С нами были девушки

1

Между темными холмами залегла тишина, будто спокойная вода в крутых берегах. Тихо на земле. Тихо и в бледном предрассветном небе. И как ни вслушивается Зина — ни малейшего шороха.

Такая вокруг тишина! Ее можно слушать. Ее, кажется, можно и разрезать, и расплескать. Она — живая. Она мягко крадется за спиной и скрывает неожиданность. Чужая, враждебная тишина!.. Она убаюкивает, и это заставляет настораживаться.

Проходит время. Поднимается солнце, и вместе с ним просыпается земля. Вот зашуршал по склонам потеплевший ветерок; затрепетала в рощице, неподалеку от поста, листва; внизу, под горой, плеснул волной Днестр.

Листва в рощице прошелестела и снова застыла. Днестр плеснулся и утих. Но Зина насторожилась. Может, листва встрепенулась не от ветерка; может, на берег не волна выплеснулась, а причалила лодка с немцами и румынами, и не утренний ветер шумит по лысым холмам, а крадется убийца — чужой солдат. Ведь за серым Днестром притаился враг. С той стороны он пытается разглядеть наш берег в бинокль и в оптический прицел, но ему мешает рощица, и он Зину не видит. А увидит — не пожалеет пули.

Ты это знаешь, Зина, но все равно стоишь во весь рост. Ты не можешь, как солдат-пехотинец, укрыться в окопчике, даже если по тебе начнут бить из орудий и пулеметов. Ты должна слышать и видеть очень далеко потому, что чем раньше ты заметишь врага, тем легче будет его уничтожить.

Тебя в укрытие не прячут. Наоборот. Командиры твои выбирают для тебя высотки, холмы с хорошим обзором, а чуть дальше в тыл — твоим подругам даже строят деревянные вышки. Что ж, в каждом деле есть свои плюсы и минусы, и раз ты пришла воевать, ты сама ищешь, куда бы повыше взобраться, чтобы проклятый враг не мог укрыться от твоего цепкого, настороженного взгляда.

Правда, днем ты набрасываешь на себя землисто-зеленую накидку, утыканную веточками с вянущими листьями, которая сковывает тебя, но прячет от пролетающих над головой воздушных разбойников. Ты стоишь в этой сетчатой накидке, словно девушка из сказки, которая, закутавшись в рыбачью сеть, пришла к королю и не одетая, и не голая. Но что там сказки! Где то время? И были ли сказки вообще? Сейчас ты о них вспоминаешь только потому, что чувствуешь себя открытой всем пулям и осколкам в этом дырявом, мохнатом уборе…

После волжской битвы, где было и очень жарко, и очень шумно, тебе кажется, что на этом наблюдательном посту слишком тихо, и тебя беспокоит эта неестественная тишина на переднем крае.

Но не надо пугаться тишины на земле, не надо так вслушиваться в нее, в то, что происходит внизу. Не забывай о самом главном — о безграничном голубом океане, заливающем тебя со всех сторон. Сквозь легкие шумы просыпающейся земли слушай, как накатывается сверху воздушный прибой. Слушай, не несет ли он из глубин океана еле различимый, замирающий рокот, который вдруг может превратиться в прерывистый тягучий гул вражеского мотора…

Пост — это неглубокий котлован, обвод которого разделен на 360 градусов. В землю веером воткнуты кусочки фанеры с пометками. Фанерка с надписью «90» указывает направление на восток, «180» — на юг, «270» — на запад, «360» — на север. Это для удобства наблюдателя: если неожиданно появится над постом самолет, можно будет быстро определить его курс.

На шее у Зины висит полевой бинокль, В нужный момент он приблизит самолет, поможет определить его тип, скорость, высоту.

В правой руке девушка держит винтовку. Она кажется лишней. Ведь пулей не собьешь мощный бомбардировщик, не защитишься от его бомб, пушек и пулеметов. Впрочем, оружие не мешает Зине. Девушка стоит свободно, иногда делает несколько шагов по котловану и опять возвращается в центр, подносит к глазам бинокль и рассматривает горизонт. Пост расположен на высоком холме, поэтому в ясный день Зина видит самолет дальше, чем за десять — пятнадцать километров.

Девушка понемногу привыкает к новому месту. Ведь когда-то она мечтала попасть на передний край, туда, где решается судьба войны.

Теперь передний край перед ее глазами.

Недавно по этим холмам горячей волной прокатилось наше наступление. Оно сорвало колючие заграждения, разрушило немецкие окопы, ходы сообщений, прокатилось через Днестр и улеглось на том берегу, чтобы набраться новых сил. Впереди, в рощице, остались подбитый фашистский танк, покалеченные пушки со скрюченными стволами; недалеко от поста торчат колья с обвисшей колючей проволокой. За несколько километров на запад, за Днестром, — передний край наших войск. Сейчас и там тихо, только ночью время от времени взлетают в черное небо ракеты. Но каждую минуту снова может вспыхнуть бой…

…Когда девушки прошли в Ленинске, за Волгой, первичную солдатскую подготовку, их выстроили во дворе и Моховцев спросил, кто хочет остаться в батальоне, а кто — отправиться на наблюдательные посты, расположенные на левом и правом берегах Волги.

— Спрашиваю вас, — сказал он громко, — на демократических началах, как вы дома привыкли. Кто куда хочет? Ясно? А? Ну вот вы, где хотите служить? — обратился он к Незвидской.

— На посту.

— Ясно.

— А вы? — обратился он к другой девушке.

— Здесь.

Зина тоже попросилась на передовой пост. Закончив расспросы, Моховцев сказал:

— Теперь слушайте меня. Обо всем, что вы здесь говорили, нужно забыть. Ясно? Теперь все вы — воины, а главная особенность военной службы заключается в следующем: воин делает не то, что ему захочется, а то, что приказывает старший начальник. Это надо усвоить… — А затем по своему усмотрению распределил людей.

Тогда Зина, Незвидская, Койнаш попали во взвод управления, который обслуживал батальонный пост.

Сейчас для Зины дела обернулись так, как она давно хотела. Правда, здесь не окопы стрелковой роты, не танковый батальон, который идет в прорыв, но и не такая скучная служба, как на батальонном посту.

Еще до того как вражеский самолет перелетит через линию фронта, Зина уже видит его в небе и первая вступает с ним в невидимую борьбу, в которую потом включаются другие вносовские посты, зенитчики и летчики-истребители…

Зина совсем не тоскует по хорошо оборудованной девичьей казарме. Ей хорошо и в полуразрушенной хате, брошенной хозяевами. Она согласна стоять на посту и днем, и ночью, и в дождь, и под ветром, который швыряет в лицо мелкую пыль, и в жару, когда на протяжении четырех часов палящее солнце печет нещадно. Но почему-то не чувствует она сейчас радости от того, что осуществилась давнишняя мечта…

Может, она уже успела убедиться, что ее наивные романтические представления о войне не имеют ничего общего с действительностью?

А может, тоскует она по верным подругам, по Койнаш, Незвидской? Или в этом виноват еще кто-нибудь?..

Из хаты, где спали девушки, выбежала во двор юркая Люба Малявина, с полотенцем в руке, без гимнастерки, в майке, свисавшей с ее худеньких плеч.

— Зина! Тебе вечером передавали привет с батальонного поста.

— Таня?

— Так уж и Таня… Не Таня, а тот… ну, твой…

Зина нахмурилась: «Любопытные! Теперь пристанут как репейник: что да как?..»

Девушка взглянула на провод, убегающий вдаль, и мысленно представила себе оперативную комнату и взволнованного Андрея с телефонной трубкой, прижатой к уху.

«Хороший мой…»

Зина не проговорила этих слов. Они родились в сердце и остались глубоко в нем, не сбежав с уст.

Тем временем Малявина, сняв майку, весело плескалась водой. Из хаты вышла начальник поста младший сержант Екатерина Давыдова — немолодая девушка с угловатыми, мужскими движениями. Она хозяйским взглядом осмотрела Зину и тоже направилась к глиняному кувшину, который служил умывальником. Следом за ней выбежала стройная Зара Алиева. Широкие густые брови, сросшиеся на переносье, нос с горбинкой придавали ее лицу мужественное выражение, но маленькие свежие губы и открытый взгляд будто подчеркивали девичью нежность и чистоту.

Заметив очередь возле кувшина, Зара начала разжигать хворост в глиняной летней печи, чудом уцелевшей во время боев.

После штабной суетни, постоянного напряжения, подтянутости, которую требовал в батальоне Моховцев, Зина понемногу привыкла к этому, словно совсем домашнему, быту: крестьянский дом, несложные обязанности и отсутствие строевых занятий.

Под конец войны, когда длительное затишье в воздухе невольно усыпляло постоянную настороженность, трепетные девичьи мечтания охватывали этих солдат. Все, что напоминало об их молодости, женственности, необыкновенно интересовало, тревожило их. И только военная одежда, дежурство, винтовки и перестрелки за Днестром не позволяли им забывать о войне.

— Девчонки, а нашей Зине лейтенант звонил, — застрекотала Малявина, натянув майку и греясь под ласковыми лучами утреннего солнца. — Стою я, значит, поздно, спать хочется, звезды как на елке. Смена еще не скоро. Вдруг звонят. Дежурный наблюдатель рядовая Малявина, докладываю. «Говорит оперативный «Горы». Обстановка в воздухе?» — «В воздухе спокойно». А сама думаю: почему это прямо из бепе запрашивают обстановку? Вначале испугалась. Ни минутки ж не дремала, проворонить самолет не могла. Дальше слышу: «Положение номер один». Есть, отвечаю, положение номер один. Потом на секунду затихло в трубке, дальше слышу уже другой голос, взволнованный: «Как там у вас с землей? Спокойно?» Спокойно, говорю. Постреливают, да не очень. «А как Чайка?» Тут я все поняла. Цела-здорова, отвечаю, полный порядок в войсках. Сейчас спит. В четыре ноль-ноль заступит. Что, спрашиваю, передать? Передай, говорит, привет. От кого, спрашиваю, привет? Замялся немного. «С «Горы». Есть, говорю, передать с «Горы». Вот как! — засмеялась девушка. — А еще сказал: «Поцелуй ее за меня».

— Не выдумывай, Малявина, — незлобиво бросила Зина.

Зара, на корточках сидя возле печи, резко повернулась к подругам:

— Целуй! Целуй! А потом режь себе горло, стреляй башку, кушай порошки. — Ее глаза слезились от дыма, и казалось, что она плачет от возмущения. — В Балте ефрейтор Тина из нашего аула в госпитале служила. Ходил к ней один: привет, привет, целуй, целуй… А потом конец любви — езжай Тина домой… Люминал знаешь? Один порошок — одну ночь спишь, два порошка — две ночи спишь, десять порошков — всегда спишь. Вот и нет Тины. А ему что? Стрелять таких надо!..

— Так уж и стрелять! — добродушно заметила Давыдова. — Иной раз не разберешь, кого из них надо стрелять…

— Не беспокойся, Зарочка, наша Зина его обкрутит, — засмеялась Малявина. — Видишь, звонит ей… И так, видно, бедняжка, за нее тревожится, даже голос дрожит. Эх, девоньки, — она потянулась всем своим маленьким телом, — попался б мне какой-нибудь глупенький. Я бы сделала ему распорядочек жизни! По уставчику жил бы у меня!..

Зина делала вид, будто не слушает девичьей болтовни. Ведь все это ни ее, ни Андрея не касается. У них совсем другое, такое, от чего все на свете меняется. Небо становится голубее, цветы ярче, воздух душистее…

Но Зара не успокоилась. И во время завтрака, обжигаясь горячей картошкой с мясом, она снова задела эту волнующую тему:

— В нашем ауле один крутил голову девушке, а потом оставил и ушел… Осрамил, значит. Его старики застрелили. Сегодня девушку осрамишь, завтра аул осрамишь, народ осрамишь… Нас с Тиной в армию хорошо провожали. Тина аул осрамила — жить не хотела… Я так сделаю — тоже жить не буду. Войне конец — домой надо идти. Аул спросит: сколько фашистов убила, что на войне делала?

— Эх, долюшка наша горькая! — вздохнула Люба. — Делай не делай, все равно скажут: на фронте была, — значит, солдатская жена! И посватают ту, что всю войну у мамы под юбкой сидела.

— А меня вовсе не надо сватать! — вызывающе сверкнула глазами Зара. — Обойдусь как-нибудь…

Зина, невдалеке от которой на траве завтракали подруги, улыбнулась:

— Ну, Любочка наша выкрутится, скажет: в радиусе обзора хлопцев не было…

— А какие джигиты продукты на передовую возят мимо нашего поста? — хмурилась Зара.

— Скажите, пожалуйста! Подумаешь, воды попросят… — пожала голыми плечиками Люба.

— А конфеточками кто угощал? Цветы какой джигит приносил?

— Я никому ничего никогда, а если кому-нибудь что-нибудь и да — то какая в этом беда? — дурашливо засмеялась Люба. — Говорю же, все равно не поверят, — махнула она рукой и серьезно добавила: — Есть, конечно, такие крали, что и кавалеров себе здесь завели, и сухими из воды выходят. Зойка Белкина из ноль три письмо от матери получила. Отвоевалась ее подружка-зенитчица, домой по чистой поехала… Раз-раз — преждевременные роды, дитя мертвое, а она теперь возле мамы: пуля не убьет, осколок не поцарапает… Намекает, значит, Зойке мамуся, мол, раз есть такой закон, что домой отпускают… Но Зойка ей ответила — будь здоров! Через таких, написала, гадюк нас всех поносить будут… Мне, конечно, девчонки, наплевать, что скажут. Кто на фронте был, тот все поймет, а кто дома сидел, тот мне и даром не нужен.

Вот мы с Лубенской ездили в Первомайск за продуктами, познакомились с одним сержантом. Он вез на платформе какой-то груз, мы тоже попросились. Помог наши мешки погрузить, под брезент поставил. А потом говорит: «Вижу по эмблемам — связь едет. С кем связь держите — с пехотинцами или артиллеристами?» Лубенская рассердилась, хотела мешки назад на платформу сбросить. A он тогда извиняться стал. Я, говорит, с одной стороны, пошутил, а с другой, — как старший по званию, приказываю остаться на платформе. Веселый такой парень. Пока до Балты доехали, много всякого порассказал.

Между прочим, он и сам раньше думал, что девушки только шинельки мнут да паек солдатский переводят… А потом разобрался. Это парень правильный. Полный ему почет и уважение.

Люба на секунду замолкла и задумалась. Ей вспомнился рассказ сержанта…

«В прошлом году под Харьковом, — говорил сержант, — после жаркого боя вывели нас в лесок… Солдатское дело известное: на пять минут от смерти оторвался — и ноги уже к гопаку просятся. Очухался я немного, поспал впервые за четверо суток, стряхнул с себя пыль и к вечеру вышел на полянку.

Вдруг слышу: «Стой!» Смотрю, в нескольких шагах девчонка стоит с карабином в руках, все как полагается: гимнастерка, погоны, пилотка на кудрях; дальше метров на сто, в кустах, пушка зенитная замаскирована… А, побей тебя гром! Вот это солдат! Ну, лет семнадцати на вид, а может, и меньше. Как ты, думаю, сердешная, сюда попала? Тут как хлопнут, так и от мужиков может мокрое место остаться. А она: «Кто такой?» — спрашивает.

Остановился, улыбаюсь. Что ты ей скажешь? Артиллерист я, или танкист, или пехотинец — все равно ведь! В леску разные войска были. «А ты — спрашиваю ее, — кто такая? Куда галстук свой пионерский девала?» И шагаю поближе… Она как крикнет: «Стой! Стрелять буду!» Опять останавливаюсь и говорю: «Отверни карабин, а то он иногда сам стреляет… Мы здесь на отдыхе». «Ну, тогда поворачивай, — приказывает, — назад к своим и отдыхай, нечего тут слоняться!» Да так строго брови сдвинула, губы сжала — а, побей тебя гром!

Но вижу: не подчинишься — и в самом деле пулю пустит. Повернулся, пошел назад. Понаставили, думаю, девчонок с карабинами, они сами себя пострелять могут, а как немца увидят, то на месте сомлеют. Добрая защита! Видел я на своем веку зенитчиков. Так то ж какие парни! Одной рукой снаряд подносят к пушке. А эти пионерки что будут делать, если налет?

И как напророчил. Только стемнело, в небе послышался вой. На лесок шли немецкие самолеты. Наши кто в щели спрятался, кто под деревом залег. На земле настоящее пекло. Вдруг сквозь весь этот гром слышу: «та-та-та» — зенитки голосок подали. Улучил минуту, поднял голову, гляжу: вспыхнул в небе самолет, потянул вниз, а за ним еще один загорелся и полетел камнем. Бросили фашисты еще несколько бомб и давай удирать… Эге, думаю, залили им зенитчицы сала за шкуру…

С того дня, где ни встречу вашего брата в шинелях, кланяюсь до самой земли…»

— …Симпатичный такой, — снова заговорила Люба. — Угощал конфетами, помог мешки наши снять… Говорит, что расспрашивал офицера-зенитчика, как это получается, что девушки здорово стреляют. Тот сказал: математику крепко знают, с десятилеток, а в артиллерии главное — быстрый расчет…

— Это не тот сержант с вами ехал, что много воды пьет? — прищурилась Зара. — Жарко, холодно — все равно сержант на пост заворачивает… А Люба знает, что начальник сюда не пустит, — навстречу с кружкой бежит…

— Глаза у тебя завидущие! — вспыхивает Люба. — Сколько раз приезжал он? Два раза всего!..

— А ну, товарищи, кончайте разговоры! — вмешалась Давыдова. — Малявина, разбуди Лубенскую. Алиева — за водой! Помоем посуду — начнем уставы повторять.

— Ох, эти мне уставы! — лениво поднимаясь с травы, проговорила Зара. — Так надоели!

— Разговорчики! — прикрикнула на нее Давыдова.

— Вот вернусь домой, зайду в саклю и все на пороге забуду…

— Тогда и забудешь, а сейчас учи!

Зара легкой походкой направилась к разрушенным сеням и возвратилась с большим кувшином и автоматом Давыдовой. В таких кувшинах местные жители — молдаване в самую большую жару сохраняют напитки прохладными. Быстрым, изящным движением Зара поставила его на левое плечо. Кувшин будто прирос к стройной девушке и, казалось, стоял сам по себе.

— Зара! Сними посудину! — сердито приказала Давыдова. — Сколько раз повторять!

Девушка сняла с плеча кувшин и направилась к Днестру.

Фашистские наблюдатели следили за подступами к реке. Однажды ночью румыны попытались сделать на этом берегу засаду, чтобы взять «языка». Вражеские разведчики сами попали в плен, а другие больше не решались соваться через линию, фронта. Зато днем их снайперы не жалели патронов для обстрела дороги над Днестром и прибрежных холмов.

И все же девушки за водой к реке отправлялись только днем.

Многое в самих себе преодолели они на фронте. Много привычек изменили, много приобрели новых. Они победили даже страх в минуты воздушного налета, при котором и у мужчин сдают нервы, — этого требовала служба. Но вот боязнь темноты некоторые из них так и не преодолели.

Ночью они боялись ошибиться в самолете, ибо тип его, курс, высоту должны были определить только на слух, по шуму моторов; ночью страшнее было выходить на линию, пробираться в темных кустах; ночью, заблудившись на переднем крае, они рисковали пропасть без вести…

Поэтому с наступлением сумерек они жались друг к дружке и даже наблюдатель с молчаливого согласия Давыдовой отходил от котлована поближе к хате.

Чаще всех приносила воду Зара. Она любила это опасное занятие. В такие минуты она опять чувствовала себя легконогой горянкой, бегущей по крутой тропинке к заветному роднику.

Вскоре от Днестра долетели звуки стрельбы. Девушки переглянулись. Зина, козырьком приставив ладонь к глазам, смотрела вниз, откуда послышалась пальба, но, из-за рощицы и поросших зеленью косогоров ничего не увидела.

Давыдова схватила винтовку и бросилась тропинкой вниз. Не успела она далеко отбежать, как навстречу из-за кустов вынырнула стройная фигурка Зары. Девушка быстро поднималась вверх. Тяжелый кувшин красовался на ее левом плече, в правой руке она держала автомат. Столкнувшись с Давыдовой, Зара виновато сняла кувшин и поставила его на землю. Он был полный.

— Ну? — строго спросила Давыдова. — По тебе пальба?

— А кто его знает!.. — пожала плечами Зара. Ее карие глаза возбужденно блестели.

— За неосторожность наряд вне очереди!

— Есть наряд вне очереди, — ответила девушка и поплелась к домику, неся тяжелую посудину уже в руках перед собой.

Навстречу Заре вышла Рая Лубенская и забрала кувшин.

Тем временем стрельба под горой утихла. Но вот на горизонте прокатился гром. Высоко в небе, правее поста, прошелестел снаряд. Потом еще и еще… В ответ от реки так грохнуло, что по воде в кувшине, который Рая поставила на пол, побежали разводы. Девушки насторожились.

Прошло минут десять. Артиллерийская перестрелка так же неожиданно угасла, как и началась, и вокруг снова стало тихо.

Солдаты напряженно всматривались в горизонт на западе.

После недолгой тишины их натренированный слух уловил легкий шум. Будто ветер притронулся к гигантской басовой струне, протянутой над притихшими холмами.

Далеко-далеко, у самой земли, Зина заметила черную точку. Если прищурить глаза, кажется, что возле лица повис шмель, а если посмотреть в бинокль, можно узнать немецкий разведывательный самолет, который плывет вдоль линии фронта. Девушка крутнула ручку аппарата.

— Воздух! Ноль девять… «Хеншель — сто двадцать шесть», сто восемьдесят, двадцать..» Наблюдатель Чайка.

Война продолжалась…

2

С самого утра в душном воздухе повисло дрожащее марево, от которого далекая линия горизонта будто плыла на гулливой волне. Над холмами чуть веял теплый, словно сонный, ветерок.

Девушки изнывали от жары. Давыдова разрешила сбросить гимнастерки. Все, кроме Раи Лубенской, стоявшей на посту, спрятались в прохладной хате…

После обеда горы и холмы так накалились, что казалось, побелевшее над ними небо вот-вот вспыхнет как спичка: все вокруг замерло, разомлело.

Вскоре Рая заметила на юге застывшее у самой земли темное пятнышко. Сначала девушке показалось, что это самолет. Но пятнышко набухло, превратилось в тучку и подплыло ближе к Днестру; под горой, чуть не задевая крыльями землю, заметались ласточки.

И вдруг сорвался ветер. Он закружил пыль, пригнул траву. Тяжелая свинцовая туча расплылась на полнеба.

День помрачнел. Стало прохладнее. Ветер понес листья с деревьев, мелкие камешки, повалил шест с телефонным кабелем, наклонил фанерки в котловане.

Давыдова и Зина выбежали из хаты, попытались поднять шест. Да разве удержишь — сами еле на ногах стоят! Пришлось положить кабель на землю, чтобы ветер не порвал линию связи.

Совсем стемнело. Опережая раскат грома, сверкнула молния, разодрала тучу, и хлынул дождь. Не успели солдаты добежать к сенцам — промокли до нитки. Лубенская схватила телефонный аппарат и тоже вбежала в хату. Сбились девушки кучкой, выглядывают через порог, вслушиваются в рев бури. А вокруг ничего уже не видно: ни холмов, ни неба — все спряталось за дождевой завесой. Только когда сверкнет молния, на мгновение открывается впереди серая даль, а в ней — сказочные очертания холмов, причудливые скалы над Днестром.

Давыдова взяла телефонную трубку, прижала к уху. На линии тихо, мертво.

— Оборвался кабель! — положила трубку на аппарат, на мгновение задумалась. — Алиева и Чайка, на линию! Проверить провод до столба на дороге.

Малявина всплеснула руками:

— Они же поубиваются на кручах, товарищ младший сержант!

Давыдова ничего не ответила.

— А если налет? — сказала за начальника Зина.

— В такую грозу-то?

Зина быстро обула старые сапоги, повесила через плечо запасной телефон. Зара тем временем нашла железные когти. Девушки ступили за порог и сразу же исчезли из глаз.

А буря лютует все сильнее, дождь льет как из ведра, хлесткий, колючий. Под покосившимися стенами хаты, в разбитом чердаке зверем воет ветер; вверху небо грохочет, а внизу, под холмом, что-то трещит, будто деревья валятся…

…Зина идет за подругой, не выпуская из рук кабеля. Он мокрый, скользкий. Земля тоже скользкая — ноги разъезжаются. Глаза ничего не могут рассмотреть в густом сером мраке.

За кустами, где начался крутой спуск, Зина поскользнулась и ухватилась за колючие ветки шиповника. Зара куда-то исчезла…

Вспыхнула молния. Девушки увидели друг друга. Зара приблизилась, протянула подруге руку. Осторожно ступая, двинулись вдвоем дальше.

И опять Зина не удержалась на ногах, выпустила Зарину руку, кабель и скользнула по склону.

— Зина, Зина! — тоненький голосок Алиевой утонул в шуме грозы.

Чайка с разгона ударилась коленом о дерево и от боли едва не потеряла сознание. Когда боль немного утихла, попробовала подняться. Не смогла. Так и лежала под ливнем, уцепившись за ствол, чувствуя, что вот-вот заплачет от боли и бессильной ярости… Потом вспомнила о телефонном аппарате, нащупала его на боку…

Наконец Зина приподнялась и поползла на четвереньках.

С каждым движением боль в коленке усиливалась. Тело стало тяжелым, непослушным. Руки и ноги будто нарочно натыкались на острые камешки. Каждый раз, делая движение вперед, Зина вскрикивала.

Почему-то вспомнилась оперативная комната, чистенький столик телефонистки, за которым она раньше дежурила. Кто сейчас сидит на ее месте?.. Батальонный пост… Посреди комнаты, возле планшета, стоит офицер, за столиками — солдаты… «А ну их всех!» — зло подумала Зина. Если бы только Андрей увидел ее сейчас!.. Он заслонил бы от нее всю эту грозу, весь ветер и гром, разбросал бы все камешки и колючки, чтобы ей стало легче… Ее Андрей!.. Да ведь это он и стоит в оперативной комнате. Лицо его неспокойно, глаза тревожно смотрят куда-то сквозь стены. Милый мой, хороший друг!..

Молния очертила неподалеку фигуру Алиевой. Зина встрепенулась. Она поползла вперед сквозь серую стену дождя и натолкнулась на подругу. Алиева помогла ей подняться, и, держась друг за дружку, они опять начали искать линию…

Наконец нашли. Двинулись вдоль нее. Невысокие кусты дикой розы, шиповника, боярышника, что росли на склонах и радовали глаз цветами и красными бусинками ягод, теперь больно кололи руки, царапали лицо, вынуждая девушек все время останавливаться. Не замечая больше ни прилипшей одежды, ни вязкой глины на руках, ни дождя, который стекал по лицу, ни колючек и камней, еле волоча тяжелые набухшие сапоги, связистки с трудом пробирались по скользкому склону.

Зина уже не вспоминала ни батальонный пост, ни Андрея. В голове застряла только одна мысль, вертелось одно лишь слово, которое вобрало в себя все ее чувства и словно вспыхивало перед ней красным огоньком в темноте, — «линия…».

Метров за триста от поста, недалеко от дороги, тонкий кабель выскользнул у солдат из рук. Обрыв! Впереди лежала сваленное дерево.

Долго ползали вокруг него, ощупывали руками, липкую землю, натыкались на ветки, пока нашли оба конца оборванной линии и стянули их. Потом так же на ощупь включились в линию и позвонили на пост.

— Как вы там? — тревожно спрашивала Давыдова.

— Все в порядке, товарищ младший сержант. Разрешите возвращаться.

Они не услышали ответа. Совсем недалеко на склоне грохнул артиллерийский снаряд. Взрывная волна сбила девушек с ног, и, не имея сил ухватиться за дерево и удержаться, они покатились вниз. Оглушенные, исколотые, поцарапанные, девушки снова очутились у размокшей дороги.

Ниже, у самой реки, покрывая затихающий гул грозы, которая отодвигалась на северо-восток, начали падать мины. Сквозь гул дождя слышалась частая трескотня пулеметов. Потом все слилось в сплошной грохот, и над головами солдат промчались куда-то за холмы тяжелые снаряды. Это противник, испугавшись, что под прикрытием непогоды советские войска попытаются расширить плацдарм за рекой, открыл бешеную стрельбу.

Девушки еле поднялись на ноги. Капли дождя, стекавшие на губы, были солеными, даже себе девушки не хотели сознаться, что плакали.

Не обращая внимания на стрельбу, солдаты пытались карабкаться по скользкому склону, но все время сползали вниз. Только после больших усилий им удалось добраться до провода. Линия снова оказалась оборванной, и они долго возились, пока нашли и соединили концы.

Ветер начал стихать. Сколько прошло времени с тех пор, как они выбежали под ливень, — не представляли. Казалось, время давно остановилось. Дождь утихал, посветлело, обстрел прекратился. Уже были видны кусты, деревья, очертания недалеких холмов, девушки видели и самих себя — мокрых, замызганных с головы до ног.

За Днестром заблестели дождевые ручьи, из разорванных туч к самой земле свисали серебряные пряди. Над головой проглянул клочок голубого, умытого неба…

Хотя гроза прошла и ветер стих — только мелкий дождик еще сеялся, — силы окончательно оставили девушек. Еле поднимались они в гору, цепляясь за кусты, подталкивая друг друга.

Наконец они выбрались наверх, на ровное место. Но и здесь шли медленно, пошатываясь, точно пьяные. У Зины тоненьким ручейком сбегала по ноге кровь… У Зары все лицо было поцарапано и тоже в крови. А вокруг белым паром дымились под солнцем склоны, мокрая трава сверкала изумрудами; за Днестром, до самого горизонта, простиралась посвежевшая, омытая земля.

И тут девушки услышали в небе далекий прерывистый стон чужого мотора.

— Уже летит, проклятый!

В девичьих сердцах — теплая волна: «Успели с линией».

Зара всмотрелась в небо, увидела меж развеянных туч черную точку.

— Летишь, гадина!.. Паразит!.. — выругалась она и потрясла над головой слабым кулачком. В это время Зина вдруг пошатнулась и, осела на землю.

К ней подбежали Давыдова и Люба, промокшие и грязные. Гроза разбросала ветки на побитой снарядами крыше домика, размыла потолок, девушки еле спасли от воды боеприпасы и продукты, а затем бросились искать своих исчезнувших подруг.

Тем временем дежурный наблюдатель Рая Лубенская передавала на ротный пост тревожный сигнал «Воздух».

3

Моховцев удобнее уселся на сиденье автомашины.

— Значит, я поехал на посты, — повторил громко комбат. — Ясно? А?

— Так точно, товарищ капитан! — ответил дежурный по части лейтенант Земляченко.

— За меня остается старший лейтенант Капустин… Поехали!

Шофер включил скорость. «Козел» завихлял по улицам городка и выбежал на широкое шоссе, развороченное бомбами, гусеницами тяжелых танков и самоходок.

Капитан сидел молча, с закрытыми глазами, словно дремал. Но это только казалось. Он восстанавливал в памяти дорогу, по которой мчалась машина, сеть вносовских постов, расположенных вблизи нее. Время от времени открывая глаза, комбат замечал то по одной, то по другой стороне шоссе тонкие кабельные провода, тянувшиеся в стороны от столбов. В этих местах капитан приказывал остановить машину.

Те, кто сопровождали комбата в его поездках, удивлялись, как это Моховцеву удается открывать глаза именно там, где стоят контрольные столбы.

«Он, наверно, знает их на память по всему пути от Волги до границы», — шутил по этому поводу Грищук.

А это действительно было так.

В начале войны Моховцев очутился недалеко от берегов Днестра. Отсюда он прошел тяжелый путь на восток. Теперь капитан снова возвратился к знакомым местам.

— В роту или на посты? — спросил шофер.

— В канцелярию успеем, — бросил капитан. — Поворачивай на грунтовку.

Водитель нажал на акселератор. Мимо машины замелькали деревья, кусты, бугорки…

Дорога была извилистой, капитана бросало с боку на бок. Еще поворот, еще один. Наконец машина выехала на грунтовку.

— Стой! — скомандовал Моховцев.

Шофер затормозил. Капитан вышел на дорогу, запрокинул голову возле столба и начал внимательно присматриваться к линии. Здесь начинался «воздушный» шлейф к посту Давыдовой. Цепким взглядом впился командир в место соединения линии со шлейфом. Кабель тянулся к ближайшему высокому дереву, а потом уходил в зеленую поросль кустов.

Моховцев неторопливо возвратился к машине.

— Давай в объезд. Дальше дорога простреливается.

…На посту ноль девять жизнь шла своим чередом. От вчерашней грозы заметных следов не осталось. Ярко горело в зените солнце, в его сиянии далеко виднелись холмы и ложбины, в соседней рощице весело трепетала под теплым ветерком листва. Шест с кабелем девушки подняли. Опять ровненько воткнули в землю сваленные грозой фанерки-указатели, прибрали в хате, настелили на дырявый, потолок свежих веток. Только несколько сваленных деревьев на склоне холма да опавшая кое-где листва напоминали о недавней грозе и обстреле.

Наблюдатель, как всегда, стоял в котловане и внимательно всматривался в горизонт. Сегодня наблюдателем была Алиева. Свободные от дежурства девушки сидели на траве.

Если перед глазами Зары горизонт был чистым, то все остальные видели в воздухе небольшой самолетик.

За наблюдательной площадкой, с тыльной стороны поста, был натянут на двух палках тонкий кабель. С него свисала аккуратно сделанная модель немецкого самолета. Ее можно было передвигать вдоль кабеля, поворачивать.

Зина, Люба и Рая без гимнастерок сидели на земле и вяло отвечали на вопросы Давыдовой.

Младший сержант передвинула модель вправо и повернула ее носом на север.

— Докладывайте, Чайка!

— «Хейнкель», курс триста шестьдесят… — продолжить Зине не пришлось. От наблюдательной площадки долетел голос Алиевой:

— Товарищ младший сержант! Машина по курсу триста шестьдесят! Кажется, командирский «козел».

Девушки вскочили на ноги. Машина спряталась за откос, но шум мотора был слышен отчетливо. На всякий случай начали надевать гимнастерки. Давыдова побежала в хату. Оружие, одежда, вещи — все на местах, в полуразрушенном помещении — чистота.

Тем временем командирская машина скользнула в лощинку и начала вскарабкиваться на бугор. Не доехав до проволочной изгороди, она остановилась. Давыдова мигом очутилась рядом с автомобилем:

— Товарищ капитан! Личный состав поста ноль девять выполняет боевое задание по воздушному наблюдению. Дежурит рядовая Алиева. В воздухе спокойно. Нарушений нет. Докладывает начальник поста младший сержант Давыдова.

— Нет нарушений? Докладываете неточно.

Он сделал паузу, наблюдая за лицом Давыдовой, на котором отразилось беспокойство.

— Не везде замаскирован как следует шлейф. Ясно?

Давыдова растерялась.

— Буря сорвала листья, — наконец нашла она оправдание. — Это только вы сумели рассмотреть, товарищ капитан.

— Думаете, противник будет менее внимательным, чем я? После грозы выходили на линию?

— Нет, товарищ капитан.

— Ну вот. Исчезла у вас вчера связь — вы починили на быструю руку, и все. Под Морозовской из-за такой поспешности… — Он вдруг оборвал себя. — Чем занимаются люди?

— Тренируются на моделях самолетов.

При появлении капитана девушки подтянулись, встали «смирно».

— Здравствуйте, товарищи! — поздоровался с ними Моховцев.

— Здравия желаем, товарищ капитан!

— Как живете?

— Хорошо.

— А служите, товарищи, не совсем хорошо.

Девушки молчали.

— Кто выходил на линию во время грозы? — обратился он к Давыдовой.

— Ефрейтор Чайка и рядовая Алиева.

— Почему же вы, Чайка, небрежно исправили линию?

Зина вытянулась еще больше. Тоненькая, как молодая березка, она стояла немая, неподвижная, и только кудряшки, что выбились из-под пилотки, шевелились под ветром на ее лбу.

— Только и всего, что соединили оборванные концы… Оставили кабель на земле. О маскировке шлейфа совсем не подумали, — продолжал капитан. — Нехорошо! Ведь вы, Чайка, пришли из батальона, должны быть образцовым воином. Ясно?

— Так точно!

— А что у вас с ногой?

— Да ничего… разбила коленку, товарищ капитан. — Она спокойно посмотрела на командира.

— Садитесь! — смягчился Моховцев и тяжело опустился на траву возле Зины. — Ранка большая? Йодом сразу залили? — спросил он.

— Сразу, товарищ капитан.

— Может, отвезти вас в батальон, показать врачу?

— Да нет, товарищ капитан… Уже не болит.

— Ну, смотрите… Не думайте, что капитан придирается к вам, солдатам, — обратился он уже ко всем. — То, что записано в уставах и инструкциях, добыто дорогой ценой, ценой крови. Ясно? Помню, во время отступления под Морозовской, на Дону, прокладывали шлейф. Шли, шли, дошли до грунтовки, остановились… Что надо в таких случаях, скажите, Чайка?

Зина хотела подняться, но капитан движением руки остановил ее.

— Если есть по сторонам высокие деревья, можно линию подвесить на сучьях.

— А если нет деревьев?

— Тогда сделать канавку поперек дороги, положить в нее кабель, засыпать землей.

— И все?

— По-моему, все.

— А по инструкции? Да вы сидите, сидите. — Капитан прищурил глаз. — А? Так вот, ефрейтор Стеценко выкопал неглубокую канавку, положил кабель и присыпал его землей. Поглубже выкопать и утрамбовать землю, как того требует инструкция, он поленился. А ночью шли танки, разбросали гусеницами мягкую землю, перетерли провод. Связь исчезла. А тут ворвались немцы… Так и погиб наш пост, лишенный связи с ротой… Ясно?.. Ну, идемте в дом. Чем богат он у вас?

Командир осмотрел противогазы, лопатки, похвалил за хорошо вычищенные винтовки, приказал гуще прикрыть ветками потолок.

— Обедали? — спросил он, выходя во двор.

— Еще нет, — ответила Давыдова. — Может, и вы с нами, товарищ капитан?

— А не объем?

— У нас говорят: где пятеро едят, и шестому юшки хватит, — пошутила Зина.

Она знала, что с батальонного поста ее отправили по приказу капитана, после беседы с замполитом догадывалась почему, но, не считая себя виноватой, восприняла это как простое перемещение по службе.

— Правду говоря, я не большой любитель юшки, но попробую.

— Чайка, Малявина, вынесите стол, — приказала Давыдова.

Капитан прошел с Давыдовой к котловану, проверил расстановку указателей и возвратился к хате.

Стол оказался обыкновенным расшатанным ящиком. Малявина протерла его чистой тряпкой, принесла белое полотенце и постелила перед капитаном. Потом аккуратно нарезала хлеб и столбиком сложила ломтики.

— Столовый прибор у меня свой, — предупредил Моховцев, вынимая из кармана складной нож в комбинации с вилкой и ложкой.

К импровизированному столу Зина принесла дымящийся котелок, из которого вкусно пахло. — Украинский борщ?

— Эге, — откликнулась девушка.

— Это вы так вкусно готовите? — спросил капитан, попробовав борщ.

Зина порозовела, опустила глаза.

— Меню по дежурной, — улыбнулась Давыдова.

— Яснее!

— Разрешите, товарищ капитан… — вмешалась Малявина. — У нас полный интернационал на посту. Когда готовит обед Алиева, обязательно будет суп-харчо или шашлык. Если хозяйничает, как вот сегодня, Чайка, едим борщ, жаркое, иногда галушки, а когда кухарит младший сержант, лакомимся настоящими сибирскими пельменями…

Пока Малявина оживленно разговаривала с капитаном, Зина налила борщ шоферу, который сел на бревно против командира.

— Ложка есть?

— Не такой, конечно, агрегат, как у капитана. — Солдат наклонился и достал из-за голенища обыкновенную алюминиевую ложку. — Но это оружие у меня всегда исправно! — пошутил он.

— А вы почему не садитесь? — спросил Моховцев у девушек.

— Сначала гости, а потом хозяева, — скромно ответила Давыдова.

— Это вы нам отдали юшку, а себе оставляете погуще? — добродушно говорил капитан, посматривая на Зину.

Моховцев ел мало. Наверно, хотел только снять пробу с солдатского котла.

Обедая, он время от времени останавливал свой взгляд на Зине, которая, налив гостям полные миски, отошла к порогу хаты.

Странно менялись глубокие глаза Моховцева, когда он смотрел на Зину. В них появлялась грусть и вместе с тем вспыхивали, как язычки огня в затухающем костре, теплые огоньки. Но ненадолго — сразу же огоньки гасли, и Моховцев становился мрачным. В душе капитана, видимо, происходила какая-то борьба.

Солдаты ничего не замечали. Только Зина встревоженным сердцем угадывала, что происходит с капитаном. Это ее волновало и пугало.

Она обрадовалась, заметив, что шофер быстро расправился с борщом. Бросилась к печи и вскоре возвратилась с котелком каши.

Моховцев отказался от второго блюда.

— Сыт, сыт. Благодарю. — Он резко поднялся. — Не намокли вчера продукты?

— Нет, спасли.

— До приезда старшины хватит?

— Еще и останется, товарищ капитан.

— А что с остатками делать будете? — прищурясь, спросил Моховцев.

— Поедим, товарищ капитан, — в тон ему ответила Малявина.

Капитан усмехнулся и неторопливой походкой направился к машине. Шофер был уже на своем месте. Приглушенно гудел мотор. Давыдова шла на полшага сзади капитана.

Но вот он неожиданно остановился, обернулся. Остановилась и Давыдова. Девушки выстроились возле хаты, провожая командира глазами.

Моховцев несколько секунд о чем-то размышлял. Потом негромко позвал:

— Чайка!

Зина подбежала и стала навытяжку перед командиром. Как раз в это самое время у Давыдовой нашлось дело к шоферу, и она оказалась возле автомобиля.

— Ну, как тут вам, Чайка? Привыкаете? — спросил командир.

— Так точно, привыкаю, товарищ капитан!

Моховцев не знал, что сказать дальше, и некоторое время молча смотрел на девушку. Зина, нарушая военный порядок, опустила глаза.

Капитан уже ругал себя за то, что согласился отправить Зину на пост, но понимал, что не в силах что-либо сейчас изменить.

— Письма из дома получаете? У вас, кажется, только мать есть…

— Так точно, товарищ капитан. Мама.

— Гм… Ну что ж, хорошо… Маму нельзя забывать… — Он вздохнул. — Пишите ей почаще.

Потом капитан умолк, крякнул и вдруг покраснел. Зина подняла голову. Предзакатное солнце пурпурными бликами играло на лице капитана, подчеркивая его растерянность. Хмурый, с полными надутыми губами, он был похож сейчас на обиженного ребенка. Зина еще никогда не видела таким своего строгого командира, и ей стало как-то неловко.

— По батальону, значит, не грустите? А?

Зина молчала.

— Ну, хорошо, служите… А если у вас будут трудности, звоните прямо мне, — по-отцовски разрешил капитан и пошел к машине.

Он, наверное, почувствовал себя постаревшим на добрый десяток лет после своего несмелого разговора с девушкой, потому что шел медленно, сутулясь, потом неловко взобрался на сиденье автомобиля.

— Спасибо этому дому, — сказал Давыдовой. — Поехал к соседям… Только смотрите не звоните им!..

— Есть не звонить! — громко повторила приказание Давыдова с таким расчетом, чтобы ее услышала дежурная и поняла, что предупреждать соседей нельзя, но намекнуть, пожалуй, можно. — Счастливо доехать, товарищ капитан.

— Не забывайте о линии, младший сержант. Ясно? Замаскируйте, — устало напомнил он.

— Так точно!

«Козел» тихо покатился в лощину. На его старом, с прожилками ветровом стекле, так же как на лице капитана, багровым отблеском заиграло закатное солнце.