Саалама, руси

12

16 ноября 2008 года. Воскресенье. Сомали. Деревня. 08:00.

Письмо привезли на старом, насквозь проржавевшем джипе, который с грохотом остановился перед больницей, окутав ее клубами пыли. Водила выпрыгнул, залпом выпил три стакана воды и оставил сумку корреспонденции для иностранных врачей. Этот парень приезжал раз в неделю, иногда — в две. Но раньше Ливанская не получала писем: она не оставила номера почтамта, на который их можно было бы прислать. Да и это было отправлено на адрес Красного Креста с указанием ее имени.

Отец умер. Открыв письмо, девушка несколько минут молча смотрела на него, пытаясь собраться с мыслями. И что-то почувствовать. Ведь у нее были хорошие родители, они любили ее, растили. И она по-своему их тоже любила. Наверное, в этот момент надо было заплакать. Она собралась с духом, чтобы перечитать еще раз, и в это мгновение ее одернул окрик:

— Ливанская! Ливанская, бегом, вы очень нужны!

Она подхватилась, торопливо поставила чашку с той безвкусной бурдой, которая называлась здесь кофе, и выбежала на улицу.

Слишком много работы, операций и пациентов. Перевязки, кровь, кости, кишки. Два шага от госпиталя до барака, жесткая койка, несколько часов глубокого обморочного сна. И снова — скальпель, пила, игла, ретрактор[1]. Гной, затрудненное заживление, гангрена.

Снова подумала о смерти отца она только через несколько дней. Кто-то (скорее всего, аккуратная Ясмина) убрал оставленное второпях письмо со стола на полку. Ливанской пришлось долго искать его по комнате, прежде чем на глаза попался одинокий смятый лист с коричневым кругом — следом от кофейной чашки. Но из всех эмоций где-то на границе сознания появился только стыд. Ведь ей часто снилась Москва, городская больница, тот парень-школьник. Но не Польша и не родители.

24 ноября 2008 года. Понедельник. Сомали. Деревня. 04:30.

И все же хиджаб пригодился. Хотя прошло больше недели, прежде чем у нее появился шанс позвонить матери. Телефон был только в городе, попасть в это небольшое поселение без машины оказалось невозможно, а в деревне транспорта не держали.

В город ездил только Муки. Раз в две-три недели за ним прибывал старенький внедорожник, и мужчина отправлялся за провизией. По его словам, при определенном везении из города можно было дозвониться в Польшу. Хиджаб стал обязательным условием, если Ливанская хотела поехать, и она надела плотный льняной балахон прямо поверх брюк, что принесло дополнительные неудобства — день обещал быть жарким.

Встали даже раньше обычного. Муки объяснил, что дорога плохая, добираться долго, а рынок начинает свою работу на рассвете. Поэтому уже в половине пятого джип с бодрым улыбающимся сомалийцем стоял у дверей спального барака.

Это был УАЗик — самый настоящий старый советский УАЗик, еще из тех, у которых вместо второго ряда сидений квадратный кузов с двумя скамейками по бокам. В кабине с чисто сомалийской находчивостью на давно сгнившие передние сиденья была приколочена доска. Когда врачи забрались внутрь, сомалиец расцвел большезубой улыбкой, радостно всплеснул руками и, что-то громко выкрикивая, схватился за рычаг. Он лупил тощими длинными ногами по педалям, будто исполнял какой-то дикий национальный танец, ритуал этот был изучен им до мелочей, и через пару минут древний движок чихнул, крякнул и разразился душераздирающим воем. УАЗик с шиком вылетел из деревни на немыслимой для этих мест скорости в сорок километров в час, подпрыгивая на рытвинах и поднимая огромный столб пыли.

Дорога была адом: впрочем, как и во всей провинции. Неасфальтированные грунтовки только ближе к Могадишо становились более или менее отличимыми от пейзажа. Девушка отчаянно вцепилась в приваренную к приборной панели перекладину — ремней безопасности в джипе не было.

Как ни странно, зелени по обочинам было куда больше, чем в деревне, даже назвать это место пустыней не поворачивался язык. В поселке все более или менее пригодные деревья давно пустили на дрова местные, разжигая печи для готовки — газовые баллоны были далеко не у всех. А здесь сухая земля то и дело перемежалась темно-зелеными зарослями кустарника с тонкой бурой листвой и частыми вкраплениями рыжины сухостоя.

Ливанская тряслась в неуютной кабине и смотрела на пустыню. В этом месте было что-то завораживающее. В тишине, в сладком текучем воздухе. В бесконечной, убегающей вдаль серо-зеленой равнине. Сам горизонт казался таким странно близким — вот протяни руку и дотронься. Но это обманчивое ощущение исходило от чересчур ровной поверхности земли, где не было ни холмов, ни спусков, ни подъемов. И никаких изменений пейзажа, за которые мог бы уцепиться глаз. Только необъятный серый простор, где невольно хочется прибавить скорость, в попытке нагнать горизонт.

Неестественно длинная бесформенная тень джипа прыгала по сухой колкой почве, а справа вставало солнце. Светло-желтый, слепящий глаза диск медленно поднимался над землей, поражая резкими очертаниями в чистом воздухе. Казалось, над ним уже вьется жаркий дымок, который через пару часов превратит Сомали в пылающее пекло.

Сомали. Район Джамаме. 07:00.

Как и обещал Муки, приехали в город около семи. Поселение, названия которого она не запомнила, поразило Ливанскую обилием народа. В отличие от их деревни, здесь жили сотни, а то и тысячи человек. И все это кипело, бурлило, клокотало. Местные уже вовсю начали торговлю, горячо споря и перекрикиваясь между собой. Почти одни только мужчины, они оживленно махали руками, существенно обогащая и без того жаркий процесс торга.

УАЗик влетел прямо на небольшую грязную площадь и с визгом остановился, распугав утренних торговцев, которые в ответ окатили водилу едкой бранью. На врачей поглядывали без особого интереса. Они были здесь если не частыми, то регулярными гостями. К тому же Муки, похоже, слыл завидным клиентом — к нему тут же кинулись, расталкивая друг друга, несколько торговцев, наперебой тараторя и норовя утащить к своей лавке.

Здесь не было саманных хижин, вместо них город состоял из маленьких бетонных коробок с рассохшимися дверьми и незастекленными окнами. От гвалта рыночной площади закладывало уши. Муки двигался вперед, расталкивая местных локтями, переговаривался, приценивался, щупал овощи и ругался с продавцами. А когда выбрал более или менее пригодную с его точки зрения лавку, то приступил к долгому азартному торгу, который скорее служил ритуалом, чем способом договориться о цене.

Покупка двух сеток невзрачных овощей заняла у него больше получаса. Ливанская уже нервно переминалась на затекших ногах, когда он наконец ударил по рукам с хитрого вида торговцем. Врач распахнул сумку и достал толстую, в шесть пальцев, пачку денег. Он сам ездил в Могадишо обменивать доллары на сомалийские шиллинги. На купюру в сто американских долларов можно было получить шестнадцать пачек. Банкноты были старые, рваные, в стопки собирались резинками, а то и скотчем, отчего деньги потом липли к рукам. Их даже не считали. Продавец определил сумму на глаз, пощупав толщину пачки и, видимо так же на глаз, собирался отсыпать товар.

Ничем особенным здесь не торговали: связки бананов, картошка, лук — это, как объяснил Муки, привозное, из Эфиопии. Смущали только грязные по локоть руки торговца, и тучами вьющиеся над овощами мухи.

Вскоре Ливанская поняла, откуда берется такое жуткое зловоние. Козлятина и верблюжатина — два единственных доступных здесь вида мяса — лежала прямо на земле, в мокрой от крови пыли. Здесь насекомых было еще больше. Они не слетали с торговцев, даже когда те жарко размахивали руками, ведя торг. Между двух здоровенных туш неуклюже ползал крошечный, еще слепой котенок и тыкался мордочкой в сырое мясо. Девушка так и прикипела к нему взглядом, не в силах оторваться, пока откуда-то из-под прилавка не выпрыгнула тощая, грязная, в бежевых подпалинах кошка и не утащила его, легко схватив за загривок. Муки состояние мяса нисколько не смутило. Он довольно окинул взглядом туши козлов, выбрал две наиболее, по его мнению, свежие и, расплатившись, велел торговцу отнести их в машину. Сам пошел следом — обещания, данные европейцам, здесь исполнялись через раз. Торговец мог донести туши, а мог и свернуть по дороге, и потом сделать честные глаза и сказать, что видит врача впервые в жизни. Интеллигентный доктор в тонких очках здесь своим не считался и почти приравнивался к белым европейцам.

— Пить хочешь? — Муки забросил заполненные овощами сумки в кузов и смахнул пот со лба.

— Было бы неплохо, — девушка усмехнулась. В хиджабе поверх формы и тугом платке на голове ей было намного жарче, чем мужчине, пот лился градом: — А что здесь можно попить?

— Сейчас сока купим.

Выжимали и разливали сок под грязным дощатым навесом, прикрытым цветными тряпками. Сам продавец смотрел на них зазывным взглядом бывалого бармена и элегантным, полным снобизма движением разливал свежевыжатый сок по кружкам, с ловкостью фокусника добавляя в них сиропы. За полдоллара наливали четыре громадные грязные кружки. Мужчине он подал стакан в руки, для женщины поставил на заляпанный сладкими потеками и сплошь покрытый мухами стол. Ливанская с сомнением посмотрела на Муки, но он бесстрашно отхлебнул из плохо отмытого стакана, и она тоже поднесла свой ко рту. После пары глотков дышать стало легче. Девушка втянула воздух полной грудью — сюда не доносилась вонь мясного ряда, зато легкий ветерок смешивался с едва уловимым ароматом специй, которыми торговали за углом. Он прилетал с каждым порывом, легкий, едва ощутимый, делающий воздух цветным и фактурным.

— Теперь можно и звонить, — Муки протер запылившиеся очки и снова водрузил их на нос. Ливанская почувствовала, как желудок неприятно сжался от волнения, и отставила недопитый стакан. Но вслух ничего не сказала, только согласно кивнула, и они вместе вышли с рыночной площади, свернув за угол.

Узкие кривые улочки разбегались от площади, как мелкая паутина. И были тихи и безлюдны. Только полуголые детишки играли там и пасли коз. При виде иностранцев они замерли, глядя с настороженным любопытством. Шедшая навстречу, замотанная в платки сомалийка опустила голову и поспешно свернула с дороги.

Выбранная Муки улочка оказалась торговой, о чем красноречиво возвещали рисунки на дверях и заборах. На одном была изображена загадочная геометрическая фигура, в которой, при некотором размышлении, узнавались штаны. А треугольник с двумя отростками по бокам, видимо, означал платье. Хозяин лавки напротив обладал большим талантом, или большим чувством юмора: его дом был старательно изрисован овцами, козлами и верблюдами, у которых было почему-то всего по две ноги, зато такие длинные, что они доставали от крыши почти до самой земли. Судя по тоскливому блеянию, раздающемуся из-за забора, хозяин не соврал и действительно торговал скотом.

— Вообще-то они не дают телефон иностранцам, — Муки видел эту «настенную живопись» не одну сотню раз и пробегал мимо, почти не глядя. — Но тут старичок один есть — добрая душа. Мы с ним давно сговорились, проблем не будет.

Слишком напряженная перед звонком, девушка только кивнула. Врач шел уверенно, без раздумий сворачивая вправо-влево и безошибочно отличая один узкий переулок от другого. Но когда они, наконец, добрали до нужной лачуги, она оказалась заперта — дверь подпёрта палкой снаружи.

Муки обескураженно замялся, но, на их счастье, в этот момент появился хозяин. Бодрый старикан, щегольски одетый по местным меркам, радостно ковылял к ним из конца переулка, ощутимо припадая на левую ногу. При виде него врач издал радостный возглас, и мужчины принялись обниматься, оживленно тараторя на местном диалекте. Ливанская из всей речи поняла едва ли десяток слов. Потом старик заметил ее и, еще активнее жестикулируя, начал тыкать в девушку пальцем, горячо что-то выспрашивая у Муки.

— Doctor. Doctor, russian.

При слове «русская» на лице старика отразилось сначала недоумение, потом смутное понимание, и, наконец, искренняя детская радость. Он подскочил к девушке, дотронуться до нее он, по исламским канонам, не посмел, подменяя это пламенно-горячим лопотанием на дикой смеси сомалийского и английского:

— Oh руси, руси! Good good people.

Ливанская не впервые сталкивалась с парадоксальной любовью африканцев к россиянам. Едва заслышав, что врачи в клинике русские, они приходили в неописуемый восторг, с несусветной радостью прыгая и горячо размахивая руками. Основными достоинствами русских, как правило, считались автомат Калашникова, с которым в Сомали ходили даже малые дети и который, как верили сомалийцы, «дал свободу Африке», и «добрость» — что понимали местные под этим словом, Ливанская представляла себе смутно.

Корни этой странной любви к нации, о которой сомалийцы, в сущности, не знали практически ничего, шли оттуда же, откуда и ржавые УАЗы, из старого СССР. Когда-то, еще в семидесятые годы, русские спешно пришли в Сомали в тщетной попытке построить здесь уголок социализма. Вместо социализма они построили дома, больницы, школы и огромную военно-морскую базу в Бербере. Потом началась война и, бросив все, русские ушли. От домов и больниц не осталось ничего. Зато осталось от танков, которыми русские продолжали снабжать местных даже после ухода. Их проржавевшие останки до сих пор гнили у некоторых дорог, и в них играли дети. Однако русских в Сомали по-прежнему наивно любили.

Наконец, Муки удалось вклинить слово в страстную речь старика, и он выкрикнул тому практически в ухо:

— Надо позвонить! Телефон!

Услышав, что требуются его услуги, бодрый старикан пришел в еще большую радость, вскинул руки, будто призывая Аллаха в свидетели такого знаменательного события, и бросился «отпирать» дверь.

После уличной жары дом показался прохладным и очень темным. Девушка едва могла разглядеть что-то в полумраке, только низкий деревянный стол да несколько ковриков на полу. Телефон был тут же — стоял на прислоненной к стене тумбочке. Муки сам набрал номер, дождался гудков, а потом передал потертую трубку девушке и деликатно вышел, увлекая за собой говорливого сомалийца.

Ливанская глубоко вздохнула и прислушалась к гудкам. Три, четыре, пять…

— Алло.

Голос матери не изменился и звучал спокойно. Девушка почему-то не подумала о том, что со дня смерти отца прошел уже месяц, и слезы пролиты. Она неуверенно опустилась на жесткий неудобный стул и глухо выдавила:

— Привет, мам, — в горле пересохло и стало трудно дышать. — Я получила письмо.

На секунду воцарилась тишина, после чего девушка услышала глухой выдох:

— Господи, Патрыша!

Она уезжала в Сомали, будто на выходные. Не освободила съемную квартиру, а заплатила за полгода вперед. Не вывезла вещи, не попрощалась с друзьями. И даже не сказала родителям. Мать узнала почти случайно, за три дня до ее отъезда, и позвонила: кричала, плакала, уговаривала. А Ливанской тогда не хотелось ничего обсуждать: в ее постели был веселый смазливый мальчишка, у дверей туго набитые спортивные сумки, и забота злила ее и унижала.

Наверное, теперь стоило раскаяться и пожалеть, но и сейчас этого не получалось.

— Когда ты узнала? — голос матери задрожал.

— Неделю назад. Как это случилось?

— Обширный инсульт. Правая сторона, — голос женщины звучал почти спокойно, видимо, ей уже столько раз приходилось повторять это, что слова превратились для нее в ритуал, утратив смысл. — Его в Северную больницу увезли, ну, ты ее помнишь. — Женщина сглотнула комок. — Там врачи хорошие, все друзья. В общем, три дня пролежал, а потом… — она не закончила и судорожно вздохнула.

— Ясно, — девушка поколебалась, потом выдавила: — Мне жаль.

Надо было сказать что-то другое: важное, душевное. Но она никак не могла придумать, что именно.

— Патрыша, — мать горячо вздохнула, — отец так переживал за тебя. Родная, послушай, ну не хочешь жить с нами — не живи, я же не заставляю. Но, может, мы ужмемся, купим тебе квартиру в Москве и…

Девушка вспыхнула и упрямо стиснула в кулаке трубку:

— Не надо! — получилось зло и резко, но она не смогла сдержаться. — Я здесь работаю. У меня все нормально, — Ливанская на секунду замялась, вдохнула и отрезала: — Мне идти пора.

И оборвала звонок.

Спустя минуту девушка встала, оправила хиджаб и вышла на улицу. Лицо опалило жарким солнцем.

Муки со стариком ждали ее в теньке, весело переговариваясь о чем-то своем. Увидев девушку, мужчина бросил на нее беспокойный взгляд, хотел что-то сказать, но она не дала ему раскрыть рта, буркнув:

— Пошли.

И, не оборачиваясь, двинулась обратно по улице. Муки торопливо и витиевато поблагодарил старика, подкрепил благодарность стопкой денег пальца в три толщиной, и нагнал ее бегом.

До машины шли молча. Ливанская напряженно думала о своем: на лице остро выделились скулы, она хмурилась, сжимала губы в тонкую полоску. И Муки не лез с разговорами. На рынке он на секунду отстал, купив у маленького черного мальчика странный зеленый веник, похожий на пучок петрушки.

Их водила лежал под деревом с таким же зеленым пучком, но при виде врачей торопливо отбросил его, вскочил на ноги и принялся заводить мотор. Девушка, молча и ни на кого не глядя, забралась в кабину и уставилась в окно, погруженная в себя.

Она все еще злилась на мать, и в висках гулко пульсировала кровь. Но даже если не хотела об этом думать, в голове настойчиво крутились мысли о Москве. Чистоте и комфорте, где всегда есть вода, любая еда, удобная кровать. Клубы, пиво, веселые беззаботные ребята. А в больницах нет перебоев со шприцами и перчатками. Когда она ехала сюда, то толком не понимала, куда и зачем. И сейчас у нее был реальный шанс, послав все к черту, убраться из этой проклятой нищей страны.

— Хочешь? — Муки тихонько тронул девушку за рукав. Едва машина выехала из города, он достал свой зеленый травяной букет и выдернул одну веточку.

— М? — она вздрогнула и повернулась. — Это что?

Мужчина смотрел смущенно и сочувственно:

— Кат. Трава, — он кхекнул и поправил на носу очки. — Слабенький галлюциноген.

Она неопределенно хмыкнула, посомневалась. А потом протянула руку:

— И что мне с ним делать?

— Жевать, — Муки оторвал лист и положил себе в рот. Ливанская недоверчиво проследила и последовала его примеру. Трава как трава.

Муки довольно улыбнулся:

— Ну как?

Она еще пару раз сжала зубы, чувствуя во рту неприятный лиственный привкус:

— Никак, — и, сплюнув за борт, емко заключила: — Мне лучше водки.

Мужчина разочарованно пожал плечами и отправил в рот еще один лист. Кат оказывал действие только при постоянном употреблении, если его начинали жевать с детства. Поэтому девушка не почувствовала даже отдаленного прихода, а только неприятную горчинку во рту.

[1] Ретрактор — хирургический инструмент, применяющийся для разведения краев кожи, мышц или других тканей с целью обеспечения необходимого доступа к оперируемому органу.

13

Сомали. Район Джамаме. 21:45.

Колесо отвалилось ближе к ночи. Им и ехать-то оставалось не больше получаса, когда вдруг раздался громкий хлопок, и машина, резко накренившись, отчаянно качнулась влево. А потом уткнулась носом в земляной вал у обочины и заглохла. Девушка не успела ничего понять, только болезненно ударилась лбом о металл и прикусила язык.

Пара секунд ушла на то, чтобы прийти в себя. Потом девушка проморгалась и, почувствовав металлический привкус, сплюнула кровью. Быстро глянула на Муки, убедилась, что он в порядке, и спрыгнула на землю. Вокруг машины уже бегал водитель, размахивая руками и отчаянно ругаясь. Колесо даже не лопнуло — оно отлетело, целиком, вместе с диском, оставив машину стоять на оси.

— Приехали. Приехали, вылезай!

Девушка резко и удивленно обернулась и увидела, как Муки с дурным хихиканьем выпал из кабины и уселся на желтую пыльную дорогу.

— Ты чего? — в первую секунду ей показалось, что мужчина в состоянии шока. Она сделала было шаг назад, но в этот момент он радостно рассмеялся:

— Мы сейчас пойдем пешком, и нас съедят дикие звери. А ты знаешь, что тут есть дикие звери?

В первое мгновение она зябко поежилась и оглянулась. Ведь в Африке действительно могли водиться львы, гиены, кто-то еще. Но, кроме лысой пустыни, пыльной дороги и матерящегося шофера, ничего не увидела.

И только тут поняла, что Муки попросту пьян — у интеллигентного доктора очки съехали набок, а из кармана куртки топорщился обглоданный пучок ката. Мужчина раз за разом пытался встать на ноги, но колени подгибались, и Муки садился на дорогу, поднимая тучку пыли.

Ливанская посмотрела на него и, неожиданно рассмеявшись, протянула руку:

— Пойдем.

Трезвел доктор медленно. И поначалу шел, не попадая на дорогу, то по правой обочине, от по левой, то юзом наискосок, балансируя при помощи туши козла. Иногда он принимался разговаривать сам с собой и пугать дикими животными, но звучало это уже неубедительно. Ливанская поглядывала назад, посмеивалась, на что Муки обижался и грозил ей пальцем.

Только через пару часов доктор отошел и пристыженно замолчал. Долго собирался с духом, то и дело, оправляя очки, шмыгал носом, перекладывал с плеча на плечо тяжелую тушу, а потом робко глянул на девушку и спросил:

— А что я с машиной сделал? Сломал?

Так смеяться Ливанской не доводилось уже давно. Она безжалостно хохотала, а Муки сутулился и смущался. Глянув на это, девушка сжалилась и на ходу забросила ему руку на плечо:

— Ну ты дал!

Водила-сомалиец неприязненно на них глянул и отошел подальше.

— Да ладно тебе, не смейся. Тут все его жуют, — черные щеки Муки пылали со стыда. — Везут из Эфиопии и живут от самолета до самолета. Утром кат привезли — до вечера радость.

— А что, здесь есть аэропорт?

Муки утвердительно кивнул, охотно сменяя тему.

— Тогда какого черта мы на грузовике столько часов тряслись?

— Ой, лучше тебе не видеть этот аэропорт.

Они, раскачиваясь, как пьяные, шли по дороге, смеялись и обнимались. В полумраке поблескивали радужки очков добродушного Муки. Дневная жара спала, и идти по холодку, без платка, чувствуя затылком ветерок, было удивительно приятно. В бараке их ждала стряпня Азиза, а на следующей неделе из Могадишо должна была прийти машина с медикаментами, в которой наверняка окажется пара ящиков новых шприцов.

И, может, даже перчаток.

26 ноября 2008 года. Среда. Сомали. Деревня. 14:30.

Муки вошел в смотровую случайно. Заглянул по своим делам, хмурясь и бурча что-то под нос, но, увидев Ливанскую, поспешно захлопнул за спиной дверь:

— Что ты задумала?!

Женщина на кушетке истошно заверещала по-арабски, прикрывая почему-то не тело, а лицо. На столе у окна, завернутый в тряпки, лежал крошечный черный ребенок. Он хныкал и сучил костлявыми кривыми ножками. Доктор не ожидал застать в приемном гинекологический осмотр. Таких пациенток брали только экстренных, остальных отправляли в Джамаме.

— Собираюсь сделать аборт. — Ливанская демонстративно спокойно открыла ящик, доставая завернутые в кипяченые бинты инструменты.

Муки глянул на черную женщину на кушетке, которая, закрыв лицо широкими рукавами, скорчилась и отвернулась к стене, и жестко схватил девушку за локоть:

— Пошли со мной.

По коридору он практически бежал, грубовато таща ее за собой, затем затолкнул в пустую складскую комнату и неожиданно яростно на нее напустился:

— Ты с ума сошла?!

— А что не так?! — она вызывающе вздернула подбородок.

Муки глянул на закрытую дверь и свистяще зашептал:

— Это не твоя работа.

— Ну и что? — девушка упрямо стиснула зубы. — Гинеколога у нас нет, а я знаю, как это делается. Муки, у нее небольшой срок, там два раза кюреткой[1] махнуть и все.

— Ты что — идиотка?! А если она после этого рожать не сможет?!

Ливанская впервые видела, как всегда спокойный, дружелюбный доктор вышел из себя.

— Ну и слава Богу! Куда ей еще рожать?! Она пришла к нам, она сама этого хочет!

От заявления девушки мужчина пришел в негодование:

— Да мало ли чего она хочет! Ты что, не понимаешь: если про это узнают, исламисты ее убьют! И тебя заодно!

Спор обещал быть жарким, оба начали горячиться.

— У нее двенадцать детей! Ты что, не видишь, в какой нищете они живут?! Они голодают, умирают! Пойми ты, с нее хватит!

В глазах мужчины на секунду мелькнуло понимание и даже сочувствие. Но только на секунду. Он тут же взял себя в руки, коротко отрезав:

Ты не имеешь права.

— А я тебе не о праве. — На щеках Ливанской выступили красные пятна. — Это ее жизнь, и я пытаюсь ее продлить. Они ничего не узнают.

Этих женщин было так много, бесконечная очередь. Несчастные, больные, обездоленные. С десятком голодных детей на руках. Они смотрели на нее пустыми затравленными глазами, боясь открыть рот или взглянуть на одетую не по шариату врачиху. А эта пришла сама — решилась, попросила. В сравнении с тупым забитым стадом сомалийских женщин, ее мужество поразило Ливанскую. И девушка была готова отстаивать ее право оставаться человеком.

Муки наверняка видел в ее глазах упертую решимость, но в ответ только покачал головой:

— Узнают. Ты не понимаешь их психологию. Местные живут кланами. Вся ее семья знает о беременности. Она с ума сошла, если пришла сюда.

Ливанская в отчаянии сжала кулаки:

— Она на грани, неужели ты не видишь?! Я должна помочь!

— Чем ты ей поможешь, если ее зарежут через неделю?

— Чушь, — девушка мотнула головой. — По медицинским показаниям аборт можно сделать.

— Их нет!

— Значит, скажем, что есть.

— Что ты говоришь?! Да они не знают таких слов. Как ты будешь им объяснять?! На каком языке?! — Мужчина выдохнул и стал неожиданно мрачным. — Рита, это вера, они не против ее смерти, понимаешь? Для них это воля Аллаха.

Девушка открыла рот, чтобы спорить и яростно доказывать свою правоту, но неожиданно поняла, что ответить нечего. Ее аргументы, правильные и логичные, отступали перед суровой прямолинейной правдой ислама. Муки прав: они не поймут. Эти ограниченные дикие люди просто не станут ее слушать. С ними бесполезно разговаривать.

Спустя пару минут, девушка глухо выдохнула:

— Как я ей скажу?

Мужчина благодарно кивнул и дружески сжал ее плечо:

— Никак. Я сам скажу.

Он повернулся и направился обратно к дверям приемного, девушка поколебалась пару секунд, а потом медленно, нога за ногу, поплелась за ним.

Войдя в палату, врач аккуратно прикрыл дверь за собой и Ливанской и только после этого подошел к сидящей на полу женщине. Все это время та терпеливо ждала, по сомалийскому обычаю пристроившись у стены на полу. Она держала на коленях своего тощего уродливого ребенка и мерно раскачивалась, отчего черные босые пятки младенца колотили ей по боку. Увидев врачей, женщина встрепенулась и уставилась на вошедших. Ливанская посмотрела на нее и отвела глаза.

Муки присел на корточки и начал говорить по-арабски: мягко, как с ребенком. Поначалу женщина кивала, соглашаясь, потом на ее лице отразилось недоумение, и она отчаянно взглянула на застывшую в углу докторшу, но та не сделала ни малейшего движения в ее сторону. Сомалийка все поняла и разразилась гневными и одновременно жалобными криками.

Муки молча поднялся и отошел.

— Что она говорит? — Ливанская мрачно наблюдала за ее горем из своего полутемного угла.

— При прошлых родах она чуть не умерла. Знахарь сказал, ей не пережить еще одного ребенка.

Девушка выдохнула:

— Муки, посмотри на нее. Я тебе без УЗИ и анализов скажу, что она не выносит его. Взгляни, она же вся желтая! У нее гепатит. Ты хочешь ее смерти?

Мужчина отвел глаза и коротко заключил:

— Иншалла.

Женщина встрепенулась, вскочила на колени, горячо забормотала и вдруг поползла к Муки, не переставая причитать. Отчаянно вцепилась черными, костлявыми, как паучьи лапки, руками в халат врача и разразилась воем.

Мужчина отскочил от сомалийки, как ошпаренный, с трудом сбросив с себя ее пальцы. Она с утробным стоном опустилась на пол.

Врачи молча стояли у стены, но женщина не уходила. Она лежала, едва слышно причитала, глядя в потолок, будто разговаривая с Богом, и билась головой о доски пола. В унисон ей выл ребенок, возясь в своих грязных пеленках. Стали видны искореженные недоеданием конечности, костлявое личико с выступающей челюстью. На самом деле ему было, наверное, около двух лет, но голод не дал ребенку нормально развиться.

— Ты права, давай.

Ливанская не успела даже понять, что он имеет в виду, как Муки поспешно запер дверь на ключ и кинулся занавешивать окна. Через секунду девушка уже присоединилась к нему, молча набирая в шприц пропофол[2].

— Муки, забери отсюда ребенка, — девушка, не оборачиваясь, кивнула на дверь и начала торопливо натягивать чистые перчатки. В поселке не было одноразовых, их мыли, дезинфицировали и использовали, пока не порвутся.

Сомалийка безропотно позволила сделать себе укол и сразу обмякла. Детский плач начал ввинчиваться в уши.

— Я его успокою, — мужчина поднял с пола ребенка. — Тебе понадобится помощь.

Девушка, уже усевшаяся было на стул у ног сомалийки, подняла голову:

— Муки, это моя затея. Я не хочу тебя подставлять.

— Это наша затея. И отвечать вместе будем. Начинай, надо поторапливаться.

[1] Кюре?тка, или хирургическая ложка — медицинский инструмент, используемый в хирургии для удаления (выскабливания) патологических мягких тканей из костей, а также в гинекологических операциях.

[2] Пропофол (МНН, propofol) — короткодействующее, предназначенное для внутривенного введения, снотворное средство.

14

Сомали. Деревня. 15:50.

Сомалийка приходила в себя в смотровой. Остальным врачам Муки сказал, что там старик с малярией. Сэм недовольно отчитал его, но сам соваться не стал.

Заперев дверь и удостоверившись, что женщину никто не побеспокоит, врачи вышли на улицу. Ливанская прислонилась к стене, подставляясь палящим лучам солнца:

— Покурить бы.

Муки сочувственно хмыкнул:

— Не принимай близко к сердцу. — Он пожевал губами, сомневаясь, а потом усмехнулся. — Знаешь, наверное, за все годы здесь, я сейчас совершил самый правильный поступок. — Мужчина повернулся к ней, несколько секунд разглядывал, а потом улыбнулся: — Ты здесь на месте.

Девушка вскинула не него непонимающие глаза:

— В смысле?

— В том смысле, что ты здесь — то, что надо. Знаешь, почти все приезжие ненавидят Сомали. Иностранцы, на самом деле, только и мечтают убраться отсюда. Их, в принципе, можно понять, мало, кто сможет полюбить эту страну. — Мужчина горько усмехнулся: — Для этого здесь слишком часто стреляют. А вот ты — наша.

Ливанская недоверчиво заглянула в себя: она любит Сомали? Нет, она ненавидела эту страну до дрожи. Ненавидела запах, жару, кровь, раны. Ей не нравился климат. Девушка как раз собиралась сказать об этом Муки, но ее мысли прервал капризный старческий голос:

— Эй, русская!

Услышав его, Ливанская обернулась и расплылась в радостной улыбке: явился-таки. Маххамеда не было уже три дня, и девушка всерьез начала подумывать, не сходить ли проведать старика. Но он пришел сам, как ни в чем не бывало, и выжидающе стоял в паре метров от нее, косолапо поджимая артритные ноги в черных сандалиях.

— Привет, Маххамед. Как твоя язва? — девушка пошла навстречу, привычно, слегка повышая голос: он был глуховат. Хотя, стоило сказать ему об этом, пожилой сомалиец приходил в ярость и остервенело доказывал, что слух у него, как у пустынного льва.

Старик с довольным видом улыбнулся и погладил себя по животу, будто говорил о собственной заслуге:

— Болеть, болеть.

Ливанская рассмеялась и кивком позвала его за собой:

— Пошли чай пить.

Ливанская не заметила, как привязалась к нему. Уже чувствовала себя неуютно, если он не появлялся больше двух дней и не смотрел на нее с выжидательным лукавством, напрашиваясь на чаепитие.

Чай старик любил. Особенно уважал с добавками и запахами: жасминовый, бергамот, лимон. Сначала долго держал кружку в руках, принюхиваясь, а потом черные выступающие губы расплывались в счастливой улыбке. И, только насладившись ароматом, он делал первый неторопливый глоток.

По местным меркам, Маххамед был уже древним — восемьдесят лет. Хотя на поверку был еще недостаточно стар, чтобы не любить общества молодых женщин. Но и не достаточно молод, чтобы принимать все "новые причуды". О чем он сам же с гордостью и сообщал. Маххамед был мусульманином, как и все сомалийцы, но, на взгляд Ливанской, мусульманином правильным. Назвать его исламистом не поворачивался язык. Он до сих пор не понимал и не принимал женщин в хиджабах, часто жалуясь на них молоденькой докторше. А еще запросто брал ее за руку, разговаривая, и шел рядом от больницы до барака, чего местные женщины сделать никогда бы не посмели. Этот смешливый непоседливый старикан казался ей воплощением настоящего сомалийского народа. И она каждый раз искренне радовалась, завидев ковыляющую к ней скособоченную фигуру.

Но где-то там, в глубине души, еще скучала по Москве. Нечасто, но ловя себя на мысли: «А как там сейчас?»

15

2 декабря 2008 года. Вторник. Москва. Специализированная гимназия № 68. 12:30.

— Сил моих больше нет, сядь! — Алоиза Халиковна звучно припечатала стол ладонью.

Старшеклассник Андрей Гадетский равнодушно пожал плечами, опускаясь на место.

— Получил?! — его приятель искоса глянул на учительницу и перегнулся через парту.

— Да пошла она, — смотрел парень почему-то не на доску, а на Маринку — симпатичную девчонку за соседней партой.

Кирилл глянул на него завистливо и неприязненно. Тот был высоким и смазливым, с бойко подвешенным языком, а такие парни девчонкам нравились. Маринка никогда бы не обратила внимания на пухлощекого старосту — Кирилла Останьева, у которого вечно потные ладони и застенчивый румянец, а у Андрея таких был десяток.

— Ты в четверг тачку увести сможешь? — стоило учительнице гистологии отвернуться, Андрей снова завертелся на стуле.

О том, сможет ли Кирилл уйти из дома среди ночи, он спросить не удосужился. Андрей рос сам по себе, практически без опеки взрослых — как сорняк. И отношения сверстников с родителями его не интересовали.

В свои шестнадцать Кирилл еще не считал это ужасным. Напротив, он втайне даже завидовал такой свободе — мечтал избавиться от родительского беспокойства и опеки. Когда учительница анатомии поймала парней-старшеклассников на том, что они на спор совали голые руки в трупную бочку, отец не постеснялся — отлупил Кирилла ремнем. На Андрея накричала классная, позвонила тетке, но та даже в школу не пришла.

Отец Гадесткого приезжал из Германии хорошо если раз в три года. Андрей, конечно, врал — говорил, что тот звонит, воспитывает. Но Кирилл в это не верил. Тетка, на попечении которой пацан жил с девяти лет, тоже была к нему равнодушна. Зато учителя жалели сироту при живом родителе. Конечно, и орали, и после уроков оставляли, но по-настоящему взяться за него руки ни у кого не доходили — у всех были свои дети и свои заботы.

— Кир! Так что с машиной? — Гадетский повернулся и одернул его раздраженным шепотом: — Пригнать сможешь?

— Ну… — парень неуверенно глянул на спину Алоизы Халиковны и пожал плечами, — наверное.

В отличие от Останьева, Андрей учителей не боялся. И трупов тоже. В то время как большинство одноклассников в «шестьдесят-восьмую анатомическую» приткнули родители-медики, Гадетский сюда рвался сам. Он был единственным из параллели, кто мог уверенно, с первого раза, назвать сосуды и мышцы на вытащенной из формалина кисти и без запинки выделить все каналы височной кости на блестящем от долгого использования черепе. И в гимназии его хулиганство терпели, чтобы не расставаться с мозговитым мальчишкой в преддверии выпуска. В классе верили, что уж Андрей-то Гадетский точно станет хирургом.

— Черт, ну давай! Сегодня Ахмер будет на старой бехе, сделать можно как…

— Останьев, Гадетский, встать! — от зычного голоса учительницы класс подпрыгнул, и парни торопливо вытянулись по стойке смирно.

16

2 декабря 2008 года. Вторник. Сомали. Деревня. 10:10.

Грузовик громко тарахрел и поднимал клубы пыли. Мужчины в нем кричали и размахивали автоматами, но никто из врачей не трогался с места. С одной стороны, в происходящем не было ничего экстраординарного. Но, с другой, каждый чувствовал: в воздухе висит что-то нехорошее. Наверное, больше всего испугало то, что это были не боевики. За два месяца Ливанская научилась с первого взгляда отличать их от местного населения. Да, и те, и другие носили оружие. Да, многие мирные жители, за неимением другой одежды, тоже носили военную форму. Но было у боевиков нечто характерное: горящие фанатичные глаза и озлобленный взгляд.

А эти были местные. Хотя такой ярости Ливанская не видела даже на лицах моджахедов. В этот раз у них не помощи просили. Им угрожали. Те, кто проработал здесь чуть дольше, сразу все почувствовали. Едва Ливанская выбежала за дверь, как Сэм жестко схватил ее за плечо, не давая двинуться. А через секунду ей и самой расхотелось бежать навстречу сомалийцам: ноги будто свинцом налились.

Врачи столпились на пороге, закрывая собой двери в госпиталь. Толпа сомалийцев, ожидающих у крыльца, испуганно шарахнулась в сторону, и теперь они наблюдали издалека — кто с испугом, кто с непонятным осуждением. Но в сторону машины не двигался никто.

Старый грузовик был полон вооруженных мужчин вперемешку с истошно орущими детьми. Они так кричали, что закладывало уши, и резкие надрывные вопли отпечатывались в мозгу. Дети хватали мужчин за полы одежды и на манер плакальщиц заламывали руки. Ливанская окинула их взглядом: мал-мала-меньше, самому старшему вряд ли исполнилось двенадцать. Но уже совершенно по-взрослому, проникшись трагизмом момента, малыши охотно подыгрывали в этом жутковатом спектакле.

Мужчины продолжали кричать, потрясая оружием в сторону врачей и больницы. Ливанская явно видела среди них лидера — старого изможденного сомалийца в грязной рубашке с закатанными до плеч рукавами. Он стоял у самого борта, ногами почти прикасаясь к разложенному на дне грузовика длинному тюку и, изредка что-то выкрикивая, размахивал автоматом, с горячим негодованием ссылаясь на пророка. Ливанская не понимала ни слова, но физически ощущала волну агрессии.

Все это длилось не больше двух-трех минут, после чего мужчины спихнули с кузова тело. Для хирурга понять, что завернутым в тряпье тюком у ног сомалийца было именно человеческое тело, труда не составляло. Это труп. Свежий, даже не окоченел еще.

Во внезапно наступившей тишине сверток с чавкающим звуком гулко упал в дорожную пыль, куски ткани, в которые он был завернут, всколыхнулись напоследок и опали.

Дети разразились жалобным воем, а мужчины — едкой бранью.

Старик шагнул к самому борту и, отчаянно взмахнув рукой в сторону врачей, что-то громко выкрикнул. После чего грузовик тронулся и с дребезжанием начал набирать скорость. Испуганные детишки разом осели на дно кузова, а мужчины еще несколько минут продолжали, размахивая оружием, посылать проклятия в сторону отдаляющейся клиники.

Только после того, как грузовик окончательно скрылся в облаке пыли, на дорогу выбежали мужчины. Ливанская почувствовала, как Сэм отпихнул ее в сторону.

Ей не надо было бежать. Она до сих пор с трудом различала сомалийцев, да и разглядеть лицо в кровавой каше, пропорционально смешанной с пылью, было невозможно. Но узнала хиджаб. Темно-серый, в разводах. С белесой полосой по нижнему канту. Девушка прислонилась спиной к стене — ноги подкосились, подкатила тошнота. А потом она услышала, как закричал Муки.

Сомали. Деревня. 11:15.

— Вы правда это сделали?! — Лисото неверяще смотрел на коллег. Стоять посреди комнаты отдыха в качестве ведущего совещание ему было явно некомфортно. В больнице так повелось, что старший хирург брал на себя обязанности заведующего. Но Константин Аркадьевич в Сомали был человеком новым, сам еще с трудом разбирался в местных порядках и обычаях и инстинктивно искал помощи у старожилов.

Сидящие перед ним врачи чувствовали, а, соответственно, и вели себя по-разному. В зависимости от того, кто сколько прожил здесь. И какова на нем была степень вины. Терапевт Василенко встревожено мял в руках край халата. Сюзон просто смотрела на Лисото. Сэм спокойно мешал кофе, и, казалось, его больше волновало, как заставить раствориться их странный сахар. Додди вообще лениво развалился в кресле, воспринимая собрание как внеплановый перекур.

К счастью, младший медперсонал здесь не присутствовал — это уберегло их от горящего взгляда Ясмины, которая пятнадцать минут назад при всех плюнула Ливанской в лицо. Если бы не удержал Муки, та бы ударила в ответ. Ударила так, что вышибла мозги «этой чокнутой твари». Но Муки подоспел вовремя.

Сомалийку похоронили утром. Через два часа после того, как ее муж привез труп и сбросил его в грязь перед врачами, которые совершили такой страшный харам с ее телом.

Лисото ошарашено посмотрел на Муки, ожидая ответа, но Ливанская, стоящая в глубине комнаты, решительно опередила его:

— Да, мы сделали аборт.

Несмотря на то, что все уже знали о произошедшем, сама непреклонная вызывающая констатация факта грохнула, как взрыв. Повисла тишина.

Первым ее нарушил Додди:

— Твою мать, — парень усмехнулся, непонятно было: то ли он восхищается их мужеством, то ли ужасается сделанной глупости.

Лисото нервно сглотнул и перевел взгляд на Сэма:

— И что теперь будет?

Второй хирург, не торопясь, оторвался от кофейной кружки и пожал плечами:

— Они поклялись, что взорвут нас к чертовой матери.

Лисото, явно не понимая спокойствия остальных, неуверенно переводил взгляд с одного лица на другое: Ливанская стояла в углу, агрессивно подняв подбородок; Муки, глядя в пол, сидел у окна; Сэм продолжал мешать кофе; Додди — листать столетней давности журнал.

— Они правда могут это сделать?

Сэм на секунду глянул на взволнованного Лисото и равнодушно пожал плечами:

— Вполне.

Ведущий совещание хирург вконец растерялся от этого беспечного спокойствия и развел руками:

— И что теперь делать?

— Ничего не делать, — молчавшая до того Сюзон хмыкнула. — В первый раз что ли? Нас тут по восемь раз в год взорвать обещают. Поорут и перестанут. Мало ли тут поводов?

Да, поводов в Сомали было немало. Редко кто из детей теперь учился в школе, да и прошлое поколение выросло, не обременяя себя лишним грузом знаний. Единственной книгой, которую здесь читали, был Коран. Ничего другого местные жители не признавали.

А поводом могло быть все что угодно. Хотя бы то, что врачи не прерывали работу в шесть часов и мешали молиться. Тот, кто не помолился в шесть — не попадет в рай. Кто помешал помолиться в шесть — попадет в могилу.

Весь ужас этой гражданской войны был как раз в наличии оружия у темных необразованных людей с пещерными представлениями о мире. Они вполне искренне могли верить: Красный Крест сидит тут, чтобы ставить эксперименты над их детьми, или чтобы похищать их жен. Такие слухи здесь были вполне жизнеспособны.

Сюзон пожала плечами:

— Чего мы тут время тянем? Меня пациенты ждут.

Женщина поднялась, всем своим видом показывая, что готова уйти. Вслед за ней оживился Сэм, поспешно допивая кофе. Лисото окинул коллег взглядом — никто явно не проявлял того волнения, которое испытывал он сам. Мужчина задумался на секунду, а потом смирился. В конце концов, он тут человек новый:

— Значит, продолжаем работать. Все продолжаем.

Врачи с облегчением поднялись, потянувшись к двери. Додди лениво зевнул, Ливанская молча отлепилась от стены.

В дверях Сэм столкнулся с девушкой плечами и усмехнулся, восторженно на нее глядя:

— Ну вы даете.

17

4 декабря 2008 года. Четверг. Москва, ул. Донецкая. 20:10

— Да ты просто дрейфишь! — парень задиристо вздернул подбородок, сверля Чечена вызывающим взглядом.

Он здорово нарывался. Не то чтобы ребята побаивались Ахмера, он был шпендрик — Андрею по плечо. Но Чечен слыл мутным парнем, и связываться с ним считалось последним делом. Никто толком не знал, как и на чем он зарабатывает, но тачки у него менялись раз в два-три месяца. И какие тачки! Затрапезный клуб стритрейсинга таких не видывал. Впрочем, поговаривали, что толкался он тут совсем не из-за гонок. Чечен держал автомастерскую, так что все царапины, бои и вмятины были его законной добычей, собственно, как и сам тюнинг.

А еще он продавал битые за небитые и ставил старые запчасти как новые. Но об этом вслух не говорили.

За глаза все так и называли Ахмера — «Чечен», хотя реально он был то ли даргин, то ли аварец.

Парень презрительно скривился:

— Не, сопляк, я с тобой на интерес гонять не буду.

— А на деньги? — школьник азартно зажегся.

Ахмер сначала покачал головой, но вдруг передумал и кашляюще рассмеялся:

— А хули, давай. На пять рублей. Только один раз, реванш не проси.

У Чечена сегодня была не новая, но вполне ходкая беха, а у ребят старая, даже допотопная Suzuki, с разболтанной коробкой и проблемной рулевой рейкой.

Андрей тут же вытащил из кармана пятитысячную банкноту (месячные карманные деньги) и показал Чечену. Парни ударили по рукам, отчего по ночной улице прокатился громкий звон.

Спустя минуту Андрей забрался в машину и тут же выставил руки вперед, грея их у вентилятора:

— Твою мать, холодно! Ну и что думаешь?

Кирилл равнодушно пожал плечами:

— Продуешь.

— Посмотрим, — парень азартно хохотнул и, вынув из кармана куртки фляжку, быстро сделал пару глотков. Кирилл горючее пить не стал.

Андрей проводил взглядом прошедшую мимо Audi. Все, что ревело движком его завораживало.

— Мать не заметила? — парень спрятал фляжку обратно в карман, нетерпеливо глядя на дорогу.

— Нет, спала уже.

Собственно, через гонки ребята и скорешились. Кирилл имел возможность без спросу уводить отцовскую Suzuki, старую и битую, но, по местным меркам, еще вполне шуструю, а это был непреодолимый соблазн для Андрея.

Сами гонки начались ближе к девяти, когда на Донецкую вяло подсобрался народ. Ребята из клуба специально выбрали такое глухое место, где меньше шансов попасться ментам, и почти нет прохожих. Клуб был неброским, можно сказать, затрапезным. И тусовка тут быстро менялась. Люди, в основном, кучковались в клубе после работы: отдыхали, расслаблялись, разбивались по группам, обсуждая свои водительские дела. А после гонок всей компанией пили дерьмовое пиво в кафе за углом. Когда Кирилл впервые приехал на рейс, он был по-детски разочарован: ни крутых тачек, ни грудастых девок. Менеджеры, инженеры, обычные, чуток тюнингованные двенашки с наклейками «SS» для понта и недорогие иномарки.

приехал Серега, неформальный лидер клуба, и дал отмашку к началу. У Серого была очень приметная машина. На самом деле, от старой советской Победы там оставался только кузов. Все остальное мужик переделал своими руками в гараже: что от Audi взял, что от мерса, что от швейной машинки.

Трое «дежурных» разбежались по соседним улочкам и гонки начались. Ребята почти час простояли на обочине, жадно провожая пары глазами и горячо обсуждая заезды. Было уже не до холода, азарт горел в крови мальчишек наравне с юношескими гормонами.

Когда впереди остались две последние пары, Андрей скинул куртку и побежал за машиной. Их очередь приближалась. Андрею не положено было соревноваться с Ахмером. Обычно машины делили по движку, и мерялись они только с одногруппниками. Но очень хотелось.

Начало заезда ознаменовалось ревом двигателя и визгом пережигаемой резины. Соперники рванули со старта, разорвав барабанные перепонки свистом покрышек. Кирилл затаил дыхание.

В ночном воздухе машины утопали в белых облаках выхлопных газов. Сзади на глаз было почти не определить, какая идет первой. Но, когда до финиша оставалось всего ничего, выхлоп правой машины неожиданно заметался по дороге. Разглядеть что происходит, Кирилл не смог, понял только одно: Андрей выиграл!

— Еще раз? И дальше, за поворот! — Гадетский махнул рукой, указывая в сторону дороги. С азарта гонки он еще кипел адреналином на морозе.

— Идет! — глаза у Ахмера так же нездорово загорелись, и парни, ударив по рукам, вперились друг в друга горящими взглядами.

Кирилл разговор поймал буквально краем уха. Все уже разъезжались, когда Чечен сам к ним подошел. Его дурные глаза блестели невыплеснутой агрессией. Андрей выиграл до обидного случайно. Ахмер, конечно, шел первым, но потом то ли не рассчитал, что беха его уже не первой свежести, то ли подрасслабился, не считая пацана за соперника, но, объезжая люк, слишком сильно крутанул рулем — его слегка занесло, а пока выправился, Suzuki успела вылететь за линию финиша.

Ахмер развернулся и побежал к машине. Кирилл рывком схватил приятеля за рукав:

— Ты что, охренел?!

Глаза у пацана горели, щеки тоже, он даже не замечал, что стоит на морозе в одной толстовке:

— Мы быстро. Сейчас один заезд, за угол, до светофора и обратно. Это пять минут!

— Да ты что, совсем сбрендил?! Все уже! Сегодня все откатались!

И откатались. И собрались. И «патруль», отлавливающий случайных прохожих, уже разошелся. Кроме того, они договорились ехать по траектории с поворотом, а старенькая Suzuki и на простой драг была совсем не рассчитана. У нее легко могло сорвать рулевую тягу, а на повороте — тормоза.

— Мы быстро!

Андрей выдернул руку, дверца машины с грохотом захлопнулась.

— Твою мать!

Кирилл в бессильной злобе саданул кулаками воздух: еще минута, и тот угробит отцовскую машину.

Тачки, на секунду замерев на старте, в вонючих клубах дыма рванули вперед, распугивая весело переговаривающихся рейсеров. Те, кто еще не успел уехать, кинулись к ограждению.

BMW решительно обошла Suzuki уже на первой половине отрезка. Андрей выжимал из движка все, что можно, старушка отчаянно выла на максимальных оборотах, но ей не хватало лошадей. Близился поворот. Триста метров, двести, сто…

Оглушающий хлопок, юз, вонь покрышек, и Suzuki с отчаянным свистом полетела вбок, оставив жирный черный след на асфальте и пропахав снег обочины. Через секунду Suzuki с душераздирающим скрежетом впечаталась задним крылом в ограждение.

Рейсеры у дороги громко закричали и побежали к Suzuki.

18

4 декабря 2008 года. Четверг. Сомали. Деревня. 22:05.

Жарко. Невыносимо, иссушающее жарко. Первым инстинктом было — вдохнуть. Диафрагма дернулась, расширилась и приняла в себя воздух пополам с едкой пылью. Девушка поперхнулась и зашлась в кашле, от которого огнем полыхнули легкие. Замерев на секунду, она перетерпела спазм, а потом вдохнула еще раз. Сначала с опаской, через силу, но пронесло — боль утихла, и она начала отчаянно и жадно глотать кислород, давясь тошнотворным запахом гари и жженого масла. Горло сводило в рвотном позыве, носоглотку саднило, но кислород забурлил в крови, пробуждая сознание, и через пару минут она понемногу начала ощущать свое тело. Сначала пересохшие, покрытые коркой дробленого бетона губы. Потом саднящие локти рук, и странно онемевшие ноги.

Голову мерным гулом наполнял звон. Он шел откуда-то из ушей, поднимаясь вверх и разливаясь в мозгу. Ливанская дернулась и попыталась пошевелить руками. Тело среагировало не сразу, будто восстанавливая связи нервных окончаний, но все же среагировало. Сначала она смогла двинуть локтем, потом кистью, пальцами. Девушка с трудом выдернула из-под себя правую руку и подтянула ее к лицу. Ощупывая, прижала дрожащие, потерявшие чувствительность пальцы к голове. Щеки, уши, шея: все было покрыто липкой мокрой кашей. Пыль, колкий жесткий песок и кровь. Много крови.

Паника подхлестнула изнутри, заставляя выбираться из мутной вязкой темноты.

Глаза открывались с трудом, веки слиплись, налились свинцом. Секунды, в течение которых она думала, что ослепла, показались часом. Только неимоверной силой воли Ливанской удалось заставить себя разжать веки. Сначала перед глазами все поплыло, сливаясь в сплошное серое месиво. Девушка сквозь резь сморгнула раз, другой. Первое, что она увидела более или менее отчетливо — грязное белое пятно — медицинский халат. Ливанская с трудом разогнула левую руку, почувствовав тупую ноющую боль в сухожилиях, и потянулась вперед, хватая мужчину за плечо. Ссохшееся спрессованное крошево песка и известки стягивало кожу, как гипсом, и трескалось на руках, не давая двигаться.

— Сэм! Сэм!

Ливанская даже не поняла, свой ли голос слышит. Он доносился настолько издалека, что она едва различала произнесенное имя. Она попыталась кричать, но горло оказалось плотно закупорено слипшимся слоем пыли.

Пальцы сжали плечо мужчины, и девушка принялась отчаянно трясти его. Несколько минут прошло, прежде чем сознание прояснилось достаточно, чтобы понять: он ее не слышит. Из раздробленного черепа мужчины вытекает серая кашица мозговой массы — он мертв.

Испуг накрыл мутным покрывалом. Она видела немало трупов, она их препарировала, училась накладывать швы на телах, копалась во внутренностях. Но впервые это был человек, которого она знала лично. Близко знала. Коллега, почти друг: они работали вместе, оперировали вместе, ели за одним столом.

Ливанская отдернула руку и перекатилась на спину. Глубоко втянула, потом вытолкнула из себя воздух. Мысль была одна: не паниковать — думать! Девушка зажмурилась, пытаясь собраться с мыслями, поняла, что она на полу в операционной. Со страхом, тяжело дыша, прислушалась к своему телу: она почти оглохла — в ушах стоял звон, по шее и лицу была размазана кровь, реакции казались заторможенными. Она попыталась абстрагироваться и поставить диагноз: скорее всего, ее просто контузило.

Хотя, возможно у нее раздроблены ноги и повреждены внутренние органы, но она еще не чувствовала — так бывает. Девушка резко, до боли, зажмурилась, отгоняя страх. Одним волевым усилием заставила себя перевернуться, зло, до скрипа сжала челюсти. И поползла.

То, что Ливанская двинулась в сторону палаты, а не к выходу, было не осознанным выбором, а трусостью. Она боялась прикасаться к мертвому Сэму. Поэтому не могла двигаться к двери. Только назад, к запасному выходу.

Она опиралась на локти, с трудом подтягивая ноги. Взрыв разворотил комнату, превратив в груду развалин. Обломки чудом не смяли под собой трех людей, находящихся в этот момент в операционной, балки уперлись друг в друга буквально в паре метров над ее головой, не давая подняться и грозя в любой момент погрести под собой. Она не помнила самого взрыва, только то, как вбежал Сэм и начал ей что-то говорить, оттаскивая от стола, но она отказывалась уйти.

В густом облаке пыли, висевшем в воздухе, было не видно дальше одного-двух метров. Ливанская пробиралась сквозь завалы битого камня и вывороченной, искривленной взрывом арматуры. Шкафы, столы, аппарат ИВЛ: все было перемолото в кашу, и острые обломки впивались в обнаженные локти, пальцы, колени.

Пол был сплошь покрыт раздробленными фрагментами стен и потолка — побелкой, штукатуркой, цементом. Руки тонули в этом крошеве на несколько сантиметров, свозя песчаную кашу в стороны при движении. Не удивительно, что она не заметила припорошенный обломками инструмент. Но стоило локтю коснуться его, как лезвие легко прошило кожу, оставив небольшую, но грязную рану. Девушка коротко и зло взвыла, отбросив от себя искривленный ударом скальпель, и сжала пальцами порез, пытаясь унять кровотечение. Запах железа усилился. Ей понадобилось замереть на несколько минут, чтобы собраться с силами, успокоиться и двигаться дальше.

Дверь в палату вынесло ударной волной. Иначе она не смогла бы открыть ее и выбраться. На самом деле, даже то, что она добралась до дверного проема и нашла его, было настоящим чудом. Привычные очертания комнат исказились: ее больницы больше не было.

В палате едко пахло гарью, гораздо сильнее, чем в операционной. Белое пыльное марево, застилавшее глаза, здесь приобрело черноватый оттенок. Видно стало еще хуже. Первым порывом было вернуться, попробовать выбраться с другой стороны. Но это означало повторить весь проделанный путь.

Она ползла наугад, теперь уже наученная опытом, сначала ощупывая пол перед собой. В воздухе висел удушающий запах крови и обгоревшей плоти. По мере продвижения тело постепенно оживало: почти полностью вернулась чувствительность конечностей. Звон в голове уменьшился, она даже начала слышать свое хриплое надрывное дыхание, которое доносилось будто сквозь гулкое железное ведро. Немного посомневавшись, Ливанская все же решилась попробовать встать на четвереньки. Сердце болезненно отбивало сильные удары, в висках пульсировала кровь. Сначала колени задрожали, тонкая острая боль пробежала по позвоночнику, но, уже спустя полминуты, она поняла, что все в порядке — кости целы.

В вязком полумраке Ливанская только смутно угадывала, что сломанные металлические трубы по обеим сторонам от нее — койки. Вернее, еще с утра это были койки, на которых лежали люди. Несколько часов назад она здесь проводила обход, делала назначения, перевязки. Распределяла по времени операции. Осматривала лежащих в палате пациентов. Они и сейчас были здесь. Но мертвые. Она знала это, видела тела в полутьме. Натыкалась на их ноги, руки, вытянутые в проход, будто просящие помощи. Все они были мертвы. Чтобы понять это, не нужно было даже прикасаться к ним. Сначала она отгоняла от себя страх, мысленно ругалась, злилась, чтобы не впасть в истерику. Потом перестала обращать внимание. Ее охватила усталость и отупение. Девушка скользила пальцами по липким мокрым конечностям, размазывая грязь по своему телу, уже давно не осознавая, что ее кровь смешивается с кровью десятков мертвых пациентов.

В голове пульсировала только одна мысль — вперед, к выходу.

Рука неожиданно натолкнулась на что-то теплое, влажное. И тут раздался стон. Он донесся издалека, контузия притупляла слух. Но голос был знакомый. Сердце заколотилось с немыслимой скоростью, пробиваясь сквозь глотку к горлу. Не пациент, это кто-то из своих.

Ливанская мотнула головой, пытаясь рассмотреть, на кого натолкнулась. Под белесым слоем крошеной побелки и цемента было трудно даже определить цвет кожи. Она проследила глазами за вытянутой вдоль прохода рукой, потянулась в темноту между койками и выдохнула:

— Господи, Ясмина! Ясмина, это ты?!

Женщина лежала между двумя кроватями. Ее тело было немыслимо перекручено и плотно зажато исковерканным днищем кровати. Но оно же и спасло ее, не дав обломкам погрести под собой.

Ясмина тяжело дышала, в ее груди клокотало. Ливанская судорожно заскребла коленями по выщербленному полу, пробираясь в закуток между развороченными плитами, буквально вырванными из стен и потолка. Голова женщины была откинута назад, глаза широко распахнуты.

Ливанская ощупывала пальцами ее плечи, уверяясь, что та жива. Лицо сестры было покрыто белой пылью, исполосованной грязными дорожками слез. Увидев девушку, она встрепенулась, протянула руки и умоляюще схватила ее ладони. Мокрые от крови, липкие пальцы переплелись с ее и отчаянно сжались.

Ясмина открыла рот, но смогла издать только булькающий хрип.

— Что?! Что?! — Ливанская наклонилась, вглядываясь в ее глаза.

Впервые на ней не было платка, сорванного взрывом, но девушка так и не смогла понять и запомнить, какого цвета ее волосы — бетонное крошево равномерно выкрасило голову в серый.

Раненая женщина, продолжая беззвучно открывать рот, схватила пальцами лицо Ливанской, ощупывая его, будто незрячая. Она пыталась что-то сказать, но у нее никак не выходило. Зрачки расширились от ужаса, в глазах стоял дикий животный страх, постепенно передававшийся и Ливанской.

— Что у тебя?! Где болит?!

— Ноги. — Ясмина прохрипела первое слово и, будто заново научившись говорить, завыла: — Рита, мои ноги! Я не могу подняться!

Ливанская глянула туда, дальше в пыль, где должны были быть ноги женщины, и к горлу подкатила тошнота.

Ее длинное одеяние задралось. Хаарам: ноги Ясмины были обнажены. И раздроблены куском стены в кашу. Осколки костей, ошметки мяса, лужа крови. Сколько крови. Ливанская попыталась нащупать бедренную артерию, но не смогла.

— Ясмина, Ясмина, держись, я… — Ливанская в панике подтянулась к голове женщины, заглядывая в глаза, и до боли сжала ее руку, — я приведу помощь. Ты только не шевелись, я приведу помощь. Не шевелись. Не шевелись!

Она все еще продолжала уговаривать Ясмину, убеждать ее, хотя женщина уже давно не могла ее слышать — девушка в панике ползла между рядами коек.

До выхода оставалась какая-то пара метров, когда дорогу преградили груды кореженной арматуры и камней. Обломки посыпались, ударяя по шее и плечам, едва она начала карабкаться вверх. Лицо царапали бетонные осколки развороченной стены.

Секунду спустя, доска под ее весом проломилась, раздался негромкий треск, и руку прошила дикая боль. Металлический штырь прошил ладонь насквозь. Никогда в жизни она не испытывала такой боли. Не успев ничего осознать, Ливанская напряглась всем телом и отчаянным рывком сдернула руку с арматуры. Потемнело в глазах и только тогда она закричала. Визг боли и страха прокатился эхом, разрывая барабанные перепонки.

— Боже. Господи, помогите, кто-нибудь, — девушка перекатилась на спину, сжимая между ног поврежденную руку, с отчаянным воем преодолевая боль.

— Мархаба! Руси! Мархаба! [1]

Голос раздался откуда-то сверху, Ливанская на секунду замерла, не поверив своим ушам. А потом, забыв про боль, отчаянно закричала:

— Аунни! Аунни![2]

Ливанская почувствовала, как хрустко запершило в горле, вместо голоса начал вырываться сиплый хрип. Она замолчала, прислушалась на секунду, и тут чьи-то руки грубо потащили ее наружу. Раненую кисть и спину со сдираемой каменной крошкой кожей обожгло болью, но это было уже не страшно.

В считанные секунды ее буквально выдрали из разлома в стене, и Ливанская зажмурилась от ослепившего глаза солнца. В легкие хлынул чистый сладковатый воздух, и голова закружилась от счастья. Она свободна, она дышит! На несколько секунд она буквально потерялась в пространстве. Девушка почти не могла видеть, ослепленная светом и пылью. Ливанская не видела, куда ее несут, пока не почувствовала, что ее мешком перевалили через борт старого грузовика. Снизу послышался слабый стон — она упала на груду других живых и неживых тел. Со смутным ужасом Ливанская поняла: ее сейчас увезут, а она чего-то не сделала, что-то не успела:

Стойте. Погодите! Там люди! — она кричала то на русском, то на английском. Тех нескольких слов, которым научил ее Муки, не хватало, чтобы объяснить. Кузов грузовика, в который ее бросили, был уже доверху наполнен людьми. Все они были черные. Только местные — никого из больницы, никого из врачей.

А парни, вытащившие ее, махали руками, как заведенные повторяя:

— Куллю тамам. Куллю тамам.[3]

Но они не понимали ее. Ливанская еще пыталась ухватить кого-то за рукав, но ткань выскальзывала из ее мокрых от крови и пота пальцев.

Девушка судорожно цеплялась за борт. Перед глазами плыло, еще несколько минут она отчаянно хрипела сорванным голосом:

— Там люди! Погодите. Там люди, живые. Там Ясмина!

А потом она просто отключилась.

[1] Мархаба! Руси! Мархаба! (араб.) — Привет! Русский! Привет!

Аунни. (араб.) — Помогите мне.

[3] Куллю тамам (араб.) — Всё в порядке.

19

Москва, ул. Донецкая. 22:30

Машина Чечена медленно подъехала сзади и бесшумно остановилась почти впритык к изуродованной Suzuki — крыло было всмятку, диск на заднем колесе смялся в дугу.

Ахмер открыл окно, высунулся и понимающе присвистнул:

— Что, пацаны, отцовская тачка-то? — парень ухмыльнулся. — А я могу помочь, — в раскосых черных глазах зажегся алчный огонек. — Быстро. — Он, полагаясь на какое-то внутреннее чутье, повернулся именно к Кириллу: — Папаша даже не заметит.

Останьев мысленно заметался: с одной стороны, ну бы этого Чечена к черту, с ним связываться — последнее дело. Но, с другой… Отец тачку увидит — голову снимет. Парень нерешительно глянул на Ахмера. Деваться было некуда.

— Сами справимся, — Гадетский громко отрезал из-за плеча приятеля и решительно выдвинулся вперед. Еще секунду Чечен поглазел на растерянного Кирилла, но, видимо, понял, что шанс уже упущен, с разочарованием окинул взглядом битое крыло и отвалил.

Андрей выдохнул и досадливо буркнул:

— Знаю, я мудак. Давай колесо менять, — упрямо сжал зубы и распахнул багажник.

Москва, ул. Новозаводская. 23:20

Андрей дернул на себя старую деревянную дверь подъезда и стрелой кинулся наверх. До того они сорок минут добирались по ночной дороге куда-то в район Филевского парка. Дом был еще из серии самых старых «хрущевок», сто лет не ремонтировался. Краска в подъезде облупилась, и сыростью воняло так, что вышибало слезу.

Парни вбежали на площадку пятого этажа, и Андрей начал остервенело тыкать пальцем в звонок. Прошло минут пять, прежде чем щелкнула задвижка, и в коридор вышел заспанный парень лет двадцати пяти. Он флегматично убрал с кнопки звонка руку Гадетского и уставился на пацана красными от недосыпа глазами.

На всклокоченном небритом парне была мятая майка с изображением голой бабы и пузырящиеся на коленях спортивные штаны. От него здорово несло куревом и перегаром — стоило парню открыть рот, как у остальных к горлу подкатывала тошнота. Особенно когда он широко зевнул и, вместо того, чтобы прикрыть рукой рот, почесал майку в районе огромной теткиной груди. Андрей по-приятельски пожал парню руку, тот буркнул в ответ какое-то приветствие и поскреб затылок, на минуту открыв волосатые подмышки.

— Тачка внизу. Посмотришь?

Тот отвлекся от почесывания и хмыкнул:

— Ну отчего ж не посмотреть. Щас оденусь только.

Он зашел обратно в квартиру и крикнул уже изнутри:

— Да вы заходите!

— Спасибо, мы тут подождем, — Андрей облокотился о перила — из квартиры смердело даже сильнее.

Алик смотрел машину долго и с удовольствием, немузыкально мурлыкая себе под нос. Гадетский ползал перед крылом вместе с ним, а Кирилл наблюдал со стороны, приплясывая от холода. Наконец, спустя пятнадцать минут, парень пришел к какому-то выводу и довольно щелкнул языком:

— Неделя.

— Какая, к черту, неделя?! Мне надо сейчас! — Андрей яростно подскочил.

— Ты что, охренел?! Здесь работы дохера. Рихтовка, грунтовка, покраска. — Алик для пущей наглядности загибал пальцы и, получив три штуки, емко заключил: — Неделя.

— Какая, к черту, рихтовка?! Поменяй крыло! Я отработаю!

Механик с сомнением посмотрел на машину:

— Ну, тогда три дня.

— Бля, Алик, ты что, меня не слышишь?! Мне сейчас надо! — Гадетский оживленно жестикулировал, помогая себе донести мысль.

— Ебаны, где я тебе в три часа ночи крыло возьму?! Вот завтра склады откроются и с утра… — парень зевнул, и последнее слово вышло невнятным, — потом покрашу. Обещаю, займусь только твоей. Послезавтра сможешь забрать.

Гадетский схватился за голову, взъерошив волосы.

Кирилл безнадежно смотрел на вмятину. Ну все, выкрутиться уже не удастся. Он выдохнул и отчаянно махнул рукой:

— Ладно, Андрей, чего уж. Влипли мы.

20

4 декабря 2008 года. Четверг. Сомали, район Джамаме. 23:55.

Очнулась Ливанская в бараке, лежа на полу. Справа, слева — куда ни глянь — везде лежали раненые. На ее крик никто не обратил внимания, хотя мимо постоянно сновали черные ноги. Люди бегали, метались из угла в угол. Где-то за стеной истошно голосила женщина. Девушка зажмурилась и попыталась собраться с мыслями: голова раскалывалась. И поврежденная рука болела. Хотя кровь успела спечься, смешаться с грязью и спрессоваться в жесткую корку, а это значило, что времени прошло достаточно много. Она попыталась прикинуть сколько, и как оно отразилось на Ясмине. Жива ли она еще.

— Рита? Рита! Ты цела! — Муки, оскальзываясь, бежал к ней от дверей. Возле девушки он упал на колени, торопливо ее ощупывая, и зачастил: — Хвала Аллаху, живая! Я уже и не надеялся тебя найти. Тебя грузовик привез? Мне не сказали, что ты там!

— Какой грузовик? Муки…

За последние часы она уже настолько отупела от боли и страха, что связно мыслить почти не могла. Так что понимание пришло не сразу, а через пару секунд: Муки. Муки! «Он поможет, сейчас он все сделает, и Ясмину вытащат», — от непомерного чувства облегчения сдавило горло: «Только ноги ей не соберут — поздно уже, но главное — спасут».

Она опять принялась что-то бормотать про женщину, даже попыталась самостоятельно сесть. Но оперлась о раненую руку и упала обратно на спину, закричав от боли.

— Погоди, я помогу.

Ливанская почувствовала, как Муки подхватил ее под мышки и с силой потянул вверх, ставя на ноги. Колени задрожали, мышцы не слушались, но мужчина уже уволакивал ее в сторону распахнутой двери. Они шли, едва не наступая на людей, лежавших прямо на полу — окровавленных сомалийцев. Девушка даже не могла разобрать, кто из них жив, а кто уже нет.

Муки затолкнул ее внутрь крошечной полутемной комнаты и свалил на койку, достал из-под стола спрятанный там чемоданчик и принялся торопливо натягивать перчатки.

— У тебя из ушей кровь идет, — он повернул на бок ее голову и наклонился: — Слышишь нормально? Голова не кружится?

Ливанская попыталась уклониться — сейчас было не до этого, но мужчина решительно ее удержал, пощелкав у уха пальцами:

— Слышишь?

— Да, только сквозь вату.

Муки кивнул:

— Контузило. Но, раз слышишь, не страшно, жить будешь. Только уши потом обязательно проверь. Давай я пока руку посмотрю.

Он потянул на себя раненую ладонь, но девушка, сцепив от боли зубы, вырвала ее, приподнимаясь на локтях:

— Муки, да плевать! Послушай, там, в больнице, Ясмина! Понимаешь?! Под завалами!

— Шшш, тихо, — он бережно прижал ее к койке, не давая сесть.

От бессильной злобы девушке захотелось выть. Но мужчина сочувственно посмотрел ей в глаза и отрицательно покачал головой:

— Там нет живых.

— Нет, есть! Я же сама видела! Я с ней говорила!

— Дорога перекрыта. В деревню не вернуться, — он резко встал и отвернулся.

— Муки, какого хера здесь происходит?! Ты что?! — девушка крикнула так, что горло разорвало болью, а он продолжал равнодушно набирать шприц.

— Погоди. Полежи спокойно.

— Да пошел ты! Дай мне встать!

Через секунду она почувствовала, как предплечье больно стянул жгут, а потом быстрый укол в вену, после чего тело мгновенно расслабилось. Эмоции отступили, стало легко и где-то даже хорошо, появилось ощущение мерного раскачивания на волнах.

Муки подволок стул, оседлал его и, положив на стол ее руку, начал обкалывать новокаином, но она уколов почти не чувствовала, просто наблюдала за его действиями.

— Лежи пока тихо, сейчас руку обработаю, потом поговорим. — Пару минут он сосредоточенно осматривал ладонь, смывая грязь и кровь, потом чертыхнулся: — Без рентгена боюсь зашивать. Ты от всего привита?

— Что? — после анестетика соображалось туго: — А, да конечно.

Несколько минут Ливанская сквозь поволоку вялости наблюдала, как мужчина накладывает швы. Думалось настолько тяжело, что мысли никак не связывались друг с другом, мозги стали поролоновыми.

— Муки, а почему — ты? Где хирург?

Мужчина глянул на нее исподлобья и буркнул:

— Нет здесь хирурга.

— А наши?

Он не очень сноровисто, но старательно, вязал узлы.

— Наших нет. Их еще днем в Могадишо вывезли. Я не знаю, что там творится. Может, всех эвакуируют. Они, наверное, уже домой летят.

— Муки, а что случилось? — у Ливанской было ощущение, будто она здорово пьяна. Она сама десятки раз ставила пациентам сильные транквилизаторы, но на себе их действие ощущала впервые.

— Аль-Шабааб беснуется. Из Могадишо пару взводов прислали, но так просто порядок не наведешь. Наших с утра вывезли, за ними машина ходила. Все улетели часов пять назад. Тебя потом случайно местные нашли, которые пациентов вытаскивали.

Ливанская замолчала, пытаясь справиться с потоком информации. В голове крутилась мысль о том аборте — имел ли он значение, насколько он подлил масла в огонь.

— А ты почему здесь?

— Я местный, мне не страшно, — он передернул плечами. — Должен же хоть кто-то из врачей остаться. Хотя я мало что могу сделать: у меня ни лекарств, ни инструментов. И потом, я терапевт.

— Муки, я помогу, я хирург.

— Уже нет, — мужчина закончил и решительно поднялся. — Тебя терпели, пока тихо было. Женщине работать вообще харам. А уж тем более после того, что мы с тобой наворотили. Я посажу тебя в самолет и отправлю в Могадишо — сейчас тебе здесь нечего делать.

— Муки, как ты думаешь, это из-за нас? — она с замершим сердцем ждала ответа.

Мужчина пару секунд угрюмо сверлил взглядом свои ноги, потом буркнул:

— Трудно сказать. Может, и нет. А может, если бы мы вели себя тише, то нас бы не тронули. Я не знаю.

Девушка прижала к глазам перебинтованные руки и глухо выдохнула:

— Ясно.

Сквозь действие седативного пробился страх — что же она почувствует, когда сможет связно мыслить? От всего этого можно было сойти с ума.

Сомали, Джамаме — самая нищая и голодная провинция, где нет даже моря, которое бы помогло прокормиться. Здесь часто проносятся эпидемии, свирепствует голод. И здесь, как нигде, сильна власть Аль-Шабааб.

Беспорядки начались в четверг — четвертого декабря, в пять часов утра — со взрыва школы в Джамаме. А дальше все пошло по накатанной. Жестокая террористическая война с собственным народом шла здесь не первый год. Школа в Джамаме, здание городского муниципалитета, больница в поселке. Пока в город подоспели правительственные военнослужащие, провинция уже превратилась в пылающий костер. Местные группировки, моджахеды и войска вступили в ожесточенный конфликт, в котором ни у кого не было союзников.

Европейцам, даже врачам, там было не место. Машина, присланная управителем Джамаме, опоздала всего на двадцать минут. Она подхватила толпящихся у только что взорванного здания европейцев, испачканных и перепуганных. Приедь она чуть раньше, и врачей эвакуировали бы до взрыва. Белые кричали, что там еще остались их люди, требовали начать разбор завалов, но сомалийцы их не слушали. На гербе сомалийского МВД красовался козел, соответственно они себя и вели. Тех, кто был ближе, вывезли, остальных просто бросили. Хотели врачи того или нет, но их увозили — проще было избавиться от набивших оскомину европейцев — их присутствие только сильнее раззадоривало исламистов. Врачи не чтили ислам, одевались не как полагается и не молились в шесть. Они сеяли харам.

Когда Муки закончил промывать и перевязывать ее порезы, Ливанская уже дремала. Она сама не заметила, как уснула. Мужчина собрал инструменты, вышел и бережно прикрыл за собой дверь.

21

5 декабря 2008 года. Пятница. Сомали, район Джамаме. 02.10

— Рита, просыпайся.

Девушка разлепила глаза, не сразу поняв, где находится. В комнате стояла темнота, только мигающая лампочка в углу слабо светилась. Над ней нависал Муки:

— Давай вставай, я отведу тебя в аэропорт.

Голова была чугунная, девушка попыталась подняться на локте, но все поплыло перед глазами:

— А почему ночью?

Ни к чему, чтобы тебя видели. Пошли, раненых увозят в Могадишо, я тебя посажу в самолет.

Они бежали по ночным улицам, стараясь держаться ближе к домам. То и дело мимо пролетали грузовики, ослепляя светом фар. В кузовах, свесив ноги, сидели увешанные оружием боевики. По форме невозможно было отличить, кто это — Аль-Шабааб, местные группировки или правительственные войска. Все они были одинаково разномастно и убого одеты и поголовно вооружены калашами. Грузовики у всех были старые, с давно некрашеными и подбитыми досками бортами. Только раз или два Муки буркнул: «Войска», — видимо, узнав по лицам эфиопов — девушка их не различала.

Каждый раз, когда приближался грузовик, мужчина быстро вжимал ее в тень, закрывая своим телом. Ливанская понимала серьезность ситуации и на рожон тоже не лезла, спрятав волосы под тряпкой.

Бежать по городу было по-настоящему страшно. Местного населения не было, стояла напряженная тишина. А когда ее прерывал скрежет автомобильного двигателя, крики или автоматные очереди, раздающиеся буквально в паре кварталов, по спине прокатывался нервный холодок. От трех наполненных разгоряченными боевиками грузовиков пришлось прятаться, спешно нырнув под кривой железный стол, прибитый к стене. Только когда моджахеды скрылись в переулке, и врачи вылезли из укрытия, Ливанская поняла, где они — на рынке. Ночью он производил удручающее впечатление. Полумрак, тени, слабый свет луны, в котором лотки торговцев выглядели дряхлыми скелетами давно сгнивших животных. Ни громких криков, оглашавших площадь днем, ни горячих споров и ударов по рукам. Тишина. Ночью здесь было жутко.

Добирались едва ли больше получаса, но девушка уже чувствовала, как от слабости подгибаются ноги. Здание аэропорта возвышалось серой бесформенной массой, на которой горели два окна. Муки втолкнул ее в дверь.

Внутри кипела жизнь. Пол сплошь был покрыт сидящими, лежащими, стонущими от боли сомалийцами. В основном, мужчинами, но встречались и женщины, и дети, и старики. Несколько молодых ребят в военной форме, но без оружия, шустро мелькали туда-сюда, вынося раненых за двери. Муки заставил девушку вжаться в угол, туда, где она не будет сильно попадаться на глаза, и тоже побежал к дверям. Там, у самого выхода, стоял молодой сомалиец с тощим личиком и хитрыми бегающими глазками. Врачу он разулыбался, как родному, однако уже через две минуты между ними начался ожесточенный спор. Плутоватого вида торгаш, вероятно, был при аэропорте продавцом билетов, а, увидев, что дело европейца щекотливого свойства, не смог устоять перед искушением поживиться.

Ливанская прислушалась, слов она не разбирала, но смысл разговора поняла — парадоксально, но он просил купить билет.

Парень растасовал перед Муки веер криво нарезанных бумажек, предлагая тому любую на выбор:

— Вахад битака Борама, Бурьо, Харгейса, Афон.[1]

Не то чтобы Муки был против заплатить, но такая вопиющая наглость пробуждала в мужчине чисто сомалийское желание спорить. Врач отмахивался от его билетов — ему не надо было ни в Афон, ни в Бораму, вообще никуда. Он хотел, чтобы сомалиец пропустил одну женщину, и только. Муки для наглядности потряс указательным пальцем перед носом торгаша: «Одну. Одну женщину. В Могадишо. Вот на этом самолете», — он указал на борт. Но продавца нисколько не смущал тот факт, что все самолеты были реквизированы правительством для перевозки раненых. Он настойчиво требовал купить билет. Его не волновали ни раненые, которых, как мешки, переносили через зал аэропорта, ни стрельба на улице. Он хотел, чтобы у него купили билет.

Ливанская глянула в окно и увидела самолет, тот самый, в который так отчаянно хотел посадить ее Муки. Такой старый, что на него страшно было смотреть. Краска на фюзеляже живописно облупилась, создав причудливый леопардовый рисунок из желтого цвета покрытия и проглядывающего металла. Винты на крыльях скорбно смотрели вниз, потускневшими от долгого использования лопастями. Кроме того, он был маленьким. Рассчитанным не больше, чем на десяток пассажиров. И вот в этот самолет на ее глазах заносили десятки раненых. Сквозь распахнутую дверь она отчетливо различала, что людей не сажают, их складывают прямо на пол, друг на друга, одного за другим.

Больные, раненые, истекающие кровью — их даже не осматривали, просто втаскивали наверх и сваливали в кучу, не разбирая, кто жив, кто мертв. Ноздри щекотал запах крови.

— Муки… — Ливанская сделала шаг в сторону и потянула друга за рукав, привлекая его внимание. Мужчина не обернулся, поглощенный спором, и она окликнула громче: — Муки, я не сяду в этот самолет.

Тот обернулся, открыв было рот, чтобы отмахнуться, но столкнулся с холодным решительным взглядом, и замер.

— Я останусь. — Ливанская твердо посмотрела ему в глаза и кивнула на дверь. — Уведи меня отсюда.

Ему понадобилась пара секунд, чтобы справиться с замешательством и загореться гневом:

— Я уговорю его! Мне нужно-то две минуты, и ты улетишь.

— Да не хочу я!

— Подумай, ты из Могадишо сможешь домой улететь, понимаешь?! Домой!

Только сейчас она поняла, что он имел ввиду, велев «потом» проверить уши. Муки рассчитывал, что все закончено, и она уезжает обратно, в Россию.

Девушка устало выдохнула и отрицательно покачала головой.

— Муки, я не хочу никуда лететь. Я хочу спать. Я устала. Мне нужно просто лечь.

В этот момент с улицы раздались ожесточенные крики — шел короткий, но бурный спор. Местный пилот, среднего возраста сомалиец с тощими кривыми ногами, комично торчавшими из шорт, размахивая руками, доказывал, что, если продолжать погрузку, он не взлетит. Парни убеждали: отлично он взлетит, и эта крошка возьмет на борт еще человек двадцать. Обе стороны кипятились и призывали в свидетели Аллаха, но уже через минуту авторитет победил. Дверь в самолет захлопнулась, а пилот, отличавшийся от парней только смешной наклейкой сомалийского аэрофлота на куртке с атрибутикой Британского ВМФ, горделиво выпятив впалую грудь, прошествовал к кабине.

Ливанская и Муки проводили взглядами натужно кряхтящий самолет, а потом мужчина молча подхватил ее под локоть, уводя к дверям.

Сказать «остаюсь» оказалось куда проще, чем сделать — снять комнату было невозможно. Никто бы не принял белую женщину в мужской форме в неспокойное время. С одной стороны, местные жители давно притерпелись к беспорядкам, как-никак война шла уже двадцать лет, но и тревожить лихо никто не хотел.

Муки понял это сразу. Ливанская — чуть погодя, когда они вернулись в город и бежали по спящим улочкам, прячась в переулках от грузовиков. Сначала она думала, что мужчина ведет ее обратно, в то здание, где она очнулась и провела после этого несколько часов. Но, миновав рынок, они неожиданно свернули не направо, а налево.

девушка узнала не сразу, а только когда в полумраке испугалась странных, будто колышущихся теней на доме. Через пару секунд она поняла, что это верблюды, нарисованные на фасаде. Те самые, которые пару недель назад вызвали у нее смех. Сейчас они выглядели достаточно жутко, чтобы напугать.

Добравшись до дома дедка-телефониста, Муки решительно толкнул девушку в полумрак за углом, а сам подбежал к дверям. Колотить пришлось долго. Прошло не меньше десяти минут, прежде чем хозяин хибары с опаской приоткрыл щелку и выглянул наружу.

Поначалу, увидев Муки, старик не проявил ни тени страха. Он радостно подался вперед, тихо лопоча по-своему. Но потом мужчина разъяснил цель своего прихода, и сгорбленный, еле шаркающий дед с удивительной прытью попытался ускользнуть обратно в дом.

этот раз она была уже не «руси» и не «добрий». В провинции поселился страх. Единственным средством, после долгих уговоров заставившим старика изменить своей непреклонности, оказались деньги. Тут покупалось все, даже смелость. Врач посулил сомалийцу награду, обрисовывая ее размер сначала разведенными пальцами, потом двумя руками. Когда стопка воображаемых денег выросла до десяти сантиметров, глаза старика недоверчиво округлились, в них зажегся алчный огонек, и он, коротко и недовольно зыркнув в темноту, туда, где пряталась девушка, наконец кивнул.

И тут же скрылся в доме, будто по забывчивости оставив дверь открытой. А Муки подбежал к Ливанской:

— Все, я договорился. Идем.

Он подхватил девушку под локоть, и она с трудом оторвалась от стены. От усталости, шока и потери крови ее шатало и тошнило, ноги подгибались, и думать она могла только об одном — лечь.

Они, спотыкаясь на цементном полу, прошли через ту комнату, в которой она уже бывала, и, вслед за стариком, нырнули в крошечную дверь в задней стене. Она была такой низкой, что обоим пришлось наклониться, чтобы попасть внутрь. Там стояла какая-никакая мебель, газовый баллон — сомалийская роскошь, кровать и даже ковер на полу.

Старик быстро проковылял через комнату и указал белым на шаткую лестницу. Ливанская на негнущихся ногах тяжело влезла по скрипучим ступенькам, выбралась на пол второго этажа и перевела дух. Следом за ней взобрался хозяин со светильником и махнул рукой, демонстрируя:

— Ууда.[2]

Комната была крошечная, потолок практически касался макушки. Сомалиец жестом указал на продавленную железную койку в углу, на которой были навалены затхлые тряпки и прорванное в нескольких местах одеяло. Едва он брякнул лампу на стол, как Ливанская тут же опустилась на кровать. Сначала садилась с опаской, но сразу днище под ее весом не провалилось, и девушка успокоено легла, тут же закрывая глаза.

Уже сквозь сон она слышала, как старик требовательно теребил Муки, а мужчина что-то отвечал. Из всего разговора она поняла только два слова: «Нукуд, нукуд»[3]. Видимо хозяин не хотел так просто полагаться на обещание и с пустыми руками уходить отказывался, требуя обещанной оплаты за риск. Муки спорил и пытался отложить до завтра, но тот не давал ему прохода до тех пор, пока не выцыганил все, что было в карманах у мужчины. После чего заметно повеселел и довольно зашелестел бумажками, измеряя толщину стопки в пальцах — считать в Сомали мало кто умел. Но это уснувшая девушка уже не услышала.

[1] Вахад битака — один билет до (араб.)

Борама, Бурьо, Харгейса, Афон — относительно крупные населенные пункты.

[2] Ууда. — комната (араб.)

[3] Нукуд, — наличные (араб.)

22

5 декабря 2008 года. Пятница. Москва. Специализированная гимназия № 68. 07:55.

Кирилл влетел в класс почти перед самым звонком и с грохотом бросил на стол рюкзак.

— Ну, что? Мать видела? — Андрей тут же спрыгнул с Маринкиной парты и уставился на приятеля беспокойным взглядом.

— А ты как думаешь?! — Останьев, не поднимая глаз, зло рванул молнию и начал ожесточенно швырять на стол учебники. В то время как Гадетский преспокойно обжимался с Маринкой, мать Кирилла орала так, что плафоны в люстре звенели. И это только цветочки: через пару дней из командировки вернется отец и тогда он получит по-настоящему.

— Черт, Кирыч, прости. Я же не специально, — его искреннее раскаяние Кирилла только раззадорило. Мать, возвращаясь в шесть утра с ночной смены, сразу заметила отсутствие машины, и у нее даже мысли не возникло, что это старое корыто могли угнать. Перед школой Кирилл много успел услышать в свой адрес.

— А ты все делаешь не специально! — парень зло огрызнулся, локтем отпихивая Гадетского от своей парты. — Сначала делаешь, потом прощения просишь. Мне, представляешь, как вломили?! Тебе хорошо, тебе ничего не будет — кому ты нужен, беспризорник! А мой отец…

Он прикусил язык, но было поздно — Гадетский сжал кулаки.

Но свары не вышло, тут же от дверей послышался грозный окрик:

— У вас что происходит?!

И парни под взглядом вошедшей учительницы примолкли, замерев у своих парт.

Весь урок Останьев переживал — извиняться или нет. С одной стороны, стыдно. Мать с детства вдалбливала: нельзя говорить больным о том, что они больные, а сиротам тыкать в лицо их сиротством. С другой — подумает ведь, что струсил. Андрей обязательно так подумает, у него мозги по-другому не работают.

Гадетский же сдвоенную алгебру просидел прямо, будто лом проглотил, не сводя глаз с доски. А потом сорвался и прогулял остальные уроки.

Москва. Ленинский проспект. 10:31

Андрей бегом взлетел на пятнадцатый этаж — стоя в лифте, был шанс передумать. Прошелся глазами по номерам квартир и решительно нажал на звонок. Раздалась визгливая трель, послышались шаги, скрип, и дверь открыла полная смуглая женщина лет под пятьдесят.

Парень резко втянул в себя воздух и выпалил на одном дыхании:

— Вероника Петровна, здравствуйте, меня зовут Андрей Гадетский. Я друг Кирилла. Это я разбил машину.

Пару секунд мать Останьева смотрела на парня с удивлением, потом сделала шаг назад, пропуская в квартиру. Придирчиво проследила, как он снял потертые кеды и махнула рукой, указав на дверь комнаты.

Квартира Останьевых была красивая, уютная. Андрей в таких никогда не жил. Тут была куча каких-то домашних мелочей, сувениров, поделок, памяток. Дальнюю стену зала иконостасом покрывали фотографии. Их было несметное количество. Врачи, палаточный госпиталь, виды пустыни, пальмы, верблюды. Старший Останьев, еще молодой и без пивного брюшка, на изображениях улыбался, обнимаясь с разными людьми в хирургических пижамах, больничных халатах и даже галабеях[1].

— Это Сергей Вячеславович, отец Кирилла.

Парень и не заметил, как замер перед стеной, прикипев к ней взглядом, а Вероника Петровна бесшумно подошла сзади.

— А, да, я знаю, — он, не оборачиваясь, кивнул.

— Ты уроки прогуливаешь? — мать Останьева снисходительно улыбнулась.

Парень пожал плечами, не отрывая взгляда от фотографий:

— Да, но это не важно, я отработаю, — и убеждающе посмотрел в глаза: — Не наказывайте Кирилла за машину, ее сделают послезавтра, честно.

Та поджала уголки губ, чтобы не улыбнуться.

— Интересуешься? — и кивнула на фотографии.

— Да, — он уставился на стену и задумчиво склонил голову на бок, — в Москве полно врачей, — вдруг резко обернулся, вскинув на женщину горящий взгляд: — А как люди попадают туда? Почему едут?

[1] Галабея — длинная просторная рубаха до пят c широкими рукавами, без воротника — основная одежда в арабских странах.

23

5 декабря 2008 года. Пятница. Сомали, район Джамаме. 06:20.

— Халиб, саамах, батата![1]

Утро для Ливанской началось с визгливого крика старика, просунувшего в люк в полу голову, а заодно и большую глиняную плошку со снедью. Оказывается, вчера Муки договорился и о питании тоже. Девушка пошевелилась было, чтобы встать и забрать тарелку, но тело отозвалось тупой болью в каждой клетке и острой резью в руке и шее.

Муки проснулся и сел. Странно было видеть интеллигентного, европейского доктора, лежащего, скорчившись на полу на грязных разноцветных тряпках. Но мужчина, будто не замечая этого, встал на корточки, нацепил на нос очки и принял у старика блюдо, а потом кувшин.

Тот недовольно кинул взгляд на девушку, средоточие зла: именно она несла с собой опасность. Для хозяина то, что мужчина и женщина ночевали в одной комнате, само по себе уже был страшный несмываемый харам. Поэтому, едва сунув плошку, он тут же скрылся в люке, напоследок недовольно шарахнув по полу его крышкой.

Муки заглянул в миску, приподняв кусок плоской, не первой свежести лепешки. Девушка с трудом заставила себя сесть на кровати и расправить плечи.

— Ты как?

— Хреново. Болит все.

— На, поешь, — он протянул кувшин и кусок хлеба. — Я тоже быстренько поем и пойду. Остальное тебе оставлю.

Ливанская сначала лениво, без особого желания, глотнула молока. Оно было теплое, с очень странным привкусом.

— Верблюжье, — Муки ответил прежде, чем она спросила и, сунув в рот картошку, принялся жевать. Еда была мерзкая, несвежая и несоленая. Но когда ты так голоден, это просто не ощущается. Кроме того, старик постарался: за такую плату он принес и картошки, и даже рыбы. Хотя обычно сомалийцы питались одними кашами и лепешками, считая большую часть пищи не халяль — нечистой.

— Ты, если что понадобится, кричи ему. Я столько заплатить пообещал, что он не посмеет вякнуть, — врач жадно заталкивал в рот еду.

— Ладно, — после нескольких глотков в девушке проснулся аппетит. В последний раз она ела больше суток назад. Ливанская несколько минут сосредоточенно давилась едой, прежде чем спросила: — А ты куда собрался?

Мужчина кивнул на окно, выходящее в город:

— Слышишь же, стреляют. Раненых наверняка куча. Хоть чем-то помогу.

Девушка хотела было возразить, но промолчала. Ей легче смотреть на то, что здесь творится, она всего лишь приезжая. А для Муки это свой народ. Поэтому она только молча кивнула, а, поев, снова легла спать.

21 декабря 2008 года. Воскресенье. Сомали, район Джамаме.

Стрельба прекратилась на четвертые сутки. Город все так же был запружен боевиками, но вооруженные стычки больше не повторялись. Хотя жители еще долго не могли поверить, что все позади, и продолжали жаться по своим хибарам. Лишь через две недели город постепенно стал оживать, а Ливанская начала слышать в окно голоса, крики, блеяние выпущенных на улицу коз, а потом и визг детей. Казалось, жизнь Джамаме медленно возвращается в привычное русло.

Все это время она не выходила из дома и даже не спускалась с чердака. Для естественных нужд старик притащил старое проржавевшее ведро. Ходить в него было мерзко и унизительно, но Муки предпочитал вынести его, нежели позволить ей выйти на улицу хотя бы ночью.

Сам Муки убегал рано утром и появлялся уже затемно, нервный, грязный, с новостями и скудными медикаментами. К счастью, того, чего она боялась больше всего, не случилось. Едва Ливанская отошла от шока, как ее неотвязно начала преследовать мысль: что если рука потеряла чувствительность? Они не делали рентген, даже толком не смогли осмотреть. Возможно, были повреждены связки и сухожилия, тогда она потеряет ловкость и больше не сможет двигать пальцами достаточно чутко. При одной мысли об этом по спине растекался противный липкий холодок. Но пронесло. Через пять дней, когда отек спал, она наконец убедилась, что ей странным образом повезло. Чувствительность не была нарушена, штырь прошел ровнехонько между второй и третьей пястными костями. Шрамы по окончании заживления обещали выглядеть жутко, но ее это не трогало.

Все то время, что она провела в вынужденном бездействии, Ливанская спала. Удивительно, как может организм столько спать, но девушка умудрялась, открыв глаза утром и получив несколько уколов и перевязку от Муки, снова проснуться только днем. Когда хозяин-сомалиец, не стуча, открывал люк в полу и, хмуро буркнув дежурное: «Халиб, саамах, батата!» — оставлял снедь на полу и исчезал, будто боялся на дольше задерживаться в одной комнате с белой женщиной. Она однажды пыталась заговорить с ним, но он сбежал, как от прокаженной. Больше Ливанская не экспериментировала, предпочитая не нарушать установившийся статус-кво.

Во сне ее часто мучили кошмары. Никогда прежде, даже в детстве, страшные сны не снились ей с такой пугающей регулярностью. Снилась Ясмина с переломанными ногами и Сэм с раздробленным черепом, сидящий рядом с ней за бараками и как ни в чем не бывало гладящий ее по плечу. Снился тот мальчик, которого она оперировала перед взрывом и мертвые пациенты, разбросанные по палате. Просыпалась она, тяжело дыша, мокрая и дрожащая, и, прежде чем снова забыться, долго приходила в себя. Чтобы, спустя пару часов, опять проснуться в холодном поту.

Ночью воздух в комнате буквально гудел от заполнявшего комнату жужжания насекомых. Днем их сменял нестерпимый зной. Ливанская лежала, покрываясь липким вонючим потом, и мечтала о ванне. Само это слово уже вспоминалось как-то с трудом. А между тем, где-то в мире существовали ванны — большие восхитительно-белые сосуды, наполненные теплой, чистой, сладко-пахнущей водой, от одного прикосновения к которой по телу бежали мурашки. Сейчас, глядя на свою туго перебинтованную ладонь с пропитавшей повязки сукровицей, на грязные, покрытые синяками, ссадинами и порезами ноги, на пропитанную потом мужскую одежду, небритые подмышки, спутанные выгоревшие волосы, она уже с трудом представляла себе, что значит помыться.

Ела Ливанская, сидя на полу, по-турецки поджав ноги, и без особого аппетита. Но пока еда была, нужно было есть. И спать.

Окончание кошмара ознаменовал телефонный звонок. Настоящий, дребезжащий, какой-то очень советский телефонный звонок, раздавшийся на первом этаже. Во время беспорядков первым делом была перерезана телефонная линия, ведущая в Джамаме, и ее восстановление было будто восстановлением нормальной жизни.

Ночью Муки звонил в Могадишо.

Врачи не уехали. Ни одни человек из Красного Креста, из тех, с кем они работали на протяжении двух месяцев, никто не уехал. Все они оставались в Сомали, в гостинице Могадишо, и ждали, когда провинция успокоится.

Казалось, жизнь дала им второй шанс. Услышав, что свои вернутся, Ливанская горячо выдохнула, горло сдавило. Даже сказать толком ничего не смогла, просто легла и отвернулась к стене. Такие вещи нужно переживать одной, это ни с кем не разделишь.

[1] Халиб, саамах, батата — молоко, рыба, картофель (араб.)

24

23 декабря 2008 года. Вторник. Сомали, район Джамаме. 14:30.

Тяжелее всего дались последние два дня. Если раньше у нее спокойно получалось сутками спать, не чувствуя интереса к бодрствованию, то теперь Ливанская, будто выспавшись на месяцы вперед, не могла сомкнуть глаз. День тянулся как неделя. Она металась по комнате, маясь от скуки и нетерпения, и не зная, куда себя деть.

Только во вторник Муки прибежал из города не вечером, как обычно, а днем, и притащил ей старый, но чистенький хиджаб блекло-серого цвета. На этот раз даже спорить ей в голову не пришло. Ливанская сбросила куртку и натянула балахон поверх своей одежды, уже привычно-ловко закрутив и зашпилив вокруг лица платок.

Со стариком простились без сожалений. У дверей Муки сунул хозяину еще пачку ассигнаций — он предусмотрительно не оплачивал всего сразу, опасаясь, что, едва получив деньги, тот либо выкинет девушку, либо сдаст исламистам. Солгать белым — не харам. Старик, получив плату, расплылся в счастливой улыбке, долго и самозабвенно благодаря доктора. А потом крикнул в спину девушке:

— Маа саляма, руси[1]. Добрий народ.

Обернувшись, Ливанская увидела чистую улыбку, невинные глаза, полные любви к «доброму русскому народу», и передернулась.

На этот раз шли открыто. Девушка по мусульманскому обычаю двигалась не рядом с мужчиной, а чуть позади. Хотя беспорядки и закончились, страх из сознания так быстро уйти не мог.

А город тем временем жил своей обычной жизнью. Мимо сновали местные мужчины, к стенам жались женщины в длинных черных одеяниях, серыми мышками проскальзывая через улицу и снова исчезая в домах. В пыльных переулках голые черные детишки играли с тощими рогатыми козами. Уже ничто не напоминало о кошмаре, творившемся тут несколько дней назад.

Базар снова кипел. Ливанская с удивлением смотрела по сторонам. Бесшабашные веселые фаталисты — всего неделю назад их убивали, как скот, у порогов собственных домов. На улицах стреляли, сновали грузовики, полные вооруженных до зубов боевиков. Смерть ходила рядом, каждый из них мог погибнуть в любую минуту. Но то было вчера. А сегодня новый день, и сомалийцы с радостными улыбками высыпали на улицу торговать, громким ором навязывая свой нехитрый товар. Жизнь продолжалась.

Этот народ обладал поразительной жизненной стойкостью. И Ливанская, с восхищением глядя на них, влюблялась в кипящую жизнь.

— Муки, — девушка схватила мужчину за рукав и крикнула, стараясь перекричать царящий кругом гвалт, — я хочу пить! Купи мне сок.

Мужчина удивленно обернулся, смотрел на нее пару секунд, а потом, растерянно поправив очки на переносице, пожал плечами. А она будто заражалась этим веселым фатализмом. Хватит страха! С нее довольно было смерти, кошмаров и крови. Хотелось жить. И раз сегодня, сейчас, вот в эту минуту, не стреляют — значит, все отлично.

Всего месяц назад она опасалась пить из этого стакана, потому что он грязный. Теперь жадно глотала сладкий, с пряным послевкусием, сок и с наслаждением вдыхала терпкий аромат специй, приносимый ветром от соседней лавки.

Здание, в которое стаскивали раненых, и в котором Ливанская очнулась две недели назад, оказалось всего лишь местным овощным складом. И хотя он пустовал уже несколько лет, тут до сих пор стоял тошнотворный гнилостный душок порченых продуктов. И теперь, когда пол больше не был завален окровавленными людьми, и в воздухе не висел запах железа и испражнений, он явственно почувствовался.

Врачи, только что прилетевшие из Могадишо, потерянно жались к стенам, то и дело оглядывались, будто опасались, что из-за угла по ним начнут стрелять. И говорили боязливым полушепотом.

Лисото за две недели будто постарел, сгорбился и, кажется, чувствовал себя еще более неуверенно. Зато Додди, со свойственной ему легкомысленностью, говорил громче остальных, то и дело тыча пальцем на улицу. Лаборант Иванов, с которым Ливанскаяобщалась меньше, чем с остальными, переминался с ноги на ногу и так отчаянно прижимал к себе медицинскую сумку, будто собирался отдать за нее жизнь.

Первой их увидела Сюзон. Женщина обернулась, тихо вскрикнула и, прежде чем остальные успели понять, что происходит, кинулась к ним бегом, попеременно крича то на арабском, то на французском. Пока она несколько секунд обнимала Муки, не переставая причитать и обливаться слезами, все деликатно отвернулись. Потом француженка с такой же пылкостью сжала в объятиях и Ливанскую. Не привыкшая к бурным эмоциям, девушка растерянно замерла, а потом неуверенно положила руки на талию Сюзон, слушая ее восторженный, еле внятный лепет.

Мужчины отнеслись к встрече спокойнее, и все же момент оказался куда более эмоциональным, чем рассчитывала Ливанская. До того она не осознавала, что за какие-то два месяца связи с этими людьми стали такими прочными, каких у нее не возникло за три с лишним года работы в московской больнице. Здесь все было по-другому.

Спустя полчаса грузовик с медперсоналом медленно полз по улочкам, покидая город. Эта поездка была и похожа, и не похожа на ее первый путь в поселок. Такой же грузовик, кузов, пыль. Так же люди сидели на полу, прижимая к себе битком набитые сумки. Но в тот раз все было впервые, она ехала, полная надежд и любопытства. Теперь ее пробирал страх. Почему-то, пока не села в кузов, Ливанская не задумывалась о том, что увидит в поселке: ни о разрушенной больнице, ни о теле Ясмины.

До того она не интересовалась, да и не у кого было спросить, что сталось с ним. Теперь же с ужасом поняла: через несколько часов ей предстоит это узнать. Ливанская не знала, что делают с белыми, погибшими в Сомали: отправляют ли тела на родину или хоронят здесь.

При мысли о том, что Ясмина до сих пор лежит там, под завалами, к горлу подкатывала тошнота. Странно, но о теле Сэма и о пациентах она почти не думала. Наверное, потому что они все были уже мертвы, когда встретились ей под завалами. А Ясмина… Ясмина была жива, и Ливанская говорила с ней. Девушка обещала, что приведет помощь. Она обещала ее спасти.

Всю дорогу Ливанская молчала, ожесточенно вцепившись пальцами в борт грузовика, и напряженно вглядывалась вдаль.

[1] Маа саляма — До свидания (араб.)

25

Сомали. Деревня. 22:00

До деревни они добрались уже в сумерках. Едва заслышав тарахтение двигателя, местные жители высыпали из своих хижин. Грузовик полз по колдобистой улочке, а с двух сторон дороги стояло все население деревни — от малых детей до глубоких старцев. Они молча жались к стенам своих домов, не спуская глаз с сидящих в кузове белых. Трудно было сказать, рады ли сомалийцы их возвращению, но в их больших доверчивых глазах застыло любопытство.

Грузовик, чадя выхлопами, остановился на том месте, где раньше была больница. Жители деревни молчаливой процессией последовали за машиной и выстроились в сплошную черную шеренгу.

Ливанская с замиранием сердца поднялась на ноги.

Сначала она подумала, что сходит с ума. Вместо обширных развалин из земли торчал обугленный остов да две задние стены. Остальное было расчищено практически до земли.

Предприимчивые сомалийцы за каких-то две недели растащили больницу по камешку. В конце улицы строился новый ариш[1] — прямо посреди дороги были навалены блоки, вывороченные взрывом из стен госпиталя. У дома напротив появился козырек над входом — из приколоченной к стене, слегка покореженной железной каталки.

Двое детишек на улице играли со скрученным в дугу фонендоскопом и шлангом от ИВЛ.

Увидев все это, девушка покрылась холодным липким потом. Больницы не было, развалин не было. И Ясмины тоже не было. Неизвестно, что хуже — своими руками вытаскивать разлагающееся тело или вообще не узнать, что с ним сталось.

Наверное, об этом сейчас думали все. Муки, едва спрыгнув с грузовика, церемонно направился в центр образованного местными полукруга и важно поздоровался со старейшиной. Пожилому сомалийцу в красной кепке, надвинутой на глаза, такое обращение было лестно. Разговаривали они долго. Со всевозможными расшаркиваниями и уверением друг друга в полнейшем доверии и дружелюбии. А потом мужчины пожали друг другу руки, и Муки подал врачам знак выгружаться.

Ясмину, чтущую Аллаха мусульманку, носящую хиджаб, не работавшую по пятницам и молящуюся согласно законам ислама, здесь считали почти своей. И похоронили, никого не спросив. Сами, на местном деревенском кладбище. По мусульманскому обычаю. А заодно и Сэма, но в отдалении, не путая его могилу с захоронениями правоверных.

Неизвестно, что бы сказали по этому поводу погибшие врачи, но вряд ли они стали бы возражать. Ясмина столько лет прожила с этими людьми, что других близких у нее не осталось. А Сэм, слишком рассудительный и атеистичный, не стал бы беспокоиться о том, где будет погребено его тело после смерти.

С этого дня они перестали числиться в списках пропавших безвести и официально были признаны погибшими.

Раньше Ливанская смотрела на погребальные камни и не замечала в них никакой разницы. Все они казались ей одинаковыми, похожими, стоящими в странной сумбурной манере. И спрашивала у Муки, как местные узнают среди сотен камней свой, тот, под которым похоронен муж, брат или отец.

Теперь она понимала. Вот он — грязно-серый, с мутной блеклой полосой по левому краю и выщербленным куском сбоку. Неприметный и простой, как сама Ясмина. А вон там наискосок чисто-чисто белый и чуть блестящий на солнце, высокий и угловатый — это Сэма. Позже Муки звонил в Швецию из Джамаме, говорил с его матерью. Родственники не пожелали тревожить его останки, решив оставить родного человека там, где он погиб и нашел упокоение.

А эти камни, их цвет, форма, расположение запечатлелись в памяти навсегда. И уже странно было представить, что их можно перепутать или не узнать.

В бараке все было покрыто пылью. За две недели помещение совершенно потеряло жилой вид. И было разграблено.

Врачи все поняли, едва открыв дверь. Комната отдыха превратилась в свалку. Телевизор — их самую большую ценность — украли, и, пусть он кроме Аль-Джазира ничего не показывал, но создавал ощущение причастности к цивилизации. Два стула и диван тоже пропали.

Кто это сделал, было уже не выяснить. То ли пролетавшие мимо боевики, воины Аллаха (обокрасть неверных — дело богоугодное), то ли сами посельчане. Местные ни за что не сознались бы — бесполезно даже спрашивать. Староста сделает честные глаза и с праведным негодованием возопит, что белые клевещут на его народ. А если исламисты, то тем более ничего не скажут, деревенские их слишком боятся. Да, в общем, было уже и не важно.

Ливанская прошлась по комнате, под ногами хрустели тарелки. Поваленный стеллаж был пуст — значит, скорее всего, барак разгромили исламисты — они же сожгли книги. Все-таки было приятно сознавать, что это не местные. Или, по крайней мере, не только они.

Присев на корточки, Ливанская подняла кружку с красными маками — у нее больше не было ручки и днище пересекала длинная трещина.

В комнатах было то же самое, у многих пропали вещи. Что-то было поломано, что-то украдено. Сюзон тихо заплакала, уткнувшись носом в косяк. Ливанская сначала посмотрела на нее с немым недоумением и только потом узнала — там, в комнате, были дорогие ей вещи — фотографии. Перед эвакуацией врачи не успели зайти в барак, и все личное осталось в нем.

Сама Ливанская спокойно покрутила в руках ремень, оторванный от ее рюкзака, и бросила его в мусор. У нее не было вещей, из-за которых стоило бы расстраиваться.

— Проклятые скоты! — посреди зала стоял разъяренный Лисото — с резиновым шлангом в руках. Хирург обескураженно обернулся к коллегам и беспомощно пожал плечами: — Газовые баллоны сперли.

Он посмотрел на шланг, будто не понимая что это, а потом бросил его на пол.

— Вот шикарно! — Додди взмахнул руками. — Даже чаю не попьешь. Ублюдки! Да это же они все разнесли! Вот только дотянем до завтра — и к чертовой матери эту деревню!

— Мы должны остаться, — голос Сюзон был тихим, бесцветным. Но обернулись на него все. Кто-то с удивлением, как Додди, кто-то растерянно, как Лисото. А через секунду ее поддержала Ливанская:

— Сюзон права. Мы должны остаться на этом месте. Местные знают, где больница, и приходят сюда. И будут приходить. Они же кочевники — привыкли ходить туда, куда знают дорогу. Это наша работа. Муки, нам реально найти новое здание?

Все бетонные дома, которые стояли в центре поселения, оставили русские. Когда они пришли в Сомали, то принялись строить школы и больницы. Местную школу давно закрыли исламисты — ни к чему правоверным мусульманам читать и считать. А в больницу заселился Красный Крест. Но даже притом, что здание школы пустовало, получить его было бы проблемой. Как, у кого его нужно покупать? Было непонятно даже, принадлежит ли оно государству или деревне. Да и какому государству, если правительство есть только в Могадишо?

Мужчина сконфуженно поправил на носу очки.

— Рита, ты понимаешь…

— Муки, ты тут единственный, кто может внятно с ними разговаривать. Мы с тобой тоже отличились, нам и расхлебывать.

Но ее неожиданно резко прервал Лисото:

— Не надо, — мужчина покачал головой, не дав поднять щекотливую тему. — Никто ни в чем не виноват. Вы с Сюзон правы, завтра мы попытаемся поговорить насчет здания. Сегодня все устали, — Лисото обвел взглядом комнату, — так что давайте просто отдохнем.

Он успокаивающе посмотрел на Ливанскую, и она согласно кивнула:

— Пойду приберу в комнате.

Вслед за ней разбрелись и остальные, тихо переговариваясь между собой.

Врачи не могли уняться до трех часов ночи, пока не выбросили все побитое и поломанное и не вымели начисто пол. Сейчас самым важным казалось привести помещение в жилой вид. Будто утвердиться здесь. Доказать, что они вернулись.

[1] Ариш — саманная хижина.

26

28 декабря 2008 года. Воскресенье. Сомали. Деревня. 14:20.

Следующие несколько дней прошли бестолково, суматошно и ознаменовались только двумя глобальными событиями.

Во-первых, пришли местные. Как, откуда они узнали, что белые вернулись? Сомалийцы, жившие выпасом коз и верблюдов, беспрестанно кочевали. Из верблюжьих шкур и колючих веток акации возводили в сухой жаркой пустыне похожие на юрты хижины и оставались на месте до тех пор, пока не заканчивался корм для скота. Потом снимались и шли дальше. У них не было телефонов, не было машин, они не умели даже читать. Но каким-то непостижимым образом они узнали. И утром, когда Ливанская открыла глаза и вышла на крыльцо, она ошеломленно уставилась на дорогу, на которой, как ни в чем не бывало, весело переговариваясь, расположилась длинная очередь. Только сидели они не у лежащей в руинах больницы, а у дверей барака, в котором ночевали врачи. И девушка, опустив глаза, столкнулась взглядом с чистыми радостными глазами пожилого сомалийца, устроившегося прямо у ее ног и смотрящего на девушку с доверчивой детской улыбкой. В этой бесконечной очереди он был первым и гордился этим фактом чрезвычайно.

А, во-вторых, было куплено здание. Торг шел пол дня. Муки только к ночи выбрался из самого большого ариша и церемонно попрощался со старейшиной. Лисото важно стоял рядом, украдкой вытирая пот с покрасневшего лица.

Переговоры прошли успешно: за символическую плату в размере сумки местных денег старейшина деревни продал им не принадлежащее ему здание, и все остались довольны.

Однако при осмотре оказалась, что новое приобретение не очень и ново. Распахнутая дверь упала внутрь, распугав нескольких коз, которые в панике заметались, врезаясь в стены и друг в друга — вряд ли на свете существовали животные любопытнее и глупее. Крыши у дома не было, над ними радостно светило солнце. Под ногами был земляной, усеянный козьими шариками пол. Стояла затхлая удушливая вонь.

После недолгих раздумий было решено, что врачи осилят ремонт. И на следующее же утро Муки отправился в Могадишо.

На то, чтобы съездить в столицу за обещанными старосте деньгами, у него ушло четыре дня. Он вернулся, когда остальные уже начали ощутимо нервничать, то и дело поглядывая на дорогу. Приехал с помпой, на старом дребезжащем джипе, который с грохотом пронесся по улице, подняв стену пыли.

Встречать машину высыпали не только врачи, но и почти все население деревни. Тут было мало новостей и развлечений, и каждый приезд транспорта воспринимался как захватывающее представление.

Мужчина, радостно улыбаясь, вывалился из джипа — на его коленях громоздился телевизор. Небольшой и допотопный, но он обещал снова принести в деревню мерное успокаивающее жужжание Аль-Джазира. Задние сиденья машины были завалены покупками по самую крышу. Он привез такие вещи, которых поблизости от деревни было не купить: зубные щетки и пасту, настоящую посуду и эмалированный чайник, газовые баллоны, кое-что из одежды, ручки, бумагу, крупы. Бензин для электрогенератора. Целый воз необходимых бытовых вещей, без которых немыслимо было прожить долго. А еще газеты. И письма.

Сомали. Деревня. 22:20.

Ливанская сидела на кровати Муки и Сюзон, по-турецки поджав ноги, и с любопытством заглядывала в спортивную сумку. Никогда в жизни она не видела столько денег сразу, разве что в кино. Она доставала одну стопку за другой, раскладывая их по кровати. Пачки были «аккуратно» скручены порванными и связанными резинками, почти все купюры оказались старыми, а некоторые выглядели так, будто обгорели. Муки обменял на сомалийские шиллинги почти три тысячи долларов — невиданная в этих местах сумма.

— Тут купюра фальшивая, — девушка обеспокоенно подняла на него глаза. — Давай сожжем, пока никто не заметил.

— Да в этой сумке две трети купюр фальшивые.

— В смысле?

— А в Сомали вообще фальшивых денег больше, чем настоящих, — мужчина беспечно пожал плечами.

Девушка еще раз посмотрела на банкноту — она была другого цвета, темная и тусклая. И даже рисунок был слегка сдвинут вбок. Ливанская недоверчиво покрутила ее в руках.

— Хочешь сказать, можно купить принтер и стать миллионером?

Муки ее наивность искренне развеселила и он расхохотался, шлепнув себя ладонями по коленям.

— Вот уж нет. Здесь бумага стоит дороже, чем эти деньги.

Ливанская рассмеялась, а мужчина, напротив, резко посерьезнел.

— Я тебе привез кое-что, — врач сжимал в руках заклеенный скотчем пакет. Он топтался на месте, не зная, как начать, а потом просто протянул его девушке.

— Это что? — та, почувствовав его напряжение, раскрыла сверток и заглянула внутрь. Упаковки, флаконы, десятки контейнеров с таблетками.

Муки опустил голову, на секунду замолчал, а потом посмотрел ей в глаза:

— Знаю, это устарело, но все же лучше, чем ничего.

Она поперхнулась своим смехом. Большую часть этих препаратов Ливанская видела впервые в жизни, но знала, для чего они.

— Это от СПИДа? — Ливанская почувствовала, как дрогнули пальцы, державшие пакет, но постаралась не подать виду.

— Тройной коктейль и гепатопротектор[1], он английский, но похож на Урсосан[2]. Я достал в Могадишо. Большие деньги отдал.

Ливанская хотела поблагодарить, но горло неожиданно свело спазмом. Она замолчала на полуслове, а потом глухо выдавила:

— Думаешь, я могла заразиться?

Муки опустил глаза, разглядывая свои руки и стараясь не встречаться с ней взглядом:

— У тебя были открытые раны — ладонь, локоть. Ты же сама говорила, что в больнице пачкалась в крови, когда выбиралась. Лучше перестраховаться. Когда будет возможность, я съезжу в Могадишо, сделаем анализ, а потом повторим через полгода.

Девушка постаралась сдержать вздох, стиснула зубы и начала выкладывать из пакета упаковки. Муки придвинулся ближе:

— Гепатопротектор утром и вечером, остальные — по часам. Вот, я тебе записал, — мужчина покопался в кармане и выудил вчетверо сложенный листок бумаги. — Знаю, уже поздновато начинать, но это ничего. Главное, не пропускай.

Ливанская только кивнула, стараясь не поднимать глаз. Ей было не по себе.

[1] Гепатопротекторы (от лат. hepar — печень и protecto — защищать) — собирательное название лекарственных препаратов, положительно влияющих на функцию печени.

[2] Урсосан — лекарственное средство из группы гепатопротекторов.

27

29 декабря 2008 года. Понедельник. Сомали. Деревня. 12:20.

— Нам надо разделиться, — Лисото весь покрылся испариной и выглядел еще более усталым, чем обычно. Инструментов не было, материалов не было, рабочих рук не хватало, и, что хуже всего, полностью отсутствовал опыт. Самым сведущим в деле строительства оказался Василенко, лет двадцать назад строивший дачу теще. Муки брался, конечно, съездить в Джамаме и привезти все необходимое, но что им нужно, врачи и сами толком не знали. В мелких поселениях Сомали строили в основном саманные хижины, благо, глины было навалом, но этой техникой они не владели.

За то время, что больница не работала, количество пациентов не то что не уменьшилось, даже увеличилось. Врачи из старых досок сколотили косые перегородки в комнате отдыха, а прибив к ним простыни, имитировали отдельные смотровые. Жилой барак превратился в настоящий полевой госпиталь.

Теперь даже собраться всем вместе оказалось негде, но времени об этом сожалеть не было — весь день врачи занимались с пациентами, а ночью падали без сил по своим комнатам. Ели там же — уже готовую пищу, которую за мизерную плату приносили женщины из деревни. На вкус она полностью соответствовала своей цене.

Теперь кому-то предстояло остаться на осмотре, а кому-то уйти на стройку. Естественно, оставалась Сюзон — женщина, и Иванов — незаменимый лаборант. С хирургами вышло сложнее, но Ливанская сама приняла решение:

— Константин Аркадьевич, на приеме останетесь вы.

Мужчина сконфуженно покраснел, но она не дала ему возразить:

— У вас и опыт, и знания. Я — ассистент, значит, мне место на стройке.

— Но ведь вы женщина, и… — Лисото стушевался.

— А вы старший хирург. Чтобы таскать мешки с глиной, большого опыта не надо.

Додди хохотнул, Ливанская тоже усмехнулась. Константин Аркадьевич еще посомневался с минуту, а потом поправил на носу очки:

— Ну, раз вы так решили. Тогда остаются Сюзон, Олег, Евгений Анатольевич и я.

Василенко согласно кивнул — из двух терапевтов моложе был Муки, ему и идти на стройку.

31 декабря 2008 года. Среда. Сомали. Деревня. 23:55.

В Сомали быстро терялся счет времени. Местные знали только один день недели — пятницу — день, когда нельзя работать. Врачи же трудились без выходных и очень быстро забывали не только день недели, число, но и месяц.

Вспомнил Муки. Причем заранее. Вернувшись из Могадишо, он не распаковал одну из сумок, а спрятал ее у себя в комнате.

Конечно, шампанского ему достать не удалось. Зато он привез конфеты — настоящие, сладкие, из шоколада, воздушного риса и орехов. И подарки — для всех.

Местные были страшно недовольны. Они не понимали, почему вдруг больница закрылась на два часа раньше. Обычно врачи прекращали работу, только когда темнота на улице становилась совсем уж непроглядной.

Но в этот день Лисото и Василенко безапелляционно выставили последних сомалийцев и захлопнули двери. И пусть они были оторваны от дома и родных, от традиций и культуры, но даже здесь врачи имели право на праздник. А так как большинство были выходцами из бывшего СССР, то и праздновали русский Новый год.

В Сомали он не пах мандаринами и елкой, не было шампанского и игрушек. Не было даже снега. Но встречали его как первый Новый год в жизни.

Дед Мороз-Муки привязал к подбородку диковатую бороду из разорванных в лоскуты перчаток и приготовил терпкий пряный настой на травах и цветах, в который щедро плеснул своего самогона, так что, при желании, его вполне можно было считать коктейлем. Женщины разложили на столе привезенную из столицы снедь: мясо, сыр, соленую рыбу — «нечистые» продукты, которые невозможно было достать в Джамаме.

А потом Муки выволок из спальни сумку с подарками. Покупались они на деньги Красного Креста, так что вполне могли считаться общими — подарками всем и ото всех.

Простые бытовые мелочи, но радовались им несказанно. Флакон духов для Сюзон, журналы для Додди, потрепанные шахматы для Василенко — просто поразительно, как ему удалось раздобыть все эти вещи.

Ливанская в свою очередь приняла от Муки завязанный бечевкой пакет. Открыла. Заглянула. Не поверила своим глазам и заглянула еще раз.

Джинсы — настоящие, темно-синие, с желтой прострочкой.

— Ты только не считай, что я смирился, — мужчина смущенно улыбнулся, блеснув глазами за стеклами очков.

Споры из-за хиджаба все еще продолжались, просто с разной степенью интенсивности, и трудно было представить, что он отступится. Ливанская улыбнулась:

— Не буду, — она сделала шаг вперед и порывисто обняла растерявшегося мужчину. Тот от неожиданности помедлил пару секунд, а потом рассмеялся, и стиснул ее до боли в ребрах.

Сказать, что врачи перепились — это не сказать ничего. То ли настойка Муки оказалась ядреней, чем ожидалось, то ли усталые люди просто стремились на некоторое время отключить сознание. Им не нужна была музыка, чтобы танцевать, и известные всем мелодии, чтобы петь. Барак белых так шумел, что даже местные притихли и попрятались по своим аришам.

— Давай выйдем, а то я сейчас упаду, — Ливанская схватила Муки за рукав, едва удержавшись на ногах, и махнула рукой на дверь.

На улице было темно и холодно. Мужчина помог ей усесться у стены барака и пристроился рядом. В отличие от пары листиков ката, спиртное не оказало на него заметного воздействия.

— У меня такое ощущение, что вас двое, — девушка растрепала волосы и засмеялась.

Муки сдержанно улыбнулся:

— Да, тебе точно хватит.

— Сейчас протрезвею, — она глубоко вдохнула. Странный здесь был воздух. Тягучий, чистый, будто сладковатый. Девушка прикрыла глаза и расслабилась.

Из барака продолжал доноситься гвалт. Ей не нужно было оборачиваться, чтобы знать, что там происходит. Додди плясал на столе и, широко размахивая руками, зазывал местных, попеременно называя их то «своими дорогими», то «долбанными придурками». Раскрасневшаяся Сюзон дергала его за штанины и упрашивала прекратить.

— Почему они не уехали?

Раскрытые двери барака были единственным световым пятном, на фоне которого ночь казалась еще непроглядней.

— Кто?

— Все. — Ливанская задумчиво посмотрела на мужчину. На самом деле, ей больше хотелось быть пьяной, чем действительно подействовал алкоголь. — Все наши. Почему они вернулись?

Муки ответил не сразу. Он опустил голову, задумался.

— Знаешь, — мужчина начал неторопливо, досадливо передернув плечами, будто ему мешал шум доносившийся из барака, — со временем привыкаешь. Это как в тюрьме: когда сидишь в ней много лет — втягиваешься, — он тихо посмеялся и уже серьезно выдохнул: — Постепенно начинаешь любить эти места. Мы ругаемся, жалуемся. Но, на самом деле, кто хочет уехать — уезжает сразу. Если уж ты остался, то остался.

— А Додди? — она невольно глянула в распахнутые двери. Тот продолжал куролесить, его звонкий голос разносился по всей деревне. — Он так мечтал выбраться отсюда.

Муки тоже оглянулся, посмотрел, как парень машет руками в окно, крича: «Хватит спать, идите к нам!» — и рассмеялся:

— Додди? — он покачал головой: — Додди никогда не уедет. Я никого не знаю, кто бы любил местных так, как он.

Девушка его не поняла, но Муки только посмеялся и деликатно обнял ее за плечи.

28

5 января 2009 года. Понедельник. Сомали. Деревня.

В Джамаме Муки достал все: доски, балки, рейки, молотки, гвозди, пилы, шпатели, валики. Десятки мешков, сплошь исписанных арабской вязью — произведенную в Эфиопии грязно-серую пыльную смесь, чем-то даже напоминающую гипсовую штукатурку. Для крыши он всеми правдами и неправдами раздобыл профнастил. Тот был уже не первой свежести, облезлый, кое-где замятый, с развороченными дырами от вытащенных гвоздей, но так даже удобнее — своей дрели у них все равно не было.

И, главное, он привез два десятка железных коек. Старых, ржавых и продавленных, но еще поддающихся ремонту.

Разгрузили машину быстро и весело. И теперь вокруг бывшего здания школы, радуя глаз, высились горы стройматериалов.

Под палящим солнцем в тридцатиградусную жару горстка врачей принялась играть в капитальное строительство, восполняя рвением недостаток мастерства. С самого утра и до поздней ночи новоявленные строители не спускались с крыши, загорая до черноты. Ливанскаядавно уже сбросила рубашку и закатала штаны выше колен. Муки совестил и ругался, сам то и дело вытирая пот со лба.

Тонкостей укладки крыши врачи не знали, поэтому делали как получится, учась на ошибках. Не было герметика — подпихивали солому, не было дрели — вколачивали гвозди в старые дырки. Получалось не ахти как, но если уж соломенные крыши аришей выдерживали, то эта и подавно должна была сгодиться.

На третий день явился Маххамед. Сомалиец долго мялся перед зданием школы, прикрывшись ладонью, как козырьком, и рассматривая людей. Потом углядел среди них девушку и счастливо заулыбался.

Ливанская была рада снова увидеть старика. Она сбежала по перекрытиям и уселась на корточки на самом краю:

— Привет, Маххамед!

С ним обязательно сначала надо было церемонно поздороваться, иначе тот даже речи с тобой не заведет. Так и будет стоять и укоряюще смотреть, но не издаст ни звука.

— Сабак ин нур, руси[1]. Маххамед пришел к твоя, — у сомалийцев была восхитительная цветистая манера говорить о себе в третьем лице. Мало того, старик еще и вечно подчеркивал это, тыча себя в грудь, чтобы она уж точно поняла, о ком идет речь.

Ливанская улыбнулась и развела руками:

— Маххамед, извини, у меня нет чая.

— Маххамед русская помогаю, — тощий, как жердь, дед важно приосанился, отчего его скособоченная артритом кривоногая фигура стала выглядеть совсем комично. Он самодовольно вскинул подбородок и выпятил грудь. Заплатанная клетчатая рубашка, на пять размеров больше, развевалась, как знамя. Девушка расхохоталась:

— Иди домой, ты уже старый.

— Тю! — дедок презрительно скривил толстые губы и набычился. — Ты… — тут старик задумался надолго. Она буквально с крыши слышала, как скрипят шестеренки в его черепной коробке, и вдруг радостно заулыбался, — баба! Ты куда строитель.

Давно ей не приходилось так искренне и весело смеяться. Воспоминания о русских и работе с ними слиплись в голове сомалийца в причудливую мешанину, и иногда выдаваемые им фразы доводили девушку до хохота.

Но упрямый дед ни за что не ушел бы сам — не оставлять же старика стоять посреди улицы — пришлось втаскивать его на крышу. Поднялся он с трудом, Ливанская тянула его по лестнице вверх, а Муки подталкивал снизу. Но Маххамед не тушевался и не сдавался, громогласно уверяя всех, что сейчас он тут поможет.

Мороки от старика было много, но зато он здорово поднимал настроение.

Больше никто из местных желания помочь не выказал.

А все, что произошло недели назад, начало забываться. Ливанская еще просыпалась от ночных кошмаров, мокрая и трясущаяся, но все реже и реже. Удивительная вещь — человеческая психика. Она все еще помнила развеселого нахального подростка, с которым упоенно развлекалась за неделю до отъезда. Веселую, беззаботную интрижку. Секс в лифтах и подворотнях. А ужас, кровь, боль и даже глаза Ясмины стали потихоньку стираться из памяти, вытесняясь каждым новым днем, пасуя перед ее железной волей.

[1] Сабак ин нур, руси — Доброе утро, русская (араб.)

29

17 января 2009 года. Суббота. Сомали. Деревня. 22:50.

Сюзон только на щелку приоткрыла дверь и, выскользнув, сразу захлопнула ее за собой. Из темноты к ней тут же потянулись несколько пар черных рук — самые упорные продолжали сидеть у дверей даже после того, как прием был закончен. Она отмахнулась и торопливо свернула за угол.

Строительство шло уже третью неделю, и от постоянного назойливого стука молотков, скрипа и скрежета у всех давно звенело в ушах. Выносить постоянную какофонию, а еще пыльный зной, нищету, тесноту, неустроенность и бесконечную череду пациентов, становилось тяжелее с каждым днем.

Сейчас больных только осматривали и давали им лекарства, привезенные Муки из Могадишо, считая каждую таблетку. Как и опасался Лисото, хуже всего было с хирургическими — их приходилось отправлять пешком в Джамаме за шестьдесят километров. Старший хирург каждый день со страхом ожидал — вот привезут раненого, огнестрел, ножевое, ребенка, подорвавшегося на фугасе. Но пока проносило. Тяжелые, легкие, хронические, но экстренных не было. Пережив бурные беспорядки, провинция притихла, будто большая выдохшаяся тварь, которая затаилась, набираясь сил перед новой атакой.

Зато обычных больных было пруд пруди. Даже не десятки, речь шла о сотнях. Едва светало, в дверях появлялась Сюзон и начинала ходить по рядам, опрашивая и сортируя: вот этих срочно — нельзя ждать, а этот может потерпеть; тот — к Василенко, женщина — к ней, а малыш — к Лисото. Она изо всех сил пыталась поделить их на отдельные очереди, но сомалийцы делали вид, что не понимают, не желая расставаться со своим законным местом. Они были словно дети. Временами казалось, им важнее отсидеть этот многочасовой ритуал, чем на самом деле попасть на прием.

Не хватало не только медикаментов, но и санитаров. На закате врачи запирали приемную и сами отправлялись обходить акалы[1], в которых лежали неходячие пациенты, возвращаясь уже за полночь.

Они уже перевели в единственную относительно пригодную к использованию палату несколько человек, но это не решило проблемы. Терпеть боль и температуру под свист пилы и грохот металла над ухом было невыносимо, огромных трудов стоило уговорить пациентов остаться и не разбрестись по своим селениям.

Женщина обошла здание кругом и приблизилась к бывшей школе. Оттуда доносились строительные шумы. Врачи теперь работали внутри и при свете ламп шпаклевали стены даже ночью.

уже ждала ее у забора. Девушка присела на корточки, почти невидимая в темноте, и устало прислонилась спиной к еще горячей стене. Окончательно стемнело всего полчаса назад, а ее уже начало ощутимо знобить.

Фигура Сюзон легко узнавалась во мраке — ни с кем не спутаешь. На изящной француженке даже хиджаб выглядел изысканно. Она умела не чувствовать убогости, будто парила над ней. Ливанская торопливо выпрямилась:

— Принесла?

— На, возьми, — женщина улыбнулась и передала в руки девушки фляжку от Муки. Та жадно сделала несколько глотков. Работать предстояло до самого утра. От крепкого спиртного по телу мгновенно разлилась горячая взбадривающая волна.

— Ты много пьешь.

— Да? — девушка пожала плечами: — Здесь это не чувствуется. Я даже не пьянею. — Ливанская тряхнула головой, отгоняя апатию. — Устала.

— Я понимаю, — голос Сюзон прозвучал с какой-то щемящей измотанностью: — Знаешь, у меня все время болит голова. Иногда такое ощущение, что я схожу с ума. Тут все так безнадежно.

Ливанская оторопело посмотрела на женщину. Она тоже устала, но чисто физически: для нее пределом мечтаний было упасть и проспать часов сорок кряду. А еще в горячую ванну. И поесть, наконец, нормально — так, чтобы досыта, и даже больше.

Сюзон мягко улыбнулась:

— Ты очень молода. У тебя все быстро проходит.

Ливанская непонимающе посмотрела на женщину: если она о том, что девушка забыла все, что пережила, то — черта с два! — не забыла и не забудет. Но всю жизнь копаться в этом дерьме тоже невозможно — надо было двигаться дальше. Она жадно сделала еще один глоток:

— Брось, ты старше меня всего на пять лет.

Француженка с нежностью посмотрела на девушку:

— Ты очень живая, — она приняла от той фляжку и спрятала ее в складках одежды. — Ладно, я пойду спать. Завтра рано вставать.

Ливанская машинально кивнула, проводив взглядом женщину, и легко взбежала вверх по деревянным ступенькам, до утра нужно было закончить штукатурить стены хотя бы во второй палате.

Расставшись с девушкой, Сюзон направилась к бараку. Но, едва она свернула за угол, как за полу ее одеяния схватились чьи-то руки. Женщина уже хотела привычно отмахнуться — прием окончен. Но опустила глаза и передумала.

[1] Акалы — временные хижины.

30

Сомали. Деревня. 23:40.

— Ты чего не спишь? — Лисото, в расхлябанных шлепанцах и старом медицинском халате поверх пижамы, вышел из коридора. Седые волосы топорщились в разные стороны.

Женщина сидела в крайнем отсеке, в котором днем работал Иванов, и сосредоточенно крутила скрипучее колесико старого обшарпанного микроскопа. Все остальные уже давно спали, свет был погашен, и она придвинула лампу почти вплотную к окуляру, стараясь улучшить обзор.

Увидев мужчину, Сюзон подняла покрасневшие от усталости глаза:

— Ребенка принесли. Жар, склеры глаз желтушные. Мне кажется, это малярия.

Лисото без особого интереса плеснул в чашку воды и сделал несколько глотков:

— Печень пальпировала?

— Да. Но я мало работала с детьми. У них она сама по себе увеличена. Я сделала забор крови.

Хирург подошел, встав за спиной женщины, и тоже наклонился к окуляру:

— А чего сама смотришь? Почему не Олег?

Конечно, проще и надежней было доверить анализ опытному лаборанту, но Сюзон не хотела откладывать до утра. По черным щекам матери ребенка лились слезы отчаяния, малыш в ее руках горел огнем, бредил и не отзывался. На ножках, ручках и личике блестели крупные капли пота.

— Да он спит уже. Не хочу будить, мы все устали.

Лисото согласно зевнул:

— Ну и ты не засиживайся.

Сюзон хотела было кивнуть, но вместо этого досадливо выдохнула:

— Мне кажется, я вижу кольца и гаметоциты[1]. Взгляните.

Мужчина послушно наклонился к окуляру, в толстой капле четко прослеживались образования полулунной формы. Он крутанул колечко, пытаясь рассмотреть получше, но картинка смазалась. Хирург неопределенно пожал плечами:

— Я не особенно силен в инфекциях. Какая-то особая форма?

— Утром попрошу посмотреть Иванова. Я тоже не специалист. Паразит вызрел, случай запущенный. Нельзя их так отпускать.

Лисото растерянно почесал затылок:

— Где они?

— На улице ждут, — женщина торопливо поднялась. — Можно я их в палату положу?

Тот согласно кивнул:

Конечно. Делай, что считаешь нужным. Только там кровати нет.

— Неважно, — Сюзон покачала головой и вышла.

19 января 2009 года. Понедельник. Сомали. Деревня. 11:10.

Ливанская вошла в палату, прижимая к себе тряпки, молоток и гвозди. Окна выходили на солнечную сторону, и днем тут невозможно было находиться. В соседней комнате завывала пила, перекрикивались мужчины, Муки со скрипом вертел ручку бетономешалки — в ушах гудело от шума.

Она сбросила тряпки на пол, выбрала одну побольше и поровнее и принялась сноровисто приколачивать ее, закрывая оконный проем. Пол в палате все еще оставался земляным, коек починили всего пару, так что пациентов не брали. Только два старика лежали на соломенном настиле, и женщина с раздутым животом корчилась на койке в самом углу. Периодически она выла и стонала, но врачи сами толком не знали, что с ней, а обезболивающие не помогали. Сидящий на корточках мальчик лет двенадцати, только вчера принятый Лисото, раздражающе разговаривал сам с собой, дополняя какофонию. Но у него на ноге было гнойное воспаление и выставить вон не поднималась рука.

Женщина с ребенком ни на кого не обращала внимания. Кровать для них поставили у самой двери — там, где прохладнее.

У ребенка резко снижались функции почек и печени. Сюзон пыталась унять приступы хинином, на третий день перейдя на внутривенные капельницы. Она давала матери ребенка пакет, вводила иглу, и та послушно, будто персонаж жуткого кукольного спектакля, часами стояла у кровати, смотрела на сына и двумя руками держала над головой пакет. Непонятно было, как у нее не затекают руки в таком положении. Сюзон, сжалившись, пыталась втолковать ей, что не надо держать капельницу так высоко, но женщина, при первом объяснении твердо заучив, что нужно делать, отказывалась давать слабину. Если ее ребенку надо, чтобы она держала высоко, она будет держать.

При таком течении его срочно, экстренно нужно было госпитализировать в клинику с аппаратом для гемодиализа[2]. А его не было даже в Джамаме.

Сейчас сомалийка сидела на кровати. Не взглянув на нарушившую их покой девушку, она тихо раскачивалась и напевала, укачивая на руках ребенка, который еще ни разу не приходил в сознание. Он был страшно худой — костлявые руки, костлявые ноги, до странности большие ступни, выдающаяся вперед челюсть.

Женщина придерживала его лысую головку и то и дело подносила к губам сына железную кружку. Удручающее зрелище. Он не пил, вода стекала по впалой щеке, потом по шее, от чего на рубашке уже образовалось мокрое пятно. Но сомалийка, кажется, этого не замечала. Она все продолжала раскачиваться, нежно гладить блестящую безволосую головку и напевать.

Ливанскую передернуло. Девушка успела отвыкнуть от кошмара болезней Сомали за время ремонта. Там работа шла легко и весело, они смеялись, шутили. При одной мысли, что скоро это закончится, и ей тоже придется заниматься умирающими от голода и заразы детьми, гангренозными воспалениями, ампутациями и огнестрельными ранениями, становилось тошно.

К вечеру ребенок умер. Ливанская сама видела, как навзрыд плакала Сюзон, забыв прикрыть за собой дверь комнаты.

[1] Гаметоцит — недифференцированная первичная половая клетка, из которой в результате гаметогенеза (с прохождением мейоза) образуются гаметы.

Обнаруженные при тропической малярии гаметоциты помогают определить период болезни: в раннем периоде (при неосложнённом течении) выявляют только кольцевидные трофозоиты, в период разгара — кольца и гаметоциты (при первичном заражении при отсутствии лечения это свидетельствует, что малярия длится не менее 10–12 дней); в периоде реконвалесценции находят только гаметоциты.

[2] Гемодиализ (от гемо… и греч. dialysis — разложение, отделение), метод внепочечного очищения крови при острой и хронической почечной недостаточности.

31

25 января 2009 года. Воскресенье. Сомали.

Эпидемия началась внезапно. Вот вроде были единичные случаи — тут мальчик, там девочка, старушка, беременная женщина. И вдруг в одночасье больницу затопил шквал больных. Они шли отовсюду. Днем и ночью. Сопровождаемые родными и близкими, и ведя в поводу верблюдов. Они горели, тряслись в ознобе, обливались потом. И в каждом случае штамм был один и тот же. Стремительное, прогрессирующее развитие малярии с осложненным течением почти у половины заболевших.

За три дня бывшее здание школы заполнилось зараженными и умирающими, смертельные случаи шли один за другим. Сколько больных осталось на стоянках в пустыне, не успев добраться до больницы, ведал один Аллах.

Ремонт прекратился сам собой. Некогда было думать о побелке, штукатурке, настиле полов. Врачи торопливо вынесли из здания все строительные материалы, которые там оставались. И, просто бросив их на дороге, принялись заполнять палаты пациентами.

Воздух сотрясал кашель. Казалось, жар их тел опалял проходящих мимо врачей сквозь одежду. Они просто пеклись заживо.

Хуже всего было то, что приступы малярии не постоянны. Начинался озноб, ломота, головная боль, затем температура, в считанные минуты поднимающаяся до сорока градусов. А спустя несколько часов все прекращалось. И вот тогда некоторые пациенты, не дождавшись осмотра, уходили. Их пытались пересчитывать, быстрее осматривать, останавливать, но не успевали.

Сомали. Деревня. 17:10.

Ливанская торопливо выскочила на улицу:

— Ты, ты и ты, — она наугад ткнула в троих сидящих ближе всего к дверям барака: женщину и двух мужчин. Сомалийцы поспешно поднялись.

В общей комнате стояли шум и гам. В каждой из импровизированных кабинок осматривали пациентов. Было нестерпимо жарко.

— Туда, туда, — она взмахом руки указала двум сомалийцам, за какие ширмы идти, оставив себе женщину с ребенком.

Детей гибло больше всего. От недоедания у них развивалась церебральная форма болезни уже на первые, в крайнем случае, на вторые сутки. А на то, чтобы добраться до больницы, у сомалийцев уходило минимум три дня. Чаще всего детей приносили уже в прекоме[1]. Они неподвижно лежали на руках родителей и на глазах погружались в сопорозное состояние. Тут врачи уже мало что могли сделать.

— Клади, — Ливанская махнула рукой на кушетку. Врачи уже давно спали на полу, потому что все кровати перенесли сюда и в палаты.

Сомалийка опустила тщедушное тельце на деревянный настил, и девушка решительно отодвинула ее плечом.

Девочка была абсолютно голой, женщина принесла ее, привязав к своему телу тряпку наподобие люльки. Голова была откинута назад, ножки и ручки согнуты. Все было понятно и без осмотра. Ливанская просунула ладонь под затылок ребенка, другую руку положила ей на грудь и попыталась легонько сдвинуть головку вниз. Где-то за спиной испуганно вскрикнула мать. Девушка усилила нажим, но затылочные мышцы ребенка были так напряжены, что голова не двигалась. Ригидность[2] была самым простым способом определения стадии заболевания. По комнате разлился резкий неприятный запах — тазовые органы уже не функционировали, и по ногам девочки струилась смешанная с калом моча.

Лучшее, что они могли сделать для этого ребенка — дать ему спокойно умереть.

С неделю назад Муки ездил в Джамаме, слезно умолял, ползая в ногах у хозяина тамошней клиники, но получил всего коробку хинина и несколько пачек мефлохина[3]. Большего они дать или не хотели, или не могли. Приходилось экономить каждую таблетку, каждую ампулу. Капельницу ставили только в крайних случаях. Бывало даже так, что пациенту давали хинин, а его через пять минут рвало. Браунюли были на перечет. И тогда надевали перчатки, выбирали из рвотной массы таблетку, споласкивали ее в воде и снова давали пациенту.

Ливанская махнула женщине, чтобы та брала ребенка и следовала за ней. Она пересекла двор, распахнула дверь и громко окрикнула:

— Сюзон!

Это была уже система. Она брала больного — провожала его в палату. Сдавала француженке, а сама по дороге обратно брала с собой нового из тех, что сидели на дороге перед дверьми в барак.

— Рита, это ты? — француженка появилась из полумрака, тихо прошелестев полами длинного одеяния. В помещении висел терпкий запах пота, испражнений и медикаментов.

— Да, я тебе женщину привела, у нее ребенок. — Девушка сделала шаг вперед и, наклонившись к Сюзон, понизила голос, будто сомалийка могла понять, о чем она говорит по-английски. — Церебральная форма. Медикаменты не трать.

Говорить это было невмоготу, но деваться некуда. Завтра могут принести другого ребенка, которого еще можно будет спасти.

Сюзон кивнула с усталой обреченностью. Наверное, француженке приходилось тяжелее всех. Врачи на приеме их осматривали, ставили диагноз, назначали препараты. И только Сюзон с двумя помогающими ей женщинами-сомалийками находилась в палате круглые сутки. И она же констатировала смерти.

Француженка плохо выглядела. Лицо ее было бледным, глаза запали в черноту. Не глотай они сами эти таблетки, Ливанская заподозрила бы, что она тоже больна. Но именно Сюзон педантично следила за тем, чтобы все врачи, независимо от усталости, приходили ночью в палату и пили хинин для профилактики — границы зараженной зоны расширялись, появились первые больные в самой деревне. То ли эпидемия разрасталась естественным путем, то ли это кочевники привезли с собой инфицированных москитов в притороченной к бокам верблюдов поклаже. Пока поселок не захватила болезнь, мужчины обработали все помещения и ночи напролет опрыскивали ядами палаты и барак. Муки и Додди ходили по аришам местных, те упорно сопротивлялись и не пускали их в строения. Тогда им платили — за то, чтобы войти, давая каждому по полпальца денег.

Ливанская с малодушным облегчением выбралась из этой юдоли смерти и отправилась обратно в барак, по пути махнув рукой первому сомалийцу в очереди.

Пока он неторопливо и с достоинством шествовал за ней, девушка села за стол и устало потерла глаза. Безумно хотелось спать.

Уже стемнело, она освободилась после двух ночных дежурств подряд, но сна не было ни в одном глазу. Они сидели на траве и дымили в темноту — в воздухе висел сладковатый запах сигарет. Ярко освещенный веселящийся парк за высокими деревьями было больше слышно, чем видно. Девушка поежилась на прохладном ветру, затянулась и выдохнула едва различимую белесую струйку:

— Мамочка не хватится?

Парень с усмешкой сплюнул на землю:

— Не твое дело.

Она рассмеялась и согласно пожала плечами:

— Не мое.

Пару минут они молчали, прислушиваясь к разноголосому гомону парка. Музыка, визг детей, механический шум каруселей складывались в причудливую какофонию.

— А ты правда в Сомали едешь? — парень искоса на нее посмотрел, напряженно ожидая ответа. Ливанская едва заметно самодовольно улыбнулась:

— Правда.

Он недоверчиво прищурился:

— Хирургом?

— Хирургом. — Она чувствовала на себе жадный заинтересованный взгляд и это удивительно льстило.

Чертово колесо неторопливо, с достоинством, описывало круг. Его яркие разноцветные огни мелькали в темноте. Пару минут парень молчал, а потом тихо восторженно выдохнул:

— С ума сойти. Круто.

Где-то вдалеке раздался хлопок лопнувшего воздушного шара.

Ливанская вздрогнула и проснулась. У неё затекла шея — девушка уснула, неудобно положив голову на скрещенные на столе руки.

Сомалиец терпеливо и безропотно сидел в углу, преданно смотря на нее своими пуговками-глазами. Будто так и надо, чтобы врач спал на столе. Ливанская тряхнула головой, собираясь с мыслями. Она устала и хотела домой: в восемнадцатую горбольницу и свою съемную квартиру. В родное отделение, к нормированному рабочему дню.

Девушка подавила зевоту и дала пациенту знак вставать и раздеваться.

[1] Прекома — стадия нарастающего обострения симптомов заболевания с угнетением центральной нервной системы, периодами нарушения сознания; предшествует развитию комы при сахарном диабете, уремии и других коматозных состояний.

[2] Ригидность (лат. rigidus — жёсткий, твёрдый) — в физиологии, резкое повышение тонуса анатомических структур и их сопротивляемости деформированию.

[3] Хинин — (quinine) — лекарственное вещество, ранее применявшееся для предотвращения и лечения малярии; в настоящее время практически полностью вытеснено более эффективными и менее токсичными препаратами. Мефлохинин — более современный противомалярийный препарат.

32

12 марта 2009 года. Четверг. Сомали. Деревня.

И все же у сомалийцев был поразительно крепкий иммунитет. Европейцы на их месте мерли бы сотнями. А эти выживали даже в таких жутких условиях.

Эпидемия сошла на нет так же неожиданно, как и началась: сперва больных стало чуть меньше, потом поток сократился вдвое, через несколько дней сузился до нескольких малярийных в день, а потом и вовсе иссяк. И, глядя, как медленно, но верно, пустеет палата, врачи боязливо благодарили Бога — миновало.

— Ты что, его под кроватью держишь? — девушка усмехнулась, глядя, как Муки, растянувшись на полу, шарит под днищем койки.

— Конечно, и тебе бы не мешало, — голос мужчины прозвучал глухо и натужно.

Наконец он нашел, что искал, и, комично кряхтя, начал выбираться.

— На вот, держи, — Муки протянул ей самодельно-запечатанную бутылку, и она понятливо спрятала ее в глубокий карман куртки. На усах мужчины висел пыльный обрывок паутины. — Выпей на ночь пару глотков, болеть будет меньше.

Она машинально потерла скулу. Глупо получилось. Эти мальчишки приехали ночью: грузовик с тремя молоденькими моджахедами. Двое из них малярийные, третий — здоровый. И надо же было так случиться, чтобы именно перед ними Ливанская выбежала из больницы, чтобы по-быстрому окатить руки и спину водой. Вид женщины в мокрой рубашке возбудил правоверного мусульманина настолько, что он раз пять успел ударить ее прикладом, прежде, чем из госпиталя выскочили врачи.

— И веди себя поскромнее, — мужчина назидательно покачал головой.

— Как Ясмина? — при виде укора в его глазах девушка упрямо сжала зубы. — Я не буду говорить о ней по-другому только потому, что она умерла.

Спорить Муки не стал, но чувствовалось — он ее очень не одобряет.

— Почему она уезжает? — Ливанская неприязненно кивнула на собранные, запакованные и бережно перевязанные бечевкой сумки, стоявшие у дверей. Сюзон уже собрала вещи.

Муки сразу как-то сник, будто даже постарел.

— Для всего есть время и место. С нее хватит — устала.

Девушка вспыхнула от возмущения:

— Так все устали. Я, думаешь, не устала?! Но остальные не сбегают.

Она плохо выглядела. Лицо было бледным, расцвеченным тенями. С болезненной худобой выделились скулы и нос. Но так выглядели все врачи, последние месяцы дались нелегко.

— Ты не понимаешь, — Муки мягко покачал головой, протягивая ей пыльный засаленный пакет с документацией Красного Креста. — Не потеряй, положи на дно сумки.

С окончанием эпидемии в госпиталь пришла надежда, новые силы, запал. Минздрав России обещал выделить пострадавшему району Сомали, в котором оставался «самоотверженный российский персонал», гуманитарную помощь — мизерную, но хоть что-то. Кто поедет получать груз, решали общим собранием. Сначала долго спорили, потом тянули жребий. Пожалуй, Ливанская была единственной, кто не особенно хотел лететь в Москву. Но монетка встала на ребро, и счастливый билет достался ей.

— Да где уж мне понять, — она мрачно кивнула, досадливо выдернув сверток из его рук. И вдруг подняла на друга злые горящие глаза. — А ты?! О тебе она подумала?!

Дома у Сюзон была своя семья — муж. У Муки, впрочем, тоже. В ЮАР у него были даже дети. Но здесь, в забытой Богом деревне Сомали, они жили вместе уже не первый год.

— Она обо всем подумала, — мужчина отрешенно глядел в пол. — Она вообще много думает, Рита, — он посмотрел девушке в глаза: — Сюзон не спит, понимаешь? Вторую неделю почти не спит.

— Не спит, значит, не хочет, — девушка раздраженно бросила в лицо и махнула рукой. — Ладно, я пойду собираться.

33

16 марта 2009 года. Понедельник. Россия. Москва. 12:30.

Вернуться в Россию оказалось сложнее, чем уехать. Русские добирались больше суток, с тремя пересадками.

Вылетающая с ними Сюзон была бледна, напряжена и впервые одета не в хиджаб. Она чувствовала себя неловко, то и дело одергивала подол и рукава, нервно потирала шею. Ливанская мало смотрела на француженку, да и разговор не клеился. Хотя Сюзон, занятая своими переживаниями, вряд ли ощущала повисшее напряжение. А молодая девушка в затасканной военной форме в свою очередь не могла понять ее смятения.

Только при пересадке, когда пришло время прощаться, француженка порывисто обняла ее, горячо что-то залопотала, но их быстро разъединила толпа, и женщины расстались. Ливанская не поняла в тот момент, что видит Сюзон последний раз, а если бы и поняла, то не нашла бы, что сказать.

А в Москве была зима.

Такси медленно ползло сквозь заторы по заснеженным улицам. Она не отрывала глаз от окна, кутаясь в тонкую куртку. Ливанская не узнавала этого города. Вроде все знакомое — и в то же время странно чужое. На дорогу медленно опускались пушистые белые хлопья, оседая на капоте и стекле — по календарю был уже март, а на улице шел снег.

Министерство встретило неласково. Как оказалось, получить обещание мало. Бюрократическая машина работала неторопливо и обстоятельно. Никого не волновало, что девушка сутки добиралась из одного из самых отдаленных мест на планете и прилетела всего на два дня; и что ее не станет ждать самолет, а врачам остро необходимы те скудные средства, которые им нехотя пообещали.

Домой она попала только к ночи, протолкавшись час в метро. Собственный подъезд выглядел так, будто она видела его впервые. Старушка-соседка уставилась на девушку недоверчиво и удивленно, но, попричитав, все же отдала оставленные на хранение ключи. Ливанская, скупо поблагодарила и захлопнула за спиной дверь.

Щелкнула выключателем — света не было. Дешевая съемная квартира у черта на рогах вся дышала на ладан — старая проводка не терпела скачков напряжения. Но возиться с пробками у нее сейчас попросту не было сил. Пройдя по темному неуютному коридору, Ливанская по памяти нащупала ручку и открыла дверь в ванную. Долго стояла в полной темноте под струями горячей воды. Тело жгло и покрывалось мурашками, а она даже не пыталась найти шампунь или мыло.

Потом долго не могла уснуть, лежа под пыльным покрывалом. Мешали шумы мегаполиса за окном. Не хватало стрекота цикад, звона колокольчика над дверью в барак и веселой переклички чернокожей молодежи, доносящейся с улицы. Всего того, что служило ей колыбельной в деревне.

17 марта 2009 года. Вторник. Москва. Специализированная гимназия № 68. 17:30.

Парень увидел ее даже раньше, чем она его. Ливанская еще продолжала возить пальцем по школьному расписанию, когда он подбежал сзади и сильно, больно обнял.

На какое-то мгновение ее тоже окатило бушующей радостью. Вот она — Москва, дом — парень-школьник-кураж, снег, зима, родина. Но уже через секунду пришло отрезвление. В ответ на прозвеневший звонок распахнулись двери, коридоры гимназии заполнились гомоном и топотом ног десятков детей, бегущих, орущих и размахивающих портфелями.

— Погоди. Хватит. — Девушка с силой выставила вперед руку, удерживая его на расстоянии. Парень по инерции дернулся было навстречу, не поняв, что происходит, но натолкнулся на ее локоть и непреклонный взгляд и замер. — Ты меня… — почувствовала, что хрипит, и кашлянула, прочищая горло, — руками не трогай.

Говорить это было неловко, будто она признавалась в чем-то постыдном. Но остро необходимо. Мозг и тело парализовала тупая животная паника, откуда-то вдруг возник совершенно иррациональный страх — заразить, передать ему сомалийскую инфекцию.

Школьники с воплями пробегали мимо, кидались портфелями, свистели. Гимназия кипела, жила своей жизнью. Перед классами толпились его одноклассники, и Ливанской стало неловко от того, что кругом дети. Да и Андрей этот, в сущности, был обычным парнем-подростком в теплом белом свитере и нелепых школьных брюках. Да, выше нее ростом, но по сути пацан-пацаном. Раньше она не ощущала этого так остро и неожиданно пожалела, что пришла.

— Слушай, я это… — девушка бросила неуверенный взгляд в коридор.

— Пожалела, что пришла?

Он оказался проницательнее, чем можно было ожидать. Ливанская махнула рукой в темный угол за лестницей:

— Пошли, поговорим.

Но парень и не подумал тронуться с места, он сунул руки в карманы и стиснул зубы:

— Это ты что разговаривать приперлась? Не интересно.

Прозвучало зло, но честно. Ливанская против воли рассмеялась.

— У меня может быть ВИЧ.

Она сказала это неожиданно, не столько для него, сколько для себя. Зачем говорить ему такие глупости? Ведь лучше было просто уйти, ничего не объяснять. Или просто не приходить.

Ливанская отвернулась, глядя на толпу подростков в коридоре. Все было как-то глупо. Глупо и нелепо. И где тот угар, запал, в котором они бесновались перед ее отъездом? Будто свинцовая усталость давила на плечи. Вчера она так и не смогла уснуть, пока не вышла среди ночи из квартиры, не позвонила в дверь старушки соседки и не одолжила у нее бутылку водки. Только после пары глотков по телу, наконец, разлилось успокаивающее тепло.

— Откуда? — его голос прозвучал испуганно, и этот страх был вполне ожидаем.

— Так получилось. — Ливанская устало провела рукой по шее и через силу выдавила: — У меня самолет утром.

Парень молча смотрел на нее пару секунд, а потом тихо спросил:

— Хочешь, чтобы я сейчас поехал с тобой?

Ливанская неопределенно хмыкнула и через его плечо глянула на школьников.

— Твоя девушка не будет против?

Та девочка на них демонстративно не смотрела, сидя на подоконнике и нарочито демонстрируя длинные — очень красивые ноги. Парень, не оборачиваясь, безжалостно бросил:

— Перебьется.

Она подумала секунду, решилась и устало кивнула:

— Тогда хочу.

— Погоди, сумку возьму.

Дети занимались своими делами, будто невзначай кося на нее глаза. Она была здесь неуместна. В той же военной форме, что и вчера, не слишком чистой и не слишком свежо пахнущей. Левая рука не особенно аккуратно перевязана в запястье, сукровица пропитала бинт и присохла, но менять повязку было некогда. Лицо разбито.

— Больно? Ну-ка подними голову! — Муки суетливо теребил ее за плечи, девушка раздраженно сбросила его руку и тряхнула головой. Она машинально провела языком по зубам и сплюнула кровью. Щека будто горела, ребра тоже.

Ливанская утерла губы, избавляясь от режущего песка, и поднялась на локтях:

— Нормально все, нормально. — Она села, прижимая руку к боку, чтобы было не так больно дышать, и глянула на дорогу. Иванов с Додди выбежали вместе с Муки и сейчас на повышенных тонах разбирались с сомалийскими парнями — так горячо, что девушка понимала их через слово.

Парень, который начал бить ее первым, сейчас стоял за спинами товарищей. А вперед лез совсем еще мальчишка — малярийный, с пылающими от жара щеками, то и дело тыча в нее пальцем и визгливо объясняя:

— ШармУта, шарамУта[1].

— Дай посмотрю, — Муки настойчиво повернул к себе ее горящее лицо. — Кровищи-то! Пошли, обработаю. Ну же, поднимайся, — он с силой подхватил ее под мышки, заставляя встать на ноги, но Ливанская неотрывно следила за перебранкой — за тем, как ожесточенно машут руками грязные сомалийские подонки, малолетние выродки, с двенадцати лет обвешанные оружием и источающие острый запах пота и ненависти.

В Москве мальчики и девочки другие — свежие, веселые, юные. Наивные. Она переводила взгляд с одного лица на другое. Красивая у Андрея девчонка: фигура, глаза, длинные волосы. Та увидела, что девушка на нее смотрит, обиженно вздернула нос и отвернулась. Ливанская отвела взгляд.

[1] ШармУта (араб.) — шлюха.

34

Москва. Съемная квартира Ливанской. 19:10.

Когда она открыла дверь, впустив парня, на улице уже смеркалось. Они впотьмах вошли в коридор, девушка пожала плечами:

— Извини, света нет.

— Обойдемся. — Андрей осмотрелся в полумраке. — А где твои вещи?

Ливанская сбросила ботинки:

— К приятелю отвезла. Не буду снимать эту квартиру. Приеду — найду новую.

— Пошли в спальню. — Парень прислонился к стене, девушка рассмеялась и отрицательно покачала головой, но он настойчиво потянул за руку: — Пошли-пошли. В темноте сидеть скучно.

Андрей растянулся на мятом неубранном покрывале, она зашла следом, послушно усевшись на кровать.

— Расскажи мне про Африку. Тебе понравилось там? — в темноте едва угадывался его силуэт и белки глаз.

Ливанская на минуту задумалась: что значит — понравилось? Как там может понравиться?! Хотя, если разобраться: ей понравился Муки, ребята в госпитале. Она втянулась в эту страну, втянулась в ритм жизни, в жару, в специфический, низкий и открытый смех местных, в их гортанный говор, в ночные звуки и звездное небо в остатках жаркого дневного марева, в красное солнце…

— Да, понравилось.

— И ты туда вернешься?

Девушка откинулась на спинку кровати:

— Я же сказала — у меня самолет утром.

— Можно я тебя поцелую?

Она не успела его остановить, парень подтянулся, обхватил длинными сильными пальцами шею и придвинулся вплотную, проигнорировав выставленную вперед руку.

— Просто поцелую.

Ей захотелось секса, очень захотелось. Так, что скулы свело. У парня были жесткие настырные губы и юношески-торопливые руки. А в последний раз у нее было больше месяца назад. Да это и не секс — за бараками, стоя, торопливый ожесточенный перепихон для снятия напряжения. Они все так устали: бесконечные смерти, эпидемия, нехватка медикаментов, ночи без сна, нервы на взводе. Да и с презервативами в Сомали неважно. Хотя там, в крови, зловонии и жаре, она не боялась, все ходили под одним риском. А здесь заразить московского пацана в белом свитере оказалось неожиданно страшно.

А он уже расстегнул ее куртку, жадно елозя под майкой, и настойчиво прижал девушку сверху.

— Андрей, презерватив.

Он, наверное, не услышал, продолжая жарко возиться на ней, слюнявя лицо и шею горячими губами. Секунду спустя девушка жестко подняла колено и вклинила между ними, раздраженно повысив голос:

— Андрей!

Тот глянул на нее остекленевшими, затянутыми поволокой глазами и резко подскочил:

— У меня есть.

Зачем она поехала туда?! Зачем?! Жизнь будто развалилась. Все полетело к черту. Ливанская очень остро почувствовала, что не может радоваться и получать удовольствие. Задыхается. Там ей казалось, что она мучается от невыплеснутого сексуального напряжения, от боли, грязи, крови и страха. Все это смешалось, выворачивая наизнанку. И школьник Андрей — ее последняя глупая и смешная интрижка в нормальном мире — стал психологическим олицетворением драйва, куража, радости либидо.

Возбуждение резко схлынуло. Все вдруг стало казаться безнадежным и беспросветным. Девушка уткнулась лбом в согнутую руку. Уже хотелось, чтобы он подольше не приходил. Она спустила вниз задранную футболку и запахнула призывно расстегнутую куртку.

Спустя минуту, парень тихо открыл дверь, вошел и бросил на диван так и не распакованную пачку презервативов. Лег рядом и вдруг спокойно сказал:

— Обойдусь.

Ливанская замерла и напряглась всем телом. В глубине сознания поднялось облегчение. В принципе, она уже готова была просто ему дать. Мальчишке шестнадцать, и понятно, что он до одурения хочет трахаться. Главное было проследить, чтобы он ничего от нее не подхватил. Но парень вдруг тихо и твердо прошептал:

— Закрой глаза. Я подержу тебя.

Он крепко прижал девушку, подсунув твердую удобную ладонь под затылок. И впервые за шесть месяцев ее посетила иллюзия умиротворения, даже понимания. А самое странное, что это сделал ребенок. Ведь в глубине души ей льстило, что она старше — что может свысока на него смотреть, и, при желании, она будет его строить, а не наоборот. А в этом юном шестнадцатилетнем пацане, совсем не видевшем жизни, было какое-то инстинктивное звериное понимание, чутье. Он будто разделил с ней все то дерьмо, которое она на себе привезла.

— Ты сирота, да? — она спросила тихо, хрипло, и так зная ответ. Парень согласно хмыкнул и замолчал.

Ливанская закрыла глаза, с болезненной силой стиснула плечи мальчишки и уткнулась носом в терпко пахнущий свитер. Захотелось того, чего не хотелось уже много-много лет — плакать.

18 марта 2009 года. Среда. Москва. Съемная квартира Ливанской. 02:00

— Да он вообще весь день его жевал, — девушка сделала глоток прямо из горлышка и рассмеялась: — У него был вот такой веник, — она раскинула руки, показывая размер.

— Серьезно? — пацан протянул ладонь, взял у нее бутылку и тоже сделал глоток. Они как-то запросто, на двоих, без закуски, морщась и горячо выдыхая, почти допили едва початую бутылку водки. — А на что он похож?

— Кат? — Ливанская пожала плечами. — Да трава как трава. Типа петрушки.

— И как от нее ощущения? — парень затянулся и выдохнул дым в потолок.

— У меня-то? — девушка равнодушно выдохнула. — Да никак. Ладно, ты же не дослушал, — она пьяновато рассмеялась, прижимаясь к мальчишке и вытягивая курево из его пальцев: — В общем, он так до ночи почти просидел. Ну что, думаем, надо осмотреть, старик все-таки. Муки к нему подходит, за плечо берет, а тот вдруг встал на ноги, в стену уперся и как заорет на всю улицу. Не поверишь, «Калинку» запел. Мы так обалдели, даже смеяться не могли. — Девушка расхохоталась над собственными воспоминаниями: — Он и слов-то не помнил, на ходу придумывал. На сомалийском. А потом взял и просто ушел, — она развела руками: — Идет по улице, шатается и поет.

Парень рассмеялся:

— Врешь.

— Да ничего подобного. Маххамед на следующий день вернулся. Язва-то никуда не делась. Со всей очередью переругался, чтобы первым войти. А потом начал к нам постоянно ходить. То раз в неделю, то каждый день. Придет, скукожится на полу, сидит и смотрит. Поначалу гнать было неловко, вроде не мешает же. Потом я не выдержала — подошла и спросила, чего он ждет. А он голову поднимает и говорит: «Жду, когда чаю предложишь, русская».

Андрей поперхнулся от смеха, забрызгав покрывало едкими каплями. Вообще-то, ему уже давно было, что называется, «хватит». Ей, наверное, тоже. Но опьянение если и было, то где-то на границе сознания.

— Я чуть с ума не сошла, пока пыталась объяснить, что я полячка. Он, кажется, так и не понял. По-русски говорю — значит русская. Маххамед в молодости несколько лет с нашими проработал, вот и запомнил. Он даже по-русски немного говорит. А я по-сомалийски, так и учим друг дружку, — девушка улыбнулась, выпуская между губ дымок. — Он байки травить большой мастер. Врет, правда, напропалую. Но все равно интересно.

— А как там? — парень вытянулся на покрывале, больно ткнув ее острым локтем, и мечтательно уставился в потолок.

Ливанская усмехнулась — наверняка в этот момент он представлял себе заманчивую экзотическую Африку — и пожала плечами:

— Да нет. Сухо. Жарко. Кругом пыль. Я, на самом деле, мало что видела, кроме Джамаме и деревни. После шестнадцатичасового рабочего дня приползаешь в барак и просто падаешь. — Она снова затянулась. — Который час?

Андрей, не глядя на часы, ответил:

— Три доходит. Тебе пора?

— Есть еще полчаса.

— Тогда расскажи что-нибудь еще.

— Что?

— Не знаю. Расскажи про эту деревню.

Девушка пожала плечами:

— Она нищая. И народ там забитый. Грязно, жарко и дохрена москитов, — она выдохнула дым и бросила окурок в пепельницу. Глянула на разочарованное лицо мальчишки и вдруг, сама от себя не ожидая, улыбнулась. — Но, знаешь, там такой воздух. Он необычный. Ароматный. Как будто сладкий.

Парень разочарованно пожал плечами:

— Сорняки, — и сел на кровати.

Ливанская продолжала задумчиво смотреть в пустоту:

— Нет, ты не понимаешь. Это не растения. Такое ощущение, что пахнет сам воздух.

Она вдруг поймала себя на мысли, что ждет, когда снова вдохнет его — ей не хватает этого щекочущего ноздри аромата, ощущения, что сам воздух содержит эфирные масла ката, если и не вызывая галлюцинации, то заставляя чувствовать себя легко-легко, будто не касаешься земли.

— Что это?

Ливанская вздрогнула, вырываясь из своих мыслей, будто из липкой паутины. Парень задумчиво крутил в руках металлическую бляшку, вывернувшуюся из-под ее майки. Она глянула и усмехнулась:

— Собачья бирка.

«Собачья бирка» — так они в шутку называли жетоны смертников. На самом деле, никто ведь никогда не думал, что однажды их могут опознавать по вот этому блестящему кусочку металла с выгравированными темными буквами. Просто носили, потому что так положено, правила такие.

— А что на нем нарисовано?

— Да ничего, просто эмблема Красного Креста. Там фамилия и дата рождения, — и колко рассмеялась. — Будет, что на камне написать, — она задумалась на пару секунд, а потом на ощупь нашла крепление и протолкнула шарик в паз: — Держи.

— Зачем он мне? — он растерянно поднял глаза.

Девушка пожала плечами:

— Просто так, на память. Мне он не нужен, там не так опасно.

В тот первый день, когда им дали эти жетоны, и она повесила его на шею, Ливанской показалось это классным, неким овеществлением желаний, доказательством силы. А потом бирка стала просто железной бляшкой, окисляющейся и пачкающей кожу черными разводами. Да и, на самом деле случись что, она бы предпочла, чтобы ее труп не находили — не хотела, чтобы груду изуродованного мяса переправляли в Польшу в цинковом гробу. И отличали одну обезображенную тушу от другой по бляшке на шее. Лучше просто сгнить там, в жарком мареве пустыни.

Москва. Шереметьево. 05:15

Она торопливо шла по залу отлета, почти бежала. Зимней ночью в аэропорту было тихо и почти пустынно. Ливанская уже опаздывала — предстояло еще проверить, все ли нормально с грузом, и получить накладные на выдачу. Потом пересадки в Мадриде и Каире, а на месте ее должен встретить Муки.

В теле была странная легкость, будто вся тяжесть, что она привезла на себе из Сомали, осталась тут. Ей уже не терпелось снова попасть в деревню, вдохнуть привычный сладковатый воздух, переодеться в форму и зайти в госпиталь.

23 марта 2009 года. Понедельник. Москва. 18:30.

— Я хочу взять это и это, можно? — Андрей поднял на пожилую женщину глаза.

Вера Дмитриевна расплылась в улыбке:

— Вам, молодой человек, все можно. Редко встретишь в вашем возрасте такой искренний интерес. Вы меня радуете. Ну, что у вас? — старуха протянула сухонькую руку, и парень отдал ей несколько выбранных томов.

Профессорша водрузила на нос очки, открыла потрепанную синюю тетрадку и, записав число, начала заносить туда названия выбранных изданий: «Экстренная хирургия. Азаев», «Военно-полевая хирургия. Гуманенко»…

— О, какая тема, — она с любопытством покрутила в руках потрепанное издание, будто видела его впервые.

— А что в этом странного? — парень, подтянув к себе стул, сел напротив пожилой женщины. Она улыбнулась, отчего по лицу разбежались морщинки, и лукаво глянула на молодого человека поверх очков.

— Вы точно знаете, чего хотите. В столь юном возрасте это редкое качество. — Вера Дмитриевна вдруг отложила книги, скрестила руки на столе и, чуть наклонившись к мальчику, улыбнулась: — Знаете, Андрюша, приходите, когда пожелаете, я сама помогу вам подобрать литературу.

Профессорша сняла очки и с улыбкой поднялась:

— Можете посидеть у меня, я вас пока чаем напою. А потом мы вместе посмотрим, что бы вам еще почитать.