С историей на плечах

Интересны также случайные встречи, пусть даже такие, когда я только прошла мимо кого-то известного. Такой «проход мимо» оказывался совсем не мимо, а являлся маленьким позитивным потрясением и задевал душу. После этого зарождались интересные процессы, переосмысления — порой даже всего творчества встреченного человека или произведения, к которому он был причастен.

В свое время я не сказала, что так у меня случилось с В. Высоцким — ни масштаба, ни качества этого явления при его жизни я не оценила, не поняла, словно, действительно, прошла мимо. Хотя ведь слушала с приязнью, и много, подолгу — не по своей воле, а потому что он существовал в окружавшем меня воздухе, звучал в пространстве, — анализировала и какие-то выводы делала. Сегодня я смотрю и слушаю его иначе. Смерть сделала свое дело: добавила мне внимательности — не только к В. Высоцкому, но и к себе. И я вижу, что прежние мои впечатления — это были россыпи, столь обильные... что требовалось время, чтобы собрать их воедино и из них что-то произвести на свет. В итоге — открытие: я жила в одном времени с гением. Нужен ли он был миру и что дал ему вообще, правильно ли им воспользовались люди, смогли ли взять от него ту пользу, которую он способен был дать, — это вопросы другого порядка. Скорее всего, нет — увы. Но по форме выявленной индивидуальности — с надрывом представленной — он незауряден. А все остальные упреки — только нам, его окружавшим. Зато он научил меня — и многих! — самоотдачи любимому делу, честности в нем, полету вверх. А опыт его жизни предостерег: всецело на друзей полагаться нельзя, ибо они не всегда соразмерны тебе (или ты — им, в чем-либо перерастая или не дорастая). Друзей надо беречь от своих достоинств, которые по мере своей могут соответствовать не их достоинствам, а их недостаткам.

Случайные встречи с людьми известными, с людьми высокого уровня, с небожителями, подкинутые мне то ли произвольно возникшей ситуацией, то ли неожиданным стечением обстоятельств или чьим-то внезапным решением, эти прекрасные промельки после их переваривания в себе становились перлами памяти и этапами роста. Роста ввысь, если человек интересовал меня и ранее, или вширь, если я о нем мало знала, а тут узнала больше. Ведь бывает же, что мы получаем импульс от случайно прочитанной статьи, увиденной передачи — а тут громадина человека, живое воздействие, впитываемое легче и быстрее, чем опосредованное!

Образ спеси

По возвращении из колхоза, где мне так тяжело пришлось потрудиться поварихой, мы приступили к занятиям, и я по-настоящему начала осваиваться в городе. Болезненно происходил этот процесс, и причин тому было много. Но главная — оторванность от родной среды, от своих людей, от родительского дома.

Глубокая осень 1966 года была удивительно мягкой, теплой и безветренной. Такая погода мне всегда нравилась, и я представляла, как зазеленели куртины в наших палисадниках, как увлажнились от утренних рос протоптанные среди уличных кочек дорожки, больше не пыля под ногами… Сейчас село утопало в новых свежих ароматах, а тут, в царстве асфальта и камня, где мне отныне суждено было жить, они не доходили до меня, не чувствовались… Где можно было найти их? И я кружила по городу, присматриваясь к каждому зеленому пятну, но тщетно…

Мне нравилось бесцельно гулять, находиться в потоке людей, особенно по вечерам, когда все выходили на променад в выходных нарядах, казалось, что среди них я обрету примирение с городом, что душа моя быстрее примет его в свои объятия. Нравилось и то, что я тоже хорошо выглядела, конечно, в сравнении со своим прежним видом — простым, сельским.

Для того чтобы справить мне новый гардероб — студенческий, взрослый — папа целое лето трудился на приработках, строил дом некоему Кухленко. Этот дом пережил своего хозяина и посейчас стоит как новенький. Помню, как после завершения моих «колхозов» и папиных приработков мы вдвоем поехали в Запорожье за покупками. Папа почему-то любил этот город — там жила большая родня и когда-то познакомились его родители. Одежды мне требовалось больше, чем было денег, поэтому решили пока что купить черные туфельки на каблуке и демисезонное пальто, а потом постепенно прикупать остальное.

Вот в этих-то нарядах, греющих папиной заботой, я и прохаживалась по центральной площади, вокруг памятника Ленину, возле театра украинской драмы, около кинотеатра «Украина».

Но причина моих гуляний заключалась еще и в том, что я жила на квартире у чужих людей, занимая малюсенькую комнатку, где было и тесно и душно. Ведь я привыкла дома во время занятий выходить через час-полтора в сад и бродить там по полчасика, что-то съедая с дерева или что-то делая. А тут выйти было некуда, отвлечься — нечем… Без таких проветриваний, разнообразящих мой труд, которые дома просто не замечались, я задыхалась.

И еще одно обстоятельство обернулось для меня большим душевным дискомфортом, мешающим сидеть одной в четырех стенах. Этот одноклассник, который уверял, что я ему нравлюсь…

Он хотел поступать в Запорожской педагогический институт… Возможно, я поломала его судьбу…

Я тащила его за собой в университет, чтобы хоть на первых порах не быть там одной. И на это положила много трудов, упорства и решимости. Выпускные школьные экзамены в расчет не беру — возможно, помогая ему, я сама лучше к ним подготавливалась. Но вступительный экзамен по письменной математике дорого мне обошелся… На этом экзамене я получила четверку, вследствие чего не смогла воспользоваться льготами медалистки. Не то чтобы я переоценила себя… а просто посчитала своим долгом вначале решить его вариант, а потом уже взяться за свой. В итоге попала в цейтнот, поспешила и сделала описку. И как бы ни была она очевидна и простительна, но конкурс есть конкурс — мне поставили четверку. А он получил высший бал.

Но это пустяки, главное — я на всех экзаменах была рядом с ним, помогла решить задачу по физике, успела проверить черновик сочинения по литературе, и мы оба поступили. Я радовалась. Радовался и мой одноклассник, но как-то странно у него это получалось — он тут же переступил через меня и буквально пошел по девочкам. Да еще за глаза чернил меня, выставляясь героем. Естественно, ни одного сердца он не завоевал, потому что умные девчонки сразу увидели его в истинном свете, но правда о его поведении дошла до меня. Такого удара я не ждала! И от кого — от этого улыбчивого тихони, который целый год сидел в нашем классе, как мышка, и шагу без меня не мог ступить! Но как же я не распознала его низкую натуру? И никто не распознал, школьные учителя тоже его хвалили… Вот только моей прозорливой маме он не нравился, а я посмеивалась. Воистину правдиво говорят: не дай бог из хама пана — подразумевая в хамстве крайнюю простоту и непосредственность нрава.

Конечно, пришлось порвать с ним. Но как страдало мое самолюбие, как не находила я места от огорчения, как не хотела расставаться с фигурами прежнего мира, доселе казавшегося вечным! Никого теперь рядом со мной не осталось — ни родных, ни подруг, ни просто знакомых из тех дорогих дней, устрашающе быстро отдаляющихся в прошлое… Никого… Впервые я была тотально одна, как скалка в океане.

Одиночество без преувеличения съедало меня, сжигал позор за такого подопечного. Но горше всего было сожаление — ради кого я жертвовала своим временем и усердием, ради кого рисковала?! Я не знала, чем смыть с себя возникшее омерзение… Мне было стыдно перед всем белым светом за доверчивость и глупость, за слепоту, за то, что я приняла всерьез сущую пустышку. Спасибо новым подругам, что в те дни поддерживали меня, Любе Малышко в частности… Она объясняла происшедшее по-своему — тем, что мальчику нужна была женщина, а я идти на эти отношения не хотела.

Я чуть не погибла от возмущения: какая, помилуйте, женщина? Да… что она себе навоображала?! Согласись со мной поехать в университет какая-то из подруг, возможно, я была бы еще больше рада и помогала бы ей с не меньшим воодушевлением. Фрейдистские побуждения тут были ни при чем, они были вообще чужды мне, ибо мою доминанту составляла цель. И мальчик этот, с которым я впервые долгое время разделяла свои интересы, был ее частью. Между нами не было и в обозримом будущем не могло быть чего-то такого, что позволило бы говорить об ином содержании отношений! Да он и пикнуть не смел о том, чего я не одобряла! Вот моя бабушка, когда кто-то хотел слишком многого, говорила: «А горячей золы ему не надо?» — и имела резон.

— Народная мудрость учит, что не в теле счастье, а в душе. Люди превыше всего ценят преданность, а не наслаждение, — сказала я с дрожанием губ, чтобы не разнести Любу в пух и прах за глупые речи.

— Ну... не знаю, — она явно была озадачена таким мнением, видно, шедшим вразрез с ее очень ранним опытом.

Получил свою порцию «горячей золы» и мой неблагодарный подопечный, понадеявшийся, что после поступления в университет ему все позволено, потому что он стал кумом королю, — потеряв более соображающего друга, оставшись один на один с новыми знаниями, он не сдал экзамены даже за первый курс и был отчислен. О дальнейшей его судьбе я ничего не знаю.

Беспредельное и нескончаемое, во всю мою жизнь величиной, во всю мою мощь громкое спасибо моему дорогому мужу, что в те дни нашел меня и молча взял за руку.

Только ведь поначалу и он, принц из моих изначальных мечтаний, прекрасный синеглазый мальчик, Юра Овсянников, тоже олицетворял город… Он тоже был его частью, его творением. Тем не менее именно он своим терпением и абсолютной преданностью возвел спасительный мостик, который соединил два наших мира. Мне с первой минуты было легко с ним, как с солнцем и воздухом. Мы были созданы из одного материала, и дан нам был родственный дух. Встретив его, я почувствовала, что обрела полноту мировосприятия.

Однако я боялась злоупотреблять и теплом этого солнца и чистотой этого воздуха, боялась получать их большими порциями. Убедившись на горьком опыте, что слишком непосредственное доверие к кому-либо, да еще безотчетно нескрываемое, на пользу не идет, я боялась проявлять его по отношению к Юре, боялась привыкнуть к Юриному присутствию, привязаться к свету его прекрасных искренних глаз. И долгое время держалась на расстоянии.

Поэтому и не могла избавиться от мучительного одиночества. До сих пор помню собственный взгляд, скользящий по прохожим, когда я шла на занятия или просто гуляла по проспекту, — сиротливый и растерянный, беспомощный или просящий помощи, будто я надеялась увидеть родное лицо, будто боялась не узнать его и изучала каждого встречного особенно придирчиво. Похожий взгляд можно наблюдать у голодной или потерявшей кров дворняжки. Это взгляд скулящей надежды. Скорее всего, тут сгущены краски и не так уж жалко я выглядела со стороны, но именно подобным образом чувствовала себя внутри.

Точно так я смотрела на толпу и в тот раз, о котором хочу рассказать. Гуляя у фонтана около ЦУМа, я всматривалась в глаза прохожих, кляня себя за это и не в силах быть другой, вдруг в самом деле заметила промелькнувшее знакомое лицо! Оно было еще далеко впереди, но продвигалось мне навстречу. Передать нельзя, как я к нему рванулась! Со всех ног, всем сердцем, всей радостью осуществления ожидаемого — наконец-то, я так ждала!

Поначалу я даже не придала значения тому, кто это, — главное, что знакомый, человек из моего прошлого, такого привычного и желанного. Он тут, в городе — рядом со мной, и теперь я не буду одна в этой человеческой пустыне!

Сделав пару спешащих шагов, я почувствовала беспокойство, вызванное какой-то преградой, раньше не виденной и не знаемой. Притормозив и присмотревшись, поняла, что это было неприятие, струящееся от этого человека. Причем, оно относилось не ко мне, потому что он не успел заметить меня, а распространялось на всех окружающих. Оно было образом этого человека, вызывалось его завышенной самооценкой. От него исходило высокомерие, спесь!

Окончательно придя в себя, я наконец всмотрелась в него — немолодой мужчина, медленно шествующий с заложенными назад руками. Рядом — гостиница «Центральная», где останавливались приезжающие в город знаменитости. Вот только что он вышел оттуда, пошел размяться… И тут я чуть не рассмеялась — этот «знакомый» оказался Михаилом Кузнецовым, советским актером театра и кино. Он был тогда так популярен, как сегодняшним звездам и не снилось. Лауреат Сталинской премии — было от чего задрать нос! Да, по фильмам я это лицо, конечно, знала. А еще сыграло роль то, что его глаза были очень похожи на папины.

Но взгляд! Он был устремлен куда-то мимо людей, поверх их голов, сквозь них. Ну как будто вокруг никого не было, а вместо людей стоял туман. Как ему удавалось не столкнуться ни с кем, удивляюсь.

Этот скованный спесью человек прошел мимо, и мне показалось, что от него повеяло холодом.

Иногда я вспоминаю о нем, когда сама иду по городу и вдруг подумаю — а куда я смотрю? И понимаю, что чаще смотрю под ноги, иногда — на окна зданий, на толпу, не выделяя отдельных людей. Иначе говоря, вполне можно пройти среди прохожих и ни с кем не встретиться взглядом, если так уж этого не хочется. Но никогда и ни в какой степени мой взгляд не бывал похожим на взгляд Михаила Кузнецова, с которым он разгуливал по нашему центральному проспекту.

А тогда, помню, я подумала: «Мы с этим актером, когда поравнялись, выглядели странно, потому что представляли две противоположности: ему никто не нужен, а я хочу скорейшего родства с целым городом, который вижу в каждом его жителе. И все это прочитывалось в наших глазах». Я поняла: как отталкивающе выглядела крайность, представляемая Михаилом Кузнецовым, так, видимо, и та, которой была я сама. Но быть крайностью — не стоит, особенно такой печальной.

Да, я тяготилась новизной и хотела снова оказаться в обжитом месте, во втором Славгороде, где априори была обозначена моя законная причастность к миру. Я хотела снова быть равноправной владелицей обозримых пространств, но не знала, как это сделать. А может, это была не печаль во мне, не тоска, а нетерпение — давящее диким напором нетерпение? Эй, вы все, кто мне понадобится, идите сюда быстрее, обозначайтесь на горизонте, позвольте себя узнать! Видите, как я пытаюсь заглянуть в ваши глаза, как ищу вас во встречных, так не задерживайтесь же!

Это было нетерпение сделать из Днепропетровска свой Сент-Мери-Мид. Но добиться этого мне удастся только через тридцать лет, и, увы, не в тех масштабах, как мечталось в школьной юности.

Встреча со стихией

Смешно, конечно, писать в воспоминаниях о мимолетных уличных моментах, тем более, ничего не давших ни уму, ни сердцу. Но если они запомнились, значит, что-то символизировали, стали знаком какого-то перелома или периода в жизни. В данном случае встреча, о которой я хочу сказать, была чем-то вроде предвестника многих серьезных трудов, ждущих меня, и того, что скоро я расширю горизонты своих знакомств и интересов. Так оно в дальнейшем и вышло.

Весна 1977 года выдалась погожей. С той же мягкой повадкой она перетекла в последнюю стадию молодого лета. Подоспел светоносный июнь, его завершитель. И растаял тихо… Дальше по пути времен настали жара и зной зрелого, настоянного на солнце июля. Еще дальше — ждал август с первыми ночными прохладами и ранними закатами. Его я не любила, хотя кое-как принимала в душу из-за массового созревания фруктов и овощей, — тех явлений, которыми природа маскировала окончание жизненных циклов, начало ухода от нас тепла и света, овеваемого незаметно подступающими волнами грусти и прощания, предвестниками безотчетной тоски.

Но не только этими настроениями отличалось мое отношение к лету этого года, а и тем, что я понимала — это последние деньки моей спокойной жизни. Сейчас племянница Светлана окончила школу и будет поступать в вуз. Вот тут-то и начнется!

Несколько лет я руками и зубами держалась за работу в Днепропетровском химико-технологическом институте, где постоянно назначалась в состав экзаменационной комиссии по приему вступительных экзаменов. Держалась ради одного: чтобы быть ближе к коллегам из других вузов и иметь возможность помочь Светлане стать студенткой. Других перспектив эта работа мне дать не могла.

Итак, каждым днем лета я дорожила и наслаждалась, как особенной благодатью, как неповторимым подарком, драгоценным и последним перлом нынешнего сезона, только что отшумевшего цветениями акаций, лип и диких маслин по рощам... Еще летали в воздухе их последние лепестки, еще веяли над нами благостными, щемящими ароматами, словно не спешили они, отжившие срок, улечься на грунт и оттягивали час слияния с ним.

Прекрасная пора моей жизни — осознаваемо прекрасная, что неизмеримо ценнее! — уже сдали летнюю сессию студенты и нашли своих репетиторов выпускники школ, готовящиеся к вступительным испытаниям. На меня продолжал идти вал предложений, хоть я набрала себе новых клиентов, и уже вовсю занималась с ними. Среди них были и те, кто год назад потерпел фиаско…

В числе еще двоих человек, один из которых — Котляр Борис Давидович — был моим школьным учителем, я считалась лучшим репетиром города по математике. Соответственными были и цены, впрочем, вполне посильные для советского человека. Сложнее, с точки зрения клиентов, удавалось попасть ко мне, потому что я занималась не с каждым, а тщательно отбирала учеников. Причем, и самих учеников и их родителей предупреждала об этом заранее, при заключении сделки. Отбор делала так: с каждым, кто хотел брать у меня уроки, первые два-три занятия проводила индивидуально, а потом тупых чад отсеивала, честно и добросовестно объясняя родителям о бесперспективности обучения их математике. Остальных же, умных деток, разбивала на категории по способностям и занималась с ними уже в группах по восемь-десять человек.

И все равно все желающие попасть ко мне не могли. В самые насыщенные недели я занималась без выходных, начиная уроки с восьми утра и заканчивая в двенадцать часов ночи. Вспоминаю теперь и удивляюсь, как я выдерживала такой темп?! Бывало, до того зарабатывалась, что выйдя на кухню попить воды, брала в руки чашку и вместо компота наливала в нее суп из кастрюли...

Кстати, Света, окончившая ту же среднюю школу, что и я, приехала со Славгорода поступать в сельскохозяйственный институт с направлением из колхоза. Это дедушка с бабушкой постарались внучку подстраховать: выхлопотали ей и стипендию, и работу по получении диплома, и дополнительные льготы при конкурсном отборе в вуз.

Правда, она того стоила. У Светы были отличные способности к обучению, хорошая память и крепкие знания. А главное — были нужные качества, в частности, прилежание, так что волноваться вроде бы не стоило, но мало ли… Вот же не дали ей медали из-за учительницы украинского языка, чтоб ей пусто было, завидущей нечестивице. Конечно, у родных болело сердце за девочку, что ей так рано пришлось узнать на себе человеческую злобность.

Мы с мужем, со своей стороны, старались для нее. Правда, у себя поместить не могли, потому что жили с его родителями в двухкомнатной квартире, зато сняли для нее угол неподалеку, в нескольких кварталах вниз по горке от нас — в районе нового моста. И Света имела возможность приходить ко мне на уроки, а идя после уроков домой — прогуливаться по лучшим кварталам города, вживаясь в новую среду, в новое свое состояние.

Кстати сказать, в ту пору я чувствовала себя феноменально легко и уверенно, потому что была необыкновенно красивой и очень грациозной, еще с естественным цветом волос. И одевалась хорошо, добротно и со вкусом. Лучшие наряды появлялись у меня частью от мамы, которая покупала их в своей торговой сети, а частью изготавливались одной модной портнихой, чьи сын и дочь брали у меня дополнительные уроки по сопромату и теоретической механике. Эта портниха нахвалиться не могла моей фигурой и шила мне одежду с особым удовольствием и тщанием. Короче, я выглядела идеальной красоткой. И вот в таком виде ходила на зачеты и экзамены, которые помогала принимать профессорам, а потом гуляла по городу. Приятно ведь просто пройтись по улицам, никуда не спеша, если ты чувствуешь себя на высоте!

В обычные дни, отработав в аудиториях, я выходила через центральные двери и поворачивала направо, где рядом располагался Нагорный (в народе — Лагерный) рынок. Если пользоваться терминологией и образами Эмиля Золя, то «чревом Днепропетровска» была Озерка, центральный колхозный рынок, находящийся вблизи вокзала. А Нагорный рынок — это элитный, маленький, чистый, тихий уголок. И все там было свежее. А тем более в июле, когда всякие чудеса попадают на прилавок прямо с грядки или сада!

Всякий раз, если была возможность, я покупала одно и то же — свежую зелень: петрушку и укроп — несколько раз обходя по внешнему контуру П-образный прилавок, внутри которого спинами друг к другу стояли продавцы со своими корзинами. Зелень я впрок старалась не брать, чтобы не употреблять в еду вялой и потерявшей запах. А уж картофель-матушку, огурчики, кудрявую соблазнительную морковь, пастернак, капусту, ягоды — добирала по мере надобности, причем только здесь, на улице под навесами, где традиционно размещались настоящие земледельцы, производители. Вследствие этого выставленное у них изобилие было и свежее и ниже в цене.

Покупки я совершала по принципу: вначале выбирала понравившиеся дары полей, а потом смотрела на продавцов, решая, кому не жалко отдать деньги.

В тот раз я пришла на рынок не по пути с работы, а целевым порядком — у меня нашлось полчаса между занятиями, нечто вроде обеденного перерыва, и я решила использовать его, чтобы выскочить за пополнением холодильника. Я очень спешила, делала покупки без обычного изучения всего привезенного, брала не самое лучшее, а что подходило.

И вот мой взгляд, оторвавшись от продуктов, скользнул по шеренге продавцов и дальше за ними уперся в одно очень знакомое лицо, за которым остальные — размазались и потеряли краски, слившись в нечто сплошное, в неинтересный второй план. Напротив меня неожиданно прорисовалась Зинаида Кириенко, собственной персоной, медленно шедшая вдоль второго прилавка. Она была страшно сосредоточена, что-то деловито пробовала, к чему-то присматривалась, как будто покупала не килограмм-другой фруктов-овощей, а по меньшей мере корову. Видно было, что она — ответственная и прекрасная хозяйка дома, заботливая мать и жена.

Широкополая шляпа со слегка пригнутыми вниз боками достаточно надежно закрывала лицо, так что узнать ее можно было, только оказавшись друг против друга, как тут и получилось. Эта шляпа скрывала еще один недостаток актрисы — маленькую головку на длинной шее, не очень гармонировавшую в соединении с размашистыми плечами… Бросился в глаза яркий макияж, пятном выделившийся среди серизны окружения. Удивила еще одна деталь: при таком же росте, как и у меня, 165 сантиметров, актриса казалась высокой, причем не очень-то грациозной, что несмотря на скупость движений в ней упрямо улавливалось.

Зато мне понравилась ее естественность и сравнительная простота — о, я уже знала, как спесиво умеют держаться звезды.

Конечно, хотелось рассмотреть все детальнее, и как пошит белый костюмчик и какая у нее обувь, но она заметила мой взгляд и ниже наклонила голову. Я поспешила домой. У двери уже стояли две девочки — на звонок им не открыли и они ждали меня.

Занятие проходило обычно — умные мои детки соревновались друг с другом в решении задач, с коварством подобранных мною. Защищая результаты, те, кого я спрашивала о них, звонко обосновывали избранный метод и тут же доказывали используемые в нем теоремы. Мне надо было научить их не только знаниям, но и умению ориентироваться и держаться в беседе с не очень дружественным собеседником, не зажиматься от его возможной недоброжелательности, быстро распознавать подвохи и оставаться невозмутимым в любой ситуации. На своих занятиях, зная условия и атмосферу конкурсного экзамена, я все это моделировала.

Немного мешала жара, хотя она уже прошла дневной пик. В комнату по-прежнему лилось много света, но ветерок, идущий от открытого окна с Октябрьской площади, рекой обтекал нас, дальше бежал через коридор и столовую, там выходил во двор через открытую дверь лоджии и неплохо освежал всю квартиру. Может, кое-кто и назвал бы это сквозняком, но нам эти потоки воздуха были приятны, мы купались в них, радовались им, напитывались от них энергией. Тем более что лоджия выходит во двор с тенистым сквером, где воздух всегда прохладнее и чище, чем на Октябрьской площади.

Вдруг стало заметно, что в комнате, где мы располагались, потемнело. Это с южным-то окном?! Значит, к городу подбирались осадки. Я взглянула на часы — было 16-00. Если это нормальный летний дождь, то он продлится недолго, и пока мы к половине пятого закончим занятие, погода снова восстановится. Ну темнеет — и ладно, для нас дорога каждая минута, нам надо делать свое дело. И мы снова склонились над бумагами.

Вскоре мы снова отвлеклись от работы — на этот раз стуком капель об оконное стекло. По нему угадывалось, что капли падали крупные и частые. Ударяясь о преграду, они пищали и хлюпали от досады, что их полет закончился таким итогом.

— Ого! — сказала Лена Деева, девочка, с которой Света сейчас вместе жила на квартире.

Света и остальные дети помалкивали, не отвлекаясь от записей. А Костя Петраков веселым голосом успокоил Лену:

— Это «ого!» продлится недолго. Лето ведь!

Мы переглянулись и снова зарылись в алгебры-геометрии.

Наконец занятие закончилось, мне пора была делать пятиминутный перерыв, чтобы выпроводить эту группу учеников и встретить новую. Но дождь продолжался, эти дети не торопились выйти под его струи, и новая группа задерживалась по тем же причинам. Нервничая, я выскочила на лоджию, чтобы изучить внешнюю обстановку. Надо сказать, что это произошло вовремя, потому что там открылась страшная картина: вода, озером стоящая на более низком полу лоджии, от дождя все прибывала и начала во все концы переливаться через край. С невероятным шумом она стекала вниз через прутья ограждения, но также с веселым бурлением устремилась в столовую. Потекли ее первые пенные ручейки…

Это была катастрофа! Перекрытия в нашем довоенном доме, кое-как латанном-перелатанном после бомбежек, оставляли желать лучшего, и пролитая на пол вода запросто проникала на потолки нижних этажей. А за этим следовали скандалы, никому не нужные.

— Ой, у нас потоп! — закричала я, хватаясь за тряпки и пытаясь подтереть пол в столовой. — Помогите!

Прибежали все дети, засидевшиеся и не упускающие момента размяться, смело шагнули на затопленную лоджию. Девочки принялись выбирать воду горстями и выливать в попавшиеся под руку емкости, а мальчишки с помощью веников и совков просто сметали ее вниз.

Не помню, кто сказал, что на свете нет ничего страшнее встречи лицом к лицу с Создателем. Так вот это был именно такой случай, если понимать, что мы созданы земными стихиями.

Сообща мы усмирили дождь, в той его части, что проник к нам на лоджию. Да и за ее пределами стало тише, ветер переменил направление летящих вниз струй, перестал забивать воду в нашу сторону, да и интенсивность дождя уменьшилась. Еще через четверть часа он совсем прекратился и дети, хохоча и радуясь свежести, вышли от меня.

— Тетя Люба, я сейчас еду к маме, — предупредила меня Света. — За новыми платьями. Завтра вернусь.

— Хорошо, — ответила я.

Светина мама, моя сестра, жила в тридцати километрах от города, в Новоалександровке, куда через каждые полчаса ходили рейсовые автобусы. Вот только, чтобы сесть в них, надо было ехать на автовокзал (еще старый, что лежал практически через дорогу от железнодорожного вокзала).

Следующая группа учеников так и не появилась… Я пошла на кухню.

В начале седьмого вернулся с работы муж. Его институт лежал в двух кварталах от дома в сторону Днепра, около монумента Славы. Дорога с горки, на которой стоит наш дом, к институту шла под уклон, но без низин, так что дожди во все сезоны сбегали в Днепр, нигде не задерживаясь. Не удивительно, что он ничего не заметил, — прошел по омытому чистому городу, дыша прохладой.

К его приходу я успела приготовить хороший свежий ужин. Затем мы вышли на прогулку, подышать свежим воздухом.

Да, асфальт был еще везде мокрым. Но удивило меня не это, а его состояние. Я заметила, что на нем появились изрядные промоины в местах, где раньше были трещины или мелкие крошения. В промоинах стояла вода, четко обозначая их края. Да не был раньше наш асфальт так изрыт! Ямы, ямы… шага ступить некуда…

А на остальной территории лежала распластанная, размазанная по плоскости трава — явно откуда-то принесенная сильным потоком, который пригладил, прижал ее тут к тверди, а сам ушел восвояси. Трава была странная, похожая на ту, что растет в речных заводях… Не знаю, откуда она могла тут взяться, только что упасть с неба.

Вторым потрясением было то, что снизу, со стороны центра города, шла беспрерывная толпа людей — полностью мокрых и босых, с мокрыми волосами. Обувь они несли в руках. Мне, сельскому человеку, это было не в диковину — мы так и делали в селе: дабы не портить туфли на наших хлябях, мы после дождя снимали их и несли в руках, меся босиком размокшие грунты. Но в городе так не ходили! Тут не было вязкой грязи…

— Чего это они все разулись? — с недоумением повернулась я к Юре.

— Не знаю…

И только на следующий день мы узнали, что произошло в низинных районах города. Да и Света, добирающаяся на вокзал пешком, едва не погибла в водоворотах. Она рассказывала, что ее спасло только умение плавать. А многих затягивало в омуты, возникшие там, где потоком воды были сорваны канализационные люки. Правда, официальных сведений о погибших не было, видимо, людей успевали спасать, но положение было угрожающим.

Вот что писала пресса:

Автор этих репортажей (думается мне, он не был очевидцем этих событий и писал с чужих слов. Так не будем называть его имени, спасибо уже за то, что благодаря ему в Сети вообще остались сведения о них), конечно, по-журналистски недобросовестен — где-то сгущает краски и преувеличивает, а то не пишет того, что было реально.

Дождевые тучи имели такие параметры (протяженность, мощь и скорость продвижения), что дольше получаса над одним местом не изливались. Возможно, в целом променад дождя над городом и составлял два часа, но это не то, как если бы он все два часа лил над всей его площадью. Тогда бы и Днепропетровск смыло в реку.

Дальше автор алармистски намекает, что официальная статистика скрыла правду об имевших место жертвах. Да не было жертв! Как можно было бы их скрыть, если бы их хоронили, во всех концах родные, соседи и сотрудники погибших, очевидцы церемоний и сопричастные им лица начали о них рассказывать?! Такое не скроешь, слухи обуздать невозможно. Но никаких слухов не циркулировало.

А вот ущерб, нанесенный городу и людям, был гораздо ощутимее, чем описано в отрывках. В результате затопления был выведен со строя огромнейший массив жилого фонда. Старая часть города, застроенная одно-двухэтажными домами на глине, так называемыми «екатерининками», лишилась жилья. Не стало также жилья, расположенного в подвальных и цокольных помещениях более крепких домов, а в низинных районах оно пропало и на первых этажах. Возникла критическая ситуация, убийственная для бюджета, — людей на время ремонтов квартир переселяли в гостиницы, которые дорого стоили. Но ремонты задерживались, потому что насквозь промокшие стены плохо высыхали. От гостиниц приходилось отказываться и перевозить людей в рабочие общежития, в школы, в спортивные залы… Люди возмущались и выражали недовольство, возникали конфликты.

Но ведь им еще надо было возместить потерю имущества, необходимых вещей, теплой одежды! Конечно, помогали трудовые коллективы, но это была лишь часть того, что требовалось.

Практически половина пострадавших квартир была невосстановима. В таком случае жильцам вообще требовались новые квартиры. Их предоставление, ввиду непредвиденности события, задерживалось, а ведь шла осень и детям надо было определяться в школу. А куда, в какую? Люди нервничали, обивали чиновничьи пороги, чего-то требовали… Причем, новые квартиры предоставляли там, где их строили, — на отдаленных жилмассивах. А как не хотели туда ехать те, кто родился и вырос в центре города!

Многие, очень многие семьи больше не вышли на тот уровень жизни, который имели до наводнения. Я знала таких. Так что разбитые машины, поваленные телефонные будки и плавающие апельсины — это пустяки.

И все же к осени город залечил раны, отремонтировал проездные пути и тротуары, вычистил осевший на улицах ил. Неправду пишет автор, что эти работы проводились только в центре города. Их производили массово по все территории, потому что тут были задействованы крупные предприятия, работающие широким фронтом, а не в час по столовой ложке. После ремонтов город стал еще лучше, чище и светлее.

А Света на первом же экзамене, к которому я никак не могла приложить руку, потому что это была география, получила пятерку. И дальше все у нее пошло прекрасно. Светины хорошие знания обратили на себя внимание деканата и ее изначально назначили старостой группы…

В конце лета мы через институт, где работал Юрий Семенович, купили кооперативную квартиру на «Парусе». Это было очень далеко от прежнего дома, а значит, и от наших мест работы. Но муж мог с этим мириться, ибо работал в дневное время. А мне, в большинстве своем работающей на вечернем факультете, ездить по пустырям в полночь было опасно. И я перешла на работу во ВНИИмехчермет.

Вот такие ассоциации связаны со встречей с Зинаидой Кириенко.

Принцесса Турандот

О прекрасном промельке Юлии Борисовой практически нечего писать, разве только то, что встреча с нею напоминает о первой поездке в Москву.

Конечно, Юлию Борисову мы уже знали. Одно время она была очень популярна. И в немалой степени благодаря тому, что в кино и спектаклях стойко искажала свой голос, делала его каким-то надломленным, будто звучал он у нее с надрывом, и тем самым заставляла подозревать в себе некую уникальность. Помню статьи критиков и искусствоведов по этому поводу, словно голос был ее главным достоянием, а не то, как она играла. Я бы обиделась. Но для нее это, видимо, было тем штришком, который помогал интриговать публику и самой держаться на волне ее интереса.

Эта актриса много играла в театре. А спектакль «Принцесса Турандот» был поставлен только для нее, и играла в нем исключительно она, дублеров не было. Он так часто шел по телевидению, что его знала вся страна. Некоторые даже забывали фамилию актрисы и называли ее принцессой Турандот. И никто при этом не улыбался, и каждый знал, о ком говорится — так естественно это тогда воспринималось.

Но все равно больше Юлию Борисову знали по кино. Первым в списке ее побед, конечно для нас, провинциалов, стоит «Идиот». Ах какие это были по тем спокойным временам страсти! Не хуже она была и в «Варшавской мелодии». А на фильм «Посол Советского Союза», где она играла Елену Николаевну Кольцову, прообразом которой послужила известная революционерка Александра Михайловна Коллонтай, валом валила вся наша группа, срывая лекции и практические занятия (теперь их называют семинарами).

Потом Юлия Борисова еще много снималась, но шум вокруг ее неповторимости поутих, она уже не блистала и не играла своим голосом, а говорила нормально, как люди.

***

Сейчас я взяла себе в качестве ориентира по времени такую информацию из Интернета: «‟Альтист Данилов” — роман о вечных ценностях, о большой любви как основе творчества. ...Первая публикация романа в журнале «Новый мир» № 2, 3 и 4 за 1980 год».

Итак, было молодое лето 1980 года, скорее всего июнь. Я только что прочитала окончание «Альтиста Данилова» в «Новом мире». Обычно мы с Юрой бурно обсуждали прочитанное. А тут нам было не до обсуждения — в конце мая Юре предстояла повторная защита диссертации на заседании ВАКа после отрицательного отзыва от «черного» оппонента. Мы несказанно волновались. А как только 23 мая у Юры положительно решился вопрос, диссертацию утвердили и ему присвоили научную степень кандидата технических наук (по поводу чего Юра привез мне в подарок французские духи «Черная магия», а себе новый портфель), мне пришлось ехать в Москву в командировку. И обсуждение откладывалось. Тем не менее впечатления бурлили и просили выхода.

Обо всем этом я думала, качаясь в скором поезде «Днепропетровск–Москва», чтобы забить в себе тревогу по поводу поездки, задания по командировке и первой встречи со столицей. Тем более что жить мне предстояло не в гостинице, а у родственников своей сотрудницы. Неудобно это как-то все было, тревожно.

Давшие кров люди жили внутри Садового кольца, где-то на Большой Полянке вблизи метро «Полянка»... Помню, что добираться к ним из центра, и от них в центр — было удобно.

Встретили меня хорошо, радушно, внимательно. Семья состояла из трех поколений женщин: бабушки, мамы и дочки. Дочь была лишь несколькими годами младше меня, но незамужняя; бабушка приветливая и мягкая; а мама молчаливая и угрюмая. Почти с первой минуты, когда все собрались дома, мы разговорились и оказалось, что тут тоже кипят страсти по «Альтисту Данилову». Москва очарована им, люди записывались в очередь за журналами. И дочь очень удивилась тому, что я, живя где-то в Днепропетровске, эту новинку уже прочитала. Она тут же зауважала меня, правда, с изрядной долей высокомерного удивления. Но мнения наши совпали, и ее гордыня заткнулась.

Последствия были такие: девушка вынула из сумочки два билета на спектакль в Малый театр и пригласила меня по-быстрому собираться. Я удивилась чуду — как могут просто так лежать в сумочке билеты в театр?!

— Нам на работе профсоюз раздает их бесплатно. Вот я, зная о твоем приезде, и взяла два — на всякий случай.

Мне неудобно было спрашивать, как бы повернулось дело, если бы я не приехала, но она поняла мой неозвученный вопрос и добавила:

— Если бы ты не приехала, то я бы взяла с собой маму.

Я поблагодарила ее, и мы побежали. Так в первый же московский вечер я попала что называется с корабля на бал. Оно и лучше, мне некогда было раздумывать о туалетах, и все обошлось прекрасно.

Названия спектакля не помню, хоть смотрела его с интересом — еще бы, ведь первый раз в столичном театре, таком прославленном. Но зато помню, что в нем играл Михаил Царев, тогдашний директор Малого театра, один из великих стариков советской сцены, и Виктория Лепко, девица из «Кабачок 13 стульев». Посматривала я и на сам зал театра — такой красоты раньше не видела.

Назавтра я быстро справилась с делами по работе и пошла смотреть Москву и Красную площадь, твердо зная наперед, что туда ведет улица Горького. Значит, надо на нее выйти.

Годам к тридцати, когда мне пришлось много путешествовать самой, без сопровождающих, по городам страны, я обнаружила в себе то, что в народе называют «топографическим кретинизмом», свойственным исключительно женщинам. Что это такое? Это то, что при одинаковом уровне интеллекта и образования одни из нас легко ориентируются в незнакомом городе, а другие не могут без провожатых дойти до соседнего дома, — неумение ориентироваться по местности. Даже и не неумение, а какое-то нежелание углубляться в этот предмет, тупая лень озадачиваться им и напрягаться в отношении его. Вот пример: часто в разговорах я левое называю правым, а правое левым, хотя прекрасно знаю, где левая и правая сторона. Но я знаю это не автоматически, а только тогда, когда задумываюсь. Иначе говоря, определяться с направлением для меня стоит трудов, в этом вопросе у меня нет интуитивного восприятия, как допустим, при словах «назад» и «вперед». Это явление трудно объяснить, наверное, не зря оно названо «кретинизмом». Еще пример: я не люблю смотреть карты и схемы городов. Хотя, если приходится, легко в них разбираюсь. И наконец самое характерное — я вечно боюсь затеряться, поэтому отхожу от места, где остановилась, только на видимые расстояния, а если и решаюсь пройти дальше, то сто раз спрашиваю у прохожих дорогу.

Так и тут. Я вышла из метро на улицу Горького, теперь это Тверская, спросила у прохожих, куда идти, чтобы попасть на Красную площадь, и пошла, помню, по левой стороне.

Все в Москве мне нравилось: и люди, и улицы, и дома, и то, что при широких проезжих частях не слышен шум транспорта, — он просто отлетает куда-то ввысь, а до людей доносится только тихий-тихий шорох. Даже нравился воздух, пахнущий стариной, значительностью и избранностью. Я шла, счастливая от осознания, что вижу места, много раз описанные в книгах, что нахожусь в средоточии русской истории, нашей современной власти и центров влияния в науках и искусствах. Так бывает, когда прикасаешься к мечте, к чему-то лучшему в мире и понимаешь, что это вершина, за которой только высь осиянная. Невольная улыбка цвела на лице и ощущалась мной, но она не мешала, как и звезда наша над головой, животворная.

Понимая, как редки такие минуты, я ловила и смаковала собственное упоение, жалея только о том, что нахожусь тут сама, что нет со мной мужа и отца-мамы, которым я всегда хотела бы отдать свое лучшее, свое последнее. А пусть бы и они почувствовали это чистое счастье, ведь по приезде я не смогу передать им свое нынешнее состояние, никакими стараниями не смогу навеять это дивное ощущение бытия! Но уже одно то, что, находясь тут, я думала о них, родных-дорогих, что перед моими глазами стояли их святые лица, вплетало их сюда, соединяло с этим миром, бесконечно прекрасным и нравящимся мне, с которым хотелось не расставаться.

Далеко впереди почудилось что-то знакомое, и я встрепенулась, подумав, что вижу земляка. Сколько ни ездила по чужим краям, ни разу не было такого, чтобы не встретила кого-то из Днепропетровска. Чудеса таких встреч сопровождали меня и повсеместно повторялись. Это бывало в столь неожиданных местах, что порой даже походило на мистику.

Плотная толпа, движущаяся навстречу, не позволяла четко видеть перспективу, хоть я после знакомого промелька и мотала головой, выискивая просветы в ней, ловя детали. Сначала ускорила шаги, а потом ругнулась на себя и, наоборот, замедлила движение, ибо только так встреча с промелькнувшим знакомым могла произойти при наименьшей относительной скорости, когда удобнее все рассмотреть.

Фигура, сближения с которой я ждала, вынырнула внезапно, узнаваемая сначала по плечам и посадке головы, по прическе и походке — плавной, словно плывущей. А потом и по чертам лица, конечно. Это оказалась Юлия Борисова. Все в ней было знакомым до мелочей, хоть подходи и здоровайся запросто, как с подругой или соседкой. Одно оказалось неожиданным и сдерживало первый порыв мчаться навстречу, ибо веяло от него отрезвляюще чужим, отгоняющим иллюзию близкого знакомства — высокий рост. Возможно, это было и преувеличенное впечатление, подчеркнутое черными брюками с узкими штанинами, и высокими каблуками тоже… Но оно создавало равновесие между двумя крайностями: знанием человека и полным неведением о нем — и устанавливало дистанцию, требующую соблюдать норму поведения.

Она шла, немного покачиваясь в талии, как будто там был шарнир, в котором статика торса превращалась в динамику нижней части тела, отчего все оно напрягалось и дрожало, как паруса под ветром.

Гордо вскинутая голова, устремленный вперед и ввысь взгляд… Так ходить умеют не многие. Я, например, то и дело посматриваю под ноги, чтобы не споткнуться, не ступить в выбоину и не упасть, ломая кости. А она нет, не боялась. Так свободно шла! И это выглядело красиво. Душа тихонько запела — вот как близко все то, что на самом деле до умопомрачения далеко!

Я дошла до конца улицы, уперлась в ограниченный простор, организованный так, что он казался перпендикулярным ей, ища глазами главную площадь страны. Но… ее вроде бы не было. Подземный переход, куда я решила спуститься после долгих раздумий, надеясь, что не потеряюсь, вывел на противоположную сторону того, что находилось дальше по изначальному ходу моего движения. Что это было? Какой-то островок… Неужели это и есть Красная площадь? Я оглянулась и снова увидела вокруг море движения и нечто такое широкое, что его и улицей назвать было нельзя; но и не площадь это была, потому что я не видела ни Кремля, ни собора Василия Блаженного, ни Мавзолея Ленина. Это было как поле качающейся ржи, только верхушками стеблей были не колоски с хлебным зерном, а автомобили с лихими пассажирами.

Я тряхнула головой, отгоняя фантомы. Ну какое поле…

Автомобили, как игрушки, как маленькие сгустки тьмы, как привидения, гонимые неизвестным ужасом, как разноцветные тени от быстро вращающихся зеркал, перегоняя друг друга, страшно перестраиваясь в рядах, мчались невероятно быстро поперек моего взгляда. Мощь расстилающегося под ними простора поглотила звуки, только слышалось шуршание колес, удерживаемых при земле вездесущим трением, а то бы автомобили давно уже взмыли вверх. И снова такой звук, живой — словно это дул ветерок вдоль поля с созревшей кукурузой, желтой от возраста, которая качала свои высохшие длинные листья, а те бились друг о друга и производили равномерный ритмичный звон.

Грандиозность виденного согнула меня, огорошила, и я почувствовала, что точно теперь потеряюсь тут и никогда-никогда не найду дорогу домой. Это заставило съежиться и быстро пуститься в обратный бег, повторяя с маниакальной дотошностью все повороты и переходы прежнего маршрута.

С тем я и вернулась домой. Рассказала свои одиссеи… А муж рассмеялся. Оказывается, до Красной площади я не дошла — меня впечатлил своими размерами и погнал назад проспект Карла Маркса (теперь эта его часть называется улицей Моховой).

Герой из неудачного фильма

Шла ранняя весна 1968 года. Я легко и свободно училась на третьем курсе — уже освоилась и с русским языком и с жизнью в городе, вышла на пятерки по учебе и получала повышенную стипендию — 64 рубля, что соответствовало минимальной заработной плате в стране. Этого было достаточно, чтобы не брать денег у родителей и вволю бегать с Юрой в кино.

Кино заменяло книги, на которые не хватало времени. Да и другие соображения не позволяли много читать, как раньше. Например, чувствовалось, что надо жалеть мозги, устающие от математики, и не грузить их другими материями. Лучшим отдыхом для них были прогулки по городу, чему мы с Юрой охотно предавались. А еще нельзя было надолго выходить из ауры основных предметов, настроя на них, впускать в себя другую атмосферу. Это размывало то, что называлось концентрацией на теме.

Короче, в кино мы ходили часто, это был для нас праздник. И вот вышел в прокат фильм, снятый по роману Ивана Ефремова «Туманность Андромеды» — вообще сказка! Как было пропустить его? Я с нетерпением ждала, когда он приедет в наш город.

Настораживало одно — что его снимала киевская студия им. А. Довженко, зачастую гнавшая художественно некачественное кино. Режиссер был какой-то малоизвестный — Евгений Шерстобитов, нижайшего пошиба. А если режиссер еще и в сценарий лез, то это вообще завал, полная халтура. Тут же именно так и было. В подтверждение своих слов о позорных страницах студии им. А. Довженко назову только два фильма, снятых по гениальным книгам Михаила Стельмаха: трилогию «Большая родня» и «Гуси-лебеди летят» — искромсанных, фрагментированных, исковерканных и изгаженных бездарными сценариями, плохими актерами с жуткой дикцией, торопливой работой операторов. Ну все наперекосяк! Все в этих экранизациях было таким, словно главная цель состояла не в работе над материалом, а в чем-то другом. Бедный Стельмах — как он пережил такое надругательство? Правда, фильмы эти снимали позже, после «Туманности Андромеды», но и до нее немало было мусора у этих киношников.

Кого бы я похвалила, так это монтажеров, дизайнеров и художников по костюмам.

Так вот книгой «Туманность Андромеды» я зачитывалась в старших классах, знала наизусть имена ее главных героев: Веды Конг, Низы Крит, Чары Нанди, Дара Ветра, Эрга Ноора, Мвена Маса и Эвды Наль — и была под впечатлением от их историй, хотя и не все мне в них нравилось. Даже в насыщенные нелитературными материями студенческие годы я практически не расставалась с ними — в короткие промежутки между занятиями зачитывалась продолжением этой эпопеи «Час быка». Да, все же нельзя сказать, что мы не читали совсем. Помню, бегала по общежитию, брала у кого-то из математичек зачитанные журналы, где она печаталась.

Конечно, в моем воображении сформировались свои герои «Туманности Андромеды», были они красивыми, молодыми и сильными! Какими их описал Иван Ефремов.

Наконец случилось — мы идем в кино в кинотеатр «Панорама», широкоформатный. Билеты куплены заранее, в кассах, что за углом. В вестибюле играет тихая-тихая, ненавязчивая как дыхание ветерка музыка. Мы прогуливаемся, изучая новые портреты киноактеров, перебрасываемся фразами, говорим какие-то слова, неважно какие — лишь бы слышать дорогой голос в ответ, держимся с Юрой плечом к плечу, он касается моего локтя.

Звонок к началу сеанса. Мы в потоке других зрителей устремляемся в широко распахнутые двери с билетерами по бокам. У наших билетов отрывают корешки, и мы затекаем в зал, проходим на свои места. Как всегда, я капитально уселась в кресле, сняла с плеч пальто, опустила за спину. Юра взял меня за руку. Пошли титры, затем первые кадры...

И тут я сникла. Постепенно с моего лица исчезал восторг, как будто кто-то смывал его оттуда мокрой щеткой. По-моему, оно даже вытягивалось вниз и становилось плоским. Хорошо, что в зале было темно и этого никто не видел. Я дурнела от горя — так ударить по моим лучшим надеждам, по ожиданиям!

Сергей Столяров, бывший красавец и кумир публики, был оскорбительно стар для Дара Ветра, тяжел, безрадостен... Его шестой десяток был на исходе, а ему всучили роль молодого ученого, перспективного, одухотворенного. Ну нет слов... Он жалко тряс задом, вроде стараясь, выжимал из себя плюгавый пафос, но от этого лучше не становился. Сейчас в статьях о нем читаем: «Эта работа завершила галерею героических образов, созданных Сергеем Столяровым в кино». Ну каких героических, Господи прости? Человека гнула страшная болезнь, что чувствовалось даже с экрана... Да он просто сразу после съемок умер, и по этой причине не был снят фильм-продолжение! Это откровенный позор — снимать умирающего мужика в роли юноши!

Николай Крюков, с его квадратным и мрачным лицом, сколько бы ни пнулся, но никак не тянул на Эрга Ноора — умного, легкого, обаятельного. Этот актер надумал изображать такого себе космического героя с широкими жестами, а ему пристало бы играть убийц и морских разбойников с нулевым интеллектом. Ну еще бы заморских деляг... Вот в «Последнем дюйме» он гениален, на своем месте! Зря ему премию не дали за эту работу. И Тит Бородин в «Поднятой целине» у него получился, и Иен Кейпл в «Смерть под парусами»... Да везде он был хорош, этот великолепный актер, — только не здесь! Тут он получился какой-то непропорциональный, низенький, слишком плотный для интеллигента, нестройный, кривоногий... Ну 52 года мужику стукнуло — старый дядька! Куда его в женихах было снимать?

То же можно сказать и о Веде Конг, в которой снималась Вия Артмане — настоящая красавица всех своих времен. Хоть ей и было в ту пору только 36 лет от роду, и героиня могла бы иметь такой возраст, но все же на молодого историка она никак не походила — толстовата, простовата, с тяжелым обвислым низом. Вот сниматься в роли теток с трудной судьбой, которые еле тянут ноги, — это ее. Даже старые и пополневшие сумасбродки с широкими чреслами типа Джулии Ламберт из фильма «Театр» ей шли. Зачем-то нацепили на нее тут парик с длинной паклей, от которого упариться можно и на расстоянии пробирает аллергия. Эти «красоты», словно предназначенные возбуждать в постели восточного сластолюбца, никак не сочетались со строгим режимом и образом жизни на звездолете, где места и воздуха мало, воды мало, где тесно и не место размахивать волосами и бить ими по лицам других участников полета. Ну не была она идеалом будущего, хоть тресни.

Свои разочарования принесла вытащенная из неизвестности некая Татьяна Волошина — кто такая, откуда и зачем? Такая непохожая на то, что я себе представляла, что фу! Вот прошло время и на щедро-просторных страницах Интернета не нашлось места даже для ее фотографии. Кого угодно там можно увидеть, а ее нет. Дали ей роль Низы Крит, влюблённой в капитана Эрга Ноора, которая по книге является грациозной, гибкой и необыкновенно красивой. А тут — вздыхающая особь, высокая, стропилистая, с непонимающим взглядом, озабоченная не астронавигацией, а тем, чтобы быть рядом с возлюбленным. Она вроде и красивая, а не то...

В фильме не нашлось места Чаре Нанди с индийской кровью и Эвде Наль, жалко. По книге это хорошие заметные герои, не второстепенные.

И неспортивная Людмила Чурсина в постоянном шлеме тоже... Другие актеры — все как на подбор старые, осунувшиеся, с несвежими лицами, грустно некрасивые, прочно-второстепенные... Не об этом писал писатель-фантаст, не о таких людях. Не спасли их ни уникальные по дизайну костюмы, ни то, что они шикарно сидели на актерах, ни актерская выучка и заученные движения звезд...

Нынешние критики пишут: «Изобразительность фильма крайне высока — несмотря на отсутствие компьютерных спецэффектов, практически все эпизоды фильма достаточно зрелищны. В качестве интересных деталей, связанных с фильмом, можно отметить предмет на столе Дар Ветра, по своим размерам, внешнему виду и назначению совпадающий с современным ноутбуком». Да, это так. Приятно, что хоть что-то можно похвалить в этой работе. Хотя это чистая американщина — восторгаться цацками...

Фильм не в дугу. Не получился. Испортила эта компашечка мои юные впечатления о прекрасной книге... И эта горечь не оставляла меня ни-ког-да.

В июне 1983 года мы с мамой были в Ленинграде — гуляли. Ходили по музеям, ездили по пригородам, дефилировали по проспектам и бегали по театрам. На одной из прогулок встретили Николая Крюкова — вспомнилась «Туманность Андромеды» и мое горькое разочарование.

Он издалека шел навстречу нам, и я его сразу же заметила. Пока мы сближались, разглядывала его — да, та же узнаваемая походка, угрюмость всей внешности, короткая шея, недобро-острый взгляд человека, не пропускающего дичи. На нем обычные темные брюки и блузон, на голове — бейсболка. В руках он нес авоську (тогда пластиковых пакетов еще не было) с продуктами. Видно, выскочил из дому за покупками.

Проходя мимо нас, почувствовал мой интерес и резанул меня взглядом.

Странно, что я долго путала этого актера с Сергеем Столяровым, казались они мне очень похожими. И после поездки рассказывала в институте сослуживцам, что видела в Ленинграде Сергея Столярова. Но вокруг были такие большие «знатоки» театра и кино, что никто не поправил меня, хотя Столярова к тому моменту 15 лет как не было. Свою ошибку я исправила сама — уже с помощью Интернета.

Счастливые люди

Был февраль, начинался год 15-летия нашей свадьбы… Что он нам принесет, думалось нам. Что принесет, то тем приметам прочитает будущее, загадывала я.

Мы с мужем неожиданно оказались в Москве. Правда, всего на несколько дней, но и их нам хватило на то, чтобы запомнить эту поездку на всю жизнь. О ней я буду не раз вспоминать, так что к концу книги она обрисуется полностью. Тут скажу лишь, что жили мы около Кремля и имели возможность по вечерам гулять в его окрестностях, а также по центру столицы. Юрий Семенович бывал в ней чаще. К тому же он любил и умел много ходить, так что знал все уголки Москвы в пределах Садового кольца. Вот он и показывал мне их, комментируя, кто тут жил, чем они знамениты в истории СССР.

Помню, мы прошли вдоль дома Горького на Никитской, за неимением времени внутрь не заходили. Но и это дало пищу моей душе — позже я много прочла о нем и узнала, какой редкой красоты и значимости это произведение искусства.

Юрий Семенович рассказывал, потому что бывал здесь:

— Прекрасный особняк Рябушинского, где Горький прожил последние годы. Лестница с красивыми перилами, витражи, росписи, роскошная мебель, книги, рабочий стол Горького с очками, рукописью, карандашами, за стеклом пальто и сапоги... Портреты Горького работы Корина, Григорьева, много фотографий.

— Да-да, — говорила я, счастливая тем, что муж это видел. Хотя бы видел…

Затем мы прошли на Спиридоновку и остановились у менее красивого здания.

— В этом доме с 1941 года жил и работал до своей смерти в 1945 году Алексей Николаевич Толстой, — рассказывал муж.

— Рядом с Горьким… — заметила я.

— Да, ведь этот дом представляет собой часть бывшей усадьбы Рябушинских, — Юра показал рукой в сторону: — Видишь главное здание, возле которого мы только что были?

— А адреса разные…

— Это один и тот же квартал, просто вход в усадьбу с разных сторон. Ну, конечно, усадьба большая была…

Мы ходили по прекрасным чистым улицам, где не бывает шума и большого количества людей, и дышали воздухом русской литературной истории.

Ближе к вечеру вернулись в центр — нас притягивали к себе театры. Мы прошли мимо Малого театра, посмотрели афиши, но билетов, конечно, не было. Пошли дальше и тут встретили направляющегося на работу Валерия Носика. В джинсах и клетчатой сорочке с коротким рукавом он был такой весь чистый и причесанный, настиранный и наглаженный, что казался только что вышедшим из душа. На его правом плече небрежно висела черная объемистая сумка, впрочем, полупустая, что придавало ей еще большей живописности. Походка была неспешная, но не небрежная, а такая, какой ходят вполне довольные жизнью люди — степенно-значительная, когда каждый шаг делается с радостью. Как и все актеры, он смотрел так, чтобы ни с кем не встречаться глазами. Этому надо было учиться. Я так не умею.

— Вот прошел мимо нас счастливый человек, — сказала я. — Вроде простой с виду, но с каким достоинством, какой походкой он нес себя…— Жить в центре Москвы — это уже счастье…

На следующий день, покончив с делами, мы помчались на проспект Мира в Дом моды Вячеслава Зайцева. Это было за Садовым кольцом.

Издалека этот дом в несколько этажей казался больше похожим на какое-то промышленное здание. Слишком простой архитектурно, выкрашен запылившейся желтой краской… И только большие буквы «Дом моды Вячеслава Зайцева», укрепленные на крыше, как когда-то укрепляли скачущих на лошадях всадников, говорили о том, что мы попали туда, куда хотели.

— Еще один счастливый человек, — усмехнулся Юра, показывая на эту надпись. — Это какой же мощью надо обладать, чтобы у нас сделали такую рекламу человеку, словно в Париже где-то... Надо же — дом Зайцева! — не унимался он.

Тем временем мы подошли к зданию. Поравнявшись с первыми окнами, тут же заглянули в них, поспешая к входу. Каким же было мое удивление, когда с витрины мне усмехнулся сам Вячеслав Зайцев!

Оказывается, он там что-то поправлял на манекенах, а может, наряжал их в новые модели, и тут, разогнувшись, увидел мои горящие любопытством глаза и лучезарный взгляд с искорками нетерпения. Как ему было не улыбнуться?! Едва мы оказались в вестибюле, как он к нам вышел из-за манекенов.

— Вижу, вы у нас впервые, — встретил нас он.

— Да, — ответила я, остановившись. — Здравствуйте.

— Что вы намерены посмотреть?

— Все хочется посмотреть. И кое-что купить.

— Шубы, костюмы, платья? Из текстиля или трикотажа?

Я посмотрела на мужа, заколебалась с ответом.

— Что-то недорогое, чтобы память осталась.

Так мы поговорили, рассказали из какого города приехали, что в Москве по делам и заскочили сюда из любопытства. Вячеслав Михайлович обрадовался: дескать, это же симптоматично, что очень занятые люди, приехавшие в Москву из солидного промышленного региона в командировку, спешат не куда-нибудь, а в Дом моды. Значит, знают его там.

— Знают, знают! — подтвердила я.

— Ну, идите, — сказал Зайцев. — Выбирайте покупки, а я вас найду.

Сначала мы пошли в трикотажный отдел, купив по пути каталог их моделей. Да какой это был буклет — изготовленный на бумаге «яичная скорлупа», самого высокого качества, картинка и только! Тут были выставлены такие роскошные, такие необыкновенные наряды, что на них можно было только смотреть. А если надеть, то только для того, чтобы сидеть в кресле. Куда мне было их носить? Но глаза разбегались…

Нет, нам лучше было посмотреть модели из текстиля. Мы перешли на другой этаж, прошли не к выставленной экспозиции, а в торговый зал, где продавались образцы для повседневной носки. Чего тут только ни было! Себе-то я выбрала покупки легко, а вот маме подобрать ничего не удавалось, а так хотелось привезти ей подарок от самого прославленного Зайцева. Она ведь видела его по телевизору, слышала о нем… И ей тоже хотелось прикоснуться к столице каким-то образом.

И тут снова появился Вячеслав Михайлович, вопреки моему мнению, что это у него была такая формула прощания — «найду, ждите».

— Выбрали?

— Себе выбрала. А вот маме…

Вячеслав Михайлович расспросил о моей маме и куда-то исчез. А минут через десять появился с двумя прекрасными юбками — одна из бостона, простая по крою, но очень красиво отделанная блестящей лентой, с отстроченными шелком вытачками. Вторая юбка была из синтетической ткани с легкой драпировкой по бокам, модная и немнущаяся.

Конечно, и я и мама с радостью носили эти столичные наряды. Я иногда думаю, какие незначительные пустяки делают нас счастливыми! Но пустяки эти обязательно сотворены человеческими руками и приходят они к нам через человеческие отношения. Вот это и есть главная ценность на свете — добрые человеческие отношения.

Потом у меня была еще одна встреча с Зайцевым, но об этом — дальше.

Волнительный голос Паганини

Все время стараюсь вспомнить, что это был за фильм, но тщетно. По идее это мог быть «Рецепт ее молодости», вышедший на экраны в марте 1984 года и попавший к нам в мае.

Речь о Сергее Шакурове, однажды презентовавшем у нас фильм, в котором играл главную роль.

Предыстория такова.

В то время я еще оставалась во ВНИИмехчермете, где успешно трудилась над разработкой принципа противоизносной решетки для аглоэксгаустеров. И имела много изобретений, на оформлении которых набила руку и шпарила одно за другим. Окончательную экспертизу и регистрацию они проходили в Госкомизобретений (Государственный комитет по изобретениям и открытиям при Государственном комитете Совета Министров СССР по науке и технике) в Москве. Теперешний Роспатент. Там был то ли куратор, то ли инструктор, то ли эксперт по моей теме, к которому попадали все мои заявки. И вот решила эта девушка посмотреть на меня — что это за прыткая дамочка пуляет ей изобретения одно за другим, да еще стоящие?

Она сделала вид, что у нее возникли вопросы, и вызвала меня к себе письмом. Институт, конечно, командировку разрешил, кажется, дня на три-четыре.

Юре тоже удалось поехать туда в командировку, только несколькими сутками раньше меня. Он прекрасно устроился в гостинице «Россия», так что окна его номера выходили на Кремль — роскошь! Чудеса!

Ну и встречал меня...

Вышла я из поезда, поднимаюсь по движущейся лестнице в зал ожиданий, а он стоит у схода с эскалатора, оперся на ограду и смотрит вниз, ищет меня глазами. Я, конечно, почувствовала его взгляд — голову вверх и от радости аж притаптываю на ступеньках. Встретились. А тут еще и «Россия»! Сказка это была, а не просто рядовая поездка в Москву. Конечно, свои вопросы я сразу же успешно решила и у нас осталась куча времени для гуляний.

Позвонили Раисе, подружке моей одноклассной, в Дубну. А та в слезах. «Приезжай, — кричит в трубку, — немедленно!» Говорит, муж загулял, скандалит дома, схватил ее за мизинчик и перелом сделал. Мы — туда.

Ну, узнав о нашем приезде, Ленька на ночь домой не явился, всяко тянул время и отбрехивался по телефону. А нам пришлось ждать его, гада, и долго не спать. Слушали грустный Раискин рассказ о банальной семейной истории...

На следующий день вернулись в Москву и все оставшееся время употребили на театры.

И так нам захотелось побыть там подольше, подышать столичным воздухом, что решили мы купить еще раз туристическую путевку в «Измайлово». Первый раз мы проделали такой вариант отпуска в 1980 году, так что дело было знакомое.

Долго искали турбюро, ходили по каким-то немыслимым закоулкам, каких и во всей Москве не должно было бы быть. А они были, притом где-то в районе площади Ногина, если от нее пройти вниз метров двести. Кругом зима, слякоть, холодрыга, талые лужи. Неуют.

Ну нашли. Купили путевки на вторую половину апреля — отлично, как раз мы могли встретить 15-летнюю годовщину своей свадьбы в столице, что казалось нам символичным, хорошим знаком.

А потом был и сам отпуск. Помню, надела я новенький, только что пошитый в Доме быта плащ из красного вельвета, купленного в Таллине. Обулась в новые замшевые босоножки криворожской фабрики, но с такой удачной колодкой, такие классные, так аккуратно изготовленные, что импортным было утереться! Картинка!

Подъезжаем к Москве. Смотрю в окно, а там снег лежит. И то ли я испугалась, что простужу почки и захвораю вдали от дома, то ли сказалась перемена климата — не знаю, но случился тогда у меня странный обморок. Только вышли мы с вокзала в город, зашли поесть пельменей, а мне душно и плохо... Погуляли по улице, подышали свежим воздухом, идем в метро, чтобы ехать в Измайлово...

И тут я чувствую, что теряю сознание. Каким-то чудом успела подбежать к скамейке, попросила всех встать и бухнулась на нее — и вовремя, потому что тут же вырубилась. Конечно, вызвали «скорую» — одну, потом вторую... Откачивали они меня рьяно, но ничего не помогало.

Муж мой дорогой стоит рядом, за пальчики меня держит. А медсестры его прогоняют: «Кто вы такой мужчина? Отойдите от больной! У нее золотых колец полные пальцы. Не хватало еще обокрасть ее да нас все свалить». Я ее муж, — шепчет Юра и не уходит.

Интересно, что я все-все слышала и даже, кажется, видела, хотя глаза мои были закрыты. И чувствовала себя обыкновенно. Только дать о себе знать не могла: ни слово сказать, ни пальцем шевельнуть. Лежала — бревно-бревном. Что это было, до сих пор не знаю. Потом все «скорые», с кем-то перезвонившись, оставили возле меня медсестру, наказали не прекращать попытки привести меня в чувство, а сами поехали за новыми врачами, узкой специальности. Медсестра от отчаяния что-то уколола мне, и я сразу встала — словно меня, спящую царевну, принц поцеловал. Вздохнула, как после сна.

Ну чего было врачей дожидаться и продолжать голову им морочить? Поблагодарила я медсестру и поехали мы восвояси. Правда, весь тот отпуск я проболела так тяжело, что встать в столовую не могла — голова сильно кружилась и слабость одолевала. А еще мне было все время очень жарко, я просила держать окно открытым. А Юрочка буквально замерзал и чуть не плакал от дискомфорта.

Все запланированные покупки он делал сам, бедный. Таким он был подавленным, таким несчастным при этом... Так ему было непривычно покупать себе хорошие дорогие вещи, которые мы наметили. Наверное, только желание одеть его и заставило меня встать. Под конец отпуска я раза два-три вышла в город. Тихо-медленно съездили мы за норковой шапкой для Юры, а потом купили мне финские теплые сапожки, часа два в очереди стояли. Ну и в театр сходили.

Домой приехали ровно первого Мая — в городе демонстрация, дороги перекрыты, транспорт не ходит. И жара! Сняла я свой плащик, колготки и тут обрадовалась, что на ногах босоножки, а не ботинки, ведь немало идти предстояло.

Благо что мы жили уже в центре. Задами вышли на улицу Шмидта, по ней прошли до улицы Комсомольской и притопали домой. Устали — не шутка сказать, ведь все покупки несли на себе.

Но что значит молодость — тут же узнали, что в город с презентацией приехал Сергей Шакуров и ринулись за билетами. Чудом оказалось, что они есть. Купили. Где-то неподалеку купили цветов. Все это налету, быстро, бегом-кругом.

Опаздывая на всю катушку, залетели в вестибюль кинотеатра «Украина» (напротив горсовета), смотрим — никого уже нет, все зашли в зал. Но дверь еще открыта — бежим в проем. И вдруг отходит от стены невысокий мужчина, щупленький с молодыми искрящимися глазами. При виде нас, таких спешащих и с букетом, улыбается во весь рот. Счастливый словно в лотерею выиграл. Сергей Шакуров! У него уникальная улыбка — распахнутая, приветливая, доверчивая. Ну славный, и все!

— А я как раз жду вас, чтобы дверь закрыть, — говорит он своим узнаваемым голосом, без преувеличения чудным! И смеется еще больше.

— Тогда вот вам за это цветы, чтобы мне потом на сцену не выходить, — сказала я и вручила ему букет.

Он поблагодарил и действительно умело и ловко закрыл за нами дверь в зал, задернул внутренние суконные звуконепроницаемые занавески.

А вот фильм не запомнила какой был...

Ну и еще раз о голосе Шакурова. Много у нас было актеров с восхитительными узнаваемыми голосами, которые много работали в дубляже и порой украшали роль больше чем те, кто играл. Это Юрий Яковлев, Ефим Копелян, Василий Лановой, Станислав Любшин... Всех не перечислить.

Но такого чуда, какое сотворил Шакуров в сериале «Никколо Паганини», где озвучивал Владимира Мсряна в главной роли, чтобы так гениально попасть в точку, так дополнить образ великого скрипача, — такого успеха не помню ни у кого.

Картина «Никколо Паганини» стала одной из самых приметных премьер своего времени. Это вообще шедевр века! Здесь многое соединилось нерасторжимо в некий божественный сплав: и гениальная игра Владимира Мсряна, и музыка с песней «Дорога без конца», вершинно и неповторимо исполненная Альбертом Ахмадулиным, и завораживающий голос Сергея Шакурова, органично сливающийся с образом, дополняющий его и расцвечивающий всеми нюансами эмоций, мук и страданий. От этого голоса заходится сердце, плачет и отзывчивости его нет конца.

Да, этим голосом персонально для нас с Юрой с глазу на глаз была сказана одна веселая и приятная фраза. Ура!

Нелюдь в человечьем образе

Наступил май 1985 года. Перемены, шедшие из Кремля, начали захлестывать города и веси, будоражить народ. Новостью номер один явилось то, что недавно избранный руководитель государства, велеречивый, рукомахательный и обильножестый веселун, затеял шумный и интригующий вояж по стране. В воздухе носилось предощущение, что за этим что-то кроется — что-то помимо своей персональной политической рекламы. С самого начала это смахивало на гастроли артистической труппы. И скорее всего, с целью — высказаться.

Осуществлять свой план М. С. Горбачев начал с города на Неве, как бы отдавая дань его исторической роли, в которой он послужил колыбелью социалистической революции. В том, что этим жестом демонстрируется уважение и к самой революции, никто не сомневался. Как не сомневались и в другом — что по маршруту поездки высокого гостя будут установлены трибуны, с которых прозвучат его программные заявления о целях и задачах. Так было принято. Очень уж настораживали публику появившиеся в прессе разговоры об обновлении власти, а пуще того шокировали озвученные намерения «улучшать социализм», а не продолжать развивать его. Выходит, по мнению Горбачева, социализм был плох, если нуждался в улучшении? Тогда почему он раньше молчал? Или это была просто новая риторика? Или новая метла будет сметать пыль не только с пола, но и со всего здания устоявшегося строя? На эти вопросы могло ответить выступление Горбачева в Ленинграде.

Люди приникли к экранам телевизоров.

И вот оно состоялось.

Сначала, когда Горбачев сказал там: «Всем нам надо перестраиваться. Всем», — на эту фразу не обратили внимания. Но когда от нее тут же возник термин «перестройка» и из него образовали название нового периода нашей истории, а азтем через средства массовой информации начали агрессивно продавливать его в сознание людей, стало ясно, что это была далеко и издалека идущая домашняя заготовка. За кажущейся простотой этой фразы угадывались зловещие тени дракона с алчной пастью, который разработал в отношении СССР долгосрочную операцию, наняв исполнителями Горбачева и его клику. Попросту говоря, завоняло происками госдепа — как ни дико было это понимать. Мысль, что наше руководство способно подплясывать под дудку США, приходила к людям еще со времен Хрущева, несмотря на его эпатажи и резкие выступления. Хвост перед заокеанцами он все-таки поджимал, если не больше…

Это был их стиль и их инструкции, как под копирку расписанные для наймитов всех мастей, работающих на ниве подготовки переворотов в других странах и частях света. Они учили их «говорить просто, применять элементарные сравнения, чтобы было понятно простым людям»! Кто интересовался испанскими событиями 1936-1939 годов, кто помнил венгерские события 1956 года, кто вник тогда в их подоплеку, кто изучал ситуацию в нашей стране перед войной, тот сразу вычислил, с чьей подачи поет Горбачев. На самом деле его выступления были тупой профанацией наших идей, достижений и устремлений, нашей образованности, сплоченности, богатой духовности путем примитивизации рассуждений и толкований. Это было опускание советского человека в диалоге с ним до уровня недоразвитого дикаря. Такими нас и представляли враги. Со своим населением они тоже так говорят, но у них не все люди умеют писать, а мы были самой просвещенной страной в мире.

Представления о Горбачеве, как о чуждом советскому строю субъекте, у понимающих людей сформировалось уже к концу мая. Я видела, что районные и городские партийные круги не воспринимают его, особенно это касалось Раисы Максимовны, с видом прокурора участвующей в поездках. Признаюсь, к стыду своему, я тогда была еще слепа и недоумевала, как можно не проникнуться симпатией к таким милым людям — простым, доступным и улыбчивым.

Но я немного забежала наперед.

***

Однажды неожиданно меня вызвали в райком партии срочной телефонограммой. Из приемной принесли ее распечатку уже с резолюцией директора, что он разрешает отлучиться в рабочее время. Это была чистая формальность — ради соблюдения субординации. На самом деле я могла в любое время уходить по своим делам, поставив в известность секретаря приемной.

К тому времени я работала на Днепропетровской книжной типографии и, слава Богу, была избавлена от поездок в командировки. Зато так называемых местных командировок, у меня прибавилось, потому что осенью предыдущего года я была избрана секретарем партбюро в своем коллективе и теперь часто получала от райкома партии задания по проверке других предприятий. Меня ввели в контрольную комиссию райкома партии, но задействовали на свои мероприятия гораздо шире полномочий этой комиссии.

Но тут… как мед, так и ложкой. Так мне понравилось житье без командировок, что уж и по городу бегать не хотелось. Ну никак не любила я покидать рабочее место и выходить за пределы предприятия. К слову скажу, что особенно не нравились походы в военкомат, где приходилось бывать по вопросам военного учета, и в собес, где я оформляла пенсии нашим работникам, — очень неинтересными были там люди, хотя и приветливыми, благожелательными. Благо, я обращалась туда не часто.

Но походы в райком партии воспринимала как праздник: это было близко от типографии, буквально в одном квартале ходьбы по уютной тенистой улице, и это было интересно — в райкоме партии работали умные, образованные и не проникнутые мещанским духом товарищи. Там обо всем можно было поговорить — о политических новостях, о новых публикациях и книгах, о театрах и кино.

В коридоре райкома меня встретил заведующий организационным отделом Виктор Алексеевич Самойлов. Его руки были заняты бумагами, которые он пытался просматривать на ходу.

— Ко мне, ко мне! — торопливо сказал он, увидев меня, и раскрыл дверь своего кабинета.

Я зашла, привычно присела на стул, ожидая, пока он разберется с бумагами и обратит на меня внимание.

— Такое дело… — выдохнул хозяин кабинета.

Он бросил бумаги на полку книжного шкафа, уселся на место и сосредоточил взгляд на мне.

— К нам прибывает с визитом Михаил Сергеевич Горбачев, — со значением сказал после паузы. — Сразу с аэродрома последует на центральную площадь, чтобы возложить цветы к памятнику Ленину. Затем планирует пообщаться с жителями города. Организовать этот контингент поручено нашему району, это большая честь.

— Конечно, — согласилась я и пошутила: — А другие районы не обидятся?

Виктор Алексеевич улыбнулся.

— Другие районы будут участвовать в других мероприятиях, — сказал он, и я понимающе кивнула.

— Что от нас надо? — спросила я.

Оказывается, что в ударную группу на встречу с Горбачевым решено делегировать трудящихся нашей типографии и Днепропетровского радиозавода «Весна». От нас должно прийти десять человек, способных поддержать разговор, от радиозавода — раз в пять больше. Остальные присутствующие будут стоять по обочинам в качестве статистов.

— Вы встанете вдоль проезжей части, посередине между ЦУМом и гостиницей «Центральная», как раз напротив памятника Ленину, — напутствовал Самойлов, — так чтобы фонтан оказался за вашими спинами. А радиозаводчане отойдут ближе к ЦУМу.

— Вот увидите, Михаил Сергеевич тоже выберет середину и подойдет ровно к нам! — нервничала я, желая отвести от себя «главный удар».

— Именно так мы и планируем, — Самойлов посмотрел на меня недоуменными глазами: — А как вы хотели? Вы же не думаете, что трудящиеся радиозавода, занятые монотонной работой на конвейерах, могут быть сравнимы в знаниях с полиграфистами, изготавливающими практически эксклюзивную продукцию, — книги.

— А, ну да… — сникла я.

— За то, что и как ваши люди будут говорить секретарю ЦК КПСС, вы несете персональную ответственность. Не дай Бог что… — спросим по всей строгости.

— Думаете, только мне хочется жить спокойно? — засмеялась я. — Все будет хорошо.

***

И вот мы пришли на место, заняли заранее предусмотренные позиции. У портативного парапета, установленного вдоль проезжей части, на расстоянии пары метров друг от друга, как живые столбики, стояли крепкие молодые мужчины, абсолютно безучастно относящиеся к другим людям и событиям. За ними и между ними рассредоточились мы, а сзади нас, видимо, тоже были те, кого называли статистами.

Конечно, как ответственный за мероприятие человек, я стояла в первом ряду, сзади меня вдавливали в парапет мои же сотрудники. Всем хотелось протиснуться вперед, чтобы увидеть столь знаменательное событие, более редкое, чем полное солнечное затмение, от начала до конца.

«Едет!» — вдруг выдохнула толпа, стоящая ближе к гостинице «Центральная», откуда лучше просматривался склон холма, по которому шло движение в нашу сторону. Минуты через две и мы увидели медленно-медленно и бесшумно, как-то торжественно и величаво подъезжающий кортеж. Все затаили дыхание. И тут кто-то, стоящий слева от меня приблизительно на расстоянии четырех-пяти метров, резко выбросил под колеса автомобиля, в котором ехал Горбачев, спичечный коробок. Громко над головами пронесся звук падения, затем звук качения коробка и тарахтящего шума перекатывающихся в нем спичек. Толпа даже не ахнула, а только сделала глубокий вдох, чтобы ахнуть, но ахнуть не пришлось — вдоха оказалось достаточно, чтобы он прозвучал как крик. Почему люди испугались? Наверное, подумали о взрыве, как и я… Но делать было нечего, и мы продолжали стоять.

Водитель автомобиля, в отношении которого была совершена эта маленькая провокация, чуть вильнул, так чтобы коробок оказался между его колесами, и спокойно проехал. Ничего не случилось, никто не обратил на коробок внимания. Он так и лежал там, где остановился, пока мы оттуда не ушли.

Скоро машины сопровождения и мотоциклисты уехали вперед. Где-то там высадили своих пассажиров, и те по аллее вышли на площадь, где встали тесной группкой сбоку, в тени роскошных акаций. Из них я запомнила лишь Щербицкого В.В. — первого секретаря ЦК КПУ, Шевченко В.С. — заместителя Председателя Президиума Верховного Совета УССР, Бойко В.Г., секретаря Днепропетровского обкома партии.

Автомобиль с главой государства, миновав нас, повернул налево и проехал вглубь площади. Там из него выбрался Михаил Сергеевич, сразу же прошел на середину площади, чтобы быть напротив памятника Ленину, и медленно направился к нему. Идти было далеко, метров семьдесят, казалось на это уйдет целая вечность. Я смотрела ему вслед и отмечала про себя, что, удаляясь, он даже уменьшается в размерах.

Раиса Максимовна, покинув автомобиль, присоединилась к группе сопровождающих лиц. И стояла там, ни с кем не общаясь. Руки ее со сцепленными пальцами были опущены вниз и приминали кружевной костюм палевого цвета чуть пониже жакетика. С видом заботливой мамаши, наблюдающей за действиями своего степенного чада, она смотрела на мужа и улыбалась довольной, горделивой улыбкой.

Тем временем Горбачев подошел к памятнику. Там невесть откуда взявшиеся люди подали ему корзину с живыми цветами, перевитую лентой, к которой он едва прикоснулся и тут же опустил к подножию. Наклонился, сделал вид, что расправляет ленту. Все это проделывалось медленно, картинно, выверено. Постоял немного, поклонился великому вождю пролетариата и пошел в обратном направлении. Над ним стайкой кружили голуби, привыкшие кормиться на площади подаяниями. Теперь они недоумевали — как это так, что тут собралось много людей, а зерно никто не бросает.

Горбачев начал приближаться к нам, и с каждым его шагом меня все больше пробирала дрожь. Боже мой, думала я, вот идет человек, такой обыкновенный с виду, а на самом деле он — самодержец. Царь! Властелин одной шестой части мира! По его слову, жесту, взгляду неисчислимые силы придут в движение, решатся на любые деяния, бросятся в огонь и в воду, пройдут через бои, труды и любой ад и везде будут трудиться, защищая свой тыл от врагов и стихий, умирая или побеждая, пока не получат приказ о прекращении действий. От одного его слова горы могут сдвигаться, реки поворачивать свой бег, птицы закрывать или открывать поднебесье… Даже его дыхание… его безмолвный взгляд способны совершать чудеса!

Каким сильным оказывается впечатление от живого общения, каким стойким, каким верным. Я гордилась происходящим, собой и своей причастностью к нему.

А он шел мне навстречу: все та же тихая медленная походка, уверенная осанка, по-хозяйски вольно гуляющий взгляд, как будто он все тут знает, сто раз тут был и вообще живет на земле не первый раз.

В своем продвижении он незаметным образом отклонялся влево, где стояли жена и сопровождающие, как будто его притягивало туда магнитом. И по всему выходило, что в конце пути он окажется возле делегации радиозавода. Вот и хорошо, радовалась я.

Дойти до парапета, за которым стояли мы, оставалось метров десять, как вдруг кто-то за нами крикнул дурашливым высоким голосом: «К нам идет! Разбегайся!». А может, голос был искажен той самой дрожью, которая била и меня, и никакой дурашливости не было?

Словно очнувшись, Горбачев вскинул голову, резко сдвинулся вправо и подошел к нам.

— Здравствуйте, товарищи днепропетровцы, — без пафоса и декламации сказал он.

Мы в разнобой ответили робкими голосами. Горбачев раскинул руки…

До недавнего времени, вспоминая те события, я ловила в себе ощущение, что он кого-то напоминает мне. Но кого? Кого? И только недавно поняла — Сергея Дроботенко. Как и тот, он раскинул руки и… понеслось словоизвержение.

— Вот скажите, товарищи, — Горбачев принял задумчивый вид, — вы за социалистический выбор или нет?

От этого первого его вопроса я чуть не ахнула! С чего вдруг нам предлагают такой выбор? Разве так стоит вопрос? Не знаю, как я смолчала. Но негодование охватило меня, как тучи охватывают небо перед дождем. В мыслях пронеслись молнии сопоставлений, ухнули громы настороженности, запахло озоном прозрений. С глаз словно спала пелена.

Да ведь это не друг социализма, не приверженец! — пронеслось в моих мыслях. Как же так?

Мои сотрудники хором выкрикивали, что они за социалистический выбор, в ответ великий фигляр понес какую-то околесицу... но я уже ничему не верила. Словно случилось какое-то чудо и я прозрела, я видела его игру, ложь, бесстыжую демагогию. Мы были для него пигмеями, чтобы не сказать резче. Его глаза выдавали его. Поистине, живое впечатление гораздо безошибочнее опосредованного!

Беседа кончилась приблизительно так:

— Значит, вы поддерживаете наш курс? — еще раз переспросил Горбачев.

— Да!

— Конечно!

— Поддерживаем!

— Ну что же, товарищи, тогда за дело! Главное, перестроиться, чтобы не допускать ошибок, — с этим он раскланялся, пожал нам руки, в том числе и мне, и пошел к машине.

Прытким мячиком подскочила Раиса Максимовна и в мгновение ока оказалась в салоне. Развенчанный мною властелин погружался туда медленнее и неуклюжее. Он далеко отставил правую ногу, пока заносил себя на сидение, затем оттолкнулся ею, при этом его пятка выскочила из разношенного или великоватого башмака и мелькнула перед моими глазами большой дыркой на носке.

По телефону я, кончено же, сразу сообщила родителям, что видела Горбачева и он даже пожал мне руку. Мама, мало интересующаяся политикой, и та пришла в волнение от любопытства. О папе же и говорить нечего, ему я должна была слово в слово передать весь разговор с Горбачевым и доложить свои впечатления.

На выходные дни папа с мамой часов в десять утра уже были у нас. Как всегда, пока я готовила обед, они купались в ванне, потом рассматривали книжные полочки, которыми Юра снабдил малюсенькую прихожую, как мы называли пространство между двумя входными дверьми, и два больших коридора.

— Зачем им столько полок… — недоумевал папа, обращаясь к маме и колупая при этом покрытое лаком дерево полок.

— Они же выписывают двенадцать наименований толстых журналов, — говорила ему мама. — А потом, не забывай, что теперь Люба руководит по партийной линии Днепропетровской межрегиональной книжной базой и все книжные новинки в одном экземпляре обязательно попадают к ней.

— Как это она ими руководит? — не понял папа.

— Ну, межрегиональная книжная база, по причине малого количества работающих там коммунистов, находится на партийном учете в той организации, где Люба является секретарем партбюро.

— Это в Областной книжной типографии?

— Именно так.

— Не знал, что коммунисты разных предприятий могут быть объединены в одной организации…

— Это еще не все, — сказала мама, видя, что папа до сих пор не разобрался с моими обстоятельствами. — Теперь под Любиным партийным началом также находятся журналисты обкома партии, вот так!

— А что, там есть свои журналисты?

— Есть, — сказала мама, — они готовят руководителям Обкома доклады на ответственные мероприятия.

— Чудеса! И кем же они там числятся?

— Инструкторами отдела по связям с прессой. Теперь ты понял, где наша дочь работает? Кстати, все выпускаемые типографией книги тоже в одном экземпляре попадают на ее стол. Фактически это презенты из так называемых сигнальных экземпляров.

— Сигнальных?

— Ну да. Это контрольные экземпляры изданий, представляемые типографией в издательство для утверждения на выпуск в свет тиража. Так что книг у нее теперь будет много.

— Я уже запутался, — сказал папа. — А ты на какую базу ездишь на отбор книг для своего магазина?

— На базу облкниготорга.

— Это разные базы?

— Сравнил? — засмеялась мама. — Облкниготорг существует только для нужд отдельной области и поставляет книги магазинам, а вот сами облкниготорги снабжает межрегиональная база. Например, точно знаю, что Днепропетровская база кроме своего обслуживает также Запорожский и Кировоградский облкниготорги. Может, еще какие-то. Сейчас аналогичную базу запустили в работу в Донецке, будет снабжать книгами весть восток.

Наверное, мама просматривала там некоторые книги, потому что я слышала шуршание страниц и ее вздохи сожаления, что к ней такие книги не попадают. Наконец, она пришла на кухню.

— А что это за «Воспоминания»? — показала мне томик Анастасии Цветаевой. — Я знала только Марину Цветаеву. А это кто?

— Это ее младшая сестра.

— Да?! У нее была сестра? Никогда не слышала…

— Да где же было слышать? Кстати, сестра и сейчас есть, — сказала я. — И прекрасно описала жизнь Марины до эмиграции. Жаль, что дочь Цветаевой не пишем мемуары. Дополнила бы теткины воспоминания зарубежным периодом Марины.

— Да-а… — послышался мамин голос из коридора, куда она пошла поставить томик на место. — Тогда это очень ценная книга.

Обед тем временем стоял уже готовым, и мы сели за стол. Кухня в нашей однокомнатной квартире, куда мы переехали с жилмассива «Парус», была большой и светлой. Мы жили в этой квартире уже три года, но все не могли привыкнуть к тому, что нам сказочно повезло заполучить ее в обмен на двушку первого этажа девятиэтажки. Осознание, что мы находимся в центре города, что снова вернулись на его прекрасные улицы, дополняемое просторностью комнат и коридоров, полногабаритной высотой потолков, — навевало прекрасное настроение. Мы все были счастливы.

Рассказ о встрече с Горбачевым длился недолго, зато был экспрессивным. Особенно живописала я три основных момента. Первый был связан со спичечным коробком, полетевшим под колеса ЗИЛа-115 с ценным грузом в салоне. Второй возник в связи с мыслью, что я вижу перед собой владыку великого, от чего меня бросило в благоговейную дрожь. И третий получил толчок от Горбачева, когда он буквально ошарашил меня вопросом о выборе социализма и я тут же почувствовала, как с меня спадает наваждение и я резко прозреваю. Мне уже не были приятны его маленькие, блестящие нездоровым блеском глаза, его заходящийся от словоизвержения голос, растопыренные пальцы и мелькающие перед глазами слушателей руки, словно он специально производил ими гипнотические пассы.

Папа слушал с понимающей ухмылкой. По его реакции я поняла, что он давно подозревал в Горбачеве проходимца и мошенника, но помалкивал из-за своей нелюбви к социализму. Папа надеялся, что придет честный человек и восстановит попранную в 1917 году справедливость. Как будто можно было считать справедливым то, что при царизме 99% населения России были не только материально нищими, но и духовно — тоже, потому что не умели читать-писать и не могли развиваться интеллектуально.

У моего дорого мужа, всегда заражающегося моими настроениями, розовым горели щеки и влажно светились глаза, будто ему было меня, расстроенную и разочарованную, очень жалко. Да так оно и было, наверное.

Мама забыла о еде и с задумчивым видом крутила в руке вилку. Наконец сказала:

— Значит, добра нам не видать. Хорошая жизнь кончилась, — все вздохнули, возразить было нечего.

Мне вспомнился ноябрь 1982 года, когда не стало Брежнева, вспомнились те затихшие дни, онемевшие улицы, прибитые страшным ожиданием люди… И над всем этим — троесуточный музыкальный марафон, прекрасный и печальный. Я сказала об этом вслух.

— Правду сказать, с того момента все и началось. Все это понимали, но очень надеялись на лучшее. Что остается людям? Только надежда, — согласился папа.

Это был едва ли не единственный раз, когда мы с ним практически одинаково рассуждали. А потом его опять занесло…

Не мог мой отец смириться с тем, что в десятилетнем возрасте закончилось его обеспеченное существование и больше не вернулось никогда. Только не понимал, кого надо винить в этом. На всякий случай возненавидел страну, которая приютила их, беженцев.

***

Работая над этой главой, я решила побеседовать со свидетелями тех событий, дабы ничего не напутать. Мы собрались, славно посидели, повспоминали былое, которого оказалось так мало, и один мой товарищ поделился со мной фотографией. На ней в дни визита в Днепропетровск Раиса Максимовна посещает музей некоего нашего предприятия (Боже мой, при социализме можно было сказать: «Нашего» — теперь так не скажешь…). На фото рядом с ней (справа) стоит жена Виктора Григорьевича Бойко (с сумочкой через плечо). Вокруг — свита. Слева от высокой гостьи, с указкой в руках, стоит сотрудница предприятия, видимо, проводящая для посетителей экскурсию, и что-то говорит. Но главное внимание привлекает то, как резко Раиса Максимовна повернулась к ней боком, так что пришлось выворачивать голову, чтобы видеть ее. Она даже сумку свою взяла в левую руку, а правой рукой отгородилась от нее. Мило, правда? Примечательно также выражение лица Раисы Максимовны, с которым она слушает рассказ, — высокомерное, презрительное, уничтожающее, злобное. Глаза холодные, острые. Не смогла наша «первая леди» скрыть истинного отношения к своим согражданам, несмотря на умение позировать перед объективами!

Прекрасный Сирано

Григория Тараторкина я видела во время съемок фильма «Нам не дано предугадать», что проходили в нашем городе. Это был 1985 год. Я проходила по центральному проспекту возле ЦУМа, а он там прогуливался возле существовавшего тогда фонтана. В стороне, ближе к входу в универмаг, стояла группка молодежи и все заворожено и откровенно посматривали на него. То ли это были съемки, то ли он ждал кого-то, а остальные ротозейничали — не знаю.

Наши газеты писали: «В кадр фильма попали Исторический музей, парк Чкалова и Комсомольский остров». Значит, около ЦУМа актер просто гулял.

В то время я недавно открыла себе его в фильме «Сирано де Бержерак» по одноименной пьесе Эдмона Ростана, где он блестяще сыграл главную роль. Поэтому, конечно, посмотрела на него с обожанием.

Тогда он еще был красив, с хорошим лицом, с симметричной верхней губой. На всей его внешности лежала печать интеллигента не первого поколения, а мне такие парни нравились.

Немало интриги его облику придавало и то, что он был женат на Екатерине Марковой, хорошей актрисе, сыгравшей одну из главных ролей в замечательном фильме «А зори здесь тихие». К тому же она была дочерью Георгия Маркова, председателя правления Союза писателей СССР в те годы, автора классного романа «Соль земли», и писательницы Агнии Кузнецовой. Ну… как-то это дополняло портрет Тараторкина, придавало привлекательных особенностей его ауре.

Мне также нравилось, как он держался на улице, где его замечали и на него реагировали, что он, конечно, замечал — с каким-то прекраснодушным пониманием: просто, раскованно, но без ярко рисующегося превосходства над толпой. Как умный человек, короче.

Я порадовалась за него, мысленно пожелала успехов и пошла по своим делам.

С Аркадием Пальмом в душе

Честно сказать, я не помню, когда у Юрия Семеновича появилась страсть к газетам... В студенческую пору мы мало читали периодику, а беллетристику, кажется, не читали вовсе.

Но вот мы поженились, окончили учебу, вместе преодолели два трудных года Юриной службы в армии, вернулись домой и начали работать. Жили у его родителей, невольно перенимая установившийся там регламент. А в него входило и ежевечернее чтение газет.

На втором году мы уже тоже выписывали свои газеты, по одной центральной и одной местной «на нос», как и полагалось, — по принуждению: советский человек обязан был развиваться и знать, чем живет страна. И это было правильно! Недостатка в такого рода информации у нас не было, ведь четыре подписчика на одну квартиру — это просто роскошь, надо было только постараться, чтобы не повториться с выбором изданий.

Распределили так: Юрин отец, как главный специалист огромного предприятия, выписывал «Правду» и «Зорю», мать — «Рабочую газету» и «Днепр вечерний», Юре достались «Известия» и «Днепровская правда», мне — «Труд» и «Днепровская панорама». И вот, дабы не быть в вопросе подписки периодики скучной по общему образцу, я выписала в дополнение «Советскую культуру». Хотелось бы, конечно, как и всем, заполучить «Литературную газету», но это был дефицит, который простым смертным не доставался. А так получилось не «как всем»! И прекрасно!

После пары первых номеров мы убедились, что нисколько не прогадали, газета «Советская культура» оказалась намного выше уровнем, чем Литературка, шире тематикой, интересной, умной и боевой. Мы ее прочитывали что называется от корки до корки.

И вот однажды на ее страницах появилась статья о Днепропетровске, причем объемом в полную полосу, — на какую-то очень острую, злободневную тему. О чем в ней говорилось, я не помню, зато помню наш восторг стилем статьи, обширностью материала, эрудированностью и смелостью изложения. Нас она поразила, и мы посмотрели на имя автора. Внизу стояло — Аркадий Пальм, собкор «Советской культуры». Вот это да, какие люди о нас пишут!

Не знали мы тогда, что выдающийся журналист, друг и соратник лучших лет Константина Симонова, живет в нашем городе, более того — в квартале от нас, и мы его чуть ли не каждый раз встречаем, когда ходим за покупками на Нагорный рынок.

Мало осталось в Сети информации об Аркадии Яковлевиче Пальм{2}, этом замечательном журналисте. Вот только эту фотографию нашла да еще слова главного редактора «Комсомольской правды» Бориса Дмитриевича Панкина, возглавлявшего газету именно в те годы, сказанные автору книги «Наедине с Константином Симоновым» Наталье Вареник{3}: «Ваши симпатии к Аркадию Пальм разделяю. Даже на “Шестом этаже”, как мы называли Комсомолку, который весь состоял из личностей, он выделялся “лица не общим выраженьем”». Ну и очерк самой Натальи Вареник, понятное дело{4}. Хотя он посвящен К. Симонову, но много в нем говорится и об Аркадии Яковлевиче. Спасибо ей за это.

Сделаю только одно замечание, касающееся отрывка: «…корреспондент по югу Украины Аркадий Пальм, им зачитывались, ему завидовали, потому что это был человек поколения Симонова, и тень Константина Михайловича незримо витала над каждой его строчкой…». Не могу я согласиться с таким умалением личности Аркадия Яковлевича. Он имел свой стиль, писал ярким слогом, узнаваемым и неповторимым. И авторитет у читателя завоевал собственным трудом и талантом, а не тем, что был одного поколения с Симоновым, чей дух якобы над ним витал. Единственное, что витало над Аркадием Яковлевичем — это верность избранным с юности духовным ценностям, куда входили и его кумиры, конечно.

Прошли годы…

В 1995 году я положила конец своему служению государству на том основании, что того, вскормившего меня, больше не существовало, а других я не хотела, и обрела, наконец, возможность обобщить написанное мной за все годы и, буди оно пригодным, предать его гласности. Ну… собрать написанное — труда не составляло, кое-что у меня сохранилось. А вот оценить…

Поиски достойного рецензента успеха не приносили. Будущая мегазвезда от литературы Василий Головачев, который мог бы это сделать квалифицировано и честно, если бы преодолел свое высокомерие и нашел время да если бы еще не вздумал взымать за доброе дело плату… к тому времени уже был в Москве, а местные писатели, к кому я обращалась, начинали меня захваливать в надежде на вознаграждение… На их отзывы полагаться было нельзя. То ли времена были лихие в прямом смысле от слова «лихо», то ли люди отчаявшиеся, то ли гуманитарии — они вообще такие.

Где же копать?..

Я с недоумением отмечала, что в свои годы катастрофически опоздала становиться беллетристом, что обманывалась иллюзией о долгой-долгой полосе плодотворной жизни, ждущей меня впереди. Но ведь я всегда пробовала писать! Правда, в спешке, не вовремя… И всегда, встречаясь с первыми затруднениями, чувствуя неготовность преодолевать их, словно еще не все мне открылось в жизни, чтобы говорить о нем с другими, откладывала начатое, оставляла его на потом — когда появится свободное время. А теперь упустила все сроки… Написанного сохранилось мало, ведь я безжалостно расставалась с черновиками. В итоге теперь казалось несолидным подсовывать свои стихи и новеллки соображающим в писательстве знакомым, дабы заполучить помощь. Я обдумывала идею обратиться к таким людям, перед которыми легче было преодолеть неловкость за то, что впадаю в детскость. Если они что и скажут, то… Но опять же — требовались профессионалы.

Наверное, долго бы я еще сомневалась и варилась в комплексах, если бы не его величество случай, который, как известно, всегда бежит навстречу тому, кто его ждет.

В нашем дворе появились новые жильцы — купили квартиру в доме напротив и начали активничать: женщина полдвора вскопала под цветочные грядки, засадила их, хлопотала с поливом, а мужчина с утра до ночи сидел верхом на единственной доступной скамейке и курил беспрестанно, чем отпугивал от той скамейки остальных жильцов, привыкших там посиживать. Многие начали на них коситься, особенно старушки и владельцы автомобилей. Первым не хватало места для посиделок, а вторым не нравилось, что пространство двора резко сокращается, а машины по-прежнему надо где-то ставить… Присмотрелись к новичкам внимательнее — оказалось, что мужчина этот инвалид, после инсульта ограничен в движении. Вот жена по утрам и выводит его на воздух, а сама крутится неподалеку. И так — до самого вечера. Изо дня в день, в любую погоду. Что же в таком случае… Изменять ситуацию возмущающиеся не стали, просто притерпелись к появившимся неудобствам с пониманием.

Производя свои записи на лоджии, где в первую половину дня не было жарко, я с высоты третьего этажа наблюдала за этими переменами. Да и слышала многое — то за стенкой говорили, то с соседней или с нижней лоджии доносилось…

Однажды я собралась сходить на рынок. Но за поиском очередной рифмы к новым стихам забыла взять ключ, захлопнула дверь и ушла. Обнаружила, что не смогу зайти в квартиру на обратном пути, войдя во двор. В то время я уже болела и уставала от ходьбы, да еще с тяжелыми сумками. От огорчения силы совсем покинули меня, ноги подкосились, и мне понадобилось дать им отдых.

Делать было нечего — пошла к скамейке, чтобы дождаться с работы мужа, ведь шел только 1996 год, мобильных телефонов еще в природе не было. Но там восседал сосед с сигаретой…

— Извините, — сказала я, — мне необходимо присесть. Не помешаю?

Он прямо задрожал от радости:

— Как можно? Я тут целыми днями один! Только и жду кого-нибудь.

Вблизи он оказался очень крупным, еще более болезненным с виду, зато очень словоохотливым. Говорить ему было приблизительно так же легко, как мне путешествовать, но слова он не искажал, просто старался делать фразы короче. Тут же мне была изложена краткая история его жизни: он кадровый военный в отставке. В последнее время работал в горисполкоме — заведовал отделом культуры.

Ничего себе, по-обывательски подумала я, вот кто нашей культурой командует! А мы-то думаем… Интересный кульбит получается! А он тем временем доверчиво продолжал о своем, сразу же перейдя на «ты»:

— Золотое дно было, скажу я тебе. Любые билеты в театр — твои. Ты же понимаешь?

— Ну да, — поддакнула я. — Так себе, чуть-чуть понимаю.

— А за них даже сложные вопросы решались — на раз. Я все мог достать! Как волшебник.

— Да, интересно вам было… — поддерживала я разговор.

— Конечно! А люди какие приходили? Вон Аркашка Пальм прямо часами со мной в сквере гулял. Развлекал. А сейчас не приходит.

— В нашем сквере, — уточнила я, не сразу среагировав на названное имя, подумав, что это какое-то совпадение, — который на площади?

— А то где же еще?

— Так вы давно тут живете? — спросила я, хотя уже поняла, что мы начали видеть новых соседей с тех пор, как этот мужчина заболел, а до этого ему незачем было сидеть на глазах у всех.

— За два года до инсульта приехали.

— А что за Аркадий Пальм? Уж не тот ли…

— Тот-тот, каналья!

— Так он, оказывается, в нашем городе живет… — задумчиво сказала я, прикидывая в уме что-то безотчетное.

Тем временем к нам подошла жена моего собеседника, присела рядом, включилась в беседу:

— Он живет совсем рядом с нами, около Нагорного рынка, — ее маленькие руки, явно не привыкшие к тяжелому труду, лежали на коленях почерневшими от земли. — Каждое утро он ходит туда за свежими овощами, не хочет хранить дома в холодильнике.

— Ага, — подхватил муж. — Гурман, понимаешь…

— А вы чем занимаетесь? — прямолинейно спросила женщина. — Вижу, все на лоджии сидите, только ваша склоненная голова и видна. Читаете?

По логике происходящего, пришла моя очередь представляться. Мало-помалу я рассказала им, что потеряла работу и, чтобы не подогревать в себе обиды, задействовала голову в другом деле — начала писать стихи и прозу. Да вот не знаю, как оно получается, стоит ли продолжать. Правда, еще раньше написала немного всего, даже на сборник наберется, и хотела бы показать ее понимающему человеку для оценки.

— А я ведь филолог, — сказала женщина. — Могу помочь хотя бы с редактированием. Мне очень интересно, что вы пишете.

— Правда?

— Да, конечно. Я тоже потеряла работу и скучаю по ней.

— Только скажете свое мнение честно-честно?

— Ну так!

Тут меня окликнули. Обернувшись, я увидела Юрия Семеновича. Он стоял у подъезда, смотрел в нашу сторону и, видимо, не знал, что думать, ведь не в моей привычке было рассиживаться с бабками.

— Я буду дома, — сказал мне со своей обычной деликатностью, чтобы тем не менее не помешать беседе.

— Подожди, — позвала я. — Я с тобой.

Хватая сумки, я принялась раскланиваться с соседями, благодаря за беседу и проявленное ко мне внимание.

— Слышь, Люба, — по-свойски сказал мужчина. — Пусть моя жена пойдет с тобой и возьмет почитать твои книжки, а?

Так мы и сделали.

Недели через две, когда я начала думать, что новые знакомые не читают мои рукописи, а ставят на них кастрюли, они позвонили и пригласили к себе. Время было удобное, и я поспешила.

Дверь открыла жена.

— Проходите, — посторонилась она, — пару шагов направо, потом налево.

Двухкомнатная квартирка оказалась неимоверно маленькой, но с претензиями. Коридора здесь не имелось, входная дверь открывалась в кухню. Слева от входа шли впритык друг к другу три двери, обозначая своими габаритами ширину самой кухни. Напротив них, в другом торце кухни, слабым северным светом светилось окно. А между тремя дверями и окном — проем в комнату. Дальше смежным порядком располагалась спальня, куда доступа гостям не было. Пожалуй, последнее было самым главным достоинством квартиры.

Я вспомнила, что рассказывал мне муж об этом доме. Когда-то он, как и наш, принадлежал обувной фабрике. Но наш дом строился специализированным подрядчиком, причем — еще до войны, в благословенные сталинские времена. Он стоит в самом лучшем месте города — на Октябрьской площади, как раз напротив Преображенского собора, который закладывался в присутствии самой Екатериной Второй. Поэтому его архитектура и вид что называется соответствуют положению. А этот, второй, стоял в глубине двора и был результатом собственных усилий фабрики — его строили сами будущие жильцы, которые на время строительства переходили в подчинение приглашенных специалистов. Фабрика — это вам не то, что советское государство. По всему видно, она на людях крепко экономила…

Хозяин дома полулежал в кресле, а за столом сидел гость — седой до полной белизны мужчина, в меру полный, видимо, среднего роста и достаточно стройный. Хотя, как я теперь понимаю, на тот свой возраст он выглядел плохо.

— Знакомьтесь, — сказал хозяин, когда я с ними поздоровалась, — Аркадий Яковлевич Пальм.

Я чуть не упала от неожиданности и приятного удивления, тут же сообразив, что мои соседи сделали то, чего не могла добиться я сама, — они нашли мне рецензента. Да еще какого!

Аркадий Яковлевич улыбался, видя мое замешательство, потому что понял, чем оно вызвано — я его знаю по публикациям, которые мне очень нравятся. Так и не назвавшись, я кинулась жать ему руку, а он встал и как-то бочком мялся у стола. Комичная ситуация продолжалась до тех пор, пока не прозвучал голос хозяина.

— Да вы сядьте, господи! — а когда мы сели, устремив на него взгляды, он продолжил: — Короче, Люба, Аркаша тебя заценил по-высокому.

— Спасибо, — белькотнула я, и чуть не расплакалась, так как мне снова померещилась неискренность, вежливая отмазка и все такое.

Но нет! Пальм вынул из папки, лежащей на столе, у него под рукой, стопку моих бумаг, уже изрядно помятых от читки не в одних руках, и начал детально, поабзацно все анализировать. От обилия замечаний, от замысловатости и тонкости их проникновений в материал, от смущения, что над моими писаниями так капитально трудился столь заслуженный человек меня начало трясти. Преследовал страх, что я всего не запомню и осуществляющийся в сей момент на моих глазах труд пропадет. И потом — разве может быть такое, чтобы замечаний было больше, чем текста, к которому они относятся? А если бывает, то это значит, что текст не годится…

— Тут все помечено, — поняв мое состояние, сказал Аркадий Яковлевич. А вот тут — записано, — и он показал отдельные страницы, исписанные его почерком, где все было пронумеровано, где-то подчеркнуто, что-то отмечено галочками, короче, и над своими замечаниями он дополнительно работал, совершенствуя их.

— Спасибо.

— Меня редко увлекают чужие вещи, — продолжал Пальм, — я всякого начитался, так что не удивительно. Но ваши новеллы читал с удовольствием. А знаете почему?

— Даже не догадываюсь, — опустила я голову, как школьница.

Меня вообще покорял его голос, мягкий и доброжелательный, уверенный и убедительный. Не отпускало ощущение нереальности происходящего: я — и вдруг Аркадий Пальм, собственной персоной. Тот, что так пишет, так пишет! Да еще он обращается ко мне, да еще о моих писаниях говорит, в которые вчитывался… Общению очень мешало предубеждение, что этот человек — небожитель. Никак не получалось говорить с ним обычным тоном, что означало бы — на равных. Как это можно — при его-то эрудиции и опыте! Это только вид, мираж, будто тут сидел теплый улыбчивый человек, бесконечно притягательный. Поверить в происходящее и подняться до его уровня у меня психологически не хватало сил.

И ведь странно, к тому времени я знала многих собкоров центральных газет — и «Правды», и «Известий», и других, менее крупных — людей масштабных, серьезных, что застряли в нашем городе после крушения государства, но реагировала на них спокойно, не видела в них исключительности. Почему так, понять не могла.

— Значит, не дога-адываетесь… — медленно говорил Аркадий Яковлевич, шелестя бумагами и что-то выискивая в них. — Вот! — он ударил пальцем по странице, затем прочитал оттуда выдержку, где я описывала потасовку между соседом-садоводом и соседкой-бабкой, у которой была вредная коза, объедающая молодые деревца. — Это самое ценное: вы пишете о том, что не просто хорошо знаете, а что вошло в ваши представления и устоялось в них, как небо, деревья, ветер. В ваших произведениях нет надуманного, поддельного, скомпилированного. Понимаете? Все до озноба правдивое, прекрасное!

— Прямо «произведениях»… — с замешательством сказала я.

— Ну да! Если вы учтете мои поправки, то материал можно отдавать в печать. Но впредь руководствуйтесь одним принципом: писать только о том, что крепко знаете, — Пальм повернулся к хозяевам, молча наблюдающим за нашим диалогом: — Вы не подумайте, Любовь Борисовна молодец, она так и делает — ответственно пишет. Но я почему это говорю? Потому что сейчас молодежь начинает писать всякое, что и говорить не хочется. А дурное дело — заразное, вы же знаете. На будущее предупреждаю, чтобы не соблазнилась легкими дорожками.

— Она же не «молодежь», а взрослая, — сказал хозяин. — Ну что, Аркаша, обмоем это дело?

Пока Аркадий Яковлевич раздумывал с ответом, я сгребла свои бумаги и поспешила откланяться.

— Вы извините, мне надо идти, ученики вот-вот придут, — врала я наобум.

Домой ушла не только с поправками от самого Пальма, но и с его телефоном, адресом и обещанием прийти в гости.

— Я покажу вам свои книги, кое-что подпишу на память, — сказал он.

После своего пятидесятилетнего юбилея, когда у меня вышло несколько сборников, я навестила Аркадия Яковлевича, подарила их и отблагодарила за участие. Постепенно мы познакомились ближе и начали встречаться регулярнее. Часто, идя на прогулку в парк им. Шевченко, он по дороге заходил к нам, у нас ведь библиотека была побольше. Аркадий Яковлевич, буквально прикипал к ней, а потом мы отправлялись гулять вместе и долго беседовали о том, что он там высмотрел. Темы у него не переводились. Да и на рынке встречались постоянно, действительно, заглядывая туда по утрам, в виде прогулки.

Вспоминая сейчас то время, я думаю, что это были и не встречи, а какой-то новый образ жизни, в котором Аркадий Яковлевич являлся неотъемлемой составной частью. Все ткалось из мельчайших деталей: я показывала ему комнату, в которой мы впервые прочитали его статью, рассказывала, как мы ее обсуждали, как ждали других публикаций, вообще говорила о своем студенчестве. Конечно, ему было приятно, он слушал с улыбкой и обширно вспоминал былую историю и события, освещенные в статях. Получалось, что ненаписанного оставалось больше, чем написанного. Но как говорится — таковы законы жанра. То, приехав с очередной книжной ярмарки, мы сидели часами и рассказывали ему о ней: и кто из издателей там был, и с какими книгами, и кто был гостем ярмарки, и кого наградили, и множество таких деталей и пустяков, которые невозможно упомнить. Как и в обычной суете-маете людей.

Эти беседы сблизили два периода нашей с мужем жизни, в которых существовал Пальм — период открытия Пальма и период присутствия Пальма с нами. Периоды были разными: первый отличался творением мифов и созданием кумира, а второй — познанием его. Но сближало их, эти периоды, два утешительных момента: то, что приблизившийся кумир не был развенчан, не оказался мельче в глазах, не разочаровал, даже не дал подумать о его обычности; и то, что в обоих периодах Пальм держал такой высокий духовный уровень, что нам оставалось только подтягиваться и подтягиваться к нему. И нам с мужем это нравилось.

Так продолжалось до поры, пока не заболел мой отец. Это был самый длительный перерыв в нашем общении, но потом возникали другие паузы, короткие, но частые. Я болела и хандрила и очень не хотела показывать это знакомым, не хотела навевать на них то, что мучило меня саму, так что последнего раза, когда мы виделись, я не помню. Еще долго мы перезванивались. Затем в начале 2005 года я по приглашению руководства начала работать в издательско-полиграфическом комплексе «Зоря», возглавляя и развивая редакционно-издательский отдел. Работа была далеко от дома, сложная по существу, я нечеловечески уставала, и это меня окончательно вынуло из внутренней жизни… А когда я вернулась в нее, Аркадия Яковлевича уже давно с нами не было.

И все же до самого конца я не победила в себе исключительное отношение к Аркадию Яковлевичу. Он остался для меня праздником, ибо сколь бы простым и доступным ни казался, но всегда в нем оставалось что-то нездешнее, заоблачное, вроде навеянное иными мирами.

О, ярмарки книжные…

Это знакомство состоялось в пору, когда после распада СССР еще пытались сохранять былую мощь и былой размах всесоюзные книжные ярмарки. Но границы, таможни и банки, как зараза, гробили любой энтузиазм, били людей по нервам, рукам и планам. Эти уродцы поселились в привычных для нас пределах, разъединив брата с братом и друга с другом, и принялись с настойчивостью кислоты разъедать наши системы и связи, заодно подтачивая наши попытки сохранить себя на прежних просторах хотя бы собственными усилиями. Увы, увы — скоро мы уже не могли ездить на закупки книг в Нижний Новгород, Ленинград, Ростов-на-Дону, Кисловодск и встречаться там с коллегами из Калининграда, Белоруссии и Урала, Сибири и Дальнего Востока, из Казахстана и Баку, из Прибалтики и Москвы — поле нашей деятельности скукожилось и потеряло краски. Нам, отроду живущим и действующим в условиях советской роскоши, привыкшим к грандиозным масштабам своей Родины, к ее шири широкой и размаху богатырскому, в том числе и в восприятии мира, в образовавшихся закутках стало душно, темно и пыльно. Никаких чудес, если считать чудесами хорошие неожиданности и достижения, в закутках испокон веку не случалось, не было их теперь и не могло быть впредь. Так из полевого родника не возникает море там, где нет неограниченного живительного круговорота и обновления через океан. Если скован свободный и неудержимый выход в открытое пространство, вся вода остается на месте, застаивается и превращается в болото.

Так было и с книгопроизводством и книгораспространением. Издатели теперь очень осторожно планировали новые тиражи. О сотнях тысяч экземпляров пришлось забыть, к покупателю пробиваться получалось все труднее, завоевывать его — стоило неимоверных усилий. В Россию проехать можно было, но только на экскурсию, ибо условия для сотрудничества с нею были похоронены. А у нас на месте кое-как возникали и тлели скудные и скучные книжные очаги то в Киеве, то во Львове — больше как рекламные мастер-классы по части «новой украинской мовы и культурных ценностей». Закат добра…

Были мы и там и сям по пару раз, вынося все более безрадостные впечатления. Наконец на этих ярмарках начало разить таким политическим амбре, что книги стали далеко не главными объектами. В качестве первых звезд замелькали то персоны типа Оксаны Забужко, то публичной интеллектуалки и поэтки Марии Матиос… Дорвались. Знакомилась я с ними, общалась, культурно принимала в подарок книги с автографами... Хорошо еще, если появлялся Андрей Курков.

Но кто ехал смотреть на эти постановочные выступления? Никто. Варились там эти «звезды» мейд-ин-ненашего изготовления в своем невкусном компоте, выпуская заказную писанину на западные гранты. По-моему, им самим от той «литературы» было тошно.

Одно время организационно активизировались Запорожские ярмарки, но честная и нормальная украинская книгоиндустрия приказала долго жить, а из-за слабого притока тиражей эти ярмарки в течение нескольких лет выродились в выставки-продажи — мелкооптовую торговлю случайной литературой, без возможности поставок.

Но вот случился прорыв в Харькове, где к руководству пришел Евгений Петрович Кушнарев, независимый и активный политик. И там многое начало меняться к лучшему, появилась надежда на обретение прежнего духа и величия. Цель новой тамошней политики состояла в возобновлении давних традиций, ведь в ХIX веке в Харькове наравне с Нижним Новгородом проводились самые крупные в России ярмарки.

В ряду добрых перемен оказались и ежегодные книжные форумы, куда приглашались участники из ближнего зарубежья. И они приезжали — вот что с людьми делает надежда! Традиционным было не только то, что в исконной украинской столице собирали прежних нормальных книжников, но и в том, что происходило это весной, а также то, что ярмарки открывал сам Евгений Петрович — неизменно торжественный в этот день и вдохновенный. Видно было, что он напахался в строительной отрасли предостаточно и теперь стремился восполнить то из духовного богатства, что упустил за работой в молодости. Каждый год мы его видели, слышали, дышали одним воздухом и в итоге начали воспринимать его как своего в доску, просто как часть своего окружения, часть нашей жизни.

Был он невысокого роста, неказистый с виду: ни лицом не вышел, ни осанкой, с кривоватыми ножками… Зато как говорил! Когда говорил, он преображался. Еще впереди было 28 ноября 2004 года, Ледовый дворец города Северодонецка Луганской области, Северодонецкий съезд депутатов всех уровней, их хоровое исполнение песни «Вставай, страна огромная…» и его знаменитые слова: «С нами Бог и Правда!» Увы, впереди был и роковой выстрел 16 января 2007 года — расплата за этот съезд, за собственное мнение, за неукротимость и мужество.

По-моему, эти ярмарки себя не оправдывали, и Евгений Петрович дотировал их из собственного кармана. Но все же они жили, и мы туда ездили — глотнуть кислорода. А тем временем кое-что и у нас начало издаваться, кое-что — пробиваться из России. Жизнь налаживалась... Боже мой, какой прекрасный след оставил Евгений Петрович в душах многих людей! Это было Солнце над нашими головами. Спасибо ему за это. Спасибо!

Это была весна тревожного и несчастного 2004-го года, но мы тогда еще не знали, что он будет таким. Пересекая площадь перед зданием Харьковского драматического театра на улице Сумской, где проходили ярмарки, подходя к самому входу, я увидела рекламу с фотографией Дарьи Донцовой. Остановилась, прочитала. Оказывается, вечером этого дня в одном из залов театра должна состояться встреча с нею.

Поскольку мы с мужем приезжали сюда, как я без шуток писала выше, глотнуть кислорода, иначе говоря, отдохнуть в любимой атмосфере, то можно было пойти на эту встречу.

Я представляю, сколько бы народу пришло на нее где-нибудь в году 1988-м… Толпа собралась бы. А теперь в зале сидело от силы человек пятьдесят. Да и это еще было хорошо.

На сцене традиционно стоял стол, за ним — ведущая, Донцова и те, кто ее представлял. Перед ними — микрофоны. Вокруг них — софиты на высоких ножках. Донцова выглядела и держалась хорошо, говорила просто и убедительно.

Конечно, первой темой должно было быть творчество. Но она начала издалека, со своей скучной жизни до него, со страшной болезни и в итоге полностью соскочила на эту тему. Писательство пошло стороной. С большой искренностью она рассказала, как оказалась в беде, как муж посоветовал ей написать книгу и она увлеклась этой идеей. Много и детально советовала тем, кого постигнет аналогичное несчастье, как себя настраивать и как выбираться из болезни. Казалось, именно для этого она и пришла сюда. Не были ли эти выступления тренировкой перед написанием книги «Я очень хочу жить: Мой личный опыт»? Сейчас, читая аннотации к ней, я ловлю себя на этой мысли.

Третьей темой были ее многочисленные свекрови и собаки. Тут она демонстрировала футболку с тремя псиными мордами, в которую была одета, и рассказывала, что это не три собаки, а одно фото и два рисунка с него. Все это давно есть в Сети, так что повторяться не стоит. Но тогда мы слышали ее и о ней впервые и нам было интересно.

Наконец она начала отвечать на вопросы и у нее спросили, как она пишет книги. Донцова восприняла вопрос буквально.

— Пишу я быстро, от руки, сидя в постели. Вокруг меня лежат любимые собаки, кошка. Пока не напишу тридцать-сорок страниц, не встаю, — докладывала добросовестно, вызывая недоумение, прописавшееся на лицах слушателей. — В таком темпе работаю ежедневно, книгу создаю за три месяца.

Выходит, к тому, чего с таким нетерпением ждут от нее читатели и что с упоением проглатывают по выходу, она относится без пиетета и большой подготовки, небрежно вынимая его из переболевших мозгов… Но многое ли может сохранить память, если сидеть в постели и не подпитывать ее новыми впечатлениями? Не натужась, не усердствуя, не мучаясь мыслями, не страдая душой — она выбрасывает из себя всякие измышления, выдуманные истории, словно понос… Как же так?

А так, что Дарья Донцова вблизи оказалась слишком простой, открытой и непосредственной натурой. Нет, чтобы закрутить что-нибудь эдакое, напустить туману, заставить людей поразмышлять, пофантазировать.

Вечером последнего дня ярмарки по старой традиции был банкет со шведским столом. И мы тоже пошли на него, как оказалось впоследствии, в последний раз — неинтересно стало. Слишком много новой публики появилось в наших рядах — чужеродной, замкнутой на себе — и слишком часто она менялась, так что никто никого не знал, не приветствовал, никто никому не радовался...

А когда-то на всесоюзных ярмарках, при неимоверном количестве участников, мы многих знали и нас знали многие — вот в чем была разница эпох. Как мы с мужем плясали на таких банкетах в Ленинграде! Как нам аплодировали!

Наголодавшись за день, мы поспешили протиснуться к столу, налить по рюмочке и взять на тарелки еды. Стол ломился от яств — шашлыки, эскалопы, отбивные, котлеты, жареная печень, куры... Все мясное, овощей, к моему огорчению, было мало. Зато я заметила в стороне горку из веточек укропа и листьев петрушки, набрала себе вместо гарнира к шашлыку.

Выпили, почувствовали расходящееся по телу тепло, накинулись на шашлык…

— Какой-то он странный, безвкусный, — сказала я, невзирая на голод. — Как жвачка.

— Кажется не из жареного, а из вареного мяса, — добавил Юрий Семенович. — Цвет серый — точно, эти куски мяса отварили и обрызгали ароматизатором дыма.

Так оно и было, тогда мы впервые столкнулись с мясом, на которое даже мухи не садятся, — то оно с премиксами, то кормилось всяким ГМО. Все везде тотально теряло качество… Истинно закат добра…

Мы налили по второй, чтобы выпить и поспешить в круг, где вокруг организаторов стояли почетные гости ярмарки и общались с публикой. Вдруг меня кто-то потянул за рукав. Оглянувшись, я увидела Донцову с фужером шампанского.

— Выпьем? — предложила она. — За удачу.

— За удачу выпьем, — согласилась я, — и за ваши творческие успехи.

Оказывается, она меня заметила еще третьего дня, на своей встрече с читателями. Ей понравилось, с каким видом я ее слушала. Мы немного пообщались на темы издания книг и истории книгораспространения. Я ей рассказала, что являюсь постоянным участником книжных ярмарок с момента первой Нижегородской ярмарки в августе 1991 года.

— Тогда мы вас еще не знали, — сказала я.

— О! Тогда я еще и не помышляла о писательстве, а вы, оказывается, старожил,— засмеялась Донцова. — А я вижу, вы скучаете, подумала, что вас надо поддержать.

Мы еще немного поговорили и расстались. Впечатление от этой встречи осталось приятное.