Рыцарь «змеиного» клинка

1

Итак, я продолжал вести не слишком подходящую королевскому маршалу жизнь помещика. Это продолжалось до тех пор, пока однажды, прибыв в Новы, я не встретился на улице с придворным лекарем Фритилой.

— Слышал новость, сайон Торн? — спросил он. — Прошлой ночью госпожа Аврора родила вторую дочь.

— Да что ты? Мне надо поспешить во дворец, поздравить счастливых родителей и преподнести им подарки. Но… gudisks Himins… — произнес я, подсчитывая в уме. — Это сколько же времени прошло! Я отошел от дел, когда у Теодориха еще не родился первый ребенок. А малышка Ареагни уже вовсе не такая и маленькая. Как быстротечна жизнь, а?

Фритила в ответ только что-то невразумительно буркнул, поэтому я спросил:

— А ты почему не радуешься, лекарь, сообщая столь радостную новость?

— Она не такая уж и радостная. Наша госпожа умерла во время родов.

— Gudisks Himins! — снова воскликнул я, на этот раз искренне потрясенный, ибо по-братски нежно любил Аврору. — Но она же была такой крепкой, здоровой женщиной, да вдобавок еще и крестьянкой. Наверное, возникли какие-то осложнения?

— Нет, — вздохнул он и беспомощно всплеснул руками. — Все произошло в срок, и родила она так же легко, как и в первый раз. Даже особой боли госпожа не испытывала. Повитуха все делала правильно, роды прошли благополучно, младенец родился абсолютно здоровым во всех отношениях. Но после этого госпожа Аврора заснула и не проснулась. — Он пожал плечами и заключил: — Gutheis wilja theins. На все воля Господа.

Этими же самыми словами я попытался утешить Теодориха, выражая ему свои соболезнования:

— Gutheis wilja theins.

— Божья воля, говоришь? — произнес он с ожесточением. — Забрать невинную жизнь? Лишить меня любимой супруги? Отнять у двоих детей мать? Это, по-твоему, Божья воля?

Я сказал:

— Согласно Священному Писанию, Бог пожертвовал ради нас своим единственным сыном…

— Акх, balgs-daddja! — фыркнул Теодорих, и я невольно отшатнулся, услышав, как он называет Священное Писание чепухой. Мало того, мой друг выкрикнул еще более страшное богохульство: — Именно из-за сладкоречивого лицемерия этой библейской истории я и отказываюсь поклоняться Иисусу Христу — или восхвалять его — или даже восторгаться им!

— О чем ты говоришь? — Теодорих прежде никогда не высказывался при мне относительно религии вообще и христианства в частности, и я был крайне изумлен, услышав такое святотатство из уст короля.

— Пойми, Торн. Нам внушают, будто бы для того, чтобы искупить грехи нас, смертных, Иисус мужественно подверг себя невыносимым мучениям на кресте. Но ведь Иисус знал, что после смерти он сразу же попадет на небеса, разделит небесный трон, чтобы наслаждаться вечной жизнью и торжеством христианства. Ты что, не понимаешь? Получается, что Иисус ничем не рисковал. Да любая мать рискует больше, чем он. Чтобы просто дать жизнь ребенку, она испытывает те же самые мучения. Однако если бедняга во время родов умрет, то она не знает, какая судьба ее ждет, у нее нет уверенности, что за свои страдания она попадет на небеса. Нет, ni allis. По мне, так эта женщина гораздо храбрее и самоотверженнее Иисуса и больше заслуживает почитания, возведения на трон и поклонения.

— Думаю, ты просто очень огорчен, старина, — сказал я. — Тем не менее, возможно, в твоих рассуждениях есть зерно истины. Лично мне раньше не приходилось размышлять в таком ключе. Сомневаюсь, чтобы это вообще делал хоть кто-нибудь из христиан. Так или иначе, Теодорих, я искренне надеюсь, что у тебя не войдет в привычку делать подобные заявления публично, поскольку…

— Не беспокойся, — перебил он меня, печально усмехнувшись. — У меня нет склонности к самоубийству. Я король христианского народа, и я должен публично уважать веру моих подданных независимо от того, что сам на этот счет думаю. — Он судорожно вздохнул. — Король всегда должен оставаться политиком. И мне приходится сдерживаться, чтобы не врезать как следует сайону Соа, который — нет, ты только представь — заявил, что смерть Авроры, возможно, и к лучшему.

— К лучшему?! — воскликнул я. — Вот ведь бессердечный, бесчувственный старый тупица!

К лучшему, если исходить из интересов моего народа. Речь идет о наследовании престола. Соа полагает, что новая супруга — а еще лучше, если это будет законная королева, — может подарить мне наследника мужского пола, Аврора ведь рожала только дочерей.

Я вынужден был признать:

— Да, старик прав, если рассматривать все под таким углом.

— Однако пока что, на случай если вдруг новорожденная Дочь окажется моим последним отпрыском, мне следует назвать ее в честь нашего народа. Малышка будет крещена как Тиудигото, ибо в ее жилах течет готская кровь.

— По-настоящему королевское имя, — сказал я. — Уверен, что твоя дочь будет достойна его.

— Но, акх, у меня не будет больше моей дорогой Авроры. Она была спокойной, добродушной женщиной. Очень тихой. Таких мало. Сомневаюсь, что Соа найдет мне другую такую же, однако старик уже составляет список всех подходящих принцесс. Он надеется отыскать мне достойную невесту, женитьба на которой будет означать для остроготов полезный союз с каким-нибудь другим сильным могущественным властителем. Однако, чтобы осуществить подобный брак, я и сам должен стать более могущественным монархом. Разумеется, я и мой народ должны стать большим, чем просто послушными сторожевыми псами Зенона.

Я откашлялся и осторожно произнес:

— Я тут подумал по дороге сюда, Теодорих. Прошло довольно много времени с тех пор, когда ты — или я — подчиняли себе обстоятельства. Помнишь, как ты говорил: «Huarbodáu mith blotha!»? Однако потом…

— Да, да, — пробормотал он. — Я даже не повел своих людей, чтобы усмирить три или четыре выступления Страбона. Увы, Торн, ты прав.

— А еще мы оба, — напомнил я, — упустили возможность отправиться в поход, чтобы усмирить непокорных свевов, когда они разбушевались неподалеку от равнин Изере. Боюсь, что мы с тобой, Теодорих, как ты сам прежде говаривал, заржавели от отсутствия войны…

— Или от домашнего уюта, — добавил он, снова глубоко вздохнув. — Но теперь, когда моей дорогой Авроры больше нет… А знаешь, мне ведь докладывали, что Страбон снова начал нам угрожать, он стал доставлять больше неприятностей. Говорят, будто он хочет заключить союз со значительными силами ругиев, что живут на севере. Если это произойдет, Торн, — вернее, когда это произойдет, — разгорится сражение, в котором мы оба с тобой тряхнем стариной.

— Прежде чем это случится, мне бы хотелось получить разрешение моего короля и отправиться за границу, чтобы помахать там клинком, хорошенько размяться, а заодно и очистить от ржавчины былые навыки воина. Я ими уже давно не пользовался. Вообще, не считая редких отчетов по результатам своих праздных поездок, Теодорих, я не выполнил ни одного твоего поручения с тех пор, как прибыл из Скифии.

— Однако эти отчеты были весьма скрупулезными — и очень полезными. Твоя инициатива не осталась незамеченной или недооцененной, сайон Торн. Знаешь, я ведь считаю тебя очень надежным и полезным соратником и, между прочим, уже подумывал о следующем задании для тебя. Хочу поручить тебе кое-какие поиски, как ни странно. Мысль об этом пришла мне, когда я решал, как назвать новорожденную дочку. И когда сайон Соа завел речь о том, что мне надо подыскать невесту.

— Теодорих, — ошарашенно произнес я, — неужели ты хочешь, чтобы я отправился и сравнил достоинства различных претенденток?

Он рассмеялся, впервые за этот день:

— Ничего подобного, я хочу, чтобы ты отправился на поиски истории. Я думаю, что мои дочери, новорожденная и старшая, должны знать все о своих предках-готах. И если я собираюсь посвататься к представительнице благородного рода, то мне придется и самому доказать ей, что моя родословная безупречна. К тому же мои подданные должны знать, откуда они произошли и как стали остроготами.

Все еще недоумевая, я возразил:

— Но ты и твой народ уже знают это. Все готы произошли от богоподобного короля по имени Гаут. Так что твоя дочь, Тиудигото, как и ты, потомок давно умершего короля Амала.

— Но кто он, этот король Амал, и когда он жил? И существовал ли когда-нибудь Гаут? Пойми, Торн, вся, какая у нас, готов, есть, история — с самых древних времен — сводится всего лишь к собранию легенд, мифов, измышлений и воспоминаний стариков, не существует даже никаких записей. Вот что, пожалуй, я приглашу одного из таких стариков — твоего приятеля, маршала Соа. Он лучше объяснит, что от тебя требуется.

Таким образом, к нам присоединился старый Соа, который, как обычно, объяснил все коротко и четко:

— Достоверная история готов насчитывает немногим более двух столетий, она относится ко времени, когда наши предки жили на землях к северу от Черного моря. Все, что произошло до этого, известно нам лишь из saggawsteist fram aldrs, однако вряд ли можно считать эти песни прежних времен надежным источником. Тем не менее во всех них упоминается первоначальная родина готов под названием Скандза. В песнях утверждается, что готы ушли из Скандзы, пересекли Сарматский океан через Вендский залив и высадились на Янтарном берегу. Оттуда по прошествии бесчисленных лет они проделали путь к берегам Черного моря.

— Вот я и предлагаю, Торн, — сказал Теодорих, — чтобы ты прошел по следам готов, но в обратную сторону. Начав от Черного моря и направившись на север как можно дальше, дабы отыскать наши корни. Ты опытный и храбрый путешественник. У тебя поразительные способности к чужеземным языкам, поэтому ты сможешь расспросить по пути людей, которые там живут. К тому же ты получил в аббатстве хорошее образование, был писцом и, следовательно, сможешь записать все, что узнаешь, а позднее составить из этих записей вразумительную историю. Мне бы хотелось, чтобы ты проследил путь древних готов до самого Янтарного берега, где они якобы высадились. А затем добрался бы и до самой их прародины Скандзы, если готы и правда пришли оттуда. Надеюсь, ты сумеешь отыскать ее.

Соа снова заговорил:

— У римских историков встречаются смутные упоминания об острове под названием Скандия, что где-то далеко на севере в Сарматском океане. Вряд ли это простое совпадение. Но этот остров может оказаться таким же нереальным, как и другие острова, в которые верят римляне, Авалон и Ультима Фуле. Даже если Скандия все-таки существует, она по сей день является terra incognita[16].

— Или останется таковой, пока ты не отыщешь ее, Торн, эту terra nondum cognita[17],— заметил Теодорих. — И еще, я должен предостеречь тебя: если вдруг доберешься до Янтарного берега, будь осторожен. Это родина тех самых ругиев, которых Страбон, как мне докладывают, собирается сделать союзниками в войне против нас.

Я сказал:

— Я так понял, что ругии обязаны своим богатством торговле янтарем, которого у них полно. С чего бы им вдруг отказываться от прибыльной торговли и идти воевать?

— Акх, торговцы янтарем богаты, это верно. Но те, кто собирает янтарь, ничего от этого не имеют. Простые люди вынуждены жить только за счет землепашества и скотоводства, а та земля ужасающе бесплодна. Поэтому, как и все plebecula[18], доведенные до нищеты и недовольные своим жребием, они готовы повернуть в ту сторону, куда требуется.

Соа заключил:

— Наши предки-готы, едва лишь высадившись на новую землю, похоже, сразу разделились на балтов, которые позднее назвали себя визиготами, амалов, которые стали остроготами, и гепидов — этих до сих пор знают под таким названием. Оказывается, оно произошло от нашего слова gepanta — «медлительный, вялый, апатичный», хотя я никогда не замечал, чтобы они были более вялыми, чем остальные.

Теодорих рассмеялся и сказал:

— Возможно, Торн, отправившись на поиски истории, ты сумеешь отыскать объяснение этого забавного названия.

— Похоже, существует еще одна группа людей, — продолжил Соа, — которая совершенно отделилась от готов во время этого пути. Об этом упоминается в старинных песнях. В них рассказывается о группе женщин, которые остались одни, когда их мужчины отправились воевать или куда-то еще. Враги перехитрили этих готских воинов и напали на беззащитных женщин. Однако женщины так умело оборонялись, что уничтожили врагов. Более того, они решили, что больше не нуждаются в мужчинах. Женщины выбрали королеву, отправились своей дорогой и поселились где-то в Сарматии — во всяком случае, так говорят, — в результате и родилась легенда об амазонках.

— Что-то я сомневаюсь, — сказал Теодорих. — Будь это и правда так, наша история начиналась бы в незапамятные времена — еще до того, как греки впервые написали об амазонках, около девяти веков тому назад.

— Могу добавить, — сухо произнес Соа, — что никакие saggaws fram aldrs не объясняют, каким образом наши амазонки ухитрялись размножаться, если среди них не было мужчин.

Я сказал:

— Мне как-то довелось слышать другую легенду. Там говорилось, как вожди готов изгнали несколько омерзительных женщин haliuruns. И эти ведьмы как-то ухитрялись плодиться. Скитаясь по глухим местам, они совокуплялись с демонами skohl и в результате давали жизнь ужасным гуннам. Вам не кажется, что история об амазонках и эта история чем-то похожи?

— Именно это тебе и предстоит установить, а затем рассказать нам, — заявил Теодорих и по-дружески хлопнул меня по спине. — Клянусь молотом Тора, хотелось бы мне отправиться с тобой! Только подумай! Видеть перед собой новые горизонты, разгадывать новые тайны…

— Звучит заманчиво, — признал я. — Тем не менее, когда ты выступишь против Страбона и его союзников, я окажусь далеко.

Он ответил беззаботно:

— Если ругии отправятся на юг, чтобы присоединиться к Страбону, ты узнаешь об этом раньше меня. Ты можешь пойти вместе с ними. Или даже воспользуешься преимуществом и окажешься у них в тылу. Я совсем не возражаю против того, чтобы иметь в стане врагов своего человека. В любом случае, Торн, до твоего отъезда я отправлю гонцов во все стороны. Они попросят всех чужеземных монархов и римских легатов, которых я знаю, пропускать тебя беспрепятственно, оказывать достойный прием и содействие в твоих поисках. И еще информировать, когда ты появишься, обо всем, что происходит поблизости. Разумеется, я обеспечу тебя всем необходимым снаряжением, эскортом и лошадьми. Тебе понадобится значительная свита или будет достаточно нескольких крепких воинов?

— Мне вообще никто не понадобится, я думаю, thags izvis. На столь необычное задание я предпочитаю отправиться в одиночестве — особенно если мне придется скрываться среди неприятелей. Я буду вооружен, но без доспехов. Полагаю, будет лучше, если кое-где во мне не сразу распознают острогота. Мне понадобятся только хороший конь да то снаряжение, которое можно приторочить к седлу. Решено, я отправлюсь в путь в том виде, в котором путешествовал прежде как странствующий охотник.

— Habái ita swe! — произнес Теодорих, за долгое время впервые обращаясь ко мне с этой повелительной фразой. — Да будет так!

Из дворца я первым делом зашел в свой городской дом. Там я забрал из гардероба и сундуков наряды Веледы, все ее многочисленные благовония, притирания и украшения. Я переоделся в женскую одежду и свернул остальные наряды вместе с одеждой Торна, которая перед этим была на мне надета, в узел. Покинув дом, я запер наружную дверь, а затем постучался в соседний дом. Старуха, жившая там, была немного знакома с Веледой, поэтому она с готовностью согласилась присмотреть за домом, пока хозяйка какое-то время будет отсутствовать.

Я выехал из города, затем снова переоделся в небольшой роще рядом с дорогой и, таким образом, вернулся к себе в поместье в прежнем виде — как хозяин Торн. Там, в своих покоях, я сложил наряды и украшения Веледы, чтобы затем упаковать их вместе с другими вещами, которые собирался взять с собой в путешествие. Я не знал точно, как ими воспользуюсь; мне просто хотелось быть готовым ко всяким неожиданностям, а там уж решу, когда мне лучше будет предстать в виде Веледы, а не Торна.

Следующие два дня я провел, отдавая указания своим управляющим: выслушал отчет каждого из них и велел рассказать им о планах на будущее. Кое-что я одобрил, кое-что приказал отложить или вовсе отверг. Однако в целом я был доволен работой управляющих и не сомневался, что и в мое отсутствие дела будут идти гладко. А еще на протяжении этих двух дней я прикидывал, что лучше взять с собой в путешествие, но потом решил ограничиться лишь самым необходимым. Наконец я свернул только вещи, принадлежавшие Веледе, захватил смену платья для Торна, взял немного провизии, леску и крючки, флягу и чашу, кожаную пращу, кремень и трут — а также glitmuns, солнечный камень, единственное, что у меня осталось на память о старике Вайрде. Последние две ночи я провел, прощаясь с возлюбленными: первую ночь с Нарань, а вторую — с Ренатой.

Было прекрасное солнечное майское утро, когда я покинул поместье, от души надеясь, что больше похож на бродягу, чем на королевского маршала. Я никак не мог изменить внешность Велокса Второго, но умышленно запретил конюхам чистить и причесывать его в последние два дня. Однако, несмотря на нарочито простецкую верхнюю одежду, я лично отполировал, наточил свой «змеиный» меч и спрятал его в старые ножны.

Сначала я направился в Новы, во дворец, чтобы уведомить Теодориха о своем отъезде. Мы не стали устраивать из прощания церемонию, но он от всего сердца пожелал мне raítos stáigos uh baírtos dagos — «прямых дорог и ясных дней» — и так же, как он это делал раньше, вручил мне мандат с королевской монограммой, удостоверяющий мою личность.

Когда я вышел во двор, то обнаружил, что слуга Костула, которому я поручил постеречь моего коня, теперь держит за поводья двух лошадей. На второй лошади сидела служанка Сванильда, одетая в дорожное платье и с вьюком, притороченным к седлу.

— Да благословят тебя боги, Сванильда, — приветствовал я ее. — Ты никак тоже отправляешься в путешествие?

— Да, если ты позволишь мне присоединиться к тебе, — ответила девушка слегка дрожащим голосом.

Подойдя поближе, я заметил, что лицо у нее опухшее, а глаза красные, и подумал, что бедняжка, должно быть, все время плачет с тех пор, как умерла ее госпожа.

Я взял поводья своего коня, сделал Костуле знак отойти и вежливо произнес:

— Разумеется, Сванильда, ты можешь ехать со мной, пока наши пути не разойдутся. Куда ты направляешься?

— Мне бы хотелось отправиться с тобой, Торн, — сказала девушка, и голос ее стал тверже. — Я слышала, что ты собрался в далекое путешествие. Я хочу быть твоим щитоносцем, служанкой, попутчиком, твоей… в общем, кем ты пожелаешь.

— Постой, Сванильда, что-то я не пойму… — начал было я, но она продолжила, страстно, взволнованно, даже настойчиво:

— Я уже оплакала двух своих хозяек, теперь у меня никого не осталось, и я молю богов, чтобы они послали мне хорошего хозяина. Чтобы моим господином стал ты, сайон Торн. Пожалуйста, не прогоняй меня. Ты знаешь, я хорошо езжу верхом и много путешествовала. Вместе с тобой я проделала путь отсюда и до Константинополя. А затем по твоему приказу я проделала еще больший путь — одна, одетая в твое платье. Ты помнишь? Ты научил меня вести себя как мужчина. Быть бесстрашной, скакать день и ночь, рисковать всем…

За все те годы, что я знал Сванильду, я ни разу не слышал от нее столь продолжительной речи. Наконец она выдохлась, и я сумел вставить:

— Воистину так, добрая Сванильда. Но тогда мы путешествовали по более или менее цивилизованным землям Римской империи. На этот раз я отправляюсь в terra incognita, где живут враги, возможно, дикари, и…

— Прекрасная причина взять меня с собой. Мужчина, путешествующий в одиночку, вызовет подозрение, тогда как рядом с женщиной он будет выглядеть прирученным и безобидным.

— Прирученным, говоришь? — переспросил я и хмыкнул.

— Или, если хочешь, я могу снова надеть что-нибудь из твоей одежды. Может, даже лучше, если я буду выглядеть как твой ученик. Или даже… — она оглянулась, — как твой мальчик-любовник.

Я сухо заметил:

— Слушай меня внимательно, Сванильда, ты должна знать, что я все эти годы — частично в память о твоей дорогой госпоже Амаламене — отказывался взять жену или сожительницу, хотя у меня было много возможностей. Vái, госпожа Аврора, между прочим, предлагала мне и тебя тоже.

— Акх, я могу понять, почему ты не захотел сделать меня женой или наложницей. Я нисколько не похожа на Амаламену, даже не девственница, хотя я и не слишком опытна в отношениях между мужчиной и женщиной. Однако, если ты согласишься взять меня с собой в путешествие, я обещаю, что буду очень стараться, я приложу все силы, чтобы научиться в этом отношении всему, что ты пожелаешь. И я ничего не попрошу от тебя по возвращении, сайон Торн. Когда наше путешествие завершится — или в любое другое время, — тебе надо будет лишь сказать: «Сванильда, достаточно». Я без всяких жалоб и сетований перестану быть твоей возлюбленной и с этого времени сделаюсь лишь твоей покорной служанкой. — Она протянула дрожащую руку, губы бедняжки тоже дрожали, когда она снова заговорила: — Пожалуйста, не отказывай мне, сайон Торн. Без госпожи или господина я всего лишь несчастная, бесприютная сирота.

Это тронуло меня. Когда-то я и сам был отверженным сиротой. Поэтому я ответил:

— Если ты собираешься с этого времени притворяться моей женой или наложницей, то не должна обращаться ко мне как к сайону или господину, тебе следует называть меня просто Торном.

Лицо Сванильды просияло, и даже с распухшим лицом и красными глазами она снова стала почти ослепительно хорошенькой.

— Так ты возьмешь меня с собой?

Она все-таки меня уговорила. Увы, к вечному своему сожалению, я взял Сванильду с собой.

2

И снова я положился на Данувий в качестве проводника: мы со Сванильдой направились вниз по его течению, по тому самому пути, по которому я двигался, сбежав из Скифии от Страбона. Хотя, как уже говорилось, я не склонен был выбирать дважды одну и ту же дорогу, но теперь с радостью и удовольствием показывал Сванильде разные достопримечательности и прекрасные пейзажи, которые запомнились мне в прошлый раз, и это сделало нашу поездку совершенно другой.

Поскольку мне уже доводилось путешествовать вместе со Сванильдой, я не сомневался: эта девушка окажется умелой и приятной спутницей, что она и доказала. Сванильда объяснила, что она не всегда была изнеженной служанкой, поскольку происходила из клана охотников и пастухов и выросла в лесу. Она не хуже меня обращалась с пращой, а уж готовила дичь несравнимо лучше. (Она даже захватила с собой небольшой чугунный котелок, мне это просто не пришло в голову.) К тому же Сванильда научила меня некоторым хитростям, о которых, как я думаю, старый хозяин и лесовик Вайрд даже и не подозревал. Я узнал, что, когда готовишь мясо, несколько березовых веточек в котелке помешают ему пригореть. Я узнал, что лягушек лучше ловить ночью, используя только факел из камыша и острую палочку, и что их задние лапки очень вкусные и сочные (этого я даже представить себе не мог), если потушить их с львиным зевом.

Я всегда был высокого мнения о Сванильде. Теперь же я начал ценить ее не только за то, что она была опытной путешественницей и настоящим товарищем, но также и за ее трогательную женственность. Я помню, как в нашу первую ночь, едва только мы покинули Новы, она просто чудом преобразилась, превратившись из бродяги, одетого в грубую одежду, в нежную и привлекательную молодую женщину.

В сумерки мы остановились на поросшей травой, нагретой солнцем поляне на берегу реки и приготовили на ужин зайца, которого я добыл в пути. После того как мы поели, я выкупался на мелководье, затем снова оделся и, вернувшись, начал готовиться ко сну. И только когда полностью стемнело, Сванильда тоже пошла купаться. Она плескалась довольно долго, я уже начал недоумевать, в чем дело. Как оказалось, она ждала, когда взойдет луна. Сванильда оставила свою грубую дорожную одежду у реки и появилась уже чистая — она шла соблазнительно медленно, маняще, чтобы я мог всю ее разглядеть, одетая только в лунный свет.

Когда Сванильда растаяла в моих объятиях, я произнес со смесью изумления и восхищения:

— Моя дорогая, ты точно знаешь, что и когда надо надевать.

Она рассмеялась, затем сказала застенчиво:

— Но… есть и другие вещи… я говорила тебе… ты можешь научить меня…

Ну, я уже понял, что мало чему могу обучить свою спутницу относительно жизни в лесу. Однако я с удовольствием объяснял ей некоторые другие вещи, и Сванильда оказалась прилежной и старательной ученицей — возможно, потому, что я предпочел обучать ее играючи, а не при помощи наставлений. Например, взять хотя бы то, как я познакомил ее с греческими словами, касающимися женской груди, словами, которые изучил в Константинополе. Сванильда сочла их поучительными и интригующими, потому что на нашем старом наречии для обозначения этой части тела существовало лишь одно слово.

— То, что мы называем brusts, в целом грудью, — сказал я, — на греческом называется kolpós. Но каждая по отдельности, — я нежно обхватил одну из ее грудей, — это mastós, а эта ложбинка между ними, — я нажал пальцами, — называется stenón. А эта передняя часть каждой mastós — stetháne, — мой палец обвел сосок, — а это маленькое уплотнение в центре stetháne греки именуют thelé. И, акх, смотри, что происходит с thelé при малейшем моем прикосновении. В таком возбужденном состоянии, Сванильда, он называется hrusós.

Она затрепетала от радости и спросила:

— Как ты думаешь, Торн, почему греки сочли нужным придумать все эти названия?

— Они всегда считались самым изобретательным народом на свете. Полагают, что они гораздо чувственней и необузданней, чем представители северных рас вроде нашей. Возможно, греки изобрели эти слова — и еще множество других, описывающих другие части человеческого тела и их назначение, — чтобы заниматься любовью, еще больше отдаваясь чувствам. Или, может быть, чтобы наставлять девственниц и неискушенных юношей, которые были новичками в искусстве любви. Как ты заметила — а сейчас и сама почувствовала, — простое упоминание этих слов и объяснение, для чего они служат, оказывает чудесное воздействие на женское тело.

Можно догадаться, что мы сочли свое путешествие таким приятным, что не только не торопились, но даже склонялись к тому, чтобы оно длилось как можно дольше. Примерно через пару недель мы все-таки добрались до Дуростора, города-крепости на берегу реки, и сняли там покои в уютном hospitium. Я оставил Сванильду нежиться в местных термах, а сам отправился в praetorium Италийского легиона. Его командир, с которым я познакомился в прошлый раз, как выяснилось, уже довольно давно вышел в отставку. Но его преемник, разумеется тоже подчиненный Теодориха, встретил королевского маршала очень радушно. Он напоил меня знаменитым местным вином и пересказал последние новости из Новы. Это были самые обычные доклады, в них не было ни слова об угрожающих действиях Страбона и его предполагаемых союзников ругиев. Таким образом, я не видел необходимости прервать свои поиски и вернуться к Теодориху.

— Тебе также нет нужды, — вежливо заметил командир гарнизона, — совершать это утомительное путешествие по суше, сайон Торн. Почему бы тебе не нанять лодку и не отправиться со всеми удобствами вниз по течению Данувия? Ты доберешься до Черного моря гораздо быстрее и вдобавок не устанешь от путешествия.

Я отправился на берег в поисках лодочников. И представьте, именно там набрел на первый след древних готов.

Второй или третий лодочник, к которому я обратился, оказался и сам таким старым, что вполне мог быть одним из этих древних готов. Он поинтересовался, с оттенком недоверия, зачем мне платить немалую цену за лодку до Черного моря, если я не собираюсь перевозить в ней товары. Поскольку ничего секретного в моем поручении не было, я откровенно рассказал старику, что хочу отыскать прародину готов.

— Акх, тогда самой простенькой лодочки будет вполне достаточно, чтобы найти ее, — сказал он. — Тебе не понадобится плавать вокруг всего морского побережья, разыскивая эту землю. Могу заверить тебя — готы еще в незапамятные времена поселились там. Это место называется устьем Данувия и находится как раз там, где большая река впадает в море.

Я в свою очередь тоже недоверчиво спросил его:

— Откуда ты это знаешь?

— Vái, разве по моей речи ты не понял, что я гепид? Кроме того, кому, как не нам, лодочникам, знать, кто и где живет на нашей реке? Нам известно также и кто где обитал раньше. И не только в прошлом году, но и несколько веков тому назад. Нам хорошо известно, что в старые времена готы поселились в устье Данувия. Ну, парень, если у тебя есть лишние деньги, я со своей командой доставлю тебя туда. По рукам?

Я тут же нанял старика, велев ему готовиться к отъезду на рассвете, дал ему задаток, приказав запастись провизией, включая корм для двух лошадей, и, поразмыслив, велел прихватить запас хороших местных вин. После этого я отправился в hospitium, чтобы присоединиться напоследок к Сванильде в термах: не исключено, что теперь мы не скоро снова вернемся к цивилизации.

На следующее утро наша лодка отчалила сразу же после того, как на борт завели двух лошадей и прочно привязали их в центре судна. Я помогал Сванильде раскладывать наши вещи и меха, служившие нам постелью, на корме лодки под натянутым пологом, когда старик-лодочник ткнул веслом в сторону берега и спросил:

— Вон тот всадник, он, случайно, не тебя разыскивает?

Я обернулся и увидел на пристани, от которой мы только что отчалили, незнакомого мужчину верхом на лошади. Он сидел в седле, выпрямившись, и, прикрыв ладонью глаза, следил за нами, однако незнакомец не окликнул нас и не махнул рукой. Я различил только, что фигура у него была стройная — с середины реки я не мог разглядеть его лица, — но что-то в его облике показалось мне смутно знакомым.

— Слуга из hospitium, может быть, — сказал я Сванильде. — Не забыли ли мы чего-нибудь?

Она осмотрела наши вещи.

— Вроде бы все на месте.

Я велел старику-рулевому не обращать внимания и продолжать наш путь. Как только мы обогнули излучину реки, человек на пристани исчез из виду, и мы тут же о нем позабыли.

Наше путешествие вниз по течению реки оказалось продолжением той праздной жизни, что я вел в Новы. Плыть по течению Данувия быстрее, чем скакать на лошади, и здесь, в его низовьях, не было никаких порогов и водопадов. Так что я временно остался без работы: это было не утомительное путешествие по суше, а приятное плавание, не было нужды даже думать о том, как раздобыть пищу. Правда, иногда я развлекался тем, что забрасывал леску и добавлял к нашему рациону свежую рыбу, а пару раз из любопытства вставал к рулю. Сванильда тоже не бездельничала — она привела в порядок одежду всей команды и подрезала морякам волосы и бороды, когда в этом была нужда. Но в основном мы с ней сидели, развалясь, греясь на теплом летнем солнышке, наслаждаясь пейзажами и разглядывая суда, мимо которых проплывали. А ночью у нас были другие забавы. Однако я не забывал о цели нашего путешествия и потому решил пока расспросить старика-лодочника, не знает ли он, откуда пошло название той ветви готов, к которой он принадлежал, — гепиды.

Вопрос страшно удивил его.

— Что ты имеешь в виду? Как я могу знать такие вещи?! Гепиды — это наше имя. Ты точно так же мог бы спросить, почему эта река называется Данувий. Просто называется, и все тут.

Со временем Данувий стал расширяться, такой огромной реки я никогда еще не видел, а она становилась все шире и шире. Постепенно мы начали проплывать мимо широких, поросших лесом, но безлюдных островов и островков, холмов и холмиков. Затем леса на них стали редеть, пока не перешли в отдельно стоящие деревья. В конце концов остался только подлесок, сменившийся камышом, болотными кочками, травой и клубками спутанных водорослей. Унылый пейзаж дополняли целые тучи комаров и других насекомых, которые поднимались в воздух с грязных низин, их было не меньше, чем тех, которых я уже видел, когда мы плыли по течению от Железных Ворот, и все такие же голодные. Эти кровососы просто сводили нас с ума. Но именно в этом месте старик велел остановить лодку и объявил:

— Вот мы и на месте. Устье Данувия!

— Иисусе! — воскликнул я. — Неужели нашим предкам нравилось жить здесь? В болотах?

— Акх, не относись к этой земле с таким презрением. Это богатый и обширный край. Мы находимся более чем в сорока римских милях от того места, где множество мелких речушек впадают в Черное море. Эти болота тянутся еще на большее расстояние по обе стороны от нас. Всего эта дельта занимает больше пространства, чем целая римская провинция, и уж она гораздо богаче любой из них.

— Хотя красивой ее никак не назовешь, — пробормотала Сванильда.

Старик сухо заметил:

— Полагаю, моя милая, наши предки отдавали предпочтение практическим вещам, а не красоте. Прежде всего им приходилось думать о средствах к существованию, а здесь, в устье Данувия, всего в изобилии. Посмотрите только на рыбачьи лодки, которые постоянно курсируют по этим каналам, а все оттого, что их воды богаты вкусной жирной рыбой. Окуни, карпы, сомы — чего здесь только не водится. И разве вы не заметили огромные стаи птиц? Цапли, белые и серые, ибисы, пеликаны. А на островках и возвышенностях обитают животные, которые питаются рыбой и птицей, — кабаны, камышовые коты, росомахи и куницы…

Пожалуй, старик был прав. Я снова огляделся вокруг, теперь уже глазами тех давно живших готов, которые прибыли сюда после того, как пересекли всю Северную Европу в поисках места, где можно поселиться. Вот уж небось изголодались, бедняги.

— Готы здесь хорошенько отъелись и почувствовали себя счастливыми, — продолжил лодочник. — Они засаливали и коптили мясо впрок, добывали меха, собирали перо и пух, а затем с прибылью продавали все это на побережье Черного моря — до самого Константинополя и даже дальше. Уж поверьте мне, готы никогда бы не ушли отсюда, если бы не гунны, которые сорвали их с насиженного места и погнали на запад.

— Тогда кто такие, — спросил я, — те люди, которые плавают сейчас на этих судах?

— Теперешние обитатели преимущественно тавры и хазары — эти племена тоже понимают толк в том, где лучше селиться. Кое-кто из древних готов уцелел, скрывшись здесь от грабителей-гуннов, — или же они вернулись после того, как гунны были уничтожены. Так что кое-где до сих пор живут семьи готов — возможно, даже sibja или gau, однако совсем малочисленные, — они ловят рыбу, охотятся на зверей и птиц и торгуют, а потому не бедствуют. Вы найдете их, если задержитесь здесь на какое-то время.

— Но где именно нам искать? — спросила Сванильда, потому что вокруг не было ничего, кроме рыбачьих лодок.

— В Новиодуне[19],— ответил старик. — Мы прибудем туда завтра. Когда-то это был большой город, пока гунны не разграбили и не сожгли его. Но даже то, что от него осталось, до сих пор процветает. Река здесь достаточно глубока, чтобы в нее могли заходить и вставать на якорь торговые суда с Черного моря. Поэтому там имеется несколько gasts-razna, вполне подходящих для жилья. — Он замолчал и улыбнулся. — Это то еще зрелище! Вы вспомните мои слова, когда впервые увидите одно из этих морских судов, заходящих в Новиодун.

Он был прав, потому что одно такое судно мы увидели уже на следующий день, причем одновременно с ним вдали показался город. Вода, берега и даже суша вокруг находились примерно на одном уровне, Новиодун состоял преимущественно из одноэтажных домов. Поэтому громоздкий, похожий на половинку яблока двухмачтовый черноморский корабль напоминал медленно ползущую вдоль низменного ландшафта гору, осторожно огибающую все повороты русла. Он казался еще больше на фоне рыбачьих лодчонок и других маленьких суденышек, этот корабль возвышался даже над городом, к которому приближался. Он был здесь настолько неуместен, что казался видением из сна.

К тому времени, когда наша лодка добралась до города, торговое судно уже причалило к берегу, и теперь маленькие ялики деловито перевозили товары на корабль и обратно. Наша команда быстро доставила нас до пристани, и я помог морякам отвести на берег лошадей. После этого я ступил на шумную улицу, примыкающую к пристани, чтобы оглядеться. Большинство сновавших туда-сюда людей были темноволосыми и смуглыми. Это были хазары и тавры, которых я посчитал родственниками хазар. Однако среди них попадались также светловолосые и светлокожие люди явно германского происхождения. Ну и разумеется, как и во всех морских портах, тут можно было встретить и представителей почти всех национальностей на земле: римлян и греков, сирийцев и иудеев, скловен и армян и даже чернокожих нубийцев и эфиопов. Какая только речь здесь не звучала! Однако основная масса разговаривала (и очень громко) на своего рода sermo pelagius[20] — это особый портовый торговый язык, состоящий из смеси почти всех известных мне наречий. Такой язык, по-видимому, был понятен людям лучше всего.

Среди судов, стоящих на причале рядом с нашим, был dromo из мёзийской флотилии, поэтому я обратился к его navarchus, который, естественно, говорил на латыни, и спросил его, не может ли он порекомендовать мне какой-нибудь подходящий hospitium или таверну в городе. Пока Сванильда и члены команды седлали и навьючивали наших лошадей, я расплатился с лодочником, поблагодарил его за приятную поездку и оставил искать груз, который он мог бы взять на борт и доставить вверх по реке. После этого я повел Сванильду и лошадей к предполагаемому месту нашего жилья. Оно называлось pandokheíon, и его содержали греки. Гостиница оказалась не слишком уютной и далеко не чистой, однако navarchus сказал мне, что это лучший постоялый двор в городе, поэтому я снял комнату для Сванильды и себя, а также отвел в стойло наших лошадей.

В pandokheíon, понятное дело, не было никакой бани, поэтому Сванильда вручила слугам таз и послала их вскипятить воды. Я же отправился к хозяину и поинтересовался, есть ли в этом городе praefectus[21] — или kúrios[22], или же городской старейшина, или кто-нибудь еще, кому я мог бы нанести визит вежливости в качестве королевского маршала. Грек подумал немного и сказал:

— Официально городского главы у нас нет. Но ты мог бы навестить Грязного Мейруса.

— Вот так имечко! — пробормотал я.

— Думаю, он старейший житель города и самый уважаемый торговец, а потому его считают самым главным здесь, в Новиодуне. Ты найдешь его на товарном складе рядом с причалом, откуда ты только что пришел.

Товарный склад оказался таким же неприметным и безликим, как и все остальные склады, которые я посещал до этого, единственное отличие его заключалось в том, что откуда-то изнутри его шел прогорклый зловонный запах. Я стоял у входной двери, всматриваясь во мрак и стараясь разглядеть источник этого запаха. Затем из темноты вышел человек и произнес: «Добро пожаловать, чужеземец» — на шести или семи различных языках, причем я смог узнать только некоторые. Незнакомец оказался стариком, но очень крепким, и я счел, что он из хазар — из-за оливкового цвета его кожи, крючковатого носа и длинной курчавой бороды, такой иссиня-черной, что она вводила в заблуждение относительно его истинного возраста.

Я ответил на его приветствие на двух языках: «Salve» и «Háils», а затем протянул ему документ с королевскими печатями. Старик вышел ко мне на порог и оказался на свету. Он, казалось, узнал меня, потому что произнес дружелюбно:

— Сайон Торн, ну конечно. Король Теодорих уже предупредил о твоем приезде, меня известили о твоем приближении еще час назад. Позволь представиться. На латыни мое имя звучит Мейрус Терраниус, на греческом — Мейрус Терастиос.

Я в ответ выпалил на старом наречии:

— Ist jus Iudaíus, niu?

— Ik im, да. Ты питаешь отвращение к иудеям?

Я поспешил заверить его:

— Ni allis. Nequaquam[23]. Однако… ну, просто довольно-таки необычно обнаружить, что старейшиной в одном из городов Римской империи считают иудея.

— Необычно, да, согласен. Возможно, даже недостойно, как сказали бы khittim.

— Khittim? А кто это?

— Римляне, так их зовут на моем языке. Бьюсь об заклад, маршал, ты уже слышал, что меня называют и по-другому.

— Хм… да, слышал. Но я не стал бы ни к кому обращаться «Грязный». Полагаю, что это не слишком благозвучное прозвище. И довольно обидное.

Он хихикнул:

— Какие обиды? Зато сразу ясно, чем я торгую.

— Ты торгуешь грязью?

— А разве ты сам не чувствуешь этот запах? Ведь мой склад битком набит грязью.

— Но… кому ты ее продаешь? Что за ерунда! Разве людям не хватает собственной грязи?

— Моя грязь, как ты заметил, весьма зловонная.

— Тем более странно ее покупать.

— Акх, маршал, ты не обладаешь воображением, у всего в мире есть своя ценность. И у грязи в том числе.

— Откровенно говоря, я никак не возьму в толк, о чем ты говоришь.

— В каждом деле нужна фантазия, молодой человек! Большинство торговцев продают просто товар. Они всего лишь заурядные торгаши. Я же имею дело с иллюзиями. Видишь ли, я не всегда был торговцем. В юности я много странствовал, и мне приходилось выступать в роли то поэта, то менестреля, то рассказчика, а в тяжелые времена я даже был khazzen, авгуром, предсказателем. Но эти занятия приносят мало дохода; я становился старше, искал место, где можно осесть. И вот в один прекрасный день, это было давным-давно, я оказался здесь, в устье Данувия, и посмотрел по сторонам. Я увидел, что множество людей богатеют на продаже мехов, рыбы, пера. Проблема была в том, что все эти занятия уже были распределены. В этих болотах не осталось ничего, что можно было бы продавать, кроме самого болота.

Он замолчал, бросил на меня лукавый взгляд, и я догадался:

— Ты имеешь в виду грязь.

— Да! Я решил продавать необычайно зловонную грязь из этой дельты. Простые торговцы презрительно фыркали. Но я… у меня есть воображение. Еще, не забывай, у меня есть опыт авгура, и в те дни, когда я был авгуром, я понял, насколько легковерны люди. Поэтому я купил небольшие котелки и наполнил их этой грязью, а затем стал продавать ее в качестве припарки для больных суставов или морщинистой кожи. И люди покупают ее — тщеславные стареющие женщины и мучающиеся болями старики, — утверждая при этом, что наиболее действенное лекарство всегда самое непривлекательное. Я даже осмелился дать этой отвратительной грязи и отвратительное название — saprós pélethos[24], тухлые отбросы — и установить на нее самую непомерную цену. Отталкивающее название и скандальная цена обеспечили моему товару просто невероятный успех. В течение долгих лет я продавал это отвратительное дерьмо богатым khittim как в Риме, так и в Равенне, богатым yevanim в далеких Афинах и Константинополе, а заодно и богатым мужчинам и женщинам всех народностей, живущим между этими городами. Saprós pélethos сделала меня таким же богатым, как и они. Акх, говорю тебе, фантазия способна творить настоящие чудеса!

— Ну что же, я очень рад за тебя. Ты и впрямь обогатился.

— Thags izvis. Разумеется, после того как я однажды задействовал свое воображение, мне больше не пришлось напрягаться. Продажа грязи не требует ни большого внимания, ни особых усилий. Мне не надо постоянно тревожиться, как другим торговцам, которые порой впадают в отчаяние. Вот почему у меня есть свободное время, чтобы заниматься делами граждан и всей провинции. Время от времени я выступаю как старейшина, если это требуется, и частенько оказываю любезности достойным людям вроде высокородного Теодориха. И его маршала. Позволь мне, сайон Торн, подарить тебе горшочек моей чудесной грязи. Ты еще молод, чтобы мучиться ревматизмом, но, может, у тебя есть подруга, которую беспокоят морщины на лице?

— Моя подруга еще не стара, thags izvis. К тому же я в ближайшее время собираюсь отправиться на болота. Если мне понадобится, я могу и сам раздобыть грязь.

— Конечно, конечно. А теперь скажи, чем я могу помочь тебе, маршал? Посланник Теодориха представил тебя как странствующего историка и просил оказывать тебе всевозможное содействие. Неужели ты ищешь историю на этих болотах?

— А где еще ее можно отыскать, — сказал я. — Я знаю, что именно там поселились древние готы, прежде чем их выгнали на запад гунны. Мне также известно, что когда они здесь жили, то занимались не только мирными занятиями — рыбной ловлей, охотой и торговлей, готы были также воинами и совершали по морю набеги на города, от Трапезунда до Афин.

— Не совсем так, — заметил Мейрус, подняв палец. — Готы всегда были либо пешими воинами, либо сражались верхом. В любом случае они были сухопутными воинами. На море сражались киммерийцы — так их именовали в древности. Мы же этот народ называем аланами, они также заселяли побережье Черного моря. Готы принуждали аланов перевозить своих воинов во время подобных набегов — точно так же, как и ты нанял лодку, которая доставила тебя сюда. Аланы делали морские суда, а готы сражались и грабили.

— Я учту это, — сказал я.

Мейрус продолжил:

— Те готы-мореплаватели были знамениты — или печально известны — краткостью и жестокостью посланий, которые они всегда посылали перед тем, как напасть на следующий город. Каким бы языком они ни пользовались, послание их всегда состояло из трех слов. Tributum aut bellum. Gilstr aiththau baga. Дань или война.

— Но этому пришел конец — разве не так? — когда готы со временем заключили союз с римлянами, научились жить в мире и начали перенимать римскую культуру и обычаи…

— Да, тогда готы наслаждались золотой порой — повсюду царили мир и изобилие, целых пятьдесят лет. Пока не пришли гунны, которыми командовал Баламбер. — Мейрус печально покачал головой. — Раньше римляне отзывались о готах следующим образом: «Бог послал их нам в наказание за наши преступления». Теперь настала очередь готов говорить о гуннах то же самое.

— Все знают историю готов с тех времен, — сказал я. — А мне хотелось бы узнать, что готы делали и где они обитали прежде, чем поселились вокруг Черного моря.

Грязный Мейрус нетерпеливо вздохнул:

— Я, конечно, стар, очень стар, но все-таки не настолько. И мои предсказания распространяются только на будущее, а тебя интересует прошлое. Ты сказал, что собираешься пробраться на болота, где хочешь найти последних готов. Возможно, что среди них ты отыщешь древних стариков, и, может, они вспомнят, что рассказывали их отцы и деды. Позволь дать тебе надежного проводника, сайон Торн. — Он повернулся и позвал одного из нескольких мужчин, работавших в глубине темного склада: — Эй, Личинка! Иди-ка сюда!

— Личинка? — повторил я удивленно.

— На самом деле его зовут Магхиб. Именно этого парня я обычно посылаю за сырьем, и он всегда отыскивает для меня самую жирную и вонючую грязь. Он буквально копается в грязи. — Мейрус пожал плечами. — Отсюда и прозвище — Личинка.

Человек этот оказался очень низкорослым армянином с маслянистой кожей, он весь был какой-то грязный и раболепствовал совсем как личинка, когда на ломаном готском языке произнес:

— К вашим услугам, fráuja.

Он склонился в самом низком поклоне, а Грязный Мейрус тем временем что-то быстро говорил ему на своем языке. Затем Личинка ответил ему какой-то длинной фразой.

— Все в порядке, — заверил меня Мейрус. — Как только будешь готов отправиться в удаленные земли, приходи сюда, и Личинка отправится с тобой. Он говорит, что и в самом деле знает про древних готов всех трех ветвей: визиготов, остроготов, гепидов — и, возможно, познакомит тебя с нужными людьми.

— Thags izvis, — сказал я им обоим.

Как только Личинка вернулся обратно и слился с мраком, я добавил:

— А пока, добрый Мейрус, позволь мне порасспрашивать тебя. Ты, похоже, человек мудрый. Не знаешь ли ты случайно, почему гепидов стали так называть?

Он рассмеялся и сказал:

— Разумеется, знаю.

Я подождал немного и продолжил:

— Не будешь ли ты так добр и не расскажешь ли мне?

— Акх, я подумал, маршал, что ты просто испытываешь меня. Неужели ты и правда не знаешь? Название «гепид» происходит от готского слова «гепанта» — «медлительный, вялый, апатичный».

— Я уже слышал подобную версию. Но почему их так назвали?

Он хлопнул своими пухлыми руками по огромному животу.

— В те дни, когда я был менестрелем, я пел песни в манере старых Goyim песен — без сомнения, мои предки просто переворачивались в своих могилах. Там была одна песня, в которой рассказывалось, как гепиды пришли с далекого севера на европейский материк. Они прибыли, говорится в ней, на трех кораблях, на каждом корабле свое племя — или sibja, или народ, или как там они называли свои родственные группы в те времена. Один из кораблей причалил вдалеке от остальных, и его пассажиры высадились через какое-то время после других, эти люди постоянно мешкали и зря тратили время и на протяжении последующих путешествий. Отсюда, — он снова рассмеялся, — и название — гепиды, то есть медлительные.

Я рассмеялся вместе с ним.

— Вполне правдоподобная история. Я запишу ее тоже. Огромное тебе спасибо. Я приду завтра, — я улыбнулся, — со своей спутницей, той самой, у которой еще нет морщин, и мы воспользуемся услугами проводника, которого ты так любезно предложил. Наверное, следует привести для него еще одну лошадь?

— Вот еще, не хватало его баловать. Личинка привык бежать рядом с моей carruca, куда бы я ни ехал. Обещаю, что как следует напою парня утром, чтобы у него хватило сил бежать рысью. Ну что ж, сайон Торн, до завтра.

На следующее утро я познакомил старого иудея со Сванильдой. Он галантно заявил, что ей никогда не понадобится его грязь, а мне сказал:

— Нам с тобой, сайон Торн, похоже, все время приходится говорить об именах. Скажи, пожалуйста, тебе знакомо имя Тор?

— Кому же оно не знакомо? — удивился я. — Так в нашей старой религии называется бог-громовержец.

— И часто тебя преследуют боги? Должен сказать, что он меньше всего похож на бога, хотя и отличается надменным, высокомерным нравом.

— «Он» — это кто?

— Только что прибывший молодой человек — или бог, если Тор действительно его имя, как этот тип заявляет. И еще он весь украшен знаками этого бога. На шее у него подвеска в виде молота Тора. Фибула на его плаще и пряжка на поясе украшены уродливым квадратным крестом, который символизирует молот Тора, подвешенный в круге. Этот юноша сошел на берег вместе со своим конем с другой лодки вскоре после тебя. Он примерно твоего сложения, одного с тобой возраста и вообще чем-то на тебя похож. И он не носит бороду, чего я не ожидал от бога. Этот странный человек назвал тебя по имени и подробно описал. Я подумал, что он может быть твоим помощником, или учеником, или кем-нибудь еще.

— Это не так. Я не знаю его.

— Странно. А он знает тебя. Сказал, что якобы ненамного разминулся с тобой в Дуросторе. И похоже, этот тип был сильно расстроен тем, что ему пришлось гнаться за тобой так далеко. Он громко и недвусмысленно выражал свое недовольство, ну совсем как бог.

Я вспомнил о всаднике, который наблюдал с причала за отплытием нашей лодки. Но даже если это тот самый, все равно непонятно, кто он такой и почему преследует меня. Поэтому я ответил с некоторым раздражением:

— Кто бы это ни был, мне не нравится, когда меня преследуют.

— Тогда я рад, что притворился, будто ничего не слышал о тебе и в глаза тебя не видел. Однако этот Тор все-таки добрался до меня, Грязного Мейруса, и начал расспрашивать о тебе, поэтому он, должно быть, умен и ловок. Он очень быстро узнал, что я, так сказать, городской источник информации. Этот тип ждет, что ты посетишь меня. Уверен, он снова появится здесь, дабы разыскать тебя.

Встревожившись, сам не понимая почему, я резко бросил:

— Мне нет до этого парня никакого дела! Я его не знаю. И никогда не слышал ни о ком, кто присвоил бы себе имя древнего бога.

И тут Сванильда беззаботно заметила:

— Вот забавно, в латинском написании имя Тор всего лишь на одну букву отличается от твоего собственного, Торн.

Ее неожиданное замечание привело меня в чувство, и я пробормотал:

— Ты права. Я так редко видел свое имя в написанном виде. И раньше я как-то не задумывался об этом.

Мне хотелось обдумать это маленькое открытие, но Мейрус продолжил донимать меня:

— Могу я по секрету спросить тебя, маршал, а не может этот человек быть твоим старым врагом?

Снова непонятно почему разозлившись, я процедил сквозь зубы:

— Я стараюсь вспомнить, но у меня никогда не было врага — ни бога, ни смертного — по имени Тор. Но если этот тип и впрямь мой враг и если он снова придет к тебе, можешь сказать ему, что я предпочитаю встречаться с врагами лицом к лицу.

— Полагаю, лучше тебе самому сказать ему все это. Думаю, тебе будет любопытно взглянуть на этого пресловутого Тора.

И снова я не смог объяснить почему, но сердце мое сжало какое-то предчувствие. Однако к этому времени я уже был слишком раздосадован и потому воскликнул:

— Да пойми же, Грязный Мейрус! Мне нет совершенно никакого дела до какого-то докучливого незнакомца. Я отношусь к этому человеку, который, подобно собаке, идет по моему следу, так же, как в свое время передовой отряд готов относился к неповоротливым гепидам. Зови сюда своего проводника по имени Личинка, и мы поедем. Если какой-то бог, божество или божок и правда разыскивает меня, пусть тащится за мной на болота.

— Как скажешь, сайон Торн. Я так понимаю, что, если этот человек снова придет сюда, я могу указать ему, куда ты отправился?

— Иисус Христос! Лучше утопи его в чане со своей вонючей грязью! Хватит уже обсуждать эту тему!

Мейрус, защищаясь, поднял руки и сказал:

— Ох, vái! Ты разозлился и пришел в такую же ярость, как и он. Ты и сам похож на бога. Клянусь предками, маршал, хотелось бы мне присутствовать при вашей с ним встрече. Встрече Тора и Торна.

3

Мы со Сванильдой не смогли покинуть Новиодун галопом: нам пришлось придерживать своих лошадей, потому что Личинка не мог выдержать такой темп. Выехав за пределы города, Сванильда оглянулась и сказала:

— Нас вроде бы никто не преследует, Торн.

Я проворчал:

— Может, боги предпочитают спать допоздна. В любом случае пусть этот соня катится к дьяволу.

— Мой fráuja Грязный Мейрус объяснил мне, что́ вы хотите, fráuja Торн, — сказал Личинка, задыхаясь от быстрого бега. — Я сведу вас с парой стариков остроготов, с которыми лично знаком, они, подобно остальным старикам, любят предаваться воспоминаниям.

— Отлично, Личинка. Но сможем ли мы проехать туда по этим болотам на лошадях? Или же нам время от времени придется добираться по воде?

— Нет, не беспокойтесь. Кое-где почва и впрямь покажется вам неприятной и топкой, но я знаю тропы, по которым мы сможем обойти трясину или пройти через нее. Вы можете довериться мне, fráuja, я доставлю вас в целости и сохранности.

Местность была совершенно плоской и сплошь покрытой серебристо-зеленой перистой травой, которая, если бы стояла прямо, была бы выше моего роста. Однако ее тонкие стебли сгибались до земли под порывами ветра, трава колыхалась подобно волнам и была по колено Личинке и нашим лошадям. Там, где она не росла, землю покрывали голубоватые цветы шалфея; они издавали очень резкий запах.

Нам частенько встречались стаи птиц, некоторых из них мне прежде никогда не доводилось видеть. Это были тонкоклювые ибисы с лоснящимся оперением, неуклюжие пеликаны с грубыми клювами и изящные пушистые белые цапли. Нам не попались на глаза млекопитающие, обитатели дельты, хотя пару раз мы все-таки столкнулись с отбившимися от стада овцами, которые сбежали от своих хозяев, чтобы попастись на воле, поэтому они скорее выглядели дикими, чем домашними. Как и говорил Личинка, земля тут была топкой, копыта лошадей увязали в ней, однако то здесь, то там виднелись сухие и довольно крепкие холмы, на которых вполне можно было поставить дом. Именно на таких возвышенностях и строили свои дома местные жители.

Утро было уже в разгаре, когда небо внезапно затянули облака и словно бы наступили сумерки. Мне пришлось достать свой солнечный камень, чтобы взглянуть на небо и удостовериться, что мы следуем точно на север. Однако вскоре тучи стали настолько плотными и темными, что glitmuns уже не мог указать мне бледное голубое пятно на месте солнца. Затем засверкали молнии, раздались раскаты грома, и начался настоящий ливень. Молнии испепеляли и сжигали все вокруг, и я забеспокоился, потому что мы были самыми высокими на этой равнине. Меня не успокоило даже шутливое замечание Сванильды:

— Уж не думаешь ли ты, что это Тор послал свою молнию, чтобы отыскать нас?

Я уже выбросил загадочного незнакомца из головы, и мне не понравилось напоминание о нем. В любом случае нигде не было видно никакого пристанища, поэтому Личинка мог только, тяжело ступая, вести нас вперед, насколько у него хватало сил, чтобы пробиться сквозь струи дождя. Внезапно нам пришлось прикрыть головы руками, кони заплясали от боли, потому что дождь сменился хлещущими нас белыми градинами. Холодные катышки размером с ягоды винограда прибивали траву вокруг нас, превращая землю в подергивающийся и непрерывно двигающийся белый пол. Удары градин оказались настолько болезненными, что я уже почти готов был поверить, что это могущественный Тор из злобы преградил нам путь. Личинка обратился ко мне, стараясь перекричать ужасный шум:

— Не беспокойся, fráuja! Такой шквал — обычное дело здесь, в дельте! Обычно он долго не длится!

Стоило ему это сказать, как гроза пошла на убыль, теперь мы могли рассмотреть дорогу и продолжили свой путь. Градины хрустели под копытами лошадей, которые все время поскальзывались на покрытой белым поверхности. Однако град прекратился так же внезапно, как и начался, выглянуло солнце и растопило градины. Прибитая к земле трава стала стряхивать с себя воду, распрямилась и снова превратилась в перистые волны и завитки.

Ближе к закату солнца мы добрались до холма, на котором стоял крепкий деревянный дом. Когда мы поднялись по склону, Личинка что-то крикнул, и из-за кожаного полога, прикрывающего дверной проем, показались пожилые мужчина и женщина. Наш проводник обратился к ним:

— Háils, Fillein uh Baúhts!

Они махнули ему руками и ответили:

— Háils, Магхиб!

Как и все супруги, которые прожили вместе много лет, эти муж и жена стали похожи друг на друга одинаково согнувшимися фигурами, узловатыми старческими пальцами, одеждой и морщинистыми лицами; только у мужчины была длинная белая борода, а у женщины — редкие усики и какие-то седые волоски, покрывавшие местами ее щеки и подбородок. Мы со Сванильдой спешились, и Личинка тут же всех нас познакомил:

— Этого доброго человека зовут Филейном, а добрую женщину — Баутс, они оба урожденные остроготы.

Им он сказал:

— Я рад представить вам fráuja Торна, маршала остроготского короля, и его спутницу, госпожу Сванильду.

Вместо того чтобы поздороваться или отсалютовать, старик Филейн удивил меня, раздраженно проворчав:

— Торн? Какой еще Торн? У короля нет такого сайона. Маршала короля Тиудамира зовут Соа. Может, я и стар и ум мой ослаб, но это я помню.

Я улыбнулся и сказал:

— Прости меня, почтенный Филейн. Соа действительно до сих пор еще маршал, но и я тоже. Ну а король Тиудамир умер много лет тому назад. Теперь вместо него правит его сын, Тиуда-младший, и его называют Тиударекс или же, чаще, Теодорих. Это он на пару с Соа назначил меня на должность маршала.

— Ты не смеешься надо мной, niu? — неуверенно спросил меня старик. — Это правда?

— А что, вполне может быть, — вмешалась его супруга, ее голос был тонким и дребезжащим. — Разве ты не помнишь, муженек, когда родился этот сын? Дитя победы, так назвали его мы.

Мне же она сказала:

— Выходит, этот Тиуда дорос до мужчины и стал королем, niu? Vái, как бежит время.

— Да, время быстро течет, — подтвердил Филейн грустно. — Тогда… waíla-gamotjands, сайон Торн. Наше скромное жилище — в твоем распоряжении. Ты, должно быть, голоден. Входи, входи.

Личинка отвел лошадей за дом, чтобы поискать для них еды, а мы со Сванильдой последовали за стариками внутрь. Филейн помешал тлеющие угли, тогда как Баутс достала рогатиной с балки кусок оленины. Оба они при этом переговаривались своими тихими старческими голосами.

— Да, я помню, когда родился молодой Тиуда, — сказал Филейн, задумчиво причмокивая своим беззубым ртом. — Это произошло, когда оба наших короля, братья Тиудамир и Валамир, были в далекой Паннонии, сражаясь с угнетателями гуннами, и…

Баутс перебила его:

— Короля Тиудамира мы всегда называли Любящим, а короля Валамира — Верным.

Я кивнул и произнес, припомнив с теплотой:

— Мне как-то рассказывала об этом дочь Тиудамира, принцесса Амаламена. — Похоже, Сванильду, помогавшую старухе готовить еду, насторожил мой тон, и она одарила меня задумчивым взглядом.

Филейн продолжил:

— Как я уже говорил, в один прекрасный день до нас дошло известие, что братья-короли взяли верх над гуннами и теперь остроготы больше не были рабами. В тот же самый день мы также услышали, что супруга Тиудамира родила ему сына.

— Вот почему, — встряла Баутс, — мы всегда называли маленького Тиуду «дитя победы».

Я спросил Филейна:

— А ты, случайно, не знаешь, кто был правителем или хозяином, исключая вождей гуннов, до Тиудамира?

— Разумеется, знаю! Когда-то я, как и все остроготы, был подданным отца братьев, короля Вандалария.

— Известного как Победитель Вандалов, — вставила Баутс. Они вместе со Сванильдой ставили на огонь большой железный котел.

— Отец Вандалария умер еще до моего рождения, — продолжил Филейн, — но его имя я знаю. Король Вендарекс.

— Известный как Победитель Вендов, — добавила Баутс, пристраивая круглые лепешки из теста, чтобы запечь их среди тлеющих углей.

Вот забавно: Филейн помнил имена королей, а его жена — их прозвища. Но кое-что смущало меня, поэтому я заметил:

— Почтенный Филейн, как можешь ты называть этих мужей королями? Ты же сам сказал, что до братьев Тиудамира и Валамира все остроготы были рабами гуннов.

— Ха! — воскликнул хозяин дома, и его скрипучий старческий голос словно обрел силу, когда он с гордостью пояснил: — Это никогда не мешало нашим королям оставаться королями, как и нашим воинам — воинами. А дикари гунны, разумеется, были всего лишь дикарями. Они знали, что наши люди никогда не позволят командовать ими. А потому не препятствовали продолжению королевской династии, и наши воины получали приказы от своих королей. Единственная разница заключалась в том, что мы тогда воевали не только с нашими кровными врагами, но также и с врагами гуннов. Однако это не так уж важно. Для воина любая битва — это стоящее дело. Когда гунны, устремившиеся на запад, задумали покорить несчастных вендов в долинах Карпат, не кто иной, как наш король Вендарекс, повел на битву своих воинов, чтобы помочь им в этом. А позднее, когда гунны пожелали вытеснить вандалов из Германии, именно наш король Вандаларий вместе со своими воинами совершил этот подвиг.

— Из твоих слов получается, что гунны вытесняли на запад все народы, включая и почти всех готов. Как же случилось, что ты сам остался жить здесь?

— Молодой маршал, ну подумай сам. Римляне, гунны или любой другой народ волей судьбы может метаться по земле туда-сюда. Любая местность может сменять хозяев по многу раз. Земля может оказаться залитой кровью, усыпанной костями, изрытой могилами или же покрытой грудами ржавеющего оружия и доспехов. Но все это стирается и исчезает за одно поколение. Я это видел собственными глазами. Однако сама земля не меняется.

— Ты имеешь в виду… что человек остается неизменно верным только земле? А не каким-то королям, которые заявляют на нее свои права?

Он не ответил на мой вопрос прямо, а лишь продолжил: Баламбер привел сюда своих грабителей-гуннов сотни лет тому назад. А наши отцы владели этой землей и работали на ней сотни лет до них. Правда, гунны заполонили наш край и назвали его своим, но они не опустошили его — и хорошо. Им нужно было, чтобы родили все земли, покоренные ими, кормили и одевали их армии, поэтому они и пошли грабить всю Европу.

— Да уж, — пробормотал я, — могу себе представить.

— Но что смыслили эти гунны в земледелии? Чтобы неизменно получать богатые урожаи, здесь должны были оставаться люди, которые умели обрабатывать эту землю, могли работать на болотах и на воде. Поэтому-то, хотя гунны и принуждали наших королей, воинов и совсем молоденьких юношей двигаться на запад вместе с ними (некоторые, правда, спасались бегством), они также позволяли старикам, женщинам и детям оставаться в своих жилищах и обрабатывать землю, заставляя потом делиться собранным урожаем.

Тут в беседе наступил перерыв — Сванильда и старая Баутс достали из печи еду и поставили на стол: кусок оленины, сваренной с лебедой, был выложен на лепешку. Поскольку уже наступила ночь, а огонь в печи был единственным, что освещало комнату, стало совсем темно. Старый Филейн взял две горящие лучины, воткнул их в щель в полене и поставил его на стол. После того как его жена отнесла поднос с едой Личинке, хозяин наполнил кружки пивом из бочонка в углу комнаты, поставил их перед нами и сказал, хихикнув:

— Пойми, сайон Торн. Мы до сих пор живем согласно старым готским традициям. Оттого что в этой дельте не растет зерно, из которого делают пиво, нам приходится покупать его у торговцев в Новиодуне. Мы можем дешево покупать римское или греческое вино. Но на протяжении долгого времени знавшие толк в пиве готы презирали этих любителей разбавленного вина, считая их слабаками. Поэтому… — Старик снова захихикал, поднял свою кружку и пожелал нам: — Háils! — После чего снова вернулся к теме нашей беседы.

— Ты спрашивал, маршал, сохраняет ли человек верность своей родной земле или вождям. Думаю, что каждый сам должен сделать выбор. Когда гунны предложили мирным остроготам остаться здесь и продолжить работать на земле, большинство их с презрением отвергло это предложение. Готы не захотели жить в разлуке со своими родственниками и отправились с ними на запад, выбрав скитания, оставаясь бездомными и часто ведя жалкое существование всю свою оставшуюся жизнь.

Я заметил:

— У тысяч этих людей жизнь не была долгой.

Филейн пожал своими худыми плечами и произнес:

— Ну, кое-кто выбрал безопасное существование. Эти люди остались здесь. Среди них оказались мои предки и другие старики, которые были предками моей дорогой Баутс. Полагаю, я должен быть благодарен этим людям за их выбор, иначе ни меня, ни Баутс и на свете бы не было. Однако, так или иначе, следующие поколения все-таки родились, и кое-кому из молодых было не по душе оставаться вечными рабами гуннов. В том числе и мне. И поверь мне, маршал, я не всегда был таким, каким ты теперь меня видишь.

Филейн запихнул в рот последний кусок лепешки и, когда принялся жевать его деснами, посмотрел на свои освободившиеся руки. Это были руки настоящего старика: костлявые, заскорузлые, все в венах, покрытые коричневыми пятнами.

— Эти руки когда-то были молодыми и сильными, и я думал, что они заслуживают лучшей доли, чем копание в болотах.

— Акх, да, — встряла его супруга. — Он в молодости был таким красивым и сильным мужчиной, что его прозвали Филейн Крепыш. Наши родители договорились о том, что мы поженимся, когда мы были еще детьми. Они хотели быть уверенными, что мы останемся на этой земле. Но когда Филейн решил стать воином, я даже не пыталась отговорить его. Я гордилась им. Я дала слово нашим родителям, что останусь здесь и буду выполнять и его и свою работу, пока он не вернется.

Старики обменялись беззубыми, но теплыми и нежными улыбками. Затем хозяин снова повернулся ко мне:

— Таким образом, я сбежал из дома и присоединился к войску короля Вандалария, который выступил против вандалов. Подобно ему и другим его воинам, я, конечно же, сражался и против наших угнетателей гуннов. По крайней мере, это казалось мне более мужским делом.

Я с удивлением произнес:

— Ты сражался… вместе с королем Вандаларием? Но… но это же было по меньшей мере семьдесят лет тому назад.

Филейн просто ответил:

— Я же говорил тебе. Я тогда был молод.

Сванильда тоже удивилась:

— Выходит, вы с Баутс женаты… больше семидесяти лет…

Он улыбнулся и кивнул:

— И бо́льшую часть жизни прожили вместе, здесь. Я рад, что могу вспомнить о том, что когда-то был воином. Но я так же обрадовался, когда меня достаточно серьезно ранили в очередной битве и отпустили домой, к моей дорогой Баутс. Здесь мы и живем с тех пор, под этой самой крышей, на земле, на которой жили наши отцы, деды и прадеды.

А старуха добавила, и в голосе ее прозвучало благоговение:

— Когда молот Тора раскачивают над мальчиком и девочкой, это связывает их на всю жизнь.

Я снова почувствовал раздражение при упоминании о Торе, поэтому предпочел сменить тему беседы:

— Давайте послушаем о том, что было до короля Вандалария и Вендерика…

— На сегодня достаточно, — возразил Филейн. — Мы, старики, привыкли ложиться спать засветло, а уже давно стемнело. Мы с женой спим в этой самой комнате. Для Магхиба найдется за домом стог сена. А вы, молодые люди, можете расположиться на чердаке.

Когда мы со Сванильдой в ту ночь устроились на темном чердаке, то не стали делать ничего, что могло бы разбудить спавших внизу стариков. Мы только тихо разговаривали какое-то время.

Сванильда сказала:

— Ты не находишь, что это очень трогательно, Торн? Что муж и жена прожили вместе так долго?

— Ну, довольно необычно, конечно. Мужчина в возрасте Филейна мог бы пережить трех или даже четырех жен, которые могли умереть при родах.

Сванильда покачала головой:

— Баутс сказала мне, пока мы готовили еду, что небеса — возможно, она имела в виду бога Тора, который связал их, — так и не благословили их детьми.

Почувствовав при упоминании этого имени привычное раздражение, я ответил кисло:

— Возможно, мудрый Тор послал им Личинку не просто как знакомого, а вместо сына.

Сванильда немного помолчала. Затем она спросила:

— Торн, ты заметил, что за домом растут два дерева?

— Что? Какие еще два дерева?

— Дуб и липа.

В моей памяти что-то всколыхнулось, но я уже был слишком сонным, чтобы вспомнить это. В любом случае Сванильда мне подсказала.

— Это старинная легенда, — пояснила она. — Жили некогда муж и жена, которые так долго и так преданно любили друг друга, что старые боги, восхитившись, предложили выполнить любое их желание. Супруги попросили всего лишь, чтобы, когда наступит их время умирать…

— Им бы позволили умереть одновременно, — добавил я. — Теперь я вспомнил. Я тоже как-то слышал эту историю.

— Их желание исполнилось, — продолжала Сванильда. — Боги превратили их в дуб и липу, таким образом, они после смерти продолжили расти бок о бок.

— Сванильда, — нежно заворчал на нее я, — ты сплела вокруг обычных стариков крестьян целую легенду.

— Но ведь ты и сам признал, что они необычные. Скажи мне честно, Торн, как ты думаешь: ты смог бы счастливо прожить оставшуюся жизнь с одной женщиной?

— Иисусе, Сванильда! Я смогу ответить на этот вопрос только в глубокой старости. Филейну и Баутс никто не предсказывал, что они так долго проживут вместе. Только теперь, на закате жизни, они могут оглянуться назад и вспомнить, как все было.

Сванильда быстро произнесла, явно раскаиваясь:

— Акх, Торн, я ведь не прошу тебя принести клятву…

— Ты просишь меня заняться предсказаниями. Вот что, задай-ка ты лучше этот вопрос старому Мейрусу. Он считает себя мудрецом. Спроси его, что мы с тобой станем вспоминать, когда будем такими же стариками, как Филейн и Баутс. А теперь, пожалуйста, милая, давай спать.

На следующее утро Филейну захотелось посмотреть, что за улов попал к нему в сети, которые он недавно раскинул в болотных камышах, и старик пригласил меня пойти с ним. Сванильда выразила готовность остаться дома и помочь Баутс с шитьем, поскольку старая женщина призналась, что ее «глаза теперь уже не те, как прежде».

— Конечно же, почтенный Филейн, — сказал я, — и твои силы тоже не такие, как раньше. Если твои сети находятся далеко, просто покажи мне дорогу, и мы с Личинкой сами осмотрим их.

— Vái, не так уж я и стар, как некоторые. Это смотря с кем сравнивать. Между прочим, король Эрманарих умер, когда ему исполнилось сто десять лет. Он, может, прожил бы и еще дольше, если бы не покончил с собой, увидев, что ему не победить гуннов.

— Король Эрманарих? — спросил я. — А кто это?

Как я и предполагал, старая Баутс с готовностью снабдила этого монарха прозвищем. Она сказала:

— Акх, Эрманарих, ну как же, помню. Он был королем, которого многие называли Александром Великим готского народа.

Но поскольку больше ничего к этому старуха не добавила, я приготовился услышать историю этого короля от Филейна. Мы спустились с холма и пересекли несколько полян с серебристо-зеленой перистой травой, где почва была довольно твердой. Однако вскоре она стала топкой, даже жидкой, и, прежде чем сделать шаг, нам приходилось с чмокающим звуком высоко поднимать ноги из налипавшей на них грязи. К этому времени мы оказались уже глубоко в зарослях камыша, который был выше человеческого роста. Пока мы осторожно шлепали через них, лягушки отпрыгивали с нашего пути; извиваясь, убирались прочь водяные змеи; взлетали в небо или же торопливо скрывались в зарослях болотные птицы. Филейн, несмотря на свой возраст и кажущуюся хрупкость, шагал так же неутомимо, как и я, и при этом вел беседу.

— Ты спрашивал об Эрманарихе, маршал. Когда я был молод, то слышал от старших то, что в дни их молодости они слышали от своих старейшин, и постараюсь припомнить это. Дело было так. Эрманарих был первым королем, который привел остроготов с далекого севера сюда, в устье Данувия. Тогда, как и теперь, эта земля называлась Скифией, но сейчас ее уже не заселяет выродившееся племя скифов. Найдя здесь пристанище для своего народа, король Эрманарих изгнал скифов в Сарматию, где до сих пор влачат жалкое нищенское существование их немногочисленные потомки.

Я пробормотал:

— Да, я слышал забавные истории об этих когда-то великих скифах.

Филейн кивнул и продолжил:

— Однако, прежде чем остроготы попали сюда, они прошли через земли множества народов. И во время своих странствий Эрманарих заставил все эти разные народы признать, что остроготы стоят выше их и являются их защитниками. В сущности, Эрманарих был королем не только остроготов. Именно поэтому его и сравнивали с легендарным Александром Великим. К сожалению, все его грандиозные подвиги были забыты, когда он потерпел свое первое и единственное поражение. Внезапно с далекого востока налетели гунны, а Эрманариху в ту пору было уже сто десять лет — слишком много для того, чтобы организовать достойную оборону. Поскольку гунны победили, то он отдал собственную жизнь, дабы искупить свое поражение. А сейчас будь очень осторожен, сайон Торн. Ступай только по моим следам. По обеим сторонам от нас находятся зыбучие бездонные пески.

Поскольку старик предупредил меня, я пошел за ним. Однако по мере его повествования мой скептицизм все рос, и наконец я сказал:

— Gudisks Himins, дружище, этот король должен был прожить как минимум двести десять лет, чтобы принять участие во всех этих событиях — начиная от прибытия готов сюда и до покорения их гуннами.

Филейн обиделся:

— Если ты уже знаешь все, так зачем выспрашиваешь о том немногом, что известно мне?

— Прости меня, почтенный Филейн. Очевидно, существует множество всяких легенд. Я только хочу соотнести их, дабы вычленить истинную историю.

Старик проворчал:

— Ладно, расскажу тебе еще одну вещь, уж это не подвергают сомнению. После Эрманариха королями остроготов были представители династии Амалов. Трон наследовал не обязательно старший сын короля, имей в виду, но самый достойный из потомков Амала. Да вот тебе пример. У самого Эрманариха был старший сын по имени Гуниманд Красивый, однако Эрманарих выбрал своим преемником не столь красивого, но зато более толкового племянника.

— Очень интересно, почтенный Филейн, — искренне заметил я. — Эти сведения для меня новость.

Казалось, это успокоило старика. Он сказал:

— Мы миновали зыбучие пески, сайон Торн. Тропа впереди чистая, по ней легко пробираться через камыши. — Он даже сделал шаг в сторону, чтобы освободить мне путь.

Когда я зашагал впереди, то напомнил ему:

— Итак, Эрманарих передал свою корону племяннику…

— Да, своему племяннику Валаварансу. Как бы сказала тебе Баутс, этот король вошел в историю под прозвищем Валаваранс Осторожный. За ним следует король Винитарий Справедливый. После него — короли, о которых я рассказывал тебе накануне. Скажи мне, сайон Торн, этот последний король Теодорих уже получил прозвище, которое моя дорогая Баутс могла бы добавить в свою коллекцию?

— Пока еще нет. Но я уверен, что получит. И несомненно, прозвище это будет отражать все его многочисленные достоинства. — Тут я внезапно вскрикнул и выругался: — Акх! Skeit!

— Неужели Теодорих Дерьмо? — поинтересовался Филейн с невинным видом. — Едва ли это лестное прозвище. Кстати, маршал, я как раз хотел предупредить тебя, что впереди открытая вода.

Поскольку я уже был по шею в воде, то лишь выразительно глянул на старика, стоящего на высоком сухом берегу надо мной и изо всех сил сдерживающегося, чтобы не зайтись в торжествующем злорадном смехе.

— Поскольку ты все равно уже там, сайон Торн, то, может, избавишь старика от того, чтобы он насквозь промок. Не принесешь ли ты мне улов, niu?

Филейн показал рукой направо, и я увидел сети. Они оказались раскинуты очень хитро. Вода, в которую я погрузился, была либо протокой, либо случайным небольшим ответвлением Данувия шириной с римскую дорогу и, очевидно, глубиной в человеческий рост. По обеим сторонам ее виднелись берега, поросшие камышом, с одного-то из них я по своей глупости и свалился. Посреди бескрайних камышовых пустошей этот поток, похоже, был единственным местом, откуда болотные птицы взлетали, сюда они спускались, чтобы свить гнезда или просто отдохнуть ночью. Поэтому Филейн и растянул здесь во всю ширину протоки на некотором расстоянии друг от друга три сети. В каждую из них попало пять или шесть довольно крупных птиц, которые подобно мне не обратили внимания, куда они направляются. Я был уже по грудь в воде и, наполовину пешком, наполовину вплавь, добрался до ближайшей сети, где обнаружил, что она была сделана не из веревки, а из тщательно переплетенных и связанных узлами стеблей камыша. Я как раз принялся освобождать большую мертвую белую цаплю — и успел заметить, что птица в своих предсмертных попытках освободиться порвала петли, — когда Фейлин позвал меня:

— Не беспокойся, маршал. Тащи сюда всю сеть целиком. Она в любом случае все равно нуждается в починке.

Пока я занимался этим, Филейн ходил взад и вперед по берегу, шаря под водой и вытаскивая какие-то маленькие предметы. Подтащив наконец последнюю сеть к берегу, я сначала выбрался из воды сам, а затем вытащил сети. Филейн присоединился ко мне, придерживая, словно корзину, рукой подол туники. Затем он отпустил его, и оттуда посыпалось что-то вроде блестящих мидий.

Я поинтересовался:

— Как же ты таскаешь такие тяжелые сети и птиц — а теперь и моллюсков — обратно домой? Это ведь большой груз даже для нас двоих.

— Кому нужны птицы? — фыркнул Филейн, освобождая из петель цаплю. Он быстро выдернул у нее из спины длинные перья и бросил тушку птицы далеко в камыши. — Куницы и росомахи скажут нам спасибо.

Старик продолжил свою странную деятельность, выдергивая только перья из крыльев и голов цапель, хохолки у пеликанов и — к моему удивлению — отрывая слегка изогнутые клювы у ибисов.

Я спросил:

— Кому могут понадобиться клювы?

— Их покупают лекари — и медики, и просто целители.

— Но для какого дьявола они им нужны?

— Не будь глупым, маршал, для skeit — ты сам использовал это слово некоторое время тому назад. Врач связывает вместе две половинки клюва, подпиливает концы и привязывает к широкому концу кожаный мешок. Затем, чтобы облегчить муки больного, страдающего запором, он вставляет конец клюва глубоко в зад человека и закачивает туда целебный слабительный раствор. А теперь, сайон Торн, пока я работаю, а ты сидишь на берегу и бездельничаешь, может, ты выпотрошишь одну из этих пеганок, чтобы мы отнесли ее домой. Или, знаешь что, давай лучше возьмем двух птиц. Надо отметить сегодняшний хороший улов, так что можно и Личинку тоже угостить приличной едой.

Итак, после того как старик и я покончили каждый со своим делом, мы отправились домой. Я нес двух выпотрошенных уток, сети и мидий, а Филейн — драгоценные перья и клювы ибисов. На этот раз, хотя Личинка снова ужинал снаружи, мы все наслаждались дикими утками, фаршированными мидиями и запеченными на углях. А ночью, на чердаке, когда мы со Сванильдой лежали сытые и сонные, я удивил ее, рассказав, как светлейший маршал короля провел сегодня целый день, выполняя приказания старого крестьянина и делая рутинную работу, и как меня бесцеремонно окунул в воду жалкий старик — и как королевский маршал узнал много чего нового за этот день.

4

На следующее утро, после того как мы позавтракали, старик сказал:

— Я решил, сайон Торн, как следует наказать тебя за любопытство и неверие, но сделаю это не я.

— Ну ладно, не сердись, почтенный Филейн, — ответил я. — У меня есть и другие вопросы о прежних временах, которые мне бы хотелось тебе задать.

— Ничего не выйдет. Я вместе со своей старухой и твоей молодухой буду сегодня чинить сети. Это надо сделать не мешкая. А ты можешь пока пойти и расспросить моего соседа Галиндо.

— Твоего соседа? — изумился я, потому что не заметил поблизости никаких домов.

— Акх, в этой дельте нет соседей, которые живут поблизости друг от друга, но ты можешь добраться до Галиндо и вернуться обратно до наступления ночи.

— Галиндо. Если не ошибаюсь, это гепидское имя, не так ли?

— Верно. Поскольку он гепид, то, может, попотчует тебя совершенно другой версией местной истории. Ему доводилось видеть больше моего. В юности Галиндо служил в римском легионе где-то в Галлии.

— Уверен, что беседовать с ним будет не столь интересно, как с тобой, почтенный Филейн. Но я ценю твой совет. Как мне отыскать этого Галиндо?

— Я уже все объяснил Личинке. Он отведет тебя туда. Галиндо — гепид, потому он отличается медлительностью и, подобно устрице, ведет затворническую жизнь на одном из отдаленных болот. Он живет один, даже без женщины, и избегает любых компаньонов. Но на твердой земле до самого его убежища видны следы, поэтому вы с Личинкой можете ехать на лошадях.

— Если этот Галиндо избегает людей, то с чего ты решил, что он захочет встретиться с королевским маршалом?

Филейн поскреб бороду:

— Я уверен: то, что ты маршал, не произведет впечатления на Галиндо. Упомяни мое имя, если он будет вести себя слишком уж неприязненно. Конечно, поскольку он бездельник-гепид, он не позаботится о том, чтобы покормить тебя. Я попрошу Баутс завернуть вам с Личинкой остатки ужина.

А Личинка тем временем уже седлал лошадей, при этом весело что-то напевая и насвистывая, как ребенок. Вспомнив, что Грязный Мейрус запретил мне баловать его работника, я решил, что сегодня, возможно, один из тех немногих случаев в жизни Личинки, когда ему не надо бежать рядом с едущим верхом хозяином. После того как Сванильда и Баутс принесли узелки с едой, Личинка внимательно проследил, как я сажусь на Велокса, и попытался подражать мне — но слишком поторопился и, перелетев через седло, упал с другой стороны, к великому восторгу всех, включая и лошадей. Я понял, что Личинку никогда не «баловали»: парень сроду не ездил верхом. Поэтому я велел ему поменяться со мной лошадьми, это дало Личинке возможность уверенней сидеть на Велоксе при помощи веревки для ног. Не подумайте, что я был слишком добрым хозяином; мне просто не хотелось, чтобы он задерживал нас своими трюками.

До полудня Личинка был непривычно молчалив: видимо, постоянно думал о том, чтобы не упасть с Велокса, а также сосредоточился на поисках тропы, которую указал ему Филейн. Однако спустя какое-то время он вновь разговорился и скоро опять стал типичным многословным армянином. Но я был даже рад его болтовне. На бесконечных лугах, которые мы пересекали, под безбрежным голубым небом, где изредка проплывали облака, совсем ничего интересного — лишь трава и небо, поэтому болтливость Личинки спасала меня от скуки.

В основном мой проводник рассказывал о своем fráuja Мейрусе — если верить ему, необычайно ловком торговце и талантливом прорицателе. Старый иудей нажил целое состояние на продаже грязи, однако в кошельке Личинки и других работников при этом почти не прибавилось нуммусов. По этой причине, сказал Личинка, его постоянно одолевают сомнения: не применить ли свои способности в каком-либо другом, более прибыльном занятии. Если, как все признаю́т, у него просто исключительный нюх на самую лучшую грязь, то он вполне мог бы отыскивать в земле или на земле что-нибудь более ценное. Тут Личинка искоса глянул на меня и добавил:

— Fráuja Мейрус сказал, что ты ищешь старый путь, по которому готы некогда пришли сюда с берегов Вендского залива. Это правда?

— Да.

— И что якобы побережье этого залива называется Янтарным берегом?

— Так оно и есть.

— А правда, что там можно найти янтарь в больших количествах?

— Правда.

— И вы с госпожой Сванильдой собираетесь его искать?

— Нет, искать янтарь мы не будем. У меня другое задание. Но если я споткнусь о него, то, уж конечно, не перешагну.

Тут Личинка перестал говорить о янтаре и перевел беседу на какую-то незначительную тему, наверняка полагая, что я, будучи человеком разумным, и сам догадаюсь, сколь выгодно взять на север того, у кого есть, так сказать, нюх к земле. Через некоторое время он не выдержал и, когда мы приблизились к маленькой, чуть возвышавшейся над землей лачуге, заговорил о других своих талантах:

— Видишь, fráuja, как я ловко умею все находить? Это, должно быть, и есть то место, которое указал мне старый Филейн, жилище старика Галиндо.

Если это было оно, то старик Галиндо сидел снаружи; мы увидели его издали, потому что он был таким же большим, как его дом, вернее, дом был ненамного больше своего хозяина. На самом деле это так называемое жилище представляло собой всего лишь примитивного вида арку из высушенной грязи, оно походило на половинку необитаемого пузыря грязи, которые иногда извергает из себя болото. Однако хозяин отгонял от него незваных гостей так, словно это была его крепость. Старика, должно быть, не часто навещали верховые — мы с Личинкой не встретили за это утро ни одного всадника, — однако рядом с домом, в двух стадиях от двери, хозяин вырыл поперек тропы канаву, достаточно широкую и глубокую для того, чтобы остановить нападение конных врагов.

Земля вокруг была довольно утоптанной, поэтому мы с Личинкой могли бы запросто перескочить препятствие. Но я решил уважить хозяина, а потому спешился и, оставив Личинку с лошадьми, отправился пешком, перебрался через канаву и подошел к тому месту, где все так же невозмутимо сидел этот странный человек. Я приветливо махнул ему рукой, но не удостоился ответа, и до тех пор, пока я не оказался прямо перед ним, он не сделал ни одного жеста и не сказал мне ни слова. Затем, даже не взглянув на меня, хозяин странного дома произнес:

— Убирайся восвояси.

Возможно, он был не так стар, как Филейн, потому что был не таким морщинистым и у него еще осталось несколько зубов. Полагаю, этот человек был ровесником незабвенного Вайрда. У него были совершенно седые волосы и усы, которые сливались по цвету с накидкой из волчьей шкуры, что придавало ему довольно зловещий вид. Я мог понять, почему старик сидит снаружи, его лачуга без окон годилась лишь для того, чтобы там переночевать. Очагом служили несколько черных от копоти камней на земле, рядом виднелись немногочисленные пожитки — котелок для готовки, чашка для еды, кувшин для воды.

Я сказал:

— Если ты Галиндо, то я проделал долгий путь, чтобы поговорить с тобой.

— Ну, тогда ты знаешь обратную дорогу, так что отправляйся туда, откуда пришел. Убирайся восвояси.

— Я прибыл от Филейна, чтобы встретиться с тобой. Он сказал мне, что когда-то ты служил в римском легионе в Галлии.

— Филейн слишком много болтает.

— Скажи, а не был ли это, часом, Верный Благочестивый Одиннадцатый легион Клавдия, что находился в Лугдунской Галлии?

Он впервые взглянул на меня осмысленно:

— Если ты занимаешься сбором налогов, то проделал слишком большой путь из-за самого незначительного владения во всей империи. Оглянись вокруг.

— Я не сборщик налогов. Я историк и собираю сведения, а не налоги.

— Я знаю не больше, чем остальные. Но я тоже любопытен. Что ты знаешь о Клавдии, niu?

— Один мой очень близкий друг когда-то служил в этом легионе. Некий бритт с Оловянных островов по имени Вайрд Друг Волков. А на латинский манер его называли Виридус.

— Он был всадник или пехотинец?

— Всадник. В битве на Каталаунских полях Вайрд был с antesignani[25].

— Правда? А я был простым пехотинцем, pediculus[26].

Похоже, у Галиндо было какое-то извращенное чувство юмора. По-латыни пехотинец назывался pedes[27], но уменьшительное от него было совсем не таким. Слово, которое сейчас произнес мой собеседник, буквально означало «вошь».

— Так ты не встречал Вайрда?

— Если ты историк, то должен знать, что легион состоит из четырех с лишним тысяч человек. Неужели ты думаешь, что мы все близко знали друг друга, niu? Вот, например, ты теперь находишься так близко от меня, что отбрасываешь на меня тень, но я тебя не знаю.

— Прости меня, — сказал я, отодвигаясь так, чтобы старик снова оказался на солнце. — Меня зовут Торн. Я маршал короля Теодориха Амала. Он послал меня сюда, чтобы составить истинную историю готов. Филейн считает, что ты мог бы рассказать мне кое-что полезное об истории гепидов.

— Я бы послал тебя прямиком в геенну огненную, если бы ты не упомянул о том легионере, который когда-то сражался вместе с antesignani. Я тоже в свое время бился против гуннов в тех полях неподалеку. Если этот человек был настолько бесстрашным, что скакал в авангарде, он был настоящим мужчиной. И если он впоследствии подружился с тобой, тогда, стало быть, и у тебя есть кое-какие достоинства. Ну ладно. — Он сделал широкий жест, словно предлагал мне сесть на трон, а не на голую землю. — Можешь садиться — только не загораживай мне солнце. Скажи, что именно ты хотел бы услышать от меня?

— Ну… Надеюсь, ты не слишком обидишься… Вот интересно, что вы, гепиды, ощущаете, когда вас так называют?

Какое-то время он ошеломленно смотрел на меня, затем произнес:

— А как ты чувствуешь себя, совсем не имея имени, niu? Торн — это ведь не имя, это же рунический знак.

— Я это знаю. Тем не менее это мое имя. Я могу только сказать, что давно уже свыкся с ним.

— А я привык к имени гепид. Следующий вопрос?

— Я имею в виду, — пояснил я, — что… Словом, принимая во внимание уничижительное значение имени гепид…

— Vái! — Он возмущенно сплюнул. — Опять эта старая сказка? Дескать, название гепид произошло от слова gepanta? И мы «ленивые», «медлительные», «вялые» и тому подобное? Тоже мне, хорош историк, который верит в глупые balgs-daddja!

— Я полагаюсь на надежный источник. На несколько надежных источников, — возразил я.

Старик пожал плечами:

— Если ты так считаешь, то кто я такой, чтобы спорить с историком. Следующий вопрос?

— Пожалуйста, почтенный Галиндо, не надо обижаться. Если тебе известно другое толкование имени вашего племени, я с удовольствием послушаю об этом.

— Разумеется, известно. В древней Скандзе, где появились все мы, готы, амалы и балты обитали на равнинах. Мы, гепиды, были жителями baírgos, гор. Когда позднее амалы и балты стали называть себя восточными и западными готами, мы с гордостью продолжали называться горными готами. «Гепид» — это просто современное произношение ga-baírgos, «рожденные в горах». Можешь верить, можешь нет — дело твое.

— Акх, я ничуть не сомневаюсь в твоих словах, — ответил я, удивленный, но очень довольный. — Такое толкование гораздо вероятней, чем общепринятое.

— Советую тебе, молодой историк, не очень-то доверяй так называемым говорящим именам. Скольких Плацидиев[28], Ирин[29], Виргинии[30], которые на самом деле были бы спокойны, миролюбивы или девственны, ты знал? Имя — весьма обманчивая штука.

— Это так, — искренне согласился я, хотя и не стал упоминать о том, что и сам несколько раз осознанно, чтобы ввести других в заблуждение, менял имена.

— Что касается имен, я помню кое-что из тех давних дней, относительно Клавдия. — Галиндо уставился на безбрежные луга, его старческое лицо стало печальным, словно он перенесся на сорок лет тому назад. — Мы тогда пели множество военных песен, и не все они были римскими, потому что мы, легионеры, принадлежали к разным народам — включая и уроженцев Оловянных островов, как ты знаешь, — но что бы мы ни пели, мы пели обычно на латинском языке. Теперь у бриттов есть свои песни, но они всегда присоединяются к нам, готам, когда мы поем наши saggwasteis fram aldrs. Я помню, как мы распевали эти старинные саги, в которых говорится о жизни и деяниях великого визигота Алариха. На латыни его имя звучит как Аларикус, но жители Оловянных островов переделали его на свой лад — Артур. — Тут старый Галиндо вновь вернулся из прошлого в настоящее и резко бросил мне: — Не мешай мне, маршал! Ты снова заслонил солнце!

— Я тут ни при чем. Это один из ваших проклятых внезапных шквалов в дельте.

И тут же кучевые облака стали расти, увеличиваться и превратились наконец в плотную завесу, которая стала чернеть.

— Акх, да, — заметил Галиндо почти с одобрением. — Тор любит швырять свой молот именно здесь.

— Ты веришь в Тора, да? — спросил я: все словно сговорились в последнее время упоминать при мне это имя. — Значит, ты исповедуешь старую религию?

— Вообще-то, я митраист, поскольку когда-то был римским легионером. Но какой же вред в том, чтобы верить также и в существование других богов? И если Тор не бог грозы, тогда кто же, niu?

Как только Галиндо спросил об этом, язык пламени вонзился в землю на востоке и воздух вздрогнул от последовавшего за этим раската грома. Упали первые капли дождя, и невольно я выкрикнул богохульство.

Старик посмотрел на меня:

— Ты боишься гнева Тора?

— Я не боюсь ни его и никого другого, — рявкнул я. — Я просто не люблю грозу, особенно когда она застает меня врасплох.

А я так люблю грозу. — К моему удивлению, старик снял с себя волчью шкуру и те лохмотья, что носил под ней. — Дождь спасает меня от того, чтобы тащиться купаться в далекой протоке. Ты не присоединишься ко мне, маршал?

— Нет, thags izvis.

Я отвел глаза от его костлявого, покрытого волосами старческого тела, которое вовсю омывал дождь. Теперь мне не было видно Личинку с лошадьми, которых я оставил на той стороне канавы. Я мог лишь надеяться на то, что лошади в безопасности — и Личинка тоже, поскольку они могли ускакать от него. Мне оставалось только устроиться поудобней, пока голый и довольный Галиндо сидел под струями дождя, поливавшего нас обоих, и слушать историю его народа.

— В доказательство того, что гепиды всегда были по крайней мере равны другим готам, я расскажу тебе всего лишь о двух битвах, которые произошли неподалеку отсюда, но очень давно, во время правления Константина Великого. Императора, правда, пока еще не называли Великим, но он уже тогда выказал все признаки величия — ибо разбил объединенное войско остроготов и визиготов. Но затем, спустя восемь или девять лет, когда готы-гепиды сражались с вандалами, Константин привел свое войско, чтобы сразиться на стороне вандалов, — и впервые в своей жизни потерпел поражение. Одно из немногих поражений в своей жизни.

— Да, это доказывает доблесть гепидов, — кивнул я, демонстрируя сколько мог энтузиазма в сложившихся условиях.

— Заметь, маршал, теперь я совершенно чист, а гроза Тора постепенно идет на убыль. Благотворное солнце Митры через минуту-другую высушит меня.

— Я рад, что ты на такой короткой ноге со многими богами. — Я всмотрелся в поредевшие струи дождя и с радостью заметил, что Личинка и лошади были там, где я их оставил. — Но почему ты живешь здесь, посреди пустоши, добрый Галиндо, раз ты настолько умен, что мог бы пойти своим путем в этом огромном мире?

Он снова сплюнул на землю:

— Я уже много чего повидал во внешнем мире, когда провел в походах вместе с римским войском около тридцати лет.

— Ну, ты мог бы жить уединенно, но не в такой изоляции и нищете.

— Изоляции? Нищете? Когда у меня в друзьях Митра и Тор, сыновья солнца и дождя? У меня есть яйца птиц и икра лягушек, саранча и портулак для еды. А для уюта дымок hanaf. Что еще нужно человеку в моем возрасте?

— Дымок hanaf?

— Это один из немногих даров, который выродившиеся скифы оставили нам здесь. Ты никогда не пробовал? Там в лачуге есть немного сухих поленьев, маршал. Будь добр, разожги огонь в очаге, и я покажу тебе.

Я занялся разведением огня и сказал:

— Теперь я узнал много интересного о деяниях готов после того, как они поселились здесь, в устье Данувия. Но не мог бы ты рассказать мне, как жили твои предки до того, как они пришли сюда?

— С удовольствием, — весело ответил старик. — Вот, поставь на огонь этот котелок и положи в него hanaf.

Из складок волчьей шкуры, которую он снова нацепил, Галиндо достал горсть какого-то сухого порошка. Я бросил его во все еще пустой котелок, узнав в нем смесь высушенных листьев и семян дикого растения, которое на латыни называют cannabis[31].

— Но я расскажу тебе об этом, — продолжал Галиндо. — Самое лучшее, что произошло с готами — со всеми готами, — то, что их отсюда прогнали гунны.

— Почему ты так говоришь? — спросил я, пока мы с ним наблюдали за тем, как нагревается и скручивается трава и от нее начинает подниматься дымок.

— Да потому что готам было тут слишком уютно. Они когда-то поселились здесь, чтобы сделаться добропорядочными гражданами Римской империи и перенять образ жизни и манеры римлян. Они забыли о своем наследстве, свободе, независимости, воле и отваге.

Старик наклонился над котелком и глубоко вдохнул дым, который теперь обильно струился от сгорающей травы, и знаком велел мне последовать его примеру. Я так и сделал, набрав полные легкие резкого сладковатого дыма: в нем не было ничего отталкивающего, но и приятным я бы его тоже не назвал. Непонятно, почему Галиндо называл его уютным.

— Поселившиеся здесь ленивые готы, — продолжил Галиндо, — в подражание римлянам даже приняли христианство, и это ослабило их больше всего.

— Почему ты так говоришь? — снова спросил я.

Честно признаться, говорил я с некоторым трудом, потому что эти струйки дыма, казалось, внезапно заставили меня слегка поглупеть.

Галиндо снова глубоко вдохнул в себя дымок и ответил:

— Зачем готам понадобилось принимать восточную религию? Христианство больше подходит торговцам — это всего лишь способ торговать с выгодой. «Делай добро, — проповедует оно, — и тебя вознаградят».

Я не мог опровергнуть его, даже если бы захотел, потому что чувствовал себя совершенно одурманенным. Хотя Галиндо сидел прямо передо мной, его слова, казалось, доходили до меня словно издалека, звучали глухо, отдавались дребезжащим эхом, как будто теснили друг друга.

— Акх, маршал, вот ты сидишь, склонившись, — сказал он мне, ухмыляясь. — Ты ощущаешь действие дыма hanaf. Однако лучше испытывать его в закрытом месте.

Старик сделал мне знак снова вдохнуть, но я как в тумане покачал головой. Когда он снова наклонился над огнем, то накинул на голову и котелок полу волчьей шкуры и принялся глубоко вдыхать в себя струи дыма. После того как он выбрался Из-под шкуры, его глаза были остекленевшими, а ухмылка идиотской и развратной. Но он продолжил говорить, и слова его все так же звенели у меня в ушах и доносились словно бы издалека.

— К счастью для готов, гунны прогнали их отсюда. До последнего времени готы охотились или кочевали с места на место. Они испытывали голод, жажду, страдания. Те, кто не погиб в сражениях, умирали от болезней или несчастных случаев. И это было замечательно.

— Почему ты говоришь так?

Я осознал, что тупо повторяю один и тот же вопрос в третий раз, словно не могу сказать ничего другого. На самом деле мне требовалось много времени, чтобы выговаривать эти слова — очень медленно, делая паузы между ними, — потому что и моя собственная речь, подобно речи Галиндо, казалось, отдавалась в моей голове.

— Это замечательно, потому что умерли те, кто был слабым и безвольным. Остались только сильные и отважные. Теперь, когда, как это ни жаль, Римская империя распалась, для готов пришло время возродиться. Они могут стать гораздо более грозной силой, чем когда-либо прежде. Они могут стать новыми римлянами…

Старый отшельник, очевидно, был одурманен своим дымом hanaf и стал разговорчивым. А вот я, наоборот, сейчас говорил и думал с трудом.

— Если готы сменят римлян в качестве хозяев западных земель… ну… мир будет им признателен за то, что они приняли арианство, а не католичество, как это сделали римляне.

И тут, к своему ужасу (мне стало казаться, что никогда больше я не смогу произнести ничего, кроме этого), я снова услышал, как спрашиваю уже в четвертый раз:

— Почему ты говоришь так?

— На протяжении всей истории европейцы, исповедующие различные религии, боролись, сражались и убивали друг друга по многим причинам. Но никогда до принятия христианства народы нашего западного мира не сражались и не убивали друг друга во имя своей веры — стремясь навязать ее другим. — Галиндо замолчал, чтобы еще разок вдохнуть свой ужасный дым. Однако ариане, по крайней мере, терпимы к другим религиям, к язычеству и к тем, кто вовсе не исповедует никакой религии. Более того, если готы одержат победу, они не потребуют и даже не станут ждать того, что все на земле будут верить в то, во что верят они. Saggws was galiuthjon!

Эта последняя фраза заставила меня вскочить, потому что он пропел ее или, лучше сказать, проорал во всю глотку:

Похоже, старик вспомнил о своем боевом прошлом, поскольку эти слова означали: «Песня была пропета, битва началась!» Теперь я убедился в том, что Галиндо был заядлым любителем своей травы и окончательно потерял от нее разум.

Мы расстались без особых церемоний. Я встал на ноги, слегка пошатываясь, и попрощался с Галиндо. Он ничего не сказал, только отсалютовал мне на римский манер, потому что все еще продолжал с энтузиазмом петь. Затем я, пошатываясь, побрел через долину, с трудом преодолел канаву и присоединился к Личинке, который продолжал честно сторожить лошадей. Я крепко зажмурился, попытался сосредоточиться, прежде чем заговорить, и испытал облегчение, услышав, как произношу другие слова, а не «Почему ты говоришь так?» (хотя моя речь и напоминала карканье):

— Давай вернемся в дом Филейна.

Личинка бросил на меня внимательный взгляд:

— Ты в порядке, fráuja?

— Надеюсь. — Это было все, что я мог ответить, потому что не имел представления, проходит со временем воздействие дыма hanaf на человека или нет.

Однако чистый, свежий после дождя воздух лугов и езда галопом верхом на Велоксе постепенно прочистили мне мозги. Я снова почувствовал себя здоровым и здравомыслящим, когда вскоре после наступления темноты мы вернулись в дом Филейна и Баутс. Личинка слез с Велокса совсем не так поспешно, как влезал на него, издал стон и с трудом заковылял прочь. Пришла моя очередь спросить его:

— Ты в порядке?

— Нет, fráuja, — слабым голосом отозвался он. — Боюсь, что теперь мои ноги навсегда останутся кривыми. И еще я полностью содрал кожу. Неужели всадники всегда так мучаются после езды?

— Только в первый или во второй раз, — сказал я. — Ну, от силы первые три раза.

— Акх, я надеюсь, что мне больше никогда не придется это пережить. Лучше уж бегать рысью, как, я думаю, это и предназначено армянам природой.

— Balgs-daddja! — рассмеялся я весьма добродушно. — Вот что, иди и выкопай корень хрена. Преврати его в кашицу и натри больные места. К утру ты уже почувствуешь себя лучше.

Филейн и Баутс, как гостеприимные хозяева, дождались нашего возвращения, и мы вместе сели за nahtamats, хотя на ужин в тот вечер снова были всего лишь кусок оленины и зелень. Как обычно, Личинка взял свой поднос и вышел из дома, чтобы поужинать после того, как расседлает и покормит лошадей. Я сел за стол вместе со Сванильдой и стариками и, пока мы ели, подробно рассказал им о своем визите к Галиндо, включая и то, что он перенял у скифов привычку вдыхать вызывающий помешательство дым травы.

— Я же говорил тебе, — сказал Филейн, ехидно улыбнувшись, — что он не такой умный, как я. Кроме того, Галиндо — гепид.

5

На следующее утро мы покинули гостеприимных стариков. Личинка бежал рысью между нашими лошадьми и снова без умолку говорил, оживляя своей болтовней нашу скучную поездку по бесконечным лугам. Какое-то время он просто пересказывал нам сплетни о различных жителях Новиодуна. А затем, как я и ожидал, армянин снова принялся обсуждать будущее путешествие.

— Куда вы с госпожой Сванильдой отправитесь дальше, fráuja?

— После того как я задам Мейрусу еще несколько вопросов, которые пришли мне на ум, мы проведем ночь или две в pandokheíon, отдохнем и наберемся сил. Затем упакуем свои вещи и отправимся дальше на север, в степи Сарматии. Согласно распространенному мнению, именно оттуда и пришли готы.

— И в конце концов вы рано или поздно доберетесь до Янтарного берега, да?

Я рассмеялся:

— Я не забыл про твой нос, Личинка.

— Про его нос? — спросила удивленно Сванильда.

Поскольку моя спутница ничего не слышала об амбициях армянина, я просветил ее.

— Поиски янтаря, — сказала она ему, — это, разумеется, более благородное занятие, чем поиски грязи. Но не будет ли твой fráuja Мейрус опечален, когда ты объявишь ему, что собираешься бросить свою работу?

— Скорее он разгневается, моя госпожа, — ответил Личинка. — Я сомневаюсь, что мне вообще придется сказать ему хоть слово. Ведь Мейрус из тех, кого армяне называют «вардапет», на его языке это звучит как khazzen, а на вашем — «провидец».

И правда, когда вскоре после наступления темноты мы добрались до города и первым делом отправились на склад к Мейрусу, старик иудей уже стоял снаружи и поджидал нас. Бросив нам со Сванильдой короткое háils, он по-дружески хлопнул Личинку по плечу и сказал сладким голосом:

— Рад, что ты вернулся, мой мальчик. Твоего носа здесь чрезвычайно не хватало. За прошедшие дни копальщики почти совсем ничего не нашли. И я понял, что труд моего самого опытного искателя грязи следует оплачивать лучше. — Армянин раскрыл было рот, чтобы что-то сказать, но ему не дали и слово вставить. — Ступай передохни у меня дома, Личинка, — я имею в виду, Магхиб. Ты долго бежал и наверняка устал. Мы все обсудим с тобой, как только я поприветствую маршала и его госпожу.

Личинка с мрачным видом шаркающей походкой направился по улице, ведя наших лошадей. А Грязный Мейрус повернулся к нам и широко раскинул руки.

— А теперь waíla-gamotjands, сайон Торн. — Он сделал нам знак зайти внутрь склада, где мы присели на какие-то тюки с сеном. — Уверен, что ты сильно встревожен и тебе интересно узнать…

— Сначала, — прервал я его, — скажи, не было ли какого-нибудь послания от Теодориха.

— Нет, все по-старому. Никаких новостей относительно ожидаемого мятежа Страбона и его союзников-ругиев, если ты это имеешь в виду.

— Да, это. Неужели нет новостей? Удивляюсь, чего они ждут.

— Акх, бьюсь об заклад, что догадываюсь, в чем дело. Очень вероятно, что эти войска не выступят, пока их как следует не снабдят всем необходимым. Пока с полей не соберут урожай. Да, я предвижу, что они выступят в сентябре или даже позже: после того, как будет собран урожай, но прежде, чем наступит зима.

— Это звучит разумно, — признал я, кивая. — В таком случае я, возможно, успею закончить свои поиски и вернуться к Теодориху…

— Не стесняйся, задавай еще вопросы, — продолжал Мейрус, — разве тебе больше не о чем спросить?

Я знал, на что старик намекает, но не желал доставить ему удовольствие, интересуясь последними известиями о таинственном Торе. Вместо этого я сказал:

— Да, у меня есть вопрос из области… даже не могу точно сформулировать чего… Истории? Теологии? В любом случае скажи мне — поскольку это вы, иудеи, дали нам Иисуса…

Мейрус качнулся на своих каблуках и воскликнул:

— Al lo davár!

Я принял это за выражение удивления.

— И поскольку именно Иисус дал нам христианство… — продолжил я. — Словом, я тут недавно слышал кое-что, и хотелось бы знать твое мнение. Я полагаю, Мейрус, основываясь на том, что прочел в Библии, что будто вы, иудеи, часто воевали за иудаизм — пытаясь силой обратить в свою веру другие народы Востока.

— Акх, это правда, да. Могу привести в качестве примера деяния братьев Маккавеев. Это родовое имя означает «молот», и, надо сказать, оно очень им подходит. Так вот, один из Маккавеев, когда одерживал победу над иноземным войском, перво-наперво делал обрезание всем мужчинам.

— И вы, иудеи, также сражались между собой, насколько я понял, стараясь заставить друг друга прийти к согласию относительно вопросов веры.

— Разумеется, так оно и было, — снова подтвердил Грязный Мейрус. — Как там говорится: «Должны ли двое быть вместе, если меж ними нет согласия?» Например, когда-то, много столетий тому назад, между собой постоянно и довольно жестоко соперничали фарисеи и цедукеи.

— Но мы, западные народы, как мне было сказано, хотя и часто сражались друг с другом, но никогда не делали этого по религиозным причинам.

— По мнению иудеев, — сухо заметил Мейрус, — у вас никогда и не было религии.

— Я имею в виду, мы не воевали по этой причине, пока христианство не стало доминирующей религией.

— Иудеи считают, что у Goyim до сих пор нет религии.

— Дай мне сказать, пожалуйста. Мы, европейцы, никогда не вели священных войн до появления христианства. Они возникли на Востоке и затем пришли к нам оттуда. И на Востоке, как ты только что сам подтвердил, священные войны не новость. А Иисус был иудеем, следовательно…

Грязный Мейрус схватился за голову и застонал:

— Bevakashá! Я часто слышал, что христиане поносят иудеев за то, что те убили Иисуса. Но ты первый, от кого я услышал обвинения в том, что Он обидел тебя.

— Нет, скажи… разве мы не унаследовали это от Востока?

— Ayin haráh! Задай мне лучше вопрос, на который я могу дать ответ!

Я покачал головой:

— У меня больше нет вопросов.

— У меня есть, — робко подала голос Сванильда. — У меня есть вопрос, господин Мейрус.

С видимым облегчением Грязный Мейрус повернулся к ней:

— Да, дитя?

— Недавно я кое над чем размышляла, потом мы с Торном все обсудили, и он сказал, что я могу спросить тебя об этом.

Мейрус подался вперед, чтобы лучше рассмотреть Сванильду в темноте. Затем он бросил такой же изучающий взгляд на меня, немного помолчал и наконец сказал:

— Спрашивай. Я отвечу, если смогу.

— Мне бы хотелось знать… ты ведь умеешь предсказывать… будем ли мы с Торном… — Тут она запнулась и сформулировала вопрос иначе: — Как долго мы с Торном останемся дороги друг другу?

Мейрус снова окинул нас весьма проницательным взглядом, затем в нерешительности почесал свою черную бороду.

Я предположил:

— Ты не можешь ответить?

— Ничего подобного, я нашел ответ. Но сам не знаю, что он означает. И потому предпочел бы не делать просто прогнозов без всяких пояснений.

Я сказал:

— Давай говори. Ты от нас не отвертишься, даже не надейся.

— Вы уверены, что хотите услышать это?

Мы со Сванильдой хором ответили:

— Да.

Мейрус распрямил свои могучие плечи.

— Как прикажете. — Сначала он обратился ко мне: — Сванильда будет дорога тебе, сайон Торн, всю твою оставшуюся жизнь.

Я не мог понять, отчего иудей сначала отказывался мне это сообщать, потому что не видел в подобном предсказании ничего зловещего или необычного. Сванильда, казалось, была довольна. Она радостно улыбнулась, но тут Мейрус сказал ей:

— А вот Торн будет дорог тебе только до полудня завтрашнего дня.

Улыбка Сванильды мигом погасла: бедняга выглядела совершенно потрясенной. Мне тоже стало не по себе, однако я не преминул возмутиться:

— Что это за предсказание? В нем нет ни капли здравого смысла!

— Я предупреждал тебя. Я могу сказать только то, что вижу.

— Если ты способен делать столь невразумительные предсказания, то мог бы, по крайней мере, пошевелить мозгами и попытаться объяснить, что все это значит.

— Проклятье, маршал! Сначала ты просишь меня отвечать за весь жестокий христианский мир. Теперь ты хочешь взвалить на меня ответственность за то, что несет нам будущее. Не лучше бы тебе было задать наконец тот вопрос, который давным-давно вертится у тебя на языке: «Есть ли новости о человеке, который называет себя Тором?»

— Ладно, спрошу! Итак, что известно новенького об этом сукином сыне?

— Он снова приходил сюда, чего и следовало ожидать. Такой же заносчивый, требовательный и злобный, как и прежде. Между прочим, ты тоже меняешься не лучшим образом при одном лишь упоминании о нем. Я сказал, дескать, ты отправился путешествовать по дельте Данувия и через некоторое время вернешься. Он в ответ прорычал, что не собирается пачкать ноги в грязи, преследуя тебя. Заявил, мол, подождет тебя здесь, и велел передать: он поселился в том же самом pandokheíon, что и ты. И еще он выразил надежду, — Грязный Мейрус произнес это с насмешкой, — что ты не настолько труслив, чтобы сбежать от молота Тора.

Я фыркнул в ответ на это оскорбление. Но тут Мейрус добавил:

— Он также выразил надежду, что ты не станешь прятаться за женскую юбку. Этот тип, похоже, думает, что ты держишь рядом с собой госпожу Сванильду лишь в качестве щита на случай нападения.

— Я не дам и двух tords за то, о чем он думает. Или говорит. Я пойду и проверю, чего он стоит на деле.

— Ты собираешься встретиться с ним лицом к лицу? — спросил Мейрус как-то настороженно.

— Прямо сейчас? — встревожилась Сванильда.

— Разумеется, сейчас: я не должен заставлять бога томиться в ожидании. Однако он, кажется, с презрением относится к обществу женщин, поэтому я встречусь с ним один на один. — Я встал и вышел, а старик и Сванильда последовали за мной. — Скажи, Мейрус, есть ли где-нибудь поблизости другое жилье, где Сванильда могла бы некоторое время меня подождать?

— Мой собственный дом вон там, — ответил он, показывая. — Пусть остановится у меня, я велю слугам приготовить ей nahtamats и прикажу Личинке позаботиться о лошадях.

— Но… Торн… — умоляла Сванильда. — Мы так долго были вместе. Ты уверен, что нам следует разлучаться теперь?

— Тор хочет встретиться только со мной, да будет так. Я пойду один пешком и не возьму ничего, кроме меча. Я скоро вернусь, моя дорогая. Я хочу положить конец беспокойству, которое он нам причиняет.

— Пойдем, госпожа Сванильда, — весело произнес Мейрус и взял ее под руку. — Я всегда рад гостям. Они бывают у меня так редко. А еще я хотел спросить у тебя совета по одному вопросу. — Пока они шли по темной улице, старик с энтузиазмом излагал ей свои планы: — Я решил расширить свое дело и включить в него торговлю янтарем. И в связи с этим мне бы хотелось отправить Личинку с вами на север, если вы, конечно, согласитесь, — на Янтарный берег, пусть хорошенько там все разведает…

Его голос затих, и я улыбнулся — а у старого иудея и впрямь был какой-никакой дар ясновидения! — после чего я развернулся и направился в противоположную сторону.

Я пробыл в pandokheíon дольше, чем рассчитывал. Когда же я наконец покинул его, то понял, что Сванильда, должно быть, беспокоится обо мне — и Мейрус, без сомнения, изнемогает от любопытства, желая узнать, чем закончилась ветреча, — поэтому я старался добраться до них побыстрее, но мог идти с трудом, едва переставляя ноги. Я пребывал в таком смятении, что, когда наконец вернулся к складу на берегу реки, мне понадобилось некоторое время на то, чтобы разыскать дом, который указал мне Мейрус. Весь путь от pandokheíon я сочинял удобоваримую историю. Но должно быть, у меня все-таки не получилось взять себя в руки, потому что, когда Мейрус впустил меня в дом, он бросил на меня всего лишь один взгляд и воскликнул:

— Акх, сайон Торн, ты бледен, как gáis! Входи же, входи быстрее! Вот, глотни из этого меха!

Я так и сделал: мне и впрямь надо было выпить. А тем временем он сам, Сванильда и Личинка, столпившись рядом, смотрели на меня со смесью беспокойства и ожидания, исполненные мрачных предчувствий.

— Что, была схватка, Торн? — с замиранием сердца спросила Сванильда, когда я наконец опустил мех.

— Ты победил, fráuja Торн? — робко поинтересовался Личинка.

Мейрус сказал:

— Ну, во всяком случае, он здесь, на своих ногах, без следов крови.

— Ты победил бога, fráuja Торн? — настаивал Личинка. — В рукопашной схватке?

— Тор не бог, — ответил я, стараясь беззаботно улыбнуться, — и никакой схватки не было. Он не враг. Его показная злость была притворством и шуткой.

— Акх, я надеялась, что все обойдется! — воскликнула Сванильда, весело смеясь и прижимаясь ко мне. — Я так рада этому!

Мейрус не произнес ни слова, он только прищурил глаза, словно для того, чтобы получше рассмотреть меня.

— Я удивлен, старый предсказатель, — пошутил я, стараясь показать, что мне сам черт не брат, — как это ты не увидел, что все закончится благополучно.

— И я тоже удивлен, — пробормотал он, все еще изучая мое лицо.

Мне пришло на ум сказать:

— Если я и бледен, то это, без сомнения, оттого, что отправился туда в ожидании сражения и до сих пор еще не пришел в себя. — Я снова рассмеялся. — Но наш предположительно ужасный преследователь оказался… ну, похоже, тем, за кого ты принял его первоначально, Мейрус. Моим союзником, так сказать, которого отправили с целью помочь мне в моих поисках истории.

Теперь уже Мейрус нахмурился в задумчивости, поэтому мне показалось, что я слишком уж старательно высмеиваю все прежние тревоги.

Но старик сказал только:

— Тогда садись ужинать, маршал. Еда еще на столе.

— И расскажи нам обо всем, — весело предложила Сванильда. — Кто такой Тор на самом деле, и почему он здесь.

Меньше всего мне сейчас хотелось есть, но я постарался сдержать свое внутреннее возбуждение и продемонстрировать, насколько мог, отличный аппетит. Сванильда с Мейрусом уже наелись, они просто потягивали вино и слушали меня. Я счел, что Личинка тоже уже поужинал, но он продолжил есть за компанию со мной; возможно, ему впервые позволили поужинать в доме за столом. Когда я рассказывал свою историю, то старался не болтать слишком много, ибо я все это уже мысленно отрепетировал заранее, поэтому я говорил коротко, четко, время от времени прерываясь, чтобы откусить кусок и сделать глоток вина.

— Уж не знаю, простое ли это совпадение, — сказал я, — или, может, все короли думают одинаково. Во всяком случае, почти в то же самое время, когда Теодорих решил отыскать истоки истинной истории готов, его двоюродный брат, король визиготов Эрик, в Аквитании сделал то же самое. Эрик, подобно Теодориху, отправил своего человека — пройти по старым следам тех древних, когда-то переселившихся сюда готов. Разумеется, Эрик велел своему посланнику по имени Тор остановиться в Новы и засвидетельствовать свое почтение Теодориху, объяснив ему цель своей миссии. И конечно же, Теодорих сказал ему, что я занимаюсь тем же самым и уже нахожусь в пути. Поэтому Тор и поспешил догнать меня. Насколько мы знаем, он упустил нас в Дуросторе. Но он продолжал следовать за нами и, думаю, для того чтобы развлечься в путешествии, решил превратить свое преследование в шутку — притворившись, что гонится за нами с какой-то темной и тайной целью. — Я беззаботно взмахнул костью, которую грыз. — Как я уже говорил, чистое озорство. И удивительное совпадение.

— Да уж, просто поразительное совпадение, — проворчал Мейрус. — Даже имена похожи: Тор и Торн.

— Да, — жизнерадостно подтвердила Сванильда. — А может, имя Тор — это тоже часть его шутки?

— Нет, — сказал я. — Его действительно так зовут. — Впервые за все это время я сказал своим друзьям правду — или часть правды. — Ну, наша с ним встреча была не слишком дружелюбной, по крайней мере сначала. Я заставил грека в pandokheíon показать мне, где находятся покои некоего Тора, и ворвался к нему с мечом. Окажись его собственный меч у него под рукой, мы могли бы поубивать друг друга без всяких объяснений. Но Тор уже разделся (он как раз готовился лечь спать) и был безоружен, поэтому я сдержался. А затем, разумеется, когда он рассказал мне свою историю, мы от всей души посмеялись над ней.

Сванильда с Личинкой тоже рассмеялись, словно они побывали там, только старый иудей сохранял серьезный вид.

— Вот и вся история. Теперь Тор присоединится ко мне в нашей миссии и…

— Присоединится к нам, — поправила Сванильда, положив свою руку на мою.

Я продолжил:

— Мы отправимся на поиски вместе, поедем отсюда на север. И может быть — у меня еще не было времени расспросить его, — Тор уже успел узнать то, о чем я незнаю. Или, возможно, у него есть предположения, где бы мы могли вести свои поиски с бо́льшим успехом… а то я до сих пор опирался лишь на старые песни и смутные воспоминания…

— Вообще-то, — сказала Сванильда, — Магхиб тоже хочет присоединиться к нам, если ты не против.

— Да, — подтвердил Мейрус, внезапно вынырнув из своих размышлений. — Я пытаюсь убедить Магхиба отправиться на поиски янтаря для меня.

— Но я хотел бы сам заняться сбором янтаря, делать это для себя, — жалобно заныл армянин.

Мейрус сказал:

— Магхиб, если ты собираешься так далеко засунуть свой нос, то имей в виду: это очень рискованно. Позволь мне поддержать тебя в этом рискованном предприятии. Я буду платить тебе хорошее жалованье, а затем заплачу еще и значительную часть от прибыли, полученной от продажи янтаря, который ты доставишь сюда, в Новиодун. Понимаешь? Ты ничем не рискуешь, если не научишься находить янтарь при помощи своего носа.

Личинка уныло засопел, повесив свой длинный нос.

Мейрус добавил, входя в раж:

— Я даже подарю тебе лошадь, молодой Магхиб, так что тебе не придется тащиться пешком, а ведь до Янтарного берега — долгий путь.

При этих словах Личинка слегка вздрогнул. Затем он вздохнул и беспомощно вскинул руки в знак того, что сдается.

— Ну, тогда все! Договорились! — Грязный Мейрус шумно возликовал. — Сайон Торн, в качестве королевского маршала не присмотришь ли ты, чтобы этот достойный подданный короля в целости добрался до берегов Вендского залива?

— Ну, вообще-то… — сказал я, нервно забарабанив пальцами по столу. — Я собирался выполнить это поручение в одиночку, а компания сильно разрослась за время пути. — Сванильда бросила на меня испуганный взгляд, почувствовав, что сейчас речь зайдет о ней. — Помнишь, еще в самом начале, дорогая, я сказал тебе, что впереди у нас terra incognita, возможно кишащая дикарями. Совершенно очевидно, что чем меньше нас будет, тем больше вероятность того, что мы выживем — чтобы получить те сведения, которые разыскиваем. — Я окинул всех взглядом. — Я не могу отказаться взять с собой нового помощника, потому что Тор — посланец другого короля и выполняет ту же самую миссию, что и я. Но вынужден сказать, что наши поиски становятся слишком беспорядочными.

Теперь Сванильда выглядела смертельно обиженной, Личинка подавленным, а Мейрус смотрел на меня, не отводя глаз, но лицо его ничего не выражало. В заключение я привел следующий довод:

— Надеюсь, вы и сами понимаете, что я должен обсудить все это с Тором. Я не могу решать сам, кто с этого момента войдет в наш отряд.

Сванильда и Личинка грустно кивнули.

— А теперь, — сказал я, — я возвращаюсь в pandokheíon, чтобы сесть с Тором у себя в покоях, где у меня лежат точные записи и карты, которые я сделал за время нашего путешествия, и все как следует обсудить. Я поделюсь с ним всем, что успел узнать, и спрошу, о чем узнал он, а потом мы с ним решим, что делать дальше и кого взять с собой, если это вообще понадобится. Возможно, мы потратим на это всю ночь, а когда наконец отправимся спать, то, без сомнения, проспим допоздна. Поскольку эти покои я прежде делил со Сванильдой, а сейчас мы с Тором займем их, я вынужден попросить тебя, Мейрус, оказать моей спутнице гостеприимство и позволить ей остаться здесь до завтра.

— Можешь не беспокоиться, — сказал он мне весьма сдержанно, а затем гораздо более теплым тоном обратился к Сванильде: — Не окажешь ли ты честь старику и не примешь ли приглашение остаться и переночевать здесь?

Девушка снова кивнула, она выглядела больной и не произнесла ни слова, даже не пожелала мне спокойной ночи, когда я ушел.

Тор уже был в моих покоях, когда я появился там. Он поинтересовался:

— Что ты сказал им?

— Мне пришлось их обмануть, — ответил я.

6

— Ты солгал? — равнодушно, без всяких эмоций спросил Тор. — Стоило ли себя утруждать?

— Похоже, Грязный Мейрус что-то заподозрил — все брюзжал по поводу совпадений, сопутствующих нашей встрече. Если бы он — или кто-либо еще — узнал о самом главном совпадении… Просто невероятно…

— Согласен. Мы оба с тобой — невероятные. Поэтому пусть невежды относятся к этому скептически. Не стоит обращать внимание на то, что думают о нас остальные. Но ты до сих пор еще не сказал… что ты думаешь обо мне? Разве я не красив? Правда же, я такой желанный и неотразимый?

Тор, обнаженный, лежал на моей постели и теперь соблазнительно мне улыбался, сладострастно раскинувшись в теплом свете лампы, демонстрируя мне лицо и тело, которые я и впрямь похвалил бы и даже превознес — не будь он столь бесстыдным и нескромным, — потому что и лицо и тело этого человека были очень похожи на мои собственные.

Все еще улыбаясь и сладко потягиваясь, Тор пробормотал:

— Я однажды слышал, как священник говорил, что только безнадежно легковерные люди не верят в чудеса.

Я вспомнил, как впервые увидел Тора издалека, на пристани Дуростора, когда отчалила наша лодка, и уже тогда мне почудилось что-то странно знакомое в его фигуре. Тор был визиготом, на два года моложе меня, как я полагал, и был на ширину пальца ниже, такой же стройный, с прекрасной светлой кожей. Мы не были похожи словно близнецы: черты Тора были более резкими и острыми, но нас обоих можно было назвать исключительно миловидными — или красивыми. Мы оба были безбородыми, волосы у Тора были такого же светлого золотистого оттенка, как и мои, такой же средней длины, которая подходила и мужчине и женщине. Голос его был таким же неопределенным: мягким, но хрипловатым. Единственное различие между нами, когда мы были в одежде, заключалось в цвете глаз: у него глаза были голубыми, а у меня — серыми.

Ну а в раздетом виде…

— Взгляни на меня, — сказал Тор, встав и приблизившись ко мне.

— Я уже смотрел.

— Взгляни на меня еще. Нам потребовалась вся наша жизнь, чтобы отыскать друг друга. Взгляни на меня и скажи, как ты рад, что мы нашли друг друга. Скажи мне, как долго ты будешь обладать мной… пока я раздеваю тебя… вот так. Затем я буду смотреть на тебя, Торн. И говорить тебе нежные слова.

За исключением тех случаев, когда я смотрелся в воду или в зеркало, где я, конечно же, не мог видеть свое отражение в полный рост, я никогда раньше не имел возможности лицезреть полностью обнаженного маннамави. За время нашего короткого свидания Тор ошеломил меня, с гордостью продемонстрировав мне то, что я мог бы назвать своей сутью, и я в ответ, хотя и без лишних слов, отплатил ему тем же, и таким образом мы, два маннамави, сразу же распознали это друг в друге.

Теперь, глядя на полностью раздетого Тора, я решил, что его пышные приподнятые груди, возможно, чуть полнее моих, а ареолы вокруг сосков больше, темнее и более женственные. Пупок Тора был таким же глубоким и незаметным, как и у меня; лобок был покрыт более курчавыми волосами и имел более ярко выраженную дельтовидную форму. Я не мог сравнить наши ягодицы, потому что никогда не видел своих собственных, но надеялся, что и мои такие же твердые, такого же персикового цвета и так же мило очерчены. Мужской орган Тора в этот момент стоял, словно приглашая обследовать его, но был короче и толще моего в состоянии возбуждения — я мог бы сказать, что он был плотным и больше походил на сильно выросшие женские гениталии — и скорее был направлен вперед, а не вверх. За ним не было мошонки с яичками, а только раздвоенный мешочек, как и у меня, у Тора он в этот момент слегка выпячивался и был приоткрыт, словно губы, раскрытые для поцелуя…

Теперь и я был раздет тоже и, конечно же, демонстрировал такие же признаки возбуждения, но Тор восхищенно смотрел только на мою шею.

— Я так рад, что у тебя есть ожерелье Венеры.

— Что?

— Тебе не сказали, что оно у тебя есть? Ты не заметил у меня такого?

— У меня нет ничего подобного. Всего лишь гусиная кожа от возбуждения. Я не знаю, что такое ожерелье Венеры.

— Это небольшая складка, которая окружает твою шею, вот здесь. — Тор проследил ее кончиком пальца, заставив мою кожу сморщиться. — У мужчин его нет, только у некоторых женщин. И по крайней мере, у нас, двух счастливых маннамави. Это не морщина, потому что она становится видна еще в детском возрасте, задолго до того, как девочка заслужит ее.

— Что значит — заслужит?

— Ожерелье Венеры — это некий знак непомерного аппетита в плотских утехах. Разве ты не видел женщин, которые носят ленту на шее, вот здесь? Они из целомудрия стараются скрыть это, — рассмеялся Тор, — или, наоборот, притворяются, что у них есть такое ожерелье.

Хотя я не заметил у нас похожих ожерелий Венеры, однако мне сразу бросилось в глаза одно различие между нами. На моем собственном теле были только обычные метки от прошлых несчастий — маленький шрам, который разделил левую бровь (это меня когда-то давно ударил дубиной тот крестьянин-бургунд), крестообразный шрам на правой руке (в том месте, где Теодорих вырезал след змеиного укуса). А вот верхняя часть спины Тора, между лопатками, была изуродована настоящим отвратительным шрамом. Он был ослепительно белым, кривым и таким старым, что Тор, должно быть, приобрел его еще в детстве. Шрам этот был размером с мою ладонь и вряд ли возник в результате несчастного случая, потому что по форме напоминал стиснутый крест: его четыре луча представляли собой молот бога Тора в круге. Мне было больно даже смотреть на шрам, я словно бы ощущал обжигающую боль, представляя, как его вырезали или выжигали на нежной детской коже Тора.

Я спросил:

— Как ты получил этот шрам?

— Это память о моем самом первом любовнике-мужчине, — ответил Тор беззаботно, словно все это не имело никакого значения. — Я был тогда еще очень молод и не отличался постоянством. А он был страшно ревнив и не умел прощать. Вот и поставил мне, так сказать, позорное клеймо.

— Почему же любовник отметил тебя жреческим крестом?

Он беспечно пожал плечами:

— Из иронии, полагаю. Потому что молот Тора, который вешают над новобрачными, обеспечивает верность. Но я стараюсь извлечь выгоду из всего, что попадается у меня на пути. Этот шрам навел меня на мысль взять имя Тор в качестве моего мужского имени.

— Да, кстати, ты сказал, что твое женское имя — Геновефа. Как долго ты его носишь?

— Сколько себя помню. Монашки дали мне его в младенчестве. Они назвали меня так в честь королевы, супруги великого воина-визигота Алариха.

— Интересно, — заметил я. — Я получил свои имена по-другому. Мужское имя Торн я ношу с детства, а позднее сам выбрал себе женское имя Веледа.

Тор одарил меня приглашающей улыбкой и интимной лаской.

— Ты нервничаешь, Торн-Веледа? Поэтому ты продолжаешь говорить? Успокойся! Эта ночь наконец наступила. Вот и все! Давай ляжем и проверим то, что обещает нам ожерелье Венеры.

Мы легли, и я сказал, слегка дрожа:

— Я думал, что опытен и мудр. Но это… такое со мной в первый раз…

— Акх, для меня это тоже впервые. И vái! Насколько я знаю, подобное, может быть, вообще происходит впервые в человеческой истории. Итак… в этот первый раз… кем мы будем? Ты будешь Торном или Веледой? А кем мне быть — Тором или Геновефой?

— Я… честно, я даже не знаю, с чего начать…

— Давай обнимем друг друга и начнем с поцелуев, а затем просто посмотрим, что произойдет…

Мы совсем недолго занимались этим, пока один из нас, не помню кто, не рассмеялся тихонько и не пробормотал:

— Это довольно трудно — прижимать тебя к себе так крепко, как мне бы хотелось.

— Да. Что-то мешает.

— На самом деле мешают две вещи.

— Они жаждут получить удовлетворение.

— И очень настойчиво, не так ли?

— Мы должны угодить по крайней мере одному из них.

— Да. Этому. Твоему.

— Да… А-а-х…

Я вынужден признаться, что, когда мы с Тором соединились, мои любовные воспоминания о наслаждении, которое доставляли мне прежние возлюбленные, стали меркнуть и тускнеть. Удовольствие, что я совсем недавно вкушал со Сванильдой, в сравнении с тем, которым я теперь наслаждался, стало казаться слишком примитивным. То же самое относится и ко всем другим отношениям, которые были у меня в прошлой жизни, — с Видамером, Ренатой, Нарань, Доной, Дейдамией и со всеми остальными, чьих имен я не помнил, даже с Гудинандом, воспоминание о котором я бережно, словно сокровище, всегда хранил в памяти.

Нужно сказать, что независимо от того, кто из нас в данный момент считает себя мужчиной, а кто — женщиной, физическая любовь означает взаимное возбуждение и удовлетворение и одновременно овладевает обоими маннамави, причем это не просто способность попробовать почти все возможные вариации и комбинации. Совершенно очевидно, что разнообразные наслаждения длятся почти бесконечно. Хотя наши мужские органы и должны, подобно органам обычного мужчины, прерываться на отдых и восстановление, зато наши женские органы, как и у всякой обычной женщины, могут функционировать почти бесконечно, не истощаясь при этом ни физически, ни эмоционально. Возможно, это происходило потому, что, как сказал Тор, мы оба могли похвастаться ожерельем Венеры и потому были более чувственными, чем большинство представительниц слабого пола.

Это, так сказать, внешняя сторона, а ведь есть еще и то, что проявляется не так явно: я имею в виду степень возбуждения, страсти, экстаза, которых достигают два маннамави во время любовных объятий. Я не в силах в достаточной мере описать это, скажу лишь, что возможно достичь троекратного пика восприятия — вы способны себе такое представить? — во время совокупления мужчины с женщиной, мужчины с мужчиной или женщины с женщиной. Прежде во время любовных игр с другими партнерами я иногда доставлял себе дополнительное удовольствие, представляя себя или каждого из нас кем-нибудь другим, а то и сразу несколькими людьми. Но мы-то с Тором на самом деле были такими! Каждый из нас был физически, в буквальном смысле, двумя людьми одновременно. Так что не будет преувеличением сказать, что, когда мы с ним резвились в постели, удовольствие получали сразу четверо.

— Давай теперь сделаем это иначе, — бывало, предлагали мы друг другу.

— Давай. Вот так, да?

— Да… А-ах…

И все-таки что-то омрачало в ту ночь мою радость и мешало мне развлекаться от всего сердца: какая-то смутная тревога затаилась где-то в самом сокровенном уголке моей души. С того самого момента, как Сванильда обратила внимание на сходство наших имен — Тор и Торн, я был… как бы это лучше выразиться: взволнован, напуган, встревожен? Всякий раз, когда упоминалось имя Тора, мне делалось не по себе. Но почему? Может, я просто интуитивно чувствовал, кем окажется этот человек в действительности? Однако разве я встревожился и напугался, когда обнаружилось, что он тоже маннамави? Да ничего подобного — напротив, я с детства страстно желал повстречать такое же существо, как я сам.

Может, тогда у меня возникло предчувствие, что нас с Тором ожидает нечто ужасное? Едва ли я верил в это. Если и существовали в мире двое людей, предназначенных самой природой доставить радость друг другу, привязаться друг к другу, то это были мы, Тор и Торн. И уж разумеется, самого Тора никакие дурные предчувствия не беспокоили. Ведь впервые услышав о моем существовании — всего лишь получив намек, что, возможно, есть еще один маннамави, его ровесник, который живет в той же стране, что и он сам, — Тор немедленно отправился на поиски.

Все это, как выяснилось, было делом рук Видамера. Помните того посланца от визиготов Аквитании, который в первый же день визита к своему двоюродному брату Теодориху в Новы провел в постели несколько счастливых часов с некоей горожанкой по имени Веледа, а затем в тот же вечер столкнулся при королевском дворе с весьма подозрительным herizogo по имени Торн?

На прощание Видамер сказал мне, что все это хорошенько обдумает и запомнит.

Уж не знаю, догадался ли он о настоящей связи между Торном и Веледой. В любом случае позднее, на празднике в своем родном городе Толосе[32], возможно хлебнув лишнего, Видамер позволил себе несколько замечаний по поводу двух загадочных людей, с которыми он повстречался в Новы. А один из гостей, присутствовавших на этом празднике, услышав его высказывания, тут же уловил то, чего не смог понять Видамер, догадавшись относительно природы этих людей, вернее, одного-единственного человека. Уже на следующее утро Тор оседлал лошадь и отправился на восток, в Новы. Узнав, что я в отъезде, он последовал за мной и продолжал следовать некоторое время, пока наконец не нашел меня, и вот теперь мы с ним сплелись в объятиях.

— Vái, — пошутил Тор, — последняя наша поза оказалась столь неловкой, что вызвала у меня судороги.

Я рассмеялся:

— Должно быть, именно это святой апостол имел в виду, когда сказал, что дух силен, а плоть слаба.

— Не столько плоть, сколько мышцы. Куда мне угнаться за вечным бродягой вроде тебя. Давай немного отдохнем.

Пока мы с ним лежали рядом, слегка дрожа от напряжения, я спросил:

— Ты можешь повторить, Тор, что́ именно тогда сказал Видамер?

— Да так, ничего особенного. Это был всего лишь намек, я не был уверен, что и впрямь отыщу маннамави. Он упомянул о загадочной женщине Веледе. Полагаю, он считал ее самой обычной женщиной (а ведь так оно вполне и могло оказаться на самом деле), которая обманывала всех в Новы, переодеваясь в мужское платье и изображая мужчину Торна. Тем не менее я отправился в путь… в надежде найти такого, как я…

Я произнес в восхищении:

— Ты проделал весь этот путь, даже не зная наверняка!

— Да уж, ну и веселую жизнь ты мне устроил. Я всегда был изнеженным горожанином и не испытывал склонности к приключениям, физическим упражнениям, путешествиям или жизни в глуши.

— Если ты не любитель путешествовать, то зачем тебе собственная лошадь?

— А это не моя. Я украл ее.

— Ты украл лошадь?! — воскликнул я в ужасе. — Разве ты не знаешь, что это преступление карается смертью! Тебя повесят… распнут…

Тор беспечно сказал:

— Только если я буду настолько глуп, что вернусь обратно в Толосу, где и совершил кражу.

Я был поражен, ибо еще никогда не слышал, чтобы вот так небрежно, мимоходом признавались в столь гнусном злодеянии. Признаться, я и сам отнюдь не был самым законопослушным и безгрешным из смертных, но я никогда так спокойно не говорил о своих преступлениях, по крайней мере, не признавался в них с такой легкостью. Как вы помните, мне даже доводилось совершать убийства, и тем не менее украсть лошадь у своего соплеменника я считал недостойным поступком. Это преступление по готским законам издавна расценивается как самое низкое и бесчестное, даже хуже убийства. Но что меня особенно опечалило, так это то, что негодяй, совершивший кражу и случайно или из легкомыслия признавшийся в этом позорном поступке, был не посторонним мне человеком: он был для меня единственным на всей земле… моим братом-близнецом… моим возлюбленным… моим суженым…

Возможно, почувствовав мое замешательство и скрытое осуждение, Тор поднялся и принялся ходить по комнате, затем открыл гардероб, в котором я хранил свою сменную одежду, когда мы со Сванильдой отправились в дельту. Обнаружив среди одежды наряды Веледы, Тор достал их и принялся щупать и осматривать. Бронзовый нагрудник, который я приобрел в Хальштате, казалось, особенно очаровал его. Тор нацепил нагрудник прямо на голое тело и нагнулся над тазом с водой, чтобы полюбоваться своим отражением. Я уже видел те женские наряды, которые Тор привез с собой, включая и похожую на мою набедренную повязку, чтобы подвязывать и маскировать половой член, поэтому не стал делать ему замечаний, хотя мне и не слишком понравилось, что он бесцеремонно распоряжается моими вещами. Возможно, моей терпимости способствовало созерцание уродливого крестообразного шрама на спине Тора. Я рассудил следующим образом: поскольку с Тором слишком сурово обращались в детстве, он теперь так небрежно относится к чужой собственности.

Я сказал:

— Стало быть, ты не собираешься возвращаться в Толосу? Полагаю, поскольку ты присутствовал на празднике при дворе, должно быть, принадлежишь к знатным юношам?

— Да нет, какое там, — ответил Тор и снова донельзя изумил меня, — я был cosmeta[33] и tonstrix[34] королевы Рагнахильды, супруги короля Эрика.

— Что? Мужчина-cosmeta? Cosmeta по имени Тор?

— По имени Геновефа. И о каком мужчине ты говоришь? В моей родной Толосе, как и повсюду в землях визиготов, я был известен и почитаем как весьма умелая служанка Геновефа. Мне приходилось прилагать немалые усилия, чтобы не запятнать свою репутацию. Я всегда действовал с оглядкой. И только когда я вынужден был удовлетворять свои мужские желания, я временно становился Тором и старался незаметно Ускользнуть к шлюхам: эти женщины не задают лишних вопросов.

— Интересно, — снова сказал я. — Я тоже приложил немало усилий для того, чтобы сберечь свою репутацию, вот только действовал наоборот. Окружающие считают меня мужчиной.

— Я уже говорил тебе, что был воспитан в холе и ласке. Меня вырастили и воспитали монашки, обучали меня тоже чисто женским занятиям. Шитью, уборке, готовке, умению украшать себя, наряжаться, красить лицо и завивать волосы. После этого я покинул монастырь, чтобы идти по жизни своим путем.

— Но пока ты жил там, разве никто из монашек не заметил… ну, что ты отличаешься от них?

Тор улыбнулся своим воспоминаниям:

— Что могли монашки знать о таких вещах? Когда я был ребенком, они относились ко мне с сочувствием — бедная маленькая девочка, страдающая от прискорбной, но не причиняющей ей физических страданий аномалии. Когда я достиг половой зрелости, монашки обнаружили, что из моего отклонения от нормы они могут извлечь для себя выгоду. Они, возможно, и не знали, как назвать это, но они пользовались им по секрету — все, от старой настоятельницы до юных послушниц. Тем не менее все то время, которое я провел среди них, они считали меня женщиной, хотя и очень странной. Я, между прочим, и сам точно так же думал.

— А как ты узнал правду?

— Когда мне исполнилось четырнадцать, настоятельница нашла мне в Толосе работу, пристроив служанкой к некоей матроне. А супруг этой госпожи вскоре придумал совсем другую работу для хорошенькой девочки, которой я тогда был. Он, кстати, совсем не был расстроен, а, наоборот, обрадовался, когда обнаружил мой… необычный инструмент. Хозяин называл его «моя распустившаяся роза» и говорил, что это развлекает и дополнительно возбуждает его. Ему, казалось, никогда даже и в голову не приходило, что этот мой инструмент может соперничать с его собственным. Другое дело — хозяйка. Однажды, когда мы вместе с ней принимали ванну, она заметила мою распустившуюся розу. Именно она, кстати, научила меня действовать так, как действует мужчина.

Тор замолчал и пожал плечами:

— Акх, между прочим, моя августейшая тезка, супруга короля Алариха Геновефа, тоже была прелюбодейкой. Так вот, больше года я служил и хозяину и хозяйке, иногда им обоим подряд: мне давали передохнуть всего лишь четверть часа, не больше. Госпожа моя была прекрасно осведомлена, что я являюсь нимфой ее супруга, и никогда не возражала против этого. Однако, когда хозяин застал сатира, развлекавшегося в постели с его женой, он пришел в бешенство: выжег клеймо на моей спине и выгнал меня из дома.

— Ну, будем надеяться, что все твои обиды, скандалы, неприятности, а также воровство остались в прошлом. Надеюсь, что впредь ты сможешь удовлетворять все свои желания иным способом. Во всяком случае, во время нашего путешествия.

— Ты имеешь в виду… я поеду с тобой? — Тор бросил наряды Веледы и улыбнулся мне. — Открыто буду с тобой? И всегда только с тобой? — В следующий момент он снова прижался ко мне и принялся меня ласкать. — Это означает, что ты меня уже полюбил? Или же просто испытываешь желание? Но, акх! Без желания нет любви, конечно же!

— Постой! Постой! — мягко остановил я его. — Послушай лучше, что я рассказал о тебе сегодня своим друзьям.

— Зачем мне это знать?

— Чтобы ты случайно не проговорился и не выдал меня, когда мы станем беседовать с Мейрусом, Сванильдой или Личинкой.

— С какой это стати мне с ними беседовать?

— Потому что они тоже принимают участие, тем или иным образом, в моей миссии. Если помнишь, я составляю историю готов.

Тор слегка отодвинулся:

— Я надеялся, что после сегодняшней ночи ты бросишь это глупое занятие.

— Как я могу его бросить? Я же на службе у короля!

— И что? Я ведь бросил королеву, без всяких объяснений или извинений, чтобы только отыскать тебя. Не сомневаюсь, что, обнаружив мое исчезновение, Рагнахильда осыпала меня проклятиями и пожелала мне отправиться прямиком в ад. — Очевидно, подобная перспектива не слишком испугала Тора, потому что он хихикнул и добавил: — Я точно знаю: теперь, лишившись заботливой и умелой служанки, она выглядит как карга-haliuruns!

— Мне, конечно, льстит, что ты так стремился отыскать меня. Но должен заметить, что ты был простой служанкой. А я как-никак королевский маршал.

Тор отодвинулся от меня еще дальше и произнес раздраженно:

— Акх, да. Я и забыл. Простая служанка смиренно просит у тебя прощения, clarissimus. Ты же настолько лучше и выше меня. Я должен всегда преклоняться перед твоими желаниями.

— Послушай, ты не понял. Я вовсе не собирался унизить или…

— Ты и впрямь пользуешься особыми привилегиями, сайон Торн, но только когда надеваешь свои пышные одежды и знаки отличия. А сейчас я вижу на кровати только двух обнаженных маннамави, и оба они изгои среди людей. Ни один из них ни на йоту не лучше, не выше по положению, чем другой.

— Это правда, — согласился я, хотя в глубине души и обиделся. — Однако согласись: тебе все-таки пришлось пожертвовать гораздо меньшим, чем маршальское звание.

Тор внезапно снова сменил гнев на милость:

— Vái, мы ссоримся — как самая обычная супружеская пара. А нам ни в коем случае нельзя этого делать. Мы ведь с тобой вдвоем против всего мира. Не сердись… позволь мне снова обнять тебя…

В следующий момент мы уже занимались тем, чего никак не смогли бы сделать обычные люди, какого бы пола они ни были. И экстаз, который мы в результате испытали, невозможно описать ни одному человеку, кроме маннамави. И только маннамави вроде Тора и меня могли совокупляться так между собой.

Здесь я должен признаться кое в чем еще, иначе множество моих последующих поступков останутся непонятными читателям.

По правде говоря, прежде чем закончилась эта ночь, я совершенно потерял голову. Без сомнения, я влюбился. Мне внушил такую безумную страсть даже не Тор сам по себе; я был просто пленен ни с чем не сравнимыми плотскими наслаждениями, которые он мог мне дать. Едва ли стоит упоминать, что я никогда в жизни не страдал от стыдливости (которую христиане почему-то считают достоинством, а не пороком), не мог я также пожаловаться и на отсутствие сексуального аппетита и никогда не упускал возможности удовлетворить этот аппетит. Но сейчас я неожиданно оказался в роли алчущего человека, который долгое время был вынужден поститься и наконец добрался до стола, ломившегося от еды — причем не просто от еды, а от божественных яств, которыми обжору, если он того захочет, будут потчевать снова и снова. Обнаружив, что внезапно оказался связан по рукам и ногам пагубной привычкой к изысканным плотским утехам, я теперь мог понять, каким образом вино подчиняет себе пьяницу и почему старый отшельник Галиндо предпочитает всему на свете проклятый вредный дым.

После лирической беседы наша вакханалия продолжилась, а затем, когда мы лежали в изнеможении рядом, а наши тела блестели от пота, я сказал:

— Поскольку ты последовал за мной сюда, Тор, зная о моей миссии, мне бы хотелось, чтобы ты присоединился ко мне. И пожалуйста, не уговаривай меня бросить поиски.

Но Тор не собирался так просто сдаваться.

— Я ненавижу путешествия, лишения и кочевую жизнь. Я предпочитаю жить на одном месте, в теплом доме под крышей. И я хочу жить вместе с тобой. Ради этого я бы охотно отказался от двойного преимущества моей природы. Я совсем не боюсь вести праведный образ жизни, какого бы порицания ни заслуживал за свои былые преступления. Почему же ты отказываешься сделать то же самое. Торн? Давай вернемся в Новы! Я знаю, что у тебя вполне достаточно средств, мне показывали твое прекрасное владение. Почему бы нам с тобой просто не вернуться назад, не жить вместе в уюте и богатстве, ведя праздный образ жизни? И пусть обычные люди говорят, что им вздумается.

— Liufs Guth! — воскликнул я. — Как ты не понимаешь! Я работал, сражался и убивал, чтобы добиться титула и богатства herizogo. Я вынужден работать, сражаться и убивать для того, чтобы поддерживать свое положение. А теперь представь: король Теодорих вдруг узнает, что он пожаловал дворянство маннамави. Как ты думаешь, долго ли я останусь herizogo? Или богатым человеком? Или владельцем обширного поместья! Ты предлагаешь мне попросту выбросить на ветер все, чего я добился! И ради чего? Чтобы открыто противостоять окружающему миру.

Тут мне показалось, что я выражаюсь очень похоже на христианина: те вечно рассчитывают извлечь выгоду из того, что ведут себя правильно. Поэтому я добавил:

— Мы с Теодорихом подружились задолго до того, как он стал королем, я принес ему клятву верности, и он сделал меня своим маршалом. Так случилось, что во время самой первой нашей встречи он спас меня от верной смерти. Я испытываю к нему нечто большее, чем обычный вассал к королю, я люблю его как человека. И вместе с привилегиями, которые дает мне титул herizogo, я взял на себя и обязанности. Я взялся за это поручение, и я его выполню. А иначе я просто перестану сам себя уважать. Ты можешь отправиться вместе со мной, Тор, или остаться и подождать меня, как хочешь.

Может, это звучало слишком жестко и повелительно, но на самом деле в этом предложении крылась небольшая лазейка. Я намеренно не стал рассматривать третий вариант: а ведь Тор мог предпочесть вернуться в Толосу или отправиться куда-нибудь еще, навсегда покинув меня. Не забывайте, я к тому времени уже потерял голову. Так или иначе, хотя Тор и заметил, что я предложил ему на выбор только два варианта из трех возможных, он не выразил в связи с этим никакой радости, а продолжал хранить мрачное молчание. Поэтому-то я с некоторым беспокойством ждал, что он скажет мне в ответ. Желая спровоцировать Тора, я заметил:

— Да, кстати, моя попутчица Сванильда тоже раньше была служанкой. Сначала у принцессы Амаламены, сестры Теодориха, а затем…

Это заставило Тора заговорить, и заговорить со страстью:

— Vái! Ты требуешь преданности и постоянства от меня, а сам прихватил в дорогу эту шлюху, которая вместе с тобой с самого Новы!

Я попытался протестовать:

— Я ничего от тебя не требую…

— Надеюсь, приглашая меня принять участие в поисках, ты не имел в виду, что с этого времени мне придется делить тебя с этой потаскухой?

— Ну что ты, конечно нет, — ответил я неуверенно. — Вряд ли это понравится вам обоим. Ожидая, что ты все-таки отправишься со мной, я уже поговорил со Сванильдой… и поставил ее в известность, что, возможно, в скором времени уже не буду нуждаться в ее обществе…

— Очень на это надеюсь! А что это за Личинка, о котором ты говорил? Он твой любовник-мужчина?

Абсурдность этого предположения меня так насмешила, что Тор успокоился.

— А теперь послушай! — продолжал я. — Ты абсолютно справедливо заметил, что мы равны, когда раздеты и не носим никаких знаков отличий. Если отныне мы с тобой станем парой, обещаю, что никогда не буду выступать в роли мужа-господина или подчиняющейся супругу жены. Но то же самое должен пообещать и ты. И помни: для меня очень важно, чтобы поиски увенчались успехом. Я волен взять с собой любого, кого посчитаю нужным, и, независимо от того, сколько всего нас будет, принимать решения и командовать отрядом всегда буду только я сам.

— Vái, vái, vái! — произнес Тор, к которому снова вернулось хорошее расположение духа. — Зачем нам еще одна ссора? И охота тебе, Торн, терять на это время в нашу первую ночь? Давай лучше поцелуемся, забудем о разногласиях и затем продолжим…

— И в самом деле, Тор. Должно быть, уже светает.

— И что из этого? Мы ляжем спать, когда у нас совсем не останется сил или воображения, чтобы придумать что-нибудь новенькое. Ну а когда мы хорошенько выспимся, ты отправишься на свои поиски, и, разумеется, я тоже поеду с тобой. Однако история готов такая древняя, что она может подождать еще немного. А мое… желание… более срочное. А твое нет, niu?

Вряд ли можно сказать, что мы с Тором испытывали взаимную любовь. Однако мы оба с самого начала почувствовали друг к другу просто безумное физическое влечение, словно нас покарали haliuruns, наслав проклятие, или нас околдовал Дус, skohl разврата. Очевидно, в какой-то момент мы оба ощутили себя девушками, потому что во время нашего последующего совокупления в ту ночь, один из нас, не помню кто именно, выдохнул:

— Акх, как бы я хотел дать тебе ребенка…

А другой ответил:

— Акх, ну а я так просто мечтаю выносить твое дитя…

— Иисусе! — Хотя Сванильда и произнесла это негромко, но разбудила меня, и моя первая мысль была: «Надо же, никогда раньше я не слышал, чтобы она поминала имя Господа всуе». Затем я испытал облегчение оттого, что мы с Тором были накрыты одеялом, потому что дневной свет струился в окно и Сванильда, очевидно, увидела, что мы лежим, сжимая друг друга в объятиях. Затем она выбежала из комнаты, громко хлопнув дверью.

Я сполз с постели, чувствуя страшное смятение, но Тор только рассмеялся:

— Я смотрю, она очень о тебе заботится, niu?

— Помолчи, — проворчал я, пытаясь отыскать свою одежду.

— Ну, если Сванильда еще до сих пор не поделилась ни с кем твоим секретом, то она наверняка сделает это теперь. И насколько я знаю женщин — уж поверь моему опыту, — вскоре об этом узнают все.

— Думаю, что ты ошибаешься, — промямлил я. — Но вообще-то надо бы удостовериться.

— Есть только один проверенный способ заткнуть женщине рот. Похоронить и засыпать сверху землей.

— Хватит болтать глупости! Проклятье, куда делся мой второй башмак?

Тор встал, заглянул под кровать и, ухмыляясь, подошел ко мне с башмаком в руке. Даже пребывая в состоянии раздражения и беспокойства, я не мог в очередной раз не восхититься красотой обнаженного тела Тора — до чего же он был хорош в свете солнечных лучей. Я невольно подумал, что Тор такой гибкий и двигается с такой грацией, что Сванильде до него очень далеко. Затем я вздрогнул: Тор повернулся спиной, и я вновь увидел страшный шрам в форме языческого молота.

— Я провожу Сванильду обратно в дом Мейруса, — сказал я. — Оставайся здесь, Тор. Оденься, позавтракай, делай что хочешь. Только не показывайся никому на глаза. Мне потребуется время на то, чтобы успокоить Сванильду и узнать, как много она поняла. Я встречусь с тобой позже на пристани, возле склада Мейруса.

Я повернулся, чтобы уйти, но Тор задержал меня извечным женским жестом обладания: вытащил из моей туники лоскут корпии, чтобы я выглядел аккуратно. Затем я поспешно покинул дом. Я боялся, что Сванильда могла уйти уже довольно далеко, но она шла, едва волоча ноги, а потому еще только миновала конюшни pandokheíon. Догнав ее, я сказал первое, что пришло мне в голову:

— Ты уже позавтракала, Сванильда?

Она ядовито ответила:

— Разумеется. Уже почти полдень. Мейрус покормил меня. — Тут она повернула ко мне свое лицо, и я увидел, что оно не было рассерженным, оно было мокрым от слез.

Я решил не тянуть кота за хвост и покончить с этим побыстрее.

— Дорогая, помнишь наш разговор перед тем, как мы отправились в путешествие? Мы условились, что ты не будешь обижаться, если я однажды скажу тебе: «Сванильда, достаточно».

Она вытерла глаза:

— Акх, дорогой Торн, я боялась, что рано или поздно произойдет нечто подобное и я потеряю тебя. Возможно, ты полюбишь прекрасную принцессу вроде Амаламены. Но я никогда не думала, что потеряю тебя из-за мужчины.

Я вздохнул с облегчением. Хорошо, что мы с Тором были накрыты одеялом, Сванильда не догадывается о нашей тайне. Я сказал:

— Я ведь объяснил тебе вчера, что мы с Тором должны много чего обсудить ночью. Затем, сморенные сном, мы просто заснули.

— В объятиях друг друга? Не надо притворяться, Торн. Я не собираюсь тебя упрекать. Кроме того, я сама виновата, нечего было являться без приглашения. Я очень огорчена и расстроена… я думала, что хорошо знаю тебя. — Она попыталась улыбнуться, но вместо этого всхлипнула. — А выходит, что совсем и не знала, да?

Я не очень-то обрадовался тому, что нас с Тором приняли за пару презренных concacati[35], но это все-таки было лучше, чем если бы обнаружилось, кто мы на самом деле.

— Мне жаль, что ты об этом узнала, Сванильда. Тем более столь неприятным образом. Однако поверь, тебе неизвестны некоторые детали. Если бы ты их знала, то, может, и не стала бы меня осуждать.

— Я не осуждаю тебя, Торн, — сказала она совершенно искренне. — Я отпускаю тебя к твоему… возлюбленному. Но, пожалуйста, не гони меня. Позволь мне и дальше помогать тебе в твоей миссии.

— К сожалению, ничего не получится.

Она посмотрела на меня с недоверием:

— Ты бросаешь поиски?

— Нет, Сванильда. Я бросаю только тебя. Мне бы хотелось, чтобы ты вернулась в Новы.

Бедняжка совсем упала духом.

— Акх, Торн, когда я пообещала тебе, что ты в любой момент можешь сказать мне: «Сванильда, достаточно», я также добавила, что с этого времени я стану твоей покорной служанкой. Пожалуйста, позволь мне остаться хотя бы в качестве служанки.

Я покачал головой:

— Это будет невыносимо — для тебя, для меня, для всех. Как ты не понимаешь: нам лучше расстаться прямо сейчас.

— Пожалуйста, Торн! Не гони меня! — воскликнула она в отчаянии.

— Сванильда, я не особенно верю предсказателям, однако иногда они бывают правы в главном. Помнишь, что напророчил нам Мейрус прошлой ночью? Так что постарайся вырвать любовь ко мне из своего сердца!

— Но я не могу!

— А ты постарайся. Это облегчит наше расставание, а оно неизбежно. А теперь давай пошли со мной к дому старого иудея. Я плохо соображаю, поскольку не выспался. Я попрошу у него глоток вина, чтобы проснуться, и немного еды.

Мейрус встретил меня ворчанием и неохотно велел слуге покормить меня. Он подозрительно глянул на меня из-под нависших бровей, затем посмотрел на Сванильду. Она сопровождала меня молча, но с трудом переставляла ноги, и выражение лица у нее было печальное. Тем не менее она не рассказала иудею о том, какую сцену застала в pandokheíon, сказала только, что возьмет свою лошадь и вернется туда, чтобы собрать и уложить вещи, которые она оставила в покоях. Я объяснил Мейрусу, что отсылаю Сванильду домой, в Новы, якобы для того, чтобы наш отряд не был слишком многочисленным. Похоже, настроение у старого иудея испортилось еще больше, поэтому я попытался задобрить его:

— Мы вместе с моим новым помощником Тором обсудили вопрос насчет Личинки. Он может поехать с нами, и мы проследим, чтобы твой человек в целости и сохранности добрался до Янтарного берега.

— Thags izei вам обоим, — кисло проворчал Мейрус.

Я продолжил с удовольствием поглощать завтрак, но тут он наклонился ко мне и сказал:

— Thags izvis, сайон Торн. Я рассчитываю получить от этого рискованного предприятия большую прибыль и не сомневаюсь, что Магхиб будет рад посмотреть новые страны. От души надеюсь, что он и твой новый друг Тор окажутся для тебя хотя бы вполовину такими хорошими товарищами, как твоя подруга Сванильда.

Никак не отреагировав на это его заявление, я встал из-за стола:

— Вот что, пойдем-ка скажем Личинке, чтобы он собирался в дорогу. Мне хотелось бы также посмотреть, что за лошадь ты ему приготовил.

— Магхиб на складе, он ждет тебя. Я прикажу своему конюху привести нескольких лошадей, полагаю, будет лучше, если ты выберешь сам.

— Хорошо, — сказал я. — Тор тоже присоединится к нам там. Так что вы с ним снова встретитесь.

— Biy yom sameakh.

— Что?

— Я сказал, что за радостный день, — рявкнул он и вышел.

Личинка стоял у двери склада, словно ждал меня с нетерпением, но вид у него был далеко не радостный. Армянин держал в поводу лошадь Сванильды, уже оседланную и нагруженную вьюками, поэтому я предположил, что и ее хозяйка тоже здесь: ждет внутри, чтобы попрощаться, когда все соберутся.

— Háils, Личинка! У меня для тебя хорошие новости. Если ты все еще собираешься путешествовать, мы с Тором приглашаем тебя отправиться с нами.

Вопреки ожиданиям, он нимало не обрадовался, а сказал только:

— Госпожа Сванильда…

— Она с нами не едет.

— Угу, — произнес он как-то хрипло и показал внутрь дома. — Госпожа Сванильда…

— Я знаю, — ответил я. — Сейчас мы все попрощаемся с ней.

— Так ты знаешь?! — в ужасе воскликнул армянин резким голосом и вытаращил глаза.

— Да что с тобой? — спросил я.

— Со мной?! — Тут Личинка как-то странно заскулил и вновь показал внутрь склада.

Недоумевая, в чем дело, я шагнул туда. Несколько мгновений моим глазам пришлось привыкать к темноте. Затем я понял, что имел в виду Личинка, ибо увидел страшную картину: в самом углу с балки свисал спутанный клубок кожаной сбруи: она была натянута, а на нижнем конце ее раскачивалась стройная фигурка.

7

Я мгновенно выхватил меч, перерезал сбрую и подхватил Сванильду на руки, но сразу же понял, что опоздал. Рядом бестолково топтался Личинка. Осторожно уложив все еще теплое тело на тюк сена, я сказал, обращаясь неизвестно к кому:

— Как может живой человек добровольно уйти в такой прекрасный солнечный день, причем наложить на себя руки в столь темном и зловонном месте?

— Должно быть, бедняжка сочла, что ты это одобришь, — произнес грубый голос, и я понял, что к нам присоединился Мейрус. — Сванильда была готова на все, чтобы только сделать тебя счастливым.

В его словах было слишком много истины, чтобы пытаться отрицать очевидное, поэтому я не стал хитрить. Я резко повернулся к нему и сердито сказал:

— Или же она просто сделала то, что предсказал ей ты, старик? Зачем перекладывать вину на меня, когда ты мог предотвратить это?

Но Мейрус нимало не смутился, продолжая гнуть свое:

— Я предвидел только то, что сегодня Сванильда перестанет любить тебя. Я не знал, что это произойдет именно так — как последний акт любви. Или самопожертвования. Она оставила тебя, сайон Торн. Но почему?

— Чтобы он выполнил свой долг и обрел свою судьбу, — произнес другой голос, мягкий, но хрипловатый. — Человек, на которого возложена особая миссия, не должен таскать за собой бесполезный груз…

— Заткнись, Тор! — рявкнул я, а Мейрус одарил вновь прибывшего одним из самых хмурых своих взглядов.

Какое-то время все мы молчали, с жалостью глядя на маленькое неподвижное тело. Затем я снова произнес, ни к кому конкретно не обращаясь:

— Я отправил ее домой одну. Я забыл, что Сванильда как-то сказала мне: без господина или госпожи она чувствовала себя брошенной сиротой. Полагаю, именно это заставило бедняжку… — Я поднял голову и заметил взгляд, который бросил на меня Тор: насмешливый, почти манящий. Поэтому я изо всех сил попытался сохранить присущее мужчине хладнокровие.

— Ну, какой бы ни была причина, — произнес я насколько мог прохладным тоном, — мне жаль… что она сделала это…

Тут мой голос сорвался, я повернулся к Мейрусу и сказал ему:

— Понимаешь, будучи христианкой, Сванильда совершила непростительный грех: пошла против воли Бога, лишилась его благодати. Ее должны похоронить без священника, без соответствующей погребальной церемонии и отпущения грехов, только с проклятиями, в неосвященной земле, чтобы и следа не осталось от ее могилы.

Мейрус сплюнул презрительно:

— Tsephúwa! — Это прозвучало как самое грязное ругательство. — Ты волен насмехаться над иудаизмом, маршал, но это не такая холодная и жестокая вера, как христианство. Оставь мне бедную девочку. Я прослежу, чтобы ее похоронили не по-христиански, а достойно, с состраданием и с соблюдением всех приличий.

— Я благодарен тебе, добрый Мейрус, — сказал я от всего сердца. — Позволь мне хоть немного отплатить тебе за хлопоты: тебе не надо искать для Личинки лошадь.

Я повернулся к армянину:

— Если ты все еще хочешь ехать с нами, вон там стоит лошадь Сванильды, уже оседланная.

Он в нерешительности перевел взгляд с меня на Мейруса, затем на Тора. Грязный Мейрус заметил колебания и подбодрил его:

— Возьми лошадь, Магхиб. Она лучше любого коня из моей конюшни.

Личинка кивнул и знаком выразил мне признательность.

Затем Мейрус обратился к Тору (я очень удивился, что старик попросил его, а не меня):

— Ты не посмотришь пергамент, который я составил, fráuja Тор, все ли там в порядке? Здесь говорится, что я доверяю Магхибу действовать в моих интересах, заключая торговые сделки с янтарем.

Тор отшатнулся от протянутого пергамента, внезапно изменившись в лице и забеспокоившись. Затем он взял себя в руки и сделался, как выразился Мейрус, «заносчивым», сказав надменно:

— Я ничего не понимаю в янтаре и вообще в торговле. И не считаю нужным учиться столь нудному занятию, как чтение.

— Да что ты? — делано изумился Мейрус и вручил мне свернутый пергамент. — А я-то полагал, что умение читать необходимо для посланца короля Эрика, который собирает сведения по истории готов.

Притворившись, что не обратил внимания на эту перепалку, я раскрыл документ, изучил его, одобрительно кивнул и засунул пергамент за пазуху. Но, по правде говоря, я был смущен гораздо сильнее, чем Тор. Хотя я и не был авгуром вроде Мейруса, но мог бы сперва удостовериться в пригодности своего «помощника-историка», прежде чем объявлять, что Тор таковым является. Меня ввела в заблуждение его правильная речь, и я решил, что Тор был обучен грамоте. Но, конечно же, это вовсе не обязательно: служанка, которая постоянно присутствовала при разговорах придворных дам, могла с легкостью приобрести внешний лоск и видимость воспитания. Так или иначе, я не стал оправдываться перед Мейрусом, а только сказал Личинке:

— Может, ты найдешь для себя что-нибудь полезное среди вещей Сванильды. Ее спальный мешок, зимний плащ, который был ей слишком велик. Там есть также и домашняя утварь.

— Простите, fráuja, — кротко ответил Личинка, — я не умею готовить.

— Это ничего, Тор умеет, — сказал я злорадно (должна же быть от него хоть какая-то польза) и не без удовольствия заметил, как тот с трудом сдержал готовое выплеснуться наружу негодование. — Так что, — добавил я, впервые отдавая приказание как командир отряда, — Тор назначается поваром на время нашего путешествия.

Я склонился над Сванильдой, чтобы поцеловать ее на прощание, снова почувствовав на себе возмущенный взгляд Тора. Но я поцеловал всего лишь руку мертвой девушки, потому что лицо человека, который скончался от удушья, выглядит слишком ужасно. Я молча попрощался с ней и дал себе слово: если я выживу в этом путешествии, составлю историю готов и запишу ее, чтобы смогли прочесть все, то посвящу свой труд Сванильде.

После того как Личинка приторочил к седлу свои вещи, мы втроем бок о бок выехали из Новиодуна. Я больше не позволял армянину ехать на моем Велоксе, решив, что он должен научиться общаться с лошадью без помощи веревки для ног. Еще я прикинул, что поскольку мы сегодня выехали поздно, то проведем в седле лишь половину дня, поэтому Личинка не слишком сотрет кожу и натрудит мышцы, за ночь он придет в себя и сможет снова ехать верхом на следующий день.

Поскольку я уже достаточно насмотрелся на унылые луга в дельте, то был рад тому, что Личинка не повел нас сразу на север. Мы отправились вверх по течению Данувия, обратно на запад. Спустя два дня или около того, сказал Личинка, мы доберемся до реки Пирет[36] — притока, впадающего в Данувий с севера, и тогда отправимся вверх по его течению, на север. Таким образом, мы будем двигаться на север по прекрасной, поросшей лесом и зеленью речной долине, изобилующей лесным зверьем.

Я заметил одну интересную вещь. Хотя Личинка ехал верхом, неуклюже покачиваясь, словно мешок с опилками, и не мог удержаться на лошади прямо, даже когда она шла шагом, он каким-то образом все равно ухитрялся ехать рядом со мной, так чтобы я оказывался между ним и Тором. Личинка явно избегал своего второго попутчика, и это заставило меня задуматься о Торе или, вернее, о том немногом, что я о нем знал.

И это немногое вряд ли могло внушать доверие. Что представлял собой Тор? Дерзкий выскочка из простонародья, законченный эгоист, державшийся настолько нахально, что был готов хвастаться своим невежеством и бесцеремонностью, — это надо же, дойти до того, чтобы присвоить себе имя могущественного бога. Да еще вдобавок вор, не стесняющийся своих преступлений, не признающий никаких моральных устоев, не уважающий власть, закон и обычаи, с презрением относящийся к чужой собственности, чужим правам и чувствам. Несмотря на приятную наружность, манеры Тора были такими грубыми, что он отталкивал от себя всех, кто готов был предложить ему дружбу. Со временем я вынужден был признать, что никто, похоже, не любил этого человека. Да уж, картина, которую я мысленно нарисовал, была не слишком привлекательной.

И тут, словно подслушав мои мысли, Тор сказал:

— А я удачно придумал — назваться в честь бога. Похоже, мое имя внушает всем трепет. Только представь: меня никогда не пытались ограбить во время путешествия, ни разу не украли ни одной мелочи, меня не обманывали владельцы постоялых дворов. Могу только предположить, что это из-за моего наводящего ужас имени: все боятся прогневить могущественного Тора. Как я уже говорил тебе, я из всего пытаюсь извлечь выгоду. Как ты думаешь, может, нам следует отправить вперед Личинку, пусть сообщит всем о приближении Тора. Это поможет нам избежать нежелательных встреч.

Я отклонил это предложение:

— Я путешествовал много раз, по всему этому континенту, и мне не было нужды особенно беспокоиться о безопасности. Думаю, мы можем обойтись и без этого, Тор, и не станем унижать Личинку, заставляя его выступить в роли раба.

Тор громко фыркнул; он выглядел раздосадованным, но не стал возвращаться к этому вопросу, я же снова предался размышлениям.

Личность Тора была непривлекательна для других, включая и меня. Да, как человек он мне не слишком нравился. Но зачем обманывать себя: даже если бы я обнаружил, что у него самый отвратительный характер на свете, я бы не стал разрывать наших отношений. Боюсь, это не делает мне чести. Подобно пьянице или старому отшельнику Галиндо, ставшим рабами своих пагубных пристрастий, я также был не в силах порвать с Тором, как они не могли отказаться от вина и курения. Я пал жертвой распутной красоты Тора и, несмотря на сомнительную мораль своего любовника, был покорен желанием вновь и вновь получать удовольствия, которые один только Тор, единственный человек на земле, мог мне доставить. Признаться, в глубине души я уже едва ли не сожалел о том, что не велел Личинке отправиться вперед. Я мечтал поскорее оказаться в объятиях Тора, но не хотел, чтобы армянин увидел нас или услышал что-то подозрительное. Хотя, как я вскоре Узнал, самого Тора это не беспокоило.

— Vái, — презрительно бросил Тор, когда мы остановились, чтобы разбить лагерь, и я поделился с ним своими опасениями. — И пусть себе этот деревенщина возмущается на здоровье. Он всего лишь армянин. Я не упустил бы возможности получить удовольствие, будь он хоть самим епископом.

— Ты — да, — промямлил я, — однако я, в отличие от тебя, дорожу своей репутацией. Ты же знаешь, как болтливы армяне.

— Тогда позволь мне изменить внешность, по крайней мере частично. Пока Личинка привязывает лошадей вон там, я переоденусь в платье Геновефы и буду носить эту одежду, пока он с нами. Мы можем сказать ему, что лишь из соображений государственной важности я раньше изображал мужчину. — Это казалось разумным, и я подумал, что Тор способен на благородный жест, пока он не добавил саркастическим тоном: — Ты поручил мне готовить еду на всю компанию. Я могу сыграть любую роль и стану вести себя подобно мелкой сошке, чтобы соответствовать великому маршалу.

Я попытался все превратить в шутку, сказав:

— Ну, после того как стемнеет, мы по очереди будем подчиняться друг другу. — Однако Тор не улыбнулся в ответ, да я и сам почувствовал стыд, оттого что докатился до пошлости.

Наша хитрость удалась на славу. Когда пришел Личинка неся в руках охапку хвороста, чтобы разжечь костер, он выказал лишь легкое удивление, обнаружив меня беседующи с молодой женщиной вместо Тора. Армянин учтиво кивну головой, когда я представил ее как Геновефу, и если у него были какие-то сомнения относительно той истории, котору мы придумали, он оставил их при себе. Он только сказал:

— Поскольку никто из нас сегодня не добыл ничего на ужин, — (за весь день нам действительно не попалось ни одно зверя), — то, полагаю, вы будете рады, fráuja Торн и fráujin Геновефа, узнав, что я предусмотрительно захватил немно копченого мяса и соленой рыбы с кухни fráuja Мейруса.

Мы оба выразили ему благодарность за предусмотрител ность, и Геновефа даже занялась приготовлением еды, отправившись с котелком к реке за водой. Ни Личинка, ни она не упрекнули своего командира в том, что он не позаботился об ужине сам. Но я, посчитав этот досадный промах одним из проявлений своего одурманенного состояния, решил впредь поменьше думать о нашем новом компаньоне и уделять больше внимания своим обязанностям.

После того как мы перекусили жестким мясом и Геновефа вычистила песком нашу скудную посуду, я подкинул в огонь побольше хвороста, чтобы хватило на ночь, и мы принялись раскладывать наши спальные мешки. Личинка деликатно отошел на значительное расстояние по берегу реки и исчез из виду. Я сомневался, однако, что он совсем ничего не слышал, потому что Геновефа-Тор и Торн-Веледа развлекались в объятиях друг друга всю ночь.

Назавтра и вообще на протяжении всего нашего совместного путешествия — днем, по крайней мере, — Тор оставался в облике Геновефы, и Личинка всегда обращался к нему fráujin. Я стал относиться к своему спутнику исключительно как к женщине — во всяком случае, в дневные часы — и обнаружил, что и мысленно теперь называю Тора «она». Поэтому и писать о нем я впредь буду в женском роде. А вообще-то, если разобраться, ни в старом готском наречии, ни в латыни, ни в греческом языке, да и, насколько я знаю, ни в одном другом не существует подходящего местоимения для обозначения маннамави.

Спустившись вниз по течению, я убедился, что на этом отрезке Данувий сильно изгибался и постоянно поворачивал то в одну, то в другую сторону. Он так часто делился на каналы, был окружен таким количеством озер и прудов, что я мог бы и не узнать тот приток реки, до которого мы добирались, хорошо еще, что его все-таки узнал Личинка. Хотя и не такой внушительный, как могучий Данувий, в который он впадал, Пирет и сам был довольно значительным потоком. Его воды несли большое количество грузовых судов, на его берегах, в тех местах, где отсутствовал лес, располагались процветающие фермы, а время от времени попадались и деревни, иногда довольно большие. Река была богата рыбой, и Личинка показал себя умелым рыбаком. Леса были полны дичи, я мог чуть ли не выбирать, какое мясо принести на ужин.

Эта страна, к северу от Данувия, называлась Старой Дакией, и те граждане Рима, кто жил к югу от реки, считали ее первобытной твердыней без дорог, населенной только дикими варварами. Однако я, зная с детства, что слово «варвары» означает всего лишь «чужаки», не слишком-то боялся повстречаться здесь с настоящими дикарями. Вскоре я и впрямь обнаружил, что большинство местных жителей, хотя и были лишены приятных манер и налета цивилизации, довольно мирно жили на островах в этой глуши и неплохо вели хозяйство, более или менее обеспечивая себя всем необходимым. Акх, иногда мы все-таки встречались с настоящими дикарями: отдельными семьями кочевников и целыми племенами, которые жили лишь охотой и собирательством. Это были остатки народов, которых называли аварами и уйгурами; очевидно, родственники гуннов, потому что их отличали желтоватого цвета кожа и мешки под глазами; они были необычайно волосаты, неопрятны и кишели паразитами. Никто из них не причинил нам при встрече никаких неприятностей, вот только кочевники оказались назойливыми попрошайками — но просили не деньги, а всего лишь соль, скромную одежду или остатки убитой нами дичи.

Оседлые общины, на которые мы набредали, были заселены где скловенами, где готами одной из ветвей, а где другими германскими народами. Но в большинстве деревень жили люди, которые произошли от древних даков, изначально населявших эту местность. Они уже на протяжении долгого времени вступали в смешанные браки с римскими колонистами и легионерами, вышедшими в отставку. Теперь их потомки говорили на искаженном латинском языке и называли себя румынами. (Соседи, скловены и германцы, именовали их более уничижительно: валахи, что означало «болтуны».) В каждой общине, какого бы размера она ни была, разумеется, имелись также греки, сирийцы и иудеи. И повсюду без исключения они были самыми богатыми жителями поселений, потому что занимались торговлей теми товарами, которые доставлялись по Пирету.

Наша троица редко останавливалась надолго в скловенских деревнях, потому что в качестве жилья путешественникам там могли предложить только весьма непривлекательного вида корчмы. В германских общинах всегда имелись сносные gasts-razn, а у румын обычно имелись неплохие hospitium (которые на их диалекте назывались ospitun), иногда нам предлагали даже простенькие купальни. Сам бы я не остановился на ночь в большинстве этих мест, но Геновефа постоянно твердила, что не может спать на открытом воздухе, поскольку боится окоченеть от холода. Поэтому я снимал для нас покои — Личинка, разумеется, спал в конюшне с лошадьми. Однако я все-таки решительно противостоял постоянным попыткам Геновефы подольше задержаться и предаться безделью в очередном из таких мест, хотя она умела весьма красноречиво умолять, заклинать — как истинная дочь Евы — и бранить меня в приступе гнева.

В любом случае то время, что мы проводили в gasts-razna и ospitun, нельзя было считать потерянным, потому что в нескольких из них я собрал новые сведения для написания истории. Любое жилье для путешественников, конечно же, всегда располагается на оживленной дороге, и до тех пор, пока эта дорога остается оживленной, его всегда содержит одна и та же семья. Поскольку владелец такого заведения сам, как правило, никуда не выезжает и ему особо нечем заниматься, кроме рутинной работы, его единственное развлечение — слушать те истории, которые рассказывают постояльцы. После этого он пересказывает их другим людям, включая собственных сыновей, которые наследуют его дело. Следовательно, любой владелец постоялого двора знает огромное количество сплетен и историй; некоторые совсем свежие, но большая часть их старые — даже древние — и ведут начало от его дедов и прадедов, передаваясь из поколения в поколение. А еще больше, чем слушать других людей, скучный, поросший мхом домосед любит рассказывать сам. Поэтому я с легкостью вытягивал из всех владельцев гостиниц, готов и румын, великое множество всевозможных рассказов и воспоминаний.

Не все из того, что я слышал, годилось для составления истории, некоторые рассказы были совсем уж невероятные, а кое-что я уже слышал прежде. Тем не менее я иногда просиживал с хозяином у очага до глубокой ночи, пока Геновефа не начинала тревожиться и капризничать и не заявляла рассказчику:

— Эта история ничем не поможет нашим поискам, и вообще, уже далеко за полночь. Пойдем в постель, Торн.

И я был вынужден уходить. Но нельзя сказать, чтобы я многое терял при этом, потому что Геновефа частенько бывала права. Множество этих румынских рассказчиков просто пересказывали варианты древних языческих сказов или мифов. В одном из ospitun владелец торжественно заверил меня:

— Если ты всегда ведешь себя добродетельно, молодой человек, то после смерти обязательно попадешь на Остров Счастья, Авалон, и там будешь пребывать в блаженстве. Однако так уж предопределено, что через какое-то время ты снова должен родиться на Земле в новом теле. Ясное дело, ни один здравомыслящий человек по своей воле не пожелает забыть радости, которые он испытал на Острове Счастья. Поэтому тебя заставят выпить из реки Леты воды, дарующей забвение. Мигом позабыв обо всех радостях, которыми ты наслаждался на Авалоне, ты пожелаешь вернуться на Землю и испытать многочисленные страдания, прожив еще одну жизнь смертного.

— Авалон, bah! — проворчал гот, владелец gasts-razna. — Скажите, пожалуйста! Да римляне — и румыны — всего лишь переделали на свой лад загробный мир готов, Валгаллу. Ведь именно туда, в небесный чертог Вотана, как все еще верят язычники, попадают души избранных, отважных воинов, погибших в битвах. Их поднимают наверх девушки удивительной силы и красоты, которых называют walis-karja, то есть валькириями, и там усопшие продолжают былую героическую жизнь.

Все это я уже знал, но местные готы рассказывали мне и кое-что другое, сообщали неизвестные факты, имевшие непосредственное отношение к моей миссии. Мне рассказали, например, что когда готы покинули свою прежнюю родину на Янтарном берегу, то не кто иной, как король Филимер, повел их в глубь континента на юг, чтобы поселиться в устье Данувия. И, объяснили мне, именно король Амал Счастливый был прародителем династии Амалов.

Я узнал также много интересного об образе жизни и традициях этих древних готов.

— До того как у них появились лошади и они научились ездить верхом, — сказал один старик, — они охотились пешими. Наши предки усовершенствовали простое копье, изобретя вертящееся копье. Охотник полностью обвивал веревкой древко — не слишком сильно, как ты понимаешь, — затем, крепко держа один конец веревки, он бросал ее вперед изо всех сил. Веревка раскручивалась, заставляя копье вращаться в воздухе, поэтому оно летело прямее и точнее и пробивало цель с большей силой.

— Но затем, — добавил другой пожилой гот, — во время долгого исхода, нашим предкам довелось пересекать равнины, где они научились использовать лошадей и освоили верховую езду. Более того, готы охотились и сражались верхом, используя при этом мечи, копья и луки. Но они также изобрели еще одно оружие, которого не знали даже самые лучшие наездники-гунны. Это был sliuthr, длинная веревка с петлей, имевшей на конце подвижный узел. На всем скаку воин-гот мог бросать такую веревку на большое расстояние и сильно затягивать ее вокруг жертвы — неважно, был то зверь, человек или его конь: добыча становилась совершенно беспомощной. Более того, это оружие было еще совершенно бесшумным — что может быть лучше в засаде или когда надо убрать часовых.

За время своего чрезвычайно долгого переселения готы приобрели и другие навыки.

— Наши предки также научились ремеслам древних аланов, даков и когда-то цивилизованных скифов, — рассказывала мне пожилая женщина. — Эти народы теперь уже давно рассеялись повсюду, они вырождаются или вовсе вымерли, но их ремесла живут в умах и руках готов. Наши ювелиры знают, как сгибать и переплетать золотую проволоку в виде прекрасной филиграни, как обухом молоточка выбивать на листе металла рисунок, как заливать финифтью вырезанный узор, как делать подложку под драгоценные камни из листового золота и серебра, чтобы они сверкали лучше природных.

Однако, постоянно чему-то обучаясь и совершенствуясь, готы не стали более слабыми и добродушными, они по-прежнему строго соблюдали свои суровые законы.

— Ни один готский король никогда не станет навязывать новых законов своим подданным, — сказал еще один старик. — Единственными законами для готов являются те, что были приняты еще в древности, за долгое время люди убедились в том, что законы эти разумны и справедливы. Так, человек, которого застигли на месте преступления, немедленно объявлялся виновным. Скажем, тому, кто убил своего соплеменника без особой причины, наказанием служила смерть от руки родственника убитого. Но в зависимости от обстоятельств кара могла быть не столь суровой, и преступник должен был выплатить wairgulth. Вот почему понятия «виновный» и «должник» обозначаются в старом языке одним и тем же словом. Или же совершено злодеяние, но подозреваемый не схвачен на месте преступления, его только обвиняют; тогда он мог доказать свою непричастность тем, что проходил через суровое испытание. Его подвергали такому испытанию еще до суда, и он мог быть оправдан многими давшими клятву людьми, которые там присутствовали, сегодня мы назвали бы их свидетелями его испытания.

Старик замолчал и улыбнулся.

— Разумеется, люди современные привыкли к более, так сказать, цивилизованному суду, они едва ли станут доверять нашему правосудию, а напрасно. Нынешних законников можно очень легко подкупить. Иное дело — судья-гот. Его место в суде было покрыто настоящей человеческой кожей, которую сняли с одного из судей, уличенного во взяточничестве. Похоже, это было очень давно, потому что кожа превратилась в лохмотья… Да уж, трудно проигнорировать такое напоминание о том, что представители закона должны всегда быть справедливыми и честными.

Вообще в целом я больше полезного узнал от готов, которые содержали gasts-razna, чем от румын, владельцев ospitun.

Но одна история и у тех и у других совпадала почти дословно, и это настораживало.

— Берегись, молодой человек, если ты намерен двигаться со своими попутчиками дальше на север, — заявил мне как-то старый румын. — Придерживайся лучше северо-запада, если твои поиски заведут тебя в ту сторону, но ни в коем случае не сворачивай на северо-восток. Пройдя отсюда чуть дальше, на север, ты доберешься до Тираса[37]. Что бы ты там ни делал, всегда оставайся только на западном берегу. На восточном начинаются земли Сарматии, где в сосновых лесах скрываются ужасные viramne.

— Я не понимаю твоего румынского слова viramne, — заметил я.

— На латыни это звучит как viragines[38].

— Как же, знаю, — кивнул я. — Это те женщины, которых древние греки называли амазонками. Ты хочешь сказать, что они действительно существуют?

— Уж не знаю, амазонки они или нет. Могу только сказать, что это племя необычайно злобных и воинственных женщин.

Присутствовавшая при нашей беседе Геновефа, как истинная женщина, заинтересовалась возможными соперницами:

— А они и правда так красивы, как о них говорят?

Румын развел руками:

— Этого я тоже не могу сказать. Я никогда не видел их и не знаю никого, кто бы их видел.

— Тогда почему ты их боишься? — удивился я. — С чего ты взял, что эти viragines действительно существуют?

— Один бродяга-путешественник как-то случайно забрел в их земли, и ему буквально чудом удалось спастись. Он потом рассказывал истории, от которых волосы встают дыбом: о боже, какие муки бедняга там испытал! Сам я никогда с ним не встречался, но кое-кто из моих знакомых слышал эти рассказы. И еще — уж это всем известно — отряд римских колонистов, жаждавших иметь собственную землю, однажды в отчаянии пересек Тирас, собираясь расчистить себе место в сарматских лесах. И больше о них ничего не слышали.

— Vái, да это просто глупые слухи! — усмехнулась Геновефа. — Ничего же не известно наверняка.

Владелец постоялого двора бросил на нее взгляд.

— Для меня и слухов вполне достаточно. Вряд ли кто захочет убедиться в их правдивости на собственном опыте. Разумный человек не станет зря рисковать.

Я сказал:

— Я слышал и другие истории о племени этих амазонок. Но ни в одной из них не объясняется, каким образом эти женщины производят на свет себе подобных.

— Говорят, что они питают ненависть к мужчинам и терпеть не могут вынашивать детей, но делают это по обязанности, чтобы сохранить свое племя от вырождения. С этой же целью они вынуждены время от времени вступать в связь с мужчинами из других племен дикарей-сарматов. Когда на свет появляются дети, viramne бросают мальчиков умирать, а оставляют и воспитывают только девочек. Вот почему ни один король никогда не пытался силой искоренить этих viramne. Кто пойдет воевать против них по доброй воле? Если воина не убьют сразу же, у него нет надежды на то, что он окажется в плену и вернется домой живым, когда за него заплатят выкуп. Можно ли ждать милосердия от женщин, которые убивают даже своих новорожденных сыновей?

— Какая чепуха! — не утерпев, воскликнула Геновефа, а затем обратилась ко мне: — Зачем ты слушаешь эти balgs-daddja, которые не имеют никакого отношения к нашим поискам? Уже давно пора спать, Торн. Пошли отдохнем.

Румын бросил на нее еще один выразительный взгляд:

— У нас в этих местах есть поговорка: «Тот лжец, кто обжег себе язык и не сказал остальным за столом, что суп слишком горяч». Я стараюсь быть честным человеком.

— А что, — произнес я в шутку, — я бы не прочь с ними повстречаться, если бы эти viragines оказались красавицами.

Геновефа наградила меня испепеляющим взглядом, а румын посмотрел на нее задумчиво:

— Самый вкусный и аппетитный на вид суп может обжечь.

Мы услышали немало подобных предостережений также и от готов, которые называли амазонок baga-qinons, «воительницы». Я даже задержался на один день в скловенской деревушке, чтобы расспросить местных жителей, не знают ли и они об этом племени. Оказалось, знают, и я выяснил, что называют их скловены pozorzheni, что означало нечто вроде «женщины, которых нужно остерегаться». Так или иначе, абсолютно все, кто нам об этих женщинах рассказывал, утверждали, что они живут на равнинах к востоку от реки Тирас, и дружно предостерегали нас: «Не ходите туда ни в коем случае!»

8

Когда мы с Геновефой и Личинкой прошли по течению Пирета примерно сто восемьдесят римских миль, река внезапно резко свернула на запад. Поэтому мы двинулись прямо на север и, преодолев несколько миль по гряде холмов, попали в долину Тираса, после чего пошли вверх по его течению, на север. Мы держались на западном берегу Тираса, но не столько памятуя о зловещих предостережениях, сколько просто потому, что у нас не было ни нужды, ни желания переходить реку.

Мы находились к северу от Карпат, так далеко никто из нас прежде не бывал, и мы встретили тут много нового и необычного. Среди обитавшего здесь зверья были северный олень (похоже, самый большой в мире: огромное создание с широкими развесистыми рогами, похожими на ветви некоторых деревьев), крошечные пони палевого цвета — самые маленькие на свете лошадки, которых местные скловены называли тарпанами. Поскольку заведений, где могли остановиться путешественники, становилось все меньше, мы бо́льшую часть ночей проводили в лагере на открытом воздухе, а заботиться о пропитании нам приходилось самим. Я не убил ни одного лося, потому что мы не хотели зря выбрасывать столько мяса, это была бы немыслимая расточительность. Но мы все-таки пару раз поужинали мясом тарпана, и Геновефа приготовила его довольно вкусно. Личинка ловил в Тирасе на крючок рыб, о которых я прежде никогда не слышал. Он также ухитрялся вычерпывать при помощи сети, которую собственноручно смастерил, множество маленьких серебристых уклеек или еще больше мелких бычков — они, кстати, были очень приятными на вкус.

Хотя Геновефа прекрасно готовила, но не любила это занятие, она вечно сердилась и пребывала в раздражении все то время, пока стряпала обед. Поэтому она всегда предпочитала, если выпадала хоть какая-то возможность, останавливаться под крышей, даже если это была всего лишь убогая скловенская корчма. Я не возражал: мне хотелось дать отдых себе и Личинке и не слышать вечных жалоб Геновефы, которыми сопровождалось приготовление еды. В этих местах мы постоянно открывали для себя что-то новое. Скловены на севере, казалось, питались исключительно густыми супами, и в их корчмах нам редко подавали что-то другое. Поэтому мы ели незнакомые нам супы: щавелевый, пивной, из перебродившего молока и зерен ржи и даже похлебку, приготовленную из крови быка и черешни, — и, как ни удивительно, мы нашли все это весьма вкусным.

Как-то в корчме вместе с нами на ночь остановился еще один путешественник, и я с радостью познакомился с ним, хотя он и был ругием, а стало быть, будущим врагом моего короля. Я был рад знакомству с ним, поскольку впервые встретился с торговцем янтарем. Он как раз направлялся с Янтарного берега на юг с лошадью, навьюченной этим драгоценным товаром, чтобы продать его на ближайшем рынке. Ругий с гордостью показал мне образцы своего товара — прозрачные куски янтаря всевозможных цветов: от дымчато-желтого, золотистого до красновато-бронзового. Внутри некоторых виднелись прекрасно сохранившиеся остатки цветочных лепестков, веточки папоротника и даже целые стрекозы — я пришел в настоящий восторг. Я позвал Личинку из конюшни и представил его ругию. Мы втроем сели у очага и распили кувшин с пивом. Личинка и торговец янтарем еще вели разговор, когда мы с Геновефой отправились спать.

Когда мы остались наедине, она принялась жаловаться:

— Я думаю, пора мне уже снова превратиться в Тора. Я устала оттого, что мной вечно пренебрегают.

— Пренебрегают? Что ты имеешь в виду?

— Разве меня представили этому незнакомцу? Ni allis! А эту носатую армянскую тварь? Ja waíla. Имя Геновефа ничего не значит. Другое дело — Тор. Уж им-то никто пренебрегать не станет. Я предпочитаю, чтобы меня замечали, а не принимали за придаток великого маршала Торна. В пути я служу тебе в качестве кухарки. В компании меня считают твоей шлюхой, постоянно унижают и вообще мной пренебрегают. Предлагаю прямо сейчас поменяться местами. Ты пробудешь несколько дней Веледой, а я Тором. Посмотрим, как тебе понравится быть всего лишь заурядной женщиной.

— Мне это не понравится, — заметил я, теряя терпение. — Но не потому, что я чувствую себя униженным в качестве женщины, а из-за того, что я королевский маршал и должен таковым оставаться, пока выполняю поручение короля. Ты можешь поступать как знаешь. Быть мужчиной или женщиной, словом, кем и когда захочешь.

— Отлично. Сегодня ночью я хочу быть Тором, и никем больше. Ну-ка… положи свою руку сюда, и ты поймешь, что я Тор.

Итак, на протяжении всей той ночи я был лишь Веледой. Тор брал меня жестоко, словно наказывал или мстил; используя все возможные способы, которыми можно взять женщину, он делал это снова и снова. Но если он и старался изо всех сил унизить меня, то не добился успеха. Женщина может быть мягкой и покорной, не только не ощущая при этом себя подчиненной, но даже — акх! — вся пульсируя, наслаждаться представившимся случаем.

В перерывах между совокуплениями, пока Тор отдыхал и восстанавливал силы, я размышлял. Еще в ранней юности я распознал в себе как мужские, так и женские черты, а впоследствии я постарался развить в характере наиболее замечательные свойства, присущие обоим полам, и подчинить низменные. Однако, как в зеркальном отражении, в котором есть все то же самое, но только в перевернутом виде, Тор, похоже, был моим близнецом, наделенным прямо противоположными чертами. Тор был достоин порицания в качестве мужчины: бесчувственный, властный, эгоистичный, требовательный и жадный. Геновефа представляла собой все то, что есть отталкивающего в женщине: капризная, подозрительная, злобная, требовательная и жадная. Оба этих существа были с виду красивы и доставляли друг другу огромное удовольствие в любовных утехах. Но никто не может вечно восхищаться чужой красотой или обниматься со своим любовником. Будь я женщиной, я бы недолго смог выдержать грубого Тора в качестве супруга. А мужчиной не потерпел бы столь сварливую жену, как Геновефа. И вот, пожалуйста, сейчас я состоял в браке с ними обоими.

Однажды я наглядно убедился — когда мой juika-bloth наелся внутренностей больного кабана, — что хищник может быть съеден своей жертвой изнутри. А теперь мне казалось, будто мои собственные внутренности кровоточили: истощались мои силы, моя воля, я сам слабел. Для того чтобы вернуть свою независимость и индивидуальность, да просто для того, чтобы выжить, я должен был извергнуть эту жертву наружу и отучить себя от такой пагубной диеты. Но разве я мог это сделать, если яд, которым я себя отравлял, был таким сладким и приятным?

В глубине души мне хотелось верить, что постепенно я смогу сделать это по своей воле, однако Геновефа сделала это за меня. Впоследствии я частенько размышлял, не была ли ее тезка, супруга великого короля визиготов Алариха, или Аларикуса, или Артура, похожа на мою Геновефу. Если это так и если старинные баллады говорят правду — а там рассказывается, как супруг однажды уличил королеву, изменившую ему с его лучшим воином, Ландефридом, — размышлял я, то интересно, не почувствовал ли обманутый король, когда обнаружил это предательство, то же самое, что ощутил я: облегчение, смешанное с яростью. Честно говоря, к моей ярости примешивалось также невероятное изумление, потому что моя новая Геновефа удостоила своей любви человека, гораздо менее достойного, чем тот воин из старинной баллады. Но не будем забегать вперед.

А в ту ночь превращение Тора, казалось, на время удовлетворило стремление моей супруги к разнообразию. Разговор о том, чтобы мы поменялись местами, больше не возобновлялся. Геновефа осталась Геновефой, а я Торном, и каждый день, пока мы продолжали двигаться вверх по течению Тираса, мы одевались именно так. Мы постепенно добрались до абсолютно безлюдной местности, поэтому Геновефе каждый вечер приходилось исполнять обязанности кухарки. Разумеется, она занималась этим, ворча и жалуясь, как обычно. Для того чтобы наловить рыбы, Личинке надо было сделать только один шаг, от тропы на берег реки, и забросить крючок. Но для того чтобы добыть свежее мясо, мне приходилось углубляться в лес и уходить довольно далеко. Хотя дорогу, которая тянулась вдоль берега, едва ли можно было назвать оживленной, там иногда все-таки встречались люди, поэтому дикие животные держались от нее подальше.

В тот день я направил Велокса в лес за добычей, и, прежде чем вспугнул и убил хорошего толстого auths-hana, мне пришлось забраться так далеко, что я вернулся обратно к тому месту, где мы разбили лагерь, только после заката солнца. Личинка молча взял у меня поводья Велокса, да и Геновефа тоже ничего не сказала, когда я принес большую птицу к костру, который она развела. Но я тут же почувствовал, что за время моего отсутствия произошло нечто необычное.

Даже на открытом воздухе, несмотря на едкий запах костра, я ощутил, что Геновефа совокуплялась. Разумеется, в этом не было ничего исключительного: редкая ночь проходила без того, чтобы мы этим не занимались; однако я уже так хорошо был знаком с ароматами различных ее выделений, словно они были моими собственными. На этот раз запах был незнакомым — corelaceous, а не lactucaceous, то есть мужским, а не женским, и абсолютно точно не принадлежал ни Тору, ни Торну.

Я посмотрел на Геновефу: она сидела и ощипывала глухаря; какое-то время я не произносил ни слова, перебирая в уме всех, кого мы встретили в тот день по дороге. Их было пятеро: двое всадников с вьюками, притороченными к седлам; мужчина и женщина на мулах; пеший старик углежог, пошатывающийся под тяжестью своего груза. Каждый из них бросил хотя бы мимолетный взгляд на мою хорошенькую спутницу. И разумеется, кто-нибудь еще вполне мог пройти мимо, пока я охотился.

Геновефа как раз насаживала выпотрошенную птицу на зачищенную прямую ветку, когда я спросил ее сурово:

— Кто это был?

— Ты про что? — вроде бы удивилась она, не поднимая головы, пристраивая вертел над огнем на двух стоящих вертикально рогатинах.

— Ты недавно переспала с каким-то мужчиной.

Геновефа взглянула на меня вызывающе и одновременно настороженно:

— Ты следил за мной? Видел, как я этим занималась?

— Мне нет нужды следить. Я могу унюхать мужские выделения.

— Vái, а я-то думала, что у меня острый нюх. У тебя, должно быть, нос хорька. — Она равнодушно пожала плечами. — Да, я переспала с мужчиной.

— Но почему?

— А почему бы и нет? Просто подвернулась подходящая возможность, ты отсутствовал. Я притворилась, что в копыте моей лошади застрял камушек. А Личинке велела ехать вперед. — Она добавила холодным тоном: — У меня было не так уж много времени, но мне хватило.

Я произнес с чувством:

— Но почему, почему, Геновефа, ты совершила такую низость? Когда между нами было все, что только возможно…

— Избавь меня от нравоучений, — перебила она, закатывая глаза, словно все это ее утомило. — Ты никак собираешься читать проповедь о супружеской верности и постоянстве? Я уже говорила тебе: я устала быть твоим довеском. Я хочу, чтобы меня замечали саму по себе. И этот мужчина меня заметил.

Я закричал:

— Кто? Какой мужчина? — Я схватил ее за плечи и принялся трясти. — Я видел всех, кто проходил сегодня мимо. Который из них?

Зубы у Геновефы клацали так, что она с трудом могла проговорить:

— Это был… это был… углежог…

— Что?! — взревел я, изумившись так сильно, что невольно отпустил ее. — Но почему из всех мужчин, кто нам сегодня встретился, ты выбрала этого отверженного грязного скловена-крестьянина?

Она самодовольно ухмыльнулась:

— Акх, у меня бывали прежде любовники-скловены. Но никогда еще я не пробовала с таким стариком. С таким грязным стариком. Согласна, он отвратительный, но в новизне впечатлений есть своя прелесть. Однако в целом мне совершенно не понравилось.

— Ты лжешь! А если я сейчас отправлюсь в погоню и убью негодяя!

— Как хочешь. Мне нет никакого дела до того, кого ты убьешь!

— Личинка! — крикнул я. — Не расседлывай Велокса! Веди его сюда!

Личинка, который слышал перебранку, подошел к нам, прячась за лошадью, трясясь от страха. Я сказал ему:

— Следи за птицей внимательно. Переворачивай вертел. Мы вернемся к тому времени, когда ужин будет готов.

Затем я чуть ли не забросил Геновефу в седло, сам запрыгнул сзади и пустил Велокса галопом. Нам пришлось вернуться обратно совсем недалеко, мы быстро отыскали старика. Он сидел, скорчившись, у маленького костерка, разведенного из своего собственного угля, и жарил грибы, нанизанные на прутики. Он удивленно взглянул на нас, когда я стащил Геновефу с седла и швырнул на землю рядом с ним. После этого я взмахнул мечом, приставил его конец к горлу углежога и прорычал Геновефе:

— Вели ему признаться! Я хочу услышать это от него!

Старый негодяй, вытаращив от ужаса глаза, забормотал:

— Prosim… prosim. — По-скловенски это значит «пожалуйста».

Внезапно вместо слов изо рта углежога полилась струйка крови, залив ему всю бороду, а мне руку, сжимающую меч. Затем, столь же неожиданно, он повалился на землю, и я увидел, что из его спины торчит поясной кинжал Геновефы.

— Вот, — сказала она, одаривая меня соблазнительной улыбкой. — Я все исправила. Ты доволен, Торн?

— Я не получил доказательства, что это был именно он.

— Получил. Только взгляни на него. Какое у старика безмятежное выражение лица. Это человек, который умер счастливым.

Она наклонилась, чтобы вытащить свой кинжал, мимоходом вытерев оружие о рваный плащ крестьянина, и снова вложила его обратно в ножны.

— Допустим, ты говоришь сейчас правду, — ядовито заметил я, — но тогда получается, что ты дважды обманула меня с одним и тем же мужчиной. Я хотел убить его сам. — Я приставил свой меч к горлу Геновефы, а другой рукой схватил ее за тунику и притянул к себе. — Так заруби себе на носу: то же самое я сделаю и с тобой, если только ты когда-нибудь повторишь свою ошибку.

Я увидел в голубых глазах Геновефы настоящий страх, и ее слова прозвучали искренне, когда она сказала:

— Я все поняла, Торн.

Но в ее дыхании я унюхал все тот же запах фундука — запах чужих мужских выделений, поэтому я грубо отшвырнул ее прочь от себя, сказав:

— Имей в виду также, что мое предупреждение относится Тору, так и к Геновефе. Я не собираюсь делить тебя ни с одной женщиной и ни с одним мужчиной.

— Говорю же: я все поняла. Видишь? Я исправляюсь. — Геновефа отыскала пустой мешок, который принадлежал убитому, и принялась наполнять его кусками угля. — Я даже забочусь о том, чтобы нам было чем топить костер. Теперь давай сбросим труп в реку, вернемся в лагерь и поужинаем. Я что-то от переживаний проголодалась.

Она ела с аппетитом и без умолку болтала во время ужина: совсем по-женски, о каких-то пустяках, и так весело, словно ничего особенного в этот день не случилось. Личинка же почти не притронулся к птице, он вообще старался стать незаметным, почти невидимым. Я тоже ел мало, потому что лишился аппетита.

Прежде чем мы улеглись спать, я отвел Личинку в сторону, чтобы не услышала Геновефа, и приказал ему с этого времени следить за ней.

— Но, fráuja, — захныкал он, — кто я такой, чтобы следить за fráujin? Или не подчиняться ее приказам? Я всего лишь жалкая обуза для нее в этом путешествии.

— Ты будешь это делать, потому что я приказываю тебе, а ты должен выполнять приказания командира отряда. Если я буду находиться в отлучке, ты станешь моими глазами и ушами. — Я посмотрел на него и внезапно развеселился. — Ну а что касается твоего огромного носа…

— Моего носа? — в ужасе воскликнул армянин, словно я пригрозил, что отрежу его. — Что такое с моим носом, fráuja Торн?

— Все в порядке, — успокоил его я. — Сохрани его для вынюхивания янтаря. Просто будь временно моими глазами и ушами. Не позволяй госпоже Геновефе исчезать из виду.

— Но ты не сказал мне, что именно я должен увидеть или услышать?

— Это не имеет значения, — пробормотал я, не желая признаваться, что Геновефа мне изменила и что теперь меня гложет ревность. — Просто сообщай мне обо всем, даже о самых заурядных происшествиях, а уж выводы я сделаю сам. А теперь давай спать.

Той ночью я потерял аппетит не только к еде. Это была одна из тех немногих ночей, когда ни Тор с Торном, ни Веледа с Геновефой не ласкали друг друга.

На протяжении последующей недели или около того я только трижды отправлялся на охоту, удаляясь от лагеря. И всякий раз, когда я снова присоединялся к своим спутникам, Геновефа неизменно выглядела чистой и целомудренной, я не ощущал никаких чужих запахов, а Личинка ни о чем таком не докладывал. Он только выразительно поднимал брови и разводил руками: дескать, мне нечего сказать. Поскольку поводов для беспокойства больше не было, теперь по ночам я в качестве и Торна и Веледы старался изо всех сил вознаградить Геновефу и Тора за верность, и наша взаимная страсть возобновилась с былой силой.

Следуя вдоль течения Тираса, мы все больше отклонялись на запад, а поскольку река становилась все уже и уже, мы поняли, что приближаемся к ее истокам. Я спросил дорогу у владельца последней корчмы, которая нам попалась, и он посоветовал перейти Тирас вброд в самом узком месте, а затем свернуть на северо-запад. Пройдя примерно сорок римских миль, сказал он, мы окажемся в верховьях другой реки, на скловенском языке она называется Бук[39]. Это была первая река — из тех, что мне встречались, — которая, как я узнал, течет с юга на север. Хозяин корчмы заверил меня, что если мы все время будем двигаться вниз по ее течению, то доберемся прямо до Янтарного берега.

К настоящему моменту мы уже прошли около двадцати миль из тех сорока, что отделяли нас от Бука, по удивительно хорошей дороге, где двигалось множество повозок, и дорога эта привела нас к селению, которое по-скловенски называлось Львив[40]. Несмотря на неблагозвучное, труднопроизносимое название, местечко оказалось уютным, и мы решили тут ненадолго остановиться. Расположенное как раз посередине между Тирасом и Буком, селение это было таким большим, что вполне могло называться городом. Здесь имелись рыночная площадь и огромный базар, куда съезжались все окрестные крестьяне, пастухи, ремесленники, а также торговцы, доставлявшие товары либо по одной, либо по другой реке. Мы нашли hospitium, где частенько останавливались прибывавшие сюда богатые купцы и их семьи, поэтому он содержался в порядке и имел даже отдельные термы для мужчин и женщин.

Поскольку Львив был довольно спокойным местечком и я рассчитывал выяснить здесь кое-что по древней готской истории, а также поскольку, похоже, дальше начинались совсем уж неизведанные земли, я решил задержаться здесь на несколько дней.

Когда мы с Геновефой принесли вещи в свои покои в hospitium, она сказала мне:

— Итак, Торн, ты не можешь или не хочешь отказаться от своей августейшей сущности мужчины, титула маршала и herizogo. Но я могу сбросить свою теперешнюю личину, и, более того, я настаиваю на этом. Я хочу быть по очереди то Тором, то Геновефой, таким образом я смогу пройтись по всем лавкам и мастерским этого селения и посмотреть, что за товары предлагают здесь мужчинам и женщинам, а заодно и купить что-нибудь нам обоим. Кроме того, как ты знаешь, я получила утонченное воспитание и отличаюсь разборчивостью, а мне пришлось слишком долгое время мыться только от случая к случаю, да и то в реке. Поэтому я также настаиваю на том, чтобы по очереди наслаждаться мужской и женской банями. Здесь достаточно людей на улицах, очень много приезжих, так что вряд ли кто-то обратит внимание на сходство между Тором и Геновефой. Даже если кто и заметит, что из того? Любой слух, пущенный этими ничтожествами, живущими в настоящей глуши, вряд ли повредит тебе или поставит в неловкое положение.

Я был просто возмущен категоричностью этого заявления, но еще больше был изумлен, когда услышал, что мой спутник — конокрад, развратник и убийца несчастного старика-крестьянина — заявляет, что получил утонченное воспитание. Поэтому я только и сказал снисходительно:

— Делай как хочешь.

Однако я все-таки беспокоился о своей репутации, а потому отправился на конюшню, где временно поселился Личинка, и сказал ему, что «в государственных интересах» fráujin Геновефа теперь будет снова время от времени появляться в облике молодого человека по имени Тор.

— В каком бы облике она ни была, я хочу, чтобы ты всегда тайно следовал за ней. И предоставлял мне полный отчет, когда бы я его у тебя ни потребовал. Ясно?

— Я буду стараться изо всех сил, — сказал армянин с самым несчастным видом. — Но ведь есть некоторые места, куда fráujin может пойти, а я нет.

— Тогда внимательно наблюдай и жди, пока она снова не выйдет, — приказал я, рассердившись не столько на Личинку, сколько на себя самого: все-таки унизительно опускаться до слежки.

С этих пор Геновефа сопровождала меня в облике женщины, только когда обедала со мной в столовой hospitium, да еще пару раз мы столкнулись с ней на улице. Бо́льшую часть времени Тор проводил в облике Тора. Я сам всегда посещал исключительно термы для мужчин. Если я встречался с Тором там или где-нибудь в другом месте, мы с ним делали вид, что не знаем друг друга. Но я надеялся, что Личинка продолжает слежку, когда сам я не могу этого делать, и, поскольку он ничего подозрительного мне не сообщал, я был спокоен, полагая, что и Тор и Геновефа ведут себя добродетельно. Я в основном занимался тем, что пытался свести знакомство с местными стариками, которые праздно шатались у hospitium — или у винных лавок, палаток с пивом, вокруг рыночной площади Львива, — и интересовался, что они могут рассказать мне об истории своих предков, которые жили здесь раньше.

Но я отыскал лишь немногих старожилов, которые принадлежали к какому-нибудь германскому роду. Большинство людей, которых я здесь встречал, были скловены с приплюснутыми носами, а они не знали даже, откуда пошел их народ и какова его история. В своей унылой и печальной манере они могли мне только сказать, что скловены пришли откуда-то с далекого севера и востока, а затем постепенно перебрались на юг и запад.

Я спросил у одного из стариков, когда мы сидели в таверне на рыночной площади:

— Это гунны выгнали твоих предков с их далекой родины?

— Кто знает? — вздохнул он. — Может, гунны, а может, и pozorzheni.

— Кто? — не понял я незнакомое скловенское слово.

Он с трудом объяснил, и я понял, что старик имел в виду — «женщины, которых надо опасаться».

— Иисусе, — пробормотал я. — Я слышал, как о них упоминали далеко на окраинах империи суеверные крестьяне, но никак не ожидал, что цивилизованные жители Львива боятся племени амазонок. Неужели у вас тут верят в этот нелепый миф?

— Мы верим, — просто ответил он. — И остерегаемся сердить этих женщин, когда они приходят в Львив.

— Что? Они приходят сюда?

— Каждую весну, — ответил мой собеседник. — Правда, только немногие из них. Они приезжают в Львив, чтобы выменять то необходимое, что не могут достать в своей глуши на востоке. Их легко отличить от других женщин, которые появляются на рынке. Pozorzheni приходят полностью вооруженными и обнаженными по пояс, словно варвары-мужчины с выдубленной кожей; они бесстыдны, дерзки и чванливы: вечно ходят, выставив напоказ свои голые груди.

— Чем же они торгуют?

— Pozorzheni приводят лошадей, нагруженных шкурками выдр на которых они охотятся зимой. Еще они добывают пресноводный жемчуг. Конечно, мех выдры не самый ценный, как и жемчужины из раковин мидий. Но, как я сказал, мы остерегаемся сердить этих ужасных женщин, а потому они совершают обмен с большой выгодой для себя. Зато ни разу на нашей памяти они не нападали на Львив, не грабили стада в округе.

Я произнес скептическим тоном:

— Похоже, на деле они не настолько опасны, как вы думаете. Кем бы эти женщины ни были раньше, теперь они, вполне возможно, стали слабыми и покорными, как котята.

— Очень сомневаюсь, — сказал старик. — В дни моей юности я был одним из нескольких мужчин, кто остановил лошадь, мчавшуюся вон по той улице, она прискакала галопом с востока. Всадник был едва жив, когда мы стащили его с коня, он умер, так и не рассказав о своих злоключениях у pozorzheni, а также о том, каким образом ему удалось сбежать от них. Он не мог говорить, потому что держал в руке собственный язык, который ему жестоко вырвали. Бедняга, должно быть, испытывал ужасные мучения, потому что на его теле не осталось ни клочка кожи. Честно говоря, мы поняли, что он мужчина, только потому, что в другой руке он сжимал свои половые органы.

Я отправился обратно в hospitium пообедать, но, как выяснилось, выбрал для этого не слишком подходящее время, потому что там было полно народу. Столовая представляла собой небольшое помещение без всяких кушеток. Там имелись только длинные столы из досок со скамьями вдоль них, и все они стояли близко друг к другу. Я втиснулся на скамью между двумя обедающими и обнаружил, что сижу напротив Тора. Когда наши взгляды встретились, он широко раскрыл глаза от удивления и хотел вскочить из-за стола, но не смог, поскольку тоже был зажат с обеих сторон.

Я тут же понял, почему мое неожиданное появление так напугало его. Сквозь все остальные запахи — множества человеческих тел, постного супа, горячего хлеба и крепкого пива — я смог ощутить, что от Тора исходит lettucey — аромат женских выделений, причем еще совсем свежий. Они излились совсем недавно — потому что несвежие женские соки пахнут рыбой — и не принадлежали ни Геновефе, ни Веледе. Тор, должно быть, заметил, как затрепетали мои ноздри, потому что на его лице снова появилось испуганное выражение, а глаза забегали по сторонам, словно отыскивая пути для побега. Поняв, что улизнуть не получится, он напустил на себя чарующую улыбку и обратился ко мне через стол, довольно громко, чтобы я смог расслышать сквозь гул голосов в комнате:

— Ты поймал меня, увы, на этот раз я не успел как следует вымыться в термах. Надеюсь, ты не убьешь меня прямо здесь, дорогой Торн, в столь людном месте? Это вызовет шум, достаточно громкий, чтобы он достиг ушей короля Теодориха и всех друзей Торна.

Тор был прав: прямо сейчас я не мог ничего с ним сделать. Начисто позабыв о еде, я растолкал людей, сидевших от меня по бокам, — меня при этом выбранили за грубость — и ринулся в конюшню. Мои руки зудели, так мне хотелось задушить Личинку.

— Ты — tetzte tord! — бушевал я, хватая армянина и принимаясь его нещадно лупцевать. — Скажи, ты просто лентяй? Или круглый дурак? А может, ты замыслил предательство?

— Fra… fráuja! — вопил он в ужасе. — Ч-что я сделал?

— Лучше спроси, чего ты не сделал! — проревел я, отшвырнув его к стене конюшни. — Тор… я имею в виду, Геновефа в обличье Тора… встречалась здесь, во Львиве, с ужасными людьми, с преступниками. Как она отделалась от тебя? Ведь куда бы Тор ни пошел, ты не должен был спускать с него глаз. Ты поленился?

— Нет, fráuja, — захныкал Личинка, сползая на землю. — Я последовал за ним.

— Тогда говори, куда Тор… куда Геновефа ходила в таком виде? Неужели ты не в состоянии распознать, когда она с кем-то встречается? У нее была назначена встреча?

— Нет, fráuja, — хныкал он, складываясь пополам и прикрывая голову руками. — Я знаю только, что она была в lupanar.

— Что? — спросил я ошеломленно. — В публичном доме? Ты проследил, как Тор отправился… ты видел, как Геновефа в обличье… словом, ты видел, как приличная женщина на глазах у всех вошла в lupanar? И ты не прибежал немедленно доложить мне о таком неслыханном происшествии?

— Я не виноват, fráuja, — стонал он.

Но затем Личинка доказал, что он храбрее, чем я думал. Он поднял свое мрачное лицо, опустил руки, которыми прикрывал голову, и отважно произнес:

— Ты прав, fráuja. Я действительно тебя предал.

Я опустил уже занесенный было кулак и процедил сквозь зубы:

— Объяснись.

— Я о многом не сообщил тебе.

— Так сделай это сейчас!

Он запричитал, всхлипывая время от времени:

— Я не знаю, да что же это за женщина такая — fráujin Геновефа! Какая приличная женщина пойдет в lupanar? В Новиодуне я сперва принимал ее за мужчину по имени Тор. Когда наше путешествие только началось, я беспокоился, что однажды вы поступите со мной так же, как и с прекрасной госпожой Сванильдой. Но потом, стоило Сванильде умереть, как оказалось, что Тор тоже женщина. О, всем известно, что ревность может завести далеко, однако ты, fráuja, казалось, был счастлив, а поэтому…

— Объясни толком! Я ничего не разберу в твоей тарабарщине!

Но он продолжил довольно бестолково:

— Поэтому я решил ничего не говорить… не делать ничего такого, что может вызвать ревность или неприятности… закрывать глаза на то, что мне не следовало видеть.

— Болван, я ведь велел тебе смотреть в оба! Я приказал тебе не спускать глаз с Геновефы!

— Но к тому времени, fráuja, она уже обманула тебя. В тот самый день, когда ты сказал мне об этом.

Мне страшно не хотелось в этом признаваться, но деваться было некуда, и я кивнул:

— Я знаю. Она приказала тебе ехать вперед, а затем переспала с углежогом. Поэтому-то я и велел тебе впредь не выпускать госпожу из виду.

Личинка изумленно уставился на меня:

— С каким еще углежогом?

Я ответил раздраженно:

— С грязным стариком, который повстречался нам на до роге чуть раньше в тот день. Ты, конечно же, видел его. Старый крестьянин-скловен. Полное ничтожество. — Я горько рассмеялся. — Это был самый ничтожный из всех ее любовников.

— Акх, нет, любовник ее был человеком еще более презренным, чем скловен, fráuja Торн! — воскликнул Личинка, склонив голову и ударив по ней своими кулаками. — Ты ошибся относительно углежога, или тебя ввели в заблуждение. Единственным, кто обнимал fráujin Геновефу в тот день, был еще более презренный армянин!

Страшно изумленный, я произнес, заикаясь:

— Ты?.. Но… Как ты осмелился?

— Это все госпожа. Я бы сам никогда не решился! — И он быстро затараторил, словно желая все объяснить прежде, чем я разрежу его на кусочки (но я был слишком поражен и настолько ошеломлен, что даже забыл вытащить свой меч). Fráujin пригрозила, что, если я откажусь, она пожалуется тебе, будто я хотел ее изнасиловать, и ты меня убьешь. Она сказала, что ее давно интересует, правда ли то, что рассказывают о мужчинах с большими носами. Вот почему я так испугался, fráuja Торн, когда в тот же вечер ты тоже заговорил о моем носе. В любом случае я не хотел: сказал госпоже, что нет никакой связи между носом мужчины и его svans. Я заверил ее, что у всех армян большие носы, но я не знаю ни одного, у кого svans был бы больше моего. У армянских женщин тоже большие носы, а у них вовсе нет никаких svans. — Личинка замолчал, затем заметил задумчиво: — Но ни у одной из них нет… внизу ничего… ну, в общем, такого большого, как у fráujin Геновефы… — Я свирепо уставился на него, и он торопливо продолжил: — Но, несмотря на все мои протесты, госпожа потребовала, чтобы я продемонстрировал ей svans. И затем, когда все уже случилось, она сказала, что я был прав, она смеялась и высмеивала меня. А потом ты вернулся с охоты, fráuja Торн, и я во второй раз преступно промолчал. Затем был третий, четвертый и пятый раз, потому что fráujin Геновефа — иногда в платье Тора — забавлялась по меньшей мере дважды в день, то с мужчиной, то с женщиной, как только мы прибыли во Львив, и каждый раз сразу же после этого спешила в термы, чтобы вымыться, прежде чем разделить постель с тобой. Откровенно говоря, я беспокоился, что она может подцепить какую-нибудь грязную болезнь от этих неопрятных скловен и заразить тебя. Но, fráuja Торн, как я мог открыть все это тебе без того, чтобы не признаться самому? Ох, vái, конечно же, я знал, что мне рано или поздно придется все рассказать. И я готов понести наказание. Но, пожалуйста, прежде чем ты убьешь меня, можно я верну кое-что, что принадлежит тебе?

Я пребывал в слишком большом изумлении, чтобы ответить. Личинка поспешил куда-то в глубь конюшни, но тотчас же вернулся, неся что-то.

— Я нашел это в складках спального мешка госпожи Сванильды, когда развернул его в первый раз, — сказал он. — Я подумал, что ты наверняка ломаешь голову, что с ним сталось. И поскольку я сам сейчас стою на пороге смерти…

Но я никогда не видел прежде этого предмета. И, увидев теперь, тут же забыл о своей ярости, изумлении и душевной боли. Это был венок, сплетенный из листьев и цветков, какой женщины иной раз, не зная, чем занять себя, делают из цветов в саду, чтобы затем, словно корону, надевать на голову. Сначала я подумал, что Сванильда сплела его просто ради забавы, но потом понял, из чего он сделан: из листьев дуба, теперь уже сухих и скукожившихся, и гроздьев с маленькими цветками липы, которые до сих пор еще источали сладкий аромат, хотя уже давно завяли. Вспомнив легенду о дубе и липе, я догадался, почему Сванильда с такой любовью сплела венок и сберегла его. Я долго вертел его в руках и наконец произнес нежно и печально:

— Помнишь предсказание, которое сделал прорицатель Мейрус?.. Я думаю, что он несколько ошибся. Полагаю, что Сванильда, где бы она ни находилась, никогда не переставала любить меня.

— Где бы она ни находилась, да, — сказал Личинка, сочувственно хлюпая носом. — Где бы она ни находилась, туда ее отправил Тор.

Я оторвал взгляд от примитивной короны и устремил его на Личинку, мне даже не пришлось ни о чем спрашивать. Он отпрянул от меня и с видом еще более виноватым и испуганным, чем прежде, сказал:

— Я думал, ты знал, fráuja. Как я уже говорил, ты казался тогда таким счастливым. Это Тор втащил госпожу Сванильду внутрь, накинул петлю ей на шею и затянул, подвесив бедняжку на балке в углу склада. Он крутил и пинал несчастную, пока та не задохнулась. Думаю, Тор знал, что я притаился там, в темноте, но, похоже, его это не волновало. Вот почему я подумал, что ты и он… или она, я имею в виду…

— Достаточно, — прохрипел я. — Замолчи.

Личинка захлопнул рот чуть ли не со щелчком, а я какое-то время стоял и размышлял, продолжая вертеть в руках венок из дуба и липы. Наконец я заговорил снова, и мне не было дела до того, что Личинка мог подумать, услышав мои слова:

— Ты не ошибся. Это правда. Я действительно вступил в молчаливый сговор, став соучастником злобного деяния, которое совершила эта мерзавка, этот мерзавец. Мы с Тором две стороны одной монеты, и эта монета сделана из грязного металла. Ее нужно расплавить, очистить и отчеканить снова. Для того чтобы это сделать, я должен первым искупить вину. Я начну с того, что сохраню тебе жизнь, Личинка. Я даже впредь стану почтительно звать тебя Магхибом. Готовься к отъезду. Мы покидаем это место. Дальше мы поедем вдвоем. Оседлай двух наших лошадей и погрузи все вьюки на третью.

Я отбросил венок, чтобы он мне не мешал, вытащил свой меч и направился обратно через двор к hospitium. Зайдя в столовую, я огляделся. Тора там больше не было. Я бросился по лестнице наверх в нашу комнату и обнаружил, что дверь распахнута настежь. Тор явно заходил сюда и, очевидно, поспешил покинуть ее, потому что все наши вещи были раскиданы в страшном беспорядке. Быстро все переворошив, я обнаружил, что он оделся в наряд Геновефы и забрал с собой только женские вещи и украшения, ничего не взяв из вещей Тора, кроме меча. Я обнаружил также, что он украл и одну мою вещь — витой бронзовый нагрудник, который покорил его еще тогда, когда он увидел его впервые.

Я услышал, что снаружи раздаются крики, и подошел к окну. Во дворе hospitium мельтешили владелец, несколько его слуг и конюхов, хозяин кричал кому-то, чтобы привели целителя — скловены так называют medicus[41]. Я снова побежал в конюшню, где обнаружил Магхиба, распростертого на спине на соломе между двумя оседланными лошадьми. Из его груди торчала рукоятка ножа, который я тут же узнал. Но на этот раз Геновефа, видимо, слишком торопилась — и рука ее дрогнула. Магхиб был все еще жив, в сознании и, хотя слоняющиеся поблизости помощники пытались заставить его молчать, армянин мог говорить, по крайней мере, с трудом выдавил сквозь пузырившуюся на губах кровь несколько слов:

— Пытался остановить ее… fráujin вонзила в меня… взяла лошадь… поехала на восток… на восток…

Я кивнул, догадавшись, почему он дважды повторил это слово.

— Да, — сказал я. — Она слышала истории об этих ужасных viragines. И поняла, что у нее с ними много общего. Так вот, значит, куда она собирается.

Я не мог поверить, что столь изнеженное создание, как Геновефа, добровольно согласится разделить ту суровую жизнь, которую ведет в лесах кочевое племя. Вряд ли она останется там навсегда. Похоже, она просто собиралась на какое-то время скрыться среди viragines, чтобы таким образом спасти свою шкуру.

Я сказал:

— Твоя рана не кажется смертельной, Магхиб, а вот и целитель. Позволь ему обработать рану и вылечить тебя. Когда силы вернутся к тебе, продолжишь путешествие к Янтарному берегу. Тебе надо только добраться до реки Бук и затем двигаться по ее течению. Я присоединюсь к тебе после того, как сведу счеты с мерзким предателем.

Я оставил Магхиба на попечение целителя и отправился к владельцу hospitium, где вручил ему немалую сумму денег на содержание больного и уход за ним. После этого навьючил Велокса, вскочил на него и поехал на восток, по направлению к Сарматии, на поиски женщин, которых надо опасаться.

9

Довольно обширная и не имеющая четко очерченных границ область под названием Сарматия тянется далеко на запад чуть ли не до самой Азии, а она настолько огромна, что ее точные размеры неизвестны даже тем, кто описывает местности. Но вряд ли мне придется долго путешествовать в поисках Геновефы. Если она на самом деле сбежала, чтобы укрыться среди амазонок — или baga-qinons, или viramne, или pozorzheni, или как там они сами себя называли, — тогда я выясню, где живут эти женщины. Наверняка это не слишком далеко от Львива, поскольку каждый год от них туда приезжают посланцы на ярмарку. Я полагал, что отыщу их даже быстрее Геновефы, потому что я знал кое-что, чего, похоже, не знала она. Мне сказали, что амазонки торгуют шкурками выдр и речным жемчугом, а это означало, что они живут поблизости от чистой проточной воды.

Целых два дня после того, как я покинул Львив, вдоль дороги тянулись небольшие деревеньки, а затем я оказался посреди густых сосновых и еловых лесов. Здесь, в чаще, я перестал быть Торном: снял мужскую одежду, спрятал оружие и надел на себя наряд Веледы. Таким образом, я мог приблизиться к амазонкам, не рискуя оказаться убитым на месте. Я даже постарался выглядеть в женском обличье как можно соблазнительнее, потому что узнал еще кое-что об амазонках, чего могла и не знать Геновефа. Сверху я не стал надевать ни туники, ни блузы, только strophion, чтобы сделать грудь выше и полнее. Так я и ехал, обнаженный по пояс, от души радуясь тому, что была еще ранняя осень: погода стояла теплая, и я чувствовал себя довольно уютно.

Я проехал почти по всему вечнозеленому лесу и в конце концов все-таки добрался до воды. У ручья я остановился, чтобы напиться и наполнить флягу, я не высматривал здесь амазонок, потому что ручей был слишком маленьким — вряд ли тут водились выдры и мидии. Не ожидал я встретить амазонок также и вокруг случайных болот, стоячих прудов или других подобных водоемов. И вот наконец спустя пять или шесть дней после того, как выехал из Львива, я добрался до довольно широкого, прозрачного, быстро текущего потока: самое подходящее место для речной выдры. Я решил пару дней идти вниз по течению, а затем, если не найду никаких следов, перейти его и попытаться обследовать верховья. Берег был покрыт мягким дерном и мхом, поэтому Велокс ступал по нему почти так же тихо, как волк, а я продолжал подозрительно осматриваться, — так мы и двигались под кроной сосен, свисающей над водой. Однако, как оказалось, я был недостаточно осторожным.

Внезапно что-то бесшумно стегнуло меня по лицу, а затем это что-то до боли крепко обхватило меня, как раз под грудью, прижав мне руки к бокам. Прежде чем я понял, что произошло, я оказался выдернутым с седла. Но я не упал, а повис в воздухе, тогда как Велокс спокойно выбрался из-под меня. Почувствовав, что вес наездника больше не давит на него, конь остановился, повернулся и уставился на меня с таким изумлением, что при других обстоятельствах я бы рассмеялся. И было чему удивляться: его хозяин повис в веревочной петле высоко над землей. Только теперь я вспомнил, что́ мне говорили о sliuthr, тихом оружии древних готов.

Поскольку руки у меня были связаны, я не мог достать ни меч, ни кинжал, поэтому мне ничего не оставалось, как только беспомощно висеть в воздухе. Я услышал, как затрещали ветви и кто-то спустился с дерева, очевидно привязав где-то там конец веревки, которая натянулась под тяжестью моего веса. Едва ли я был удивлен, увидев, что на меня напала женщина. Она соскочила со ствола на землю и хмуро уставилась на меня.

Наверняка вам известно, что все легенды об амазонках, от Гомера и Геродота до недавних времен, описывают их как красавиц. Мне и самому было любопытно, так ли это. Мне очень жаль разочаровывать вас, однако это неправда. Вообще-то такой разумный человек, как Геродот, мог бы и сам сообразить, что амазонки вряд ли будут красавицами. Разве не ясно, что женщины, которые все время проводят в глуши, живут круглый год под открытым небом и сами, без помощи мужчин, выполняют всю тяжелую работу, скорее будут походить на грубых сильных зверей, чем на гибких и прекрасных охотниц Дианы. Во всяком случае, та самая первая амазонка, с которой я повстречался в тот день, была именно такой, да и ее сестры, с которыми я познакомился позднее, были ничуть не лучше.

Она соскользнула с дерева вовсе не с легкостью и грацией нимфы, но, напротив, с шумом приземлилась на корточки, подобно упавшей жабе. Едва ли этому можно было удивляться: тот, кто проводит весь год на воздухе, обрастает толстым слоем жира, однако у нее он был просто непомерно большим. Хотя руки амазонки были такими же мускулистыми, как у дровосека, а ноги напоминали стволы деревьев, ее туловище, ляжки и ягодицы были пухлыми. Единственной одеждой, которую она носила, была юбка, сделанная из какой-то кожи, мало чем отличавшейся от ее собственной: грубой, шероховатой и обветренной, как у зубра. Эта женщина была, подобно мне, раздета до пояса, так что я смог убедиться, что, вопреки многочисленным легендам и скульптурам, амазонки вовсе не отрезают себе одну грудь, чтобы им удобней было стрелять из лука. У напавшей на меня женщины их было две, и они вряд ли могли воодушевить на создание скульптуры: этакое кожистое вымя с сосками словно из коры. Что амазонки отреза́ли, так это длинные волосы и, очевидно, больше ничего с ними не делали, даже не причесывали. У этой шапка темных волос напоминала рогожу, такой же войлок торчал у нее под мышками. Глаза, которыми ей всю жизнь приходилось всматриваться вдаль — и когда светило солнце, и когда дул ветер, — были красными и косыми. Амазонка была босиком, и я разглядел длинные пальцы ног, кривые и приспособленные для лазания по деревьям. Ее руки с изогнутыми когтями были такими широкими и мозолистыми, как у кузнеца, одну из них она вытянула вперед, чтобы снять с меня пояс, на котором висели меч и нож.

Как только женщина это сделала, она раскрыла свои необычайно мощные челюсти и заговорила, обнажив полный рот торчащих во все стороны желтых зубов. Я лишь разобрал, что она задала вопрос — частично на старом языке, но с примесью незнакомых слов, которых я не понял. Не в состоянии даже пожать плечами, я попытался мимикой изобразить, что мне трудно уловить смысл. Поэтому она спросила еще раз, выбирая слова более тщательно: все они были готскими, но еще более варварскими, чем любой из диалектов старого языка, которые мне доводилось слышать. В любом случае я мог понять, что она спрашивает, и отнюдь не приветливо, кто я такой и что делаю здесь. Я изо всех сил постарался дать ей понять, что веревка стягивает меня чересчур сильно, чтобы я мог ответить.

Кроме отобранного у меня оружия у амазонки имелись также собственный кинжал, лук и колчан, висевший за спиной. Она изучала меня и словно что-то обдумывала, пока, очевидно, не решила, что превосходит меня по силе. Наверняка так и было, потому что незнакомка вдруг подошла поближе, схватила меня за ноги, подняла вверх и держала, пока я не снял через голову петлю, затем опустила меня на землю. Она дернула свисающую веревку, словно пыталась освободить ее от того, к чему она была привязана, и позволила веревке упасть. Затем амазонка начала, не глядя, сворачивать ее, продолжая сверлить меня взглядом своих маленьких красных глазок, пока я отвечал на ее вопрос, рассказывая заранее приготовленную историю.

Я сказал, и отчасти это было правдой, что я несчастная жена злобного и жестокого мужа, и после того, как он на протяжении многих лет бранил и оскорблял меня — отвратительный похотливый самец, — я решила, что больше не стану этого терпеть. Поэтому я сбежала от своего тирана и отправилась сюда, искать помощи и убежища у своих лесных сестер.

Тут я сделал паузу, с напряжением ожидая, не скажет ли она, что я уже вторая такая беглянка, которая появилась здесь за последние несколько дней. Но амазонка лишь с подозрением уставилась на Велокса и заметила:

— Твой жестокий муж, сестра, дал тебе прекрасного коня.

— Акх, да ничего подобного! Ni allis. Я украла его. Мой супруг не бедный крестьянин, он купец во Львиве, у него целая конюшня таких лошадей. Я взяла себе самого лучшего скакуна.

— Он больше не твой, — проворчала амазонка, — теперь он наш.

— Тогда вы можете поймать еще одного не хуже, — сказал я со злорадной улыбкой и показал на ее sliuthr. — Когда муж приедет за мной.

Она обдумала это и наконец кивнула:

— А ведь точно. — Ее лицо при этом даже немного просветлело. — И вдобавок мы сможем немного развлечься.

Прекрасно понимая, что эта женщина имела в виду, я одарил ее еще одной злорадной улыбкой.

— Мне бы хотелось это увидеть. И принять в забаве участие.

Казалось, она разделяла мое отвращение к «похотливым самцам» и одобряла мое показное стремление присоединиться к «развлечениям» подобного рода. Тем не менее амазонка окинула меня с ног до головы критическим взглядом, а затем сказала:

— Ты недостаточно выносливая, чтобы стать walis-karja.

Итак, именно этим именем они называли себя: walis-karja, в честь тех языческих ангелов, которые на поле сражения подбирали убитых воинов и переносили их в Валгаллу. Могли ли эти женщины на самом деле быть их потомками? Если да, то вот вам и еще одно печальное разочарование: ведь если верить легендам, валькирии тоже были красавицами.

Я принялся вдохновенно лгать дальше:

— Vái, сестра, я когда-то была такой же выносливой, как и ты. Но жестокий муж морил меня голодом. Не сомневайся, я сильнее, чем кажусь на вид, я умею охотиться, ловить рыбу, ставить капканы. Позволь мне только самой добывать себе пропитание, и я буду есть как свинья. Клянусь, я скоро стану толстой — тучной — жирной. Позволь мне только остаться.

— Это не мне решать.

— Ну, тогда позволь мне обратиться к вашей королеве, старейшине, или как там называется главная walis-karja. Мне неизвестен ее титул.

— Unsar Modar. Наша мать. — Женщина снова призадумалась, а затем сказала: — Ладно. Пошли.

Не выпуская из рук мое оружие и свою свернутую веревку, она также взяла за поводья Велокса и потопала вниз по течению реки. Я шел рядом, очень довольный тем, что попал сюда раньше Геновефы.

Я решил расспросить свою спутницу:

— Наверняка ваша старейшина не является всем walis-karja родной матерью. Интересно, она унаследовала свою власть? Или вы ее выбрали? Как тут у вас принято? И как мне к ней обращаться?

Женщина, взявшая меня в плен, немного подумала и сказала:

— Unsar Modar правит, потому что она самая старая. Она самая старая, потому что дольше всех прожила. А прожила она так долго, потому что была самой свирепой, кровожадной и безжалостной из всех, способной убить каждую из нас по отдельности и всех вместе. Ты будешь обращаться к ней, как и мы, с почтением, с любовью, как к Modar Lubo. Матери Любви.

Я с трудом сдержал смех — уж больно это имя не соответствовало описанию, но вслух лишь поинтересовался:

— А как твое имя, сестра?

Она снова замолчала, но в конце концов сказала, что ее зовут Гхашанг. Я заметил, что никогда прежде не слышал подобного имени, поэтому амазонка объяснила мне, что оно означает «Красавица», и снова я едва сдержался, чтобы не расхохотаться.

Теперь к нам стали присоединяться другие женщины: они появлялись из-за прибрежных деревьев, или спускались с них, или приезжали из чащи леса верхом на неоседланных маленьких, косматых, каких-то унылых лошадках. Все амазонки неизменно издавали при виде меня и Велокса хриплые вопли и скрипучими голосами задавали вопросы Гхашанг. Но она, гордая тем, что привела в лагерь пленницу, отказывалась отвечать и только знаком приглашала их присоединиться к нам. Все эти женщины, даже самые молоденькие, выглядели такими же «Красавицами» и сильно смахивали на массивных диких коров, которых называют зубрами.

К тому времени, когда мы добрались до жилья амазонок, Гхашанг и я уже возглавляли процессию из восьми или десяти женщин. Вряд ли это место можно назвать деревней или даже лагерем. Это была всего лишь широкая лесная поляна с рассыпанными в разных местах кругами кострищ, обложенными кое-как черными камнями. Повсюду валялись спальные мешки, разложенные на подстилках, набитых еловыми лапами, разная утварь и орудия труда, растянутые на обручах шкуры и куски сбруи, ножи, обглоданные кости и другие остатки еды.

С двух или трех стволов деревьев свисали сине-красные туши для будущих трапез, над ними вились мухи. Очевидно, женщины не нуждались в надежном жилище или же просто не могли возвести его, потому что здесь не было даже палаток или навесов. Я еще никогда не видел такой убогой общины, как эта. Честное слово, даже гунны по сравнению с ними выглядели утонченными и цивилизованными.

Здесь было еще десять или двенадцать женщин, несколько девушек, таких молоденьких, что у них еще не выросла грудь, и с полдюжины детей, ковылявших или ползающих поблизости. Ребятишки были совершенно голыми и грязными, я увидел, что все они были исключительно женского пола. У девушек кожа еще не успела загрубеть, и они не обросли мышцами, но при этом, как ни печально, их тела уже были похожи на луковицы. Vái, да у гуннов женщины были красавицами по сравнению с этими. И я, Веледа, вне всяких сомнений, сияла здесь подобно золотому самородку в хлеву.

Было бы логично ожидать, что эта стая горгон будет разинув рот — и с превеликой завистью — пялиться на мое прекрасное лицо и стройную фигуру. Однако, даже будь я невероятно самонадеянной и дерзкой женщиной, прием, который оказали мне walis-karja, показался бы мне просто унизительным. Они уставились, да, с восхищением, но вот только не на меня, а на моего скакуна. На меня они бросили только несколько взглядов, полных неодобрения, почти отвращения, и тут же отвели глаза, словно увидели создание настолько мерзкое, что оно вызвало тошноту у нормальных людей. Ну, по их меркам я таким и был. Как явствовало из имени моей новой знакомой, здесь существовали иные стандарты красоты.

Те, кто слышал об отвращении амазонок к мужчинам, могут подумать, что они представляли собой общество sorores stuprae, которые получают удовольствие только от общения с себе подобными. Но вскоре я узнал, что это не так. Хотя у них присутствовали все женские органы, они были совершенно равнодушны к сексу, не только не интересовались плотскими отношениями, но отвергали само упоминание о них. Немного удивляло, что амазонки представляли себе идеальных walis-karja столь отвратительными, бесформенными, непривлекательными, вызывавшими отвращение не только у мужчин, но и у женщин. Поначалу я не знал причин того, почему они избрали такой путь, но постепенно понял, что единственным странным существом в этом сообществе являлась Веледа. Я боялся даже думать о том, что было бы, узнай они, кто я такой на самом деле.

Гхашанг привязала моего коня, а затем повела меня к старейшине. Многие из ее сестер последовали за нами за завесу из деревьев, которые скрывали расположенную рядом поляну поменьше. Это был «дворец» под открытым небом их Матери Любви. Хотя он был почти точно так же завален остатками пищи и всевозможным мусором, но мог похвастаться двумя предметами, которые можно было бы назвать мебелью. Над спальной подстилкой старухи свисала крыша из поношенной оленьей шкуры, растянутой между двумя суками. А в центре этой поляны находился грубо выструганный из огромного ствола дерева «трон», который уже начал гнить и был покрыт лишайником. Modar Lubo сидела на нем в весьма внушительной позе, едва ли не полностью скрывая «трон» своим телом. Я тут же поверил, что эта женщина самая старая из walis-karja и, без сомнения, самая ужасная.

Если все ее дочери были такими же уродливыми, как зубры, то ее можно было легко принять за одного из сказочных драконов, о которых любят толковать язычники. Modar Lubo была вся в морщинах и пятнах, как и у всякой старухи. Однако складки ее кожи напоминали чешую ящерицы и были покрыты бородавками и наростами, а ее плоские старые груди выглядели такими же твердыми, как пластины доспехов. Ногти на пальцах рук и ног были длинными, словно когти, а немногие сохранившиеся зубы напоминали клыки. Она была гораздо выше, толще и волосатее своих дочерей. Кроме седой, покрытой перхотью рогожи на голове с обеих сторон рта у этой жуткой старухи торчали волосы, напоминающие усы у рыбы-сома. Хотя она не извергала, подобно дракону, из пасти огонь, ее дыхание было таким тошнотворным, что могло отшвырнуть любого противника на восемь шагов.

Остальные женщины лишь бросали на меня вопросительные взгляды. Эта смотрела злобно и с неприязнью слушала, как я представился и начал было повторять сказку, которую уже изложил Гхашанг. Я успел сказать лишь несколько слов, когда старуха прорычала нечто напоминающее вопрос:

— Zaban ghadim, balad-id? — Когда же я посмотрел на нее беспомощно, она спросила на готском: — Ты не говоришь на старом языке?

Это привело меня в еще большее замешательство, и я смог только сказать:

— Я же как раз и говорю на старом языке. Так же как и ты, Modar Lubo.

Она презрительно скривила губы, так что стали видны клыки, и фыркнула:

— Горожанка, что с нее взять! — И царственным жестом махнула своей лапой, чтобы я продолжил рассказ.

Я так и сделал, снабдив множеством подробностей ту историю, которую поведал Гхашанг, приписав все возможные мерзости своему вымышленному супругу. Особенно я упирал на то, что чувствовал себя оскверненной не только в первый раз, но всегда, когда этот негодяй заявлял о своих супружеских правах. Вдохновенно сочиняя для амазонок все эти небылицы, я постарался как можно ниже опустить голову, чтобы Мать Любовь не заметила у меня на шее ожерелье Венеры: вдруг она знала, что оно означает. Описав своего мнимого супруга как настоящее чудовище, жестокое и похотливое, я сказал в заключение:

— Я прошу убежища у тебя и твоих дочерей, Modar Lubo, и прошу также твоей защиты, потому что этот отвратительный человек не расстанется так легко с сосудом, в который с таким наслаждением вливал соки своей похоти. Он способен прийти за мной.

Старуха слегка изменила позу на своем троне и прорычала раздраженно:

— Ни один мужчина в здравом рассудке не сунется сюда.

— Акх, ты его не знаешь, — сказал я. — Он может прийти переодетым.

Мать Любовь фыркнула, совсем как дракон, и с неверием произнесла:

— Переодетым? Ты в своем уме?

Я повесил голову, отчаянно пытаясь вызвать румянец на своем лице.

— Я страшно смущена, даже не знаю, как и сказать тебе об этом, Modar Lubo. Но он… иногда силой заставлял меня играть в отвратительную игру — будто он моя жена, а я его муж. Он ложился и заставлял меня залезать на него и…

— Вот мерзость-то! Тьфу! Замолчи! — Она и все остальные женщины беспокойно задвигались и начали корчить рожи. — В любом случае вряд ли он сможет убедительно изобразить женщину!

— Мой супруг весьма преуспел в изменении внешности, он — transvestitus muliebris[42], если ты знаешь, что это такое. Он переодевался в мои одежды. И мог в таком виде обмануть кого угодно. Он даже заставил нашего львивского лекаря вырезать ему на груди карманы, куда он клал мягкие тряпочки… здесь… и здесь…

Я сделал глубокий вдох, чтобы увеличить свои груди, а затем помял их пальцами, дабы продемонстрировать, что они были настоящими. Маленькие глазки старой драконихи расширились почти до размеров человеческих глаз, то же самое произошло и с остальными walis-karja, которые собрались вокруг нас.

Я вздохнул и добавил:

— Он даже выходил на улицу в таком виде, и незнакомцы часто принимали его за женщину.

— Мы его не примем! Правда, дочери? — Все тут же утвердительно закивали своими коровьими головами. — Как бы по-женски он ни выглядел и ни вел себя, он не сможет пройти простое испытание, когда на нем выжгут клеймо. Воск плавится. Воск горит.

Ее дочери оживленно закивали и закричали:

— Bakh! Bakh!

Я так понял, что это слово обозначало у них одобрение, поэтому присоединился к ним.

— Macte virtute![43]

— Но ты, — сказала Мать Любовь, снова вперив в меня свой страшный взгляд. — Что ты можешь нам предложить? Кроме своей прекрасной лошади и красивых латинских фраз?

— Я не всегда была горожанкой, — сказал я. — Я умею охотиться, ловить рыбу, ставить капканы…

— Но ты слишком худенькая и к тому же не сможешь выполнять работу на холоде и нырять за жемчужницами. Тебе следует нарастить побольше плоти на своих тонких костях. Позаботься об этом. А теперь скажи, как много ты знаешь о нас, walis-karja?

— Ну… я слышала кучу историй. Но не знаю, какие из них правдивы.

— Ты должна выучиться. — Она сделала знак одной из женщин. — Это Морг, наша ketab-zadan — или, как бы ты сказала, исполнительница древних песен. Она будет сегодня петь для тебя. Так начнется твое обучение нашему старому языку.

— Так, значит, мне позволено у вас остаться?

— Пока. Надолго ли, там будет видно. Скажи, у тебя есть дети во Львиве?

Это удивило меня, но я честно ответил:

— Нет.

— Ты бесплодна?

Я подумал, что лучше будет свалить все на мужа.

— Вполне возможно, что бесплоден мой супруг, Modar Lubo… Учитывая его извращения и…

— Ладно, посмотрим. — Она обратилась к женщине, которая захватила меня в плен: — Гхашанг, этим займешься ты. Пошли весточку уйгурам, передай, что нам срочно нужен Служитель. Как только мужчина здесь появится, отдай ему эту женщину. — Мне она сказала: — Ты пройдешь обряд посвящения, и если забеременеешь, то останешься насовсем.

Это показалось мне довольно суровым посвящением — заставить женщину, которая сбежала от похотливого супруга, возлечь с незнакомцем. Причем не с кем-нибудь, а с желтокожим, кишащим паразитами, ужасным, словно гунн, уйгуром. Но я ничего не сказал, только склонил голову в знак согласия.

— Хорошо. Тогда ты свободна. А теперь все подите прочь. Ваша Мать желает отдохнуть.

Со страшным усилием старуха поднялась с «трона» и, тяжело ступая, добралась до своей подстилки. Теперь, когда она освободила большое кресло, я смог увидеть, что оно покрыто кожей, вымазанной краской: это, очевидно, означало орнамент. Хотя кожа была изношенной, потертой и обтрепанной по краям, она выглядела слишком нежной и мягкой, чтобы быть шкурой какого-либо животного, это была кожа человека.

Гхашанг вернула мне мой пояс с мечом и ножом и показала свободное место на поляне, где я могла положить свой спальный мешок и вьюк. Остаток дня я провел следующим образом.

Моим новым сестрам все еще, казалось, неловко было смотреть мне в лицо, да к тому же не все они свободно говорили на готском, чтобы общаться со мной, но амазонки страшно заинтересовались, с какой целью толстая веревка обхватывала круп моего Велокса. Поэтому я запрыгнул на коня и показал, для чего она служит. Затем, одна за другой, амазонки попытались проделать это сами. Разумеется, такие толстые женщины не могли легко запрыгнуть в седло, они забирались на него, словно это было дерево. Однако, сев верхом, walis-karja могли цепляться за веревку пальцами ног лучше меня. Женщины были удивлены и обрадованы, когда поняли предназначение этого приспособления, некоторые сразу стали делать ножные веревки для своих лошадей. Однако вскоре выяснилось, что никто из walis-karja не знал, как соединить веревку, поэтому я некоторое время посвятил их обучению этому навыку.

Точно так же я заинтересовался их тихим оружием, sliuthr. Его было довольно просто сделать, и тот узел, который женщины завязывали в петлю, тоже выглядел довольно простым. Они могли набросить петлю на ствол дерева или ногу ползающего ребенка и крепко затянуть ее вокруг цели. Но когда это попытался повторить я, то проделал все настолько неумело и неуклюже, что они дружно рассмеялись. (Это было не столько унизительно, сколько мучительно, потому что их смех резал ухо.) Однако я сумел придумать, как усовершенствовать их sliuthr — вплетя в конец веревки узелок и продев в петлю всю веревку, вместо того чтобы завязывать грубый двигающийся узел. Когда я сделал один такой и женщины испытали его, они обнаружили, что теперь веревка скользит лучше и ее можно бросать еще тише. После этого амазонки перестали надо мной смеяться. Они даже вручили мне sliuthr, с которым я мог бы уйти и потренироваться в одиночестве, без того, чтобы меня смущали.

Развлекаясь таким образом, я обдумывал все, что уже успел узнать о walis-karja. Они использовали sliuthr в качестве оружия. Их Мать Любовь покрыла свое «судное место» кожей, которая была снята с человека. Другими словами, эти женщины унаследовали от древних готов по крайней мере две вещи. Во-первых, мне вспомнилась легенда о том, что когда-то очень давно, во время переселения готов, некоторые из женщин выказали себя столь невыносимыми, что их силой изгнали из отряда. Казалось, логично было сделать вывод, что те женщины умудрились выжить самостоятельно, остались здесь, сохранили старые обряды и традиции и так никогда и не переняли ремесел и милосердия, присущих более поздним готам, walis-karja были их прямыми потомками. Если так, то я могу понять, почему те древние готы изгнали прапрапра-бабушек нынешних. Легенда утверждает, будто первые женщины были злобными ведьмами haliuruns, но, по-видимому, они были всего лишь такими же отвратительными, как и их прапраправнучки.

Старинные песни могли подтвердить мою теорию, это была настоящая история, но оставался все-таки один вопрос. В чем заключалась причина того, что эти женщины совершенно растеряли свою сексуальность? Те давние изгнанницы могли быть, если верить легенде, настолько возмущены тем, что с ними сделали, что поклялись впредь обходиться без мужчин. Но их теперешние потомки не просто сохраняли верность той клятве; они, похоже, вдобавок избавились от всех женских инстинктов и достоинств.

Плохо, что они были довольны тем, что стали толстыми и уродливыми, а уж до чего мерзко звучали их голоса.

Я встречал множество мужчин, в чьих голосах слышался металл, однако бо́льшая часть женщин, которых я знал, говорили сладкими серебристыми голосками. А у этих walis-karja, молодых и старых, голоса были резкими, грубыми, трубными. Столь же неженственными выглядели их лень и неряшливость. Они жили в такой грязи, которая бы ужаснула любую нормальную женщину. Они не мыли своих детей, хотя до реки было рукой подать. Они одевались в шкуры, потому что забыли исконно женские ремесла — прядение, ткачество, шитье — или же так и не научились им.

И наконец, когда амазонки позволили мне присоединиться к ним за nahtamats, я обнаружил, что они даже не умеют готовить. Мне дали порцию внутренностей какого-то непонятного животного, чуть теплых и почти совершенно сырых, а также месиво из какой-то зелени. Еду положили на лист дерева, потому что эти женщины не знали, как печь хлеб или лепешки. Я проворчал, что даже я смогла бы приготовить лучше, и Гхашанг услышала это. Она сказала, что моя очередь обязательно наступит, потому что никто из сестер не любит эту работу.

После того как все мы поели, женщины доставили себе еще одно из немногих доступных им удовольствий. Я уже наблюдал подобное. На тлеющие угли костров они насыпали высушенные листья hanaf, а затем, накинув на грубый очаг шкуры, стали по очереди засовывать головы под навес, чтобы вдохнуть в себя дым. Даже ребятишки так делали, а некоторые женщины взяли на руки совсем маленьких, чтобы они тоже могли принять в этом участие. Hanaf оказал на амазонок разное воздействие, но никто из них не стал от этого лучше. Некоторые начали кружиться в темноте, другие грузно отплясывали, третьи несвязно и громко заговорили своими медными голосами, а четвертые просто упали на землю и захрапели. Да уж, подобное развлечение не делало чести walis-karja. Только несколько из нас воздержались: я, потому что не собирался терять голову, четверо или пятеро женщин, которые в ту ночь стояли на страже, устроившись на верхушках росших поблизости деревьев, и еще одна, по имени Морг, потому что Мать Любовь велела ей петь мне старинные песни.

Имя Морг означает «Птица», но она не походила на птицу ни манерой петь, ни своими размерами. Если слушать трубные голоса других женщин было неприятно, то выносить ее пение оказалось просто мучительно. Тем не менее старинная песня, которую она исполняла, была мне знакома. Хотя эта грубая песня исполнялась на смеси готского языка и какого-то незнакомого мне диалекта, она была такой бесконечно длинной, что я смог уловить достаточно, чтобы понять, о чем там говорилось. Это была сага о происхождении и ранней истории племени walis-karja. Впоследствии я был даже рад, что мне пришлось выслушать эту длинную нудную песню, почему — поймете позже.

Сага начиналась с рассказа о том, как много лет тому назад несколько женщин оставили готов — заметьте, оставили сами, а не были изгнаны. В этой версии истории не было мерзких ведьм haliuruns, которых выгнали с позором. Все готские женщины представали честными вдовами или девственницами, они постоянно были вынуждены отбиваться от развратных готов-мужчин, покушавшихся на их добродетель. Наконец, устав от этого, бедняги решили сбежать в глухие леса и начали кочевать там в поисках убежища. Немало лишений выпало на их долю: голод, страх, непогода и еще много всего, однако они оставались свободными и с самого начала поклялись, что их маленький отряд навсегда останется чисто женским и сохранит ненависть к мужчинам.

Постепенно, говорилось в саге, женщины добрались до великолепного скифского города, потому что в те дни Сарматия еще называлась Скифией и населявшие это государство скифы оставались могущественным народом. Жительницы этого города приняли скиталиц из племени готов как родных сестер, накормили, одели, они холили их и предлагали остаться. Но готские женщины устояли перед искушением поселиться там, потому что хотели жить самостоятельно. Они все-таки переняли некоторые скифские традиции, такие как вдыхание дыма hanaf. И еще они заимствовали из религии скифов двух богинь — их зовут Табити и Аргимпаса, желая, чтобы те стали их покровительницами. Они получили в подарок от своих скифских сестер разные вещи, которые могли понадобиться им в глуши. Но потом готские женщины ушли, чтобы навечно поселиться в глуши и скитаться по лесам. И когда они покинули город, то их сопровождало множество скифских женщин, которых они обратили в таких же мужененавистниц, какими были сами.

Морг все скрипела и скрипела, рассказывая, как готские и скифские женщины с этих пор стали свободными, независимыми и самостоятельными и как они с этих пор использовали случайных мужчин в своих целях: только для того, чтобы производить потомство. Однако с этого момента я перестал вслушиваться в сагу, потому что она уже многое мне объяснила.

С одной стороны, я понял, почему эти женщины пользовались смесью своего родного готского языка с каким-то чужим и почему это искаженное наречие они называли своим старым языком. Очевидно, это был язык скифов, о котором я знал лишь то, что он был древнее готского. В любом случае в жилах этих walis-karja текла смешанная кровь. Они были потомками тех готских и скифских женщин. Я уж не говорю о том, что мужчины, которых они использовали для размножения, могли принадлежать к другим народам. Честно говоря, я почувствовал настоящее облегчение оттого, что эти ужасные женщины не были мне настоящими сестрами по крови.

Сага Морг поведала мне и еще кое-что, хотя это и не было выражено в словах песни. Она объяснила мне причину физической непривлекательности walis-karja и их полного равнодушия к плотским утехам и женственности. Из старых книг по истории я знал, что скифы, когда-то очень красивые, образованные и энергичные люди, со временем стали толстыми, вялыми и апатичными. Мужчины и женщины фактически превратились в бесполые существа, начисто потеряв интерес к плотским утехам. Если верить историкам, именно эта печальная комбинация: потеря физической силы плюс неспособность к размножению — и привела к вырождению скифов.

Более того, мне стало понятно, что эти walis-karja вовсе даже не решили добровольно стать толстыми, уродливыми, глупыми, безжизненными и лишенными сексуальности. Они просто унаследовали эти черты, когда смешались со скифами. Я вспомнил, как когда-то давно взял на заметку одно слово из скифского языка — enarios, буквально «мужчина-женщина», потому что решил, будто оно означает маннамави вроде меня. Но теперь я склонялся к тому, что оно, скорее, означало всего лишь мужеподобных женщин. Должно быть, так скифы называли walis-karja.

Уехав из Львива для того, чтобы отыскать вероломную Геновефу, я решил, что мне придется временно позабыть о своей миссии. Вместо этого я случайно обнаружил тут сведения, которых никогда бы не нашел ни в одном другом месте. Акх, я не льстил себе, что разгадал тайну амазонок, ибо знал, что греки писали о них за сотни лет до того, как на свет появились walis-karja. Но я был очень доволен тем, что установил, каков был вклад готов в легенду об амазонках.

10

Геновефа нашла дорогу к walis-karja только через три дня. Все это время я притворялся, что прилагаю все силы для того, чтобы стать такой же ужасной, как и мои новые сестры.

Выполняя приказание Modar Lubo, я с показной жадностью поглощал всю отвратительно приготовленную еду, которую сменяющие друг друга кухарки подавали нам, но потом обычно потихоньку куда-нибудь ускользал и извергал ее из себя. Время от времени я даже притворялся перед сестрами: засовывал голову под колпак над костром и вдыхал немного дыма, достаточно для того, чтобы мои глаза стекленели, а рот расслаблялся, как у них, но не столько, чтобы потерять контроль над собой. И еще я немного выучил их скифский язык.

В некоторых отношениях он очень отличался от готского. Женщины могли сказать «Madar Khobi» вместо «Modar Lubo», «na» вместо «ne», или «dokhtar» вместо «daúhtar», но эти слова можно было легко понять. Другие же слова напоминали язык аланов — а аланы, как я считал, когда-то давно пришли из Персии, — поэтому эти слова мне было непривычно произносить. Но я научился обращаться к каждой женщине как к khahar вместо «сестра», называть веревку с петлей tanab вместо sliuthr, а женские груди — kharbuzé (это слово, которое буквально обозначает «дыня», очень хорошо подходило для описания грудей всех остальных женщин, но никак не для моих). Таким образом, я достаточно познакомился со скифским языком и был способен теперь общаться свободней, но, по правде говоря, сестры были не слишком-то склонны со мной беседовать.

Когда бы я ни принес кролика или глухаря, убитых при помощи пращи, или ни поймал на лесу окуня, они неизменно напоминали мне: «Khahar Веледа, помни, что ты должна совершить пожертвование». Поэтому я делал, как они меня учили: отрезал у своей добычи голову и клал ее на какой-то обрубок кипариса, который служил алтарем обеим местным богиням. Это было единственное жертвоприношение или религиозное отправление в честь Табити и Аргимпасы. Все, что я смог понять, — это то, что Табити была равнозначна римской языческой богине Весте, хранительнице домашнего очага, а Аргимпаса выступала у амазонок в роли Венеры, богини любви и красоты. Поскольку у walis-karja имелось только грубое подобие очага, а уж любви и красоты не было и в помине, не приходилось удивляться тому, что их подношения были случайными и скудными.

Женщины показали мне, как они занимаются своим традиционным промыслом dokmé-shena, то есть ныряют за жемчугом. Толстая прослойка жира давала им возможность долго находиться в холодной воде, но она же мешала им погружаться под воду без посторонней помощи. Поэтому, совершенно голая, держа в руках корзинку из ивовых прутьев, женщина соскальзывала с берега в воду, прихватив с собой также и тяжелый камень, чтобы погрузиться на илистое дно, где обычно прятались жемчужницы. Удивительно, как долго амазонки могли находиться под водой, я и не думал, что человек на такое способен. За этими грудями-дынями скрывались, должно быть, вместительные легкие: женщины могли так долго задерживать дыхание, что успевали за это время наполнить корзину до самых краев голубоватыми раковинами. Затем, уже на берегу, эти раковины вскрывали — на несколько сотен приходилась лишь одна-единственная жемчужина. Мне бы потребовалось полдня, чтобы при помощи ножа вскрыть такое количество раковин, но амазонки делали это очень быстро, распечатывая их своими изогнутыми когтями на больших пальцах рук. Они живо отбрасывали прочь те, где было только мясо моллюска, а такими могли оказаться все раковины в корзине, — и так корзина за корзиной, пока не находили наконец единственную подходящую жемчужину.

Эти жемчужины были не так красиво окрашены, как морские, не так сильно блестели, и только немногие из них имели округлую форму. Большинство напоминали неровные пузырьки, некоторые из них были очень маленькими, словно глаза мухи, и только совсем немногие оказывались по размеру больше ногтя. Сомневаюсь, что женщины могли бы выгодно их продать, не будь они грозными walis-karja, которых боялись все торговцы Львива.

В тот день, когда я наблюдал за нырялыцицами за жемчугом, мое внимание также привлекли растения на берегу реки. Я взял одну из корзин для жемчужниц и набил ее до краев их листьями. Женщины наблюдали за мной с подозрением, поэтому я честно сказал им:

— Запасаюсь приправами для еды, когда наступит моя очередь готовить пищу.

За все то время, которое я провел с walis-karja, они не делали попыток напасть на Львив или на какое-либо другое поселение, поэтому мне не представилось возможности проверить, действительно ли они такие ужасные убийцы, какими описывали их легенды и слухи. Однако на третий день пребывания у walis-karja мне пришлось сопровождать их на охоту. Мы только-только проснулись, когда одна из ночных часовых, женщина по имени Ширин, приехала и сообщила, что видела в лесу прекрасного лося. Мать Любовь оскалилась, словно голодный дракон, и объявила, что неплохо бы добавить в наши кладовые еще и вкусную лосятину. Она назвала с дюжину женщин, которым предстояло отправиться с Ширин и убить зверя, затем подумала и прибавила мое имя.

— Только не мешай охоте, — предупредила она меня. — Пока только смотри, как мы это делаем, и учись. — И тут еще одна мысль пришла ей в голову. — Я, пожалуй, тоже поеду. Хорошая возможность испробовать новую лошадь.

Она имела в виду моего Велокса, но я не стал протестовать. Я с интересом заметил, что, отправляясь на серьезное дело вроде этого, амазонки все-таки седлают лошадей. Они надели на моего Велокса добротное боевое римское седло для Modar Lubo, а на тех маленьких лошадок, на которых должны были ехать они сами и я, старые и потертые седла. Потребовались целых четыре женщины, чтобы поднять и водрузить на седло массивную старуху — Велокс печально заржал, когда они это сделали, но Мать Любовь ухитрилась держаться на нем прямо, потому что мы ехали тихо, почти прогулочным шагом.

Мы добрались до возвышения, где оглядели расчищенный участок леса — заболоченную местность, поросшую высокой травой. Ширин сделала нам знак, что мы находимся поблизости от того места, где она видела лося. Мы остановились, и Мать Любовь махнула охотницам своей древоподобной рукой. Они тихо разъехались в разных направлениях, а мы со старухой остались сидеть на своих лошадях и наблюдать. Walis-karja охотились совсем не так, как я, спешиваясь и подкрадываясь к дичи на расстояние выстрела из лука. Очевидно, несколько из них обогнули лося и оказались позади него, а затем галопом поскакали обратно, потому что по прошествии времени я услышал отдаленный звук множества копыт. Вскоре погоняемый всадницами лось уже ломился сквозь заросли на дальнем конце заболоченного участка, отчаянно пытаясь расчистить себе путь.

Однако, оказавшись приблизительно на середине заболоченного участка, огромное животное внезапно остановилось. Хотя я и не увидел ни одной выпущенной стрелы, лось остановился, словно налетев на стену, попытался сделать прыжок в сторону, еще один и замер на месте. Затем отчаянно заметался, словно пойманная на крючок рыбина. Остальные женщины, в то время пока их сестры скакали на лошадях, притаились в промежутках между деревьями по обеим сторонам болотины, но я не замечал их до тех пор, пока лось не остановился и их лошади не выскочили из-за деревьев. Хотя я и не питал особого уважения к walis-karja, однако я был поражен тем, как умело они обращались со sliuthr. Из своего укрытия, сидя верхом на лошадях, они накинули на лося веревочные петли — тихо, почти незаметно; причем каждую из них набросили с расстояния примерно в сорок шагов и на цель, которая двигалась безудержным галопом. Я думал, что это невозможно, но амазонки точно зацепили рога лося — с двух сторон, так, что он не мог двинуться, а лишь яростно сопротивлялся, стоя на одном месте.

Разумеется, даже такие дюжие женщины, как эти, не могли долго удерживать обезумевшего и рвущегося лося. Но они привязали концы своих веревок к лукам седел и натянули веревки. Их лошади, приученные к такой работе, подались назад и ловко переместили тяжесть своего веса, а лось продолжал в это время отчаянно биться. Хотя лошади и были небольшого роста, они не давали петлям соскользнуть с рогов, что лишало лося возможности сдвинуться с места. Три или четыре женщины, которые не стали набрасывать свои веревки, подъехали к загнанному зверю поближе, затем спешились и принялись колотить лося по шее мечом, увертываясь от его ударов и прыжков. К тому времени, когда мы с Матерью Любовью присоединились к ним, зверь был уже мертв; его огромное тело распростерлось на траве, но голова словно опиралась на огромные широкие рога.

Старуха не только не поздравила своих дочерей с удачной охотой, но даже не поблагодарила их, она лишь вовсю отдавала приказы:

— Ты и ты, отрубите голову, чтобы поднести ее в дар Табити и Аргимпасе. Ты и ты, выньте внутренности. А вы обе, начинайте снимать шкуру.

Не дожидаясь, пока мне прикажут, я слез с лошади и начал помогать. Действуя мечами, женщины не смогли убить лося чисто. Их торопливые удары превратили горло зверя в столь чудовищную окровавленную дыру, словно его изорвали и искусали волки. Но по крайней мере, хоть в других местах прекрасная шкура осталась неповрежденной. При помощи огромных ножей мы с сестрами аккуратно сняли ее, закончив свою работу еще до того, как остальные отделили массивную голову от шеи.

Из внутренностей мы оставили только печень, она одна весила столько, что составляла приличный груз, который несли отдельно. Огромную тушу пришлось делить на куски, которые могли везти лишь наши лошади. Поэтому мы забрали с собой только лучшее мясо: пусть остальное доедают лесные хищники. Затем, вскоре после полудня, мы наконец отправились домой. Потребовалось целых две лошади, чтобы погрузить на них трофей для богинь; две женщины везли его, закрепив лосиную голову за рога между лошадей, а когда они уставали, их сменяли другие.

Когда мы добрались до реки и были уже неподалеку от места нашей конечной цели, то встретили Гхашанг, которая приехала с востока. Она направила свою лошадь к Велоксу, следовавшему во главе нашей колонны, и заговорила с Матерью Любовью. Затем они вдвоем подъехали ко мне.

— Гхашанг была у уйгуров, — объявила старуха, — сказала им, что нам нужен Служитель. Они выбрали подходящего мужчину. Иногда на это требуется какое-то время, потому что эти глупые дикари ругаются из-за оказываемой им чести. Однако на этот раз избранный мужчина прибудет сюда через день или два.

Совсем не обрадовавшись этому, я пробормотал: «Mamnun», что означает по-скифски «thags izvis».

— Я повелеваю тебе, dokhtar Веледа, — продолжила старуха, — постараться изо всех сил зачать во время посвящения. Тебе следует отплатить нам за гостеприимство, подтвердив свою плодовитость.

Затем она снова направилась в начало колонны. У меня на языке так и вертелся язвительный вопрос: как это можно забеременеть по приказу? Гхашанг, которая осталась рядом со мной, сказала в своей обычной нескладной манере:

— Любопытно. Modar Lubo ошибается. Те мужчины действительно обычно ссорятся, но не потому. А совсем даже наоборот. Они не хотят оказаться избранными. Я никогда не понимала почему.

Я мог предположить, что уйгуры, хоть они и дикари, однако не совсем уж глупцы, но воздержался.

— Еще удивительней, — продолжила Гхашанг, — что на этот раз они не очень-то противились. Хотя я не врала. А честно сказала им, что ты, вновь прибывшая, чужачка: совсем даже не толстая, а костлявая и бледная.

Возможно, мне надо было похвалить дикарей за хороший вкус. Но я продолжал молчать, потому что услышал впереди какие-то громкие крики. Мы приближались к месту обитания walis-karja, и те женщины, которые оставались на поляне, начали окликать нас. Но они не просто поздравляли нас с удачной охотой. За время нашего отсутствия явно что-то произошло, и я насторожился, расслышав среди выкриков свое имя.

— Madar Khobi, давай быстрей!.. Khahar Веледа, иди посмотри!

Они были так возбуждены, потому что в их лагере появилась Геновефа.

— Это тот самый человек? — хмуро спросила Мать Любовь, и я кивнул.

— Он приехал прямо под дерево, где стояли наши часовые, — сказала одна из женщин, с гордостью демонстрируя нам свою добычу. — Мне надо было лишь накинуть на него петлю tanab. И он ловко переоделся, ничего не скажешь. У него даже было вот это поверх женской одежды.

— Это принадлежит мне, — пробормотали, потому что амазонка показала витой бронзовый нагрудник. Позволив мне забрать его, она возбужденно продолжила свой доклад:

— И pedar sukhté! Как ловко он прикидывался! Но я поверила его словам не больше, чем его одежде.

Я бросил взгляд на Геновефу: она лежала на спине посередине поляны, без сознания, вся обмотанная веревкой, сквозь разорванную тунику видна грудь. Я невольно вспомнил горло убитого сегодня лося: перед нами было такое же отвратительное пурпурное месиво из разорванной плоти — только оно не кровоточило, а дымилось. Геновефа больше никогда не будет Геновефой.

— А уж как он жалобно взмолился, — ликовала женщина, — когда я подвергла его испытанию. Но я не позволила себя убедить. Фальшивая kharbuté обгорела совсем не так быстро, как я ожидала. Но я старалась и, как вы можете видеть, сожгла все полностью. Да, Madar Khobi, у нас теперь есть еще один прекрасный конь, тот, на котором он…

Но старуха сердито ее перебила:

— Ты сделала все это сама?

Женщина изменилась в лице, а сестры, которые стояли вокруг, тут же возмущенно закричали:

— Она сделала это, Modar Lubo!

— Рошан сделала это сама, себялюбивая свинья!

— Она не звала нас до тех пор, пока мужчина не потерял сознание и не ослаб!

— Рошан пожелала только, чтобы мы помогли ей принести его сюда!

— Она развлекалась в одиночку!

Мать Любовь уставилась на злодейку и прорычала:

— Такие развлечения позволительны только с моего разрешения, в моем присутствии, и в них должны участвовать все!

Женщина выглядела испуганной.

— Но вы уехали на охоту… и он был… Я ведь должна была… проверить…

— Ты жадная и неверная. Ты обманула не только своих сестер, но и свою любящую мать.

Рошан захныкала:

— Но… но… еще ведь можно развлечься. Мужчина пока еще жив. — Она хлопнула дрожащей рукой по распростертому телу. — Видишь? Он дышит. Он очнется через какое-то время и снова станет молить о пощаде.

Мать Любовь нахмурилась, с ненавистью уставившись на пленного, затем прорычала мне:

— Он совсем не похож на мужчину.

Но я возразил:

— Ты с легкостью можешь убедиться.

Поскольку Мать Любовь была слишком толстой и гордой, чтобы наклоняться, она сделала знак Ширин, которая стояла подле нас. Ширин встала на колени и ощупала юбку для верховой езды, в которой была Геновефа, однако веревки мешали ей. Поэтому она достала короткий нож для свежевания, все еще испачканный в крови лося. Она разрезала и раздвинула ткань, а затем слегка отшатнулась при виде мужского органа — сейчас он не стоял от возбуждения, но, несомненно, это был мужской член. Я был рад тому, что Тор связан; ноги его были так плотно прикручены друг к другу, что не было заметно отсутствие яичек.

Мать Любовь проворчала:

— Принесите его мне.

Ширин улыбнулась, облизнула губы, затем принялась работать ножом. Даже связанное и безвольное, тело пленного забилось в предсмертных судорогах. Тор больше никогда не будет Тором. По крайней мере, хоть такая расплата за убийство нежной Сванильды — и за ненужное убийство старика-углежога, и за трусливое нападение на Магхиба. Ширин вручила отрезанный орган Modar Lubo, которая только мельком с отвращением взглянула на него и кинула в ближайший костер.

Я сказал:

— Mamnun, Madar Khobi. Я освободилась от Тора.

Она нахмурилась:

— От Тора?

— Да, так его звали. Мой муж так гордился своим именем, что даже заставил львивского лекаря вырезать его на спине. Взгляните сами.

Старуха снова сделала знак. Гхашанг помогла Ширин перевернуть тело, и они срезали остатки туники. Глаза у всех присутствующих женщин расширились, когда они увидели страшный шрам в виде молота Тора.

Мать Любовь заурчала от восторга:

— Bakh! Bakh! Я давно хотела получить новую шкуру для своего трона. Эта как раз послужит ему достойным украшением.

Я сказал:

— Почему бы нам не извлечь пользу? Убить этого человека мы всегда успеем. Теперь, когда он уже не мужчина, сделай его рабом. Когда ты загоняешь его работой до смерти, тогда и заберешь его кожу.

Старуха насмешливо фыркнула:

— У нас немного найдется работы для торговца.

— Прости, что говорю тебе это, но ты можешь использовать его в качестве кухарки.

— Что?

— Я же говорила, мой муж выучился многим женским занятиям. Уверяю тебя, Modar Lubo, ты никогда еще не ела такой вкусной еды, как та, которую Тор станет готовить тебе остаток своей жизни. Готовить всем нам, я имею в виду.

Она посмотрела на пленного с отвращением:

— Торговец, муж, который любит менять обличье, а вдобавок еще и кухарка! — Мать Любовь пнула неподвижное тело и велела Гхашанг: — Прижги ему рану, тогда он выздоровеет. Затем убери этого enarios с глаз моих долой. Поставь рядом стражу и позови меня, когда он очнется.

Она снова повернулась ко мне и сварливо произнесла:

— Если ты так недовольна здешней едой, Веледа, то можешь сегодня сама приготовить ужин.

— С радостью, — сказал я совершенно искренне, потому что и сам собирался предложить это. — Ты хочешь, чтобы я приготовила мясо лося, Modar Lubo? Вообще-то ему надо бы еще повисеть с неделю или около того… Liufs Guth!

Это был возглас изумления и ужаса, потому что старуха отвернулась, вытащила свой поясной нож и внезапно всадила его в выпяченный голый живот Рошан. Глаза бедной женщины широко раскрылись в последний раз, затем она шумно повалилась на спину.

— Неверность должна быть наказана, — сказала Мать Любовь без всякого выражения, да и ее дочери не издали ни одного возгласа протеста или недовольства. — Теперь, Веледа, учти. — Она устремила на меня свой злобный драконий взгляд. — Твой приход сюда и освобождение от твоего Тора стоили нам одной из наших сестер. Так что за тобой должок. Тебе лучше зачать во время обряда посвящения — и лучше бы родить дочь, чтобы у нас появилась замена.

Я только кивнул. Сейчас не время отпускать дерзкие замечания относительно того, что это невозможно сделать по приказу.

А Мать Любовь все столь же царственно продолжила отдавать приказания. Ширин она велела, показав на все еще бившееся в агонии тело Рошан:

— Отрежь ей голову и с почтением положи рядом с головой лося на кипарисовый алтарь.

Ширин спокойно уселась на землю и занялась этим, и снова не раздалось ни одного возгласа протеста. Но Матери Любви, должно быть, не понравилось то выражение, которое она заметила на моем лице, потому что старуха проворчала раздраженно:

— Ты хочешь еще что-то сказать?

— Да нет. Просто… Я думала, что подношения, которые мы делаем богиням, — это всего лишь… ну, что-то вроде головы лося… и дичи, что добывается к нашему столу.

— Так оно и есть. Рошан станет нашей сегодняшней едой. Именно ее ты и приготовишь нам на nahtamats.

Представляю, какое выражение появилось в тот момент на моем лице. Так или иначе, старая дракониха все-таки решила пуститься в объяснения.

— Да, мы съедаем наших усопших сестер. Однажды наступит моя очередь, а затем и твоя быть съеденной. Только так мы можем быть уверены, что каждой умершей walis-karja помогут на ее пути к счастливой загробной жизни Табити и Аргимпаса. Всякий знает, что чем быстрее покойница освободится от своих бренных останков, тем быстрее она совершит свое путешествие к вечности. К чему хоронить усопшего и долго ждать его полного разложения, если можно быстренько переварить его. К тому же в этом случае мертвое тело нашей сестры уж точно не выкопают из земли, чтобы надругаться, какие-нибудь презренные мужчины.

Я подумал, что теперь, познакомившись с обычаями walis-karja, я уже ничему не удивлюсь. Это надо же — готовить обед из покойников, настоящие людоеды! Вообще-то, у них подобное не в новинку. Я вспомнил, как старый Вайрд рассказывал мне, что некоторые скифы делали то же самое. Не сомневаюсь, что именно они и научили этому готов. И к тому же все знают историю Ахиллеса и Пентисилеи: как этот герой Троянской войны после того, как взял верх и убил эту королеву амазонок, обесчестил бедняжку, вступив в половые сношения с ее трупом. Хотя я был склонен подозревать, что Пентисилея, даже мертвая, выглядела гораздо соблазнительнее, чем живая Рошан.

— Полагаю, ты можешь приступать, Веледа, — сказала Мать Любовь. — Из прошлого опыта я знаю, что такой ужин готовить долго. Видишь — дети уже смотрят на труп голодными глазами. Ширин, когда ты закончишь заниматься своим делом, поможешь Веледе разделать тело.

Я воздержусь от подробного рассказа о приготовлении этой трапезы. По крайней мере, я был избавлен от того, чтобы отрубить голову. Однако, когда я захотел выбросить огромные шматы желтоватого жира из живота и ягодиц, моя помощница Ширин пришла в ужас:

— Vái, Веледа, это же самое вкусное! Ты сама увидишь, красное мясо жесткое и жилистое. Кроме того, в дальнейшем этот жир отложится в наших телах. Рошан была бы рада узнать, что ее жир живет в ее сестрах. — Вскоре Ширин вновь принялась распекать меня: — Na, na! Не выбрасывай этих кусков. Когда они сварятся, то их будет очень приятно жевать.

Я отказываюсь объяснять, что это были за куски. Все, что мне позволено было выбросить, представляло собой совершенно несъедобные вещи вроде ногтей, волос из подмышек и грязных кишок. Затем Ширин показала мне яму, в которой племя хранило скромные запасы овощей и высушенного hanaf. К разрезанному на куски мясу я добавил дикий лук, речной кресс-салат и несколько лавровых листьев для того, чтобы придать блюду вкус. Разумеется, я не собирался принимать участие в этой отвратительной трапезе — и не только потому, что не был людоедом, но и еще по одной причине: когда мы начали тушить мясо в котле над костром и Ширин оставила меня мешать его, я добавил туда кое-что еще.

Я насыпал и накрошил в кипящий котел щепотку порошка, сделанного из растений, которые заблаговременно собрал на берегу реки и высушил. Я давно знал о свойстве воловика притуплять чувства, а старый Вайрд рассказал мне, что амброзия может заставить лошадь взбеситься, поэтому я использовал их вместе и сыпанул в котел весьма щедро. Может, я и поостерегся бы потчевать этой снедью кого-нибудь с нормальным вкусом, потому что обе эти травы горькие, но я не сомневался, что эти обжоры ничего не заподозрят. Разумеется, все walis-karja слонялись по темной поляне и облизывались в предвкушении угощения; молодые девушки и дети пороли всякую чушь. Некоторые из женщин сладострастно вдыхали аромат, поднимавшийся от котла, обмениваясь остротами и пронзительно хохоча над ними: они отпускали замечания по поводу того, что их сестра Рошан, которую одна из амазонок недавно обозвала свиньей, теперь и пахнет совсем как кабан, которого готовят на костре.

Через какое-то время ужин был готов, но тут пришла Гхашанг, чтобы доложить Матери Любови, что новый раб очнулся от обморока, но явно бредит и твердит что-то бессмысленное.

— Все, что он говорит, это: «У меня между ног… Посмотри у меня между ног». Я, разумеется, не стала заглядывать ему между ног.

Я понял, что́ Тор пытался сказать ей, но Мать Любовь, естественно, ни о чем не догадалась. Она лишь рассмеялась своим трубным смехом и сказала:

— Потерял свой svans, не так ли? Лучше всего оставить его связанным, Гхашанг. Однако давайте поможем ему восстановить силы какой-нибудь едой. — И велела мне выложить немного мяса Рошан на плоский лист, чтобы отнести пленнику и накормить его.

После этого я принялся накладывать мясо на листья остальным: все выстроились в очередь, неспешно подходили, а затем проходили мимо котла. Эта ночь стала ритуальной, все женщины племени были здесь, никого из них не отправили охранять лагерь. Я был уверен, что такой туши, как Рошан, хватит по крайней мере на две ночные трапезы, на которых предстояло накормить примерно двадцать взрослых женщин и еще с десяток детишек, больших и маленьких. Но я ошибся. Они как волки сожрали первую порцию и попросили добавки. Я опустошил все котлы, затем отдал им обглодать и раздробить вываренные кости и наконец выскреб и подал им весь оставшийся застывший желтый жир. Во время этой трапезы ни одна из сестер не обратила внимания на то, что сам я ничего не ем.

Когда был сожран последний кусок, они все уселись и принялись рыгать, некоторые похвалили меня за стряпню. Затем Мать Любовь приказала мне принести и раскидать в костры ночную порцию hanaf — и принести его больше, чем обычно, потому что среди нас также были часовые. У меня еще оставались воловик и амброзия, поэтому, чтобы быть уверенным в том, что я дал walis-karja не слишком маленькую дозу этих трав, я смешал их с hanaf. Затем я уселся в темноте и принялся ждать, но ждать пришлось недолго.

Те женщины, которые были более восприимчивыми к дыму, а также дети упали на землю и захрапели, стоило им вдохнуть дым только один раз. Те, кто в прошлые ночи хрипло пел или неуклюже плясал, и сегодня принялись делать то же самое, но их песни были громче обычного, а пляски еще более буйными. Наконец они и вовсе перешли на лай и прыжки, почти такие же яростные, какие я наблюдал у вакханок. Женщины, которые в прошлые ночи просто сидели и несли чепуху, теперь делали это более громкими голосами — они сначала кричали, затем принялись вопить во весь голос. Сперва сестры обменивались грубостями, затем принялись шумно ссориться и доказывать что-то с пеной у рта, после этого ссоры перешли сперва в толчки, а затем в борьбу, амазонки принялись царапаться и выдирать друг другу волосы. Мать Любовь сначала пыталась прекратить это снисходительной бранью, но едва оказавшись в гуще пятерых дерущихся женщин, она начала визжать и сыпать направо и налево ударами почище их всех. То тут, то там женщины валились на землю и больше уже не пытались подняться, оставались лежать на том месте, где свалились, и принимались храпеть. Остальные, потеряв интерес к пляскам и борьбе, покачиваясь, выбирались из центра поляны, чтобы тоже улечься и захрапеть…

Я надеялся, что они еще долго будут спать, однако решил действовать, не теряя понапрасну времени. Женщины уже ничего не замечали, и им не было до меня дела. Если воловик и амброзия сработают, как обычно, то walis-karja будут плохо соображать еще и на следующий день, а то и несколько дней. В то же самое время никто из часовых не попытается остановить меня или поднять тревогу, обнаружив, что Веледа сбежала. Я отправился в лес и с удовольствием переоделся в припрятанную одежду Торна. Ночи становились слишком холодными Для того, чтобы разгуливать с обнаженной грудью. Я уложил все свои вещи и свернул их в тюки. Затем отвязал Велокса и оседлал его, прихватив также и вторую лошадь, чтобы погрузить на нее свои вьюки. После чего сел на коня и не торопясь поехал прочь.

Вас удивляет, что я не пошел перемолвиться хоть словом — позлорадствовать или попрощаться — с тем, кто когда-то был Тором и Геновефой, но сейчас больше ни одним из них не являлся? По правде говоря, я уже попытался спасти его от мгновенной смерти, а ведь с бедняги собирались заживо снять кожу. Но, акх, я сделал это не из сострадания или христианского всепрощения и не в память о том, кем этот человек когда-то был для меня. Я поступил так, потому что нет страшнее наказания для любого преступника, чем провести жизнь в качестве раба омерзительных walis-karja.

Что еще могло произойти с пленником впоследствии, я не мог предсказать. Когда женщины придут в себя после временного умопомешательства, они, без сомнения, просто взбесятся из-за того, что я сделал, и вполне могут направить на него свою ярость. Если Тор будет без долгих рассуждений подвергнут пыткам, то женщины в конце концов все-таки обнаружат, что было у него между ног, и трудно представить, что тогда они сделают. Трудно также представить, что произойдет, когда прибудет так называемый Служитель из племени уйгуров.

Честно говоря, я даже не стал забивать себе всем этим голову, мне не было до этого ни малейшего дела. Хотя сам я был женщиной только наполовину, я мог заставить себя оставаться таким же холодным и бесчувственным, как и любая настоящая женщина. Поэтому-то я и уехал в темноту, не оглянувшись назад, не испытывая ни малейших колебаний, не заботясь о том, что случится с теми, кого я оставил там.

11

Я не поехал обратно во Львив. Хотя я знал, что Магхиб еще не оправился от своей раны, мне не хотелось слоняться там без дела в ожидании его полного выздоровления. Я вспомнил предсказание Грязного Мейруса о том, что ругии, если они двинутся на юг, чтобы объединиться со Страбоном против Теодориха, начнут свой поход после того, как будет собран урожай, но прежде, чем наступит зима. А в этих северных областях зима наверняка наступит уже совсем скоро.

Именно поэтому я направился прямиком к Буку, а затем поехал вдоль реки на север. Приблизительно через сто пятьдесят римских миль вокруг уже не попадались деревни, даже самые маленькие, только изредка небольшие скопления домишек да гумна скловенов-дровосеков. Постепенно я миновал густые вечнозеленые леса и оказался в такой мрачной местности, какую никогда прежде не видел. Это была плоская равнина, покрытая глиной, где увязали копыта коня, а на небе — сплошные серые тучи, из которых непрерывно лился холодный дождь. Путь мой пролегал среди торфяников и болот. Унылый пейзаж! Я прекрасно мог понять, почему в свое время готы не пожелали остановиться здесь, а двинулись на юг в поисках более привлекательных земель.

Признаться, я был чрезвычайно рад, когда набрел наконец на деревушку, несмотря на то что население ее почти полностью состояло из скловенов, а единственным местом, где мог остановиться путник, была жалкая корчма. В жизни не слышал такого странного языка: деревня эта называлась Бшешч[44] — ну-ка, попробуйте выговорить, — однако местные жители явно стояли по сравнению с прочими скловенами на более высокой ступени развития. Такие же широколицые, они были выше ростом, имели более светлую кожу и волосы, отличались чистоплотностью и называли себя полянами. Все, кто жил вместе со мной в корчме, плавали на судах по реке, останавливаясь здесь только для того, чтобы разгрузить и снова загрузить свои лодки, потому что Бшешч был главным торговым городом на Буке. Поскольку я смертельно устал путешествовать по болотам, то сговорился с владельцем грузового судна, что он доставит нас с Велоксом прямо в Вендский залив[45].

Большая плоскодонка, нагруженная льном, мехами и шкурами, плыла по течению и управлялась командой при помощи кормила и весел. Двигалась она быстро, быстрее, чем я ехал бы верхом по суше. Когда мы были уже в трех или четырех днях пути от Бшешча, мне пришло в голову спросить у хозяина, что ему известно о ругиях, он ведь часто бывает по долгу службы в их землях. Представьте, как я был потрясен, когда он сказал:

— Прямо сейчас, pan Торн, добрая часть их не живет там. Все способные носить оружие мужчины выступили в поход, и теперь ругии наверняка уже далеко на юге, где-нибудь в тех краях, откуда мы с тобой плывем.

— Что?! Ругии выступили в поход?

— Tak, — ответил он, что на Полянском диалекте означало «да». — Мы на своем пути к Бшешчу проплыли мимо короля Февы и колонн его воинов, которые тоже двигались на юг. Даже верхом на лошади и в пешем строю они, конечно же, обогнали нас, потому что наше судно шло против течения. Да и к тому же это были всего лишь легковооруженные королевские войска.

— Они собирались присоединиться к Страбону?

— А кто такой Страбон?

— Теодорих Триарус, — нетерпеливо ответил я. — Тот самый, что собирается пойти войной на Теодориха Амала.

Владелец судна развел руками: он никогда не слышал ни об одном из них. В общем-то, ничего удивительного. Человек может проделать за свою жизнь тысячи миль, но при этом оставаться в пределах между устьем и истоком одной-единственной реки.

— Все, что я могу сказать тебе, pan Торн, так это то, что ругии двигались на юг. И, tak, они, разумеется, выглядели очень воинственно.

— Я не совсем понял. Ты, кажется, сказал, что они также были легковооруженными?

— Tak. Когда мы в прошлый раз плавали в верховья реки, нам не подвернулось никаких подходящих товаров, которые можно было бы выгодно перевезти. По приказу короля ругиев Февы мы взяли фураж и провиант для его армии — и не только наше судно, но и многие другие, — все это было велено доставить в разные места на двух реках — Висве[46] и Буке. Король все заранее подготовил, поэтому его людям и лошадям не пришлось нести ничего, кроме самого необходимого; воины были уверены, что они найдут еду и фураж по всему маршруту своего похода.

Король Фева и впрямь все хорошо подготовил, подумал я, и к тому же сумел сохранить свои приготовления в тайне. Армия ругиев, должно быть, ушла на юг, пока я жил у амазонок. Хотя я и испытал некоторое разочарование из-за этого, однако Решил, что не стоит менять свои планы и сходить на берег. Не было никакого смысла идти вслед за армией ругиев или пытаться опередить ее и предупредить Теодориха. Наверняка теперь он и сам уже все знает, если даже лодочник осведомлен о походе.

Когда начнется война, я обязан быть рядом со своим королем, и я верил, что так оно и произойдет. Опытные воины не любят воевать в зимнее время, точно так же им не нравится делать это ночью: холод, лед, снег и темнота могут порядком задержать их передвижение. Ну а пока Страбон соберет все свое войско вместе, разместит его и разработает подходящий план, наверняка уже наступит зима, и он отложит сражение до весны. Но, допустим, я прямо сейчас отправляюсь к Теодориху. Ну и что? В его армии будет больше на одного самого заурядного воина, и только. С другой стороны, я могу принести больше пользы там, где теперь нахожусь. Я вспомнил слова Теодориха о том, что неплохо бы иметь своего человека в стане врагов.

Поэтому-то я и остался на борту судна, пытаясь за время путешествия узнать у капитана и команды как можно больше о ругиях. Поскольку путь нам предстоял очень долгий: сначала около ста тридцати римских миль вниз по течению Бука до того места, где он соединялся с еще одной большой рекой, Висвой, и оттуда до моря еще двести пятьдесят миль, — у меня было время выяснить много различных фактов, а об остальном догадаться.

Ругии, как мне рассказали, были германским племенем, родственным вандалам, которые издавна населяли земли вдоль побережья Сарматского океана. Они исповедовали старую веру, северные племена до сих пор все еще презирали христианство. Ругии делили эти прибрежные земли с двумя скловенскими племенами: они назывались кашубы и вильци. Эти скловены были простыми крестьянами: они пахали землю, ловили рыбу и вообще выполняли всю тяжелую работу, тогда как ругии-землевладельцы жили их трудом, они даже умудрялись получать немалую прибыль от продажи янтаря, который крестьяне находили на берегу. На протяжении веков ругий были довольны своим маленьким королевством и скловенами, которые находились у них чуть ли не на положении рабов. Но теперь, слишком поздно осознав, какие огромные владения захватили на юге другие германские народы — визиготы в Аквитании, свевы в Лузитании и родственные им вандалы в Ливии, — ругии зашевелились: зависть не давала им покоя, и они решили, что настало время удовлетворить свои амбиции.

— Именно за этим они и отправились в поход, — сказал лодочник, — посмотреть, не осталось ли на юге земель, которые они могут завоевать.

Я знал, что цели ругиев были более определенными. Они отправились в поход, чтобы помочь Страбону захватить Мёзию: я не сомневался, что он пообещал королю Феве часть добычи. Поскольку лодочник рассказал мне, что провизию и фураж для войска пришлось доставлять в разные населенные пункты вдоль двух больших рек, я заключил, что силы ругиев довольно солидные: по моим приблизительным подсчетам, выходило восемь тысяч конников и пехотинцев. Когда же лодочник случайно упомянул, что супруга Февы, королева Гизо, принадлежит к остроготскому роду Амалов, я догадался и об остальном.

Раньше мне казалось довольно странным, что Страбон в поисках союзников не обратился за помощью к соседним воинственным народам, но предпочел иметь дело с ругиями, несмотря на то что они жили так далеко. Теперь я был готов побиться об заклад, что знаю причину. Пользуясь тем, что королева Гизо принадлежала к дальней ветви Амалов, его посланники наверняка убедили ее подбить супруга принять участие в мятеже Страбона. И еще я готов был поспорить, что Страбон подло и самым страшным образом солгал своей родственнице. Она и ее благородный супруг пребывали так далеко от Мёзии, что наверняка не знали о том, что Теодорих Амала был полноправным и повсеместно признанным правителем этой провинции, а этот самонадеянный Теодорих Страбон — всего лишь жалким изгнанником, по закону не имевшим никаких притязаний на трон. Наверняка этот подлый изменник, чтобы завоевать симпатию королевы Гизо и склонить на свою сторону короля Феву, полностью исказил истинное положение дел, перевернув все с ног на голову.

Ну ничего, я попробую это по мере сил исправить.

Как и Данувий, Висва ближе к морю расходилась веером, образуя дельту из рек меньшего размера и небольших протоков. По берегам их виднелось немало дюн и пляжей, которые могли бы быть приятными местами, если бы не продувались насквозь холодными северными ветрами. Лодочник придерживался основного русла Висвы и вскоре доставил нас в Поморье[47], столицу ругиев, расположенную в том месте, где река впадала в Вендский залив Сарматского океана. Название это на местном диалекте означает «Город у моря».

Строго говоря, город этот стоял как на берегу реки, так и на берегу моря, вернее, Сарматского океана и был обрамлен причалами, которые выходили на оба холодных и серых водных пространства. Все здания, повернутые фасадами к воде, были прочными, построенными из камня, чтобы противостоять постоянно дующим ветрам, пенящимся волнам и песку. Поэтому, несмотря на красоту, город Поморье сильно напоминал неприступную крепость. Наша лодка пристала к одному из речных причалов, потому что, как сказал ее хозяин, морские причалы использовались местными рыбаками и владельцами грузовых судов.

Прежде чем сойти на берег, я поинтересовался:

— Когда ты снова отправишься в верховья? Нельзя ли, когда я покончу здесь со своими делами, вернуться обратно вместе с тобой?

— Если только дела задержат тебя здесь на всю зиму. Висва может замерзнуть со дня на день, и она будет покрыта крепким льдом на протяжении трех месяцев или даже больше. Ни одно судно не сможет выйти отсюда до самой весны.

Несмотря на то что на мне был теплый меховой плащ, я вздрогнул при мысли, что мне придется провести зиму на этом суровом берегу. И проворчал:

— Guth wiljis, к весне я уже буду далеко отсюда. а теперь объясни, сделай милость, кто эти двое, что столь назойливо расспрашивают обо мне?

Никто из работавших на причале не обратил внимания на прибытие нашей лодки, кроме двух вооруженных мужчин — слишком старых и толстых, чтобы быть воинами. Они взошли на борт судна и принялись громко и бесцеремонно задавать вопросы.

— Портовые чиновники, — ответил лодочник. — Пришли таможенники оценить мой груз. Но они также хотят знать, кто ты и что привело тебя в Поморье.

Я ответил правду, вернее, почти правду:

— Скажи им, что я сайон Торн, маршал короля Теодориха, — я не стал уточнять, какого именно Теодориха, — и прибыл поблагодарить королеву Гизо за то, что она послала ругиев принять участие в войне.

Я показал документ, который был у меня с собой, рассчитывая, что, во-первых, столь мелкие сошки не смогут прочесть его, а во-вторых, что пергамент с печатями произведет на них впечатление. И точно: когда таможенники заговорили снова, их тон был совсем иным. Да и лодочник тоже стал очень почтительным, когда перевел:

— Они говорят, что такая важная персона не может остановиться в обычной корчме. Они лично сопроводят тебя в дворцовые покои и доложат обо всем королеве.

Я не слишком обрадовался подобной чести, но не осмелился отказываться от того, чтобы меня приняли как знатного сановника. Таким образом, я позволил таможенникам сопроводить меня по холодным улицам до дворца, где они позвали слугу, велев ему позаботиться обо мне. Слуга немедленно перепоручил Велокса придворному конюху, а меня проводил в маленький домик, приставил ко мне несколько слуг кашубов, черты лица которых были настолько расплывчатыми, что напоминали пудинг, а затем приказал принести ужин.

Гостевой дом уступал великолепием даже моему особняку в Новы, да и слуги были не слишком вышколенные. Мало того, ужин состоял преимущественно из сельди: хотя она и была приготовлена разными способами, однако это не делало еду более разнообразной. Представляю, чем тут потчуют простых путешественников в корчме. В любом случае обстоятельства складывались таким образом, что я мог оценить, что представляет из себя королева Гизо, еще до встречи с ней. Я рассудил, что скромная хозяйка, у которой маловато слуг, должна проявлять к гостям больше учтивости. Как бы не так! Надменная Гизо заставила меня томиться в ожидании аудиенции вплоть до позднего вечера следующего дня.

Когда я понял, что гордиться ей особо нечем, меня наконец позвали во дворец. Тронный зал был жалок в своей претензии на великолепие, а королева говорила на старом языке, выражаясь довольно малограмотно, на прискорбно деревенском наречии, а ее наряды и украшения не отличались роскошью. Но зато каким самомнением отличалась эта женщина! Она приняла меня так, словно жила в Пурпурном дворце и являлась императором Зеноном. Гизо была еще довольно молодой женщиной: я заключил это из того, что Фридо, ее сыну, который тоже присутствовал на приеме, от силы исполнилось лет девять. Однако, возможно, потому, что королева была не слишком красива (из-за огромных зубов рот с трудом закрывался), она поражала раздражающим высокомерием, присущим скорее престарелой вдове, которой надоела шумная беззаботная юность.

— Какое именно у тебя к нам дело, маршал?

Я протянул Гизо пергамент, но она лишь досадливо отмахнулась, словно не желая тратить на чтение свое драгоценное внимание, однако я догадался, что на самом деле королева просто не умеет читать. Тем не менее она продолжила, говоря о себе во множественном числе:

— Мы так понимаем, что ты прибыл от нашего родственника Тиударекса Триаруса. Мы надеемся, он отправил тебя не затем, чтобы просить прислать ему еще воинов?

Я представил, как с Гизо разом слетит вся напыщенность, если я скажу ей, какого именно Теодориха на самом деле представляю, а также без обиняков объясню, что ругии, считай, проиграли войну, связавшись со Страбоном. Но прежде чем я успел заговорить, королева добавила:

— За исключением скловен, поскольку эти негодяи совершенно бесполезны как воины, мы уже отправили к Страбону всех мужчин чуть старше и опытней нашего дорогого сына фридо. — Она кивнула в сторону наследника. Я заметил, что мальчик мигом помрачнел: он, видно, тоже не против был отправиться на войну. — И нам пришлось исчерпать все свои сокровища, чтобы снарядить для Страбона войско. Поэтому, маршал, если ты явился просить о дополнительных воинах, деньгах или продовольствии, то не будем зря терять время. Аудиенция окончена, и ты можешь возвращаться обратно.

Хотя я еще не произнес ни одного слова, Гизо встала, выпрямилась на помосте возле своего трона и высокомерно уставилась на меня, покрепче прижав сына к себе, словно боялась, что я хочу силой увести его на войну. Именно поэтому я и удержался от того, чтобы сказать ей правду. А я-то еще наивно надеялся переубедить королеву и объяснить ей, что ругии напрасно вступили в союз со Страбоном. Да подобная женщина никогда не признается в том, что совершила ошибку, — еще меньше она будет склонна исправить ее, — даже если это пустое упрямство дорого обойдется: будет стоить жизни ее супругу-королю и всем воинам, которых он возглавил. Поэтому я только сказал елейным тоном:

— Ваше величество, я вовсе не собираюсь ничего просить. А прибыл для того, чтобы передать горячую благодарность Теодориха за то, что вы уже сделали для нас. Теодорих уверен, что войско ругиев поможет ему укрепиться в качестве Полноправного правителя всех остроготов и полностью подчинить себе их владения. Когда это произойдет, вы будете щедро вознаграждены за свою помощь — не говоря уж о том, что все родственники Теодориха будут признаны принадлежащими к правящей ветви династии Амалов.

Она слегка смягчилась, словно именно на это и рассчитывала, и даже попыталась улыбнуться, показав при этом все свои огромные зубы. Я продолжил:

— Ну а пока, в ожидании счастливого завершения войны, Теодорих желает, чтобы весь мир узнал историю августейшей династии Амалов с самых отдаленных времен и до сегодняшнего дня. Он хочет быть уверенным, что вашей семьей станут по достоинству восторгаться, ее происхождение станут уважать, а достоинства — повсюду превозносить. С этой целью он и послал меня в путешествие, приказав составить эту историю.

— Весьма достойное поручение, — кивнула Гизо, и улыбка ее стала шире, демонстрируя десны. — Мы это одобряем.

— Будет ли мне позволено испросить августейшего разрешения на то, чтобы ознакомиться с этим побережьем и его историей, ибо, как известно, именно здесь сделали остановку древние готы, когда прибыли с севера по морю на этот континент.

— Да, так говорят. Ну что ж, разумеется, мы даруем тебе наше разрешение, сайон Торн. Чем еще мы можем помочь тебе? Предоставить знающего проводника?

— Королева очень добра. Я тут подумал… если, конечно, смею молить о такой чести… Возможно, юный принц Фридо сможет быть моим проводником, я бы с удовольствием послушал рассказы августейшего наследника.

Выражение лица мальчика из угрюмого стало радостным, но затем он снова помрачнел, когда его мать пренебрежительно фыркнула:

— Vái, ребенок больше знает о ругиях, предках его отца, чем о готах.

— Тогда осмелюсь предположить, что его высочество свободно говорит на языке ругиев. А этот диалект старого языка я, увы, знаю слабо.

— Да, waíla, мой сын способный мальчик. Представь, он говорит даже на грубом языке скловен-кашубов, — тут королева Гизо заржала как лошадь, оскалив зубы, — а говорить на нем свободно не могут даже сами кашубы.

— Ну вот! Его высочество окажет мне неоценимую помощь, если согласится быть моим переводчиком, пока я здесь. — Мальчик явно чувствовал себя неловко, когда о нем говорили в третьем лице, поэтому я обратился к нему напрямую: — Ты окажешь мне такую честь, согласившись помочь, принц Фридо?

Он дождался, когда его мать недовольно кивнет, а затем ответил застенчиво, но с радостью:

— Да, сайон Торн.

Таким образом, весь следующий день юный Фридо, страшно гордясь собой, показывал мне Поморье. Вообще-то это было не бог весть как сложно, потому что город состоял преимущественно из огромного рынка и складов, куда сгружали товары, которые прибывали сюда из других мест. В самом Поморье не производят ничего, кроме янтаря, поэтому Фридо провел меня по многочисленным гранильным мастерским, чтобы показать, как из этого материала делают различные шарики, пряжки и фибулы.

Фридо оказался хорошим провожатым, потому что он был общительным парнишкой, вовсе не таким тщеславным, как его мать. Едва избавившись от ее опеки, он моментально преобразился: стал другим человеком, жизнерадостным и веселым, и оставался таким, по крайней мере пока не вспоминал о матери. Когда я спросил, не она ли запретила сыну отправиться в поход с отцом-королем, Фридо тут же помрачнел и пробормотал:

— Мама говорит, что я еще слишком маленький.

— Да уж, слепа материнская любовь, — сказал я, а затем продолжил: — Я знавал множество матерей, Фридо, но никогда не видел своей собственной, поэтому вряд ли могу судить об этом. Однако я полагаю, что война — это дело отцов и сыновей, а вовсе не матерей.

— Ты тоже думаешь, что я слишком мал, чтобы пойти на войну?

— Слишком мал, чтобы сражаться, возможно, но не наблюдать. Ты со временем вырастешь и станешь мужчиной, а каждый мужчина должен иметь боевой опыт. И нельзя упускать возможности его приобрести. Правда, тебе всего лишь девять лет. Так что тебе еще наверняка представится случай. А вот скажи мне, Фридо, что ты делаешь для того, чтобы испытать себя? Чем ты вообще занимаешься?

— Ну… Мне позволяют играть с другими детьми во дворце, только они ни в коем случае не должны забывать о моем высоком положении. Мне разрешают ездить верхом на моей лошади, одному, без посторонней помощи, но только не галопом. Мне позволяют бродить по пляжу одному и собирать морские ракушки, вот только нельзя заходить в воду. — Он заметил мой взгляд и смущенно заключил, запинаясь: — Я собрал огромную коллекцию морских раковин.

— Не сомневаюсь, — сказал я.

Какое-то время мы шли молча, затем он спросил:

— А что делал ты, сайон Торн, чтобы испытать себя, когда тебе было столько же лет, сколько сейчас мне?

— В твоем возрасте… дай-ка подумать. У меня не было лошади. Или возможности собирать на песке раковины. И бо́льшую часть времени я занимался тяжелой работой. Но возле моего дома был водопад с пещерой, и внутри я обнаружил ямы и тоннели, которые вели все глубже во тьму земли, и постепенно обследовал их все. Я залезал на деревья, даже на самые-самые высокие, а как-то раз на верхушке одного такого дерева нос к носу столкнулся с росомахой и убил ее.

Фридо не сводил с меня глаз, они сияли восхищением и завистью, и в них была видна тоска.

— Как тебе повезло, что, когда ты был мальчиком, — пробормотал он, — у тебя не было матери!

Поскольку мне надо было завоевать доверие королевы Гизо, я убедил ее, что доставлю Фридо во дворец до наступления темноты. Там она нас и ждала — снаружи, не обращая внимания на холод, под охраной нескольких стражников — и нервничала так сильно, как беспокоится кошка-мать, когда кто-то берет на руки одного из ее котят. И так же, подобно кошке, она мигом успокоилась, когда я вернул ее сына в гнездо в целости и сохранности. Поэтому Гизо согласилась уже не так неохотно, когда я спросил, не могли бы мы с Фридо прогуляться и на следующий день. Я с радостью убедился, что королева накануне сказала правду, заявив, что все молодые и сильные мужчины-ругии отправились в поход вместе с ее супругом. И точно, все ее дворцовые стражники были, подобно таможенникам, с которыми я уже встречался в порту, старыми, толстыми и неповоротливыми.

Принц и королева ушли, чтобы поужинать, а я направился в свои покои в гостевом доме. И вновь трапеза состояла из удивительно однообразных блюд, приготовленных из одной и той же рыбы, только сегодня это была не сельдь, а треска.

В последующие дни мы с Фридо забирались все дальше и дальше от дома, теперь уже путешествуя верхом вдоль Янтарного берега. У Фридо был довольно выносливый гнедой мерин, хотя ему было далеко до моего Велокса, и мальчик очень неплохо ездил верхом, даже скакал галопом — я это ему не только позволял, vái, но даже подстрекал его к этому (когда поблизости не было никого, кто мог наябедничать на нас королеве). Фридо стал ездить еще лучше, когда я помог ему сделать такую же веревку для ног, как у меня, и объяснил мальчику, в чем ее удобство. В одно утро мы ездили вдоль пляжа на восток, в другое — на запад, но каждый раз в полдень я неизменно поворачивал назад в город, чтобы быть уверенным, что принц прибудет во дворец к ужину. Надеюсь, что они с матерью ужинали лучше меня, потому что меня все время кормили по очереди то сельдью, то треской. Будучи гостем, я вряд ли мог жаловаться, однако очень удивлялся подобному рациону.

Меня разочаровала не только еда! Янтарный берег оказался совсем не таким привлекательным, как его название. Сам пляж, как я уже говорил, был песчаным, и, наверное, летом тут было неплохо, если только не дул постоянно северный ветер. Однако, на мой взгляд, этот пляж имел один существенный недостаток, ибо выходил на Вендский залив Сарматского океана. Раньше мне уже доводилось видеть другую великую соленую гладь — Пропонтиду и Черное море, до чего же великолепный, скажу вам, вид. Но думаю, что никто не смог бы насладиться пейзажем, глядя на Сарматский океан. С самого берега и до горизонта он неспокойный, мрачный и серый, только полоска пены белеет там, где море встречается с сушей.

В те дни, когда мы с Фридо катались по берегу залива, погода становилась все холоднее и холоднее, ветры настолько усилились, что Янтарный берег определенно утратил хоть малейшую привлекательность. Сразу за причалами Поморья река Висва покрылась льдом, а где-то далеко на севере даже Сарматский океан стал замерзать. Серое море теперь омывало серые куски льда, выброшенного на пляж. Тем не менее мы с принцем находили удовольствие в наших прогулках — он, без всяких сомнений, потому, что на время освободился от строгой материнской опеки, а я — потому, что узнавал новое. Не все из этого, правда, годилось для написания истории. Например, Фридо отвел меня на песчаную косу, которую скловенские крестьяне называют nyebyesk povnó, «голубая земля» (хотя она скорее скучного зеленого цвета, а не голубого), где чаще всего находили куски, большие, маленькие и совсем крохотные, необработанного янтаря. Фридо неизменно выступал в роли переводчика, когда я задавал вопросы местным жителям, да он и сам сообщал мне полезные сведения — по крайней мере, мальчик сумел объяснить, почему меня кормят такой однообразной пищей.

— Из всех соленых водоемов мира, — сказал он, — Сарматский океан наименее соленый. Здесь нет приливов и отливов, которые перемешивали бы воду, поэтому он похож на суп, в котором много всего плавает. Даже летом вода у нас холодная, а зимой она часто замерзает, и лед такой прочный, что по нему может пройти войско отсюда и до самого острова Гуталанда[48], что далеко на севере. Из-за этого, говорят рыбаки, в Сарматском океане нет устриц или глубоководной рыбы. Так что здесь можно поймать только треску и сельдь, их-то и едят местные жители.

Все ясно, сказал я себе, Сарматский океан бедный из-за неплодородной песчаной почвы. Я снова оказался в месте, где древние готы не пожелали оставаться, причем причина была уважительная. Интересно, почему пришедшие сюда позднее ругии оказались так надолго привязанными к Янтарному берегу, а не отправились искать счастья на юге? Однако я особо не задумывался об этом, поскольку кое-что в речи Фридо заинтересовало меня гораздо сильнее.

Я сказал:

— Ты, кажется, упоминал о месте под названием Гуталанд?

— Да, это большой остров, далеко к северу отсюда. Именно оттуда прибыли сюда готы, предки моей матери, много лет тому назад. Ну совсем как предки отца, которые приплыли с острова Ругиланд, что лежит на западе.

— Я полагаю, что уже слышал о Гуталанде, — сказал я, — если только мы говорим об одном и том же острове. Если не ошибаюсь, его еще называют Скандза?

— Акх, у них там все зовется Скандза. — Фридо сделал широкий жест, охватив весь морской горизонт, от запада до востока. — Земли данов, свеев, финнов и литвы — народы эти живут за морем. Но разные части Скандзы имеют различные названия. Например, Ругиланд — дом предков ругиев. Гуталанд — древний дом…

Я в возбуждении перебил его:

— А что, Гуталанд до сих пор заселен? Потомками готов? Ваши поморские купцы торгуют там?

Мальчик неуверенно ответил:

— Наши корабли вроде бы заходят туда. Но я точно ничего не знаю.

— Давай сходим и поговорим с владельцем торгового судна.

Мы так и сделали. К счастью, хозяин оказался ругием, а стало быть, он позаботился изучить историю соседей, чего никогда не стал бы делать ни один скловен. Через Фридо он сказал мне:

— Ясно, что Гуталанд когда-то давно, целую вечность тому назад, был крупным торговым и морским центром. И по сей день, когда мы торгуем там, часто обнаруживаем, что получили в обмен на товары любопытные старинные монеты — римские, греческие и даже критские. Но золотой век и процветание Гуталанда, должно быть, закончились, когда оттуда ушли готы, потому что с тех пор остров быстро захирел. Теперь его заселяют лишь несколько семей земледельцев-свевов. Они еле-еле сводят концы с концами, выращивая ячмень и разводя удивительный скот. Мы продолжаем заходить туда — покупаем ячмень для приготовления пива и особые шкуры этого скота. Я знаю только одного потомка готов, который живет там, это древняя старуха, да еще вдобавок совершенно безумная.

— И все-таки, — заметил я, — мне было бы приятно сообщить своему королю, что я посетил это место. Ты не отвезешь меня туда?

— В это время года? Когда Сарматский океан замерз? Ni.

Я настаивал:

— Мой король проследит, чтобы тебе возместили убытки, если ты и команда твоего судна подвергнутся опасности. И он заплатит настоящим золотом, а не бесполезными античными монетами.

— Нет никакой опасности, — ответил торговец раздраженно. — Просто неохота терпеть ужасные неудобства и понапрасну тратить силы. Пересечь Сарматский океан в разгар зимы, чтобы взглянуть на какой-то захудалый остров, — это глупость. Ni, ni. И не соблазняйте меня золотом. Меня нельзя купить.

— Но тебе можно приказать, — властно заявил Фридо, чем крайне удивил и меня, и владельца судна. — Я, твой кронпринц, тоже хочу побывать на Гуталанде. И ты отвезешь нас туда. Вот так-то.

Торговец попытался было спорить и приводить разумные доводы, но он не мог прямо отказаться выполнять королевский приказ. Принц перебил его, жестко приказав быть готовым, когда мы вернемся снова, и мы с ним ушли. На обратном пути во дворец я сказал:

— Thags izvis, Фридо, за твое королевское вмешательство. Но боюсь, твоя мать никогда не позволит тебе отправиться на Гуталанд.

Он бросил на меня хитрый взгляд:

— Ну, это мы еще посмотрим.

Как и следовало ожидать, на всех языках, которыми она владела, — готском, германском диалекте ругиев и скловенском кашубов — королева Гизо сказала «нет».

— Нет! Ni! Nye! Ты, должно быть, не в своем уме, Фридо, если надумал зимой совершить морское путешествие.

Пришлось мне вмешаться:

— Владелец судна, ваше величество, уверен, что нет никакой опасности, разве что холод.

— Холод тоже достаточно опасен. Единственный наследник престола не может рисковать здоровьем.

Если мальчика как следует укутать в меха…

— Прекрати, маршал, — рявкнула она. — Я и так уже забыла о материнском долге, когда позволила тебе таскать моего сына по окрестностям на нездоровом холодном воздухе. И намерена положить конец этим глупостям прямо здесь и сейчас.

— Но, ваше величество, — взмолился я, — посмотрите на Фридо. Он сейчас выглядит крепче и здоровее, чем когда я только прибыл сюда.

— Я сказала тебе: замолчи.

Я не мог спорить с королевой. Другое дело — Фридо. Он заявил:

— Мама, я сказал владельцу судна, что поплыву. Я приказал ему доставить нас на Гуталанд. Как я могу нарушить свое королевское слово и отменить королевский приказ?

Это заставило в свою очередь побледнеть королеву. Я понял, почему на обратном пути во дворец Фридо выглядел таким хитрым: он применил против матери ее же собственное оружие. Королева Гизо пала жертвой собственной хитрости. Она так долго настаивала на том, чтобы сын вел себя соответственно своему «положению» — и чтобы все остальные его уважали, — что теперь не могла позволить мальчику отречься от этого. Как может она, мать кронпринца ругиев, заставить его нарушить данное слово? Таким образом, хотя эта победа и далась ему нелегко, Фридо все-таки своего добился. Гизо отчаянно противилась: кричала, заламывала руки и даже плакала, но в итоге ее королевское достоинство перебороло материнскую заботу.

— А все ты виноват, маршал! — в раздражении бросила она мне, после того как сдалась. — Пока тебя не было, Фридо был послушным и почтительным сыном. Ты подорвал его уважение к матери. Так вот, имей в виду: это будет в последний раз, когда вы с ним общаетесь.

Гизо крикнула слуг и принялась отдавать им отрывистые приказы, велев немедленно уложить все, что принцу может понадобиться во время поездки. Затем королева снова повернулась ко мне. Я думал, что она возьмет с меня слово заботиться о мальчике, пока мы будем отсутствовать. Но вместо этого Гизо произнесла:

— Четверо моих доверенных дворцовых стражников отправятся с вами: они, и только они, будут оберегать Фридо от опасностей. Им приказано следить, чтобы ты не оставался с ним наедине и больше не подстрекал мальчика к бунтарству. И немедленно по возвращении, маршал, ты уберешься отсюда. И если только Фридо вдруг проявит хоть малейшие признаки неповиновения, то ты покинешь нас с избитой спиной и переломанными ребрами. Понятно?

Я не слишком-то испугался ее угроз: изобьют они меня, как бы не так. Однако, если уж говорить начистоту, я заслуживал еще более суровой кары. Потому что я собирался совершить грех, страшный грех, пойти против всех мыслимых и немыслимых законов гостеприимства.

12

Хозяин судна встретил нас угрюмо и предпринял последнюю попытку отговорить от затеи. Полагаю, он вполне мог придумать что-нибудь, чтобы в последний момент отказаться от плавания, — возможно, даже нарочно сделал бы пробоину в обшивке, — если бы только королева Гизо не отправилась с нами на причал и сама не убедила всех в том, что Сарматский океан сейчас даже более приятное место, чем Поморье. Поэтому хозяин судна лишь вскинул руки, показывая своим людям, что они должны сесть на весла, и мы отплыли.

Корабль был широким, напоминающим половинку яблока торговым судном, вроде тех, что я видел на Пропонтиде, вот только не такой большой. У него было две мачты, но, разумеется, сейчас любые паруса оказались бы помехой, потому что мы двигались прямо против постоянно дующего северного ветра. Таким образом, скорость продвижения зависела исключительно от усилий гребцов. Однако на судне было всего лишь по одной скамье для гребцов с каждого борта, поэтому корабль двигался довольно медленно, и я невольно вспомнил рассказ Фридо и его образное сравнение Сарматского океана с супом. Если бы не страшный холод, то это морское путешествие не сильно отличалось бы от рыбалки на таком же хмуром, как и Сарматский океан, озере Бригантинус.

Однако юный Фридо весь дрожал от возбуждения, потому что это был его первый опыт. Я искренне порадовался за мальчика, вспомнив свои впечатления от первого плавания, когда мы со старым Вайрдом перебирались на лодке через реку Рен. Как только Янтарный берег скрылся из виду, хозяин судна тоже оживился: выйдя в открытое море, он постепенно избавился от своего мрачного настроения и снова стал дружелюбным. Разумеется, у нас с Фридо имелись каюты на корме корабля, где мы могли отдохнуть, когда нам надоедало болтаться наверху и смотреть на серые воды — а это нам весьма быстро наскучило. Четверо стражников, которых послали присматривать за принцем, уже были там, а свободные матросы и даже двое корабельных рулевых укрылись под навесом. А вот у тех, кто трудился на веслах, не имелось никакой защиты, так что бедняги вряд ли радовались плаванию. Хотя скамьи гребцов располагались прямо под верхней палубой и благодаря этому они были укрыты сверху, эти люди все равно находились на пронизывающем холодном ветру, а через отверстия для весел на них попадали ледяные брызги. Я не мог разобрать напевных ругийских слов, которыми старший заставлял гребцов работать веслами, но подозреваю, что это были замысловатые проклятия в адрес меня и Фридо.

Чем дальше мы продвигались на север, тем сильнее менялись к худшему погода и вид за бортом. Холодный воздух стал просто ледяным, колючий ветер сбивал с ног, а свинцовое небо налилось страшной тяжестью и казалось еще ниже. Если в Вендском заливе вода напоминала суп, то как только мы оказались в Сарматском океане, она превратилась в кашу. Вода словно стала гуще от зернистого льда, и теперь старший произносил команды все медленнее и медленнее, потому что гребцы сильно уставали. Хотя в первые три или четыре дня после отплытия из Поморья у рулевых было немного работы — от них требовалось всего лишь придерживаться курса на север, — они тоже стали находить свои обязанности утомительными. Вскоре им пришлось действовать своим длинным веслом почти непрерывно, чтобы провести корабль между так называемыми торосами — льдинами, слоями нагроможденными друг на друга и возвышавшимися в виде огромных серых глыб размером с наш корабль, а частенько и выше.

Даже Фридо, которого поначалу все в нашем плавании приводило в восторг, в конце концов стал выходить на палубу только раз в день: утром, чтобы взглянуть, не стало ли море выглядеть лучше. Поскольку этого не происходило, он проводил бо́льшую часть времени внизу, со мной и хозяином судна, выступая в роли переводчика, пока мы разговаривали и пили пиво. Четверо стражников при этом никогда не присутствовали и даже не пытались выполнить приказ королевы по возможности держать нас с Фридо подальше друг от друга. Если бы только жирные старики попытались это сделать, я бы мигом выкинул их за борт, и полагаю, они догадывались о такой перспективе. Мы с владельцем корабля в основном говорили о всяких пустяках, но я все-таки извлек из наших бесед кое-что полезное — узнал имя еще одного готского короля, чтобы добавить его в свои записи.

— Не кто иной, как король Бериг, — рассказывал мне хозяин, — командовал кораблями, которые доставили готов с Гуталанда на континент. В старых песнях говорится всего лишь о трех кораблях, но я что-то сомневаюсь. Если только каждый из них не был размером с Ноев ковчег, то тогда, я уверен, их должно было быть гораздо больше — целый флот. Я иногда размышлял: что стало с этими кораблями после того плавания? Неужели Бериг просто бросил их на берегу Вендского залива? Или, может, они потом вернулись обратно на Гуталанд? Но, акх, это было так давно. Те корабли уже давным-давно сгнили до основания.

И вот наконец в один прекрасный день, не помню, сколько именно времени прошло, знаю лишь, что холод, мгла и однообразный пейзаж за бортом стали уже непереносимыми, хозяин судна вдруг резко оборвал нашу беседу. Даже не бросив взгляд наружу, он неожиданно сказал (не представляю, на основани чего он мог сделать подобное заключение):

— Мы, должно быть, приближаемся к острову. Не хоти пойти взглянуть?

Фридо мигом вскарабкался на верхнюю палубу, я так ж стремительно последовал за ним — это была первая земля, которую мы увидели после того, как покинули Поморье. На северо-западе, слева от нас, остров Гуталанд словно бы вырастал из-за горизонта прямо из серого моря. Хотелось бы мне сообщить, что мы увидели землю необычайно красивую и манящую, как легендарный Остров Счастья Авалон. Но тут уместнее было бы вспомнить другую сказку, про Край Света. Гуталанд выглядел еще более мрачно, чем Сарматский океан, и я мог понять, почему готы решили покинуть его.

Мы с принцем пристально смотрели на остров поверх морской глади. Или почти глади, потому что на протяжении многих дней мы не видели настоящей воды между многочисленными островами из торосов, — мы с ним смотрели поверх эти дрейфующих серых ледяных холмов. Если бы нас не предупредили, то мы просто приняли бы Гуталанд за еще один огромный торос. С такого расстояния я не мог точно определить размеры, но остров был длинным, исчезавшим из виду за горизонтом. И еще на Гуталанде было множество высоких скал, отвесно поднимающихся из серых вод океана. Скалы в основном представляли собой скопления серых каменных колонн, но местами они стояли поодаль друг от друга: отдельные пики и иглы, торчащие из воды. Да уж, настоящий край земли!

Хозяин судна, очевидно, заметил, какое разочарование мы испытали: еще бы, проделать столь долгое путешествие и обнаружить в конце его так мало; возможно, ругий даже ощутил легкое злорадство, потому что предупреждал нас именно об этом. Однако он великодушно воздержался от того, чтобы сказать: «А я ведь вам говорил». Вместо этого он произнес:

— Уверен, вы захотите ступить на землю ваших предков. Единственная подходящая гавань расположена далеко отсюда, на западном побережье острова и в это время года так сильно скована льдом, что в нее невозможно зайти. Так что я доставлю вас к этому высокому восточному берегу, ибо знаю одну маленькую бухточку, где достаточно глубоко для того, чтобы пристать. Кстати, именно там обитает та безумная старуха готка, о которой я рассказывал. Попробуйте с ней побеседовать. Кто знает? Может, она окажется вашей собственной прапрапрабабушкой.

Я очень сильно в этом сомневался, да и вообще не был уверен, что эта старуха способна сообщить хоть что-нибудь действительно важное. Но хозяин судна старался помочь нам изо всех сил, поэтому я позволил ему завести корабль в упомянутую бухточку. Это потребовало от рулевых, старшего над гребцами и самих гребцов большого мастерства и очень слаженных действий — ведь вдобавок еще и хозяин выкрикивал им команды, чтобы провести наше судно между дрейфующими, постоянно сталкивающимися и перемалывающими все на своем пути ледяными торосами. Но еще до наступления темноты моряки провели корабль в неправильной формы бухточку возле скалы, где каменные колонны возвышались над небольшой отмелью, покрытой галькой. Там-то мы и бросили на ночь якорь.

На следующее утро мы с Фридо проснулись рано, поскольку кто-то кричал неподалеку высоким голосом. Решив, что это корабельный часовой поднял тревогу, мы поспешили на палубу, но обнаружили, что крик доносится с берега. Вдалеке виднелась маленькая неопределенного вида фигурка, которая исполняла на гальке какой-то замысловатый танец, отчаянно жестикулируя и что-то неразборчиво выкрикивая. Поэтому мы направились за разъяснениями к владельцу судна, который как раз давал наставления нескольким членам команды, спускавшим за борт маленькую лодку из кожи. Однако он был совершенно спокоен и произнес небрежно:

— Опасности нет, не волнуйтесь. Это всего лишь старая Хилдр. Она буквально бесится от восторга, когда какое-нибудь судно пристает здесь, потому что каждый капитан обязательно привозит ей провизию в качестве гостинца. Думаю, это все, что у нее есть съестного. Не представляю, как старуха ухитряется жить между прибытиями судов.

Корабельный кок сбросил в лодку большой кусок копченой свинины и мех с пивом, после чего хозяин лично отвез нас с Фридо на берег. Между кораблем и берегом виднелась только узкая полоска воды, в которой плавало всего лишь несколько дрейфующих льдин. Когда мы оказались поближе, я смог разглядеть, что пепельно-серые скалы были все изрыты многочисленными отверстиями и пещерами. Я также заметил, каким жалким было жилище старухи: всего лишь груда приплывших к берегу бревен, уложенных вплотную к скале и переложенных и проконопаченных сухими водорослями.

Когда мы ступили на берег, Хилдр, приплясывая, приблизилась к нам, и я рассмотрел, что она одета в серые лохмотья какой-то очень жесткой и тонкой кожи. Не переставая приплясывать — так что белые волосы хлестали ее по спине, а колени и локти бешено подергивались, — старуха что-то залепетала и принялась хватать нас за рукава, мешая вытаскивать лодку на берег. Я мог только сказать, что она говорила на одном из диалектов старого наречия, не более того. Хилдр употребляла множество слов, которые я встречал в старых готских рукописях, но никогда не слышал, как они произносятся, а она тараторила с бешеной скоростью. Однако юный принц Фридо, похоже, понимал старуху лучше, потому что он перевел:

— Она благодарит нас за то, что мы привезли ей, что бы это ни было.

Хозяин судна забрал из лодки провизию, которую кок нагрузил в нее, и Хилдр, все еще подергиваясь в танце, прижала подарки к своей костлявой груди. Она еще некоторое время что-то тараторила, а затем повернулась и торопливо пошла прочь к своей хижине, сделав нам знак следовать за ней.

Фридо сказал:

— Чтобы отблагодарить нас, она хочет показать нам кое-что интересное.

Я взглянул на хозяина судна. Он ухмыльнулся и кивнул:

— Ступайте. Она уже показывала мне это множество раз. Я же говорил: старая Хилдр безумна.

Чтобы не обижать старуху, мы последовали за ней, и нам пришлось проползать за хозяйкой в ее лачугу. Там не оказалось ничего, кроме дымного очага, обложенного камнями, и подстилки из высушенных водорослей и грязного тряпья. Единственная комната была достаточно большой и могла вместить всех нас четверых, а за ней виднелось еще какое-то помещение. Теперь я мог разглядеть, что лачуга была построена из приплывших бревен рядом с темным отверстием высотой чуть ниже человеческого роста, служившим входом в скальную пещеру.

Уж не знаю, находилось ли там то, что она собиралась нам показать. Так или иначе, старуха прежде всего занялась другим делом. Даже не разогрев пластину копченой свинины над огнем, она тут же вцепилась в нее несколькими своими выступающими вперед зубами и сделала большой глоток пива из меха. Хилдр была невероятно старой и морщинистой, с такой выдубленной кожей и настолько уродливой, что вполне могла оказаться одной из трех фурий. У нее был только один глаз, на месте второго зияла пустая глазница, а нос и подбородок старухи едва не соприкасались, когда она шамкала. Она громко чавкала, не прекращая своей болтовни, но теперь она говорила медленнее, и я смог понять ее. Хилдр сказала довольно четко, почти здраво:

— Хозяин судна небось сказал вам, что я безумна. Все так считают. А все потому, что я помню о событиях, которые произошли давным-давно, знаю о вещах, о которых никто никогда не знал, поэтому люди мне и не верят. Но разве это доказывает, что я безумна?

Я вежливо спросил:

— А что именно ты помнишь, добрая Хилдр?

С трудом жуя, она махнула покрытой жиром старой рукой, словно желая показать, что подобных вещей великое множество. Затем она проглотила кусок и произнесла:

— Акх, много всего я в жизни видела… огромных морских зверей, которые существовали на самом деле… чудовище grindl, дракона fafnir…

— Мифические чудовища, — пояснил мне ругий. — Суеверия, распространенные среди моряков. Все это сказки!

— Сказки? Ni allis! — неожиданно встряла старая Хилдр. — Я могу рассказать тебе, как Сигурд в свое время загарпунил, поймал в сети и вытащил на берег множество таких зверей. — С высокомерной гордостью благородной дамы она показала пальцем на тонкие лохмотья, которые были на ней надеты. — Сигурд убил этих зверей, поэтому он мог приодеть меня в эти прекрасные наряды.

Приглядевшись повнимательнее к ее лохмотьям, я смог распознать в них кожу морской собаки.

Я сказал:

— Добрая Хилдр, ты происходишь из готов. Не помнишь ли ты других своих соплеменников, которые обитали на Гуталанде?

Брызгая слюной и остатками пищи, старуха воскликнула:

— Слабаки! Трусы! Ничего общего с Сигурдом, вот что я вам скажу! Да, жизнь на Гуталанде казалась им слишком суровой, поэтому они сбежали. Некоторые отправились на запад с Беовой, а большинство — на юг с Беригом.

Я тут же прикинул в уме, что король Бериг, должно быть, жил примерно во времена Христа; и таким образом, если старая Хилдр претендовала на то, что знала его, она наверняка была либо очень древней, либо совершенно безумной. Посмеиваясь в душе над ее фантазиями, я спросил:

— Почему ты не отправилась вместе с ними?

— Vái! — Ее единственный мутный глаз взглянул на меня с удивлением. — Я не могу оставить своего дорогого Сигурда!

— Ты имеешь в виду, что твой Сигурд и король Бериг жили в одно время?

Она обиженно вскинулась и громко заявила:

— Сигурд и сейчас жив!

Хозяин снова ухмыльнулся и покачал головой. Правильно истолковав его знак, я не стал развивать тему, а лишь спросил:

— Добрая Хилдр, а не помнишь ли ты еще кого-нибудь из тех, кто жил в те времена? Кроме Сигурда и Берига?

— Акх, да. — Теперь ее единственный глаз уставился на меня оценивающе, и она какое-то время молча жевала, прежде чем продолжить.

Я помалкивал о том, что хочу написать историю готов, но, как ни удивительно, старуха заговорила об этом сама:

— Если ты хочешь узнать, что было в начале времен, то должен вспомнить… что было еще до истории… до Сигурда, Беовы и Берига… прикоснуться к ночи времен. Там ты не найдешь ни готов, ни других людей, вообще никаких человеческих существ, только Асов — семейство старых богов: Вотана, Тора, Тива и остальных.

Когда Хилдр остановилась, чтобы откусить еще один кусок мяса, я произнес ободряюще:

— Эти имена я знаю, да.

Она кивнула и проглотила кусок.

— Давным-давно, еще в начале вещей, в ночи времен, Асы повелели одному из своих дальних родственников стать отцом первых людей. Его имя было Гаут, и он, послушный долгу, создал множество людей, которых назвал гаутары. По прошествии веков они взяли себе различные имена. Здесь, на севере, они стали называться свей, ругии, саксы, юты, даны…

Когда она остановилась, чтобы сделать глоток пива, я вставил:

— Знаю, это все германские народы. А на юге они взяли другие имена: алеманны, франки, бургунды, вандалы…

— Заметь! — перебила старуха, ткнув в меня носиком меха. — Из всех этих народов только мы, готы, сохранили и пронесли через века свое первоначальное имя. Оно немного изменилось, да: сперва мы назывались гаутары, затем гауты и, наконец, готы, — но мы сохранили свое имя.

Пожалуй, это был самый древний отрывок истории, который мне удалось узнать. Возможно, вы посчитаете и меня самого безумцем, раз я счел достойным записать рассказ безумной женщины. Но, согласитесь, на эту тему Хилдр говорила вполне разумно, и вдобавок она выглядела настолько древней, что вполне могла жить в то время, которое называла «началом вещей».

Старуха снова занялась мясом и проговорила с набитым ртом:

— Вкусная еда… хорошая… — И это, очевидно, напомнило ей кое о чем, поскольку Хилдр быстро проглотила мясо и сказала мне: — От имени нашего праотца Гаута и происходит слово gut, «хороший», которое получили все народы.

После этого она отложила мясо и мех с пивом в сторону, заявив:

— А теперь пойдемте, господа. Я отведу вас к Сигурду.

Она достала из очага головню, помахала ею, чтобы пламя разгорелось, и, неся ее словно факел, скользнула в отверстый зев пещеры, поманив нас за собой.

Фридо, явно слегка испугавшись, спросил у ругия:

— Ты, кажется, сказал, что видел этого ее Сигурда?

Он снова ухмыльнулся.

— Да. И мой отец видел. И мой дед, должно быть, тоже видел. Пойдите и посмотрите сами. Старая Хилдр безумна, но она не опасна.

Мне пришлось согнуться, чтобы попасть внутрь пещеры, которая оказалась не слишком глубокой. Я увидел, что старуха стояла в ее дальнем конце, держа в одной руке свой факел, а другой роясь в куче влажных водорослей. Наконец под ними показался какой-то длинный бледный предмет, который лежал на грубом каменном полу.

— Сигурд, — сказала она, ткнув в него указательным пальцем.

Мы с Фридо подошли поближе и увидели, что этот предмет был монолитной глыбой льда, огромной, словно саркофаг. Я сделал Хилдр знак поднести факел поближе, но она хрипло отказалась:

— Я боюсь растопить лед. Именно поэтому я и держу его здесь круглый год и накрываю его водорослями, так что он почти совсем не тает.

Как только наши глаза привыкли к тусклому, мерцающему свету факела, мы смогли разглядеть, что глыба льда действительно была саркофагом, а внутри его и впрямь находился некий Сигурд — или, по крайней мере, то, что осталось от этого мужчины. Хотя неровная поверхность льда делала очертания бедняги расплывчатыми, мы смогли разглядеть, что одет Сигурд был в грубую кожаную одежду и что при жизни он был высоким и мускулистым. Склонившись еще ниже, я увидел, что кожа у него совсем чистая и юная, на голове много светлых волос и что его все еще удивленно раскрытые глаза ярко-голубого цвета. Сигурд был похож на молодого крестьянина, немного уставшего от тяжелой работы и туповатого. Но вообще-то он был красивым юношей, даже до сих пор. А между тем старая Хилдр продолжила свой рассказ, и теперь, поскольку она больше не жевала, ее речь снова стала слишком быстрой, поэтому я сумел уловить только отдельные слова и фразы.

— Много, много лет тому назад… в холодный зимний день Сигурд… отправился с Беовой… Виглафом… Хейгилой… на рыбацкой лодке. Сигурд свалился за борт… среди торосов. Спутники вытащили его… заключенного в лед… выволокли его в таком виде на берег… в таком виде он и остается с тех пор…

— Какое несчастье, — пробормотал Фридо. — Он был твоим сыном? Или внуком?

Подобное предположение возмутило Хилдр до глубины души.

— Сигурд… мой супруг!

Я сказал:

— Ох, vái. Действительно, прошло много лет. Мы искренне соболезнуем твоему горю, почтенная вдова Хилдр. И мы восхищаемся тем, что ты посвятила себя заботам о Сигурде. Ты, должно быть, сильно любила его? И до сих пор пребываешь в печали?

Я мог ожидать от старухи, что она запричитает, захнычет или каким-нибудь иным способом выкажет свою печаль. Однако старая Хилдр вдруг изо всей силы замолотила факелом, схватилась за свои кожаные лохмотья и завизжала так, что ей ответило пещерное эхо. Фридо в испуге прижался к каменной стене. А эта старая карга злобно завела на манер погребальной песни:

— Печаль?.. Любовь? Да я от всего сердца ненавижу злобного Сигурда! Да вы только посмотрите, господа! Взгляните на моего мужа, а затем посмотрите на меня. Я спрашиваю вас: разве это справедливо? Это справедливо?

13

Как только мы снова оказались на борту судна, хозяин любезно предложил:

— Поскольку мы добирались сюда так долго, нет нужды торопиться с отплытием. Вы можете сойти на берег еще раз и вообще задержаться так долго, как вам понадобится.

Фридо с надеждой произнес:

— Сайон Торн, мы могли бы взобраться на скалы и побродить по острову.

— Ну уж нет! — сказал я. — Thags izvis, хозяин, но ты можешь поднять якорь, как только будешь готов. Отвези нас обратно в Поморье.

Он немедленно принялся выкрикивать приказы команде, а я сказал принцу:

— Здесь мои поиски уже закончены. Разумеется, история готов не может относиться к более ранним временам, чем те, о которых нам рассказала безумная старая Хилдр. Мне больше нет дела до этого Гуталанда, Скандии и холодного Крайнего Севера. Я ценю твою смелость, юный Фридо, но путешествовать зимой пешком довольно трудно даже и не в таких богом проклятых местах, как эти. Я не стану рисковать твоим здоровьем, не хватало еще, чтобы твоя мать переломала мне ребра.

Наступила короткая пауза. Близился момент, когда я должен был совершить грех, преступив законы как родства, так и гостеприимства. Каким бы отдаленным ни было родство между мной и королевой Гизо, я был готов изменить ему. Как бы неприязненно поначалу она ни встретила меня, однако все-таки проявила гостеприимство, а я готовился отплатить за него предательством. Однако у меня еще была надежда, что сам принц Фридо не позволит мне этого сделать.

Наконец он спросил:

— А каковы твои дальнейшие планы, сайон Торн?

— Отправлюсь на юг, — ответил я безмятежно, но стараясь тщательно подбирать слова. — Присоединюсь к королю Теодориху. Затем отправлюсь сражаться вместе с ним… и с твоим королем-отцом… когда начнется война.

— Как же, интересно, ты отправишься на юг? Река Висва не вскроется ото льда еще целых два месяца.

— Акх, у меня прекрасный конь. Путешествовать зимой верхом не слишком тяжело.

Снова наступила пауза. И снова я ждал.

Фридо произнес с надеждой в голосе:

— У меня тоже хорошая лошадь.

Я позволил его словам повиснуть в воздухе на какое-то время, а затем сказал, совсем не строго:

— Ты никак собираешься ослушаться приказа своей матери?

— Но, сайон…ты ведь сам сказал…война — это дело отцов и сыновей, а не матерей. Я так и скажу ей, прямо в лицо, а затем…

— Постой, Фридо. Вовсе ни к чему лезть на рожон. Надо быть похитрее. — Желая осуществить свой замысел, я не мог действовать в открытую, потому что видел, как мальчик пасует в присутствии этой властной женщины. — У нас есть с собой все необходимое для путешествия. Когда мы причалим в Поморье, тебе надо лишь приказать одному из сопровождающих тебя стражников пойти и привести наших оседланных коней. Пусть они думают, будто ты желаешь с триумфом прибыть во дворец. Мы погрузим наши вьюки на коней и… просто поскачем галопом из города.

— Значит, ты возьмешь меня с собой? — воскликнул он, просияв.

— Да. С нетерпением предвкушаю, как передам тебя с рук на руки твоему отцу-королю. Так и произойдет, если только мы не нарвемся на засаду. Твоя королева-мать обязательно отправит за нами своих стражников.

— Акх! — Он презрительно рассмеялся. — Мы с тобой легко сможем ускакать от этих тупых, вечно брюзжащих стариков, которые только и делают, что играют в кости и наливаются пивом! Правда, друг Торн?

— Правда, друг Фридо! — сказал я и хлопнул его по плечу.

Улыбка мальчика стала еще шире, когда он указал вверх:

— Видишь? Знак доброго авгура.

Впервые за все время путешествия свинцовые облака разошлись, открыв клочья прозрачного голубого неба, и солнечные лучи устремились вниз, золотя скалы Гуталанда, палубу, на которой мы стояли, и ледяные торосы вокруг. Команда поставила паруса на обе высокие мачты, полотнища затрепетали на ветру, ткань засверкала золотом в лучах солнца, и корабль весело помчался вперед, словно ему тоже не терпелось вернуться на юг.

Той же ночью, когда Гуталанд снова скрылся за горизонтом, имело место еще одно знамение, которое я посчитал бы дурным, если бы только вообще верил во все эти приметы. Небо к тому времени уже совершенно очистилось от грязно-серых облаков, стало темно-синим, высоким, полным сверкающих звезд. Корабль несся по ветру на всех парусах, оставляя за собой на мрачной поверхности Сарматского океана волны и жемчужно-белую пену; мы держали курс строго на юг, лишь изредка немного отклоняясь вправо или влево, чтобы не столкнуться с большими ледяными торосами. Я стоял на корме и восхищался мастерством рулевых, радуясь тому, что полярная звезда Феникс находится прямо у меня за спиной, когда в мгновение ока этот самый Феникс вдруг исчез из виду.

Очень медленно, словно по волшебству, с самого зенита и до горизонта во всех направлениях опустились светящиеся драпировки, занавесы и покрывала, прозрачные и расцвеченные холодными цветами — бледно-зеленым, бледно-голубым и бледно-лиловым. Драпировки эти колыхались и дрожали повсюду на небе, но как-то лениво, в мертвой тишине, словно во сне; это напоминало гусиный пух, подхваченный легким бризом, а отнюдь не северным ветром, который все еще дул порывами с моря на сушу. Зрелище было неописуемо прекрасным, но в то же время каким-то жутковатым: будь я человеком суеверным, наверняка решил бы, что все боги внезапно умерли, а эти радужные занавесы — их саваны. К счастью, я не успел сделать или сказать какую-нибудь глупость, ибо, бросив взгляд на рулевых, увидел, что они нимало не испуганы и не удивлены, но совершенно хладнокровно рассматривают небо и обмениваются спокойными замечаниями.

Я отправился взглянуть, как чувствует себя юный Фридо, и обнаружил, что он наблюдает всю эту небесную красоту так же невозмутимо, как и рулевые. Мало того, когда я неуверенно промямлил что-то насчет небесных знамений (в глубине души мне все-таки было не по себе), мы словно бы поменялись ролями. Фридо, подобно взрослому, утешающему неразумного ребенка, с юмором заверил меня:

— Если это и предзнаменование, Торн, оно вряд ли может предвещать что-то из ряда вон выходящее, потому что является обычным явлением в наших краях, особенно в зимнее время. Это всего лишь то, что мы, ругии, называем murgtanzern, «веселые пляски».

Я, конечно, не понял, что же это за пляски, кто и почему их устраивает, однако так и не дождался никаких разъяснений по этому поводу. Рассудив, что едва ли следует тревожиться относительно явления такого безобидного, что его назвали веселым, я перестал беспокоиться и простоял на палубе весь остаток ночи, наслаждаясь этим зрелищем. Я рад, что сделал это, потому что наутро небо снова затянули низко висящие серые тучи и больше ни разу в жизни я не видел загадочных веселых плясок.

Обратный путь не был таким утомительным и неприятным, как дорога к острову, потому что ветер дул нам в спину и постоянно подгонял нас. Когда мы наконец увидели приближающееся Поморье, моряки спустили паруса, корабль замедлил скорость, заскользил к причалу, и я смог рассмотреть, что кто-то возбужденно машет нам оттуда. Я испугался: неужели королева Гизо заблаговременно приготовила нам засаду? Но, к счастью, это оказался всего лишь мой давний спутник Магхиб. Поэтому я сказал принцу Фридо:

— Давай-ка уточним план, возможно, нам удастся еще лучше организовать побег.

— Что ты имеешь в виду?

— Я пока и сам не уверен, что получится. Но выслушай меня. Хозяин корабля, похоже, подчиняется твоим приказам. Вели ему не спешить в гавань, пусть пока всего лишь пристанет ненадолго и держит гребцов наготове. Затем, как мы и планировали, прикажи одному из стражников пойти за нашими оседланными лошадьми и привести их сюда. Но только пусть сделает это тайком, не сообщая никому во дворце о нашем прибытии: скажи, что ты, дескать, желаешь удивить мать. К тому времени, когда он вернется и приведет лошадей, я уже буду точно знать, что нам делать дальше. А ты покамест подожди здесь, на судне.

Фридо без лишних вопросов все именно так и сделал. Как только борт корабля коснулся причала, я соскочил на берег и побежал вперед, чтобы поприветствовать радостно ухмылявшегося армянина. Мы обнялись, похлопали друг друга по спине, и я сказал:

— Рад видеть тебя, Магхиб. Надеюсь, ты полностью выздоровел?

— Да, fráuja, жаль, что я не поправился раньше и не прибыл сюда, чтобы сообщить тебе новость: армия ругиев прошла через Львив сразу же после твоего отъезда. Я полагаю, что сейчас ты уже знаешь об этом.

— Да. У тебя есть еще какие-нибудь новости? Что-нибудь от Мейруса? От Теодориха?

— Нет, fráuja. Я лишь знаю со слов путешественников, что оба, Теодорих и Страбон, готовятся к схватке весной.

— Едва ли это можно назвать новостью. — Беседуя с армянином, я не спускал глаз с корабля и увидел, как один из стражников королевы сошел на берег и торопливой рысью отправился во дворец. — Ну, у меня для тебя тоже не слишком-то много новостей, Магхиб. Хорошо, что твоя рана затянулась, и я рад сообщить, что подлый Тор уже никогда больше не нанесет тебе новой.

Армянин начал изливать на меня поток своей благодарности на армянском языке, но я оборвал его, спросив:

— Что заставило тебя прийти встречать наше судно сегодня утром?

— Госпожа Гизо сказала мне, что вы с ее сыном отправились в путешествие и что это единственное торговое судно, которое сейчас в море. Поэтому я приходил на берег моря каждый день.

— Ты беседовал с королевой? — удивился я.

— Как ты знаешь, я прибыл в Поморье, имея при себе письмо от fráuja Мейруса — ну, что он доверяет мне решать все вопросы, связанные с торговлей янтарем. Мне посоветовали предстать перед королевой. Кажется, она знает обо всем, что здесь происходит, даже о самых пустячных делах. Поэтому я попросил у нее аудиенции и рассказал госпоже Гизо о знакомстве с тобой, а также упомянул о том, что видел, как ее благородный супруг проехал через Львив во главе своего войска. Она весьма любезно предложила мне поселиться в тех покоях во дворце, в которых жил ты. Я до сих пор живу там и очень доволен всем, за исключением лишь одного: кормят здесь одной только рыбой, и потому…

— Vái, Магхиб! — прервал я его. — Я позволил королеве считать, что являюсь представителем Теодориха Страбона. Ты не проговорился, что я смошенничал?

— Нет, fráuja! Госпожа Гизо что-то такое говорила, и поначалу это меня озадачило. Но вскоре я смекнул, в чем дело, а потому решил: пусть королева продолжает верить в то, что мы оба — ты и я — являемся сторонниками Страбона и его союзника короля Февы. Так что твоя хитрость до сих пор не раскрыта.

— Thags izvis, — произнес я с облегчением.

Для того чтобы отплатить Магхибу за верную службу, я рассказал ему все, что узнал от Фридо о поисках янтаря и его обработке в камнерезных мастерских, и назвал несколько адресов, куда ему лучше обратиться. В заключение я сказал:

— Я не сомневаюсь, что ты преуспеешь в торговле янтарем, поскольку наделен исключительной предприимчивостью. Похоже, что ты даже ухитрился подружиться с самой королевой.

Он ответил скромно, но с такой гордостью:

— Кажется, я понравился ей. Думаю, госпожа никогда прежде не видела армян и даже не слышала о них, поэтому она не понимает, что tetzte армянин не пара благородной женщине. — Тут Магхиб вдруг смутился, стал переминаться с ноги на ногу и, опустив глаза, добавил: — Она даже с восхищением отозвалась о моем носе.

Я удивленно моргнул и пробормотал:

— Так, так, так. — В душе я обрадовался: ведь это можно было обратить в свою пользу. — Надеюсь, ты тоже польстил даме, похвалив ее необычайно длинные зубы.

— Что?

— Да так, ничего. Я так понимаю, что королеве ты нравишься?

— Ну… вообще-то она даже спрашивала, заметил ли я когда король Фева проезжал мимо меня во Львиве, насколько мал у него нос.

— Gudisks Himins, приятель! — весело воскликнул я и снова похлопал армянина по спине. — Так чего же ты теряешь понапрасну время, разговаривая здесь со мной? Ступай и воспользуйся случаем.

— Но ведь госпожа Гизо — королева! — взвизгнул он. — А я — простой армянин! Ничтожество!

— Многие знатные дамы питают тайную слабость к ничтожествам. Не робей, Магхиб. Ступай. Сделай так, чтобы я тобой гордился.

— Но… но… разве ты не нуждаешься в моих услугах?

— Заодно ты и мне послужишь. Моя миссия здесь завершена, поэтому я должен побыстрее возвратиться к Теодориху. — Увидев, что стражник возвращается, ведя в поводу моего Велокса и мерина Фридо, я заторопился. — И я забираю с собой королевского сына, по причине, о которой тебе не надо знать. Разумеется, королева Гизо придет в бешенство, когда об этом узнает, ее немного успокоит лишь то, что она будет считать, будто я забрал его в лагерь Страбона и Февы. И вот что еще: мы с мальчиком должны уехать немедленно. Ты поможешь мне — полагаюсь, Магхиб, на твой длинный нос — отвлечь королеву Гизо.

Он воскликнул в отчаянии:

— Но королева узнает о моем соучастии, fráuja! И подвесит меня за мой… так сказать… нос.

— Да ничего подобного! Она даже не узнает, что мы с принцем прибыли сегодня в Поморье. Наш корабль прямо сейчас снова вернется в море. — Через плечо Магхиба я заметил, что Фридо сошел на берег, а остальные стражники переносят наши вьюки, поэтому заговорил еще быстрее: — Слушай внимательно, что ты должен сделать. Напряги все свои силы, чтобы завоевать любовь королевы именно сегодня, и удовлетвори ее любопытство относительно длины твоего носа. Пусть Гизо, обо всем позабыв, пребывает в блаженстве как можно дольше. А когда она сочтет, что для нее достаточно, или ты сам устанешь, незаметно ускользни в то место, которое я назвал тебе, на пляж с голубой землей, и там разведи большой костер. Хозяин корабля будет следить за берегом. Судно вернется в Поморье, словно только что прибыло с Гуталанда, и встанет на причал. Затем, да, королева Гизо узнает, что нас с Фридо нет на борту. Но мы к тому времени уже будем далеко, и она даже не свяжет тебя с нашим исчезновением. Теперь ступай. Давай действуй!

Магхиб выглядел слегка ошарашенным, но кивнул и крепко сжал мне руку, после чего быстро удалился. Я снова присоединился к Фридо, который приказал стражникам привязать вьюки к седлам, и потихоньку сказал ему:

— Прикажи всем четырем стражникам снова подняться на борт корабля. — Принц так и сделал, они подчинились, хоть и весьма неохотно, а я изложил ему весь дальнейший план: — Пусть хозяин отведет судно подальше от Поморья. Моряки должны ждать там до тех пор, пока не увидят костер на берегу — помнишь, на том самом, где ты показывал мне голубую землю. Тогда, и только тогда, можно привести корабль в порт и позволить всем стражникам сойти на берег.

Фридо слегка нахмурился:

— Как ты заметил, Торн, хозяин судна, похоже, подчиняется моим приказам. Но как мы можем надеяться, что он продолжит им подчиняться, когда меня не будет рядом?

— Скажи ему, что хочешь сыграть злую шутку со своей матерью. Не сомневаюсь, что он с удовольствием поможет тебе в этом.

Фридо взошел на борт корабля в последний раз и после короткого разговора с хозяином судна вернулся обратно, шутливо покачивая головой.

— Ты снова оказался прав. Он сказал, что с удовольствием Досадит королеве. Кажется, мама не слишком понравилась ему во время той короткой встречи.

— Не могу понять почему, — сухо заметил я.

Я подождал, чтобы удостовериться, что гребцы снова взялись за весла и корабль отплыл от причала. А затем сказал:

— Отлично. Садись на коня, Фридо. Но давай мы не станем скакать во весь опор, как собирались сначала. Лучше поедем спокойно, не привлекая к себе внимания, по глухим улочкам.

Я был страшно доволен, что наш побег прошел так гладко, и благодарил богиню Фортуну, или кто там отвечает за удачу, за то, что она так вовремя прислала нам на помощь Магхиба. Королева Гизо, разумеется, взорвется подобно Везувию, когда узнает правду, но она не сможет добраться до нас с Фридо, да и вообще у нее не получится найти козла отпущения. Владелец корабля всего лишь следовал приказам благородного принца, у него были свидетели, готовые это подтвердить. То же самое относилось и к четырем стражникам. Магхиб уж и вовсе ни при чем: он всего лишь дожидается нашего возвращения, как и сама королева, — а чтобы не скучать, будет делать это вместе с королевой, в ее постели и объятиях, — поэтому Гизо едва ли заподозрит армянина в соучастии. Он даже сможет несколько умерить ярость королевы (я улыбнулся, подумав об этом), позволив бедняжке, чтобы утешиться, поиграть, так сказать, с его носом. Внезапно я перестал улыбаться и вздрогнул: а вдруг королева Гизо в пылу страсти укусит его своими ужасными зубами?

Мы с Фридо ехали молча, и только когда наконец добрались до редких построек на окраине Поморья, я снова обратился к нему:

— С этого момента, парень, ты можешь скакать галопом так быстро, как только пожелаешь. Давай! — И я сам вдавил пятки в бока своего коня.

Насколько я помню, то долгое путешествие по суше было не богато событиями, однако для юного принца каждая миля и каждый день были настоящим приключением просто потому, что вдали от поморского дворца все для него было в новинку. Фридо никогда прежде не переходил вброд реки, а мы перешли их великое множество, и не взбирался в горы, а мы постоянно на них забирались. Мальчишке еще ни разу не приходилось охотиться, ставить капканы или ловить рыбу, чтобы накормить себя, а я показал ему, как это делается. Он оказался очень толковым учеником — ухитрился даже при помощи sliuthr, который я заимствовал у амазонок, ловить некрупную дичь. Хотя по возрасту я годился ему в старшие братья, однако чувствовал себя подобно старому Вайрду, выступающему в роли учителя и наставника для неопытного юнца (которого он называл urchin), потому что научил Фридо множеству премудростей жизни в лесу: как отыскать съедобные растения даже зимой, как приготовить мясо оленя в его же собственной шкуре, как в облачный день определить направление при помощи солнечного камня…

Солнечный камень оказывал нам неоценимую помощь, давая возможность придерживаться того пути, который я счел самым коротким обратно в римские провинции, — он вел прямо на юг. Разумеется, нам приходилось время от времени отклоняться от маршрута, потому что иной раз было проще обойти препятствия, чем пробиваться сквозь них. Я сознательно держался на расстоянии от поселений, встречавшихся у нас на пути, чтобы избежать вопросов, которые всегда в глуши задают люди. Но нам попадалось очень немного подобных поселений, а после того, как за спиной у нас осталась Висва, и вовсе не встретилось ни одного.

Этот прямой путь на юг, разумеется, вел нас обратно к цивилизации. К тому месту, где Данувий делал большой изгиб. Хотя нет, пожалуй, более правильно будет сказать, что он вел нас к границам цивилизации. Потому что там не оказалось ничего, кроме обветшалых руин старинной крепости города Аквинка, который я уже видел прежде. К тому же мы побывали в провинции Валерия, где принц Фридо пришел в неописуемый восторг — ибо впервые ступил на земли Римской империи. Я заметил, что лед на реке начал таять. Это означало, что весна не за горами, поэтому мы заторопились вниз по течению Данувия, который все еще нес свои воды точно на юг.

Это привело нас в гавань, где стояли военные корабли Паннонии, неподалеку от Мурсы. Пока Фридо ехал неторопливым шагом и широко раскрытыми от изумления глазами рассматривал первых римлян, которых увидел в жизни, я познакомился с navarchus флота и показал ему подписанный Теодорихом документ, удостоверяющий мои полномочия маршала. Он тут же заявил, что готов оказать мне любое содействие, поэтому я первым делом поинтересовался, есть ли новости о войне и о том, что вообще сейчас происходит в Нижней Мёзии. Угроза войны все еще существует, сказал navarchus, и, возможно, война не за горами, но ничего более конкретного он, к сожалению, не знает. Тогда я попросил у него чернила и пергамент и сел писать донесение. Я приказал navarchus отправить его с самым быстрым dromo к Железным Воротам, там передать его командиру мёзийской флотилии и срочно доставить в Новы, королю Теодориху.

Navarchus отправил своих людей с документом вниз по течению реки еще до того, как мы с Фридо впервые за долгое время наслаждались цивилизованной трапезой в триклиниуме его жилища. В послании Теодориху я, естественно, не стал тратить слов на подробное описание своих собственных приключений и находок, которыми увенчалась миссия по составлению истории готов. Я только пояснил кратко, каким образом я смог в землях ругиев разведать новости в стане врагов, — в сущности, мое послание сводилось к следующему: «Избегай встреч со Страбоном и его союзниками до моего возвращения. Везу секретное оружие».

14

К тому времени, когда мы с Фридо верхом на своих лошадях вдоль реки добрались до Новы, лед на Данувии исчез и кусты по обоим берегам покрылись молодыми листочками. Поскольку мы подъезжали к городу с той стороны, где располагалось мое поместье, я велел высадить нас там и, решив временно поселить принца в своем доме, сказал мальчику:

— Ты можешь с комфортом здесь располагаться. А я пока пойду и разузнаю, где находится лагерь твоего отца-короля.

Все слуги радостно приветствовали меня после долгого отсутствия, служанки засуетились и по-матерински заквохтали над юным гостем, а Фридо разразился довольными восклицаниями, обнаружив, что мой дом даже больше королевского дворца, в котором он вырос. Я проследил, чтобы мальчика хорошенько устроили в отведенных ему покоях, а затем, не тратя даже времени на то, чтобы помыться и сменить одежду, поскакал во дворец к Теодориху.

Я боялся, что король находится в лагере со своими войсками, но старый слуга Костула, оказавший мне самый радушный прием, сказал, что Теодорих дома, и тотчас проводил меня к нему. Я обнаружил, что мой друг выглядит еще более величественно, чем прежде: у Теодориха прибавилось мышц (но не жира), у него отросла внушительная борода, и он, казалось, стал спокойнее и неторопливее. Это не помешало нам сердечно обняться, радостно выкрикивая взаимные приветствия. Однако после этого король отстранился от меня и сказал:

— Я послушался твоего предупреждения, сайон Торн. До сих пор еще не произошло ни одной битвы. Но, признаюсь, мне не по душе избегать сражений. Я бы предпочел напасть на врага до того, как у него появится возможность самому выбрать место и время.

— Тогда ты можешь сделать это теперь, — ответил я и рассказал Теодориху, что за оружие я привез и как советую им воспользоваться. — Парень полагает, что я привезу его на встречу с отцом. И в известном смысле так оно и будет. Однако боюсь тебя огорчить: если мой план удастся, то до битвы дело может и вовсе не дойти. Я хорошо помню, как ты говорил мне, что не слишком любишь мирную жизнь, но тебе больше по душе кровопролитие, mith blotha.

Теодорих улыбнулся, припоминая, а затем удивил меня, покачав головой:

— Это было раньше, но с тех пор многое изменилось. Чем дольше я правлю, тем больше нахожу здравого смысла в том, чтобы не жертвовать без нужды воинами. Хотя люди мои так и рвутся в бой, однако я не откажусь от какой-нибудь хитрости, которая поможет мне одержать победу быстро и без напрасного кровопролития. Я от всего сердца благодарен тебе, Торн, за то, что ты привез нам оружие, которое поможет достичь этого.

Я спросил:

— А где сейчас Страбон?

— На другом берегу Данувия, в дне езды на север отсюда, около селения под названием Ромула. По словам моих разведчиков, он обложил жителей Ромулы податью и берет воду из небольшой речушки поблизости. Все то время, что ты отсутствовал, он мало-помалу собирал войско. На его стороне помимо былых соратников — тех, кто всегда оставался с ним или вернулся впоследствии, — все еще сражаются непокорные сарматы, которых мы разбили давным-давно. Есть и другие народы, не только маленькие племена, но и gau или даже sibija, которых он убедил рискнуть ради того, чтобы добиться высокого положения. Но самые многочисленные войска Страбона, как ты знаешь, составляют ругии честолюбивого короля Февы. — Теодорих рассмеялся. — Однако, справедливости ради, следует отдать должное хитроумному Триарусу. Будучи жалким калекой, он живет затворником, но ему тем не менее каким-то образом удалось уговорить весь этот сброд, так ни разу лично и не участвуя в переговорах.

— И очевидно, — заметил я, — ни один из его союзников так до конца и не понял, на какое опасное предприятие он их подстрекает. Страбон обречен погибнуть. Ведь у тебя под командованием регулярная армия, в войне против него ты можешь располагать всеми римскими крепостями на реках и их гарнизонами.

— Разумеется. И вдобавок император Восточной империи Зенон даст мне столько легионов, сколько я попрошу. Однако я предпочитаю не одолжаться у Зенона. Да, Страбон прекрасно понимает, что это его последний шанс. Именно поэтому он до сих пор не пошел на приступ. Он предпочитает просто оставаться помехой как можно дольше — ведь, постоянно представляя угрозу, он может вынудить противника пойти на уступки. На что этот человек рассчитывает? Получить маленький клочок земли для оставшихся ему верными острогов. Небольшое владение для себя. Ну а честолюбивым союзникам не достанется ничего. Уж Страбон-то не станет рыдать над их разбитыми надеждами, поскольку они послужат его собственным целям.

Теодорих снова рассмеялся и по-братски хлопнул меня по спине.

— Ну а теперь давай разочаруем их всех! — И он быстро покинул тронный зал, приказав мне следовать за ним.

Вскоре к нам присоединились старшие военачальники, некоторых я уже знал. Теодорих быстро дал всем необходимые указания:

— Питца, начинай переправлять основные силы через Данувий. Ибба, пусть твои центурионы выстроятся на расстоянии полета стрелы от Ромулы. Враг поспешит изменить расположение собственных войск, поэтому, Хердуик, ты отправишься с белым флагом к Страбону и скажешь, что я желаю переговорить с ним до начала битвы. Посоветуй ему сделать это в присутствии короля Февы. Я со своими маршалами Соа и Торном выеду из Ромулы к тому времени, когда все будет готово. Ступайте и проследите за этим. Habái ita swe!

Военачальники проворно отсалютовали ему и ушли, а Теодорих сказал мне:

— Я больше не стану задерживать тебя, Торн. Уверен, ты наверняка мечтаешь отмокнуть в горячих термах и переодеться в чистую одежду. Но я горю от нетерпения услышать отчет о других твоих поисках: много ли сведений по истории готов тебе удалось собрать. Приходи сегодня на nahtamats, и мы насладимся долгой приятной беседой. Ты можешь привести с собой принца Фридо, если хочешь.

— Нет уж, давай не будем смущать мальчика. Он думает, что я подданный Теодориха Страбона. Едва ли ты сможешь притвориться им, если только не повредишь свои глазные яблоки. Фридо неплохо устроился в моем поместье, о нем там заботятся и хорошо его охраняют. С твоего разрешения я оставлю принца жить в своем доме, пока не придет время ехать в Ромулу.

Итак, я вернулся в свои владения и оставшуюся часть дня нежился в парной, затем переоделся в лучшее платье Торна. На обратном пути во дворец я ненадолго притормозил у своего дома в Новы, просто чтобы убедиться, что он в порядке, и заодно оставить там вещи Веледы, которые провез с собой почти через весь континент.

Вечером, в триклиниуме дворца, во время роскошной трапезы с изысканными яствами и винами, я подробно поведал Теодориху о своих приключениях, должен ведь был король узнать, как я исполнил его поручение. В целом я рассказал ему правду, хотя она и противоречила старинным песням и многим дошедшим до наших времен мифам, легендам и сказкам. Однако, чтобы избежать ненужных вопросов, я благоразумно умолчал о причинах, по которым некий Тор из государства визиготов неожиданно присоединился ко мне в моих поисках. Я также не стал подробно распространяться о трагических обстоятельствах, при которых этого Тора и бывшую дворцовую служанку Сванильду «постигло несчастье», как я это назвал. Я рассказывал Теодориху о людях, которые встречались мне в пути, называл ему незнакомые имена (о ком-то я только слышал, а с кем-то лично познакомился). Я также поведал королю о множестве забавных ритуалов и обычаев: об одних мне рассказывали, другие я наблюдал сам.

— Теперь что касается непосредственно истории готов, — сказал я. — Похоже, она началась очень давно, на заре времен, когда очень древнее семейство богов, называемых Асы, повелело одному из своих членов стать отцом всех германских народов. Звали нашего прародителя Гаут, очевидно, он занимал положение ниже бога, но выше короля. Из многочисленных потомков Гаута только мы, готы, сохранили свое первоначальное название, хотя его слегка видоизмененное имя присутствует также в слове gut, «хорошо», во многих наречиях старого языка.

— Что ж, похоже на истину, — пробормотал Теодорих, вид у которого был слегка удивленным. — Мне никогда не приходило в голову связать это слово с Гаутом.

— Первым смертным человеком, имя которого мне удалось обнаружить в готской истории, — продолжил я, — оказался Король Вериг. Он командовал кораблями, которые доставили готов через море с острова Гуталанд. После того как наши предки на некоторое время (не знаю, как долго) задержались на побережье Вендского залива, король Филимер подвигнул их на весьма продолжительное путешествие на юг через весь континент. Позволь мне также поделиться с тобой, Теодорих, одним своим наблюдением. Я побывал на острове под названием Гуталанд, я видел Янтарный берег и все те земли, на которых готы жили, останавливались на время или же мимо которых они проходили. И я вот что скажу: я прекрасно понимаю, почему они покинули или быстро миновали те места. Я от всего сердца рад — и ты тоже должен радоваться, — что наши предки не остались там, ибо это привело бы к тому, что мы бы неминуемо выродились в этих бесплодных пустошах. Я даже рад тому, что наших пращуров изгнали из устья Данувия, хотя сами они, похоже, считали тамошние болота и луга пригодными для жизни. Это место настолько сильно пришлось готам по вкусу, что они даже стали мягкосердными, обходительными и флегматичными. Мне рассказывали, и я в это верю, что гунны оказали готам большую услугу, прогнав тех с Черного моря, прежде чем они деградировали подобно древним скифам или, того хуже, превратились в расу скучных торговцев.

— Я полностью с тобой согласен, — кивнул Теодорих, поднимая свой кубок и делая большой глоток.

— А теперь вернемся к перечислению королей, — сказал я. — Итак, начиная с Филимера, наблюдается путаница в именах, датах и порядке наследования. — Рассказывая, я постоянно заглядывал в свои записи, что сделал за время путешествия: я принес с собой во дворец огромную кипу пергаментов, восковых табличек и даже листьев деревьев, на которых и нацарапал свои заметки. — И вот еще что: мне называли имена королей, так сказать, в порядке убывания, потому что поскольку я двигался на север, то, образно говоря, совершал путешествие в прошлое.

Я зачитал Теодориху множество имен. При упоминании некоторых из них он кивал в знак того, что уже знает об этих людях, но в большинстве случаев мой друг поднимал брови, чтобы показать, что слышит эти имена впервые.

— Обрати внимание, — сказал я, — что некоторые имена напоминают визиготские или гепидские. Уффо, например, явно гепидское, а Хунуил Неподвластный Колдовству — визиготское. Другие имена, очевидно, принадлежат остроготским королям — скажем, Амал Счастливый и Острогота Неутомимый. Но четко определить происхождение многих других я не могу. Я также не установил, когда именно благородный род Амалов разделился на ветви, что положило начало твоему роду и роду Страбона, а также, между прочим, и роду властной и зубастой королевы Гизо, сына которой мы держим сейчас в заложниках.

Теодорих ответил:

— Я могу понять, в чем тут загвоздка. Ведь о тех древних временах не сохранилось совсем никаких письменных свидетельств.

— Верно, — кивнул я. — И вот мы наконец добрались до короля Эрманариха, которого сравнивают с Александром Великим. Если он действительно совершил самоубийство, увидев, что ему не победить гуннов, то это было примерно в триста семьдесят пятом году от Рождества Христова.

Теодорих удивился:

— Неужели его сравнивали с самим Александром?

— Он вполне мог быть великим, — заметил я, — и прожил очень долгую жизнь, как мне рассказывали. Но он никак не мог быть королем, который поселил готов в устье Данувия. По крайней мере, еще за столетие до его правления готы наводили ужас на побережье Черного моря. Они перевозили по морю киммерийцев — народ, который теперь называют аланами, — помогая им в грабительских набегах. Кроме того, эти готы-пираты обращались к каждому городу с удивительно лаконичным предложением: «Дань или война».

— Здорово придумано! — в восхищении воскликнул Теодорих. — На любом языке легко понять и невозможно перевести неправильно. Хотелось бы при случае воспользоваться этим самому. Спасибо, Торн, что рассказал мне.

— Рад, что узнал об этом, — сказал я. — В любом случае, что касается истории… вскоре после короля Эрманариха мы добрались и до твоего великого прадеда Вендарекса Победителя Венедов. Начиная с этого времени можно проследить порядок наследования. После него правил твой дед Вандаларий Победитель Вандалов. Затем твои отец и дядя. — Я снова начал перебирать записи. — Ну, как только у меня появится время, я разберу и рассортирую все, что собрал. Я изо всех сил постараюсь сделать из всего этого связную историю и тщательно отследить твою родословную с древнейших времен и вплоть до твоей новорожденной дочери Тиудигото. Она ведь тоже из готов.

— Едва ли ее можно назвать новорожденной, — сказал Теодорих, усмехаясь. — Она уже умеет неплохо ходить и говорить. Да, моя дочь — истинная готка.

— Так или иначе, мне придется как следует постараться. Тебе ведь необходима родословная, которая даст возможность заключить брачные союзы с самыми известными королевскими домами. Я могу составить stemma[49] так, что ты и твои дочери будете прямыми потомками самого Эрманариха, которого приравнивали к Александру Великому.

— Ну что ж, это откроет весьма широкие перспективы, — с одобрением заметил Теодорих. Затем, с непривычной для него серьезностью, он добавил: — Я и сам, прежде чем умереть, надеюсь удостоиться какого-нибудь почетного прозвища. Мне не нравится чувствовать себя всего лишь осколком некогда весьма достойного уважения рода. Только тот, кто сам ничего не совершил, станет хвастаться своими предками.

Я ответил, тоже серьезно, словно предвидел уже тогда:

— Ты добьешься того, что тебя станут почитать наравне с Эрманарихом. К тому времени в загробном мире он, без сомнения, будет хвастаться тем, что среди его потомков есть великий Теодорих.

— Guth wiljis, habái ita swe, — сказал король, удостоив меня благосклонной улыбкой. — На все воля Божья, да будет так.

На этом ужин закончился, и я снова отправился к себе в поместье, где должен был дожидаться, когда Теодорих призовет нас с Фридо на переговоры со Страбоном. Я мог бы остаться во дворце, но мне хотелось спать под крышей собственного дома, и вот почему. С той самой ночи, когда я ускользнул от walis-karja, оставив у них своего любовника-маннамави, я все размышлял об одной вещи. Смогу ли я после Тора и Геновефы найти удовлетворение в объятиях простой женщины или обычного мужчины? Признаюсь, в первую же ночь после возвращения домой я получил по крайней мере частичный ответ на этот вопрос, и помогла мне в этом одна из моих рабынь.

Узнав, что за время моего долгого отсутствия светловолосая свевская девушка Рената вышла замуж за одного из моих молодых рабов, я великодушно воздержался от того, чтобы предъявить на нее права собственника. Я воспользовался темноволосой аланкой Нарань, чей муж-мельник всегда был рад уступить ее своему fráuja. К немалому своему облегчению (спасибо доброй Нарань), я убедился, что на самом деле вовсе не обязательно испытывать за одну ночь и в одной постели все разнообразие объятий и совокуплений. Я вновь наслаждался и открывал для себя, что, даже несмотря на ограниченное, в силу ее физиологии, количество способов, которыми женщина может доставить наслаждение и получить его сама, эти способы удивительно разнообразны и приятны. На следующую ночь — когда в качестве Веледы я привел в свой дом в Новы привлекательного юношу, странствующего торговца, которого встретил на рынке, — я с радостью снова открыл для себя многочисленные наслаждения, которые способен доставить мужчина-любовник.

Пять или шесть дней спустя, облаченный в доспехи и полностью вооруженный, я сидел на своем Велоксе неподалеку от Мления под названием Ромула и смотрел на противоположный берег узкой мелкой речушки. Рядом, безоружный и без доспехов, сидел на своем гнедом мерине принц Фридо. Чуть позади нас ожидала значительная часть армии Теодориха. На некотором расстоянии, на противоположном берегу реки, тоже в ожидании застыло войско Страбона. Их внимание, как и наше, привлекал маленький пустынный островок на середине реки, где (это было условие Страбона) и предполагалось провести переговоры. Там находилось восемь человек, хотя было видно лишь семерых.

С нашей стороны реку вброд перешли король Теодорих и сайон Соа, а с противоположной приехал король Фева в сопровождении четырех слуг, которые доставили в занавешенных носилках то, что осталось от Страбона. Было понятно, почему человек-свинья настоял на том, чтобы встреча состоялась на острове, — таким образом он оказывался на значительном расстоянии как от своих, так и от наших людей. Не мог же Страбон в самом деле позволить, чтобы увидели что-нибудь, кроме его головы, которую он высовывал между занавесками носилок. Едва ли эта поза приличествовала военачальнику.

Я наклонился и спросил Фридо:

— Ты узнаешь отсюда своего отца?

— Да, да! — воскликнул он, радостно подскакивая в седле.

Я быстро предупредил мальчика:

— Только ни в коем случае не надо звать отца или махать ему. Ты скоро присоединишься к нему. А пока какое-то время давай соблюдать тишину, как все остальные.

Мальчик покорно подчинился, слегка смутившись; он вообще выглядел смущенным и растерянным все время с тех пор, как прибыл в Новы, и это было понятно. Ни я, ни мои слуги не сказали Фридо, что я был человеком Теодориха или что он сам был заложником во владениях Теодориха. По пути сюда, в Ромулу, мы с ним держались позади колонн центурионов, поэтому Фридо не знал даже, что он едет вместе с армией, которая двигается, чтобы сразиться против войска его отца. И разумеется, никто не сообщил ему, на каких условиях сейчас велись переговоры вон на том островке и кто был их участником.

Все воины обеих построившихся армий хранили молчание и изо всех сил старались, чтобы их кони не ржали, а оружие, доспехи и сбруя не скрипели и не бренчали. Мы прислушивались к тому, о чем совещались Теодорих и Страбон, потому что Страбон высказывался во всю мощь своего хриплого грубого голоса, который я хорошо помнил. Очевидно, он надеялся таким образом укрепить дух своего войска и одурачить наших воинов: пусть все услышат обвинения и ругательства, которыми он осыпал Теодориха.

— Да ты жалкий изменник, двоюродный братец! Подлый Амал! Ты сделал из когда-то гордых остроготов настоящих лизоблюдов! Под знаменем слабака вроде тебя они — жалкое подобие римлян! Подумать только, остроготы стали всего лишь подхалимами императора Зенона, продав свою свободу за несколько крошек с императорского стола!

Фридо наклонился и шепотом спросил меня:

— Тот человек в ящике, который кричит, — это союзник моего отца Триарус?

Я кивнул в знак согласия, и мальчик снова умолк, он выглядел уже менее растерянным, но не слишком довольным тем, что король Фева выбрал себе такого собрата по оружию.

— Благородные сородичи! — надрывался Страбон. — Я приглашаю всех вас, призываю вас, приказываю вам! Присоединяйтесь ко мне и сбросьте римское ярмо! Покончим с жалким смехотворным королевством предателя Амала!

Какое-то время Теодорих лишь терпеливо сидел на своем коне и без всяких возражений позволял своему врагу (была видна только голова, торчавшая из-за занавесок паланкина) выкрикивать, что тому заблагорассудится. Страбон мог увидеть, что его пламенные речи не произвели впечатления на воинов, стоявших на нашем берегу реки. Постепенно голос человека-свиньи начал слабеть, но он продолжал выкрикивать:

— Братья остроготы! Товарищи ругии! Друзья и союзники! Я призываю вас на битву, и…

На этом месте Теодорих прервал его звучным голосом, который смогли расслышать все, заявив:

— Slaváith, nithjis! Помолчи, братец! Теперь моя очередь говорить!

Но он обратился не к Страбону или ожидающим войскам. Он повернулся к всаднику, который сопровождал паланкин, и крикнул:

— Фева, у тебя хорошее зрение?

Король ругиев слегка качнулся в седле, словно удивившись, и кивнул головой в шлеме.

— Тогда посмотри туда! — Теодорих поднял руку и показал.

— Выпрямись в седле, Фридо, — велел я принцу, когда голова его отца повернулась в нашу сторону. Но мальчик придумал еще лучше. При помощи веревки для ног, которую я помог ему соорудить, Фридо буквально встал во весь рост — он весело помахал рукой и как можно громче позвал своим тоненьким голоском:

— Háils, Fadar!

Конь Февы сделал шаг назад, словно удивился не меньше всадника. После этого все на островке пришли в возбуждение и торопливо заговорили, хотя теперь мы, зрители, не слышали ни слова. Все трое всадников — Теодорих, Соа и Фева — постоянно показывали на меня и Фридо, на Страбона, на его войско. Фева метался по маленькому пространству островка — то подъезжал к Теодориху и Соа, чтобы объясниться с ними при помощи красноречивых жестов, то возвращался обратно к паланкину, чтобы наклониться и поговорить со Страбоном. Человек-свинья наверняка тоже воспользовался бы жестами, если бы мог, потому что паланкин сотрясался от неистовых подскакиваний его изувеченного тела.

Суета продолжалась еще какое-то время, но наконец король Фева просто вскинул руки, признавая, что сдается. Король ругиев прекратил переговоры, дернул за поводья своего коня и пошлепал по воде обратно. Он выехал на противоположный берег, к левому флангу войска, которое все еще невозмутимо ожидало начала битвы. Король что-то показал жестами и выкрикнул приказы, которых я не смог расслышать. Затем бо́льшая часть войска — передние ряды, которые, очевидно, состояли из ругиев Февы, — символически опустили оружие в знак перемирия. Всадники спешились, копейщики воткнули свои копья в землю, меченосцы убрали мечи в ножны. Увидев это, остальные воины потрясенно замерли. Затем все вдруг замелькало, закачались флагштоки знамен, до моих ушей докатился какой-то шум, должно быть, это означало, что среди войска начались потасовки и ссоры.

Ну а сам Страбон пришел просто в неописуемый ужас. Он так неистово бился внутри паланкина, что тот подскакивал на плечах у носильщиков, бедняги шатались, с превеликим трудом пытаясь удержаться на ногах. Теодорих и Соа просто сидели в седлах и спокойно наблюдали за происходящим. Я услышал голос Страбона в последний раз, он хрипло выкрикивал:

— Несите меня прочь!

Его носильщики вздрогнули от неожиданности, повернулись и, пошатываясь и качаясь, потащили паланкин через реку на противоположный берег.

Фридо удивленно спросил меня:

— Я что, не увижу войны?

— Не сегодня, — ответил я, улыбнувшись ему. — Ты только что выиграл эту войну.

В тот день произошло еще одно значительное событие, о котором историки до сих пор с трепетом упоминают в своих книгах. Страбон продолжал так сильно биться внутри своего паланкина, что носильщики с трудом подняли его на берег. Из первой шеренги вышло несколько копейщиков, чтобы протянуть королю руку. Внезапно паланкин так сильно накренился, что Страбон вывалился и его увидели все: толстое тело в Короткой тунике, откуда торчали бородатая голова и четыре Культи, которыми он беспомощно сучил от ужаса. В этот момент человек-свинья действительно напоминал свиную тушу выставленную на обозрение в лавке мясника.

Современные историки лишь вскользь упоминают о прижизненных деяниях, о правлении жестокого тирана Тиударекса Триаруса по имени Страбон. Но во всех книгах рассказывается, как он пережил стольких своих врагов и выжил в стольких битвах и даже сумел оправиться после страшного увечья, от которого должен был скончаться, но в конце концов умер позорной смертью. Страбона выбросило из паланкина прямо на копье одного из воинов, спешившего помочь ему; воин зашатался от неожиданного удара, и товарищи в замешательстве помогли ему удержать копье. Таким я навсегда запомнил Страбона: изувеченное тело, пронзенное и вздрогнувшее на пике, которая под весом трупа склонилась к земле, и затем тиран навсегда исчез между шаркающих ног верных ему людей.

В ту ночь в шатре Теодориха мы с ним и с Соа за кубком вина обсуждали случившееся.

Соа, мрачно покачав седой головой, сказал следующее:

— Не похоже, чтобы Страбон намеренно искал той бесславной смерти, которой он умер. Но он вполне мог бы это сделать после двойного унижения: отказа от сражения и дезертирства его главных союзников-ругиев на глазах у остальной армии.

— Да, Страбон был конченым человеком, и он это знал, — согласился Теодорих. — И я очень рад, что земля наконец очистилась от него. Он был пятном, омрачавшим память о моей бедной сестре Амаламене. От души надеюсь, что и она, и та женщина, которая так самоотверженно заняла ее место, отдав себя в лапы Страбона, и все остальные жертвы теперь считают себя отомщенными.

— Уверен, что это так, — пробормотал я, чувствуя себя вправе говорить от имени одной из вышеупомянутых женщин.

— Так или иначе, Страбона больше нет, — сказал Соа. — И сегодня весь день, сразу после того, как с ним произошел несчастный случай, его последние твердолобые воины, доведенные до отчаяния остроготы, переходили реку парами, тройками и целыми толпами, не желая испытывать судьбу, сразившись с нашими силами. А его союзники — эта жалкая кучка скифов и сарматов — просто испарились.

— А у меня есть новость получше, — сказал Теодорих. — Вместо того чтобы сразу же отправиться со своим войском домой, король Фева предложил отдать его в мое распоряжение.

Я язвительно заметил:

— Фева, похоже, совсем не стремится вернуться к своей супруге королеве Гизо. И я не стану винить его. Вот скажите, я сам видел короля Феву только издали, у него и правда маленький нос?

Оба моих собеседника изумленно прищурились и в один голос спросили:

— Что?

Затем Теодорих заметил:

— Ну, он же ругий. Едва ли у него внушительный римский нос. А какого дьявола ты спросил об этом?

Я рассмеялся и рассказал им о том, что королева Гизо была не прочь поразвлечься с Магхибом, потому что его длинный армянский нос, как она полагала, свидетельствует о его мужской доблести.

Услышав это, они оба тоже весело рассмеялись, а Теодорих сказал:

— Удивляюсь, насколько живуч этот старый миф, хотя вроде бы уже столько раз было доказано, что это неправда.

Старый Соа почесал свою бороду и задумчиво произнес:

— С другой стороны, что касается противоположного пола, я всегда знал, что рот женщины — верный показатель того, на что похожи ее половые органы. Большой рот означает обширный kunte. Если рот широкий, мягкий и влажный — таково же и ее нижнее отверстие. У женщины с маленькими, надутыми, словно розовый бутон, губками всегда есть такой же маленький ротик и внизу.

Я изумленно воззрился на маршала: мне трудно было представить, что и он когда-то был таким молодым, что испытал на себе все разнообразие женских ртов. Но Теодорих только кивнул и весьма серьезно подтвердил:

— Да, эта примета действительно верна. Вот почему в некоторых восточных странах женщин заставляют скрывать свои лица, так что посторонним людям видны только их глаза. Тамошние мужчины не желают, чтобы другие, так сказать, похотливо оценивали их женщин.

Соа кивнул и глубокомысленно произнес:

— Мужчина всегда ищет женщину с маленьким ртом — зная, сколь восхитительно тесные и обхватывающие у нее kunte, да и вдобавок это верный признак темпераментной любовницы. А более всего следует остерегаться женщин с маленьким ртом и тонкими губами. Они могут оказаться поистине порочными.

— Правда, правда, — кивнул Теодорих. — Акх, если хочешь на славу поразвлечься в постели, надо не забывать об одном простом правиле: отыскать женщину, у которой имеется ожерелье Венеры. Она может не блистать красивым лицом, фигурой, у нее может оказаться ужасным нрав — и не исключено, что тебе захочется избавиться от любовницы уже наутро, — но она доставит тебе истинное наслаждение ночью.

Было очевидно, что Теодорих и Соа ухватились за эту тему разговора только потому, что были рады побеседовать о чем-нибудь более приятном, чем государственные дела, политика или битвы. Однако я снова вернул их на землю, заметив:

— Я рад услышать, что король Фева с такой готовностью присоединился к нам, хотя, признаюсь, и слегка удивлен. Я бы скорее решил, что он будет в ярости из-за того, что его сына похитили и взяли в заложники.

— А вот и нет, — сказал Теодорих. — Кажется, он по-настоящему рад тому, что столь неожиданно отыскал в этом далеком краю своего сынишку и к тому же обнаружил, что о мальчике хорошо позаботились. Знаешь, Торн, я думаю, что все было именно так, как ты и предполагал. Только когда Фева прибыл сюда, он понял, что Страбон — обманщик, бессовестный узурпатор и, что хуже всего, у него почти нет шансов захватить власть.

— В связи с этим хочу тебя спросить, Теодорих. — Соа снова стал серьезным и мудрым старым маршалом. — В обмен на помощь Страбон, без сомнения, обещал Феве половину твоего королевства. А что ты посулишь ему? Или, может, правильнее будет спросить, что просит сам Фева?

— Ничего, — беззаботно ответил Теодорих, — только честный дележ всего того, что мы завоюем под моим командованием.

— Но завоюем где именно? — уточнил я. — Завоюем что? И у кого? Страбон был единственным твоим настоящим противником, Теодорих, и единственной головной болью императора Зенона. После того как ты уничтожил его, не осталось ни одного врага, у кого можно было бы отобрать какие-нибудь земли или добычу. Что же вы с Февой собираетесь делить? Правда, не исключено, что когда-нибудь в будущем и появятся какие-нибудь выскочки, которых можно будет покорить, но у них вряд ли сыщется собственность, которую стоит завоевывать. По мне, так нет ни одного короля и ни одного государства, война с которым могла бы принести пользу, поэтому я не вижу…

— Ты забываешь, — перебил меня Теодорих, — что Зенона вот уже несколько лет терзает еще один, образно выражаясь, хронический недуг. Думаю, он со временем попросит меня помочь вылечить его.

— Что же или кто же это? — в недоумении поинтересовался я.

— Давай, Торн, попробуй отгадать, — сказал Теодорих, и глаза его озорно блеснули. — Ты сам как-то вспоминал слова покойного Страбона об этой персоне. И, Соа, ты же побывал в обществе этого человека. Неужели не знаешь?

Мы, два маршала, вопросительно переглянулись, Теодорих ухмыльнулся, глядя на нас обоих, и тут нас одновременно озарила догадка.

Я выдохнул имя:

— Aúdawakrs.

И Соа тоже сказал:

— Одоакр Рекс.

После чего мы оба благоговейно произнесли одно-единственное слово:

— Рим.