Сага

ИЗГНАННИКИ

Выйдя из аэропорта и увидев двух вышколенных полицейских, я сразу понял, что я в Нью-Йорке.

Они были в голубых мундирах с контрастными желтыми нашивками, с дубинками, свисающими до колен, в фуражках, способных вызвать зависть даже у секретных агентов, и с парой устройств, позволяющих в одну секунду получить портрет подозреваемого.

Один из них был с животиком и прямой как палка. Второй — настоящий скелет, но тоже прямой как палка. Почти мгновенно они превратили меня в фанатичного почитателя Закона и Порядка. Когда я увидел, как они крутятся вокруг неправильно припаркованной машины, в моей памяти сразу же всплыли детские воспоминания: дядюшка Доминик, всякий раз возвращающийся из Нью-Йорка и не способный ничего о нем рассказать. Он только говорил: «Все, как в кино», и на этом его рассказ заканчивался. Я вспомнил, как смеялся до слез при виде полицейских в мундирах, гонявшихся за Бастером Китоном в «Копах». Впервые увидев на фотографии убитого Ли Освальда, лежавшего между двумя полицейскими, я оцепенел от ужаса. Но эти воспоминания — ничто по сравнению с тем, что я насмотрелся в американских полицейских сериалах. В двенадцать лет я был уверен, что все полицейские зачитывают задержанному его права. Я думал, что достаточно внести залог, чтобы оказаться на свободе, и что во время судебного заседания обязательно полагается клясться на Библии. Я даже был несколько разочарован, когда в пятнадцатилетнем возрасте без всяких проблем купил бутылку виски.

Я недолго думаю, как мне добраться до города: в метро или на такси. Сажусь в одну из желтых машин в шашечку и говорю:

— Манхэттен. Угол 52-й и 11-й.

Этим двум полисменам удалось успокоить мое воображение. Лучше его не будоражить, впереди и так полно впечатлений. Сегодня на рассвете на бульваре Бон-Нувель я понял, что мне будет недоставать города-Солнца. Когда, под палящим солнцем, я ехал по Бруклинскому мосту, Париж казался мне прозрачной игрушкой, которую надо потрясти, чтобы внутри нее хлопьями повалил снег. Я больше не знаю, откуда приехал, и мне наплевать на это. Я хочу ярких впечатлений. Сильных эмоций. Хочу пройтись по улице с обнаженным торсом, накинув рубашку на плечи. Хочу на все показывать пальцем, как рэпер. На небоскребы и чокнутых предсказателей, на лимузины с затемненными стеклами и спортивных девиц, вышедших из бюро, на деликатесы в витринах и опустившихся бродяг.

Я в Нью-Йорке.

Такси останавливается на перекрестке 52-й стрит и 11-й авеню. В месте, где нет ни машин, ни людей. Я оказываюсь между пустой баскетбольной площадкой и таким же пустым рестораном. Прохожу через двойную дверь, иду вдоль стойки, длиной метров десять. Какой-то тип выходит из кухни с пластиковым пакетом, набитым запотевшими пивными бутылками. Сажусь за столик у окна, и он протягивает мне меню. Однако я не спешу и предпочитаю осмотреться.

Несколько небоскребов, жилой квартал с домами с наружными лестницами, как в «Вестсайдской истории». Вдали угадывается Гудзон.

Я жду не двигаясь.

— Уверен, что окружающая обстановка напоминает тебе фильм Хоппера.

Объятия, похлопывания по спине. Жером одет так же, как и в Париже, но здесь он выглядит элегантнее.

— Только что приехал?

— Прямо из аэропорта Кеннеди.

— И как тебе этот грёбаный город?

— ...!

— Я с первых минут почувствовал себя в нем, как в тапочках. И как Джуди Гарланд в финале «Волшебника из страны Оз», сказал себе: «Нет ничего лучше дома». Я уже говорю, как старый торговец спиртным из Гарлема, и никто этому не удивляется.

— Ты уже в Париже говорил, как старый торговец спиртным из Гарлема.

— Есть одна вещь, которую я ценю здесь больше всего на свете: твое неоспоримое право делать все, что взбредет в голову. Если ты видишь на улице бесцельно шатающегося типа с красным носом, бормочущего какую-то чушь, то можешь быть уверен, что это актер, повторяющий свою роль. Здесь никто никого не считает психом и не отнимает у тебя право на сомнение. Не понимаю, почему во всех странах мира такие полезные вещи не ввели за правило. Нью-Йорк должен стать новым Вавилоном. Ты живешь в нем неделю, год, а потом возвращаешься домой, в цивилизацию, к своей скучной жизни. Насколько меньше стало бы проблем.

— Я думал, ты обосновался в Лос-Анджелесе.

Он объясняет, что в Нью-Йорке происходит столько же событий, сколько и там. К тому же, по контракту он должен ездить туда два раза в месяц.

— А Тристан?

— Он в Монтане, с Ооной. Я хотел устроить его здесь, но он предпочитает деревню, ты же знаешь, что это за птица. Я навещаю их по субботам раз в две недели, пока Оона работает над дипломом. Потом посмотрим.

— Тристана по-прежнему не оторвешь от телевизора?

— Да нет. У него появились друзья, которые возят его по окрестностям на открытом грузовичке. Я очень рад за него.

Жером делает официанту заказ, но я не понимаю ни слова. Нам приносят графин с калифорнийским вином. Никогда раньше я не видел Жерома таким спокойным, таким довольным. И таким взрослым. Я спрашиваю его, нашел ли он наконец то место, где хотел бы остаться, или ему еще предстоит проделать часть пути.

— Трудно сказать. За короткий срок столько всего произошло. Сейчас я работаю консультантом на съемках американской версии «Саги», но сценаристам я фактически не нужен, меня наняли так, для проформы. Я пишу «Борца со смертью-3» для Сталлоне, но, кажется, от блюда уже несет пригорелым. Он предложил мне один проект с Иствудом, похоже, что это осуществимо.

— Ты хочешь сказать, с Клинтом Иствудом?

— А ты знаешь другого?

— Сам Клинт? Грязный Гарри?

— Каллахэн, настоящий Каллахэн. Наша история его здорово позабавила. Но чтобы осуществить проект фильма, нужно вначале пробраться сквозь дебри законов, нанять дивизию адвокатов, чтобы правильно составить контракты, а на это уйдет уйма времени. Поэтому я предложил идею одного сериала Эй-Би-Си, и они предварительно дали согласие.

Он сообщает мне все эти сногсшибательные новости столь будничным тоном, что это кажется ненормальным. Если бы я не знал Жерома, то был бы уверен, что он пытается пустить пыль в глаза. Но это не так. Жером рассказывает мне о своих делах со скромностью человека, нашедшего свою дорогу в жизни, человека, не занимающего чужого места и находящегося именно там, где он и должен находиться.

— Миллиардер! Ты, наверное, уже миллиардер!

— Что касается денег, то мне грех жаловаться, однако я понял, что это не мое. Деньги меня не вдохновляют, ты знаешь. Того, что я получал на авеню де Турвиль, мне вполне хватало. Если бы ты увидел мою квартиру... настоящая берлога.

— Тысяча квадратных метров на 5-ой авеню, апартаменты, в которые поднимаешься прямо на лифте?

— У меня небольшая квартирка как раз над этим рестораном. Стены из красного кирпича, ржавый холодильник, тараканы в ванной. Но мне здесь здорово.

Нам приносят две тарелки с крабами, посыпанными мелко нарезанной петрушкой. Не представляя, как за них взяться, я беру пример со своего приятеля, который отправляет их в рот целиком, вместе с панцирем.

— Нью-йоркское блюдо. Они ловят крабов сразу после линьки и тушат их на сковородке. Панцирь становится таким же нежным, как мясо.

Луч солнца падает на наш стол. Несколько бегунов трусят друг за другом мимо окна.

— Как здорово, что ты здесь, парень! Я знал, что ты совершаешь глупость, оставаясь в Париже. До меня дошли слухи, что 80-ю серию приняли плохо.

Он не спрашивает меня о шраме на физиономии — подарке от «Саги». Красивая звездочка в углу глаза даже похожа на специальную татуировку — знак, имеющий символическое значение. Доктор обнадежил меня, что к осени шрам исчезнет.

— Ты хочешь услышать истинные фразы или мне нужно ходить вокруг да около?

— Истинные.

— Страна в огне и крови, и я враг нации номер один.

— Когда пишешь страшные истории...

— Сегюре проявил чудеса изобретательности, чтобы вывалять меня в дерьме.

— Я и забыл это имя... Сегюре... Когда смотришь на него вблизи, видишь перед собой какое-то недоразумение. А отсюда он вообще кажется козявкой. По сравнению с ним, любой американский продюсер выглядит принцем.

Он замолкает, чтобы сделать глоток вина. Подростки, каждый на три головы выше меня, высыпают на баскетбольную площадку. Здесь все King Size, даже подростки.

— Ты когда возвращаешься в Париж?

— Еще не решил.

— Я запланировал приятный вечерок, но пусть он будет сюрпризом. Чем ты желал бы заняться вечером?

— Мне бы не хотелось отвлекать тебя, если ты работаешь.

— Ты, мой второй брат, боишься мне помешать? Скажи, чего бы тебе хотелось? У тебя наверняка есть сокровенное желание, у всех появляются желания, когда они приезжают в Нью-Йорк.

— Под знаком этого города прошло мое детство. Мне хочется познакомиться с ним поближе.

— Видишь дома, там, между деревьями? За ними как раз 42-я стрит.

— Forty second street?

— Она самая.

Мне нравится, как он говорит: «Ты у меня в гостях и ты еще ничего не видел». Он с удовольствием покажет мне Нью-Йорк. Мы так часто говорили о нем по ночам, на левом берегу Сены, попивая обжигающую горло перцовку.

Через час я сижу в «Taxi Driver». За окном — проститутки, сутенеры, нищие, дымящиеся канализационные колодцы, реклама кока-колы. От захлестнувших чувств чешутся глаза и щекочет в носу. Чтобы скрыть глупое волнение, принимаю непринужденный вид и насвистываю мелодию из какого-то ковбойского фильма.

После двух телефонных звонков мне доставили смокинг, а внизу нас ждет лимузин с шофером.

— Ты так и не скажешь, куда мы отправляемся?

— В кино.

Я не умею завязывать галстук-бабочку. Жером справляется с этой проблемой на удивление ловко. И это тип, который три месяца назад не мог правильно застегнуть рубашку! С невинной улыбкой он лезет в шкаф и достает оттуда бумажный пакет, перевязанный ленточкой.

— Это мне?

— Тебя это должно позабавить.

Развлекательная игра, с доской, кубиками, пешками и картами. Называется «Фантасмагория».

— Как-то вечером во время грандиозного празднества в Лос-Анджелесе я беседую с Верноном Мильштейном...

— Продюсером «Боевых игр»?

— Он больше известен как продюсер «Клуба капитанов», но этот сериал не шел во Франции. Я рассказал ему, что придумал игру, где нужно создать настоящую историю от начала до конца, пользуясь подсказками, делая ставки, выполняя инструкции и избегая ловушек. Через два месяца игра уже готова и вот-вот поступит в продажу во всех пятидесяти двух штатах. «God, bless America!»[13]

Несомненно одно: я никогда не буду пытаться играть с Жеромом в «Фантасмагорию».

Лимузин останавливается перед «Театром Зигфилда», сияющим тысячей огней. Здесь сегодня премьера «Ночных звонков», сентиментальной комедии о войне между бандами гангстеров. Зрелище скоро начнется. Возле входа толпятся сотни зевак, которые пришли сюда специально, чтобы поглазеть на парад кинозвезд.

Портье открывает дверцу автомобиля. Если бы у меня хватило нахальства, я бы тоже мог встать на красный ковер, попозировать фотографам и дать интервью трем телеканалам. Но об этом не может быть и речи.

— Чего ты застрял?

— Мне страшно, Жером...

Он вытаскивает меня из машины. Десять шагов, отделяющих меня от холла — самые великие шаги в моей жизни, как в прошлой, так и в будущей. Отныне моя жизнь будет одним сплошным закатом. В холле я вижу людей, известных миру лучше, чем американский президент. И все они подходят к Жерому, чтобы пожать ему руку. Актрисы, при виде которых млеет весь мир, бросаются ему на шею. Не проходит и минуты, как я уже весь покрыт звездной пылью и сам себе кажусь сверкающим. Все это не как в кино. Это и есть кино.

— Слушай, Жером, видишь ту даму в длинном платье? Когда я был мальчишкой, у меня на стене висел ее портрет.

— Я представлю ее тебе, ты увидишь, какая она прелесть.

Я сидел рядом с ней на протяжении всего сеанса. Когда зажглись люстры, она спросила, что я думаю об увиденном. Чтобы не скомпрометировать себя, я ответил, что такой фильм мог быть сделан только в этой части света. После небольшого коктейля в частной резиденции, где мы напились как сапожники, мы с Жеромом оказались в Village Vanguard[14], месте, где родился джаз и где он, может быть, умрет. Основательно захмелевший, я не смог отказаться от очередного стакана, предложенного мне барменом. Жером рассеянно слушал какой-то старый бибоп.

— Те, кто говорят, что американцы делают фильмы для двенадцатилетних пацанов, в то время как старушка-Европа трудится над возвышением души, — кретины.

У меня кружится голова, Жером ничего не замечает и продолжает рассуждать.

— Подобные заявления обнадеживают глупцов. Но если американцы захотят, они заставят проливать слезы всю Землю.

По тому, как после каждой фразы он яростно трясет головой, я понимаю, что он пьян не меньше меня.

— А если я скажу, что меня скоро пригласят в Белый дом?

Я должен любой ценой протрезветь, прежде чем рухну в какую-нибудь постель. У меня очень мало времени, и завтра, может быть, мне не удастся поговорить. А я приехал сюда поговорить. Только чтобы поговорить.

— Мне нужно кое о чем попросить тебя, Жером.

— Все, о чем хочешь. Ты — мой второй брат. Все, о чем хочешь, за исключением одной вещи.

— Мы должны исправить то, что сделали.

— Именно это я имел в виду!

— Мы должны переделать последнюю серию, и ты больше никогда не услышишь о «Саге».

— Пошел ты!

— Мы должны закончить то, что начали. Иначе в мире никогда не наступит порядок.

Он хватает меня за отвороты смокинга и смотрит в глаза с яростью, как может смотреть только брат.

— Ты должен уехать из той страны, таких, как мы, там не ценят. Рай для сценаристов — только здесь!

Я пытаюсь успокоить его, но у меня ничего не получается. Он опрокидывает локтем стакан, не обращая на это внимания.

— Здесь тебе не нужно месяцами таскаться со своим сценарием, пока какой-нибудь чиновник не удосужится его прочесть. Ты заходишь в контору, и тебе позволяют произнести семьдесят пять слов, чтобы убедить всех, что ты написал что-то стоящее. Если ты выдерживаешь испытание, то выходишь на улицу с контрактом в кармане. Во Франции, если ты не входишь в круг избранных, ты будешь бесконечно обивать пороги, прежде чем тебя соизволят заметить.

Мне нужно держаться. Я приехал сюда, чтобы убедить его. Но ему наплевать на это, он продолжает свою речь.

— Во Франции, если ты имел хотя бы небольшой успех, ты можешь существовать за счет своей репутации и писать всякое дерьмо лет десять. Здесь ты имеешь право на одну, максимум на две ошибки, после чего ты вне игры. Во Франции ты обязан преклоняться перед «гениальностью» некоторых режиссеров-кретинов, на счету которых хорошо если есть хоть одна короткометражка. Здесь же автор нередко имеет больше власти, чем режиссер. Во Франции даже не читают то, что ты написал, потому что там мало кто умеет читать. Здесь с тебя будет литься пот с утра до вечера, а иногда и большую часть ночи, а на следующий день — все сначала, еще и еще, пятая, десятая, пятнадцатая версия, пока не получится то, что надо.

— Ты нужен мне там, Жером.

— Оставайся здесь, со мной, мы одной крови! Ты даже более чокнутый, чем я! С твоей башкой можно написать десять «Саг». Здесь нужны такие люди. Через полгода ты уже что-нибудь напишешь для Голливуда. Это же более потрясающе, чем любая твоя детская мечта! Только ради этого мы и работаем!

— Мы должны закончить «Сагу». Всего одну серию...

— Разве они недостаточно поиздевались над нами? Оставайся здесь, говорю тебе... Можешь даже не возвращаться назад. Завтра к вечеру у тебя будет вид на жительство на любой срок, рабочая карта, квартира на Манхэттене и контракт. Чудеса — это наша работа, парень.

— За месяц мы завершим «Сагу», а потом я сделаю все, что ты хочешь.

Он смотрит на дно своего стакана, делает глоток бурбона и закрывает глаза.

— Лучше сдохнуть.

Остров.

Впереди, по правому борту. Как удается этим островам выглядеть такими гордыми перед теми, кто собирается на них высадиться? Этот расстилается предо мной во всей своей величественной красоте. Не могу понять, что испытываю в эти минуты, сидя на палубе корабля и наблюдая, как мы приближаемся к берегу. Какое-то незнакомое чувство. Вроде почтения.

Чтобы не возвращаться в Париж, я взял билет на рейс Нью-Йорк — Ницца. В Ницце пересел на самолет до Йера, затем на этот кораблик, на котором полно туристов, действующих мне на нервы с того момента, как только мы покинули Тур Фондю. По секрету спрашиваю у гида, неужели столько туристов высаживается на остров каждый день.

— Раньше туристов привлекал остров Левант, но теперь они переметнулись сюда. Ничего удивительного, когда подняли такой гвалт...

Это остров Лод, самый южный из Йерских островов. И гвалт — очень мягкий эвфемизм; мировая пресса не перестает твердить об этом родимом пятне, появившемся на картах всего полгода назад. Нас ведут по узкой тропинке, откуда виднеется нависающий над обрывом замок. Я ищу взглядом ту, кто должна встретить меня на пристани. Если она не появится через пять минут, мне придется присоединиться к группе туристов и отдаться во власть гидов.

Нет, я вижу, как она машет мне издали рукой...

Волосы спрятаны под белым платком, короткое цветастое платье раздувается от ветра. Она бежит ко мне с радостным криком, я хватаю ее, поднимаю, кружусь вместе с ней, мне хотелось бы держать ее так вечно.

— Если мой возлюбленный увидит эту сцену, он нас сглазит.

— Или набьет мне морду?

— Что вы, он скорее споет под моими окнами серенаду в знак прощения. Вы хорошо доехали?

— Я предпочел бы оказаться здесь не в туристический сезон.

— Туристы уедут часов в пять, а потом весь остров будет принадлежать нам. А сейчас я займусь вами. Вначале зайдем ко мне, оставим ваш багаж, потом пойдем обедать. Вы все еще любите пиццу с анчоусами?

— ...?

— Я шучу.

Слуги в костюмах начала века забирают мой чемодан. Матильда отдает им распоряжения с таким видом, словно занималась этим всю жизнь. Один из слуг предлагает подвезти нас на забавном маленьком вездеходе, но мы единодушно отказываемся, предпочитая пройтись пешком.

— Видели наверху замок? Мы сходим туда вечером. А маленький домик, выглядывающий из зелени, — мой.

— Кроме вас, на острове никто не живет?

— Никаких туземцев, если вы их имеете в виду. Только человек тридцать обслуживающего персонала и команда из шести ассистентов, которыми я руковожу.

— Это ваш... бизнес?

— Можно сказать и так. Здесь все живут в каком-то сладком безумии, но сразу этого не понять.

Тропинка окаймлена гигантскими пальмами, на острове влажно и жарко, и у меня создается впечатление, что я попал на Мадагаскар. При таком климате хочется надеть что-нибудь белое и с нетерпением дожидаться вечера. Дом Матильды выглядит все красивее по мере того, как мы к нему приближаемся. Он похож на небольшой охотничий павильон в Фонтенбло — весь из белого камня, с овальными окнами.

Расположенный рядом с домом бассейн, едва заметный за оградой из розового лавра, совсем не портит картину. Но что я делаю в этом раю? Внутри мне нравится меньше: анфилада комнат, охровые и пастельные обои, мебель прошлого века.

— Моя любимая комната — будуар.

— Настоящий?

— Настоящий. Могу поселить вас там, когда вам захочется побалагурить.

Она показывает мою комнату и ненадолго оставляет одного. Чемодан лежит в кресле в стиле Людовика XV, одежда аккуратно повешена в гардероб. Я бросаюсь на огромную кровать и делаю несколько движений кролем, чтобы добраться до подушек. Мне хочется закричать: «Да здравствует аристократия, да здравствуют привилегии!» Подойдя к окну, вижу в бассейне здоровенного парня, плавающего взад и вперед по водной дорожке.

Горничная в наряде викторианской эпохи приносит мне полотенца и халат, украшенный гербом замка. Я надеваю белую рубашку с короткими рукавами, светло-бежевые брюки и спускаюсь к Матильде, ожидающей меня у лестницы.

— Все выглядит намного лучше, чем в вашем письме.

— В этом доме никто не жил лет пятьдесят.

Я следую за ней в небольшой зал, где уже накрыт стол. Сразу же хватаюсь за бутылку с вином, но метрдотель, тоже в маскарадном костюме, спешит обслужить меня.

— Я видел какого-то красавчика, он барахтался в бассейне.

Она слегка улыбается, не сразу решаясь ответить.

— Он приехал на остров три недели назад и остался здесь. Очень независим, это его главное достоинство. Когда мы устанем друг от друга, он возьмет свой чемодан и я провожу его до пристани. Убеждена, что ему очень быстро найдется замена. Не сердитесь, жизнь в замке сделала меня фривольной.

Я никак не могу привыкнуть к новой Матильде. Та Матильда, у которой каждая фраза была проникнута нежностью, осталась на континенте. Может, оно и к лучшему, эта Матильда говорит все напрямик.

Нам приносят вкуснейшие блюда и лучшие в мире вина, но тип за моей спиной, пытающийся предупредить мой малейший жест, несколько портит удовольствие. Матильда замечает это и просит его удалиться.

— Обычно я здесь одна, но Принц настоял на том, чтобы вас приняли как можно лучше.

Не знаю, что удерживает меня от смеха, когда она произносит «Принц».

— Он же не знаком со мной.

— Вы — мой друг, и этого достаточно.

Я приехал на остров, чтобы поговорить с Матильдой и попытаться раскрыть тайну ее пребывания здесь. Во время путешествия я придумывал разные гипотезы, но ни одна не показалась мне достаточно правдоподобной.

— Признайтесь, он действительно существует... этот... кстати, как его?

— Принц Милан Маркевич де Лод.

— Оставьте ваши шуточки.

— Его имя можно найти в исторических книгах, и сегодня вечером он ждет нас на ужин.

— Вместе со своим племенем?

— Те, кого вы так легкомысленно называете «племенем», не только члены королевской семьи, но и мои лучшие друзья. Я вам представлю их, и вы увидите, какие это приятные люди.

Я отпиваю глоток вина. Не могу поверить, что все это не сон.

— Вы не расскажете мне, Матильда Пеллерен, чем занимаетесь здесь, на этом опереточном острове, в компании людей голубой крови?

— У вас это называется бизнесом.

Она улыбается. Коварно. Торжествующе. Это же Матильда.

— Помните, как вы все подшучивали надо мной, когда я вырезала фотографии из рубрик светской хроники и скандальной прессы?

— Вы всегда окружали себя ореолом тайны, а эта тайна была самой непроницаемой.

— Так вот, я уже тогда подумывала сменить профессию. Возьмите еще сливок.

— Матильда, прошу вас!

Продлить удовольствие. Вот главная забота сценариста.

— Если не считать кинозвезд, кто должен быть постоянно в центре внимания масс? Кто должен быть объектом их почитания?

Долго не раздумывая, отвечаю.

— Коронованные особы?

— Правильно. Однако за последнее десятилетие их стало очень мало. Монархии рушатся, теряют свое величие; принцессы плодят потомство и напоминают обычных клуш; ни одна семья голубых кровей не способна удержать планку. Вы согласны?

— Ну, если вы так считаете...

— Потеря мечты означает гибель целой отрасли журналистики и крах когда-то процветавшей промышленности. А этого ни в коем случае нельзя допустить. К счастью, нашлась группа дельцов, решившая взять бразды правления в свои руки. Это производители глянцевой бумаги, торговцы журналами, предметами роскоши, ностальгией, специалисты по интерьеру — в общем, крупные коммерсанты и имиджмейкеры. Представьте, сколько можно выпустить сопутствующих товаров и на какую сумму!

— Но... Это же аморально!

— Ну и что? Мы просто хотим сорвать куш, как говорит Жером.

— Вы не имеет права так обманывать людей! С этими декорациями, актерами...

— Какими актерами? Какими декорациями? Принц Милан Маркевич де Лод и его семья вне всяких подозрений. Они сумели сохранить свое положение. Их род известен с XVI века, они участвовали во всех кампаниях, во всех крупных сражениях. В 1906 году, когда Франция с Россией заключили союз, отец принца Феодор женился в Париже на графине де Лод. До 1917 года они жили в Санкт-Петербурге, потом переселились в эти края. Принц Милан родился в 1918 году; но через несколько лет семья разорилась и вынуждена была переселиться в комнаты для прислуги, поступить в услужение к нуворишам, прибравшим замок к рукам. Чтобы выйти на этот старинный род, потребовалось нанять целую армию специалистов по генеалогии и начать невероятную юридическую войну, чтобы вернуть им их достояние.

— ...?

— Не смотрите на меня так, все это настоящая правда; вы же не думаете, что мы хотим попасться на крючок какому-нибудь проныре из бульварной прессы.

Я наливаю Матильде вина, чтобы немного разрядить обстановку.

— Продолжайте, Матильда. Я готов выслушать все, но пока еще вам не верю.

— Королевская семья, райский уголок. Им не хватало только... знаете чего?

Я делаю вид, что пытаюсь догадаться, но, боюсь, ответ очевиден.

— ...Историй?

— Чтобы жить необыкновенной жизнью, чтобы восхищать весь мир и сводить с ума папарацци, им нужен был сценарист. Конечно, эту работу мог бы сделать каждый, но если учесть мои романы, участие в «Саге» и мое пристрастие к историям с принцами... Короче, они выбрали меня. Еще грибочков?

Я был удостоен чести участвовать в помпезном ужине, как во времена Людовика XIV. Согласно протоколу, мы с Матильдой должны были сидеть отдельно друг от друга, но я дал понять, что скорее вплавь вернусь на материк, чем позволю зажать себя между дамой преклонного возраста и каким-то напудренным париком. Принц, очаровательный старик лет семидесяти пяти, если не больше, приветствовал меня галантными фразами и представил своей семье. Затем мы прошли в зал для приемов и сели за стол, длиной метров двадцать пять. Старинная музыка, лакеи, почетные гости и, конечно же, журналисты. Все собрались здесь.

— Никто не может понять, как составляется список приглашенных, — сказала Матильда. — С помощью моих ассистентов я выбираю только интересных людей и оставляю страдать тех, кто готов продать душу дьяволу за место за этим столом.

— Кто эта красивая девушка?

— Похоже, что вы давно не видели «Пари-Матч», Марко. Это Илиана, дочь Эме и Катрин де Лод, внучка принца. Ей семнадцать лет, и она совершает глупость за глупостью. С такими внешними данными она должна сниматься в кино. Я читаю ей сценарии, советую, какие глупости можно совершать, а какие совершенно недопустимы. Пишу ей ответы на интервью и прошу не слишком импровизировать, когда меня нет рядом. Сейчас я ищу ей жениха, от которого у всех должно захватить дух и уже наметила одного врача, который охотится в Африке на вирусов.

— Потрясающе!

— Тип напротив девушки — ее брат, Дмитрий. Вы ни за что не угадаете, чем он занимается.

— Бездельник?

— Нет, бездельничать — это специальность дядюшки Энтони. Дмитрий пишет любовные романы.

— Не может быть!

— Да! Романы выходят ежеквартально, я пишу их одной левой, глядя телевизор. Это помогает мне сохранять форму. Самое забавное, что он публикует их под псевдонимом, и предположений более чем достаточно. Ходят слухи, что сейчас он пишет эротический роман.

— Неужели вы делаете это?

— Ну да!

— А кто та скучающая дама?

— Анна Уоткинс, сестра Энтони. Пять лет назад она занималась разведением форели, а я сделала из нее роковую женщину. Она довела до самоубийства очень многих мужчин.

— А кто должен был сидеть на том пустом стуле?

— Вирджиния де Лод, старшая дочь, наследная принцесса. Ею я не очень горжусь. Она то неожиданно исчезает, то так же неожиданно появляется. Не проходит и недели, чтобы какой-нибудь журнал не сообщил о ее очередном исчезновении. Каждый раз, когда она возвращается, я сочиняю для нее новую историю.

— А где она сейчас?

— У себя в комнате, прямо у вас над головой. Каждый день играть роль принцессы не слишком весело.

— И сколько у вас всего персонажей?

— Человек тридцать семь, включая претендентов и нескольких кузин.

— И каким персонажем вы гордитесь больше всего?

— Конечно, самим принцем. Это мой шедевр. Я сделала его потомком Петра Великого, и сегодня многие думают, что он владеет пропавшими сокровищами династии Романовых. Своей прекрасной физической формой он обязан эликсиру, секрет которого ревностно хранят члены рода.

— Вы не боитесь, что перегибаете палку?

— Может быть, но пока это срабатывает. Иногда он сам подает мне идеи, я пишу ему речи. Мы прекрасно понимаем друг друга.

— Я и не подозревал, что вы так здорово разбираетесь в истории.

— У меня есть три специалиста в этой области.

— И вы всех их любите?

— Не всех, но большинство. Теперь это моя семья. Я чувствую за них ответственность. Жить среди своих персонажей — единственное, что делает меня счастливой.

Празднество продолжалось далеко за полночь. Шампанское, бильярд, словесные дуэли, прогулки с факелами до утренней зари.

Сейчас уже пять утра и небо на востоке начинает светлеть. Матильда зажгла все люстры в огромной библиотеке, и мы пьем по последнему бокалу шампанского.

— Матильда, вы нужны мне, чтобы переделать 80-ю серию.

— Я давно ждала этой фразы.

— Матильда...

— Мне очень трудно отказывать вам в чем-либо, Марко, но считайте, что я отказываю.

— Вы нужны мне.

— Когда я вырезала статьи из журналов, а вы приставали ко мне с вопросами, помните, что я отвечала?

— Вы говорили: «Это мой тайный сад», как будто такой ответ мог нас удовлетворить.

— Выгляньте в окно. Посмотрите вниз и скажите, что видите.

Я подчиняюсь, не понимая, чего она от меня хочет.

Внизу?..

Внизу только...

Внизу, окутанный розовым рассветом, расстилается такой пейзаж, который не взялся бы нарисовать ни один художник. Высокая трава, роскошные цветы, мраморная скамья, качели, греческие колонны и... павлины! Живые павлины, гуляющие среди кустов!

— Вот он, мой тайный сад! Видите, он существует. И здесь я проживу до тех пор, пока это будет возможно. Здесь я готова дожидаться конца света, как обычная девчонка, мечта которой сбылась. Здесь я буду встречать своих любовников, пока у них будет желание постучать в мою дверь. Я никогда не вернусь в тот мир, из которого пришла. Оставляю его вам.

— Это займет у вас не больше двух недель.

— Пошлите их к черту и оставайтесь со мной. Мне трудно одной заниматься тридцатью семью персонажами.

— Мы не имеем права! Мы должны закончить свою работу!

— Никогда!

Она в ярости, хотя я не сказал ничего, что могло ее так сильно задеть.

— Желаю вам спокойной ночи, Марко. Мне сорок лет, сейчас пять утра, и юноша, прекрасный как звезда, топчется в ожидании у порога моей комнаты.

На небольшом указателе в форме стрелы все еще сохраняется надпись: Отель «Альберго ди Платани», но это уже давно не отель, Луи повторил мне об этом три раза. «Когда ты окажешься в месте, похожем на центр мира, то знай, что ты наконец добрался». Спасибо, Старик...

Уверен, что нет ничего прекраснее этой Палестрины, затерянной в римской провинции. Замечаю странную лестницу, ступеньки которой сделаны из наваленных друг на друга кругляков бревен, похожую на сани для спуска с гор леса. Ее высота — метров двадцать.

Вспоминаю слова Луи: «Будь осторожен, нет ничего легче, чем сломать себе на ней шею».

Лестницей пользовались, вероятно, лет десять назад, а потом бросили на милость дождей и сорных трав. Я совершаю подъем очень медленно, но все же добираюсь до верха целым и невредимым. Меня встречает Луи и протягивает руку, подтягивая к себе.

— Я думал, ты приедешь после обеда.

— Местные не слишком разговорчивы. На пять последних километров у меня ушло больше времени, чем на дорогу от Ниццы до Рима.

Нас окружают десятки огромных, величественных платанов. Они отбрасывают такую тень, в которой чувствуешь себя так же свежо, как в самом глухом лесу. Мы проходим мимо обвитой зеленью беседки, в которой стоят шезлонги.

— Ваш зал для мозговой атаки?

— Да, обычно мы работаем здесь, но вот уже две недели, как возникли сложности.

Мы медленно направляемся к дому, стараясь ступать как можно тише.

— Как он?

— Не слишком хорошо.

— Я появился в не очень удачный момент?

Луи снисходительно улыбается.

— Наоборот, я хочу воспользоваться твоим приездом, чтобы дать ему отдохнуть денек-другой. Да и мне это не помешает. Входи...

В холле бывшего отеля ничего не тронуто: стойка портье, доска для ключей, ячейки для почты. Луи с удовольствием играет роль администратора.

— Я поселю тебя в голубой комнате, там три окна: на север, запад и на юг. Есть телефон. У нас никто не встает раньше десяти часов. Когда я говорю «никто», то имею в виду себя, потому что он вообще не встает.

— Вы здесь вдвоем?

— Да. Его жена остается в Риме, когда он приезжает сюда работать. И так уже длится лет тридцать. Думаю, что она вообще ни разу не бывала здесь.

— Он знает, что у тебя гость?

— Я ему часто рассказываю о тебе.

— ...Правда?

— Когда он узнал, что ты приезжаешь, то сказал: «А, Марко! Тот сценарист, который не умеет писать ручкой?» Я рассказал, что ты все набирал на компьютере, даже список покупок.

Его слова как стрела пронзают мое бедное сердце. Маэстро произносил мое имя! Мое, Марко! Имя парня, родившегося в грязном парижском пригороде в самое непримечательное время. Тот, кто выдавал шедевры, словно рабочий — детали, оставил в своей памяти немного места и для моего имени.

В помещении, где раньше размещался ресторан, Луи готовит мне кофе в кофеварке.

— Черт, до чего же вкусно...

— Один тип заходит сюда раз в три месяца и проверяет, как она работает. Сам Маэстро больше не пьет кофе. Пойдем, я покажу твою комнату.

Мы поднимаемся по лестнице, идем по коридору. Перед очередной дверью Луи замедляет шаги и подносит палец к губам.

Маэстро спит.

Луи открывает мою комнату и плотно закрывает дверь, чтобы можно было свободно разговаривать.

— Я стараюсь не шуметь, хотя разбудить его ничто не может. В 72-м или 73-м году в трех километрах отсюда упал метеорит. Местные крестьяне думали, что настал конец света. На следующее утро, когда Маэстро узнал, что произошло ночью, он обругал меня всеми словами за то, что я его не разбудил. Я ответил: «Этот метеорит упал здесь из-за вас, Маэстро».

Я освежаюсь под прохладным душем, тонкой струей льющимся из насадки. Сейчас так жарко, что не нужно вытирать тело полотенцем, достаточно набросить простыню. Луи приглашает меня в беседку и берет бутылку мартини. Я спрашиваю, как продвигается сценарий.

— Медленнее, чем обычно. Маэстро быстро устает. Когда ему удается сосредоточиться, он поражает живостью ума. А на следующий день где-то витает, сидит с отсутствующим взглядом. Я говорю ему: «Маэстро, пусть этот персонаж будет эмигрантом, который умеет все делать и поэтому легко находит общий язык с людьми. Что вы думаете о кондитере, кондитере-тунисце?» Он ничего не отвечает, его мысли где-то далеко, может, он уже видит картины из своего фильма. А на следующий день заявляет: «Отлично, кондитер-тунисец! Пусть он сделает торт, украшенный женщиной из цветной миндальной массы».

— Думаешь, у него хватит сил снять этот фильм?

— Надеюсь, иначе он не пригласил бы меня работать вместе. Он будет разыгрывать mater dolorosa, пока мы пишем сценарий, но очнется от оцепенения в первый же день съемок. В последний день снова можно начинать беспокоиться.

— Что с ним?

— Все и ничего. Он чувствует, что его час приближается. Доктора хотят положить его в больницу. Это его-то в больницу!

— Наверное, не все из них видели его фильм.

— Ну, уж эту-то сцену знают все.

— Белые простыни за решеткой кровати. В приемной ждет сын, который пришел к умирающему отцу.

— Это его последний шанс поговорить с ним...

— А санитар заявляет, что все посещения после девяти вечера запрещены. Об одном воспоминании об этом у меня мурашки по коже. Отец рассказывал мне эту сцену, когда я был ребенком.

— Я тоже чувствую себя ребенком, когда думаю о его фильмах. Даже о тех, сценарии которых мы писали вместе.

— Помнишь старика за тарелкой спагетти? Просто второстепенный персонаж на заднем плане. Делает непонятные жесты. Вначале все смеются, но потом...

— Счастьем и ностальгией проникнут каждый кадр фильма. Иногда даже хочется плакать.

— В этом фильме все было великолепно. Сны деревенского дурачка, сцена наводнения...

— А «Партитура любви»? Тот момент, когда Дзагароло воображает себя Данте!

— Он всегда говорил, что из всех своих фильмов этот он любил меньше всех.

— Ему тогда не дали «Золотую пальмовую ветвь» только потому, что он получил ее в предыдущем году.

Разгоряченные воспоминаниями, мы незаметно опрокидываем стаканчик за стаканчиком.

— Не знаю, что бы я отдал, чтобы поработать хотя бы час с таким гигантом, как он.

— Это невероятная удача, но одновременно и ловушка. Маэстро не нужно, чтобы ему придумывали сюжеты, у него самого ими голова забита. Ему просто нужен тип, немного безумный, который проникал бы в его мир и черпал их оттуда ведрами. Правда, иногда для этого приходится надевать резиновые сапоги. И все равно ты всегда будешь его жалкой тенью. А потом окажешься и жертвой, так как это будет его фильм — на века и для всего мира.

Внезапно истошный вопль разрывает послеобеденную тишину:

— ...Луиджи? Луиджи... о, Мадонна! Луиджи!

Луи встает и забирает бутылку.

— Я вижу его насквозь. Он знает, что мы сейчас пьем аперитив, и умирает от зависти.

Мы пообедали на свежем воздухе — ужасно не хотелось покидать беседку, несмотря на вечернюю прохладу. Маэстро так и не вышел из комнаты, удовольствовавшись тарелкой бульона. В его присутствии я не смог бы произнести ни слова, и приготовленные Луи тальятелли застряли бы у меня в горле. Мы объедались, запивая их местным вином, только что налитым из бочки. На моих глазах Старик раскатал тесто на огромном кухонном столе в большой желтый круг, который он свернул лентой, а затем спросил:

— Феттучине? Спагетти? Панарделли? Тальятелли?

Я выбрал наугад, зная, что все равно пожалею, что не попробовал ничего другого.

Мы провели остаток дня вместе, занимаясь обедом. Нужно было проследить за томатным соусом, нарвать в саду базилик, накрыть стол — и все это не торопясь, переговариваясь и попивая белое вино. Я не знал, что Луи обладает талантом итальянской кухарки.

— Когда работаешь с итальянцами, приходится приспосабливаться. Сколько гениальных идей пропало только потому, что пробил час обеда. Они все такие, а в шестидесятые годы были еще беспечнее.

Поздно вечером Луи достал потрясающую граппу, настоянную на белых трюфелях.

— Это из Венеции. Пахнет как туалетная вода.

— Вы скоро заканчиваете сценарий?

— Как только он перестанет вынашивать одну идею, суть которой мне не удается уловить. Он напоминает мне художника в последний период творчества.

— Художника?

— К концу жизни все они пересматривали свое творчество. Возьми Тернера. Он сохранил лишь самое важное, центральное, все остальное потеряло для него значение.

— Маэстро славится своей вечной неудовлетворенностью, это человек, для которого нет ничего, кроме работы.

— Неудовлетворенностью, может быть, но трудоголиком его не назовешь. Здоров он или болен, все происходит по одному и тому же сценарию: мы садимся, немного болтаем и как только беремся за дело, выясняется, что ему нужно поиграть в настольный футбол или позвонить жене, с которой он болтает часами. Затем он возвращается, мы болтаем как сороки, обсуждаем его любимые фильмы, сценарии, которые никогда не напишем, и так незаметно наступает час обеда. Хорошо, если за весь день полчаса уходит на дело. А потом неожиданно замечаешь, что сценарий выстраивается сам собой, даже если мы ничего не записали.

— Не уверен, что смог бы работать на режиссера, который превращает в золото все, что снимает.

— Не хочу тебя разочаровывать, но люди такой породы встречаются все реже и реже. Потрясающие фильмы, созданные воображением одного человека, больше никого не интересуют. Пророки, изучающие неизведанные уголки человеческих душ, давно оказались в изгнании.

— Все равно кино всегда будет нуждаться в таких людях.

— Не уверен. Раньше еще встречались безумные продюсеры, вкладывавшие деньги в искусство, сегодня все поступают иначе. Почему бы и нет, в конце концов? Такие люди, как Жером, доказывают нам, что в искусстве нельзя быть бескорыстным. Кто знает?

Когда он заговаривает о Жероме, я вспоминаю взгляды, которыми мы обменивались украдкой в самом начале, когда Луи вспоминал о своей работе в Италии.

— Знаешь, Луи... Мы с Жеромом первое время не знали, что и думать, когда ты рассказывал об Италии, о Маэстро...

— Вы никогда не встречали моей фамилии в титрах и думали, что я — старый неудачник, мечтающий, чтобы о нем говорили критики.

— ...

— В то время итальянцы уже поняли, что любой фильм должен быть результатом усилий многих талантов. Как в семейном скандале, где каждый подливает масла в огонь. Когда какой-нибудь Марко работал с каким-нибудь Дино, к ним заходил какой-нибудь Эттори, чтобы прочитать отрывок сценария, а потом к ним заглядывал Гвидо, предлагавший потрясающую идею, и тут же звал Джузеппе, чтобы услышать о ней его мнение. Потом кто-то звонил из Пьемонта в Сицилию: «Вытащи меня из этого дерьма, эта проклятая история сидит у меня в печенках, per la madonna!» Очутившись в этой среде, я был зачарован происходящим, а в моей голове роились образы и диалоги. Они быстро приняли меня в свой круг, мерзавцы. Я был их талисманом, il Francese, я приносил им удачу, говорили они. Постепенно я превратился в постоянного консультанта, в парня, который всегда под рукой и никому не мешает. Иногда я проводил утро на съемках хорошей классической комедии, после обеда оказывался на площадке, где снимали детективный сериал, а вечером мы обедали большой компанией, обсуждая какую-нибудь комедию. Я получал деньги за все фильмы, которые снимались в Риме, мне достаточно было быть рядом, иногда для того, чтобы варить кофе, иногда — чтобы писать диалоги, а иногда — чтобы рассказать сон, который видел прошлой ночью. Как я мог требовать, чтобы мое имя ставили в титры? Мне говорили: «Слушай, Луиджи, следующий фильм будет твоим, это будет твой фильм, мы все тебе поможем». Но так никогда не получалось. Ты можешь сказать: «Это же банда негодяев!» Но как я люблю эти годы...

— Ты должен был все рассказать нам, Луи.

— Я не смог бы даже сказать, что в этих фильмах было мое, но можешь быть уверен, я был везде. Образ, реплика, идея... Так или иначе, но я оставил след в итальянском кинематографе последнего двадцатилетия.

Мои щеки горят от стыда, наверное, я красный как пион.

— А потом я встретил Маэстро, и у нас образовался отличный дуэт. Но для продюсеров, публики, да и для самого Маэстро наши фильмы всегда оставались фильмами Маэстро. Его тень должна была витать надо всем: от замысла до монтажа финальной сцены, не говоря уже об афишах и даже о музыке. Не могло быть и речи, чтобы чья-то фамилия оказалась там, где его Святейшество наложило свою печать. В конце концов, так даже лучше.

— Ты должен был рассказать нам, Луи...

— Мне не нужно было вам это рассказывать. И знаешь почему? Потому что, когда мы втроем работали над «Сагой», я вновь обрел дружбу и энтузиазм, как в те времена. Я благодарен Богу за то, что так и остался несостоявшимся талантом. Иначе это удивительное приключение прошло бы мимо меня.

Он сам преподносит мне на блюдечке возможность изложить истинную причину моего приезда.

— ...Тсс-с-с!

Услышав доносящееся из дома ворчание, он настораживается, словно почуявший дичь охотничий пес, и показывает пальцем на окно Маэстро.

— Пойду посмотрю, не нужно ли ему чего-нибудь.

Я следую за ним. Мы осторожно, как воры, поднимаемся по лестнице, Луи тихо отворяет дверь в комнату мэтра и тут же закрывает ее.

— Спит.

— Луи, позволь мне взглянуть на него. Только бросить взгляд. Подари мне это воспоминание. Если у меня когда-нибудь будут дети, я расскажу им об этом событии. Они, в свою очередь, расскажут о нем своим детям, и у меня появится шанс остаться в памяти потомков.

Луи расплывается в улыбке и снова приоткрывает дверь. Я просовываю голову в проем.

Вот он, Маэстро.

Голова на подушке.

Спокойное лицо.

Сейчас он где-то в стране грез.

Грез, которые давно стали и нашими грезами.

— Спасибо...

Он провожает меня до моей комнаты.

— Луи, мне нужно кое о чем тебя попросить. Я должен поговорить с тобой об этом сейчас, иначе промучаюсь всю ночь.

Ни малейшего удивления на его лице. Он заходит в комнату вместе со мной и присаживается на подоконник, скрестив руки на груди, с вызывающим видом.

— Поехали в Париж, нужно исправить то, что мы сделали в «Саге».

— Черт...

— Мы не вправе оставить все в таком состоянии.

— Это я не могу оставить Маэстро в таком состоянии.

— Он поймет, Луи. У тебя нет выбора.

— Ты можешь попросить меня о чем угодно, только не о том, чтобы я бросил его сейчас. С тех пор как умерла Лиза, у меня нет никого, кроме него. И я не хочу бросать Маэстро наедине с его последней безумной мечтой. Хотя, если она осуществится, он сам меня бросит.

Из окна конторы я вижу две полицейские машины без опознавательных знаков, стоящие по обе стороны авеню, и в каждой — по двое кретинов, томящихся в ожидании смены. Я замечаю также двух шпиков в штатском: одного на террасе возле табачной лавки, другого — на скамейке напротив киоска. Не знаю, одно ли у них руководство или все дело в отсутствии координации между службами. В любом случае, они не оставят нас без присмотра ни на минуту, пока мы не закончим последнюю серию.

— Эй, парень, перестань глазеть в окно! Не хватало только пожалеть их!

С тех пор, как мы приступили к работе, Луи, Матильда и Жером не упускают ни случая напомнить мне, как прекрасно они чувствовали себя раньше. Действительно, так ли уж было нужно уговаривать их завершить то, что мы начали? Теперь, когда они здесь, у экранов своих мониторов, я начинаю сомневаться. Не знаю, вернулись ли они сюда потому, что откликнулись на мои мольбы или услышали призыв от самой «Саги», которому не смогли противиться?

Матильда каждую свободную минуту звонит на свой остров. Ее команда подробно докладывает все, что случилось за сутки, и она отдает распоряжения на следующий день. Я думал, что бизнес заберет у нее все силы. Ничего подобного, она целиком и полностью сосредоточилась на последней серии «Саги».

Жером не без гордости показал нам факс от Клинта Иствуда, пришедший сегодня утром. Тому очень понравился сценарий «Вечной любви», который Жером отдал ему перед отъездом в Париж. Через десять дней они должны встретиться в Нью-Йорке, чтобы обсудить будущий фильм. Если учесть темп, в котором мы работаем, Жером не подведет.

Маэстро уехал на Сардинию посмотреть места, где будет сниматься его будущий фильм. Одновременно он воспользуется возможностью понежиться на солнце и набросать эскизы декораций. Луи работает со спокойной душой. Через несколько недель его и Маэстро ждут на киностудии.

— Эй, послушайте, сегодня ведь двадцать девятое сентября! Это вам ни о чем не говорит?

— Двадцать девятого сентября прошлого года мы в первый раз собрались здесь, в этой комнате.

Мы переглядываемся и через секунду снова беремся за работу. Конечно, сейчас нам ни к чему памятные даты и воспоминания. Самое главное — завтрашний день, новый эпизод в нашей жизни, будущее, которое ожидает нас после того, как мы закончим «Сагу».

Первые дни ушли у нас на выслушивание всех желающих высказаться. Мы старались выяснить, что нужно зрителям, так полюбившим «Сагу». Каждый внес свою лепту: кто горлом, кто сердцем, — все действующие лица. Какое будущее ждет Милдред и Существо? Что будет с вакциной против страха, которую обещал создать Фред? Каким человеком следует считать Педро — хорошим или плохим? Можно ли возродить Камиллу? И тысячи других вопросов, самых неожиданных. Самых срочных. Нам пришлось составить перечень всех надежд, чтобы прийти к очевидному и согласиться с тем, что мы и так уже знали. Что такое Камилла, Фред, Милдред, Мария и все остальные в представлении этих девятнадцати миллионов людей, возродивших к жизни «Сагу»? Зачем исследовать до конца судьбу каждого из второстепенных персонажей, которые, в конце концов, этого не заслуживают? Нас интересует совсем не их «Сага», нам нужно разобраться с нашей собственной сагой, с сагой человека с улицы, с той, которую мы переживаем каждый день. Последняя серия должна вдохновить творцов девятнадцати миллионов саг. А для этого нам понадобятся девятнадцать миллионов сценаристов.

Все, кто смеялся и плакал над «Сагой», кто любил ее и ненавидел, все они сохранили в своем воображении, в своей памяти и в своем сердце то доброе, что она смогла им дать. Теперь каждому из них придется день за днем писать свою собственную сагу. Мы дали им достаточно инструментов, чтобы они смогли справиться с этой задачей и без нас. Зритель сейчас знает, что нет ничего неизменного, что каждую сцену, каждую реплику можно переписать. Никто лучше него не сумеет отточить фразы в собственном диалоге и выбрать одну из тысячи развилок, которые предлагает ему жизнь.

Матильда, Жером, Луи и я раскрыли в последней серии все секреты своего творчества.

Пусть теперь зрители пользуются ими.

К великому удивлению Сегюре, мы отказались от роскошных декораций, чудовищных расходов, каскадеров и прочего великолепия сверхдорогих сериалов. «Сага» должна закончиться так, как начиналась, в скромной обстановке, чтобы оказаться ближе к тем, кто присутствовал в ней с самого начала, и к тем, кто потерялся в пути. Действие последней серии будет происходить в гостиной семьи Френелей. Каждый герой завершит здесь свой жизненный путь, и «Сага» станет достоянием Истории.

Возвращение к истокам требует жертв: мы потребовали, чтобы последняя серия транслировалась, как первая, между четырьмя и пятью часами утра. Мысль о том, что вся Франция не будет спать в это время, показалась нам справедливой, хотя и забавной. Все, кто увидит эту серию, будут и через двадцать лет вспоминать о бессонной ночи перед небольшим экраном. А потом мы окончательно расстанемся друг с другом. Мои коллеги снова улетят подальше от Парижа.

А где же мое место?

В моей жизни все понеслось с бешеной скоростью, начиная с того вечера, когда я услышал голос Жюльетты на автоответчике: «Шарлотта в Париже. В квартире, которую она снимала, когда была студенткой. Я тебе ничего не говорила. И не натвори глупостей».

Дверь приоткрылась. Она сразу же попросила меня говорить тихо.

— Не знаю, позволю ли я тебе войти...

— ...

— Это Жюльетта продала меня?

— Ты что, не одна?

Она оглядывается с несколько смущенным видом.

— ...Заходи.

Я тут же пытаюсь отыскать следы присутствия чужого мужчины. Передо мной закрытая дверь в соседнюю комнату.

— Здесь мало что изменилось.

— Можешь сесть вон на тот стул.

— ...

— Хочешь что-нибудь выпить?

— А что у тебя есть?

— Виски.

— Ты, однако, не потеряла чувства юмора. Виски...

— Это хорошее виски. «Бейли».

— ...

— Есть еще пиво.

Она всегда ненавидела пиво. Что оно делает в ее холодильнике?

— Тебя несколько месяцев не было в Париже.

— Да, я уезжала.

Молчание.

Ладно, я понял. Мне придется вытягивать из нее слово за словом, а я это ненавижу. Одно из главных правил моей профессии: запрещается попадать в «туннель объяснений». «Почему это», «почему то», «это случилось так», «а я думал, что все было иначе» и тра-ля-ля, и тра-ля-ля!.. Почему в жизни то и дело приходится давать объяснения?

— Ты сейчас работаешь?

— Нет, я в отпуске. А как ты? Как твой сериал?

— Какой сериал?

— Та вещь, что должна была передаваться по ночам.

— Только не говори, что ты единственный на Земле человек, который ничего не слышал о «Саге»!

— В таком случае я должна признаться тебе, что я действительно единственный на Земле человек, который ничего не слышал о «Саге»! Ее показывали?

— Ты издеваешься надо мной, ты...

— Я была в Крёзе. Ни телевидения, ни газет, хорошо еще, что было электричество. Крёз это Крёз.

— Да, «Сагу» показывали.

— Ты доволен?

— Не знаю, подходящий ли сейчас момент говорить об этом.

— Почему бы и нет? В трех словах. Мне интересно. Это было так для тебя важно.

— Скажем так... за один год я совершил полный оборот вокруг Солнца, пройдя через все времена года. Я совершил что-то вроде кругосветного путешествия, отправившись в путь как Гомер, а вернувшись как Улисс. Я приблизился к бездне, наклонился над ней, и меня охватил ужас. Мне удалось раздвинуть границы моей вселенной до пределов, за которыми они начали сжиматься, но я пошел еще дальше и оказался там, где уже нет ни добра, ни зла. Но этого оказалось мне недостаточно, и я заключил сделку с дьяволом, чтобы приблизиться к Богу и выступить в его роли в свое свободное время. Я побывал в древнегреческой трагедии, итальянской комедии и буржуазной драме, я топтал ногами землю Голливуда и однажды был на приеме у принца. Я смешал тысячи искалеченных судеб и оказался ответственным за девятнадцать миллионов душ. Но в конце концов все уладилось.

Молчание. Мне хочется уловить в ее взгляде хоть каплю уважения. Я так старался.

— А чем ты занималась, Шарлотта?

— Я? Родила ребенка.

— ...

Закрытая дверь в соседнюю комнату.

— Шарлотта, это я — сценарист. Сенсации, неожиданные повороты сюжета, хлесткие реплики — моя профессия.

— И однако я родила ребенка. А если ты боишься, что я перехвачу у тебя инициативу, то я так и сделаю: это твой ребенок, ему три месяца, мальчик, я назвала его Патриком, потому что через тридцать лет это будет уникальное имя, короче, то, что надо.

Дверь в соседнюю комнату закрыта.

...Мне нужна сцена с объяснениями. Мне требуется длинный «туннель объяснений» с необходимыми уточнениями по ходу повествования и даже с обратным движением. Мне не терпится задать уйму вопросов.

Она ждет их, заранее приготовив ответы.

Я чувствую, что теряю вдохновение.

— Но почему?!!

— Потому что я узнала результаты тестов как раз в то время, когда ты начал работать над сериалом. Мне хотелось сообщить тебе об этом, не поднимая шума и приняв некоторые меры предосторожности — я же знаю, какой ты у нас впечатлительный. И я несколько раз пыталась.

— И что?

— И ты еще спрашиваешь! Ты забыл, что в то время словно сошел с ума? Стал опасным. Ты был одержим своим сериалом, коллегами, персонажами, в твоей жизни больше ничего не существовало. И не пытайся говорить, что все было совсем не так.

— Может быть, я действительно несколько увлекся...

— Даже дома мысленно ты был там. Ты переживал такие захватывающие события и постоянно давал мне это понять. Как-то вечером ты сказал: «Ну, как твоя работа? Думаю, Милдред справилась бы с ней играючи».

— Я сказал это?

— Ты говорил кое-что и похуже. Но лучше об этом забыть.

— «Сага» была единственным шансом в моей жизни! Ты должна была это понять! Проявить немного терпения! То, что ты потихоньку смылась в свой Крёз — просто свинство!

— Я уехала не только из-за этого, Марко. Было еще вот что...

Она достает из ящика стола рукописную страничку и протягивает ее мне. Это какой-то эпизод из 5-й серии «Саги».

— Послушать тебя, ты был занят сочинением восьмого чуда света... Сценарий валялся на кровати, и мне было интересно заглянуть в него.

— ...?

— Сцена 21.

Я, комкая, перелистываю половину страниц, мои руки становятся все более потными. 21-я сцена... 21-я сцена... Что там было, в этой чертовой сцене, пропади она пропадом!

Я отбрасываю в сторону страницу и смотрю на Шарлотту. Она выглядит еще более красивой, чем обычно.

— И на кого же похож наш малыш?