственного нрава заслуживает лучшего врага, чем низложенный принц вроде Рекитаха.

— Полагаю, король подойдет? — беззаботно спросил Теодорих. — Если не ошибаюсь, ты предлагаешь мне вонзить клинок в императора Рима?

— По крайней мере, неплохо бы проткнуть чрезмерно раздутые, словно пузырь, амбиции этого человека, — ответил Зенон, и мы с Теодорихом переглянулись. Наконец-то после столь долгих колебаний император заговорил без обиняков. — Одоакр слишком долго испытывал мое терпение. Он присвоил себе целую треть земель самой большой провинции Италии. Вернее, правильнее будет сказать, что он присвоил себе частные владения отдельных семейств. Этот хитрец предусмотрительно не трогает земли, принадлежащие церкви. Да он настоящий грабитель, этот Одоакр. Что он творит на тех землях, которые отбирает у законных владельцев! Да и простым людям от него сплошной вред. Крестьянам не достанется ни единого jugerum[61] земли. Одоакр просто делит все поместья между своими sycophant magistri, praefecti и vicarii[62]. Да просто срам, что он творит! Стыд, срам и позор!

Мы слушали Зенона с самым серьезным видом, хотя очень хорошо знали, что он всего лишь притворяется, будто пылает праведным гневом. Ему не было дела до поместий, которые Одоакр отнял у законных владельцев и раздал своим придворным фаворитам, а уж тем более до страданий безземельных крестьян. Что действительно раздражало Зенона, так это то, что подобными действиями Одоакр укрепляет свои позиции. Землевладельцы, которых он обокрал, были слишком немногочисленны, чтобы опасаться их мести. Самого крупного землевладельца, церковь, император предусмотрительно не трогал, более того, все происходило с ее благословения. Законодатели и крупные чиновники, которым Одоакр щедро раздал землю, теперь стояли за него горой, что делало его правление более безопасным. Но самое главное: все простые жители Италии прославляли имя Одоакра. Почему? Да все очень просто: низшие классы всегда и везде ликуют при виде того, как унижают и грабят тех, кто выше их по положению, хотя сами они при этом ничего и не получают.

— Я отправил Одоакру послание, — продолжил Зенон, — где выражаю решительное недовольство тем, что он так явно усиливает свое влияние. Разумеется, он ответил горячим протестом, заявил, что якобы остается таким же верноподданным, как и прежде. В знак этого Одоакр прислал мне все регалии римского императора — пурпурную диадему, корону с расходящимися лучами, драгоценный скипетр, державу, изображение богини Победы и бесценный sceptrum palatii[63], который последние пять столетий украшал каждого римского императора. Все это, вероятно, с целью убедить меня, что Одоакр, по крайней мере в этом, не стремится к первенству. Я рад, что получил регалии, но это меня отнюдь не успокоило, потому что Одоакр высокомерно насмехается надо мной. Он отказался подчиниться моему приказу — вернуть земли обратно законным владельцам. Я слишком долго сносил его дерзость. Теперь я желаю убрать этого наглеца. И хочу, чтобы это сделал ты, Теодорих.

— Это будет не просто, sebastós. Одоакру хранят верность все легионы Западной римской империи, и он сумел установить отношения с другими западными народами. Бургундами, франками…

— Будь это просто, — саркастически заметил Зенон, — я бы отправил к Одоакру свою супругу Ариадну или евнуха Мироса. Или даже нашего дворцового кота. Именно потому, что это очень даже не просто, я и прошу заняться этим опытного, сильного воина.

— Полагаю, что я справлюсь, sebastós. Но пойми, на это потребуется время, подобное не совершить в одночасье. Моей армии остроготов, пусть даже вместе с армией короля ругиев Февы, будет недостаточно. Мне надо собрать дополнительное войско, что наверняка станет известно Одоакру, он тоже начнет вооружаться…

Император перебил Теодориха:

— Я собираюсь немного облегчить тебе задачу. Сделаем иначе. Полагаю, ты понимаешь, что не можешь привлечь к этому легионы, которые в настоящее время находятся под твоим командованием на Данувии?

— Разумеется! — ответил Теодорих довольно резко. — Как можно заставить римские легионы сражаться против римлян! Это окончательно расколет империю. Вырезать нарыв на теле следует осторожно, чтобы при этом не погибнуть от кровотечения.

— И по той же самой причине, — заметил Зенон, — я хочу тебя еще кое о чем предупредить. Когда твоя армия отправится из Новы в Италию, на территории Восточной империи она ни в коем случае не должна питаться за счет местных жителей. Пока ты будешь двигаться по этим землям, ты не сможешь собирать подати и кормить армию за счет общин. Вот окажетесь в Западной империи — в Паннонии, тогда и грабьте население сколько хотите.

Теодорих нахмурился:

— Это означает, что нам придется нести еду и все припасы, необходимые в походе, примерно три сотни римских миль. Поскольку получается изрядное количество провизии, придется ждать до тех пор, пока не соберут новый урожай. К тому времени, когда мы доберемся до Паннонии, уже наступит зима. Нам придется задержаться там до весны. Затем до границы с Италией останется пройти еще четыре сотни римских миль или около того. А дальше все будет зависеть от того, где мы впервые столкнемся с армией Одоакра — или куда он направит ее на наши поиски, — не исключено, что мы вообще не встретимся до следующего лета.

Зенон пожал плечами:

— Ты и сам предупреждал меня, что такие вещи не делаются в одночасье.

— Отлично, — согласился Теодорих, распрямившись. — Я понял, что от меня требуется. А теперь позволь спросить тебя, sebastós, что я получу в случае успеха?

— Всё. Весь Италийский полуостров. Древние земли Лация, откуда пошла самая процветающая и величайшая держава мира. Имперский город Равенну. Все остальные богатые города Италии и все земли между ними. Свергни Одоакра Рекса, и ты сам станешь Теодорихом Рексом.

— Рекс… Рекс… — задумчиво повторил мой друг. — Это, пожалуй, слишком. Я ведь и без того уже зовусь Тиударекс. — Он выделил голосом последний слог своего имени.

Зенон испытал некоторое затруднение, а затем и откровенно испугался, услышав следующий вопрос Теодориха. Тот без обиняков поинтересовался:

— Кем же я тогда стану, sebastós, — твоим союзником, подданным или простым рабом?

Какое-то время император сверлил Теодориха тяжелым взглядом. Но затем его кирпичного цвета лицо смягчилось, и он добродушным тоном произнес:

— Как ты уже заметил, титулы — вещь сомнительная, их можно получить легко, и стоят они дешево. А мы оба знаем, что ты единственный человек, который способен выполнить для меня ту миссию, которую мы только что обсуждали. Ты можешь отобрать у Одоакра Италийский полуостров. Ты станешь править им как мой полноправный представитель, наместник, и я не стану вмешиваться. Создай, если хочешь, там новое государство для своих остроготов. Эта земля плодороднее, красивее и вообще гораздо ценнее, чем те, которыми сейчас владеют твои люди в Мёзии. Что бы ты ни создал в тех краях, которые завоюешь, — даже если возродишь Западную империю во всем ее былом величии и славе, — это будет твоим. Ты станешь править там, правда, от моего имени, но… все-таки ты станешь править.

Теодориху потребовалось какое-то время, чтобы все хорошенько обдумать. Наконец он кивнул, улыбнулся и склонил голову перед императором, этим жестом дав понять всем остальным, что им следует сделать то же самое, а затем сказал:

— Habái ita swe. Eíthe hoúto naí. Да будет так.

На обратном пути в Мёзию мы вместе добрались лишь до Адрианополя. Там Теодорих, Соа, Питца и Эрдвик, каждый со своим отрядом воинов, отправились в разные стороны, на запад и восток, чтобы обсудить все с вождями племен и старейшинами кланов: надо ведь было дополнительно набрать людей для нашей армии. Я же в сопровождении двух воинов отправился прямо в Новы, потому что Теодорих приказал мне продолжить работу по составлению готской истории. Если, сказал мой друг, ему суждено стать более могущественным правителем, то обязательно нужно, чтобы появилась достоверная история его народа и его собственной династии: пусть прочитают и оценят все современные монархи.

Таким образом, я вернулся в свое поместье и вплотную занялся написанием связной и законченной истории готов. Разумеется, я сделал то, что требуется от любого биографа знатного человека: навел немного глянца и блеска на исходные данные, хотя особой нужды в этом не было. Некоторые факты я слегка преувеличил, другие чуть исказил, третьи опустил, а кое-какие события, которые на самом деле произошли очень давно, слегка приблизил к нам по времени. Я ухитрился так вставить в историю готов династию Амалов, что Теодорих получился прямым потомком короля Эрманариха, которого готы приравнивали к Александру Великому, а тот, в свою очередь, происходил непосредственно от легендарного Гаута.

Проделывая все это, я поймал себя на мысли, которую счел как поучительной, так и забавной. Когда в поисках прародителей готов я обратился к глубинам истории, мне пришлось сделать кое-какие подсчеты. Если бы я задался целью отследить родословную (Теодориха, свою или еще кого-нибудь), скажем, до времен Христа — а это примерно пятнадцать поколений, — то среди предков этого человека по отцовской и материнской линиям оказалось бы 32 768 мужчин и женщин, то есть помимо отца и матери также великое множество прапрапрадедушек и прапрапрабабушек, которые внесли свой вклад в его родословную. Допустим (хотя подобное и маловероятно), что кто-то из моих современников смог бы с гордостью заявить и даже доказать, что является прямым потомком Иисуса Христа. Но все равно, как же тогда насчет остальных 32 767 человек? Среди них, разумеется, вполне могли быть и благородные воины, и мудрецы, и жрецы, но, конечно же, в столь многочисленную толпу предков запросто могли затесаться также и презренные пастухи, и простые трактирщики, а возможно, даже ужасные преступники и слюнявые идиоты. Я решил, что любой ныне живущий человек, который желает похвастаться своим знатным происхождением, рискует: ведь неизвестно, кто был в числе его предков.

Завершив наконец все свои записи на листах прекрасного пергамента, я довольно улыбнулся, ибо сделал все, что мог. Не исключено, что будущие историки станут придираться к отдельным деталям воссозданной мной истории готов, зато никто уж точно не изменит запись на первой странице: «Прочти эти руны! Они написаны в память о Сванильде, которая очень помогла мне».

В ожидании возвращения Теодориха я частенько бывал во дворце и проводил время в компании с его дочерьми Ареагни и Тиудигото, самыми младшими отпрысками в роду Амалов. Старшая сестра, уже ставшая юной девушкой, была такой же пухленькой и розовощекой, как и ее покойная мать. Младшая, принцесса Тиудигото, больше напоминала свою покойную тетушку Амаламену: у нее были белоснежная кожа, белокурые волосы и изящная фигурка. Частенько к нам присоединялся еще один обитатель дворца, молодой принц ругиев Фридо, теперь уже крепкий парнишка лет тринадцати. Хотя король Фева постоянно находился со своей армией неподалеку от селения Ромула, он отправил Фридо в Новы, чтобы тот учился во дворце у тех же наставников, которые обучали остроготских принцесс.

Я был близким другом всех этих молодых людей, но все трое относились ко мне по-разному. Хотя иной раз Фридо почтительно обращался ко мне «сайон», гораздо чаще он держался со мной как со старшим братом. Ареагни любовно называла меня awilas, «дядя». Однако, хотя ее красота уже расцвела и по возрасту принцессе полагалось вовсю кокетничать, она была очень скромной и застенчивой в моем присутствии; точно так же Ареагни вела себя с Фридо и другими мужчинами. Тиудигото, наоборот, была совсем еще ребенком, и, похоже, она инстинктивно видела во мне скорее тетушку, чем дядюшку. Я не возражал, вспомнив, какие отношения связывали меня с покойной принцессой Амаламеной. Поэтому Тиудигото делилась со мной всеми своими девичьими секретами и планами — между прочим, она собиралась, когда вырастет, стать женой принца Фридо, «он такой красавчик».

Казалось бы, не было ничего страшного в том, что все три представителя молодого поколения относились ко мне по-разному. Но иной раз это напоминало мне времена, когда я еще не мог определиться, к какому полу сам принадлежу, кто я вообще такой, и испытывал от этого некоторую неуверенность. В таких случаях я возвращался в свою усадьбу и какое-то время проводил там, чтобы удостовериться, что я все еще herizogo и маршал Торн. Или же я отправлялся в город, чтобы пожить в своем доме и вновь почувствовать себя независимой дамой по имени Веледа.

Теодорих со своими военачальниками отсутствовал довольно долго, потому что теперь набрать новых воинов было сложнее, чем прежде. В старые добрые времена достаточно было одного упоминания о будущей войне, чтобы все способные носить оружие остроготы тут же сплачивались в единую армию. Дело в том, что люди Теодориха уже довольно долго прожили на землях Мёзии и постепенно превратились из прежних воинов в простых крестьян, пастухов, ремесленников и купцов. Теперь они были привязаны к своему очагу, своим занятиям, оседлому образу жизни, женам и детям и, подобно легендарному Цинциннату, весьма неохотно бросали свои плуги в бороздах. Таким образом, люди, которые сразу же собрались под знамена Теодориха, происходили преимущественно из безземельных племен, не имевших отношения к остроготам: они были кочевниками, даже варварами. Впоследствии, разумеется, когда повсеместно распространилось известие о том, что готовящаяся война будет не просто сражением, но покорением всей Италии, даже самые тяжелые на подъем и заплывшие жиром домоседы не смогли устоять перед соблазном обогатиться. Таким образом, прежние воины забросили свои занятия, очнулись от летаргии мирной жизни, оторвались от своих прилипчивых женщин и снова превратились в настоящих готов.

Немало закаленных, опытных и подготовленных воинов пришло из римских легионов — вот уж небывалое дело. Хотя Теодорих согласился, что ни один римский легион не должен быть использован против своих же собратьев-римлян, на самом деле все легионы вне пределов Италии состояли преимущественно из германцев. Среди данувийского войска под командованием Теодориха были легионы Первый Италийский, Седьмой Клавдия и Пятый «Алауда». Удивительные вещи творились в легионах: немало офицеров и еще больше рядовых отправились к своим командирам, чтобы подать в отставку, взять отпуск или же потребовать, чтобы их направили — в противном случае они просто дезертировали — в наше остроготское войско. И неважно, приходили они к нам из любви к Теодориху или из желания пограбить, он принимал их с распростертыми объятиями — опытные умелые воины нужны везде. Хотя, с другой стороны, наблюдать все это было грустно, поскольку о подобном дезертирстве в дни величия империи нельзя было даже помыслить.

Так или иначе, к тому времени, когда наша армия была готова выступить, она насчитывала двадцать шесть тысяч человек. Да еще у короля Февы было восемь тысяч ругиев, так что в целом армия Теодориха (куда входили всадники и пехотинцы) составила около тридцати четырех тысяч человек, а это больше восьми регулярных римских легионов. Однако для того, чтобы подготовить всех этих людей к походу, требовалось больше времени, поэтому Теодорих приступил к этому непростому делу, как только вернулся в Новы.

Все его многочисленное войско было поделено и организовано в легко управляемые легионы, когорты, центурии и другие подразделения, во главе каждого из этих подразделений поставили командира. Новобранцев надо было учить, да и тем, кто некоторое время не держал в руках оружия, следовало попрактиковаться. Лошади имелись далеко не у всех, их тоже было необходимо тщательно подобрать и подготовить к военным действиям. Повозки для провианта требовали ремонта, да к тому же их оказалось маловато. Надо было сплести канаты, срубить дубы и сделать из них катапульты для осады, да еще вдобавок раздобыть быков, чтобы тащить эти массивные повозки. Надо было изготовить доспехи для тех, у кого их не было, а кое-кого даже обеспечить обувью и одеждой. Да, чуть не забыл про оружие. Необходимо было выковать мечи, копья и кинжалы, в том числе и запасные. Для бесчисленного количества стрел выстругать древки, сделать наконечники и заготовить оперение, к тому же требовались запасные тетивы для луков. И вдобавок всех многочисленных воинов надо было кормить — сначала здесь, в лагере, а затем и на марше. Поэтому часть армии (тех, кто не нуждался в обучении или дополнительной практике) отправили собирать урожай и заготавливать впрок мясо. После того как зерно обмолотили, просеяли и засыпали в мешки, вино, масло и пиво разлили в бочонки, а мясо навялили, закоптили и засолили, Теодорих распределил эти запасы так же, как когда-то это сделал король Фева. Лодки нагрузили провизией, фуражом, различным снаряжением и отправили вверх по течению реки, чтобы разместить запасы вдоль маршрута продвижения нашего войска.

Всю эту суету невозможно было скрыть, поэтому, разумеется, Одоакр тоже начал готовиться, и эти его ответные действия также не остались в тайне. Путешественники, прибывавшие с запада, сообщали нам, что войска со всех концов Италийского полуострова двигаются в северном направлении. Наши собственные разведчики докладывали обстановку более детально — по численности войска, которые Одоакр собирал для того, чтобы защищаться, были примерно такими же, как и наши. Как я уже говорил, невидимая граница между Восточной и Западной империями была всего лишь не слишком четкой линией, которая делила провинцию Паннония; оба императора всегда старались изогнуть ее так, чтобы захватить себе как можно больше территории. Одоакр имел полное право выдвинуться из италийских провинций и, пройдя по меньшей мере половину Паннонии, там встретиться с нами лицом к лицу. Но разведчики доносили, что он отвел свои войска гораздо дальше, на западную границу Венеции — самой восточной провинции Италии, к реке Изонцо, которая берет начало в Юлийских Альпах и впадает в Адриатическое море.

Узнав, что дело обстоит таким образом, Теодорих собрал совет: пригласил нас с маршалом Соа, генералов Иббу, Питцу и Эрдвика, своего союзника короля ругиев Феву и его сына Фридо (в конце концов, я ведь давно обещал показать ему войну).

Теодорих сказал:

— Одоакр предпочел вступить с нами в бой на пустошах Паннонии, вдали от ворот, ведущих в римский дом. Он собирается мужественно защищать этот вход, чтобы не позволить нам нанести вред этой священной земле. Он словно бы говорит мне: «Теодорих, ты можешь захватить и даже удерживать спорные земли Паннонии, если сумеешь. Но здесь, возле Венеции, на границе Италийской империи, здесь я провожу линию, переступить которую никому не позволю».

Эрдвик заметил:

— Это может дать ему огромное преимущество. Армия, которая сражается на своей земле, всегда бьется насмерть.

Питца сказал:

— Это означает, что нам придется пройти расстояние свыше шестисот римских миль, чтобы добраться до него. Утомительное путешествие.

— По крайней мере, — произнес Ибба, — нам не придется сражаться на всем протяжении этого перехода.

— А при этом условии путешествие будет не слишком уж тяжелым, — вставил Соа. — Восемьдесят лет тому назад визигот по имени Аларих проделал почти такой же путь, причем его войско было значительно хуже. Тем не менее он прошел отсюда до самых ворот Рима и снес их.

— Да, — подтвердил Теодорих. — И я думаю, нам лучше всего пройти тем же самым маршрутом, что и он. По долине Данувия до Сингидуна, затем вдоль реки Савус подняться до города Сирмия. Это составляет примерно половину пути до места нашего назначения, поэтому мы можем перезимовать в Сирмии. Ну а весной двинемся вдоль Савуса через оставшуюся часть Паннонии, пройдем через провинции Савия и Прибрежный Норик, там ничто не воспрепятствует нам добыть себе пропитание. Поднявшись к верховьям Савуса, мы доберемся до города Эмоны[64], где сможем добыть много всего полезного. После чего нам останется лишь пересечь реку Изонцо. Поздней весной мы должны оказаться у дверей Одоакра.

Мы кивнули и выразили свое согласие с этим планом. Затем я впервые услышал, как заговорил король Фева. С характерным для ругиев акцентом он произнес:

— Я хочу сделать важное заявление.

Все посмотрели на него.

— Поскольку я не сомневаюсь, что в будущем мне долгое время придется управлять какой-нибудь частью бывшей Римской империи, то намерен переделать на римский манер свое чужеземное имя. — Он задрал свой нос — печально известный короткий нос — и надменно взглянул на нас. — Поэтому я желаю, чтобы отныне меня величали Фелетеем.

Услышав это, принц Фридо вздрогнул от смущения, остальные отвели глаза, стараясь сдержать смех. Я решил, что Фева-Фелетей был таким же напыщенным хвастуном, как и королева Гизо, с которой мне довелось познакомиться в Поморье. Просто удивительно, как эти двое смогли произвести на свет такого скромного, во всех отношениях замечательного сына.

— Пусть будет Фелетей, — добродушно согласился Теодорих. — А теперь, мои верные друзья и союзники, вперед! Давайте докажем, что мы настоящие воины.

Так вот и получилось, что в один прекрасный холодный, но солнечный день в сентябре (готы называли его Gáiru, «месяц копий»), первом месяце 1241 года по римскому летоисчислению, или в 488 году от Рождества Христова, Теодорих вскочил в седло своего великолепного скакуна и крикнул: «Atgadjats!» После этого земля вокруг задрожала под согласной поступью тысяч башмаков и копыт, сотен колес повозок: наше могучее войско двинулось вперед, на запад, в направлении Рима.

Первые двести сорок миль пути мы проделали, как и ожидали, без всяких помех и не вступая ни разу в сражение; в целом путешествие оказалось не слишком утомительным. В сентябре и октябре погода вообще хороша для путешествий: не слишком Жарко днем и не слишком холодно ночью. Знаете, почему готы издавна называли сентябрь «месяц копий»? Да потому, что в это время повсюду в изобилии дичи. В нашем войске имелся авангардный отряд (мы с Фридо частенько оказывались в нем), воины которого должны были вести разведку и охотиться. Дабы разнообразить наш рацион, они также рвали в садах фрукты и оливки, собирали виноград на виноградниках и отбирали у крестьян домашнюю птицу. Это, разумеется, являлось нарушением императорского приказа (как вы помните, нам велено было кормиться за счет собственных запасов), но даже Зенон не мог не признать того, что завоевателям просто невозможно приказать вести себя хорошо.

По пути к нам неоднократно присоединялись новые воины, которые стремились отправиться сражаться вместе с нами. Все они были в основном из различных немногочисленных германских племен — варны, лангобарды, эрулы: иногда всего лишь горсточка людей, а порой и все мужчины племени, способные держать в руках оружие. Некоторые, для того чтобы присоединиться к нам, покрыли огромное расстояние. Было весьма непросто включить их в уже организованное войско, и командиры подчас от досады скрипели зубами, но ни одного из вновь прибывших Теодорих не отправил обратно. Мало того, он старался, чтобы эти воины почувствовали, что им рады, словно близким друзьям. Каждый раз, когда к нам присоединялась значительная группа, Теодорих проводил особый ритуал: он давал новым воинам клятву, а они присягали ему на верность. А поскольку большинство новичков были поборниками старой языческой веры, Теодорих, желая сделать им приятное, клялся именем Вотана. Нашу армию сопровождали несколько исповедующих арианство священников-капелланов, но Теодорих не обращал никакого внимания на их явное недовольство. Насколько я знаю, наш король вообще не особенно уважительно относился к христианской религии.

Проделав первые двести сорок миль путешествия, мы оказались в месте слияния Данувия и Савуса, там как раз расположен город Сингидун. Мы разбили на берегу лагерь и остановились здесь на несколько дней: во-первых, надо было пополнить запасы, а во-вторых, дать войску короткую передышку: пусть люди воспользуются удобствами городской жизни. В Сингидуне теперь стоял Четвертый легион Флавия, и поскольку мы находились в окрестностях, то многие служившие там воины также покинули свой легион и присоединились к Теодориху.

В этом городе я в свое время прошел боевое крещение, а потому испытал настоящий трепет, когда снова прошелся по улицам Сингидуна. Мой спутник, принц Фридо, и вовсе был вне себя от волнения, поскольку, когда мы с ним прежде проплывали мимо этого города на лодке, которая везла нас на юг к Новы, я подробно рассказал ему об осаде Сингидуна и о том, как здесь был разбит король сарматов Бабай.

— Ну а теперь, сайон Торн, — сказал он взволнованно, — ты должен показать мне все, что раньше описывал.

— Отлично, — ответил я. — Смотри внимательно: впереди, прямо перед нами, ворота — те самые, которые когда-то были разбиты при помощи так называемых «иерихонских труб»; правда, теперь их отремонтировали.

Вскоре я произнес:

— На этой площади я пронзил вооруженного до зубов сарматского воина. А вон там, в дальнем конце ее, Теодорих распотрошил предателя Камундуса.

А затем я вспомнил еще кое-что:

— Вон с той стены мертвых сбрасывали к подножию обрыва, чтобы похоронить. А вот это, смотри, центральная площадь, где мы закатили пир в честь победы.

И наконец я сказал:

— Благодарю тебя, друг Фридо, за то, что дал мне возможность поиграть в старого закаленного ветерана, вспоминающего те земли, по которым он некогда прошел. Но теперь, пожалуйста, ступай и развлекайся сам. Я же хочу развлечься в лучших традициях бывалых воинов.

Он понимающе рассмеялся и, весело махнув мне, отправился своей дорогой.

Почему-то считается — по крайней мере, так думают те, кто ни разу не бывал на чужбине в качестве воина, — что армейские офицеры предпочитают отдыхать, отмокая в приличных термах, и только рядовые воины из числа простонародья шляются по публичным домам и напиваются в стельку. Исходя из собственных наблюдений, спешу заверить читателей, что встречал немало рядовых, которые на отдыхе с удовольствием шли помыться, и офицеров, отправлявшихся в таверны и публичные дома.

Я сам первым делом разыскал лучшие в городе термы. А затем влил в себя столько доброго вина, что пришел в крайне веселое расположение духа. После этого я снова решил прогуляться по улице в поисках развлечений. Мне не было нужды идти в публичный дом. Я знал, что способен привлечь красивую женщину, занимающую в обществе положение, даже если сам не буду одет в свои лучшие одежды и украшен маршальскими знаками отличия. Отойдя совсем недалеко от терм, я поймал приглашающий взгляд привлекательной и хорошо одетой молодой женщины, которая, как вскоре обнаружилось, владела также еще и миленьким домиком. Он был прекрасно убран, и там имелось все, что только могла пожелать хозяйка, — за исключением супруга: ее муж был купцом и сейчас отбыл по делам в низовья реки. Мы долго предавались страсти и лишь ближе к утру смогли наконец сделать перерыв и познакомиться. Звали прелестницу Роция.

Когда два дня спустя я снова отправился из лагеря в город, то на этот раз захватил с собой сумку с нарядом и украшениями Веледы. Потихоньку переодевшись на одной из глухих улочек, я направил свои стопы в самые лучшие городские термы для женщин и великолепно провел там время. Выйдя оттуда с наступлением темноты, я не торопясь двинулся по улице, так же многообещающе посматривая вокруг, как это делала Роция. И точно так же, как и она, я вскоре поймал на себе восхищенный мужской взгляд. Однако я едва не вскрикнул от изумления, когда мужчина, пошатываясь, подошел ко мне. Это был не горожанин, а один из наших воинов, причем совсем еще юный. На меня пахнуло перегаром: парнишка явно перебрал вина и теперь расхрабрился настолько, чтобы пристать к незнакомой женщине на улице.

Он, запинаясь, заговорил:

— Пожалуйста, добрая госпожа… могу я прогуляться с тобой?

Я спокойно посмотрел на него и ответил с притворной строгостью:

— Твой голос еще только стал ломаться, малыш. Неужели мама разрешает тебе гулять после наступления темноты, niu?

Фридо (а это был именно он) вздрогнул, вид у него стал виноватый, и, как я и ожидал, юноша несколько сник при упоминании о матери. Он промямлил смущенно:

— Я не собираюсь ни у кого просить разрешения…

Я продолжил допрашивать его, слегка поддразнивая:

— А может, ты, малыш, слегка перепутал: принял меня за свою мать, niu?

Надо отдать Фридо должное, он быстро справился со смущением и твердо сказал:

— Перестань называть меня малышом. Я принц ругиев и воин.

— Может, и так, но в любви ты явно новичок. И у тебя нет опыта, как завязывать разговоры с незнакомыми женщинами.

Он переступил с ноги на ногу и пробормотал:

— Я не знаю… я думал, что это просто. Мне казалось, что все женщины, которые прогуливаются в одиночестве в темноте, должны быть… ну…

— Noctiluca? Ночными бабочками? И что, позволь спросить, ты хотел услышать в ответ? «Пошли со мной в постель и позволь мне первой вкусить твоего плода»?

Бедный Фридо окончательно запутался.

— Что? Какого еще плода?

— Это означает, что женщина собирается лишить тебя невинности. А ты пройдешь, так сказать, боевое крещение и станешь настоящим мужчиной. Ты ведь еще девственник, не так ли?

— Ну…

— Вижу, что да. Ну что же, тогда пошли, принц и воин. Кстати, ты можешь нести мою сумку.

Когда я взял Фридо под руку и повел его по улице, он ошарашенно поинтересовался:

— Ты имеешь в виду… что согласна?

— Нет, не я. Я слишком стара для тебя и гожусь тебе в матери. Признайся, я похожа на твою маму?

— Нет, что ты! Ты такая молодая и красивая! И потом, если бы ты только знала мою…

— Тише. Ты что, шуток не понимаешь? Я просто провожу тебя к более любезной и сговорчивой даме. Здесь недалеко.

Фридо замолчал — возможно, потому, что ему было трудно идти прямо. Мы подошли к дому, и я показал на дверь.

— Она живет здесь. Эта женщина, ее зовут Роция, наверняка тебе понравится: ведь у нее есть ожерелье Венеры.

— Разве ты не представишь меня? Я не могу просто войти в незнакомую дверь и…

— Если ты считаешь себя взрослым, юный принц и воин, то должен привыкать делать все сам. Назови ее по имени — Роция — и скажи, что ты друг ее позавчерашнего друга.

Фридо в нерешительности топтался у двери, а я не стал дожидаться развития событий: взял сумку у него из рук и ушел, не сомневаясь, что юноша недолго будет пребывать в нерешительности. Я также был уверен, что Роция с удовольствием воспользуется своим опытом и поможет Фридо стать мужчиной. В душе я был рад за него: пусть будущий супруг принцессы Тиудигото (хотя Фридо еще и не подозревает о том, какую участь ему готовят) хорошенько обучится всем премудростям.

Должен признаться, что я и сам едва не поддался соблазну сыграть роль noctiluca для Фридо. Он был красивым, крепким и симпатичным пареньком, и я был уверен, что мы оба получили бы большое удовольствие от его посвящения в мужчины. Я мог бы с легкостью сделать это, как когда-то давно с Гудинандом, и Фридо никогда бы даже не заподозрил, кем на самом деле была незнакомка, которую он случайно встретил возле терм. Почему тогда, спросите вы, я не воспользовался преимуществом хищника и упустил столь приятную возможность? Откровенно говоря, и сам толком не знаю. Может, потому, что принц был одурманен вином и это выглядело бы непорядочно с моей стороны. А может, потому, что я слишком долго был для него «старшим братом» и это меня вполне устраивало. Возможно, меня смутило то, что в юного принца была по-детски влюблена моя «племянница» Тиудигото. Не исключено также, что я втайне надеялся, что у нас еще будет много подобных возможностей для «этого», когда паренек повзрослеет. Акх, не знаю, все это было слишком сложно.

В любом случае то обстоятельство, что я упустил этот шанс, казалось, умерило мой аппетит и жажду приключений — той ночью, по крайней мере. Я продолжил свою прогулку по городу, ловя восхищенные взгляды многих весьма подходящих мужчин, но неизменно уклонялся от знакомства и продолжал прогуливаться. Затем я отыскал еще одну глухую улочку, где снова переоделся и направился обратно в лагерь.

Только спустя день или два, когда наша армия снова двинулась в поход, принц Фридо подъехал ко мне и после нескольких шутливых замечаний застенчиво произнес:

— Полагаю, сайон Торн, у нас теперь есть кое-что общее. Я имею в виду, помимо того, что связывало нас с тобой раньше.

— Правда?

— У нас появился общий друг, дама по имени Роция в Сингидуне.

Я небрежно произнес:

— Да ну? Красивая дамочка, насколько я помню.

Он кивнул понимающе:

— Мне сказали, что у нее есть ожерелье Венеры, а я не знал, что это такое, поэтому спросил у самой Роции. Она рассмеялась, но показала мне. А потом продемонстрировала мне… ну… что означает ожерелье Венеры…

Он выжидательно замолчал, и я не преминул заметить:

— Фридо, настоящие мужчины никогда не станут обсуждать достоинства, таланты и пылкость благородных дам. Это же не безымянные шлюхи.

— Ох, vái, я заслужил упрек, — покаянно заметил он. — Но… если уж речь зашла о безымянных женщинах… Представь, в Сингидуне мне встретилась одна незнакомка. Именно эта женщина и познакомила меня с Роцией. Была ночь, и я перед этим выпил лишку, поэтому запомнил только одну ее отличительную черту. Крошечный шрам на левой брови…

Я мог бы много чего сказать в ответ, но произнес только:

— И?

— Ну, этот шрам точно такой же, как и у тебя, весьма приметный. Я тут подумал: может, ты тоже видел ее и обратил внимание на этот шрам?

Я решил свести все к шутке:

— Рассеченная надвое бровь, говоришь? Фридо, если ты был так сильно пьян, удивляюсь, что тебе не померещилось на лице у той дамы пять, а то и шесть бровей. Давай лучше присоединимся к разведчикам и посмотрим, не сможем ли мы добыть что-нибудь на nahtamats.

От Сингидуна армия двинулась на север вдоль берега реки Савус. Это означало, что мы находимся уже в глубине провинции Паннония, где можем добывать себе пропитание, не нарушая приказа Зенона. Однако это оказалось не так-то просто. Молва о приближении армии Теодориха катилась впереди нас, а как известно, у мирного населения, которое оказалось на пути наступающей армии, выбор небогатый: оставаться на месте или спасаться бегством. Большинство сельских жителей, уже убравших урожай, выбрали второй вариант и бежали, прихватив с собой домашних животных. Тем не менее у нас не было недостатка в провизии. Как вы помните, на складах, расположенных вдоль Савуса, нас ждали припасы, в окрестных лесах было полно дичи, а берега реки сплошь покрывала сухая трава, которой оказалось вполне достаточно, чтобы прокормить лошадей.

Когда мы прошли восемьдесят миль вверх по реке от Сингидуна и приблизились к городу Сирмий, Теодорих послал вперед герольда, чтобы тот предупредил, как это делали наши воинственные предки: «Tributum aut bellum. Gilstr aíththau baga. Дань или война». Хотя бо́льшая часть нашего войска еще не увидела города, мы оказались с подветренной стороны от Сирмия и неожиданно начали чихать и сыпать богохульствами, ибо оттуда до нас доносилась просто отвратительная вонь. Когда мы прибыли в город, то обнаружили ее источник. Оказывается, все окрестные селяне занимались тем, что откармливали свиней. Так что во всей Паннонии — а может, и в Европе — Сирмий был основным поставщиком свиного мяса, свиной кожи, свиной щетины и всего такого прочего, на что там еще годится это животное. Узнав об ультиматуме Теодориха, городские власти выбрали дань; когда мы вступили в источающие вонь окрестности Сирмия, нас, конечно же, встретили там отнюдь не радостно. Горожане, в отличие от сельских жителей, не очень-то спешили бросать свои дома, и местные склады были просто забиты провизией (не только свининой, но также зерном, вином, маслом, сырами и многим другим); ее тут было столько, что хватило бы нашей армии на целую зиму, поэтому мы забрали все полностью. Однако весьма действенное оружие Сирмия — его ужасная вонь — удержало нас от того, чтобы занять и разорить город. Нам не хотелось даже временно размещаться в домах горожан, и Теодорих разбил на зиму лагерь подальше от Сирмия, с наветренной стороны.

Нам пришлось обойтись также и без некоторых увеселений и удобств, которыми мы наслаждались в Сингидуне. Кстати сказать, даже когда мы съели всех свиней, хряков и поросят в городе, а также уничтожили всю заготовленную на складах свинину, город все еще источал вонь от свинарников и падали. Даже вода в термах и шлюхи в публичных домах воняли столь отвратительно, что к ним не хотелось приближаться. Никто из нас, включая принца Фридо и меня, не испытывал желания сходить в город, чтобы вымыться или завязать знакомство с женщинами. Наши воины предпочли заниматься непосредственно своими обязанностями: в течение всей зимы они несли дежурство на своих постах, охраняя лагерь, разбитый на свежем воздухе.

3

Когда ранней весной наступила довольно теплая погода, мы продолжили свой поход на запад. Но теперь уже до самой провинции Венеция он был не таким легким, как мы надеялись. Примерно в шестидесяти милях от Сирмия вверх по течению реки, в месте под названием Вадум[65], мы нарвались на засаду. Вадум — это вовсе не город и даже не какое-нибудь поселение. Это название означает всего лишь брод, место, где можно перейти с высокого северного берега Савуса на южный, более низменный. Ясно, что наше многочисленное войско, состоящее из людей, лошадей и повозок, двигалось медленно и оказалось весьма неуклюжим во время речной переправы — особенно потому, что вода была такой холодной, что наши кони, я уж не говорю про людей, вздрагивали, входя в нее. Да уж, место для засады было выбрано удачно, да и вообще нападение нанесло нам большой урон, поскольку оказалось неожиданным.

Притаившиеся в засаде воины дождались, пока примерно половина нашего войска оказалась на южном берегу: мокрая, промерзшая, усталая и не готовая к сражению. Еще приблизительно четверть войска все еще продолжала переходить реку вброд, тогда как оставшаяся часть готовилась сделать это. Тогда-то вражеские воины, спрятавшиеся в засаде в лесу на обоих берегах, и выпустили в нас град стрел. Увидев, что повсюду вокруг начали падать люди и лошади, мы, ясное дело, сразу решили, что столкнулись с легионерами Одоакра. Но как только нападавшие появились из-за деревьев — лучники и меченосцы были пешими, а копьеносцы верхом, и все они издавали громкие воинственные крики, — мы увидели, что на них были надеты доспехи и шлемы, очень похожие на наши. Признаться, мы были просто потрясены, когда поняли, что засаду устроили наши сородичи-готы — племя гепидов, как мы выяснили позже, под командованием какого-то незначительного короля по имени Травстила.

Разумеется, воины одного-единственного племени были слишком малочисленны, чтобы питать надежду разгромить такую большую армию, как наша, даже устроив засаду. Наш арьергард, который все еще находился на северном берегу (а стало быть, эти воины пока что не успели промокнуть или замерзнуть), состоял из ругиев короля Фелетея. Еще с той поры, когда эти люди пришли из Поморья в ожидании другого сражения, они были сравнительно бесполезны — и это очень огорчало ругиев. Теодорих использовал их только в качестве часовых в гарнизоне, в составе случайных эскортов и в небольших стычках с разбойниками и речными пиратами. Разве это дело для настоящего воина? Немудрено, что ругии томились от скуки и мечтали показать себя в настоящем сражении. Поэтому сейчас, когда им наконец впервые представилась такая возможность, абсолютно все ругии, от Фелетея и юного Фридо до самого последнего щитоносца, ринулись в битву. С похвальной поспешностью и умением, явно испытывая от сражения удовольствие, они остановили коварных гепидов и наголову разбили их.

Сам я оказался в числе тех, кто в момент нападения находился на середине реки, а потому в тот день не мог принять участие в битве. Однако Теодорих и Ибба, уже переправившиеся на тот берег, быстро собрали всех своих людей. Хотя наши воины были не слишком подвижны в намокших доспехах и с онемевшими от ледяной воды конечностями, их оказалось настолько больше, чем гепидов, что они просто смели нападавших. Сражение закончилось очень быстро; когда подсчитали потери, обнаружилось, что с каждой стороны они составили примерно сотню воинов убитыми или ранеными, недосчитались также около двух десятков лошадей. Когда оставшиеся в живых гепиды были окружены, разоружены и взяты в плен, мы узнали, по какой причине наши сородичи столь коварно на нас напали.

Их король Травстила, пояснили пленные, стремился заполучить королевство побольше. Сперва он хотел, подобно Фелетею, присоединиться к Теодориху в качестве союзника. Но затем пришел к выводу, что ни одна чужеземная армия все равно не сможет выстоять против Священного Рима и легионов Одоакра. Поэтому Травстила хорошенько все обдумал и решил присоединиться к победителю. Он хорошо понимал, что не сможет разбить нашу армию, но надеялся, что, по крайней мере, ослабит ее, задержит и тем самым заслужит похвалы Одоакра, а со временем сможет поживиться и плодами его победы над Теодорихом. Не исключено, что король Травстила был прав в своих выводах и прогнозах, хотя теперь он все равно никогда не смог бы даже узнать об этом, потому что, увы, оказался в числе двух королей, убитых в тот день при Вадуме. Вы спросите, кто же был вторым? Да не кто иной, как король ругиев Фелетей: напыщенный, самодовольный, но, надо отдать ему должное, отважный.

Теодорих не предложил выжившим гепидам присоединиться к его войску. Хотя он всегда радушно принимал в свою армию варваров, однако на сей раз не стал этого делать, ведь они подняли оружие против своих же сородичей готов. Теодорих просто отпустил пленных и велел им возвращаться обратно в свое племя; причем он отобрал у гепидов оружие, что считалось страшным бесчестьем, и дал им на прощание презрительный совет:

— Возьмите себе каждый побольше жен — из числа тех ваших соплеменниц, кто сегодня овдовел. Постройте себе просторные жилища и станьте мирными, домашними, семейными людьми. Только на это вы и годитесь.

Нам пришлось задержаться у Вадума довольно долго, чтобы вырыть могилы для убитых воинов. Погибших ругиев, так же как и других язычников вроде остроготов-ариан и гепидов, похоронили головами на запад, чтобы они даже мертвыми «могли видеть восход солнца». Это очень древний обычай, распространенный среди германцев, — древнее арианства, католичества и православного христианства. Церковь с огромным удовольствием запретила бы эту языческую практику поклонения солнцу, но, понимая, что тут невозможно добиться успеха, лицемерно постановила, что христиане должны быть похоронены ногами на восток, потому что «именно туда они должны поспешить, когда настанет Судный день».

Пока хоронили мертвых, а сопровождавшие нас лекари и капелланы оказывали помощь раненым, Теодорих собрал своих военачальников и сказал им:

— Итак, теперь у наших союзников ругиев королем стал юнец. Что вы думаете об этом? Не следует ли мне назначить человека постарше и поопытнее, чтобы помочь ему командовать своими воинами? Мальчику ведь всего… сколько? Пятнадцать? Шестнадцать?

Эрдвик заметил:

— Я видел, что юный Фридо отважно размахивал мечом в самой гуще сражения. Парень еще не слишком опытный воин, но смелости и ловкости ему не занимать.

— Да, — согласился Питца, — он и впрямь теснил своих врагов и отважно защищался.

Я сказал:

— Я не видел Фридо в битве. Но могу подтвердить, что в остальном он ведет себя как вполне зрелый мужчина.

— И прими во внимание, Теодорих, — вставил Соа, — что Александр, которым ты так восхищаешься, стал военачальником македонцев, когда ему было всего шестнадцать.

— Хорошо, — добродушно заметил Теодорих, — тогда мы дадим мальчику возможность проявить себя. Habái ita swe.

Таким образом, прежде чем мы покинули Вадум, там состоялась церемония принесения клятвы верности: мальчик-король поклялся именем Отца всего живого Вотана, что будет мудро и справедливо править своим народом, а воины-ругии в ответ присягнули ему на верность. В самом начале церемонии Фридо сделал заявление:

— Прошу внимания всех присутствующих. Ввиду того что отныне я становлюсь правителем ругиев, я также хочу принять и новое имя.

При этих словах многие из присутствующих изумленно подняли брови: уж очень это было похоже на слова его напыщенного отца.

Однако Фридо бросил на нас с Теодорихом весьма красноречивый взгляд и продолжил:

— Меня совершенно не привлекает римское женоподобное имя. По веками освященному древнему праву германцев я хочу с этих пор именоваться Фридерихом, «королем свободных людей».

При этих словах все ругии встали и приветствовали его одобрительными криками, точно так же поступили и мы с Теодорихом, и все наши союзники.

Юный Фридерих получил боевое крещение в качестве командира — или, по крайней мере, первый урок высокого военного искусства — в битве при Сисции, это был следующий город, к которому мы подошли. Он располагался на берегу реки Савус в провинции Савия. Жители Сисции, так же как и жители Сирмия, вовсе не обрадовались, когда увидели, что приближается наше войско, и изо всех сил постарались дать нам понять, насколько нежеланные мы гости. Но в Сисции не было гарнизона, способного сразиться с нами, или достаточно прочных стен, чтобы за ними укрыться, — там не было даже отвратительного запаха, как в Сирмий, чтобы заставить нас держаться подальше, — поэтому город избрал оборонительную тактику улитки или черепахи. В результате Сисция превратилась в твердую раковину, которую нам трудно было раскрыть.

С тех пор как гунны разграбили и опустошили этот город (а это случилось примерно пятьдесят лет тому назад), он так и не смог полностью восстановить свое былое великолепие и статус. Однако до того, как сюда пришел Аттила, Сисция была одним из крупнейших в Римской империи центров по чеканке монет. Монетный двор — величественное сооружение прежних лет — до сих пор оставался нетронутым, хотя теперь он уже не использовался по назначению. Огромное здание с прочными каменными стенами, с дубовыми дверьми, обшитыми железом, медной крышей, которую невозможно было поджечь, и бойницами вместо окон, — монетный двор остался недосягаемым даже во времена осады гуннов. Теперь же, в преддверии нашего приближения, жители города сложили там все, что мы могли у них отобрать, и поставили стражников, которые заперли и забаррикадировали двери за ними. Таким образом, это здание со всех четырех сторон встретило нас, образно говоря, словно бы готовый дать отпор человек с закрытым невозмутимым лицом, да и на лицах простых людей, которые не укрылись внутри, запечатлелось подобное выражение. Снаружи остались те горожане, которые были слишком стары, больны или уродливы, чтобы бояться воинской повинности или насилия. Под защитой бывшего монетного двора находились мужчины, способные сражаться или трудиться, добропорядочные жены, непорочные юные девушки и дети, а также все общественные, личные богатства, оружие, инструменты, орудия труда, запасы пищи и всевозможные вещи — все это люди перетащили туда.

Я прошелся вместе с Теодорихом, Фридерихом и несколькими высшими военачальниками вокруг этого неприступного сооружения, пытаясь отыскать в крепости уязвимые места, но не заметил ни одного. Обойдя здание кругом, мы оказались перед четырьмя стариками, отцами города, которые стояли с вежливыми, но самодовольными улыбками, свойственными служителям культа.

Теодорих сказал им:

— Мы не гунны. Мы здесь не для того, чтобы сровнять ваш город с землей. Мы просто хотим пополнить свои припасы и двинуться дальше. Откройте нам здание бывшего монетного двора, дайте нам то, в чем мы нуждаемся, и, слово короля, мы не притронемся ни к золоту, ни к девицам, ни к другим вашим ценностям.

— Ох, vái, — пробормотал один из стариков, все еще невозмутимо улыбаясь. — Если бы мы знали, что вы столь великодушны, то отдали бы совсем другие распоряжения. Но сейчас, увы, слишком поздно. Стражники внутри не откроют двери, пока не увидят сквозь бойницы, что последний захватчик покинул город.

— Полагаю, ты можешь отменить эти приказы, — обратился к старику Теодорих.

— Не могу. И никто не может.

— Акх, а я так думаю, что один из вас это сделает, — просто сказал Теодорих, — причем очень быстро, когда я разожгу огонь под его ногами.

— Это все равно не поможет. Что бы мы ни приказывали, стражники поклялись не уступать ни мольбам, ни угрозам, ни убеждениям, даже если вы надумаете заживо сжечь их родных матерей.

Теодорих кивнул, словно восхищаясь такой непреклонностью. Однако заявил:

— Ну что ж, больше просить я не буду. Но имейте в виду: если нам придется самим разобрать монетный двор, то мои люди потребуют за это вознаграждения. Я позволю им взять все добро, что хранится в здании, и всех тех девственниц, которых они отыщут внутри.

— Ох, vái, — снова сказал старик, нимало не беспокоясь. — Тогда нам остается лишь молиться, чтобы вам это не удалось.

— Когда мы вскроем скорлупу и вытащим ядрышко, — ответил Теодорих, — это будет на вашей совести. Ступайте и молитесь где-нибудь в другом месте.

Когда четверо стариков не торопясь отправились прочь, сайон Соа обратился к нам:

— Гордость и честь, господа, разумеется, не позволят нам отступить. Но, кроме того, нам действительно нужен этот монетный двор. Провиант на исходе, а двигаясь дальше на запад, мы нескоро сможем пополнить свои запасы. Савус в верховьях слишком мелководен. Наши лодки не смогут доставить дальше по реке никаких припасов.

Фридерих пылко произнес:

— Позволь моим людям воспользоваться осадными орудиями. День и ночь мы будем метать тяжелые камни…

— Ничего не выйдет, — проворчал Ибба, — эти стены толщиной в твой рост, юный король. Ты не сможешь пробить их даже за целое лето.

— Отлично, тогда сделаем иначе, — предложил Фридерих, пыл которого нисколько не уменьшился. — У меня есть меткие стрелки, которые могут попасть подожженной стрелой в бойницы. Защитники не сумеют погасить их все. Мы подожжем монетный двор изнутри.

— Вместе со всем его содержимым, niu? — спросил раздраженно Питца. — Мы же не собираемся просто лишить город богатств. Они нужны нам самим.

Соа обратился ко мне:

— Может, попробуешь свои «иерихонские трубы», сайон Торн?

Я покачал головой:

— Попробовать, конечно, можно, но, думаю, это бесполезно. Эти двери слишком маленькие и не состоят из двух створок, подобно воротам Сингидуна. Сомневаюсь, что «иерихонские трубы» смогут их сломать.

— Даже если мы и сломаем двери снизу, — сказал Эрдвик, — отверстие все равно будет слишком узким, чтобы туда смогли проникнуть люди. А если кто и пролезет, то стражники внутри тут же его убьют.

Теодорих вежливо помалкивал, пока мы перебирали различные варианты, а затем обратился к Фридериху:

— Если ты хочешь дать своим людям поработать, юный король, пусть они немедленно начинают копать. Видишь вон тот восточный угол здания стоит над обрывом? Пусть твои ругии сделают под ним подкоп.

— Подкоп? — изумленно перепросил Фридерих. — Но не кажется ли тебе, Теодорих, что это будет равносильно самоубийству? Если сооружение накренится, упавшие камни фундамента раздавят их.

— Так сделайте деревянные подпорки и хорошенько укрепите фундамент. Только не вздумайте использовать свежую гибкую древесину. Найдите прочную и сухую.

— Все равно не понимаю, — сказал Фридерих. — Зачем делать подкоп таким образом, чтобы здание осталось стоять?

Теодорих вздохнул.

— Просто ступай и прикажи своим людям сделать это, вот и все, дружище. Пообещай воинам, что они первыми получат девственниц, которые находятся внутри. Чем быстрее они сделают работу, тем скорее отведают этого яства. Habái ita swe.

Фридерих все еще колебался, однако повторил: «Habái ita swe» — и отправился отдавать приказ.

— Питца, Ибба, Эрдвик, — позвал Теодорих. — Отправьте своих младших командиров расквартировать наших людей в городе. Пусть эти негостеприимные сисциане поучатся вежливости. Нам нет нужды спать в палатках и на открытом воздухе, когда мы можем расположиться с удобствами, ведь придется ждать некоторое время.

Делать подкоп оказалось непросто, но, по крайней мере, безопасно. В людей Фридериха не летели градом стрелы и камни, на них сверху не лили кипяток. Было и еще одно преимущество: поскольку ругии долбили обрыв, то они просто сбрасывали землю вниз, не было нужды отвозить ее в сторону. Однако каменные стены и впрямь оказались очень толстыми, Фридериху пришлось копать не просто тоннель, а целую большую пещеру, поэтому воины, которые не были заняты рытьем, постоянно заготавливали и подтаскивали деревянные подпорки.

Когда работа только началась, те же самые четверо отцов города пришли посмотреть, что происходит. Я заметил, что они все так же спокойны, как и во время недавней беседы с Теодорихом. Напрашивался вывод: они, должно быть, знают, что пол в монетном дворе такой же мощный, как стены и крыша, а потому уверены, что попасть в здание снизу невозможно — если только план Теодориха действительно заключался в этом.

— Какой глубины тебе нужно отверстие, Теодорих? — спросил Фридерих на пятый или шестой день работы. — Сейчас оно уже примерно в четверть стадии глубиной и шириной, и мы уже в третий раз ищем прочную древесину на подпорки.

— Этого должно быть достаточно, — сказал Теодорих. — Теперь отправь своих людей в город, пусть они принесут все оливковое масло, какое только смогут отыскать.

— Оливковое масло? Зачем?

— Смочите им древесину. Затем подожгите. И после этого обязательно отведи своих людей на безопасное расстояние от обрыва.

— Ах, вот оно что, — выдохнул Фридерих, до которого (впрочем, как и до меня) начал доходить замысел Теодориха, и поспешил прочь.

Видимо, и сисциане, особенно когда из подкопа стали подниматься вверх клубы дыма, тоже смекнули, в чем дело. Четверо отцов города торопливо прибежали к Теодориху, от их былого самодовольства не осталось и следа.

— Ты никак собираешься изжарить всех наших молодых людей в этой каменной печи? — завопил один из них. — Ну ладно стражники и все те мужчины, кто может сражаться, — война есть война. Но женщины, niu? Девушки? Дети?

Теодорих ответил:

— Мы не собираемся никого поджаривать. Полагаю, ваши люди только слегка вспотеют, прежде чем подпорки сгорят. Но затем здание просядет под собственным весом, и…

— Ох, vái, еще хуже! — Старики принялись в отчаянии ломать руки. — Да это же единственное сооружение, которое осталось от былой славы нашей Сисции! Даже Аттила не тронул его. Пожалуйста, могущественный завоеватель, прикажи потушить огонь. Мы откроем для тебя двери монетного двора. Позволь нам приблизиться к нему. Существует тайный сигнал, который мы можем подать находящимся внутри стражникам.

— Я так и думал, что он существует, — сухо заметил Теодорих. — Но я уже давал вам шанс, которым вы не воспользовались, и сейчас не собираюсь так просто нарушать свое слово. Нашим людям пришлось порядком потрудиться из-за вашего упрямства. И я хочу их вознаградить. Так что, может, ваши молодые женщины, девицы и дети еще пожалеют, что их не поджарили.

Явно очень перепугавшись, старики спешно принялись совещаться. Наконец один из них произнес:

— Пощадите это здание, и мы добровольно отдадим вам все сокровища, что хранятся внутри, и всех, кто там находится.

Теодорих окинул сисциан долгим мрачным взглядом.

— Я полагаю, что вы четверо — всего лишь отцы города, но не отцы или родственники тех, кто спрятался внутри. Вы больше заботитесь о городе, а не о его жителях. Но что вы можете предложить взамен? Что вы можете отдать мне такого, чего я уже не взял сам?

— Тогда просто пощади нас! Монетный двор — единственное в нашем городе сооружение, которое дает ему возможность называться городом.

— Это правда. Что ж, судьба города мне тоже не безразлична. Когда я буду править Западной империей, то и Сисция тоже станет моим владением. Мне нет необходимости лишаться своей собственности. Отлично, я принимаю ваше предложение. Раковина останется, а то, что внутри, — наше. Ступайте и подайте сигнал.

Когда старики в сопровождении вооруженных воинов ушли, Теодорих сделал знак посланцу:

— Скажи королю Фридериху, чтобы он окружил монетный двор. Когда отворят двери, пусть погасит огонь и выпустит взрослых мужчин из здания невредимыми. Затем, как я и обещал, его воины могут делать что хотят со всеми остальными.

Сайон Соа проворчал:

— Я рад, что ты пощадил это прекрасное здание, Теодорих. Но, по-моему, не следует щадить этих мерзких стариков, которые сначала бахвалились, а затем начали униженно пресмыкаться.

— А я и не собирался этого делать. Отдай приказ, Соа, чтобы все жители Сисции собрались возле монетного двора и своими глазами увидели, что произойдет, когда двери в здание откроют. После этого объявишь горожанам, что эта оргия — дело рук так называемых отцов города. Полагаю, что отцы, мужья и братья сами накажут этих стариков по заслугам. Возможно, они даже покарают их гораздо суровее, чем это сделали бы мы.

Вскоре мы двинулись дальше, пополнив свои запасы тем, что нашли в бывшем монетном дворе Сисции. Но мы успели проделать всего лишь пятьдесят миль, прежде чем натолкнулись на очередное препятствие — великолепно вооруженное войско в шлемах конической формы, состоявшее из сарматов и скиров. Они не прятались в кустах, а выстроились в боевой порядок и открыто ждали, когда их обнаружат наши высланные вперед разведчики. Я назвал их войском только потому, что всадников было около четырех или пяти тысяч. На самом деле это была вовсе не армия, но беспорядочное скопление воинов из многочисленных кочевых племен сарматов и скиров, включая закаленных ветеранов и всех тех, кто выжил в предшествующих битвах, когда остроготы — Теодорих под Сингидуном, а еще раньше его отец и дядя — наголову их разгромили. У этих людей имелось две причины, чтобы выступить против нас. Во-первых, будучи разбиты и рассеяны, а стало быть, и вынуждены вести кочевой образ жизни, они теперь надеялись — так же как и гепиды злополучного короля Травстилы — остановить наше продвижение и таким образом заслужить благодарность Одоакра, получить в награду землю и стать более значительным народом, чем простые кочевники. Ну а во-вторых, они от души ненавидели нас и жаждали отомстить всем остроготам.

Однако у них было мало надежды на то, чтобы отомстить, даже еще меньше, чем у короля Травстилы нанести нам ощутимый урон или задержать нас. Травстила, по крайней мере, был единственным королем и командиром объединенного гепидского войска. Эти же несколько мелких племенных вождей, насколько мы поняли, ревниво отказывались признать главенство кого-то одного из них. Их сборное войско не имело представления о тактике и других военных премудростях. Это была скорее плохо организованная банда, достаточно храбрая и воинственная, но абсолютно не способная действовать сообща. Это стало понятно, как только между нами произошла первая небольшая стычка.

Когда наши передовые колонны приблизились к полю боя, на дальнем конце которого, примерно на расстоянии в три стадии, застыли в ожидании враги, наши войска тут же стали строиться справа и слева, образуя обычную линию, готовые начать сражение. противники, сидевшие на конях, ждали — давний обычай предписывал вести себя вежливо, а наши войска тем временем все прибывали и прибывали и занимали заранее оговоренные позиции. Оба наших короля и старшие офицеры, в том числе и я, встали на возвышение, чтобы оценить обстановку. Затем Теодорих приказал одному отряду наших всадников пойти в ложную атаку — чтобы проверить готовность противника и его умение держать линию. Если бы вражеские конники были правильно вымуштрованы и подчинялись приказам, то они просто стояли бы, закрывшись щитами и выставив пики, подобно ежу, который при первой опасности мигом сворачивается и выставляет свои иглы. Но ничего подобного не произошло: два десятка кочевников тут же сломали ряды, чтобы ринуться навстречу нашим всадникам, которые немедленно повернули обратно и бросились врассыпную.

— Нет, вы только взгляните на них! — презрительно воскликнул Питца. — Слишком горячие и абсолютно недисциплинированные. Они рванули вперед еще до того, как наши всадники добрались до их линии.

— Какие глупцы! — радостно воскликнул Фридерих. — Теодорих, я знаю, что ты воздержишься от дальнейшего боя, пока здесь не соберется достаточное количество конников и пехотинцев. А пока позволь мне отвести своих ругиев в тыл врага и…

— Помолчи, юнец, и лучше извлеки из происходящего урок, — резко, но не грубо оборвал его Теодорих.

Затем он повернулся спиной к юному королю, чтобы отдать приказы Питце, Иббе и Эрдвику. Фридерих с трудом сдерживал нетерпение, его конь плясал под ним, пока генералы салютовали своему королю и уходили. Наконец Теодорих снова повернулся к воинственному молодому человеку:

— Позволь мне объяснить тебе, что я делаю, зачем и…

— Но я уже все понял, Теодорих! — перебил его Фридерих и возбужденно затараторил: — Как только генералы соберут свои войска, развернут их и прикажут начать наступление, ты нанесешь основной удар при помощи конницы Иббы, которая поскачет вперед, построившись, что называется, «свиньей» — в виде клина, который изобрел великий бог Вотан. Как-то раз, когда в древние времена он сошел на землю и, чтобы позабавиться, принял обличье Джека Убийцы Великанов, ему довелось увидеть, что стадо кабанов несется по лесу как раз в форме такого клина, сметая на своем пути все живое. — Юноша ненадолго остановился, чтобы перевести дух, а затем снова разразился потоком слов: — Ты также перестроишь войска, чтобы прикрыть конников Иббы с флангов: одни станут отражать удары врага, другие ждать, и, конечно, еще будут войска, которые отвлекут своими маневрами от атаки часть конницы. — Он снова захлебнулся словами, затем улыбнулся и заключил: — Вот! Здорово я все описал, правда?

— Не совсем, — прямо сказал Теодорих, и юноша изменился в лице. — Конница в виде «свиньи» — да, но это будет всего лишь отвлекающим маневром.

— Как? Почему?

— Потому что все обычно строятся «свиньей», когда идут в атаку, и враги ждут сейчас именно этого. Понимаешь, я стараюсь никогда не делать того, что от меня ждут: когда ведешь себя непредсказуемо, получаешь огромное преимущество. Только представь, кочевники будут пытаться отразить атаку конницы Иббы, а я пойду в наступление вместе с пехотой Эрдвика.

— Ты пойдешь с пехотинцами? — изумился Фридерих. — Но почему?

— Надо быть наблюдательным, юный король. Вражеские войска полностью состоят из конницы, но они выбрали для сражения неподходящее поле. Земля здесь грубая и каменистая, она больше подходит для пешего боя, чем для конного. Обрати также внимание на погоду и время суток. Взгляни на небо. Что скажешь?

— Ну, сейчас полдень. Ярко светит солнце, дует западный ветер.

— Подметив все это, я воспользуюсь двумя небольшими преимуществами. Я отправлю Эрдвика с его воинами атаковать с запада, так что полуденное солнце будет светить врагам прямо в лицо, а пыль, поднятая конскими копытами, полетит им в глаза.

Фридерих восхищенно пробормотал:

— Да, теперь я понимаю. Очень умно придумано. Thags izvis, Теодорих, у тебя действительно есть чему поучиться. Но теперь, чтобы и мои люди могли принять участие в битве, позволь мне отвести ругиев в тыл, чтобы окружить врагов.

— Я не собираюсь их окружать.

Фридерих выглядел озадаченным.

— Но почему нет? Мы легко можем полностью уничтожить кочевников.

— Цена будет слишком уж высока, а в этом нет необходимости. Постарайся усвоить еще кое-что, юный король. За исключением тех случаев, когда требуется длительная и размеренная осада, никогда не окружай своего врага. Оказавшись в ловушке, неприятели будут сражаться яростно, до последнего человека, а это будет стоить тебе множества собственных воинов. Если же у врага окажется хоть малейшая лазейка, то он попросту сбежит. Я хочу всего лишь очистить путь от этих ничтожеств, пролив при этом как можно меньше крови.

Фридерих в разочаровании воскликнул:

— Но где же мне тогда сражаться?

— Акх, я никогда не отказываю добрым воинам в хорошей битве, и я совсем не против того, чтобы пролить вражескую кровь. Веди своих ругиев в тыл, как ты и предлагал, и построй их таким образом, чтобы образовать лазейку для побега. Когда кочевники побегут, позволь им это, но обязательно уничтожь часть врагов. Накажи их, всели в них ужас, рассей их. Удостоверься, что они не перегруппируются и не повернут снова против нас. Ступай! Потешь себя!

— Habái ita swe! — воскликнул Фридерих и был таков.

Мне нет нужды описывать сражение в деталях, потому что все случилось именно так, как предвидел и планировал Теодорих, и все закончилось еще до заката солнца. Когда две армии сошлись, бо́льшая часть наших конников, включая Теодориха и меня самого, потеснили передовые части и восточный фланг неприятеля, тогда как «свинья» Иббы ударила по ним первой. Тогда среди мельтешащих всадников закишели подобно муравьям, затеявшим драку с жуками, пехотинцы Эрдвика. Они появились почти незамеченными из-за солнца и пыли. Враги верхом на лошадях возвышались над ними — нанося удары, рубя, издавая воинственные крики — и сначала даже не обратили внимания на то, как пехотинцы стремительно подбежали и начали втыкать мечи в животы коней, подрезать седельные ремни, сухожилия на ногах лошадей и неосторожных всадников, спокойно убивая тех, кто свалился на землю. К тому времени, когда враги наконец поняли, что их буквально режут снизу, они уже ничего не могли поделать. Нас было настолько больше, что скиры и сарматы оказались зажаты в тиски; удары копий и мечей заставили их продолжать сражение верхом, поэтому они не могли наклониться, чтобы отомстить своим мучителям, которые сражались с ними на уровне земли. Значительное число наших пехотинцев было раздавлено и затоптано, но только несколько — заколоты мечами.

Наконец неприятели осознали, что их теснят спереди, с боков и снизу — но не с тыла, — и начали искать лазейку, для того чтобы отступить. Теодорих был готов к этому. Настало время, когда враги стали незаметно отходить от нас, все еще размахивая на ходу мечами. Сначала таких было немного, потом больше, и вот уже подавляющее большинство кочевников развернули своих коней и галопом поскакали вперед. И как только враг побежал, он сразу оказался перед ругиями, выстроившимися вдоль пути его отступления, после чего бегство превратилось в совсем уж беспорядочное и паническое.

Когда сражение завершилось, на земле осталось лежать больше двух тысяч человек, в основном сарматы и скиры, и почти все они лежали неподвижно. Теодорих не собирался брать пленных или тратить время и силы лекарей на то, чтобы врачевать раненых врагов, поэтому наши пехотинцы добили тех, кто был еще жив. Наша армия задержалась ровно настолько, чтобы похоронить своих убитых. Фридерих, который сделал большой круг, когда заходил в тыл врага, встретил на своем пути селение под названием Андаутония[66]. Оно было совсем крохотным. Однако Фридерих пригнал всех способных передвигаться мужчин и женщин на залитое кровью поле боя, где приказал им — сколько бы это ни заняло времени — похоронить всех мертвых сарматов и скиров или же придумать другой способ избавиться от трупов. После этого наша армия, которую уже ничто больше здесь не задерживало, смогла отправиться дальше.

Стояла середина июля, и было очень жарко, когда мы прибыли в Эмону, столицу провинции Прибрежный Норик. Эмона — очень древний город: известно, что его основал еще аргонавт Ясон, и, должно быть, весной и осенью это исключительно милое местечко. Эмона располагается на берегах Савуса, и мне особенно запомнился высокий одинокий холм, с вершины которого можно полюбоваться великолепным видом далеких Юлийских Альп, а также и других, более близких гор. Однако остальная часть города находится в низине, сам он окружен болотистой равниной, которая летом выделяет нездоровые миазмы и порождает целые тучи насекомых.

Эмона — это единственная в окрестностях возвышенность, увенчанная крепостью, почти такой же огромной и грозной, как монетный двор в Сисции. Ее жители наверняка тоже не преминули бы попытаться укрыться там, прихватив все свои ценности и имущество, но, очевидно, какие-то путешественники опередили нашу неторопливо двигающуюся армию и рассказали им о печальном опыте Сисции. Таким образом, в Эмоне нам беспрепятственно, не оказав сопротивления, позволили войти внутрь и не только безропотно снабдили войско провизией, но и предложили развлечения. Всего тут было в изобилии — включая термы, lupanar, вина и noctiluca. Однако нам досталось не так уж много золота и других драгоценностей, потому что еще давным-давно город опустошили наши родичи, визиготы Алариха, а позднее — гунны Аттилы, после чего Эмона так и не смогла обрести своего прежнего богатства и роскоши.

Теодорих, Фридерих и старшие офицеры, включая меня, поселились в крепости на холме и там чувствовали себя довольно уютно. Остальным повезло меньше: мало радости жить среди отвратительных испарений низины, но Теодорих, что называется, выбрал из двух зол меньшее. Остаток пути пролегал примерно по такой же низине, и он рассудил, что будет лучше позволить армии переждать некоторое время в лагере у Эмоны, чем предпринимать утомительное путешествие в летний зной. Поэтому мы оставались там примерно месяц, ожидая, пока спадет жара. Но погода так и не изменилась к лучшему, тогда как гнилая дымка болот сделала свое дело: начались болезни и ссоры, росло недовольство. Наконец волей-неволей Теодориху пришлось отдать приказ сниматься и двигаться дальше.

Таким образом, мы покинули болотистую местность, что уже было благом, но погода оставалась все такой же невыносимо жаркой и сырой. И хотя одного этого было вполне достаточно, чтобы сделать путешествие ужасным, вскоре мы обнаружили вдобавок, что движемся по какой-то чрезвычайно странной и уродливой земле. Местные жители называли ее словом «карст», и карст этот, скажу вам, сущее наказание! Бо́льшую часть почвы здесь составляет обнаженный известняк, калечащий ноги людей и копыта лошадей. Хуже всего, что он накаляется на солнце и затем отдает этот жар, так что земля здесь в два раза горячей любой другой. Самое странное, что этот карст повсюду изрыт подземными водами. За прошедшие столетия подземные реки вымыли целые пещеры и каверны, которые обвалились, оставив на поверхности известняка оспины и воронки самой разной величины — от размером с амфитеатр и до впадин такой глубины, что там легко мог бы поместиться целый город. Веками на дне этих воронок накапливался ил, и именно там селились местные жители, основывая свои странной формы, округлые или овальные, фермы. Если заглянуть в такую воронку, то можно увидеть реку, которая ее создала, появившись с одной стороны и исчезнув с другой, снова уйдя под землю.

Через некоторое время, thags Guth, мы наконец-то снова подошли к нормальной реке Изонцо, которая текла по поверхности земли и по весьма приятной местности, с настоящей почвой, зеленью и цветами. Поэтому, оказавшись там, мы испытали настоящее облегчение и радость, несмотря на то что на противоположном берегу этой реки, где уже начиналась италийская провинция Венеция, нас ожидал сильный противник — многочисленные легионы Одоакра, которые намеревались вступить с Теодорихом в сражение, дабы остановить нас и уничтожить.

4

Разведчики, которых Теодорих выслал вперед, первыми увидели войска Одоакра, защищавшие границу Венеции.

Они доложили, что передовые части неприятеля размещены на значительном пространстве — от Триестского залива, где река Изонцо впадает в Адриатическое море, на севере и до подножия Юлийских Альп, откуда эта река берет свое начало на юге. Когда optio, возглавлявший отряд разведчиков, заговорил, то в его голосе были слышны нотки благоговейного трепета:

— Король Теодорих, похоже, вражеским войскам несть числа. Они растянуты почти на четыре мили вдоль западного берега реки. Больше всего их, естественно, на противоположном конце единственного моста, что перекинут через Изонцо, как раз напротив нашего авангарда.

— Все как я и ожидал, — произнес Теодорих совершенно спокойно. — Не забывай, что у Одоакра было в избытке времени, чтобы собрать своих людей. А как еще он использовал это время, optio? Наверное, хорошо продумал оборону?

— Да нет, похоже, наши враги просто полагаются начисленный перевес, — сказал разведчик. — Они не построили ничего особенно прочного, лишь разбили самые обычные временные лагеря вдоль реки. Шатры для ночлега, навесы для провианта, загоны для лошадей, оружейные палатки, кузницы, полевые кухни, свинарники и загоны для свиней и овец, которых римляне покупают для еды, — словом, все как всегда. Мы не обнаружили никаких специально построенных стен, баррикад или сооружений.

Теодорих кивнул:

— Одоакр правильно рассудил, что его войскам предстоит жестокая рукопашная схватка, так что войска должны оставаться легкими и подвижными. А как насчет берегов, optio?

— От самого залива и до подножий гор весь берег такой же, как и здесь, он отличается только на той стороне реки. Римляне очистили побережье от деревьев примерно на четверть мили вглубь. Но вот с какой целью они это сделали: для того, чтобы разбить там лагерь, чтобы им было легче передвигаться, когда начнется сражение, или просто заготовили топливо для лагерных костров, — я не могу сказать.

— А на этой стороне лес остался? На нашем берегу они его не рубили?

— Нет, король Теодорих, здесь все как прежде. Хотя, как ты сам сказал, у них было в избытке времени, чтобы очистить и этот берег, если бы они захотели. Возможно, Одоакр считает, что деревья помешают тебе разместить свои собственные войска.

Теодорих снова кивнул:

— Что-нибудь еще, optio?

— Да, мы заметили еще кое-что, о чем следует сообщить. — Командир разведчиков встал на колени, чтобы нарисовать палочкой на грязи две параллельные линии, означавшие берега реки. Отметив место, где мы находились, он сказал: — На возвышенности к северу отсюда римляне построили две сигнальные платформы. Огонь или дым будет виден вниз по реке.

— Платформы? — уточнил Теодорих. — Не башни?

— Нет, платформы. — Optio нарисовал два маленьких квадратика в верховьях. — Примерно вот здесь. Не слишком высокие или прочные платформы, и расстояние между ними не очень большое.

— Так-так, — произнес Теодорих. — С этой старой системой я знаком. Надо будет отправиться туда ближайшей ночью и посмотреть на их сигналы. Thags izvis тебе, славный optio. И вам тоже, друзья разведчики. А теперь вот что еще — у Одоакра, без сомнения, здесь в лесу есть собственные наблюдатели, которые следят за нашим приближением. Они попытаются сосчитать, сколько нас, но я предпочел бы, чтобы они не увидели, как мы развертываемся. Возьми столько людей, сколько тебе понадобится, optio, и снова отправляйся вперед. Убери этих наблюдателей, прежде чем мы подойдем к реке. Habái ita swe.

Optio отсалютовал ему, вскочил в седло, и разведчики снова ускакали. Теодорих остался стоять на коленях перед сделанным палочкой на грязи наброском. Он знаком велел своим военачальникам и королю Фридериху присоединиться к нему.

— Давайте разделим колонны и уберем некоторые из них вот отсюда, с основного направления. — Показывая все на схеме, Теодорих отдавал каждому из командиров распоряжения: приказывал переместить тот или иной отряд конницы, пехотинцев или же повозок с провиантом на ту или иную позицию.

— Вот что, Питца, часть людей я отправляю сюда. — Он показал на чертеже место вверх по течению реки. — Пусть возьмут инструменты, свалят деревья и оттащат их к реке. Они могут понадобиться нам, чтобы переправить людей или провизию на другой берег.

Наконец Теодорих повернулся к юному Фридериху:

— Помнишь, недавно ты предложил мне воспользоваться твоими осадными машинами? Ну так вот, теперь их время настало. Я хочу, чтобы их доставили и установили…

— Осадные машины? — изумился юный король. — Но разведчики сказали, что здесь нет никаких сооружений, стен или…

Теодорих перебил его слегка раздраженно:

— Да ты никак решил со мной спорить, юнец! В конце концов, у короля могут быть свои прихоти. А вдруг мне хочется послушать шум и грохот, которые издают эти машины? А вместо этого я должен слушать, как кое-кто критикует мои планы.

Фридерих смутился и поспешно произнес:

— Да-да, разумеется, как прикажешь. Можешь не сомневаться: мои люди заставят машины греметь и грохотать вовсю.

Три или четыре дня спустя бо́льшая часть наших колонн, возглавляемая Теодорихом, добралась до Изонцо, где он, удерживая воинов вдали от берега и используя в качестве прикрытия лес, разделил войско на отряды и отвел их вверх и вниз по течению. Он и сам даже не подходил близко к реке, чтобы взглянуть на противоположный, занятый врагом берег. Казалось, Теодориха совершенно не заботило, какая огромная армия там сосредоточена, и он все свое внимание направил на то, чтобы разместить собственные войска, а их прибывало все больше и больше, и снабдить людей провизией, чтобы они были сыты, устроены и пребывали в хорошем настроении. В течение нескольких последующих дней Теодорих ездил на север и юг, проверяя наши боевые порядки и отдавая командирам соответствующие приказы и распоряжения.

А ведь передовые отряды обеих армий располагались уже совсем близко друг от друга, на расстоянии выстрела из лука. Правда, как следует прицелиться с противоположного берега было сложновато, но дождь стрел мог бы нанести неприятелю значительный урон. Наши войска были не слишком хорошо защищены, только слегка прикрыты деревьями и кустами, а у войск Одоакра не имелось даже такой слабой защиты. Но Теодорих строго-настрого запретил нашим людям поддаваться искушению, велев ни в коем случае не выпускать ни единой стрелы, да и Одоакр, очевидно, сделал то же самое.

Теодорих объяснил, чем вызвана такая сдержанность с его стороны, когда однажды глухой ночью мы вместе отправились с ним вверх по течению — поискать, нет ли где поблизости брода. По пути он сказал мне:

— Поскольку это, без сомнения, самая важная война, которую я вел в своей жизни, я намерен соблюсти все формальности. Ни в коем случае нельзя начинать войну без объявления — следует уважать традиции, которые признают как римляне, так и чужеземцы. Когда я решу, что время пришло, я отправлюсь к мосту, где предъявлю свой ультиматум — потребую, чтобы Одоакр сдался, чтобы он не мешал мне двигаться в Рим, чтобы признал меня победителем и господином, а в противном случае пообещаю его уничтожить. Разумеется, он ни за что не примет моих требований и откажется подчиниться. Он сам или кто-нибудь из его офицеров также приедет к мосту и объявит об этом. Таким образом, мы оба провозгласим, что находимся в состоянии войны. Дальнейший обычай требует только, чтобы командиры обеих армий дали друг другу время вернуться к своим войскам. А после этого, пожалуйста, — можно начинать сражение.

— Сколько еще времени ты собираешься выжидать, Теодорих? Я что-то не пойму: ты хочешь, чтобы наши люди как следует отдохнули после долгого похода? Или ты просто провоцируешь и дразнишь Одоакра: мол, он и так очень долго ждал нашего прибытия, пусть теперь еще маленько подождет?

— Ни то ни другое, — сказал Теодорих. — И кстати, не все наши люди отдыхают. Как тебе известно, среди наших воинов есть бывшие легионеры, одетые в форму римской армии. Несколько ночей подряд я приказывал им тайно переплывать через реку и, как только их одежда высохнет, осторожно смешиваться с врагами, чтобы подсмотреть и подслушать все, что только возможно. Я также выставил дополнительных часовых, чтобы быть уверенным, что никакие шпионы не проберутся к нам с той стороны.

— И что, твои лазутчики видели или слышали что-нибудь полезное?

— По крайней мере, одно мы узнали. Одоакр, разумеется, опытный и умелый воин, но он уже стар — ему шестьдесят, если даже не больше. Мне было интересно узнать, какому командиру из числа наших с тобой ровесников он больше всего доверяет. Так вот, этого человека зовут Туфа, он, кстати, ругий по происхождению.

— Акх, тогда этот Туфа наверняка неплохо знает всю германскую военную науку. Ну, про клин под названием «свинья» и тому подобное.

— Да, как и сам Одоакр. Он ведь когда-то воевал со многими германскими племенами. Нет, я не слишком беспокоюсь по этому поводу. Я вот тут подумал… нельзя ли как-нибудь воспользоваться тем, что Туфа тоже ругий, как и наш юный король Фридерих…

— Полагаешь, можно склонить его предать короля Одоакра? Разрушить римскую оборону и перейти на нашу сторону?

— Перспектива, что и говорить, весьма заманчивая, но, честно говоря, я не очень-то на это рассчитываю.

Теодорих сменил тему, потому что мы добрались до отрядов, которые стояли выше по течению, готовые срубить деревья, если это понадобится, и приказал их командиру:

— Начинайте валить деревья, декурион. Если эта река вообще где-нибудь мелеет, то, должно быть, лишь очень далеко на севере, а поблизости брода нет. Так что на всякий случай пусть твои люди заготовят больше деревьев.

Декурион отправился выкрикивать в ночи приказы, и через несколько мгновений мы услышали первые удары топора. Почти тут же Теодорих воскликнул:

— Смотри, Торн! — И показал на тот берег реки. Тьму там прорезала вспышка света, затем вторая, а потом и еще несколько.

— Факелы, — сказал я.

— Полибианские сигналы, — поправил меня король. — Факельщики находятся на тех самых платформах, о которых нам говорили разведчики. — Он спешился. — Давай выйдем из-за этих деревьев, чтобы было лучше видно, и узнаем, о чем они говорят.

— Я никогда не мог разобрать даже сигналов константинопольского pháros, — признался я, когда мы уселись на берегу.

— Полибианская система совсем простая. Ночью используй факелы, а днем — дым. Принцип здесь такой. Двадцать букв римского алфавита делят на пять групп, по четыре буквы в каждой. A, B, C, D и затем E, F, G, H — ну и так далее. Пять факелов на левой платформе, вон там, показывают номер группы. Видишь? Один из факелов приподняли на мгновение над остальными. А на правой платформе один из четырех факелов приподнят, чтобы показать номер буквы в этой группе.

— Да, вижу, — сказал я. — Слева подняли второй факел. Справа — первый. А потом поставили их обратно. Теперь слева первый факел. Справа — четвертый.

— Продолжай называть их, — сказал Теодорих, склонившись над землей. — Я приготовил тут палочки, чтобы отмечать ими.

— Хорошо. Справа — третий. Слева… так… тоже третий, и справа опять третий. Теперь слева — четвертый, справа — второй.

Теодорих подождал, затем спросил:

— Ну?

— Это все. Теперь они снова повторяют ту же самую последовательность. Я думаю, что они передают слово из пяти букв.

— Ну-ка, попробуем расшифровать. Хм… Вторая группа, первая буква… это E. Первая группа, четвертая буква… D.

— Macte virtute![67] — в восхищении пробормотал я. — Работает.

— P… L… и O. Edplo. Edplo? Хм… может, и не работает. Edplo — какое странное слово. Это не латынь, не готский и не греческий. Наверное, записали неправильно.

Я снова взглянул на факелы и сказал:

— Смотри, они повторяют одно и то же вот уже в четвертый и ли пятый раз.

Теодорих раздраженно проворчал:

— Тогда мы все правильно поняли. Но смысла все равно нет. Интересно, что же за язык они использовали?..

— Подожди, — сказал я. — Я, кажется, понял. Слово-то латинское, но вот алфавит — нет. Очень хитро придумано. Они воспользовались футарком, старым руническим алфавитом. Там буквы другие: не A, B, C, D, а faithu, úrus, thorn, ansus… Сейчас посчитаем: вторая группа, первая буква… это, похоже, raida. Первая группа, четвертая буква… ansus. Таким образом, у нас есть R и A… затем teiws… и eis… и sauil. Получилось слово гatis. Видишь? Все-таки латынь!

Теодорих расхохотался как мальчишка:

— Да! Ratis, плот!

— Они услышали, как работают наши дровосеки, и теперь сообщают Одоакру или Туфе, что мы строим плоты, чтобы плыть вверх по течению.

— Ну и пусть так думают, — весело заметил Теодорих. Мы уже возвращались обратно к лошадям. — Это даже хорошо, что Одоакр и Туфа посчитают нас глупцами, собирающимися построить плоты для двадцати с лишним тысяч человек и десяти тысяч лошадей. А мы тем временем…

— Что мы сделаем? — заинтересовался я.

— Соберем все силы и нанесем врагу удар, — ответил Теодорих, когда мы вскочили на лошадей и повернули обратно. — Я решил: завтра, как раз перед рассветом, я объявлю свой ультиматум. Затем начнется война.

— Хорошо. Где ты хочешь, чтобы я сражался?

— Ты будешь на этот раз верхом или пешим?

— Акх, мой Велокс никогда не простит хозяина, если я оставлю его. — Я нежно потрепал гладкую холку коня.

— Велокс? — удивленно повторил Теодорих и наклонился, чтобы получше рассмотреть его в темноте. — Я думал, что только у Вотана был бессмертный конь по имени Слейпнир. Нет, правда, Торн, не может же это быть тот самый жеребец, на котором ты ездил, когда мы впервые встретились? Ведь прошло уже… сколько… пятнадцать лет, да?

Наступила моя очередь рассмеяться.

— Мне следовало бы оставить тебя в недоумении. Но так и быть, скажу: это Велокс Третий. Мне чрезвычайно повезло, что внук так похож на своего замечательного дедушку.

— Да уж, это верно. Если тебе когда-нибудь надоест воевать, Торн, обязательно займись разведением лошадей. Однако, поскольку ты все еще воин и у тебя есть такой прекрасный конь, ступай завтра с Иббой. Его конница будет в авангарде.

— Ты не хочешь, чтобы я отправился с юным Фридерихом?

— Он не поедет верхом. Как я приказал, Фридерих и его ругии займутся катапультами — баллистами и onagri[68]. Его люди вот уже много дней подряд собирают валуны и другие снаряды.

— Снаряды для чего, Теодорих? Ты что, хочешь разрушить мост?

— За каким дьяволом мне это делать? Мост мне и самому пригодится.

— Но тогда для чего? Как правильно заметил Фридерих, здесь нет ни одной стены или баррикады, которую надо сломать или разрушить.

— Акх, Торн, представь себе, есть. Ты не узнал их, потому что они не из дерева, камня или железа. Очень надеюсь, что Одоакр и Туфа думают так же, как и ты, — что мне нет необходимости использовать осадные машины. Однако запомни: все, что стоит у меня на пути, я называю препятствием, и собираюсь расстрелять, разрушить или иным образом уничтожить это.

На рассвете следующего дня я понял, что Теодорих имел в виду: препятствие, которое следовало уничтожить, было из плоти и крови.

На мосту с Теодорихом встретился не Одоакр, а обращенный в римлянина ругий Туфа. После того как они оба соблюли все формальности — Теодорих предъявил свой ультиматум, а Туфа отказался его выполнять, противники провозгласили, что отныне находятся в состоянии войны. Туфа вернулся на свой конец моста. Теодорих остался стоять на месте, вытащил меч и взмахнул им, властно показывая: «Вперед!» Однако Ибба не повел нас, всадников, вперед. Вместо громового топота копыт мы с изумлением услышали за своей спиной оглушительный грохот, затем последовала серия ударов, которые сотрясли землю, потом где-то над головой раздался свист, словно от взмахов множества огромных крыльев. Жемчужный рассвет внезапно стал зловеще-красным от целого каскада огненных метеоров, которые словно рассекали небо, вылетая откуда-то из-за наших спин, и ударяли в землю, рассыпая вокруг себя искры, на другом конце моста.

Эти огненно-рыжие, оставляющие за собой шлейф из искр и дыма предметы, разумеется, не были кометами, прилетевшими с небес. Это были метательные снаряды, выпущенные баллистами и onagri ругиев: валуны, обернутые сухими, пропитанными маслом ветвями кустарника, загорались как раз перед тем, как упасть на землю. Они продолжали взлетать над нами, поскольку люди Фридериха быстро перезаряжали метательные орудия своих осадных машин. Баллиста, обладавшая при выстреле мощью, заключенной в ее крепко скрученных канатах, была способна метнуть камень, вес которого в два раза превышает вес обычного человека, на расстояние в две стадии. Массивный onager, чья мощь заключена в сильно натянутой перекладине, может отправить такой же вес на расстояние в два раза больше. Таким образом, баллисты были нацелены на дальний конец моста и на легионы, выстроившиеся в обе стороны вдоль берега реки. Onagri швыряли свои снаряды дальше, в конницу и пехоту, собравшуюся на очищенном от деревьев участке земли, располагавшемся между речным берегом и опушкой леса.

Я не знаю, бывало ли подобное когда-нибудь раньше: чтобы машины, предназначенные для того, чтобы медленно и целенаправленно разбивать тяжелые укрепления, использовали с целью сокрушать плоть, кости и мышцы живых людей. Однако совершенно ясно, что Одоакр и его войска никак не ожидали столь необычной атаки. Множество людей и лошадей были просто смяты выпущенными валунами, но наиболее сильный ужас нагнал на римлян ливень из метеоритов. Когда снаряды с грохотом попадали в ряды и шеренги легионеров, они разлетались подобно искрам; люди, увертываясь от них, нарушали порядок построения. Когда снаряды попадали в ряды конницы, то она превращалась в беспорядочную массу: люди падали, а испуганные лошади бешено скакали туда-сюда, вырываясь от тех, кто пытался удержать их на месте. Когда валун попадал в склад, загон или свинарник, то содержавшиеся там лошади, овцы и свиньи принимались беспорядочно носиться повсюду, издавая пронзительный визг, блеяние, ржание, отчаянно бодаясь и лягаясь. Когда снаряд попадал в какой-нибудь навес с провизией или снаряжением или в палатку, то от него во все стороны летели искры и валил дым, вызывая еще большую сумятицу. Шатры, рассчитанные на восемь человек, будучи сделаны из кожи, не загорались, но их теперь уже не связанные стенки путались и хлестали по мельтешащим человеческим ногам и копытам коней. Хаос повсюду воцарился такой, что, когда наши лучники добавили к ливню из камней и пламени еще и град из обычных и горящих стрел, рассеянные и деморализованные римские войска уже готовы были в любой момент отступить, не дожидаясь приказа.

Все это происходило на моих глазах. Нет никакого сомнения в том, что нечто подобное также творилось на севере, юге и дальше на западе — то есть там, где я не мог разглядеть. И вот уже щитоносец Теодориха вбежал на мост, ведя за собой его коня. Король вскочил в седло, снова взмахнул мечом, приказывая: «Вперед!» На этот раз Ибба и мы, его конница, пришпорили своих коней. Как только Теодорих и Ибба повели нас на мост, самая легкая баллиста Фридериха прекратила обстрел; очевидно, об этом условились заранее, поэтому нам не надо было беспокоиться, что мы попадем под выпущенные валуны, достигнув противоположного берега. Однако над нашими головами продолжался свист, багровело небо, тяжелые onagri все так же наносили где-то впереди свои удары по врагу.

В лобовой атаке головные отряды всегда особенно уязвимы и несут самые большие потери. Но на этот раз все было иначе: дезорганизованные, раздробленные, окончательно упавшие духом войска, расположившиеся прямо у моста, сначала даже не оказали никакого сопротивления, и мы принялись проворно и с легкостью вырезать их, словно жали в поле серпом колосья. Сначала мы вонзали пики в грудь врага. Затем принялись наносить удары и буквально полосовать их боевыми топориками и змеиными клинками; римляне падали как подкошенные колосья, разве что не так тихо, и кровь лилась рекой. А за нами шла армия. Как только мы очистили для них путь и пока катапульты и лучники прикрывали их сверху снарядами и стрелами, турмы, десятки и центурии конников и пехотинцев устремились на север, юг и восток, а новые войска все шли и шли через мост.

Разумеется, рано или поздно мы должны были неминуемо встретить сопротивление. Ведь в тот день мы столкнулись не с высокомерными отщепенцами-гепидами, не с толпой не признающих дисциплины кочевников и не с действующими сгоряча недружественно настроенными защитниками города. Это была как-никак римская армия. Несмотря на то что воины пришли в смятение от первых ужасных потерь и отступили перед нашей бешеной атакой, они вовсе не были разбиты и не собирались спасаться беспорядочным бегством. Перекрывая шум сражения — крики людей и животных, удары оружия и щитов, грохот снарядов, топот ног и копыт, — повсюду раздались громкие звуки римских труб, которые выводили: «Стройся!» Замелькали знамена, командиры начали приводить в порядок свои турмы, десятки и центурии. Были слышны и более отдаленные трубы, скликающие на помощь дополнительные войска из числа тех, что растянулись вверх и вниз вдоль Изонцо. Едва только римляне пришли в себя, они снова начали сражаться с завидным мужеством и умением, которые подкреплялись настоящей яростью (они злились не только на нас, но и на себя, ибо дрогнули перед снарядами).

Однако для нас все могло сложиться гораздо хуже. Мы попали бы в ужасное положение, если бы решили провести свою предрассветную атаку в традиционной, обычной, ожидаемой манере: начни мы, скажем, переправляться через мост или перебираться через Изонцо на плотах, или вплавь, или под покровом темноты, или по временным переправам, или надумай мы дожидаться зимы, когда река замерзнет и окажется скованной льдом, — словом, любым другим способом, который только можно себе представить. Но чего римляне уж никак не ожидали, так это катапульт и горящих снарядов, так что выдумка Теодориха дала нам просто неоценимое преимущество. Мы смогли нанести потери и нарушить порядок вражеских войск еще до того, как сблизились с ними. В результате противник опомнился лишь к тому времени, когда мы уже подтянули свои основные силы. И теперь, добившись своего, мы вынуждены были рваться вперед. Если бы мы позволили врагу отразить нашу атаку, то ни о каком отступлении и речи быть не могло: мы просто не сумели бы в таком огромном количестве вернуться обратно на мост без того, чтобы не застрять там и не оказаться в безвыходном положении. Единственной альтернативой было войти в реку, что означало бы наше полное уничтожение. Так что хочешь не хочешь, но нам пришлось сражаться до победного конца.

Современные историки считают, что сражение на реке Изонцо было одной из величайших битв между могучими армиями новейшей истории, а также не просто важным эпизодом в истории позднейшей Римской империи, но эпохальным событием, которое повлияло на судьбу всего западного мира в отдаленном будущем. Однако в книгах вы не найдете подробного описания битвы; увы, и я сам тоже поведать вам об этом не смогу.

Прежде я уже сообщал вам свое мнение по этому поводу; участник сражения может правдиво и подробно рассказать лишь о том, чему он сам оказался свидетелем. В самом начале битвы, когда я сжимал в руках свою пику; и позднее, уже вонзив ее в какого-то врага, который вовсю размахивал мечом; и еще позднее, когда я сражался спешившись, после того, как меня выбили из седла скользящим ударом булавы, но, к счастью, не ранили, — все это время мне казалось, что меня окружала сплошная неразбериха и сумятица; помню только, что на какой-то краткий миг увидел рядом знакомое лицо. Я заметил, как яростно сражаются Теодорих, Ибба и другие наши воины, включая юного Фридериха. Он присоединился к нам со своими ругиями после того, как катапульты сделали свое дело. Наверняка во время этой битвы я вполне мог скрестить меч с кем-нибудь из таких высокородных противников, как Одоакр или Туфа, но если даже это и произошло, я был слишком сосредоточен, чтобы узнать их. Как и все остальные на этом поле боя, от королей и до лагерных кашеваров и простых оруженосцев, я был занят только одним — и причем отнюдь не тем, чтобы приукрасить сражение для исторических книг, добавить еще что-нибудь в анналы истории Римской империи или повлиять на будущее западной цивилизации. Цель, которая стояла перед всеми воинами в тот день, была далеко не такой возвышенной, но зато более насущной.

Существует множество способов убить человека, не дожидаясь, пока это сделают болезнь или старость. Его можно лишить пищи, воды или воздуха (или всего вместе), но это медленный способ. Человека можно сжечь на костре, распять или отравить, но на это тоже требуется время. Его можно повергнуть ударом булавы или снаряда, выпущенного из катапульты, но и тут нет никаких гарантий. Нет, самый верный и быстрый способ убить человека — это проделать в нем дыру, чтобы из нее струей забила или засочилась кровь. Рану можно нанести как вполне обычным, так и необычным способом (вспомните, как я убил свою первую жертву при помощи острого клюва juika-bloth). Какое оружие использовал самый первый убийца, о котором говорится в Священном Писании, неизвестно, но кровь там упомянута, так что Каин, очевидно, так или иначе, проделал отверстие в Авеле. С этого самого времени на протяжении всей истории человечества люди совершенствовались в своем умении наносить раны друг другу. Они изобрели копья, мечи, кинжалы, стрелы — а потом и еще более острые и совершенные модели этого оружия: вращающееся копье, стрелу с крючьями, острый изогнутый клинок. У людей будущего, возможно, появится такое оружие, какого мы с моими товарищами-воинами даже не можем себе представить, однако сама суть его не изменится, ибо это по-прежнему будет нечто, предназначенное наносить раны. Ведь цель оружия даже через пятьсот лет ни на йоту не будет отличаться от той цели, которая стояла перед Каином в туманном прошлом, или же от цели, что преследовали мы в день битвы при Изонцо: один человек старался нанести рану другому человеку, причем каждый хотел сделать это первым. Акх, я понимаю, что рискую навлечь на себя неверие и упреки, превратив мужественное сражение — яростную схватку, величайшую войну — в нечто нелепое, вместо того чтобы описать его как возвышенное. Но спросите об этом любого другого, кто принимал участие в битве, и, полагаю, он будет со мной солидарен.

Так или иначе, в конце концов мы все-таки одержали победу. Когда трубы римлян в последний раз созвали свои легионы построиться у штандартов, то они настойчиво, хотя и скорбно озвучили приказ: «Отступить!» Все те силы, которые собрались здесь, теперь потянулись назад; легионы все еще отбивались от нас, расчищая себе путь, и вся армия отпрянула на запад; люди в спешке хватали свое снаряжение, провиант, брошенное оружие, оставшихся без седоков лошадей; римляне также забирали тех раненых, которые могли идти сами или кого можно было унести. За прошедшие столетия постоянно воевавшая римская армия отступала не часто, но она умела делать это организованно и быстро. Наши люди, естественно, устремились в погоню за врагом, уничтожая отставших, находящихся в арьергарде и по краям, однако вскоре Теодорих собрал своих командиров, велев тем перегруппировать войска и отправить за римлянами только отряд разведчиков, чтобы те проследили, куда направляются враги.

Первым делом я решил разыскать своего оставшегося без всадника коня: поскольку на Велоксе было боевое римское седло, его могли по ошибке принять за одного из коней, принадлежавших римлянам. Однако на нем была еще и весьма необычная веревка для ног, что могло остановить и озадачить наших людей. Так или иначе, я обнаружил своего скакуна в целости и сохранности: он пасся чуть южнее от того места, где мы сражались, на полосе очищенной от леса земли между мостом и деревьями. Конь тщательно осматривал траву, прежде чем ее щипать, потому что трава и земля на этом берегу реки были сплошь покрыты кровью и источали неприятный запах. Да и сам Велокс был выпачкан кровью, точно так же, как и я, как и все участники недавней битвы: люди и кони, живые и мертвые. Когда выжившие в сражении позднее решили вымыться сами и отмыть одежду, река стала красной от крови и оставалась такой довольно долго. Если кто-то из живущих вдоль Изонцо до самого Адриатического моря еще не знал о сражении между нашими армиями, то он вскоре не только узнал об этом, но и понял также, что это была кровавая бойня.

После того как легионы Одоакра ушли, на поле остались лишь тяжелораненые римские воины (из этих легионов не дезертировали и не перебегали на сторону врага), а также несколько врачей высокого ранга и их capsarii[69], чтобы помочь своим товарищам. Поскольку раненые враги на этот раз были достойными уважения воинами, мы, победители, не стали без промедления предавать их смерти, но позволили, чтобы им оказали помощь. Мало того, наши lekjos работали бок о бок с римскими медиками, и все эти врачи беспристрастно оказывали помощь раненым из обоих враждующих лагерей. Не знаю, скольким раненым они спасли жизнь или вернули здоровье, но там было по крайней мере четыре тысячи наших людей убитыми. Вполовину больше потерял убитыми Одоакр. После того как наши похоронные команды принялись за дело, кто-то предложил, чтобы сберечь время, не копать могил, а просто сбросить трупы врагов в Изонцо — и пусть себе плывут вниз по течению.

— Ni, ni allis! — сурово произнес Теодорих. — Теперь на нашем пути к завоеванию всей Италии стало на шесть тысяч римлян меньше, это верно. Но когда мы завоюем эту землю, вдовы, дети и прочие родственники этих людей станут моими подданными, такими же гражданами, как и мы, породнятся с нами. Так что проследите, чтобы все павшие сегодня римляне были похоронены с теми же почестями, что и наши воины. Да будет так!

Для того чтобы выполнить приказ Теодориха, нашим людям понадобилось много дней. По крайней мере, наши похоронные команды и те, кто помогал им копать могилы, обошлись без соблюдения религиозных церемоний. Кстати сказать, было почти невозможно отличить христиан от язычников или митраистов (за исключением тех редких случаев, когда на мертвеце был надет крест, молот Тора или солнечный диск), но это не создало никаких проблем. Поскольку митраистов, как и язычников, всегда хоронили головой на запад, а христиан — ногами на восток, нашим людям пришлось лишь копать параллельные ряды могил и совершенно одинаковым образом опускать туда мертвецов. В любом случае неважно, какой веры они придерживались при жизни, потому что мертвые все одинаковы.

А тем временем наши оружейники и кузнецы тоже были заняты делом: чинили сломанные доспехи, выпрямляли погнутые шлемы и мечи, затачивали клинки, которые затупились в сражении. Остальных воинов отправили подбирать все, что могло пригодиться: инструменты, провиант и вещи, которые остались на поле после отступления римлян. Кое-что мы тут же использовали — например, съели недавно убитых свиней и овец, сдобрив их прекрасным римским соусом из маринованной рыбы. Другое спасенное добро мы погрузили на брошенные римлянами телеги и повозки, чтобы взять его с собой. Дровосеки, которые срубили все деревья вверх по течению реки на нашем восточном берегу, наконец-то превратили их в плоты. Мы обнаружили, что единственный мост через Изонцо слишком узкий, чтобы по нему могли проехать наши огромные повозки с осадными машинами. Поэтому их пришлось переправлять по воде.

И тут как раз вернулись обратно разведчики, которые последовали за Одоакром. Они доложили Теодориху, что в дне пути к западу отсюда расположен прекрасный город под названием Аквилея. Посчитав город слишком уязвимым (поскольку Аквилея стояла на плоской равнине Венеции и выходила на море, она не была полностью обнесена стеной), Одоакр принял решение не останавливаться там. Разведчики донесли, что его армия выбрала прекрасную римскую дорогу, которая как раз там и начиналась, и, добравшись до нее за короткий срок, продолжила свое движение на запад.

— Эта дорога называется Виа Постумиа[70],— сказал Теодорих собравшимся офицерам. — Она ведет в Верону, хорошо укрепленный город: две трети его окружено рекой, поэтому он прекрасно защищен. Я не удивлюсь, если Одоакр спешит добраться именно до Вероны. Но я рад, что он оставил нам Аквилею. Это столица провинции Венеция и очень богатый город — во всяком случае, он был таковым, пока гунны не прошли через него пятьдесят лет тому назад. Однако Аквилея вместе с частью Адриатической флотилии, расположенной на морском побережье в окрестностях Градо, все еще остается главной базой римского военного флота. Наверняка это довольно приятное местечко, где мы сможем восстановить силы (ведь наша армия не отдыхала почти целый год) и вознаградить себя за великую победу, которую мы здесь одержали. Если верить рассказам путешественников, в Аквилее в избытке роскошных терм, великолепных блюд из морепродуктов и прекрасных поваров, которые готовят, а также красивых римских и венецианских женщин. Таким образом, мы задержимся там на некоторое время, хотя и не слишком долго. Как только мы хорошенько передохнем, сразу же последуем за Одоакром. А сейчас, пока кто-нибудь из наших разведчиков не вернется и не доложит, что римляне свернули с Виа Постумиа, мы будем следовать за ним в Верону. Мы не должны позволить Одоакру успеть укрепить этот город лучше, чем он уже укреплен. Именно там он сделает свою следующую остановку. И надеюсь, последнюю.

5

Мы прекрасно развлекались на протяжении нескольких дней, которые провели в Аквилее. С тех пор как я покинул Виндобону, я ни разу не останавливался в городе, где бы простые жители говорили на латыни. Однако, поскольку в жилах этих невысоких и коренастых сероглазых людей текло больше кельтской, нежели романской крови, они говорили на латыни довольно забавно, заменяя звуки «д», «г» и «б» звуками «з», «к» и «ф». Так, они угрюмо приветствовали Теодориха, именуя его Теозориком, и было очень забавно слушать, как они ругали его и всех нас, ибо вместо «варвары-готы» у них получалось «фарфары-коты».

Не приходится удивляться, что местные жители бранили нас, ибо Аквилея, понятное дело, уже устала от того, что ее постоянно захватывали. Это происходило на памяти почти каждого поколения — сначала визиготы Алариха, затем гунны Аттилы, а теперь вот мы. И люди не слишком успокоились, когда Теодорих потребовал от них всего лишь столько провизии и товаров, сколько было необходимо для нашей армии. Помня, что это его будущая собственность, король запретил нашим войскам распутничать и буйствовать в городе или же разграблять его с целью наживы. Однако воины все-таки попользовались в Аквилее на дармовщинку женщинами, девицами и даже несколькими мальчиками. Порядочным горожанам подобное было не по душе, а уж владельцам местных lupanar и женщинам-noctiluca это наверняка понравилось еще меньше, ибо они лишились привычной платы.

Однако не все известные и почтенные горожане питали к нам отвращение. Лентин, navarchus Адриатической флотилии, человек среднего возраста, но по-юношески порывистый, например, пришел с пристани Градо, чтобы переговорить с Теодорихом. Он презрительно отзывался об Одоакре (и, будучи урожденным венецианцем, произносил его имя на местный манер).

— У меня нет причины любить короля Озоакра, — сказал Лентин. — Я видел, как его армия самым непристойным образом бежала через наш город, и не собираюсь хранить верность монарху, который столь поспешно и в панике удирает. Однако это вовсе не означает, Теозорик, что я подобострастно отдам тебе свои корабли, которые стоят здесь и у города Альтина[71]. Если твои люди собираются подняться на борт или захватить их, то я отведу суда в море. С другой стороны, как только твоя победа над Озоакром будет бесспорна и тебя благословит император Зенон, я тут же признаю тебя своим военачальником и адриатический флот станет твоим.

— Разумно, — одобрил Теодорих. — От души надеюсь, что мне придется сражаться против Одоакра только на суше. Мне не понадобятся войска на море. Я рассчитываю, что к тому времени, когда я захочу ими воспользоваться, уже стану твоим королем и меня признают все. Тогда-то я буду очень рад, если ты присягнешь мне на верность, navarchus Лентин, но обещаю тебе, что сначала я твою верность заслужу.

Или другой пример. Хотя почти все женщины Аквилеи кипели от праведного негодования по отношению к нам, захватчикам, по крайней мере две из них, хорошенькие и предназначенные для Теодориха и юного Фридериха, не испытывали никакого неудовольствия от того, что стали временными возлюбленными настоящих королей, пусть даже и захватчиков. За то короткое время, что эти две красотки были «королевами», они добровольно рассказали нам немало интересного и полезного вроде: «Если вы двинетесь дальше по Виа Постумиа, то обнаружите в двенадцати милях отсюда город Конкорзию. (Как вы понимаете, имелась в виду Конкордия.) Когда-то там размещался гарнизон и находились мастерские, где делали оружие для римской армии. Затем гунны уничтожили Конкорзию, и она превратилась в руины, но все равно осталась важным перекрестком дорог. А если пройти еще к юго-западу, там опять есть хорошие римские дороги…»

Таким образом, когда наша армия наконец-то выступила из Аквилеи и мы добрались до руин Конкордии, Теодорих отправил вперед конницу, сказав центуриону, который командовал ею:

— Центурион Бруньо, та дорога, что идет влево, — это ответвление от Виа Эмилиа[72]. Мы все сейчас направимся в Верону, однако ты со своими людьми поедешь вон той дорогой. Мне достоверно известно, что где-то там вы встретитесь с вражеским войском. Дорога проходит через две реки — Атес[73] и Падус[74], до города Бонония[75], где соединяется с главной Виа Эмилиа. Ты расставишь своих людей вокруг города и вдоль этой дороги в обоих направлениях, чтобы перекрыть все возможные кружные пути. Если Одоакр попытается связаться с Римом или Равенной, желая запросить дополнительные войска или какую-нибудь другую помощь, его гонцы из Вероны, чтобы добраться до места назначения, должны будут отправиться по Виа Эмилиа. Я хочу, чтобы всех гонцов обязательно перехватывали, а послания спешно доставляли мне. Habái ita swe.

Пройдя сотню римских миль на запад от Конкордии, наша армия подошла к Вероне. Это был очень древний и красивый город, которому до этого времени везло: войны и армии чужеземцев его не слишком разрушили. Хотя Аларих Визиготский не единожды подходил к нему вплотную, он всегда размещал свои войска в окрестностях Вероны, не желая разграблять город. Позднее гунны Аттилы, которые буйствовали по всей Венеции, тоже останавливались неподалеку отсюда, но до самого города не добрались. Так что вплоть до нашего появления Верона не подвергалась осаде со времен самого Константина, то есть примерно целых два столетия. И теперь горожане были не слишком-то готовы пережить новую осаду.

Вообще-то, если говорить честно, Верона была не только окружена прочной стеной, но также защищена с двух сторон и рекой Атес, бурной и быстрой, а в каждой из высоких стен имелись всего лишь одни ворота для входа. Однако прежние римские императоры, восхищенные красотой Вероны, решили, что и снаружи она должна быть так же красива, как и внутри. Уж не знаю, на что раньше походил вход в город — возможно, это были всего лишь неприступные ворота с массивными башнями и торцами для мостов, — но императоры заменили их изящными триумфальными арками, отделанными резьбой и украшениями. Хотя арки эти и были каменными и достаточно прочными, сии декоративные монументы оказались абсолютно не приспособлены для того, чтобы на них повесили неприступные двери на шарнирах. Модное платье — это, увы, не прочные доспехи.

Все трое ворот были уязвимы, но Теодорих приказал нам осадить только одни, те, что выходили на берег реки. Наши баллисты и onagri были нацелены прямо на них, а лучники принялись обстреливать защитников, расположившихся по всей стене, дождем стрел. Помните, как раньше в Андаутонии Теодорих оставил врагам лазейку для побега? Так и теперь он не стал осаждать остальные двое ворот Вероны (выходившие на два моста через Атес), дабы люди Одоакра смогли воспользоваться ими, когда поймут, что шансов на победу у них не осталось. Он отправил к этим мостам только один немногочисленный turma конников, чтобы они поторопили беглецов, как только те решатся на побег. А еще, поскольку Теодорих сам высоко ценил этот древний и красивый город, он приказал воспользоваться снарядами без огня — и посылать их только по воротам, а не бить по стенам и зданиям, — а наши лучники стреляли исключительно обычными стрелами.

После двухдневного обстрела валунами створки ворот превратились в щепки, и тогда мы принесли тяжелый таран. Под прикрытием поднятых щитов наши самые сильные воины поднимали и ударяли им, пока таран не пробил оставшееся дерево и железо. Наши передовые отряды копейщиков и меченосцев стояли поблизости. Одоакр и его генерал Туфа понимали, что городские ворота нельзя считать серьезным препятствием, а потому приготовились к единственному, что им оставалось, — к побегу. Поскольку у защитников на стенах имелся достаточный запас стрел, пик и булыжников, они обрушили все это вниз в таком количестве и с такой скоростью, что стена почти скрылась у нас из виду, как во время очень сильной грозы. У римских воинов были еще и многочисленные котлы с кипящей смолой, так что на нас со стены хлынул настоящий поток жидкого огня. Когда хоть капля его попадала на тех, кто находился внизу, она тут же прилипала к несчастным и загоралась.

Судьба двух десятков наших воинов, которые первыми бросились к воротам, была незавидна: их проткнули насквозь, закололи или сожгли; многие были убиты, еще больше народу покалечили. Однако любой опытный воин знает, что такое оружие защиты — это последнее отчаянное средство, способное задержать лишь передовой отряд противника. Как только стало совершенно ясно, что наши воины все равно переберутся через стену и встретятся со второй линией римской обороны, копейщики и меченосцы мигом перекрыли городские улицы.

Теодорих вместе со своим другом королем Фридерихом и старшими офицерами, включая и меня, все еще находился на некотором расстоянии от места сражения: там, откуда он мог лучше всего осуществлять командование. Мы увидели, как один из наших всадников галопом обогнул городскую стену, прискакав от других ворот. Он объявил, что и те и другие ворота уже открылись изнутри и из них хлынул поток убегающих легионеров.

— Но среди них нет воинов, — сказал посланец. — Только горожане. Им было позволено убежать, чтобы спастись.

Теодорих что-то проворчал и сделал воину знак снова отправляться на свое место, а затем обратился к нам:

— Похоже, Одоакр собирается сражаться за каждую улицу и каждый дом. Это будет нам стоить огромного числа убитых и раненых. Королю не подобает вести войну таким способом.

Ибба пробормотал:

— Это все равно как шлюха, которая расставляет ноги, чтобы ею попользовались, но в то же время отчаянно царапается и кусается.

— Во время прошлых войн Одоакр вел себя достойно, — вставил Эрдвик. — От возраста у него, должно быть, высохли мозги.

— Меня удивляет, — сказал Фридерих, — что генерал Туфа согласился сражаться таким способом. Он ведь кроме всего прочего еще и ругий.

— Поскольку горожан там не осталось, — заметил Питца, — почему бы нам просто не перекрыть ворота и не запереть римскую армию внутри Вероны. Мы спокойно можем отправиться дальше своей дорогой, победив их без всякого кровопролития. По прошествии времени они все умрут там от голода.

Теодорих покачал головой:

— Ну уж нет, мне не по душе просто похоронить Одоакра. Я должен дать понять всем римлянам — и Зенону, — что я разбил его наголову. — Он поднял щит — так делали простые пехотинцы, когда приносили клятву, — а затем добавил: — Ну что же, друзья мои, если Одоакр и Туфа желают сражаться за каждый дюйм земли, да будет так.

Так оно и вышло. Спешившись, мы все — короли, старщйе офицеры и рядовые — сражались за каждый уголок города, а надо вам сказать, что в Вероне великое множество открытых площадей. Бои шли также среди аркад огромного городского амфитеатра, выше и ниже рядов для зрителей, которые окружали арену. Затем мы стали сражаться там, где места поменьше — на городских улицах, и копья пришлось сменить на мечи. И наконец многим из нас пришлось достать кинжалы, ибо схватки уже происходили на маленьких, тесных улочках, в атриумах общественных зданий и даже прямо в комнатах частных домов — тут уж развернуться совсем негде. Легионерам Одоакра такой бой украдкой, возможно, был так же противен, как и нам, но они, не обращая на это внимания, сражались доблестно и мужественно. Если бы наши «змеиные» мечи — тонкие, острые, не ломающиеся и не гнущиеся — по своему качеству не превосходили короткие гладиусы римлян, мы, возможно, и не смогли бы их победить. А так мы теснили врагов все дальше и дальше, очищали одну улицу за другой, оставляя позади множество убитых воинов, как своих, так и вражеских. Подчинившись приказу Теодориха, мы не уничтожали здания в Вероне, но весь город был буквально залит кровью.

Когда мы сражались в Вероне за каждый дом, я выяснил кое-что интересное: узнал, почему винтовые лестницы во всех зданиях всегда расположены одинаково — так, чтобы они закручивались вправо. Это делается для того, чтобы центральный столб мешал размахнуться правой рукой, в которой зажат меч, незваному гостю, если тот попытается пробиться вверх по лестнице. В то же время у защитника, который сражается наверху, вполне достаточно места, чтобы замахнуться мечом. Именно из-за этой особенности конструкции я и получил от противника рану (мне полоснули мечом по левой руке), не слишком серьезную, но довольно глубокую, из которой потоком хлынула кровь, так что мне пришлось обратиться за помощью к лекарю. Я утешился тем, что теперь у меня на каждой руке по шраму; этот новый шрам на левой руке, так сказать, уравновешивал старый шрам на правой: помните, как много лет тому назад Теодорих лечил меня от укуса змеи.

Не знаю, как далеко в городе продвинулись наши к тому времени, когда лекарь перевязал мне рану. Я поспешил обратно в гущу сражения, согнув руку и размышляя о том, смогу ли удерживать ею щит. Я подошел к маленькой площади, на которой яростно сражалось множество людей, плечом к плечу, тогда как немало воинов уже либо лежали неподвижно, либо корчились на камнях мостовой. Только я приготовился вступить в сражение, как на дальнем конце площади появились еще двое: безоружные и с поднятыми над головой руками. Они громко закричали, пытаясь перекрыть шум сражения. Одного из этой пары, кричавшего звонким голосом, я узнал: это был юный Фридерих; более низкий голос принадлежал какому-то крупному воину в одежде римлянина. Оба они призывали:

— Перемирие! Indutiae![76] Gawaírthi!

Сражающиеся воины, услышав призыв, подчинились и опустили оружие. Фридерих приказал своим людям срочно разыскать Теодориха и привести его на площадь. После этого молодой король приблизился ко мне и сказал:

— Акх, рад тебя видеть, сайон Торн! Ты ранен? Не сильно, я надеюсь? Позволь мне представить тебе моего собрата ругия. Это Туфа, magister militum.

Римский генерал что-то проворчал в знак приветствия, и я тоже последовал его примеру. Стоило лишь распространиться известию о перемирии, как сражение вокруг нас стихло, Фридерих с гордостью сообщил мне, как «собрат ругий» разыскал его и предложил на время прекратить военные действия. Я рассмотрел этого человека. Туфа был одет в изящные доспехи, соответствующие его высокому положению, и носил их с достоинством. Хотя он был примерно нашим с Теодорихом ровесником (лет тридцати пяти или около того), у него была рыжеватая борода, гораздо пышнее тех, которыми могли похвастаться более пожилые наши командиры, что показалось мне вопиющим нарушением дисциплины или пренебрежением к обычаям, царившим в римской армии. Очевидно, пренебрежение все-таки было более точным словом, потому что, когда Теодорих присоединился к нам, Туфа с кислым видом отрекся от всего, что связывало его с римской армией.

— Заметив в гуще сражения короля ругиев, — сказал он, кивнув в сторону Фридериха, — я предложил ему объявить перемирие, для того чтобы побеседовать с тобой, король Теодорих. — До этого Туфа говорил на латыни, но теперь, желая показать свое родство, заговорил на наречии ругиев, на старом языке: — Я пришел не для того, чтобы сдаться, вернее, не просто сдаться, а чтобы принести тебе клятву верности, и очень надеюсь, что и ты ответишь мне тем же.

— Или же, выражаясь не столь высокопарно, — сухо заметил Теодорих, — ты покинул свой высокий пост и собственных людей.

— Кое-кто из моих людей решил последовать за мной. Но их мало: это всего лишь моя личная дворцовая охрана — ругии, которые, как и я, будут с радостью сражаться под командованием нашего короля Фридериха. Остальная армия осталась верна римскому королю Одоакру.

— Почему же ты, magister militum римской армии, вдруг решился на измену?

— Vái? Оглянись вокруг! — с отвращением воскликнул Туфа. — Разве это битва?! Сражение в углах и щелях! Я за Рим, да, и я бы тоже защищал его, но только не таким способом! Эти деяния на совести Одоакра, точно так же, как и постыдное отступление от Изонцо. Ты, по крайней мере, сражался храбро, открыто, наступая. Повторяю еще раз: я за Рим. Вот почему, поскольку я ожидаю, что ты станешь защищать его как настоящий мужчина и воин, когда это придется делать, я хочу быть вместе с тобой.

— Довольно, твои мотивы мне ясны. А вот что касается меня… Зачем мне нужен союзник вроде тебя?

— Ну, во-первых, я могу открыть тебе кое-что полезное. Например, сообщить, что Одоакр уже ускользнул от тебя, сбежал отсюда. Когда горожанам позволили покинуть Верону через прибрежные ворота, он незаметно ускользнул вместе с ними, прикинувшись простым стариком. И теперь, в это самое время, пока твои воины сражаются на здешних улицах (выходит, что они сражаются всего лишь с брошенным арьергардом вражеской армии), бо́льшая часть войск Одоакра уже устремилась к тем воротам.

Теодорих невозмутимо заметил:

— Мне уже сообщил об этом гонец. Ты не поведал мне ничего нового. Я, кстати, специально оставил лазейку. В этом нет ничего особенного.

— Разумеется. Только настоящий воин воспользовался бы лазейкой лишь после полного и окончательного поражения. Вот ты, например, никогда бы не поступил так. Одоакр безжалостно бросил множество убитых и раненых, так что теперь его армия сможет перемещаться с хорошей скоростью. Он повел ее остатки, чтобы встретиться с еще одним войском неподалеку отсюда. Верона была ловушкой, которую он приготовил для тебя, Теодорих. То, что ты собирался сделать с ним, Одоакр сделал с тобой. Мне было приказано задержать тебя, заманить в ловушку, пока он не вернется с войском, достаточным для того, чтобы запереть тебя здесь.

Мои приятели маршал Соа и генерал Эрдвик теперь тоже присоединились к нам — вне всякого сомнения, они пришли сюда слегка встревоженные, выяснить, почему так внезапно прекратилась битва. Оба они с интересом прислушивались к словам римского военачальника.

— Ну и что дальше, Туфа? — спросил Теодорих, все еще прохладным тоном. — Теперь, когда ты раскрыл этот коварный план, почему бы мне просто не отблагодарить тебя ударом меча вместо братских объятий?

— Мой братский совет может тебе пригодиться, — продолжил Туфа. — Я полагаю, Теодорих, тебе больше нет смысла сражаться за Верону. Город и так уже твой. Так пусть же те, кто сейчас находится за его стенами, там и остаются, так твое войско будет более подвижным. Сомневаюсь, что ты такой же безжалостный, как Одоакр. Поэтому, пока ты задержишься здесь, чтобы оказать помощь раненым и похоронить убитых, я предлагаю не размещать твоих людей внутри города. Оставь их в лагере, на открытом месте рядом с Вероной. Наблюдатели Одоакра, увидев это, доложат ему, что тебя не так просто заманить в ловушку. Он откажется от своего плана, и ты избежишь опасности…

— Достаточно! — резко бросил Теодорих. — Я не из тех, кто пытается избегать опасностей. Я предпочитаю сам создавать их для врагов.

— Ну конечно. Именно об этом я и толкую. Позволь мне отправиться и лично заняться этим.

— Тебе? — фыркнул Теодорих.

— Я знаю, куда скорее всего отправится Одоакр. Я смогу перехватить его прежде…

— Акх, преследовать Одоакра совсем не трудно. Его уже преследует моя конница, которая к этому времени наверняка крушит неприятельские фланги.

— Так-то оно так, но от этого он не станет двигаться медленней. У тебя нет возможности переместить свою армию так быстро, чтобы настичь Одоакра, прежде чем он сделает одну из двух вещей. Он стремится добраться до реки, которая называется Аддуа[77], это на запад отсюда, там его ждет еще одна армия, которую он готов бросить против тебя. Однако, когда Одоакр поймет, что его преступный план не удался, он может вместо этого отправиться на юг, к Равенне. Если он туда попадет, ты не сможешь выбить его оттуда до самого Судного дня. Ибо этот город, расположенный посреди болот, невозможно окружить, взять штурмом или подвергнуть осаде. Поэтому я прошу позволить мне, Теодорих, немедля догнать Одоакра, прежде чем он доберется в одно из двух этих мест.

— Тебе? — снова спросил Теодорих. — Тебе и твоим дворцовым стражникам?

— И еще стольким твоим людям, скольких ты сможешь мне доверить. Помимо тех всадников, которые преследуют Одоакра, мне нужен подвижный боевой отряд — не слишком большой и легкоуправляемый, но достаточный для того, чтобы одержать победу в стычке, когда она завяжется. Я вовсе не надеюсь разбить всю отступающую армию, однако заставлю ее задержаться и защищаться. Итак, Теодорих, просто доверь мне часть твоей конницы. Или поезжай сам, если ты…

— Нет, позволь лучше мне! — в крайнем возбуждении встрял юный Фридерих. — Там, за стенами, находятся мои конники-ругии, которые, как и их кони, застоялись без дела. Теодорих, позволь мне и Туфе и всем ругиям вместе отправиться за Одоакром!

Видя, что Теодорих призадумался, Эрдвик пришел к нему на помощь:

— Представь, как будет потрясен Одоакр, когда его бывший генерал и чуть ли не все ругии внезапно повернут против него.

— Он может совсем потерять присутствие духа, — добавил Фридерих с энтузиазмом. — Представь: вдруг он тут же поднимет руки и сдастся?

— Ничего такого я не обещаю, — заметил Туфа, — но почему бы не попытаться, Теодорих? Ну подумай сам: что ты теряешь, отправляя нас?

— Вот что я вам скажу, — пробасил молчавший до этого старый Соа. — Одно несомненно: чем дольше мы обсуждаем это, тем дальше уходит Одоакр.

— Ты прав, — ответил Теодорих. — Вы все правы. Ладно, Фридерих, ступай и возьми десять отрядов своих конников. Отправляйся вместе с ним, Туфа, проводи его и помни, что пока я еще испытываю тебя в качестве союзника. В этом набеге твой король Фридерих является также и твоим командиром. И постоянно присылайте ко мне гонцов, чтобы я знал, как идут дела. Habái ita swe!

Туфа, подобно Фридериху, отсалютовал ему на готский, а не на римский манер, после чего они оба побежали к воротам, через которые мы вошли в город.

Я сказал Теодориху:

— Не так давно ты сам говорил о том, что неплохо бы склонить Туфу на свою сторону. Что же тебя теперь смущает?

— Видишь ли, Торн, сказать можно все, что угодно. Посмотрим, докажет ли он свою преданность делом, как собирается. Хотя даже потом — и Туфа должен это знать — предателю никогда не станут полностью доверять и еще меньше его будут уважать. А теперь давайте, мои маршалы, восстановим порядок в этом прекрасном городе. Пусть его жители поскорее вернутся обратно и снова наладят здесь жизнь. Верона слишком красивое место, чтобы надолго оставаться в хаосе.

Спустя годы я слышал восторженные отзывы путешественников о так называемом «розовом блеске» Вероны: очень многие строения, скульптуры и украшения здесь были сделаны из камня, кирпича или плитки теплого розоватого, красноватого и рыжеватого цветов. Если Верона и была столь удивительного оттенка уже в то время, когда я сражался там, признаюсь, я был слишком занят, чтобы восторгаться ее красотой. Однако мне не дает покоя мысль: скорее всего, столь восхваляемый «розовый блеск» возник потому, что во время той битвы Верона была просто-напросто залита кровью. Сражение шло в стольких укромных уголках, уютных местечках и пристанищах, что не сразу стало видно, какая там была кровавая резня. Однако когда мы начали считать и подбирать павших, то обнаружили, что их набралось около четырех тысяч с римской стороны, да и наши потери составляют примерно столько же. Трудно сказать, насколько после этого ослабли войска Одоакра. Но, подсчитав все потери, которые мы сами понесли на пути до Вероны, мы выяснили, что от армии, которая выступила из Новы, осталось всего лишь две трети.

Однако так или иначе, но мы все-таки захватили Верону. И теперь могли поздравить себя с тем, что медленно, но верно прокладывали дорогу в глубь родины римлян, пройдя теперь уже добрую треть раскинувшегося вширь Италийского полуострова. Однако, увы, это сражение — как и все сражения до настоящего времени — на самом деле не принесло особого результата, потому что в итоге мы так и не свергли Одоакра, не вынудили его просить о мире, не смогли сделать так, чтобы местное население увидело в нас не захватчиков, а освободителей. Взяли мы Верону или нет, боюсь, это никоим образом не повлияло на общий ход событий.

Из-за внезапно объявленного перемирия далеко не все из оставшихся в городе легионеров были мертвы или искалечены, и мы взяли в плен примерно около трех тысяч человек. Хотя они и были по вполне понятной причине обижены на Одоакра за то, что тот бросил их на верную смерть, — наверняка многие из них предпочли бы плену достойную гибель в бою, — никто из них тем не менее не последовал примеру Туфы и не попросился к нам на службу. Теодорих, естественно, не позволил бы им оставить при себе оружие и свободно уйти, даже при условии fides data[78]. Но, памятуя о том, что эти люди, подобно остальным римским легионерам, возможно, когда-нибудь станут его подданными, Теодорих приказал отнестись к ним с уважением: обращаться с пленными учтиво и щедро кормить. Это наложило дополнительное бремя на наших и без того утомленных воинов, которые уже занимались разнообразной рутинной работой: разбивали лагерь, помогали раненым, хоронили убитых и приводили улицы города в порядок. Работы было так много, что лично меня совершенно не удивляет, что никого из наших генералов не встревожило отсутствие известий от Фридериха и Туфы.

Лишь Теодорих заметил это и проворчал:

— За четыре дня они не прислали ни одного гонца. Неужели этот молодой самоуверенный павлин собирается держать меня в неведении только потому, что вырвался из-под надзора старших и решил поиграть в самостоятельность?

Я ответил:

— Не могу поверить, что этот парень способен не подчиниться приказу. Но вполне может быть, что наш юнец надеется совершить какой-нибудь выдающийся подвиг.

— Я предпочитаю не зависеть от его капризов, — проворчал Теодорих. — Отправь гонцов на запад и юг, чтобы они отыскали Фридериха и немедленно доставили сюда.

Однако прежде, чем я успел выполнить приказ короля, с юга к нам все-таки прибыл гонец. Он притащился на взмыленной лошади, остановился у шатра со штандартом Теодориха и чуть не упал от усталости, когда спешивался. Однако этот гонец не принадлежал к тем десяти turma, которые отправились с Фридерихом. Гонец прибыл из центурии, которую Теодорих отправил из Конкордии следить за Виа Эмилиа.

— Наилучшие пожелания от центуриона Бруньо, король Теодорих, — выдохнул он. — Ты просил сообщить о том, куда Одоакр отправил гонцов, в Равенну или Рим. Я прибыл доложить, что он вообще никого не отправлял. Более того, Одоакр сам движется в Равенну — быстрым маршем — со своим генералом Туфой во главе того, что весьма напоминает полноценную армию. Мало того, они тащат за своими лошадьми наших закованных в кандалы пленных.

— Одоакр и Туфа? — произнес Теодорих сквозь стиснутые зубы. — А кого же из наших людей они взяли в плен?

— Ну, я видел короля Фридериха и две или три сотни его ругиев, все они в крови. Центурион Бруньо догадался, что ты, должно быть, потерпел здесь серьезное поражение, потеряв очень много…

— Помолчи! — рявкнул Теодорих, побелев от ярости. — Мне нанесли ужасное оскорбление! Не говоря уж о том, что обманули самым подлым образом. Доложи, что вы увидели и что сделали.

— Jawaíla! — Гонец резко выпрямился и сказал: — Колонны Одоакра появились с запада от Бононии и быстро проследовали через этот город на юго-запад. Ты не отдал никаких приказов на этот случай, но центурион Бруньо решил напасть на них с теми людьми, которые у него были. Он надеялся нанести врагу хоть какой-то ущерб, хотя и знал, что нападение на войска Одоакра повлечет за собой смерть или плен. Только потому, что он приказал, я повернул и поскакал к тебе с этим известием. Лучше бы я остался и…

— Разумеется, разумеется. Что-нибудь еще?

— Поскольку Одоакр движется быстрым маршем, но не повернул на юг от Бононии, где проходит самая короткая дорога к Риму, очевидно, что он не собирается туда. Наши разведчики еще раньше разузнали, что по Виа Эмилиа можно добраться как до Равенны, так и до Аримина[79], но центурион Бруньо предположил, что первое все-таки более вероятно. Это все, что я могу сказать тебе, король Теодорих, кроме того, что мой командир и мои товарищи почти наверняка все…

— Да-да. И тебе жаль, что ты не с ними. Как твое имя, юноша?

— Витигис, optio второго отряда конной центурии Бруньо, к твоим услугам, король Теодо…

— А теперь, optio Витигис, ступай и скажи генералу Иббе, чтобы он подготовил всю свою конницу к сражению, мы выступаем немедленно. Передай ему также, что я велел определить тебя в один из его передовых отрядов. Так что, возможно, твое желание погибнуть геройской смертью скоро исполнится.

Молодой человек отсалютовал Теодориху и зашагал прочь, а мой друг мрачно пробормотал:

— Возможно, скоро это случится со всеми нами, nolens volens[80]. А чего еще ожидать, если кампанию возглавляет глупец вроде меня. Но скажи, как вероломному Туфе удалось с такой легкостью обмануть меня?

Я заметил:

— Мне лично тоже показалось, что он говорит искренне.

— Vái! Помнишь, Эрдвик как-то назвал Одоакра безмозглым стариком? Как же тогда следует назвать меня самого? Я, должно быть, стал совсем слабоумным, если позволил себя обмануть.

— Ну хватит, — сказал я. — Теодорих, ты не похож на себя! Сколько я тебя знаю, ты гораздо чаще впадал из-за неудач в ярость, нежели предавался унынию. Не надо себя казнить!

— Я и впрямь больше зол на себя, чем на Туфу. А ведь кое в чем он не соврал: насчет того, что Одоакр подготовил мне ловушку. Только она, оказывается, была не в городе, а поджидала нас в пути. — Он усмехнулся, отнюдь не весело. — А ведь я своими руками погубил Фридериха! Единственное, что хотел Одоакр, так это вцепиться в меня зубами и увериться в том, что он может ехать куда захочет, захватив достаточное количество заложников, которые стали бы ему щитом. И кого я послушно отправил ему? Не только десять отрядов верных мне союзников, но вдобавок еще и их законного короля!

Я попытался утешить друга:

— У тебя в заложниках есть в десять раз больше легионеров Одоакра. Римская армия всегда честно соблюдала законы цивилизованного ведения войны, а ведь один из них гласит, что можно внести выкуп или обменяться пленными. Гонец, между прочим, сообщил, что Фридерих до сих пор жив.

— Надеюсь, что это так. Одоакр не слишком-то беспокоился о своих собственных людях, которых бросил здесь. Он, может, и император Рима, но ни он, ни Туфа не являются римлянами по рождению, а потому не считают нужным соблюдать законы, основанные на чести и человечности. Как только они поймут, что счастливо ускользнули от преследования и нам их теперь не догнать, заложники мигом станут для них всего лишь обузой.

— Это верно, — ответил я взволнованно. — Едва ли мы можем ждать от Одоакра гонцов. Теодорих, прошу тебя, разреши мне отправиться туда самому и выяснить судьбу заложников.

— А ты можешь ехать, Торн? Ты же ранен.

— Я ранен легко. Это всего лишь царапина. Она не помещает мне держать поводья или меч.

— Тогда поезжай немедленно. Ты можешь взять еще десять turma, если хочешь. Оставшиеся ругии наверняка захотят отомстить за своего молодого короля.

— Еще не время. Лучше я отправлюсь один. Но чтобы знать, где тебя искать в будущем, позволь спросить: а каковы твои дальнейшие намерения?

— В этом нет тайны, — мрачно ответил Теодорих. — Я собираюсь поднять себе настроение, совершив несколько убийств. — И добавил с явной насмешкой в свой собственный адрес: — Я собираюсь довериться в дальнейшем сказкам Туфы.

— Как понимать твои слова, король?

— Помнишь, он говорил еще об одной римской армии, которая стоит лагерем у реки Аддуи, и это похоже на правду. Полагаю, Одоакр ждет, что я отправлюсь за ним в погоню, пылая гневом и слепо устремившись в Равенну. И вот тогда-то он призовет на помощь эту армию (возможно, прибегнув к своей полибианской сигнальной системе), которая и подберется ко мне с тыла.

Я кивнул:

— Чтобы зажать тебя в клещи.

— Вместо этого, как только конница Иббы будет готова, я совершу быстрый бросок на запад, к той армии, что ждет у реки Аддуи. От души надеюсь, что смогу разбить ее, захватив врасплох. Я оставлю здесь Питцу, Эрдвика и наших пехотинцев, чтобы удерживать Верону, на случай если поблизости обнаружатся римляне.

Желая подбодрить друга, я усмехнулся и сказал:

— Лучше мне поскорее отправиться в путь, а то ты выиграешь войну еще до того, как я успею вернуться. — После чего отсалютовал ему и ушел.

Теодорих облачился в боевые доспехи, но я оставил свои в лагере: «змеиный» меч и поясной кинжал и все остальное, что могло бы указать на то, что я воин и острогот. Я был одет как простой путешественник, а на луке седла у меня висели праща и старый короткий римский меч. Я не торопясь повел Велокса по мосту через реку Атес: камни были слишком твердыми для его копыт. Оказавшись на другой стороне, я направил коня на покрытую дерном обочину Виа Постумиа и галопом поскакал на юг.

Не знаю, обращали ли вы когда-нибудь внимание на то, что человеческое тело почти полностью состоит из выпуклостей и округлых форм, тогда как вогнутостей у нас совсем немного. Ладонь руки, свод стопы, подмышечная впадина — что еще? Наверное, именно поэтому таким отвратительным, даже тошнотворным зрелищем — в силу своей ненормальности и противоестественности — представляется нам искалеченный человек: тело все во вмятинах и впадинах, искажающих то, что должно быть мягкой округлостью туловища или конечностей.

Ярким безоблачным октябрьским днем в нескольких милях от Бононии, на жнивье недавно убранного поля рядом с Виа Эмилиа, я с ужасом и тоской разглядывал усеивавшую его груду — двести с лишним трупов. Большинство людей были заколоты или зарублены одним ударом. Собственно говоря, одного-единственного отверстия (если знаешь, куда бить) вполне достаточно, чтобы лишить человека жизни. Но воины Одоакра очень торопились, а потому убийцам пришлось действовать в спешке. Поэтому кое-кто из погибших, в том числе центурион Бруньо и юный король Фридерих, и был убит столь небрежно — кожа и плоть несчастных были сорваны и висели в виде лохмотьев, — что их тела были буквально выдолблены и изрыты ямами и воронками, подобно той ужасной почве под названием карст, по которой мы с ним когда-то вместе проезжали.

6

Может, настоящему воину и не пристали такие чувства, но должен задним числом признаться, что после любого сражения, в котором мне доводилось участвовать, мое женское начало давало о себе знать: я испытывал глубокую печаль и непритворную скорбь по всем павшим.

В тот день, однако, на том поле близ Бононии я пережил также и другие чувства. Во-первых, почти что материнскую печаль. Хотя у меня самого детей никогда не было и быть не могло, я по-матерински оплакивал Фридериха, хотя бы потому, что знал: его настоящая мать едва ли сделает что-либо подобное. Пока я стоял и смотрел на его оскверненное тело, я, казалось, слышал слова, которые когда-то сказал одной по-настоящему любящей матери: «Смотри, этот ребенок умер… и твое собственное сердце пронзил меч». Но одновременно с этим я также скорбел по Фридериху чисто по-мужски, как это может делать старший брат. Я вспомнил, как вместе с мальчиком Фридо путешествовал на остров Гуталанд. Как я обучал знанию леса живого, смышленого подростка. Как познакомил подросшего Фридо с его первой женщиной. И теперь, к собственному стыду, вспомнив об этом случае, я распознал в себе еще одно чувство, причем очень сильное и эгоистичное. То было гнетущее сожаление о том, что не я был той первой его женщиной, и вообще я ни разу не оказался среди тех женщин, которые могли доставить наслаждение молодому красивому королю и сами при этом получить наслаждение. Я понимал, что упустил свой шанс, больше такой возможности мне уже не представится…

Но вдобавок среди сумятицы этих не совсем возвышенных переживаний во мне поднимало голову еще одно чувство, делавшее честь как мужчине, так и женщине, — то была холодная решимость хищника отплатить за совершенное здесь жестокое преступление.

И тут я заметил, что на поле помимо погибших воинов есть и другие, живые люди. Собравшиеся здесь местные крестьяне с весьма недовольным видом копали огромные ямы для братских могил, они ворчали, ругались и что-то бормотали насчет того, что не нанимались убирать мертвецов. Стоявший с краю крестьянин, заметив мое к ним внимание, вскинул на плечо мотыгу, подошел поближе и заговорил:

— Ты небось удивляешься, друг, почему мы ругаемся, когда должны бы радоваться. Если не считать многочисленных ублюдков, которыми наш господин награждает наших дочерей, это единственный дар, который мы когда-либо от него получали. Причем дар весьма щедрый, ибо мертвечина — прекрасное удобрение для полей.

— Какой господин? — уточнил я. — Король Одоакр?

Крестьянин покачал головой:

— Clarissimus Туфа. Magister militum армии Одоакра. Он ведь вдобавок еще и наместник провинции Фламиния и легат города Бононии.

Я кивнул в сторону поля:

— И это римский вождь устроил такую резню?

— Римский? Nullo modo[81]. Туфа не римлянин, всего лишь sus barbaricus[82]. Свинья-варвар в раскрашенной тоге. Вот ты, похоже, путешественник. Очень надеюсь, что ты не путешествуешь с женой или дочерью. Ибо у dux Туфы два любимых развлечения — жестоко убивать людей и лишать невинности девственниц. Ну, еще он с удовольствием обесчестит матрону.

Я снова показал на поле:

— Интересно, почему Туфа такой жестокий?

Старик пожал плечами и повторил:

— Sus barbaricus. — Затем принялся объяснять, показывая поочередно то туда, то сюда. — Одоакр и Туфа провели здесь свои колонны рысью, а мы, местные жители, собрались, чтобы выкрикивать «Io triumphe!», как нам всегда приказывают делать в таких случаях. Кажется, Одоакр где-то одержал победу, потому что этих бесчисленных пленников волокли за лошадьми. Затем неожиданно вон оттуда показались еще всадники, что-то закричали на своем варварском языке. Схватка оказалась недолгой. Нападающих было слишком мало, и они быстро погибли. Вон там лежит один из них. — Он показал на центуриона Бруньо. — После того как улеглась вся эта суматоха, Туфа отдал приказ убить также и пленников. Ну а затем велел нам «убрать все это, прежде чем покойники начнут вонять», а сам со своей армией отправился дальше. Мы занимаемся этой тяжелой работой уже третий день и очень устали. К счастью, погода стоит ясная и прохладная.

Старик подождал, не скажу ли я чего-нибудь в ответ, но я молчал и думал. Бруньо проявил отвагу, но самопожертвование его оказалось абсолютно бесполезным. Туфа, скорее всего, догадался о том, что на его армию не будет совершено настоящее нападение, прежде чем он достигнет убежища в Равенне. Поэтому заложники больше не были ему нужны. Я скорбно вздохнул. Если бы не безрассудное вмешательство центуриона, то Фридериха и его ругиев, похоже, тащили бы за собой до самой Равенны. Возможно, их поместили бы в темницу, били, а может, даже пытали, но они остались бы живы. Акх, а может, и нет. Туфа вполне мог убить их перед городскими воротами. Так что не стоит винить во всем Бруньо, тем более что за свою прискорбную ошибку он расплатился собственной жизнью.

— Как ты и сам видишь, — продолжил могильщик, — мы получили только удобрение для нашего поля. Этих пленников, кем бы они ни были, уже ограбили легионеры. Все забрали: оружие, доспехи, — в общем, все, что есть ценного. Так что нам поживиться нечем. Только навозным мухам раздолье.

Поскольку крестьянин, говоря о пленниках, добавил «кем бы они ни были», было очевидно, что он не знает о том, что провинция Италия уже захвачена нами, остроготами, и нашими союзниками. Скорее всего, учитывая, сколько различных войн произошло за всю историю на этом клочке земли, местные жители уже вполне привыкли к постоянным потрясениям и их совершенно не волнует, кто и с кем воюет. В любом случае могильщик не принял меня за чужеземца, своего врага: возможно, из-за того, что я обратился к нему на латыни. Я тоже отнесся к нему весьма доброжелательно, потому что было очевидно: этот крестьянин отнюдь не горячий поклонник своего dux Туфы.

(Мне было немного странно слышать, что обычный крестьянин так складно и правильно говорит, но я напомнил себе, что нахожусь в самом сердце Римской империи. Даже сельские жители здесь были более грамотными, чем городское население на окраинах империи. Впоследствии я также узнал, что местные уроженцы являлись потомками кельтов. Они отличались бледной кожей, были выше, чем их сородичи, которых мы встретили в землях венедов, и, без сомнения, в силу близости к Риму, они лучше говорили на латыни.)

Решив как можно больше разузнать у разговорчивого могильщика, я сказал:

— Я так понимаю, что твой sus barbaricus Туфа повел свою армию в Равенну. Эта дорога приведет меня туда?

Он наклонил голову и спросил меня насмешливо:

— Ты хочешь взглянуть на зверя?

— Может, я просто хочу поблагодарить его от лица навозных мух за столь щедрый подарок.

Крестьянин хихикнул и пояснил:

— Виа Эмилиа ведет к морскому порту Аримин на Адриатике. Однако, — он махнул рукой на запад, — в нескольких милях отсюда есть заброшенная дорога, которая уходит налево и ведет через болота к Равенне. Думаешь, за все те годы, что прошли с тех пор, как Равенна стала столичным городом, кто-нибудь из правителей проложил приличную римскую дорогу? Как бы не так! Никто не хочет, чтобы появилась возможность легко добраться до его тайного убежища.

— А еще какой-нибудь путь есть?

— Есть. Обменяй своего прекрасного коня на лодку, и ты сможешь добраться до Равенны со стороны моря. Единственная дорога, которая ведет с севера на юг, проходит вдоль побережья, но она тоже не слишком удобна. Ею пользуются преимущественно погонщики мулов, которые везут соль с Альп, чтобы в Равенне погрузить ее на корабли.

— Отлично, — сказал я. — Я отправлюсь через болота.

— Тогда будь осторожен. Когда Одоакр у себя в резиденции, Равенна окружена стражниками и часовыми. У тебя наверняка спросят пароль. Хотя гораздо чаще при виде незваных гостей сразу стреляют.

— Ради навозных мух, — беззаботно бросил я, — придется рискнуть.

— Тебе нет нужды это делать, если все, чего ты хочешь, — это передать благодарность от мух их благодетелю. Одоакр часто торчит в Равенне месяцами, но обязанности Туфы как военачальника заставляют того постоянно путешествовать. Еще, как я уже сказал, он легат Бононии. Тебе надо только Дождаться его во дворце, рано или поздно он появится в своей резиденции. Разумеется, тебе будет не просто увидеться с dux — и уж конечно, тебя грубо допросят, разденут и тщательно обыщут. Ты не первый, кто надумал поблагодарить clarissimus Туфу. Многие до тебя хотели это сделать.

Наша беседа была прервана грубыми криками: приятели старого могильщика требовали, чтобы он прекратил увиливать и немедленно принимался за работу. Он пробормотал богохульство, отсалютовал мне своей мотыгой и сказал весело:

— В любом случае, незнакомец, окажи нам любезность и забери с собой несколько навозных мух. Vale, viator[83].

После этого он направился помогать остальным: те как раз сваливали останки Фридериха и шести или семи его воинов-ругиев в простую могилу.

Хотя дорога через болото была вся сплошь в ямах и колдобинах, я был рад и ей. Я ехал по этой дороге во тьме глубокой ночью, она постоянно извивалась, но все-таки мы с Велоксом избегали зыбучих песков и других подобных им опасностей, которых полно в этой болотистой местности. Я проехал уже примерно двенадцать миль и абсолютно не представлял, далеко ли еще до Равенны: я не видел ее огней, а на небе не было облаков, которые могли бы отразить хоть какой-нибудь свет. Я медленно шел и вел за собой Велокса, двигаясь как можно тише и стараясь под безоблачным, усыпанным звездами небом выглядеть как можно незаметней.

Я отлично понял, насколько хорошо была защищена Равенна. Любой вражеской армии, которая попыталась бы приблизиться к городу по этой извилистой единственной дороге, пришлось бы двигаться очень медленно, конный авангард не превышал бы четырех или пяти всадников, а это, считай, все равно что ничего. И ни вся армия, ни одиночные разведчики не смогли бы незаметно подобраться вплотную к городу — ни днем ни ночью, если только ползком. Местность вокруг была такой же плоской, как и дорога, ее покрывали только осока, камыши и какой-то чахлый кустарник. Я уж не говорю про то, что почва тут представляла собой грязь, трясину, липкий ил и жижу, так что если вражеские воины все-таки предприняли бы попытку пробраться через нее, то мигом все до одного стали бы прекрасными мишенями, подобно водяным крысам. Я еще не видел Равенну с прибрежной стороны, но пришел к выводу, что на штурм с суши нечего было и надеяться, если только не навести огромного количества наплавных мостов, достаточных для того, чтобы вся армия пересекла их одновременно. Можно, конечно, натренировать болотных птиц, но этот вариант представлялся мне еще более нелепым и абсурдным, чем первый.

Я знал, что дальше продвигаться ночью опасно — запросто можно напороться на какого-нибудь часового. Я остановился и стал прикидывать, что лучше: привязать Велокса к кочке и отправиться дальше одному или же просто остановиться обоим и дождаться рассвета. Пока я раздумывал об этом, все решилось само собой. На некотором расстоянии впереди — не знаю, как далеко, — зажегся огонь, причем настолько неожиданно, что сначала я принял его за призрачные болотные огоньки. Однако затем огонь разделился на девять отчетливых точек, а те в свою очередь распались на две группы: пять слева, четыре справа. Я понял, что это факелы, которые используются в полибианской сигнальной системе.

К моему удивлению, римляне не сразу начали передавать сообщение: факелы лишь покачивались вверх-вниз. После недолгого замешательства я догадался оглянуться и посмотреть назад. Там, опять же не скажу точно, на каком расстоянии, появилась такая же линия из девяти огней. Я понял, что далеко к северо-западу от этих болот какие-то римские легионеры или разведчики — а возможно, и простые римские граждане — приготовились наладить сообщение с войсками в Равенне. Эта западная линия факелов все-таки начала передавать свое сообщение, и я невольно восхитился полибианской системой. Подумать только, эти новости могли поступить откуда-то из внешнего мира, пройти через эстафету таких же огней и быстро добраться до Одоакра или Туфы, которые находились внутри своего убежища. А здорово, что и я тоже смогу их прочесть.

Однако затем случилось кое-что, поставившее меня в тупик. Не будет преувеличением сказать, что я испытал настоящее потрясение, когда внешние огни стали двигаться: сначала поднялся факел в левом ряду, третий справа, что означало, если только Одоакр не сменил свою систему, третью букву в старом руническом алфавите. Огни продолжали передавать эту букву снова и снова, словно для того, чтобы подчеркнуть ее важность, и эта третья буква рунического алфавита называлась «торн». Я был изумлен и напуган. Ну скажите, как такое могло произойти? Неужели римляне заметили мое осторожное продвижение по болотам? Так или иначе, в Равенну передавали срочное сообщение о том, что приближается маршал Теодориха.

Но уже в следующее мгновение я посмеялся над собой. Это надо же быть таким самонадеянным! Я явно переоценил свою значимость. Факельщики перестали передавать «торн», немного подождали, а затем передали еще несколько букв: ansus, dags, úrus и снова ansus — A, D, U, A, — и я понял, что имелось в виду. При такой системе приходилось ограничиваться абсолютным минимумом слов и даже по возможности сокращать их. Поэтому второе D в слове ADUA решили убрать. Руна «торн», которую я по ошибке принял за свое имя, означала всего лишь первую букву другого имени — Теодорих. Нетрудно догадаться, что в послании речь шла о Теодорихе и реке Addua. Однако сообщение состояло из еще одного слова или его части — руны winja, eis, nauths и kaun: V, I, N и C. После этого факелы снова начали перемещаться вверх-вниз, а затем внезапно погасли.

Я вновь стоял в темноте, которая теперь показалась мне еще более густой, чем прежде, и размышлял. Послание отправлено и получено — TH ADUA VINC — удивительно лаконичное, но, вне всякого сомнения, совершенно понятное для получателя, чего обо мне никак не скажешь. Я ведь не располагал всей информацией. Теодорих недавно побывал или все еще находился на реке Аддуа, где располагалась также и вторая римская армия Одоакра; это было ясно. И VINC в сообщении могло быть сокращением слова vincere, «завоевать». Но попробуй догадайся, не зная, как обстоят сейчас дела, что именно имеется в виду. То ли Теодорих одерживает победу, то ли терпит поражение, а может, с ним скоро произойдет одно или другое.

Ну, подумал я, в любом случае такое сообщение должно выманить Туфу из Равенны, причем довольно скоро. Одоакр мог еще некоторое время скрываться там, но его главный военачальник, столкнувшись с угрозой захвата, едва ли мог себе это позволить. Итак, решил я, подожду, когда появится Туфа. Прав был старый могильщик: Бонония — самое подходящее место для того, чтобы затаиться и ждать. Я повернулся и повел Велокса обратно на Виа Эмилиа, честно признаюсь, вздохнув от облегчения, что мне нет нужды пытаться проникнуть в Равенну каким-нибудь тайным способом.

Медленно и все еще очень осторожно двигаясь в ночи, я был вынужден откровенно сказать себе, что, собираясь подстеречь Туфу, я на самом деле нарушаю приказ короля и преступаю границы своих полномочий. Теодорих велел мне всего лишь разузнать обстановку и доложить, что здесь происходит, а не становиться снова его лазутчиком в тылу врага; таким образом, мне надо было немедленно скакать на север, чтобы отыскать его и присоединиться к армии. Я мог бы добраться до Аддуи всего за два дня, а место маршала в битве — рядом с его королем. Мне также следовало вспомнить былой опыт: ведь в прошлый раз, решив воздать по заслугам другой sus barbaricus, по имени Страбон, я не стал лично осуществлять месть. Даже если я теперь добьюсь успеха и отомщу коварному Туфе, как он того заслуживает, Теодорих вряд ли поблагодарит меня за это. Ведь Туфа как-никак был виновен в гибели не простых пленных, но стал убийцей короля. А потому и покарать такого человека должен был не кто-нибудь, а сам король. Более того Туфа, нарушив слово, нанес страшное оскорбление лично Теодориху. В общем, как ни крути, а право отомстить все-таки принадлежало не мне, а Теодориху.

Однако я рассудил так. Пусть даже мой суверен выкажет неудовольствие, я не могу поступить иначе. Фридерих был моим другом, моим подопечным, моим младшим братом. И между прочим (хотя сам Теодорих мог этого и не знать), его собственная дочь, принцесса Тиудигото, надеялась, что когда-нибудь этот юноша станет ее супругом. Поэтому я не отступлю. Я отомщу за юного короля и его воинов, убитых столь подло и коварно. Я сделаю это во имя всего того, чего лишили всех нас, — меня, Теодориха, Тиудигото, народ ругиев…

Погрузившись в размышления, я буквально напоролся на какое-то острие, которое довольно болезненно уперлось мне в живот. Я так увлекся составлением планов мести, что не придал значения ржанию Велокса, который пытался предупредить хозяина, и не заметил, как какая-то пригнувшаяся темная фигура внезапно появилась из темноты, пока не наткнулся прямо на копье и не услышал грубый голос, который зловеще произнес:

— Я знаю тебя, сайон Торн.

«Иисусе, — подумал я, — похоже, римляне все-таки заметили, как я приехал сюда! Хотя нет — этот человек говорил на старом наречии. Я, должно быть, снова ошибся». И тут, к моему еще большему замешательству, незнакомец вдруг потребовал:

— Говори правду, маршал, или я выпущу тебе кишки. Ты человек Одоакра, niu?

— Ничего подобного, — произнес я, решив говорить правду, чего бы это мне ни стоило. — Наоборот, я здесь для того, чтобы убить одного из его людей.

Противник, вопреки ожиданиям, не пронзил меня копьем, однако и не убрал его. Я добавил:

— Я человек Теодориха и приехал сюда по его приказанию. — Немного помолчав, я сказал: — Копьеносец, ты узнал меня в темноте. Узнаю ли я тебя при свете?

Он наконец отодвинул в сторону острие копья и выпрямился, но так и остался темным пятном во мраке ночи. Он вздохнул и ответил:

— Меня зовут Тулум. У тебя не было причин запомнить меня, сайон Торн. Я signifer бывшего третьего отряда бывшей конной центурии Бруньо. Теодорих отправил нас из Конкордии на юг разведать обстановку. Когда мы прибыли в Бононию, я оказался одним из тех, кого Бруньо поставил наблюдателями неподалеку от города.

— Акх! — воскликнул я, догадавшись. — Так тебе удалось избежать бойни.

Тулум снова вздохнул и с явным сожалением сказал:

— По прошествии какого-то времени, поскольку ничего достойного внимания вокруг не происходило, я отправился в город, чтобы, как обычно, доложить обо всем центуриону. Его там не было, а горожане рассказали мне, что римляне стремительно миновали город, таща за собой множество пленных чужеземцев. Когда я наконец выяснил, куда уехал Бруньо, и нагнал его в поле к востоку от города… ну, ты знаешь, что я там нашел.

— Полагаю, именно там ты меня и выследил?

— Да. А теперь постарайся взглянуть на все моими глазами. Из всех чужеземцев в живых остался только один, который наблюдал за похоронами и при этом совершенно спокойно беседовал с одним из местных могильщиков. Сайон Торн, я не стану извиняться за то, что у меня зародились темные мысли.

— Тебе нет нужды извиняться, signifer Тулум. Там действительно было в избытке предателей.

— Когда ты направился в Равенну, как до этого сделали римские колонны, я подумал, что мои подозрения подтвердились: ты давно и тайно состоишь в сговоре с врагом. Я последовал за тобой на безопасном расстоянии. Я шел следом всю ночь, стараясь не отставать, пока мы не зашли так далеко в болота, что я подумал: нас в любой момент может окружить городская стража. Я подозревал, что тебя римляне встретят с радостью а вот меня нет. Поэтому я решил, что надо побыстрее убить предателя. — Он издал грустный смешок, в котором слышалось разочарование. — Что ж, теперь я могу признаться. Когда ты остановился вон там — в то время, когда загорелись эти факелы, — если бы ты снова двинулся вперед, сделал хоть один шаг в сторону Равенны, я тут же пронзил бы тебя копьем. Однако затем ты повернулся и двинулся обратно. Это заставило меня засомневаться. Я решил дать тебе возможность объясниться. И рад, что так поступил.

— И я тоже, от всего сердца. Thags izvis, Тулум. Пошли, скоро уже рассветет. Нам надо поскорее добраться до главной дороги. Много событий произошло с тех пор, как ты отправился на юг. Полагаю, ты вздохнешь с облегчением, узнав, что по крайней мере еще один из воинов вашей центурии остался жив. Бруньо отправил к Теодориху с донесением optio по имени Витигис. Когда я услышал от него, что стряслось, то сразу отправился сюда. Однако, по-моему, сам Витигис не очень-то рад, что остался в живых.

— Могу поверить в это. Я знаю Витигиса.

— Теперь расскажи мне, сколько еще воинов кроме тебя Бруньо оставил недалеко от Бононии? И где они сейчас? Присоединились к Бруньо или нет?

— Точно не скажу. Я знаю, что центурион назначил еще троих, прежде чем дошла очередь до меня. А вот живы ли они…

— Надеюсь, твои товарищи до сих пор находятся на своих постах или где-то рядом, где их можно отыскать. У меня есть для них задание.

Мы отправились к тому месту, где Тулум оставил свою лошадь, привязанную к одному из камней мостовой. Ночь выдалась лунной, поэтому я смог разглядеть, что signifer младше меня, высокий, крепко сбитый; он был одет в кожаные доспехи конника. Знаете, почему я не заметил Тулума в темноте? Он вымазал свою светлую кожу и типично остроготскую бороду болотной грязью. Взяв под уздцы своих лошадей, мы пошли дальше, и я поведал Тулуму обо всем, что произошло за время его отъезда из Конкордии. А напоследок рассказал о том, какое сообщение римляне пытались передать при помощи факелов.

— Признаюсь тебе, Тулум, здесь, этой ночью я поклялся самому себе отомстить коварному Туфе за предательство и жестокость.

— Я прекрасно понимаю тебя, сайон Торн. Скажи, чем я могу помочь?

— У меня есть план. Я отправлюсь в Бононию, где на время исчезну без следа. Ты объедешь город вокруг. Отыщи всех наблюдателей из вашей бывшей центурии, кого сможешь, и прикажи им докладывать мне обо всем. После этого сам срочно отправляйся на север. Доложишь Эрдвику в Вероне — или кому-нибудь из других военачальников, если встретишь их раньше, — обо всем, что здесь произошло и происходит. Удостоверься, что известия достигнут ушей Теодориха: он обязательно должен узнать, почему я не вернулся. Мне может понадобиться много времени, чтобы подобраться поближе к Туфе и убить его. А как только доставишь сообщение, ну… ты уже пропустил бо́льшую часть войны, Тулум. Так что скорее присоединяйся к сражающимся при Аддуе, или где там теперь идут бои.

— С радостью, сайон Торн. Но скажи, если ты в Бононии на время исчезнешь, каким образом эти люди смогут тебе обо всем докладывать?

— Не сомневайся, у сайона Торна найдется достойная замена. Я помню, что видел на центральной рыночной площади фонтан. Это шумное, оживленное место, поэтому чужеземцы не привлекут там особого внимания. Пусть воины снимут и спрячут свои доспехи и оружие. Одевшись как простые горожане, они должны слоняться рядом с фонтаном — день за днем, если понадобится, — пока к ним не обратится женщина.

— Женщина?

— Да, они должны уважать ее и подчиняться ей, словно она является таким же маршалом, как и я. Удостоверься, что твои товарищи запомнили ее имя. Она представится Веледой.

Снова прибыв в Бононию, я снял стойло в конюшне и оставил там Велокса, а вместе с ним и бо́льшую часть вещей, которые привез из Вероны, включая и меч. Я взял с собой лишь самое необходимое, в том числе и два предмета одежды Веледы, которые уложил на всякий случай. Во-первых, украшенную стеклярусом набедренную повязку, которую, будучи Веледой, я всегда носил, чтобы скрыть свой мужской орган; римлянки вообще отличаются скромностью и всячески это подчеркивают. А во-вторых, витой бронзовый нагрудник из Хальштата, который я иногда надевал, чтобы сделать грудь больше и привлекательней.

В лавках вокруг рыночной площади я купил — «для своей супруги» — римскую тогу, reticulum[84] и сандалии. Затем я незаметно скрылся в укромной, малолюдной улочке и быстро переоделся. Свою мужскую одежду и башмаки я просто оставил там, они могли пригодиться какому-нибудь нищему. После этого я отыскал дешевую таверну для приезжих торговцев и снял там комнату — «на время, пока не появится мой супруг и не присоединится ко мне», заверил я caupo, поскольку тот не очень-то охотно принял женщину, путешествующую в одиночку. В течение следующих трех или четырех дней я купил наряды подороже, все отменного качества, немного дорогих благовоний и притираний, а также несколько поистине хороших украшений из коринфской меди. Затем, тщательно одевшись и прихорошившись, я покинул эту жалкую таверну и отправился в самый богатый hospitium. Как я и ожидал, хозяин не стал привередничать и охотно сдал весьма дорогие покои столь красивой, обходительной и явно состоятельной путешественнице.

Итак, Торн на некоторое время бесследно исчез. Настало время Веледы выслеживать жертву. Я решился на это, потому что вспомнил предупреждение старого могильщика. По его словам, до меня уже не раз предпринимались попытки покуситься на особу или жизнь легата Бононии, поэтому теперь его охрана проявляла небывалую бдительность. Всех, кто приближался к dux, тщательно обыскивали. Это означало, что мне надо изобрести такое смертельное оружие, которое было бы невозможно обнаружить. У меня были кое-какие мысли на этот счет, но подобным оружием могла воспользоваться только женщина и лишь в определенный момент: в тот самый, когда, я хорошо знал это из личного опыта, как мужчины, так и женщины — любой человек особенно уязвим и беспомощен. Но чтобы довести Туфу до такого состояния, мне сначала надо было с ним познакомиться, причем сделать это таким образом, чтобы он ни в коем случае не заподозрил, что инициатива исходила от меня.

Итак, я снова отправился на рыночную площадь. Остановившись у прилавка, на котором продавались точильные камни (я даже купил один из них — «для того, чтобы подпиливать ногти», как я объяснил смущенному, но восхищенному моей красотой купцу), я изучал шумную разношерстную толпу. В процветающем римском городе вроде Бононии можно было увидеть людей почти всех национальностей, а я, разумеется, не знал в лицо всех воинов Теодориха. Однако почти все на рыночной площади были заняты своими делами. Поэтому я без особого труда вычислил человека, который со скучающим видом слонялся рядом с центральным фонтаном. Я подождал, чтобы удостовериться, что за нами не наблюдают. Затем неторопливо подошел к нему и потихоньку спросил:

— Это signifer Тулум послал тебя сюда?

Он тут же резко выпрямился, приняв боевую стойку, и гаркнул:

— Так точно, госпожа Веледа!

Несколько человек, из тех, что прогуливались рядом, с интересом уставились на нас. Я сдержал улыбку и пробормотал:

— Не надо так кричать. Успокойся. Пусть нас принимают за старых друзей, которые случайно встретились. Давай-ка присядем возле фонтана.

Он подчинился, но при этом остался напряженным. Я спросил:

— Скольких из вас отыскал Тулум?

— Троих, моя госпожа. Сам signifer теперь направился на север. Нас троих оставили здесь, чтобы дождаться тебя: как было приказано, мы по очереди прогуливаемся у этого фонтана.

— Позови остальных.

Этих троих всадников звали Эвиг, Книва и Хрут. Если они и сочли странным, что должны подчиняться приказам женщины, то ничем не показали этого. Их прекрасная военная выправка сразу бросалась в глаза, так что мне приходилось постоянно шепотом напоминать им, чтобы они расслабились.

— Насколько нам удалось установить, — сказал Эвиг, — мы и Тулум — единственные из всей центурии Бруньо, кто выжил. Тулум сказал нам, что вы с сайоном Торном здесь для того, чтобы отомстить за наших павших товарищей и убить жестокого генерала Туфу. Госпожа Веледа, мы готовы — нет, мы просто горим желанием — помочь и сделаем все, что ты прикажешь.

— Давайте пройдемся и поговорим, — предложил я, потому что возле фонтана мы явно привлекали внимание. Все проходившие мимо женщины бросали на меня завистливые взгляды: еще бы, меня сопровождали трое таких орлов.

— Мы должны убить презренного генерала Туфу, — сказал я, ведя воинов в сторону hospitium. — А он в настоящий момент находится в Равенне, это примерно в сорока милях отсюда на восток. Но Туфа должен со временем вернуться обратно, дабы исполнять свои обязанности легата, поэтому именно здесь я и стану поджидать его. — Все трое с изумлением посмотрели на меня, поэтому я поспешно добавил: — Я и сайон Торн, я хочу сказать. Однако Торну придется тщательно скрываться, пока не наступит время нанести удар. Вон то здание — запомните его хорошенько: это hospitium, в котором я живу, и туда вы будете являться, чтобы докладывать мне обо всем. А теперь вот что еще. В этом городе говорят на множестве языков, включая и наш собственный, но, разумеется, наиболее употребительна все-таки латынь. Вы хорошо ею владеете?

Книва сказал, что понимает латынь довольно прилично, да и изъясняется на ней тоже неплохо. Двое его товарищей лишь отрицательно покачали головами.

— Тогда, Книва, ты станешь помогать мне здесь в Бононии, а вы, Хрут и Эвиг, будете вести наблюдение снаружи. Эвиг, я хочу, чтобы ты взял лошадь и отправился на восток по Виа Эмилиа, к развилке дорог, одна из которых ведет в Равенну. Постарайся, чтобы тебя не заметили. Ты укроешься где-нибудь неподалеку и станешь следить за тем, не покинет ли Туфа Равенну, а как только это произойдет, немедленно поскачешь сюда, чтобы сообщить мне. Надеюсь, что ты вскоре доложишь мне, что Туфа едет сюда. Если же он вдруг отправится в другое место, я тоже хочу об этом знать. Понял? Тогда ступай! Habái ita swe!

Эвиг хотел было мне отсалютовать, но, увидев, что я нахмурился, опустил руку и пробормотал:

— Слушаюсь, моя госпожа. — С этими словами он удалился.

Я повернулся к Хруту:

— Я хочу, чтобы ты тоже отправился в том же направлении, но ты будешь наблюдать большей частью по ночам. Римляне сообщают в Равенну о ходе военных действий при помощи специальных сигналов факелов. Ты будешь перехватывать для меня эти донесения.

Я был абсолютно уверен, что простой всадник не умеет читать и писать и вряд ли знает цифры, а потому не стал объяснять Хруту всю сложность полибианской системы. Я просто сказал ему, каким образом, всякий раз, когда он заметит огни, следует делать отметки на листе или дощечке.

— Если ты сумеешь записать последовательность огней, — сказал я, — я смогу затем расшифровать эти пометки.

Хрут посмотрел на меня с каким-то благоговейным трепетом, но поклялся, что сделает все точно. Я продолжил:

— И еще я хочу, чтобы каждое послание, записанное таким образом, немедленно попадало ко мне. Это может означать, что тебе придется ездить туда и обратно почти каждый день, да и еще ночи напролет наблюдать. Но ты должен это сделать. Habái ita swe!

— А что будет поручено мне, госпожа Веледа? — спросил Книва, после того как Хрут ушел.

— А тебе в ближайшее время придется постоянно пьянствовать.

Книва изумленно моргнул:

— Моя госпожа?

— Я хочу, чтобы ты ходил по Бононии, пил в каждой таверне, винной лавке и на всех постоялых дворах — и угощал других. Вот кошель с серебром, так что денег на это тебе хватит. На обоих языках, латыни и нашем старом наречии, ты должен всем рассказывать, что накануне провел всю ночь в самых изысканных и безумных любовных наслаждениях, какие только можно себе представить.

Книва выглядел потрясенным.

— Но… Моя госпожа?

— Ты будешь изображать в стельку пьяного и станешь громко похваляться на обоих языках, что провел ночь с самой красивой, сладкой, изобретательной и необузданной шлюхой. Скажешь, что она якобы только-только прибыла в Бононию, что берет она страшно дорого и очень разборчива. Однако красота того стоит — в искусстве любви ей просто нет равных.

Вид у Книвы был нерешительный.

— Но… А вдруг меня спросят, как ее зовут?

— Госпожа Веледа, разумеется. И не забудь каждый раз обязательно упомянуть, в котором именно hospitium можно найти эту госпожу Веледу.

Книва застыл, словно громом пораженный.

— Но, моя госпожа! Тебя станут осаждать и домогаться все мужчины в Бононии!

— Ничего, главное, чтобы в их числе оказался тот, который нам нужен. Смотри, Книва. — Я показал ему. — Вон там находится дворец и praesidium[85] легата Туфы. Видишь, сколько вооруженных до зубов стражников его охраняют: они стоят чуть ли не плечом к плечу. Мне надо каким-то образом попасть внутрь, только так я смогу убить — я имею в виду, только так я смогу помочь сайону Торну совершить убийство. Негодяй Туфа славится своим распутством. Я хочу, чтобы он прослышал о моих талантах в постели, только тогда он пригласит меня во дворец.

— Но, моя госпожа! — Книва буквально задохнулся, а затем горячо запротестовал: — Ты хочешь ради этого торговать собой? Ты… на самом деле?..

— Не принимай все так близко к сердцу! Просто распространи слухи, что я делаю это для избранного круга и за умопомрачительные деньги. Заверяю тебя, Книва, люди всегда готовы поверить сплетням о трезвеннике, который тайком пьет, и с такой же готовностью поверят, что самая благочестивая и спокойная женщина на самом деле — развратница. Требуется только искусно распустить слухи. Ступай, Книва, и расскажи об этом повсюду.

7

Почему-то я думал, что, поскольку Туфа является в Бононии легатом, долго ждать его появления здесь не придется. Но только спустя несколько дней после того, как я отправил Хрута и Эвига на запад, первый из них вернулся обратно, чтобы доставить мне в hospitium маленькую стопку деревянных табличек.

— Прошлой ночью… — сказал он, с трудом переводя дыхание, — факелы подавали сигналы… с северо-запада…

Я тут же принялся расшифровывать послание. Оно начиналось со следующих значков, которые изобразил Хрут: I III. Все понятно: это означало «первый ряд слева, третий факел справа». Стало быть, первая группа алфавита, третья буква в группе, а это указывало на руну «торн». Как и прежде, эта же руна упорно повторялась и здесь: «торн», «торн», «торн», — что, совершенно очевидно, означало «Теодорих». Затем последовало еще девять рун, которые уже не повторялись. У меня получилось: MEDLANPOS. Существовало несколько способов разбить эти руны на отдельные латинские слова, которые римляне, как вы помните, использовали в сокращенном виде. Слегка нахмурившись, я спросил у Хрута:

— Это все?

— Да, госпожа Веледа.

— Ты уверен, что все записал правильно?

— Полагаю, что да, моя госпожа. Я старался, как мог.

Некоторое время я так и этак ломал голову над этим посланием, пытаясь вспомнить все то, что знал о перемещениях Теодориха. В конце концов я решил, что сообщение должно быть разбито на отдельные слова так: «TH MEDLAN POS». Слово Medlan не очень-то походило на латинское, но я предположил, что это должно было в сокращенном виде обозначать «Медиолан»[86], самый крупный город в окрестностях реки Аддуа. Третье слово, похоже, было сокращением от глагола possidere[87]. Я торжествующе усмехнулся: Хрут привез мне хорошие новости. Выходит, Теодорих не был ни разбит, ни остановлен у Аддуи. Он со своей армией повернул на запад от этой реки, чтобы захватить Медиолан — город, который по величине был вторым после Рима во всей Италии. А возможно, мой друг уже сделал это.

Я радостно сказал:

— Ты просто молодец, Хрут. Благодарю тебя и хвалю. — Он, по-видимому, сильно удивился, когда я по-товарищески и совсем не по-женски похлопал его по плечу. — Если такое известие не вытащит Туфу из Равенны, то этот человек, скорее всего, уже мертв. В любом случае поспеши обратно на свой пост. Надеюсь, что ты вскоре сумеешь доставить мне не менее интересные новости.

Должно быть, на выезде из Бононии Хрут встретил своего товарища, который въезжал в город на всем скаку. Примерно часа через два или чуть позже конь Эвига остановился во дворе нашего hospitium. Ворвавшись в мои покои, воин выдохнул:

— Туфа… этим утром… выехал из Равенны…

— Хорошо, хорошо, — пропел я вполголоса. — Я так и думал. Насколько ты опередил его?

Эвиг покачал головой, пытаясь восстановить дыхание:

— Он не приедет… не сюда… Туфа отправился на юг…

И снова совсем не по-женски я сердито бросил:

— Skeit!

Как только Эвигу удалось отдышаться, он пояснил мне:

— Туфа вовсе не проезжал мимо меня, госпожа Веледа. Поскольку я наблюдал только за болотной дорогой, я расспросил местных жителей при помощи жестов и знаков. Мне показалось, что они весьма охотно общаются со мной и рассказывают о том, что делает Туфа.

— Я тоже заметила, — пробормотал я, — что подданные не очень-то защищают своего dux.

— Если верить их рассказам, Туфа покинул Равенну только с одной turma всадников — со своей личной дворцовой охраной, я полагаю. Они очень быстро поскакали к Аримину, чтобы там по Виа Фламиниа отправиться дальше на юг.

— Это основная дорога, ведущая к Риму, — сказал я.

Увы, пока что надежды мои не оправдались, однако поведение моего врага было вполне логичным. После того как Теодорих захватил второй по величине город, Туфе стало ясно, что надо поспешить к столице империи и лично проследить за его защитой. Я продолжил рассуждения вслух:

— Ну, было бы глупо с моей стороны отправиться следом за ним через всю страну. Бонония, конечно, не Рим, но она тоже далеко не ничтожный городишко. Едва ли Туфа сдаст его врагу. Он должен рано или поздно вернуться сюда.

Эвигу я сказал:

— Если ты сумеешь нагнать отряд Туфы и незаметно следовать за ним, не обнаруживая себя, сделай это. Ну а поскольку ты оказался настолько умен, что сумел привлечь на свою сторону местных крестьян, продолжай и дальше общаться с ними. Пошли кого-нибудь из них: я хочу знать, когда Туфа окажется в Риме. Ты же останешься там и будешь наблюдать. Таким образом, ты сможешь мне сообщить, когда он уедет оттуда и куда направится в следующий раз.

Да уж, в любом заговоре, который составляется с целью убийства, главное — добраться до жертвы. В остальном весь мой план по уничтожению Туфы был совсем простым. Однако жертва, хотя и не подозревала о моем присутствии и намерениях, упорно продолжала оставаться вне пределов досягаемости. Признаюсь, это было непростое время — пора разочарования и невыносимого ожидания: я оказался заточенным в Бононии на всю зиму.

Время от времени от какого-нибудь завербованного Эвигой гонца или же из какого-либо местного источника я узнавал, что Туфа все еще находится в походе, но он перемещался туда-сюда по империи, однако, похоже, в Бононию возвращаться не торопился. После того как он некоторое время провел в Риме, римский военачальник направился к городу Капуя, в котором делали бронзу, затем побывал в городе, славившемся своим железом. Из этого я сделал вывод, что у римских оружейников прибавилось работы. Мне также сообщали, что Туфа собирает различные разбросанные по империи части южных римских войск в единое целое. Затем я узнал, что он посетил один из морских портов на западе полуострова — Геную или Никею: похоже, решил доставить в Италию свежие силы — войска римских легионов, располагавшиеся заграницей.

Устав ждать, я уже стал прикидывать, не отправиться ли мне на север, чтобы присоединиться к Теодориху; там я смог бы принести хоть какую-то пользу. Но в начале ноября Хрут Доставил мне в hospitium еще одно перехваченное послание: «TH MEDLAN HIBERN»[88]. Я расшифровал это следующим образом: Теодорих разместил свою армию на зиму в захваченном им городе Медиолане.

Считается, будто в Средиземноморье, да и вообще в Италии, зимы не такие суровые, чтобы прекращать на время военные действия. Однако в северных италийских провинциях Апеннины с ноября по апрель препятствуют проникновению большей части теплого средиземноморского воздуха, а те пронизывающие ветра, что спускаются вниз с Альп, значительно более суровые. Так что, хотя зима в Медиолане действительно мягче, чем, скажем, в городе Новы, что стоит на Данувии, осторожный военачальник все-таки предпочтет расквартировать свою армию в гарнизоне, а не в чистом поле. Таким образом, поскольку до весны никаких военных действий не предвиделось, я решил оставаться на месте.

Должен признаться, что хотя, находясь в Бононии, я часто досадовал на вынужденное бездействие, однако нисколько не скучал. Благодаря тем распоряжениям, которые я отдал Книве, у меня хватало развлечений.

А надо вам сказать, что Книва выполнял мой приказ самым прилежным образом. Он постоянно перемещался из одного питейного заведения в другое и повсюду громко расхваливал достойную (если только слово «достойная» уместно в данном случае) госпожу Веледу, которая недавно прибыла в город. Очень скоро мой hospitium стали осаждать мужчины. Разумеется, поначалу являлись в основном грубые и неотесанные мужланы, которые составляют бо́льшую часть завсегдатаев питейных заведений; их я с презрением прогонял прочь.

Затем, поскольку Книва продолжал расхваливать мою красоту и достоинства — и из-за того, что первые отвергнутые поклонники также повсюду распространялись о моей красоте и высокомерной разборчивости, — ко мне начали приходить просители повыше рангом. Но этим я тоже отказывал, пока постепенно меня не стали навещать слуги представителей высшего общества, которых посылали, чтобы упросить меня обратить внимание на их хозяев. Этих я отправлял назад, стараясь держаться более тактично. Титул или принадлежность к благородной фамилии сами по себе еще ничего не значат, говорил я им. Мне нужно хорошенько подумать и оценить достоинства каждого претендента. Пусть сами приходят со мной познакомиться. Слуги отправлялись домой, ломая руки, уверенные, что их побьют, когда они вернутся с таким презрительным ответом к своим хозяевам.

Так продолжалось какое-то время, прежде чем эти вельможи наконец не соблаговолили сами ко мне прийти: такие люди привыкли призывать женщин, подобных мне, мановением пальца или звоном монет. А когда они все-таки решались навестить меня, то делали это под покровом ночи. Однако они приходили. Прежде чем выпал снег, я уже выбирал из самых известных clarissimi и lustrissimi[89] Бононии. К тому времени госпожа Веледа слыла уже столь разборчивой и неприступной, что это сделало ее неотразимо привлекательной. Поэтому, выбрав очередного счастливчика, я требовал от него — и всегда получал — немыслимую плату за малейшую благосклонность, которой я его удостаивал.

Все, чего я хотел, — это чтобы моя известность достигла ушей Туфы и заставила его, когда он все-таки вернется в свой город, страстно возжелать самому увидеть женщину, столь широко прославляемую. Более того, выбирая из толпы кандидатов, которые искали моей благосклонности, я установил очень жесткие требования. Например, некоторые из тех, кто навещал меня, были не только богатыми, но также и молодыми и достаточно красивыми мужчинами, которых вполне можно было возжелать, даже если бы они и не имели денег, и тем не менее я отправлял их прочь. Из толпы своих состоятельных и влиятельных поклонников я обращал внимание только на тех, кто, насколько я мог судить, входил в ближайшее окружение Туфы. Ну а поскольку таких тоже было довольно много, то я мог и из них выбирать тех, кого действительно находил привлекательным.

Кроме того, я настаивал на выполнении одного условия. Как я уже говорил, многие из этих мужчин предпочитали навещать меня под покровом ночи, закутавшись в плащи. Я не удивлюсь, если они даже проскальзывали в hospitium через черный ход. Но они делали так лишь в самую первую встречу, ибо все наши последующие свидания проходили исключительно у них в доме. Местные сановники, возможно, и хотели бы скрывать свои интрижки, но я решил всячески этому препятствовать. Мне хотелось, чтобы Туфа понял, как только он услышит обо мне, что ему придется принять дорогую шлюху в своем собственном дворце. Дабы добиться этого, я наотрез отказывался принимать у себя в hospitium кого бы то ни было. Я с самого начала выдвигал условие: если мужчина хочет поразвлечься со мной, то это будет происходить только под крышей его собственного дома. Некоторые громко протестовали — помимо всего прочего, многие из моих поклонников были женаты, — но только несколько малодушных заявили, что они не могут выполнить это условие, и с сожалением отправились восвояси. Другие, подобно судье Диорио, придумали, как отправить куда-нибудь подальше свое семейство. Третьи открыто принимали меня в своем доме, бросая вызов законным женам и угрожая им расправой. А один, лекарь Корнето, мало того, что принял меня в своем доме в присутствии жены, так еще и нагло предложил ей к нам присоединиться. Даже Креция, достопочтенный епископ Бононии, принял меня при свете дня в своей пресвитерии в соборе Святых Петра и Павла. Он не обращал никакого внимания на возмущение своего управляющего, священников и диаконов, которые, похоже, в душе завидовали епископу.

Кроме того, что мне довелось увидеть великолепные интерьеры многочисленных особняков и дворцов — и даже уникальную кафедральную реликвию, чашу, в которой Понтий Пилат торжественно омывал свои руки, — я обнаружил еще одно преимущество. Человек всегда гораздо свободнее ведет себя в привычной обстановке, чем в самом роскошном публичном доме или в комнате на постоялом дворе. А поскольку эти люди были приближенными Туфы, я таким образом услышал о его перемещениях гораздо больше, чем смог бы узнать в другом случае. Мало того, я слышал также и догадки о том, что он делал в разных местах Италии.

Поскольку мне больше не было нужды в том, чтобы Книва распространялся о достоинствах Веледы по всему городу (и поскольку бедняга уже начал потихоньку спиваться), я приказал ему остановиться и сделать передышку. Затем, когда винные пары полностью вышли из него и он снова стал надежным, я отослал Книву на север, чтобы он присоединился к Теодориху в Медиолане. Я также отправил своему другу сообщение, изложив там все, что мне удалось узнать относительно странствий Туфы, и присовокупив также свои выводы по поводу цели этих поездок. Я не знал, представляла ли эта информация хоть какую-то ценность для Теодориха, но это помогло мне почувствовать, что я все-таки не зря провожу время в Бононии.

Только к началу апреля Хрут привез мне еще одно перехваченное послание, которое представляло собой нечто новое, а не повторение того, что TH все еще находится в MEDLAN. Я заключил, что сообщение на этот раз было очень важным, поскольку оно оказалось первым и единственным за долгое время, которое не начиналось повторением: «торн», «торн», «торн». Однако это было все, что я смог сказать о нем, поскольку расшифровать послание не сумел. Выглядело донесение следующим образом: «VISIGINTCOT». Этот набор букв можно было бы разбить на отдельные слова множеством способов, однако, как я ни пытался, осмысленной фразы не получалось.

Я громко рассуждал вслух:

— Первые буквы… может быть, они относятся к визиготам? Да нет, какая ерунда. Ближайшие визиготы находятся далеко отсюда, в Аквитании. Хм, дай-ка мне подумать. Vis ignota?[90] Visio ignea?[91] Skeit! Вот что, Хрут, внимательно запиши все последующие сигналы и немедленно доставь их мне!

Но и другие послания, которые Хрут регулярно мне привозил, были такими же непонятными: «VISAUGPOS VISNOVPOS». Могло ли сокращение POS означать «захват»? Если так, то захват чего? Затем Хрут доставил мне такое сообщение: «VISINTMEDLAN». Ну, тут речь, так или иначе, шла о городе Медиолане, где все еще стоял Теодорих. Но это было все, что я сумел понять.

Следующая ночь стала одной из тех трех ночей, которые я провел с судьей Диорио. Ублажив любовника как только мог, я лег на спину; на мне не было ничего, кроме моего всегдашнего пояска целомудрия (и ожерелья Венеры, которое нельзя снять). Я произнес игриво:

— Надеюсь, ты порекомендуешь меня своим друзьям?

С удивительной снисходительностью он произнес:

— Зачем? Все мои друзья утверждают, что ты говоришь им те же самые слова. Ты такая ненасытная женщина?

Я по-девичьи задорно хихикнула:

— Есть один мужчина, с кем я еще не встречалась, но мечтаю оказаться с ним в постели. Твой друг Туфа.

— Тебе вскоре представится такая возможность. Я слышал, что dux возвращается в Бононию из своего путешествия на юг.

Разыгрывая из себя тщеславную недалекую женщину, я воскликнул:

— Euax![92] И все это для того, чтобы встретиться с неприступной Веледой?!

— Не очень-то важничай. Туфа собрал свежие силы в провинциях, которые граничат с варварами. Он ведет войско сюда, чтобы сразиться с твоими сородичами-захватчиками и их новыми союзниками.

Я кокетливо надул губки:

— Вы, мужчины, такие скучные и мыслите буквально. То, что я принадлежу к племени готов, дорогой Диорио, еще не делает меня ближайшей родственницей захватчиков. Между прочим, они совсем не интересуют меня. Я вообще испытываю интерес только к одному мужчине за раз.

— Eheu! — застонал судья, притворившись испуганным. — Так вот оно что: иссушив все мои соки, ты утратила ко мне интерес и переключилась на dux Туфу. Ах ты, вероломная шлюха!

— Как бы не так, иссушила все твои соки, — ответил я игриво. — Так могла бы рассуждать лишь заурядная шлюха. Держу пари, что уж я-то сумею вновь проникнуть в твои глубины… и вызвать фонтан…

После того как я и впрямь все это проделал, и весьма умело, я снова лег на спину, подождал, пока Диорио отдышится и начнет дремать. После этого, притворившись, что тоже вот-вот засну, я мимоходом поинтересовался:

— А о каких это новых союзниках ты говорил? Кто они?

Он пробормотал сквозь сон:

— Визиготы.

— Что за чепуха! В Италии не было никаких визиготов аж со времен набегов Алариха.

— А сейчас появился новый Аларих, — последовал ответ. Затем судья слегка приподнялся на локте и произнес с насмешливой суровостью: — Никогда, моя дорогая, не заявляй человеку моего положения, что он несет чепуху, даже когда он и впрямь это делает. Хотя обо мне этого никак не скажешь: я говорю об Аларихе Втором, короле визиготов, который отправил войска из Аквитании на запад.

— Он здесь? В Италии?

— Ну, сам, я думаю, вряд ли. Но я слышал, что он послал сюда армию. Аларих, похоже, ожидает, что твои сородичи-остроготы добьются успеха в захвате этих земель. И очевидно, он хочет продемонстрировать свою солидарность с ними. Поэтому он и отправил огромное войско из своих земель через Альпы.

В моем мозгу словно бы вспыхнул яркий свет: так вот что означают последние запутанные послания! VISIGINTCOT следует разбить на три слова: VISIG INT COT — «визиготы», глагол intrare[93] и указание на Коттский горный перевал, который находится в Альпах.

— Из того, что я слышал, — продолжал Диорио, — они осадили наш город-крепость Августа-Тавринов[94] на северо-западе, а затем захватили Новарию[95], другой город на востоке. А знаешь последнюю новость: они присоединились к твоим сородичам-остроготам в Медиолане. Именно это сообщение — а вовсе не твоя широкая известность, дорогая Веледа, — и заставит Туфу побыстрей вернуться сюда, на юг. А теперь я хотел бы поспать.

— Поспать? — высокомерно спросил я. — И это когда твое государство в таком беспорядке? Похоже, ты относишься ко всему слишком легкомысленно.

Он издал ленивый сонный смешок:

— Моя дорогая, я отнюдь не патриот и далеко не герой. Я лиценциат, законник при дворе короля. А это означает, что я защищаю интересы торговцев самого высокого ранга, кем бы они ни были. По мне, хоть чужеземные захватчики, хоть мои земляки-негодяи — лишь бы только хорошо платили. В свое время я защищал неправых и виновных, когда ставки были достаточно высоки, и точно так же я выступал за вознаграждение от имени правых и невиновных. Теперь, во время войны, когда на кону стоит сама жизнь, я приму сторону того, у кого больше шансов на победу, а уж прав он или виноват, мне совершенно неважно. В отличие от Одоакра и Туфы мне нет нужды волноваться и беспокоиться по поводу того, какое имя и цвет кожи будут у следующего правителя Рима. Люди вроде меня всегда и везде выживут.

— Рада это слышать, — сказал я, пытаясь скрыть иронию. После этого я вздохнул и снова надул губки. — Но из-за всех этих треволнений dux Туфа может и не найти времени для такого ничтожества, как я.

Диорио снова усмехнулся:

— Насколько я знаю Туфу…

— Ага, значит, ты все-таки неплохо его знаешь, сам сказал! Ну же, порекомендуешь меня ему? Обещай! Поклянись!

— Клянусь, клянусь! Вне всяких сомнений, все мои друзья сделают то же самое. А теперь, пожалуйста, позволь мне немного поспать, я должен отдохнуть.

Вернувшись в свой hospitium, я обнаружил, что Хрут снова дожидается меня, держа в руках связку деревянных табличек. Заметив, что он взволнован, я заговорил первым:

— Позволь мне догадаться. Римляне впервые подали сигнал с юга. Так?

Он изумленно моргнул:

— Но откуда ты узнала об этом, госпожа Веледа?

— На этот раз новость опередила тебя. Но дай мне взглянуть на таблички: хочу удостовериться, точно ли все, что я слышала, правда.

— Этой ночью работало сразу несколько сигнальщиков, — сказал Хрут, раскладывая таблички по порядку. — И только первое послание пришло с юга. После этого факелы из Равенны передали необычно длинное сообщение. А затем, насколько я смог понять, то же самое сообщение было передано другими сигнальщиками на северо-запад.

— Да, они передают известие всё дальше и дальше, — заметил я и начал расшифровывать значки. Они подтверждали рассказ Диорио. Похоже, Туфа и впрямь скоро вернется в Бононию. Послание из Равенны относилось к находившимся на севере римским войскам, которые, подобно армии Теодориха, были расквартированы там на зиму. Им приказано было держаться, так как генерал Туфа скоро прибудет туда с подкреплением.

— Ну, ничего, надеюсь, что смогу ему помешать, — сказал я себе, а затем обратился к Хруту: — Больше не требуется, чтобы ты сидел в засаде на болотах. С этого времени я хочу, чтобы ты находился рядом со мной. Ты будешь слоняться поблизости от hospitium. Как только ты увидишь, что я куда-то отправилась в сопровождении слуг или стражников, сразу иди в конюшню, которую я тебе показывала. Приведешь оттуда коня Торна, оседланного и с притороченными вьюками, — и своего коня тоже приготовь — и жди меня снаружи, вон там. Мы с маршалом Торном уже совсем скоро исполним свою миссию.

И вот наконец я дождался от Туфы приглашения. Но это была отнюдь не вежливая просьба о моей благосклонности; это был категорический вызов. Двое из его стражников-ругиев пришли за мной, одетые в доспехи и вооруженные до зубов. Тот, кто был выше ростом, грубо сказал:

— Dux Туфа хочет насладиться твоим обществом, госпожа Веледа. И немедленно.

Мне дали время только на то, чтобы я быстренько переоделся. Я облачился в свое самое лучшее платье, тщательно напудрился, накрасился и надушился, надел ожерелье и фибулу, захватил с собой маленький сундучок с благовониями и притираниями, и мы отправились в путь. Всю дорогу стражники не спускали с меня глаз. Оказавшись во дворце, мы долго шли по коридорам: тяжелые двери ненадолго открывались перед нами, а затем почти сразу закрывались. Наконец стражники привели меня в темную комнатку без окон в глубине дворца, там имелась только огромная кровать. Рядом стояла женщина из племени ругиев: примерно моих лет, хорошо одетая, с очень некрасивым лицом, настоящая великанша — она была почти такой же громадной, как и кровать. Стражники втолкнули меня внутрь, отсалютовали незнакомке, а затем встали снаружи возле двери. Женщина тщательно заперла ее, а когда мы остались наедине, рявкнула:

— Давай сюда этот ящик!

Я мягко запротестовал:

— Там ничего нет, только разные невинные женские штучки… чтобы стать еще привлекательней.

— Slaváith! Ты и так уже достаточно красива, иначе бы тебя сюда не позвали! Я должна отобрать у тебя все, что может нанести clarissimus Туфе хоть малейший вред. Дай это сюда!

Великанша принялась рыться в сундучке и наконец издала торжествующий звук, который означал, что ее поиски увенчались успехом.

— Только невинные женские штучки, говоришь? Vái, это же точильный камень! Зачем он тебе?

— Для ногтей, разумеется, для чего же еще?

— Даже маленький камень может служить оружием. А ну-ка, покажи мне твои ногти. — Когда я показал их, женщина разочарованно засопела, обнаружив, что они такие же короткие и притуплённые, как и мужские. — Отлично. Сундучок пока останется у стражников, заберешь на обратном пути. И украшения тоже. Ожерельем можно задушить, а фибулой нанести колотую рану. Сними их.

Я так и сделал. Я вообще протестовал только для виду, а сундучок и украшения захватил с собой лишь для того, чтобы защитники Туфы могли хоть что-то у меня отобрать. Мне хотелось создать у них впечатление ложной безопасности, уверить их в том, что они меня разоружили.

— А теперь, — сказала великанша, — сними свою одежду.

Я, разумеется, ждал этого, но снова принялся протестовать:

— Я делаю это, только когда мне приказывает мужчина.

— Вот и прекрасно. Выполняй приказ dux Туфы.

— А кто ты такая, женщина, чтобы говорить от его имени?

— Я его жена. Раздевайся!

Я поднял брови и пробормотал:

— Весьма необычное занятие для жены.

Однако я исполнил ее приказание. Я начал сверху, и как только снимал какой-нибудь предмет одежды, супруга Туфы тут же принималась внимательно его рассматривать и очень бдительно изучать. Когда я разделся до пояса, она скривила свои толстые губы и презрительно проворчала:

— Ты слишком плоскогруда, на вкус настоящего мужчины. Ничего удивительного, что тебе приходится прибегать к уловкам и поднимать грудь под одеждой. Ладно, можешь снова надеть нагрудник. А теперь раздевайся ниже пояса.

Сняв все до последнего предмета, я снова запротестовал:

— Я даже для мужчин не снимаю свой пояс целомудрия. Великанша грубо усмехнулась:

— О каком целомудрии ты говоришь? Ты самая обычная шлюха! И нечего разыгрывать из себя римлянку, ибо ты такая же римлянка, как и я. Ты что, думаешь, мне доставляет особое удовольствие осматривать одежды проститутки и обследовать эти мерзкие отверстия в твоем теле? Давай сюда пояс и наклонись!

Я произнес язвительно:

— Мне остается утешаться лишь тем, что шлюха все же выше сводни. Не говоря уже о супруге, которая…

— Slaváith! — рявкнула она, и ее широкое лицо побагровело. — Я сказала, сними это! И наклонись!

Я проделал все это одновременно, поэтому великанша не обратила внимания на мои половые органы спереди. Затем я покорно выдержал двойное испытание: она глубоко и весьма бесцеремонно засунула свой толстый палец в оба моих отверстия. Затем жена Туфы не просто вернула мне пояс, она сильно ударила меня им по ягодицам. Опоясав снова свои бедра, я повернулся к великанше и сказал:

— Я, правда, мало что знаю о своднях, но мы, шлюхи, привыкли к тому, чтобы нам как следует платили за…

— Slaváith! Проваливай и лучше не попадайся мне больше на глаза! — И с этими словами великанша ринулась прочь из комнаты.

Я с облегчением вздохнул. Фальшивое оружие и мое язвительное обращение полностью отвлекли внимание бдительной женщины. Она не смогла распознать настоящее оружие.

Снова одевшись, я разлегся на кровати в весьма соблазнительной позе, и как только я это сделал, дверь снова распахнулась и вошел Туфа. Мы мельком виделись в Вероне, но я совершенно не боялся, что он догадается, что сайон Торн и Веледа — это одно и то же лицо. Dux был одет в прекрасную римскую тогу, однако он тут же снял ее, как только вошел в комнату; под ней ничего не было. Я уже знал, что Туфа отличается красотой и мужественностью, и теперь я мог удостовериться, что он и на самом деле был прекрасно сложен. Dux приблизился ко мне, выставив напоказ свой стоящий fascinum. Я улыбнулся, полагая, что он вожделел длительного и сладострастного наслаждения от весьма искусной в таких делах Веледы. Однако он остановился у кровати и довольно грубо вопросил:

— Почему ты до сих пор одета? Немедленно раздевайся! Ты что, думаешь, у меня есть время на всякие глупости? Я занятой человек. Давай приступим к делу.

Я сдержался, как это сделала бы на моем месте любая женщина, и холодным тоном произнес:

— Прости меня, clarissimus. Кажется, мы не поняли друг друга. Я здесь не для того, чтобы вымаливать благосклонность и служить племенной кобылой. Я думала, что ты хочешь насладиться моим искусством.

— Да, да, — нетерпеливо ответил он. — Но у меня сейчас много и всяких других дел. — Он бросил свою тогу на кровать и, подбоченившись, принялся притоптывать ногой, обутой в сандалию. — Ну же, раздевайся!

— Погоди, clarissimus, — произнес я сквозь зубы. — Подумай о том, что это обойдется тебе весьма дорого. И ты, конечно же, захочешь, чтобы я отработала эти деньги.

— Vái, шлюха, ты что, не видишь: я уже готов! Но как мне быть, если ты еще одета? Поспеши и дай мне вставить его!

— Это все, что ты хочешь? — Мое женское негодование было непритворным. — Тогда ступай и найди себе отверстие где-нибудь в стене! Зачем я тебе нужна?

— Slaváith! Все мужчины в моем окружении хвастают, что поимели тебя. Не могу же я от них отставать!

— И это все, чего ты желаешь? — спросил я, из последних сил сдерживая себя в руках. — Я готова сама говорить всем, что ты поимел меня. Таким образом, ты не потеряешь своего драгоценного времени, а я обещаю, что, если меня вдруг спросят…

— Slaváith! — Он погрозил мне огромным кулаком и прорычал: — А ну немедленно закрой свой дерзкий рот, ты, ipsitilla! Снимай эти тряпки и проволоку! И раздвинь ноги! Работай не языком, а другим местом!

Мне не хотелось, чтобы Туфа убил меня прежде, чем я сам сделаю это (я думаю, что на моем месте любая женщина с радостью убила бы его), а потому я подчинился. Но стал раздеваться медленно, дразня Туфу — снимая по одному предмету одежды за раз, начав со спиралевидного нагрудника, который он обозвал проволокой, — и произнес, насколько мог успокаивающе:

— Хочешь ты или нет, clarissimus, но я всегда отрабатываю свои деньги. Позволь доставить тебе неземное удовольствие.

— Прекрати тянуть время, или вовсе не получишь денег. Я согласился заплатить немыслимую цену только потому, что не терплю никаких проволочек — ухаживаний, торговли, споров и прочего. Долг призывает меня в другое место, и у меня очень мало времени.

Я остановился, снова раздевшись до пояса, и произнес с недоверием:

— Перед тобой, clarissimus, самая изысканная и повсюду прославляемая ipsitilla, способная осчастливить мужчину, а ты хочешь только всунуть, вынуть и убраться по делам? Имей в виду: женщин, подобных мне, еще не было в этом городе!

— Акх, оставь свои уловки, которые более пристали рыночной торговке. Я уже сказал, что заплачу твою цену. По мне, так за исключением своей репутации, ты ничем не отличаешься от самой уродливой и грязной кухарки. Снизу все женщины одинаковы. Это всего лишь kunte.

Я произнес с неподдельным изумлением:

— Нет, dux, ты заблуждаешься! У всех женщин там одно и то же, это верно, но настоящий мужчина знает: у двух разных женщин не может быть одинаковых половых органов. И поскольку у женщин есть еще и другие органы, кроме половых, существует огромное количество способов, как получить наслаждение…

— Ты прекратишь болтать или нет? Раздевайся полностью, тебе сказано!

В раздражении я снял с себя все, кроме пояска целомудрия.

— Хорошо. Теперь ложись на кровать и раздвинь ноги! — Он наклонился надо мной, его огромный fascinum чуть ли не пылал.

Я уставился на Туфу в раздумье. Похоже, его жена, эта уродливая великанша, лучше всего выглядела, когда ее ноги были закинуты за голову. Но что же остальные женщины? Неужели никто из них никогда не предлагал Туфе ничего большего? Ну и ну: мой любовник собирался всего лишь «всунуть, вынуть и уйти». Однако меня это никак не устраивало. Для осуществления моего плана требовалось время. Мне нужно было, чтобы он был занят и вплоть до последнего момента не подозревал ни о чем. Только так я смогу приготовить свое смертельное оружие. Поэтому я решительно отодвинул Туфу от себя — он изумился, увидев, насколько я силен, — и сказал грустно:

— Пожалуйста, clarissimus, позволь мне раздвинуть ноги чуть попозже. Твоя бдительная супруга так тщательно меня осматривала и обследовала, что, похоже, слегка повредила мне там. Однако, как я уже говорила тебе, у женщины есть много других соблазнительных местечек, кроме половых органов. Если ты позволишь мне быстро восстановиться, я пока продемонстрирую тебе кое-что весьма интересное.

И, не дав Туфе времени возразить, я принялся за дело. Должно быть, это было ему внове, потому что dux воскликнул потрясенно:

— Это непристойно!

Хотя возражал он как-то вяло и не пытался высвободиться. Поэтому я слегка приподнял голову, лишь для того, чтобы рассмеяться и сказать:

— Ну что ты, это только начало. Непристойности будут позже, clarissimus. — После этого я снова склонился в смиренном поклоне, и через мгновение он уже принялся дергаться и хныкать от удовольствия. Преступного, запретного, но все-таки удовольствия.

По правде говоря, всячески лаская его отчаянно пульсирующий fascinum (особенно если учесть, что Туфа привык к быстрому наслаждению), я рисковал, ибо все могло закончиться раньше времени. Но изумление Туфы по поводу моих «неприличных» действий, очевидно, слегка уменьшило его чувственность. И еще я был очень осторожен, представив, что это мой fascinum подает сигналы о возбуждении моему разуму. Путем такого более чем интимного общения с половым органом любовника я мог время от времени доводить его почти до самого предела, однако тут же уменьшал свои ласки, чтобы не дать семени излиться. Если уж говорить начистоту, я и сам при этом порядком возбудился. Но я изо всех сил сдерживался, ни на секунду не забывая, зачем пришел во дворец.

Руки свои я держал позади Туфы — позади его ног. Полагаю, что ни одна женщина не была бы столь сильной, чтобы это сделать, но я сумел распрямить свой лежавший на полу спиралевидный нагрудник. Действуя исключительно на ощупь, я смог разогнуть прут длиной в руку — он не был прямым, как стрела, но для моей цели подходил. Главное, что прут этот был острым, как стрела, потому что я давно уже заточил его тупой конец при помощи точильного камня.

Удостоверившись, что оружие готово, я позволил Туфе пролить в ответ на мои ласки немного семени. Его fascinum, казалось, вырос еще больше и стал еще тверже — dux, утратив над собой контроль, громко выкрикнул:

— Ну же! Давай! Liufs Guth! Давай!

Я слегка отодвинулся и откинулся на спину, так чтобы любовник взгромоздился на меня. Почти теряя сознание от крайнего возбуждения, он подчинился и заполнил меня своим огромным fascinum. Как только Туфа начал страстно и быстро раскачиваться, вгоняя его все глубже и глубже внутрь меня, я стал ударять руками по его широкой спине, а ногами — по подскакивающим бедрам. Одновременно я делал энергичные движения тазом, словно в неистовстве страсти, и скреб ногтями свободной руки вверх-вниз по спине Туфы. И снова, если быть честным, моя страсть быстро становилась настоящей. Однако я не позволил себе терять контроль над происходящим: так, я царапал любовника ногтями не просто так, но с целью отвлечь внимание Туфы, когда к нему прикоснется острие бронзового прута, который я сжимал в другой руке.

Я лишь выжидал подходящего момента, когда всякий мужчина становится полностью уязвим, беспомощен и безрассуден, этого сладкого мига последних судорог и семяизвержения, когда ничто в целом мире не имеет для мужчины никакого значения. Для Туфы этот момент должен был стать мигом наивысшего торжества, которое он когда-либо ощущал в своей жизни, учитывая, сколь необычным для него способом я подготовил его. Dux сжал меня в крепких объятиях и впился своими губами в мои губы (при этом я почувствовал на своем лице его колючие усы и бороду), он с силой всунул мне в рот свой язык, и я увидел, что его глаза затуманились. После этого Туфа в экстазе откинул назад голову и издал долгий, дикий, улюлюкающий вопль; едва ощутив, как первая пульсирующая струя ударила глубоко внутри меня, я нанес ему в спину удар прутом. Я точно выбрал место, как раз под рукой, под лопаткой, между ребрами, и резко надавил на прут. Затем, перехватывая его руками, словно карабкался на него, я с силой втыкал бронзовый прут в тело Туфы, пока его острие не пробило грудную клетку врага и не уперлось в мою собственную грудь.

В этот самый миг взгляд Туфы наконец снова стал осмысленным, и глаза его уставились на меня в сердитом изумлении, прежде чем остекленеть окончательно. Однако во время этой его короткой агонии произошло еще кое-что. Я и так уже был заполнен до краев его fascinum, но, клянусь, внезапно он стал внутри меня еще больше, толще и длиннее, словно жил отдельной жизнью. И он продолжал, пульсируя, извергаться внутрь меня, хотя все остальные жизненные соки Туфы уже застывали на моей расплющенной голой груди. Я помню, как подумал: «Ну что ж, Туфа умер гораздо более счастливой смертью, чем бедный Фридо».

А затем — я ничем не мог помешать этому, все произошло помимо моей воли — я сам забился в пароксизме страсти. (Разумеется, если хорошенько подумать, это вполне объяснимо после такого неизбежного напряжения и, конечно, было вызвано тем, что я все еще пребывал в возбуждении, которое, увы, объяснялось отнюдь не воспоминаниями о дорогом Фридо, которые столь непрошено пришли мне на ум.) Когда наконец произошел внутренний взрыв, мягкий и сладкий, и мои обильные соки смешались с соками моего поверженного любовника, я издал долгий крик ликования.

Постепенно я успокоился, пришел в себя, отдышался и восстановил силы, ну а все остальное оказалось простым делом. Рана Туфы не слишком сильно кровоточила: я проделал в нем совсем маленькое отверстие. Рана тут же закрылась и из нее перестала течь кровь, как только я вытащил прут. Я выскользнул из-под мертвого тела и, воспользовавшись тогой Туфы, вытер себе грудь от крови, а низ тела — от бледных соков. После того как я снова оделся и опять придал нагруднику его обычную спиралевидную форму — не теряя времени на то, чтобы сделать это аккуратно, — я поспешно нацепил его на себя. Затем я подошел к двери (сделав это осторожно, потому что у меня все еще дрожали ноги) и спокойно шагнул между ожидавшими там стражниками. Приняв перед ними соблазнительно-жеманную позу бесстыдной шлюхи, я беззаботно махнул рукой в сторону без сил распростертого на кровати Туфы.

— Clarissimus dux получил немалое удовольствие, — произнес я и хихикнул. — И теперь он спит. Ну же… — Я протянул к ним руку ладонью вверх.

Стражники тоже улыбнулись мне в ответ, хотя и слегка презрительно; один из них уронил мне в протянутую руку кожаный кошель, в котором зазвенели монеты. А второй отдал мне сундучок с благовониями и притираниями и отобранные у меня украшения. Я неторопливо застегнул ожерелье на шее, приколол фибулу на плечо, а затем, также не торопясь, закрыл дверь в спальню и сказал, распутно улыбаясь:

— Разумеется, dux через некоторое время захочет повторить удовольствие. Вы, смельчаки, знаете, где меня найти, когда ваш хозяин снова возжелает меня. А теперь, если хотите, можете проводить меня…

Они так и сделали, в обратном порядке открывая передо мной множество дверей и ворот, через которые мы незадолго до этого попали во дворец, и уже на улице с ухмылками пожелали мне gods dags. Я не торопясь направился прочь, внешне оставаясь спокойным и собранным, хотя внутри у меня все дрожало от страха: а вдруг жена Туфы или кто-нибудь из домашних слуг осмелится, несмотря на строжайший запрет, заглянуть к нему.

Однако я без всяких задержек и осложнений добрался до конюшни, где Хрут уже дожидался меня с двумя лошадьми. Он уставился на мои взъерошенные волосы, грязные пятна focus и creta на лице, и взгляд его выражал одновременно вопрос, беспокойство и явное неодобрение завзятого моралиста.

Я сказал:

— Дело сделано.

— А где же маршал?

— Мы не будем сейчас его ждать. Я возьму эту лошадь. А ты поезжай, Торн нагонит тебя.

Сайон Торн действительно догнал Хрута, как только я сумел переодеться и вымыть лицо. Конь Хрута двигался легкой рысью, когда Велокс, несшийся галопом, поравнялся с ним и пристроился рядом на Виа Эмилиа. Хрут послал вперед своего скакуна более быстрой иноходью. Так мы и ехали, пока не добрались до западных окрестностей Бононии, где замедлили шаг, и Хрут смог спросить меня:

— А что, госпожа Веледа не поедет с нами на север?

— Нет, она останется — временно скроется среди врагов на тот случай, если Теодориху вдруг снова понадобится ее служба.

— Необычная служба, — заметил Хрут и с удивлением добавил: — Кажется, ее не слишком трогает, чем она занимается по приказу короля. Думаю, госпожа Веледа заслуживает награды за свою доблесть и верность, она очень искусно пользуется тем оружием, что есть у женщины. Однако не хотел бы я оказаться на ее месте. Мы должны благодарить небеса — не так ли, сайон Торн? — за то, что рождены мужчинами, а не презренными женщинами.

8

— Я сам должен был убить Туфу, — произнес Теодорих весьма сдержанным тоном: это свидетельствовало о том, что король разгневан сильнее, чем если бы он кричал. — Эта обязанность и эта привилегия принадлежат по праву мне, сайон Торн, а ты пошел вразрез с королевской властью и преступил свои собственные полномочия. Только король может быть judex, lector et exitium[96] в одном лице.

Он, я и несколько старших офицеров встретились в базилике Святого Амвросия, которую Теодорих приспособил под свой praetorium в Медиолане. Воцарилось неловкое молчание: наш суверен продолжал упрекать меня, а я стоял с опущенной головой, терпеливо выслушивая выговор, потому что знал, что заслужил наказание. Я невольно вспомнил, как поступал Теодорих с теми, кто вызвал его гнев в других случаях. Он особо не размышлял и не тратил понапрасну слова, прежде чем пронзить клинком легата Сингидуна Камундуса или сына Страбона Рекитаха. Я подумал, что только благодаря нашей проверенной временем дружбе он сек меня лишь словами.

Итак, я просто стоял и покорно выслушивал все его упреки, а сам в это время думал о других, более приятных вещах. Каждый раз встречаясь с Теодорихом после долгой разлуки, я обнаруживал, что с возрастом он все больше походил на короля — как внешне, так и манерой держаться. Его роскошная борода, такая же золотая, как только что отчеканенный солидус, и раньше весьма впечатляла, а теперь она стала воистину диктаторской. Его поза и жесты были величавы; где бы он ни садился он повсюду сидел словно на троне. На челе Теодориха виделись морщины, свидетельствующие о незаурядном уме, складки на щеках говорили о том, что он не понаслышке знаком с горем, однако морщинки в уголках глаз были признаком веселого нрава, а ярко-синие, не выцветшие с возрастом глаза могли источать ярость…

Я припомнил, как еще в далекой юности, восхищаясь молодым Теодорихом, я страстно мечтал: «Акх, если бы я только был женщиной!» Теперь же, по-прежнему пылко восхищаясь этим зрелым, взрослым мужчиной, я удивлялся, почему Веледе казались столь желанными объятия молодого Фридо — или же кого-либо иного, не такого мужественного, как Теодорих. Я уж не говорю о том глубоком вожделении, какое Веледа несколько дней назад испытала к Туфе. Ее чувства, учитывая все обстоятельства, были абсолютно неуместными. Я призадумался: может ли быть такое, что мои разум и чувства играют со мной злую шутку, действуя абсолютно независимо друг от друга?

В этот момент Теодорих взглянул на меня и потребовал:

— Объяснись! Чем вызвано твое пренебрежение к праву короля убить Туфу, niu? Есть ли тебе что сказать в оправдание столь преступного своеволия?

Я мог бы заявить (и с весьма праведным негодованием), что поскольку я был обладателем высокого звания королевского маршала, то имел полное право принимать важные решения от его имени. Однако я рассудил, что не стоит лезть в бутылку, и постарался обратить все в шутку:

— Сие преступное злодеяние произошло по твоей собственной ошибке, мой король.

— Что? — Его синие глаза засверкали, а рот изумленно раскрылся, так что все присутствующие услышали тяжелое дыхание Теодориха.

— Ты сам возвысил ничтожество Торна до ранга herizogo. А затем назначил выскочку Торна маршалом. Вот голова у меня и закружилась от осознания собственного величия.

Все уставились на меня. Затем Теодорих разразился искренним смехом, к нему присоединились все его офицеры, даже мрачный старый Соа. Да уж, нет ничего удивительного в том, что я восхищался нашим королем — как и все его подданные. Он доказал, что может быть не только властным и сильным, но также доступным и сердечным.

— Акх, — произнес Теодорих, отсмеявшись, — полагаю мне надо радоваться тому, что ты больше не предоставлен сам себе, Торн, и не очистишь в одиночку весь полуостров от моих врагов. Ты, по крайней мере, оставил мне Одоакра, чтобы я сам мог о нем позаботиться.

— И несколько римских легионов тут и там, — предостерегающе проворчал генерал Питца.

Теодорих махнул рукой:

— Вот именно, что тут и там. У них нет единого фронта. Вся оставшаяся римская армия, должно быть, пребывает в растерянности и недоумении. Действительно, что делать воинам, если король их бежал с поля боя и скрывается, а главнокомандующий убит. Я не опасаюсь особого сопротивления. Нам нужно только отбросить этих римлян со своего пути, когда мы двинемся вперед, не более того.

Из последующего обсуждения, я понял, что Теодорих нанес удар по римлянам у реки Аддуа и разбил их столь же жестоко, как и перед этим в битве при Изонцо. Когда же эта армия была рассеяна, он в течение нескольких дней таранил ворота Медиолана, чтобы заставить римский гарнизон открыть их и сдаться. Первое важное сражение за эту весну было выиграно визиготами, которые пришли из-за Альп. Под командованием генерала Респы они разбили еще одно войско, которое удерживало город Тицин[97], и в настоящее время стояли там лагерем, дожидаясь приказов Теодориха.

— Означает ли это, — спросил я воинственно, — что визиготы короля Алариха собираются потребовать плату за захват? И на какую, интересно, часть добычи он рассчитывает? Уж не на кусок ли Италии, чтобы самому там править?

— Нет, — ответил Теодорих. — Этот Аларих не такой хищник, как его тезка-предок. Он не собирается расширять подвластную ему территорию. Аларих, как и другие теперешние короли, жаждет возрождения тех времен, когда Римская империя включала в себя весь западный мир, когда все королевства в ней могли наслаждаться безопасностью и процветали под сенью Pax Romana[98].

— Вспомни, — сказал мне сайон Соа, — ведь большинство германских королей поддерживали Одоакра, пока им казалось, что он может вернуть былое величие Рима. Теперь, очевидно, они надеются, что это сумеет сделать Теодорих. Аларих послал на помощь войско. Но его генерал Респа направил к нам послов, точно так же, как и король франков Хлодвиг, и старый король вандалов Гейзерих, и даже молодой король тюрингов Херминафрид с далекого севера. Все они выражают свою дружбу и поддержку и предлагают любую помощь, какая нам только потребуется.

Генерал Хердуик широко улыбнулся и добавил:

— Король Кловис даже предлагает свою сестру.

— Кловис? — спросил я. — А кто это такой?

— Король Хлодвиг. Он предпочитает, чтобы его называли на римский манер. Его сестра, по крайней мере, получила имя на добром старом наречии и зовется Аудофледой.

— И что, — допытывался я, — этот Хлодвиг предлагает своей сестре сделать?

— Ну, стать супругой Теодориха и его королевой.

Услышав это, признаюсь, я испытал муки чисто женского разочарования. Это свалилось на меня тем более неожиданно, что я никогда не испытывал никакой ревности или ненависти по отношению к покойной госпоже Авроре, никогда с того самого времени, когда я увидел, как Теодорих берет себе женщину, чтобы на какое-то время разделить с ней постель. Ну что же, подумал я смиренно, он должен был когда-нибудь заключить официальный брак. У Теодориха пока были только две дочери, причем обе они были отпрысками наложницы. А мой друг, конечно же, хотел сына-наследника, в жилах которого текла бы королевская кровь. Однако, как я ни старался себя убедить, эта мысль была не слишком утешительной.

А генерал Ибба стал объяснять дальше:

— Кловис этим хочет показать, дескать, он надеется, что через короткое время мы завладеем всей Италией — и что его сестра вскоре разделит власть Теодориха не только над Италией, а над возрожденной Римской империей. Она будет не просто королевой Аудофледой, но императрицей. И если Хлодвиг так уверен в нашем успехе, то и все короли, должно быть, тоже.

— А что думает наш собственный король? — дерзко спросил я Теодориха.

Он серьезно сказал:

— Поскольку уже сейчас мы подчинили себе весь север Италии, от Альп до Изонцо, я предвижу, что у нас не возникнет особых сложностей в продвижении на юг через весь полуостров, по крайней мере в течение следующего года. Так что, полагаю, когда все это завершится, нас ждет триумф.

Я ощутил глубокое разочарование:

— Как я и опасался, ты выиграл войну без меня.

— Не совсем, — проворчал Соа. — Триумф невозможен без лаврового венка. Пока Одоакр не откажется…

— Ну, хватит пророчеств, сайон Кассандра, — пошутил я. — Конечно же, император Зенон не потребует от нас доставить ему копченую голову Одоакра, как мы сделали с головами Камундуса и Бабая.

Я снова повернулся к Теодориху и посоветовал:

— Пусть Одоакру останется маленький болотистый уголок полуострова. Позволь ему сидеть там, пока он не сгниет от испарений. В то же самое время, когда вся остальная Италия станет твоей и весь мир узнает об этом, императору Зенону не останется ничего иного, как провозгласить тебя полноправным…

Но король протестующе поднял руку:

— Нет, Торн. Тут фортуна, увы, отвернулась от нас. Меня известили, что император сейчас сильно болен. Он при смерти. В любом случае он ничего не сможет провозгласить. Преемника не назовут, пока Зенон не умрет. Таким образом, если во время этого безвластия я хочу получить лавровый венок, то должен сделать это сам. И сейчас больше, чем когда-либо, необходимо всем показать, что это я свергнул Одоакра.

Я вздохнул:

— Мне жаль, если я разочарую тебя, но тогда, чтобы это сделать, нам мало будет просто войска. Я осмотрел земли вокруг Равенны. Штурм с суши невозможен, осада бесполезна. Урожай в провинции Фламиния только-только сняли, когда Одоакр отступил в свою крепость, поэтому он, разумеется, взял с собой достаточное количество свежей провизии.

— И возможно, — пробормотал Питца, — в этом и кроется причина, почему Туфа убил наших людей. Дабы не истощать запасы города.

— Если и так, это была ненужная предосторожность, — сказал я. — Те, кто захватит Равенну, могут жить припеваючи — бесконечно долго — даже без того, чтобы собирать урожай. Я припоминаю, что, когда я был узником Страбона в Константиане, городе на Черном море, он похвалялся, что все армии Европы не смогут помешать ему снабжать этот город при помощи морских судов. А Равенна расположена на берегу Адриатического моря. Вы догадались, к чему я клоню? Взять Равенну возможно только при помощи римского военного флота. Пусть его суда переправят наши войска, высадят там и…

— Я не могу этого сделать, — уныло заметил Теодорих.

— Гордый воин, — сказал я, — я знаю, ты бы предпочел, чтобы мы взяли Равенну без посторонней помощи. И поверь, я разделяю твои чувства. Но ты должен поверить мне, когда я говорю, что это не в наших силах. А ведь Лентин, navarchus Адриатического флота, кажется, склонен…

— Именно из-за Лентина я и не могу воспользоваться римским флотом. Vái, Торн, ты ведь и сам присутствовал при том, как я дал этому человеку слово, что начну отдавать ему приказания не раньше чем стану его законным, полноправным командиром. Зенон не предоставил мне таких полномочий и не представляет, и Лентин знает об этом. Даже если я захотел бы взять назад свое слово, я не в силах заставить Лентина подчиняться мне. Он может просто увести свои корабли, и я не доберусь до них.

— А подобный отказ, — заметил Ибба, хотя в этом и не было никакой необходимости, — унизит Теодориха в глазах его будущих подданных хуже, чем самое жестокое поражение в битве.

Теодорих продолжил:

— Я уже думал о том, как доставить войска морем, Торн. И потерпел неудачу, использовав морские катапульты при штурме Равенны. Последнее, к чему можно прибегнуть, — это использовать корабли для морской блокады, чтобы хоть не пропускать суда, снабжающие город. Но нет, я не могу. Лентин уже и так сделал мне одолжение, предоставив свои самые быстрые суда для перевозки гонцов между Аквилеей и Константинополем. Кстати, именно так я и узнал о болезни Зенона. Но большего от Лентина я ожидать не могу, и требовать тоже.

Я пожал плечами:

— Мне больше нечего предложить. Тогда установи осаду вокруг Равенны, если хочешь, когда наши армии доберутся до провинции Фламиния. Это ни к чему не приведет, только удержит там Одоакра, хотя на самом деле тебе надо изгнать его оттуда. Но по крайней мере, ты будешь точно знать, где он находится. Может быть, к тому времени, когда мы, завоеватели, поселимся и станем мирно заниматься хозяйством на всей остальной италийской земле, кроме этого болотистого участка побережья, Одоакр наконец признает, что побежден, и выйдет добровольно.

— Habái ita swe, — сказал Теодорих, однако на этот раз уже не властным тоном, а как-то уныло.

Тут все присутствовавшие стали расходиться. Я постарался оказаться в числе последних, чтобы спросить Теодориха:

— А как насчет сестры короля Кловиса, niu?

— Что? Сестра Кловиса? — безучастно переспросил он, как будто уже забыл о ее существовании. — Ну что тут можно сказать? Едва ли я могу думать о том, чтобы сделать императрицей Аудофледу, пока не предъявлю требований на империю.

— Ну, это ты прекрасно сделаешь в свое время, Guth wiljis. А что потом? Неужели ты и впрямь намереваешься жениться на чужеземке, которую никогда не видел?

— Акх, ты знаешь, в этом нет ничего необычного, в королевских семьях сплошь и рядом договариваются о браках, исходя из политических интересов. Однако генерал Респа встречал Аудофледу. Он заверяет меня, что она довольно разумна, обладает достаточной грацией и очень красива, что редкость среди принцесс.

Я произнес, не в силах скрыть язвительности:

— Жаль, что франкские женщины, как это хорошо известно, имеют склонность стариться раньше остальных. Поскольку, как ты заметил, может пройти еще довольно много времени, прежде чем ты соберешься…

— Ох, vái! — воскликнул Теодорих с грубым смешком. — Да король Хлодвиг сам еще юноша двадцати трех лет, а Аудофледа не то на шесть, не то на семь лет его моложе. А потому, надеюсь, я буду еще долго наслаждаться вкусом этой сливы, прежде чем она превратится в сухофрукт.

Услышав это, я, ссутулившись, вышел из базилики, слегка в расстроенных чувствах. Веледа — женщина обычно уравновешенная и хладнокровная, да и, согласитесь, какой смысл сравнивать свои достоинства с достоинствами другой женщины, пусть даже у тебя в избытке имеются красота, обаяние и разум, если твоя соперница обладает непреодолимым, всепобеждающим, просто ужас каким несправедливым преимуществом — молодостью. А ведь я, Веледа, была — liufs Guth! — в два раза старше этой выскочки Аудофледы!

Не желая бессильно скрежетать зубами, я решительно напомнил себе, что еще не стар. Величественная христианская церковь, которая считает себя непогрешимой, когда обсуждает все вопросы, которые только могут задать ей смертные, совершенно точно определила, с какого именно возраста женщина считается старой. Мудрые Отцы Церкви установили рубеж в сорок лет, потому что именно в этом возрасте женщина становится пригодной для забвения в монастырском velatio[99]. Как мне когда-то объяснила маленькая сестра Тильда (о, еще в те далекие времена, когда я был так немыслимо, просто невозможно молод), женщина в сорок лет уже находится «в том возрасте, когда ей просто неприлично приставать к представителям противоположного пола… настолько она дряхлая и сломленная, что уже не внушает мужчине никаких чувств».

Ну, thags Guth, у меня оставалось еще целых шесть лет до этого рокового рубежа, откуда нет возврата. Хотя, возможно, я был одним из тех немногих, кто мог отодвинуть его чуть дальше. Пусть природа сначала и совершила ужасную ошибку, сделав меня двуполым существом, однако затем она была добра ко мне гораздо в большей степени, чем к другим женщинам. Я всегда пребывал в прекрасной физической форме, был худощав и таковым остался. Мое тело никогда не полнело и не обвисало из-за беременности, моя сила не ослабевала во время месячных. Возможно, это происходило благодаря отсутствию каких-нибудь женских желез, или же они просто перепутались с мужскими, однако обычный процесс старения не слишком меня затрагивал. К счастью, мои бедра если и раздались, то совсем немного, а мои груди и живот стали лишь чуть менее упругими на ощупь. Что же касается моей кожи, то она все еще оставалась гладкой и чистой, на лице не было морщин и складок, мои поры не загрубели. Кожа под подбородком не отвисала, сзади на шее не было горба, волос на голове сохранилось в избытке, и седина абсолютно их не тронула. Мой голос не стал скрипучим, и ходил я не вперевалку. «Даже в сравнении с юной, только что достигшей половой зрелости привлекательной маленькой шалуньей, подобной шестнадцатилетней Аудофледе, — подумал я, — едва ли меня можно назвать старым. Во всяком случае, пока…»

Никто не оспаривает того, что мужчины, которые были красивы в юности, остаются привлекательными гораздо дольше, чем самые интересные женщины. Веледа, увы, вскоре уже не сможет выбирать мужчин всех возрастов и положений, как я это делал в Бононии. А вот ее ровесники Торн и Теодорих смогут делать это еще много лет, продолжая привлекать самых разных женщин: и своего возраста, и моложе, не говоря уже о тех, кто старше. А вот интересно, прямо сейчас, будь у них выбор: Веледа во цвете лет и многообещающая юная Аудофледа, — которую из женщин они бы выбрали? Поняв, каким, скорее всего, будет ответ, я был склонен рвать на себе волосы и стенать подобно жалкой карге Хилдр в пещере Гуталанда: «Я спрашиваю вас, разве это справедливо? Ну разве это справедливо?»

И тут я внезапно остановился в смятении, буквально застыв посреди улицы, по которой шел. В некотором смысле Торн задержался позади Веледы, чтобы взглянуть на нее со смесью изумления и ужаса, и громко воскликнул: «Gudisks Himins! Неужели меня гложет зависть к самому себе?»

В этот момент четким строевым шагом мимо проходил патруль наших воинов. Они дружно отсалютовали моим маршальским доспехам, но при этом как-то странно посмотрели на меня. После того как они ушли, я принялся смеяться над своими безумными причудами и твердо сказал себе: «Vái, зачем терзаться, мечтая о туманном будущем? Вполне может так случиться, что Фортуна, Тюхе или какая-нибудь другая богиня удачи уже решила, что Торн, Теодорих и Веледа — все они падут в ближайшей битве».

Однако мы не погибли ни в ближайшей битве, ни в другой, последовавшей за ней. Честно говоря, все эти сражения довольно быстро завершились, да и потери с обеих сторон были незначительны. Еще бы: римские легионеры, главнокомандующий которых был убит, а король позорно бежал с поля боя, были сломлены и пали духом. Никто не вышел, чтобы встретиться с нами, когда мы продвинулись на юг полуострова, когда мы подошли к линии обороны и послали свое высокомерное требование — tributum aut bellum. Римляне сопротивлялись ровно настолько, чтобы можно было впоследствии сказать, что они не сдались без борьбы. Так или иначе, они сдались.

К концу августа мы уже подчинили себе почти все италийское государство — кроме приютившей Одоакра Равенны, — хотя Теодорих предпочел приостановить наше продвижение по Виа Эмилиа с востока на запад между границей провинции Венеция и ее главным городом Римом. Он решил временно обосноваться там из-за приближения зимы, просто для того, чтобы хорошенько наладить связь, которая осуществлялась с помощью завоевания, но пора было потихоньку обустраивать и мирную жизнь. В большинстве городов, через которые мы проходили, Теодорих оставлял войсковые подразделения, теперь же для поддержания порядка он начал оставлять свои отряды и в городах поменьше, дабы между ними всеми можно было осуществлять быстрое и простое сообщение.

Зенон все еще хворал — «он угасает», сообщалось в одном из докладов из Константинополя, — однако ни преемника, ни регента так пока и не назвали. Поскольку Теодориха так и не объявили новым королем Рима, а сам он не дерзал присвоить себе этот титул, у него не было официальной власти, чтобы вершить правосудие и управлять недавно завоеванным государством. Однако он сумел все-таки установить некоторые правила и законы, поддерживающие порядок и регулирующие ведение гражданских дел. При этом все правовые нормы, которые он ввел, никак нельзя было назвать жесткими, что удивило и обрадовало его «вновь покоренных подданных»; они служили прообразом так называемого полезного деспотизма, которым характеризовалось правление Теодориха впоследствии.

Насколько я понял, ознакомившись с мировой историей, все завоеватели, жившие до Теодориха, — Кир, Александр Великий, Цезарь и остальные — с презрением относились к народам, которыми управляли и которых сделали своими подданными. Завоеватели всегда насаждали среди покоренных свои собственные идеи, настойчиво внушали им, что правильно, а что нет, причем это касалось не только вопросов управления страной, судопроизводства и государственного устройства, но и правил поведения, вероисповедания, культуры, обычаев, традиций и вкусов. Теодорих же ничего этого не делал. Он был далек от того, чтобы презирать граждан когда-то могущественной Западной Римской империи; напротив, он относился к ним с уважением, восхищался ими и их наследием и с самого начала дал ясно понять, что склонен помочь римлянам восстановить свое былое величие.

Например, типичный завоеватель наверняка бы беспощадно удалил всех до единого подчиненных и приближенных своего поверженного предшественника, уничтожил все следы его правления. Теодорих же поступил иначе. Он оставил, на некоторое время по крайней мере, во главе завоеванных провинций, больших и маленьких городов римских легатов или префектов, которые были назначены на эти должности еще при Одоакре, рассудив, что опытный правитель справится со своим делом лучше, чем вновь назначенный.

Однако с целью помочь этим правителям (а также чтобы контролировать их деятельность) Теодорих учредил повсюду своего рода трибуналы для соблюдения законности, о чем прежде покоренные народы даже и не слыхивали. На всех уровнях гражданского управления Теодорих посадил как римского судью, так и остроготского маршала, обладавших одинаковыми полномочиями. Судья следил, как вершились дела среди римского населения, и соблюдал при этом римские законы. Маршал отвечал за дела, относящиеся к чужакам-завоевателям, и судил в соответствии с готским законодательством. Оба судьи каким-то образом ухитрялись ладить и соотносить свою деятельность, выносить решения по своим делам и разрешать споры между римлянами и чужеземцами. Хотя поначалу трибунал вынужден был в основном улаживать разногласия между завоеванными и завоевателями, со временем стало ясно, что этот общественный институт весьма полезен для представителей всех наций и всех слоев общества: даже после наплыва еще большего количества чужеземцев эта система отлично работала и сохранилась вплоть до сегодняшнего дня.

Через некоторое время, разумеется, Теодориху пришлось отстранить немало римских легатов, префектов и судей, которые оказались непригодными для такой работы: они брали взятки или просто были слишком глупы; большинство этих чиновников получили свои должности за amicitae. Буквально это слово обозначает «дружба», однако является понятием более широким: сюда входят, скажем, также оказание покровительства фаворитам, семейственность, продвижение по службе подхалимов или тех, кто дает мзду. Теодорих заменил уволенных со службы другими римлянами, которые продемонстрировали свои способности, но они при этом откровенно заявили, что хоть и будут выполнять свои обязанности честно и разумно, но не очень-то жаждут служить под началом узурпатора и чужеземца. Однако Теодорих все-таки без колебаний предпочел этих честных, хотя и неохотно выполняющих свои обязанности правителей; он был уверен, по крайней мере, что они не подхалимы. И только в одну сферу деятельности доступ для римлян был закрыт. После того как римская армия в конце концов перешла под командование Теодориха и смешалась с нашим чужеземным войском, он упразднил должность военных трибунов и не назначал больше римлян на высокие армейские посты.

— Я стараюсь, — сказал он мне как-то в самом начале нашего завоевания, — распределять должности разумно. Пусть каждый делает то, что у него получается лучше всего, и соответственно получает за это вознаграждение. Когда придет время обрабатывать землю и собирать урожай, римляне и чужеземцы смогут одинаково усердно трудиться и приносить пользу. Но все дела, касающиеся защиты государства, наведения порядка и соблюдения законности, лучше поручить нам, германцам, заслуженно пользующимся дурной славой «воинственных варваров». И поскольку именно древние римляне развили ремесла и науки, которые обогатили человечество, я не стану загружать их современных потомков тяжелой и примитивной работой — насколько это возможно — в надежде, что они, в подражание своим предкам, вновь улучшат и просветят мир.

Вплотную Теодорих занялся всеми этими нововведениями позже, но, как я уже сказал, он заложил фундамент — и весьма многообещающий — еще в те первые месяцы, когда вынужден был совершенствовать лишь те законы, которые действовали в военное время. Хотя он сам, его армия и новые подданные еще какое-то время продолжали считать Медиолан «столичным городом» Теодориха, он не просто осел там, чтобы издавать указы и править издалека, как это делало большинство римских императоров. Всю ту зиму он находился в дороге, постоянно переезжая из одного места завоеванного государства в другое и лично наблюдая за безопасностью, спокойствием и настроением «своего народа», подразумевая под этим не только войско, но и местное население. И где бы Теодорих ни был в данный момент, к нему постоянно приезжали гонцы и посланцы, так что король все время был в курсе того, что происходило во всех уголках его владений, ничто не ускользало от его внимания. Приведу пример. Теодорих постановил весь урожай того года, который имелся на складах, считать военным налогом, но не конфисковал его. Он приказал своим снабженцам рассчитать провизию на зиму — и сделал это по справедливости, что весьма удивило местное население, потому что им было оставлено столько же еды, сколько и богатым гражданам. А некоторые простолюдины получили даже больше: это были обитатели тех лачуг, где стояли на постое наши войска; дополнительные продукты должны были компенсировать крестьянам доставленные им неудобства.

Думаю, вы согласитесь со мной: никогда еще ни один из прежних завоевателей не заботился так о народе Италии. И еще я совершенно точно знаю, что ни к одному завоевателю в истории не относились с таким доверием, почтением и зарождающейся любовью, как население Италии к Теодориху. Причем я имею в виду не только давно уже притесняемый простой народ. Так, например, высокородный Лентин, navarchus Адриатического флота, проделал путь от самой Аквилеи, чтобы навестить Теодориха и сделать ему дружеское предложение, которое оказалось для нас весьма полезным.

Пока Теодорих был занят размещением на завоеванных землях своих войск, введением нового законодательства и прочими делами, из которых складывается управление в военное время, генералу Эрдвику было приказано продолжать осаду Равенны, где скрывался Одоакр, — или установить там хоть частичную блокаду. Как я и предупреждал, окружавшие город болота не давали возможности поставить катапульты или же задействовать большое количество лучников. Поэтому Хердуик мог только развернуть свою пехоту тонкой длинной линией в окрестностях города, начиная с берега моря на севере, а затем вокруг Равенны до самого южного побережья. Наши войска не могли ничего сделать, только стоять там и мешать доставлять провизию в город по идущей через болота дороге, по самим болотам, по притоку реки Падуе (он впадал, протекая опять же среди этих болот, в море) или же по Виа Попилиа[100], которая шла с севера на юг вдоль побережья Равенны. Лишь изредка скучающие лучники подбирались поближе к стенам города, чтобы обстрелять его обычными стрелами или стрелами с огненными наконечниками и нарушить монотонность этой, как бы лучше выразиться, видимости блокады. Между прочим, я с самого начала предупреждал о бесполезности такой блокады: наверняка наши враги самодовольно ухмылялись и откровенно насмехались над нами, ибо прекрасно понимали, что эти обстрелы вызваны досадой и бессилием. Те, кто по приказу Хердуика вел наблюдение за морем, докладывали, что по крайней мере раз в неделю торговое судно или караван галер подходили через Адриатическое море к Классису, морскому порту Равенны, где их неторопливо разгружали. С этим мы ничего не могли поделать, поскольку даже не знали, откуда прибывают эти корабли.

— Абсолютно точно не из тех портов, которые находятся под моим командованием, — заявил Лентин офицерам, собравшимся в praetorium Медиолана. И продолжил с приятным венецианским акцентом: — Честное слово, Теозорик, эти корабли не из Аквилеи, Альтина или Аримина. Да, я не дал вам военных кораблей для завоевания, но точно я не дам их и Одоакру для защиты.

— Я знаю об этом, — кивнул Теодорих, — и очень уважаю тебя за соблюдение нейтралитета.

Я сказал:

— Мы вынуждены допустить, что даже потерпевший неудачу и потерявший доверие бывший правитель должен иметь по крайней мере хоть горстку твердолобых помощников. Я подозреваю, что его снабжает какая-то группировка сторонников, которые скрылись далеко за морем, возможно, даже в Далмации, а то и на Сицилии.

— Или, — заметил прямолинейный старый Соа, — Одоакра поддерживают какие-нибудь живущие в изгнании римляне, которые по какой-то причине желают сохранить status quo ante[101]. Удивительно, сколько людей, которые уже давно покинули свою родину, могут так рьяно вмешиваться в ее дела издали.

— Ну, я-то по моральным причинам воздерживаюсь от вмешательства, — сказал Лентин. — Ты знаешь, Теозорик, что я соблюдаю нейтралитет, а потому не могу предоставить вам какие-нибудь римские суда, однако ничто не запрещает мне предложить тебе построить свой собственный флот.

— Это предложение я с радостью принимаю, — ответил Теодорих с улыбкой. — Но бьюсь об заклад, никто из моих людей ничего не знает о строительстве кораблей.

— Может, и так, — легко согласился Лентин, — зато я в этом прекрасно разбираюсь.

Улыбка Теодориха стала еще шире.

— Ты поможешь нам построить военные суда?

— Не военные, нет. Это было бы нарушением нейтралитета. И к тому же на это ушли бы годы. Все, что тебе требуется на самом деле, — это большие ящики, которыми можно управлять при помощи кормила и весел, чтобы держаться поблизости от гавани Равенны. Их должно быть достаточно, чтобы вместить вооруженных воинов, способных воспрепятствовать приближению кораблей. Конечно, у тебя найдутся умелые столяры и кузнецы. Собери их поскорее, а я отведу их по Виа Эмилиа на верфи в Аримин и покажу, что надо делать.

— Да будет так! — воскликнул Теодорих — теперь уже радостно — и отправил генералов Питцу и Иббу срочно собрать ремесленников.

Эти приготовления для новой осады Равенны еще не были закончены, когда наступила весна. Примерно в это же время прибыл быстрый, словно дельфин, корабль Лентина из Константинополя с греческим посланцем на борту. Он доставил последние новости из Восточной империи. Зенон наконец умер, и его приемником в Пурпурном дворце стал некто по имени Анастасий. Этот человек был почти таким же старым, как и сам Зенон, и прежде выполнял обязанности всего лишь младшего чиновника в имперской сокровищнице, ничем особо не выделяясь на этой службе. Однако его лично выбрала преемником императора вдова Зенона, базилиса Ариадна; в качестве платы за то, что она для него сделала, Ариадна потребовала от Анастасия, чтобы он сразу же после провозглашения его императором немедленно на ней женился.

— Поезжай обратно и отвези императору мои поздравления… и мои соболезнования, — сказал Теодорих посланцу. — Скажи, а не передавал ли он чего-нибудь для меня? Не говорил что-нибудь относительно моего вступления на престол?

— Мне жаль, Теодорих, но ничего такого он не говорил, — пожал плечами посланец. — И если мне будет позволена дерзость высказать свое мнение, то я скажу тебе: абсолютно бесполезно ждать, что Анастасий предложит тебе что-то стоящее по своей воле. Подобно всем, кто имел дело с большими деньгами, он прижимистый старый сквалыга. Ouá, Теодорих, не надейся на его милость: если хочешь вообще хоть что-то получить от Анастасия, тебе придется самому потрудиться в поте лица.

Таким образом, Теодорих так и правил в Италии без имперской эгиды, используя только jus belli и свой собственный авторитет среди жителей завоеванных территорий, который все увеличивался. А вскоре после того, как мы получили эти невеселые новости с далекого востока, до нас также дошли вести и о происшествии на более близком севере, которые легли пятном на репутацию Теодориха.

В донесении говорилось, что еще одно чужеземное войско перешло в Альпах Пеннинский перевал[102] — теперь это были бургунды, которых послал король Гундобад. Однако это отнюдь не являлось дружественным жестом со стороны еще одного нашего сородича-германца, но доказывало, что Гундобад собирался воспользоваться смутой, царившей в Италии. Его войско, спустившись с гор, дошло только до пастбищ и пахотных земель в долинах на склонах италийских гор. Это были те земли, которые наши друзья визиготы уже покорили для нас на пути сюда прошлой весной, и народ там жил мирный и вполне довольный своим жребием. Теодорих не видел необходимости оставлять там свои войска, ибо в этом районе находились лишь фермы и крошечные деревушки, а ближайший судейско-маршальский трибунал имелся только в Лигурийском городе Новарии. Именно поэтому бургунды и не встретили никакого сопротивления: они совершили быстрое нападение и разграбили долины, хотя особо поживиться там оказалось нечем. Затем, что гораздо хуже, они захватили в плен примерно тысячу местных крестьян и увели их через Пеннинский перевал в Альпах, чтобы сделать рабами в королевстве Гундобада.

— Вот сукин сын! — Узнав об этом, Теодорих впал в ярость. — Я стараюсь объединить нас, чужеземцев, всех вместе на основе взаимного уважения, связать дружбой. А этот tetzte Гундобад решает, что он, как жестокий Аттила, сам по себе, и угоняет в рабство людей, словно скот. Дьявол его возьми! Пусть он вечно поджаривается и мерзнет в аду!

Однако мы ничего не могли сделать, чтобы исправить положение: не бросаться же следом за бургундскими мародерами через Северные Альпы. Вопрос об этом даже не стоял, потому что надо было подчинить себе всю остальную Италию до наступления зимы. Это требовало времени, хотя и не слишком больших усилий, поскольку теперь города, большие и маленькие, гарнизоны, в которых размещались римские легионы, были склонны оказывать даже еще меньше сопротивления, чем в минувший год. Сплошь и рядом, еще не успев подойти к ним достаточно близко, чтобы отправить гонца с требованием tributum aut bellum, мы встречали посланцев, которые поджидали нас, дабы сообщить о своем решении сдаться.

Продвигаясь по югу полуострова, мы подметили любопытную особенность: очень много общин, которые вполне могли разместиться на хорошо защищаемых высоких землях, вместо этого находились в низинах, почти полностью открытых для нападения и осады. Сие обстоятельство сбивало нас с толку: занимая город за городом, мы неизменно удивлялись этому, пока наконец не поняли причину. Старый городской префект одной такой общины — я забыл, какой именно, — горестно сказал нам, после того как сдал город Теодориху:

— Если бы мой бедный город все еще стоял вон на той высоте, как когда-то, ты бы не смог так просто войти в него.

— Да неужели? — спросил Теодорих. — Но почему же в таком случае вы живете здесь? С какой стати целая община снялась и переселилась во вред себе?

— Eheu, да потому, что воры украли акведук. А без него нельзя подавать воду наверх, так что пришлось городу спуститься вниз, на берег реки.

— Воры украли акведук?! Что за бессмыслица? Ведь акведук, как и амфитеатр, невозможно перенести на другое место!

— Я имею в виду трубы. Трубы были сделаны из свинца. Воры украли их, чтобы продать.

Теодорих посмотрел на старика в изумлении:

— Как я понимаю, ты говоришь не о чужеземных мародерах?

— Нет, какие там чужеземцы. Трубы украли свои.

— А почему жители города позволили им это сделать? Вряд ли все можно было украсть за одну ночь. Мили и мили тяжелых свинцовых труб.

— Eheu, мы уже давно живем мирно и тихо. У нас нет достаточного количества cohortes vigilum[103], которые могли бы задержать воров. А императору, похоже, было все равно; Рим не посылал нам никого на помощь и вообще ничего не предпринимал. Eheu, и наш город не один такой беззащитный. Жителям многих городов, где акведуки давно развалились, пришлось спуститься с безопасных холмов в уязвимые низины.

— Так вот оно что, — пробормотал Теодорих. А затем добавил, очень напомнив мне моего старого учителя Вайрда: — Во имя Миртии, богини лени, а ведь Рим и вправду стал дряхлым, беззубым и слабым! Мы пришли вовремя.

9

В горном городке Корфиний[104], в месте, где сходились многочисленные римские дороги, мы встали лагерем на несколько дней, пока Теодорих принимал капитуляцию, знакомил городского префекта с законами, которым он будет следовать в военное время, назначал ставший уже обычным судейско-маршальский трибунал и отбирал пять contubernia[105] пехоты, которые должны были следить здесь за порядком. Мы покинули город по Виа Салариа[106]. Я неторопливо ехал во главе колонны и болтал с Теодорихом о том о сем, когда к югу от Корфиния мы вдруг повстречались с другой небольшой колонной, которая двигалась нам навстречу: десяток всадников сопровождали красивую, запряженную мулами carruca. Когда мы все остановились, из повозки вышел седой, чисто выбритый, величественного вида мужчина и приветствовал нас.

Его красные сандалии и широкая кайма на тунике безошибочно указывали на высокий ранг, а по тому, как он произнес имя Теодориха, в незнакомце сразу можно было узнать римлянина:

— Salve, Теодорикус. Я сенатор Фест. Прошу уделить мне время для беседы.

— Salve, патриций. — Теодорих ответил вежливо, но без подобострастия. Я, возможно, и испытал легкий трепет, увидев первого в своей жизни римского сенатора, однако Теодориха это нимало не впечатлило. Ведь помимо всего прочего он и сам был консулом в Восточной империи.

— Я прибыл из Рима, разыскивая тебя, — продолжил Фест. — Я рассчитывал встретить тебя гораздо ближе, но вижу, что ты вовсе не собираешься двигаться на Рим.

— Я оставил его напоследок, — беззаботно ответил Теодорих. — Или же ты заранее привез известие о его сдаче?

— Именно это я собираюсь обсудить с тобой. Не могли бы мы сойти с дороги и устроиться поудобней?

— Это армия. Мы не носим с собой стульев для удобства сенаторов.

— Ну ничего, зато я вожу.

Фест сделал знак своему человеку, и, пока Теодорих собирал офицеров и знакомил всех, эскорт сенатора быстро поставил изящный павильон, разложил внутри подушки и даже подал меха с фалернским вином и хрустальные бокалы. Фест собирался начать с беседы на общие темы, однако Теодорих решительно заявил, что хотел бы еще засветло добраться до следующего города (он назывался Ауфидена[107]), поэтому сенатору пришлось сразу приступить к сути вопроса.

— Поскольку наш бывший король позорно скрывается, в Константинополе взошел на престол новый император, а ты, без всяких сомнений, хотя и неофициально, являешься нашим новым господином, римский Сенат точно так же, как и все жители Рима, пребывает в смятении и неуверенности. Признаюсь, я сам хотел бы, чтобы титул и власть были переданы тебе поскорее и по возможности без осложнений — чтобы сделать нашим правителем de jure de facto[108] короля Теодориха. Вообще-то я не могу претендовать на то, что представляю мнение всего Сената…

— Римскому Сенату, — вежливо перебил его Теодорих, — еще со времен Диоклетиана не позволялось иметь собственное мнение.

— Увы, это верно. Слишком верно. И за последнее столетие наш Сенат ослаб еще больше и не делал ничего, какой бы сильный человек его ни возглавлял.

— Ты имеешь в виду, какой бы варвар его ни возглавлял. Ты можешь называть вещи своими именами без всякого смущения, сенатор. Еще со времен Стилихона, первого чужеземца, который обладал реальной властью в империи, римский Сенат только и делал, что одобрял решения правителей и со всем соглашался.

— Интересно ты рассуждаешь, Теодорикус. — Казалось, Феста это нисколько не обидело. — А если я скажу тебе, что большего от нас и не требовалось? Рассмотрим само слово «сенат», которое происходит от senex, что означает «собрание старейшин». С незапамятных времен старейшина племени должен был благословлять деятельность более молодых, и только. Все просто, Теодорикус, ты ведь наверняка и сам хочешь, чтобы твои деяния были признаны, а претензии на королевство узаконены?

— Только сам император может это сделать. А никак не Сенат.

— Именно поэтому я к тебе и приехал. Как я уже сказал, я не представляю сенатское большинство. Едва ли мне надо говорить тебе, что большинство сенаторов мечтает лишь о том, чтобы ты и все остальные чужеземцы убрались обратно в леса Германии. Однако я представляю группировку, которая очень хочет увидеть, как Италия возвращается к мирной и стабильной жизни. И мы в Сенате превосходно знаем, что представляет из себя Анастасий, ибо имели с ним дело еще в бытность его простым слугой казначейства. Так вот, это человек, склонный к сомнениям и колебаниям. Более того, я предвижу, что, если ты сможешь безопасно доставить меня в Константинополь, я найду возможность убедить Анастасия сделать безотлагательное заявление. Пусть он провозгласит, что Одоакр свергнут и, следовательно, ты являешься Teodoricus Rex Romani Imperii Occidentalis[109].

— Rex Italiae[110] будет достаточно, — сказал, улыбаясь, Теодорих. — Едва ли я смогу отказаться от столь великодушного предложения, сенатор, так что я с радостью принимаю его. Ступай, и от всего сердца желаю тебе успеха. Если ты отправишься отсюда на север, то будешь все время двигаться по Виа Фламиниа[111], которая приведет тебя в Аримин, где navarchus Адриатического флота Лентин в настоящее время занимается кое-каким строительством. Я отправлю с тобой маршала Торна, он хорошо знаком с дорогами и с navarchus. Сайон Торн сопроводит тебя и твоих людей и проследит за тем, чтобы Лентин посадил вас на борт первого же корабля, который отплывет в Константинополь.

Таким образом, Теодорих со своей армией продолжил свой путь уже без меня, а я, сопровождая маленький караван Феста, вернулся по тому же пути, по которому пришел. Я не слишком огорчился, что мне пришлось выполнять обязанности провожатого. Во всем есть свои плюсы. Теперь мне не нужно было ночевать под открытым небом, питаться скудной армейской едой и проводить целые дни верхом на коне, скачущем аллюром, потому что сенатор, разумеется, путешествовал как приличествовало его положению. Все было спланировано таким образом, чтобы каждый вечер мы останавливались в городе с удобным hospitium, в котором хорошо кормили и где имелись термы.

В Аримине Лентин с готовностью предложил Фесту быстроходный корабль с командой, на котором тут же отправил его прямиком в Константинополь. Это был самый маленький из судов dromo, сенатор мог взять с собой только двоих помощников, поэтому он заплатил за проживание остальных, которые остались его дожидаться. Расходы, что и говорить, немалые, ведь на то, чтобы съездить туда и вернуться обратно морем, у него могло уйти как минимум четыре недели.

Я не успел, как собирался, побродить по окрестностям Аримина, потому что Лентин уговорил меня отправиться с ним и посмотреть, что он сделал для осады Равенны. Наши ремесленники под его руководством всего лишь за несколько дней до этого закончили строительство временных судов и спустили их на воду, загрузив воинами. Navarchus просто не терпелось похвастаться своими достижениями, и, разумеется, я и сам хотел посмотреть на корабли. Поэтому на следующий день мы вместе отправились на север от Аримина по Виа Попилиа. (На самом деле, как я уже упоминал, Попилиеву дорогу нельзя было назвать дорогой: мостовая там была сплошь разбита, искорежена, а кое-где и полностью отсутствовала.) К вечеру мы добрались до места, где наша сухопутная линия блокады, обогнув Равенну, заканчивалась на южном побережье. Наши часовые были предусмотрительно расставлены на таком расстоянии, чтобы до них не долетали вражеские стрелы, однако достаточно близко к городской гавани, дабы можно было все разглядеть.

— На самом деле сама Равенна отсюда не видна, — сказал Лентин, когда мы с ним спешились. — То, что ты видишь там: пристань, причалы, навесы и прочее — это рабочий и торговый кварталы города, морской порт, который носит название Классис. Патрицианская часть, сама Равенна, находится в глубине — примерно в двух или трех милях. Она связана с Классисом мощеной дорогой, проходящей через болота. С той стороны находится предместье под названием Кесария, там в хижинах и лачугах живут рабочие.

Было ясно, что порт в обычное время, должно быть, весьма оживленное место. Широкая удобная гавань, защищенная от высоких волн двумя низменными островами, находящимися на некотором расстоянии от берега, служила прибежищем примерно для двухсот пятидесяти больших судов, стоявших на якоре; территория порта была достаточной для того, чтобы разгружать и загружать все их одновременно. Но сейчас там виднелось всего лишь несколько кораблей; все они были прочно пришвартованы, задраены, команды отсутствовали, паруса были убраны, да и никаких гребных лодок между ними и берегом видно не было. В другое время даже с такого расстояния мы смогли бы разглядеть толпы носильщиков, тележек и повозок, снующих на пристани и причалах, но сейчас там лишь слонялись несколько бездельников. Постройки на берегу были закрыты, из кузниц не поднимался дымок, колеса кранов были неподвижны.

Я увидел всего лишь шесть неуклюжих судов, команды которых вяло работали веслами, вблизи двух островов у входа в гавань. Они покачивались на волнах, но ухитрялись держаться, составляя две параллельные линии: три судна шли в одном направлении, три в другом. Если бы не воинские щиты, которые висели внахлест на фальшбортах, и ряды торчавших вверх копий, эти суда напоминали бы всего лишь огромные ящики. На каждом из них имелось по две скамьи с веслами, но не было мачт; все они имели прямоугольную форму: таким образом, любой конец мог быть и носом, и кормой.

— Это для того, чтобы не нужно было поворачивать, — объяснил Лентин. — Гораздо проще для гребцов просто пересаживаться на скамьях, чем разворачивать этот тяжеловесный «ящик». Таким образом, разместившись в гавани, несмотря на свою медлительность, любые два из этих «ящиков» — один двигается вперед, другой в обратную сторону — могут перехватить любое судно, которое попытается проскочить между ними. На каждом «ящике» по четыре contubernia ваших копейщиков, которые вдобавок еще вооружены и мечами. Этого достаточно, чтобы залезть на борт и уничтожить команду любого торгового судна.

Я спросил:

— Эти люди уже имели удовольствие атаковать какой-нибудь вражеский корабль?

— До сих пор нет, и я надеюсь, что им не придется этого делать. Как только появился патруль, один из больших кораблей с зерном, а затем и несколько галер с баржами подошли с моря, между островами, чтобы войти в порт. Но, едва заметив вдали сверкающую сталь, они мигом изменили курс и предпочли вернуться в море. Похоже, наша выдумка увенчалась успехом.

Я пробормотал:

— Рад это слышать.

Лентин продолжил:

— Могу засвидетельствовать: за то время, что я работал с вашими людьми здесь и в Аримине, по Виа Попилиа привозили в Равенну — или же увозили из нее — одну только соль. Если линия блокады одинаково непреодолима на всем своем протяжении вокруг города (а я надеюсь, что это так), тогда единственное, что время от времени доставляют в Равенну и из нее, — это сообщения, передаваемые по полибианской системе. Твои люди докладывали, что видели, как факельщики подавали сигналы из болот, а им отвечали с городских стен. Очевидно, у Одоакра остались еще верные союзники где-то во внешнем мире. Но с этого момента жители Равенны могут рассчитывать лишь на те припасы, которые корабли уже доставили им.

Весьма довольный, я сказал:

— Одоакр может сидеть там долго, но не бесконечно.

— Мало того, — заметил Лентин, просияв, — я приготовил еще один сюрприз — чтобы Одоакру было не слишком уютно сидеть в Равенне. Давай переночуем здесь, в лагере, сайон Торн. А завтра отправимся вдоль линии осады, дойдем до реки, и я покажу тебе кое-что более занимательное, чем плавающие «ящики».

Я думал, что нам придется возвращаться тем же путем по Виа Попилиа вокруг Равенны, однако выяснилось, что наши воины, которым было нечем заняться, утрамбовали и наметили окружную тропу из твердой земли, проложив ее по болотам и зыбучим пескам. Поэтому на следующий день мы смогли ехать по этой местности так же быстро и с таким же удобством, как и по разрушенной дороге. Тропа вела нас к территории, удаленной от моря, иногда она пересекала шедшую через болота дорогу, на которой я видел полибианские сигналы, — только мы пересекли ее гораздо ближе к стенам Равенны (город уже был виден издали) и в конце концов добрались до реки. Линия осады в этом месте прерывалась, но я видел, что она продолжается на северном берегу. Именно там примерно два десятка наших людей, обнаженных до пояса, поскольку было очень жарко, потели, готовя тот самый сюрприз, на который Лентин привел меня посмотреть.

— Это самый южный рукав реки Падуc, — сказал он. — Посмотри: к востоку от нас он разделяется надвое, чтобы обогнуть стены Равенны на пути к морю. Но так было не всегда. Впадина сделана людьми, чтобы доставлять воду в город. Речная вода, как ты и сам видишь, не самая чистая, если она течет с болот. Но это единственный источник воды в Равенне, потому что городской акведук уже давным-давно развалился. Итак, вода течет вдоль стен, очень близко от них, и через низкие арки в них тут и там попадает в каналы, которые ведут в город. Ну а я хочу, чтобы таким образом в Равенну попало также еще и несколько небольших сюрпризов.

Я восхищенно заметил:

— Для нейтрального наблюдателя, navarchus, ты, кажется, слишком уж вошел во вкус и стал настоящим завоевателем. Никак не пойму, что эти люди делают, лодки? Но они выглядят довольно маленькими и хрупкими, чтобы переправить воинов.

— Лодки-то лодки, да вот только они отправятся в плавание без людей, поэтому нет необходимости делать их прочными. Они специально совсем небольшие, чтобы могли легко пройти под низкими арками в стенах.

— Тогда почему на каждой из них мачта и парус? Как бы они не застряли!

— Эти лодки пройдут через арки, — сказал Лентин с радостной улыбкой, — перевернувшись вверх дном.

— Что?! — Я в изумлении уставился на него и на лодки, про которые мы говорили. Только что отстроенные суда Лентина в гавани оказались всего лишь гигантскими ящиками, а эти лодки были плоскодонными, вытянутыми деревянными трубками, в длину и в ширину не больше меня. Теперь я увидел, что на двух или трех, уже почти полностью завершенных, рабочие пристраивали мачты, однако приделывали их с другой стороны — там, где должно было быть округлое дно. Мачты были грубыми и короткими, на них виднелись маленькие квадратные полотняные паруса.

— Эта лодка плывет по поверхности воды, как и любая другая, — объяснял Лентин, — но только парус располагается под водой. Поэтому ее быстро подхватывает течение, и она не просто дрейфует, рискуя запутаться в прибрежных камышах или же застрять под аркой или в узком канале. Одновременно на вогнутой поверхности ее сверху располагается груз.

— Очень умно, — искренне пробормотал я.

— Это не мое изобретение. Древние греки, когда они еще были воинственным народом, назвали это khelaí, «клешня краба». Если вражеский флот входил и вставал на якорь в их гавани, они тайно отправляли свои суда вниз по течению, чтобы проникнуть внутрь этого флота и, так сказать, схватить вражеские корабли снизу, как это делает краб.

— Но каким образом ты собираешься схватить врага? — спросил я. — Что за груз будет на лодках?

Лентин показал мне, что погрузили на только что сделанный khelaí.

— «Жидкий огонь», как мы, мореходы, называем это… Между прочим, еще одно полезное изобретение, которое сделали греки, прежде чем превратились в мягкотелый народ: смесь серы, нафты, смолы и негашеной извести. Как ты знаешь, а может, и не знаешь, сайон Торн, если негашеную известь намочить, она начнет реагировать и нагреется в достаточной степени, чтобы воспламенить остальные ингредиенты, и эта смесь будет полыхать даже под водой. Ты уже заметил, насколько хрупки khelaí. На самом деле я постарался все тщательно рассчитать, сделав их настолько водонепроницаемыми, чтобы они оставались на плаву и смогли попасть в Равенну. После того как они намокнут, негашеная известь начнет нагреваться, и… — Несмотря на свой солидный возраст, navarchus ухмыльнулся, словно озорной мальчишка. — И — euax! «Жидкий огонь»!

— Чудесно! — воскликнул я совершенно искренне. Но подумал, что должен предостеречь его. — Насколько я представляю, Теодорих все-таки предпочел бы захватить Равенну более или менее целой. Сомневаюсь, что он придет в восторг, если ты превратишь столичный город в пепел и головешки.

Теперь Лентин окончательно развеселился.

— Eheu, ни тебе, ни Теодориху нет нужды волноваться! Я сделаю это только для того, чтобы помучить Одоакра: пусть его воины потеряют всякий покой. Еще, признаюсь, мне очень хочется развлечься самому и немного порадовать твоих скучающих от безделья и изнемогающих от зноя воинов. После того как несколько первых khelaí сделают свое дело, защитники вряд ли позволят остальным проникнуть настолько далеко в город, чтобы вызвать настоящий пожар. Но наш сюрприз заставит защитников и горожан постоянно бодрствовать и нервничать.

После наступления темноты, действуя по указаниям Лентина, несколько воинов добрались с одним khelaí до середины реки и там пустили его плыть по течению. Затем еще парочка khelaí быстро унеслась в темноту. После этого мы все принялись прогуливаться по берегу, поглядывая на небо над Равенной, освещенное розовым светом ламп и костров. Если даже кто-то из часовых и заметил приближающиеся khelaí, он, возможно, посчитал их простыми бревнами, потому что река была основательно запружена подобным плавучим мусором. В любом случае по крайней мере один из «крабов с клешнями» проплыл под стеной и попал в какой-то городской канал. Мы, наблюдатели, увидели, как небо внезапно осветилось ярким светом, и принялись скакать с криками «Sái!» и «Euax!», радостно хлопая друг друга по спине. «Жидкий огонь» продолжал гореть довольно долго, и мы радовались, представляя себе, как люди там, в городе, мечутся в ужасе и тщетно пытаются потушить пламя, которое невозможно погасить водой.

Когда свечение на небе уменьшилось и стало обычным, я сказал Лентину:

— Благодарю тебя за это зрелище. Завтра я оставлю вас, развлекайтесь тут без меня. Я же снова отправлюсь на юг доложить Теодориху о том, что здесь происходит. И стану всячески нахваливать твою изобретательность.

— Пожалуйста, — произнес он, улыбнувшись и подняв руку в знак протеста, — не надо! Я прошу тебя уважать мой нейтралитет.

— Отлично. Я стану нахваливать именно это твое достоинство. Так или иначе, соблюдаешь ты нейтралитет или нет, но ты в любом случае первым поймешь, когда Равенна наконец утомится от «жидкого огня», или опустошит полки со съестным в своих кладовых, или просто устанет от осады и не сможет больше держать оборону. Поэтому, я надеюсь, ты отправишь гонца на юг, как только получишь известие о том, что Одоакр сдается.

Но Равенна не сдавалась.

Она оставалась крепко запертой и неприступной. Вряд ли тем, кто находился внутри городских стен, приходилось сладко, однако мы так пока и не дождались от них парламентария с белым флагом. Поскольку тут уж на ситуацию никак нельзя было повлиять (нам оставалось только ждать, когда истощенный долгой осадой Одоакр перестанет упрямиться), Теодорих решил пока заняться другими делами. Он посвятил последующие месяцы управлению своими новыми владениями, сделав вид, словно осажденной столицы и упрямого Одоакра вовсе не существовало.

Например, он начал распределять среди своих соратников хорошие земли из числа тех, что они завоевали для него. Поскольку в ближайшее время никаких сколько-нибудь важных битв не предвиделось, Теодорих рассредоточил свои войска в виде небольших групп по всей стране. Затем, более или менее соблюдая давнюю римскую традицию colonatus[112], он выделил каждому воину, который этого хотел, надел земли, где можно было возвести постройки, заняться хозяйством, разводить скот — словом, делать что пожелаешь. Разумеется, множество воинов предпочли вместо земли получить деньги, а уж на них открыть лавку, кузницу, конюшню — да мало ли чем можно заняться в городе или деревне. Таверны, например, пользовались огромной популярностью.

Все шло своим чередом, и, конечно же, Одоакр знал о том, что происходит, — он регулярно получал сигналы от своих наблюдателей. Разумеется, он уже понял, что его прежние владения больше ему не принадлежали и получить их обратно надежды нет. И, как и следовало ожидать, условия жизни в Равенне наверняка постепенно становились нестерпимыми. Разумный человек, естественно, к этому времени уже умолял бы о перемирии. Но только не Одоакр. Приближалась еще одна зима, однако не только гонца с белым флагом, вообще никаких известий мы от него не дождались. Равенна упорно не желала сдаваться.

Итак, ветераны-завоеватели из армии Теодориха поселились на новых землях, чтобы бо́льшую часть времени заниматься хозяйством и вновь браться за оружие только в случае необходимости. Многие из них — с разрешения и при поддержке Теодориха — начали перевозить в Италию из далекой Мёзии свои семьи. Бывшие военные суда, приплывавшие по Данувию и Савусу, теперь прибывали в Италию с женщинами, детьми и стариками, которые везли домашний скарб. От верховьев Савуса в Прибрежном Норике семьи добирались по суше (составлялись целые обозы из повозок, выделенных армией), а далее, через провинцию Венеция, они двигались уже в нескольких разных направлениях.

Теодорих сразу же послал за своей собственной семьей, но она, разумеется, добиралась сюда с гораздо бо́льшим комфортом. Две его дочери прибыли в сопровождении своих двоюродных брата и сестры, а присматривала за молодежью Амалафрида, старшая сестра Теодориха. Она, возможно, и не слишком охотно покинула бы свое прежнее владение в Мёзии, если бы недавно не похоронила своего супруга herizogo Вултериха. Я впервые встретился с herizogin Амалафридой и обнаружил, что это была настоящая тетушка — высокая, стройная, горделивая, спокойная. Ее дочь, Амалаберга, оказалась просто красавицей. Она была девушкой яркой внешности, однако мягкой и застенчивой по характеру, а в целом очень милой. А вот сын Амалафриды, Теодахад, был замкнутым прыщавым юнцом с тяжелым подбородком; я тогда на него совершенно не обратил внимания.

Принцессы Ареагни и Тиудигото были очень рады встрече — они повисли на мне, громко крича и сжимая меня в объятиях. К этому времени они стали уже совсем взрослыми дамами, очень красивыми, хотя и по-разному, и настоящими принцессами. Я привел в ужас Тиудигото, рассказав ей о кончине ее потенциального жениха, короля Фридериха, которого она в последний раз видела совсем еще мальчиком. Однако, насколько я понял, известие об этом дошло до дворца в Новы уже давно. Так что Тиудигото к тому времени успела оплакать свою утрату, не могла же она всю жизнь скорбеть о храбром ругии. Мы часто вспоминали с ней Фридо, и девушка всегда совсем по-королевски удерживалась от слез или слащавой сентиментальности.

Такой была семья Теодориха, которую он временно поселил в Медиолане в прекрасном дворце, доставшемся ему в полном запустении. Теодорих уже приказал возвести для себя новый дворец и еще один построить в Вероне, которая навсегда осталась его самым любимым городом в Италии. Когда мой друг еще только-только начал раздавать участки италийской земли, он спросил меня, что бы я хотел получить — еще одно загородное владение или особняк в каком-нибудь городе. Я поблагодарил Теодориха, но отклонил все предложения, сказав, что вполне доволен своей усадьбой неподалеку от Новы и не хочу обременять себя слишком большим количеством владений.

Все продолжало идти своим чередом, и, разумеется, Одоакр знал об этом из донесений своих наблюдателей. О чем, интересно, он думал теперь, когда семья захватчика со всеми удобствами расположилась в его бывших владениях? И на что к этому времени походила жизнь в этом осажденном городе? Однако Равенна по-прежнему не сдавалась.

Пользуясь случаем, хочу еще кое о чем упомянуть относительно этих участков земли. Не было ничего удивительного в том, что завоеватель захватил принадлежавшую ему по праву добычу, всё, до самого последнего уголка покоренной страны, и все ожидали, что в результате этих действий Теодориха притесняемые владельцы земли поднимут шум и запротестуют. Однако здесь ничего такого не произошло. Ибо то, что Теодорих забрал — и затем разделил между своими воинами, — составляло все ту же треть италийской земли, которую Одоакр уже ранее отнял у прежних владельцев. И даже то, что Теодорих оставил себе: медиоланский дворец, в котором он жил со своей королевской семьей, и земли, где он собирался построить новые дворцы, — Одоакр тоже перед этим забрал у других. Таким образом, проще говоря, прежним владельцам этих земель и владений хуже от действий остроготов не стало. Они вовсе не собирались жаловаться и были приятно удивлены и обрадованы тем, что Теодорих ведет себя сдержанно и достойно, а большинство так просто превозносило его за это.

Однако, разумеется, недовольные все-таки нашлись. Ведь Одоакр собирался преподнести эти конфискованные земли в дар своим последователям и соратникам. Так стоит ли удивляться, что теперь эти люди негодовали и обвиняли Теодориха в том, что он украл эти земли. Некоторые из них занимали высокие посты во всех провинциях, от Рима до Равенны, а потому все еще обладали влиянием и были способны использовать его для того, чтобы нанести вред Теодориху.

Членов римского Сената, поспешу заметить, среди недовольных не было. Правда, множество сенаторов по понятной причине принципиально презирали чужеземцев, но все они искренне беспокоились о Риме, и некоторые, подобно Фесту, желали сотрудничать с Теодорихом с самого начала его правления. В любом случае я не припомню проявлений жадности и мелочности, причитаний о «расточении имущества варварами». В Сенат по-прежнему входили старейшины из самых древних и благородных римских семейств, а ни одна патрицианская семья никогда бы не унизилась до этого. По крайней мере, многие из этих аристократов запросто могли выделить Теодориху треть своей земли, не только особо не пострадав, но и даже вовсе этого не заметив.

Однако наряду с ними существовали и другие, кто был обласкан во времена правления Одоакра и с радостью поддерживал его, — особенно католические священники, занимающие высокие посты, чьи многочисленные и обширные владения Одоакр почтительно не тронул. После того как Теодорих начал раздавать земли своим воинам, католические священники не на шутку перепугались, уверенные, что «проклятый арианин», мстительно ликуя, отхватит у них владения — как церкви, так и их собственные. Только представьте, повсюду широко распространились сплетни, что подобные мрачные предчувствия и треволнения довели римского епископа Феликса III до апоплексического удара. Но Теодорих, подобно Одоакру, даже не прикоснулся к церковным землям или имуществу. Несмотря на это, церковники продолжали вовсю осыпать его проклятиями. Те же самые епископы и священники, которые расточали похвалы своему приятелю католику Одоакру за то, что он «почитал святость» их владений, теперь заявляли, что арианин Теодорих просто не осмеливается наложить на них руку — дескать, он презренный слабак и жалкий враг истинных христиан. Так или иначе, уж не знаю, какой была истинная причина, Папа Феликс III скончался. Его сменил сварливый старик по имени Геласий, и этот новый епископ доставил Теодориху массу различных неприятностей.

— Епископ Геласий, или Папа, если ты предпочитаешь так его называть, — сказал сенатор Фест, — на очень плохом счету в Константинополе. — Сенатор как раз вернулся из своей поездки туда и сразу же поспешил встретиться с Теодорихом; это были первые слова, которые он произнес. Мы все, находившиеся в комнате, уставились на него в изумлении.

— И что, во имя Плутона, я должен теперь делать? — спросил Теодорих. — Расскажи лучше о своей миссии. Ты отправился в Константинополь, чтобы убедить нового императора признать меня здесь законным правителем. Ну что, получилось?

— Нет, — ответил Фест. — Я подумал, что лучше начать издалека, чтобы стало ясно, почему Анастасий отказал тебе.

— Он отказал? Но почему?

— Ну, Анастасий решил пока не торопиться с этим. Он придерживается мнения, что ты не можешь справиться со спорщиком-епископом, который ведет себя просто отвратительно, поэтому ты вряд ли сумеешь держать под контролем своих новых подданных, и…

— Сенатор, — ядовитым тоном произнес Теодорих, — избавь меня от своего красноречия и аристократических замашек. Мое терпение вот-вот лопнет.

Фест затараторил:

— Кажется, первым делом Геласий, став епископом Римским, начал угрожать своему брату прелату, епископу Константинопольскому Акакию. Известие об этом дошло в Константинополь, как раз когда я там находился. Папа Геласий вообще, похоже, не слишком одобряет восточную церковь. Он требует, чтобы имя Акакия было вычеркнуто из диптиха достойных отцов священников. И теперь его кардиналы в Риме, как мне сказали, рассылают послания повсюду, желая, чтобы на всей территории Западной империи не было подобных ему священнослужителей. Как ты понимаешь, это вызвало всплеск негодования в Константинополе. Анастасий заявил, что сейчас не время посвящать тебя в императоры Рима, поскольку его собственные разгневанные подданные стремятся спалить Рим дотла, а все, что сколько-нибудь отдаленно о нем напоминает, предать геенне огненной. Вот так он заявил. Разумеется, это всего лишь благовидный предлог, дабы и дальше откладывать твое…

— Skeit! — прорычал Теодорих, ударяя кулаком по подлокотнику кресла так, что оно чуть не рассыпалось. — Неужели этот старый болван полагает, что я вмешаюсь в ссору двух епископов? У меня целый народ ждет, чтобы я начал им править, а мне отказано даже в реальной власти. Как хочешь, но я отказываюсь верить, что ссора между священнослужителями важнее.

— Насколько я понимаю, — воинственно ответил Фест, — спор касается монофиситов восточной церкви. Геласий полагает, что она сеет распри между христианами, и считает, что Акакий слишком снисходителен. Монофиситы, видишь ли, предпочитают верить, что божественная и человеческая суть проявляется в личности Иисуса…

— Iésus Xristus! Еще и эти лицемерные софизмы! Деревенские жители называют это «победить тень осла». Skeit! Христианству уже пять сотен лет, а святые отцы все еще игнорируют окружающий их мир и жуют свою бесконечную жвачку, занимаясь долбежкой теологических проблем. Они делают вид, что глубокомысленно обсуждают важные вопросы, а сами даже толком не знают, как выбрать себе подобающие титулы. Папа, как же! Разве Геласий настолько невежествен, что не знает, что понтифик — это верховный языческий жрец? А кардиналы! Разве они не знают, что Кардея — это языческая богиня? Во имя великой реки Стикс, если Анастасий хочет улучшить христианскую церковь, пусть займется просвещением христиан, а то они отличаются просто дремучим невежеством!

— Вот именно, — загремел сайон Соа, когда Теодорих на мгновение умолк. — И вот еще что. Каждый епископ жаждет стать единственным, кого называют Папой, то есть хочет оказаться в одном ряду со Львом, которого канонизировали пятьдесят лет тому назад. Его называли Папой из любви, ибо римские христиане уважали его за чудо, обратившее прочь Аттилу и его гуннов и не позволившее этому варвару завоевать Италию. Однако на самом деле все было не так. Просто гунны, привыкшие к здоровому и холодному северному климату, испугались лихорадки и чумы, характерных для более жарких южных земель. Вот почему Аттила пощадил Италийский полуостров. Может, Папа Лев и был святым, но для изгнания гуннов он ничего не сделал.

— Давайте вернемся к сегодняшним делам, — сказал сенатор. — Теодорих, если Анастасий не уступит тебе Рим, то пусть Рим сам сдастся. Все знают, что ты новый настоящий король, и неважно, одобрил это император или нет. Хотя Рим больше не столица, я уверен, что смогу убедить Сенат устроить тебе там триумф, и…

— Нет! — довольно грубо заявил Теодорих.

— Почему нет? — спросил Фест с некоторым раздражением. — Рим, Вечный город, теперь, считай, твой, правда, мне сказали, что ты не поехал взглянуть на него даже издали.

— Не поехал и не собираюсь, — ответил Теодорих. — Я поклялся себе, что ноги моей не будет в Риме, пока я не стану его законным правителем. А для этого мне надо сперва войти с триумфом в Равенну. Если бы Анастасий дал мне то, что причитается мне по праву, я мог бы продолжать ждать, пока Одоакр не высохнет от голода, подобно виноградной лозе. Но теперь я не стану ждать. — Он повернулся ко мне. — Сайон Торн, ты знаешь эту местность лучше любого из нас. Отправляйся обратно в Равенну. И выясни, каким образом Одоакру удалось так долго там продержаться. А потом придумай подходящий способ, как выгнать его оттуда. Habái ita swe!

10

— Кто их знает? — пожал плечами Лентин. — Может, люди Одоакра в Равенне едят друг друга. Могу только сказать тебе, что, по донесениям ваших воинов, они ни разу не пытались пересечь линию осады — ни на суше, ни на море.

— А вы все еще запускаете по реке «клешни краба»?

Navarchus кивнул, но уже без прежнего оживления.

— Даже спустя столько времени у нас нет никаких сведений о том, насколько обеспокоены «жидким огнем» жители города за этими стенами. Снаружи, вынужден сказать, это маленькое развлечение уже потеряло бо́льшую часть своей занимательности. Воины, которые делают khelaí, почти так же сильно устали и заскучали, как и те, кто составляет команды на «плавучих ящиках». Да и я сам тоже, если уж говорить по правде. Ты не представляешь, сайон, как я соскучился по морю.

Я оставил Лентина предаваться унынию на речном берегу, а сам отошел в сторонку, чтобы обдумать положение. Усевшись на мраморной скамье, я невидящим взглядом уставился на самый высокий монумент, триумфальную арку Августа. Вопрос действительно, интересный: ну каким образом община размером с Равенну могла так долго продержаться без поставок продовольствия? Попробуем рассуждать логически. Кто мог или что могло беспрепятственно проникнуть в город? Ну, во-первых, река Падус, но наши строители khelaí тут же пресекли бы любую попытку попасть в осажденный город вплавь. Во-вторых, морские и болотные птицы, но я сомневался, что Одоакр, подобно Илии, питался птицами. Ну и оставались еще сигналы факелов. Жители Равенны, может, и ждали их с нетерпением, поскольку были оторваны от внешнего мира, но в любом случае при помощи полибианской системы никак нельзя передавать пищу…

А в это время Теодорих, как и было условлено, выступил сюда во главе весьма солидного войска. Он надеется, что я сообщу ему, как лучше всего добраться до Одоакра. А какой совет я смогу ему дать? У меня не было никаких идей, ну совсем никаких, хотя…

Я внезапно вспомнил, что есть еще один участок осадной линии, который я лично пока не проверял. Я до сих пор так и не удосужился съездить взглянуть, как обстоят дела на берегу моря, к северу от Равенны.

Как выяснилось, не сделал этого и Лентин. Необычайно оживившись, он стал настаивать на том, чтобы мы вместе отправились туда морем. Navarchus быстро отдал приказы и собрал команду моряков, а те незаметно спустили из-под навеса на воду галеру и с радостью заработали веслами, унося нас прочь. Я впервые после путешествия в Восточную империю оказался на борту морского судна, а Лентин, как вы знаете, сильно истосковался по морю, поэтому оба мы по-настоящему наслаждались поездкой. Выйдя из Аримина, галера вдоль берега поплыла в сторону Равенны, а когда мы к ней приблизились, внезапно изменила направление и отошла довольно далеко от берега. Надо было обойти с внешней стороны два острова, преграждающих путь с моря, так, чтобы на нас по ошибке не напали свои же собственные воины в «плавучих ящиках». Мы подошли к берегу в нескольких милях севернее, там, где рукава Падуса, образуя дельту, впадали в Адриатическое море. Тут же виднелась расположенная вдоль Виа Попилиа группа палаток, которая означала линию осады. В палатках этих жили воины из северного подразделения.

Командиром этого участка осадной линии был говоривший на латыни центурион regionarius[113] по имени Гудахалс. Этот человек сильно смахивал на быка внешне, своим апатичным поведением и, очевидно, разумом. Небось вы думаете, что, когда приходится заниматься утомительной и бесконечной осадой, подобный командир в самый раз? Признаться, я и сам так считал до поры до времени. Центурион пригласил нас к себе в шатер, где мы с Лентином развалились на подушках, ведя ленивую беседу за вином и сыром. И вот, когда Гудахалс самодовольно повторил уже, наверное, в восьмой раз:

— В Равенну, сайон Торн, не ввозят абсолютно ничего, — он вдруг внезапно добавил, все с таким же апломбом: — Кроме соли.

Эти его слова на какой-то миг повисли в воздухе: нам с Лентином потребовалось время, чтобы прийти в себя от изумления и до конца осознать их. Затем мы вместе одновременно выдохнули:

— Что?

Весело, ибо он не заметил наших удивленных пристальных взглядов, Гудахалс произнес все с тем же видимым самодовольством:

— Я имею в виду обозы мулов, которые везут соль.

Теперь мы с navarchus уже сели прямо. Я сделал знак Лентину предоставить расспросы мне и небрежно попросил:

— Расскажи нам об этих обозах, центурион.

— Ну, они спускаются вниз с Высоких Альп, из Regio Salinarum[114], и приходят сюда по Виа Попилиа. Между прочим, в свое время эта дорога была построена, как мне сказали возницы, именно для их удобства. Они привозят соль с шахт, которые располагаются вон там, как это делали веками, а затем торговцы вывозят груз из Равенны на своих судах.

Мягко, словно разговаривал с ребенком, я сказал:

— Центурион Гудахалс, но купцы Равенны теперь уже больше не занимаются торговлей.

— Ясное дело! — воскликнул он с довольным смешком. — Уж мы-то проследили за этим, сами знаете! Поэтому, поскольку соль больше не грузят на корабли в Равенне, обозы идут прямо через нее в Аримин.

Увидев, что лицо Дентина покраснело так сильно, словно его, как и Папу Феликса, вот-вот хватит апоплексический удар, я позволил ему говорить. К его чести, navarchus вел себя сдержанно.

— Но тогда получается, — сказал он, — что обозы сначала проходят через твою осадную линию, не так ли?

Гудахалс выглядел сконфуженным.

— Конечно, navarchus. Как иначе они могут попасть на дорогу, ведущую в Аримин?

— Эти обозы… сколько там мулов? — спросил я. — Как много груза они везут? И насколько регулярно здесь появляются?

— Довольно часто, маршал. Примерно дважды в неделю, с тех пор как я здесь. Погонщики говорят, что так было всегда. — Он замолчал, чтобы отхлебнуть вина из своего меха, и сделал изрядный глоток. — В каждом обозе от двадцати до тридцати мулов. Я не могу назвать вам общий вес их груза в либрах или амфорах, но можете быть уверены, цифра внушительная.

Лентин, словно все еще не мог поверить в это, снова заговорил:

— И ты со своими людьми позволяешь всем этим погонщикам спокойно проходить через линию осады? Не задаешь им вопросов, не чинишь никаких препятствий?

— Ну разумеется, — с готовностью кивнул Гудахалс. — Я всегда подчиняюсь приказам своих командиров.

— Каким еще приказам?! — прохрипел Лентин, вытаращив глаза.

Мягко, словно он разговаривал с несмышленым ребенком, Гудахалс объяснил:

— Когда генерал Хердуик поставил нас здесь, он проинструктировал меня как старший по званию, очень подробно объяснив, что я ни в коем случае не должен позволять делать своим людям некоторые вещи. Грабить, насиловать, красть и тому подобное — в общем, все, что может нанести ущерб порядку. «Мы чужаки здесь, — сказал генерал, — и мы должны заслужить уважение местных жителей, тогда они по-доброму отнесутся к Теодориху, своему новому королю». А еще генерал строго-настрого запретил чинить препятствия привычным занятиям и образу жизни местных жителей — кроме тех, разумеется, которые засели в Равенне. Ну а сопровождающие обозы погонщики сказали мне, что издавна кормятся таким образом. Соль всегда была одной из самых прибыльных статей римской торговли.

— Liufs Guth… — выдохнул я в ужасе.

— Это правда, маршал! Я узнавал! Оказывается, с тех пор как римляне обнаружили эти шахты в Альпах, Рим ревностно следил за тем, как идет торговля. Естественно, я от всего сердца старался сделать все возможное, дабы помочь своему королю Теодориху заслужить уважение его новых подданных. Я был очень осторожен и делал все, чтобы только не уронить его авторитет, и, разумеется, не стал обижать римлян, запрещая им торговать солью.

Лентин закрыл руками лицо.

— Скажи мне, Гудахалс, — я и сам тяжело вздохнул, — а когда эти обозы возвращаются обратно из Аримина, они везут какие-нибудь товары, полученные в обмен на эту драгоценную соль?

— Eheu, сайон Торн! — воскликнул он радостно. — Ты никак хочешь поймать меня на лжи — или уличить в том, что я сплю на посту. — Он сделал еще один большой глоток вина и все так же радостно продолжил: — Да ничего подобного! Абсолютно все мулы возвращаются обратно без груза. Уж не знаю, что погонщики получают за свою соль, может, они торгуют в рассрочку. Но они не берут в Равенне никаких других товаров. Да это и невозможно! Если они вернутся из Аримина с товаром, мой приятель, тот, что командует линией осады на юге, мигом остановит их и ограбит подчистую. Уж он-то не позволит им ничего провозить через Равенну, ведь, оказавшись в городе, они могут отдать эти товары Одоакру и его союзникам! Это нарушит осаду: разве позволительно доставлять провизию врагу! Однако поскольку обозы пусты, когда они возвращаются обратно, то командир с той стороны, очевидно, тоже знает свое дело. Вот так — мы строго выполняем наставления генерала Хердуика.

Мы с Дентином в отчаянии переглянулись, а затем с жалостью посмотрели на этого простодушного глупца. Надо же, какое-то хвастливое ничтожество умудрилось нанести общему делу такой колоссальный вред.

— И еще кое-что, — сказал я, уже зная, каким будет ответ. — Тебе никогда не приходило в голову, центурион, проверять содержимое мешков, прежде чем пропускать обозы?

Он развел руками и улыбнулся:

— Ну, разумеется, маршал, в самый первый раз мы проверили два или три мешка, однако ничего подозрительного не обнаружили… Ну, соль она и есть соль. Ох и тяжелая же она, я вам скажу. Поневоле посочувствуешь несчастным мулам, которым приходится тащить в такую даль неподъемный груз. Поэтому, проверив нескольких первых мулов, мы из жалости перестали разгружать их, а затем снова навьючивать. Ведь бедные животные не виноваты, что…

— Все ясно, центурион. Thags izvis, Гудахалс, за вино, сыр и поучительный рассказ о торговле солью. — Я встал и снял меч, висевший у него на поясе, а также отцепил со столба в шатре его знак центуриона. — Ты не справился со своими обязанностями, так что тебя придется взять под стражу. — Услышав это, бедняга чуть не захлебнулся вином.

Я вышел из шатра и крикнул следующего по старшинству командира. Им оказался optio по имени Ландерит; он проворно забегал, исполняя мои распоряжения. Я приказал ему взять Гудахалса под стражу и поставить вооруженных людей, которые были бы готовы и днем и ночью остановить и проверить следующий обоз мулов, который спустится по Виа Попилиа, в каком бы направлении он ни двигался.

— Меня тоже следует арестовать и разжаловать, — покаянно проворчал Лентин.

— Ну тогда уж и меня за компанию, — заметил я. — Но откуда нам было знать о слабом звене в цепи осады? — Я добавил, предприняв жалкую попытку пошутить: — Не забывай, что ты, во всяком случае, всего лишь нейтральный наблюдатель. Так что у нас с тобой нет полномочий арестовать друг друга.

Он выпалил богохульство, а затем добавил:

— Ну, тогда да поразят нас свои собственные мечи!

— Давай лучше попытаемся обратить эту гримасу Фортуны в свою пользу. Послушай-ка, что я предлагаю…

Вот какая сцена разыгралась два дня спустя.

— Кто послал все это в Равенну? — спросил я главного погонщика обоза и пнул ногой целую кучу продовольствия — по большей части соленое мясо и меха с маслом. Этот груз optio Ландерит и его стражники обнаружили тщательно спрятанным среди тюков с солью.

Лицо погонщика было серым, его била дрожь, но он ответил достаточно смело:

— Георгиус Гоноратус, один из отцов города Хальштата.

Я уже и сам заподозрил это, но ни за что не узнал бы стоящего сейчас передо мной человека, если бы он с гордостью не добавил:

— И между прочим, мой родной отец.

Я сказал:

— Я думал, что Георгиус Гоноратус уже слишком стар, чтобы играть в такие опасные игры.

Сын в ответ лишь пробормотал:

— Он все еще верен римлянам и ничуть не стар для того, чтобы доблестно служить своей Отчизне.

Я вспомнил замечание, которое сделал мой друг маршал Соа относительно тех, кто давно покинул родину, но активно вмешивался в ее дела с безопасного расстояния. Однако меня не слишком волновало, по какой причине старый Георгиус XIII или XIV — какой он там был по счету? — хотел служить изгою Одоакру. Я заметил только:

— Я не очень-то восхищаюсь теми, кто смел за чужой счет. Георгиус послал тебя совершить вместо него предательство. И твоего брата тоже, как я полагаю. Где он?

— Кто ты? — спросил мужчина, искоса глядя на меня. — Мы раньше были знакомы? — Не дождавшись ответа, он пробормотал: — Мы с братом сами вызвались вести этот обоз. Хотя в этом и не было особой необходимости. Есть немало других погонщиков. Но мы сделали это с гордостью… pro patria…[115] чтобы принять участие в борьбе…

— Или чтобы побыстрее убраться прочь от своего храброго отца, — предположил я холодно. — Тогда я буду с нетерпением ждать появления и твоего брата тоже. А что твоя сестра Ливия? Она тоже принимает участие в этой рискованной операции?

— Да кто ты такой, чужеземец? — Я снова ответил только хмурым взглядом, поэтому он лишь негромко сказал: — Ливия вышла замуж, много лет назад, за богатого торговца, и уехала из дома.

— Жаль, — заметил я. — Она заслуживала большего, чем какой-то торговец. Но по крайней мере, она избавилась от своих трусливых братцев. Бьюсь об заклад, что ты никогда не был женат, да и твой брат тоже. Георгиус ни за что бы не освободил своих самых ценных и послушных рабов.

Теперь погонщик уже ничего мне не ответил, но я привел его в замешательство, резким тоном приказав:

— Раздевайся.

Сам я не присутствовал при том, что произошло дальше, а только сказал optio Ландериту:

— Когда все погонщики разденутся, запихни их в мешки вместо отобранной провизии. А затем снова насыпь доверху соли. А пока ты будешь этим заниматься, пусть ко мне в шатер приведут центуриона Гудахалса.

После того как все было завершено, два обоза мулов прошли через нашу линию осады почти одновременно — один нагруженный, который прибыл с севера, и второй пустой, который двигался обратно после того, как его разгрузили в Равенне. Таким образом, мы задержали всех: десять погонщиков и примерно сорок мулов. Когда Гудахалс появился в моем шатре, он постоянно оглядывался и таращился своими бычьими глазами туда, где теперь вопили и просили пощады схваченные контрабандисты, которых засовывали в большие мешки. Гудахалс, без всякого сомнения, думал, что я собираюсь точно так же засолить и его, поэтому тупое лицо центуриона просветлело, когда я произнес:

— Вот что, я даю тебе возможность искупить вину. — Он принялся что-то мычать в знак признательности, но я лишь отмахнулся. — Ты возьмешь четырех всадников и поскачешь галопом на север — по Виа Попилиа, Виа Клаудиа Августа[116], в долину реки Дравус через Альпы — до города Хальштата, что в Regio Salinarum, откуда и прибывают контрабандисты. — Я подробно объяснил ему, как отыскать шахту, и описал Георгиуса Гоноратуса. Хотя за столько лет тот наверняка изменился. — Ты доставишь сюда этого человека и сдашь его — но только Теодориху или мне, никому больше. Георгиус теперь уже очень стар, поэтому обращайся с ним осторожно. Теодорих наверняка захочет, чтобы негодяй был в приличном состоянии, когда станет распинать его на patibulum. Поэтому заруби себе на носу: если ты не найдешь Георгиуса, или по какой-то причине не сумеешь привезти его, или же с ним хоть что-нибудь приключится на обратном пути… — Я выдержал паузу, дождавшись, пока Гудахалса прошиб холодный пот, а затем заключил: — Смотри у меня, тогда лучше совсем не возвращайся!

Центуриону явно не терпелось поскорее отсалютовать мне и броситься к своему коню, но я еще не закончил давать ему наставления.

— Я не думаю, что контрабандисты привезли все это из Хальштата. Погонщики отнюдь не глупы и не заставят своих мулов тащить такую тяжесть бог знает откуда. Провиант загружали где-то гораздо ближе. Если по пути, центурион, ты сможешь отыскать это место и человека (одного или нескольких), кто этим занимается, или же заставишь Георгиуса сказать правду (однако не забывай, что ни в коем случае нельзя причинять старику вреда) — тогда будем считать, что ты полностью искупил свою вину.

Гудахалс с четырьмя своими людьми уже выехал из лагеря по Виа Попилиа, когда optio Ландерит вошел в мой шатер, отсалютовал и доложил:

— После того как мешки с солью перестали шевелиться и подергиваться, они обвисли и перекосились. Поэтому мы добавили еще соли, чтобы сделать их такими же аккуратными, твердыми и пухлыми, как и прежде. Мы перекинули мешки через седла десяти мулов, выбрав тех, что были посвежее. А еще на десятерых мы погрузили мешки, которые наполнены только солью. Таким образом, у нас снова получился груженый обоз из двадцати мулов.

— Отлично, optio. Оставшихся мулов можешь отогнать к нашим вьючным животным; они нам пока не понадобятся. Ну а теперь мы должны доставить наших, так сказать, троянских мулов по месту назначения. Несмотря даже на тайные поставки провизии, жители Равенны наверняка уже давно питаются впроголодь, а о свежем мясе и не мечтают. Нищие, которые уже умирают от голода, с беспокойством ждут каждого такого обоза. Надеюсь, им понравится то соленое мясо, которое они получат на этот раз.

Ландерит пробормотал:

— Интересно посмотреть, действительно ли они настолько голодны, чтобы есть это.

— Однако не стоит забывать, — сказал я, — что все стражники Одоакра — сплошь дисциплинированные римские легионеры. Голодные или нет, они обязательно поднимут тревогу, если заметят хоть что-нибудь подозрительное. Так что этот обоз мулов ничем не должен отличаться от предыдущих. В нем будет не более пяти погонщиков. Поэтому отправляйся и отыщи мне четверых воинов, которые захотят прогуляться во вражескую крепость без оружия.

— Четверых? — Optio ухмыльнулся в предвкушении. — А я буду пятым «троянцем»?

— Нет, пятым буду я. Именно такой план составили мы с navarchus Лентином, прежде чем он отплыл на юг. Он будет ждать меня с другой стороны Равенны, при условии, что мы, «троянцы», попадем туда. А для тебя я приготовил другое задание. Вскоре тут, конечно же, появятся другие обозы с севера. Отбери товары, засоли погонщиков, а затем отправь контрабандистов обратно, туда, откуда они прибыли, только пусть мулов сопровождают наши люди. — Я вкратце повторил ему то же самое, что до этого говорил центуриону. — Где-то на пути из Хальштата наверняка есть люди, которые покрывают заговорщиков. Гудахалс уже ищет их, этим же займетесь и вы, предварительно изменив внешность.

Вид у Ландерита был разочарованный, но он кивнул:

— Я понимаю, сайон Торн. Заговорщики невольно выдадут себя, когда увидят, что груз вернулся. А еще больше они изумятся, если откроют тюки. Таким образом мы их и узнаем. А затем… нам следует убить их?

— Разумеется. Я уже велел Гудахалсу доставить мне самого главного заговорщика; нет никакой необходимости возиться со всякой мелюзгой. И вот еще что, optio. Я также доверяю тебе сохранить мои доспехи и оружие, пока я не вернусь.

Он сказал:

— Я понимаю, это меня не касается, маршал, но я очень любопытен. Откуда ты знаешь так много об этом самом Хальштате?

— В юности я как-то провел часть лета в этом необычайно красивом месте. Его еще называют Обитель Эха. — Я замолчал и задумался. — Да уж, кто бы мог предположить, что однажды я снова услышу это эхо.

— «Да благословенны будут миротворцы», — вполголоса процитировал Священное Писание Теодорих. Он с удивлением уставился на меня, navarchus Лентина, еще четырех погонщиков и двух пленных, которых мы захватили. — А теперь расскажите мне, как вы все проделали.

— Ну, это было не слишком великим подвигом, — скромно ответил я. — Равеннские стражники пустили в город наш «троянский» обоз, едва взглянув на него. В центре города уже поджидал отряд воинов, которые должны были забрать мулов. Мои люди молчали, как им было приказано, а я немного поболтал о Хальштате с optio, которому я сдал обоз.

— А что бы, интересно, ты стал делать, — изумленно спросил Теодорих, — если бы воины открыли тюки прямо там?

— К счастью для нас, этого не произошло. Как и можно было предположить, они повели мулов в разные кварталы города, чтобы в укромном месте все справедливо поделить. Как мне удалось выяснить за время нашего короткого пребывания в Равенне, там еще имеется небольшой запас зерна и сушеных овощей, но действительно вкусную пищу, мясо и масло, туда доставляли только обозы. В любом случае, как только воины забрали мулов, они потеряли к нам, погонщикам, всяческий интерес. Мы выбрались из города без малейших помех.

Теодорих рассмеялся:

— Ты, случайно, не слышал вопли, которые должны были раздаться, когда тюки все-таки открыли?

— Я был готов к этому в любой момент. Я знал, что нам придется быстро убираться, прежде чем разъяренные воины кинутся за нами в погоню. Однако не уходить же с пустыми руками. Ну, нас было слишком мало, чтобы нанести защитникам города настоящий ущерб, поэтому мы решили хотя бы что-нибудь украсть. Нечто такое, чтобы это оказалось полезным, когда мы окажемся снаружи, за городскими стенами, вроде, так сказать, ключа или лома. Разумеется, мне хотелось бы похитить Одоакра, но у нас не было времени на его поиски. Кроме того, я знал, что его тщательно охраняют, а у меня самого не было оружия. И тут я увидел базилику Святого Иоанна. Как известно, это католический собор Равенны. А никому, даже самому добросовестному легионеру, и в голову не придет охранять церкви. Поэтому мы вошли внутрь и там, в пресвитерии, обнаружили вот этих двоих… нашу, так сказать, добычу.

Теодорих взглянул на нас с благодарностью, а на пленных — оценивающе и даже с нежностью. Однако они смотрели на него без нежности.

— К тому времени, — продолжил я, — уже поднялся шум. По улице бежали люди и что-то кричали. Возможно, часть из них были воинами, которые ринулись разыскивать нас. Но частично это смятение было вызвано нашим доблестным navarchus.

Я сделал знак Лентину, и он сказал:

— Как мы и договаривались, Теозорик, я поспешил обратно на берег Падуса, где мои люди заготовили впрок древесину и горючее. Я заставил их работать в бешеном темпе и строить все новые и новые khelaí — под конец в дело пошли даже болотный тростник и камыш, — и мы начали отправлять их под стены Равенны как днем, так и ночью. Торн говорит, что несколько штук случайно взорвались и загорелись от «жидкого огня» как раз в тот миг, когда он со своими людьми и пленниками вышел из собора. Таким образом, «клешни краба», может, и помогли, но я полагаю, что нашим «троянцам» и так удалось бы сбежать. Дело в том, что городские стражи были заняты тем, чтобы не пустить врага внутрь. А эти, наоборот, собирались выйти.

— И к тому же, — перебил я, — мы старались выглядеть совершенно спокойными и равнодушными, нисколько не торопились, словно мы шли за ворота по своим делам и абсолютно законным образом. В любом случае это сработало. Пятеро путешествующих крестьян и двое шаркающих священников — да стражники едва взглянули на нас, когда мы выходили. Двое священников, кстати, весьма помогли нам, проявив благоразумие и не став кричать, визжать и звать на помощь. Для того чтобы хранить обет молчания, острие кинжала под мышкой лучше действует, чем молитва.

— И вот вы здесь, — произнес Теодорих, качая головой в полном восхищении.

— И вот мы здесь, — подтвердил я. — Позволь представить тебе наших благочестивых узников. Тот, что помоложе и потолще — мы, по крайней мере, были достаточно хлебосольны и не морили его голодом, — так вот, тот, кто так усердно старается выглядеть этаким праведником, простившим врагов и захватчиков, не кто иной, как католический архиепископ Равенны Иоанн. Второй, весь такой худой и прозрачный, хрупкий, дрожащий старик, — он и в самом деле святой, ибо был канонизирован при жизни. Возможно, это вообще единственный святой, которого мы с тобой, король Теодорих, сподобились лицезреть в наше время. Ты наверняка уже слышал о нем прежде. Это святой Северин — пожизненный наставник, воспитатель, утешитель и личный капеллан Одоакра.

— Бедный Одоакр, — заметил Теодорих, — сначала он лишился святого, а вскоре ему придется сдать город.

Затем король, я, офицеры и два только что обретенных гостя возлегли перед столом с закуской. Обед проходил в триклиниуме занятого Теодорихом ариминского дворца. Мы непринужденно лакомились сочным виноградом. И если епископ Иоанн при этом уплетал за обе щеки, то святой Северин лишь с безразличным видом вяло отрывал ягоды своими дрожащими старческими пальцами.

— Теодорикус, Теодорикус, сын мой… — начал епископ, произнося имя моего друга на римский манер. Он проглотил огромный кусок мяса, а затем показал на меня. — Этот человек уже проклят до самого конца своей жалкой жизни, а после смерти обречен на вечные муки в геенне огненной, потому что посмел поднять руку на святого Северина. Конечно же, ты, Теодорикус, не захочешь утратить надежду обрести на небесах блаженство, а потому не станешь причинять вред христианскому святому.

— Католическому святому, — невозмутимо заметил Теодорих. — А я сам не католик.

— Сын мой, сын мой, Северин был канонизирован самим владыкой, Папой всего христианского мира. — Иоанн набожно перекрестил лоб. — А все христиане должны почитать и уважать святого, который…

— Balgs-daddja! — грубо рявкнул генерал Питца. — Я все ждал, что этот ваш хваленый святой тут же накажет нас за дерзость, призвав на наши головы громы небесные. Но он, похоже, не способен даже звука издать.

— В этом ты прав, — ответил епископ Иоанн. — Святой больше не говорит.

— Он искалечен? Или болен? — спросил Теодорих. — Мне бы не хотелось до времени потерять его. Сейчас пошлю за лекарем.

— Нет-нет, — сказал Иоанн. — Святой здоров. Просто вот уже несколько лет, как он ничего не говорит, не показывает, что слышит, не проявляет никаких чувств. Будь он простым смертным, можно было бы подумать, что это от старости и немощи. Но мне-то ясно, что Северин, будучи святым, подражает другому святому, следует предписанию апостола Павла обращать внимание на то, что выше, а не на земные вещи. Вы заметите, что он также воздерживается есть что-либо, только хлебные крошки время от времени. А поскольку в Равенне нам всем пришлось жить на крошках, безмятежное самоотречение святого поднимало дух, и мы подражали ему.

— Если ты так высоко ценишь Северина и преклоняешься перед ним, тогда, — сказал Теодорих, — ты ведь не захочешь, чтобы с ним что-нибудь случилось. Не так ли?

— Сын мой, сын мой, — снова повторил Иоанн, ломая руки, — неужели ты и в самом деле хочешь, чтобы я вернулся обратно и сказал Одоакру, что ты угрожаешь искалечить святого Северина, если только…

— Мне нет дела до того, что ты ему скажешь, епископ. Насколько я знаю Одоакра, он не станет рисковать собственной шкурой, чтобы спасти даже своего любимого святого. Этот человек трусливо укрылся в толпе своих подданных, чтобы незаметно сбежать из Вероны. Он умертвил несколько сот безоружных и беспомощных пленных, чтобы воспользоваться этим и добраться до Равенны. А оказавшись там, Одоакр заставил население целого города терпеть лишения, только чтобы он мог прятаться за его стенами. Вот почему я сомневаюсь, что, угрожая Северину, я смогу заставить его сдать Равенну. А именно это он и должен сделать.

— Но… но… если Одоакр откажется?

— Если он этого не сделает, ты узнаешь, епископ, что я могу быть таким же грубым и жестоким, как и сам Одоакр. Поэтому, если тебя беспокоит судьба святого Северина, тебе лучше придумать очень убедительный довод, перед которым невозможно устоять и который повлияет на Одоакра. Причем сделать это быстро. Тебя отвезут в Равенну завтра. — Теодорих замолчал, чтобы подсчитать. — Два дня, чтобы добраться туда, два дня на обратный путь. Я даю тебе неделю, а по истечении этого времени ты должен вернуться сюда и привезти известие о безоговорочной капитуляции Одоакра. Ita fiat! Да будет так!

Именно мне Теодорих поручил сопровождать епископа Иоанна из Аримина по Виа Попилиа, чтобы он безопасно миновал линию осады. Поэтому, высоко держа белый signum indutiae[117], я довез его до внешней линии обороны на юге от гавани Классиса. На протяжении двух дней пути я воздерживался от того, чтобы спрашивать Иоанна, каким образом он собирается убедить Одоакра принять наши требования. (Разумеется, я не спешил говорить ему, что Теодорих на самом деле никогда не причинит вред хрупкому и впавшему в маразм старику Северину.) Когда я передал епископа римским стражникам, они бросили на меня весьма мрачные взгляды, потому что теперь все до последнего человека в Равенне и ее окрестностях знали, как хитро мы провели ее защитников.

Я вернулся к нашей линии осады и стал ждать, не слишком уверенный в том, что произойдет дальше. Если бы кто-нибудь предложил мне заключить пари на исход этого предприятия, я даже не знаю, на что бы и поставил, на успех или провал. И когда появился сопровождавший епископа Иоанна легионер, верхом на коне и с signum indutiae, я все еще не мог понять, каковы результаты переговоров. Иоанн, во всяком случае, вернулся из вражеского логова, живой и невредимый. Можно ли считать это обнадеживающим знаком? По его лицу невозможно было догадаться.

Когда мы с ним остались вдвоем на Виа Попилиа, я уже больше не мог терпеть и спросил:

— Ну?

— Все как Теодорих и требовал, — сказал он не слишком радостно, — Одоакр сдает Равенну.

— Euax! — воскликнул я. — Gratulatio[118], епископ Иоанн! Ты сделал хорошее дело, как для своего родного города, так и для всей империи. Но позволь мне изложить свою тайную догадку. Одоакр в душе уже готов был сдаться, а потому не слишком сопротивлялся, я прав? Он притворился, что делает это только для того, чтобы спасти дорогого своему сердцу престарелого святого Северина, но сам обрадовался возможности представить все как жертву и продемонстрировать всем свое благородство. Ну что, я угадал, да?

— Нет, — сказал он довольно угрюмо. — Теодорих был прав. Одоакр не сделал бы этого ради спасения Северина. Я вынужден был предложить ему гораздо больше.

— И ты придумал, как его можно убедить? Отлично, если это посодействует капитуляции Одоакра, я аплодирую твоей изобретательности.

Иоанн проехал еще несколько шагов, не говоря ни слова, поэтому я добавил:

— Ты, похоже, не слишком-то радуешься своему успеху.

Поскольку Иоанн упорно хранил молчание, я спросил, нахмурившись:

— Епископ, да что такое ты предложил Одоакру? Сохранить ему жизнь? Отправить в почетную ссылку? Обеспечить ему достойное содержание? Что?

Иоанн так вздохнул, что чуть не вывихнул себе челюсти:

— Совместное правление. На равных с Теодорихом. Пообещал, что впредь они будут править вместе, как братья-короли бургундские.

Я остановил Велокса, схватил за поводья коня Иоанна и прошипел:

— Ты сумасшедший?

— Теодорих сказал… ты тоже при этом присутствовал и все слышал… он сказал, мол, ему все равно, что я предложу Одоакру.

Я в ужасе уставился на этого человека:

— Теодорих ошибочно решил, что ты в здравом уме. Когда он узнает, как ошибся, то придет в ярость. И ты пожалеешь о том, что натворил. Eheu. Уж поверь мне.

Тяжелая верхняя губа епископа задрожала, но он упрямо повторил:

— Я дал слово. Одоакр принял условия, которые ему предложили. Точно так же должен поступить и Теодорих. Я, кроме всего прочего, еще и архиепископ святой…

— Ты глупец! Лучше бы Теодорих послал этого слюнявого, выжившего из ума старика Северина. Кто и когда слышал о том, чтобы побежденный диктовал условия победителю? Ну посуди сам. Вот стоит Теодорих, широко расставив ноги на всей этой земле. А вон там на спине лежит поверженный Одоакр, распростертый, сокрушенный, но потрясающий своим кулаком и ликующий: «Я равный тебе по приказу архиепископа Иоанна!» На что это похоже? — Я с отвращением отбросил поводья. — Ступай! Едва ли мне захочется смотреть на это.

Он снова повторил, теперь уже трясясь в ознобе:

— Но я дал слово. Слово почтенного архи…

— Подожди-ка, — сказал я, снова останавливая Велокса. — Ты должен был договориться о встрече этих двух необычных братьев-королей — чтобы они скрепили свой нелепый странный союз. Каким образом это должно произойти?

— Ну, с соответствующими помпой и церемониями, разумеется. Теодорих входит в Равенну во главе своих войск. Его с триумфом встречают, соблюдая все традиционные формальности. Я лично увенчаю его голову лавровым венком и облачу в тогу picta. Защитники города присягнут ему. Люди выстроятся на улице и падут ниц в знак покорности. После молебна в честь победителя (его отслужат в соборе) Теодорих проследует в резиденцию Одоакра, во дворец, который называется Лавровая Роща. Там уже будут накрыты столы для пира, два короля по-дружески обнимутся…

— Это пройдет, — сказал я, и епископ замолчал, видя, что я призадумался. Затем я произнес: — Да, это замечательно. Теодорих входит в город, защитники и мирные жители Равенны выражают ему свою покорность. Это как раз то, чего он будет ждать, потому что это все, о чем ты ему расскажешь, епископ Иоанн. Пусть Теодорих думает, что когда он встретится с Одоакром, то это произойдет только для того, чтобы тот в знак капитуляции вручил ему свой меч.

Иоанн в ужасе отшатнулся:

— Ты предлагаешь мне, архиепископу, совершить грех?! Солгать Теодориху! И нарушить данное Одоакру слово!

— Ты не сделаешь ни того ни другого. Я предлагаю только, чтобы ты не до конца поведал истину. Если ты расскажешь Теодориху о тех немыслимых условиях, которые выторговал, он наверняка убьет тебя на месте. Более того, он человек чести и откажется войти в город, даже если Одоакр широко распахнет перед ним ворота. Следовательно, епископ Иоанн, ты просто опустишь упоминание о соглашении и правлении на равных с побежденным: ну, по тем или иным причинам не успеешь закончить свой рассказ о готовящейся церемонии. После того как Теодорих войдет в город и увидит, что тот покорился ему, он проследует во дворец под названием Лавровая Роща, чтобы встретиться там с Одоакром. Вот и все. Остановишься здесь. Если на этом месте произойдет что-то, что отвлечет внимание Теодориха… ну, едва ли это будет твоя ошибка, не так ли?

— Стало быть, ты просишь меня совершить грех по недосмотру! Но я архиепископ святой…

— Вот этим и утешайся. Один мудрый аббат как-то сказал мне, что мать-церковь иногда позволяет своим священникам во имя святого дела прибегать к определенным уловкам.

Иоанн продемонстрировал последний всплеск праведного гнева и предпринял последнюю попытку сопротивления.

— Ты просишь меня помочь Теодориху. Арианину! Еретику! Но разве я могу пойти на сделку со своей совестью и сделать вид, будто таким образом я помогаю матери-церкви?

Я произнес поучительно:

— Ты сделаешь благое дело, ибо в таком случае не придется подыскивать нового главу равеннского епископата. А теперь поехали. Скажешь Теодориху, что Одоакр сдается без всяких условий, как он и хотел.

В результате, поскольку я позаботился о том, чтобы мой король ничего не узнал о договоре «совместного правления», на который согласился Одоакр, случилось так, что Теодорих начал свое правление с печально неразумного деяния. Я вообще-то мог бы это предвидеть, потому что знал, как мой друг действовал в других подобных случаях: решительно, без всякого колебания и сожаления. И позже, оглядываясь назад, я часто сожалел, что не сумел тогда, в Равенне, воспрепятствовать этому импульсивному поступку. Но в то время я искренне полагал, что у Теодориха есть не только причина, но и полное право его совершить.

В марте 493 года по христианскому летоисчислению Флавий Теодорикус Рекс торжественно вошел в Равенну, но то, что он совершил в тот ясный весенний день, бросило мрачную, воистину осеннюю тень на всю последовавшую за этим эпоху его правления. После того как все традиционные формальности были завершены, он и мы, его спутники, прошли во дворец под названием Лавровая Роща, где впервые лицом к лицу столкнулись с Одоакром. Он был стар, согбен, лыс — и явно лишен всякого лицемерия, потому что шел встретить нас с искренней улыбкой, раскинув руки в братских объятиях. Но Теодорих проигнорировал этот жест и потянулся к мечу.

В тот мартовский день в год 1246-й от основания Рима Западная Римская империя получила второе рождение. Она снова стала процветать под защитой Теодориха, но она никогда не простит своему правителю того, что он сделал в тот памятный день. Когда Теодорих выхватил свой «змеиный» меч, Одоакр в изумлении и ужасе отшатнулся, выдохнув:

— Huar ist gudja? Ubinam Iohannes?[119] Где епископ Иоанн? — Его глаза забегали по залу, но соучастник всего этого архиепископ из осторожности не пошел вместе с нами во дворец.

В этот мартовский день началась эпоха самого достойного правления, каким только могло наслаждаться любое европейское государство на протяжении веков. Но у Теодориха, разумеется, тоже были клеветники, соперники и враги, которые помнили — и следили за тем, чтобы и другие тоже помнили, — что он сделал в тот самый первый день. А сделал мой друг следующее. Он взмахнул своим мечом, словно топором, держа его обеими руками, и разрубил Одоакра от ключицы до пояса. Затем, когда мертвое тело безвольно рухнуло на пол, Теодорих повернулся к нам и сказал:

— Хердуик, а ведь ты был прав. Помнишь, ты как-то заметил, что Одоакр к старости, должно быть, совсем лишился костей.

И с того самого дня вплоть до настоящего времени на чистом небе на редкость разумного и достойного правления Теодориха Великого всегда виднелось темное облачко.