С добрым утром

Предки лгали, деды врали,

я ль в наследьи виноват…

Дело было в Монреале

года три тому назад.

Монреаль, как вам известно,

(а известно это всем)

живописнейшее место

для эскизов и поэм.

Он и в фауне и флоре

лучше Африк и Флорид;

тут и горы, здесь и море,

синь и зелень и гранит.

Если б был я Тицианом,

посетив эти места —

на Венеру с толстым станом

я не тратил бы холста.

Я бы в красках прихотливых,

не жалея бренных сил,

в небывалых перспективах

этот город воскресил.

И в картинной галлерее

удивлялся б ротозей

и манере и затее,

и правдивости моей.

И в припадке впечатленья,

покорившийся страстям,

кто-нибудь мое творенье

распорол бы пополам.

А по эдакой причине,

года этак через три,

кучи книжек о картине

написали б Грабари.

И со шрамом в три аршина,

сквозь веков слепую даль,

пробиралась бы картина

под названьем «Монреаль»…

Если б, некоторым часом,

я Шаляпиным вдруг стал,

я бы самым страшным басом

этот город воспевал.

Взяв профундисто-басисто,

я бы так его вознес,

что Народного Артиста

дал мне сразу б Наркомпрос.

Дал бы щедро, даже гордо,

чтобы после, невпопад,

за один фальшивый «форто»

отобрать его назад.

Но былым уже пригретый,

невзирая на скандал, город,

громко так воспетый,

ничего-б не потерял.

Эти горы — будто тучи,

это море — будто мир,

по балконам плющ ползучий

и комфорт больших квартир…

Мистер сядет на диване,

ноги выбросит на стол,

скажет горничной, иль няне,

чтоб сосед к нему зашел.

И войдет сосед, кивая,

рад подвыпить после дел

и до самого «гуд-бая»,

все «ол-райт», да «вэри-вэл»…

Выйдет стройненькая Мери

за последнее жилье;

милый Билли, среди прерий,

с поцелуем ждет ее.

И поймет она, встречая,

как он мужествен и смел,

и до самого «гуд-бая»,

все «ол-райт», да «вэри-вел»…

Город прериями дышит,

мреют горы позади,

море катеры колышет

на вздыхающей груди…

Я всю жизнь мою разлажу,

мне до смерти будет жаль,

если к этому пейзажу

не подходит Монреаль.

Кто б поверил, что бесплатно

что хочу я — то беру,

кто б подумал, что так складно

и так здорово я вру.

Дело в том, что… извиняюсь,

как ни стыдно, как ни жаль,

все-же каюсь, я не знаю,

что такое Монреаль.

Просто вычитал я где то

это слово под шумок

и решил, что для поэта

не помеха сотня строк.

Относительно ж «гуд-бая»

и других таких приправ, —

даже города не зная,

я уверен, что я прав.

Потому что где ни глянь ты,

кроме разве наших мест —

и «гуд-баи» и «ол-райты»

я уверен — всюду есть…

Предки лгали, деды врали,

я ль в наследьи виноват…

Дело было в Монреале,

года три тому назад.

Дорогой обыватель, по милости мод,

ты роскошным павлином живешь;

но припомни, стервец, девятнадцатый год,

на кого ты тогда был похож.

Ты теперь удивляться уже перестал,

окруженный избытком машин,

а тогда — я уверен — тебя удивлял

каждый день по десяткам причин.

Чуть заслышав движенье смотрел ты на дверь,

нерешительно темя скребя…

Так поверь же, что это не выдумка — зверь,

удивившийся вроде тебя…

…Добывая семейству насущную снедь

и стараясь поменьше шуметь,

шел по старому лесу, нестарый медведь

вперевалку, как всякий медведь.

Был серебряный вечер, струилась луна,

в гуще веток с ней спорила мгла;

но в берлоге с детьми голодала жена

и луну понимать не могла.

Шел медведь и вздыхал, тяжкой думой томим

целый вечер ему не везло…

И внезапно, как мир широко перед ним

обнаженное поле легло.

И… жестоких облав избежавший не раз

и помеченный зубьями вил,

перед тем, что он видел и слышал сейчас,

он в немом изумленьи застыл.

Из-за сонных холмов, что синели вдали,

под стенанья травы и земли

три грохочащих танка, в дыму и в пыли,

по медвежьи лениво брели.

На чудовищных лапах мертвела трава…

Вдруг, почуяв беду над собой,

стаей вспугнутых птиц, из какого-то рва,

взмылись люди, готовые в бой,

и рванулись на танки, винтовки подняв…

…Плавал дым, пулемет клокотал…

И подумал медведь, что подобных облав

ни один еще зверь не видал.

Люди прыгая падали… и озверев

поднимались опять и опять,

но об крепость брони разбивался их гнев,

а броня не хотела сдавать.

Не меняя пути, не волнуясь ничуть,

танки шли, неприступнее скал

и, как шпалами — трупами, страшный их путь

по следам их колес выростал…

… Дорогой обыватель, когда Эдиссон

дал впервые тебе граммофон —

ты не верил ушам и разинув свой рот —

удивлялся, что ящик поет.

Так медведь удивился… поднявшийся вздох

у разинутой пасти заглох,

и не веря глазам и не чувствуя ног

он, застыв, — шевельнуться не мог.

Танки медленно шли… и подумал медведь,

что не в силах он больше смотреть,

что еще приключись вот такая напасть —

и он в обморок может упасть.

И решив поскорей поделиться с женой

дикой новостью этих облав, —

поворчал на луну, покачал головой

и ушел ничего не сказав…

… Очень жаль, что медведь,

не сумел прореветь

все, что думал по этому поводу.

Это было в лесах Приднепровья,

где сбивается путник с дороги,

где так редки людские становья,

и так часты медвежьи берлоги.

Среди леса, как полночь густого,

в ветхой хижине, дико и глухо,

будто в присказке, трижды не новой,

жили-были старик со старухой.

Днем и ночью в открытые двери,

временами нуждаясь в услуге,

заходили к ним всякие звери,

посидеть, поболтать на досуге.

Так, заботясь, любя и болтая,

доживали они свои сроки…

Видишь, милая, глупость какая

заплелась в мои умные строки.

А доверившись тону начала,

где в порядке все знаки и точки,

посмотри, как серьезно звучала

эта дрянь до двенадцатой строчки.

И мытарства ушедших от мира,

и любовь к недомашним животным,

и эскиз, и этюд, и сатира,

и стремленье к широким полотнам.

Ну, так вот… с позапрошлого мая,

мы особенно близкими стали,

и друг дружку в потьмах обнимая

о совместном грядущем мечтали.

О светлицах в кайме безделушек,

о дочурке с моими глазами,

о покое ковров и подушек

и о счастьи, что выкуем сами.

…Эту сказку о жизни гулящей

я нарочно заплел в эти строки,

чтоб сказать по возможности мягче,

что и нас подвели наши сроки.

Что уже не могу я так круто

обнимать все одну и все ту же;

с каждым днем для меня, почему-то,

ты становишься хуже и хуже.

И все реже тебя обнимая,

я дарю тебе ласку как милость.

Видишь, милая, глупость какая

из тебя и меня получилась.

А припомнив горячность начала

где мечта и весна и погода,

посмотри, как серьезно звучала

эта дрянь до текущего года.

Это кстати ли, не кстати ль,

но не будучи жестоким,

ты простишь меня, читатель,

за упадочные строки.

Я не нытик и не скептик,

но невзгоды так зажали,

что коль можешь — дай рецептик

на лекарство от печали.

Не считая себя лишним

среди множества поэтов, —

стыдно жаловаться ближним

и просить у них советов,

но приходится… к тому же,

если я всегда тревожен,

то и мне, чем дальше — хуже

и тебе, читатель, — тоже.

Потому-что, в дни сомненья,

несмотря на вдохновенье,

лучшие мои творенья

не находят оперенья.

Например: вчера, недаром,

репортера суетливей,

копошился во мне Байрон,

с «Чайльд-Гарольдом» в перспективе.

Жоржи Занд во мне галдели

мягко, женственно, цветисто,

и высказывался Шелли

против империалистов.

И сейчас во мне томится

что-то вроде «Иллиады»,

но едва начнет родиться, —

как стеной встают преграды.

И слегка коснувшись лиры,

пропадают, бесталанны,

и Гомеры и Шекспиры

и Гюи-де-Мопассаны…

Дело в том, что почему-то,

все права на то имея,

ни уюта, ни приюта

не сумел нажить в Москве я…

…Люди по миру шагают

гладко, ловко, словно по льду,

люди пьесы сочиняют

на здоровье Мейерхольду.

В бедный стаж свой, без стеснений,

ставят надобную дату

и собранье сочинений

предлагают Госиздату.

Дело мастера боится;

книги выйдут из печати

и от Лежнева до Жица

все возьмутся величать их.

И уже писатель в моде:

нажил деньги, создал славу,

и в Дом Герцена он ходит

есть бифштексы, пить «Абрау».

Все легко ему дается,

потому что в этом мире

у него всегда найдется

и квартира и в квартире

ему горе незнакомо;

у меня-же, как ни странно,

нет ни улицы, ни дома,

где-бы жил я постоянно.

Шатко по миру скитаюсь,

не прописанный, кочую,

у друзей млекопитаюсь,

у приятелей ночую.

Признает меня «Прожектор»,

«Новый мир» дает авансы;

но не в силах фининспектор

уяснить себе мой адрес.

Не могу его я встретить,

пригласить на чашку чаю,

не могу ему ответить

сколько денег получаю.

Но скажу, что, без квартиры,

не достигли бы осанны,

ни Гомеры, ни Шекспиры,

ни Гюи-де-Мопассаны.

А, — уставшему скитаться,

потерявшему отчизну, —

как-же мне не спотыкаться

по пути к социализму.