Саалама, руси

ЧАСТЬ 5

2 сентября 2015 года. Среда. Москва. Восемнадцатая городская больница. 04:40

— Я заходила к твоей Ивановой, сестрам про обезболивающее напомнила.

Яна нашла Сабирову у оперблока. Девушка в одиночестве сидела в полутемном холле, бездумно глядя в стену, под дверью с включенной надписью «НЕ ВХОДИТЬ!». В коридоре стояла гулкая тишина, только без конца трещала и мигала одна из трех ламп. Света они почти не давали, создавая мутный зыбкий полумрак. Изредка раздавались скрипы, шорохи, шарканье ног.

— Спасибо. Я забыла, — девушка тяжело вздохнула. Глаза у нее были покрасневшие и воспаленные. Та старушка — Иванова из шестой палаты — жаловалась на боль и просила укол, но Малика забыла.

Янка посомневалась, а потом все же присела рядом. В группе интернов Сабирову не любили. Она была молчаливая, нелюдимая и слишком исполнительная, чтобы нравиться окружающим. Но сейчас Яна ее пожалела. Дежурные хирурги разошлись и легли спать, сестры ночной смены, распивая чай, тихо разговаривали, обсуждая случившееся. Ливанская куда-то пропала, наверное, уехала домой. И только Сабирова в одиночку сидела под дверью операционной.

— Да ладно тебе, не убивайся так, может, еще обойдется.

Янка сама уже поняла, что сказала глупость, но Сабирова, кажется, ее не особенно слушала, продолжая смотреть в стену и сжимать-разжимать кулаки.

Восемнадцатая городская клиническая больница. 09:23

— Вот вы где, — заведующая тихо приоткрыла дверь в палату.

Реанимация была в том же состоянии, что и вся больница. Закупленное за баснословные деньги оборудование заполняло старое, неудачно отремонтированное помещение. Датчики метались и зашкаливали, но это было делом рутинным — никто не обращал внимания. Сестры ходили меж коек, не переобуваясь, и разговаривали по сотовым. Их даже не одергивали, навести здесь порядок ни у кого не доходили руки. Да и кто захочет работать за такую зарплату? Поэтому в восемнадцатой, как и в большинстве российских больниц, не было ни порядка, ни ухода. Только бесполезная груда мониторов, на которые сейчас неотрывно смотрела Ливанская.

— Я вас искала. Вы давно здесь? — Дина Борисовна тихонько позвала ее от двери, видимо, решив, что в первый раз та ее не услышала.

— Два часа сорок три минуты, — флегматично ответила женщина, продолжая сидеть на корточках в паре метров от койки, не меняя позы и не спуская внимательного взгляда с датчиков, думая о чем-то своем.

Пожилая женщина едва слышно подошла, встав за спиной подчиненной:

— Девочка, послушайте совета старого человека: не считайте сейчас.

Вениаминова не могла не понимать, что та делает — считает минуты. Отмеряет послеоперационное время — проснется или не отойдет от шока.

— Идемте.

Ливанская почувствовала на своем плече мягкую, но властную, руку:

— Пойдемте в мой кабинет. У меня там хороший коньяк. Сейчас уже можно — сегодня больше не оперировать.

В этих словах послышался похоронный отголосок: случись что сейчас — кровотечение, тромб, эмболия — и можно не забирать в оперблок, сердце все равно не выдержит. Она медленно поднялась и молча пошла с заведующей.

Молодая женщина смотрела в одну точку. Она, не снимая кед, с ногами сидела в кресле, но Вениаминова не возражала.

Ливанская без интереса глотнула коньяк и проговорила:

— Я рада, что это были вы. Так не будет потом мыслей об упущенных шансах.

Заведующая на секунду оторвалась от заполнения журнала:

— Господи, Патрисия, да не хороните вы его раньше времени. Будьте оптимисткой.

Та, по-прежнему уставившись в стену, покачала головой:

— Я прагматик. Просто просчитываю вероятность, — сделала неторопливый глоток из пузатого бокала. — Процентов тринадцать-пятнадцать — как считаете?

Та на секунду задумалась, а потом согласно кивнула. И хотелось бы дать больше, но не дашь.

1

Восемнадцатая городская клиническая больница. 12:10

К обеду о ЧП в больнице знали все. Не то чтобы по коридорам прошлась такая уж волна сочувствия, но обсуждали случившееся и врачи, и сестры, и санитары. Те, кто знал пострадавшего близко, поднимались, звонили на этаж, интересовались, как дела. Внезапная смена врачебного халата на пижаму пациента пугала людей, страшнее всего было то, что в этот раз потерпевшим оказался один из них, из работников больницы. За годы, проведенные в отделении, у медперсонала выработалось стойкое чувство ложного иммунитета: казалось, это все там, за стенами корпуса, их такое никогда не коснется. Теперь каждый невольно представлял себя на месте «того интерна из общей хирургии», одновременно содрогаясь и радуясь: «Слава Богу, не со мной, пронесло», — и с жадным нездоровым любопытством вызнавая детали. Каждая мелкая трагическая подробность увеличивала чувство облегчения внутри и приятно щекотала нервы.

На этаже обстановка была тягостней, в основном, среди интернов и их кураторов. Как более сочувствующие и любопытные, девчонки бегали в реанимацию — узнать, не пришел ли в себя. Но до обеда никаких особых новостей оттуда не поступало.

Восемнадцатая городская клиническая больница. 12:42

— Дина Борисовна, — немолодая сестра, коротко стукнув, приоткрыла дверь и просунула голову в кабинет заведующей, — там из реанимации звонят, говорят, ваш пациент с ночной операции просыпается. Вы подниметесь?

Они просидели так несколько часов — уйти спать при подчиненной Дине Борисовне было неудобно. Хотя Ливанская, казалось, совсем не беспокоилась, дышала тихо и размеренно. За все это время она даже не сменила позы, продолжая сидеть и неотрывно смотреть в стену. Только изредка протягивала руку, чтобы долить коньяка в свой бокал. Трудно было сказать, о чем она думала: скорее всего, ждала вот этого.

Молодая женщина вскочила с кресла даже раньше, чем заведующая оперлась о подлокотники, чтобы подняться. Пузатый бокал упал на ковер, и остатки коньяка впитались в ворс, оставив темное грязное пятно.

Когда за Вениаминовой захлопнулась белая дверь стерильной зоны реанимации, Ливанская уже стояла, наклонившись к койке. Она напряженно опиралась о поручень и грубовато тормошила пациента, дергая за подбородок:

— Андрей, — ее голос был громким, властным, с острой приказной интонацией, — Андрей, не спи. Ты помнишь, что с тобой случилось?

Дина Борисовна видела от входа, как мальчик (с высоты своего возраста она могла его так называть) медленно поднял веки. Мутные глаза с расширенными зрачками невидяще проскользили по потолку слева направо и снова начали закрываться.

Ночью, когда пациента только подняли на этаж и оценили тяжесть состояния, она даже хотела отказаться оперировать — это представлялось бессмысленной мукой для пострадавшего и тратой сил для хирургов. Взялась только из-за Ливанской. Эта женщина вызывала у Дины Борисовны приязнь, почти привязанность — надо было хотя бы попытаться.

А теперь, глядя на обмотанного проводами пациента, впервые увидела в нем знакомого человека. Вспомнилось, как буквально неделю назад она брала его ассистировать в операционную. А мальчик талантливый. Дина Борисовна тогда отметила, что у него очень хорошие руки, такая редкость — это дается от Бога.

Вениаминова неожиданно почувствовала, что у нее страшно кружится голова — перед глазами начало не то чтобы плыть, а как-то смазываться. Шум в ушах нарастал. Мысли стали путаться…

Пожилая женщина шатнулась назад, ища опоры, и облокотилась о холодную стену.

— Андрей, посмотри на меня, — Ливанская наклонилась еще ниже и ударила по щеке, пожалуй, вложив чуть больше силы, чем следовало — звук получился чересчур звонким.

Муть перед глазами Дины Борисовны развеялась, и сразу стало легче дышать. Она глубоко втянула воздух, отгоняя слабость. Лоб был покрыт испариной. Вениаминова сморгнула и сконцентрировалась, пытаясь понять, где она. Через секунду задержала взгляд на подчиненной и взяла себя в руки.

— Не надо, не теребите, — Вениаминова прокашлялась и сделала шаг к кровати, превозмогая минутную слабость. — Это естественно: наркоз очень сильный давали. Вы же сами понимаете — сутки будет отходить.

Женщина еще глубоко вздохнула, отгоняя дурноту, но Ливанская стояла к ней спиной и не обратила внимания.

2

Восемнадцатая городская клиническая больница. 15:50

— Патрисия Яновна, — хирургическая сестра постучала и заглянула в ординаторскую. Ливанская сухо кивнула, и женщина вошла, неуверенно замявшись в дверях. Она бросила взгляд на хирургов, подошла к Ливанской вплотную и понизила голос, сжимая в руках горловину черного мусорного пакета, — я просто не знаю, кому отдать, вроде родственников нет.

Та непонимающе подняла глаза, и Альбина положила пакет на стол:

— Наверное, вам. Вы же вроде… — женщина стушевалась, так и не закончив мысль. — Извините, — и торопливо вышла.

Ливанская проследила за ней взглядом. В ординаторской повисла тишина. Все как-то смущенно прекратили обыденные разговоры и нарочито отвели глаза.

Она решительно встала и, взяв пакет, вышла. Ей все казалось, на нее смотрят, провожают взглядами, и она шла быстро, не оборачиваясь. Остановилась только на площадке между лестничными пролетами. Там никого не было, стояла тишина, в окно просматривалась безлюдная парковка. Ливанская положила пакет на подоконник и медленно развязала стянутую узлом горловину.

Она знала, что там. Сколько раз в больницу по ночам привозили экстренных пациентов и хирурги, разрезав одежду, кидали ее в подставленный сестрой пакет.

Сверху лежали небрежно брошенные хирургами джинсы. Пояс и левая штанина полностью промокли от крови и мочи — значит, Андрей лежал на боку. Она постоянно подспудно задумывалась об этом, сама не понимая, зачем. Иррационально, бессмысленно, но ей надо было знать, как он лежал. И женщина мысленно в сотый раз представляла: как, в какой позе, насколько он чувствовал боль, прижимал ли пальцы к животу, удерживая выступающие внутренности.

Бурые грязные пятна остались везде: на кедах, носках, часах. Она вынимала вещи, складывая их на подоконник, и мучительно пыталась почувствовать запах. Ведь от них должно пахнуть Андреем — его одеколоном, мылом, лосьоном после бритья. Но пахло только железом и почему-то хлоркой. Наверное, пакеты лежали на одной полке с дезинфицирующими средствами. Футболки не было. Ее, скорее всего, разрезали и выкинули. Не было сумки, телефона, пакета с грязным халатом. Она стиснула в пальцах ткань, больше на ощупь, чем на вид, узнавая старые протертые джинсы, светло-голубые, дешевые, с шершавой металлической пуговицей-гвоздем на поясе.

— Быстрее, быстрее, — Андрей торопливо расстегивал на ней рубашку, дергая воротник. Женщина неловко притянула его к себе за шею, другой рукой опираясь о столешницу.

— Ты на сколько заступаешь? — она, задыхаясь, стянула футболку, больно задев горловиной уши, и, не глядя, уселась на стол.

Андрей запоздало расстегнул царапающиеся часы.

— Не знаю, до послезавтра, наверное.

— Плохо, — она перевела дух, нетерпеливо елозя по столешнице, — я послезавтра дежурю, — опустила руки к его джинсам, проталкивая в петлю шершавую металлическую пуговицу-гвоздь.

Она резко выдохнула и стиснула зубы.

Часы сунула в карман халата. Остальное хотела было сложить обратно и выкинуть по пути в ординаторскую, но подняла пакет, и в нем что-то перекатилось. На самом дне лежала тонкая золотая цепочка. И крестик.

Она вытянула цепочку, подвесок, на секунду запутавшись, оттянул ее книзу и повис. Тонкий, дешевый, он почти ничего не весил. Откуда-то взялось иррациональное, настойчивое ощущение, что он пахнет ладаном.

Ливанская пару секунд подержала его на вытянутой руке, а потом наклонилась и выпустила. Цепочка сразу пролетела сквозь решетку вентиляции, крестик зацепился и повис. Она подтолкнула носком ноги, и он с легким звоном провалился внутрь.

Восемнадцатая городская клиническая больница. 17:10

— Здравствуйте, меня зовут Патрисия Яновна Ливанская, — она нервно провела рукой по волосам.

— Я вас слушаю.

Годфрид Херцег ответил по-русски — он прожил в России почти десять лет.

— Я не знаю, может, Андрей вам говорил, я…

Он разговаривал с ней просто и буднично, на ломаном, подзабытом русском. Для него ничего страшного не произошло, это была не его беда. Нет, он не приедет, он человек занятой. Хотя очень сочувствует. Про нее сын, кажется, упоминал, точно вспомнить он не может, но ему очень приятно познакомиться.

На следующий день на карту Андрея пришел внеплановый перевод — восемьсот шестьдесят евро, ровная сумма месячной помощи совершеннолетнему сыну. От такой педантичной точности к горлу подкатила тошнота.

3

4 сентября 2015 года. Пятница. Москва. Восемнадцатая городская больница. 13:40

Вениаминова не так часто поднималась в реанимационное, но в этот раз Ливанская очень просила. Заведующая перелистывала пухлую историю болезни и недовольно хмурилась.

— Вы увеличили вливания? — в том месте, где вклеили утренние анализы, виднелись пятна дешевого желтого клея.

— Да, но без эффекта, — Ливанская, скрестив руки на груди, стояла в изголовье койки, мрачно глядя на заведующую. — Я сделала запись в карте.

Она знала все показатели за двое суток по часам и была твердо уверена: идет кровопотеря.

— Мы увеличили нагрузку на сердце, — Дина Борисовна с сомнением покачала головой. Два раза за время операции стремительно падало давление, оба раза стабилизировали чудом. И все же заведующая надеялась, что организм молодой — обойдется без осложнений, искала причины, чем бы оправдать такой затяжной выход из шока. За четверо суток пациент подавал признаки сознания дважды, но оба раза это было вялое пограничное состояние, при котором он никого не узнавал и толком не просыпался.

Ливанская бросила, как отрезала:

— Перистальтики нет.

Но осторожная Вениаминова снова покачала головой:

— Нужно подождать. Операция была сложная, долгая, не так сразу. По дренажам есть отделения?

— Есть, — та оторвалась, наконец, от разглядывания мониторов.

Дина Борисовна, все еще сомневаясь, подошла к койке. Тампоны сменили недавно, но места зондирования и ввода дренажей уже успели пропитаться сукровицей, и на подсчет отделяемое было слишком обильным с большой примесью крови. Положение было не очень. Парень лежал с головы до ног обтянутый трубками (назогастральный зонд, девять дренажей, кардиомонитор, система жизнеобеспечения, колостома) и был больше похож на аппарат, чем на живого человека.

— Мне не нравится живот. Есть напряжение. Посмотрите, — Ливанская сама подставила Вениаминовой стул, заранее подготовившись к ее приходу.

Та укоризненно отмахнулась:

— Патрисия, вам кажется.

— Я не пьяная и не под наркотиками — мне никогда ничего не кажется, — женщина вспыхнула, но одернула себя и сбавила тон. — Это не нейрогенный шок, а геморрагический. У него кровотечение в полости. Я бы сказала — слетели лигатуры. При перевозке, наверное. — В согласии с субординацией она не озвучила большую вероятность — поставлены были неаккуратно. — Попробуйте пропальпировать сами.

Дина Борисовна согласно кивнула и опустилась на стул. Почему-то ей было некомфортно в маске, вроде как тяжеловато дышать — даже захотелось сказать, чтобы проветрили.

Она бережно коснулась пальцами брюшины. По ощущениям живот несколько вздулся, но, может, ей только казалось. Пациента так перепахали, что сейчас было невозможно что-то внятно определить. Она неуверенно нажала сильнее, даже пальпировать, в сущности, было невозможно — мешали швы и дренажи. Через пару минут Вениаминова сдалась и покачала головой:

— Послушайте, Патрисия, при таких показателях он все равно не выдержит наркоз.

— Хотя бы попробуем. — И вопросительно посмотрела на заведующую: — У меня есть окно в графике.

— Нет. — Вениаминова безапелляционно отрезала и поднялась. — Вы эту операцию не возьмете, — она, будто ненароком, коснулась плеча Ливанской своей полной женственной рукой. — Я проведу сама, попрошу Валерия Арсеньевича ассистировать. Сделаю полную ревизию, если вы правы — устраним кровопотерю. Позвоните в операционную, пусть перевозят, через тридцать минут начнем. И закажите кровь, — Дина Борисовна еще раз глянула на пациента, — побольше.

Ливанская приняла условия и согласно кивнула:

— Как скажете. Я позвоню в оперблок, — она сознавала: как хирург — Вениаминова выше классом.

И она — чужой человек.

4

Восемнадцатая городская клиническая больница. 19:02

Ливанская сидела возле койки и пальпировала живот поступившего пациента, Янка нервически мялась за ее спиной.

— Здесь больно?

Хирург хмуро глянула на мужчину — тот отрицательно покачал головой.

— Зачем врете? — Ливанская сжала губы: — Кому хуже делаете?

Пациент залился краской, еще больше сжимаясь под ее взглядом. Было бы не удивительно, если бы в таком состоянии он и правда не чувствовал боли при пальпации, а не врал осознанно.

Она резким движением закрыла простыней живот:

— У вас же язва обыкновенная — послезавтра прооперируем. Завтра не пить, не есть после семи, днем — жидкий суп. Вечером — клизма.

Мужчина весь обмяк от облегчения, глядя на нее со смесью страха и раболепной преданности:

— А это… оперировать вы будете?

Ливанская, поднимаясь, коротко бросила:

— Я, — и жестом велела интерну выйти вместе с ней. — Ну и чего ты там не могла определить? — за дверью она резко прибавила шагу, сварливо допекая Янку. Диагноз был уже поставлен и подтвержден анализами. От девушки ничего особенного не требовалось, но она отчего-то засомневалась и второй раз позвала хирурга.

Яна стушевалась:

— Но он говорил «не больно, не больно», я и… — она растерянно пожала плечами.

— Он же невротик, по глазам видно, — хирург раздраженно огрызнулась. — Раз и навсегда запомни: когда живот пальпируешь — пациент пугается, ты ему делаешь больно, и он зажимается. Все люди чего-то боятся, бесстрашных не бывает. — Ливанская вдруг странно, буквально на секунду, замолчала, глянув на свои дрожащие пальцы и резко сжала кулак, подавляя тремор. — От тебя требуется не напугать. Они же на лицо смотрят. Если пациент подумает, что ему становится хуже, он так заврется, концов не найдешь. Это ясно?

Та покаянно кивнула.

— Аккуратно обследуешь, за лицом следишь, за мимикой. — Ливанская дотошно делала внушение: — Не слушай, что он говорит, а смотри. Будет больно — заметишь. Сабирова? — она вдруг резко схватила за локоть идущую навстречу по коридору девушку: — Что с вами?

Та торопливо стерла слезы с покрасневшего лица, открыла было рот, но не успела ничего сказать — женщина посмотрела на нее злым жестким взглядом:

— Вы хирург или кто?! Вы в таком виде собрались идти в палату?! — она сделала шаг вперед и понизила голос до громкого свистящего шепота. — Утрите сопли, вы же на работе. Умрет — значит, умрет. — И коротко указала на туалет: — Идите умойтесь.

Девушка судорожно втянула воздух и свернула в сторону туалетов, а Ливанская стремительно пошла дальше.

Мимоходом глянула на часы — операция шла второй час, пора бы уже закончить.

Лапараскопически делать не получалось — мест для входа не было. Хотя наркоз постарались дать по минимуму. Дина Борисовна с тяжелым сердцем посмотрела на мониторы, прежде чем начать щипцами разрезать наложенные швы — снова пришлось открывать всю полость, а сердечные показатели были плохие.

Ливанская оказалась права: брюшина была полна крови. Она не хлестала, но мерно подтекала из разорванных сосудов, и в самом деле слетели две лигатуры. Сначала пришлось накладывать тампонаду, восстанавливать объем крови. Потом уже заново соединять. Заодно сделали ревизию, но ничего упущенного не обнаружили.

К началу второго часа стало резко падать давление. Его удалось нормализовать, но Вениаминова успела испугаться. Заканчивал Майоров один, у завотделением снова закружилась голова. Не настолько, чтобы выходить, но она не решилась дальше работать с пациентом.

5

5 сентября 2015 года. Суббота. Москва. Восемнадцатая городская больница. 04:45

Дина Борисовна вошла в реанимационное отделение и легонько тронула плечо молодой женщины:

— Патрисия.

— Доброе утро, — та подняла на нее слегка воспаленные глаза. — Который час?

Ливанская сидела за столом, заполняя карты осмотра. Почему-то не спалось: вчера она поменялась сменами с Бикметовым — взяла его ночную. Но так и не прилегла ни на диване в ординаторской, ни в сестринской. В крови кипел адреналин, не давал закрыть глаза.

— Почти пять, — заведующая обвела взглядом тускло освещенную палату, задержав взгляд на пациенте напротив. Удивительно, как быстро она начала считать молодого человека пациентом. Всего пара дней, а ей было уже трудно представить его в халате и хирургической пижаме.

— Вы так рано, — молодая женщина поднялась, разминая затекшие плечи и, поймав взгляд заведующей, кивнула. — Просыпался два раза ночью. Кислород почти в норме, сердечный ритм неплохой.

— Когда вы последний раз были дома? — Вениаминова нахмурилась.

Та досадливо дернула плечом:

— Не помню. Кажется, утром тридцать первого, до первой операции.

— Знаете, что, — заведующая решительно взяла подчиненную за рукав, — я вас сниму с операций на сегодня. Выпейте рогипнол и лягте поспите в процедурке. А в случае чего я вас сразу разбужу.

Но та отрицательно покачала головой:

— У меня язва в графике, я обещала взять пациента.

— Вообще, мне кажется, что вам не стоит сейчас оперировать, — Дина Борисовна оценивающе посмотрела Ливанской в глаза, но та была спокойна и собрана.

— С какой стати? — правда спросила чуть резковато, не так, как обычно, но, в общем, по ней не было видно каких-то особых переживаний.

Заведующая еще посомневалась секунду и не стала настаивать.

Восемнадцатая городская клиническая больница. 12:02

Ливанская сидела на корточках, пристально, будто просверливая насквозь, глядя на Андрея. Парень с усилием повернул голову на пару сантиметров и скосил глаза: узнал — взгляд стал осмысленным.

Женщина выдохнула с облегчением и усмехнулась:

— Ну, привет. — Она протянула руку и провела по спутанным тусклым волосам — тактильные ощущения давали больше чувства реальности происходящего.

По-настоящему Гадетский проснулся минут пять назад, еще мутно глядя в потолок, но уже не проваливаясь обратно в сомнамбулически-коматозное состояние. Экстубировали его еще ночью, дышал он сам, кислород в крови был почти в норме. То, что пациент проснулся, первой заметила Наталья — реанимационная сестра. Правда, ее он не узнал.

А Ливанскую точно узнал — глаза стали ясными. Парень даже попытался что-то сказать, но губы так спеклись от сухости подаваемого через маску кислорода, что он не сразу смог их разлепить — связки занемели. Он через силу сглотнул и хрипло прошептал:

— А что, я на операции не умер?

Она усмехнулась:

— Нет, не умер. Ты знаешь, что тебе операцию делали?

— Я вижу, — парень отвернулся, глядя в потолок. Скорее всего, просто не мог больше удерживать склоненной голову. Он перевел дух и уже более внятно проговорил: — Меня зовут Андрей Гадетский, мне двадцать два года, сегодня первое сентября. — На самом деле, было уже пятое, но он об этом не знал. Парень замолчал на пару секунд, дышать было тяжело. Он резко вбирал в себя воздух, практически тут же его выталкивая, после чего пару секунд не дышал вовсе. Андрей прикрыл глаза, потом скосил их вниз. — Ты трубку дренажную держишь, — он сцепил и расцепил липкие, покрытые жесткой коркой губы, — двумя пальцами.

Ливанская действительно механически придерживала верхний дренаж — отвод от травмированной поджелудочной.

— А что за трубки? Меня дренировали? — впервые во взгляде Андрея промелькнуло беспокойство. — Что случилось?

— Не помнишь?

— Нет.

— Тебя шесть раз на нож посадили.

Он с растерянным непониманием смотрел в потолок, задумался на пару секунд, потом сморгнул:

— Не помню.

Ливанская подождала, давая ему собраться с мыслями:

— С тобой следователь хотел поговорить.

Парень снова чуть повернул к ней голову, заволновался:

— Что, прямо сейчас?

— Нет, когда из реанимации переведем, — она рывком поднялась. — Торопиться некуда, все равно никого не найдут.

Андрей вместо кивка прикрыл глаза. Вдохнул, подождал, потом снова повернул голову:

— А что на операции?

Женщина сделала шаг вбок, встав так, чтобы он видел ее лицо:

— Проведено две операции. Трое суток в коматозном состоянии, так что сегодня пятое число. Кровопотеря три с половиной литра, в общей сложности перелито восемь, проведена спленэктомия.

Говорила всю правду, не сглаживая: он — будущий хирург, а не кисейная барышня, удар держать умеет.

— Тонкий кишечник зашит, толстый зашит насколько возможно, было нарушено кровоснабжение брыжейки, так что учти, пока тебе поставлена колостома. Уберем через месяц. Печень слегка задета, поджелудочная — дренирована, обширная забрюшинная гематома — сколько могли, вычистили, зашит мочевой. При первой операции ты дважды давал остановку.

Парень, глядя в потолок, выдохнул и хрипло выдавил:

— Ясно, — помолчал минуту, собираясь с мыслями. — Колостома — это еще одна операция?

— Да, — она кивнула.

— А можно было без нее обойтись?

— Можно, но не нужно. Хирурги решили подстраховаться, я того же мнения. — Ливанская стиснула зубы. — Тебе двадцать два года, я не готова оставить тебя инвалидом. Сделаем лапараскопически, если будет подход.

Андрей согласно прохрипел:

— Понятно.

Женщина искоса глянула на палату, низко наклонилась над кроватью, почти к самому лицу, и тихо спросила:

— Все нормально?

Он утвердительно прикрыл глаза:

— Да, — слова стали едва разборчивы. — Пить хочу.

— Нельзя. Задета поджелудочная, дня четыре будешь оставаться на парентеральном питании. Спи пока — время быстрее пройдет.

6

6 сентября 2015 года. Воскресенье. Москва. Восемнадцатая городская больница.

Потолок медленно вращался перед глазами. Состояние было странное. Поташнивало от боли: ноющая тяжесть сдавливала кишки в тугой пульсирующий узел. В мутном неясном мареве часы слиплись в сплошную тягуче-серую тягомотину. Каждый вздох был отдельным событием, четко отделенным от предыдущего. А время отмерялось лишь шагами реанимационных сестер. Андрей уже научился отличать их по звуку — днем, ночью.

Он слышал, как по палате ходит Наталья. Ей тридцать, у нее тихая походка. Она ненавидит свою работу и, ставя на тумбочки банки, громко стучит. Она огрызается на пациентов.

А это Елена Викторовна, ей уже за пятьдесят, и она шаркает. Еще есть Вероника, совсем молоденькая, ничего не умеет. Катерина, она ласковая и всех жалеет, ей здесь не место.

Умом Андрей понимал: они заглядывают раз в три часа — ставить обезболивающее. Но для него это время то проскакивало незаметно — вот Елена Викторовна закрыла за собой дверь, и уже вошла Вероника — то тянулось бесконечно долго и мучительно.

Они втыкали шприц в канюлю, и, спустя секунду, появлялось пугающее чувство падения в пустоту, потолок стремительно уезжал перед глазами, бок аппарата жизнеобеспечения — единственное, что он видел — ускользал кренясь. Появлялось ощущение приближающейся смерти. Потом это проходило, наступала сомнамбулическая апатия, с медленно зарождающейся где-то внутри тянущей болью. Она звенела, зудела, становилась громче, фокусировалась в животе, захватывала все тело, пока не становилась нестерпимой.

— Ммм, — Андрей странно, будто со стороны, услышал мычащий звук и только потом понял, что стонет он сам.

— Эй, парень. Парень, тебе плохо?

Скосить глаза было трудно. Будто веки болели и белки.

Прошло уже двое суток, как он находился в сознании. Но уследить за течением времени Гадетскому было трудно. Он даже не замечал, что не один. А, между тем, реанимация была заполнена почти под завязку. На койке справа лежал бодрый мужичок, сочувственно глядя на соседа:

— Тебе больно, что ли? Может, врачей позвать — чего они не чешутся?

Андрей с трудом разлепил покрывшиеся жесткой коркой губы и что-то ответил. Вернее, это ему так показалось — сначала он не смог выдавить ни звука. Потом сосредоточился:

— Кого?

— Да ты не боись, — мужик в доказательство спустил ноги с кровати, — я вставать могу. Меня Роман зовут.

— А… Андрей.

В отличие от Гадетского, мужик лежал, одетый в пижаму. И у него было одеяло — странно для реанимации. Роман будто услышал вялые апатичные мысли соседа и пустился в жаркие объяснения:

— У меня плечо переломано, спицы вставили. Не поверишь, — мужик возмущенно махнул рукой, — неделю пролежал, хоть бы что! Уже выписывать собрались — снимок сделали — о-ба-на, а, оказывается, они мне легкое чуть не проткнули. Ну и упекли меня сюда — на лежачее. Хоть бы газет, что ли, принесли, уроды.

В самом деле — так проткнуть легкое могли только уроды. Андрею захотелось смеяться, он даже чуть скривил губы, отворачиваясь — в потолок смотреть было не так больно:

— Ты лежи… не… вставай, — язык не слушался. Казалось, он опух, онемел и с трудом двигался в пересохшем рту. — Тебе… нельзя.

Мужик с сомнением пожевал губами, но все же улегся:

— Ну, гляди, надо будет, скажи, — он помялся минуту, а потом заговорщически прошептал — звонко, на всю палату: — Слушай, парень, ты это… у тебя тут блат, что ли?

Тот, не отрывая глаз от потолка, разлепил губы. Лежать не в одиночку, а в компании, было легче. Когда звучит чей-то голос, не слышно, насколько неровно бьется сердце, и в голове не так шумит. А, главное, не теряется ощущение времени.

— Я работаю… тут.

Мужик оживился и приподнялся на локте. Андрей хотел было сказать ему, что таких движений ему делать нельзя — можно либо прямо лежать, либо прямо стоять, но сил не было.

— Вот не повезло тебе, — дядька сочувственно поцокал языком, глянул на дверь палаты и спросил: — А ты не можешь попросить, чтобы газет принесли, а? — он упреждающе закивал. — Я тебе вслух почитаю.

Гадетский хотел ответить, но потолок в очередной раз накренился и медленно поехал. Смысл слов начал ускользать.

Мужичок еще раз попытался его окликнуть, но понял, что это бесполезно, и с сожалением откинулся на койке, мечтательно глядя вверх:

— Эх, мне бы газету.

7

7 сентября 2015 года. Понедельник. Москва. Восемнадцатая городская больница. 16:20.

Малика в первый раз с прошлого месяца зашла в реанимацию — до того Ливанская властно запретила «шляться в отделение», и у девушки не хватило духу с ней спорить.

В каком-то смысле она и сама боялась увидеть Андрея. За время обучения интерны не раз поднимались в реанимацию и смотрели на лежащих там людей, но это было похоже на экскурсии. Чужие пациенты — чужие страдания, боль, смерти.

Она заранее настраивала себя на что-то подобное, но все равно оказалась не готова. Если бы Малика не знала, что Андрей лежит на третьей койке по левому ряду, то не узнала бы его. Казалось невозможным так похудеть за несколько дней: щеки запали, расцветившись тенями и красными пятнами. Все места, где в доступ выходили вены, были покрыты гематомами разной степени свежести. Живот — сплошь в пропитанных сукровицей тампонах и дренажах. Кожа приобрела серый оттенок.

— Как ты себя чувствуешь? — девушка, стараясь не задеть трубок и катетеров, сжала его сухие пальцы.

— Как будто меня прооперировали дважды.

То, что Андрей пытался шутить, произвело жутковатое впечатление. Вдруг появилось такое острое неожиданное понимание: как раньше — уже никогда не будет, он инвалид. Малика судорожно втянула воздух, по щекам, пропитывая маску, потекли слезы.

— Ну чего ты ревешь? — Гадетский раздраженно выдохнул, едва шевеля губами.

Андрей дрожал, и это было страшно. Похоже, сам он не ощущал, как мелко немощно трясется подбородок, руки, плечи, губы. И дышал резко, надрывно, то и дело пропуская вдох, будто не собирался делать следующий.

— Где Ливанская? — он смотрел в потолок, держа в голове какую-то важную, но невысказанную, мысль. Тихий голос шелестел едва слышно и странно было, что он идет изо рта, когда губы так мелко безвольно трясутся.

— На операцию ушла.

Парень на пару секунд прикрыл глаза, собираясь с силами:

— Попроси ее зайти поскорее. Мне надо, — он с усилием сглотнул, — поговорить. Какое сегодня число?

— Седьмое. Ты уже неделю здесь.

— Знаю. Только… не помню почти ничего. Ты уже приходила?

Девушка робко присела на подставленный к кровати стул и погладила холодную шершавую руку:

— Нет, мне Ливанская запретила.

Гадетский зажмурился, перетерпел болевой спазм и продолжил значительно тише:

— Это я попросил… нечего на это смотреть. Почему тут так холодно?

Малика почувствовала, как он неожиданно больно сжал ее руку, и как затряслись пальцы от этого усилия. И ему, похоже, в самом деле было холодно, несмотря на то, что в палате тепло — даже душно. В реанимации пациенты лежали неукрытые или отчасти укрытые тонкими простынями, неловко распятые на жестких койках-трансформерах. С отходящими в разные стороны дренажами и расставленными по полу контейнерами для сбора отделяемого. Тихо, но назойливо-неприятно, шумели аппараты.

— Тебя скоро в палату переведут, — она с жалостью наклонилась ближе.

— Не надо говорить со мной, как с пациентами, — парень уловил это движение. — Я здесь надолго, — коротко глянул на нее, резко, хоть и тихо, отрезал: — И сделай одолжение, не реви, — отвернулся, — ты же врач.

Ливанская зашла только ближе к вечеру после обхода, когда закончила все плановые операции. Андрей болезненно-мутными глазами проследил, как она взяла в руки историю. Видно было, что он ее ждал — и нетерпеливо задал засевший в голове вопрос:

— Что… мне колют?

Женщина неторопливо, не отрывая глаз от записей, присела рядом с койкой, пролистала последние анализы, нахмурилась и подняла с полу банку, разглядывая на просвет отделяемое по дренажу.

Он коротко и настойчиво поторопил:

— Что?

Та еще поколебалась секунду, потом, будто нехотя, пожала плечами:

— Промедол[1].

Андрей тяжело перевел дух.

— Снимай.

И хотя голос было едва слышно — это было решение. Ливанская медленно поставила на пол бутылку, подумала, потом с сомнением покачала головой:

— Давай переведу на меперидин или петидин. Попробуем в малых дозах. Не сможешь терпеть — увеличим. Потом будем медленно снижать.

Уже где-то на середине своих слов она поняла, что говорит впустую, он уже все решил. Андрей, сжав зубы, смотрел в потолок:

— Я сказал — все отмени.

Женщина раздосадовано выдохнула и наклонилась вперед, уперевшись локтями в колени. И убеждающе посмотрела в глаза:

— Ты себе боли эти представляешь?

— Снима…ай. — Андрей дышал тяжело и натужно, от боли зрачки были так расширены, что казались почти черными. Он посмотрел в глаза, — я с них потом не слезу.

Она несогласно покачала головой:

— Давай решать проблемы по мере их поступления, — он не реагировал. — Андрей, я понимаю, что упрямства тебе не занимать, но так терпеть ты не сможешь.

Гадетский отвернулся, снова глядя в потолок, и как-то странно, желчно усмехнулся:

— А ты не представляешь, как я могу терпеть, — и стиснул зубы, озвучивая окончательное решение: — Снимай с жестких обезболивающих.

Как врач Ливанская имела право проигнорировать желания пациента — это была зона ответственности хирурга — ее решение. И, в принципе, могла даже привести разумные аргументы. Но промолчала.

[1] Промедол — это наркотический анальгетик из фармакологического класса опиоидов, синтетический аналог фенилпиперидина, производное молекулы морфина.

8

8 сентября 2015 года. Вторник. Москва. Восемнадцатая городская больница. 12:20.

По прошествии недели, отделение успокоилось. О случившемся подзабыли. Отсутствие одного из интернов большой роли не сыграло. Его даже не особенно заметили, разве что Майоров, лишившийся протеже, да интерны: конкуренция в группе не то что уменьшилась, а просто сошла на нет. Пантелеев естественным образом занял место лидера, и теперь именно его брали на интересные операции и в ассистенты. Он практически не вылезал из операционной.

Единственным хоть сколь-нибудь заметным изменением стало то, что Ливанской теперь разрешалось курить в ординаторской. Особо пострадавшей стороной ее никто не считал, но возразить или одернуть не решались. Так что теперь кабинет постоянно был заполнен дымом, стремительно впитывающимся в стены.

Еще Слепов неожиданно почувствовал себя лучше и через четыре дня был выписан по собственному желанию. В полном согласии с несправедливостью жизни, Ливанская была уверена, что он проживет еще десяток лет без каких-либо вмешательств.

— Патрисия Яновна, зайдите к Вениаминовой, — дверь открылась и тут же захлопнулась.

Женщина встала, торопливо затушив окурок, и вышла. Майоров тут же распахнул фрамугу.

Дина Борисовна подняла глаза, встретив взглядом хирурга:

— Проходите-проходите. Я хотела с вами поговорить.

Ливанская, прямая, как палка, замерла у дверей:

— Я не буду извиняться.

Заведующая глянула на нее хмуро и сосредоточенно и в некотором раздражении кивнула на стул:

— Сядьте.

Та нехотя подошла к столу и опустилась на жесткий табурет. Она была готова к выволочке, взысканию, даже к увольнению. Не была готова только извиняться.

Но, к ее удивлению, Вениаминова глянула на закрытую дверь, сняла очки, потерла переносицу и совсем другим тоном добавила:

— Патрисия, я понимаю. И в чем-то вы, безусловно, правы, но нельзя же доводить до такого, — она тяжело, устало вздохнула и оперлась лбом о сжатые пальцы. Ливанская почувствовала себя неуютно.

Вчера Дину Борисовну ошарашили вопиющей новостью: Патрисия Яновна Ливанская — одна из хирургов ее отделения, ударила Веронику Маршеву — сестру реанимационной палаты. И, по словам бьющейся в истерике девушки, это была не пощечина. Та буквально выкинула ее из палаты, подкрепив физическую боль грубым оскорблением.

Но, положа руку на сердце, Дине Борисовне совсем не улыбалось отчитывать подчиненную. Та не девочка — сама все понимает. Кроме того, Вениаминова прекрасно сознавала ее резоны, и все же, как завотделением, оставить инцидент без внимания не могла.

— Мне сказать, что я нечаянно? — женщина напряженно и даже с некоторым вызовом смотрела в стену, а не на начальницу.

Та вздохнула и посмотрела на нее устало и с разочарованием:

— Скажите правду, — и, помолчав, добавила: — Вы хоть представляете, что я от Инессы Викторовны выслушала?

До этого момента Ливанская не подумала о Дине Борисовне — что та попытается защитить своего хирурга — о неприятном разговоре с завреанимацией, когда Вениаминовой пришлось договариваться и улаживать конфликт прежде, чем он дошел до главврача. На щеках женщины выступили красные пятна. Она помолчала минуту, а потом, сжав губы в такую тонкую полоску, что они стали едва видны, повернулась к начальнице:

— Я не жалею, — и скороговоркой, сквозь зубы зачастила: — Вы вообще видели, что там творится?! Катетеры не промываются, канюли не меняются. Сестры ходят по реанимации в обуви, разговаривают по сотовым. Десять раз переделывают одни и те же анализы. Они чай пьют чаще, чем заходят в палату. Судно поставить некому, сестры посылают их к санитаркам — неходячих! — и досадливо бросила: — Да мы сами виноваты — скидываем пациентов на родственников. А в реанимации до них вообще никому дела нет. И все вроде нормально, пока своей шкуры не коснется, — она на секунду замолчала, резко сглотнув. — Меня вот коснулось.

— Патрисия, — Вениаминова устало и сочувственно покачала головой, — вы хирург — не администратор, вам сложно, наверное, понять специфику…

— Да куда уж мне! — она вспыхнула и стушевалась. — Простите, Дина Борисовна, — и через силу выдавила: — Перед вами я, конечно, извиняюсь, но перед ней не буду. — Пару секунд она ждала, что скажет Вениаминова — разнос или взыскание — но та молчала. Наконец, Ливанская, не поднимая глаз, спросила: — Я могу идти?

Завотделением подумала, устало вздохнула и разочарованно махнула рукой, закрывая инцидент.

9

9 сентября 2015 года. Среда. Москва. Восемнадцатая городская больница. 19:20

— Вошли, встали вокруг меня, — Ливанская, в маске и бахилах, быстро пересекла реанимационную палату, остановившись у последней койки в левом ряду.

Группа интернов суетливо проследовала за ней. На самом деле, они не так часто заходили в эту длинную, как вагон, палату, разделенную посредине глухой стеной и завешанную ширмами (по мере надобности, бывало, что мужчин и женщин клали рядом). Сидящая за столом медсестра вяло кивнула в ответ на приветствие. Ребята прошли мимо шкафов с медикаментами, холодильника, сейфа. Дальше уже стояли койки с аппаратами искусственного дыхания. Каждый ненароком взглянул по сторонам, но где лежит Андрей даже поняли не все. Наверное, она и прошла так быстро, чтобы не дать им возможности для этого мелочного любопытства.

— Ильин Николай Игоревич, — женщина облокотилась о край кровати пациента, находящегося в коме, и повернулась, держа в поле зрения всех интернов. — Шестьдесят восьмого года рождения, — хирург резко повернула голову влево: — Пантелеев, вы присутствовали на операции, доложите о пациенте.

Ленька моментально преобразился, расправив плечи. Ильина привезли вчера на «скорой». Профессиональный спасатель, упал с высоты десять метров. Чудом остался жив.

— Перелом малой берцовой кости, двойной перелом таза. Повреждения внутренних органов. — Интерн по памяти пересказывал операцию, пока откуда-то сзади на его голос не наложился скрипящий стон, сначала едва слышимый, потом неожиданно набравший громкость вместе с коротким выплеском боли. Ленька запнулся.

— Дальше, — Ливанская непреклонно посмотрела на Пантелеева.

— Под общей анестезией была проведена полостная операция. Обнаружены повреждения внутренних органов, образовавшиеся в результате травмирования острыми краями костей таза, по показаниям…

Его голос снова перекрылся громким воющим стоном. Пантелеев замолчал на полуслове, девчонки заметно стушевались. Еще пять минут назад трагедия, случившаяся с их однокурсником, казалась далекой и ненастоящей, будто он лежал в какой-то другой реанимации, совсем не в их отделении. Теперь же она обрела пугающие черты реальных человеческих страданий.

— Дальше, — Ливанская бросила приказ и, резко оттолкнувшись от перил кровати, вышла из палаты. Вернулась она, спустя буквально пару минут, которых хватило, чтобы открыть запираемый шкаф с наркотическими препаратами и подготовить шприц.

Ленька по инерции еще продолжал что-то невнятно бормотать, но его никто не слушал. Всем было не по себе.

— Громче, я не слышу! — хирург прикрикнула с другого конца палаты, закрыв своей спиной стойку капельницы.

Женщина наклонилась, втыкая иглу в трубку.

— Не надо, — Андрей не выговорил, а выплюнул из себя хрип и зажмурился от накатившей волны боли.

Она понизила голос до злого свистящего шепота:

— Ты же сдохнешь! Ты чего добиваешься — болевого шока?!

— Не надо мне промедола. Не коли. — Андрей тяжело задышал, но каким-то неимоверным усилием поднял руку, отводя ее ладонь с иглой.

Несколько секунд женщина была готова сделать по-своему, но потом швырнула так и не использованный шприц на подставку.

— Как хочешь, — бросила сестре: — Уберите. Поставьте спазган. Я не слышу! — она повернулась к Пантелееву, и парень, вздрогнув, зачастил в три раза громче, перекрывая все возможные звуки.

10

10 сентября 2015 года. Четверг. Москва. Восемнадцатая городская больница.

За день в палате многое изменилось: с утра привезли парня с ДТП, а к вечеру Романа перевели в общее отделение. Тот долго прощался с Гадетским — в таких обстоятельствах быстро привыкали друг к другу — даже пообещал было навещать, но потом спохватился и сказал, что будет справляться через сестер.

В одиночку стало тяжелее, особенно с приходом ночи. Спать у Андрея не получалось. Он все время находился в состоянии какого-то вязкого полузабытья, но, как ни старался, уснуть не мог — боль. У Романа тоже была бессонница, и он по полночи травил байки. Рассказывал бородатые анекдоты, какие-то истории из своей жизни, из жизни своих знакомых и знакомых этих знакомых. Гадетский слов почти не разбирал, но мерное журчание голоса не давало забыть, что он еще жив.

От него же Андрей узнал, что место напротив свободно. А на крайней койке лежит овощ — молодой парень с несчастного случая на химзаводе. Второй месяц уже лежит, и к нему редко кто подходит — только катетер промыть, капельницу заменить.

Теперь койка слева, где лежал Роман, была пуста, а напротив хрипло дышал парень с ДТП. Он был такой же тяжелый, как Гадетский, весь переломанный, на аппарате Елизарова, с трубками. Вместо баек тишину теперь резало его надрывное дыхание.

Ночью стало холодно. Открылось окно, и в него задул ледяной ветер, хотя еще несколько дней назад стояла жара. Теперь казалось, что это было в другой жизни. Андрея всего трясло, он слышал, как клацают друг о друга зубы. Озноб невозможно было унять, и вместе с ним, как ему казалось, тряслась и койка, и вся комната. В какой-то момент зашла сестра — была очередь Натальи. Гадетский просил закрыть окно, но та сказала, что ему кажется — окна закрыты, это ему приснилось.

Она вышла, и тогда тот парень с ДТП впервые подал голос. Он сначала стал тихо постанывать, потом бормотать что-то. Обколотый обезболивающими, начал двигаться на койке. Андрей пытался сказать ему, что нельзя этого делать, но тот не слышал — дергался, пытаясь освободиться от дренажей и выдернуть их из живота. Пока одна нога не соскользнула с края кровати. Тогда парень заорал от боли.

С полчаса или, как показалось Андрею, почти всю ночь, тот так и лежал в раскорячку, не в состоянии двинуться и подтянуть ногу. И кричал.

Гадетский тоже кричал — он звал сестру. Долго звал, пока не осип. Парень на койке уже замолчал, а он все кричал и кричал. Стало еще холоднее, от ветра со стола возле окна с грохотом упала и разбилась банка.

Потом Андрей то ли уснул, то ли впал в сопорозное состояние. А когда открыл глаза, было уже светло. Окно заперли, осколки убрали. Парень на койке напротив был с головой накрыт белой простыней — ждали перевозку.

Весь текущий день у Андрея было странное спутанное сознание. Он пытался звать сестер помочь ДТПшнику даже через много часов после того, как того увезли санитары морга. К вечеру он уснул, а, может, ему это только показалось.

Когда он открыл глаза, около койки, поджав под себя ногу, сидела Ливанская и внимательно листала сестринский журнал. Странно, но особой боли он не чувствовал, даже в голове просветлело.

— Ты мне обезболивающее вколола?

Она подняла голову, глаза женщины были красные и воспаленные:

— Нет, мы же договорились, — она пожала плечами и снова уткнулась в листы.

Андрей удивленно прислушался к себе, а потом зажмурился и жарко выдохнул от накатившего облегчения:

— Я после диспансера… даже травки… ни разу не курил.

Ливанская секунду помолчала, а потом, не поднимая глаз, кивнула:

— Я знаю.

Умом она признавала правильность такого решения, даже где-то уважала его: либо перетерпеть, либо… Все лучше, чем вернуться на иглу.

Но по-настоящему его принять так и не могла.

11 сентября 2015 года. Пятница. Москва. Восемнадцатая городская больница.

Через неделю Гадетскому удалили дренаж с поджелудочной. Сама процедура не выделялась ничем особенным, но для Андрея была событием знаковым. Больше психологически, чем физически, но доказывая: есть какое-то движение вперед.

Катерина срезала два окружных шва, долго возясь с перетянутыми узлами, Майоров велел глубоко вздохнуть — внутри на какой-то момент стало очень горячо и, пожалуй, больно, после чего трубка влажно выскользнула наружу. Катя промыла отверстие, и место введения дренажа скрылось под густо пропитанными мазью тампонами.

Скорее всего, Гадетский это додумывал, но ему показалось, что стало чуть легче дышать.

11

13 сентября 2015 года. Воскресенье. Москва. Восемнадцатая городская больница. 23:40.

Девушка была большая, даже полная. И это учитывая, что она почти две недели провела в инфекционной больнице — практически все время под капельницами — и находилась на грани истощения. Ничего не ела, страдала от бесконечной рвоты, водянистого стула и беспрерывной ноющей боли в животе. По крайней мере, так это звучало со слов матери.

Направления у них не было, диагноза тоже, не было даже выписки из больницы. Доведенные до отчаяния безрезультатным лечением, родители просто схватили дочь в охапку и привезли в восемнадцатую. Больница не дежурила, и они долго молотили в запертые двери приемного отделения, прежде чем сонный охранник не открыл дверь и, ругаясь сквозь зубы, не вызвал врачей. Ливанская спустилась в пустое полутемное приемное и зашла в смотровую. Девушка лежала, неловко изогнувшись на жесткой кушетке и затравленно глядя в стену.

— Давай я посмотрю, — в глазах пациентки мелькнул страх, и Ливанская добавила, — не бойся, я тихонько.

Она положила чуть согнутые пальцы в левый нижний угол оголенного живота и слегка нажала ладонями.

Поверхностная пальпация практически ничего не выявила — живот был напряжен, но только слегка — причем, со странной локализацией где-то в центре, а на вопросы о боли девушка, как заведенная, повторяла: «Не больно, не больно, не чувствую».

Врала, скорее всего.

— Ладно, полежи, я пока с родителями твоими поговорю.

Женщина быстро вышла из смотровой. В коридоре у стены с робкой надеждой стояли напуганные, уставшие мужчина и женщина средних лет. Хирург подошла и пожала плечами:

— Сейчас мы ее поднимем в палату, быстро прокапаем и заберем в операционную.

— Что?! — женщина испуганно посмотрела сначала на нее, потом на мужа, и снова на врача: — Вот так сразу?! А что с ней?

Ливанская набрала номер Блажко после некоторого сомнения. О нестандартном случае надо было доложить, но будить доцента среди ночи — только злить лишний раз.

И, разумеется, он пришел в негодование, тем самым заставив ее оправдываться:

— Я уверена: там что-то есть.

— У пациентки нет ничего хирургического, — голос в трубке звучал сварливо и недовольно.

Женщина раздраженно переложила трубку с правого плеча на левое, продолжая заполнять титульник:

— Вам откуда знать?

— У вас нет диагноза! — доцент повысил голос. — Смирновский же сам ее смотрел и ничего не нашел. Вы там что, собрались резать здоровую пациентку — без диагноза?!

Ливанская вспыхнула:

— Смирновскому восемьдесят лет! Я не умаляю его заслуг, но сейчас он уже правую почку от левой не отличает.

Судя по словам родителей, профессор-светило смотрел девочку дважды: первый раз на прошлой неделе, когда она поступила в стационар, второй — два дня назад. И оба раза с пеной у рта доказывал, что ничего хирургического: острое отравление, оставить в инфекционном и добавить антибиотиков. УЗИ ничего не показывало, простая пальпация тоже, ректальное УЗИ сделать не получалась — девушка не давалась, кричала и плакала. Судя по всему, гинекологии там не было, внематочной быть не могло, для аппендицита нехарактерная локализация, а по анализам — страшнейшее воспаление.

— А я вам говорю — положите в отделение, назначьте анализы, и будем наблюдать.

— Степан Наумович, какие там еще анализы можно назначить, ее вдоль и поперек уже обследовали, я ничего нового не найду. Просто дотянем, что она у нас в отделении умрет.

— Отправьте ее на МРТ. Мне вас что, учить надо?! — доцент яростно пыхтел в трубку.

Ливанская тоже начала горячиться:

— И кто его будет ночью делать?! Вы что, смеетесь?!

Пару секунд длилось молчание, потом Блажко вкрадчиво и раздельно произнес:

— Я вам запрещаю оперировать. За все свои поступки отвечать будете сами.

И бросил трубку. А она знала, что пациентка хирургическая — чувствовала.

Ливанская, молоденькая, полная запала девчонка, не боялась ничего. Даже осматривать моджахеда, сверлящего ее ненавидящим взглядом, который с удовольствием убил бы ее на месте.

При условии, что мог бы подняться с пола.

Разговаривать с ней он тем более не желал, предпочитая умереть мучеником Аллаха.

— Он не хочет, чтобы ты его резала, — Муки покачал головой.

Но та только беззаботно рассмеялась:

— Да плевать мне, что он хочет.

Она явно не понимала ни слова из горячей, обращенной к потолку речи возбужденного пациента. Терапевт сжалился:

— Хочешь, я его опрошу?

— Да на кой черт?! Время только тратить. Сейчас Сэм освободится, и в операционную заберем.

Муки недоуменно нахмурился:

— А откуда ты знаешь, что он хирургический?

— Вижу, — она подняла глаза и, глядя на лицо приятеля, рассмеялась. — Брось, толку мне с их «больно, больно, везде больно». Я на реакцию смотрю. Если больно — сразу вижу, — девушка усмехнулась. — Когда языка не понимаешь, знаешь, как интуиция развивается? Вот зуб даю — хирургический. — И без тени сомнения вскочила, распахнув дверь процедурки: — Абдиз, доктора Сэма зови!

— Патрисия Яновна, Патрисия Яновна, — Янка почти бегом вошла в ординаторскую, после темного коридора показалось, что там ослепительно яркий свет. Стояла ночь, и отделение уже спало, за исключением дежурных. — У вас операция сейчас?

Та неопределенно хмыкнула в ответ и захлопнула историю.

— Патрисия Яновна, вы же обещали взять меня ассистировать. Может сейчас, ведь…

Женщина, не дослушав, раздраженно повысила голос:

— Тебя мне сейчас недоставало. Иди спи, не маячь перед глазами.

Она, не глядя, обогнула раздосадованную девушку и вышла.

12

14 сентября 2015 года. Понедельник. Москва. Восемнадцатая городская больница. 06:10

— Привет.

Ливанская, поджав ногу, села на стул возле койки — операция закончилась всего пятнадцать минут назад. В реанимации уже включили яркий свет, сестры ходили по отсекам — записывали утренние показатели, разносили градусники.

Дренажи у Андрея были убраны, осталась только одна трубка из мочевого и колостома. Парень не спал, лежал — следил за сестрами. В монотонном однообразии палаты это было единственное, за что мог уцепиться глаз.

Двери с грохотом распахнулись, девушки в стерильных зеленых пижамах втолкнули и с дребезжанием повезли между коек каталку с прооперированной пациенткой. Ливанская проследила за ними взглядом от самых дверей до отсека в конце коридора. Гадетский тоже посмотрел на пациентку, потом поднял голову:

— Что за операция была?

Женщина пожала плечами и уклончиво бросила:

— Просто операция, — устало вытянула ноги, коснулась рукой волос Андрея — пальцы моментально покрылись жирной пленкой. — Надо тебе голову обрить, дотронуться противно, — она с усилием потерла затекшую за несколько часов шею.

— Надо. — Он медленно, с усилием, повернулся так, чтобы видеть ее лицо. — Устала?

Ливанская неопределенно покачала головой:

— Да так, — она на пару секунд замолчала, задумчиво глядя в стену, и резко сменила тему: — Уролог не приходил?

— Нет, — Андрей повел головой — на затылке до ломоты болела кожа, волосы слежались и слиплись торчащими в разные стороны колтунами. — А его вызывали?

— Вчера, — она принялась просматривать ночные записи сестер. — Завтра еще раз позвоню.

Парень нетерпеливо хмыкнул:

— Ну так убери трубку сама.

— Ты же знаешь, не я ставила — не мне и убирать.

Он досадливо поморщился:

— Тогда поторопи. Я хочу завтра уехать домой.

Ливанская только вяло улыбнулась — после нескольких часов бесперспективной и бессмысленной работы у операционного стола хотелось полежать — отключиться. В больничной реанимации официальная смертность была под тридцать процентов — девочка с перитонитом сегодня, в крайнем случае, завтра пополнит статистику.

— Я не лягу в общую палату. Тут слишком много знакомых. — Андрей поднял к лицу высохшую, чуть подрагивающую руку и неуверенно отер лоб. — Лучше дома отлежусь.

Она повернулась, посмотрела на него и отложила журнал. В общем, она вполне могла понять звериное желание зализать раны в своем углу, подальше от любопытных взглядов. Но не сейчас.

Ливанская пожала плечами:

— Давай переведем тебя в общую палату. Полежишь пару недель, потом посмотрим.

Но тот ее даже не слушал, уверенно и упрямо смотрел прямо перед собой.

— Я сказал — завтра. Хватит с меня.

13

Восемнадцатая городская клиническая больница. 14:10

Железная каталка с грохотом ехала по неровному полу, сестра, поднатужившись, втолкнула ее в дребезжащую железную кабину, отчего голова пациента, только что забранного из операционной, отчаянно замоталась из стороны в сторону. Ливанская проследила глазами, как закрылись двери лифта, и устало сдернула с себя одноразовый зеленый халат.

— Поздравляю. Я слышал, вы провели-таки ночью операцию. Десять к одному, что до завтра пациентка не дотянет. — Непонятно, каким образом такой массивный мужчина, как Блажко, умудрился подойти к ней настолько тихо, что она не услышала. Женщина устало огрызнулась:

— А что, без операции было бы лучше?!

Доцент скрестил руки на животе, неприязненно глядя на коллегу:

— Было бы меньше вопросов. Почему посредственный хирург, как вы, на себя ответственность за такие решения берет?

— А что мне оставалось делать?! — она резко повернулась, глядя в глаза старшему хирургу. — Никого другого не было.

— Не было, — согласно кивнул Блажко. — И диагноза у вас не было. Вам что, Смирновский сказал? «Нехирургическая».

Ливанская вспыхнула:

— Но она же была хирургическая. Там была полная полость гноя.

Доцент спесиво поджал губы:

— А вы об этом знали, когда брали пациентку на операцию?

Та выдохнула и вынужденно отвела глаза:

— Нет, не знала. Но я считала, что права. У меня не было вариантов.

— В самом деле? — Блажко говорил на удивление спокойно и рассудительно. — А вам не приходило в голову назначить МРТ? Вы вообще слышали о таком способе диагностики?

Ливанская чувствовала, как от унижения вспыхнули щеки:

— Среди ночи?!

Тот вкрадчиво предложил:

— Значит, надо было утра дождаться.

— Не дожила бы она до утра!

— А сейчас что, дожила? — Блажко вопросительно посмотрел на хирурга. В самом деле, можно ли считать удачной операцию, после которой пациентка, скорее всего, умрет?

Аномально расположенный аппендикс — почти в середине брюшной полости, две недели находящийся в состоянии острого воспаления, пока девочка лежала в инфекционном отделении. Перитонит сдерживался только бешеной дозой антибиотиков, которые лили в нее, не переставая, и развился буквально за несколько часов до операции. Ливанская, конечно, сделала все, что могла: поставила проточно-промывную систему, дала декомпрессию кишечника, откачала двухлитровую банку гноя.

Но тут Блажко прав: десять к одному, что до завтра она не доживет. Слишком истощенный организм, плюс сепсис.

— Вы знаете, какой у нас процент смертности? — он раздувался от возмущения. — Что она вообще делала в нашем отделении?!

— Она пациентка, — женщина развела руками, — а мы больница.

Блажко несколько секунд смотрел на нее, а потом неторопливо вытащил из кармана сотовый.

— Знаете что это такое, Ливанская? — издевательски поднес аппарат прямо к ее лицу: — Это телефон. Видите, у него кнопочки имеются. У вас в Африке такие были?

Женщина скрипнула зубами.

— Так вот. Если нажать на кнопочки, то можно вызвать «скорую». И она приедет. И отвезет пациента в дежурную — слышите, Ливанская? — дежурную больницу. А вы нам тут трупы плодите. Вы правильно заметили, это больница, а не ваша частная лавочка, чтобы таскать сюда всех знакомых. Что, думаете, я не знаю, откуда тот взялся? — мотнул головой: — Который с онкологией. На первый раз я закрыл глаза, но вы уже переходите границы.

Она стиснула зубы и ничего не ответила.

— Ливанская, — доцент с выраженной неприязнью посмотрел ей в лицо, — благодарите Бога, что она вообще хирургическая оказалась, и вы с диагнозом не ошиблись. Вы хоть думали, какие будут неприятности, если разрежете без диагноза?! Это же халатность. Себя под статью подгоняете — черт с вами. Но вы же отделение втягиваете.

Она выдохнула и только из чистого упрямства бросила:

— Но я же не ошиблась!

— У вас было четкое, — Блажко выпрямился, — недвусмысленное указание: не оперировать. Вы же считаете себя выше установленных правил и субординации. Так что я просто вынужден написать докладную главврачу.

Ливанская выдохнула и вздернула подбородок:

— Да ради Бога!

14

Восемнадцатая городская клиническая больница. 17:40

Вениаминова смотрела на сидящую перед ней Ливанскую с удивлением и недовольством:

— Я вас не понимаю, — завотделением хмурилась и качала головой. — Вы же сами настаивали, чтобы из реанимации не переводить. А теперь в тяжелейшем состоянии выписать хотите, — она скрестила руки на столе: — Что по анализам?

Ливанская нехотя повела плечами:

— Слабая положительная динамика.

Завотделением досадливо бросила:

— Вы с ума сошли?

— Дина Борисовна, под мою ответственность.

Вениаминова отвернулась, захлопнула лежащую перед ней историю и бросила:

— Вы не сможете подписать за него отказ от госпитализации.

— Сам подпишет, — спокойно ответила Ливанская, — он же в сознании.

В сущности, отделению, как и его заведующей, было все равно — если пациент подпишет выписку по собственному желанию, больница за него отвечать уже не будет. Но все же, Гадетский — человек не чужой, а Ливанская — свой хирург. Так что абсурдность решения вызывала у Вениаминовой нескрываемое раздражение. Она молча перекладывала на столе папки, не глядя на подчиненную, и давая почувствовать свое недовольство.

Та поколебалась, а потом вопросительно посмотрела на заведующую:

— Дина Борисовна, я только хотела попросить вас, — она замялась на секунду: — Мне сейчас понадобятся две сменные медсестры для ухода — на платную подработку. Это можно устроить?

Вениаминова раздосадовано кивнула:

— Да, конечно.

— Только посообразительнее, если можно.

— Ну, само собой, — Дина Борисовна глубоко вздохнула, оставила в покое бумаги и, подняв голову, посмотрела подчиненной в глаза: — Патрисия, вы не думали взять отпуск?

Та замерла на секунду и ощутимо подобралась:

— С какой стати?

— Ну, — заведующая замялась, подбирая тактичные слова, — у вас сложная ситуация. И была такая неоднозначная операция.

— Но я же была права, — Ливанская мгновенно ощетинилась: — Пациентка операционная.

— Дело не в том, кто прав, кто виноват, а… — Вениаминова устало сняла очки и протерла их. — Вы младший хирург и должны прислушиваться к старшим коллегам.

— Блажко написал докладную?

Завотделением кивнула:

— Написал. Но дело даже не в этом. Вы несправедливы к Степану Наумовичу: он беспокоится об отделении. Существуют установившиеся правила. Патрисия, мы работаем в коллективе, в команде, если угодно. И любая ваша ошибка отражается на всем отделении. Вы в состоянии это понять?

Хирург медленно вдохнула, так же медленно выдохнула, глядя в сторону:

— Да.

Вениаминова понимающе покачала головой:

— Вообще, по-моему, вам не стоит сейчас оперировать. У вас сложный период, мы поймем, войдем в положение. И, — она отвела глаза, деловито поправляя расползшиеся листы ежедневника, — если вы у меня сейчас попросите отпуск, я, конечно, сдвину график — поменяю вас с кем-нибудь местами, — заведующая подняла голову, выжидательно глядя хирургу в глаза. — Не думаю, что кто-то будет возражать.

— Какой период? — Ливанская упрямо сжала губы. — У меня все прекрасно.

Начальница еще пару секунд сверлила ее взглядом, а потом разочарованно выдохнула:

— Ну, как знаете.

Та сразу поднялась с кресла:

— Я пойду?

Вениаминова устало махнула рукой, уже не поднимая головы:

— Идите. И все-таки я вам советую взять отпуск или хотя бы оформить больничный на пару недель по поводу ухудшения здоровья.

Ливанская, не ответив, закрыла дверь.

День перед выпиской Андрей пребывал в лихорадочном возбуждении.

Ближе к вечеру его начало ощутимо знобить, но он не подал виду. Ливанская принесла документы на выписку по собственному желанию и в десять вечера, когда большая часть персонала уже покинула здание, отключила, наконец, мониторы. За историю больницы он, пожалуй, стал единственным пациентом, который отправлялся из реанимации не в морг и не в общую палату, а прямо домой.

15

16 сентября 2015 года. Среда. Москва. Улица Чертановская. 02:40

Тихо бубнил телевизор, Ливанская пролистывала один справочник за другим, делая пометки. Завтра предстояло провести три операции, а ей давно не приходилось делать гастрэктомию, пришлось полистать литературу, освежить в памяти.

Где-то на краю сознания угнездилась мысль: хорошо, что Андрей дома. В больнице ее подспудно мучило какое-то новое, незнакомое ранее ощущение неприятия. Гнетущее чувство нахождения рядом с болезнью.

За две недели, которые она ночевала на работе, квартира стала чужой и противоестественно чистой. Но сегодня было тошно даже думать о том, чтобы остаться в больнице — где она, само собой, стала бы ходить в реанимацию и, конечно, подошла бы к той пациентке. А Ливанская не хотела на нее смотреть.

Она сделала себе кофе, забросила ноги на стол и углубилась в чтение. Пытаясь заучить последовательность действий наизусть, она даже не сразу услышала какие-то звуки из спальни, а, встав, мыслями еще перебирала этапы удаления желудка и сальников. Зашла в комнату, включила свет.

— Андрей, тебе плохо?

Кардиолог, Иван Григорьевич Симонов, был мужиком понимающим и душевным. И приехал сразу после звонка, не отговорившись ночью и не посоветовав вызывать «скорую». Быстро осмотрел, сделал кардиограмму, поставил дигоксин[1].

На прощание пожал Гадетскому руку и вышел из спальни.

— Где руки можно помыть?

— В ванной, — Ливанская указала на дверь и сама прошла по коридору следом за врачом. — В больницу перевезти?

— Лучше не надо, — тот открыл воду, накапал на руку мыла.

Женщина раздосадовано выдохнула:

— Я просто не понимаю: две недели же на мониторе оставался, все было нормально.

Он только флегматично пожал плечами:

— Сейчас уже не разберешь, что спровоцировало. Проблемы с сердцем раньше были?

— Иван Григорьевич, ему двадцать два года. Кто же проверяет в таком возрасте?

Тот понимающе хмыкнул:

— В семье сердечники есть?

— Понятия не имею, — Ливанская накручивала и раскручивала на руке шнурок. — Не нужно было перевозить.

— Да кто его знает. По-разному бывает, — Симонов отряхнул воду и потянулся за полотенцем: — Сколько операций-то было?

— Две, — она мрачно смотрела на дверь, облокачиваясь о стену.

— Ну и чему ты удивляешься? Бешеная нагрузка на сердце. Потом еще лили, небось, две недели без остановки.

Ливанская только кивнула:

— Почки давали недостаточность. И поджелудочная задета.

Кардиолог вздохнул:

— Ой, кошмар, что делается. — Он подошел к двери и начал шнуровать ботинки. — В общем, я поеду. Не вздумай никуда перевозить, вливания все отмени, вот лежит — и пусть себе лежит, — он махнул рукой: — Вставать тоже пока не давай, пусть поворачивается на бок. Скажи, чтобы сестра камфарой растирала три раза в день, и проследи обязательно. Ну, не маленькая — разберешься. Главное, нагрузок избегайте. Будет нужно — звони, — с кряхтением разогнулся. — Перевозить, конечно, не надо было в таком состоянии, но теперь уже поздно. Так что в голову не бери. Сама знаешь — у нас всякое бывает. Медицина — вещь такая. Оклемается — посмотрим, что там с сердцем. Может, и нет ничего, — Симонов сделал неопределенный жест и, пожав ей на прощание руку, забрал чемодан и вышел.

Ливанская машинально закрыла дверь. Когда она два часа назад вошла в спальню, то увидела, как Андрей судорожно цепляется за край тумбочки, с громким влажным хрипом всасывая в себя воздух. Сколько раз она видела эту картину в больнице: сердечная недостаточность — частое осложнение, можно сказать, привычное. Она была бы готова к этому на работе, где такие вещи ожидаемы и предсказуемы, и постоянно присутствует подстраховка кардиологов.

А тут неожиданно растерялась. Вскрылась вдруг дикая разница между тем, что на работе, и тем, что здесь, дома. Тут она практически не врач, и Ливанская в панике позвонила Симонову, выдернув человека из постели в три часа ночи.

Она вернулась в комнату и тихо села в кресло. Андрей вроде бы дремал, беспокойно дергая головой, будто чувствовал ее пристальный взгляд. На полке мерно тикали часы.

Дыхание у него было тяжелое, громкое, с резкими толчковыми выдохами и медленными свистящими вдохами.

Ливанская снова открыла брошенный справочник.

— Рука устала? — Лисото зашел в смотровую, когда за окном уже забрезжил горячий желтый рассвет. Ливанская тяжело подняла голову, глаза слипались. Рука и в самом деле уже занемела.

Мешок в ее пальцах то со свистящим звуком наполнялся воздухом, расширяясь, то резким толчком выталкивал его в трубку, повинуясь сжатию ладони.

— Давай-ка я тебя сменю, — хирург присел рядом с девушкой, ненавязчиво отодвигая ее плечом и принимая из ее рук вентилирующий мешок.

Три дня назад они наложили этому старику трахеостому и принялись качать. Все понимали, что дед долго не протянет, но с какой-то тупой маниакальностью продолжали по очереди сжимать и разжимать дыхательный мяч, от которого резиновая трубка переходила к горлу больного. Потому что никто не мог первым это прекратить. Все, кто находился в больнице, принимали участие в качании: хирурги, сестры, терапевты. Сменяли друг друга каждые два часа и заступали на мучительное бдение, в конце которого начинали отниматься пальцы. Они дышали за больного.

Ливанская встала, в плечо выстрелила боль. Оказывается, все это время она просидела в ужасающе неудобном положении, в руке ныла каждая мышца и сухожилие, пальцы уже не сгибались.

Будто услышав ее мысли, Лисото покачал головой:

— Надо было Абдиса позвать, чтобы сменил. Как ты сегодня оперировать собираешься?

Девушка рассмеялась, пытаясь растереть кисть, вернуть ей чувствительность и избавиться от усталостного тремора:

— Вы же знаете, его из пушки не разбудишь.

Лисото тихо засмеялся, перекрывая свистящий звук всасываемого и выталкиваемого воздуха.

Ливанская дернулась и открыла глаза. Она не уснула — это была просто поверхностная дрема, сквозь которую женщина продолжала слышать тяжелое свистящее дыхание пациента и тиканье часов. Уже светало, можно было выключить свет. Она повела затекшими плечами и поднялась.

[1] Дигоксин — кардиотоническое и антиаритмическое лекарственное средство, сердечный гликозид.

16

Москва. Улица Чертановская. 10:05

Утром Ливанская позвонила Вениаминовой и попросила снять ее с операций на один день. За свой счет. Заведующая согласилась раскидать ее план по незанятым хирургам и отправила на квартиру первую из двух сменных медсестер.

— Маркова была милой миниатюрной женщиной, едва доходящей Ливанской до плеча, и выглядела — как маленькая девочка. Хирург не знала, сколько ей лет. Наверняка Маркова была значительно старше ее, но все в больнице звали сестру уменьшительно-ласкательно — Софочка.

Софочка приехала к девяти, переоделась в форму и за несколько минут превратила спальню в филиал реанимационной палаты.

В квартире повис тяжелый запах медикаментов, около кровати появилось три стула, на которых, в одной Софочке известном порядке, выстроились флаконы, блистеры, упаковки тампонов, стерильных инструментов, перчаток.

С момента перевозки состояние Андрея резко ухудшилось.

Это ощущалось буквально с мимолетного взгляда. Впервые за последнюю неделю у него начало путаться сознание: парень отвечал невпопад, говорил сам с собой. У Ливанской даже появлялось ощущение, что он ее не узнает.

На постоянное мерное покашливание первой обратила внимание сестра, будто невзначай посоветовав проверить легкие. Женщина сначала разозлилась, а потом была вынуждена согласиться: есть отек легких. Видимо, тромб в мелкой артерии.

К вечеру начала подниматься температура. Ливанская подошла к кровати, хотела обсудить с ним самим:

— Я не хочу сбивать, терпеть пока можешь?

Но он вместо ответа повернул голову и умиротворенно улыбнулся:

— Артем говорил — умирать не страшно.

После такой тяжелой операции это было совершенно естественное ожидаемое нервное осложнение — странно, если бы его не было. А может, это был всего лишь ответ на галлюцинации и последствия спутанного сознания. Как врач, она прекрасно это понимала, но стало вдруг не по себе.

А Андрей уже забыл о том, что разговаривал с ней. Он смотрел куда-то в пустоту и мерно качал сам себе головой.

Москва. Улица Чертановская. 18:05

— Нельзя было перевозить, нельзя было перевозить, — Ливанская сидела в кресле, оперев подбородок на сцепку пальцев, и напряженно смотрела в стену. Думала она совершенно о другом, но продолжала машинально бубнить себе под нос. Жалко было нескольких часов, что она готовилась к операции, которую в итоге взял Бикметов. Ей хотелось провести ту гастрэктомию — у нее давно не было такого случая. И, вообще, жаль пропускать рабочий день — Блажко сразу обратит внимание, что ее нет.

— Патрисия Яновна, — сестра несмело окликнула ее от дверей.

— Чего тебе? — та подняла голову.

— У вас телефон звонит, — женщина недовольно поджала губы и скрылась за дверью.

Ливанская вздрогнула. В самом деле, она как-то не услышала, что прямо перед ней въедливо и неприятно пищал домашний телефон. Она рывком сняла трубку:

— Да.

— Почему вы мне не сообщили?! — голос Талищева густым басом раздался в ушах.

Женщина раздосадовано выдохнула — знала бы, что это он, не стала бы отвечать.

— Забыла.

— Я сейчас к вам приеду, будьте добры дверь открыть, — мужчина бросил трубку, прежде чем она успела ответить. Ливанская раздраженно закрыла рот и резко сунула трубку в подставку — не попала, телефон упал и разразился мерными, въедающимися в усталый мозг гудками.

Талищев появился уже через сорок минут. В дверях окинул женщину неприязненным взглядом, поздоровался и прошел в квартиру. Она зло пнула дверь, захлопывая ее за его спиной.

— Я могу увидеть Андрея? — мужчина возвышался над ней во всем величии своей менторской самоуверенности.

— Валяйте, — Ливанская махнула рукой в сторону комнаты. Сама вышла в кухню и, встав у окна, раздраженно чиркнула зажигалкой. Она прекрасно слышала, как Талищев, будто у себя дома, разделся у порога, прошел в ванную и вымыл руки. Когда мужчина зашел в комнату, под его тяжелыми ногами скрипнул пол.

— Привет, ребенок.

Ливанская выдохнула на улицу длинную струю дыма.

Протянутая рука тряслась из стороны в сторону, локоть немощно обтягивала сухая синеватая кожа. Талищев не сразу пожал ладонь: у него встал ком в горле.

На ощупь пальцы крестника были мертвенно холодными и неприятно мокрыми. Мужчина нахмурил седые брови и, подпихнув под себя стул, сел у кровати:

— Как тебя угораздило?

Андрей вымучено улыбнулся:

— Так вышло, — дышал он тяжело, натужно, с хрипами. — У меня, кажется, нож был… — он как-то растерянно посмотрел в потолок, — не могу точно вспомнить.

Талищев не знал подробностей — он вообще толком ничего не знал и хотел уже спросить, что случилось, но не успел. Парень вдруг оживился, посмотрел ему за спину и, глядя на закрытую дверь осмысленным взглядом, вполне ясно спросил:

— Рита, а сколько время? Мне надо встать — я на смену опоздаю.

осознать — это галлюцинаторный бред, Талищеву понадобилось несколько секунд. Он обернулся, убедился, что они в комнате одни, потом снова посмотрел на крестника, увидел его отрешенный взгляд. И помрачнел.

Где-то в коридоре раздался звонок, потом шаги Ливанской. Спустя пару секунд женщина распахнула дверь в спальню, пропуская двух санитаров в сине-оранжевых форменных куртках. Мужчина поднялся, освобождая место, но на выходе цепко сжал пальцами ее жесткий локоть:

— Я могу посмотреть историю?

Женщина бросила на него короткий ожесточенный взгляд и нехотя кивнула:

— Там, на столе.

Ливанская проследила, как два молоденьких прыщавых парня заученными до автоматизма движениями забрали анализы, упаковали сумку-холодильник. Потом проводила их к выходу.

— Утром позвоню — будет готово?

Тот, что постарше, равнодушно пожал плечами:

— В лаборатории спрашивайте, у них свои сроки.

Ливанская, не прощаясь, захлопнула за ними дверь.

Она зашла в кухню и замерла на пороге. Талищев тихо сидел за столом, опустив голову на руки и, едва шевеля губами, монотонно бормотал.

— … прошу помощи… Твоей, даруй исцеление рабу божьему Андрею … Твоею придет исцеление ему … благослови все пути его ко спасению, выздоровлению, исцелению…

На какую-то долю секунды она замерла в коридоре, прислушиваясь, потом сжала ручку и с грохотом ударила дверью о косяк, не дав закончить.

— И что, правда, помогает?! — она агрессивно, уничижительно повысила голос. Нервное напряжение последних недель просило, требовало выхода. И вот он Талищев — чертов церковник, наивно верящий, настырно пропагандирующий свою религию. — Сейчас помолитесь, придет ваш Боженька и все исправит?! — она издевательски хмыкнула и чиркнула зажигалкой.

Ждала она или нет нервной реакции, но мужчина смолчал — только сжал в кулаки крупные руки и нахмурил брови, коротко и требовательно бросив:

— Почему он дома?

Ливанская неторопливо присела на край столешницы, раскурила сигарету и выцедила:

— По настоятельному желанию пациента.

Талищев бросил короткий взгляд на ее растянутую майку, спортивные штаны, босые ноги:

— А вам в койке холодно?

Она зло стиснула зубы, выдохнула через нос длинную сизую струйку:

— Вы мне тут что, морали пришли читать?!

— Не курите здесь. Хотите добавить ему воспаление легких?

Женщина нарочито глубоко затянулась:

— А я у себя дома, — выпустила дым, но потом все-таки затушила сигарету.

Талищев снова уткнулся в историю, перелистнул страницу и вдруг, ни с того ни с сего, заметил:

— Вы к пациентам своим никогда не ходите.

Ливанская растерялась:

— К каким пациентам?

— Вашим пациентам, — он спокойно поднял на нее взгляд и тяжело оперся о стол. — Может, пару раз после операции. И то на две минуты, если родственники очень просят и часами у ординаторской ждут.

Он пару секунд внимательно на нее смотрел, будто удостоверяясь в какой-то своей мысли.

Женщина сжала губы в тонкую полоску:

— Я не сиделка.

— Вот именно, — и тут он вдруг унижающе, брезгливо бросил: — Вы царь и бог, хирург — венец творения. — Ливанская вспыхнула. — Вы все знаете, все умеете, вы всегда правы, — Талищев сощурил глаза. — Разрезали — зашили — забыли, — он сделал шаг вперед, нависая над ней с высоты своего гренадерского роста. — А если потом не выжил — не ваша забота. Значит, и незачем. Вы же понятия не имеете, что сейчас делать, — мужчина вблизи испытующе посмотрел ей в лицо и тихо и уверенно констатировал: — У вас паника в глазах.

Она задохнулась от злости, напряглась для яростного выпада.

Но так ничего и не ответила.

— Я могу у вас остаться? — Талищев холодно посмотрел на нее сверху вниз, и Ливанская отвернулась, выплюнув через плечо:

— Как хотите.

17

17 сентября 2014 года. Четверг. Москва. Восемнадцатая городская больница. 09:10.

Женщина плакала. Мужчина сдерживался.

Ливанская стояла рядом, заставляя себя не отводить от них глаз, и все никак не могла решить, в какой момент можно уйти.

У них было проще: сомалийцы не требовали объяснений от врачей. Они принимали случившееся как данность — так решил Аллах. Ливанская даже не ходила сама к родственникам, которые все равно не знали разницы между терапевтом, сестрой и хирургом. Неприятную обязанность обычно брал на себя Сулейман. Во-первых, он был мусульманином, а, во-вторых, черным, так что общаться с местными ему было проще.

— Не может быть. Не может, — мать девушки тряслась, прижимаясь к мужу. — Мы не попрощались, даже не попрощались, — женщина горестно стенала, заглушая рыдания платком. Мужчина, бледный, ошарашенный, машинально обнимал ее за плечи — по всему было видно: он еще не осознал произошедшего.

Девушка умерла ночью, не приходя в сознание.

Родители видели ее в последний раз, когда отец, поддерживая под мышки, завел дочь в смотровую. Потом сестры велели им выйти и ждать в пустом холле. А после спустилась Ливанская и рассказала о предстоящей операции. И, спустя сутки, она же сообщила о смерти.

А дочь они даже не увидели…

И что теперь можно объяснить? Что всегда так делается — это правила? Или что не стоило делать операцию, и дать девочке спокойно уйти рядом с матерью и отцом?

Ливанская шла по коридору и все не могла отделаться от мысли: а правильно ли она поступила?

Москва. Улица Чертановская. 22:10 просто обсудить

Талищев вел себя как дома. Он привез шлепанцы, шаровары и безразмерную футболку, устроил себе постель на диване в кухне. Сложил на краю стиральной машины бритвенные принадлежности и зубную щётку в колбе. Ливанская везде натыкалась на знаки его присутствия.

Почти все время он проводил в спальне. Там же работал, устроив себе место за компьютерным столом.

Круглосуточно держать сестру было дорого. Педантично записав наставления, он начал заменять их в уходе. Делал все, даже менял сборник колостомы. Ливанская к таким вещам не притрагивалась. В свое время ей приходилось оперировать по локоть в дерьме — ей было все равно. Но Андрей бы не стерпел, и она чувствовала это очень остро. Единственное, к чему она не подпускала никого другого — перевязки. Хотя, в сущности, рук хирурга они не требовали. Софочка и тут справилась бы без нее.

Андрею было плохо. Так плохо, что на него стало страшно смотреть. И здесь нельзя было собрать анамнез, поставить диагноз, прооперировать. Оставалось только ждать и надеяться, и от этого незнакомого ей, пугающего бессилия впору было кидаться на стены.

Талищев же, напротив, оставался спокоен и как-то умиротворен. Разговаривал с крестником так, будто тот был вполне в сознании и адекватен, даже если парень ему не отвечал. Выглядело это смешно и жалко.

Софочка тоже выводила Ливанскую из себя, делая все наперекор, лучше хирурга зная, что и когда делать в уходе за реабилитационным больным. От этого женщина чувствовала себя чужой и лишней в собственном доме. У Андрея в комнате постоянно кто-то был. Стоило ей войти, как там оказывался либо Талищев, либо сестра. И Ливанская поспешно выходила.

Талищев просматривал историю болезни. Внимательно, раз за разом, перелистывая толстую пачку анализов, беспорядочно скрепленных грязным желтым клеем.

Ливанская вошла в кухню, ногой захлопнув дверь за спиной. Мимоходом глянула на мужчину и саркастически бросила:

— Не так уж вы и веруете. Медицина надежней?

Хотя он отнесся к ее выпаду с обычным спокойствием, даже под толстым теплым пиджаком было видно, как у мужчины напряглись плечи.

— Почему сняли обезболивающие? — мужчина на секунду исподлобья посмотрел на неё.

— Потому что, — она нарочито сделала паузу — чиркнула зажигалкой. Вчера Талищев добавил повод для агрессии: при ней снял свой крестик и повесил на шею Андрею. Ливанская глубоко с удовольствием затянулась и выплюнула: — Потому что ваш крестник — наркоман. Вы не знали? — по комнате распространилась удушливая сигаретная вонь.

Она неторопливо стряхивала пепел и наблюдала, как мужчина расправляет листы, старательно не глядя в ее сторону.

— Раздражает, что курю? — будто нарочно, женщина снова выдохнула дым через нос и иронично хмыкнула: — Что не молюсь и не размазываю сопли? Или что мне тридцать два? — Ливанская выжидательно сверлила взглядом его затылок. — Ну, признайте: я вам не нравлюсь.

Талищев очень медленно закрыл историю. Положил на нее большие, покрытые вздутыми венами ладони и поднял тяжелый взгляд:

— Нет, не нравитесь. — Он констатировал спокойно, без вызова. — Вы чего добиваетесь — чтобы я тут с вами скандалил как малый ребенок? — он оперся о стол и грузно поднялся. — Что в вас должно нравиться? Ведете себя как невоспитанная пятнадцатилетняя девочка. А я вам не папа и не мама, чтобы нотации читать, — и покачал головой.

Ливанская даже рассмеялась:

— Я в этой жизни видела больше вашего. Не надо меня поучать.

Он тяжело вздохнул, брезгливо и раздраженно глядя на нее сверху вниз:

— Учить вас надо, и многому. Хотя бы чужое мнение уважать. Своих убеждений нет, так хоть чужие перенимайте. А то так и будете всю жизнь удивляться: чего это от вас люди шарахаются.

Она вспыхнула, от злости резко выделились скулы, сигаретный фильтр смялся в пальцах. Талищев пожал плечами:

— Да не буду я с вами спорить. Это не мое дело. Живите как хотите. И проблемы свои решайте — как знаете.

И не дал ей возможности выпустить яростный запал, потому что тут же тихо вышел, почти бесшумно прикрыв за собой дверь.

18

18 сентября 2015 года. Пятница. Москва. Восемнадцатая городская больница. 15:10

— Зайди к грыже из восьмой и проверь, как от наркоза отходит. Кардиолога вызови к поступившей женщине — она слишком полная. Потом свозишь на УЗИ Исмагилова. И запиши ему на завтра в назначения биохимию. Пациента только предупреди, — Зайцев одну за одной складывал в руки интерна истории.

— Александр Петрович, можно вас на минуточку? Там вас из третьей палаты зовут очень, — сестра заглянула и окликнула хирурга от дверей. Тот с вечным показным дружелюбием улыбнулся:

— Иду-иду, — и поплыл к выходу.

— Все сделаю, — Ленька крикнул в спину, но, стоило куратору скрыться в дверях, бросил папки на стол.

Несколько минут стояла тишина. Пара хирургов, уже закончивших свои первые утренние операции, но еще не приступившие к обходу, подбирали накопившиеся бумажные хвосты, уткнувшись в мониторы компьютеров. Ленька беспокойно ерзал на стуле, глянул на Янку, терпеливо заполнявшую историю, потом на Майорова и, низко наклонившись над столом, придвинулся к хирургу:

— Валерий Арсеньевич, а правда, что вы сейчас идете заворот жировых подвесок оперировать?

Майоров удивленно оторвал взгляд от монитора, кхекнул и пожевал губами, отчего зашевелились большие усы:

— А вы чего интересуетесь?

— Ну, — Пантелеев, обнадеженный тем, что хирург включился в разговор, придвинулся ближе, — не обычная же операция, интересно. Может, вы меня возьмете?

Валерий Арсеньевич глянул на него сначала удивленно, а потом нахмурившись:

— Молодой человек, тяга к знаниям — это, конечно, хорошо, но молодецкая прыть не должна граничить с настырностью. Вам куратор кучу поручений дал — выполняйте, — хирург недовольно хмыкнул и снова углубился в монитор, давая понять, что тема исчерпана.

Разочарованный Ленька досадливо откинулся на стуле, поймал насмешливый взгляд Янки и вспыхнул.

Девушка опустила голову, пряча улыбку. Ей тоже, конечно, хотелось на операцию, но так, как Пантелеев, она не борзела и к чужим кураторам не лезла. Может, и зря, потому что Ленька с его нахрапистостью уже ассистировал несколько раз, а ее Ливанская брала только посмотреть, да и то нечасто.

Та как раз вошла в кабинет, на ходу завязывая тесемки шапочки — Янка возбужденно подскочила.

— Патрисия Яновна!

— Чего тебе? — досадливо бросила Ливанская, вынула из шкафа историю и снова открыла дверь, на этот раз — уходить.

Но девушка уже обогнула стол и засеменила вслед за наставницей:

— Патрисия Яновна, сегодня уже восемнадцатое.

— И? — хирург хмуро кивнула, быстро идя по коридору.

— Ну, — девушка стушевалась, — вы уже три недели обещаете меня ассистировать взять.

— Ты узлы вязать не умеешь, — та открыла двери-распашенки, и Янка едва не попала под стремительно закрывающуюся створку.

— Вы же не проверяли! — но сказала она уже в спину, женщина захлопнула за своей спиной дверь оперблока, оставив интерна стоять посреди коридора.

19

21 сентября 2015 года. Понедельник. Москва. Восемнадцатая городская больница. 23:10

Ливанская приехала с работы поздно — позднее обычного. И к тому времени, когда она хлопнула за спиной входную дверью, Андрея лихорадило уже четвертый час.

Сначала температура вяло болталась около тридцати восьми (ниже она не опускалась уже давно). Потом начала подниматься на градус каждые полчаса: тридцать семь и семь, тридцать восемь и семь, тридцать девять… сорок… Сама по себе температура могла ничего не означать, а могла означать многое.

Талищев был один, сидел, обложившись бумагами, работал и хмурился. Время от времени поглядывал на крестника, иногда — на заходившую Ливанскую.

— Парацетамол давать пробовали? — она бросила коротко и раздраженно, только по необходимости.

— Полчаса назад. Не помогает, — мужчина беспокойно поджал губы. — Может, еще дать? — с сомнением глянул на женщину, но та резко бросила:

— Бесполезно.

Тогда он грузно поднялся со скрипнувшего стула:

— Дайте-ка мне спирт, — и спокойно потер руки, согревая ладони.

Андрей в такие моменты переставал разговаривать. Он отключался от окружающего мира, глядя в потолок, и вел ожесточенную борьбу внутри себя. Может, у него были галлюцинации, может, нет. Невозможно было определить, а на вопросы он не реагировал.

Мужчина плеснул на руки спирта — от запаха защипало в носу — и откинул укрывавшее пациента одеяло.

Месяц назад у Андрея были поджарые спортивные мышцы. Он без лишнего напряжения пробегал двадцать-тридцать километров, работал по несколько суток без сна и отдыха. А теперь не мог встать. Ливанской была тошнотворна, противна эта мерзкая унизительная беспомощность.

— Помогите мне, — Талищев сунул ей в руки прикрытую банку с медицинским спиртом и начал быстрыми сильными движениями растирать крестнику руки, запах спирта усилился.

А женщина стояла и, будто парализованная, смотрела: кривые кости неуклюже стягивались вместе выступающими сухожилиями, несоразмерно большие ступни, рахитичные икры. От сгоревших мышц не осталось и следа. Андрей был в точности как сомалийские мальчишки — тощий, корявый, несуразный живой труп, обтянутый шелушащейся синеватой кожей.

Женщина поперек правил подняла руку и сгибом локтя неловко отерла пот со лба, хотелось пить — операция была третья за день.

— Какой он тощий — смотреть жутко, — она, на секунду оторвав глаза от операционного поля, брезгливо окинула взглядом пациента: — Только глянь на ноги.

Сомалийский парнишка лет семнадцати лежал на железном столе, раскинув ноги. Ступни склонились в разные стороны пятками друг к другу. Было видно каждую выступающую кость и вену, как в анатомическом музее. Видимо, от истощения у него не вырабатывались гормоны, и даже волосы на ногах не росли.

— По-моему, они здесь все такие, — Ёшка недоуменно пожал плечами.

— Не скажи, — Ливанская улыбнулась и отрицательно покачала головой. Болгарин всего вторую неделю как приехал, пока еще только пытался привыкнуть. Женщина снова углубилась в брюшную полость пациента. — Он голодал, — хирург наклонилась ниже, внимательно присматриваясь к левой доле печени. — Зря только материал переводим — все равно умрет.

— Почему? Нормально идет, — Ёшка сноровисто заталкивал в полость тампоны, собирая в них кровь.

— Брось, у него сил не хватит выкарабкаться, — Ливанская повела затекшими плечами и равнодушно бросила: — Сдохнет к утру. Ладно, нам койки нужны, мест уже не хватает.

Она секунду смотрела на протянутую руку Талищева, а затем вместо того, чтобы плеснуть на нее спирта, брякнула банку на тумбочку:

— Я хочу кофе.

Ливанская стиснула руки в кулаки и быстро, почти бегом, вышла из комнаты.

Только на кухне вспомнила, куда идет. Хотела заправить кофеварку, но просыпала зерна на пол. Плеснула в стакан воды, но та оказалась еле теплой. Разболтала в ней несколько ложек растворимого кофе и начала торопливо, жадно пить, проливая на руки грязно-коричневую жижу. Это был несвойственный врачу страх, недостойный. Это где-то внутри, глубоко в подсознании орала маленькая, вусмерть перепуганная девочка. Ливанская сделала такой резкий большой глоток, что заболело горло.

— Вам нужно выпить успокоительное, — Талищев бесшумно вошел в кухню, бросил в ведро грязную салфетку: — Валерьянку, пустырник.

Она стремительно обернулась:

— Вы что, издеваетесь? Я хирург.

— И поэтому вас ничто не трогает? — Талищев, не глядя на нее, принялся спокойно мыть руки.

— Я не пью таблетки, — выплеснула остатки кофейной бурды в раковину, забрызгав стену, и быстро вышла, хлопнув дверью.

— Как знаете, — мужчина спокойно взял тряпку и начал вытирать с кафеля липкие коричневые потеки.

20

22 сентября 2015 года. Вторник. Москва. Восемнадцатая городская больница. 11:10

— Патрисия, вы не возьмете операцию? — Дина Борисовна остановила Ливанскую в коридоре, ненавязчиво тронув за рукав. И, немного смущенно, немного растерянно, пояснила: — Я не совсем хорошо себя чувствую, голова болит, ничего не помогает. Уже просила девочек поставить мне обезболивающее, — Вениаминова тихо и мелодично рассмеялась. — У меня от укола нога отнялась, — и покачала головой: — А ведь я еще заставляла обязательно ставить его пациентам, даже проверяла за сестрами.

Ливанская вежливо улыбнулась и без интереса спросила:

— А что там?

Завотделением слегка махнула рукой:

— Обычная грыжа пищевода.

— Возьму, конечно, — хирург согласно кивнула. — Только окно организую.

— Вы тоже неважно выглядите, наверное, сегодня магнитные бури.

— Просто устала, — Ливанская распахнула дверь ординаторской. — Кто будет ассистировать?

— Да я сама возьму, — Вениаминова обаятельно улыбнулась, — тряхну стариной.

Молодая женщина согласно рассмеялась:

— Хорошо, я дам вам знать, как освобожусь.

Странно было вести операцию, когда тебе ассистирует завотделением. Ливанская была несколько напряжена, будто сдавала экзамен. Но, к чести Дины Борисовны, та вела себя непринужденно — будто так и надо. А если и давала рекомендации, то неизменно доброжелательным тоном, будто советовала, а не приказывала.

— Вы пропускаете край ножки, опустите крючок чуть ниже.

Ливанская глянула на экран и сдвинула руку так, как советовала Вениаминова. Троакары были введены, грыжа обнаружена, и хирург проводила мобилизацию пищеводно-желудочного прохода.

— Все. Готово, — она кивнула сама себе и сменила инструмент.

— Как у вас дела? — Дина Борисовна придирчиво глянула на экран, спросила ненавязчиво, будто о чем-то незначительном.

— Не очень, — Ливанская тоже подняла глаза, присмотрелась, на пару минут прервав разговор. — Отверстие щелью идет. Может, не ушивать, а сразу сделать фундопликацию?

Заведующая задумалась на секунду, потом отрицательно покачала головой:

— Нет, слишком длинное. Лучше ушить, — и снова взглянула на подчиненную. — Анализы делали?

Хирург, не глядя, покачала головой:

— Делали. Плохие.

В операционной принято было вести беседы на сторонние темы. В каком-то смысле это даже помогало сосредоточиться. Майоров так вообще просил принести радио — стерильный аппарат стоял в углу, и во время операций хирург бурно комментировал новости.

— Я надеялась, пойдет лучше, все-таки организм молодой. — Вениаминова покачала головой. — Ну, ничего, надо подождать, в таком возрасте…

— Хватит уже. — Ливанская отрезала слишком резко, не дав договорить. Но тут же извинилась. — Простите.

— Ничего, — заведующая понимающе кинула.

— Я сотню раз слышала о том, что организм молодой. И сама говорила. Раз на раз не приходится, — женщина на секунду опустила руки — с первого раза не получилось провести переднюю стенку желудка позади пищевода. Удивительно, насколько эмоции при разговоре не отражались на работе: оперирование стало автоматическим, как у робота — аккуратным и педантичным. Ничто за операционным столом не могло нарушить ее спокойной сосредоточенности. — Мне кажется, он на части разваливается. Не знаю, за что хвататься. Увеличиваю медикаменты — печень сажаю. Снижаю дозы — сердце и почки сбоят.

— Успокойтесь, — Вениаминова покачала головой. — Главное, не нервничайте. Всему свое время. У меня был случай, когда…

Ливанская продолжала методично делать манжету, сводя в нее ветви блуждающих нервов, и не сразу отвела глаза от монитора:

— Дина Борисовна, вы что? Голова кружится?

Побелевшая заведующая стояла в неестественно застывшей позе. Несколько секунд она боролась с собой, а потом все же ухватилась рукой за край операционного стола. Предпочитая расстерилизоваться, нежели упасть.

— Вера, найдите мне ассистента, срочно, — Ливанская решительно бросила сестре. — Виталий Павлович, выведите Дину Борисовну.

Анестезиолог уже и сам подхватил заведующую под руки, помогая оторваться от стола. Ливанская, не выпуская из пальцев троакаров, краем глаза проследила, как ее вывели из операционной.

— Патрисия Яновна, Марат Шахназарович уже моется, — Вера заглянула в операционную.

Та коротко кивнула и снова перевела глаза на мониторы.

Москва. Улица Чертановская. 23:10

Дома было тихо, только из комнаты раздавалось мерное журчание телевизора. Ливанская сбросила кеды, сняла куртку и бесшумно прошла в спальню. От двери было видно, что Андрей на экран не смотрит — лежит, безучастно глядя в потолок. Она шагнула к кровати и, поджав ногу, села на самый край. Остро пахло медикаментами и кислым потом, болезнью и немощью.

— Ты как? — Ливанская посмотрела на Андрея, мимоходом отметив, что жидкости в капельнице еще на полчаса, может, минут на сорок.

— Норма, — он сглотнул и повернул к ней голову.

Женщина хмыкнула:

— Дина Борисовна говорит, тебе давно пора ходить.

Гадетский через силу выдохнул, устало прикрыв глаза:

— Сейчас встану.

— Ну, раз шутишь, значит и правда норма, — она улыбнулась. Хотела было еще что-то сказать, но Андрей на нее уже не смотрел.

часто стал вот так отключаться. Мог иногда пошутить, улыбнуться, а через секунду уже смотрел в потолок безразличным взглядом, почти не реагируя на раздражители. В такие минуты ей становилось не по себе, и было даже неприятно до него дотронуться — как до трупа.

Женщина резко поднялась — скрипнула кровать:

— Пойду поем.

На кухне гремел посудой Талищев. Ливанская свернула в зал, прикрыла за собой дверь и, не раздеваясь, легла на диван.

Дину Борисовну пришлось подвезти до дома. Заведующая выглядела плохо. У нее странно отекло лицо и, кажется, ноги — она едва смогла надеть туфли. Ливанская высадила ее у подъезда, а теперь жалела, что не проводила до квартиры. Нужно было ей позвонить — узнать, все ли нормально.

Женщина прикрыла глаза и не то чтобы уснула (она все слышала): Талищев включил чайник на кухне, по телевизору началась реклама (она громче программ), за окном заорала сигнализация на парковке.

Перед глазами мелькали интерны, карты, отчеты. Операции, операции, операции… Завтра резекция желудка и опухоль кишечника. Неизвестно, как будет чувствовать себя Дина Борисовна. Возможно, придется взять что-то из ее графика. Еще нужно привезти несколько капельниц для Андрея и шприцы. И хорошо бы взять кровь на анализ…

Ливанская уже ни о чем не думала, мысли слиплись в голове в сплошное серое месиво, она чувствовала, что засыпает.

…Андрей не ест и не встает. Он вял, апатичен. Ему все безразлично. Хоть бы он поскорее умер. И самой тоже умереть. Чтобы поспать…

Ливанская резко распахнула глаза, пульс зачастил, с резким выдохом прояснилось в голове.

Скрипнув, распахнулась дверь, Талищев на секунду заглянул и бросил:

— Иди поешь.

Женщина вздрогнула и подняла глаза, но дверь уже закрылась. Когда она вышла в коридор, мужчина был в спальне, натягивал на руки перчатки. На стуле были разложены инструменты к перевязке:

— Иди, сам справлюсь, — он увидел ее краем глаза, отмахнулся и, грузно наклонившись вперед, принялся один за одним отрывать пластыри, не дающие сбиться тампонам. Завел свой обычный разговор с Андреем, вынуждая того включаться в диалог и отвечать.

Ливанская, не споря, прошла на кухню, закуривая на ходу сигарету. Хлопнула дверью за спиной и остановилась, глядя на стол. На свежезастеленной клеенке стояла тарелка с супом и второе. На отдельном блюдце была аккуратно нарезана зелень и хлеб. Она так вымоталась, что даже не почувствовала запахов. Женщина устало присела на стул, придвинув к себе пепельницу.

— Чего не ешь? Не вкусно? — Талищев бесшумно вошел в кухню и бросил в ведро охапку грязных, пропитанных сукровицей тампонов.

Она подняла на него взгляд и неопределенно повела плечами. Мужчина вытер вымытые руки, хозяйственно повесил полотенце на крючок.

Ливанская посмотрела в тарелку и вдруг глухо рассмеялась, ткнувшись лбом в сцепку пальцев:

— Талищев, ты золотой мужик.

Он налил себе супа и сел рядом:

— Золотой, золотой. Ешь давай.

Спрашивать, с чего он переменил к ней отношение, она не стала. Можно было догадаться. И хорошо, что он не говорил этого вслух.

Талищев поднес ко рту кусок хлеба, ополовинил одним укусом:

— Ты когда спала в последний раз? — поднял на нее испытующий взгляд. — Только не ври, я все вижу.

Чтобы не отвечать, та опустила глаза в тарелку, но кусок в горло не лез. Пришлось пожать плечами:

— Не помню. Не хочется.

— У тебя на работе проблемы? — Юрий Альбертович ел, как положено, неторопливо, тщательно прожевывая, и давая ей время подумать, прежде чем отвечать.

— Нет, все нормально.

Чтобы оборвать разговор, она поднесла-таки ложку ко рту, но суп пролился в горло, как песок. Вкуса еды она тоже не чувствовала. Ливанская кашлянула в ладонь и отодвинула тарелку.

Мужчина требовательно посмотрел ей в лицо:

— Ты вообще не спишь. Дремлешь только по пять минут, — он пару секунд сверлил ее взглядом, а потом неожиданно поднялся. — Это последствия стресса. Я тебе сейчас приготовлю отвар — будешь пить по часам и уснешь.

— Я не принимаю лекарств, — механически возразила Ливанская, продолжая смотреть на цветастую клеенку. — И не было у меня никакого стресса.

— Я помню, — мужчина зажег газ, брякнул чайником. — Это не лекарство, а травяной сбор. Нас в детстве мать таким поила.

— Нет, не надо, — она решительно покачала головой, поднимаясь. — Мне завтра оперировать, нужно еще подготовиться вечером.

Поднялась, выходя с кухни, и лопатками почувствовала, что Талищев смотрит ей в спину.

Сон ушел давно, еще в больнице. Сначала она ночами просиживала в кабинете Дины Борисовны, изучая карты пациентов. Потом начала оставаться на внеплановые дежурства, иногда только проваливаясь в короткую муторную дрему прямо за столом. Уехать домой не могла — не пускало. И спать не могла тоже. Первое время значения не придавала, думала, все выровняется, когда вернется домой. Но в ту ночь, когда пришлось вызывать кардиолога, тоже не спала.

Ливанская решительно тряхнула головой, избавляясь от глупых муторных мыслей. И твердо сказала себе: все устаканится само собой.

21

24 сентября 2015 года. Четверг. Москва. Восемнадцатая городская больница. 11:10

Яна сидела в ординаторской, со скукой смотрела на экран монитора и перебивала результаты анализов из истории в бланк выписки. Ошиблась с количеством эритроцитов — исправила, но тут же ошиблась снова. Потерла затекшую шею и с силой зажмурилась, собираясь и концентрируя внимание.

Майоров исподволь смотрел на девушку и досадливо качал сам себе головой — она так сидела уже второй час, и не похоже было, что ее ждала какая-то более интересная работа.

Девушка на мгновение подняла голову и встретилась взглядом с хирургом. Тот добродушно кхекнул в пышные усы:

— Что делаешь-то?

Яна смутилась и пожала плечами:

— Выписки заполняю. — Она запоздало поняла, что демонстративно скучала на работе, и почувствовала себя неловко.

Но Майоров только снисходительно улыбнулся и загадочно протянул:

— Ну-ну, ну-ну…

Девушка подождала: может, он еще что-то скажет, но мужчина уже уткнулся в собственные записи и о разговоре забыл.

Забыл, да не до конца. Ближе к вечеру, проводя последнюю операцию, он, будто между прочим, заметил Ливанской:

— У меня аппендэктомии одна за одной идут. На такую операцию хорошо интернов брать, а нету, — на секунду отвлекся и сосредоточенно бросил: — Дай немного влево.

Ассистирующая ему Ливанская чуть сдвинула лапароскоп, картинка на мониторе отобразила нужную область полости. Хирург согласно кивнул и, снова вернувшись к разговору, спросил:

— Ты свою брала уже?

Женщина отрицательно покачала головой:

— Нет еще.

Майоров закончил обследование брюшной полости и приготовился вводить второй троакар. Мимолетно глянул на коллегу и тактично предложил:

— Ну, давай я, что ли, ее возьму. Разок, — на минуту замолчал, не отрывая взгляда от экрана и внимательно следя за своими действиями. Когда троакар был введен, согласно кивнул сам себе и продолжил: — Возражать не будешь?

Ливанская, глядя в тот же монитор, что и ведущий хирург, равнодушно пожала плечами:

— Да бери, ради Бога.

— Приготовьте атравматический зажим, — Майоров дал знать сестре. — Ты с ней хоть по узлам поработала? Брать не страшно?

— Нет, времени не было. Поработаю на следующей неделе, — Она сделала незначительное движение кистью, изменяя угол обзора. — Если время будет.

Валерий Арсеньевич неодобрительно покачал головой.

Через переднюю подмышечную канюлю ввел атравматический зажим, перекрыл клипсой пузырный поток. И не то чтобы укоризненно, но назидательно, проговорил:

— Ты хоть немного-то с ней занимайся. А то девчонка бродит по отделению, как неприкаянная. Как ни гляну — сидит бумажки клеит. Чему она так научится?

— Ладно, я поработаю, — она поддакнула чисто машинально, не вникая в смысл сказанного. И Майоров это явственно видел.

26 сентября 2015 года. Суббота. Москва. Улица Чертановская. 23:15

— Ноги со стола убери, — Талищев коротко глянул на женщину и пошел к раковине.

Ливанская усмехнулась сама себе и неторопливо спустила ноги со столешницы. Снова уставилась в формуляр, но буквы расплывались перед глазами. Она недовольно повела шеей, заставляя себя сосредоточиться. Проследила взглядом за тем, как он моет тарелку, и бросила:

— Не доставай его.

Мужчина отряхнул ложку:

— Умная больно. Сама не видишь, что он как труп лежит, даже глаз не открывает? Пусть шевелится.

Талищев заставлял крестника есть — ему была свойственна дилетантская патриархальная уверенность, что никакой физраствор не заменит живую теплую пищу.

— Андрей уже давно не маленький и все понимает. Он же врач. Если организм не просит, значит, на пользу не пойдет.

Мужчина недовольно нахмурился:

— Ну и что теперь? Помирать? Просто так ничего не делается, за всё бороться надо, — он отвернулся, снисходительно покачав головой. — Все вы маленькие, пока своих мозгов нет.

Ливанская беззвучно рассмеялась. Если не кипятиться и не позволять себе злиться, за ним было интересно наблюдать. Он так искренне считал их обоих детьми. Иногда это выводило из себя, а иногда забавляло.

— Станешь постарше — поймешь, что людей надо любить, — Талищев ополоснул мыльные руки: — Уж какие есть. Принимать и помогать.

— Мне помощь не нужна, — она снова машинально закинула ноги на стол.

— Как раз тебе и нужна. Больше, чем Андрею. Тебе тяжелее сейчас, — Талищев домовито убрал миску в шкаф, поставил на плиту чайник.

— Мне? — Ливанская удивленно чиркнула зажигалкой. — Мне-то что. Не я в швах лежу.

— Тебе. Ты… — он на секунду замешкался, а потом неожиданно сказал не то, что собирался: — Я человек верующий, а у тебя с этим проблемы. Чего раздражать-то лишний раз. Тем более у тебя дома. Это твоя территория.

Женщина вспыхнула:

— Я не собака и столбы не мечу, — резко тряхнула сигаретой: — И у меня нет никаких проблем. У меня вообще все прекрасно.

Талищев посмеялся, но спорить не стал.

Ливанская сама возобновила разговор — подняла голову и вопросительно на него посмотрела:

— Как ты с этим связался?

— С чем — с этим?

— Ну, — она неопределенно повела рукой с зажатой между пальцев сигаретой, — религия. Все эти молитвы, церкви, — она сбила о край пепельницы длинный белый столбик: — Родители?

Талищев оперся о столешницу и добродушно рассмеялся:

— Да какие родители, что ты. Мать в райкоме работала.

— Тогда почему?

Мужчина перестал улыбаться, серьезно посмотрев ей в глаза:

— А мне жить хотелось.

Странно, но она вдруг задумалась: а сколько лет Талищеву? Он был почти седой, но это скорее наследственное. Он не старик. Сорок восемь? Пятьдесят?

— Болезнь?

Талищев на секунду задумался, а потом кивнул:

— Да.

— Что-то серьезное?

Огромный мужчина возвышался у мойки, занимая собой практически всю кухню. Он помолчал пару минут, глядя куда-то поверх нее, а потом пожал могучими плечами:

— Случайно получилось, по молодости. Начало девяностых, все шустрили, — он задумчиво протянул, — все хотели заработать.

Парни сидели, наливались дешевой водкой из ларька, явно паленой, но в свои двадцать пять они бездумно полагались на удачу. Пронесет!

— Не, Юрец, реально. Мамашей клянусь, реально стопудовый вариант.

Здоровенный парень широко улыбнулся, пошлепал толстыми губами и запустил руку в коробку с разномастными блистерами. Пару минут увлеченно копошился, потом вытащил один, надломанный сбоку. Из разорванной фольги посыпались куски коричневатой комковатой массы.

— Да они же сыпятся. Слушай, Бобер, из чего они вообще эти таблетки гонят?

— Да хрен его знает, — парень в кои-то веки честно пожал плечами, набулькивая в стаканы на три пальца. Потом спохватился и замахал руками. — Да ты не бойся, не бойся. Ну, ты что, мне не доверяешь? Нормальный завод. Да там производство, ты такого в жизни не видал! — парень округлил глаза и раскинул руки, изображая размер.

Юрка недоверчиво хмыкнул.

— Да что там твой Байер, да пошли они в… — Ромка-Бобер разразился длинной тирадой практически из одного мата. Эту манеру он подцепил совсем недавно, примерно в то же время, когда купил себе толстую кожаную куртку. Такую дубовую, что рукава едва мог согнуть, поэтому ходил, засунув руки в карманы джинсов. Джинсы — одна из тех радостей, которые можно было теперь себе позволить в любом количестве.

Были бы деньги. А денег не было.

— Если они такие крутые, мы им на кой черт?

И в самом деле, на кой большому румынскому фармацевтическому заводу два ординатора-недоучки, влачащие скудное существование в городской больнице, в которой не пахло даже хлоркой, потому что ее не было, и существующие на нищенскую зарплату.

— Да ты пойми, Юрец, — Ромка покачал головой: — Черт, какой же ты тупой, а! Да ты глянь вокруг. В рынок надо влезать, в рынок! Пока лицензия, сертификаты, туда-сюда, опоздают же, не успеют. Не, ну ты мне доверяешь? Ну я когда-нибудь тебя подводил? — пьяно возмутился парень.

Юрка мог бы напомнить ему и про аферу с поддельным Адидасом, которая обошлась им в зарплату чуть не за год. И про дурацкую затею с шитьем джинсов на дому. Ромка потом страшно сокрушался, что границы открыли не вовремя, и их джинсы теперь стоили впятеро дороже, чем те, которые тут же хлынули в страну в мешках челночников. Потом были пуховики, которые ребята возили из Китая. А чтобы экономить на растаможке, надевали на себя в самолете. На улице плюс двадцать, а на каждом по четыре пуховика, одетых друг на друга, по три шапки. Пот градом, одышка. Надо отдать должное остальным пассажирам — никто не смеялся. Картина обыденная, все так живут. Юрку хватило на две поездки, больше он не выдержал.

Парень опрокинул в себя стакан и еще раз с сомнением пожал плечами. Сбывать в аптеки поддельные препараты как-то совсем не хотелось, это тебе не самошитые джинсы.

— Ну, че делать-то будем? — Ромка, почувствовав, что дело может и не выгореть, забеспокоился. — Э, нет, погодь. Сейчас еще накатим и подумаем.

Он схватился было за бутылку, но выматерился и передумал. Долго копался в сумке, ругался, искал что-то. Потом выудил бумажный конверт с кучей марок. Дружили они с самого детства, Юрка сразу узнал почерк Ромкиной бабки. Рачительная старушка не выкидывала ничего, даже старых пожелтевших конвертов.

Внутрь Ромка спрятал пакет, а в пакет — бумажный сверток. В свертке оказался белый порошок.

— Мне в нагрузку сунули. Давай попробуем, что ли?

Приятель, немного сомневаясь, пожал плечами, а потом согласно кивнул.

Ливанская шокировано смотрела в стол. Молчала.

— Сколько ты проторчал? — она выдавила глухо, через силу.

— На кокаине — три года. Потом на героине еще два. Итого пять, — Талищев с каким-то спокойным сожалением смотрел в пустоту.

— А потом? Срывы были? — она подняла глаза: — Или никогда?

— Бог уберег, — Талищев будто отмерз, оторвался от столешницы и снова взялся за недомытую посуду. — Но так редко с кем бывает.

Он деловито отряхнул руки и вдруг усмехнулся:

— Может, потому за Андрея и взялся — у него сила воли. Даже лишку, — он помолчал и вдруг сказал: — Ты такая же. Поэтому и не уживаетесь.

Ливанская не слушала, задумчиво глядя в стену.

22

28 сентября 2015 года. Понедельник. Москва. Восемнадцатая городская больница. 08:15.

Пантелеев бодрой рысью нагнал Янку, шедшую в оперблок, весело хохотнул и подстроился под ее шаг:

— Куда торопишься? — он пузырился от нескрываемой гордости. Видно было, что парня просто распирает от желания похвастаться.

Девушка с осознанием собственного достоинства вздернула подбородок:

— В оперблок. Я ассистирую Майорову.

Но, вопреки ее ожиданиям, Ленька не выказал зависти, что неприятно скребнуло Янку по самолюбию — она это не афишировала, но все же в чем-то обскакать его и задеть очень хотелось.

Пантелеев же, то ли, правда, не замечая ее настроения, то ли просто ничего вокруг не видя, самодовольно ухмыльнулся:

— А барыня знает?

Девушка бросила на него короткий, злой и разочарованный взгляд:

— Конечно.

— А я в самоволку, — парень беззаботно осклабился.

Она даже не сразу поняла, что имеется в виду. Рабочая дисциплина требовала, чтобы куратор в обязательном порядке ставился в известность о таких вещах. И ей самой не пришло бы в голову пропасть на несколько часов без спроса. Но Пантелеева такие мелочи, очевидно, не смущали.

Впрочем, Зайцев был не как ее капризная стерва, так что, возможно, он подобную вольницу и допускал.

Пантелеев на девушку уже не смотрел, при виде дверей оперблока он приосанился и прибавил шагу, подобострастно глядя на стоящего перед ними Степана Наумовича.

Блажко, выпятив яйцеобразный живот, неторопливо беседовал с Майоровым. Тот посмеивался и шевелил моржовыми усами. Потом Валерий Арсеньевич увидел Янку, рассеянно улыбнулся и махнул рукой, чтобы следовала за ним.

Она вслед за хирургом вошла в двери оперблока, напоследок обернувшись — не верилось, что сам Степан Наумович взял Пантелеева в ассистенты. Но парень действительно стоял рядом, слушал, что тот говорит, и торопливо кивал.

29 сентября 2015 года. Вторник. Москва. Восемнадцатая городская больница. 14:10.

Сестра, недовольно скривившись, толкала каталку по коридору. Голова пациентки была туго обтянута платком. Ливанская машинально проводила их глазами, а потом развернулась и нагнала их бегом.

Шахназарова была бледна, покрыта испариной и болезненным отчаянным жестом прижимала худую дрожащую руку к горлу, будто пытаясь удержать в теле душу.

— Что случилось? — хирург сделала сестре знак остановиться: — У вас боли возобновились? — и, нахмурившись, наклонилась к пациентке.

Эта женщина задела её за живое, и хотя Ливанская её не оперировала, но после разразившегося скандала читала описание операции. Жировой панкреонекроз, исход благоприятный. Удалена примерно четверть поджелудочной железы. Пациентку выписали через три недели в удовлетворительном состоянии.

Шахназарова подняла на нее мученические, полные страха глаза и чуть заметно кивнула. А потом зажмурилась и горячо, отчаянно что-то забормотав по-таджикски, прижала высохшую руку с ярко накрашенными короткими ногтями к лицу. За спиной врача раздался плач, и она быстро обернулась. У стены стояла девчонка лет семнадцати-восемнадцати, в длинном, до пят, балахоне и платке. И отчаянно, навзрыд плакала, невнятно причитая и глядя на каталку.

— Дочь? — вполголоса спросила Ливанская сестру. Та кивнула, и хирург снова обернулась. Края платка, закрывающие виски девушки, намокли от слез, потемнели и липли к коже. Руки у нее тряслись, и она была до смерти напугана.

Ливанская вдруг почувствовала неприятный солоноватый комок в глубине горла и стиснула пальцы в кулак — всем тяжело и страшно, когда на глазах умирают близкие.

Она молча сделала сестре знак двигаться дальше и развернулась в сторону ординаторской. Зайдя, быстро просмотрела список операций на понедельник — интересующей ее пациентки в графике пока не было.

— Там Шахназарову привезли? — она, не оборачиваясь, спросила и продолжила водить пальцем по строкам.

— Ага, — Майоров сделал глоток из безразмерной кофейной чашки — за раз он выпивал по пол-литра, и увещевания коллег на него не действовали. — С час назад. Я уже историю поднял, — мужчина усмехнулся. — Ох и везучая ты. Только про тот концерт подзабыли.

— А что с ней? Рецидив панкреонекроза? — женщина обернулась и облокотилась о стол.

— Да, — он хмыкнул со свойственным хирургам равнодушием. — Бесперспективно, по-моему. Сейчас кусок отчекрыжим, через месяц опять отмирать начнет. Мучить будем только.

— Ну, оперировать-то все равно придется.

Майоров согласно и с ленцой кивнул:

— Придется.

23

Москва. Улица Чертановская. 23:15

Ливанская пролистывала уже третий справочник, все смотрела и смотрела в надежде найти что-то новое по панкреонекрозу, но везде было, в сущности, одно и тоже.

— Дай глотну, — она, не глядя, протянула руку, но Талищев отодвинул свою кружку и поднялся:

— Я тебе лучше свежий заварю.

Она рассеянно пожала плечами:

— Да не надо, мне всего глоток.

— Ничего. Мне не трудно, — Талищев тяжело протопал по коридору, поставил на стол кружку и присел рядом на скрипнувший стул. Он приходил с работы намного раньше, отпускал сестер, убирал, проветривал спальню, потом готовил. И до полуночи работал, разложив на столе горы документов.

— Что это? — Ливанская медленно глотнула свежий, обжигающе-горячий кофе.

— Документы по диспансеру, — мужчина поднял лицо и, нахмурившись, покрутил в пальцах ручку. Потом хмыкнул и задумчиво пожал плечами. — Парень. Восемнадцать лет, — он быстро черкнул роспись внизу заполненного бланка. — Лечился две недели, потом ушел. Надо с родителями переговорить.

— Думаешь, поможет? — женщина с сомнением хмыкнула.

Талищев, не глядя, отрицательно покачал головой.

— Нет, не думаю.

— Тогда зачем к ним ходить?

— Объясню, что больше ничего делать не буду, — коротко отрезал тот и громко хлопнул папкой по столу, собирая листы в ровную кипу.

— И что дальше?

— Дальше? — мужчина равнодушно подтянул к себе следующую папку. — Много вариантов. Может, через полгода-год сам прибежит, в слезах и соплях. Может, к тому времени сдохнет где-нибудь от передозировки или отравится дешевым суррогатом. Может, зарежет кого-нибудь на улице, когда дозу будет искать, и сядет.

Ливанская задумчиво крутила ручку в пальцах:

— Андрей считает, что это болезнь.

— Это и есть болезнь, — Талищев жестко глянул на нее поверх очков. — Только к любому лечению нужно приложить терпение и хотение. Просто так ничего не бывает, — он внимательно посмотрел на собеседницу. — Он все думал, что помогает. Со мной, конечно, на эту тему не разговаривал. С отцом Михаилом, — Талищев горько усмехнулся, — изредка, — и тяжело вздохнул, глядя в стену. — Не слушает же. Думает, что самый умный. На чужих ошибках никто не учится, своих надо понаделать. — Мужчина надолго замолчал: — Ты кого-нибудь из этих его подопечных видела?

Женщина открыла колпачок ручки, потом закрыла, подумав, прежде чем ответить, и покачала головой:

— Знать — знала. Но видела только один раз, — она пожала плечами. — Притаскивал в больницу какую-то наркоманку. Жуть.

Талищев понимающе хмыкнул.

— Ну и? Что ты сама об этом думаешь?

Женщина секунду поколебалась, а потом невесело усмехнулась:

— Честно? — она дождалась согласного кивка. — Я — хирург, и точно знаю, что такое болезнь. Это когда парня, выходящего с работы, за углом шесть раз сажают на нож, — она чиркнула зажигалкой: — И кишки по асфальту размазывают. Передо мной они потоком шли: инфарктники, паралитики, изнасилованные девчонки, старухи с раком кишечника. Болезнь — это дерьмо, от нее не бывает кайфа. — Ливанская задумчиво покрутила в руках сигарету, а потом жестко отрезала. — Мне плевать, с какими ублюдками нянчится Андрей. Меня пугает только то, что он притащит в дом какую-нибудь заразу, — она неожиданно нервно затянулась: — Вот и все, что я думаю.

Талищев задумчиво посмотрел на женщину:

— Боишься инфекций?

Она на секунду подняла ожесточенный взгляд:

— Нет, — но тут же глубоко вздохнула и посмотрела в стол, — да. — Она устало и нервно потерла шею. А потом неожиданно подняла глаза: — А как ты вылез?

Талищев понимающе усмехнулся:

— Тут в Подмосковье деревня такая есть — Ельцы. Знаешь?

Ливанская отрицательно покачала головой.

— Там еще при коммунизме церковь была. В Москве многие знали, ну, те, кому столкнуться пришлось. Отец Алексей вытаскивал наркоманов, — мужчина рассмеялся. — Уж сколько на него жалоб писали, — он отложил папку и откинулся на стуле. — И я писал.

За то, что Юрка вылез, он должен был благодарить мать. Да и благодарил, даже через двадцать пять лет.

Соседки болтали на кухне: одна суетилась у плиты, вторая, уткнувшись в руки, сидела за столом.

— А я тебе говорю — своди, — Наталья Алексеевна вытерла руки о цветастый фартук.

— Ой, да что ты говоришь. Он же поп, — женщина за столом безнадежно опустила глаза, оперев голову на руку. Софья сильно сдала за последние годы. До того была цветущая женщина, ей бы ее пятьдесят никто не дал. А теперь превратилась чуть ли не в старуху. Ну, надо думать, никому такого горя не пожелаешь. Соседка подобрала юбку и сочувственно уселась напротив:

— Ну и что — поп?! Поп-поп. А, знаешь, скольким он помог? Тебе, милая моя, сейчас вот только на попа и надежда, — тетка встала, снова берясь за сковородку. — Я тебе давно говорила — покрестись. Живешь, как затворница. Верить надо, — женщина опустила руки и огорченно покачала головой. — А какой мальчишка был, а? Ну, вот как так?! Я из твоих его больше всех любила.

За спиной раздался всхлип, и сердобольная тетка бросила взятое полотенце. То ли поняла, что ляпнула бестактность, то ли просто от душевной жалости обняла соседку, отчего та разрыдалась уже в голос.

— А ты своди, ей-богу — своди. Хуже-то не будет. Вдруг поможет.

Ливанская удивленно посмотрела на мужчину:

— А ты зачем писал?

— Ну, как же, — Талищев рассмеялся густым басом, — мать меня привела. Чуть ли не силком. Я, правда, тогда сам уже понимал (башку-то не до конца сгноил): соскакивать надо. Два раза сам пробовал. Один раз даже снотворным накачался, чтобы во сне перетерпеть, — мужчина, крякнув, откинулся на стуле. — Есть такой миф у наркоманов.

Он надолго задумался о чем-то своем, потом кивнул:

— В общем, отец Алексей своеобразно выводил из ломки. Знаешь, после такого выхода заново уже не начнешь — побоишься. Представляешь, тебя корчит, — Талищев, вспомнив это чувство, нахмурил брови, лицо исказилось, будто он прямо сейчас терпел судороги, — наизнанку выворачивает. Это боль такая, даже не опишешь. Как будто зубы лущит. А он заставлял вставать на колени, свечку держать и молиться. Тебя судороги скручивают, ты ни сидеть, ни лежать — ничего. А он — нет — стой и молись. Ты падаешь, обжигаешься, а он силком поднимает. И снова стоишь и молишься.

Талищев замолчал и надолго задумался, мрачно глядя в стену. Потом вдруг рассмеялся:

— День на пятый, когда я уже более-менее очухался — еле поднялся, ноги отекли, — он показал руками, — вот такие, как баклажки стали. Стоять не могу, иду еле-еле. Ну, я каким-то чудом с койки встал и в окно, — мужчина смеялся, и вокруг глаз разбежались морщинки. Хотя смешного в рассказе было мало. — В общем, побежал по деревне. Смотрю — отдел милиции. Я туда. Один участковый на пять деревень вокруг. Я давай ему что-то рассказывать. Он дал мне бумагу и ручку, пиши, говорит, заявление, — Талищев хлопнул себя по лбу. — Чего я там понаписал, вспомнить страшно. Мне отец Алексей потом показывал. В общем, пока я сочинял — сижу, а меня трясет уже всего. Такое состояние, даже уколоться не хочется. Весь мир ненавижу. Участковый пока к батюшке сходил. Вернулись уже вместе. После этого я еще три дня у стены со свечкой простоял, прежде чем он мне разрешил на койку лечь.

Талищев улыбнулся уже утратившим остроту воспоминаниям и тяжело вздохнул:

— А потом у меня выявился гепатит. И В, и С, — он покачал головой. — Тогда казалось, долго не проживу.

Ливанская замерла. Прямо перед ней стояла кружка Талищева, а он все еще сжимал ее в руках. И всегда сразу мыл за собой посуду.

Он внимательно на нее посмотрел и тихо и серьезно сказал:

— Я расплачиваюсь за свою глупость, — Талищев пожал плечами. — Не повезло. Может, поэтому и стараюсь, чтобы другим повезло больше. Как Андрею, например. Согласись, его счастье, что он мне на глаза попался, и через полгода, а не через год, два или три. И вдвойне, что он не успел за этот срок подцепить СПИД или гепатит, не скатился до того, чтобы в поисках дозы ходить по улицам и с ножом нападать на прохожих. Не умер от передоза.

— И как это было? — Ливанская смотрела куда-то в угол, избегая прямого взгляда.

— Что?

— Когда ты узнал.

Талищев откинулся на стуле, задумчиво глядя на стол:

— Поначалу тяжело. Страшно, — он усмехнулся. — Все думал: почему я? Виноватых искал. А потом ничего, привык. Жизнь на этом не кончается, — мужчина рассмеялся.

— Поэтому Андрей? Поэтому семьи нет?

— А чего сирот плодить?

Талищев задумался, помолчал, потом как-то внимательно и сочувственно на нее посмотрел:

— Почему ты так боишься?

Женщина на секунду подняла взгляд и снова отвела. Она впервые испытала потребность говорить на эту тему и все никак не могла подобрать слова, думала о чем-то, сомневалась.

— Это оттуда. Из Сомали.

Талищев понимающе молчал и слушал.

— Знаешь, — она вдруг заговорила горячо и сбивчиво, — я не боялась, когда меня били. Совсем не боялась. Не боялась автоматов, моджахедов, которые в спину пристрелят. А вот инфекции… — она как-то пугано, боязливо передернулась: — Страшно не умереть, а носить это в себе. Жить и ждать, что умрешь. — И вдруг жадно требовательно вскинула на него глаза: — Как ты с этим справляешься?

Мужчина просто и коротко ответил:

— Верю.

Ливанская напряженно подобралась, а Талищев, будто не заметив, спокойно и серьезно проговорил:

— Мне нужна была помощь, и я пришел к Богу, — он встретился с ее невосприимчивым упрямым взглядом: — Видела, как они молятся?

Она хотела было уже ответить: рассказать про оголтелых фанатиков, про пятикратный намаз, фанатичное раболепие в глазах, которое прочно ассоциировалось у нее со смертью.

Талищев спокойно и снисходительно улыбнулся:

Ты по сравнению со мной девчонка еще, потому и не понимаешь. А я человек немолодой, — он невесело хмыкнул. — Ты правильно сказала, своих-то детей нет, — и с неожиданной тяжестью шумно втянул воздух. — У меня тут не чужой человек, у меня тут сын умирает. А надо терпеть… — и как-то задумчиво посмотрел ей в глаза: — Вот я и молюсь. Легчает. Рита, помогает не Бог, помогает вера.

24

30 сентября 2015 года. Среда. Москва. Восемнадцатая городская больница. 18:20

Смена была длинная, тяжелая. К вечеру Ливанскую уже не держали ноги. И хотя никаких особенно сложных операций она не проводила, чувствовала себя странно-измотанной, выжатой. В ординаторскую зашла уже на автопилоте, на ходу складывая истории в неряшливую стопку.

Там было уже тихо, только припозднившиеся Майоров да Салимзянова в охотку переговаривались и попивали кофе.

— Да я, конечно, оперирую, кто же еще, — полная миловидная женщина с туго обтянутыми хирургической пижамой ногами мелодично рассмеялась. Голос у нее был приятный, мягкий. — Сунули мне еще этот некроз в нагрузку, а у меня и так график под завязку. Боюсь в школу не успеть: у моих собрание классное, — она покачала головой. — Работать придется в темпе вальса.

— Так чего не поменяешься? — хмыкнул Валерий Арсеньевич.

— А с кем меняться-то? — коллега махнула рукой и озабоченно вздохнула. — Васька на той неделе драку устроил, меня опять классная будет чихвостить, как малолетку. Видел бы ты эту старую мегеру, такую вообще к детям нельзя подпускать.

— А сколько ему уже? — мужчина добродушно улыбнулся в пышные усы.

— Тринадцать, — Салимзянова гордо улыбнулась. В самом деле, трудно было поверить, что у нее уже такой большой сын — выглядела она значительно моложе своего возраста. — Растут — не поверишь, я…

— Вы Шахназарову оперируете?

Женщина растерянно замолчала на полуслове и обернулась — бестактно влезшая в разговор Ливанская стояла у стола и смотрела на нее внимательным выжидательным взглядом. Та неуверенно кивнула:

Ну, да. Завтра.

— Если хотите, я ее возьму.

От растерянности Салимзянова даже не нашлась, что ответить. Предложение было неожиданное, сказано резко. И в отделении не принято было менять хирургов накануне операций.

— Я договорюсь с Диной Борисовной, — Ливанская, будто разговаривая сама с собой, даже не стала дожидаться ответа. Поставила в известность и стремительно вышла из ординаторской.

Восемнадцатая городская клиническая больница. 18:30

Дверь, раскрытая Ливанской, чуть скрипнула. Шахназарова бросила на нее короткий затравленный взгляд, не переставая безмолвно, одними губами, повторять слова молитвы.

Хирург сделала знак рукой, чтобы та не прерывалась, и тихо села около кровати. Несколько минут она, глядя куда-то в угол и стараясь не смотреть на пациентку, ждала, когда та закончит. Потом повернулась и вкрадчиво предложила:

— Я хочу взять вашу операцию. Но только если вы не против.

Ливанская сама не могла бы сказать, откуда этот порыв. С одной стороны, ей было все равно. Но с другой — ее задели слова, брошенные Майоровым, который считал, что операция — напрасный труд, и отношение Салимзяновой, которая торопится на собрание в школе. Никому не нужна была лишняя и, с девяностопятипроцентной вероятностью, бесполезная возня. А что-то было в пациентке важное, важное для Ливанской, для ее мира с самой собой.

Шахназарова не сказала ни слова. Смотрела на нее недоверчиво и настороженно. И молчала.

Ливанская смотрела на ее маленькое осунувшееся личико в обмотках платка, все изрезанное усталостными морщинами, с залегшими тенями. На руки, горячо и истово сжимающие потрепанный Коран.

«У меня тут не чужой человек, у меня тут сын умирает. Вот я и молюсь. Легчает. Рита, помогает не Бог, помогает Вера. Все, кто к вере пришел, точку опоры искали».

У пациентки было высохшее, изможденное тело обреченного человека. И все еще живые, горящие глаза.

«Что, и Андрей тоже?»

«Так он и не верит. Крестик носит, чтобы мне угодить. Ну а я от него и не требую. Вера — она или есть, или нет. Он-то и без веры справляется. Но уж у кого она есть, значит, тому надо. Иногда без нее не обойтись. Вера — это надежда».

— Я все соблюду, — женщина через силу заставила себя взглянуть Шахназаровой в лицо и обнадеживающе кивнуть. — Все будет так, как вы просили.

Та по-прежнему молчала. Хирург несколько секунд ждала ответа, потом пожала плечами и поднялась. Тихий голос застал ее уже в дверях:

— Спасибо, — Шахназарова жалко улыбнулась и посмотрела на нее из-под густых широких бровей, — спасибо тебе.

Ливанская торопливо, почти бегом, прошла через отделение — постучала к заведующей, но дверь была заперта. Заглянула к сестре-хозяйке:

— Света, Дина Борисовна у себя?

Пока есть договоренность, пока Салимзянова еще на месте, нужно было спросить разрешения Вениаминовой и сделать замену в графике. Такую длительную, сложную операцию, как у Шахназаровой, лучше брать пораньше, с самого начала смены. Неизвестно, как там все пойдет. И ее назначили на половину девятого.

Немолодая женщина, сидящая за столом, уже поправляла макияж перед выходом. При виде Ливанской торопливо бросила пудру в открытый ящик и растерянно посмотрела на хирурга:

— А вы не слышали? Ее же в кардиологию спустили, — она покачала головой, — днем еще. С сердцем плохо стало.

25

01 октября 2015 года. Четверг. Москва. Восемнадцатая городская больница. 08:20

Ливанская нетерпеливо переступала с ноги на ногу. Раз глянула на часы. Другой. Наконец, Блажко показался в дверях лифта. Неторопливо прошествовал по коридору, поприветствовал коллегу едва заметным движением головы и, будто не заметив, что она его ждет, скрылся в кабинете.

Женщина постучала и решительно вошла следом:

— Степан Наумович, я могу с вами поговорить?

Держалась она холодно, напряженно, но преувеличенно корректно, сразу давая понять, что пришла просить об одолжении.

Блажко сварливо хмыкнул:

— Вы видите, я только пришел? Мне надо переодеться.

Само присутствие этой женщины, ее вызывающие манеры, вечное противостояние окружающим, даже синяя, не такая, как у прочих, шапочка, вызывали у доцента ощутимое раздражение.

— Простите, я не могу подождать. У меня срочный вопрос.

И коротко, в двух словах, не вдаваясь в мотивы и детали, изложила свою просьбу. Блажко был вторым человеком в отделении и в отсутствие Вениаминовой, естественным образом брал на себя ее обязанности.

Доцент удивленно скрестил руки на груди:

— А я могу поинтересоваться причинами? — желчно выцедил он: — У вас какие-то личные пристрастия?

Женщина отрицательно покачала головой:

— Нет, но у меня психологический контакт с пациенткой. Я лучше смогу провести эту операцию.

— Психологический контакт, — Блажко пренебрежительно скривил губы. — А вы теперь будете оперировать только тех, — он неопределенно повел рукой, — с кем у вас контакт?

Ливанская скрипнула зубами, но сдержалась. Нельзя было забывать, что она пришла просить.

— Степан Наумович, я…

Но он не стал даже слушать, махнув рукой:

— Да берите, если ваша коллега согласна. Я не буду возражать, — и кивнул на дверь. — Идите уже. Дайте мне переодеться.

Только выйдя, она поняла, что забыла поблагодарить. Но возвращаться было уже некогда.

Когда Ливанская вошла в операционную, Патрикеев удивленно поднял глаза. График сменили так спешно, что даже не успели предупредить бригаду.

Все было приготовлено, как просила Шахназарова. Ассистенты, сестры — все, кроме анестезиолога — женщины. А сам Виталий Павлович сидел возле головы оперируемой, отгороженный белой простыней.

Ливанская сделала шаг к столу и кивнула:

— Сейчас будем начинать.

Задержала долгий внимательный взгляд на пациентке, а потом тихо, едва слышно, сказала в маску:

— Иншалла.

26

Восемнадцатая городская больница. 12:40

Во втором блоке кардиологии Ливанская была впервые, но палату нашла легко — здесь все располагалось так же, как и двумя этажами выше, в хирургии. Те же блоки, отсеки, палаты.

Она негромко постучала и заглянула.

В отдельную палату за перегородкой редкого кого клали, только по звонку, и завхирургией лежала одна. Казалось, она дремала. Сразу бросалось в глаза, насколько Вениаминова бледна, даже в синеву. Рядом, на стойке, в полумраке блестели банки капельницы, из которых медленно сочилась в вены жидкость.

Ливанская хотела не будить и выйти, но та вдруг повернула голову.

— Простите, я не хотела беспокоить, — молодая женщина пожала плечами.

— Ничего, я не сплю, — Дина Борисовна слабо повела рукой. — Заходите.

Та бесшумно прикрыла за собой дверь и подвинула к кровати стул:

— Ну, как вы?

— Инфаркт, — Вениаминова на секунду прикрыла глаза, будто сдерживая дурноту, или, может, слезы. И глухо добавила: — Вчера еще поставили.

— Ясно, — понимающе кивнула. — Анализы пришли уже?

— Да. — Дина Борисовна устало и безнадежно махнула рукой.

Заведующую было не узнать. Еще недавно цветущая женщина стала бледной, покрытой испариной, лицо пересекала интраназальная трубка, подающая кислород. Ливанская почти сразу заметила, что та лежит в казенном больничном халате, застиранном, блекло-фиолетовом и не по размеру.

То ли Вениаминова проследила за ее взглядом, то ли просто совпали мысли — она неожиданно зажмурилась и на секунду закрыла лицо подрагивающими руками, на которых неприятно выступили синеватые вены.

— Знаете, даже и прийти некому, — она сжала дрожащие губы, — даже…

Пожилая женщина не договорила — Ливанская сжала мокрую и холодную руку заведующей:

— Дина Борисовна, что привезти надо? Я съезжу к вам домой. Где взять ключи?

Та не поблагодарила — в горле стоял комок, но молодой женщине и не надо было, она и так все поняла.

02 октября 2015 года. Пятница. Москва. Восемнадцатая городская больница. 07:40

Хирурги толпились в зале. То садились, то вставали, но переговаривались мало. Сильно изменилась обстановка. Все было уже не то и вроде бы не так. Врачи были нервные, не знали, чего ждать, и явно чувствовали себя не в своей тарелке.

Ливанская по привычке прошла в дальний угол.

Дверь распахнулась с грохотом и опозданием. И она краем глаза проследила, как Блажко, выпятив круглое брюшко, стремительно прошествовал к центральному столу, по-барски опустился в кресло Дины Борисовны.

— Ну, если кто не знает, — то ли Блажко забыл поздороваться, то ли намеренно опустил приветствие, — к сожалению, у Дины Борисовны случился инфаркт.

Ливанская сжала в кулаки руки, заранее спрятанные в карманы халата.

— Так что пока, — он смотрел не на людей, а поверх их голов, — нужно дать Дине Борисовне немного отдохнуть.

Тишина стояла мертвенная, ни один человек не комментировал его слов даже шепотом.

— Все мы надеемся, что она скоро поправится и вернется в отделение. Исполняющим обязанности заведующего назначен я, — Блажко высокомерно обвел коллег взглядом. — Ну, что, — он пристально посмотрел на лица хирургов, — давайте начнем отчет по смене.

Ливанская отвернулась к окну — опять дико болела голова.

27

09 октября 2015 года. Пятница. Москва. Улица Чертановская. 20:15

Коллеги-интерны пришли навестить Гадетского только в октябре. До того было как-то неуместно.

Негативное отношение к нему сошло на нет. Отчасти, из-за произошедшего и естественного человеческого сочувствия, отчасти, из-за того, что он перестал составлять конкуренцию в группе.

— Привет, — Яна поставила на пол пакет с соком и фруктами, на которые скинулись у ближайшего продуктового. Всем было немного не по себе. Андрей лежал и оттого походил на обычного пациента, о чем с ним говорить, было не очень понятно. Они не виделись чуть больше месяца, но в общении это казалось непреодолимым провалом.

— Что на работе?

Гадетский заговорил первым.

Несмотря на то, что комнате у Андрея находилось несколько человек, в зале было тихо. Интерны разговаривали вполголоса, как и делают обычно у кровати тяжелобольного.

Талищев с шуршанием взмахнул свежевыстиранной и отглаженной простынью — она широким колоколом опустилась на диван. Он аккуратно подоткнул края под матрац.

— Не скажи, сон — это целая наука.

Ливанская сидела в кресле, уставившись в формуляр. У нее гудела голова. Казалось, эта боль уже въелась в черепную коробку, сжилась с ней, срослась, свыклась — и теперь будет преследовать до конца жизни. Женщина устало потерла глаза:

— С ума не сходи, не надо мне постель стелить, — она пренебрежительно махнула рукой и прикурила очередную сигарету. Табачный дым в таком количестве вызывал тошноту, но рука сама тянулась к пачке. — Я могу стоя спать.

Это правда: и стоя, и сидя, и в кузове движущегося грузовика, когда он скачет по колдобинам. А вокруг пыль, вонь солярки… где-то вдалеке стреляют…

Ливанская резко тряхнула головой и подобралась — мысли расползались. Она уже не всегда могла осознавать, где она, и контролировать, что делает, о чем думает. На операциях ее терзал страх потерять сосредоточенность и она по три, по четыре раза проговаривала в уме каждое свое действие, которое раньше совершала не задумываясь.

— Если бы могла — спала бы, — сварливо бросил Талищев и накрыл свежезастеленную постель теплым, душисто пахнущим одеялом. — Неправильно пытаешься, — он распахнул створку, впуская в накуренное помещение свежий воздух, и подхватил со стола пепельницу вместе с тлеющей сигаретой: — Ложись.

Женщина кивнула, только чтобы отвязаться. Дождалась, пока закроется дверь, потом, больно задев горловиной скулы, стянула свитер — Юрка твердил, что нельзя спать одетой.

Но ей это казалось дурью. Сон либо есть, либо нет. Его невозможно запрограммировать хорошо отглаженной простынью.

Еще Талищев твердил, что нельзя спать в кресле. Диван мягко скрипнул, от одеяла, которым она накрылась, стало тепло.

И нужно дышать свежим воздухом. Она почувствовала, как по лицу пробежал прохладный ветерок из приоткрытого окна.

Откуда-то изнутри медленно и вязко начало подступать забытье.

— Да серьезно, — Пантелеев смеялся громче всех.

Обстановка постепенно разрядилась, ребята шутили, рассказывали что-то о работе. По большей части, стараясь преподнести свои мытарства в юмористическом свете.

Гадетский улыбался и с завистливой жадностью ловил каждое слово, даже когда Ленька просто пересказывал байку-конфуз из приемного отделения: на позапрошлой неделе пьяный до невменяемости шофер скорой разбил машину прямо у дверей больницы.

Пантелеев рассказывал ярко, в красках, и с удовольствием:

— Он дверь кабины раскрыл, а ремень не отстегнул. Пытается вылезти и не может. Ну, порыпался-порыпался, и давай руками махать и орать: «Помогите, меня придавило, помираю!». Там уже дежурные мужики выбежали, вытащить его пытаются, а тот кричит: «Живым не дамся!»

Гадетский с силой прижал к животу руку, чтобы смех не отдавался болью.

— А ты насчет академа звонил уже?

Ленька так быстро перескочил с темы на тему, что Андрей не сразу понял, о чем речь. Это слово возникло впервые — «академ». Пропущенный год. Интернатура с нуля, потерянные месяцы.

— Ты давай поторапливайся, — Пантелеев настырно наседал, — надо же Майорова предупредить. Может, кураторов перетасуют.

Гадетский не ответил, Янка поспешно сменила тему. Но после сказанного беззаботной беседы больше не получилось. В воздухе повисло напряжение, Андрей начал отвечать коротко и односложно, и вскоре ребята засобирались, чтобы уйти, под предлогом позднего времени.

Непонятно было, спит она или нет. С одной стороны, тело легко и невесомо плыло в вязких сладковатых волнах. Руки и ноги не чувствовались, она не ощущала ветерка, дующего в приоткрытое окно.

С другой стороны, все слышала: вот интерны все еще беседуют о чем-то в спальне, теперь голоса переместились в коридор, Талищев прощается, хлопнула дверь, повисла тишина. Значит, ушли.

Сквозь густую поволоку прорывалась головная боль. Она гудела в висках, ввинчивалась в затылок…

Никто толком не знал, что тогда случилось. Просто все говорили, что Сюзон ушла в пустыню.

Муки сказал, она не спала последнюю неделю, может, две. Не получалось.

А в одну из ночей женщина просто исчезла. Они все ее искали: врачи, санитары, сестры, посельчане.

Нашли только под утро, когда начал заниматься яркий африканский рассвет. В районе Джамаме. Женщина брела, не глядя под ноги, и даже не сразу поняла, что ее догоняет машина. Каким образом ей удалось преодолеть такое немыслимое расстояние в одиночку, в темноте, в мучительном холоде ночной пустыни, она потом не смогла вспомнить. И почему пошла именно туда, ведь она никогда не ездила с ними в город и не знала дороги. Вернее всего, ноги сами несли ее к цивилизации, хотя, может, это была просто случайность. Но, как бы то ни было, на следующий день Лисото принял решение: для нее работа в миссии Красного Креста окончена. Сюзон возвращается домой.

Ливанская вошла на кухню, торопливо натягивая свитер.

— Не спишь? — Талищев внимательно посмотрел на нее, нахмурив брови.

— На работу съезжу. У меня пациент тяжелый — надо проверить, — она, не встречаясь взглядом, подхватила со стола пачку и тут же сунула в рот сигарету. Забросила на плечо сумку и вышла, лопатками чувствуя испытующий взгляд Талищева.

Из тех, кто пришел в этот день к Андрею, в квартире осталась только Малика. Она задержалась убрать чашки, из которых пили чай, оставить конспекты лекций, которые исправно приносила раз в неделю. Да и просто поговорить наедине.

— Ты не хочешь в академ? — она вынула из сумки и оставила на столе три толстые общие тетради.

— Нет, — Гадетский проследил взглядом, куда она их положила, и кивнул.

— А что будешь делать? — сочувственно спросила девушка.

Он, не задумываясь ни на секунду, упрямо сжал зубы и отрезал:

— Встану.

Малика не стала спорить и бередить задетое самолюбие, сделала вид, что занята выкладыванием фруктов из пакета.

— А что у тебя-то на работе? — парень устало и через силу повернул голову, но, при этом, спрашивал жестко, будто допрос вёл.

Она неопределенно повела плечами:

— Да нормально.

— Рита говорила, ты сама Вильсона-Коновалова поставила, — в его голосе парадоксально сочетались гордость и зависть.

— Поставила, — девушка смущенно улыбнулась и недоуменно пожала плечами. — Что она вдруг про меня вспомнила?

— Я сам спросил, — он выдохнул: — Ты молодец.

— Да брось, ты бы тоже такой диагноз поставил.

— Да, наверное, — он потянулся и слегка дрожащей рукой взял чашку с неприятным кисловатым настоем клюквы, который и годился только, чтобы губы смочить. — Хотя, нет, вру, — сделал глоток и честно признал, — не поставил бы, — и тут же пытливо бросил: — А чего он тебя ассистировать-то не берет? Сколько можно из-за плеча смотреть!

Малика уклончиво пожала плечами:

— На следующей неделе обещает.

Гадетский подобрался, глаза азартно загорелись:

— На что? Ты давай тереби, напоминай каждый день, а то забудет! — он даже приподнялся в кровати, в голосе слышалось горячечное нетерпение.

Девушка, без особого, впрочем, воодушевления, кивнула.

28

12 октября 2015 года. Понедельник. Москва. Восемнадцатая городская больница. 10:20

Блажко шел по коридору важно, величаво. Даже притом, что Майоров был выше ростом, сразу ощущалось, кто здесь начальник, а кто — почтительный подчиненный. Тем не менее, слушал ио заведующего внимательно, время от времени согласно кивая головой: вопрос обсуждался животрепещущий — графики ночных дежурств. И к решению проблемы стоило подойти обстоятельно.

— Степан Наумович, Степан Наумович, — Ленька с горящими глазами выскочил из ординаторской, едва завидев главу отделения в конце коридора. Но, поняв, что тот занят, осекся.

— Ну, хорошо, я подумаю, еще раз просмотрю списки. Деньги деньгами, но от таких дополнительных смен вреда больше, чем пользы.

Майоров согласно кивнул и ответил на вялое рукопожатие. Пантелеев нетерпеливо топтался неподалеку, не решаясь ни подойти ближе и прервать разговор, ни отойти дальше.

Наконец, усатый хирург вернулся в ординаторскую, и Ленька зайцем поскакал вслед за двинувшимся по коридору начальником.

— Степан Наумович… — парень поспешно распахнул перед тем дверь и не заметил, как заведующий недовольно поджал тонкие губы. Если у интерна возник вопрос, а, тем паче, просьба, следовало прийти в кабинет, причем, в приемные часы, а никак не бегать за ним по больнице. И, тем более, не мешать разговорам.

— Вы что-то хотели? — Блажко величаво вплыл во второй палатный блок.

— Степан Наумович, — Ленька в который раз уже повторил, не зная, с чего начать, и этим тоже вызвал неудовольствие. Но, снова не заметив этого, решился: — А вы не можете меня к Валерию Арсеньевичу перевести?

От удивления заведующий даже приостановился на секунду, повернулся к интерну:

— А вы чем-то недовольны?

Тот поспешно закачал головой:

— Нет-нет, просто… — он угодливо и, в то же время, на удивление по-свойски улыбнулся. — Ну, вы же знаете: Валерий Арсеньевич — он сейчас без интерна. А Гадетский в академ уходит.

Все знали, что Майоров лучший куратор. Это даже не обсуждалось. Имел он какую-то внутреннюю душевную склонность к преподаванию, делал это с интересом, в то время как остальные будто срок отбывали. Соответственно, и учил он лучше, и внимания уделял больше, и на операции брал чаще.

Блажко повернулся к Пантелееву. Неторопливо скрестил руки на выступающем яйцеобразном животе и холодно спросил:

— А вы с чего взяли, что ваш однокурсник будет брать академический отпуск?

Собственно, сокурсником Леньки Гадетский не был, но ио заведующего спросил так намеренно, вроде бы исподволь, но намекая: не в его правилах поощрять подсиживание коллег за спиной.

Но разгоряченный азартом парень не обратил внимания, покраснел, заметался, прикидывая, насколько опасно будет откровенно соврать.

Собственно, Блажко не дал ему на что-то решиться, коротко и безапелляционно отрезав:

— Рабочее рвение — это похвально. Но я ни в одной больнице не видел, чтобы интерн сам выбирал себе куратора. — Ленька открыл было рот оправдаться, но тот только рукой махнул, заканчивая разговор. — Идите работайте.

И, отвернувшись, пошел дальше, оставив раздосадованного Пантелеева посреди коридора.

Восемнадцатая городская больница. 16:10

— Патрисия Яновна, — когда Янка вошла в ординаторскую, Ливанская сидела за своим столом спиной к двери, и девушке были хорошо видны ее напряженные острые плечи. — Я оформила поступившую, — она встала у стола, но кураторша даже не обернулась. Только неопределенно хмыкнула.

— Я карту оформила и назначения сделала.

Та снова что-то буркнула, давая понять, что слышит. Повисла тишина.

— Патрисия Яновна, — девушка переступила с ноги на ногу и сильнее сжала в руках историю. Ответа не последовало, и она, полная решимости, продолжила: — Вы ее завтра оперировать будете?

— Буду.

Яна сжала зубы:

— Вы давно должны взять меня ассистировать. Валерий Арсеньевич уже три раза брал.

Ливанская резко и неожиданно поднялась:

— Вот к нему и просись, — она равнодушно оттеснила девушку плечом, выдергивая из принтера распечатанные листки. И неожиданно раздраженно бросила: — У тебя что, работы нет? Ты анализы проверила — все поступили? Иди работай, не дергай меня! — мятой охапкой сунула той в руки пачку выписок и анализов. — На, подклей. — И вышла из ординаторской.

Несколько секунд девушка растерянно и негодующе смотрела ей вслед, а потом, повинуясь внутреннему импульсу, запальчиво бросила бланки обратно на стол.

Яна шла по коридору так быстро, что даже забыла поздороваться с идущим навстречу Зайцевым. Только перед самым кабинетом заведующего замялась и несколько минут переминалась с ноги на ногу, прежде чем решилась постучать.

Блажко сидел за большим деревянным столом и при ярком электрическом свете пролистывал огромные стопки папок — знакомился с новыми обязанностями.

— Степан Наумович, простите, можно с вами поговорить? — девушка неловко замерла в дверях, чувствуя, как голос теряет громкость под властным взглядом начальника.

Тот внимательно посмотрел на посетительницу, поджал уголки губ и неторопливо, со значением, кивнул. Яна аккуратно и бесшумно прикрыла за собой дверь, посомневалась немного, потом сделала шаг к столу.

— Степан Наумович, я прошу сменить мне куратора.

Девушка увидела, как лицо заведующего приняло удивленное и в то же время странно-смешливое выражение.

— Ну-ну, — он, с интересом разглядывая интерна, сложил руки перед собой: — И что же вас сподвигло? Чем-то недовольны?

Янка почувствовала липкое холодное омерзение к самой себе: она кляузничала. На своего куратора, хирурга, на женщину в тяжелой жизненной ситуации, которой было, конечно, не до интерна.

— Мне нужно учиться, — девушка начала нелепо и не к месту, скорее, продолжая собственные мысли, чем обращаясь к заведующему. — За четыре месяца в интернатуре я ни разу не ассистировала своему куратору и только три раза была в операционной. Я не критикую ее методы обучения, но совершенно без практики работать невозможно. — От этого зависело ее обучение, ее место хирурга. По-человечески ей было и противно, и неприятно закладывать Ливанскую, но не ее вина, что у той проблемы. И если Яна не позаботится о себе сама, никто не позаботится.

И все же, по мере, того как девушка говорила, ее голос становился неуверенней, и закончила она совсем неловко:

— Я понимаю, что поступаю не этично.

Но заведующий вдруг с неожиданным пониманием кивнул крупной головой:

— Ну, отчего же, вы правильно сделали, что пришли. Присаживайтесь, побеседуем, — он непреклонно указал на стул, и Яна нерешительно, глядя в пол, села на самый край.

29

13 октября 2015 года. Вторник. Москва. Восемнадцатая городская больница. 10:30

— Ну, ругать я вас не буду, — Блажко, нацепив очки на самый кончик длинного острого носа, расписывался в разложенных перед ним листах. Ливанская, которую он вызвал в свой кабинет сразу после обхода, стояла перед столом заведующего, выжидательно глядя на начальника. — Это была ошибка Дины Борисовны, — Блажко высокомерно поджал губы, в голосе его так и слышалась спесивая самоуверенность. — Не стоило возлагать кураторство на такого неопытного специалиста, — он на секунду поднял равнодушные глаза.

Ливанская молчала. Больше всего почему-то задело то, как пренебрежительно Блажко говорил о Вениаминовой. Сидя в ее кресле, неторопливо прихлебывая чай, заваренный в ее чайнике.

— Ничего, не переживайте. Талантливых обучающих хирургов у нас много, так что без куратора не останется.

Разговор был унизителен. С одной стороны, черт бы с этим кураторством, меньше проблем. Но вздохнуть с облегчением мешала болезненная червоточина уязвленного самолюбия. И Ливанская продолжала молчать.

Янка с самого утра старалась на нее не смотреть, пряча лицо за монитором компьютера. Но обратить на это внимание, заметить, женщина, по своему обыкновению, не могла. Слишком много всего навалилось разом, мысли были не о том.

— Я временно переведу ее к Валерию Арсеньевичу, а там видно будет.

Девушка обратилась с заявлением, Блажко выслушал. Так как он по роду своей деятельности был обязан внимательно относиться к жалобам и проблемам интернов и создавать им максимально комфортные условия — пошел на встречу. Все правильно. И нет ничего более постоянного, чем временное.

— Прекрасно, — Ливанская сжала губы в тонкую злую полоску и расправила плечи. — Я могу идти?

Блажко пожевал губами, подумал, а потом желчно бросил:

— Идите. А, вообще, — уже в спину добавил, — Дина Борисовна слишком много вам позволяла. У меня в отделении любимчиков нет и не будет.

Женщина, не отвечая, захлопнула дверь.

30

Улица Чертановская. 22:15

Ливанская глянула на часы, раздраженно встряхнула их и прислушалась. Ей казалось, что она проспала, по меньшей мере, час, но прошло всего две минуты. То же самое было и пять минут назад, и десять. А часы исправно шли. Она резко перевернулась на другой бок и закрыла глаза. Теплый свитер душил и кололся, ноги неудобно упирались в подлокотник. В уши ввинчивался разжижающий сознание гул, он давил, натягивал нервы. Как назло, дома не было Юрки, при котором всегда работало радио или телевизор, доносились какие-то бытовые звуки, не стояла эта звенящая тишина.

И не казалось с такой очевидностью, что она сходит с ума. Ливанская снова глянула на часы, резко выдохнула и подорвалась с дивана. Бессонница дошла до предела — дальше некуда. Машинально, не думая и не вникая в смысл своих действий, женщина вышла из комнаты, открыла дверь в спальню.

Андрей не был в прострации и не смотрел в потолок бездумным взглядом. Он читал, облокотив тяжелый анатомический справочник на свернутое одеяло, трясущимися руками упрямо перелистывая страницы. Но Ливанская уже давно не замечала никаких изменений. Она автоматически, не осознавая этого, открыла шкаф, достала перчатки, инструменты, бинты, тампоны.

— Привет, — в его голосе не было силы, но он звучал вполне уверенно.

Но она не услышала, да и не могла. В последние недели Ливанская почти не заходила в эту комнату. Для нее жизнь будто замерла в середине сентября, закрутилась лентой Мебиуса, заставляя двигаться по замкнутому, путаному, неизменному кругу. Здесь больше не было Андрея, здесь был труп. Труп смердел и смотрел в потолок широко распахнутыми глазами. Она чувствовала этот запах, он висел в воздухе и разъедал ноздри.

— Привет, — Андрей повторил громче и повернулся в ее сторону.

Женщина ногой выдвинула из-под стола табурет и села возле кровати. Начала механически натягивать на руки перчатки.

— Ты чего молчишь?

Слов она не разобрала, не вникла. И говорила с собой. Какой смысл говорить с тем, кто умер?

— Сборник поменяю, — Ливанская сжала губы в тонкую полоску.

— Зачем? — Андрей с недоумение присматривался к женщине. На то, что она не заходит, Гадетский не обращал внимания, его это даже устраивало, давало возможность оклематься в одиночку, не позволяя все это видеть. Парень недоуменно и уже раздраженно повысил голос: — Мне ничего не нужно. Что на тебя нашло?

И тут впервые она агрессивно огрызнулась:

— Пора уже. Убери одеяло, оно мне мешает, — и, не дожидаясь, сама его откинула и принялась резкими движениями отрывать куски пластыря.

— Что с тобой творится?

— Мне надоело, — сунула в дистиллированную воду тампон, смочила: — Мне все недоело, не могу больше. Когда ты умрешь наконец?! — она с заученной быстротой и точностью удаляла тампоны и промывала медленно срастающиеся дренажные отверстия. — Я тебя ненавижу: всю эту немочь, капельницы, таблетки, — она отряхнула в пакет, прилипший к пинцету, кусок грязного бинта. — Этот проклятый запах, — он и сейчас разъедал ноздри: вонь спирта, немочи, мазей, антисептиков.

Гадетский хмурился и смотрел на нее напряженно и внимательно.

А она все говорила. Говорила и говорила, и не могла остановиться. Смутно сознавая даже, где находится.

Только минут через пять он резко остановил ее:

— Дай телефон.

Внутри резкой удушливой волной поднялось облегчение: «Пусть позвонит. Кому угодно: Юрке, Сабировой, в такси — в перевозку. Пусть уедет. И тогда все кончится. И комната эта опустеет». Ливанская резко встала:

— Сейчас принесу.

Но сразу забыла, куда идет. Хлопнула дверью, а через секунду Гадетский услышал, как закрылась и входная дверь.

31

Улица Чертановская. 23:10

Напряжение в квартире ощущалось буквально в воздухе, и Талищев его остро чувствовал. Стояла тишина. Андрей не читал, смотрел в потолок и сосредоточенно о чем-то размышлял. Будто готовился к чему-то важному. Отвечал нехотя и крестный благоразумно с разговорами не лез.

В этом доме никто никогда не готовил и он, по сложившейся уже традиции, погрел себе еду, в молчаливом одиночестве поужинал. Потом сел за работу. А Гадетский все молчал.

— Помоги мне встать.

Резкий голос нарушил тишину только спустя час. Андрей уже убрал одеяло и, до скрипа стиснув зубы, приподнялся в кровати. Лоб тут же покрылся испариной, лицо стало бледным.

Его организм только начать нащупывать баланс. Хрупкое равновесие между поврежденными органами, способ существовать в изменившихся конфигурациях. А Андрей себя подгонял: быстрее, быстрее, еще быстрее.

— Что, сегодня? — Талищев даже не спрашивал, а факт для себя констатировал. Поэтому, не дожидаясь ответа, поднялся из-за стола. — Я пойду костыли принесу.

— К черту! — лицо Гадетского дернулось от судороги. — Мне надо встать — без костылей.

Ему надо было встать сейчас, сегодня. Как бы ни было тяжело и чем бы ни кончилось. Кровь из носу, но надо было встать. Или сдохнуть, или встать.

Парень сжал простынь с такой силой, что побелели костяшки пальцев, зажмурился от боли и начал медленно садиться, судорожно опираясь на вытянутые дрожащие от напряжения руки. Локти ходили ходуном.

Талищев молча подставил руку под спину. Сколько ни расправляй, майка была мокрой и мятой.

— Посиди минуту, пока кровоток восстановится.

Но парень резко, зло и упрямо мотнул головой. Сделал отчаянный вдох и, сжав зубы, оттолкнулся от кровати.

Перед глазами почти мгновенно стало черно, и одновременно охватила странная легкость. Будто до пояса он был привязан силой притяжения, а выше плыл в невесомости. В ушах засвистела кровь.

— Тяжко?

Голос Талищева он услышал издалека, будто из бутылки тяжко, тяжко. Почувствовал, что опирается на его жесткие руки, и с новым тяжелым выдохом, рванулся и сделал шаг.

Его никто не держал, он не опирался на костыли, только о стену. Перед собой ничего не видел, ног не чувствовал и даже не сознавал, что они трясутся. К горлу подкатывала мучительная, нестерпимая тошнота, утягивающая его вниз. Но он шел. Зло, упрямо, на решимости и непостижимой силе воле. Шел своими ногами.

32

Улица Чертановская. 23:15

Бутылку водки Ливанская купила чудом — в круглосуточном магазинчике из-под полы, как в совке.

Она долго блуждала по темным улицам, сжимая в пальцах тонкое горлышко, и прошло больше получаса, прежде чем она села на скамейку в смутно знакомом сквере и отвинтила крышку. Сделала медленный глоток, пищевод чуть обожгло, на секунду перехватило дыхание, зато внутри стало тепло, даже горячо. И она почти сразу сделала еще один глоток. А потом еще.

Как и когда рядом сел чмошный на вид, кислотно пахнущий паренек, женщина даже не заметила.

— А я знаю, что тебе надо, — парень фамильярно закинул руку на спинку скамейки позади ее плеч и доверительно улыбнулся.

Ливанская смотрела прямо перед собой, от алкоголя перед глазами уже слегка плыло. Она подумала немного, а потом протянула:

— Мне надо поспать.

— Неее… — парень прижался к ней, он был горячий, как печка. — Тебе надо дунуть.

— Чего? — женщина растерянно повернулась.

Он торопливо закивал, явно сжимая и нервно теребя что-то в кармане. Ливанская смотрела на него, склонив голову набок, а потом удивленно спросила:

— А ты не боишься на улице-то предлагать? — и тут же поняла: ничего он не боится — обдолбанный вусмерть.

— Нее… я ж вижу: тебе надо дунуть, — парень нетерпеливо завозился на скамейке тощим задом.

Женщина задумчиво раскачивала бутылку в вытянутых руках:

— Мне надо поспать.

Она с трудом поднялась (начало чувствоваться опьянение), сунула оставшуюся водку в руки растерянному торчку и слегка нетвердой походкой пошла по аллее. Талищев был прав: у нее посттравматический синдром. Бессонница. И надо, надо, надо поспать.

Ливанская даже не помнила, как добралась до дома. То ли от усталости, то ли от алкоголя. Она прижалась лбом к холодному косяку и нажала звонок. Въедливый гул был слышен даже в коридоре. А она все звонила, звонила…

— Ну, наконец-то, — дверь распахнулась, и мужчина выдохнул с облегчением.

— Юрка, — продолжала упираться в косяк, разговаривая с дверью, — мне надо поспать. Делай что хочешь, но мне надо.

— Ты что — пьяная? — он удивленно сдвинул брови и сделал шаг назад, пропуская ее в квартиру.

Но женщина не сразу вошла, продолжала стоять, прижавшись к косяку. И только покачала головой:

— Достаточно, чтобы мне нужно было проспаться, но недостаточно, чтобы уснуть.

Сквозь дрему она еще долго чувствовала, как Талищев медленно и ласково гладит ее по волосам. Хотела отмахнуться, остаться одна, но сон сковал крепко и быстро, окутав тело вязким коконом.

— Спи, ребенок, спи.

33

16 октября 2015 года. Пятница. Москва. Улица Чертановская. 14:10

— Проснулась? — Талищев улыбнулся и уселся в кресло напротив.

Диван, на котором она спала, был застелен свежим бельем, ее укрывало толстое теплое одеяло. Ливанская пошевелилась и прислушалась к себе: голова не болела. Даже удивительно. Тело наполнилось необъяснимой легкостью, словно она летела.

— Как себя чувствуешь? — мужчина будто услышал ее мысли.

— Ничего, — она села, убрала покрывало и спустила на пол ноги. — Я долго спала?

Он обернулся, взглянул на циферблат и хмыкнул:

— Тридцать восемь часов, — и тут же махнул рукой: — Да не дергайся. Звонил я в твое отделение — сказал, что гриппуешь. Не переживай, сделаю я тебе больничный. Отлежись пока.

Ливанская хотела упрямо встать, но на это действительно не было сил. И не хотелось ехать на работу. Впервые в жизни у нее действительно не было желания встать за операционный стол.

— Что, плохо у тебя на работе? — Талищев смотрел внимательно и сочувственно.

Она как-то растерянно пожала плечами, толком не зная, что ответить. Потом нехотя бросила:

— Да, не очень. Только обсуждать не буду.

Мужчина понимающе кивнул:

— Не хочешь — не надо, — и заговорил о другом: — Мы тебя не дергали. Андрей только подходил пару раз, своими ногами, между прочим, подходил.

Ливанская равнодушно пожала плечами.

— Тяжелые у вас характеры. — Он не дождался никакой реакции, тяжело вздохнул и поднялся. — Ты бы зашла к нему, что ли.

— Потом, не хочу сейчас.

— Ну, как знаешь, — Талищев неодобрительно покачал головой. — Пойду поесть погрею. Голодная, небось.

— Угу, — она согласно хмыкнула, но когда мужчина был уже в дверях, вдруг окликнула: — Юр!

Тот вопросительно обернулся.

— Спасибо.

Мужчина удивленно пожал плечами:

— За что?

— За все. Если бы я сейчас не поспала, с ума бы сошла.

Он расплылся в улыбке, ничего не ответил, только махнул рукой.

Когда через десять минут Талищев зашел в комнату с тарелкой, Ливанской там уже не было.

Она сидела в изголовье кровати Андрея, машинально теребила отрезанные почти наголо волосы, и они о чем-то едва слышно переговаривались.

34

19 октября 2015 года. Понедельник. Москва. Восемнадцатая городская больница. 11:30

Пациентка находилась под общим наркозом. Малика внимательно смотрела на руки куратора, тщательно фиксируя в памяти каждое движение.

— Видите, какой спаечный процесс? — хирург дал ей посмотреть.

— Да.

— Поэтому лапараскопически такие случаи не оперируют. Ладно, — Бикметов обратился к интерну и кивнул сестре, — готовьте салфетки. — Он начал изолировать желчный пузырь от окружающих структур, освобождая его от спаек и сращений. — Изолируйте.

Девушка начала отделять готовящийся к удалению желчный салфетками от брюшной полости. Хирург утвердительно кивнул:

— Хорошо. План действий?

Малика, продолжая аккуратно работать, проговорила:

— Сначала рассечь серозную оболочку между желчным пузырем и печенью. Наложить зажим. Убрать содержимое пузыря, потом отделить его от печени.

— Правильно. Дальше.

— Дойдя до шейки, последовательно пересечь пузырную артерию и пузырный проток. Удалить желчный. Ложе закрыть брюшиной. К области ложа культи пузырного протока, подвести дренажную трубку, вывести ее отдельным разрезом.

Пока она говорила, хирург, согласно кивая, успел сделать пункт первый, второй и, наложив зажим, сделал знак интерну:

— Пересекайте артерию.

Спустя пару секунд он снова окликнул, а потом удивленно нахмурился и поднял глаза:

— Малика?

Сначала повисла тишина. Девушка стояла в шаге от стола, глядя в раскрытую полость, и не шевелилась, подняв руки на уровень груди. А потом тихо и как-то растерянно проговорила:

— Я не могу.

Хирург недоуменно посмотрел на интерна:

— В каком смысле?

Но девушка только продолжала смотреть на операционное поле:

— Я не могу, — она резко и часто замотала головой.

— Тогда выйдите, — резкий голос Бикметова выдернул ее из молчаливого созерцания. Она еще что-то пробормотала и стремительно вышла из операционной. Прежде чем вернуться к операции, хирург мрачно проводил ее взглядом.

— Малика? — Ринат Витальевич вышел было на лестницу, но чуть не споткнулся о сидящую на ступеньках девушку. — Вы что тут делаете?

— Ничего. Простите, — она тяжело, но спокойно, вздохнула. — Я сейчас схожу к пациентке, извините.

Она не плакала, просто смотрела на уходящий вниз лестничный пролет, прямо в стерильной пижаме сидя на грязных ступеньках.

Да не надо, сам зайду, — Ринат задумался на мгновение, потом поправил полы халата и присел на лестницу. Скупой на эмоции, он не выказал ни порицания, ни сочувствия, просто немного помолчал рядом. — Вы слишком переживаете. Отпустите это чувство.

Удивительно, но Малика не стала извиняться или оправдываться, не вскочила, не побежала к пациентке, продолжая молча сидеть, глядя то ли в стену, то ли в себя.

— Я когда учился, — мужчина на секунду замолчал, обдумывая то, что собирается рассказать, — Лев Кондратьевич, мой покойный наставник, в первый раз взял меня на операцию. Ну, сами понимаете, до того — трупы, кровь, швы накладывал, пальцы ампутировал, и никаких проблем не было. Поначалу был совершенно спокоен. А потом, как хирург начал сосуды коагулятором прижигать, и запах этот пошел, я раз вдохнул, и все. Следующее, что помню: лежу на полу, сестра смеется, Лев Кондратьевич ругается, — хирург на мгновение посмотрел на Сабирову: — По-всякому бывает. Но ничего, привык. Сейчас так привык, даже не чувствую запаха. Вот знаю, что он есть, а почувствовать не могу. Не переживайте.

— Это не то.

Бикметов удивленно посмотрел на девушку. Она вообще впервые возразила, ей всегда не хватало уверенности и силы воли.

Малика еще немного подумала, а потом вдруг горячо заговорила:

— Как вы это делаете? — она резко повернулась и пытливо посмотрела куратору в глаза: — Неужели не боитесь ошибиться? — она снова отвернулась и вдруг принялась отчаянно жестикулировать. — Я на них смотрю и ужасаюсь. Андрей так рвется в операционную, даже когда толком не знает, что делать! Ленька, Янка: все они, — девушка посмотрела хирургу в глаза и с каким-то испугом покачала головой: — А я не могу. Боюсь навредить. У вас такое бывает?

На какое-то мгновение хирург растерялся.

— Малика, у нас тяжелая профессия. Конечно, врач должен сомневаться. Не сомневающийся хирург — не хирург. Нужно всегда быть собранным.

Девушка, казалось, вдруг потеряла интерес к его словам, она отвернулась и разочарованно покачала головой:

— Вы меня не понимаете.

— Малика, — Ринат Витальевич вздохнул, — если вы хотите быть хирургом, вам нужно очень много работать над психикой, вы слишком пассивны. Вы же прекрасный диагност. Я смотрю, как работают остальные ребята — им до вас далеко. Но где ваша сила воли?

— Я не хочу оперировать, — тихо, но уверенно, заключила девушка.

— Тогда что вы тут делаете? — вкрадчиво спросил мужчина.

Малика какое-то время помолчала, а потом устало опустила голову, убрав со лба спутанные волосы:

— Это Андрей мечтал о хирургии. А мне казалось, я тоже справлюсь. Мне надо больше заниматься, но я тоже все могу, крови не боюсь, память хорошая. Швы аккуратней накладываю, — она сама невесело улыбнулась своим словам. — Раньше даже не задумывалась.

— Но ведь такой путь позади, надо бороться до конца. Дело же не в том, что вы не можете.

— И что дальше? С напряжением идти в операционные? С ужасом ждать каждый новый рабочий день? — девушка отрицательно покачала головой.

Хирург только сейчас понял, насколько серьезен этот разговор. Здесь не было эмоций. Это не слова, сказанные сгоряча, а вымученное, выстраданное решение. Даже удивительна решимость в этой мягкой безынициативной девочке.

— И что вы решили?

Она на секунду замялась, потом поднялась и отряхнула штаны:

— Пойду к пациентке зайду.

Малика приехала домой поздно, долго без определенной цели бродив по ночным улицам. Захлопнула за собой дверь квартиры. В комнатах было темно. И пусто. Вязко звенела в ушах тишина. Она прошла на кухню, потом в спальню, в зал. Не зная, что ищет, и что собирается делать.

А от звонка телефона резко вздрогнула:

— Да.

— Солнышко, — Рафиз явно был слегка навеселе, — я тебя не заберу сегодня. — В трубке раздавался звон посуды, женский смех, разговоры. — Тут на работе запарка. Ты меня не жди, я поздно приду, — парень понизил голос до ласкового шепота: — Я тебя люблю, зайка. Слышишь?

Он даже не заметил, что она пришла на три часа позже. И не озаботился тем, что жена слышит шумы в трубке.

— Конечно, — Малика выдохнула и отключила звонок.

Она молча, не включая света, легла на диван. Подтянула на себя старый плед. Перед глазами на полстены маячил квадрат лунного света, падающего в окно. Малика даже не плакала.

35

24 октября 2015 года. Суббота. Москва. Улица Чертановская. 16:40.

Начинать ходить было тяжело. Появилось неприятное ощущение, что его неправильно сшили, поменяв внутренности местами и стянув кожу. Костыли только мешали, проще и удобнее было держаться за мебель и стены. На то, чтобы добраться до туалета или коридора, поначалу уходило по десять минут. Это была война с собственным телом.

В один из дней он самонадеянно присел на корточки, доставая из холодильника бутылку. И понял, что не может встать. Чувствовал он себя хорошо, но разогнуть колени и подняться не хватало сил. Встал на упрямстве, сцепив зубы, только от мысли, что кто-то подойдет помочь.

На улицу Андрей начал выходить сам. Сначала до двери в подъезд, потом дальше, до парковки. Тот день, когда отключили свет, запомнился на всю жизнь. Он вошел в полутемный подъезд, подошел к лифу, нажал на кнопку и понял: в доме нет электричества. Цепляясь за стену, он сказал себе, что если сможет, если поднимется сейчас, значит, выкарабкается и вернется в норму. После этого Андрей три дня лежал пластом, но это было не важно — важно было, что смог.

В конце месяца состоялась еще одна операция — убрали колостому. Жизнь медленно возвращалась к отправной точке, к первому сентября.

чиркнул зажигалкой. Старая привычка вернулась моментально, стоило только встать на ноги.

— Мы сами себе все можем купить, не маленькие, — он глубоко затянулся.

Талищев, стоявший спиной к крестнику и с дотошной аккуратностью заполнявший холодильник из больших пакетов, угрюмо буркнул:

— Можете, но не покупаете же.

Крестный все еще продолжал заходить к ним. Не чаще раза в неделю, и обязательно предварительно позвонив. С пакетами.

— Ну и? Что делать собираешься? — Юрий Альбертович отряхнул руки и смял упаковочную бумагу.

— Через неделю на работу выйду, — парень пожал плечами.

Крестный будто даже не заметил, что он ответил.

— Кто тебя порезал?

Спросил он тем же спокойным голосом, даже не обернувшись, будто о чем-то незначительном.

— Не помню, — Андрей ответил без вызова, словно продолжая беседу, но ощутимо давая понять, что не хочет развивать тему.

Юрий Альбертович медленно обернулся, оперся рукой о столешницу:

— На этом и будешь стоять? — он испытующе смотрел на парня из-под седых бровей.

Тот уверенно кивнул головой.

— Я не помню.

— Вот я так и думал! — Талищев неожиданно-горячно ударил ладонью по столу: — Именно этого я и ожидал, — у него вспыхнули щеки, и лоб от возмущения прорезался складками. — Тебя на нож посадили, а тебе все мало?!

Андрей хладнокровно смотрел прямо перед собой.

— Я молчал, — мужчина накручивал себя, негодующе повышая голос. — Ладно, думаю, мальчишка — дурак. Созреет, сам расскажет. Так нет же! — он горячо и нервно махнул огромной рукой: — Ему ничьи советы не нужны! Одно вранье на каждом шагу! — и снова припечатал ударом стол. — Я для чего с тобой возился? Столько времени тратил, мозги собирал. Чтобы ты свою жизнь вот так угробил?!

— Мою жизнь! — парень поднялся с неожиданной для реабилитационного больного резкостью. — Правильно — мою! — в повышенных тонах голос Гадетского звучал режуще-жестко, с неприятными агрессивными нотами. — Мою! Я живу, как умею, — он зло сжал зубы: — А ты все от меня благодарности ждешь! Чтобы я тебе в рот заглядывал и слушал нотации. Хватит с меня! — шагнул вперед и, с убийственным хладнокровием глядя в глаза, отрезал: — Кончай приходить ко мне домой как к себе. Ты мне не отец — у меня есть отец.

Крестный уже давно ушел, а Гадетский все сидел за столом, задумчиво глядя на так и не убранные в холодильник пакеты, и крутил в руках сигарету.

— Эй, чувак!

За углом стоял привычный полумрак (фонарей в переулке не было), но Андрей всегда ходил этой дорогой. Через темный безлюдный сквер до метро было ближе. Парень притормозил и удивленно обернулся на невнятный окрик.

— Вам чего, ребята?

В зыбкой полутьме он разобрал только, что их трое: то ли хотели попросить прикурить, то ли спросить дорогу.

Окружили мгновенно. Спиной он стоял к стене больницы, отступать назад было некуда, но Андрей не испытал беспокойства.

— Доставай деньги, — самый высокий парень сделал шаг вперед, практически упершись в Гадетского носом, и ткнул в живот острым. Молодой врач и тут не встревожился. Только удивился слегка, что они с ножом.

Он развел руками:

— Ребят, у меня нет ничего, — брать у него и в самом деле нечего.

— Сотовый гони, — писклявый, почти детский не переломанный голос добавил слева. Андрей удивленно повернулся:

— Павлик?

Гадетский, не глядя, отвел от себя руку с ножом и сделал шаг вперед — их не стоило бояться, это были всего лишь ребята из квартиры. Борис, Датый. И мальчишка-школьник — Павел.

Он их узнал. И они его узнали. Глаза у подростка расширились, в них промелькнула паника. Андрей почувствовал на себе горячее судорожное дыхание. Хотел было сказать, что не сдаст их, только пусть ножи уберут.

И в этот момент он одновременно услышал, как в соседнем дворе взвизгнули покрышки, с дерева с гвалтом снялась стая воронья, а в его тело вошло острие. Сбоку, оттуда, где стоял Павлик. Гадетский отстраненно видел его заполошные глаза, трясущиеся губы, покрытый веснушками нос. Расширенные от дури зрачки. Страх и панику на его лице.

И чувствовал, как нож раз за разом, то быстро, то медленно, входит в тело, прорезая кожу, рассекая мышцы. На третьем ударе он напоролся на реберную кость и со скрежетом ушел в сторону.

В сущности, больно не было, только очень горячо.

— Валим. Валим!

Гадетский еще пытался смотреть им вслед, машинально прижимая руки к животу. Под пальцами было мокро.

36

26 октября 2015 года. Понедельник. Москва. Восемнадцатая городская больница. 07:10.

Зайцев вдохновенно набивал письмо в компьютере. Личное, скорее всего. С таким одухотворенным лицом эпикризы не печатают. Пантелеев скучливо перелистнул страницу заполняемых бланков осмотра и поднял глаза на куратора:

— Александр Петрович, а вы в четверг дежурите?

— Дежурю, — тот глаз не оторвал от монитора, только недовольно передернул плечами.

Ленька уверенней подобрался — бланки были забыты. По четвергам больница дежурила по «скорой», пациентов привозили много, соответственно, и экстренных было полно. И операций.

— А меня ассистировать возьмете?

— Чего? — хирург недовольно переспросил. По хмурому лицу было ясно, что письмо-таки личное. Все отделение ожидало, что Зайцев вот-вот женится, и, похоже, он, наконец, раскачался.

— Ассистировать в четверг возьмете? — Пантелеев в нетерпении даже приподнялся на стуле, заискивающе глядя в глаза хирургу.

Тот посмотрел на интерна, на неоконченное письмо, будто собираясь с мыслями и соображая, кто он и где находится. Потом пожевал губами и неопределенно хмыкнул:

— Ну, посмотрим. Если в третьей палате место освободится, нового положат, то возьму.

Весь день заманчивая перспектива жгла Пантелеева, не давая ему покоя. На прошлой неделе он ассистировал дважды, на этой планировал добиться трех раз. Но на сегодня-завтра ничего перспективного не прорисовывалось, разве что на четверг.

Как палатный врач, Зайцев обычно подчищал места перед дежурством по скорой: на выписку шли все, кого можно было отпускать. Но сегодня не особенно торопился. Пациенты там лежали новые, только прооперированные, даже некого взять к выписке.

Ленька обежал уже всех зайцевких больных, в третью палату зашел в последнюю очередь. Быстро глянул двух прооперированных, дежурно буркнул:

— Все в порядке? Жалобы есть?

Получил отрицательный ответ и прошел в конец палаты. Там лежала единственная здесь не ходячая пациентка.

Дежурящая с матерью женщина тщательно протирала тумбочку от крошек. После проведенной в палате ночи она сама выглядела усталой и осунувшейся. Родственники могли прикорнуть разве что на скамейках в коридоре, если те не были заняты внеплановыми больными.

— Как дела? — парень только краем глаза глянул на пациентку. Она спала и выглядела умиротворенной, и сразу обратился к женщине.

Та посмотрела на мать и неопределенно повела плечами.

Пантелеев глянул в карту:

— А не думали ее сегодня-завтра забрать?

Пожилая женщина поступила на прошлой неделе по «скорой» с болями неясной этиологии. Ее обследовали, брали все мыслимые анализы, вызывали на консультации онкологов и кардиологов. И в конечном итоге признали неоперабельной.

Во-первых, возраст: пациентке шел седьмой десяток. Ну а, во-вторых, больное сердце: два хронических порока, в анамнезе шунтирование три года назад, необходимость в операции на открытом сердце. Но она и шунтирование-то пережила чудом. С таким сердцем любое оперативное вмешательство — преступление.

Это уже было оговорено с родственниками. Им разъяснили ситуацию, обрисовали последствия. Успокоили, как могли.

Но самой пациентке диагноз не говорили. Сказали, что оперировать не будут, потому что ничего страшного — само пройдет. Пожилая женщина была обнадежена, повеселела. Даже начала есть понемногу.

Ленька вдохновенно продолжил:

— Ну а смысл ей тут лежать? — и сочувственно-понимающе добавил: — И вам будет легче: дома хоть поспать можно, отдохнуть, еду приготовить. И ей самой дома умирать лучше.

Женщина не успела его остановить или перебить, только коротко охнула и прижала руку ко рту.

— Марин, Марина-а… — то, как смотрела на дочь пожилая женщина, словами передать было нельзя. Она не спала — просто лежала, в усталой прострации прикрыв глаза, набиралась сил перед новым днем, готовилась выздоравливать. — Ой, что-то… — она прижала руку пониже дряблой груди, растекшейся под старческой ночной рубашкой, — …сердце…

— Мам, что, плохо? — женщина заполошно кинулась к кровати и, испуганно повернувшись к интерну, воскликнула: — Ну, делайте же что-нибудь! Позовите врача!

Ленька оторопел на секунду, а потом кинулся к двери.

Скандал был невероятный. Дочь пациентки кричала в истерике так, что слышно было в самых дальних концах коридора.

Кардиолог даже на этаж подняться не успел — женщина уже умерла. Сделали, конечно, все, что могли: забегали врачи, засуетились сестры. Но безрезультатно.

Пантелеев крутился неподалеку, делано-недоуменно пожимал плечами и заглядывал в глаза Зайцеву.

Дочь умершей в негодовании поносила врачей, грозилась пойти «выше», написать заявление главврачу, жаловаться в министерство, подать в суд.

Только мягкий вкрадчивый Зайцев и смог успокоить. Он завел плачущую женщину в ординаторскую, и Пантелеев слышал, как тот убеждающе-неторопливо говорит: «Я понимаю, мои слова сейчас до вас вряд ли дойдут», «Вы поймите, мы только врачи», «Природа лучше знает», предлагает «укольчик».

После «укольчика» женщина подуспокоилась, отдышалась и пошла в палату — собрать вещи и освободить врачам койку. Потом уехала, так и не написав заявления.

37

Улица Чертановская. 17:20

Сумка гулко ударилась об пол. Ливанская стянула куртку, шарф и нагнулась, расшнуровывая сапоги. Подышала на красные, онемевшие пальцы. Она все еще ненавидела зиму, ненавидела холод, ветер и снег.

После длинного, муторного дня на работе не терпелось уйти из больницы.

В квартире стояла тишина. А почему-то остро захотелось, чтобы Андрей сейчас был дома. Она села прямо на пол у двери, тяжело откинувшись на нее головой и плечами, и прикрыла глаза. Все последние месяцы на нее давила непривычная, несвойственная ей свинцовая усталость.

— Ты чего на полу сидишь? — Гадетский бесшумно вышел из спальни, босой ногой отпихнув брошенную на пороге сумку.

Она неопределенно хмыкнула и опустила голову. Надолго замолчала, а потом вдруг устало усмехнулась:

— Я люблю тебя, ребенок.

Парень прислонился к стене, скрестил руки на груди и внимательно на нее посмотрел:

— Я знаю. А что случилось?

Ливанская глухо рассмеялась и развела руками:

— Блажко утвердили заведующим.

— Ну, — Андрей неторопливо подошел и сел рядом, касаясь ее плеча, — следовало ожидать, — он на минуту задумался, потом спросил: — Что будешь делать?

На жестко и упрямо сжала губы:

— Справлюсь.

Парень коротко и внимательно на нее глянул. Ливанская некоторое время задумчиво смотрела в стену, прежде чем почувствовала, что повисшая тишина начинает давить. И удивленно повернулась:

— Хочешь что-то сказать?

Он хмыкнул и неопределенно повел плечами. Ливанская настороженно подобралась:

— Ну, говори.

Андрей чуть улыбнулся, сочувственно и как-то снисходительно посмотрел ей в глаза:

— Ты так борешься за то, что тебе не нужно.

— В смысле? — она недоуменно нахмурилась, но парень не стал ничего объяснять: молча поднялся и ушел в комнату.

38

29 октября 2015 года. Четверг. Москва. Наркдиспансер. Пресня. 17:10.

Гадетский вошел в диспансер с задних ворот, которые ближе к часовне. Пациенты на улице уже не возились. Осенью они заканчивали раньше и шли греться. В окошке предбанника горел свет, будто отец Михаил ждал его прихода.

Он действительно не удивился посетителю. Усмехнулся понимающе, окинул каким-то оценивающим и в то же время жалостливым взглядом:

— Здравствуй, Андрюша.

Гадетский поднялся на скрипнувшее крыльцо и приветственно кивнул:

— Чего не проходишь, в дверях стоишь? — батюшка улыбнулся. — Ты с крестным разругался, не со мной. А если боишься, что начну говорить «я же предупреждал», — вытер руки мокрым полотенцем и указал на стул, — не начну. Садись-садись. В ногах правды нет, — он с кряхтением опустился на табурет. — Тем более, в твоих ногах.

Андрей сел, чувствуя, как с непривычки подрагивают мышцы. В часовне ничего не менялось. Все так же удушливо пахло ладаном, цвела на окне герань, громко треща, кипел в предбаннике старый электрический чайник.

— А насчет советов: так хороших советов никто не слушает, — отец Михаил подтянул к центру крошечного стола вазочку с печеньем и принялся тупым ножом неровно пластать куски хлеба. — Все надо на своем горбу почувствовать.

Он неловко потянулся, достал блюдце с уже нарезанной колбасой. Последнее время батюшка старался все делать сидя, радикулит не давал сто раз вставать-садиться.

— А ты все виноватым себя чувствуешь, — он охнул от прострела в спине, но все-таки поднялся за чашками.

— Почему — виноватым? — парень глянул на него коротко и внимательно.

Отец Михаил продолжал говорить будто сам с собой. Так высказывают давно засевшую в сознании мысль.

— Ты и себя простить не можешь, и крестного. Все злишься, обиду держишь.

— За что мне на него злиться? — Гадетский ощутимо напрягся.

Старик поставил чашки на стол. Чайник свистел и надрывался, а батюшка сложил руки на животе, с грустью и сочувствием покачал головой:

— Девочка твоя умерла. И друг умер, да? А ты вот живешь, — он горько протянул: — Ешь, пьешь, работаешь, женщина у тебя вон.

Чайник запрыгал на подставке, разбрызгивая кипящие капли. Отец Михаил охнул и засуетился, выдергивая его из розетки: выключатель был давно сломан.

Сначала повисла тишина, будто Андрей не собирался разговаривать на эту тему. А потом, когда батюшка уже отчаялся дождаться ответа, неожиданно бросил:

— Это несправедливо, — и отвернулся, ожесточенно глядя в стену. — Не правильно.

Отец Михаил глубоко и тяжело вздохнул, а потом тихо, задумчиво проговорил:

— Послушай меня, сынок. Вот я тебе сейчас не как священник скажу. Как священник я другое должен говорить. А как человек поживший… — задумчиво пожевал губами, — в жизни вообще многое несправедливо.

Забытый чайник стоял между ними, медленно выпуская последние струи пара.

— Почему он ей не помог? — Андрей с глубоко запрятанной досадой смотрел на маленькое, по-деревенски занавешенное наполовину окно. — Ведь мог. Мог вытащить нас обоих. И Дербишева мог. А он тогда ничего не сделал, — парень сжал губы и резко обернулся, испытующе глядя на старика: — А чем я лучше? Все были одинаковые.

— Сложный вопрос, Андрюша, — он задумчиво посмотрел на парня: — Ты ведь думаешь, что помогаешь им, да? Всем этим ребятам. Что всем надо помогать, ты же врач. Ан нет, — он с кряхтением подобрался на стуле, устроился поудобнее, — не всем. Да и, прости за жестокость, но, поверь, мы, старики, лучше знаем: не всем можно помочь, — батюшка сочувственно перевел взгляд на молодого человека. — Она ведь торговала?

Тот дернул головой и нехотя бросил:

— Иногда.

— Иногда… — отец Михаил задумчиво пожевал сказанное слово, а потом сам себе кивнул. — И другим предлагала. Тебе, например.

Гадетский резко повернулся:

— И что?! Я сам захотел. Ведь ей тоже предложили! Всем когда-то кто-то предлагает!

— Всем, — покладисто согласился старик. — А вот помогают не всем, — он серьезно посмотрел на парня, — и не все, — батюшка тяжело, задумчиво вздохнул. — Юрка жизнь на вас положил: на тебя, да на таких, как ты. И что не всех берет и не всех вытаскивает, — он решительно и безжалостно посмотрел парню в глаза, — так уж это его право. Не тебе его судить. Он же тебя не судил. А уж то, что беспокоится за тебя, так это нервы — не мальчик уже, — отец Михаил с кряхтением поднялся и, проходя мимо, похлопал его по плечу. — Давай-ка лучше чаю попьем.

Чай пили долго. Больше молча. Андрей вдыхал удушливый травяной запах, делал глоток, обжигал горло и задумчиво прикипал взглядом к окну. Отец Михаил тоже думал о чем-то своем.

— Все решил уже? — батюшка отставил чашку и внимательно посмотрел.

— Да, — Андрей сделал неторопливый глоток, — уже документы оформляем. Вот отучусь только. — Он поднял на батюшку глаза: — Отговаривать будете?

— Ну, зачем же, — старик усмехнулся и подлил себе кипятка. — Взрослый уже, чай, без меня разберешься. Она ведь тоже не русская?

— Кто?

Отец Михаил усмехнулся:

— Женщина твоя.

— А, Рита, — парень пожал плечами. — Да, полячка.

— Рита. Патрисия, — батюшка задумчиво протянул, — имя-то какое, — и вздохнул. — Может, оно и правильно. Родины у вас нет, неприкаянные вы. Вот и мечетесь, — он обхватил искривленными артритом пальцами чашку, будто грея руки, долго смотрел в пустоту, а потом проговорил: — Ты, Андрюш, на крестного-то не сердись. Ты ведь ему сын. Он живет для тебя, — и с легкой улыбкой покачал головой: — Не сердись, но в решениях своих на него не оглядывайся. Пусть бурчит старик, а ты делай по-своему.

Он поднял лукавые искрящиеся глаза, и Андрей улыбнулся, снова поднимая чашку.

39

02 ноября 2015 года. Понедельник. Москва. Восемнадцатая городская больница. 08:10.

Пантелеев стоял перед столом заведующего, недовольно насупившись. Он никак не ожидал, что тот решит первым отправить в гнойное именно его. И, хотя очередность не имела существенного значения (сейчас или через пару месяцев обязательные курсы пройти бы пришлось), покидать отделение первым не хотелось никак.

Парень переминался с ноги на ногу и все не мог придумать, с чего начать. Блажко деловито ставил росписи на бланках, подшитых в пухлую папку, и прерывать его было неловко.

Но пока Ленька соображал, тот вдруг сам поднял голову. Окинул парня коротким задумчивым взглядом и, будто между прочим, бросил:

— Вы не думали специализацию сменить?

Пантелеев замер, открыв рот. Растерянно сморгнул, пошевелил губами, но ничего не выдавил.

Заведующий, не спеша, отложил ручку, откинулся в широком кресле, уголки губ брезгливо опустились.

— Скажу яснее: в моем отделении вы положительного отзыва о пройденной интернатуре не получите, — он смотрел на интерна холодно и недовольно.

— Степан Наумович, да она же не нажаловалась! — парень жарко и убеждающе уставился на заведующего. Ему показалось, он понял причину недовольства начальства. Дело за малым: оставалось просто все разъяснить. Дочь пациентки жалоб не писала, наверх не звонила, даже не приходила больше в отделение. Так что наказывать Леньку тут было совершенно не за что.

— В этом и проблема, — Блажко захлопнул папку и кашлянул, не глядя больше на интерна. Дал парню понедоумевать, а потом прохладно поинтересовался: — Какие выводы сделали из инцидента?

Он поднял глаза, посверлил растерявшегося парня взглядом, но тот так и не нашелся, что ответить. Заведующий будто этого и ожидал, скупо бросив:

— Вот именно, — и безапелляционно заключил: — Вам не работать хочется, а с начальством за одним столом сидеть.

Он не дал шанса оправдаться или хотя бы осознать сказанное. Будто решение принял задолго до того, как вызвал к себе интерна. А сейчас просто, сворачивая разговор, водрузил на нос очки и вернулся к прерванным делам:

— Поскучайте пока в гнойном. Заодно подумайте, стоит ли вам сюда возвращаться.

И попросил не занимать больше его время.

Парень вышел — дверь гулко ухнула за спиной — и замер посреди коридора. Жизнь отделения привычно кипела, бурлила, но уже не имела к нему отношения.

02 ноября 2015 года. Понедельник. Москва. Восемнадцатая городская больница. 08:10.

Гадетский решительно и упрямо сверлил взглядом затылок Майорова. Тот вертел в руках его выписку, крутя ее так и эдак, будто не доверяя поставленной там печати.

— Чего академ-то не берешь? — Валерий Арсеньевич наконец отложил больничный и хмуро уткнулся в компьютер, не глядя на стоящего рядом интерна.

— Не хочу год терять, — безапелляционно отрезал парень.

Он попросил закрыть ему больничный раньше, долго спорил с районным врачом. Твердо решил выйти на работу. И в решении этом был непреклонен.

Хирург хмыкнул и недоверчиво покачал головой:

— Дело, конечно, хозяйское, — и снова глянул на выписку, — но гляди, никто тут за тобой сопли собирать не будет. Как хочешь, так и справляйся.

Парень пожал плечами:

— Кто не успевает днем, будет работать ночью.

Майоров недопонял, недоуменно поднял на интерна глаза и неожиданно расхохотался в пышные усы:

— Ладно, валяй. Возьму я вас двоих. Только учти, она у меня, — мужчина кивнул на сидящую напротив Яну, сосредоточенно заполняющую карты, — ассистирует вовсю. Придется подтягиваться. Да, кстати, — хирург, явно обращаясь к девушке, поднял со стола историю, — там старушку привезли, надо опросить.

— Я сделаю, — Андрей на мгновение замер с протянутой рукой. Майоров оценивающе на него глянул, задумался. А потом одобрительно кивнул, отдавая историю.

Чтобы наверстать упущенное, работать предстояло упорно.

40

Москва. Улица в окрестностях восемнадцатой городской больницы. 23:10.

На улице было холодно, и ждать пришлось долго. Гадетский сжал замерзшие руки в кулаки и засунул их в карманы. Подъезд жил своей жизнью: заходили-выходили старушки, выбегали дети, подростки. Пару раз показывались знакомые лица из квартиры-притона, но он не подходил.

Ноги слегка болели от усталости. Первый рабочий день прошел так, как он и ожидал: тяжело, изматывающее, обескураживающе. Янка два раза ходила ассистировать, Андрей отвез трех старушек на УЗИ, сделал с десяток перевязок, заполнил кучу бланков.

Только ближе к одиннадцати из обшарпанной двери подъезда показалась нервная сутулая фигура, и Андрей поднялся.

Нагнать мальчишку было несложно. Тот, собственно, никуда не спешил. Приплясывая от холода, он так и вился у подъезда. При виде парня испуганно присел на тощих ногах и сжался в комок, заполошно оглядываясь по сторонам.

Он даже не дождался, обратятся к нему или нет, сам, раболепно лепеча и отступая шаг за шагом, начал преданно и боязливо заглядывать в глаза:

— Это… чувак. Я нечаянно, — мальчишка пискляво захныкал, перекручивая перед глазами синюшные, покрытые пятнами пальцы. — Я не хотел, чувак, — он ненатурально захныкал. — Ну, ты пойми, я же под дурью был, — парень молчал, и мальчишка заискивающе ударился в слезы: — Ну, прости, а, чувак.

Павлик плохо выглядел: пятна на лице стали крупными и темными, резко выделились вены на шее, под носом и глазами залегли неприятные круги. Скорее всего, он сидел на крокодиле, и сделать было уже ничего нельзя. Промелькнула даже мысль: «А имело ли смысл приходить?». Но Андрей решил: имело. Он должен знать, что сделал все.

Гадетский достал из кармана сложенный вчетверо листок в клетку.

— Вот, — подождал, пока мальчишка протянет руку и боязливо возьмет записку, — там адрес и телефон, — молодой врач поежился от холода и сунул руки глубже в карманы. — Захочешь вылезти — сам придешь. Или позвонишь. Тебя возьмут.

Мальчишка посмотрел на него разочарованно. Видно было, что ожидал денег или дозу. Потом что-то жалостливое захныкал, но Андрей уже равнодушно пожал плечами:

— А не захочешь, — он на секунду замолчал и решительно отрезал, — туда тебе и дорога.

Парень развернулся и быстро пошел к метро, зябко кутаясь в куртку.

04 ноября 2015 года. Среда. Москва. Восемнадцатая городская больница. 12:30.

Шахназарову забирала дочь. Она радостно суетилась, щебетала, собирала нескончаемые пакеты — то совала один в другой, то передумывала, вешала их на руки по пять штук, потом снова клала на кровать. Ливанская молча наблюдала от дверей, держа в руках заранее подготовленную выписку.

Девушка помогла матери усесться в передвижное кресло, неумело выдвинула несуразные подставки для ног, на торопливом щебечущем таджикском спросила что-то, но та с властным достоинством отмахнулась и указала подбородком на врача. Девушка разом притихла, робко и покорно взялась за ручки кресла и подвезла каталку к двери. Около Ливанской остановила, начала было торопливо бормотать что-то благодарное на дикой смеси языков, но мать лишь повела кистью, и та тут же замолчала. Повисла тишина.

— Спасибо тебе, — Шахназарова вдруг крепко сжала руку хирурга горячими шершавыми ладонями и посмотрела в лицо густо подведенными черным глазами. — Это тебе Аллах помог, и я здоровая. Он тебе еще поможет, и у тебя все хорошо будет. Ты верь только. Я молиться буду, — она на мгновение сильнее сжала холодную руку женщины, отпустила и махнула рукой дочери.

Каталка уже скрипела в конце коридора, у лифтов, а Ливанская все продолжала стоять, прислонившись спиной к белой двери палаты.

41

14 ноября 2015 года. Суббота. Москва. Первый МГМУ им. И.М.Сеченова. 19:20.

В вечерние часы Сеченовка все еще бурлила и кипела молодежью, и Гадетский с трудом лавировал между толпами гомонящих подростков.

Зато в деканате уже почти никого не было. Он постучал и заглянул в преподавательскую:

— К тебе можно?

Гистолог сидел за большим, расшатанным уже столом, обложившись горами папок. Он любил задержаться после лекций, поработать в тишине, иногда даже принести сюда документы по диспансеру. А привычки крестного Андрей знал хорошо.

— Прощаться, что ли, пришел? — сварливо бросил седой мужчина, не поднимая головы.

Гадетский закрыл за собой дверь. Сразу стало тихо, и, сев напротив, рассмеялся:

— Отец Михаил не удержался?

— Рита упомянула, — Талищев раздраженно буркнул, не отрываясь от проверки курсовых.

— Надо же, — парень усмехнулся и устало прислонился к стене: — Пап, чаю не сделаешь? Ноги не держат.

Он только на секунду прикрыл глаза, а его уже повело в вязкую тягомотину сна. Хотя сквозь апатию парень слышал, как привычно Талищев булькает водой из пятилитровой бутыли, бренчит стаканами…

Когда он с трудом разлепил веки, чай в ведерной чашке уже остывал на столе. Юрий Альбертович скрипел ручкой, одну за одной ставя подписи в бесконечных ведомостях.

— Чего измотанный-то какой? — крестный мирно и сочувственно поднял на него взгляд: — Или не спрашивать?

— Ну, почему, — Андрей улыбнулся и сделал глоток — чай был уже едва теплый и, как всегда, удушливо пах травами. — Работы много, две смены, куча ночных — наверстывать надо. Я, собственно, поэтому и не приходил.

На не прозвучавший вопрос он не ответил, но ответил. Талищев смотрел на крестника. Тот молча пил, думая о чем-то своем, и хмурился в ответ этим мыслям. Юрий Альбертович почему-то почувствовал, что сейчас он уже не стал бы врать, сказал бы как есть. Да и допрашивать взрослого мужика, как пацана, теперь было не с руки.

— От меня никто не приходил? — парень спросил, глядя в чашку.

Талищев недоуменно пожал плечами:

— Нет.

Но Гадетский не стал объяснять — спокойно, понимающе и уже как-то равнодушно хмыкнул:

— Я так и думал, — он замолчал на пару минут, а потом будто сам себе кивнул головой: — Ты был прав.

Талищев хмуро глядел в свои записи, перекладывал их туда-сюда, потом возвращал на место.

— Прав, — и тяжело вздохнул: — Только вот не думай, что я этому больно рад. Поймешь потом, — он покачал головой, — когда свои дети будут.

Гадетский засиделся у крестного допоздна, так надолго, что пришлось искать старика-вахтера, успевшего запереть двери института на ночь.