Сага о Скарлетт

ОТ АВТОРА

Глава 1

До рождения Скарлетт оставалось еще двадцать два года. Ее отец Джеральд О'Хара эмигрировал из Ирландии в Америку, когда ему исполнился двадцать один год.

Это произошло в 1823 году.

Отъезд был очень скоропалительным. Так случалось не раз с другими добропорядочными ирландцами и до него, и после.

Он уехал из своей страны без багажа, всего лишь с двумя шиллингами в кармане, оставшимися после оплаты проезда, и крупной суммой, в которую была оценена его голова.

Более крупной, на его взгляд, чем совершенное им нарушение закона.

Ни один оранжист, еще не отправленный в преисподнюю, не стоил в глазах британского правительства — да и самого сатаны — ста фунтов стерлингов.

Но если правительство так близко приняло к сердцу смерть земельного агента, какого-то английского помещика-колониста, давно покинувшего свое поместье, это значило, что молодому Джеральду О'Хара надлежало бежать за океан, туда, где его не могли достать руки королевской полиции, и притом делать это побыстрее.

Правда, он обозвал земельного агента оранжистским ублюдком, но это, по мнению Джеральда, еще не давало тому право оскорбительно плевать ему в лицо и насвистывать «Воды Боина».

Битва на реке Боин произошла более ста лет тому назад.

Для всех членов семьи О'Хара и любого из их соседей этого промежутка времени как бы не существовало, словно только вчера их мечты и надежды вместе с их землями и состояниями развеялись по ветру в облаках пыли, поднятых копытами коня трусливого короля из Стюартов, бежавшего с поля боя и оставившего своих ирландских приверженцев на расправу Вильяму Орландскому и его наемникам с оранжевыми кокардами.

По этой — и многим другим причинам — семья Джеральда не сочла нужным рассматривать трагический исход вышеупомянутой ссоры как нечто, заслуживающее серьезного внимания.

Кроме того, что он мог повлечь за собой серьезные последствия для них.

Например, на протяжении многих лет семья О'Хара, подозреваемая в тайных антиправительственных, антианглийских действиях, была на дурном счету у констебля.

И Джеральд был не первым из О'Хара, спешно покинувшим родину под покровом предрассветных сумерек.

Он смутно помнил двух своих старших братьев — Джеймса и Эндрю, молчаливых юношей, порой неожиданно появлявшихся ночью с какими-то таинственными поручениями, потом исчезавших на целые недели, что было источником постоянной тревоги матери.

И сбежавших в конце концов в Америку много лет тому назад, после того, как на скотном дворе О'Хара под полом хлева констеблями был обнаружен небольшой склад огнестрельного оружия.

Оба они стали преуспевающими торговцами в Саване, небольшом торговом городе на Юге Соединенных Штатов Америки, в штате Джорджия.

Их бедная мать до конца своей жизни так и не смогла себе уяснить, что же это за город такой, на пляжи которого набегают теплые изумрудные волны Атлантического океана. Бедной женщине он представлялся таким же холодным, как и родная Ирландия, с ее гнилыми болотами и ночными туманами.

А поскольку бежать нужно обязательно к кому-нибудь из родственников, к тому, кто сможет поддержать молодого человека на первых порах, то Джеральда и отослали к ним: к Джеймсу и Эндрю. Ведь они уже довольно твердо стояли на ногах.

Мать поцеловала своего сына в щеку, жарко прошептала на ухо слова молитвы.

А отец напутствовал его так:

— Помни, из какой ты семьи и не позволяй никому задирать перед тобой нос.

После этих слов Джеральд покинул родную страну, где остались пятеро его высоченных братьев, которые одарили его на прощанье одобрительно-покровительственными улыбками, поскольку в их глазах он оставался еще ребенком, да к тому же единственным низкорослым в их племени гигантов и здоровяков. Отец и все пять братьев были крепкого телосложения, более шести футов росту каждый.

А коротышка Джеральд в двадцать один год уже знал, что господь Бог в своей неизреченной мудрости отпустил на его долю всего лишь пять футов и четыре с половиной дюйма в высоту.

Но Джеральд никогда не позволял себе на это сетовать. И — такой уж у него был характер — совсем не считал, что низкий рост может быть для него в чем-нибудь помехой.

Он старался вести себя так, чтобы его небольшого роста никто не замечал. И это ему вполне удавалось.

Скорее всего особенности телосложения и сделали его тем, кем он стал. Поскольку на пороге жизни он познал одну непреложную истину — маленький человек должен быть крепок, чтобы выжить среди больших. И в этом качестве Джеральду О'Хара отказать было нельзя.

Ведь главное — поставить себе цель в жизни и добиваться ее. А если на тебя многие смотрят свысока, то цель должна быть тем более значительной.

Поэтому Джеральд О'Хара и решил сделаться богатым и независимым в новой для него стране.

Его рослые братья Джеймс и Эндрю были немногословными и мрачными парнями. Утрата былого величия их славного рода затаенной злобой жгла их души и прорывалась наружу в виде язвительных шуточек.

Будь Джеральд таким же здоровенным и высоким, как они, он тоже бы пошел по темному извилистому жизненному пути всех О'Хара, примкнув к тайным мятежникам.

Но Джеральд был горячая голова, задира и горлопан, по словам его нежной матушки. Чуть что, он лез в драку с кулаками, и его буйный характер каждому бросался в глаза.

Он держался со своими могучими братьями как маленький, но на самом деле был как храбрый бойцовый петух среди крупнопородистых представителей птичьего двора.

И братья любили его и добродушно поддразнивали, забавляясь его яростью. А иной раз и поколачивали, чтобы он не слишком забывался и знал свое место.

Джеральд успел передраться со всеми, кто только пробовал бросить на него косой взгляд в Саване. И в большинстве поединков Джеральд выходил победителем.

Уже через полгода его пребывания в Америке Джеральда уважали все, хоть он еще и не успел добиться славы, богатства.

Но о нем знали, уже никого не смущал его низкий рост, потому что многие поняли, какие крепкие кулаки у этого низкорослого ирландца, и какой у него неукротимый нрав.

А если учесть, что у него за спиной стояли двое дюжих братьев Джеймс и Эндрю, у которых кроме крепкого телосложения водились еще и большие деньги, то Джеральд был практически неуязвим.

Все понимали — с младшим О'Хара лучше не связываться, будь то пьяная драка в салуне или сомнительная сделка.

Единственное, в чем подкачал Джеральд О'Хара — так это в образовании. Ведь запас знаний, с которым он прибыл в Америку, был весьма скуден. Но сам он, вероятно, об этом никогда не подозревал. Тем более, что в те времена Америку наводняли не профессора и интеллектуалы, а простые крепкие люди, которых не пугали необжитые земли и трудности, поджидавшие их на бескрайних просторах Америки.

Джеральд О'Хара не придал бы значения своей необразованности, даже если бы узнал о ней, если бы кто-нибудь открыл ему на это глаза.

Мать когда-то научила его чтению и письму и выработала у него хороший почерк — и этого ему было вполне достаточно. Арифметика далась ему легко, но на этом все образование Джеральд О'Хара оборвалось. Латынь он знал ровно настолько, чтобы уметь повторять за священником слова молитвы во время католической мессы. А знания истории ограничивались всевозможными фактами попрания исконных прав Ирландии англичанами. Из поэтов он не знал никого, зато по части музыки мог похвалиться недурным знанием народных ирландских песен.

Все остальное он считал ерундой, не стоящей внимания.

И часто его громовой голос раздавался в увеселительных заведениях Саваны и прибрежных поселков, в которых ему приходилось бывать по делам фирмы братьев О'Хара.

И тогда уже никто не спрашивал:

— Кто это там поет?

Все знали, что это распевает свои песни младший О'Хара — Джеральд.

Несмотря на собственное невежество, Джеральд О'Хара питал искреннее и глубокое уважение к людям, которые сумели получить хорошее образование.

Правда по тем временам в Америке приличным образованием считалось умение хорошо читать, писать и считать деньги.

Да и не образование нужно было человеку, чтобы выжить в новой для него стране.

Сметка, расчетливость, деловая хватка — вот те качества, в которых нуждалась страна, вот то, что больше всего ценилось в людях.

А этими качествами младший О'Хара был наделен сполна.

Еще он отличался большой физической силой, что очень ценилось в мужчинах, был неимоверно вынослив и трудолюбив.

Джеймсу и Эндрю, пристроившим его у себя в лавке, не приходилось сокрушаться по поводу необразованности своего младшего брата. Его четкий почерк, точность в подсчетах и хорошая торговая сметка вызывали к нему уважение.

А вздумай он похвалится какими-нибудь познаниями по части литературы или музыки, его подняли бы на смех.

Америка в те годы была еще гостеприимна к ирландцам.

Джеймс и Эндрю, поначалу гонявшие фургоны с чужими товарами из Саваны вглубь Джорджии, преуспев, обзавелись собственной торговлей.

И Джеральд преуспевал вместе с ними.

Правда, и ему довелось побывать во многих передрягах, гоняя фургоны с товаром. Часто приходилось отстреливаться от грабителей, которых было полно в тех краях. Но ему здорово везло, и он почти всегда выходил целым и невредимым из самых страшных передряг.

Американский Юг пришелся ему по вкусу. Мало-помалу Джеральд стал южанином, южанином в собственных глазах.

Кое в чем Юг и южане оставались для него загадкой. Но он, со свойственной ему цельностью и широтой натуры, принял их такими, какими они были, принял их взгляды и обычаи: скачки, покер, дуэльный кодекс, страсть к политике, ненависть к пьянке, правду Юга — рабство и власть короля — хлопка, презрение к белой рвани, к белым беднякам, не сумевшим выбиться в люди, и подчеркнуто рыцарское отношение к женщинам.

Джеральд даже научился жевать табак, что так не свойственно ирландцам, живущим на родине. А вот учиться поглощать виски в неумеренных количествах не хмелея ему не было нужды — он владел этим даром от природы. Все О'Хара, начиная от отца и деда, были известны своим умением много выпить и остаться твердо стоящими на ногах, не теряя при этом и ясности рассудка. В этом О'Хара-младший был достойным последователем своей многочисленной семьи, своего ирландского клана.

И все же, несмотря на то, что жизнь на Юге Америки сильно изменила Джеральда, он все равно оставался самим собой. Образ его жизни и взгляды претерпели изменения, но менять свою манеру поведения он не стремился, даже если бы это было ему под силу.

Он отдавал должное томной элегантности богатых хлопковых и рисовых плантаторов, приезжавших в Савану из своих увитых плющом резиденций, гарцевавших по улице на породистых лошадях, экскортируя экипажи не менее элегантных дам, за которым катили фургоны с черной челядью.

Однако, самому Джеральду элегантность не давалась, хоть умри. Протяжный ленивый говор приятно ласкал ему слух, но его собственный язык не был к этому приспособлен, и речь Джеральда по-прежнему звучала резко, отрывисто и грубовато.

Ему нравилась небрежная грация, с которой богатые южане заключали крупные сделки или ставили на карту раба, плантацию или целое состояние. И расплачивались за проигрыш, ни на секунду не теряя хорошего расположения духа, так же легко и беспечно, как швыряли мелкую монетку негритенку.

Но Джеральд, знавший в жизни нужду, не мог невозмутимо и благодушно относиться к денежным потерям.

Они были славным народом, эти южане с прибрежных плантаций — нежноголосые, горячие, забавные в своих непостижимых прихотях.

Они нравились Джеральду.

Но молодого ирландца, явившегося сюда из страны холодных влажных ветров, дующих над повитыми туманом топями, не таящими в себе тлетворных миазмов, отличала такая крепкая жизненная хватка, какая и не снилась высокомерным отпрыскам благородных семей из края тропического солнца и малярийных болот.

Дела Джеральда О'Хара шли в гору, но он решил, что не будет, как Джеймс и Эндрю, всю жизнь заниматься торговлей и просиживать ночи при свечах, подбивая итог под колонками цифр. Джеральду не очень нравилось то, чем ему приходилось заниматься у братьев, ему по душе была иная жизнь.

И он каждую ночь видел себя совсем другим человеком.

Ему снились породистые лошади — его лошади, большой дом на холме, огромные, до самого горизонта, плантации хлопка, бесчисленное количество черных рабов, которые с утра до поздней ночи работают на него, множество челяди в доме, красавица-жена, его дети — наследники всего этого богатства — и тугой кошелек с деньгами.

Не в пример своим братьям, которых вполне устраивала их жизнь, Джеральд остро чувствовал своего рода социальное клеймо на тех, кого именовали здесь торговым людом.

Младший О'Хара хотел стать плантатором. Выходец из семьи ирландских арендаторов, некогда владевших охотничьими угодьями, он страстно желал насладиться видом зеленеющих акров собственных, возделанных рабами полей.

Целеустремленно и безоглядно он мечтал о собственном доме, собственной плантации, собственных рабах.

И здесь, в этой новой стране, не ведающей двух главных опасностей, которые подстерегают землевладельцев у него на родине, то есть налогов, пожирающих весь доход от урожая и неизбывной угрозы конфискации, Джеральд О'Хара намерен был воплотить в жизнь свою розовую мечту.

Но шли годы, и он понял, что честолюбивые замыслы — одно, а их осуществление — это совсем другое.

Местная земельная знать оказалась крепостью, проникнуть внутрь которой у него не было никакой надежды. И сколько Джеральд О'Хара ни предпринимал попыток сблизиться с крупными земельными аристократами — это ему не удавалось. Все смотрели на выходца из Ирландии немного свысока. Его никак не хотели признать своим.

Для того, чтобы войти в местный высший свет, нужно было прожить здесь лет двадцать или тридцать, чтобы тебя узнали получше, поняли, чего ты стоишь.

А Джеральд О'Хара хотел всего сразу. Ему некогда было ждать.

Правда, иногда мечты Джеральда становились поскромнее. Все-таки он был ирландцем, и поэтому не привык считать себя властелином мира.

Раскинувшаяся перед ним картина местного изобилия заставляла молодого человека предаваться грезам, пока его широко раскрытые глаза перебегали с жирных пастбищ на тучные, засеянные хлопком или кукурузой поля. А потом на сады, которые окружали уютные теплые жилища и в которых деревья гнулись под тяжестью румяных плодов.

И сердце его жаждало немедленно добиться этих богатств. Его воображение захватывала мысль о том, что хорошо было бы иметь наличные деньги, а деньги вложить в бескрайние пространства дикой пустынной земли, простиравшейся далеко на запад. Туда, где еще не успели поставить свои дворцы местные аристократы.

Его не смущало то, что начинать ему придется в захолустье. Любое захолустье, если приложить к нему деньги и руки, может стать цветущим уголком.

Иногда живая фантазия Джеральда О'Хара рисовала ему пышную цветущую, окруженную кучей детей жену, сидящую наверху переселенческого фургона, груженого всяким домашним скарбом. Он видел себя верхом на трясущейся иноходью кобыле с жеребенком, неотступно следующим за ним по пятам.

Джеральд не мог спокойно смотреть на богатство и достаток других. Выросший на земле и умеющий с ней работать, Джеральд видел себя владельцем поместья.

Его не привлекала торговая городская жизнь. Да и сама Савана в настоящем смысле этого слова городом не была. Скорее это был большой поселок, выросший возле порта. На город он был похож лишь в центре, а если отойти немного дальше, то можно было видеть множество просторных деревянных домов с высоко вздымающимися, но и низко свисающими кровлями, образец которых был унаследован еще от первых переселенцев.

В одном из таких домов и жил Джеральд О'Хара и его братья. Карниз кровли их дома был низко опущен, образуя по фасаду веранду, закрывавшуюся в случае ненастной погоды.

Под навесом крыши были развешаны упряжь, различные предметы домашнего обихода и сети, которыми ловили рыбу в протекавшей неподалеку реке.

По краям веранды были расставлены скамьи, предназначенные для неторопливых бесед.

Отсюда, с веранды, можно было сразу пройти в залу, являвшуюся, так сказать, центром дома братьев О'Хара и обычным местом сбора членов всей семьи.

Здесь взгляд посетителя ослеплялся рядами сверкающей посуды, в чинном порядке расставленной на полках буфета.

В парадной комнате высились массивные кресла с ножками в виде звериных лап и темные столы, блестевшие как зеркало.

Возле камина — его вечные спутники — совок и щипцы. Они поблескивали сквозь свисавшие с каминной полки концы стеблей аспарагуса. Искусственные апельсины и большие морские раковины украшали каминную доску. Над ней висели разноцветные яйца различных птиц.

А посреди комнаты на шпагате спускалось с потолка огромное страусовое яйцо.

В шкафу, находившемся в одном из углов этой гостиной и, не без намерения оставленном приоткрытым, виднелись несметные сокровища, состоявшие из серебряных столовых приборов и тонкого фарфора.

Год следовал за годом, весна сменялась жарким летом, а мечта оставалась мечтой. Сколько ни старался Джеральд О'Хара скопить деньги, но ничего путного из этого путного не выходило. Нет, он не был мотом и не просаживал деньги, хотя в карты играл прекрасно, даже выигрывал иногда приличные суммы.

Но дело братьев ширилось и в него приходилось вкладывать все новые и новые капиталы, поэтому собственных денег у Джеральда практически не оставалось. А то, что оставалось, он тратил на игру и выпивку, зная, что завтра заработает еще.

Даже если бы Джеральду О'Хара и пришла в голову блажь вынуть деньги из дела, их бы все равно не хватило на покупку большого поместья.

Да и братья не позволили бы этого сделать. Ведь он был младшим в семье, а по ирландским обычаям младшие должны беспрекословно слушаться старших.

«Вот если бы, — мечтал Джеральд, — мне удалось сразу получить много денег, я бы тогда показал братьям, кто из нас удачливее и умнее».

Но такого случая никак не представлялось. Постоянные разъезды, сиденье в конторе до поздней ночи, колонки цифр, от которых рябило в глазах — все это не давало Джеральду О'Хара реализовать свою мечту.

Но однажды ему представился великолепный случай, и он его не упустил.

А началось все это так.

Как-то утром старший брат Эндрю, упершись руками в крышку своего массивного письменного стола и почти доставая головой до низкого потолка, посмотрел на младшего брата, ждущего от него распоряжений.

— Джеральд, — начал Эндрю, — я, конечно, понимаю, тебе не очень хочется трястись верхом за много миль, но дело не терпит отлагательства. Вот письма.

Эндрю выдвинул ящик письменного стола и положил перед младшим братом два конверта.

— Они к одному из наших заказчиков, мистеру Джонсону. Он живет в Чарльстоне.

— Почему бы нам не отправить их почтой, ведь корабль на Чарльстон придет завтра днем? — возразил Джеральд.

— Письма — это еще не все, — улыбнулся Эндрю, — к ним еще и деньги прилагаются. Мы должны рассчитаться с мистером Джонсоном за поставленный лес. А деньги, как ты понимаешь, Джеральд, нельзя выпускать из своих рук.

И Эндрю, запустив руку во внутренний карман сюртука, вынул пухлый бумажник.

— И еще, — он пристально посмотрел на брата, — здесь деньги за поставленный нам товар и аванс за последующие поставки. Мы не можем упускать такого выгодного клиента. Так что тебе завтра утром придется ехать в Чарльстон.

Джеральд вздохнул и принялся пересчитывать деньги. Он хоть и знал, что никогда не ошибается при подсчете, но пересчитал деньги дважды. И сделал это Джеральд не потому, что боялся ошибиться, а просто ему доставляло удовольствие держать в руках большие деньги. И не важно, что они принадлежали не ему одному, а всем троим братьям. Само ощущение было сладостным и щекотало нервы.

Младший О'Хара, пересчитав наконец деньги, вновь вложил их в бумажник, опустил в карман сюртука и застегнул его английской булавкой.

Ощутив в кармане приятную тяжесть, Джеральд расправил плечи и почувствовал себя на пару дюймов выше.

— Что, приятно чувствовать себя богатым? — съязвил старший брат.

— Конечно, приятно, но я думаю, что и у меня когда-нибудь заведутся такие деньги.

— Я бы тоже этого хотел, — искренне признался старший О'Хара, — но, думаю, до этого еще далеко. Ведь ты, Джеральд, еще не открыл собственного дела.

Это замечание старшего брата разозлило Джеральда. Он всегда чувствовал себя обязанным своими старшим братьям за то, что они взяли его в дело, не обращая внимания на тот факт, что он прибыл в Америку с пустыми карманами. Но таков был у них семейный обычай.

Все ирландские семьи держались друг за друга очень крепко — и в беде и в радости, и тогда, когда приваливала большая удача, и тогда, когда случалось большое горе. Только так можно было прожить в этом мире, жестоком и расчетливом.

— Сегодня, Джеральд, ты можешь быть свободным, в конторе мы управимся сами, а завтра на рассвете отправляйся в Чарльстон и постарайся уладить все наши дела наилучшим образом и в кратчайший срок. Да побыстрее возвращайся, работы в конторе много, нужно будет получить в порту груз и отправить его заказчикам. А потом мы должны отправить партию хлопка в Англию. Я думаю, в этом году хлопок будет расти в цене и мы сможем на нем неплохо заработать, не так, как в прошлые два года.

Старший брат крепко пожал руку младшему, потом обнял его за плечи и прижал к себе.

И Джеральд почувствовал, как твердый подбородок старшего брата уперся ему в макушку.

«Черт, — подумал Джеральд, — почему я не вырос таким же, как мои братья? Может и в жизни мне повезло бы больше? Но что роптать на Бога? Каков есть, таков есть. В конце концов, счастье не зависит от роста. И я кое-чего добьюсь в жизни. Ведь кто мог сказать еще несколько лет тому назад, что я, Джеральд О'Хара, добьюсь того, что я имею сейчас. Таких людей во всей Саване не так уж много. Правда, это не то, о чем я мечтал, но все равно — для начала неплохо. А впереди у меня еще много времени. Я еще успею перещеголять своих братьев».

Джеральд О'Хара с легким сердцем вышел из конторы и вразвалочку двинулся по пыльной улице к своему дому. Он то и дело приостанавливался, вытирал вспотевшее лицо — было невыносимо душно. Джеральд посмотрел на небо.

Тучи клубились над холмами. Джеральд стоял на окраине городка, неподалеку от дома. Время от времени до него доносились глухие раскаты грома, ворчавшего за горизонтом.

«Черт, — сказал про себя Джеральд О'Хара, — придется ехать в Чарльстон по страшной грязи. Но, может быть, грязь все-таки лучше пыли».

Ему было не привыкать — он ездил по делам фирмы не взирая на погоду: в дождь, в грозу, в зной. Ничто не могло его остановить — Джеральдом О'Хара двигало одно желание — заработать как можно больше и как можно быстрее.

Река, еще недавно спокойная и зеркально гладкая, отражавшая небо и берега, теперь начала покрываться черной рябью, поднятой пробегавшими над ней порывами ветра. Беспокойно, с пронзительным криками метались птицы.

Вся природа, казалось, чувствовала приближение грозы. Склоны, лежащие ниже холмов, стали темными, как чернила.

Упали первые крупные и редкие капли.

Ветер крепчал, волны стали завиваться барашками.

Наконец вершины холмов как будто прорвали низкие тучи — и на город с шумом хлынули потоки дождя. Молнии перескакивали с тучи на тучи и, извиваясь, низвергались к земле. На некоторое время стремительно мчащиеся черные тучи и густая пелена ливня совершенно закрыли океан. Стало темно. Неожиданно сгустившийся мрак накрыл городок.

Джеральд О'Хара стоял под навесом и смотрел на то, как два негра-раба, не обращая внимания на ветер, на дождь, тягают тяжелые ящики в трюм корабля, покачивающегося на волнах. Он смотрел на мокрые, блестящие от воды тела негров, на их курчавые головы, на напряженные мышцы.

Наконец Джеральд О'Хара заметил и владельца этих рабов, таскавших товар в трюм корабля. Немолодой мужчина в белом костюме стоял в дальнем конце навеса, жевал табак и сплевывал себе под ноги.

По его лицу Джеральд сразу догадался, что тот недоволен темпом погрузки.

— Быстрее, быстрее, — покрикивал он на работников, а те выбивались из последних сил, поскальзывались на мокром настиле, но упрямо продолжали носить ящики в черноту трюма.

— Наверное гвозди? — поинтересовался Джеральд О'Хара, указывая рукой на тяжелые ящики.

Хозяин рабов кивнул.

— Да, сейчас везде строятся. Такой товар идет нарасхват. Я торгую скобяными изделиями по всему побережью — от Чарльстона до Саваны.

— Железо может заржаветь, — заметил Джеральд О'Хара.

— Не успеет, — рассмеялся немолодой мужчина, — я быстро его продам.

— Ну что ж, если ваши дела идут хорошо, желаю вам удачи, — и Джеральд почувствовал, что ему не очень уютно стоять под навесом.

Если раньше ему было спокойно здесь, то теперь сразу же захотелось уйти. Ведь ему нечем было похвастать перед этим удачливым человеком.

— А вы наверное младший из братьев О'Хара? — приветливо улыбаясь и показывая крепкие белые зубы, заметил мужчина и сплюнул себе под ноги жеваный табак.

— Да, — с некоторым вызовом произнес Джеральд, — я — Джеральд О'Хара.

— Я знаком с вашими старшими братьями — с Эндрю и Джеймсом. Мы когда-то вместе с ними начинали. Я знаю, ваши дела тоже идут в гору.

— Ну, вообще-то в гору, но не так, как мне хотелось.

— Каждому хочется, чтобы его дела шли в гору как можно быстрее. Но вы еще молоды и у вас все впереди. Доживете до моих лет, мистер О'Хара, и у вас будут свои рабы.

Дождь то стихал, то усиливался. Деревья шумели под напором ветра, океан казался свинцовым и темным.

Джеральд выставил руку, подставив ладонь под стекавшую с крыши навеса струю воды — она была очень теплой и какой-то неприятной на ощупь.

Джеральд отдернул руку и вытер ее носовым платком.

— Хороший дождь, — заметил хозяин рабов, запрокинув голову и глядя в небо.

— Что? — переспросил Джеральд О'Хара.

— Я говорю, хороший дождь — будет урожай хлопка.

— А у вас есть земля? — поинтересовался Джеральд.

— Да, я два года тому назад купил двести акров, теперь строю дом. Наверное скоро мне придется забросить торговлю, передать ее старшему сыну. Но у него не лежит душа к этому делу. Ему больше нравится охотиться, скакать на лошади, играть в карты. Хотя я сам был таким в его годы. Так что, я его не осуждаю. Только будет жалко, если мое дело придет в упадок.

— А сколько у вас судов?

— Четыре, и ни одно из них не стоит на месте, — с гордостью ответил мужчина, — два возят хлопок в Англию, а два курсируют вдоль побережья.

Внезапно он нахмурил брови и возмущенно воскликнул:

— Боже, какие эти негры ленивые! Им бы только жрать да спать, больше ничего не хотят и не умеют делать.

— Да, с рабами наверное тяжело управляться, — заметил Джеральд.

— С ними нужно обращаться, как с лошадьми. Хороший хлыст — и тогда будут послушными и трудолюбивыми. А главное, не девать им много жрать. Видели бы вы, мистер О'Хара, как они работают у меня в поместье. Ни минуты не сидят. Но, честно говоря, я сам бы не смог так идеально наладить работу. Это все заслуга моей жены.

— Жены? — удивился Джеральд.

— Да, она у меня замечательная женщина. Родила мне четырех сыновей, и у нее хватает времени, чтобы управляться со всем домом и со всеми рабами на плантациях. Я спокойно могу заниматься делами в Саване и Чарльстоне, могу даже отплыть в Англию. И никогда, ни на одну минуту я не усомнюсь в том, что в поместье дела будут идти великолепно. Хотя два последних года был не очень хороший урожай хлопка, но все равно я остался с солидной прибылью, потому что в моих руках и плантации, и корабли. Мне не нужно платить перекупщикам, — мужчина забросил в рот очередную порцию табака, пристально посмотрел в глаза Джеральду. — Но знаете, мои соседи надо мной слегка посмеиваются.

— Это еще почему? — изумился Джеральд О'Хара.

— Они считают, что заниматься сразу плантацией и хлопком неправильно. Они презирают торговый люд, недооценивают, хотя я думаю, будущее именно за нами, за торговцами. За такими, как вы и ваши братья, как я и мои дети.

Дождь так же резко, как начался, стих. Где-то высоко за темными тучами еще слышались глухие раскаты грома, над горизонтом изредка изломанной линией сверкала молния, с навеса еще капали тяжелые прозрачные капли, но дождь уже перестал барабанить по крыше.

И природа, умытая дождем, сделалась радостной и праздничной. А может, это потому, что из-за туч выглянуло солнце, и его яркие лучи осветили весь окрестный пейзаж — порт с дюжиной небольших торговых судов, покачивающихся на волнах.

Открылись огромные складские ворота — и по гулким настилам к причалам заспешили чернокожие рабы с тяжелыми тюками на плечах, с грохотом покатились по толстым доскам бочки, зашлепали босые ноги, послышался крик, говор, резкие приказы, команды — весь порт мгновенно ожил.

Казалось, еще несколько минут назад в порту никого не было кроме двух мокрых рабов, а сейчас порт жил, дышал, все двигалось, шевелилось.

Жизнь кипела.

— А не хотите ли выпить? — вдруг предложил Джеральд О'Хара своему собеседнику.

— Нет-нет, что вы, я сейчас отплываю. А за приглашение спасибо. Может быть, как-нибудь в другой раз мы с вами встретимся — и тогда выпьем.

— Ну что ж, надеюсь, долго ждать этой встречи нам не придется, — Джеральд О'Хара пожал крепкую ладонь мужчины и не спеша двинулся по улице к салуну.

Разговор с пожилым мужчиной растревожил душу Джеральда, разбудил его мечты. Ведь давно хотелось иметь свое дело, свой дом, землю, плантации, рабов… Ему хотелось многого, но пока у него ничего не было.

Он вошел в салун, где было довольно многолюдно, уселся за пустой столик и подозвал к себе официанта.

Тот поставил перед ним бутылку виски и стакан. Джеральд О'Хара наполнил стакан до половины и одним глотком осушил его.

Вокруг кричали, спорили, играли в карты.

Кто-то рассказывал о каких-то несметных сокровищах, о каких-то разбойниках, похитивших эти сокровища, о солдатах, которые поймали грабителей, но золота у тех уже не было. Золото из почтового фургона осталось спрятанным где-то на берегах Миссисипи.

— Вот бы найти это золото, — мечтательно потягивая виски, говорил молодой мужчина в клетчатой рубашке, расстегнутой почти до пупа. — Я б знал как им распорядиться.

— Ну и как? — восклицал его седовласый, с большими пушистыми бакенбардами напарник.

— Я купил бы землю, отличных лошадей, и моя жизнь стала бы совсем другой.

— Ты еще скажи, что ты бы женился.

— А что? — возмутился молодой мужчина.

— Да кому ты нужен — у тебя за душой нет ни гроша, — седовласый грохнул волосатым кулаком по столу так сильно, что зазвенели бутылки и стаканы.

— Э-э, осторожнее, — остановил пожилого напарника молодой, — мы с тобой хоть и вместе работаем, Джеральд, но это не значит, что я не смогу разбогатеть.

— Конечно не значит, малыш. Возможно ты когда-нибудь и разбогатеешь, но только не на сокровищах. Знаешь, я прожил здесь уже сорок пять лет и не видел ни одного человека, который нашел сокровища и стал от этого счастливым и богатым.

— Как не видел? Ты же мне сам рассказывал.

— А, малыш, ты имеешь в виду моего дальнего родственничка, который разбогател на торговле рабами?

— Ну да, конечно же его.

— Так разве я тебе не говорил, что он потерял куда больше, чем приобрел?

— Как это потерял? — не поверив, воскликнул молодой мужчина и принялся застегивать пуговицы.

— Очень просто, его рабы подняли бунт, а моего родственничка они просто утопили в болоте. Вот как все можно потерять.

— Ну-у, я не думаю, что со мной такое произойдет.

— Конечно, с тобой такое не произойдет — у тебя нет ни одного раба.

Вскоре Джеральду надоело слушать этот пьяный разговор о сокровищах, о рабах, о плантациях. Он налил себе еще немного виски и выпил. Спешить ему было некуда, времени было хоть отбавляй — вполне достаточно, чтобы выспаться.

И Джеральд огляделся по сторонам, разыскивая какого-нибудь знакомого, который мог составить ему компанию в выпивке или картах.

Кое-кто приветливо кивал Джеральду, кое-кто подзывал к себе, но Джеральд знал, что у тех нет за душой ни цента, и выпивку ему придется ставить за свой счет.

Но тут его взгляд остановился на угловом столике, за которым сидело трое вполне респектабельно одетых мужчины. Перед ними стояло несколько пустых бутылок из-под виски, скованности между ними никакой не было, говорили они довольно громко, не обращая внимания на то, слышит их кто-нибудь или нет. С виду они выглядели достаточно состоятельными людьми, но Джеральду О'Хара были незнакомы.

К заезжим Джеральд О'Хара относился немного предвзято. Ему всегда казалось, что делу его братьев в Саване может угрожать конкуренция, и поэтому он стал прислушиваться к разговору этих чужаков.

Мужчины говорили о земле, о деньгах, обсуждали сделки. Убедившись, что разговор идет не о хлопке и не о лесе, Джеральд успокоился.

Но когда услышал, что одного из мужчин зовут Гарольдом Спейном, он снова насторожился.

Как-то раз он слышал от Эндрю это имя. Брат рассказывал об одном местном уроженце, который на днях вернулся в Савану после двенадцати лет отсутствия. Его уже никто не ожидал увидеть живым.

А Гарольд Спейн появился вполне веселым, довольно богатым, приобретя за годы отсутствия определенный светский лоск.

— Это были чертовы годы. Я работал двенадцать лет изо дня в день, работал не покладая рук, — громко говорил своим знакомым Гарольд Спейн. — Я основал плантацию, а это стоило неимоверных усилий, но потом черт меня дернул построить дом.

— И ты его построил? — спросил один.

— Почти построил, дом был уже закончен, осталось только купить новую мебель и кое-что доделать. Но эта проклятая гроза все испортила.

— А что случилось?

Джеральд О'Хара стал внимательно вслушиваться в чужой разговор.

— Да возможно ничего и не случилось бы, но несколько недель не было дождя, и все уже начало высыхать. Я, честно говоря, даже молился, чтобы пошел дождь. Ведь весь урожай мог погибнуть.

— И что? Дождь пошел? — язвительно улыбаясь, поинтересовался мужчина.

— Да, дождь пошел, была страшная гроза. Небо было черным, как будто на землю опустилась ночь, гремел гром, сверкали молнии. А я сидел в своем доме, потирая руки, пил виски и радовался. Но радость моя была недолгой.

— Почему?

— Да ну, я даже не хочу об этом рассказывать.

— А ты расскажи, — настаивал любопытный.

— Ладно, — Гарольд Спейн наполнил свой стакан и осушил его.

Выражение его лица было абсолютно трезвым.

— В мой дом ударила молния, и он загорелся, через два часа от него ничего не осталось.

— Да, Гарольд, не повезло тебе.

— Вот и я говорю — не повезло. Наверное, это какое-то Богом проклятое место. К тому же меня предупреждали, что не стоит строить дом у подножия холма. Но я никого не послушал, я был слишком самоуверен и вот теперь наказан — дом сгорел.

— Знаешь, Гарольд, мы тебе сочувствуем.

— Да ну вас к черту с вашим сочувствием. Мне осточертело это место, осточертело жить на берегу реки. К черту! Я рад поскорее сбыть и плантацию, и все, что там осталось. Для этого я и вернулся в город.

— А что ты собираешься делать? — мужчины поднялись из-за стола.

Гарольд Спейн пожал плечами.

— Да пока еще не знаю, но думаю заняться торговлей. Это у меня получается куда лучше, в этом мне везет. Ну не получилось из меня джентльмена, господа. Что же сделаешь? Придется заняться тем, с чего я начал.

— Что? Опять будешь мотаться по побережью и торговать?

— А почему бы и нет?! Я люблю жить среди людей, встречаться, разговаривать, сидеть в салуне, выпивать.

— Ну ладно, Гарольд, можешь сидеть тут, выпивать. А у нас дела, мы, пожалуй, пойдем.

— Ну, до завтра!

Гарольд пожал мужчинам руки и те, оставив деньги на столе, неспешно удалились.

Слова Спейна глубоко запали в душу Джеральда О'Хара. Он не понимал, как этот человек смог так легко отказаться от того, что уже имел. Стать крупным землевладельцем, иметь свою плантацию — значило подняться на одну ступеньку выше.

Гарольду Спейну было с виду столько же лет, как и старшему брату — Эндрю, только ростом он был пониже и не такой крепкий. Одет он был как человек с достатком, виски пил хорошее.

Джеральд почувствовал желание поговорить со Спейном, а младший О'Хара привык никогда не противиться своим желаниям. Он знал, что интуиция редко его обманывает. Он чувствовал, что этот разговор будет очень важным и, возможно, изменит его жизнь.

Он подошел к столику незнакомца и представился:

— Джеральд О'Хара.

— Гарольд Спейн, — представился тот, крепко пожал протянутую руку и предложил сесть.

Джеральд тут же заказал выпивку за свой счет.

— Вы наверное из тех О'Хара, что торгуют лесом и хлопком, — улыбнулся мистер Спейн.

— Да, это мои братья.

— Что-то вы на них не очень похожи. Разве что акцентом, — Спейн был слегка пьян и поэтому не старался подбирать выражения.

— К сожалению, мистер Спейн, я не знаком с вашими братьями, чтобы сделать вам комплимент.

— А у меня нет братьев, — довольно развязно сказал мистер Спейн, — есть сестра замужняя, а родители умерли.

— А где живет ваша сестра?

— В Новом Орлеане. Я не был у нее уже двенадцать лет.

— Извините, мистер Спейн, но слышал ваш разговор. У вас есть своя плантация.

— Да, если можно так назвать кусок земли, который не принес мне дохода.

— А где он находится?

— О, это далеко, — воскликнул Гарольд Спейн, — двести пятьдесят миль на запад от Саваны, чуть южнее реки Чаттахучи.

— Так ведь там же полно индейцев, — изумился Джеральд О'Хара.

Гарольд Спейн рассмеялся.

— Да, когда-то эти места были заселены племенами чароки, но это было лет двадцать тому назад, а теперь на этих землях поместья, целые города. Об индейцах уже давно забыли, только старики рассказывают всякие небылицы.

— А я-то думал, что там полно индейцев, — признался Джеральд О'Хара, — мне никогда не приходилось забираться вглубь континента.

— Какого черта я только связался с этой землей! — вздохнул Гарольд Спейн и наполнил стаканы.

— А во сколько вам обошелся участок, мистер Спейн? — осторожно поинтересовался Джеральд О'Хара.

— Он мне ни черта не стоил, если не считать двенадцати лет жизни, — раздраженно ответил Гарольд Спейн.

— Как? Совсем ничего? — изумился Джеральд. — Как это?

— Я был участником земельной лотереи. Это было двенадцать лет тому назад. Лотерею организовали власти для того, чтобы заселить обширную территорию центральной Джорджии.

— Когда вы получили землю, мистер Спейн, там еще были индейцы?

— Нет, их выгнали за год до того. Правда, они появлялись пару раз, но уже не были воинственными. А свой участок я выиграл в лотерею.

— Вам повезло, мистер Спейн, — Джеральд приподнял свой стакан.

— Какого черта! Мне не повезло! Я потратил впустую двенадцать лет, а ведь мог бы уже сколотить себе приличный капитал на торговле. Так, как ваши братья.

Джеральд О'Хара с удивлением смотрел на человека, который имел то, о чем сам он только мечтал, а теперь так легко отказывается от всего. У мистера Спейна была своя земля, все возможности, чтобы стать богатым плантатором, а его тянет в Савану.

— Да что мы все говорим об этой земле, о плантациях. Я не хочу об этом вспоминать, — Гарольд Спейн сделал большой глоток виски и его глаза немного прояснились. — Как идут дела в Саване?

Джеральд пожал плечами.

— Как обычно.

— Я имею в виду торговлю, — уточнил мистер Спейн, явно не удовлетворенный таким ответом. — На что сейчас наибольший спрос?

— Скажу вам по секрету, мистер Спейн, самый большой спрос на гвозди.

— На гвозди всегда был спрос. Я не помню ни одного года, чтобы этот товар упал в цене. Тринадцать лет назад и я торговал гвоздями. Тут, в Джорджии, всегда много строились. Но потом успех в земельной лотерее выбил меня из колеи — мне захотелось стать плантатором. Хотя, честно признаться, я не представлял себе, что это такое на самом деле.

— Но сейчас вы, мистер Спейн, представляете себе это.

— Даже слишком хорошо и поэтому ни за что не соглашусь вернуться в центральные районы штата.

— А что вы собираетесь делать с землей?

— Продам, — абсолютно спокойно и равнодушно произнес Гарольд Спейн.

По его глазам было видно, что он абсолютно не дорожит своей землей. Ведь она досталась ему почти даром. Даже если он продаст ее за полцены, то все равно останется в большом выигрыше, если не считать двенадцати лет, проведенных в глуши.

Джеральд О'Хара пригладил свои непослушные волосы и остановил на Гарольде Спейне невиннейший взгляд своих ярко-голубых глаз.

На дне души он затаил коварнейший замысел.

— Что вы на меня так смотрите? — поежился от пристального взгляда Гарольд Спейн.

Тот улыбнулся самой обезоруживающей из своих улыбок.

— Скучно так сидеть, мистер Спейн, — простодушно заметил Джеральд, — может, сыграем партию в покер.

Гарольд явно оживился.

— С удовольствием, можете себе представить, мистер О'Хара, что в этой глуши мне не с кем было даже сыграть в карты.

— Что, там никто не умеет этого делать? — улыбнулся Джеральд.

— Нет, умеют, но все мои соседи какие-то удивительно скучные люди — ни о чем, кроме своих плантаций, негров, цен на хлопок они не говорят. Правда, еще любят поговорить о погоде. Им плохо, когда идет дождь, плохо — когда его нету, они переживают, когда дует ветер и сидят задумчивыми, когда ветра нет. Короче, мистер О'Хара, это удивительно скучные люди. Они живут, как деревья.

— Так что, сыграем партию в покер? — напомнил о своем предложении Джеральд О'Хара.

— Вдвоем играть в покер не очень весело, — заметил мистер Спейн.

— Я думаю, желающие здесь найдутся, — и Джеральд О'Хара принялся осматриваться, не играют ли где-нибудь за соседними столами.

За одним из столов играли, но это были простые неотесанные мужчины, плотники из порта. Такие люди не могли составить компанию вполне респектабельным мистерам Спейну и О'Хара.

— Давайте начнем вдвоем, — предложил О'Хара, — а потом кто-нибудь появится.

— Что ж, можно начать и вдвоем.

На столе появилась колода карт и новая бутылка виски.

Джеральд пристально посмотрел на мистера Спейна, пытаясь понять, пьян он или нет.

Но странное дело, мужчина, лишь только его руки коснулись колоды карт, казалось, мигом протрезвел. Его движения были четкие и уверенные.

И Джеральд почувствовал, что перед ним хороший игрок, к тому же сильно стосковавшийся по игре.

«Это и к лучшему, — подумал он, — в картах мне почти всегда везет. А если он давно не играл, то будет играть азартно и долго».

Для начала ставки были почти символические. Игроки не спешили их увеличивать, они как бы прощупывали друг друга, чтобы узнать, кто чего стоит.

Через пару партий Джеральд О'Хара понял, что перед ним сидит игрок ничуть не хуже его самого.

Он также умел блефовать, на его лице не отражалось никаких чувств. Как только Гарольд брал карты в руки, лицо его словно каменело, но Джеральд заметил, что его соперник слишком часто прикладывается к стакану с виски и что в этом его слабость.

Мистер О'Хара сам тоже часто брал стакан в руки, но отпивал чуть-чуть. Гарольд Спейн заметил это.

— Вы что-то мало пьете, мистер О'Хара, — пошутил он.

Тогда Джеральд О'Хара наполнил свой стакан и залпом осушил его, чем привел Гарольда в немалое удивление.

— Я просто не люблю лакать виски мелкими глотками, как кошка, я люблю — если уж пить, то пить.

Мистер Спейн посмотрел на своего соперника с уважением и, чтобы не отстать от него, тоже выпил полный стакан.

К ним подсело еще двое игроков. Но О'Хара не опасался их, он знал этих двух мелких торговцев лошадьми — они не умели делать по-крупному ничего — ни выигрывать, ни проигрывать, ни торговать, а самое главное — они не могли сравниться с ним в умении пить виски и не хмелеть. А в этом Джеральду О'Хара не было равных в Саване.

Уже через полчаса все деньги торговцев лошадьми оказались поделенными между мистером Спейном и мистером О'Хара. Двое противников, удовлетворенные игрой, переглянулись.

— Мы с вами неплохо играем, — улыбнулся Гарольд Спейн, — и если бы мы с вами играли в одну руку, нам не было бы равных.

Торговцы скотом поняли, что оказались не у дел, откланялись и вышли из салуна.

— Теперь мы будем играть вдвоем, — заметил Джеральд.

— Ну что ж, тем интереснее будет игра. Я думаю, самое время повышать ставки.

Джеральд О'Хара с удовлетворением отметил, что мистер Спейн уже заметно пьян.

Игра продолжалась с переменным успехом.

За окном уже сгущались сумерки. В салуне появлялись и исчезали новые люди. Но посетители понимали, какая серьезная игра идет за угловым столиком и к ним никто не присоединялся, а лишь только плотное кольцо любопытствующих то сжималось, то, повинуясь недовольным взглядам игроков, отдалялось на несколько шагов от стола.

Потекли ночные часы. Стаканы несчетное число раз наполнялись и опустошались. Выигрыш достиг своей критической отметки и по очереди переходил из рук одного играющего в руки другого.

Но ни один, ни другой никак не могли остановиться. Оба игрока были азартными и каждый хотел выиграть, понимая, что до победы осталось лишь несколько конов. Но эти коны продолжались одни за другим, а им обоим на руки никак не приходили одновременно хорошие комбинации, чтобы можно было идти ва-банк — ставить на карту все, что есть.

— Я думаю, мистер О'Хара, что мы с вами можем проиграть до самого утра — и не остановимся.

— Будет плохо, мистер Спейн, если мы проиграем до самого утра, и никто не выиграет. Мы останемся при своих интересах, а ведь мне с самого утра нужно ехать по делам.

— Да и у меня есть дела, — заметил мистер Спейн, — так что думаю, будет вполне уместным, если мы с вами договоримся увеличить первоначальную ставку.

После увеличения ставок на столе появилась новая бутылка и новая колода карт.

Но чаша весов продолжала колебаться, удача никак не хотела найти своего хозяина.

Гарольд Спейн вытирал вспотевшее лицо, разминал руки. Наконец, его лицо просияло, лишь только он поднял карты со стола.

Но Джеральд О'Хара не поддался обману. Он прекрасно представлял, что его противник может блефовать. У него у самого на руках были неплохие карты, правда, не настолько хорошие, чтобы идти с ними до конца. Он упрямо спорил, повышая ставку.

Гарольд Спейн смотрел на Джеральда, прикрыв лицо веером из карт, так что были видны лишь его сверкающие от азарта глаза.

В салуне почти не осталось посетителей. Лишь в другом конце зала тоже за угловым столиком шла игра, но совсем другая. Там слышались пьяные выкрики, брань и казалось, что дело скоро дойдет до потасовки.

Но это ничуть не отвлекало ни Джеральда О'Хара, ни Гарольда Спейна от собственной игры. Ведь в банке были уже довольно большие деньги, и никто не хотел уступать.

И все-таки этот кон выиграл Гарольд Спейн, он не блефовал — у него в самом деле была трефовая флешь-рояль и каре из дам на руках Джеральда О'Хара не спасло его.

— Ну что ж, — вздохнул мистер Спейн, — мне было бы неловко уходить из салуна с вашими деньгами. Я хочу дать вам возможность отыграться.

И он испытующе посмотрел на своего противника в надежде, что у того больше нечего поставить на кон.

Но Джеральд О'Хара был прижимист как все ирландцы. В другом кармане сюртука у него нашлось достаточно денег, чтобы продолжать игру.

Это очень удивило Гарольда Спейна, он был уверен, что Джеральд проиграл все наличные деньги, а играть в долг он не собирался. Но предложение было сделано, и поэтому ему пришлось продолжать игру против своего желания.

Гарольд Спейн неспешно сдавал карты. Наконец, когда перед каждым из игроков легло по пять карт, они взглянули в глаза друг другу. Никто не решался первым притронуться к своим картам.

Джеральд О'Хара, не отводя взгляда от глаз противника, развернул веер. И тут же сложил его. На лице его не дрогнул ни один мускул, а в душе похолодело — два валета, девятка, десятка и джокер.

Он пристально смотрел на Гарольда Спейна, который медленно поднял свои карты, просмотрел их по одной.

Гарольд явно был пьян, но соображал отлично. Он криво усмехнулся и вопросительно посмотрел на мистера О'Хара, чтобы узнать, сколько карт тот будет менять.

Джеральд, не глядя, сдвинул верхнюю карту — джокера и отложил в сторону остальные.

— Я меняю четыре, — произнес он.

Гарольд Спейн сдал ему четыре карты. Джеральд даже не стал их смотреть, он ждал, что решит его противник.

— Я поменяю одну, — жестким голосом произнес Гарольд Спейн и сбросил карту.

Это могло означать только одно — на руках у него каре.

Джеральд О'Хара наконец посмотрел на четыре карты, пришедшие к нему, и в душе возликовал.

У него на руках было четыре короля плюс джокер. Покер — больше комбинаций в этой игре не могло быть. Во всяком случае на руках у Гарольда Спейна. Поэтому нельзя было дать ему сдаться сразу, нельзя было удовольствоваться малым банком.

Нужно было раскручивать противника до последнего, разжигать его азарт.

И Джеральд О'Хара начал с небольшой ставки, делая вид, что колеблется, продолжать ему игру или сбросить карты.

Гарольд Спейн держал на руках тузовое каре и поэтому чувствовал себя достаточно уверенно, к тому же сказывалось выпитое — пьяный человек всегда преувеличивает свои возможности. Тем более, что основания к этому были веские. Он спокойно увеличил ставку и нервно приложился к стакану.

Джеральд О'Хара сделал вид, что колеблется. И чтобы подчеркнуть свою неуверенность, выпил треть стакана виски.

На лице Гарольда Спейна появилась зловещая улыбка. Он уже уверовал в свой выигрыш и поэтому вновь значительно увеличил ставку.

Джеральд, положив в банк все оставшиеся у него личные деньги, лишь немногим перекрыл ставку своего противника.

— Ну что ж, я ставлю столько же и открываем карты, — предложил Гарольд Спейн.

— Нет, не нужно спешить, — остановил его Джеральд О'Хара, — у меня еще есть деньги.

И он, положив карты на стол, принялся расстегивать английскую булавку, скалывающую карман, в котором покоился пухлый бумажник с деньгами, принадлежащими его братьям. Достав бумажник, он несколько мгновений раздумывал.

Джеральд прекрасно понимал, что его ждет, если он проиграет эти деньги, но проиграть-то их он не мог. Нужно было лишь разыграть противника, показать свою мнимую растерянность. И поэтому Джеральд взвесил бумажник на руке, потом резко прижал его к груди, как бы передумывая, а потом махнул на все рукой и положил бумажник в банк, не раскрыв его.

— Сколько там денег? — поинтересовался Гарольд Спейн.

Но когда услышал сумму, то призадумался, стоит ли продолжать игру или же нужно сдаваться без боя.

Наконец, он тяжело вздохнул и признался:

— Мистер О'Хара, у меня больше нет наличных денег. Но у меня есть купчая на землю. Я понимаю, мой участок, может быть и не сравним с этой суммой, к тому же я по неосторожности признался вам, что собираюсь продать ее за полцены. Но у меня есть еще лакей, отлично вышколенный раб по имени Порк. Я и его ставлю на кон. Вы согласны?

И мистер Спейн положил в банк купчую на землю. Ставя на кон своего раба-лакея, Гарольд Спейн на какое-то время вновь почувствовал себя чуть ли не аристократом. Ведь играть на живой товар было привилегией крупных землевладельцев.

— Мистер О'Хара, — заметил Гарольд Спейн, — это отличный лакей. Наверное, лучший на всем побережье. Я его тоже выиграл в карты у одного богатого землевладельца. Назавтра тот приезжал ко мне и хотел его выкупить за двойную цену. Но я отказался. Вы согласны, мистер О'Хара?

Джеральд не верил своему счастью. Еще немного и мечта станет реальностью. Может быть даже немного поспешно Джеральд сказал:

— Да, — и жадно припал губами к стакану.

Теперь, даже если он напьется, это ничего не изменит. Он имел право немного расслабиться. Но виски показалось ему слабым, как дождевая вода, настолько сильным было нервное напряжение.

Гарольд Спейн с видом победителя перевернул карты.

Перед Джеральдом О'Хара лежало четыре туза и десятка. Джеральд улыбнулся. Его покер лег сверху, закрыв собой каре.

Гарольд Спейн разочарованно вздохнул.

— Не стану утверждать, что вам достался клад. А как подумаю, что мне не надо больше платить налогов, так прямо гора с плеч, — сказал немного дрожащим голосом обладатель каре из тузов и крикнул, чтобы подали перо и чернила.

— Знаете, мистер О'Хара, дом сгорел год назад, поля заросли кустарником и молодой сосновой порослью. Но так или иначе, теперь это ваше.

Принесли перо и чернила, и тут же купчая на плантацию была переправлена на имя Джеральда О'Хара.

— Честно говоря, мистер О'Хара, я вам не завидую. Это проклятое место, мой дом там сгорел. Не знаю, что вы будете делать с этой землей. И будете ли вы там что-либо строить, но я там жить больше не смог бы. Так что, я в общем-то рад — с моих плеч свалился огромный груз.

— А я, мистер Спейн, думаю, что этот груз будет мне не в тягость, — запихивая в карман пухлый бумажник и застегивая его на английскую булавку, произнес Джеральд.

Купчую с еще непросохшими чернилами он долго держал перед глазами, потом принялся размахивать листом бумаги, чтобы чернила как можно скорее высохли.

— Я считаю, что мне чертовски повезло, мистер Спейн, и позвольте, я угощу вас хорошим виски.

— Вот от этого, мистер О'Хара, я не откажусь. Теперь можно напиться. Я поздравляю вас и думаю, что у каждого из нас есть повод выпить. Я избавился от кое-чего, вы кое-что приобрели. Хотя рисковали мы одинаково.

На столе появилась бутылка самого лучшего виски, какое только было в этом салуне, и два чистых стакана.

Мистер О'Хара и мистер Спейн наполнили стаканы, чокнулись и выпили. Они были явно удовлетворены друг другом.

Конечно же, Гарольд Спейн переживал. Но он, как истинный южанин, надежно скрывал свои чувства в глубине души и никак не показывал волнения. Наоборот, на его лице появилась простодушная улыбка, а во взгляде не было ни злости, ни разочарования. Только изредка пальцы его рук чуть вздрагивали. Но, возможно, это было от нервного перенапряжения во время игры, а не от того, что он потерял свою плантацию и раба.

За окном забрезжил рассвет.

— Никогда не мешай карты с виски, если ты не всосал ирландский самогон с материнским молоком, — наставительно сказал Джеральд Порку в то утро, когда лакей помогал ему отойти ко сну.

И слуга, исполненный восхищения своим новым хозяином и даже начавший перенимать его ирландский акцент, ответствовал, как положено на такой смеси местного наречия с говором графства Мит, что это озадачило бы любого, кроме их двоих.

Хозяин чернокожего раба был доволен прожитым днем и своими приобретениями.

А раб, если и был недоволен своей участью, то никак этого не показывал, а старался быть угодливым и услужливым к вящему удовольствию Джеральда О'Хара, нового землевладельца, который этой ночью появился в Саване.

— И запомни, Порк, — уже закрывая глаза, произнес новый хозяин, — я тебя никогда не проиграю, даже если буду ставить на кон.

— Хорошо, господин, — ответил раб, широко улыбаясь.

Но его улыбки Джеральд уже не видел. Нервное напряжение, огромное количество выпитого виски сделали свое дело, и Джеральд О'Хара мгновенно заснул мертвецким сном.

Глава 2

Если подняться по реке на север от Саваны, то первым более-менее крупным городом по пути будет Чарльстон.

А если в парус дует попутный ветер, то дорога не займет много времени.

Все американские города тех лет были похожи друг на друга как родные братья. Их отличала только местность, где был построен город, название, да может быть, пара примечательных зданий.

Таких зданий в Чарльстоне было несколько. Особенно выделялась среди них постройка, принадлежавшая Чарльзу Батлеру.

В те времена еще ценились происхождение, родовитость. И этим-то Чарльз Батлер мог похвастать сполна — ему принадлежали огромные плантации, сотни рабов.

Но жизни в глуши Чарльз Батлер предпочитал жизнь в городе, пусть и не очень большом. В нем он мог блеснуть своим образованием, хорошими манерами и богатством.

Его дом располагался невдалеке от порта, и капитаны кораблей уже издалека могли видеть высоко вознесенную над соседними постройками красную черепичную крышу.

Практически, никакие пороки не были присущи Батлеру-старшему. Он не играл в карты, не изменял жене, никогда не сквернословил. Он был настоящим джентльменом с железной несгибаемой волей. Если он что-то решил, то так должно было быть до конца его дней. И не важно, разумным было его решение или же принятым в порыве чувств.

Чарльз Батлер был очень требовательным к себе и к другим. Он не допускал в своем доме ни малейшего непослушания и своевольства. К старшим сыновьям, а их у него было четверо, старый джентльмен не имел никаких претензий, они унаследовали все его добродетели, а пороков не приобрели.

Но зато постоянной тревогой старого седовласого Батлера был младший сын — Ретт.

Неизвестно, что сыграло роковую роль. То ли чрезмерная любовь матери к младшенькому, то ли излишняя строгость и требовательность отца, но Ретт вырос своенравным и распущенным юношей.

Конечно, он был благороден, хорош собой, владел всеми науками и умениями, считавшимися достойными молодого человека в те времена.

Он великолепно скакал верхом, без промаха стрелял из револьвера, играл в карты и мог очень много выпить почти не захмелев — это было полбеды, с этим старший Батлер смирился бы.

Но его младший сын не мог пройти или проскакать равнодушно мимо привлекательной женщины.

В неполные пятнадцать лет Ретт Батлер соблазнил горничную-француженку, и его отцу Чарльзу Батлеру пришлось срочно выдавать ее замуж за конюха. Скандал замяли с помощью денег, да и никто в Чарльстоне не решился бы распускать сплетни про семью столь почтенного и богатого джентльмена.

Но Ретт после этого не одумался, скорее наоборот. Он понял, что все в этой жизни можно решить с помощью денег.

А если деньги не помогают, то все проблемы решаются с помощью личной отваги и удали, с помощью метко пущенной пули.

Батлера-младшего не тянуло заниматься каким-нибудь определенным делом. Он брался за многое, но ему все быстро надоедало, и он вновь предавался развлечениям.

Сначала Чарльз Батлер смотрел на проделки своего сына сквозь пальцы — выкупал его долги.

Но Ретт не чувствовал себя обязанным отцу, ведь за каждый заплаченный доллар ему приходилось рассчитываться долгими изнурительными часами душеспасительных бесед. А этого Ретт не любил больше всего на свете.

Почти каждую неделю в богатых домах Чарльстона устраивались приемы, балы. Нужно же было как-то тратить деньги, полученные от продажи хлопка, от крупных торговых сделок.

И жизнь в Чарльстоне кипела, открывались все новые и новые салоны, деньги вкладывались в дело, приносили новые деньги, на них покупались наряды, шикарные экипажи. И каждый хотел выглядеть лучше другого, доказать, что и он чего-то стоит в этом мире.

Все соперничество сводилось к балам, охоте, игре в карты, где проигрывались целые состояния и имения.

Но все южане считали, что так оно и должно было быть. Вчера можно было быть нищим, а сегодня сказочно разбогатеть, поэтому все спешили насладиться жизнью, не откладывая приятное на завтрашний день.

В стремлении к удовольствию не было разницы между родовитым человеком и лишь вчера разбогатевшим торговцем.

Вот и сегодня в доме Чарльза Батлера готовились к приему гостей. Он давал большой бал и пригласил на него всех, кто имел хоть какой-нибудь вес в чарльстонском обществе.

Если мужчина может спокойно найти себе развлечение вне стен собственного дома, то для женщины балы оставались единственной отдушиной, где можно было блеснуть нарядами, украшениями, своими манерами.

И женщины старались как могли — потуже затягивали корсеты, выписывали из Старого Света самые дорогие наряды, пусть даже появлялись в них на людях всего лишь один раз.

Подготовка к балу занимала весь день. Тщательно укладывались волосы в замысловатые прически, слуги сбивались с ног, разыскивая какую-нибудь мелочь, утерянную хозяйкой.

Особенно старались молодые девушки, им хотелось выглядеть как можно более привлекательными.

Женщины в Чарльстоне были красивыми. Говорить о них — все равно, что говорить о небесах. Все они были чудесными, прекрасными как погожий день, старались быть вечно юными. Их щеки пылали румянцем, глаза сверкали, а руки казались выточенными из мрамора. Никогда их голос на людях не дрожал от гнева. Никогда их лоб не бороздили морщины. Никогда их нежные руки не становились шершавыми и грубыми.

Ради них возносились молитвы, вершились чудеса. Ради них дрались на дуэлях. И, если быть абсолютно честным, то только ради них и устраивались балы в Чарльстоне.

Самым большим грехом для южан считалось засидеться в девах. Именно поэтому и незамужние девушки, и их родители так тщательно готовились к балу, устраиваемому Чарльзом Батлером.

Сколько удовольствий таили в себе чудесные часы праздника, начиная с момента, когда хлопала пробка первой откупоренной бутылки шампанского и кончая последним взмахом смычка уже далеко за полночь, эти упоительные радостные часы, чудесные вина и тонкие яства, пленительная музыка, веселые спектакли и прекрасные живые картины, безумство и веселье головокружительных танцев.

Особенно чарующе женщины смотрелись на гладких полах огромного дома Чарльза Батлера.

Если где-нибудь на земле хранятся ключи от рая, то они находятся в руках у женщины.

Мужчинам стоило швырять золото к ногам прекрасных дам, чтобы только увидеть блеск в их глазах, пробудить веселье в их сердцах. Ради них стоило танцевать до тех пор, пока подошвы не отлетали от башмаков.

А музыкантам стоило играть, пока смычок не выпадал из онемевших рук.

Залы дома Чарльза Батлера приняли под свои своды прекраснейших женщин Чарльстона.

Там были и дочери богатых плантаторов, любительницы веселья и танцев, там были и дочери торговцев хлопком и веселые молодые люди, которые занимались торговлей и служили в посреднических конторах. Там были и молодые офицеры, и еще много-много других приглашенных.

Но настоящим украшением бала была Каролина Паркинсон. Знаменитая красавица, блиставшая на всех балах, она была настоящей королевой красоты.

Каролина, изъездившая вдоль и поперек все побережье и всюду принимавшая дань восхищения своей красотой, зажигавшая искру любви повсюду, где только ни появлялась, удостоила своим посещением праздник, устроенный старым Батлером.

Ее отец Джеймс Паркинсон, сорок лет тому назад приехавший в Америку бедняком, разбогател за несколько лет, сделался одним из самых влиятельных людей на всем восточном побережье. Он разбогател на торговле хлопком и теперь его корабли бороздили воды Атлантического океана, перевозя хлопок из Америки в Старый Свет, где его ждала текстильная промышленность Англии и Франции, А оттуда корабли возвращались с трюмами, набитыми мануфактурой и оборудованием для сельского хозяйства.

Дела старого Паркинсона шли как нельзя лучше и уже мало кто из родовитых людей Чарльстона решался вспомнить, что Джеймс Паркинсон даже не знает, кто его родители. А это во все времена считалось грехом. Но деньги Паркинсона делали свое дело. Его окружала роскошь и всеобщее уважение.

Среди его сыновей и дочерей многими можно было гордиться.

Но когда называли лучших из лучших, никогда не упускали случая упомянуть Каролину Паркинсон. Слава о ее победах гремела по всему побережью.

В то время ей было шестнадцать лет. Рассказывали шепотом о миллионах, которые бросались к ее ногам, о дуэлях и о стихах, слагаемых поэтами в ее честь.

Но Каролина обладала не только красотой, она была умна и образованна. Лучшие люди того времени находили удовольствие в беседе с ней.

В самом Чарльстоне, в этом глухом краю, Каролина появлялась не часто. Жизнь ее проходила в постоянных путешествиях. Ее отец, богач Джеймс Паркинсон, безвыездно жил с женой в огромном доме, а Каролина разъезжала со своими друзьями, гостила в богатых поместьях.

Отцу доставляло удовольствие рассказывать своим друзьям, как она сорит деньгами, тратя их на наряды и драгоценности.

Джеймс Паркинсон с женой жили счастливо, озаренные лучами блестящей славы Каролины.

Жизнь девушки была сплошным праздником и триумфом. Атмосфера вокруг нее всегда была насыщена любовью. Любовь была нужна ей как воздух, любовь была для нее хлебом насущным.

Сама она влюблялась часто, даже слишком часто, но никогда огонь страсти не был столь силен, чтобы в пламени его можно было бы выковать цепи, соединяющие навечно.

А когда у девушки спрашивали, почему она еще не вышла замуж, она весело хохотала и говорила:

— Я жду его, своего всесильного героя. До сих пор еще никто ради меня не взял приступом ни одного города, не покорил ни одной вершины. Все, кто приходит ко мне, обычно были кротки и смиренны, без страсти во взоре, без смятения в сердце. А я жду того героя, который заставит меня забыть себя самое. Я хочу испытать такое сильное чувство, чтобы мне самой трепетать перед ним. До сих пор мне знакома такая любовь только по книгам.

Присутствие Каролины Паркинсон всегда оживляло беседу, вино становилось еще слаще и крепче. Ее пламенная душа вдохновляла музыкантов, и танец был стремительнее там, где проносилась ее изящная фигурка. Она блистала в живых картинах, она придавала остроту спектаклям, а ее дивные губы…

Вот о ее губах говорили много. Мужчины восхищались их пунцовым цветом, очертанием ее рта и немного вздернутым носиком.

Ретт Батлер, конечно же, был наслышан о прелестях Каролины Паркинсон. Он даже пару раз пытался завести с ней разговор, но Каролина вела себя по отношению к нему довольно надменно.

И поэтому Ретт старался не показывать своим друзьям, что Каролина ему не безразлична. В глубине души он знал, что сможет добиться своего, если только захочет.

Но раньше времени Ретт никогда не хвалился.

И вот удобный случай представился.

Бал, устроенный его отцом.

Каролина Паркинсон сияет в их доме.

Чарльз Батлер был немного старомоден и не любил отступать от своих привычек. Он решил устроить на балу небольшой спектакль, живые картинки, как называл их сам почтенный джентльмен. Молодежь поддержала его, на конюшне были изготовлены декорации.

Неизвестно почему, но Чарльз Батлер пожелал поставить сцены из «Дон Жуана». По-видимому на этом настояла молодежь, ведь им нравились подобные спектакли. Старый джентльмен только покачал головой и согласился:

— Если вам нравится, то делайте. Я не против.

И вот в театре, устроенном в самом большом зале его дома, сидело около пятидесяти человек гостей и все смотрели, как на сцене по темному ночному небу Испании плывет золотая луна.

Дон Жуана взялся изображать Ретт. Скорее всего потому, что этот герой был близок ему по духу.

Женщину, соблазняемую Дон Жуаном согласилась изобразить Каролина Паркинсон.

… Дон Жуан, крадучись, пробирался по улицам Севильи и остановился под увитым плющом балконом.

Он был переодет монахом, но из-под монашеского одеяния выглядывало золотое шитье и блестящий клинок шпаги.

Переодетый монах пел:

Когда Ретт, изображавший Дон Жуана умолк, на балконе появилась Каролина Паркинсон, одетая в черный бархат и кружева.

… Она перегнулась через решетку балкона и запела сдержанно и немного насмешливо:

Потом Каролина внезапно изменила тон и продолжала уже с неподдельным чувством:

И лишь прозвучали эти слова, Ретт-монах сбросил свое монашеское одеяние и оказалось, что под балконом стоит младший Батлер в костюме испанского гранда, расшитом шелком и золотом. Не слушая предостережений красавицы, он влез по столбу на балкон, перескочил через ограду и согласно сценарию упал на колени к ногам прекрасной Каролины…

Тут чуть не произошло непоправимое. Балкон, наспех сколоченный плотником, зашатался и чуть не рухнул.

Ретт, ухватившись одной рукой за перила, а второй за стену, не дал упасть Каролине, хотя та с неприкрытым испугом взвизгнула.

Но все обошлось, и в зале раздались аплодисменты и хохот, ведь южане не привыкли скрывать свои чувства. И если их что-то веселило, то они хохотали от души.

Наконец, справившись с замешательством, Каролина, благосклонно улыбаясь, протянула Ретту руку для поцелуя. И в то время, когда молодые люди, не отрываясь, смотрели друг на друга взорами, полными страсти, занавес медленно опустился…

Перед Каролиной стоял на коленях уже не Дон Жуан, а Ретт Батлер. Его тонкие губы под темными усиками улыбались, а в выразительном взгляде искрились озорство и ум.

Этот взгляд умолял, но в то же время требовал своего. Ретт был гибок, силен, полон огня и очарования.

Пока занавес поднимался и опускался, молодые люди продолжали оставаться все в том же положении.

Глаза Ретта Батлера приковывали к себе Каролину Паркинсон. Они продолжали умолять и в то же время требовать.

Наконец аплодисменты смолкли, занавес замер опущенным. Никто, как казалось тогда Каролине и Ретту не смотрел на них.

Тогда Каролина сама нагнулась и поцеловала Ретта. Она сама не понимала, как это случилось, но она не могла не поцеловать молодого человека. А он, крепко обхватив ее, не отпускал, и она целовала еще и еще.

Наверное, виною такого поведения Каролины были прекрасно сделанные декорации, лунный свет, кружевная мантилья, богатый костюм, пение и аплодисменты зрителей. Сама молодая девушка как бы даже и не хотела этого.

В тот вечер управлять занавесом поручили одному из самых расторопных слуг в доме Батлеров, а он был очень чувствительный. От сентиментальных сцен слезы у него постоянно навертывались на глаза, а на губах появлялась грустная улыбка. Он вечно был погружен в воспоминания и мало обращал внимания на то, что делается вокруг него, он не умел трезво судить о жизни.

Увидев, что Ретт и Каролина приняли новое положение: принялись целоваться, он решил, что это относится к следующей сцене и поднял занавес.

Молодые люди на балконе заметили это только тогда, когда до них вновь донесся гром аплодисментов.

Каролина вздрогнула и хотела убежать, но Ретт удержал ее, да и убегать было некуда — балкон был приделан к стене, а приставную лестницу расторопный слуга убрал, лишь только Каролина Паркинсон забралась на свое место.

Ретт Батлер прижал Каролину к себе и прошептал:

— Не двигайся, они думают, что это продолжение спектакля, продолжение живых картин.

Ретт почувствовал, как девушка вся дрожит и как жар поцелуев постепенно угасает на ее устах.

— Не бойся, — прошептал он, — прекрасные губы имеют право на поцелуи.

Им пришлось оставаться в том же положении, пока занавес поднимался и опускался — и каждый раз сотня глаз смотрела на них, и зрители неистово аплодировали им, ибо зрелище юной красивой пары, олицетворяющей счастье любви, радовало глаз.

Никто и не подозревал, что поцелуи эти не были предусмотрены в постановке, никто и не предполагал, что Каролина дрожит от смущения, а Ретт Батлер — от возбуждения. Никто не думал, что все это абсолютно не относится к постановке живой картины.

Тут занавес опустился окончательно, слуга принес лестницу, и Ретт Батлер, галантно подав руку, помог Каролине Паркинсон спуститься на пол.

Они остались вдвоем. Казалось, что все о них забыли.

Каролина схватилась за голову.

— Я сама себя не понимаю, — сказала она.

— И не стыдно тебе, Каролина, целовать, тем более так страстно, меня, Ретта Батлера, — шутил Ретт, гримасничая и разводя руками.

— Боже мой, какой позор!

Каролина стояла, обхватив голову руками, как будто в самом деле произошло что-то непоправимое.

Но Ретт Батлер был настолько весел, что и Каролина не смогла удержаться от смеха.

Всякий знает, что против Ретта Батлера не устоять.

— Я грешна не больше, чем остальные, — засмеялась девушка.

Они договорились ничем не выдавать себя и делать вид, будто ничего не произошло.

— Могу я быть уверена, Ретт, что никто и никогда не узнает о моей слабости? — спросила она, прежде чем снова выйти в зал к гостям.

— Каролина, ты можешь быть абсолютно спокойна, испанские гранды умеют хранить тайны, я ручаюсь за это.

— Но это испанские гранды, — улыбнулась девушка, — а ты Ретт Батлер, и у тебя репутация не из лучших.

Она опустила глаза, странная усмешка мелькнула на ее устах.

— Я тоже умею хранить молчание, — улыбнулся Ретт.

— А если гости все же узнают правду, что тогда подумают обо мне? — спросила девушка.

— Никто ничего не подумает, ведь все прекрасно знают, что поцелуи еще ничего не означают. Все уверены, что мы исполняли свою роль и продолжали игру.

— Но ведь достаточно одного неосторожного слова… — заметила Каролина, — к тому же, кто-нибудь из гостей может догадаться и сказать моему отцу.

— Я не дам к этому повода, — заверил ее Ретт, — но надеюсь, правда, что поцелуи — это только начало, возможно и продолжение.

Каролина отрицательно покачала головой.

— Все это было лишь минутной слабостью и не больше, Ретт, продолжения не будет.

— Очень жаль, что ты так думаешь, Каролина, но я уверен в другом.

Она не поднимала глаз. Но все же еще один вопрос сорвался с ее уст, на которых застыла натянутая улыбка.

— А ты сам, Ретт, что ты думаешь об этом?

— О чем?

— О том, что произошло.

— Так ведь ничего не произошло.

— Как это ничего, ведь я тебя поцеловала.

— Я уже сказал все, что думаю об этом.

— Нет, ты сказал лишь то, что я ожидала от тебя услышать. А что ты подумал, когда я нагнулась к тебе и поцеловала?

Ретт стоял задумавшись, не зная что сказать: правду или ложь.

— Ну все-таки, Ретт, что ты думаешь?

— Я думаю, что ты, Каролина, влюблена в меня, — Ретт попытался отделаться шуткой.

Но та сделалась серьезной.

— Оставь эти мысли, — улыбнулась она, — а то мне придется проткнуть тебя испанским кинжалом, чтобы разубедить, — и она извлекла из ножен бутафорский кинжал.

— Это страшное оружие, — покачал головой Ретт, — особенно в твоих руках.

— Ну так вот, значит брось думать об этом.

— Недешево же обходятся поцелуи, — заметил Ретт, — неужели твой поцелуй, Каролина, стоит жизни?

Как молнии сверкнули глаза Каролины и их блеск ощущался словно удар настоящего кинжала. Но девушка быстро совладала с собой и вновь улыбнулась.

— Это всего лишь ребячество, — сказала она, беря Ретта под руку, — тем более, я уверена, что тебя целовали до меня десятки девушек.

— Не десятки — сотни, — уточнил Ретт.

— Тогда тем более. Ты очень распущенный тип.

— Наверное, ты, Каролина, хочешь меня уверить, что тебя никто не целовал кроме матери перед сном?

— Я подобного не говорила.

Даже не сняв театральных костюмов, они появились в зале, вновь вызвав всеобщий восторг.

Все восхищались их непринужденной игрой, никто ничего не подозревал.

Танцы возобновились, но Ретт куда-то пропал. Каролина искала его взглядом, но того нигде не было.

Ретт все еще ощущал прикосновение ее губ к своим губам, но вспомнив предупреждение девушки, побоялся хоть как-то скомпрометировать ее. Из зала для танцев он отправился в комнату, где курили пожилые мужчины, и занял место за одним из игорных столов.

Случилось так, что он оказался за одним столом с отцом Каролины Джеймсом Паркинсоном, который играл в покер. Перед ним на столе лежала груда золотых монет. Игра шла вовсю.

Ретт Батлер переждал, пока окончится кон и занял место вконец проигравшегося мелкого торговца.

Ретт придал игре еще больший азарт. На столе появились банкноты, и груда денег перед и без того богатым Джеймсом Паркинсоном продолжала расти.

Но и перед Реттом Батлером росла груда монет и банкнот.

Игроки выбывали один за другим и в итоге Джеймс Паркинсон и Ретт Батлер оказались единственными, кто не собирался сдаваться. Они играли довольно долго, и удача в этот день сопутствовала то одному, то другому. Она как бы не могла выбрать, на ком остановиться. Никто из игроков — ни Джеймс Паркинсон, ни Ретт Батлер — не проигрывались до последнего. Всегда оставались деньги на следующий кон, и груда монет и ассигнаций переходила из рук одного игрока в руки другого.

Наконец Ретт Батлер почувствовал, что время настало.

Молодость победила преклонный возраст.

Джеймс Паркинсон позволил себе на какую-то минуту расслабиться и, удачно обменяв карты, Ретт Батлер получил на руки почти беспроигрышную комбинацию.

Весь выигрыш Джеймса Паркинсона перешел в руки Ретта Батлера.

— Такое со мной впервые! — со смехом воскликнул богатый торговец и плантатор, проиграв все, что у него было и в бумажнике, и в кошельке. — Как же нам теперь быть? Я банкрот, а ведь я никогда не играю на деньги, взятые взаймы, это я обещал священнику.

Джеймс Паркинсон с трудом скрывал свое огорчение. Ведь он великолепно играл в карты, а тут двадцатилетний парень так ловко его обыграл.

— Но ведь я тоже не могу отпустить вас просто так! — воскликнул Ретт Батлер. — Не могу же я позволить себе, выиграв все ваши деньги, встать из-за стола!

Присутствующие задумались, пытаясь найти выход. Кто-то предложил съездить в дом Паркинсона, привезти еще денег.

Но тот сразу же отверг подобное предложение.

— Это то же самое, что взять взаймы. Я должен закончить игру.

— Нет-нет, — запротестовал Ретт Батлер, — я не могу себе такого позволить.

Наконец-то нашелся выход. Джеймс Паркинсон вытащил золотые часы и поставил их на кон.

— Ведь я же не обещал священнику, что не буду играть на вещи! — радостно сообщил присутствующим Джеймс Паркинсон — и карты были розданы.

Ретт Батлер даже не хотел выигрывать. Он решил проиграть гостю.

Но судьба словно смеялась над ним, и часы перешли в его руки.

Джеймс Паркинсон уже собирался поставить на кон свой экипаж, в котором приехал на бал, как его остановил один из его приятелей.

— Джеймс, поставь что-нибудь такое, на чем бы ты смог отыграться.

— Что же? — изумился пожилой джентльмен.

— Когда игра не клеится, нужно поставить на кон что-нибудь необычное, такое, на что ты никогда не играл, — посоветовал приятель. — Поставь что-нибудь, что стоит для тебя больше, чем все, что ты имеешь, чем сама жизнь, и тогда к тебе вернется удача.

Разгоряченный азартом Джеймс Паркинсон выкрикнул:

— А черт его знает, что мне такое поставить!

Подогретые игрой и выпивкой мужчины громко смеялись, все казалось им шуткой.

— Поставь на свою дочь, поставь на Каролину, мы думаем, что она принесет тебе удачу, — подзадоривали Джеймса Паркинсона собравшиеся вокруг стола. — Ну, что же ты думаешь?

Джеймс Паркинсон сидел в раздумье. Предложение, каким бы диким оно ни казалось на первый взгляд, все-таки было реальным. Ведь приняв его, он не нарушил бы обещания, данного священнику.

Ретт Батлер с серьезным видом обратился к своему противнику.

— На это, мистер Паркинсон, вполне можете ставить, — сказал он и рассмеялся. — Таким выигрышем я все равно никогда не смогу воспользоваться. Ведь это всего лишь шутка, которая поможет закончить игру, иначе мы с вами никогда не сможем подняться из-за стола.

Богатого Паркинсона такое предложение Ретта рассмешило.

Вообще-то он терпеть не мог, когда за карточным столом упоминалось имя его дочери, но это предложение было настолько сумасбродным, что невозможно было на него рассердиться. Проиграть собственную дочь было невозможно и именно поэтому Джеймс Паркинсон решил поставить ее на кон.

Но тут вмешался приятель мистера Паркинсона.

— Погодите, я не совсем понимаю, что значит поставить Каролину на кон? Ведь ты можешь и проиграть, а что же тогда делать с выигрышем молодому Батлеру?

— Попросить у меня руки моей дочери, и я сразу же соглашусь.

— Возникнет проблема с Каролиной — вдруг она не согласится быть проигранной? — уточнил приятель торговца.

— Ну, тогда это станет проблемой молодого Батлера, — рассмеялся мистер Паркинсон, — к тому же партия, по-моему, совсем недурна. Честно говоря, я об этом раньше не задумывался, но если вы вдвоем с Каролиной попросите меня, то я дам вам благословение.

Ретт рассмеялся и подвинул на середину стола весь свой выигрыш.

Игра возобновилась. И вновь повезло молодому Батлеру, хоть он и не прилагал к этому никаких усилий. Судьба улыбалась ему, хотел он этого или нет — наверное, таким уж он родился — он выиграл.

Джеймс Паркинсон поднялся из-за стола. Ему сегодня решительно не везло, и он понимал, что против неудачи ничего не поделаешь, даже если поставишь на кон собственную дочь.

Все посмеялись над тем, что произошло. Ведь в самом деле, теперь Ретту Батлеру оставалось одно: добиться благосклонности самой красивой девушки на побережье, а в такую возможность не верил никто из присутствующих.

Все знали, что Каролина была горда и неприступна.

Но только один Ретт знал, что стоит ему захотеть — и Каролина окажется в его руках. Правда, его смущало условие игры, ведь Джеймс Паркинсон обещал дать благословение на брак, а вот жениться Ретт Батлер не собирался ни при каких обстоятельствах ни сейчас, ни потом.

Время шло, уже было далеко за полночь, поблекли лица прекрасных женщин, локоны начали развиваться, шикарные платья измялись.

Пожилые дамы поднялись с диванов и объявили, что бал длится уже двенадцать часов и пора разъезжаться по домам. Они потащили за собой своих мужей…

Чудесный праздник должен был окончиться, и Чарльз Батлер приказал музыкантам играть прощальный танец.

У крыльца уже стояли экипажи, пожилые дамы прощались с подругами, а вот молодежь никак не могла оставить танцы. Танцевали вдвоем и вчетвером и все вместе, встав в круг и взявшись за руки. Танцевали как одержимые. Лишь только какая-нибудь девушка оставалась без своего кавалера, как ее подхватывал другой.

И даже Ретт Батлер, который совсем не собирался танцевать и был изнурен продолжительной игрой, был вовлечен в общий вихрь танца.

Едва коснувшись женской талии, он тотчас сбросил с себя усталость. Ему захотелось, чтобы в жилах вновь забурлила радость жизни, он хотел оставаться таким же веселым и беспечным как все остальные. И он танцевал так, что стены завертелись у него перед глазами и мысли перемешались.

Он сменял в танце одну партнершу за другой, и вдруг широко раскрыл глаза.

«Что это? Что за даму я выхватил из толпы танцующих? Она легка и гибка, и я чувствую, как от нее ко мне тянутся огненные нити страсти. Да это же Каролина!»

Пока Ретт Батлер танцевал с Каролиной Паркинсон, сам старый мистер Паркинсон уже сидел в экипаже, а рядом с ним стоял приятель, предложивший во время игры поставить торговцу на кон собственную дочь.

Джеймс Паркинсон был страшно недоволен, что ему приходится так долго ожидать Каролину. Он был явно раздражен, то и дело вытирал вспотевшее лицо носовым платком и уже не скрывал своей досады.

Масла в огонь, к тому же, подливала его жена. Она не так уж часто видела собственную дочь, чтобы допустить подобное. Ведь Каролина приехала в Чарльстон, чтобы повидать мать и отца, а тут ее невозможно вытащить с бала.

Не зная, что сказать, приятель торговца бросил:

— А тебе, Джеймс, наверное, не стоило бы проигрывать Каролину в карты, — сказал мужчина, хоть сам и посоветовал другу поставить дочь на кон.

— Что? — изумилась мать Каролины.

Джеймс Паркинсон бросил:

— Молчи, не твое дело, — и зло посмотрел на приятеля, — это была всего лишь шутка.

Но тот слишком много выпил, чтобы быть способным молчать.

— А знаешь, Джеймс, — не унимался он, — поцелуи ведь не входили в постановку живых картин.

Джеймс Паркинсон просто взбесился. Он оттолкнул своего приятеля и бросился назад в дом. Остановился в зале для танцев и с изумлением увидел, что его дочь танцует с Реттом Батлером в каком-то бешеном исступлении.

Несколько минут Джеймс Паркинсон смотрел на них, затем повернулся и вышел из зала, оставив Каролину танцевать. С силой хлопнув дверью, он спустился по лестнице, сел в экипаж, где его ожидала жена, и несмотря на все ее протесты уехал домой, оставив дочь в чужом доме.

Когда же Каролина кончила танцевать и спросила, где ее родители, то оказалось, что они уже уехали. Узнав об этом, девушка ничем не выдала своего недоумения. Она молча оделась и вышла.

Другие девушки, которые одевались внизу, прощались с хозяевами и думали, что она уехала в своем собственном экипаже.

А Джеймс Паркинсон, приехав домой, страшно разозлился на самого себя. Но это был не тот человек, который может обратить злобу вовнутрь. Он выплеснул ее на окружающих.

Для начала Джеймс Паркинсон налил себе стакан виски и залпом осушил его. И лишь после этого на душе у него отлегло, и он накинулся на слуг. Те, не понимая в чем дело, бросились исполнять его нелепые указания. Мистер Паркинсон приказал запереть в доме все ставни, двери и никого больше не впускать.

Миссис Паркинсон сперва пыталась урезонить мужа:

— Что ты делаешь, Джеймс? — причитала она. — Ведь Каролина осталась одна, без слуг, без экипажа, как же она доберется домой?

— А это не твое дело! — кричал Джеймс. — Я что хочу, то и делаю. Какого черта она целовалась с этим Реттом Батлером, да еще при всех?

— Опомнись, что ты говоришь! Ведь это был спектакль.

— Спектакль? Какой к черту спектакль! — кричал мистер Паркинсон, ударяя кулаком по столу. — Они целовались на виду у всех, у всего города! Как я завтра смогу смотреть людям в глаза?

— Но ведь ты сам виноват, ведь ты проиграл собственную дочь в карты! — не унималась женщина.

Она поражалась собственной смелости, потому что южанки во всем должны были слушаться своих мужей — и это считалось одной из главных добродетелей женщин юга. Но тут миссис Паркинсон не могла удержаться.

На ее глазах заблестели слезы.

— Ступай к себе в спальню и сиди там! — приказал мистер Паркинсон.

Женщина, вытирая глаза платком, поднялась в спальню, и тут же Джеймс Паркинсон послал горничную, чтобы та заперла жену на ключ.

Лишь после этого Джеймс Паркинсон вздохнул с облегчением. Он еще плеснул себе виски и завалился спать прямо на диване в гостиной, даже не раздеваясь.

Каролина, выйдя из дома Батлеров, осталась одна на пустынной улице. Она не знала, что предпринять и несколько мгновений стояла в задумчивости.

Потом девушка заплакала. Но это были слезы не отчаяния, а злости.

Подхватив подол своего бального платья, она пошла по улице в тонких атласных башмачках, никому не сказав ни слова о своих неприятностях. Она шла в темноте, прижимаясь к оградам, и редкие прохожие не узнавали ее, ведь никому в голову не могло прийти, что это идет, прикрыв лицо вуалью, дочь одного из самых богатых людей Чарльстона, что это идет, совершенно одна, красавица Каролина Паркинсон.

Вдруг Каролина замерла, услышав топот конских копыт: это приближался один из экипажей, уносивший от дома Батлеров самых поздних гостей.

Девушке ужасно не хотелось, чтобы ее кто-нибудь узнал. Она бросилась в переулок и с трудом переводя дыхание, прижалась спиной к нагретой за день жарким солнцем стене дома.

Наконец, экипаж миновал ее убежище, и девушка вновь вышла на улицу.

Она бежала, пока хватало сил, потом пошла, потом снова побежала. Ее гнало вперед какое-то нестерпимо-ужасное предчувствие. До ее дома от дома Батлеров было не так уж далеко, всего какая-нибудь четверть мили, но когда Каролина смогла добраться до дома своего отца, то даже сразу не сообразила в чем дело, ей показалось, что она заблудилась. Все двери и ставни в доме оказались запертыми, все огни были погашены.

Она сперва подумала, что ее родители еще не успели приехать.

Девушка подошла к подъезду и сильно постучала в дверь, а потом схватила дверную ручку и начала трясти дверь так, что по всему дому пошел грохот. Но никто не вышел и не открыл ей. Было ясно: отец приехал домой и запер дверь перед своей любимой дочерью.

Джеймс Паркинсон слышал этот стук, но он слишком много выпил и был бешено зол для того, чтобы смилостивиться над своей дочерью.

Он возненавидел ее за то, что сам же в шутку проиграл ее в карты. И если бы та не танцевала в обнимку с Реттом Батлером и не смотрела на него таким восхищенным взглядом, он бы, конечно, и думать забыл о том проигрыше.

Слуги были заперты в кухне, жена в спальне, а Джеймс Паркинсон, лежа на диване, осыпал их страшной бранью и клялся, что убьет того, кто попытается впустить в дом Каролину.

И все знали, что Джеймс Паркинсон сдержит свое слово. Таким разгневанным он еще никогда не был, худшей беды с ним никогда еще не случалось. Попадись ему на глаза в этот момент Каролина, он, вероятно, убил бы ее. Не он ли дарил ей золотые украшения и шелковые платья? Не он ли дал ей блестящее воспитание и образование? Она была его гордостью, его честью. Он гордился ею так, как если бы она носила корону. Разве он ей отказывал хоть в чем-нибудь? Разве он даже не считал себя недостойным быть ее отцом?

Но он должен ненавидеть ее, если Каролина влюбилась в этого распущенного Ретта Батлера и целует его при всех. Да, он должен отвергнуть ее, закрыть перед нею двери своего дома, раз она позорит себя таким недостойным поведением.

Пусть она бежит к соседям, просится переночевать. Теперь ему все равно. Его Каролина запятнала себя. Его славы, гордости больше нет.

Он лежал и слушал, как Каролина стучит в дверь. Какое ему дело до стука несчастной девушки? Он пьян и хочет спать…

Если бы Джеймс Паркинсон так сильно не любил Каролину, может быть, он и впустил бы ее. Но там, у крыльца, стояла та девушка, которая ослушалась его, не села в экипаж, а осталась танцевать с этим распущенным Реттом Батлером.

«Нет, ее непременно нужно наказать, иначе какой же я после этого отец?»

Может быть, мысли Джеймса Паркинсона пошли бы по другому руслу, если бы он не выпил столько виски. Ведь чем может помочь то, что он запер двери, Каролина даже и сама до конца не понимала, за что отец разозлился на нее.

Прекрасная юная девушка все еще стояла у своего дома. Она то в бессильной злобе трясла ручку двери, то падала на колени, заламывая свои уставшие руки и молила впустить ее.

Но никто не отвечал ей, никто не отпирал.

Она только что покинула бал, королевой которого была. Она — гордая, богатая, счастливая, за какое-то мгновение оказалась низвергнутой в пучину унижения. Ее не укоряли, не били, не проклинали, нет. Ее с холодным бесчувствием просто выкинули на улицу. Впервые в жизни Каролина столкнулась с подобными бессердечием и жесткостью со стороны родителей. Ее мать, наверное, и не думает оставить свою постель, чтобы впустить ее, а старые и преданные слуги, которые знают ее с пеленок, слышат ее крики и не желают ей помочь.

За какое же преступление так наказывают ее? Где же ей еще ожидать сострадания, если не у этой двери? Если бы она убила кого-нибудь, она все равно постучала бы в эту дверь в надежде, что ее простят. Если бы она пала и превратилась бы в самое презренное существо, она бы тоже пришла сюда, ведь там, за дверью, ее могли встретить только с любовью.

Но разве отец недостаточно подверг ее испытанию? Неужели он не откроет ей, наконец?

— Отец! Отец! — кричала она, — впусти меня! Здесь так ужасно, я боюсь! Мама! Мама! Ты так много сделала в жизни для меня, ты провела столько бессонных ночей возле моей кровати, почему же сейчас ты спишь? Мама, хоть одну единственную ночь пожертвуй сном ради меня, и я никогда больше не стану причинять тебе беспокойство!

Она кричала и потом, затаив дыхание, прислушивалась. Но никто, как казалось девушке, не слышал ее, никто не отвечал на ее мольбы, никто не откликался. Она в отчаянии ломала руки, но ее глаза были уже сухими.

В душе поднималась злость на родителей, такая же бессмысленная и отчаянная, как злость в душе Паркинсона.

В ночном безмолвии длинный темный дом с запертыми дверями и закрытыми ставнями, был ужасен своей неподвижностью.

Что же теперь с ней будет, за одну ночь оставшейся бездомной? Она заклеймена и обесчещена на всю свою жизнь. Ее отец собственноручно приложил к ее плечу раскаленное клеймо.

— Отец, — вновь закричала она, — что же со мной будет, ведь люди подумают обо мне плохо!

Не ужасно ли, что такое горе обрушилось на Каролину, еще недавно стоявшую на такой недосягаемой высоте. Как легко подвергнуться унижению! Можно ли после этого не бояться жизни? Ни у кого нет надежной опоры, нет твердой почвы под ногами, нет уверенности. В одно мгновение можно оказаться в пропасти отчаяния.

Но тут Каролина прислушалась.

— Наконец-то! Наконец-то! — взмолилась она.

В передней послышались чьи-то легкие шаги.

— Это ты, мама?

— Да.

— Можно мне войти?

— Отец не хочет впускать тебя.

— Я бежала в бальных туфлях до самого дома. Я стою здесь уже целый час и кричу. Почему вы уехали без меня?

— Потому что ты целовала при всех Ретта Батлера.

— Можешь успокоить отца, он совсем не тот, которого я люблю, это была всего лишь игра, спектакль. Неужели он всерьез думает, что я люблю Ретта?

— Отец пьян, — отвечала несчастная женщина, — и он ничего не хочет слышать. Он запер меня наверху, я тайком уговорила горничную, чтобы та открыла, а потом я пробралась сюда, потому что он заснул. Мне кажется, он убьет тебя, если ты войдешь.

— Мама, — отвечала ей Каролина, — неужели ты не смилостивишься надо мной? Неужели я должна идти к чужим людям, когда у меня есть свой дом? Неужели ты, мама, такая же жестокая, как и мой сумасбродный отец? Как ты можешь терпеть, чтобы я оставалась ночью за дверью? Если ты меня не впустишь сейчас же, я не знаю, что со мной произойдет.

Каролина почувствовала, что рука матери ложится на дверную ручку, чтобы отпереть дверь.

Но в то же мгновение в передней раздались тяжелые шаги и грубый окрик. Каролина прислушалась: ее мать спешно отошла от двери, послышалась страшная ругань, а потом удары. Каролина слышала нечто ужасное: в затихшем доме был слышен каждый звук. До нее доносились не то пощечины, не то удары хлыста. Отец бил ее мать.

В диком ужасе Каролина бросилась на колени перед дверью. По ее щекам покатились слезы.

Этой ночью Каролина пережила глубокое унижение. Она вспомнила вновь, что она королева, а вот теперь вынуждена стоять на коленях перед дверью точно рабыня, которую высекли.

Она поднялась в холодном озлоблении, в последний раз ударила кулаком в дверь и выкрикнула:

— Послушай, что я тебе скажу, отец, который смеет бить мою мать, ты еще поплачешь! Ты еще за все расплатишься!

После этого Каролина отошла от двери.

Только теперь девушка догадалась оглянуться: в отдалении, шагах в двадцати от нее стоял Ретт Батлер. Его лицо, казалось, не выражало ровно никаких чувств, лишь только праздное любопытство, как будто ему доставляло удовольствие смотреть на то, как ее, Каролину Паркинсон, родной отец не пускает в дом.

Она смутилась, поджала губы и осталась стоять на месте.

А Ретт Батлер, ступая уверенно в своих высоких сапогах, приблизился к Каролине и взял за руку. Та не спрашивала его ни о чем, не пыталась высвободить пальцы. Она растерялась окончательно. Столько всяких переживаний свалилось на девушку в этот день!

— Я все слышал, Каролина, — сказал Ретт Батлер, и душу девушки согрел этот спокойный голос.

Она кивнула.

— Я бы не хотела, чтобы об этом узнал кто-нибудь, кроме тебя.

— Я обещаю. Твой отец завтра проспится и все будет в полном порядке. Ты не против, если эту ночь охранять тебя буду я?

Каролина слабо улыбнулась.

— Охранять от посягательств невоспитанных мужчин?

— И от них тоже.

Ретт Батлер вывел ее на середину улицы и предложил:

— Давай прогуляемся, чудесная сегодня стоит погода, — и он, задрав голову, посмотрел вверх, в черное ночное небо, усыпанное звездами.

Каролина тоже запрокинула голову и сама удивилась себе.

«Как давно я не смотрела на небо! Всегда находились какие-то дела, мне не было до него дела. А они, звезды, такие большие, такие теплые и близкие».

Они неспешно, рука об руку, пошли по ночной улице, словно бы прогуливались подобным образом каждый день.

Каролина, на удивление, чувствовала себя рядом с Реттом Батлером совершенно спокойно, хоть тот и был причиной ее сегодняшних неприятностей.

Тот не говорил ничего особенного, но девушку просто завораживали глубокие, как сама ночь, блестящие глаза.

«Почему я не замечала его раньше? — подумала Каролина. — Он знатен, красив, умен. Может, в самом деле стоит остановить свой выбор на нем?»

Но Каролина тут же спохватилась.

«Он даже не сказал мне слов любви. Я не знаю, любит ли он меня. Ведь в самом деле, глупо было бы с его стороны не отвечать на мой поцелуй там, на сцене, когда Ретт изображал Дон Жуана».

И тут злость на отца и на мать вновь волной поднялись в сердце девушки. Она была очень решительна и поэтому выдернула руку из-под локтя Ретта, повернулась к нему лицом и искренне посмотрела ему в глаза, словно бы ожидая, что тот обнимет ее, поцелует и скажет слова любви.

Но вместо этого Ретт, немного склонив голову, абсолютно спокойно и без всякого волнения произнес:

— Знаешь что, Каролина, я тебе могу пообещать многое, но только не одну вещь…

— Какую же? — немного сузив глаза спросила девушка.

— Мисс Паркинсон, — вполне официально проговорил Ретт, — единственная вещь на свете, которую я не могу вам пообещать — это жениться на вас. Считаю своим долгом предупредить об этом заранее. А так, ты мне очень нравишься, Каролина, — и он протянул к ней руки.

Девушка сначала, в приступе ярости, была готова ударить его по лицу, но потом на ее нежных губах появилась легкая усмешка. Она положила свои руки на плечи Батлеру-младшему и приоткрыла губы.

— Ты не хочешь снова побыть Дон Жуаном? Снова живые картинки…

Батлер наклонялся все ближе и ближе, пока их губы не соприкоснулись.

И этот поцелуй вновь пробудил в девушке чувства, уже немного притупившиеся после бессмысленной ссоры с отцом.

Ретт чувствовал, как дрожит у него в руках ее тело — и он опомнился первым.

Он мягко отстранил Каролину от себя и наставительно сказал ей:

— Не стоит так распаляться, мне кажется, твой отец этого бы не одобрил. Да и сам я думаю, что не вправе воспользоваться такой прекрасной возможностью.

Каролина не стала уточнять, что именно имел в виду Ретт Батлер.

Дул свежий ветер с океана, он нес прохладу в разгоряченный и еще не остывший от дневного зноя Чарльстон.

— Пойдем к воде, — предложила Каролина, и Ретт Батлер, галантно подав руку, повел ее по середине мостовой, так, словно бы ничего между ними и не произошло.

Если бы кто-то из горожан, страдающих бессонницей, увидел эти два силуэта на ночной улице, то скорее всего подумал бы, что это брат провожает сестру домой, настолько мирной была беседа двух молодых людей, настолько Ретт Батлер не делал больше никаких попыток добиться расположения первой красавицы на побережье.

Они вышли к набережной. У пирса покачивались небольшие корабли. На корме одного из них мерцал фонарь.

— Здесь так одиноко, — прошептала Каролина, — единственная светлая точка во всем порту.

Ретт Батлер согласился с ней.

— Это немного грустно, извини, Каролина, если наша прогулка навеяла тебе не очень приятные мысли.

— Нет, главное, ты честен со мной и если признаться откровенно, то я сама виновата в сегодняшних неприятностях.

— По-моему, — возразил ей Ретт, — всему виной плотник моего отца. Он сделал ненадежный балкон, и мы с тобой чуть не рухнули.

— Бедный плотник здесь совсем ни при чем, — ответила Каролина, — и я была бы огорчена, узнав, что твой отец накажет его завтра. Я уже сказала: во всем виновата я сама.

— И даже на отца ты не сердишься? — немного удивленно поинтересовался Ретт.

— За что на него сердиться, такое случалось и раньше, он слишком любит меня и поэтому не смог вынести того, что я при всех целовалась с тобой.

— Но завтра ты ему все объясни, — попросил Ретт Батлер, — мне не хотелось бы, чтобы мистер Паркинсон питал ко мне злобу.

— Я все расскажу ему завтра, — согласилась Каролина, — если, конечно, моя злость пройдет.

Над водной гладью медленно поднималась луна. Ее серебристо-голубая дорожка пролегла от самого горизонта к тому месту, где стояли Ретт Батлер и Каролина Паркинсон.

— Ты хотела бы пойти вот так, по лунной дорожке до самого горизонта? — спросил Ретт Батлер.

— А что за ним? Я ведь не знаю, — отвечала ему Каролина.

— Так давай пойдем и посмотрим.

— Хорошо, но только здесь негде спуститься, — улыбнулась девушка, — пристань высокая.

И они медленно пошли, словно бы в самом деле, собирались отыскать подходящее место для того, чтобы ступить на неровный лунный свет.

Они шли довольно долго. Постройки остались позади, дорога вилась, повторяя все изгибы побережья.

Наконец они остановились на берегу небольшой бухты, которая возникала лишь во время прилива.

— Наверняка люди подумают о нас черт знает что, — сказала Каролина, но тут же добавила, — если только узнают, что мы провели эту ночь вместе.

Это немного позабавило Ретта Батлера. Ко всем его недостаткам нельзя было прибавить только двух — нечестности и отсутствия благородства. Соблазнить девушку он мог, но воспользоваться тем, что она сама шла ему в руки — такого Ретт допустить не мог. Он боролся сам с собой, пытаясь быть рыцарем.

А Каролина стояла на берегу, ожидая, что Ретт обнимет ее и поцелует первым. Ведь уж сколько можно было делать авансов! Ей хотелось насолить отцу, поступить назло ему и всему миру. Столько мужчин домогались ее! Но она отказалась от них — и ради кого?

«Ради Батлера-младшего? — думала Каролина. — Может быть на небесах уже давно предопределено, что он должен принадлежать мне».

А сам Ретт Батлер думал совсем другое.

«Она конечно красива, но уж слишком надменна. И, Ретт, вспомни свое золотое правило: никогда не обещай жениться, ни при каких обстоятельствах, и ты на всю жизнь останешься честным человеком. Это хуже, чем жульничать в картах».

И только тут Ретт Батлер вспомнил, что выиграл сегодня Каролину в карты у ее отца.

Он рассмеялся, а Каролина, пораженная такой внезапной переменой чувств своего спутника, изумленно посмотрела на него.

— Что-нибудь случилось, Ретт?

Она осмотрела свое платье, боясь, что какая-нибудь из его многочисленных деталей откололась или даже потерялась.

— Да нет, Каролина, я смеюсь своим мыслям.

И, чтобы сменить тему разговора, чтобы отвлечь внимание девушки, Ретт Батлер спросил:

— А ты умеешь стрелять?

Такое на юге было не в диковинку. Многие женщины умели стрелять, но Каролина была не из них.

— Нет, — покачала она головой, — я умею многое, но только не это.

— А ты хотела бы научиться стрелять?

— Если будешь учить ты…

Девушка не договорила, а Ретт Батлер понял, что она согласна.

Он вытащил из кармана короткий револьвер, с которым почти никогда не расставался, ведь вращаться ему приходилось не только в высшем свете, несмотря на свое происхождение.

Ретт зашел к Каролине за спину, вложил ей в руки прохладную рукоятку револьвера и спросил:

— Куда будем целиться?

Каролина сначала растерялась, глядя в безбрежный простор.

— В луну, — сказала она.

— Это плохая примета, — заметил Батлер.

— Ну и что, слишком много плохого уже совершилось.

Ретт медленно взвел курок и, плотно прижавшись к спине девушки, так, что она ощутила его крепкие мышцы, принялся наводить прицел револьвера на лунный диск.

— По-моему, мы обязательно попадем, — полуобернувшись воскликнула девушка.

И Ретт Батлер, положив свой палец поверх тонкого пальца Каролины, нажал спусковой крючок. Пуля запела, уносясь в ночь.

— Кажется, мы промахнулись, — улыбнулась Каролина.

Она ожидала чего-то более страшного, чем этот довольно безобидный звук.

А Ретту Батлеру уже казалось, что он собирается выстрелить в ночь, чтобы защитить Каролину, как будто бы луна могла причинить девушке какое-нибудь зло.

Ретт вновь поднял револьвер, который она сжимала в руках. Сияние луны на миг ослепило его, и он вдруг осознал, какое это непостижимое чудо — что он стоит рядом с Каролиной.

Ветер крепчал и от его резкого порыва длинные, уже выбившиеся из прически волосы Каролины закрывали лицо Ретту.

А она все стояла, сжимая в руках револьвер и прижимаясь к нему всем своим телом. Она смотрела сквозь револьверный прицел на розоватый диск луны, уже немного оторвавшийся от поверхности океана.

Ретт, которому на лицо легли волосы девушки, казалось, ослеп. Он очутился во тьме, и эта тьма его опаляла. Он не хотел открывать глаза.

И тут пуля протяжно запела, уносясь в пустынную водную даль.

— Из-за тебя я промазала, — вздохнула Каролина, тряхнув головой, — ты не помогал мне.

— Да и патрон был последний, — признался Ретт Батлер, вновь пряча револьвер в карман.

Все показалось ему очень странной игрой, так, словно бы он вновь был мальчишкой, а не начинающим, кое-что смыслящим в жизни мужчиной.

Да и Каролина казалась ему наивной девушкой, а не искушенной светской красавицей.

И все дело было наверное в ее отце. Ведь невозможно взрослого человека всерьез не пускать домой. Так может поступать только мать с провинившимся ребенком, какое-то время пугая его тем, что не пустит в дом. Поэтому и Каролина чувствовала себя маленькой девочкой.

— Ты не жалеешь о том, что произошло? — спросил Ретт.

— Нет, — коротко ответила Каролина Паркинсон.

— Не будем же мы всю ночь ходить по берегу? Может быть гнев твоего отца уже улегся, и он откроет дверь?

— Нет, ты плохо его знаешь, — вздохнула Каролина, — он, если уж что-то решил, то решил. Разве что утром, когда проспится.

— Тогда я могу тебе предложить переночевать в моем доме.

— У тебя есть свой дом? — немного склонив голову набок спросила Каролина.

Ветер трепал ее волосы, и она даже не пыталась их вновь заправить в прическу.

— Да, — не без гордости ответил Ретт Батлер, — у меня есть собственный дом. Он достался мне в наследство от дяди. Это небольшой домик на окраине Чарльстона, даже, скорее, хижина. Не знаю, почему вдруг мой дядя Эндрю решил меня осчастливить, оставив мне в наследство такой подарок. Наверное, он решил перечислить в завещании всех родственников, никого не обидев. Я обещаю, Каролина, охранять твой сон.

— Ты думаешь, я усну? — улыбнулась девушка. — Эта ночь слишком многое изменила в этой жизни… Я бы не согласилась войти в дом твоего отца, но в твой дом… Веди, показывай мне дорогу, ведь не могу же я и тут идти первой.

Ретт Батлер немного улыбнулся колкости ее замечания. Но он уже твердо решил, что не сделает первого шага, ведь это было бы бесчестно.

Каролина не знала, что ее отец поставил на кон собственную дочь, а он, Ретт Батлер, с легкостью ее выиграл.

Дом Батлера-младшего был неказист, зато располагался он под сенью старых узловатых кедров.

— Здесь довольно неуютно, — заметила Каролина, ступая под лунную сень.

Ночное светило заливало землю призрачным тусклым светом. Но он был настолько спокойным, настолько прозрачным, что на лице девушки Ретт Батлер мог спокойно различить тени от иголок кедров.

Каролина сбросила шляпу прямо на скамейку.

— Я немного посижу здесь, приду в себя, — сказала девушка, устало опускаясь на сиденье.

Она смотрела поверх головы Ретта Батлера, и в ее взгляде было столько тоски, что Ретт, не удержавшись, присел рядом с ней и обнял за плечи. Та благодарно улыбнулась своему спутнику и склонила голову ему на плечо.

Они сидели молча. В загустевшей ночной тишине было слышно как стрекочут ночные кузнечики-цикады, как поскрипывают стволы старых деревьев.

— Тебе, Ретт, не кажется, — наконец-то произнесла Каролина, — что весь мир утонул в этом лунном свете. Люди захлебнулись, лежа в собственных постелях, и только мы одни остались на земле.

— Не знаю, — пожал плечами Ретт, — это слишком странно для того, чтобы двое одновременно подумали о подобном.

— А мне иногда такое кажется, — сказала Каролина, заглядывая в глаза Ретта. — Мне иногда хочется, чтобы я одна-единственная осталась во всем мире и тогда никого ни о чем не нужно будет просить, я сама буду решать собственную судьбу.

— Наверное, размолвки с отцом у вас происходят часто?

— Нет, не так уж, — заметила Каролина. — Это сегодня на него что-то нашло, я даже сама не понимаю из-за чего.

Молодые люди еще немного помолчали.

— Ты вел себя очень благородно, — сказала Каролина.

— Я всегда поступаю благородно.

— Нет, я не о том, что происходит сейчас между нами, ты благороден потому, что сказал «я никогда не женюсь на тебе, Каролина». Немногие мужчины способны на такое.

— Я хотел бы сказать, что люблю тебя, но боюсь обмануть, — вздохнул Ретт Батлер. — Ты мне близка, ты красива, мила…

— Не нужно договаривать, — сказала девушка, — я устала и, если в твоем доме есть где прилечь, то поспала бы до утра.

Ретт Батлер подал ей руку и ввел в свой дом. Он разжег дрова в небольшом камине, сложенном из грубо отесанных местных камней и сам уселся в ободранном старом кресле.

Он уложил Каролину на старый деревянный топчан, предварительно застелив его всем мягким, что только нашлось в доме.

Конечно, при ярком свете вид такого рванья, которым не пользовались уже несколько лет, привел бы Каролину в замешательство. Но сегодняшней лунной ночью все казалось ей таким возвышенным, таким сказочным, и она прилегла на свое ложе. Девушка поджала ноги и ее миниатюрные ступни исчезли под подолом пышного платья.

Она лежала, прижав к щекам ладони, словно бы опасалась, что Ретт Батлер сможет увидеть ее румянец. Ее глаза отражали отблески огня, пляшущего в камине, и Каролине приятно было думать, что она сейчас может представлять себя кем угодно.

Может представить женой Ретта Батлера: заботливый муж уложил ее спать, а сам поправляет в камине дрова, чтобы Каролине было тепло…

Может, она его сестра, а может и мать…

Такая мысль Каролине понравилась куда больше. Ей захотелось ощутить свою власть над этим человеком. Но власть не страсти, а спокойной и нежной любви.

— Ретт, — попросила она, — ты поцелуешь меня перед сном?

Ретт Батлер, внешне спокойный, подошел к девушке, склонился перед ней на одно колено и нежно поцеловал в щеку.

Каролине сделалось на удивление спокойно. Она прикрыла глаза и сделала вид, что уснула.

Но спокойствие Батлера было конечно же показным. В душе он проклинал себя самыми страшными проклятиями, которые только знал. Ведь счастье было так близко! Он столько раз находил в себе силы, чтобы отказаться от него. И вот теперь, когда он готов уже был наплевать на все, Каролина, наконец, приняла его сторону. Она смирилась с тем, что он не любит ее. Она спокойно спала, зная, что рядом он — ее любимый, Ретт Батлер.

Мужчина отошел к камину и зло ударил кочергой горящее полено. То рассыпалось на сотни ярких искр. Тяга подхватила их, и они исчезли.

То же самое произошло и в душе Ретта. Внезапно взметнувшаяся страсть, казалось, погасла. Ему было спокойно рядом с Каролиной, его не волновало сейчас, богата она или бедна, это была беспомощная девушка, заблудившаяся в ночи, и Ретт предоставил ей кров. Не может же он требовать за это от нее расплаты?

«Пусть придет утро, — говорил себе Ретт, — она проснется, увидит все в настоящем свете и тогда, возможно, я и сам посмотрю на нее по-другому. Может быть потом когда-нибудь мы встретимся и со смехом вспомним сегодняшние приключения. Может быть кто-то из нас будет сожалеть».

Ретт Батлер смотрел, как медленно догорают угли в камине, как их подергивает черная сетка пепла.

«А быть может, все будет совсем по-иному», — он поднялся со старого кожаного кресла.

Толстые восковые свечи в тяжелом медном канделябре догорали. Воск стекал по бронзе на каминную полку. Ретт погасил одну из догоревших свечей, вторая еще мерцала.

Он взглянул на спящую девушку.

«Теперь она спит по-настоящему, ее дыхание ровное, она чувствует себя хорошо. Возможно она видит хороший сон, ведь на ее пухлых губах блуждает улыбка. Интересно, а что же она видит во сне? Может, вспоминает нашу ночную прогулку за городом? Может, слышит выстрелы из моего револьвера? Может быть видит, как простреленная луна падает в океан как сбитая мишень? Но нет, скорее всего она видит во сне что-то совсем другое, ее пальцы немного вздрагивают. Наверное девушке кажется, что она танцует. Интересно, с кем же она несется в этом безудержном танце? Неужели со мной?»

Ретт Батлер улыбнулся. Каролина что-то пробормотала во сне. Ретт Батлер склонился над ней и прислушался.

«Она шепчет какое-то имя, но произносит звуки настолько невнятно, что разобраться невозможно. Неужели она произносит мое имя?»

Ретт Батлер снова улыбнулся. Спать ему не хотелось, хотя он чувствовал себя ужасно утомленным.

Глава 3

Мистер Паркинсон, отец Каролины, проснулся среди ночи. Опьянение уже немного прошло, лишь голова страшно болела.

Он пытался припомнить, что же с ним такое произошло — и сразу перед его глазами возник карточный столик, улыбающееся лицо молодого Ретта Батлера и шепот приятеля: «Поставь на кон свою дочь, и тогда игра изменит свой ход».

Мистер Паркинсон тут же сел на диване. Он моментально припомнил и все остальное: как запер жену в спальне, а слуг в кухне, вспомнил молящий голос Каролины: девушка упрашивала впустить ее в дом, а он, недостойный, бил ее мать.

Он предал самое дорогое, что было в его жизни.

Мистер Паркинсон обхватил руками голову и тяжело закачался из стороны в сторону.

— О Боже, за что ты меня проклял, за что помутил мой разум!

Но мистер Паркинсон был не из тех людей, которые склонны винить самих себя, и он тут же отыскал виновных.

— Это все Ретт Батлер. Недаром о нем по Чарльстону ходят грязные сплетни. Это все мерзавец молодой Батлер, это он соблазнил мою дочь.

И мистер Паркинсон принялся ходить по гостиной. Нужно было что-то предпринять, что-то сделать. Он не мог оставаться в своем доме в ожидании утра.

Он громко позвал слуг:

— Все сюда!

Но тут же вспомнил, что они заперты в кухне.

— Какого черта, — кричал мистер Паркинсон, — вы там сидите! Все сюда!

Он распахнул дверь и перепуганные слуги предстали перед его взором.

— Скорее закладывайте ландо! — кричал он, колотя хлыстом по голенищу своего сапога.

Мальчик-грум тут же бросился выполнять его приказание.

Он вспомнил и про жену, но не нашел в себе сил встретиться с ней.

Через четверть часа экипаж был готов и стоял у крыльца. Грузный мистер Паркинсон взобрался на подножку и сбросил на землю перепуганного кучера.

Он натянул вожжи и зло стегнул коней.

Мистер Паркинсон гнал ландо по ночному Чарльстону к дому старого Батлера. Остановился у крыльца и перевел дыхание.

«Сейчас я им устрою!» — подумал он, тяжело взбираясь на крыльцо и занося кулак, чтобы ударить в дверь.

Резкий стук разорвал ночную тишину.

Заспанный слуга отворил дверь и сквозняк тут же задул свечу в его руке.

— Где твой хозяин? — без всяких предисловий начал мистер Паркинсон, отталкивая слугу и вбегая в дом.

— Господин спит! — пробовал остановить непрошенного гостя слуга.

Но мистер Паркинсон уже стоял посреди гостиной и громко кричал:

— Отдайте мою дочь! Где Каролина? Девочка моя, сюда, ко мне! Я здесь, они тебе ничего не сделают!

Через некоторое время, показавшееся разъяренному Паркинсону вечностью, на галерее появился старый Батлер. Он был в халате и ночном колпаке.

— Что случилось, мистер Паркинсон? — подчеркнуто сдержанно спросил старый джентльмен, глядя на бушующего гостя.

— Где Каролина? — кричал мистер Паркинсон.

— Я не понимаю, о чем идет речь, сейчас спущусь.

Чарльз Батлер со свечой в руках, несмотря на свой преклонный возраст, почти сбежал с галереи в гостиную.

— Что-нибудь случилось с вашей дочерью? — спросил он.

— Я хочу знать, где моя дочь и где ваш сын!

— Насколько я помню, Каролина уехала вместе с вами, — холодно заметил Чарльз Батлер. — А что касается моего сына, то он, скорее всего, спит.

— Говорите, спит?! — покачал головой мистер Паркинсон, — я в этом сомневаюсь, — и он зло ударил себя хлыстом по голенищу сапога.

Чарльз Батлер оглянулся. Из двери столовой в гостиную заглядывали любопытные слуги. Едва он взмахнул рукой, как те исчезли.

Мужчины остались наедине.

— Я прошу вас объясниться, — сказал хозяин дома.

— Хорошо, — уже немного спокойнее сказал мистер Паркинсон, — я вам объясню, если вы еще ни о чем не догадались.

Но спокойствие мистера Паркинсона было недолгим.

Его лицо мгновенно налилось кровью, глаза готовы были выскочить из орбит, на лбу вздулись жилы. Если бы не полумрак, его вид был бы ужасен.

— Ваш сын целовался с моей дочерью и соблазнил ее. Сейчас они где-то вместе.

— Боюсь, на этот раз вы ошибаетесь. Я, конечно, не хочу выгораживать Ретта, но и ваше поведение, мистер Паркинсон, мне кажется несколько вызывающим.

— А что я должен делать? — взревел мистер Паркинсон. — Если бы у вас была одна дочь и какой-нибудь ловелас увел бы ее из дому, я бы посмотрел на вас, мистер Батлер.

— Мне кажется, мой сын сейчас спит у себя, — и Чарльз Батлер, не вдаваясь в дальнейшие объяснения, поднялся по лестнице на галерею.

Мистер Паркинсон, не дожидаясь приглашения следовать за хозяином дома и сжимая в руках хлыст, тоже двинулся вверх по лестнице.

Когда мистер Батлер три раза ударил костяшками пальцев в дверь спальни сына, ответа не последовало.

— Я же говорил вам, — сказал мистер Паркинсон.

— Он крепко спит, — уже без прежней уверенности в голосе заметил Чарльз Батлер.

Но мистер Паркинсон толкнул дверь в спальню и переступил высокий порог. Следом за ним шагнул и сам хозяин дома, сжимая в руке большую восковую свечу.

Спальня была пуста, а кровать даже не разобрана.

— Я же вам говорил! — воскликнул мистер Паркинсон.

— Это еще ничего не значит.

— Как это ничего? Ваш сын где-то с моей дочерью, а вы так спокойны.

— Мой сын часто не ночует дома. Он уже достаточно взрослый человек, чтобы самостоятельно отвечать за свои поступки.

— Но моя дочь! — мистер Паркинсон подступился к Чарльзу Батлеру. — Где она? Отвечайте!

Старый джентльмен пожал плечами.

— Вам лучше знать. Мне она не сообщала о своих планах. И вообще, мистер Паркинсон, я попросил бы вас покинуть мой дом, женщины и так напуганы.

Мистер Паркинсон зло сузил глаза, и его лицо из багрового сделалось смертельно-бледным.

— Так вы отказываете мне в помощи? Вы не хотите наказать своего сына?

— Я не знаю, за что его наказывать и вообще, все ваши подозрения, мистер Паркинсон, мне кажутся ложными.

— Но они же целовались у всех на глазах.

— Я видел всего лишь спектакль, — заметил Чарльз Батлер, выходя из спальни.

— Я им устрою такой спектакль! — мистер Паркинсон уже грохотал сапогами по лестнице.

Пробегая мимо старого Батлера, он задел его плечом и тот еле устоял на ногах, ухватившись за перила.

Разгневанный мистер Паркинсон вылетел из дома Батлеров, вскочил в свой экипаж и помчался по улице.

Он хлестал лошадей, абсолютно их не жалея, что было не очень-то похоже на бережливого мистера Паркинсона. Но когда он был зол, то забывал обо всем на свете, его уже не интересовал никто другой, кроме самого себя.

Ему была нанесена обида, а он не привык прощать обиды кому бы то ни было.

Ведь он был одним из самых состоятельных людей на побережье, и ему было плевать, что Ретт Батлер происходит из знатной семьи. Ему было вообще плевать на всех, кроме самого себя…

А в это время Ретт Батлер уже уговорил Каролину вернуться к себе домой. Девушка долго не соглашалась, боясь гнева отца.

Но что-что, а уговаривать женщин Ретт Батлер умел. Он проводил ее до самого крыльца и успокоился, лишь когда увидел, как Каролина вошла в дом.

Он еще немного постоял, прислушиваясь, не слышен ли в доме шум ссоры. Но до его ушей донесся лишь приглушенный женский плач.

«Все нормально», — подумал Ретт Батлер и полностью удовлетворенный собой — ведь не так часто в своей жизни он совершал подобные благородные поступки по отношению к женщинам — вернулся в свое убежище.

Возвращаться в дом к отцу ему не хотелось, ведь и слуги, и родители спали, во всяком случае, так думал Ретт Батлер.

Он устроился в старом кожаном кресле, забросив ноги на экран камина. Ложиться на топчан, где только что спала Каролина, ему не хотелось. Ведь если он не лег туда раньше, то теперь и подавно в этом не было нужды.

В доме все еще витал запах духов девушки, который был очень непривычен в этой обстановке. Чаще здесь пахло сигарами, виски, пороховым дымом.

И Ретт Батлер, убаюканный этим ненавязчивым запахом, спокойно уснул праведным сном.

Как раз в то время, когда Ретт Батлер смежил веки, мистер Паркинсон подкатил к своему дому. Он сразу почуял неладное, завидев приоткрытую дверь.

Ворвавшись в дом, он услышал плач и восклицания жены на втором этаже в комнате Каролины.

— Значит, она здесь, Каролина вернулась, — прошептал мистер Паркинсон, бросившись наверх. — Сейчас она мне все расскажет — и наказание мое будет ужасным.

Мистер Паркинсон, тяжело ступая, поднялся на второй этаж и толкнул дверь комнаты дочери.

Но дверь оказалась запертой.

Голоса и плач тут же стихли.

— Немедленно отвори! — закричал мистер Паркинсон. — Я знаю, что ты там!

— Я не открою тебе, отец! — срывающимся голосом выкрикнула Каролина из-за двери. — Не открою ни за что и никогда!

— Ах, не откроешь! — закричал мистер Паркинсон и попытался плечом выбить дверь.

Но все в его доме было сделано настолько добротно и крепко, что дверь даже не колыхнулась.

Тогда он отошел к самой балюстраде и, разбежавшись, еще раз навалился на дверь. Замок хрустнул, но все-таки удержался.

Мистер Паркинсон кулаками принялся колотить в дверь, выкрикивая проклятья и ругательства.

— Не открою! Уходи! — кричала Каролина, уже не помня сама себя от злости.

— Каролина! — выкрикнул мистер Паркинсон и у него в глазах потемнело.

Он почувствовал, как у него останавливается сердце. Он схватился рукой за грудь, а потом с треском разорвал ворот рубашки. Ему не хватало воздуха, он ловил его ртом, но никак не мог вдохнуть.

Глаза закатились и мистер Паркинсон, цепляясь за филенку, стал медленно сползать на пол. Он хрипел, не в силах вздохнуть.

— Каролина… — на этот раз уже прошептал он и с грохотом рухнул на пол.

Девушка как будто почувствовала, что с отцом произошло неладное, подбежала к двери, отодвинула засов и чуть не споткнулась о распростертое тело мистера Паркинсона.

— Отец! — закричала она, падая на колени. — Сюда! Сюда! — кричала Каролина, призывая на помощь слуг.

Потом Каролина словно потеряла дар речи. Она склонилась над отцом и смотрела каким-то отсутствующим взглядом на его бледное лицо, на побелевшие губы, которые едва шевелились, произнося имя дочери:

— Каролина, Каролина, прости…

Сбежались слуги и вскоре грузное тело мистера Паркинсона уже было перенесено в спальню, а один из слуг помчался за доктором.

А Каролина так и осталась сидеть на неразобранной постели в своей комнате. По ее лицу текли слезы, руки дрожали.

Она чувствовала себя виноватой, но в то же время злость на отца не проходила даже после того, что с ним случилось.

Каролина слышала, как приехал доктор, слышала тихие шаги внизу, негромкие голоса, но не могла спуститься, чтобы узнать, как там с отцом.

Она ничего не могла с собой поделать — она с нежностью вспоминала Ретта Батлера.

Доктор сделал мистеру Паркинсону кровопускание, и тому стало немного легче. Он уже сидел на кровати, обложившись подушками, и невидящим взглядом смотрел в стену.

Жена не решалась его беспокоить.

На крыльцо дома вбежал старший брат Каролины Гарольд. Старый слуга тут же рассказал молодому господину о том, что случилось с его отцом, и тот быстро вошел в комнату, где сидел уже немного пришедший в себя мистер Паркинсон.

— Что с тобой, отец? — спросил Гарольд, усаживаясь на стул рядом с кроватью.

Отец лишь что-то промычал в ответ и покрутил головой.

— Что случилось? — повторил свой вопрос младший Паркинсон.

— Этот Ретт Батлер — мерзавец, он соблазнил твою сестру, — наконец нашел в себе силы произнести хоть несколько слов мистер Паркинсон.

— Что? Ретт Батлер? — Гарольд вскочил со стула.

— Да, сегодня на балу они при всех целовались, а потом она уехала вместе с ним.

— Где Каролина? — спросил Гарольд.

— Теперь-то она тут, — пробормотал отец, но до этого она была с Реттом Батлером, с этим распутным мерзавцем.

— Ретт Батлер? — взревел младший Паркинсон, и его лицо налилось кровью.

Отец даже не пытался остановить своего сына.

— Я ему покажу! — кричал Гарольд.

Он выбежал из спальни и лицом к лицу столкнулся с Каролиной.

Она была неимоверно бледна и напугана.

— Ты куда, Гарольд? — спросила Каролина.

— Не твое дело, — выкрикнул ей в лицо брат.

— Он ни в чем не виноват, — пыталась образумить его Каролина, — ни в чем.

Гарольд остановился на середине лестницы и повернулся к сестре.

— А мне плевать, виновен он или нет. Ты была сегодня ночью с ним?

— Ты ничего не понимаешь, Ретт Батлер — благородный человек, настоящий джентльмен.

— Знаю я этого джентльмена, — прошипел Гарольд, — он распущенный мерзавец. Для него нет ничего святого.

— Ты о нем ничего не знаешь, — выкрикнула Каролина.

— Я знаю о нем больше, чем ты. Я знаю, с кем он водится. Это отъявленные мерзавцы и негодяи. Я ему покажу.

— Стой, Гарольд, — закричала Каролина, пытаясь удержать брата.

Она даже схватила его за рукав. Но он зло высвободил руку, оттолкнул сестру и выскочил из дому.

Каролина выбежала на крыльцо, но Гарольд уже вскочил на коня и помчался по улице.

— Стой! — кричала Каролина. — Он ни в чем не виновен!

Но Гарольд уже скрылся в темноте, и лишь цокот копыт его коня донесся до ушей девушки.

Гарольд Паркинсон прекрасно знал, где можно отыскать Ретта Батлера, когда тот не ночует в доме своего отца.

За несколько минут он домчался до окраины Чарльстона и, не привязав коня, бросился к дому. Ногой отворил дверь и вбежал в полутемную комнату, освещаемую лишь одной свечой.

Ретт Батлер сидел возле камина в кресле, забросив ноги на каминный экран.

— Ты соблазнил мою сестру, мерзавец! — заорал Гарольд Паркинсон.

Ретт Батлер устало повернул к нему голову.

— Гарольд, успокойся, я ничего плохого не сделал твоей сестре.

— Как не сделал? Ведь она провела с тобой ночь, — и Гарольд бросил взгляд на разобранную постель у стены.

— Я могу дать тебе слово джентльмена, — улыбнулся Ретт, — между нами ничего не было. Я всего лишь охранял ее сон.

— Какой ты к черту джентльмен! — заорал Гарольд, надвигаясь на Ретта.

Эти слова задели Батлера за живое. Такого он не мог простить никому, даже брату Каролины.

Он вскочил с кресла.

— Ты ответишь за свои слова.

— Я готов хоть сейчас. Это ты ответишь мне за нанесенное оскорбление.

— Если хочешь знать, Гарольд, — Ретт вновь вернулся к своей развязной манере изъясняться, — твой отец проиграл мне Каролину в карты.

— Что? Это наглая ложь!

— Зачем мне тебе лгать? Лучше спроси у своего отца.

Упоминание об отце привело Гарольда в неописуемую ярость.

— Мой отец сейчас умирает и, если я с тобой сейчас не поквитаюсь, то не смогу считать себя достойным сыном.

— Ну что ж, — передернул плечами Ретт Батлер, — твоя воля. Только смотри, Гарольд, чтобы потом тебе не пришлось сожалеть.

— Сожалеть будешь ты.

— Бог на моей стороне, — патетично воскликнул Ретт Батлер.

— А это мы еще посмотрим.

— Поверь, я ничего плохого не хотел сделать ни твоему отцу, ни твоей сестре, — заметил Ретт, расхаживая вокруг стола.

— Может быть, ты и не хотел, но сделал. Если бы ты оскорбил какую-нибудь другую девушку или женщину, то мне было бы все равно. Но Каролина моя сестра, и я отомщу тебе за нее.

— Ты что, предлагаешь драться? — насмешливо спросил Ретт, явно чувствуя свое превосходство.

— Да! И немедленно! — выкрикнул Гарольд.

— А как же свидетели и секунданты?

— Мне не нужны свидетели. Ты нанес мне оскорбление.

— Ну что ж, если ты хочешь драться, то можешь выбрать оружие.

— Пистолет! Мы будем стреляться с двадцати шагов.

— С двадцати, так с двадцати, — пожал плечами Батлер. — Хотя еще раз скажу тебе, Гарольд, против тебя я ничего не имею и ничего не имею против твоей семьи. Но то, что твой отец проиграл Каролину в карты, это правда.

— Мой отец не мог сделать подобного. Он любит Каролину.

— Но этому есть много свидетелей, — заметил Ретт Батлер, доставая ящик с пистолетами, — и мне совсем не хочется стрелять в тебя, Гарольд.

— А, так ты еще и трус, Ретт Батлер! — выкрикнул Гарольд.

— Нет, просто мне не доставит никакого удовольствия застрелить тебя. Ведь этим я огорчу Каролину.

— Это мы еще посмотрим! Думаю, сестре придется огорчаться из-за твой смерти.

Уже рассвело, когда Ретт Батлер и Гарольд Паркинсон выбрались за город.

Они нашли пустынный участок побережья, расстояние отмерял Гарольд, крышка ящика с пистолетами была поднята.

— Выбирай, — предложил Ретт.

Гарольд схватил, не раздумывая, лежащий к нему рукояткой пистолет.

— Может, ты передумал? — внезапно спросил Ретт.

— Я никогда не прощаю подлецов, — выкрикнул Гарольд Паркинсон.

— Ты назвал меня еще и подлецом, хотя я тебе ничего плохого не сделал, — покачал головой Ретт, и на его тонких губах появилась злая улыбка.

Если до этого он еще жалел Гарольда Паркинсона, то теперь жалость сменилась злобой и ожесточением.

Мужчины разошлись на двадцать шагов, и Ретт Батлер посмотрел в небо, туда, где с криком носились чайки.

Высоко в синеющем небе плыл бледный диск луны, той самой, в которую они вместе с Каролиной целились прошедшей ночью.

И Ретт Батлер понял, что не промахнется.

Гарольд Паркинсон стоял боком, прикрывая грудь пистолетом.

Ретт Батлер улыбнулся и стал лицом, широко расставив ноги. Он медленно поднимал пистолет и даже не вздрогнул, увидев вспышку, маленькое облачко дыма и услышав запоздалый звук выстрела.

Пуля просвистела у самого виска Ретта Батлера.

Но он не спешил стрелять.

— Чего медлишь, — крикнул Гарольд, — стреляй!

Ретт вначале опустил пистолет, а потом резко вскинул его и нажал на курок, почти не целясь.

Гарольд Паркинсон вначале качнулся, а потом упал на колени, прижимая ладонь к кровоточащей груди.

Ретт подбежал к своему противнику, но Гарольд пока еще был в сознании.

— Ты меня убил, — прошептал он и рухнул лицом в мокрый песок.

Ретт быстро перевернул Гарольда и осмотрел рану. Та явно была не такой уж тяжелой. Пуля пробила плечо навылет, и Гарольд, скорее всего, потерял сознание от боли.

К вечеру уже весь Чарльстон знал, что Ретт Батлер подстрелил на поединке Гарольда Паркинсона и тот чуть не умер. Но никто толком не знал, из-за чего произошла ссора.

Рана Паркинсона-младшего хоть и была довольно серьезной, но жизни не угрожала.

Ретт не показывался на людях. Он даже не посчитал нужным встретиться со своим отцом. Он сидел в своем маленьком доме, на столе лежала колода карт, которую он то разбирал, то вновь складывал в замысловатые пасьянсы.

Ретт совсем не удивился, когда в его убежище появился отец.

Пожилой джентльмен долго и пристально смотрел, как бы ожидая, что сын будет просить прощения или же попытается что-нибудь объяснить.

Но Ретт молчал и время от времени переворачивал карты, словно бы это занятие было самым важным в его жизни. Он недовольно хмурился, когда карта оказывалась не той, какая была нужна.

Старый Батлер подошел к столу и смахнул карты на пол.

Только тогда Ретт спрятал руки под стол и пристально посмотрел на своего отца.

— Каролина Паркинсон этой ночью была с тобой? — строго спросил отец.

— Да, ее выгнали из дому, вернее, ее не пустили в дом.

— Я бы тоже не пустил свою дочь, если бы она целовалась с таким мерзавцем, как ты.

— Отец… — попробовал возразить Ретт.

— Молчи, мне надоели твои выходки, и я не хочу слушать никакие объяснения. Каждый раз у тебя находятся оправдания. Но во всех несчастьях виноват сам человек, тот, с кем они происходят. А тебе мало своих собственных, ты еще доставляешь их другим.

— Но, отец… — вновь возразил Ретт Батлер.

— Нет, молчи! — отец предупредительно поднял руку, — говорить буду я.

— Что ж, говори, я слушаю.

Казалось, Ретт потерял всякий интерес к происходящему. Такие разговоры случались и раньше и ничего хорошего этот не предвещал.

— Сколько раз я тебя предупреждал? Сколько раз я тебя уговаривал? Мне приходилось оплачивать твои карточные долги, а ты знаешь, как это унизительно. Но то, что ты совершил этой ночью, переполнило чашу моего терпения. Ты соблазнил невинную девушку, едва не убил ее брата.

— Я мог бы тебе все объяснить, — вставил Ретт Батлер, — но ты не хочешь слушать меня, отец, поэтому я буду молчать — и поступай как знаешь.

— Я уже все решил, — грозно проговорил Чарльз Батлер. — Тебе не место в этом городе. Мне надоело краснеть за тебя, тебе не место в моем доме. С сегодняшнего дня ты для меня умер — у меня больше нет такого сына, Ретта Батлера.

— Но, отец! — воскликнул Ретт. — Надо же быть милосердным!

— Я был к тебе снисходителен столько лет и это тебя ничему не научило. Я позволял тебе делать все что угодно, думая, что с возрастом это пройдет. Я позволял тебе жить так, как ты этого хотел, но теперь понял, что ошибался. Ты не хотел учиться, ты не хочешь найти себе достойное занятие.

— Но ты же знаешь, отец, я пытался, но мне все это не нравится, мне все наскучило.

— А вот соблазнять невинных девушек, — спокойно добавил отец, — играть в карты, делать долги тебе не наскучит никогда, потому что это легко и расплачиваться приходится не тебе, а другим, — Чарльз Батлер двинулся к выходу.

Ретт хотел остановить отца, попытаться ему объяснить, но понял: тот будет неумолим, ведь старый Батлер отличался железным характером и никогда не менял своих решений.

Его упрямство превосходило даже упрямство Ретта Батлера.

Но уже стоя в пороге, отец обернулся.

— Чтобы сегодня же, до заката, тебя не было в этом городе, это я пообещал мистеру Паркинсону. Иначе я тебя прокляну.

Это было сказано настолько серьезно и грозно, что Ретт Батлер понял: отец шутить не будет и никогда не изменит своего решения.

Дверь захлопнулась, и Ретт остался один.

— Ну что ж, — произнес он вставая из-за стола и склоняясь, чтобы собрать карты, рассыпанные по полу, — я поступил как джентльмен и вот — наказание.

Неужели честный человек всегда должен страдать от своей честности и порядочности? Если бы я был на самом деле мерзавцем, то совершенно не сокрушался бы по поводу того, что отец выгнал меня из дому.

Но ведь я честен, честен перед самим собой, честен перед Каролиной, честен перед ее отцом. За что же тогда меня так наказали?

Объяснить что-либо я уже никому не смогу, мне даже если и поверят, то все равно своего отношения не изменят.

Меня все будут презирать, считать злым развратным мерзавцем, который соблазнил невинную девушку, затащил в свой дом и насладился ее прелестями, хотя на самом деле ничего этого не было.

Единственный, кто может опровергнуть это — Каролина. Но навряд ли ей поверят, ведь она тоже сейчас будет в опале и скорее всего, она тоже уедет из этого города, поругавшись со старым мистером Паркинсоном.

А ведь он действительно мерзавец, ведь это он додумался проиграть свою дочь в карты. Но разве я виноват, что мне повезло? Ведь я не схитрил, не обманул своего соперника, просто мне улыбнулась удача, мне, а не ему. И поэтому выигрыш оказался в моих руках…

Конечно, я изрядно насолил своему отцу, я это понимаю. Я вел безумный образ жизни. Но ведь все ведут себя подобным образом, вся молодежь. Все играют в карты, пьют, охотятся, радуются жизни. Почему же я, Ретт Батлер, сын состоятельных родителей, должен себе в чем-то отказывать? Почему?

Ретт Батлер грохнул кулаком по столу и задумался.

«К черту! Мне все надоело! Мне надоел этот проклятый Чарльстон, надоело побережье.

Я видеть их всех не могу, они все мне противны.

Я даже не могу видеть своего отца, не могу слышать его наставительные речи. Если бы он был молод и оказался в моей шкуре, то, наверное, он вел бы себя подобным образом, был таким же, как я. Но ведь он совсем пожилой человек и не хочет вспоминать свою молодость. Он вечно меня упрекает: это я сделал не так, не так ступил, не так сказал, не так подумал.

Мне надоело чувствовать на себе его опеку — надоело.

Мне надоел этот чопорный Чарльстон, эти горожане, которые распускают обо мне грязные сплетни, обвиняют меня в том, в чем я невиновен, приписывают мне те грехи, которых я не совершал.

Действительно: мне надо отсюда убраться — и может быть прав отец — раньше я не мог на это решиться, меня что-то удерживало.

А вот сейчас, когда он сам выгнал меня из дому, я могу уехать из Чарльстона, оставить его, забыть обо всем, что было и жить так, как мне нравится, так, как считаю нужным я, а не отец или мать или еще кто-нибудь из наших соседей, кто-нибудь из богатых горожан.

Я хочу настоящей свободы, я хочу сам отвечать за свои поступки, сам расплачиваться за грехи, но только за те грехи, которые я совершил, только за те, в которых я виновен…»

Ретт Батлер нервно метался по своему жилищу.

«Америка — большая страна, и я могу ехать, куда пожелаю, туда, где я смогу жить своей жизнью, туда, где я всецело смогу наслаждаться свободой, где меня будут любить женщины и где я буду любить их.

Ведь в самом деле, я же Ретт Батлер, и я не желаю жить так, как живут все эти горожане. Я не хочу торговать хлопком, встречать и провожать суда, грузить их, выписывать купчие, считать деньги.

Мне все это не нравится.

А что же я люблю? — Ретт Батлер задумался и опустился в старое кожаное кресло, которое ему досталось в наследство от дяди. — Вот он бы меня понял, ведь он был таким же, как я, и о нем рассказывали всякую всячину, обвиняли во всевозможных грехах, даже обвиняли в убийствах.

А дядя на все это смотрел свысока, он жил так, как ему нравилось. Может быть в моих жилах течет его кровь, а не кровь моего отца? Может быть мне передался его характер, передалась его безудержная удаль и жажда свободы?

Ну что ж, наверное мне придется начинать с того же, с чего начал он».

Ретт Батлер погладил старую толстую кожу, которой было обито кресло и ему почудилось, что сейчас рядом с ним в этом домике находится его дядя…

Ретту Батлеру почудилось, что пожилой мужчина положил свои крепкие руки ему на плечи и тихо произнес: «Ретт, уходи из этого Чарльстона, возьми револьвер, садись на свою лошадь — скачи куда-нибудь подальше от этого места и попробуй стать самим собой. Попробуй стать истинным Реттом Батлером, таким, каким ты был задуман на небесах, выполни все, что тебе предначертано, исполни все свои желания, отдайся радости жизни, насладись ею…

И может быть, потом ты вернешься в этот Чарльстон победителем, и о тебе будут говорить уже совсем другое. Все забудут, каким ты был когда-то, все будут говорить о том, какой ты сейчас, какой ты известный и сильный мужчина».

И Ретт Батлер понял, что ему действительно надо как можно скорее убраться из Чарльстона и поменять образ жизни.

Он быстро принялся перебирать свои вещи.

— Так, револьверы, шляпа, сапоги со шпорами, кинжал… Что еще взять?

Ретт Батлер поднял тяжелую бутыль с виски, быстро выдернул пробку и налил себе половину стакана.

«Ведь мне нравится совсем другая жизнь, к черту всех их, к черту всех жителей Чарльстона и их скучные разговоры, балы, к черту всех этих недоступных чопорных девиц, которые мечтают только о том, чтобы как можно скорее выйти замуж.

Я хочу свежего ветра, жаркого солнца, я хочу мчаться, подстегивая лошадь, все быстрее и быстрее, как можно дальше от Чарльстона».

Ретт Батлер пересчитал деньги, выигранные накануне у старого Паркинсона, и самодовольно ухмыльнулся:

«Ну что ж, вчера удача была со мной, сегодня тоже. Возможно, она будет со мной всегда, так что — в путь».

— В путь! В путь! — выкрикнул он, выходя на крыльцо и подставляя голову горячим лучам солнца.

Высоко в небе висел ястреб. Он делал один медленный круг за другим, и Ретт долго следил за полетом этой сильной птицы, за взмахами ее крыльев.

Казалось, ястреб висит прямо над Реттом Батлером.

«Ведь я такой же, как эта птица, такой же ненасытный к жизни, такой же хищный, стремительный. Да, я тоже должен парить, а не прозябать в этом проклятом Чарльстоне».

— Я — ястреб! — выкрикнул в небо Ретт Батлер и положил руку на рукоятку револьвера.

Глава 4

День выдался на редкость знойным. Особенно жарко стало в полдень, когда солнечные лучи начали падать отвесно на дорогу.

Ехать было очень трудно.

В довершение всего, Ретт Батлер, который выехал из дому с головной болью, с каждым часом чувствовал себя все хуже и хуже.

Время от времени он доставал из кармана тяжелые золотые часы, выигранные у мистера Паркинсона, открывал крышку и смотрел на белый эмалевый циферблат. Стрелки, казалось, замерли на месте и совершенно не хотели двигаться вперед.

— Чертовщина какая-то, — сказал Ретт, вытирая вспотевшее лицо.

Он поднял голову и посмотрел на ярко-золотой солнечный диск. Лучи солнца били ему прямо в лицо. Он недовольно зажмурился и надвинул шляпу на самые глаза.

Но несмотря на изнурительную жару, у младшего Батлера дважды повторился приступ сильнейшего озноба, который сменялся приступами жажды. Эти приступы сопровождались судорогами.

И Ретт Батлер никак не мог понять причину своего недомогания.

«Наверное это из-за того, что я почти всю ночь не спал. А потом эта чертова дуэль, этот разговор с отцом. Вообще…»

Ему казалось, что все, с кем он встречался в последнее время, решили извести его.

Он сделал бы привал задолго до наступления ночи, но остановиться было негде.

Первую половину дня дорога шла по густо населенным местам, где было расположено много плантаций и встречались поместья.

Но тогда Ретт Батлер еще не чувствовал себя так плохо и не хотел отдыхать. Он то и дело пришпоривал лошадь и гнал ее вперед, правда, дважды останавливался, чтобы пополнить запасы воды.

Но сколько он ни пил холодную воду, жажда не унималась. По-настоящему плохо ему стало к вечеру, но теперь он ехал по глухой части Джорджии, где на много миль не было ни одного жилья.

Бескрайние плантации расстилались вокруг.

Ближе всего была большая плантация, носившая название «Великая равнина».

Там Ретт Батлер мог рассчитывать на самый радушный прием, ибо хозяин плантации не только славился своим гостеприимством, но и был личным другом отца.

Ретт с самого начала собирался переночевать в «Великой равнине». Не желая отступать от намеченного плана, он продолжал путь, несмотря на то, что еле держался в седле.

Время от времени ему приходилось останавливаться, чтобы отдохнуть и набраться сил.

«Что же это со мной такое творится? Никогда раньше подобного не случалось. Я мог по несколько суток скакать верхом — и чувствовал себя превосходно. Может быть, я серьезно заболел и напрасно выбрался из города?! Может быть, мне нужно было отлежаться, выздороветь, набраться сил и только потом двигаться в путь. Но нет, отец был непримирим. А я не мог ослушаться его».

Из-за всех этих задержек, Ретт Батлер достиг границы поместья «Великая Равнина» только на закате.

Он увидел поместье с гребня холма, на который въехал как раз в тот момент, когда солнце спускалось за далекие горы.

В широкой долине, где сгустились лиловые сумерки, Ретт Батлер разглядел дом плантатора, окруженный хозяйственными постройками и живописными хижинами рабов.

Оттуда доносился шум работы, гул людских голосов, звенящий в свежем вечернем воздухе. Видны были проворно снующие по усадьбе фигуры мужчин и женщин в светлых одеждах.

Но Ретт Батлер смотрел на это уже помутневшим взором, все звуки казались ему неясным шумом.

Как моряк, потерпевший кораблекрушение, смотрит на сушу, не надеясь добраться до нее, так Ретт Батлер смотрел на «Великую Равнину».

Нет, у него не хватит сил ехать дальше. Он уже не держался в седле и, соскользнув с него, рухнул на землю и растянулся на траве.

У обочины дороги, наполовину скрытая деревьями, стояла негритянская хижина, окруженная жалким подобием изгороди, за которой когда-то находился огород. Все было в полном запустении, огород зарос, хижина была необитаема.

В эту лачугу и приполз Ретт Батлер, ибо идти дальше он не мог.

В углу хижины виднелся настил, сюда Ретт дополз и улегся, подстелив под голову свой плащ.

И потерял сознание…

Когда он открыл глаза, то не понял, сколько времени прошло.

Ретт увидел прямо у своего лица огонек свечи и широкое лицо пожилого негра.

— Что с вами, господин, — шепотом спросил негр, сверкнув своими крупными зубами.

— Мне плохо, я, наверное, заболел.

Негр приложил ухо к груди Ретта Батлера и прислушался.

— Послушай, иди в поместье и скажи мистеру Лоутону, что здесь в хижине лежит Ретт Батлер, сын его старого приятеля.

— Вы сын мистера Батлера?

— Да, я сын своего отца, — сказал Ретт и закрыл глаза.

Негр поспешил выполнить просьбу молодого человека.

И уже через четверть часа к хижине подъехал экипаж. Ретта Батлера осторожно перенесли на сиденье, усадили, и сам хозяин, взяв в руки вожжи, быстро помчал его к своему дому.

— Может быть, стоит предупредить вашего отца? — поинтересовался мистер Лоутон, когда Ретт Батлер вновь пришел в себя.

— Нет-нет, — взмолился молодой человек, — ни в коем случае, лучше отцу ничего не говорить, лучше его не беспокоить.

— Ну что ж, как вам будет угодно.

Слуги суетились вокруг больного Ретта Батлера.

К утру ему стало легче, он почувствовал себя намного лучше.

Он уже мог ходить и завтракал вместе с хозяином поместья.

— Куда же вы направляетесь, мистер Батлер? — поинтересовался тот.

Ретт пожал плечами.

— Я еще и сам не решил. Просто хочется развеяться, надоело сидеть в Чарльстоне.

— Молодому человеку действительно следует искать свою дорогу в жизни.

— Мистер Лоутон, — обратился Ретт Батлер к пожилому плантатору.

— Я слушаю вас.

— Я хотел бы попросить вас об одной услуге.

— С удовольствием выполню вашу просьбу.

— Я хочу, чтобы вы не говорили моему отцу о том, что я почувствовал слабость, о том, что я останавливался у вас в поместье.

— Почему? Разве в этом есть что-то запретное?

— Нет, я просто прошу вас. Мне не хочется, чтобы отец беспокоился, узнав обо всем, что со мной произошло.

— Как хотите, я вижу, вы — заботливый сын.

— Знаете, если быть откровенным, то я вам признаюсь…

— Что ж, я с удовольствием выслушаю вас.

— Мы с отцом ужасно рассорились. Он обвинил меня во всех смертных грехах, в тех, в которых я действительно был виноват, но и в которых не был.

— Да, это очень похоже на вашего отца. Ведь я знаю его уже лет пятьдесят. Он всегда был таким. Он всегда старался быть порядочным и честным.

— Возможно поэтому мы и поссорились.

— А вы действительно ни в чем не виновны?

И Ретт Батлер пересказал гостеприимному хозяину то, что с ним случилось.

Он начал рассказ с приезда Каролины Паркинсон в Чарльстон.

Мистер Лоутон слушал его внимательно, тем более, что он знал многих жителей Чарльстона.

Некоторые из них были даже его друзьями, и ему здесь, в глуши, было интересно узнать последние события в городе.

— Она в самом деле красива, — говорил Ретт Батлер, — мне никогда не приходилось видеть подобной девушки. Не думайте, что это пустое бахвальство, и я хвастаюсь перед вами своими победами. Но она, по-моему, любит меня, а я, к сожалению, не могу ответить ей тем же.

— Что ж, и такое бывает, — согласился мистер Лоутон, — хотя, честно говоря, от вас, мистер Батлер, я ожидал немного другого.

Хозяин поместья улыбнулся.

— Наверное и другие ожидали от меня другого. Все думали, — сказал Ретт, — что я воспользуюсь предоставившейся мне возможностью. Но согласитесь, мистер Лоутон, это не слишком порядочно. И если обо мне рассказывают всякие небылицы, то среди моих недостатков вы не найдете нечестности и отсутствия благородства.

— Прекрасные качества для молодого человека, — заметил мистер Лоутон, — к сожалению, немногие могут в сегодняшнее время похвалиться ими. Я вижу, вы и в самом деле благородный молодой человек. Хотите сигару?

Мистер Лоутон открыл шкатулку, предлагая своему гостю богатый выбор.

— С удовольствием воспользуюсь.

Ретт Батлер закурил, с наслаждением затягиваясь ароматным смолистым дымом.

Но тут мистер Лоутон спохватился.

— А это не повредит вам, ведь болезнь еще не прошла. Я сам помню себя в такие годы — никогда не мог заставить себя лежать в постели, лишь только хватало сил подняться, я тут же садился в седло, ехал осматривать свои владения или отправлялся куда-нибудь по делам.

— Нет, я чувствую себя уже достаточно хорошо.

Ретт Батлер и в самом деле уже не чувствовал себя больным, его щеки порозовели от выпитого, а взгляд был твердым и решительным.

— Я понимаю, мистер Лоутон, что сейчас в Чарльстоне обо мне можно услышать не самые лестные отзывы. Ведь все только и говорят, что о моей дуэли с младшим Паркинсоном.

— Так вы успели подраться и на дуэли, мистер Батлер? — мистер Лоутон заметно оживился.

— Я не хотел этого, я даже пробовал помириться, но тот настаивал. К тому же он оскорбил меня, назвав подлецом и трусом, а этого простить я не мог.

— И чем закончилась дуэль? — спросил мистер Лоутон.

— Я ранил его.

— Вы уверены, что он жив до сих пор?

— Рана была неопасной. Я сам доставил его в город и передал в руки врачу.

— О, вы поступили благородно. И мне жаль, что отец не понял вас.

Ретт Батлер задумчиво курил и пил вино.

— И все-таки, куда же вы собираетесь направиться? — не унимался мистер Лоутон.

— Пока направляюсь вглубь Джорджии, а там может быть найду какое-нибудь занятие.

— Может, мне выступить посредником между вами и отцом?

— Нет, спасибо вам за заботу, мистер Лоутон. Но я думаю, это не поможет — отец непримирим. Если он принял какое-то решение, то не отступится от него ни за что, пусть даже поймет, что был неправ.

— Я мог бы кое-что вам предложить, но думаю, вы, мистер Батлер, откажетесь.

— Конечно, спасибо за предложение, — ответил Ретт Батлер, — но я хотел бы сменить обстановку, обосноваться так близко от Чарльстона было бы опрометчиво. Отец бы все знал обо мне, а я этого не хочу.

— Может, вам одолжить денег? — предложил мистер Лоутон.

— Нет, спасибо, — вновь отказался Ретт Батлер, — денег у меня на первое время хватит, а попозже, думаю, сам смогу заработать.

— Может, мне дать вам рекомендательные письма к моим друзьям, чьи плантации расположены в глубине штатов?

— Не нужно и этого, хотя я благодарен вам, мистер Лоутон, за заботу, за ваш приют.

— Но я думаю, вам не стоит сегодня выбираться в дорогу, — наставительно заметил хозяин усадьбы. — Отдохните, придите в себя, а потом отправитесь в путь. А, вообще, можете жить у меня, сколько хотите. Вы ни в чем не будете меня стеснять, а мне будет веселее. Не так уж часто появляются гости в моем поместье. Да, честно говоря, рядом с вами, мистер Батлер, я чувствую себя намного моложе, мне кажется, ко мне возвращается моя прежняя сила и удаль. Детей-то у меня нет.

Ретт Батлер сидел, задумавшись.

Конечно, можно было бы остаться на пару дней, но это бы ничего не решало.

Раньше или позже ему все равно нужно отправляться в дорогу, искать свой путь в жизни.

Ретт Батлер поблагодарил хозяина и попросил, чтобы оседлали его лошадь.

В полдень Ретт Батлер уже въезжал на вершину холма. Там он остановился, обернулся и посмотрел на поместье «Великая Равнина».

Даже с такого отдаления Ретт рассмотрел мистера Лоутона, стоявшего на широком крыльце своего дома.

Тот, козырьком приложив ладонь к глазам, смотрел на вершину холма.

Ретт Батлер помахал ему рукой и пришпорил коня.

Вскоре и поместье, и плантации скрылись из виду. Дальше простирались те территории, на которых Ретту Батлеру никогда не приходилось бывать.

Он сворачивал с одной дороги на другую, кое-где попадались указатели. Но в основном это были охотничьи угодья, дорог не было, одни лишь тропы.

И вскоре Ретт Батлер понял, что он окончательно запутался и не знает, куда едет.

Деревья скрывали от него солнце, уже клонившееся к закату, и поэтому трудно было разобрать части света.

Но если бы Ретт Батлер его и видел, он бы не сумел найти по нему путь, так как в самом начале дороги не заметил, куда направился от усадьбы.

Однако все это не очень беспокоило его. Спешить было некуда. Ехал он в общем-то в никуда.

Ретт ехал в поисках счастья.

Он не мог даже твердо рассчитывать на то, что в каком-то отдалении отсюда для него найдется крыша над головой, лучшая, чем огромные густые ветви гигантских деревьев.

Солнце спустилось совсем низко.

Ретт Батлер остановился на краю открывавшейся за деревьями поляны и заметил, что небо уже начинает приобретать лиловый оттенок.

Близились сумерки.

«Наверное не стоит ехать дальше, — подумал он. — Здесь довольно сухое место и можно нормально переночевать. Ведь найти дорогу в темноте будет сложно. Если я потерял ее днем, то что же будет ночью?!»

И Ретт решил переночевать в лесу.

Природа заботливо приготовила ему ложе — под огромным деревом мягкие, как пух, древесные семена покрывали толстым светло-коричневым ковром всю землю. И под пологом неба это могло послужить ему отличной постелью.

Но была еще одна проблема — Ретт Батлер был очень голоден. Со времени завтрака — конечно, очень сытного и плотного — прошло уже достаточно много времени, и голод давал себя знать.

Выезжая из усадьбы «Великая Равнина», он горделиво отказался от предложенного радушным хозяином запаса провизии.

Ретт озабоченно осмотрелся, нельзя ли где раздобыть и ужин?

У него с собой был не только револьвер, но и ружье. И он, привязав коня на длинный повод, так, чтобы тот мог щипать траву, пошел в лес, чтобы поискать добычу.

Попадись она ему на глаза, он не упустил бы случая — он был метким стрелком. Но нигде не было видно ни птиц, ни зверей.

Правда, до слуха мужчины долетали чье-то рычание и щебетание. То и дело среди листвы мелькали птицы, но ни одна из них не приблизилась на расстояние выстрела.

«Все не так уж плохо, — пытался утешить себя Ретт Батлер, — в конце концов, можно уснуть и голодным, а потом с утра что-нибудь раздобыть».

Но тут Ретт вспомнил, что в одной из сумок лежит кусок ветчины и хлеб, прихваченный им еще из Чарльстона.

Он выругал себя за забывчивость и направился к лошади.

Вначале Ретту Батлеру казалось, что эти хлеб и ветчина плод его фантазии, взыгравшейся от сильного голода, но чем ближе он подходил к поляне, тем явственнее вставали в его сознании вкус копченого мяса и запах хлеба. Он уже буквально ощущал их у себя во рту.

«Никогда не думал, что можно так сильно проголодаться».

И действительно, на дне одной из дорожных сумок лежали хлеб и ветчина.

Ретт Батлер не спешил есть.

Он развел костер. Сумерки сгустились, стояла тихая летняя ночь.

И Ретта Батлера успокаивал огонь, пляшущий перед ним в ночи, потрескивание сухого хвороста, искры, уносимые вместе с легким дымом к еще прозрачным небесам.

Он держал на коленях хлеб, мясо и, отрезая острым ножом тонкие, почти прозрачные ломтики, отправлял их один за другим себе в рот.

«Боже, какое блаженство, — думал Ретт, — как мало нужно человеку для счастья! Кусок хлеба, мяса, вода и спокойствие.

Ты принадлежишь сам себе и никто не имеет над тобой власти…

Даже деньги здесь ничего не стоят, ну и что из того, что у меня в кармане лежит бумажник, набитый деньгами, а в сумке золотые монеты. В лесу на них ничего не купишь.

Здесь могут сыграть свою роль только личная смелость, отвага и умение стрелять, а этим меня Бог не обидел».

Немного уняв первый голод, Батлер стал более разборчив.

Он выстругал палку, нацепил на нее кусок мяса и принялся поджаривать над угольями. Какой же ужин без горячего?

Потом запустил руку в сумку и вытащил бутыль с виски.

Он чувствовал себя абсолютно свободным и здоровым.

Виски приятно согрело его изнутри, а огонь не давал озябнуть.

Мягкая подстилка шуршала, когда Ретт Батлер прилег.

Лошадь мирно щипала траву. Ее тихое пофыркивание ласкало слух…

Но заботы о будущем не давали уснуть.

«Интересно, что сейчас происходит в Чарльстоне?» — глядя в звездное небо, думал Ретт Батлер.

В небе он заметил край луны, выплывающей из-за плотной кроны дерева. Ему показалось, что на лунном диске он видит отверстия от выстрела, ровно два.

«А может, и Каролина сейчас смотрит на луну, — мелькнула мысль, — точно так же, как я.

Она стоит на балконе… или у распахнутого окна, и ее взор устремлен в небо. Может, наши взгляды устремлены в одну точку, она ведь тоже помнит про выстрелы, про ночную прогулку…

К сожалению, мы не можем видеть друг друга и всегда теперь Каролина, глядя на лунный диск, будет вспоминать меня. А я буду вспоминать ее. Не знаю, с сожалением или без», — Ретт Батлер сжал сухие пушистые семена дерева и разгладил их.

«Любит ли она меня? — продолжал свои раздумья Ретт. — Наверное, да, а может быть и нет…

А, может, Каролина сейчас сидит рядом с Гарольдом Паркинсоном и тот пытается убедить ее в том, что я мерзавец. Может, она даже не возражает ему.

Но она единственная, кто знает правду и единственная, кто уверен в том, что я вел себя благородно.

Почему единственная? Ведь я тоже знаю. И этого достаточно. Главное — уважать самого себя, знать, что ты поступаешь правильно…».

А в это время не спал и отец Ретта — Чарльз Батлер. Он сидел в своем кабинете за столом и думал.

А думать было о чем.

Он смотрел на мерцающий огонек свечи, вспоминал всю свою жизнь и, если честно признаться самому себе, не был ею доволен.

«Ведь мой сын, в принципе, такой же, как и я. Только я умею противостоять своим желаниям, а он — нет. И кто из нас более честен, я или мой сын — неизвестно. Ведь главное — тяга к греху, — думал почтенный джентльмен. — Но как он мог решиться на подобное? Зачем он совратил несчастную Каролину, зачем он увел ее из дому?

Но я же не выслушал его. Может, он бы сказал мне что-то другое…».

Старик прикрыл глаза. Но даже сквозь веки он видел светящийся огонек свечи.

«Где же он сейчас? Может быть, в каком-нибудь салуне играет в карты? А может, распутничает? Может быть, сейчас на коленях моего сына сидит какая-нибудь легкомысленная, распутная девица, заглядывает ему в глаза, выманивая деньги?»

Старый Батлер, если бы ему кто-нибудь сказал, что его сын лежит под огромным деревом и смотрит на звезды, никогда бы этому не поверил. Ведь не такой его сын, не такая душа у Ретта…

Старый Батлер считал, что он очень хорошо разбирается в людях.

«Наверное, я все же был прав. Пусть походит по свету, пусть попытает счастья. А потом, может быть, вернется, и я прощу его, как блудного сына, положив на его плечи свои ладони. А вдруг я его больше не увижу? Вдруг я не дождусь его приезда и умру? — старый Батлер тяжело поднялся из кресла и прошелся по своему обширному кабинету. — Ведь я тогда не смогу его простить».

Мистер Батлер схватил со стола звонок и три раза взмахнул рукой. В двери появился слуга.

— Быстро найди моего сына! Он мне очень нужен.

— Но ведь сейчас ночь, господин, — ответил слуга.

— А меня это не интересует. Быстро! Найди Ретта и скажи, что я зову его к себе.

Слуга стремглав бросился исполнять приказание хозяина.

Он объехал все салуны, потом решил свернуть к дому, где мог быть Ретт Батлер. Но на двери висел замок. И только чернокожий раб из соседнего дома сообщил, что видел, как Ретт Батлер умчался по дороге прочь из города.

С этим слуга вернулся к своему господину.

— Я сам выгнал собственного сына из города. Чего же я еще хотел? — горестно прошептал старый Батлер, расхаживая по кабинету. — Ведь мой сын такой же как я, он также непреклонен и горд. И думаю, что вернется он в Чарльстон очень не скоро…

Старый Батлер подошел к окну и распахнул его. Он смотрел в звездное небо, видел золотой диск луны.

«Где же ты сейчас, мой сын? Что ты сейчас делаешь? Услышь мои слова, я прощаю тебя, прощаю, прощаю…» — побледневшими губами шептал старый джентльмен, глядя в звездное небо.

Ему казалось, что его негромкий шепот отражается от звезд и возвращается к нему, не найдя своего адресата.

«Прощаю», — шептал старик.

Но никто не слышал его слов, он разговаривал с самим собой.

И тогда старый Батлер подошел к книжному шкафу и достал старинное Евангелие с серебряными застежками. Эта книга принадлежала роду Батлеров.

Чарльз Батлер расстегнул застежки и развернул книгу, устроившись у свечи.

Он склонился над книгой и принялся читать. Казалось, святые слова успокаивали его душу.

Он понимал, что так всегда было на земле. Что сын должен идти своей дорогой, и что родители должны прощать своих детей, а не отвергать.

А если уж и случилось такое, то нужно ждать возвращения, смирив свою гордыню, и простить блудного сына.

Ведь раскаявшийся грешник всегда дороже двух праведников…

Он еще долго сидел у свечи с раскрытой книгой на коленях.

Каролина Паркинсон сидела в своей комнате, разбирала письма и бумаги. Вокруг нее царил беспорядок.

Большие кожаные саквояжи и кованые дорожные сундуки стояли посреди комнаты. Платья валялись повсюду на стульях и на диванах.

С чердаков принесли шали, из шкафов и полированных комодов вынули шелка, белье, драгоценности.

Все это надо было осмотреть и отобрать в дорогу самое необходимое.

Каролина твердо решила покинуть дом.

Было неизвестно, вернется ли она когда-нибудь сюда снова.

В ее жизни наступил перелом, вот почему она сжигала теперь старые письма, свои дневники. Она не хотела, чтобы над ней тяготели воспоминания о прошлом.

Вот ей попалась пачка написанных от руки стихов. Это были еще детские ее стихи.

Не верь смеху, — поучали они,

Не верь танцу,

Не верь шутке.

«О, старые стихи! Неужели же верить одним слезам и горю! Легко заставить скорбные уста улыбаться, но веселый не может плакать.

Лишь слезам и вздохам верны старые стихи. Одному лишь горю, одной печали. Горе неподдельно и непреодолимо, а радость — это то же самое горе, которое умеет притворяться. На земле, собственно, нет ничего, кроме горя», — думала Каролина, сжимая в пальцах листы бумаги.

Каролина поняла, что все дело в самом человеке, что ощущения, горе или радость зависят от того, как сам человек смотрит на вещи.

И она спросила себя, было ли счастьем или несчастьем то, что произошло с ней.

Едва ли она могла ответить на этот вопрос. Много переживаний ей пришлось перенести, душа ее была истерзана, глубокое унижение пригнуло ее к земле.

«Я не буду помнить всего зла, которое причинил мне отец. Он довел меня до отчаяния, когда бил мою мать. Я не желаю ему зла, но я боюсь его», — она стала замечать, что с трудом выносит его присутствие.

Одно желание владело Каролиной — убежать из дому. Она пыталась пересилить себя, она разговаривала с ним как прежде и старалась не избегать его общества.

Она умела владеть собой, но страдала невыносимо.

В конце концов, все стало ненавистным — его грубый громкий голос, его тяжелая поступь, его большие руки.

Она не желала ему зла и вряд ли хотела причинить ему вред. Но приближаясь к нему, она всегда испытывала страх и отвращение. Ее оскорбленное сердце мстило ей.

«Ты не позволило мне любить, — словно говорило оно, — но все же я повелеваю тобой — и в конце концов ты будешь ненавидеть».

Каролина уже привыкла анализировать свои чувства. И теперь замечала, как ненависть росла в ней, становилась все глубже и глубже.

Вместе с тем ей казалось, что она будет навечно привязанной к отчему дому.

Она поняла, что самое лучшее для нее — уехать и жить среди чужих людей.

Тогда, после бала, у нее еще не хватало сил…

Но, наконец-то она решилась.

Каролина бросила письма в тяжелый кованый сундук и вспомнила свой разговор с матерью, вспомнила свой вопрос:

— Очень бы ты стала горевать, если бы отец умер? — спросила Каролина.

— Дочь, ты сердишься на отца, ты все время сердишься на него. Почему ты не можешь хорошо относиться к нему?

— Ах, мама, что я могу поделать, если я боюсь его? Разве ты не видишь сама, какой он ужасный! Разве могу я любить его таким? Он вспыльчив и груб, и из-за этого ты состарилась так рано. По какому праву он распоряжается нами?! Он ведет себя, словно взбесившийся самодур. Почему я должна уважать и почитать его? Где его доброта и милосердие? Я знаю, что он силен, что в любую минуту, он может вышвырнуть нас из дому. Не за это ли я должна любить его?

Но тут мать словно подменили, она вновь обрела силу и мужество.

И неожиданно заговорила властным голосом:

— Берегись, Каролина, мне кажется, что отец твой был прав, когда не пустил тебя в дом. Вот увидишь, не миновать тебе кары. Придется тебе учиться терпению без ненависти и страданию без мести.

— О мама, я так несчастна.

— Но ведь его уже и так покарало небо — с ним случился удар.

Дочь сердито поджала губы.

— Он оскорбил меня своими грязными подозрениями. А тебя он бил, мама. Неужели ты можешь такое простить?

— Дочь, но ты сама дала ему повод.

— А он не пустил меня домой, — настаивала Каролина, — большего оскорбления невозможно придумать. Ведь я всегда с радостью возвращалась домой, знала, что меня здесь ждут, любят. А теперь…

Каролина заплакала и прикрыла лицо руками. Мать, обняв ее за плечи, сидела рядом и не знала, какие найти слова утешения, чтобы дочь перестала рыдать.

Но девушка пришла в себя без ее помощи. Она резко выпрямилась, вытерла слезы, и в ее глазах заблестела злость.

Мать, испугавшись такой перемены, отшатнулась от дочери.

— Я знаю, зачем он это делал, — как бы обращаясь к кому-то третьему в комнате, сказала Каролина.

— Что ты говоришь? — спросила мать.

— Да, отец покупал мне драгоценности, выполнял каждую мою просьбу лишь только для того, чтобы возвыситься самому.

Он всем хотел показать, как меня любит — и вот чем обернулась вся его любовь.

Он любит только себя, мама, он запер тебя в спальне, бил, он запер дом, оставив меня на улице, как бродячую собаку. А сам во всем принялся винить меня и тебя.

Неужели ты этого не понимаешь, мама? Я не смогу с ним больше жить в одном доме, я должна уехать.

— Но не нужно это делать так скоропалительно, — возражала ей мать, — ведь отец может расстроиться еще больше, ему станет хуже…

Мать не договорила, она не могла заставить себя вымолвить «отец умрет», но вместо нее это сделала дочь.

— Ну и пусть! Мне не будет его жалко. Моя любовь к нему кончилась этой ночью, он растоптал все мои лучшие чувства… Ты знаешь, мама, когда я возвращалась домой, то не чувствовала себя ни в чем виноватой — и Ретт Батлер здесь ни при чем. Он вел себя безукоризненно, он был настоящим джентльменом. Он подобрал меня на улице, дал мне крышу, уступил мне свою кровать, а сам сидел у камина и бодрствовал, охраняя мой сон…

Мать задумчиво смотрела на дочь. Ей было жаль Каролину, она не могла себя заставить расстаться с ней надолго.

Но что было делать? Ведь дочь уже приняла решение.

Конечно, можно было пойти к мужу, попытаться уговорить его повлиять на дочь.

Но миссис Паркинсон вспомнила пьяное лицо мужа той ночью, вспомнила свистящие удары хлыста, которые обжигали ее тело…

И она поняла, что бессильна, она не сможет уговорить ни дочь, ни мужа, и останется одна в этом доме. Она не сможет больше смотреть в глаза своему мужу, ведь тот будет считать виновной ее, виновной в том, что она не смогла удержать дочь.

— Ты можешь пойти к отцу, — как бы угадав мысли матери, сказала дочь, — но это меня не удержит. Пусть он запретит брать мне с собой все, что купил мне на свои деньги, но ты же знаешь, я смогу прекрасно устроить свою жизнь. Пусть без любви, как ты, но я буду богата.

— Но ты не будешь счастлива, — запротестовала мать.

— А разве счастлива ты? — спросила Каролина.

Мать, потупив взгляд, покинула ее комнату и спустилась к мужу. Тот все еще был слаб.

А Каролина сбрасывала в сундук одну пачку писем за другой, как бы боясь оставить в этом доме часть своих мыслей, своих переживаний.

«Завтра же утром я уеду, — твердо решила Каролина. — И обязательно буду счастлива вопреки всем».

Глава 5

Илистая извилистая река Флинт, молчаливо проложившая себе путь между высокими темными стенами из сосен и черных дубов, оплетенных диким виноградом, принимала в свои объятья новоприобретенные владения Джеральда, омывая их с двух сторон.

Ведь выиграв поместье Тара, Джеральд О'Хара, не откладывая дела в долгий ящик, сразу же собрался в путь.

И глядя с невысокого холма, где когда-то стоял дом, на живую темно-зеленую стену, Джеральд испытывал приятное чувство собственника, словно он сам возвел эту ограду вокруг своих владений.

А они были довольно-таки обширными.

Джеральд стоял на почерневшем каменном фундаменте, скользил взглядом по длинной аллее, тянувшейся от сгоревшего дома к проселочной дороге, и про себя чертыхался от радости, слишком глубокой, чтобы он мог ее выразить словами благодарственной молитвы.

— Вот, наконец-то, — шептал себе Джеральд О'Хара, — я стал плантатором. Наконец-то у меня появились свои владения. Правда, пока еще я не имею дома, но это только пока. Ведь у меня есть пара крепких рук, сообразительная голова и есть желание построить дом — а это самое главное.

И Джеральд, подняв голову к небу, громко выкрикивал:

— Я владелец этой земли! Я, Джеральд О'Хара! Все, что здесь есть принадлежит только мне!

Джеральд задыхался от распиравшей его радости. Он посмотрел на небольшой домик, в котором жил управляющий его поместьем.

«Этот домик мне подойдет на первое время, но только лишь на первое».

Усевшись прямо на земле, он пообещал себе, что скоро, очень скоро на месте этого холма, на старом фундаменте, он сможет возвести большой и красивый дом, такой, чтобы все окрестные плантаторы завидовали ему и восхищались его умением вести хозяйство.

А в том, что дела пойдут на лад, Джеральд О'Хара не сомневался ни секунды, ведь он был упорным и трудолюбивым. Он не боялся никакой работы, даже самой грязной.

И в его воображении уже возникали очертания большого дома с колоннами и балюстрадами.

«Это будет мой дом, дом Джеральда О'Хара, и пусть мои братья и все, кто знает нашу семью, приезжают сюда в гости.

Я буду принимать их как королей и пусть они восхищаются мной.

Пусть не думают, что младший О'Хара, которого все называли Малыш, ничего в этой жизни не стоит. Я стою — и очень многого».

Он смотрел на два ряда величественных деревьев, которые принадлежали теперь ему.

И эта заброшенная лужайка, заросшая сорной травой, и эти еще молоденькие магнолии, осыпанные крупными белыми звездами цветов.

Невозделанные поля с порослью кустарника и проклюнувшимися из красной глины молоденьким сосенками, раскинувшиеся во все четыре стороны от холма, принадлежали ему, Джеральду О'Хара, который, как истинный ирландец, умел пить, не хмелея, и не боялся когда надо поставить на карту все что имел.

Закрыв глаза, Джеральд О'Хара вслушивался в тишину этих еще не разбуженных к жизни полей. Он знал, что обрел свое гнездо.

Здесь, на этом месте, где он сейчас стоит, поднимутся кирпичные, побеленные известью стены его дома. Там, по ту сторону дороги, возникнет ограда, за которой будет пастись хорошо откормленный скот и чистокровные лошади.

А красная земля, покато спускающаяся к влажной пойме реки, засверкает на солнце белым лебяжьим пухом хлопка, акрами хлопка.

И слава рода О'Хара заблистает снова.

Осмотрев свои владения, поговорив с соседями-плантаторами, он тут же вернулся в Савану.

Братья встретили его настороженно.

Но когда Джеральд принялся расписывать им свои владения, они немного смягчились. Ведь они понимали, что производство хлопка и табака очень выгодно, потому что на них всегда есть спрос. И не только здесь, в Джорджии, но и в далекой Англии, в далекой Европе. Хлопок и табак нужны всем.

А младший О'Хара так красноречиво расписывал, как он займется ведением хозяйства и какие у него будут прекрасные урожаи, что скептично настроенные братья немного смягчились.

— Неужели, Джеральд, ты сможешь стать настоящим плантатором?

— Конечно же смогу, посмотри на меня, разве я сейчас уже не похож на плантатора?

— Да нет, — сказал Эндрю, — по твоему виду не скажешь, что ты богатый плантатор, скорее, ты просто управляющий в поместье какого-нибудь богача.

— Понимаешь, брат, — воскликнул Джеральд, — это только пока, это на первых порах. А потом, когда земля начнет давать урожай, и когда я смогу выгодно его продать, у меня появятся деньги, и тогда я стану настоящим плантатором, не сомневайся.

— Хорошо, — сказал Эндрю, — чтобы твои слова услышал Бог и чтобы наш род О'Хара вновь процветал. Так собственно зачем ты приехал, брат? Насколько я понимаю, ты хочешь забрать свою долю из нашего предприятия?

— Да, мне нужны деньги, без них я буквально задыхаюсь. Мне надо купить рабов, нанять арендаторов, которые будут возделывать мои поля. И не сомневайтесь, через год я вам все верну. Если не верите, я могу написать какие угодно расписки. Я согласен даже взять деньги под проценты.

— Ну ладно, брат, какой разговор, нам не нужны твои проценты, но мы страшно рады, что ты выбился на такую дорогу, — и братья переглянулись между собой.

Джеральд увидел эти немного настороженные взгляды своих старших братьев и недовольно поморщился.

— Так вы наверное сомневаетесь во мне?

— Понимаешь, Джеральд, — сказал старший О'Хара, — выиграть плантацию и сгоревший дом это одно, а вести хозяйство — другое. Это дело очень серьезное и требует большой сноровки и больших сил.

— Вы хотите сказать, что я такой слабый и беспомощный?

— Нет, Джеральд, этого мы не говорим. Но ведь ты тоже должен понять нас. Мы даем тебе деньги, вырываем из своего предприятия. Ты это понимаешь?

— Конечно, но ведь я вам деньги верну, все до последнего цента и даже еще больше.

— Нет, Джеральд, давай решим по-другому, — сказал старший О'Хара, положив на плечо Джеральду свою мощную руку.

— Как? Я согласен на любые ваши условия.

— Условия у нас будут простые, — и старшие братья переглянулись. — Если у тебя дела пойдут неплохо, ты продашь нам часть урожая по установленной нами цене. И поверь, эта цена будет вполне приемлемая, мы не будем грабить родного брата.

— Я согласен, — тут же выкрикнул Джеральд, — я согласился бы, даже если бы черт предложил мне заложить свою душу, я пошел бы и на это.

— Ну, брат, ты совсем уже разгорячился и ведешь себя не слишком осмотрительно, — заметил Эндрю.

— Да ты, Эндрю, поступил бы на моем месте точно так же и поверь, если бы у меня были деньги, а ты бы решил стать плантатором, я бы тебе дал столько, сколько смог.

— Ну что ж, Джеральд, мне это приятно слышать, — Эндрю похлопал по спине младшего О'Хара. — Мы дадим тебе денег.

Здесь в разговор вступил Джеймс. Он всегда был молчалив и говорил только в самые ответственные моменты.

— Деньги — это дело серьезное, но честь нашей семьи стоит больше любых денег, так что пользуйся, — и братья тут же открыли секретер и вытащили из него пачки банкнот, положив их перед Джеральдом.

Он быстро пересчитал деньги.

— Давайте я напишу расписку, — сказал он, глядя в глаза недоверчивых братьев.

— Да нет, что ты, ведь мы тебе верим. А если с тобой что-нибудь случится, вся твоя плантация и так достанется нам, ведь больше у тебя нет родственников.

— Конечно, Джеймс, конечно, Эндрю, — радостно закричал Джеральд, пряча деньги в большую кожаную сумку.

Братья еще немного посидели, выпили несколько бутылок виски, вспоминая Ирландию, вспоминая отца, мать и еще многое из того, что им довелось пережить на этих новых землях вдали от туманной Ирландии.

Они вспоминали болота, поросшие вереском и подернутые пологом серебристого тумана, вспоминали свой дом, вспоминали, как они вместе росли.

Наконец Джеральд поднялся.

За окном светило яркое солнце, которое так не вязалось с грустными воспоминаниями Джеймса и Эндрю.

— Деньги мы тебе дали, брат, так что поступай теперь по своему усмотрению.

— Конечно, — воскликнул Джеральд, — я смогу ими воспользоваться наилучшим образом.

— Будем надеяться, — сказал Эндрю и взглянул на Джеймса.

Тот пожал своими широкими плечами и, удовлетворенно хмыкнув, кивнул головой.

— А куда ты сейчас собираешься? — поинтересовался Эндрю.

— Я еще хочу пойти в банк и занять там денег. Мне нужна изрядная сумма для того, чтобы купить побольше рабов.

— А ты думаешь, банк даст тебе деньги? — сказал Эндрю.

— Конечно, ведь теперь у меня есть земля, а под залог земли они дадут.

— Ну что ж, у тебя хоть есть что заложить, так что поступай теперь как знаешь, ты стал вполне самостоятельным человеком.

— Джеймс, ты веришь, что он будет плантатором?

Джеймс пожал широкими плечами.

— Эндрю, мне бы очень хотелось, чтобы наш Малыш Джеральд стал плантатором, а мы приезжали бы к нему хоть изредка в гости.

— О, если вы будете приезжать ко мне в гости, я буду принимать вас как королей. Ведь вы столько для меня сделали!

— Ладно, не горячись, время покажет, — урезонил младшего О'Хара Эндрю.

Из банка Джеральд О'Хара вышел обрадованным. В его кожаной сумке лежала теперь довольно крупная сумма денег, и он смог купить рабов для обработки полей.

Только после этого он прибыл в Тару и поселился в четырехкомнатном домике управляющего в холостяцком одиночестве и в сладком предвкушении последующего переселения в новый белостенный дом на холме.

В это время Джеральду О'Хара исполнилось тридцать три года.

Он возделал землю и посадил хлопок, а потом занял еще денег у Джеймса и Эндрю, чтобы прикупить рабов.

Братья О'Хара умели блюсти интересы своего клана и крепко держались друг за друга как в удаче, так и в нужде. И не столько из родственных чувств, сколько из жестокой необходимости, ибо знали: чтобы выжить в трудные годы, семья должна противостоять нужде единым фронтом.

Они одолжили денег Джеральду и по прошествии нескольких лет он возвратил их с лихвой.

Плантация расширялась. Джеральд акр за акром прикупал соседние участки и настал день, когда белый дом на холме из мечты превратился в реальность.

Дом был построен рабами.

Довольно неуклюжее приземистое строение глядело окнами на зеленый выгон, сбегавший вниз к реке.

Но Джеральд не уставал им любоваться, находя, что дом хотя и новый, а от него веет добротной стариной.

Древние дубы, еще видавшие пробиравшихся по лесу индейцев, обступали белокаменный дом со всех сторон, простирая над его кровлей густой зеленый шатер.

В кронах деревьев щебетали птицы, на лужайке, очищенной от сорняков, буйно разросся клевер.

И Джеральд следил за тем, чтобы за газоном был должный уход.

Все в его поместье работали с утра до вечера.

Все в Таре — от подъездной кедровой аллеи до белых хижин на участке, отведенном для рабов, выглядело солидным, прочным, сделанным на века, хотя и немного грубовато.

И всякий раз, когда Джеральд возвращался домой и из-за поворота дороги его глазам открывалась крыша дома, сердце его преисполнялось гордостью, словно он видел эту картину впервые.

— Да неужели это мой дом? — восклицал он, приподнявшись на стременах. — Неужели это дело моих рук? Неужели я сам возвел этот величественный дом на холме?

Конечно слово «величественный» было изрядным преувеличением, дом выглядел неуклюже, хотя и был большим.

Но разве могла быть в такой глухой провинции настоящая архитектура? Ведь дом строился без всякого проекта. Одна часть добавлялась к другой, потом как-то они соединялись, лепились друг к другу. Но когда дом побелили, все это разнообразие стало более-менее цельным.

А если посмотреть на него снизу вверх от подножия холма — впечатляло.

И Джеральд, воздев к небу руки, благодарил Бога за то, что тот послал ему такую удачу.

— Я настоящий плантатор, самый настоящий из всех О'Хара!

Джеральд пришпоривал лошадь, и она радостно мчалась на холм, потому что знала, что там ее ждет корм, вода. А ездок от распиравших его чувств что-то выкрикивал, распевал, свистел, улюлюкал. Он чувствовал себя маленьким ребенком, которому родители сделали подарок, именно тот, о котором он страстно мечтал.

Едва Джеральд О'Хара подъезжал к дому, как с крыльца сбегал его преданный лакей Порк. Он помогал хозяину снять сапоги, отстегнуть шпоры, брал лошадь под уздцы и вел ее в низкую конюшню, где стояло еще несколько лошадей.

Но это были рабочие лошади. У Джеральда пока был только один верховой конь — вороной жеребец.

Потом Порк возвращался к хозяину.

— Вы будете обедать, сэр? — обращался он к Джеральду.

— Конечно же, Порк.

— Тогда я иду накрывать на стол.

И от этих слов Джеральд О'Хара чувствовал себя вообще на верху блаженства. Он потягивался в кресле, заложив руки за голову, закрывал глаза.

И его воображение продолжало рисовать радостные картины будущего.

Он видел запряженные лошадьми огромные фургоны, которые длинными караванами везут в Савану большие тюки хлопка, выращенного и собранного на его плантации.

А подвяленный табак источал такой пронзительный аромат, что Джеральд О'Хара радостно вдыхал его, чувствуя, что пьянеет.

«Это все мое — хлопок, табак, поля. Наконец-то я понемногу становлюсь настоящим плантатором, настоящим рабовладельцем».

И радости Джеральда не было предела.

Потом в дверях появлялся Порк, широко улыбался, показывая крепкие белые зубы.

Но Джеральд даже не обращал внимания на улыбки своего лакея. Он пребывал в эйфории.

Все у него спорилось и складывалось как нельзя лучше, да и погода благоприятствовала хорошему урожаю.

Рабы работали на плантациях не покладая рук. Джеральд обращался со своими рабами вполне сносно и чернокожие работники платили ему преданностью. По вечерам, собравшись у своих костров, они благодарили Бога за то, что он послал им такого хозяина.

А Порк очень любил рассказывать хозяину о том, что говорили о нем рабы, когда тот по вечерам, уставший, сидел у камина со стаканом виски в руках.

Джеральд слушал рассказы своего лакея, самодовольно ухмылялся.

И даже иногда позволял своему лакею выпить вместе с ним. Ведь он не был чопорным и не отличался великосветским воспитанием.

Он разделял людей не на родовитых и безродных, а на работящих и бездельников, на честных и мошенников. А Порк был работящим и честным, и поэтому Джеральд О'Хара никогда не чувствовал ни малейшего угрызения совести, разрешив своему рабу Порку пропустить с ним рюмку-другую виски.

Конечно при соседях он никогда бы подобного не допустил. Но по вечерам, когда в доме было тихо и они оставались вдвоем, Джеральд позволял своему лакею кое-какие вольности, за что тот платил ему исключительной преданностью.

— Завтра утром я поеду на дальнюю плантацию, хочу посмотреть, может удастся прикупить еще акров десять земли.

— Возьмите и меня с собой, — предлагал Порк.

— Как это взят тебя? А кто будет следить за моим домом? Ведь не дай Бог здесь что-нибудь случится…

Порк пристыженно опускал глаза.

— Да, сэр, я лучше останусь дома, здесь действительно от меня будет больше проку.

— И вообще, Порк, я хочу, чтобы у меня в доме было чисто. А то мое жилище напоминает приют старого холостяка.

Порк причмокивал толстыми губами и соглашался.

— Да, сэр, так оно и есть.

— Что ты хочешь сказать?

— Ведь у вас, сэр, нет хозяйки, а об этом пора бы уже подумать.

— Что ты себе позволяешь? Упрекать меня? Разве плохо я тебя кормлю?

— Да нет, сэр, у вас слишком большой дом и уже много рабов, поэтому вам просто необходимо завести хозяйку.

— Порк, ты об этом так говоришь, — смеялся Джеральд О'Хара, — как будто мне необходимо поехать на ярмарку и купить новую верховую лошадь.

— Что ж, сэр, это довольно схоже, ведь и то и другое надо тщательно выбирать, чтобы не ошибиться и чтобы потом не раскаиваться.

— И вообще, Порк, ты в последнее время слишком много себе позволяешь.

— Извините, сэр, — тут же вскакивал на ноги раб.

— А кофе-то у меня холодный!

— Сейчас-сейчас все исправлю, сэр, — Порк хватал кофейник и убегал на кухню, откуда слышался его раздраженный голос.

Порк отчитывал кухарку. Он старался это делать так, чтобы хозяин слышал. Он кричал таким гневным и страшным голосом, что даже сам пугался, а в это время подмигивал толстой кухарке, скаля свои белые зубы.

Женщина хлопала руками, начинала извиняться. Но на ее лице тоже в это время была улыбка.

А Джеральд О'Хара прекрасно представлял, что сейчас делается у него на кухне. Ведь он пару раз видел эту сцену.

«Эти черномазые такие хитрющие, но меня, ирландца, им не обмануть, — и Джеральд самодовольно скалился, потягиваясь у камина. — А насчет хозяйки… — глядя в белый потолок думал Джеральд, — наверное, надо еще немного подождать. Ведь я мужчина еще не старый и довольно крепкий, так что время у меня есть».

Со всеми соседями у Джеральда сразу установились теплые и дружественные отношения. Исключение составляли только Макинтоши, чья земля примыкала к его плантации слева, и Слэттери, чьи жалкие три акра тянулись справа, вдоль поймы реки, за которой находились владения Джона Уилкса.

Макинтоши были полукровками, смешанного шотландско-ирландского происхождения, а вдобавок еще оранжистами. И последнее обстоятельство, будь они даже причислены церковью к лику святых, наложило на них в глазах Джеральда каинову печать.

Правда они переселились в Джорджию семьдесят лет назад, а до этого их предки жили в Каролине. Но тем не менее глава их клана, первым ступившего на американскую землю, прибыл сюда из Ольстера и для Джеральда этого было достаточно.

Это была молчаливая угрюмая семейка, державшаяся особняком. Браки они заключали только со своими родственниками из Каролины.

И Джеральд оказался не единственным человеком в округе, кому Макинтоши пришлись не по душе, ибо здешние поселенцы, народ общительный и дружелюбный, не отличались терпимостью по отношению к тем, кому этик качеств не хватало. А слухи об аболиционистских симпатиях Макинтошей никак не способствовали их популярности.

Правда старик Энгус не отпустил на волю еще ни одного раба и совершил неслыханное нарушение приличий, продав часть своих негров заезжим работорговцам, направляющимся на сахарные плантации в Луизиану. Но слухи, тем не менее, продолжали держаться.

— Он аболиционист, это точно, — сказал Джеральд Джону Уилксу. — Но у оранжиста шотландская скупость всегда возьмет верх над убеждениями.

Несколько иначе обстояло дело со Слэттери. Будучи бедняками, они не могли рассчитывать даже на ту крупицу невольного уважения, которая досталась на долю угрюмых и независимых Макинтошей.

Старик Слэттери, упрямо державшийся за свой клочок земли, несмотря на неоднократные предложения о продаже со стороны Джеральда О'Хара и Джона Уилкса, был жалким и вечно плачущим неудачником.

Жена его, блеклая, неопрятная, болезненного вида женщина, произвела на свет кучу угрюмых, пугливых как кролики ребятишек и продолжала регулярно, из года в год увеличивать их число.

Том Слэттери не имел рабов и вместе с двумя старшими сыновьями судорожно пытался обработать свой хлопковый участок, в то время, как его жена с остальными ребятишками возилась в некоем подобии огорода.

Но хлопок почему-то никак не желал уродиться, а овощей с огорода, благодаря плодовитости миссис Слэттери никогда не хватало, чтобы накормить все рты.

Вид Тома Слэттери, обивающего пороги соседей, клянчащего хлопковые семена для посева или кусок свиного окорока, чтобы перебиться, стал уже привычным для глаз.

Слэттери, угадывая за вежливым обхождением соседей плохо скрытое презрение, ненавидел их со всем пылом своей немощной души. Однако самую лютую ненависть вызывали в нем эти нахальные черномазые — челядь богачей.

Черные слуги богатых плантаторов смотрели сверху вниз на белых голодранцев и это уязвляло Слэттери, а надежно обеспеченный слугам кусок хлеба порождал в нем зависть.

Его собственное существование рядом с этой одетой, обутой, сытой и даже не лишенной ухода в старости или на одре болезни челяди, казалось ему еще более жалким.

Слуги по большей части бахвалились положением своих господ и своей принадлежностью к хорошему дому, в то время как сам он был окружен презрением.

Том Слэттери мог бы продать свою ферму любому плантатору за тройную, против ее истинной стоимости цену. Каждый бы посчитал, что его денежки не пропали даром, ибо Том был у всех как бельмо на глазу.

Однако сам Том не находил нужным сниматься с места, довольствуясь тем, что ему удавалось выручить за тюк хлопка в год или выклянчить у соседей.

Со всеми другими плантаторами Джеральд О'Хара был на дружеской и даже короткой ноге. Лица Уилксов, Калвертов, Тарлтонов, Фонтейнов расплывались в улыбке, как только возникала на подъездной аллее невысокая фигура на ладной лошади.

Тотчас на стол подавалось виски в высоких стаканах с ложечкой сахара и толчеными листиками мяты на дне.

Джеральд всем внушал симпатию и соседям мало-помалу открылось то, что дети, негры и собаки поняли с первого взгляда: за громоподобным голосом и грубоватыми манерами скрывалось отзывчивое сердце.

А кошелек Джеральда был так же открыт для друзей как и его душа.

Появление Джеральда всегда сопровождалось неистовым лаем собак и радостными криками негритят, кидавшихся ему навстречу. Они отталкивали друг друга, корча хитроватые рожи и улыбаясь во весь рот в ответ на его добродушную брань. Причем каждый норовил первым завладеть брошенными поводьями.

Ребятишки плантаторов забирались к нему на колени и когда он громил на чем свет стоит бесстыдство политиканов-янки, требовали, чтобы он их покатал. Дочери его приятелей доверяли ему свои сердечные тайны, а сыновья, страшащиеся признаться родителям в карточных долгах, знали, что могут рассчитывать на его дружбу в трудную минуту.

— Как же ты, шалопай эдакий, уже целый месяц не оплачиваешь долга чести? — гремел Джеральд О'Хара. — Почему, черт побери, ты не попросил у меня денег раньше?

Давно привыкнув к его манере изъясняться, никто не был на него в обиде, и молодой человек смущенно улыбался и бормотал в ответ:

— Да видите ли, сэр, мне не хотелось обременять вас этой просьбой, а мой отец…

— Твой отец прекрасный человек, спору нет, но очень уж строг. Так что вот, бери — и чтобы больше мы с тобой к этому не возвращались.

Жены плантаторов капитулировали последними. Но после того, как миссис Уилкс, настоящая, но словам, леди, иной раз просто словечка не проронит, сказала как-то вечером своему мужу, заслышав знакомый стук копыт на аллее:

— Язык у него ужасный, но тем не менее, он джентльмен, — можно было считать, что Джеральд занял подобающее место в обществе среди тех, кто жил в окрестностях, среди тех, кто ходил с Джеральдом О'Хара под одним безоблачным небом Джорджии.

Казалось, с каждым днем, с каждой секундой Джеральд О'Хара все глубже и глубже вживается в эту землю.

Он даже уже начал забывать Ирландию, туманные болота, и ему иногда казалось, что он родился и вырос здесь и все эти холмы, безоблачное небо, пойма реки, ее сверкающее русло — все это принадлежит ему, все это он видел с детства.

Он чувствовал себя полностью счастливым человеком, у которого все в этой жизни получилось как нельзя лучше.

Но чего-то ему все же недоставало, и он инстинктивно чувствовал это, но еще не успел сформулировать и понять, чего же именно.

Не всегда дела шли у Джеральда О'Хара наилучшим образом, случались и черные дни. Как ни старался Джеральд, все равно он не смог еще вернуть братьям все деньги, а доходов от продажи хлопка хватало только на погашение процентов по взятой в банке ссуде.

Джеральд О'Хара старался как мог, но понимал, что лишь одним ведением сельского хозяйства собрать нужную сумму он не сможет. Ведь его дом обошелся ему в круглую сумму, больших денег стоили семена хлопка, табака, содержание рабов.

И вот однажды Джеральд О'Хара решился поступиться своими принципами. Он, до этого занимавшийся продажей продукции торговцам, не мог пройти мимо возможностей, открывавшихся при торговле урожаем.

Он понимал, что перекупщики получают львиную долю прибыли и лишь пустая гордость не позволяет плантаторам самим заниматься торговлей. Но дело было в том, что занимаясь поместьем, Джеральд не мог одновременно уделять внимание торговле.

Ему необходим был толковый управляющий. Но деловитых людей в округе было не так уж много, к тому же все они уже имели хорошие места в поместьях и нужно было искать человека где-нибудь на стороне.

Но Джеральд боялся ошибиться, ведь можно было найти какого-нибудь проходимца, честного с виду, но гнилого в душе, который бы довел его поместье до полного упадка.

Поэтому единственным местом, где можно было искать управляющего, оставалась Савана, где его братья могли присоветовать кого-нибудь, временно оставшегося без службы.

И вот Джеральд О'Хара вновь отправился в город. Но теперь он уже был не прежним Малышом. Вместе с ним следовал его верный лакей Порк, лошадь у него была прекрасная, и деньги тоже были.

Прибыв в Савану, Джеральд ощутил на себе все гостеприимство своих братьев.

Те не колебались, узнав о трудностях младшего брата. Им было понятно его стремление вновь заняться торговлей, не оставляя при этом плантации, ведь и для себя они видели в этом выгоду. Только объединившись, они могли противостоять перекупщикам хлопка и табака.

Но вот с поисками управляющего для поместья Тара возникли сложности.

Братья долго совещались, но так и не смогли подыскать для Джеральда подходящей кандидатуры.

И вдруг Эндрю вспомнил.

— Джеймс, а чем занят сейчас мистер Хенч? Он когда-то работал управляющим на плантации у Джаппов.

Джеймс задумался. Ведь он часто встречал мистера Хенча в городе и видел по его одежде, что тот нуждается, даже слышал, что он живет на Навозной улице, самой глухой улице на окраине Саваны, где стояли дома-трущобы, хуже которых не было во всех окрестностях.

Уже по одному этому можно было заключить, что он дошел до такого положения, когда не торгуются, если тебе предлагают работу.

— А что, мистер Хенч, — сказал Джеймс, — вполне порядочный человек. Во всяком случае, ничего плохого я о нем не слышал.

Но Эндрю возразил своему брату:

— Он порядочный, да, но кто же знает, как изменился его характер после того, как мистер Хенч пожил в нужде? Иногда это действует губительно на мораль.

Но Джеральд тут же ухватился за возможность нанять управляющего за небольшую плату.

— Если будет что-нибудь не так, я всегда успею его выгнать.

— Смотри, Джеральд, — предупредил его более осмотрительный Эндрю, — иногда бывает поздно и урон твоему поместью может быть нанесен значительный.

— Но все равно, Джеймс, — сказал Джеральд, — ты, пожалуйста, пошли кого-нибудь к мистеру Хенчу, и пусть он зайдет в вашу контору, я хочу с ним переговорить.

Джеймс пожал плечами.

— Только смотри, Джеральд, не сваливай потом всю вину на нас с Эндрю.

Мистера Хенча долго упрашивать не пришлось. Он пришел когда уже стемнело, вошел через ворота во двор и ощупью пробрался между складом и скирдой соломы до конторы, в которой его поджидал Джеральд.

Братья уже ушли, и он находился в конторе один.

— Вы мистер О'Хара-младший? — поинтересовался мистер Хенч, входя в контору.

Джеральд напустил на себя грозный вид.

— У меня нет управляющего, мистер Хенч. Я слышал, у вас теперь не лучшее место в этой жизни.

— Да, — улыбнувшись ответил мистер Хенч, — место у меня на сегодня хуже чем нищенское, сэр.

Джеральд О'Хара всматривался в лицо немолодого управляющего. Конечно, он был немного похож на пройдоху, но в то же время взгляд его выцветших глаз был куда как серьезен.

И Джеральд понял, что в жизни этого человека были и лучшие времена. К тому же его одежда, сейчас потертая и заношенная, когда-то явно была дорогой.

— Сколько вы просите жалованья? — спросил Джеральд, прищурив глаза.

Мистер Хенч назвал сумму вполне приемлемую.

— Ну что ж, мистер Хенч, я почти согласен. Когда вы сможете приступить к работе?

— Я могу приступить к работе сейчас, сию же минуту, сэр. Ведь меня в городе ничто не держит и честно признаться, дел у меня нет никаких. Я очень рад, что вы предложили мне службу.

Джеральд уже пожалел, что согласился на сумму, названную Хенчем. Она хоть и была невелика, но можно было сбить ее еще ниже.

И Джеральд вспомнил о том, как его брат Джеймс описывал ему мистера Хенча.

Джеймс тогда говорил:

— Этот человек простоял много дней на углах улиц, засунув руки в карманы. Даже плечи его куртки выцвели на солнце и позеленели как лохмотья огородного пугала. И я, постоянно наблюдая за мистером Хенчем на рынке, взвесил и досконально изучил его. И одно, что могу сказать тебе, Джеральд, он не мошенник.

— А я помню вас, мистер О'Хара, я часто видел вас в Саване. Вы деловой человек.

— Да, — ответил Джеральд, это замечание польстило его самолюбию.

— А я даже родился в Саване, — не унимался мистер Хенч.

Было видно, что с ним не так уже часто разговаривают такие состоятельные люди, как Джеральд О'Хара. — Я ездил по делам в Чарльстон, в Новый Орлеан и частенько вас там встречал, только вы, мистер О'Хара, не обращали на меня внимания.

— Вот как! — сказал Джеральд. — Тогда прекрасно, значит, решено. Какие рекомендации вы можете мне предоставить?

Мистер Хенч немного замялся, потом полез в карман своей куртки и вытащил несколько сложенных пополам бумаг.

— Вот это рекомендации от моих прежних работодателей.

Джеральд О'Хара внимательно прочитал рекомендательные письма. Подписаны они были вполне пристойными людьми, имевшими вес и значение в Саване.

— Так вы большую часть своей карьеры провели на плантациях, мистер Хенч?

— Да, я знаю сельское хозяйство досконально и надеюсь, мои советы окажутся не лишними.

Но Джеральд О'Хара не зря подозревал, что в нужде характер иногда у людей портится. А мистер Хенч, сказав, «благодарю вас, сэр», уже почувствовал себя твердо стоящим на ногах, лишь только при одной мысли о том, что теперь он официально связан с настоящим делом.

— Мистер Хенч, я хочу вас предупредить, что нам придется заниматься не только сельским хозяйством, но и торговлей.

— Прекрасно, мистер О'Хара, ведь я досконально знаю и то и другое дело. Но если вы, мистер О'Хара, решили заниматься торговлей, то не должны выпускать из внимания, что в Саване очень много перекупщиков зерна и хлопка, поэтому нужно придумать какой-нибудь способ, чтобы опередить их.

— Кто, ты думаешь, самый большой наш соперник? — спросил Джеральд О'Хара.

— Шотландец, мистер Джапп, — ответил мистер Хенч. — Его нужно вытеснить с рынка, ведь он дерзко забирает в свои руки всю городскую торговлю. Слышите, мистер О'Хара, мы с ним не сможем ужиться, это ясно и понятно. Он не позволит, чтобы кто-нибудь становился у него на пути.

Джеральд О'Хара задумался.

Он прекрасно знал мистера Джаппа, торговца хлопком и фуражом. Это был немолодой шотландец, очень упорный и очень богатый. Он сколотил свое состояние на умелой торговле хлопком и зерном. У него было прямо-таки какое-то шестое чувство на урожай, и он абсолютно безошибочно предвидел, будет в этом году хороший урожай или нет.

И пользуясь этим своим шестым чувством, он заключал сделки с плантаторами еще до того, как урожай был убран — и всегда оставался в выигрыше.

— Я все уже понял, — сказал мистер Хенч. — Мы должны, мистер О'Хара, действовать его же методами.

— Само собой, мистер Хенч, но я имею в виду честную конкуренцию.

— Конечно, я и не предлагаю вам недозволенных методов, — сказал мистер Хенч.

Джеральд предупредительно поднял палец.

— Но, мистер Хенч, борьба должна быть такой же беспощадной, изобретательной и непреклонной, как и честной, если не более. Мы должны начать бороться с ним за клиентуру самыми крайними ценами, как высокими, так и низкими. Мы должны заставить его потерять часть состояния.

— Но для этого нужны большие деньги, — заметил мистер Хенч, — чтобы для начала, оказавшись в проигрыше, потом вновь вернуть истраченное. Я боюсь, мы не в силах будем потягаться с мистером Джаппом.

— У меня есть капитал, — немного самоуверенно заверил его Джеральд О'Хара, — и это в моих силах.

Правда, он не стал уточнять, что все его свободные капиталы не в состоянии перекрыть банковский долг и деньги, взятые взаймы у его братьев.

— Я с вами вполне согласен, — согласился новый управляющий.

Джеральд О'Хара и не подозревал, что неприязнь мистера Хенча к мистеру Джаппу продиктована тем, что тот некогда лишил его места.

А это делало мистера Хенча в деловом отношении самым ненадежным сотрудником, какого только мог себе выбрать Джеральд О'Хара.

— Так вы говорите, мистер Джапп? — спросил Джеральд.

— Я иной раз думаю, нет ли у этого шотландца волшебного зеркальца. Поглядит он туда и увидит, как сложится будущий год, каким будет урожай. До чего же ловко у него это выходит, прямо зависть берет. Все на свете приносит ему счастье. Боюсь, мистер О'Хара, мы не сможем с ним совладать, хотя мне бы этого очень хотелось.

— Да, он хитер, — согласился Джеральд, — и хитер так, что честному человеку его не раскусить.

Мистер Хенч лукаво улыбнулся.

— Да, честному человеку с ним придется туго.

— Да, — согласился Джеральд, — но мы постараемся его перехитрить.

Мистер Хенч задумался.

— Перехитрить — это хорошо сказано, мистер О'Хара, но нужно сперва придумать, как. Давайте разработаем план.

— Единственный способ, — сказал Джеральд, — это продавать дешевле, чем он, я покупать дороже.

Мистер Хенч согласился со своим хозяином.

— Да, мистер О'Хара, это идеальный способ, таким манером мы выкурим его из норы. Этот мистер Джапп еще попомнит нас.

Они перешли к обсуждению будущей кампании против мистера Джаппа и засиделись допоздна.

Потом, придя к общему мнению, они выпили полбутылки виски и расстались очень довольные друг другом.

Приехав в Тару, мистер Хенч сразу же взялся за дело. Он перемерил все поля, посоветовал Джеральду О'Хара изменить структуру посевных.

В общем, это был довольно толковый человек, если бы не его пристрастие к спиртному. Правда, он избегал пить на людях, но такое пьянство еще страшнее открытого.

По вечерам мистер Хенч, оставшись один в маленьком домике у подножия холма, садился за стол в полном одиночестве и пил до тех пор, пока уже не мог самостоятельно подняться со стула.

Но на удивление, по утрам он был свеж, чисто выбрит и всегда энергичен.

Правда, лакей Порк докладывал своему хозяину о пьянстве нового управляющего, но тот лишь досадливо отмахивался рукой.

— Порк, неужели ты не понимаешь, что мне неважно, что делает управляющий в свободное время. Главное, чтобы он занимался плантацией, чтобы он помогал мне вести торговлю.

— Но я предупреждал вас, сэр, нет ничего тайного, что бы не становилось явным, и я боюсь, что когда-нибудь мистер Хенч доставит вам много неприятностей.

— Это деловой человек, — успокаивал скорее самого себя, чем Порка, Джеральд О'Хара. — Он придумал такую комбинацию, которая позволит мне разбогатеть.

Погода как будто благоприятствовала кампании, затеянной Джеральдом О'Хара и его управляющим против мистера Джаппа.

В те годы, до того как конкуренция с другими странами произвела революцию в торговле хлопком, так же как и в древние времена колебания цен на хлопок из месяца в месяц зависели исключительно от урожая в самой Америке.

Плохой урожай или хотя бы только его перспектива, удваивали цены на хлопок в течение нескольких недель.

Надежда на хороший урожай столь же быстро понижала их.

Подобно дорогам той эпохи, неустроенным и следующим за изгибами местности, колебания цен подчинялись только влиянию местных условий.

В те времена еще не было никакого выравнивания их или нормирования правительством. Ведь искусственные колебания цен на продукцию плантаций могли оказать только войны, запрет на вывоз в другие страны, а до этого было еще далеко.

Пока юг жил своей привычной жизнью, используя на плантациях труд рабов и имея с этого колоссальные прибыли.

Никто и не подозревал, что через дюжину лет начнется упадок юга.

Доходы плантаторов зависели только от урожая хлопка в пределах его плантаторского горизонта. А сам урожай зависел от погоды, и управляющие и их хозяева сделались чем-то вроде барометров из плоти и крови с органами чувств, вечно обращенными к небу и ветрам.

Атмосфера и состояние неба над его плантацией всегда поглощало все внимание плантатора, не говоря уж об управляющих. Они часами могли говорить о погоде, о видах на урожай, а к атмосфере в чужих странах они оставались абсолютно равнодушными.

Если бы у жителей юга был собственный бог, то они бы выбрали им бога погоды, настолько важной персоной сделался бы тот, кто мог управлять состоянием небес.

И если жителей городов абсолютно не интересовало, какая погода стоит на дворе, лишь бы на ярмарочные дни не пошел дождь, то для жителей плантаций не было ничего важнее погоды.

Она так сильно волновала плантаторов, что их переживания невозможно понять в наши уравновешенные дни. Они просто готовы были, плача, падать ниц перед несвоевременными дождями, засухами, бурями, которые угрожали их хозяйствам. Казалось, они готовы были отдать все, что у них есть, лишь за то, чтобы погода способствовала большому урожаю.

Если в начале весны плантаторы молили небеса о дождях, то ко второй половине лета их взгляды пристально следили за флюгерами — откуда дует ветер. Они следили за флюгерами, как просители, ожидающие в передней, следят за лакеями.

Ведь тот знает все, о чем думает хозяин, но говорит посетителям только то, что тот ему разрешает.

И яркое солнце приводило их в конце лета в восторг. А несильный случайный дождь отрезвлял.

Но если дождевые капли падали несколько дней подряд, а в полях стоял неубранный, да еще с нераскрытыми коробочками хлопок, то такая погода их ошеломляла окончательно.

И в тот год, когда Джеральд О'Хара и мистер Хенч затеяли потягаться с самим мистером Джаппом, небо в конце лета было совсем нетипичным для Джорджии.

Казалось, мир переменился в этот год, и север поменялся местами с югом. И такое небо приводило местных плантаторов в ужас.

Когда наступил июнь, погода стояла очень неблагоприятная. Конторы, скупавшие хлопок еще до того, как он был убран с полей, совсем затихли.

А владельцы плантаций привыкли прислушиваться к таким конторам как музыкант прислушивается к звуку камертона.

Напуганные плохой погодой, местные жители не спешили тратить деньги. Ведь многие уже ожидали тяжелого года и припрятывали свои сбережения.

На витринах лавок в Саване вместо новых товаров теперь раскладывали старые, не проданные в прошлом году.

Это были тупые серпы, плохо сколоченные грабли, появились и совсем нетипичные для здешних мест, вытащенные неизвестно из каких темных уголков складов залежавшиеся гетры и отвердевшие от времени непромокаемые плащи. Правда, подновленные торговцами по мере сил и возможностей.

Джеральд О'Хара, которому во всем поддакивал мистер Хенч, предвидел катастрофический неурожай. Понимая, что доходов от поместья может не хватить даже на погашение процентов по ссуде, решил построить на этом неурожае свою стратегию торговли, направленную против Джаппа.

Но перед тем, как начинать атаку, он, как и многие полководцы, хотел знать наверняка исход битвы. Понятно, наверняка в этом мире ничего невозможно знать и поэтому Джеральд пытался хотя бы предугадать весьма вероятный ее исход.

Как большинство упрямых натур, он был суеверен и долго продумывал одну пришедшую ему в голову мысль, о которой не хотел говорить даже своему управляющему. Ему было бы стыдно признаваться в том, что он, такой уверенный в себе человек, хочет обратиться за помощью к гадальщикам.

В нескольких милях от Тары, в глухом месте, до того глухом, что в сравнении с ним другие так называемые глухие места казались расположенными на бойком месте, жил человек, о котором в здешних местах ходила странная молва.

Он слыл вещуном, предсказателем погоды.

Путь к его дому был извилист и проходил по заболоченной пойме реки, трудно проходимой даже в отличную погоду. А если принять во внимание, что в то лето беспрерывно лили дожди, то и совсем непроходимой.

Однажды вечером, когда полил дождь, да такой сильный, что шум от падения капель на листья плюща и лавра казался отдаленной ружейной пальбой, и даже терпеливому человеку простительно было закутаться до самых глаз, Джеральд О'Хара, ничего никому не говоря, верхом выехал из своего поместья.

Он направлялся к холмам, возвышавшимся в излучине реки, в том направлении, где находилось жилище пророка.

Вначале он ехал верхом по большой проезжей дороге, которая сменилась проселочной, проселочная одноколейной, а та в свою очередь верховой тропой.

Но вот и верховая тропа перешла в пешую тропинку, а последняя потерялась в траве.

О'Хара вынужден был слезть с коня и вести его под уздцы. В темноте путник часто скользил и спотыкался об упругие как пружина корни, пока не добрался до дома, который вместе с прилегающим к нему садом был окружен густой живой изгородью.

Хозяин — предсказатель погоды — собственноручно построил этот глинобитный дом и сам покрыл его тростником. Здесь он жил всегда и здесь ему предстояло умереть.

Никто из плантаторов не мог сказать, когда появился этот старик в здешних местах. Он казался такой же неотчуждаемой частью здешних пейзажей как река, холмы…

Никто не мог сказать, на что живет этот старик, скорее всего, он существовал на подаяния. И хоть местные жители смеялись над его предсказаниями, всегда твердя друг другу с уверенным видом, что все это вздор, однако в глубине души почти все ему верили, советовались с ним, но при этом делали вид, особенно на людях, что не принимают этой ерунды всерьез.

А когда платили за предсказания, то говорили: «Вот вам на подарок к Рождеству или ко Дню благодарения».

Старику-предсказателю конечно же хотелось видеть в своих клиентах больше искренности и меньше нелепого притворства.

Но их непоколебимая вера в правильность его слов, хоть и усердно спрятанная, вознаграждала его за поверхностную иронию плантаторов.

Ведь люди давали ему средства к жизни, поддерживали его, хотя и поворачивались к нему спиной, делая вид, что не верят ему.

Он иногда удивлялся, как могут они исповедоваться так мало и верить так много, приходя в его дом, если в церкви они исповедуют так много и верят так мало.

За глаза этого старика всегда называли колдуном, ведь такое прозвище он заслужил своей репутацией, а в лицо назвали мистером Филом.

Живая изгородь его сада образовывала арку над входом и в ней, словно в стене, была закреплена дверь.

За этой дверью О'Хара остановился, поставил коня под навес и ждал, пока хозяин выйдет к нему.

Но тот словно бы не слышал, что к его дому подъехал посетитель, не спешил открывать.

Джеральд вновь устыдился своего желания посоветоваться с колдуном.

На людях он всегда уверял, что не верит ни в какие предсказания, а надеется лишь на собственные силы.

Но желание узнать, каким же будет этот год, не позволяло ему уехать ни с чем.

Джеральд, завернувшись в шарф так, что были видны одни его глаза, пошел по дорожке. Ставни дома не были закрыты, и он увидел за окном пророка, занятого приготовлением ужина.

В ответ на стук, мистер Фил подошел к двери со свечой в руках.

Джеральд немного отступил, чтобы на него не падал свет и спросил многозначительным тоном:

— Можно ли мне поговорить с вами, мистер Фил?

Джеральд даже немного изменил голос. Он хотел за плату все выведать у старика и уйти неузнанным. Хозяин предложил ему войти, на что Джеральд О'Хара ответил общепринятой в этих местах формулировкой.

— Ничего, я и здесь постою.

После такого ответа, хозяин хочет он или нет, должен выйти к гостю.

Пророк мистер Фил поставил свечу на угол комода, снял с гвоздя шляпу и вышел к посетителю на крыльцо, закрыв за собой дверь.

— Я давно слышал, что вы умеете кое-что делать, — начал О'Хара, всячески стараясь скрыть, кто он такой на самом деле.

— Может быть и так, мистер О'Хара, — согласился предсказатель погоды.

— А почему вы меня так называете? — спросил Джеральд, вздрогнув.

— Потому что это ваше имя. Я предчувствовал, что вы придете, я поджидал вас и зная, что вы проголодаетесь с дороги, поставил на стол два прибора. Вот посмотрите, — мистер Фил распахнул дверь и Джеральд увидел, что стол действительно накрыт на двоих — два ножа, две вилки, две тарелки, два стакана для виски и перед каждым прибором стул.

Джеральд почувствовал себя одураченным, и немного помолчав, сбросил с себя холодность, с которой сюда пришел, и сказал:

— Значит, мистер Фил, я пришел к вам не напрасно. Можете ли вы, например, заговаривать бородавки?

— Без труда, мистер О'Хара, но ведь вы шли ко мне не за этим.

— А лечить болезни, мистер Фил?

— Случалось и лечить, только с одним условием: если больные соглашались днем и ночью носить у себя на груди жабий мешок.

Упоминание о содранной жабьей шкуре привело Джеральда О'Хара в некоторое замешательство. Он почувствовал себя очень глупо.

Ведь даже в душе Джеральд не желал признаться себе, что верит во всяческую чертовщину и в глупые приметы.

И тогда он перешел к делу.

— А предсказывать погоду вы тоже умеете?

— Да. Но это требует времени и большого труда, — старик пристально посмотрел в глаза своему гостю.

— Вот, возьмите, — сказал Джеральд О'Хара, протягивая старику золотую монету. — Скажите, какая погода будет во время уборки урожая? Когда я смогу узнать об этом?

— Да хоть сейчас, — пожал плечами мистер Фил, — я уже все знаю.

Джеральд О'Хара, не веря, посмотрел на своего собеседника. Ведь он не знал, что все его соседи-плантаторы уже успели побывать в этом доме с той же целью, что и он.

— Прямо сейчас? — переспросил Джеральд.

— Да, ведь я предчувствовал ваш визит, — многозначительно произнес старик, — и клянусь солнцем, луной и звездами, облаками и ветрами, деревьями и травой, пламенем свечи и запахами растений, а также кошачьими глазами, воронами, пиявками, пауками и навозной кучей, что вторая половина лета тоже будет дождливой и бурной.

Старик говорил каким-то замогильным голосом, словно бы он исходил не из его груди, а из его живота, словно бы говорил не сам он, а кто-то другой, спрятанный в его теле.

Этот голос проникал в самые дальние уголки души Джеральда О'Хара. И он уже начинал верить в слова старика.

Ему казалось, что такой голос не может обманывать.

— Вы в этом уверены, мистер Фил? Мне очень важно знать.

— Если вообще можно быть в чем-то уверенным на этом свете, где все неверно. Конец лета и осень в наших краях будут очень напоминать апокалипсис, — говорил мистер Фил. — Хотите, я начерчу вам кривую погоды?

Мистер Фил потянулся рукой к ящику комода, чтобы достать бумагу и карандаш.

— Нет, нет, — поспешил отказаться Джеральд О'Хара, — вообще-то я не очень верю предсказаниям. Но я…

Джеральд осекся. Получалось глупо — он пришел, заплатил за предсказания, а потом принялся уверять предсказателя, что не верит в его слова.

— Вы не верите, не верите… Ну, конечно, разумеется, — сказал мистер Фил, ничуть не обидевшись на своего гостя. — Вы дали мне монету, потому что она у вас лишняя, а совсем не за мои слова. Но, может быть, вы все-таки поужинаете со мной, раз уж стол накрыт и все готово?

Джеральд О'Хара с удовольствием согласился бы, он проделал неблизкий путь да еще под дождем.

Он чувствовал себя усталым, а до Тары было довольно далеко.

Аромат готового кушанья, проникнув из дома на крыльцо сквозь открытую дверь, дразнил аппетит и был так силен, что Джеральд даже различал составляющие его запахи: запахи мяса, перца, лука, кореньев и овощей. Причем каждый запах он в точности различал по отдельности.

Но принять угощение было бы все равно, что признать себя поклонником предсказателя погоды, сделаться посмешищем в глазах всех соседей.

И Джеральд О'Хара хоть и понимал, что старик не станет хвастаться тем, что такой уважаемый в округе человек, как он, приходил к нему за советом, отказался от предложения поужинать и ушел.

А через некоторое время Джеральд О'Хара закупил столько хлопка, что о его закупках стали говорить все соседи и слухи быстро долетели до Саваны.

Он скупал хлопок всякий раз, как только предоставлялась возможность. Когда же его склады наполнились до отказа, все флюгера на поместье заскрипели, словно им наскучило показывать на север и повернули в другую сторону.

Погода переменилась.

Солнечный свет, который вот уже столько времени казался каким-то свинцовым и неверным, приобрел блеск, и у всех плантаторов появилась почти полная уверенность в том, что урожай будет прекрасным.

И в результате цены стремительно полетели вниз.

Все эти превращения, внезапная смена погоды и цен внушали ужас упрямому Джеральду О'Хара. Они напомнили ему о том, о чем он отлично знал и раньше: играть на зеленых полях земли так же рискованно, как и на зеленом поле карточного стола.

Джеральд ставил карту на плохую погоду и по-видимому проиграл. Он ошибся, приняв отлив за прилив. Но он успел заключить столько крупных сделок, закупив еще не собранный урожай, что не мог надолго откладывать платежи. А чтобы их внести, пришлось распродать, потеряв немало денег, хлопок прошлогоднего урожая, купленный всего пару недель тому назад. Большую часть этого хлопка он даже и не видел в глаза. Она так и осталась лежать на складах далеко от его поместья.

Таким образом, он понес убытки.

В начале августа, в яркий безоблачный день, когда, казалось, все плавится от солнечных лучей, Джеральд О'Хара по делам приехал в Савану. Он встретил на рыночной площади, там, где собирались торговцы хлопком, мистера Джаппа.

Тот знал о его крупных сделках, хотя и не догадывался, какое они имеют отношение к его торговле, и выразил Джеральду О'Хара соболезнование, правда, очень сдержанно.

Сочувствие человека, против которого он сам строил козни, больно задело Джеральда О'Хара, и он внезапно решил сделать вид, что все ему ни по чем.

— Э, пустяки, ничего серьезного! — воскликнул он с наигранной веселостью. — Такие истории случаются постоянно. Я знаю, в Саване поговаривают, будто мне туго приходится с деньгами. Но разве это не редкость, мистер Джапп? Может, дела не так уж плохи как полагают, ведь урожай еще не собран и черт меня подери, надо быть дураком, чтобы огорчаться из-за самых обыкновенных превратностей судьбы. Ведь без них в торговом деле не обойдешься.

В тот же день Джеральду О'Хара пришлось нанести визит и в банк. Он сидел в директорском кабинете, чувствуя себя не очень ловко. Ведь в Саване разнесся слух, что скоро Джеральду О'Хара придется продать поместье, рабов, чтобы вернуть долги. И теперь ему пришлось разубеждать директора, что дела его идут не так плохо, как доносит молва.

Вместе с управляющим мистером Хенчем Джеральд О'Хара стоял на рыночной площади. Мистер Хенч в эту минуту снял шляпу и, вытирая лоб, сказал какому-то своему знакомому:

— Хороший, жаркий день нынче выдался.

И это взбесило мистера О'Хара.

— Вам легко говорить: «хороший жаркий день». Почему вы, мои управляющий, не остановили меня, когда я затеял сомнительное предприятие?

— Да, мистер О'Хара, — согласился с ним мистер Хенч, — торговое дело — это большой риск, а говорить с уверенностью можно только о вчерашней погоде. Я советовал вам, сэр, поступать так, как вы считаете нужным.

— Из вас, мистер Хенч, получился очень полезный помощник, — съязвил Джеральд, — и чем скорее вы начнете помогать кому-нибудь другому, тем лучше.

И Джеральд О'Хара, не объясняя причин такой вспыльчивости, принялся распекать мистера Хенча, пока не кончил тем, что уволил его, а потом повернулся на каблуках и зашагал прочь.

Джеральд О'Хара был очень упрямым человеком и не собирался отступать от начатого. Он поверил в свою звезду, решил поставить на карту все, что у него оставалось.

Приближалась уборка урожая, цены стояли низкие, и Джеральд покупал хлопок. Плантаторы, ранее убежденные, что погода сулит им малый урожай, теперь поверили в обратное.

Они за бесценок продавали хлопок, оставшийся от прошлогоднего урожая, распродавали слишком уж легкомысленно, как считал Джеральд О'Хара. Ведь они рассчитывали почти наверняка на обильный урожай.

Джеральд продолжал скупать хлопок по ничтожной цене, а прошлогодний урожай, хоть и не был большим, зато отличался хорошим качеством.

Конечно, волнений Джеральду О'Хара хватало. Ведь если его план не удастся, он вынужден будет расстаться с поместьем, а это было бы для него страшным ударом. Он то и дело поглядывал на небо в надежде на плохую погоду.

Три дня стояла великолепная жаркая погода, коробочки хлопка начали раскрываться, и Джеральд О'Хара уже почти отчаялся.

«Только бы этот проклятый колдун оказался прав!» — каждый день думал Джеральд О'Хара.

Но лишь только началась уборка, лишь только на плантации для сбора хлопка вышли рабы, атмосфера внезапно так пропиталась влагой, что казалось, будто кресс-салат может расти в ней не нуждаясь ни в каком другом питании.

Когда люди выходили из дому, воздух прилипал к их щекам словно сырая материя. Дул порывистый сильный ветер, редкие капли дождя падали на оконные стекла далеко друг от друга и растекались по нему. Солнце вырывалось временами из облаков, но его свет падал на пол гостиной в доме Джеральда молочно-белым бесцветным узором. И потом солнце исчезало так же внезапно как и появлялось.

С этого дня и часа стало ясно, что урожай погибнет, и если бы Джеральд О'Хара, испугавшись, не распродал уже закупленное, если бы он последовательно придерживался первоначальной стратегии, то разбогател бы неимоверно.

Но и закупленного хлопка хватило на то, чтобы не только погасить ссуду в банке, но и вернуть деньги братьям.

Глава 6

Джеральд О'Хара, занятый ежедневной работой, даже не заметил, как прошло десять лет, прожитых им на земле Тары.

Он уже ни на секунду не сомневался, что принадлежит к верхам местного общества, ведь его плантации процветали, принося хороший доход с торговли хлопком, табаком.

Почти все его начинания были довольно успешными и приносили прибыль.

Многие из соседей завидовали удали Джеральда О'Хара, а кое-кто даже считал, что он связан с сатаной, так замечательно у него шли дела.

Когда ему стукнуло сорок три года, он стал еще румянее и смуглее и очень сильно раздался в плечах. Он выглядел завзятым сквайром-охотником прямо с обложки цветного иллюстрированного журнала.

И у Джеральда О'Хара возникло решение: его бесценное поместье и распахнутые настежь сердца и двери местных плантаторов — это еще не все. Ему нужна жена.

К этому решению его подталкивали слегка недоуменные взгляды соседей-плантаторов, да и верный Порк время от времени намекал ему, что для того, чтобы дом выглядел полной чашей, в нем обязательно должна быть хорошая хозяйка.

И сам Джеральд О'Хара прекрасно понимал, что каким бы расторопным ни был его управляющий, жена — это совсем другое. Ведь только женщина может присмотреть за слугами и сделать изобильной и радостной жизнь в этом огромном доме.

Большому имению настоятельно требовалась хозяйка.

Толстой поварихе-негритянке, по необходимости брошенной со двора на кухню, никак не удавалось вовремя управиться с обедом, а негритянке-горничной, снятой с полевых работ, сменить в срок постельное белье и смести с мебели пыль, вследствие чего при появлении гостей в доме поднималась дикая суматоха.

На Порка, единственного в Таре вышколенного слугу, было возложено общее наблюдение за челядью, но и он при попустительстве не привыкшего к упорядоченной жизни Джеральда стал с годами небережен и ленив. Своими обязанностями лакея он, правда, не пренебрегал, держал комнату Джеральда в порядке, прислуживал за столом умело и с достоинством, как заправский дворецкий.

Но в остальном он предоставлял всему идти своим ходом.

С безошибочным инстинктом слуги-негры очень скоро раскусили нрав хозяина и зная, что собака, которая громко лает, никогда кусать не станет, беззастенчиво этим пользовались.

Воздух то и дело сотрясали угрозы Джеральда О'Хара, он, стоя посреди гостиной или на крыльце во весь голос кричал, что распродаст всех рабов с торгов, спустит с них десять шкур.

Но рабы и слуги относились к этому с пониманием. Ведь они прекрасно знали, кто их хозяин и понимали, что Джеральд О'Хара никогда не опустится до того, чтобы распродавать своих рабов заезжим работорговцам.

И действительно, как бы громко ни кричал Джеральд О'Хара, с плантации Тара еще не было продано ни единого раба. И только один получил порку, и то только за то, что любимая лошадь Джеральда после целого дня охоты осталась неухоженной.

От строгого взгляда Джеральда не укрывалось, как хорошо налажено хозяйство у соседей и как умело управляются со своими слугами аккуратно причесанные, шуршащие шелковыми юбками хозяйки дома. Ну а то, что они от зари до зари хлопочут то в детской, то на кухне, то в прачечной, то в бельевой, это ему не приходило на ум. Он видел только результаты этих хлопот, и они производили на него неотразимое впечатление.

Неотложная необходимость обзавестись женой стала ему окончательно ясна однажды утром, когда он переодевался, чтобы отправиться верхом на заседание суда, и Порк подал ему любимую рубашку, приведенную в столь плачевное состояние починкой неумелой служанки, что Джеральду не оставалось ничего другого, как отдать ее лакею.

— Мистер Джеральд, — сказал расстроенному хозяину Порк, благодарно складывая рубашку, — вам нужна супруга, да такая, у которой в дому полным-полно слуг.

Джеральд не преминул отчитать Порка за нахальство, но в глубине души он уже понимал, что тот прав.

Джеральд хотел иметь жену и детей и ясно представлял, что долго тянуть с этим делом нельзя, иначе будет поздно. Но он не собирался жениться на ком попало, подобно мистеру Голверу, обвенчавшемуся с гувернанткой, пестовавшей его оставшихся без матери детей.

Его жена должна быть леди, благородной леди с такими же изящными манерами, как миссис Уилкс, и с таким же умением управлять большим хозяйством.

Но на пути к браку вставали два препятствия. Первое: все девицы в округе были наперечет и второе, более серьезное: Джеральд был чужеземец и в какой-то мере пришлый, хотя и обосновался тут десять лет назад.

О его семье ничего никому не было известно, правда, плантаторы центральной Джорджии не держались столь обособленно и замкнуто, как аристократы побережья. Однако и здесь ни одна семья не пожелала бы выдать замуж дочку за человека, дед которого никому не был известен.

Джеральд знал, что несмотря на искреннее к нему расположение всех, кто с ним охотился, выпивал, толковал о политике, ни один из них не просватает за него свою дочь. А ему отнюдь не улыбалось, чтобы пошли слухи о том, что дескать такой-то плантатор должен был, к своему прискорбию отказать Джеральду О'Хара, добивавшемуся руки его дочери. Но понимая это, он вовсе не чувствовал себя униженным.

Чтобы Джеральд О'Хара признал кого-то в чем-то выше себя, такого еще не было, да и не могло быть ни при каких обстоятельствах.

Просто в этом штате были свои чудные обычаи, согласно которым девушек выдавали замуж лишь за тех, чьи семьи прожили на юге не каких-нибудь двадцать два года, а намного больше, владели землей, рабами и предавались только тем порокам, которые вошли здесь в моду в эти годы.

Однажды утром Джеральд поднялся из-за стола, грохнул по нему кулаком с такой силой, что зазвенели приборы и Порк, испуганно отшатнувшись, замер, уставившись выпученными от испуга глазами на своего хозяина.

— Укладывай пожитки! — закричал Джеральд О'Хара.

— Слушаюсь, сэр, — негромко ответил Порк, не вдаваясь в подробности и явно еще не понимая, что на уме у хозяина.

— Мы едем в Савану, — объяснил ему Джеральд. И если у тебя хоть раз сорвется с языка какое-нибудь ругательство типа «язви его душу» или «дуй его горой»… Порк, ты меня слышишь? Я тут же продам тебя с торгов. Ты видишь, я сам воздерживаюсь теперь от таких, выражений.

— Слушаюсь, сэр, «язви его душу», — ответил Порк, добавив последнее уже мысленно.

Джеральд О'Хара самодовольно хмыкнул.

— Так ты меня понял?

И Порк закивал головой. На его лице расплылась маслянистая радостная улыбка. Он догадался куда и зачем они поедут со своим хозяином.

Сборы были недолгими и уже в полдень экипаж Джеральда О'Хара стучал колесами по проселочной дороге, направляясь в сторону Саваны.

«Джеймс и Эндрю, — думал Джеральд, — глядишь, да и присоветуют что-нибудь по части женитьбы. Ведь они всегда давали мне хорошие советы, помогут и на этот раз.

Быть может у кого-нибудь из их приятелей есть дочь на выданье, отвечающая его требованиям, и он составит для нее подходящую партию».

Так, примерно, рассуждал Джеральд О'Хара, трясясь на пыльной дороге.

В скором времени экипаж прибыл в Савану.

Джеймс и Эндрю выслушали младшего О'Хара терпеливо, но ничего предложить не смогли. Родственников, которые могли бы посодействовать сватовству, у них в Саване не было, так как оба брата прибыли сюда уже женатыми людьми. А дочери их друзей успели выйти замуж и обзавестись детьми.

— Ты, Джеральд, человек хоть и довольно богатый, но совершенно не знатный, — сказал Джеймс.

— Да, кое-какое состояние я себе сделал на торговле хлопком и табаком и думаю, что сумею прокормить даже большую семью. Но на ком попало я жениться не собираюсь, — сказал Джеральд.

— Ты хочешь высоко залететь, — сухо заметил Эндрю.

Все же они сделали для Джеральда все, что могли.

Джеймс и Эндрю были уже в преклонных годах и на хорошем счету в Саване. Друзей у них было много, и они целый месяц возили Джеральда из дома в дом на ужины, на танцы, на пикники.

— Есть тут одна, — признался наконец Джеральд, — очень она мне приглянулась. Ее еще на свете не было, когда я причалил сюда.

— Кто же эта особа? — поинтересовался Эндрю.

— Мисс Эллен Робийяр, — с деланной небрежностью бросил Джеральд ибо взгляд темных миндалевидных глаз девушки проник ему в самое сердце.

Она очаровала его сразу, несмотря на странное для пятнадцатилетней девушки отсутствие резвости и молчаливость.

И была в ее лице какая-то затаенная боль, так разбередившая ему душу, что ни к одному существу на свете он еще не проявлял столь участливого внимания.

— Послушай, братец, да ты же ей в отцы годишься.

— Ну и что, я еще мужчина хоть куда! — воскликнул чрезвычайно задетый этими словами Джеральд.

Джеймс спокойно хмыкнул и разъяснил ему:

— Джеральд, во всей Саване не сыщется более неподходящей для тебя невесты.

— Это еще почему? — воскликнул Джеральд.

— А потому, что Робийяр, ее отец — француз, а все они гордые как сатана. Ее мать, упокой Господи ее душу, была очень важная дама.

— А при чем тут мать?

— Ну как же, Джеральд, неужели ты не понимаешь, что характер девушки передался от матери?

— А мне наплевать! — выкрикнул младший О'Хара. — Мать ее, кстати, уже в могиле, а старику Робийяру я пришелся по душе.

— Вполне возможно, — заметил Эндрю.

— Вот видишь, Джеймс, и Эндрю меня поддерживает.

— Как мужчина мужчину — может быть, но только не как зять.

— Да и девушка никогда за тебя не пойдет, — вдруг вмешался Эндрю.

— Почему? — вновь запротестовал Джеральд.

— Она вот уже год как сохнет по этому повесе, по Филиппу Робийяру, ее кузену, хотя вся семья ее денно и нощно уговаривает перестать о нем думать.

— А кто это такой? — спросил Джеральд.

— Да был здесь один…

— Ну и черт с ним, был да сплыл! — воскликнул Джеральд.

— Да, он уже месяц как уехал в Луизиану, — сказал Эндрю.

— Как ты это узнал?

— Узнал, — коротко ответил Джеймс, не желая признаваться, что источником этих сведений был один из чернокожих слуг, к которому он подослал Порка, лакея своего брата. А Порк был готов расшибиться в лепешку, только бы его хозяин нашел себе невесту и женился.

— Брат, я не думаю, что она так уж сильно была влюблена в этого Филиппа и думаю, если это и так, то скоро пройдет. Какая может быть любовь в пятнадцать лет? — сказал Джеральд.

— Все равно, они скорее согласятся отдать ее за этого головореза-кузена, чем за тебя, — сказали братья в один голос.

Словом, Джеймс и Эндрю были поражены не менее всех других, когда стало известно, что дочь Пьера Робийяра выходит замуж за этого маленького ирландца из северной Джорджии.

В домах Саваны шептались и судачили по адресу Филиппа Робийяра, отбывшего на запад.

Но пересуды пересудами, а толком ничего никто не знал и для всех оставалось загадкой, почему самая красивая из девушек Робийяр решилась выйти замуж за шумного краснолицего ирландца, ростом едва-едва ей по плечо.

Да и сам Джеральд не очень-то хорошо был осведомлен о том, как все это произошло. Он понимал одно: чудо все-таки свершилось и ему как всегда помог Бог.

И впервые в жизни он ощутил несвойственную ему робость и смирение, когда Эллен, очень бледная и спокойная, легко прикоснувшись к его руке сказала:

— Я согласна стать вашей женой, мистер О'Хара.

— Не может быть! — как громом пораженный воскликнул Джеральд.

Но точно так же отреагировали и все остальные. Особенно изумилось семейство Робийяров, ведь никто не ожидал от Эллен подобного поступка. Все были уверены, что девочка никогда не согласится стать женой краснолицего ирландца, который к тому же был намного старше ее.

И только отчасти подозревала об истинной причине случившегося нянька Эллен воспитывающая девушку с самого ее рождения. Только она знала как Эллен, проплакав всю ночь навзрыд, словно ребенок, наутро с твердостью внезапно повзрослевшей женщины объявила о своем решении.

Исполненная мрачных предчувствий, няня передала ей в тот вечер небольшой сверток, присланный из Нового Орлеана с адресом, написанным незнакомой рукой.

Эллен развернула сверток и вскрикнув, выронила из рук медальон со своим портретом на эмали. К медальону были приложены четыре письма Эллен к ее кузену и краткое послание нью-орлеанского священника, извещавшее о смерти Филиппа Робийяра, последовавшей в результате драки в одном из городских баров.

— Это они заставили его уехать: отец, Полин и Евладия! Я ненавижу их! Всех ненавижу, видеть их не могу! Я уеду отсюда, уеду, чтобы больше никогда их не видеть! Уеду из этого города, где все будет вечно напоминать мне о нем.

— Да что ты, успокойся, — попыталась утешить девушку служанка.

— Не могу я успокоиться! — воскликнула Эллен, вытирая слезы с бледного лица.

Ночь уже близилась к рассвету, когда пышнотелая няня, тоже проливавшая горючие слезы, гладя темноволосую головку хозяйки, сделала робкую попытку возразить:

— Бог с вами, голубка, негоже это.

— Я уже решила. Он хороший добрый человек, я выйду за него или приму постриг в Чарльстонском монастыре.

Именно эта угроза и вынудила растерянного и убитого горем Пьера Робийяра дать согласие на брак.

Для убежденного пресвитерианина, хотя и происходившего из католической семьи, брак дочери с Джеральдом О'Хара представлялся менее страшным, чем принятие ею монашеского обета.

Если не считать того, что жених — человек без роду-племени, во всем остальном он был не так уж плох.

— Эллен, подумай, — сказал отец, — ведь Джеральд О'Хара намного старше тебя. Он скорее мой ровесник, чем твой.

— Ну и что, папа? — заметила девушка. — Он хороший и честный человек. И самое главное, может, с ним я буду счастлива.

— Дочь, как бы мне хотелось в это верить и как мне страшно отдавать тебя в чужие руки! — воскликнул Пьер Робийяр, глядя в окно на бегущие по небу облака. — Дочь, он заберет тебя и увезет очень далеко, и я больше никогда не увижу твоих счастливых глаз, не услышу твоего веселого смеха. Ты никогда мне не скажешь «доброе утро, папа» или «спокойной ночи» и мне будет очень грустно. Вот поэтому я и не хочу расставаться с тобой.

— Но отец, неужели тебе хочется, чтобы я на всю жизнь осталась несчастной?

— Что ты, дочь, я как раз хочу твоего счастья.

— Тогда я поеду.

— Может быть ты поддаешься минутному влечению, порыву? Может быть, стоит все хорошенько обдумать, взвесить — и тогда принять окончательное решение?

— Нет, я приняла решение ночью, я выхожу замуж за мистера О'Хара.

Отец, поняв, что разговор окончен и дочь своего решения не отменит, немного успокоился.

— Что ж. Эллен, если ты решила, то тогда могу пожелать тебе счастья и благословить. Ведь я так хочу, чтобы счастье сопутствовало тебе и чтобы твоя жизнь сложилась удачно.

На этом разговор с отцом был закончен.

И вот Эллен, теперь уже Эллен О'Хара, покинула Савану, чтобы никогда сюда уже больше не возвращаться.

И в сопровождении своего немолодого мужа, своей служанки Мамушки и, двадцати слуг-негров прибыла в Тару. А именно столько слуг-рабов отдал Пьер Робийяр Джеральду О'Хара в качестве приданного своей дочери.

Если Эллен в какую-нибудь горькую минуту и пожалела о своем скоропалительном решении выйти замуж за Джеральда, то никто, особенно Джеральд об этом никогда не узнал.

Джеральда прямо распирало от гордости, когда он смотрел на свою жену.

А Эллен навсегда вычеркнула из памяти маленький приморский городок и все, что было с ним связано и, ступив на земли северной Джорджии, обрела там новую родину.

В памяти конечно остался величавый и горделивый, как плывущий под всеми парусами фрегат дом отца — изящное здание во французском колониальном стиле. Мягкие женственно-округлые линии, бледно-розовые оштукатуренные стены, высокий портал, плавно сбегающие вниз широкие ступени парадной лестницы, окаймленные тонким кружевом чугунных перил. Богатый, изысканный и надменный дом.

Здесь же, в Джорджии, ее встретил суровый край и закаленные в лишениях люди.

Вдали, куда бы она ни устремляла взор, повсюду были красноватые пологие холмы с массивными выходами гранита и высокие мрачные сосны.

Дикой и неукрощенной представлялась ей эта природа после привычной для глаз мягкой красоты прибрежных островов, поросших серым мхом и темно-зеленой чащей кустарников, после белых лент пляжей, прогретых лучами субтропического солнца и просторных плоских песчаных равнин, зеленеющих пальмами и молодой порослью.

Здесь вслед за жарким летом наступала студеная зима, а в людях бурлила невиданная энергия и сила. Они отличались легким и веселым нравом, были добры, великодушны, любезны — и в то же время необычайно упрямы, вспыльчивы и жизнестойки.

На побережье мужчины гордились умением не утрачивать самообладания и хороших манер в любых обстоятельствах, будь то поединок или кровная месть.

Тогда как здесь все проявляли необузданность и склонность к бешеным выходкам.

Жизнь на побережье была окрашена в мягкие ровные тона, здесь она бурлила, молодая, неукрощенная, жадная.

Те, кого знала Эллен в Саване, казалось были отлиты по одному образцу, столь мало отличались их взгляды и привычки.

Теперь же она столкнулась с разными, совершенно не похожими друг на друга людьми. Переселенцы северной Джорджии перекочевали сюда из самых разных уголков земного шара: из Каролины и Виргинии, из Европы и далекого Севера и из других частей Джорджии.

Некоторые из них, подобно Джеральду, были искателями счастья и приключений, другие, подобно Эллен, принадлежали к старинным родам, дальние отпрыски которых, неудовлетворенные жизнью на родине, решили обрести рай на чужбине.

Немало было и тех, кого занесло в эти края случайным ветром или пригнало извечное беспокойство, бурлившее в крови и унаследованное от отцов-пионеров.

Весь этот разношерстный люд с очень несхожим прошлым, вел весьма непринужденный образ жизни, лишенный каких-либо стеснительных правил, с чем Эллен никогда не смогла свыкнуться.

На побережье она интуитивно знала, как поведут себя люди в тех или иных обстоятельствах.

Как поступит житель северной Джорджии предугадать было совершенно невозможно.

А юг в те дни процветал и это убыстряло темп жизни. Весь мир требовал хлопка и девственная плодородная земля рождала его в изобилии. Он был ее дыханием, биением ее сердца, его посевы и сборы — пульсацией крови в ее жилах.

В бороздах пахоты произрастало богатство, а вместе с ним самонадеянность и спесь. Они росли вместе с зелеными кустами и акрами пушистых белых коробочек. Если хлопок может принести богатство нынешнему поколению, как же приумножит его последующее!

Эта уверенность в завтрашнем дне порождала неуемную жажду жизни, алчную тягу ко всем ее благам, и жители Джорджии, со страстью, изумлявшей Эллен, предавались радостям бытия.

У них было достаточно денег и рабов, чтобы хватило времени на развлечения. А развлекаться они любили. Дело всегда, по-видимому, можно было бросить ради охоты, рыбалки или скачек. И не проходило недели, чтобы кто-нибудь не устроил пикника или не закатил бала.

Эллен так и не сумела, вернее, не смогла до конца слиться с новой жизнью. Слишком большая часть ее души оставалась в Саване. Но она отдавала должное этим людям и со временем их открытость и прямота, свобода от многих условностей и умение ценить человека по его заслугам, стали вызывать у нее уважение.

С появлением Эллен, в Таре начали происходить разительные перемены. Пятнадцатилетняя девочка не побоялась ответственности, налагаемой на нее званием хозяйки большого поместья.

По тогдашним понятиям до брака от девушки требовалось прежде всего быть красивой, приятной в обхождении, иметь хорошие манеры и служить украшением любой гостиной.

А вступив в брак, она должна была уметь управляться с сотней, а то и больше, черных и белых слуг и уметь вести хозяйство. И Эллен, как всякая девушка из хорошей семьи, была воспитана в этих понятиях. А помимо того, при ней была Мамушка, умевшая вдохнуть энергию в самого непутевого слугу.

И часто в доме Джеральда О'Хара слышался грозный крик Мамушки, распекавшей кого-нибудь из прислуги.

— Эх ты, чурбан, что стоишь, шевелиться надо! Господа не будут ждать!

И слуги, тут же почувствовав, что Мамушка с ними шутить не будет, со всех ног бросались исполнять приказание.

— Почему серебро не начищено? Почему ложки, вилки и ножи тусклые? — кричала рассерженная Мамушка, готовая схватить горничную и ударить по щеке.

Девушка, смущенная, бросалась к приборам и принималась пальцами начищать посуду до прозрачно-матового блеска.

Уже через несколько мгновений голос Мамушки раздавался в кухне:

— Почему мясо, черт вас побери, пережарено? Господа такое мясо не должны есть! Это мясо годится только для рабов, да и то, для тех, которые работают на дальних плантациях.

Мамушка обращалась со слугами так, как будто она была свободной, как будто ей принадлежала часть этого дома.

— А белье, что это за белье? Почему оно плохо выстирано? Почему простыни не накрахмалены как положено? Вы что, собираетесь это белье стлать гостям моих господ? Да я вас всех на конюшню отправлю, на плантацию, только скажу одно слово хозяйке или хозяину — и не видать вам дома, будете жить в конюшне.

И простыни как по мановению волшебной палочки приобретали идеальный вид. Все в доме кипело и происходящие превращения не могли не радовать Джеральда О'Хара.

Иногда по вечерам, сидя у камина, он обращался к Порку.

— Как это мы с тобой раньше жили в таком свинарнике и в такой пыли?

— Да, сэр, — задумчиво говорил старый лакей, — я же всегда вас убеждал, что жена — это очень необходимая вещь. Сколько раз я вам говорил, стоя вот здесь, у камина, что обязательно надо жениться? Но даже я, — Порк стучал себя кулаком в грудь, — никак не ожидал, что вы сделаете такой хороший выбор и что ваша жена — моя хозяйка — будет такой замечательной.

— Да, Порк, нам с тобой повезло, — удовлетворенно поглаживая колено, говорил Джеральд О'Хара. — За это стоит выпить.

— Нет, сэр, не стоит очень много пить, а то хозяйка будет на меня браниться.

— Ничего, Порк, скажи, что это я тебе позволил.

— Только бы Мамушка не увидела, — опасливо озираясь на дверь, говорил Порк, быстро опрокидывая рюмку с виски в свой алчный рот.

Господский дом был построен без малейшего представления о каком-либо архитектурном замысле и это сразу же поразило воспитанную Эллен. Тем более, что по мере необходимости к дому делались все новые и новые пристройки. И все же, невзирая на это, усилиями Эллен и Мамушки дому был придан уютный вид, возместивший отсутствие гармонии.

Тенистая темно-зеленая кедровая аллея, ведущая от дороги к дому, обязательная принадлежность каждого плантаторского особняка в Джорджии, создавала приятный для глаз контраст с яркой зеленью остальных деревьев, окружавших дом. Оплетавшая веранду глициния красиво выделялась на белой известке стен, а курчаво-розовые кусты мирта возле крыльца и белоснежные цветы магнолии в саду хорошо маскировали угловатые линии дома.

Весной и летом изумрудная зелень клевера и свинороя на газоне становилась слишком притягательной для индюков и белых гусей, коим надлежало держаться в отведенной для них части двора за домом. Предводители их стай то и дело совершали украдкой набеги на запретную зону перед домом, привлекаемые не только зеленью газонов, но и сочными бутонами жасмина и пестрыми циниями цветочных клумб.

Дабы воспрепятствовать их вторжению, на крыльце постоянно дежурил маленький черный страж с рваным полотенцем в руках.

Сидящая на ступеньках несчастная фигура негритенка была неотъемлемой частью поместья. Несчастен же он был потому, что ему строго-настрого приказали лишь отпугивать птиц, махая полотенцем, но ни в коем случае не стегать их.

Мамушка, появляясь на крыльце, придирчиво смотрела на негритенка, потом на стадо гусей и индюков и покивав перед носом ребенка указательным пальцем, строго говорила:

— Смотри мне, если хоть один гусь перелезет через ограду, то не сидеть тебе больше на крыльце, пойдешь работать в поле.

Ребенок испуганно кивал в ответ и едва завидев птицу, подходящую к ограде, сразу же бросался, опирался на жерди и принимался изо всех сил размахивать полотенцем.

— Прочь отсюда! Прочь! — и его голос разносился окрест.

Он кричал так громко специально, чтобы Мамушка, находящаяся где-нибудь на втором этаже или в гостиной, услышала его крик и оценила старания, а потом, выйдя на крыльцо, дала ему что-нибудь вкусное с господского стола, таким образом отблагодарив ребенка за усердную и прилежную работу.

Через руки Мамушки прошли десятки маленьких черных мальчишек, которых она обучала этой нехитрой премудрости, первой ответственной обязанности, возлагавшейся на мужскую половину черной детворы в Таре.

Потом, когда им исполнялось лет по десять, их отдавали в обучение к сапожнику или плотнику, или колесных дел мастеру, или скотнику Филиппу, или погонщику мула. Если мальчишка не проявлял способностей ни в одном из этих ремесел, его отправляли в поле, и он в глазах негров-слуг терял всякое право на привилегированное положение и попадал в разряд самых обыкновенных рабов.

Никто бы не назвал жизнь Эллен легкой или счастливой. Но легкой жизни она и не ждала. А если на ее долю и не выпало счастья, то таков, казалось ей, женский удел.

Мир принадлежал мужчинам, и она безропотно принимала его таким.

Собственность принадлежала мужчине, а женщине — обязанность ею управлять.

Честь прослыть рачительным хозяином доставалась мужчине, а женщине полагалось преклоняться перед его умом.

Мужчина ревел как бык, если загонял себе под ноготь занозу, а женщина, рожая, должна была заглушать в груди стоны, дабы не потревожить сон мужа.

Мужчины были несдержанны на язык и нередко пьяны. Женщины пропускали мимо ушей грубые слова и не позволяли себе укоров, укладывая пьяного мужа в постель.

Мужчины не стеснялись в выражениях и могли изливать на жен свое недовольство. Женщинам полагалось быть добрыми и снисходительными.

Полученное Эллен светское воспитание требовало, чтобы женщина среди всех тягот и забот не теряла женственности.

После появления в Таре Эллен и Мамушки, старых слуг, которые работали на Джеральда О'Хара, казалось, подменили. Они начали быстро бегать, суетиться и все в их руках начало спориться.

Единственной, кому позволялось делать замечания хозяйке, была, конечно же Мамушка, вырастившая Эллен с пеленок.

— Голубушка моя, — говорила Мамушка, сложив на груди крепкие руки, — а не кажется ли вам, что в доме слишком много слуг?

— С чего ты взяла?

— Куда ни пойдешь, куда ни заглянешь, везде слуги.

— Так разве это плохо?

Мамушка, расчесывая ее волосы, укоризненно кивала головой.

— Это не плохо, но просто каждый должен знать свое место и заниматься тем, что он умеет делать. А у нас много слуг, которые занимаются не своим делом.

— Кого ты имеешь в виду, Мамушка? — глядя в зеркало на свое отражение, спрашивала Эллен.

— Ну хотя бы, милая, взять второго повара. Он совершенно не умеет готовить. Мясо у него всегда подгорает, салат всегда пересолен и вообще, он неряха и совсем неопрятен.

— Что же ты предлагаешь, Мамушка?

— Я думаю, надо его на лето отправить на плантацию, пусть поработает с хлопком. Думаю, он сразу же поумнеет.

— Ну что ж, я скажу мистеру О'Хара, думаю, он послушает.

— Но только вы, голубушка, пожалуйста не говорите, что это я вас научила, пусть это исходит от вас. Тогда к вам и уважения будет больше и любви. Вы согласны?

— Конечно, Мамушка, а что ты еще хочешь предложить? — Эллен, уже уложив волосы вокруг головы, смотрела на свою служанку.

— А еще в бельевой две служанки очень плохо работают.

— Я что-то не замечала, — сказала Эллен.

— Не замечали, потому что я их все время ругаю и смотрю за тем, как они работают. Знаете, голубушка, по пять раз приходится заставлять их переделывать одно и то же: то плохо подкрахмалят, то плохо отутюжат… А ведь это те простыни, которые мы с вами привезли из Саваны, ваше приданное.

— Да, Мамушка, разберись уж с ними, пожалуйста, сама, а я буду ждать Джеральда. Только не будь с ними слишком строга, а то все обо мне начнут говорить как о бессердечной и жестокой хозяйке.

— Да что вы, госпожа, вас здесь все любят, не любят только меня.

— Не расстраивайся, Мамушка, я тебя очень люблю, — и Эллен обнимала за шею свою служанку, а та чмокала ее своими полными губами в щеку и передником вытирала слезу, навернувшуюся на глаза.

Мамушка, притворив за собой дверь, желала хозяйке спокойной ночи, и Эллен слышала ее тяжелые шаги по лестнице, а потом слышала, как она обходит дом, чтобы убедиться, что все находится на своих местах, что все двери заперты, окна закрыты, а слуги находятся в отведенных для них помещениях. Иногда она слышала сварливый окрик своей служанки на кого-нибудь из домочадцев.

Потом она слышала, как Мамушка бранилась на сторожа.

— Ты чего так громко стучишь своей колотушкой?

— Воров отпугиваю и разбойников, — отвечал пожилой раб-негр.

— Ты господам спать мешаешь, ведь они за день устали, им надо отдыхать, а ты ходишь у них под окнами и стучишь. Если тебе так хочется стучать, ходи возле конюшни и там греми.

— Хорошо-хорошо, — отвечал негр-сторож и стук его колотушки постепенно удалялся в ночь.

А Эллен еще долго лежала с открытыми глазами, глядя в потолок, ожидая, когда же наконец она услышит цокот копыт коня Джеральда О'Хара, когда же скрипнет дверь и раздастся его громкий голос.

В последнее время он часто стал задерживаться на плантации или у соседей, беседуя с ними о политике, всячески понося янки, покуривая сигары и играя в карты.

Но едва она слышала громкий голос мужа, ей сразу же становилось спокойно. Она закрывала глаза и умиротворение опускалось на ее душу. Она мгновенно засыпала.

И уже не слышала, как открывалась дверь в спальню и Джеральд, стоя со свечой в руках, склонялся над ее кроватью, любуясь красотой и молодостью своей жены.

А за окном, на бархатном небе, дрожали крупные южные звезды.

Джеральд открывал окно и любовался их холодным светом. А в комнату проникал запах цветущих магнолий, запах клевера.

— Завтра будет хорошая погода, — говорил Джеральд О'Хара, опуская раму и неслышно выходя из спальни своей молодой жены. — Какое счастье — быть женатым, — говорил Джеральд, спускаясь по лестнице в гостиную, где его ждал верный раб Порк.

— Как прошел вечер? — спрашивал Порк.

— Прекрасно, — отвечал Джеральд. — А как дела у нас в доме?

— Тоже прекрасно, сэр. Мамушка никому из слуг спуска не дает.

— Ну что ж, хорошо, что я вместе с женой приобрел еще и эту преданную служанку, — Джеральд самодовольно потирал ладони, опускался в кресло и Порк, как бы поняв, чего хочет его господин, тут же наполнял бокал виски.

Глава 7

Конечно, жизнь Эллен была счастливой, но так могло показаться только стороннему наблюдателю, тому, кто неглубоко вникал в жизнь Тары.

Эллен встречала утро с улыбкой и проводила весь день в заботах.

От ее внимания не ускользало ничто, происходившее в поместье. К полудню женщина становилась немного задумчивой, а к вечеру ей становилось не по себе, ее одолевала тревога.

Эллен растерянно смотрела на клонящееся к заходу солнце, и ее большие темные глаза с сожалением провожали светило за горизонт. Когда на землю опускались сумерки, ее взгляд и вовсе становился потерянным. Работа валилась из рук, что бы она ни делала — будь то занятие вышивкой или чтение книги.

Приближение ночи всегда внушало молодой женщине тревогу и отчаяние. Может быть поэтому днем она так усердно занималась делами поместья, чтобы как-то отсрочить наступление темноты.

Но движение солнца по небосводу неумолимо: за утром всегда следует день, а вечер неизменно переходит в ночь.

Вот ночи-то Эллен боялась более всего. Она боялась того момента, когда ее муж Джеральд О'Хара постучит в ее спальню и войдет со свечой в руках. Далеко не всегда Эллен спалось безмятежно. Так она засыпала лишь заслышав тихое похрапывание Джеральда в соседней спальне. Ведь она вышла за него замуж без любви, сердце ее еще принадлежало Филиппу Робийяру, погибшему во время драки в одном из баров Нового Орлеана.

Ведь это отчаяние, наступившее после известия о смерти кузена, толкнуло ее на брак с Джеральдом О'Хара. Девушка тогда отчаялась найти в жизни свое счастье. Ей казалось, что все потеряно, и она никогда не сможет полюбить.

И вот, в те ночи, когда Джеральд О'Хара входил со свечой в руках в ее спальню, она притворялась спящей, она чувствовала, как медленно к ней приближается свет, как немного розовеют прикрытые веки.

Она ощущала, как ее муж останавливается возле кровати и любуется ее красотой. Она хоть и не спала, но старательно притворялась спящей. Она молила Бога, чтобы и на этот раз Джеральд ушел, оставив ее в покое.

В эти минуты женщина понимала, что виновата перед своим мужем, хотя в чем конкретно, она не могла бы высказать словами. Сказать, что она ненавидела Джеральда в подобные минуты, было бы преувеличением. Скорее всего, Эллен не испытывала к нему никаких чувств. Она уважала его, старалась ему во всем угодить, но все это касалось только забот о поместье.

С наступлением же темноты, она боялась его прихода.

И когда Джеральд присаживался на краю кровати и начинал гладить ее длинные волосы, Эллен помимо своей воли вздрагивала. Ей навевало ужас это ласковое прикосновение не очень умелой мужской руки.

Она чувствовала, как Джеральд волнуется, словно бы боясь, что Эллен скажет ему что-то грубое. Но та безропотно молчала, подчиняясь его ласкам. Немного загрубевшая шершавая ладонь Джеральда касалась ее шеи, отбрасывала прядь волос в сторону и скользила по щеке.

А Эллен казалось, что это змея ползет по ее телу. Больше всего в жизни женщина боялась змей. Тогда она открывала глаза и старалась улыбнуться мужу.

Но того не могла обмануть ее вымученная грустная улыбка. Он понимал, что в мыслях сейчас Эллен не с ним и что она дорого дала бы, чтобы его сейчас не было в ее спальне.

Но Джеральд был упрям и свято верил в то, что со временем Эллен смирится, свыкнется с ним и будет воспринимать его ласки как неизбежный дар судьбы, от которого нельзя отказаться. Нет, она никогда не противилась, никогда не придумывала отговорок, а подвинувшись, освобождала Джеральду место рядом с собой.

Тот обстоятельно, не спеша раздевался и всегда повторялось одно и то же. Ведь мистер О'Хара не был изобретательным на ласки. Его фантазии и хороших манер хватало лишь на то, чтобы поцеловать жену в губы…

А потом Эллен старалась думать о чем-либо другом.

Она вспоминала вечерние прогулки в Саване, вспоминала подруг, уносилась мыслью далеко-далеко от Тары.

Она лежала, крепко закрыв глаза, боясь увидеть перед собой лицо мужа.

Однажды она все-таки взглянула ему в глаза, когда была вместе с ним, и ее поразило какое-то озверение в его взгляде, словно это не человек, а животное, довольное тем, что совершает.

После этого она никогда не рисковала открывать глаза. Она оставалась безучастной ко всему, что с ней делали.

А Джеральд не понимал причин происходящего с женой. Ему казалось, что со временем она сможет оценить его по достоинству и относил ее холодность на счет воспитания и хороших манер. Он и не догадывался, что его ласки безразличны Эллен, что она всего лишь терпеливо дожидается, когда он вновь оденется и выйдет из комнаты.

На прощанье Джеральд всегда целовал жену в губы, а она не отвечала ему, лежала плотно сжав губы и закрыв глаза.

Джеральд брал свечу с ночного столика и удалялся, почти беззвучно ступая, словно бы боялся нарушить покой отдыхающей Эллен.

Он никогда не говорил слов упрека, никогда не старался узнать, почему она так холодна. Да, в общем-то Джеральд и не хотел знать, что творится на душе у его жены. Ему было вполне достаточно и того, что та расторопна, послушна, помогает ему вести обширное хозяйство.

А ночные утехи он относил, наверное, к пятым, если не к десятым по счету удовольствиям в жизни. Перед ними он всегда ставил выпивку, карты и многое другое, что менялось в зависимости от его настроения.

Если бы кто-нибудь спросил, любит ли он свою жену, то Джеральд ответил бы не сразу. Но после долгого раздумья, выкурив половину сигары, Джеральд бы обязательно ответил: «Наверное, да».

Но если человек думает, да к тому же отвечает «наверное», то слову «любовь» не следует придавать большого значения. Когда человек любит, он не станет тянуть с ответом. Он или же пошлет вас к черту или же сразу скажет правду.

Единственный человек во всем поместье, который имел право вмешиваться в личную жизнь хозяйки, далеко не всегда это делал.

Мамушке и без того дел хватало. Но все-таки она нет-нет, да и напомнит соей госпоже, что к мужу нужно относиться с должным почтением.

Обычно это начиналось поздним вечером, когда Эллен, сидя у зеркала, готовилась ко сну. Мамушка, шлепая своими толстыми губами, увещевала женщину:

— Милая, к мужу всегда нужно подходить с опаской. Но если он подходит к тебе, то встретить его нужно с радостью. Иначе, — резонно добавляла служанка, — нечего было жениться.

Эллен от злости плотно сжимала губы. Ей хотелось послать Мамушку к черту, но она понимала, что та права и предпочитала молчать, зная, что красноречия ее служанки надолго не хватит. А если возражать ей, то разговор окажется бесконечным.

— Если вы думаете, что я ничего не вижу, — продолжала Мамушка, — то значит вы плохо меня знаете.

Эллен и на это ничего не возражала, а негритянка продолжала свой разговор, боясь назвать вещи своими именами. Она ходила вокруг да около, намекала и все время старалась заглянуть своей госпоже в глаза, чтобы понять, понимает ли она ее намеки или же в самом деле так невинна, что не сообразит, о чем идет речь.

Эллен в конце концов эти разговоры надоели. Однажды вечером, она, отложив черепаховый гребень в сторону, повернулась к Мамушке:

— Если ты еще хоть раз скажешь мне об этом, то можешь сама догадаться, что я решусь сделать.

Мамушка испуганно замолчала. Нет, она не то, чтобы испугалась угрозы своей госпожи, да к тому же еще не высказанной, она поняла, что своими разговорами только навредит.

— Хорошо, — сказала Мамушка, — если вы так хотите, я замолчу, но только потом не обижайтесь, если мистер О'Хара начнет относиться к вам прохладно. Ведь я же вижу, он сейчас в вас души не чает.

Эллен зло посмотрела на свою служанку, а такое случалось нечасто.

— Молчу, милая, — и Мамушка вновь принялась распускать шнуровку на корсете своей госпожи.

Джеральду часто доводилось по делам выезжать из поместья то в Савану, то в соседние имения. Иногда он целыми неделями не появлялся дома и никогда Джеральд не говорил на сколько времени он уезжает.

Он несколько раз предлагал своей жене съездить в Савану, повидать родных, но та каждый раз упрямо отвечала отказом. Ей не хотелось возвращаться в свое прошлое. Ведь здесь, в Таре, она была полновластной хозяйкой, все почитали ее и беспрекословно слушались.

А там, дома, увидев родных, Эллен боялась, что вновь почувствует себя маленькой девочкой, которой можно что-то запрещать, а можно и разрешить, но самую малость, так, чтобы она не отбилась от рук.

Теперь Эллен ни за что бы не променяла свободу поступков на самое чудесное общество, которое только собиралось в доме ее отца.

И вот, в один из прекрасных июльских дней Джеральд О'Хара вновь засобирался в Савану. Его звали туда дела, нужно было заключать новые контракты на отправку хлопка в Европу, ведь на складах его поместья еще осталось приличное количество тюков от прошлого урожая.

А теперь Джеральд опасался, что из-за хорошего урожая в конце лета, цены на хлопок упадут.

Он как всегда отправился в путь вместе со своим лакеем Порком.

В душе Эллен радовалась его отъезду. Она понимала, что на неделю, а то и больше ее ночной покой никто не станет прерывать.

Мамушка укоризненно покачала головой, глядя на сияющее от счастья лицо своей хозяйки.

— Милая, сейчас плакать было надо, ведь муж уезжает надолго, а мужчины без женщин не обходятся.

Эллен вспыхнула.

— Что ты такое говоришь, Мамушка?

— Вы слишком радуетесь, милая, а этого нельзя показывать.

Эллен, вспыхнув, оттолкнула от себя служанку и выбежала на крыльцо дома. Ей не терпелось побыть одной, ее раздражали сейчас все: и Мамушка, и расторопная кухарка, спросившая у нее о том, что нужно готовить на завтрак и на обед.

Эллен, никого не слушая, двинулась по склону холма к небольшой ложбине, в которой одиноко стояло пять пчелиных ульев. Это, как считала Эллен, была очередная блажь Джеральда. Ему захотелось иметь в поместье свой мед.

Женщина долго брела, почти по колено утопая в густой, немного пересохшей траве.

Чтобы было легче идти, Эллен немного приподняла подол платья, не очень-то заботясь о том, видны ее колени из-под оборки или нет. Ведь все равно рядом никого не было, и вид ее белоснежных колен никого не мог смутить.

Она села на траву на лужайке. Вокруг нее слышался гул пчел, и Эллен, обычно боявшаяся этих насекомых, почему-то почувствовала себя здесь очень уютно и спокойно. Она смотрела на поля, раскинувшиеся почти до самых холмов, от которых их отделяла лишь полоска блестящего русла реки.

На плантациях копошились маленькие фигурки рабов, между полями двигалась телега, запряженная парой коней.

И вдруг Эллен услышала рядом легкий стук, словно бы кто-то стучал в дверь. Это было так некстати, так непонятно, что Эллен с удивлением осмотрелась, откуда же исходит этот звук.

И вдруг она увидела дрозда-пересмешника, сидевшего на полке улья перед самой щелью летка.

Эллен было видно, что дрозд-пересмешник затеял что-то недоброе. Она еще не могла понять, что происходит, но сам вид птицы, стучащей клювом в улей, насторожил ее. Было ясно, что птица хочет раздобыть себе что-нибудь на обед и поэтому постукивает своим маленьким острым клювом.

Было уже довольно поздно, солнце стояло низко над самыми холмами и вскоре всю Тару должны были обволочь сумерки. Пчелы больше не вылетали из летка. Они, как знала Эллен, готовились ко сну.

«Совсем как люди, — подумала Эллен, — но их не пугает темнота».

И она представила себе, как в темном улье висят пчелы. Косой луч света, падал из летка внутрь колоды. И ничто не нарушает строгого, раз и навсегда заведенного в улье порядка. Одни пчелы распределяют еду, другие собирают нектар и амброзию. Без конца происходит возня и ссоры из-за места, ведь удобства должны распределяться равномерно.

«Но зачем же стучит дрозд-пересмешник?» — подумала Эллен, когда до ее ушей долетел тихий стук.

Птица барабанила равномерно и настойчиво и было понятно, что она знает, что ей надо, наверное, не раз она проделывала эту процедуру.

И Эллен стала вновь представлять себе, что же творится в улье.

«Стук дрозда-пересмешника вызывает в улье переполох, и все пчелы начинают жужжать. Их одолевает чрезмерное любопытство. Такое любопытство, которое невозможно побороть: друг это стучит или враг? Если это стучит друг, то почему он не может войти сам? Ведь ему обрадуются, даже если он войдет непрошенным. А если враг, то почему он не поджидает молча, чтобы нанести свой удар из-за угла? Опасен ли тот, кто стучит, для их общества — так, наверное, рассуждают пчелы, — думала Эллен. — Но могут ли пчелы думать? — остановилась женщина. — Наверное, да, ведь они тоже Божьи создания. Но с чего бы им беспокоиться, ведь пчелы не грешат, — улыбнулась Эллен. — А трутни, они же убивают их, обрекая на верную гибель, выталкивая из улья. И, наверное, — думала женщина, — у царицы пчел нечистая совесть, она не может оставаться спокойной, заслышав тихий стук дрозда-пересмешника. Она не знает, кто стучится в улей, но если у нее нечиста совесть, она начинает волноваться. И, наверное, думает, уж не призраки ли это загубленных трутней стучатся в улей. И тогда она приказывает одному из своих подданных выйти и посмотреть кто там стучится».

И тут Эллен поняла, что все пчелы в улье — женщины, ведь мужчины — это трутни, которых они убивают, насладившись близостью с ними.

— Да, — вздохнула Эллен, — царица пчел обращается к сестре-привратнице.

«Ведь даже сторожа у них женщины и та бросается выполнять распоряжение своей царицы. Она летит с криком «Да здравствует царица!», подлетает к летку и высовывается из улья. А дрозд-пересмешник ждет, высунув шею, замерев от нетерпения. Он хватает пчелу, проглатывает ее и некому сообщить царице о ее несчастной судьбе».

Эллен с сожалением смотрела на то, как дрозд-пересмешник схватил пчелу и жадно сглотнул ее, а потом принялся вновь стучать по улью тихо и ненавязчиво: так, как будто в дверь стучит друг.

— Да, — проговорила сама себе Эллен, — дрозд-пересмешник вновь начинает постукивать по улью, а царица пчел посылает все новых и новых сестер и все они исчезают бесследно.

«И ни одна не возвращается к ней сообщить, кто же там стучит снаружи. А в темном улье все приходит в смятение: гул, суматоха. Ведь никто не знает, что происходит снаружи, что это всего лишь дрозд-пересмешник стучит к ним в улей. Нужно просто сидеть и не вылетать наружу. Но любопытство всегда сильнее страха, и оно побеждает. А царица посылает на верную смерть новых и новых сестер. И вот, царица уже больше не сомневается, что это мстительные души погубленных трутней осаждают улей. Она мечется, она не хочет больше слышать этого шума, этого стука. Конечно, она должна была бы побороть свое любопытство и ждать, пока стук прекратится. Ведь надоело бы когда-нибудь дрозду-пересмешнику стучать клювом в доску улья. В конце концов, наступит ночь и он бы улетел. Ведь птицы спят ночью, спали бы и пчелы. Но любопытство…»

Эллен задумалась.

— Любопытство губит не только пчел.

Она взяла с земли маленький камешек и бросила его в хищную птицу. Та испуганно взвилась в воздух, сделала несколько кругов над головой сидящей на траве женщины и исчезла в направлении холмов.

А Эллен казалось, что она еще долго видит маленькую точку над горизонтом, и она была уверена, что видит хитрого дрозда-пересмешника, который, притворившись призраком загубленного трутня, стучался в улей и пчелы вместо того, чтобы спрятаться, одна за другой шли на верную гибель.

И если бы не Эллен, то неизвестно скольких бы еще тружениц погубил он, сколько бы верных слуг царицы исчезло в его клюве.

И тут до ушей женщины долетели какие-то крики. Она обернулась и увидела, как к поместью по кипарисовой аллее спешат слуги. Один из них, замыкавший процессию, вел под уздцы коня, а на нем припав головой к гриве, лежал незнакомый Эллен молодой человек.

Даже с такого расстояния она ни минуты не сомневалась, что не знает этого человека. Ей даже и в голову не могло прийти, кто это такой.

Один из чернокожих слуг все время кричал, размахивал руками, подгонял остальных.

Эллен почувствовала неизъяснимую тревогу в душе, как будто случилось несчастье с кем-то из ее близких.

Она бросилась бегом к дому. Она бежала, путаясь в траве, даже забыв приподнять подол платья.

Глава 8

Когда она, запыхавшись, подбежала к крыльцу, то увидела привязанного к балюстраде коня с потертым седлом, возле луки которого висело ружье. Молодого человека уже унесли в дом.

Там всем распоряжалась Мамушка. Ее зычный уверенный голос раздавался повсюду. Казалось, она успевает одновременно находиться и в гостиной и на втором этаже и в это же время отдает распоряжения на кухне.

— Мамушка, что случилось? — испуганно спросила Эллен, отыскав ее в столовой.

— Его привезли с дальних плантаций, — сказала Мамушка, — старый Том увидел, как сквозь заросли пробирается конь. Сначала он подумал, что это какой-то дикий зверь, но потом заметил человека на спине лошади. И вот его привезли сюда. Это молодой человек и он совсем болен, даже не может говорить.

— Что с ним? Он хотя бы жив?

— Да, — поспешила успокоить ее Мамушка. — Сейчас слуги пытаются привести его в чувство, но он даже не может говорить.

— Где он? — спросила Эллен и ее сердце бешено забилось.

— В спальне для гостей, — и Мамушка проводила ее на второй этаж.

Возле двери спальни стояли испуганные слуги и Мамушка, грозно посмотрев на них, провела госпожу в спальню.

На кровати, поверх одеял лежал молодой человек. С него не успели снять сапоги. Одна из горничных растирала спиртом ему грудь. Его белая одежда была дорогой и сразу было видно, что он человек благородный. Длинные темные волосы были матовыми от пыли, а лицо обгоревшим на солнце.

Он нервно прерывисто дышал.

Эллен отвернулась и закрыла лицо руками.

— Милая, вам лучше уйти отсюда, — сказала Мамушка.

— Ты уже послала за доктором? — спросила Эллен.

— Да, скоро он будет здесь.

Сумерки уже сгущались, когда в Тару приехал доктор Берг, живший невдалеке от соседнего поместья. Он удалил из комнаты всех слуг и вышел довольно скоро.

Эллен встретила его в гостиной.

— Ну что, доктор Берг? — спросила она седовласого мужчину с аккуратным кожаным саквояжем в руках.

Тот поспешил успокоить хозяйку Тары.

— Миссис О'Хара, я думаю, с ним все будет хорошо. Скорее всего, это следствие усталости. По-моему, он не спал несколько ночей и все это время ехал не останавливаясь.

— Он уже пришел в сознание?

— Да, но я бы не советовал его беспокоить, потому что он уснул. Не беспокойтесь, миссис О'Хара, все будет хорошо. Я бы только посоветовал, чтобы кто-нибудь из слуг время от времени заглядывал в его комнату и проверял дыхание. Если что — пошлете за мной, — и доктор, распрощавшись, отправился восвояси.

Если бы доктор остался, тогда Эллен волновалась бы куда больше, ведь это означало бы, что молодой человек очень плох. А так скорый уход доктора Берга немного успокоил ее. Но женщина понимала, что еще довольно долго не сможет заснуть.

Она позвала к себе Мамушку.

Та, тяжело ступая, протиснула свое грузное тело в узковатую дверь.

— Ты не знаешь, кто он? — сразу же спросила Эллен.

Мамушка недовольно поморщилась.

— Не знаю, по-моему, приличные люди не путешествуют в одиночестве и о них всегда есть кому позаботиться.

— Но я же не могу, Мамушка, чувствовать себя спокойно, не зная, что за человек оказался в нашем доме.

— Он был настолько слаб, что даже не мог назвать себя. Но если хотите, я распоряжусь принести его дорожную сумку, может, там что-нибудь найдется.

Эллен задумалась, но потом довольно быстро согласилась. Вскоре перед ней стояла дорожная сумка человека, находившегося в спальне для гостей.

Эллен отослала мамушку из комнаты и положила руку на застежку. Она уговаривала себя, что должна заглянуть внутрь сумки, но с другой стороны понимала, что прикасается к чужим вещам, не имея на то никакого права.

Но наконец, подстегиваемая любопытством, она все-таки открыла застежку и заглянула в сумку. Эллен доставала один предмет за другим: коробка с патронами, несколько нераспечатанных колод карт, небольшой сверток, обернутый в плотную почтовую бумагу и перевязанный бечевкой, кусок копченого мяса, охотничий нож, пара свежих рубашек, новоорлеанская газета и бумажник с парой десятков долларов. Но среди банкнот затерялся вексель, выписанный на имя некоего Бертрана Рени. Скорее всего, судя по сумме, это был карточный долг.

И Эллен сразу же решила, что Бертран Рени — это имя ее гостя. Ведь в самом же деле, не станет человек возить с собой вексель, выписанный на чужое имя? Ей было странно прикасаться к чужим вещам, словно бы они хранили еще тепло своего владельца. Ей казалось, что она уже знает о нем достаточно много.

Эллен долго вертела в руках плотный сверток, перетянутый бечевкой. Любопытство и тут подстегивало ее, ей хотелось развязать бечевку и заглянуть во внутрь свертка. Ведь там, возможно, что-то могло подсказать ей, кто такой этот молодой человек, спящий сейчас в доме ее мужа.

Но бечевка была завязана узлом и женщина сама не могла развязать ее, а перерезать — это было бы слишком.

Наконец Эллен смогла побороть свое любопытство и, сложив вещи в дорожную сумку, пошла спать.

Утром она сразу же поинтересовалась у Мамушки как их гость.

— Он уже проснулся, — ответила служанка, — и если вы не против, хотел бы с вами поговорить.

Эллен в сопровождении Мамушки отправилась в спальню для гостей.

Молодой человек уже сидел в постели, но все еще выглядел недостаточно здоровым.

При виде Эллен он попытался приподняться, но Мамушка тут же остановила его.

— Лежите, сэр, вы еще слишком слабы. Это хозяйка дома, миссис О'Хара.

Молодой человек слабо улыбнулся и представился:

— Бертран Рени. Мне очень неудобно, миссис О'Хара, что я доставил вам столько хлопот. Но поверьте, если бы я мог вчера двигаться самостоятельно… — и он внезапно замолчал, вглядываясь в лицо Эллен.

Та вздрогнула от этого пристального взгляда. Ей показалось, что она давно знает мистера Рени. К тому же в его речи слышался сильный французский акцент. Скорее всего, дома он привык говорить по-французски, а видеть соотечественника ей было очень приятно.

— Вы, мистер Рени, не хотите, чтобы кому-нибудь передали, что вы находитесь сейчас здесь? Поместье называется Тара, — добавила она.

Молодой человек улыбнулся.

— Да, ваша горничная уже просветила меня на этот счет.

Но теперь в его голосе чувствовалась тревога и натянутость, словно бы он узнал сейчас что-то новое и это знание изменило его отношение к Эллен.

— А на счет того, чтобы сообщить моим родственникам или друзьям, не стоит беспокоиться. Я надеюсь через день-другой подняться, так что не стоит их беспокоить.

Эллен поинтересовалась, не нужно ли ему еще что-нибудь.

Но Бертран Рени, внезапно сославшись на головную боль и слабость, дал понять Эллен, что хочет остаться один.

Женщина почувствовала какое-то неясное волнение от того, что в ее доме находится чужой мужчина.

Она гуляла по тенистым аллеям поместья, отдавала распоряжения по ведению хозяйства, распоряжалась расстановкой работ на плантациях, а в это время из ее головы не уходил образ Бертрана Рени.

Она видела его загорелое лицо, длинные темные волосы, рассыпавшиеся по подушке и смуглый треугольник груди в разрезе рубашки.

Он был даже немного женственным. Сразу можно было понять, что он получил прекрасное воспитание и происходит из солидной семьи. Хотя конечно, чувствовалась в нем и безалаберность и пренебрежение к собственному здоровью, свойственное молодым людям. На вид ему было не более двадцати лет.

Когда Эллен вернулась в дом к обеду и села за стол, то внезапно ужаснулась.

Только сейчас она вспомнила, что у нее есть муж. Она вспомнила об этом только когда увидела его место за столом пустым.

«Боже мой, как я неблагодарна по отношению к Джеральду! — пристыдила себя Эллен. — Ведь он находится в дороге, с ним всякое может случиться и жена обязана думать о своем муже, тогда ему будет легче».

Оставшись дома, чтобы переждать самую страшную жару, Эллен то и дело выходила в коридор и, пожалуй, без надобности проходила мимо двери спальни для гостей. Она даже сама не могла бы сказать, зачем ей это нужно.

Проходя мимо, она прислушивалась, не доносится ли из спальни разговор, не рассказывает ли Бертран Рени что-нибудь служанке.

Но там было тихо и наконец, не выдержав, Эллен попросила Мамушку проведать их гостя.

Та недовольно посмотрела на свою госпожу и скрылась за дверью. Вскоре она вернулась к Эллен и озабоченно покачала головой.

— Не знаю, мистер Рени сказал, что очень слаб и попросил извинения за то, что не может поговорить. Но завтра он надеется быть к завтраку за столом, — тут же добавила Мамушка.

Эллен удивленно посмотрела на свою служанку.

— Как ты думаешь, Мамушка, он в самом деле так слаб, что ему тяжело разговаривать?

Мамушка покачала головой.

— Не знаю, милая, не мое это дело, но мне мистер Рени не понравился.

— Мамушка, а в чем дело?

— Он слишком молод, чтобы быть серьезным, — не очень определенно сказала служанка и оставила свою госпожу в одиночестве.

Эллен подошла к окну и подняла раму. В комнату ворвалась жара, принесенная южным ветром, запахи цветов, трав. Благодатная земля Тары источала запахи, которые дурманили женщине голову.

Она смотрела на узловатые кедры, на редкие дубы. Она видела перед собой далекие холмы, подернутые дымкой. Она не щурясь смотрела на ослепительный диск солнца, зависший в зените и небо казалось ей пронзительно холодным, словно там, в вышине, существовала другая жизнь, был другой воздух.

— Он не хочет меня видеть, — пробормотала Эллен, — почему?

Молодая женщина была крайне любопытна, хотя и старалась не показывать этого, ведь проявлять чувства открыто в их семье считалось дурным тоном. И Эллен привыкла даже оставаясь наедине с собой скрывать свои чувства, не выдавать их на лице.

Но мысли она не могла запретить искать ответ на поставленный вопрос. Появление в Таре Бертрана Рени было каким-то странным, и она никак не могла найти ему объяснения.

Не так уж часто в здешние края заезжали люди, подобные Бертрану Рени. Здесь можно было встретить торговцев, плантаторов, врачей и других людей дела, а Бертран Рени ни на кого из этих достопочтенных джентльменов не был похож. Сразу было видно, что он не занят чем-нибудь конкретным, а скорее всего, живет на деньги своих родителей.

Но в то же время на его лице читалось благородство происхождения и доброта. Особенно запомнился Эллен его грустный взгляд и какая-то резкая перемена в его настроении, лишь только Бертран Рени всмотрелся в ее лицо.

Хотя сама она видела его впервые.

Утром, как и обещал, Бертран Рени вышел к завтраку. Он выглядел еще довольно бледным, ступал неуверенно, придерживаясь рукой за перила, когда спускался со второго этажа.

Один из чернокожих слуг попытался поддержать его под локоть, но Бертран недовольно отстранил его.

— Не надо, я сам.

Было видно, что ему не хочется показаться беспомощным и слабым. Завидев Эллен, он благодарно улыбнулся ей, но его глаза выдавали волнение и смятение.

— По-моему, вы еще очень слабы, мистер Рени, — сказала Эллен, глядя на то, как Бертран стоит в конце лестницы, боясь отпустить перила.

— Нет, что вы, миссис О'Хара, я в полном порядке. Еще немного кружится голова, но думаю, если расхожусь, то и это пройдет.

Он выпустил блестящий деревянный поручень и двинулся к столу. Эллен казалось, что молодой человек вот-вот упадет, но тот благополучно добрался до своего места и опустился на стул.

Она пристально смотрела на него, пытаясь вспомнить, встречалась ли она когда-нибудь с Бертраном?

Но как ни вспоминала Эллен, ничто ей не говорило о том, что жизненные дороги их когда-нибудь пересекались.

— Миссис О'Хара, — как бы прочитав мысли молодой женщины сказал Бертран, — мы с вами никогда не встречались. Но тем не менее, я знаю о вас многое.

— Откуда?

— У нас был один общий друг.

— И кто же это?

— Филипп Робийяр, — произнес Бертран и тут же отвел взгляд, потому что женщина вздрогнула и побледнела.

Мамушка, заслышав имя кузена Эллен, тут же подошла к своей госпоже.

— Не надо вам, милая, вспоминать о нем, — тихо произнесла негритянка, положив руку на плечо женщины.

Бертран Рени, словно бы почувствовав, что сказал что-то лишнее, тут же перевел разговор на погоду.

Но Эллен почти не слушала его, отвечала абсолютно невпопад, и Бертран вскоре замолчал, потому что понял, что его слова не доходят до сознания женщины.

Эллен, словно опомнившись, отослала Мамушку из столовой. Оставшись наедине с Бертраном Рени, она, стараясь казаться абсолютно спокойной, произнесла:

— Так вы знали моего кузена?

— Да, он был моим другом, — просто ответил Бертран, не вдаваясь в подробности.

Эллен сидела, задумчиво подперев голову рукой. Есть ей уже не хотелось, она даже не притронулась к пище.

А Бертран Рени, боясь чем-нибудь ее расстроить, тоже молчал.

Наконец женщина словно бы вышла из оцепенения.

— Но как вы оказались в наших краях?

— Я ехал в Савану и должен был разыскать вас.

— Это, наверное, провидение привело вас сюда? Вы, вероятно, не знали, что я вышла замуж? И как вы узнали меня?

— Я видел ваш медальон, — отводя взгляд, сказал Бертран. — А о вашем замужестве, миссис О'Хара, я не знал и прошу меня простить, если мой визит оказался для вас неприятным.

— Что вы, мистер Рени, я так благодарна вам.

После завтрака Бертран Рени вновь вернулся к прежнему разговору. Они с Эллен сидели в плетеных креслах на обширной террасе дома.

— Не знаю, миссис О'Хара, стоит ли об этом говорить, но я привез ваши письма. Это была одна из последних просьб Филиппа. Они в моей дорожной сумке.

Румянец вспыхнул на щеках Эллен. Она вспомнила, как вертела в руках сверток и чувствовала непреодолимое желание развязать бечевку.

«Так это мои письма» — догадалась женщина.

— Когда Филипп попросил вас, мистер Рени, передать мне их?

— Он уже умирал, — ответил Бертран, — ведь он умер у меня на руках.

Слезы блеснули на глазах молодой женщины.

— Он умирал мучительно, ведь его ранили в живот, — произнес Бертран.

Эллен поднялась и позвонила колокольчиком. Тут же появилась вездесущая Мамушка. Хозяйка распорядилась принести дорожную сумку мистера Рени.

Вскоре Мамушка появилась. На ее полном лице читались недовольство и озабоченность.

— Вот ваш багаж, мистер Рени, — произнесла она, ставя к ногам Бертрана тяжелую дорожную сумку.

Тот извлек из нее сверток, перевязанный бечевкой и передал его в дрожащие руки Эллен О'Хара.

Та отвернулась в сторону и чуть слышно попросила:

— Оставьте меня, пожалуйста, одну, мистер Рени.

— Я понимаю вас, — сказал Бертран и поднялся в свою комнату.

Эллен долго сидела на террасе, не в силах заставить себя снять бечевку со свертка. Да и что это могло дать, ведь там лежали ее письма. Она знала их содержание наизусть. Что могли дать ей ее же слова, написанные год назад? Неужели признания в любви могли сейчас что-то изменить в ее жизни? Филипп Робийяр мертв и с этим ничего не поделаешь. И все слова теперь бессильны. Сейчас она супруга Джеральда О'Хара, владелица большого поместья и ни к чему ворошить старое.

Но почему-то сверток согревал ей руки. Ей казалось, что она держит в руках живое существо, с которым она может поговорить, которому можно поверить сердечные тайны.

«Нет, ни к чему бередить раны» — решила Эллен.

Она, прижимая сверток к груди, поднялась в свою спальню и спрятала письма, даже не распаковав их, в самый дальний уголок своего орехового секретера, туда, где уже лежали четыре письма, не прочитанные Филиппом, пришедшие в Новый Орлеан уже после его гибели. Сверху на сверток Эллен положила медальон со своим портретом.

Ей сделалось невыносимо находится в доме. Казалось, стены, потолок душат ее, не дают вздохнуть свободно.

И она, еле различая лестницу, поскольку слезы застилали глаза, спустилась вниз. На террасе ей дышалось свободнее, но все равно хотелось уйти подальше от дома. Она боялась нечаянной встречи с Бертраном Рени, боялась вновь услышать от него имя Филиппа.

Эллен пошла по кипарисовой аллее. Женщина сама не могла бы сказать: куда и зачем она идет. Она просто не могла стоять на месте. Странно, но для своей прогулки Эллен выбрала ту самую дорогу, по которой всего лишь вчера ее рабы привели коня с потерявшим сознание Бертраном. Действительно странно, если только хоть что-нибудь в этой жизни можно назвать странным в цепочке событий, каждое из которых вызвано какой-то причиной.

Эллен шла, пока не кончились ряды деревьев, которыми была обсажена подъездная дорога к поместью, и здесь она остановилась, решая куда двинуться дальше.

Она стояла в ложбине между двумя отлогими возвышенностями, а дорога тянулась прямо и скрывалась из виду за самой дальней грядой. Нигде не было видно ни изгороди, ни дерева и дорога выделялась на фоне бескрайних хлопковых плантаций, словно полоска, пришитая к развевающемуся платью.

Невдалеке стоял сарай — единственное строение на всем этом пространстве вплоть до самого горизонта. Эллен напряженно всматривалась вдаль, но на дороге ничто не появлялось, ни единой точки, все было пусто.

И она решила, что если и стоит идти гулять, то по этой дороге, где никто не попадется ей навстречу, никто не увидит ее заплаканных глаз.

Она брела абсолютно бесцельно, но неожиданно ее внимание отвлеклось.

Справа от нее с большой дорогой соединялась проселочная, пересекавшая поле, которую она не заметила, стоя в ложбине. А по этой проселочной дороге брел бык, приближаясь к Эллен.

В это время года рогатый скот становился надеждой и грозой жителей окрестных поместий, где скотоводством занимались с таким же успехом, как и хлопководством. В эти месяцы через плантации гнали огромные стада скота для продажи на аукционах и отдельные животные, бродя по дорогам, обращали в бегство женщин и детей, пугая их так, как ничто другое не могло бы напугать.

Впрочем, животные шли бы довольно спокойно, если бы не традиция местных скотоводов, считавших, что сопровождая стада, необходимо испускать пронзительные крики в сочетании с отвратительными ужимками и жестами, размахивать толстыми длинными палками, словом, всячески разъярять злых и нагонять страх на кротких животных.

Нередко бывало, что хозяин дома, какой-нибудь плантатор, обнаруживал, что его передняя или коридор битком набиты детьми, рабами, пожилыми женщинами, которые оправдывали свое поведение тем, что по дороге ведут на продажу скот.

Эллен опасливо посмотрела на быка, а тот бесцельно брел в ее сторону. Это было очень крупное животное местной породы — красивой бурой масти, но обезображенное пятнами грязи, заляпавшей его шершавые бока. Рога у него были толстые, с латунными наконечниками, а ноздри напоминали пещеры. Между ноздрями в носовой хрящ было продето прочное медное кольцо, запаянное наглухо. И снять его было так же невозможно, как разорвать звено якорной цепи.

К кольцу, продетому в нос, была привязана ясеневая палка около ярда длиной, вернее, ее обломок. И бык, мотая головой, размахивал ею как цепом.

Заметив болтающуюся палку, Эллен испугалась не на шутку. Она поняла, что перед ней вырвавшийся на волю старый бык, такой дикий, что справиться с ним было нелегко. И негр-погонщик очевидно вел его на продажу, держа в руке эту палку, и с ее помощью увертывался от его страшных рогов.

Эллен испуганно огляделась по сторонам. И если раньше безлюдный пейзаж успокаивал ее душу, то теперь она страшно испугалась, ведь животное в любой момент могло броситься на нее и поддеть на рога или растоптать ее своими копытами.

Она уже себе представила, что могло произойти с погонщиком. Скорее всего, разъяренный бык сломал палку, которой раб мучил его, набросился на него и поддел на свои острые, с латунными наконечниками рога или втоптал в пыль на обочине дороги.

Она огляделась по сторонам в поисках какого-нибудь убежища. Но повсюду были поля, на которых сейчас не было рабов.

И тут она увидела ветхий сарай, стоявший поблизости. Его крыша чуть возвышалась над полем. Это был сарай для отдыха рабов и склад для хлопка. Пока она смотрела на быка, тот вел себя довольно спокойно. Но Эллен понимала: это спокойствие временное, просто животное решает, с какой стороны подступиться.

И тут она с ужасом заметила, что у нее на плечах накинут ярко-красный шелковый платок. Она скинула его и принялась лихорадочно мять в пальцах. Но какой тонкой ни была материя, все равно она не могла ее сжать в кулаке так, чтобы платка не стало видно.

Испугавшись, она пронзительно закричала:

— На помощь! Скорее сюда, кто-нибудь!

Ее одинокий голос тут же исчез в просторах. И тогда, повернувшись к быку спиной, Эллен постаралась как можно более спокойно направиться к сараю.

А бык уже успел заметить край красного платка, тряхнул головой и, тяжело ступая, двинулся за ней.

Беспомощная женщина побежала во весь дух, а бык с решительным видом погнался за ней. Эллен бежала, не переставая кричать. Она кричала, абсолютно не надеясь на то, что помощь подоспеет, просто ей было так легче побороть свой страх.

— Помогите! — кричала Эллен. — Кто-нибудь, спасите! — звала она на помощь, но ее крик разлетался над безлюдными полями.

«Боже, неужели никто не увидит меня, никто не спасет?»

Эллен бежала, слыша за собой тяжелое дыхание разъяренного животного.

Сарай стоял за затянутым тиной мутным прудом и как во всех таких постройках в нем было двое ворот, чтобы можно было заехать туда на повозке. Но одни ворота были заперты, а вторые приперты колом. К этим-то воротам и устремилась Эллен.

Сарай был пуст. Из него уже все успели вывезти, только в углу лежала куча сухого клевера. Эллен сразу же сообразила, что нужно делать — залезть на чердак. Но лестницы нигде не было. Единственной надеждой оставалось взобраться на кучу клевера и попытаться достать до балки. Но она понимала, что у нее не хватит сил вскарабкаться на такую высоту.

Она уже подбежала к куче клевера, когда услышала хлюпанье быка по пруду, и спустя секунду он ворвался в сарай, сбив на бегу кол, подпиравший тяжелые ворота.

Это сильно напугало женщину, ведь она, когда вбежала в сарай, первым делом попыталась вырвать этот кол, но тот стоял настолько твердо, что даже не шелохнулся. Ворота с грохотом захлопнулись и бык и Эллен оказались взаперти.

Эллен бросилась в глубину сарая, но бык увидел ее и ринулся за ней. Она так ловко увернулась от него, что ее преследователь врезался в стену и как раз в тот миг, когда она была уже на полпути к противоположному концу сарая.

Пока грузное животное разворачивало свое длинное тело, чтобы снова погнаться за Эллен, она уже успела добежать до другого конца сарая.

Так продолжалась погоня и горячее дыхание, вырываясь из ноздрей быка, словно огонь обдавало жаром Эллен. Но ей никак не удавалось улучить момент, чтобы открыть ворота. Один раз она успела добраться до них, но тяжелая створка не поддалась, а лишь скрипнула и поползла в сторону.

А бык уже несся на Эллен, выставив пред собой блестящие латунные наконечники на огромных рогах. Он застыл в нескольких ярдах перед женщиной, принялся зло рыть копытом землю. Из его пасти на землю падали большие хлопья пены, а маленькие глаза уже налились кровью.

Эллен от ужаса закричала так пронзительно, что ей показалось, она сама оглохнет от собственного крика, и бросилась в сторону, так и не открыв ворота.

А бык со всего размаху ударил в них своими рогами. Что-то хрустнуло и одна из створок ворот, покосившись, осела на землю.

Трудно сказать, чем бы все это кончилось, если бы погоня затянулась, надолго ли хватило бы у Эллен сил ускользать от страшного животного.

Но спустя несколько мгновений за воротами послышался какой-то шум, отвлекший внимание быка, а на пороге появился человек. Эллен смотрела на него против света и не могла узнать. Она даже не поняла, белый он или негр.

— Спасите меня! — кричала Эллен, совсем обезумев от страха.

Человек подбежал к быку и, схватив палку-повод, резко дернул ее в сторону, точно хотел оторвать ему голову. Он дернул с такой силой, что толстая шея быка обмякла, как парализованная, а из носа закапала кровь.

Бык рухнул на передние ноги. Хитроумное изобретение человека — носовое кольцо — одержало верх над импульсивной грубой силой и животное сдалось.

В полумраке можно было только различить, что спаситель Эллен — человек рослый и решительный.

Но вот он подвел быка к воротам, дневной свет упал на его лицо и Эллен узнала Бертрана Рени. Он привязал быка снаружи и вернулся в сарай, чтобы помочь Эллен.

Та вся дрожала от страха и никак не могла прийти в себя, истерически всхлипывая.

— Спасите меня! Спасите! — причитала Эллен как заведенная, ей все еще не верилось, что страшный бык побежден и она спасена.

— Успокойтесь, миссис О'Хара, — говорил ей Бертран, но женщина продолжала плакать и причитать. — Опасность миновала, — пытался уговорить ее Бертран, но та не внимала его словам.

Она слышала, как бык бьет в стену, как сотрясается сарай.

— Уведите меня, — прошептала она, — уведите меня отсюда! Хотя нет, я боюсь, — тут же вздрогнула женщина.

— Бык привязан, он ничего вам не сделает.

— Я боюсь, — шептала Эллен.

И тут ее ноги подкосились. Рени подхватил ее на руки и остановился, не понимая что делать дальше, ведь Эллен вцепилась в него, до боли сжав ему плечи.

— Я боюсь! Я не пройду мимо быка!

Бертран хотел пронести ее мимо быка, но женщина настолько пронзительно вскрикнула от испуга, что он тут же посчитал за лучшее вернуться в сарай. Он поднес Эллен и осторожно опустил ее на кучу сухого клевера.

— Вы спасли меня, — прошептала Эллен, как только обрела дар слова.

— Я отплатил вам за вашу доброту, миссис О'Хара, — отозвался он с нежностью, — я отплатил за ваше гостеприимство, ведь вы тоже спасли меня.

— Как это вышло, что вы оказались здесь? — спросила Эллен, не слушая его.

— Я понял, что с вами неладно и отправился вас искать. Я не все вам сказал, я хотел вам рассказать все до конца, но вы ушли.

Эллен крепко сжимала его руку. Бертран попробовал высвободить свои пальцы, но женщина тут же вцепилась в них.

— Не отпускайте меня, я боюсь! Мистер Рени, не отпускайте меня!

Тот медленно опустился рядом с Эллен на сухую траву. Бык успокоился и не бил больше рогами в стену, лишь слышалось его мерное спокойное дыхание.

— Он такой страшный! — сказала Эллен. — Я его так боюсь! Едва я его увидела, как сразу поняла — произойдет что-то ужасное.

— Вы боялись, что он нападет на вас?

— Да, у нас такое случается. В прошлом году, когда перегоняли скот, один бык вырвался, затоптал мальчишку насмерть и ранил пожилую негритянку, его няню. Это было в соседнем поместье. Они такие ужасные, эти животные, их нельзя ничем остановить.

— Но вы же видели, я остановил быка, так что бояться нечего, он надежно привязан. Хотя, честно говоря, миссис О'Хара, я раньше не имел дела с быками. Остановить лошадь — это я могу, а тут я растерялся… Сперва услышал ваш крик и бросился на помощь, а когда увидел быка, то даже сам не знаю как это получилось… Но видите, я сумел его остановить.

— Вы очень смелый человек, мистер Рени, я думаю, никто бы не отважился на подобное, ведь вы рисковали из-за меня своей жизнью.

— Да что вы, миссис О'Хара, так бы поступил каждый мужчина, окажись он на моем месте.

И тут Эллен вновь вспомнила, как бежала по полю, слыша за спиной дыхание разъяренного животного. Она вспомнила, как ускользала от его смертоносных рогов, мечась по сараю, как она уже отчаялась обрести спасение и как брызнул свет из приоткрытых ворот, как на пороге появился силуэт мужчины и как она поняла, что это ее спасение.

Бертран Рени тогда стоял на пороге против солнечного света и казалось, от него исходит сияние.

— Вы спасли меня, — прошептала Эллен и разрыдалась.

Бертран не знал как успокоить женщину. Он разволновался, испуганно оглядывался по сторонам, как бы ища помощи. Но в сарае они были только вдвоем, а за стеной мерно сопел бык. Казалось, они остались одни во всем мире — он и Эллен.

Мужчина взял ладони женщины в свои руки и крепко сжал их.

— Успокойтесь, миссис О'Хара, все позади, нам ничего не угрожает, я уверяю вас.

Но женщина, казалось, не слышит его слов, она вздрагивала и плакала. Рени носовым платком принялся вытирать ей слезы и женщина с благодарностью посмотрела на своего спасителя и робко улыбнулась.

— Я сейчас похожа на маленькую перепуганную девочку?

— Да, именно такой я вас себе представлял. Филипп много о вас рассказывал.

— Вы были очень близки с ним, мистер Рени?

— Мы знали с ним друг о друге почти все. У нас не было секретов, мы вместе проводили все свое время — вместе играли в карты, вместе кутили, ездили на охоту. Я понимаю, что мы вели беспечную жизнь и в какой-то мере я виновен в гибели Филиппа. Ведь если бы мы тогда не отправились в бар, если бы мы не столько выпили и сами не затеяли бы ссору, то возможно Филипп был бы сейчас вашим мужем. Ведь он так этого хотел, он так любил вас…

— Это правда? — внезапно спросила Эллен и посмотрела в глаза Бертрану.

— Да, — отвел тот взгляд. — Однажды Филипп показал мне ваш медальон — портрет на тонкой серебряной цепочке.

Эллен робко улыбнулась, услышав о медальоне.

— Он сейчас у меня — тихо произнесла она.

— Я тогда еще не знал, что это вы. Филипп спросил меня, красива ли девушка, изображенная на портрете.

— И что вы сказали?

— Я сказал, что никогда не видел девушки прекраснее.

— Это правда?

— Да. Вы и сейчас прекрасны, миссис О'Хара.

— Вы говорили, Филипп умер у вас на руках? — сбивчиво спросила Эллен, боясь своего вопроса. — Он вспоминал меня перед смертью?

— Да, он попросил передать вам ваши письма и умер с вашим именем на устах.

— Он что-нибудь просил сказать? Ведь письма вы могли передать и с кем-нибудь другим, не ради них же вы отправились в дальнюю дорогу?

— Конечно, не только ради них, — вздохнул Бертран Рени, — я отправился, чтобы выполнить последнюю просьбу Филиппа. Он попросил, чтобы я поклялся, что выполню эту его просьбу.

— Вы ее уже выполнили? — с замиранием в голосе спросила Эллен.

— Я нашел вас уже замужней женщиной, — ответил Бертран Рени и замолчал.

Эллен чувствовала, как задрожали его руки и осекся голос.

— Так что же просил Филипп?

— Я не могу этого сказать…

— Но ведь вы обещали умирающему.

— Он просил поцеловать вас.

И Эллен закрыла глаза. Она ждала, но Бертран молчал. Он медлил.

— Так выполните его просьбу, — одними губами прошептала Эллен и немного приподнялась на локтях.

Она почувствовала прикосновение губ мужчины и какая-то странная горячая волна прошла по ее телу. Подобного Эллен не испытывала никогда до этого и никогда потом. Она сама не понимала, что с ней произошло, да и сам Бертран вряд ли понимал. Но руки женщины крепко обхватили его шею, а губы раскрылись.

— Филипп… — прошептала Эллен, не раскрывая глаз.

А Бертран молча продолжал целовать ее. Горячие волны подхватывали мужчину и женщину. Они тяжело и сладострастно вздыхали, их губы искали друг друга и находили. Их руки сплетались и расплетались, пальцы ощупывали глаза, которые были закрыты веками, ведь мужчина и женщина избегали смотреть друг на друга.

Сухой клевер шуршал, забивался в волосы, пальцы мужчины гладили шелковистые пряди Эллен. А женщина запускала свои длинные изящные пальцы в волосы мужчины.

— Еще! Еще! — шептала она. — Поцелуй меня сильнее, Филипп!

И Бертран понимал, что эта прекрасная женщина не с ним, она в прошлом. Но и он ощущал себя не собой, он в этот момент был Филиппом Робийяром. Он вспомнил, как один раз, едва взглянув на медальон, показанный другом, без памяти влюбился в изображенную на нем женщину. Но даже тогда он не думал, что женщина настолько прекрасна в настоящей жизни.

— Что с нами происходит? Что это? — шептала женщина, не в силах остановить свои чувства.

Ее влекло к мужчине и она всецело отдалась этому порыву. Она никогда раньше не испытывала ничего подобного, а сладострастные волны раскачивали ее тело и женщине казалось, что она парит в пространстве, что сейчас она птица, купающаяся в волнах голубоватого воздуха высоко под самым солнцем, а земля плавно кружится под ней. Она ощущала пряный аромат сухого клевера и от него ее мысли путались, она казалась себе пьяной. Этот сладкий дурман обволакивал ее, мутил разум. Она уже совсем не помнила себя. И если бы сейчас кто-нибудь спросил ее имя, навряд ли бы Эллен смогла ответить что-нибудь вразумительное.

Но слова сами рождались в ее душе и срывались с влажных губ:

— Дорогой! Любимый! — без устали повторяла женщина, боясь остановиться, боясь, что это чудесное наваждение, этот сладостный сон могут прерваться и она вновь станет прежней Эллен О'Хара.

Но безумство не кончалось. Волны захлестывали женщину и мужчину, их пальцы вновь сплетались и расплетались. Она ощущала дыхание мужчины на своей груди, она ощущала его жадный влажный рот. В нежности их поцелуев и ласк было что-то трагическое и обреченное. Они оба скорее всего понимали, что эта встреча роковая, что она последняя и больше никогда в жизни их жизненные пути не пересекутся и они навряд ли увидят друг друга, навряд ли смогут взглянуть в глаза и пожать друг другу руку.

Наверное именно поэтому они так отчаянно и самоотверженно цеплялись за свое прошлое, пробуя его возродить, хотя в душе они оба понимали, что это невозможно, время упущено.

Шуршал клевер, сквозь дырявую крышу сарая падали на землю косые золотые лучи солнца и в них танцевали едва различимые глазом пылинки. Они вспыхивали, дрожали, клубились и медленно оседали.

Где-то рядом гудела пчела, звон ее маленьких крыльев казался Эллен оглушительно громким.

Бык заревел и ударил рогами в стену. Женщина вздрогнула и замерла. Остановила движение и рука Бертрана. Она застыла на шелковистых волосах Эллен.

— Уйди, — едва слышно прошептала женщина, так и не открывая глаз, находясь в каком-то полузабытьи.

— Ты этого хочешь? — спросил мужчина.

— Да. Уйди, я тебя прошу, — ответила женщина.

Эллен не открыла глаза, когда Бертран Рени выходил из сарая.

Когда Эллен О'Хара вернулась в поместье, на крыльце ее встретила Мамушка. Ее взгляд был озабоченным. Она посмотрела на свою госпожу немного подозрительно.

— Что случилось? — поинтересовалась женщина.

— Мистер Рени уехал.

— Как уехал? — взглянув в глаза негритянки, произнесла Эллен.

— Сел на лошадь и уехал, никому ничего не объяснив.

— Что, он не просил ничего передать мне?

— Нет, — сказала Мамушка, взяла госпожу за локоть и повела в гостиную. — А где это вы, голубушка, так испачкались? — придирчиво осматривая платье своей госпожи поинтересовалась Мамушка.

— О, меня загнал в заброшенный сарай злой бык.

— Вот напасть, эти проклятые скотоводы все время гоняют свои стада через наши земли. Надо будет сказать мистеру О'Хара, чтобы он запретил. Он не причинил вам никакого вреда? — ощупывая свою госпожу, поинтересовалась служанка.

— Нет, — немного замявшись, ответила Эллен. — Я просто сильно испугалась.

— А где же этот бык?

— Знаешь, он постоял немного, постучал головой в стену и ушел.

— Слава Богу! — всплеснула руками служанка. — Слава Богу, что все так хорошо закончилось!

— Да, Мамушка, ведь все могло быть совсем по-иному. Пожалуйста, не беспокой меня, я хочу побыть одна.

— Хорошо, милая, — Мамушка проводила Эллен до ее спальни и уже через несколько минут на весь дом раздавался ее грозный крик, она опять принялась распекать нерадивых слуг.

А Эллен, усевшись в кресле рядом с секретером, вытащила связку писем, перерезала бечевку. Она одно за другим читала их и по ее щекам катились крупные слезы. Они падали на бумагу, чернила расплывались.

— Господи, как же давно все это было! Как же я тебя любила, Филипп! Я, наверное, люблю тебя и сейчас. Прости, Филипп, за то, что я сделала. Я думаю, ты поймешь меня и не будешь осуждать.

Слезы капали на лист бумаги и темные чернила продолжали расплываться. Потом женщина принялась рвать одно письмо за другим. Она рвала бумагу на мелкие кусочки, которые падали как крупные хлопья снега к ее ногам.

— Все, Филипп, больше я о тебе не буду вспоминать, — шептала женщина, — никогда, никогда я о тебе не вспомню. И ты никогда не напоминай мне о себе, не напоминай мне о том, что у нас с тобой было. Ведь мне будет больно вспоминать.

Дверь спальни тихо приоткрылась. Эллен повернула голову. На пороге, скрестив на груди руки, стояла Мамушка.

— Вам не плохо, милая? — спросила служанка.

— Нет, дорогая, мне хорошо.

— А почему же тогда на глазах слезы? Молодая госпожа не должна плакать, — Мамушка подошла к Эллен и положила на ее хрупкие плечи свои тяжелые ладони.

— Убери это, — сказала Эллен, показывая взглядом на рассыпанные клочки писем.

— Сейчас-сейчас, — ответила служанка, опустилась на колени и принялась собирать обрывки писем.

— И сожги их, Мамушка, я тебя очень прошу.

— Конечно, госпожа, как скажете, так и поступлю. А что это?

— Это мое прошлое, от которого я отказалась, которое я вычеркнула из своей жизни.

— Прошлое? — Мамушка снизу вверх посмотрела на заплаканное лицо Эллен.

— Да, прошлое, — ответила молодая женщина.

Негритянка понимающе закивала головой и уже через минуту на ковре не было ни единого клочка бумаги. Лицо Эллен просветлело и слезы высохли.

— Пойдем, милая, я напою вас чаем или кофе, — предложила Мамушка.

— Нет, принеси мне сюда, я хочу побыть еще немного одна.

— Конечно-конечно, — согласилась женщина. — А может, принести еще и поесть?

И Эллен, к своему удивлению, почувствовала, что ужасно голодна и хочет есть. Она робко улыбнулась своей служанке и кивнула.

— Вот и прекрасно. Когда молодая женщина ест, это просто здорово, меня это всегда радует, — и она заспешила вниз на кухню, чтобы отдать распоряжение.

А Эллен посмотрела на свое отражение в большом зеркале и вытащила бледно-розовый цветок клевера, который еще чудом задержался в ее шелковистых волосах. Она долго вертела сухой цветок в тонких пальцах, растирая его в мелкую пыль. А потом она дунула на пыль и она золотыми пылинками заискрилась в лучах солнца.

— Вот и все, — сказала сама себе Эллен.

Глава 9

Когда Джеральд О'Хара и Порк вернулись из Саваны, Эллен встретила своего мужа приветливой улыбкой. Он крепко прижал ее к себе и поцеловал в лоб.

— Здравствуй, милая, я так скучал по тебе!

В его голосе звучала неподдельная нежность и искренность, хотя и немного грубоватая. Было видно, что даже сам Джеральд О'Хара немного стесняется, когда говорит подобные слова. Ведь он больше привык приказывать, отдавать распоряжения, торговаться, произносить грубоватые шутки, рассказывать скабрезные истории.

— Как ты съездил, дорогой? — спросила Эллен, освобождаясь от объятий мужа.

— Просто прекрасно, милая, наши дела идут в гору. Думаю, что в этом году цены на хлопок подскочат еще выше. Ведь вся Европа, весь Старый Свет нуждается в наших поставках, а урожай в этом году должен быть превосходный, если, конечно, не будет слишком сильной засухи или проливных дождей. Но думаю, все обойдется и урожай соберем лучший, чем в прошлом году.

— Что нового в Саване? — поинтересовалась Эллен.

— О, это долго рассказывать. Я перевиделся почти со всеми: видел Эндрю и Джеймса, они все шлют тебе горячий привет.

— Спасибо им, — ответила Эллен.

— Все удивляются, почему это ты не желаешь показаться в Саване.

— Мне совсем не хочется отсюда уезжать, Джеральд.

— Тебе нравится наш дом? — обрадованно произнес Джеральд О'Хара.

— Конечно же нравится, я себя здесь чувствую себя спокойно, мне здесь хорошо.

— Тебя никто, дорогая, не обижал, когда меня не было?

— Да что ты, все меня любят.

— И я тоже.

— А как идут дела у твоих братьев?

— Нормально. Они продолжают торговать, богатеют. Их дети уже выросли.

Когда Джеральд заговорил о своих племянниках, его лицо вдруг стало абсолютно серьезным.

Эллен догадалась, о чем сейчас думает ее муж. Она стыдливо потупила глаза и опустила голову, а тяжелая серебряная вилка замерла в ее руке.

— Но я думаю, Эллен, что и у нас с тобой будут дети.

Эллен ничего не отвечала на это замечание Джеральда О'Хара.

— Не обижайся на меня, дорогая, я понимаю твое смущение, — Джеральд поднял рюмку и поднес ее к губам. — За нас с тобой, любимая, за наших детей! — и он разом опрокинул рюмку.

Тут в столовую вошла Мамушка. Она сразу отстранила Порка, который ничуть не сопротивляясь, уступил ей свое место. Ведь он хоть и был самым старым лакеем, но все же ссориться с Мамушкой не хотел. Он побаивался этой грозной неукротимой женщины, пышущей энергией.

— Мистер О'Хара, — строгим голосом начала Мамушка.

— Что? Я тебя слушаю, — мистер О'Хара отложил вилку в сторону и посмотрел на служанку.

— Надо чтобы вы обязательно запретили гонять через ваши земли скот.

— Почему, Мамушка? — изумился Джеральд О'Хара.

— Эти быки вечно вырываются, отбиваются от стада и всех пугают. На днях они напугали нашу госпожу.

Джеральд О'Хара вздрогнул и пристально посмотрел на Эллен.

— С тобой все в порядке, дорогая?

— Да-да, это было несколько дней Тому назад. Действительно, меня очень напугал большой бык с медным кольцом в носу.

— Ох, дьявол! — грохнул кулаком себя по колену Джеральд О'Хара. — Я им покажу, как гонять стада через мою землю!

— Они гонят скот и совсем не следят за ним, а наоборот, еще больше разъяряют животных и потом все в окрестностях боятся, — продолжала говорить Мамушка.

— Если я их увижу, обязательно накажу, — немного успокоившись сказал Джеральд О'Хара и вновь посмотрел на свою супругу. — Ты очень испугалась? — поинтересовался он.

— Да, Джеральд, ты знаешь, я испугалась так, что душа ушла в пятки, — сказала Эллен и покраснела.

— Я понимаю, — сказал Джеральд, — эти быки — страшные существа. Ведь мне самому в молодости доводилось с ними сталкиваться. У, чертово отродье! — выругался хозяин поместья. — Если кто-нибудь узнает, что через наши земли гонят скот, сразу же сообщите мне, я обязательно с ними разберусь.

— Вот это другое дело, хозяин, — сказала Мамушка.

Порк, стоявший в двери, тоже согласно закивал головой.

— Эти быки в прошлом году затоптали мальчика и пожилую женщину.

— Да, Порк, я об этом помню. Проклятые быки затоптали одного раба у Макинтошей. Эллен, — строго взглянув на жену, сказал Джеральд О'Хара, — а почему ты гуляла одна? Почему с тобой не было Мамушки?

— Я специально ее не брала, ведь ей тяжело ходить далеко.

На этот раз Джеральд О'Хара посмотрел строго уже не на свою жену, а на ее служанку. Мамушка смущенно опустила голову.

— Да разве ее, господин, уговоришь или переспоришь? Она если вбила себе в голову, то обязательно настоит на своем.

— Мамушка, впредь приказываю тебе не отпускать от себя хозяйку ни на шаг.

О'Хара говорил это очень строгим тоном, хотя сам прекрасно понимал, что будь рядом с Эллен хоть дюжина подобных Мамушек, они никак не смогут остановить разъяренное животное. Единственная надежда, что бык набросился бы не на Эллен, а на ее служанку.

Наконец, покончив с трапезой, Джеральд О'Хара предложил Эллен поехать в гости в соседнее поместье.

— У них сегодня будет вечеринка, так что, Эллен, давай съездим, немного развеемся, а то у меня от всех этих дел, цифр, голова пухнет.

— Джеральд, но ведь ты же знаешь, я не очень люблю Макинтошей, да и ты к ним не очень расположен. Они слишком надменные.

Джеральд посмотрел на свою супругу, явно довольный, что она поддерживает его мнение о соседях.

— Дорогая, а знаешь ли ты, где я еще побывал? — спросил, глядя в лицо Эллен, Джеральд О'Хара.

— И где же? — та взглянула на мужа и тут же отвела свой взор.

— Я побывал на одном очень большом аукционе в Саване. Это такое интересное зрелище, я тебе скажу!

И мистер О'Хара, щелкнув пальцами, подозвал к себе Порка.

— Поди-ка принеси подарок для нашей госпожи.

Порк засуетился и через минуту стоял рядом с Джеральдом О'Хара, протягивая ему небольшой сверток.

— Что это? — поинтересовалась Эллен.

— Возьми, это тебе, сейчас сама все увидишь.

Он развернул ярко-голубую ткань и в его руках оказался небольшой ларец, инкрустированный перламутром.

— Я подумал, дорогая, что тебе негде хранить свои драгоценности и этот ларец тебе придется по вкусу.

Эллен даже вскрикнула от восторга.

— Спасибо тебе, Джеральд.

Лицо мужа расплылось в самодовольной улыбке. Но он явно ожидал чего-то большего.

И Эллен это поняла. Она подошла к Джеральду и поцеловала его в щеку.

— Я знал, милая, что тебе понравится эта вещица. Правда, мне за нее пришлось заплатить втридорога, но для тебя мне ничего не жалко. Я, лишь только увидел ее, сразу понял, что она тебе очень понравится.

— Так ты ее приобрел на аукционе?

— Да, там распродавали всякую всячину: серебряные блюда, прекрасный фарфор, подушки, перины, мебель. Даже клавесин продавали. Покупателей был полон зал и все с деньгами.

— Ты приобрел только этот ларец?

— Нет, еще я купил старинные серебряные шпоры.

— А где же твои шпоры?

И тут Джеральд О'Хара картинно повернулся на каблуках. Шпоры зазвенели.

— Ну как, тебе нравится?

— Джеральд, я ничего в этом не понимаю, но по-моему, они просто замечательные.

— Эллен, они великолепны и лошадь это сразу же чувствует. Да к тому же они еще и очень красивые.

А Эллен, стоя у стола, поглаживала идеально отполированную поверхность ларца.

— А ты открой, открой его, дорогая.

Эллен повернула маленький ключик, замок щелкнул и крышка сама открылась. На багряном бархате покоилась золотая цепочка с жемчужным кулоном.

Эллен вновь вскрикнула и восторженно вынула украшение.

А на лице Джеральда О'Хара вновь появилась самодовольная улыбка.

— И это, дорогая, я купил для тебя. Мне хочется, чтобы тебе завидовали все дамы из окрестных поместий. А может быть мы с тобой когда-нибудь выберемся в город, пусть думают, какая молодая и очаровательная жена у старого Джеральда О'Хара.

— О, Джеральд, не говори так! — воскликнула Эллен. — Какой же ты старый?

— Нет, я намного старше тебя, Эллен, и могу себе позволить сказать подобное.

— Не надо, не надо так говорить, Джеральд. Спасибо тебе, — Эллен вновь поцеловала мужа.

— Давай я помогу надеть этот кулон тебе на шею.

Эллен тут же повернулась спиной к мужу и он толстыми крепкими пальцами принялся расстегивать изящный замочек на тоненькой золотой цепочке. Он никак не мог справиться с застежкой, как ни старался.

— О, дьявол! Эти чертовы ювелиры ничего не умеют толком делать.

— Погоди, Джеральд, дай я сама.

Она ловко расстегнула замочек и подала два конца цепочки Джеральду. Он положил украшение на шею Эллен и застегнул замочек. Потом подвел ее к зеркалу. Крупные жемчужины в золотой оправе подрагивали на ее груди.

— По-моему, очень красиво, — сказал Джеральд О'Хара.

Кулон действительно был к лицу Эллен. И она удивилась, как такой грубоватый мужчина как ее муж, смог отыскать на аукционе, выбрать, а потом купить столь утонченное украшение.

— Так тебе нравятся мои подарки? — спросил Джеральд.

— Конечно же, дорогой, — ответила Эллен и на ее щеках появился румянец.

— Я каждый раз, когда буду ездить в город, обязательно буду привозить тебе какое-нибудь украшение. Мне очень хочется, чтобы все тебе завидовали и тобой восхищались.

— Спасибо, Джеральд.

Жемчужины подрагивали на груди Эллен. Они напоминали крупные слезы, оправленные в золото. А цепочка буквально струилась, переливаясь на ее изящной шее и покатых плечах. Эллен даже отбросила волосы за спину, чтобы получше рассмотреть украшение.

Джеральд О'Хара неловко наклонился и поцеловал свою молодую очаровательную жену в плечо. Женщина вздрогнула и поежилась.

— Что с тобой, тебе неприятны мои поцелуи? — поинтересовался Джеральд.

— Нет, просто ты поцеловал так внезапно, что я испугалась.

Наступил сезон цветения табака. Все рабы теперь работали не на хлопковых полях, а на табачной плантации, которая располагалась сразу же за домом Джеральда О'Хара и простиралась до самых холмов.

Сам хозяин в высоких сапогах в широкополой шляпе расхаживал по плантации и отдавал рабам приказания.

— Все цветы, которые растут сверху на побегах, надо обломать, да и сами побеги тоже. Иначе они высосут соки из растений и урожай будет слабым.

Рабы тут же принялись выполнять приказание хозяина.

Эллен О'Хара прогуливалась недалеко от дома, у самого края табачного поля. Ее ноздри трепетали, она вдыхала дурманящий аромат цветущего табака.

Джеральд бросал на молодую женщину удовлетворенные взгляды. По его лицу нетрудно было догадаться, что он гордиться, любуясь своей женой.

Мамушка прохаживалась рядом со своей госпожой.

Светило яркое солнце и все были довольны жизнью.

На Эллен О'Хара была широкополая соломенная шляпа, отбрасывавшая на ее лицо тень. Она смотрела на своего мужа, который по-хозяйски распоряжался на плантации, и изредка приветливо помахивала ему рукой, словно давая понять, что помнит о нем.

А ее служанка вела с ней неторопливую беседу.

— Вот как, моя голубушка, все хорошо у нас складывается — и урожай хлопка наверное будет замечательный. Да и урожай табака должен быть хорошим. А все это благодаря расторопности и умению нашего господина. Он ни минуты не сидит спокойно. Вечно в разъездах, вечно руководит работой.

— Да, Джеральд хорошо ведет хозяйство, — согласно кивала головой Эллен.

И вдруг весь мир в ее глазах поплыл. Она качнулась и медленно осела на пыльную землю.

Мамушка бросилась к своей госпоже и громко закричала:

— Сюда, сюда! Госпоже плохо!

Рабы прекратили работу и бросились к краю поля.

Но первым подбежал к своей супруге Джеральд О'Хара. Он поднял ее на руки и, испуганно глядя в побледневшее лицо и подрагивающие веки, понес в дом, где сразу же уложил на кровать.

— Быстро за врачом, — приказал он Порку, — возьми лучшую лошадь, экипаж и скачи к доктору Бергу. Ни секунды не мешкай. Видишь, госпоже плохо.

Порк прекрасно все понимал, к тому же он очень любил молодую госпожу.

И уже через минуту послышался стук колес, щелки бича и крики Порка:

— Скорее, чертово отродье! Скорее!

Лошади понеслись по белой дороге.

— Эллен, дорогая, что с тобой? — опустившись на колени у изголовья кровати, шептал Джеральд О'Хара.

Он легонько сжал дрожащую руку супруги. Она медленно открыла глаза, но все перед ней продолжало плыть и качаться.

— Сейчас пройдет. Сейчас все пройдет, Джеральд, — прошептала женщина.

— Не беспокойся, дорогая. Я послал за доктором Бергом. Он скоро будет. Немножко потерпи.

— Мне уже лучше. Не стоит беспокоиться, — сказала женщина и попыталась приподняться, чтобы сесть на кровати.

Но это ей не удалось, и она бессильно опустилась на подушки.

— Не надо, не двигайся, — попросил ее Джеральд.

— Мистер О'Хара, — Мамушка осторожно взяла его за плечи. — Вам лучше выйти.

На лице негритянки была какая-то странная улыбка, смысла которой Джеральд О'Хара не понял. Но он покорно выполнил просьбу своей служанки и покинул комнату.

Женщины лучше понимают друг друга. А Мамушка положила на голову Эллен мокрое полотенце и принялась поглаживать ее руку.

— Потерпите, потерпите, голубушка, минутку. Сейчас приедет доктор, и вам станет лучше.

— Мамушка, что со мной? — шептала бледными губами Эллен.

— Сейчас все узнаете. Приедет доктор Берг и все расскажет.

— Но со мной такого никогда не было.

— Это просто обморок, просто обморок, Эллен, не волнуйтесь, скоро все пройдет.

Через полчаса к дому, грохоча колесами, подлетел экипаж.

Доктор Берг с кожаным саквояжем в руках спрыгнул на землю и заспешил к крыльцу, где его ждал Джеральд О'Хара.

— Мистер Берг, — попытался он объяснить.

Но доктор поднял руку, как бы давая понять, что сейчас говорить не время. И даже не остановившись возле Джеральда, прошел в спальню Эллен.

Молодая женщина лежала на подушках бледная, с подрагивающими губами и дрожащими пальцами.

— Всем выйти из комнаты! — строго приказал доктор, расстегивая пуговицы на платье Эллен.

Джеральд ходил по дому, словно он был самым последним человеком в поместье. Он нервно раскуривал сигару, бросал ее и начинал новую.

Мамушка входила и выходила из комнаты своей госпожи бессчетное количество раз. Она приносила салфетки, кувшин, таз с чистой водой.

На ее лице то появлялась, то исчезала какая-то игривая улыбка.

Наконец, доктор Берг пригласил в спальню Джеральда О'Хара.

Эллен, лежа в постели, счастливо улыбалась, глядя на своего мужа и мамушку.

Доктор, как умелый актер в провинциальном театре, выдержал паузу.

А Джеральд с недоумением переводил взгляд с Эллен на доктора, потом на Мамушку.

Но никто не начинал разговор.

Наконец доктор Берг улыбнулся в седую щеточку усов, одернул атласную жилетку.

— Дорогой мистер О'Хара, — продолжая улыбаться, сказал доктор, — оказывается, вы умеете прекрасно засевать не только поля хлопком и табаком, но и кое-что другое.

И он улыбнулся еще шире, показывая желтые крепкие зубы.

Джеральд стоял, держась за дверной косяк. Он все еще ничего не понимал, хотя и был уже мужчиной в годах.

— Так что с ней, доктор? — уточнил он, глядя в улыбающиеся глаза мистера Берга.

— Как это что? Неужели вы такой недогадливый?

Джеральд взглянул на Эллен.

Та продолжала улыбаться. Казалось, ее большие широко открытые глаза излучают счастье.

— Я думаю, мистер О'Хара, ребенок родится в сентябре. Самое позднее, в октябре.

— Что? Ребенок? — воскликнул Джеральд.

Эллен рассмеялась. Ее звонкий смех заполнил комнату.

Доктор Берг хлопнул себя ладонью по колену.

— Только не говорите мне, мистер О'Хара, что вы ни о чем не догадывались и не имеете к этому никакого отношения.

— Как доктор? Неужели у меня будет ребенок?

— Конечно же, и у вас, и у миссис О'Хара будет ребенок. Это я могу вам сказать абсолютно точно.

Доктор закрыл свой кожаный саквояж.

— Так по этому поводу стоит выпить, — воскликнул Джеральд О'Хара.

И крикнул Порку.

— Ну-ка быстренько собери на стол. Что стоишь как вкопанный?

— Я очень рад, господин, — ответил Порк и улыбнулся так широко, что казалось, все его лицо превратилось в одну ослепительную белую улыбку, а глаза вообще исчезли.

А Мамушка расхаживала по спальне с очень важным видом.

Наконец-то Джеральд О'Хара догадался, почему она так лукаво улыбалась. Она, это немолодая негритянка, все прекрасно понимала, она сразу отгадала причину недомогания своей госпожи.

— Мамушка, а ты почему мне не сказала? — с напускной строгостью спросил у нее господин.

— Это не моя тайна, сэр, — тихо ответила Мамушка и рассмеялась, прикрыв рот ладонью.

Все смеялись, только Джеральд О'Хара чувствовал себя каким-то обманутым. Все давно догадывались, а он узнал о таком важном событии самым последним.

Но его это ничуть не огорчало.

Он радовался своему счастью, как ребенок радуется дорогому подарку.

Он подбежал к постели, на которой лежала Эллен, склонился над ней и поцеловал в лоб.

— Я рад, что у нас будет ребенок.

Вместо ответа Эллен закрыла глаза.

— Это будет еще один О'Хара, — ударив себя в грудь воскликнул Джеральд. — Это будет Джеральд О'Хара-младший.

— Но я думаю, сэр, что вы ничуть не огорчитесь, если это будет девочка. Маленькая, прекрасная девочка, — заметила Мамушка.

От этих слов Джеральд замер, ему так хотелось мальчика. Но, поразмыслив несколько мгновений, он ударил в ладони:

— Девочка так девочка. Я буду ее любить не меньше, чем мальчика.

— Вот и замечательно, сэр, — сказал Мамушка.

Тут же она всплеснула руками и поспешила вниз, чтобы накричать на слуг, поторопить их.

Надо было как следует угостить доктора Берга. Ведь это он сообщил столь важное известие.

Теперь вся жизнь в доме приобретала совершенно иной смысл.

— Эллен, — задержавшись в дверях, обратился к своей супруге Джеральд, — ты же знала обо всем? Почему же ты не сказала мне?

— Иди, работай, — ласково улыбаясь, ответила Эллен. — Иди вниз, тебя уже наверное, ждет доктор Берг. А я немного отдохну.

— Тебе плохо? — участливо спросил Джеральд.

— Нет, дорогой. Я счастлива, и мне хорошо.

Но О'Хара был не в силах покинуть жену.

Тогда Эллен посмотрела на Мамушку и та, поняв ее взгляд, согласно кивнула головой.

Она подошла к Джеральду О'Хара, взяла его за плечи, пристально посмотрела ему в глаза и почти шепотом произнесла:

— Сэр, молодой госпоже надо отдохнуть. Она скоро будет матерью, не надо ей мешать. Пусть побудет одна в тишине.

— Конечно, конечно, — сказал Джеральд О'Хара и еще раз улыбнулся своей утомленной бледной супруге.

А Эллен, едва за Джеральдом закрылась дверь, посмотрела в потолок, закрыла глаза, сложила перед собой ладони и принялась молиться.

Прошло несколько месяцев.

Эллен оставалась такой же привлекательной и жизнерадостной, как прежде.

Но возникла новая проблема. Ни одно из ее прежних платьев не приходилось ей впору.

Поэтому Джеральд отправил Мамушку и Порка приобрести для миссис О'Хара подобающие ей наряды. Сам он не рискнул заняться таким деликатным делом, в женских нарядах он не смыслил ровным счетом ничего.

Его случайный успех с покупкой ларца и кулона оказался последним на этом поприще.

Эллен с нетерпением ждала возвращения своей любимой служанки, без которой чувствовала себя, как без рук.

Она каждый день несколько раз подходила к окну и вглядывалась вдаль — не видно ли на дороге экипажа, не спешат ли к дому слуги, чтобы известить ее о приезде Порка и Мамушки.

Но они приехали совершенно неожиданно.

Джеральд и Эллен сидели за первым завтраком, когда застучали колеса экипажа и чуть позже в столовую ввалился запыленный, но сияющий Порк и вплыла Мамушка. Негритянка держала в руках огромную картонную коробку.

Эллен, не окончив завтрак, отправилась к себе в спальню, чтобы примерить наряды.

Она разостлала на постели одно темно-вишневое и второе более светлое платье, на манжеты рукавов положила перчатки, у воротников примостила по шляпке, а поперек перчаток положила зонтики.

Потом выпрямилась над этими подобиями женских фигур в созерцательной позе.

Мамушка долго ждала, что же скажет госпожа на ее приобретения.

Эллен долго молчала, переводя взгляд с одного наряда на другой. Они нравились ей оба, но какое надеть первым, она никак не могла решить.

— Не стоит, милая, так долго раздумывать, — не выдержала Мамушка, заметив как сосредоточенно Эллен выбирает, какое же из двух платьев будет ей больше к лицу.

— Но выбирать новые наряды так трудно, — призналась Эллен, — я буду или этой дамой…

И она показала рукой на вишневое платье.

— … или же я буду этой особой…

И Эллен показала другой рукой на второй наряд, ничуть не похожий на первый.

— …но я не знаю, Мамушка, которая из этих двух женщин будет более привлекательной и будет больше нравиться своему мужу.

Мамушка заулыбалась — было ясно, что Эллен очень понравились оба наряда, и она не может остановиться ни на одном из них, потому что оба хороши.

— По-моему, милая, — заметила служанка, — муж будет вас любить в любом из этих нарядов.

В конце концов, совместными усилиями Мамушки и Эллен было решено, что сегодня она сделается темно-вишневой госпожой, а завтра сменит наряд.

Первое платье было признано превосходным и, надев его, Эллен вышла в гостиную, а Мамушка последовала за ней.

Утро было солнечное, ясное. Свет ярко заливал площадку перед домом, бассейн и фонтаны. Отраженный брызжущей водой свет рассыпался в комнате.

Внезапно раздался стук колес.

И на потолке заплясали фантастические вереницы вращающихся светлых клубов, кругов.

Эллен повернулась к окну.

Какой-то диковинный экипаж остановился напротив дома, словно его здесь собирались выставить для обозрения.

— Что это? — изумилась Эллен, глядя в окно на совершенно непонятную ей конструкцию.

Но тут в гостиную вошел Джеральд, он радостно улыбался.

— Недоумеваешь, дорогая, что это такое? — спросил он у жены, — я не говорил тебе, но угрохал кучу денег на это приобретение. Это конечно не кулон и не перстень, но с его помощью мы сможем заработать много денег. Мы сэкономим на работниках.

— Так что это такое? — спросила Эллен снова, глядя в окно.

А было это недавно изобретенное сельскохозяйственное орудие — конная рядовая сеялка, которая в этом своем усовершенствованном виде была пока неизвестна в южных штатах, где все еще, как во времена первых поселенцев, сеяли при помощи древнего лукошка.

Ее появление на рынке в Саване произвело такую же сенсацию, как если бы туда привели слона. Плантаторы и управляющие столпились вокруг сеялки. Женщины норовили подойти поближе, дети залезали под нее и в нее.

Но когда узнавали цену, то удивленно причмокнув языком, отходили от новейшего изобретения.

Единственным человеком, который решился купить ее на ярмарке в Саване был Джеральд О'Хара.

Его привлекло то, что машина была окрашена в яркие желто-зелено-красные тона и походила на какое-то гигантское насекомое. Нечто среднее между шершнем, кузнечиком и креветкой.

Он знал толк в машинах, его братья в последнее время сами начали заниматься торговлей сельскохозяйственным инвентарем.

И Джеральд прекрасно понимал, какая может быть выгода от этого чудесного приобретения.

Он был уверен, что потраченные на машину деньги с лихвой вернет себе после того, как соберет урожай. Эта машина должна была сэкономить ему на рабах — она могла заменить в поле добрых два десятка работников.

Да еще он хотел показаться в глазах своих соседей этаким прогрессивным хозяином, знающим толк в сельскохозяйственном производстве.

Ни у кого в округе подобных механизмов не было. Все надеялись только на рабов и лошадей.

Но Эллен пришло в голову совершенно другое сравнение. Она не увидела в этой машине насекомого, сеялка напомнила ей фортепьяно, лишенное передней стенки.

— Смотри-ка, — обратилась она к мужу, — это что-то вроде сельскохозяйственного фортепьяно.

Эллен вздохнула.

— Это, конечно, сюрприз, — сказала она, — ты бы мог со мной посоветоваться или хотя бы предупредить.

— А я и хотел сделать тебе сюрприз.

Джеральд обнял жену за плечи. Она очень нравилась ему в этом новом вишневом платье.

— Ты хочешь пойти посмотреть на машину?

— Конечно, — не удержалась Эллен.

Как все женщины, она была очень любопытна.

Бережно поддерживаемая мужем, Эллен спустилась с крыльца.

Окружающий пейзаж был красочным, но все равно проигрывал в насыщенности красок по сравнению с рядовой сеялкой.

Лишь одна Эллен могла соперничать с ней в своем новом платье.

На всех слугах и работниках были выгоревшие от солнца одежды.

Эллен с любопытством осматривала сеялку и слушала комментарии мужа. Тот показывал ей ряды вложенных одна в другую трубок с широкими раструбами и небольшие совки, похожие на вращающиеся ложечки.

— Совки эти бросают семена в раструбы и, ссыпавшись по трубкам, они попадают в землю.

Эллен вначале восхищалась, но потом ее начали одолевать сомнения.

— Джеральд, наверное, с практической точки зрения эта машина бесполезна? Ты купил себе дорогую игрушку?

— Бесполезна? Нет, что ты! — серьезно ответил ей муж. — Здесь, в наших краях, она произведет целую революцию. Сеятели уже не будут разбрасывать семена как попало. Каждое семя попадет туда, куда нужно и только туда.

— Значит романтика сева закончилась навсегда, — заметила Эллен. — Все меняется в жизни, Джеральд.

— Да-да. Но так оно и должно быть, — сказал Джеральд О'Хара, устремив глаза куда-то вдаль…

Потом добавил, словно оправдываясь в глазах жены за трату огромных денег.

— Такие машины уже появились на севере. К тому же, Эллен, у нас будут дети.

— А какое отношение имеют наши дети к этой машине? — удивилась Эллен такому странному повороту мыслей своего мужа.

Он всегда удивлял ее своими рассуждениями.

— Ты спрашиваешь, какое отношение? — улыбнулся Джеральд. — Наши дети должны жить лучше нас. Они вырастут образованными людьми, не такими, как я. Они должны быть лучше, Эллен.

— Мне что-то немного не по себе, — проговорила Эллен. — Душно, я лучше вернусь в дом.

— Да-да, — Джеральд проводил жену в ее спальню, уложил на кровать.

Но все-таки желание получше рассмотреть свое новое приобретение вернуло Джеральда во двор. Возле сеялки уже толпилась куча чернокожих ребятишек и домашние слуги.

Он осмотрел машину хозяйским глазом и распорядился закатить ее в сарай для экипажей.

Слуги принялись выполнять его приказание.

Глава 10

В последние дни Джеральд О'Хара не решался отлучаться далеко от дома.

Но дела вынудили его поехать на дальнюю плантацию, которая была расположена за холмами. Надо было, как водится, все осмотреть, подготовить убранные поля к следующему сезону.

Он расхаживал по убранному полю, а за ним следовал пожилой негр, который руководил работой на этой плантации.

Негр первым увидел появившегося на вершине холма всадника.

— Сэр, там кто-то скачет, — обратился раб к своему господину.

О'Хара накрыл ладонью глаза от солнца и всмотрелся.

— По-моему, это мальчик скачет на лошади, — сказал он.

— Да, сэр, вы не ошиблись — это ребенок.

Пожилой негр опустил руку от своего лица.

Через несколько минут всадник на полном скаку подлетел к Джеральду О'Хара.

— Сэр, сэр, — не слезая с лошади закричал мальчик, — вас зовут в дом.

— Что случилось? — испуганно воскликнул О'Хара.

— Не знаю, — мальчик пожал плечами, — мне Мамушка и Порк приказали немедленно вас отыскать.

— Что же все-таки случилось? — повторил Джеральд О'Хара, уже догадываясь, что в доме происходит то, чего все ждали последние несколько дней.

Он вскочил в седло, пришпорил лошадь, натянул поводья, и она галопом понесла его на холм.

Джеральд О'Хара мчался, не разбирая дороги, он не жалел лошадь, он торопился.

Ему хотелось как можно скорее очутиться дома, быть рядом с Эллен. Ему хотелось присутствовать при родах и видеть то, что сейчас происходит в доме.

— Скорее, скорее, — торопил он лошадь, нахлестывая ее.

Лошадь мчалась из всех сил. Ее бока и шея уже были мокрые. А Джеральду О'Хара казалось, что его конь стоит на одном месте.

— Быстрее же ты, черт тебя подери. Тянешься, едва ноги переставляешь, — ловя ртом горячий воздух, кричал всадник.

Дом с колоннадой приближался. Джеральд О'Хара бросил слуге поводья и взбежал на крыльцо.

В дверях он столкнулся с доктором Бергом. Старый джентльмен снял свой котелок и поклонился Джеральду О'Хара.

— Доктор, что там? — воскликнул Джеральд.

— Я могу вас поздравить, мистер О'Хара. Вы стали отцом.

Джеральд, даже не поблагодарив доктора, помчался наверх, туда, где была спальня Эллен.

Но перед самой дверью спальни его остановила Мамушка.

— Потише, сэр. Госпожа отдыхает. Я вас поздравляю.

Негритянка широко улыбнулась.

— У вас дочь. Очень хорошая девочка. Знаете, господин, я никогда не видела таких красивых деток. Она вся такая розовенькая и так громко кричит. И, по-моему, похожа на вас.

Наконец-то Джеральд смог с шумом выдохнуть воздух.

— Спасибо тебе, Мамушка.

— Вы не расстраивайтесь, сэр, что на этот раз родился не мальчик. Сыновья у вас обязательно будут. Госпожа такая молодая здоровая и сильная, что мальчики должны обязательно родиться.

— Ты думаешь? — почему-то испуганно промолвил Джеральд О'Хара.

— Конечно, сэр, конечно. Даже не сомневайтесь. У такой хорошей пары, как вы с миссис Эллен, обязательно будут мальчики.

И зная, что мужчина сгорает от нетерпения, но не решается, приоткрыла дверь и впустила Джеральда в спальню.

Он, волнуясь, переступил порог и встретился взглядом с Эллен. Она, счастливо улыбаясь, прижимала к себе ребенка. Из пеленок виднелась темная головка.

— Иди сюда, посмотри, — проговорила Эллен, видя, что муж застыл посреди спальни в нерешительности.

Джеральд О'Хара сделал несколько шагов и присел на край постели.

— На, возьми, можешь подержать, — произнесла Эллен.

Он осторожно взял на руки ребенка.

— Мы назовем ее, Джеральд, Кэтти Скарлетт в честь твоей матери. Ты согласен? — спросила жена, заглядывая в глаза мужу.

— Да-да, конечно, — закивал тот головой, стараясь внимательно рассмотреть личико ребенка.

Девочка открыла глаза и, взглянув на отца, улыбнулась, — так ему показалось. Хотя конечно это была просто детская гримаска.

— Смотри, Джеральд, она тебе улыбается! — воскликнула Эллен.

— Думаешь, она уже может улыбаться?

— Ну конечно, смотри.

Но маленькая девочка тут же заплакала.

Джеральд О'Хара испуганно вздрогнул и протянул ребенка Эллен. Та прижала девочку к груди и принялась укачивать ее.

— Ты молодец, Эллен, — сказал Джеральд.

Мамушка, стоя в дверях, любовалась своими господами, тем, как они возятся с ребенком.

Но потом строгим голосом сказала:

— С ребенком нужно быть осторожными. Я вижу, что вы совершенно не умеете с ней обращаться. Давайте-ка малютку сюда.

Она забрала ребенка к себе на руки и принялась расхаживать по спальне что-то бормоча. И как ни странно, ребенок смолк.

— Вот видите, как надо разговаривать с детьми, — наставительно произнесла Мамушка.

А Эллен и Джеральд О'Хара почувствовали себя немного виноватыми.

— Послушай, Эллен, — склонясь к уху жены, прошептал Джеральд О'Хара, — а она понимает, что я ее отец?

Эллен замешкалась с ответом, но потом дрогнувшим голосом сказал:

— Конечно, Джеральд, понимает. Она все понимает, только ничего говорить пока еще не может.

— Эй, Мамушка, — вдруг спохватился Джеральд О'Хара, — а что, доктор Берг уже ушел?

— Нет, сэр, он ожидает вас внизу в гостиной.

— Прекрасно, — О'Хара хлопнул в ладони. — Хоть будет, с кем отметить такое важное событие.

И он заспешил вниз.

А Эллен с Мамушкой переглянулись и обе довольно улыбнулись. Ведь теперь у них было важное и серьезное занятие.

Их уже ничто не интересовало, кроме девочки, кроме этого маленького розового комочка, завернутого в пеленки, который шевелился на руках служанки.

— Замечательная девушка вырастет из нее, — вдруг сказала Мамушка.

— Ты думаешь? — неуверенно спросила Эллен.

— Конечно, она будет так же прекрасна, как и ее мать. А может, даже еще лучше.

Внизу в гостиной уже слышались веселые восклицания Джеральда О'Хара и смех доктора Берга, раздавался звон бокалов.

— Я же вам говорил, мистер О'Хара, что вы хороший сеятель. И у вас прекрасно родится не только хлопок и табак, но и потомство.

А Порк, глядя на своего хозяина и на доктора Берга, уже скреб свою волосатую грудь, предчувствуя какое празднество будет в доме вечером.

Джеральд никогда не нарушал своих обещаний, а несколько дней тому назад он сказал Порку, что как только у него родится наследник, он выставит три бочки рома для всех рабов своего поместья.

Порк знал, что Джеральд обязательно угостит всех, хоть и не получилось так, как он рассчитывал — вместо наследника родилась девочка.

— Господин, а как вы назовете свою дочь? — подобострастно заглядывая в глаза хозяину, спросил лакей.

— А я ее, Порк, уже назвал.

— Как же?

— Моя дочь будет носить имя Кэтти Скарлетт, как и моя мать.

— Это очень правильно, — заметил доктор Берг, отпивая большой глоток виски. — Я вижу, вы хороший сын, коль так чтите своих родителей.

— А если родится мальчик, то я назову его именем отца.

— Конечно, родится, обязательно родится! — воскликнул Порк.

— Его звали Джеральд, меня зовут Джеральд и моего сына будут звать Джеральд О'Хара-младший.

А через несколько часов у дома Джеральда О'Хара было большое празднество. Остановлены были все работы, рабы собрались в поместье возле большого дощатого стола.

Джеральд О'Хара не скупился, хоть и был слегка разочарован, ибо ждал наследника.

Но тем не менее появление на свет темноголовой малютки доставило ему такую радость, что он выставил три бочки для всех рабов Тары. Все рабы поздравляли своего господина.

А сам Джеральд О'Хара принялся танцевать под радостные крики и восклицания, под хлопки в ладоши своих слуг.

Эллен слышала это шумное безудержное веселье, пьяные возгласы, песни, крики, пляски.

Но весь этот шум доходил до нее как будто из другого мира. Ибо на ее груди мирно посапывала Кэтти Скарлетт.

И весь мир для Эллен замкнулся на этом маленьком, совсем беспомощном существе. Она была готова все отдать для этого ребенка, все для него сделать.

Она и сама не ожидала, что будет такой любящей матерью, что появление на свет ребенка так мгновенно и сильно изменит ее душу.

Глядя на освещенный светом костров и факелов потолок своей спальни, Эллен вдруг вспомнила дырявую крышу заброшенного сарая, косые лучи солнца, золотую искрящуюся пыль и запах клевера. От этого мгновенного воспоминания она вздрогнула и вся сжалась. На глаза навернулись слезы.

«Боже, никто и никогда не должен об этом знать! Никто и никогда. Ни при каких обстоятельствах. Я никому не признаюсь в том, что произошло в тот день. Даже моя Скарлетт, моя любимая дочь никогда не узнает правду.

Эллен поцеловала ребенка.

— Спи, моя маленькая, — прошептала она. — Ты вырастешь большой, станешь красивой девушкой и пусть ничто не омрачит твою жизнь, безоблачную, как небо в ясный день.

А сквозь открытое окно до Эллен доносились голоса рабов, которые хвалили хозяина, которые весло смеялись, хлопали в ладоши.

А потом она услышала гортанную ирландскую песню, которую распевал ее муж, Джеральд О'Хара, счастливый отец.

Эллен повернула голову и посмотрела в распахнутое окно.

В черное небо уносились искры от костров и Эллен показалось, что эти искры превращаются в немигающие звезды, словно бы навсегда увековечивая этот самый счастливый день ее жизни.

А Джеральд О'Хара продолжал бесшабашно распевать ирландскую песню. Его немного хриплый, гортанный голос был наполнен удалью и счастьем.

Едва смолк голос Джеральда О'Хара, как зазвучал другой — более сильный и мягкий женский голос. Казалось, что слова песни вырываются из какой-то влажной жаркой глубины и стремительно возносятся к немигающим звездам.

Эллен напряглась. Она никак не могла понять, кто же это поет. Но тут до нее дошло — это поет ее верная служанка — Мамушка.

В этой песне было величие и в то же время страдание. Эллен смогла разобрать слова. Мамушка благодарила Бога за то, что он дал жизнь еще одному существу. Ее песня летела к звездам, туда, в небо, где был Бог.

И только один Бог знал, что ждет в этой жизни Кэтти Скарлетт, которая сейчас мирно спала на руках своей матери.

Ведь только он один мог дать человеку счастье или забрать его. Он мог соединить людей и разлучить их, сделать друзьями или врагами. Только его сила управляла их чувствами и желаниями.

Только один он знал, что пройдет еще не один год, и Кэтти Скарлетт, уже познав любовь и горе, встретит Ретта Батлера.

Только ему было известно, что эти мужчина и женщина созданы друг для друга.

И только Всевышний знал, сколько несчастий встретится на их жизненным пути.

Глава 11

Ретту Батлеру, изгнанному из дома отцом, долго пришлось скитаться. Но он ни разу не пожаловался на судьбу.

— Что произошло, то произошло, — любил говаривать он и даже не помышлял о возвращении в Чарльстон.

— Я вернусь, — иногда говорил он друзьям, — лишь тогда, когда разбогатею. Без денег мне в Чарльстоне делать решительно нечего.

Вокруг него всегда увивалась толпа молодых людей, у которых за душой не было ни гроша.

А Ретт Батлер был щедр и никогда не считал денег. Они или были у него, или их у него не было.

Умение играть в карты пригодилось как нельзя кстати. Еще немного, и Ретт мог бы сделаться профессиональным игроком, но благородное происхождение и чувство справедливости не позволяли ему опуститься так низко.

Нельзя сказать, чтобы Ретт избегал сомнительных дел. Но он старался при этом не нарушать неписанного кодекса чести.

Он никогда не опускался до шулерства.

Умение стрелять всегда выручало его в трудную минуту. Теперь уже Ретт никогда не расставался с двумя шестизарядными револьверами.

Со временем его светский лоск несколько потускнел, но все равно, глядя на него, нельзя было ошибиться. Это был человек высокого происхождения и благородной души.

Тысяча восемьсот сорок девятый год застал Ретта Батлера в Новом Орлеане. В это время в самом разгаре была золотая лихорадка, и на Запад, на новые земли потянулись тысячи проходимцев или же просто людей, верящих в свою звезду.

И Ретт Батлер, легкий на подъем, тоже поддался всеобщему порыву. Он двинулся на Запад, туда, где, как ему казалось, его ждет слава и успех.

Но мечты всегда лучше самой прекрасной реальности.

И здесь счастье не поджидало никого. Тут приходилось бороться за свою жизнь, за место под солнцем. Тут правили не власть и закон, а право сильного.

Но и Ретт Батлер был не из слабых. Он умел быстро приспосабливаться в самых невероятных обстоятельствах, находить свое место в жизни.

Вначале он занимался тем же, чем и в Чарльстоне, и в Новом Орлеане — играл в карты, даже пробовал заняться торговлей.

Но его романтическая душа не позволяла сидеть на одном месте.

Карточная игра была здесь не таким уж безобидным занятием. Подчас во время игры проигравший мог абсолютно спокойно всадить в своего соперника несколько пуль — и местное общество не видело в этом ничего слишком уж зазорного. К тому же, за карточный стол можно садиться, если уверен, что твои противники играют честно. А здесь, на Западе, было больше шулеров, чем честных игроков.

Перспектива остаться в проигрыше никак не устраивала Ретта Батлера, и со временем он подыскал себе подходящее занятие. Оно конечно было не столь благородным, как его происхождение, но Ретт решил, что для начала, для того, чтобы обзавестись определенным капиталом, оно вполне ему подойдет.

А случилось это так.

Ретт Батлер остановился ненадолго в небольшом городке Хендерсон. Наличных у него было не так уж много, но достаточно, чтобы обеспечить себе неделю сносного существования и ставки в игре.

Если на родине Батлера играли в вист, в бридж, то здесь, на Западе, выше покера никогда не поднимались. Особой любовью в этих местах пользовалась игра в кости, именуемая крапс, а также лото, рулетка.

Однако самой распространенной была игра «фараон». Но даже такое простое название не устраивало незатейливых местных картежников. Названию «фараон» они предпочитали название «фаро». Это была игра испанского происхождения, завезенная из Мексики. Она превосходно прижилась во всех городах и селениях и наверное на всем Западе не нашлось бы ни одного картежника, не умевшего играть в фаро. К тому же это была очень несложная игра.

Стол накрывался зеленым сукном и выкладывались лицом вверх в два ряда все тринадцать карт какой-нибудь одной масти. Чаще всего их приклеивали, чтобы они не сдвигались с места. Затем в руках банкомета появлялась прямоугольная коробочка, с виду очень похожая на большую табакерку. Размеры ее были невелики — ровно на две колоды карт. Обычно такая коробочка делалась из серебра.

Понятно, что любой другой материал сгодился бы для нее с таким же успехом, но банкомет считал унизительным пользоваться дешевой принадлежностью. Назначение этой коробки состояло в том, что она помогала сдавать вложенные в нее карты.

Ретт Батлер никогда не стремился узнать ее конструкцию, с него было достаточно того, что скрытая внутри пружина позволяла банкомету выбрасывать карты подряд одну за другой в том же порядке, в котором они лежали в колоде.

Хотя это приспособление, честно говоря, вовсе было не обязательно для игры в фаро, с таким же успехом можно было играть и без всякой коробки, сдавая карты руками. Но зато такое устройство гарантировало относительно честную игру. Тут, в закрытой коробке, уж никак нельзя было отличить одну карту от другой по знаку на рубашке или по каким-либо другим приметам — карт попросту не было видно. Тем более нельзя было вытащить карту из середины колоды незаметно для окружающих.

Изящная коробочка для игры в фараон была гордостью каждого уважающего себя банкомета — и ни один из них не садился без нее за игорный стол.

Две хорошо перетасованные колоды вкладывали в коробочку и банкомет, положив на нее левую руку и держа наготове правую с оттопыренным большим пальцем, ждал, пока несколько игроков не поставят деньги на карты.

Банкомет был единственным противником в этой игре, в городке его все знали и поэтому вполне доверяли его действиям. Он выплачивал все выигрыши и забирал все проигрыши.

Так что в игре в фаро нельзя было злиться на своих противников, а только на банкомета. Ставить на карту мог любой сидящий или стоящий у стола, но ставить только против одного банкомета. Чтобы вести такую игру, банкомет должен быть своего рода предпринимателем и иметь капитал в несколько тысяч, а то и десятков тысяч долларов.

И все же иногда случалось, что умение подводило его и при огромном невезении банк лопался.

И тогда могли пройти годы, прежде чем банкомет собирался с силами и возвращался к своей старой профессии, собрав необходимую сумму денег.

Рядом с банкометом обычно сидел его помощник или крупье. В его обязанности входил обмен фишек на деньги и выплата выигрышей. И он же загребал лопаточкой суммы, выигранные банком.

Существовали разные способы игры, но самым простым способом понтировать в фараон — это было ставить деньги на одну из лежащих на столе карт. Можно было выбирать любую из тринадцати.

Если бы Ретт Батлер поставил деньги на туза, то выиграл бы в том случае, если бы во время сдачи карт банкометом ему выпал туз. Если бы у банкомета выпало два туза подряд, то выигрыш переходил бы к нему. Правда можно было менять ставки во время игры, но лишь до того момента, как банкомет выбрасывал первую карту.

Игра продолжалась вне зависимости от того, ставил кто-нибудь или нет. Стол окружали понтирующие, одни ставили на одну карту, другие на другую, третьи одновременно на две или больше. Так что постоянно что-то кому-то выплачивалось, постоянно стучали фишки и слышался звон долларов.

Здесь все зависело от удачи, и наивные игроки думали, что шансы банкомета и понтирующих равны. Но это было далеко не так. Некоторые комбинации карт обеспечивали банкомету определенный процент, иначе кому бы пришла охота связываться с таким делом.

Банкомет начал новую сдачу и игроки, которых на время отвлек приход Ретта Батлера, вновь обратились к тому, что представляло для них главный интерес — кучке денег, лежащих на картах.

Дождавшись конца кона, Ретт достал из кошелька золотой и поставил его на туза.

Ни банкомет, ни крупье даже бровью не повели и не взглянули на его ставку. Жалкая монета в пять долларов разумеется не могла произвести впечатления на этих бывалых игроков, через чьи руки проходили десятки, сотни и даже тысячи долларов.

— Выиграл туз! — воскликнул чей-то голос.

— Угодно ли получить фишками или деньгами? — осведомился крупье у Батлера.

Тот ответил, что фишками, и крупье положил на его золотой красный костяной кружочек с цифрой пять посередине.

Весь свой выигрыш он решил оставить на тузе и принялся следить за действиями банкомета.

Тот продолжал метать — и вскоре вновь выиграл туз, а Батлеру пришли еще две красные фишки. Таким образом, у него была уже ставка в двадцать долларов.

Он просто прощупывал игру, определяя, честно ли она тут ведется.

Вначале Ретту везло, но постепенно деньги начали уходить от него, он начал нервничать и, решив все выяснить одним махом, поставил всю свою наличность на туза.

Но тут, конечно же, выиграл банк.

Батлеру ничего не оставалось, как покинуть бар.

Он уселся на крыльце салуна и закурил.

Прямо возле двери, на дощатой стене здания красовалось объявление о поимке преступника Мигеля Кастильо. Рукой не очень умелого художника было нарисовано его лицо и ниже крупными цифрами написана награда: две тысячи долларов тому, кто доставит его в руки правосудия живым.

Ретт Батлер усмехнулся.

«Не так уж плохо получить сразу две тысячи долларов».

И тут он припомнил, что где-то уже видел этого человека: кудрявые волосы, подкрученные усы, неприятное злобное лицо.

«Да, я видел его за карточным столом. Он говорил с сильным испанским акцентом, сильно коверкая слова. Это было в небольшом городке на берегу озера Мид».

Можно было попробовать свои силы в новом занятии.

Если бы кто-нибудь сказал Ретту Батлеру в то время, когда он еще жил в Чарльстоне, что он когда-нибудь задумается, стоит ли заниматься поимкой разыскиваемых преступников за вознаграждение, он бы рассмеялся. Но теперь такая мысль уже не показалась ему забавной.

Это был реальный шанс заработать неплохие деньги.

Но он все-таки решил еще раз испытать судьбу.

Батлер загадал:

«Если мне не повезет и сейчас, то я целую неделю не сяду за карточный стол. А если повезет, значит со мной все в порядке, и мысль о поимке Мигеля Кастильо, обвиняемого черт знает в чем, вновь покажется мне смешной».

Но денег у Ретта больше не было. Единственное, что у него оставалось — это золотые часы на длинной цепочке, которые он выиграл у мистера Паркинсона.

— Во сколько вы оцените вот это? — спросил он у банкомета, не обращая на зрителей никакого внимания.

Ретт Батлер, держа часы за цепочку, опустил их на стол прямо к рукам банкомета.

— Сто долларов за часы, — громко выкрикнул банкомет, — и пятьдесят за цепочку.

— Великолепно! — воскликнул кто-то из сидящих за столом.

— Да они же стоят вдвое больше, — пробормотал мужчина в широкополой шляпе.

В огрубевших сердцах собравшихся здесь людей все же сохранились человеческие чувства.

Тот, кто проигрывает не вешая головы, неизменно вызывает общее сочувствие и возгласы, сопровождавшие каждый проигрыш, свидетельствовали о том, что все симпатии на стороне проигрывавших.

— Правильно, часы и цепочка стоят значительно больше, — вмешался высокий человек с черными бакенбардами, сидевший в конце стола.

Внушительный и твердый тон, каким были сказаны эти слова, возымел свое действие.

— Разрешите я еще раз взгляну, — сказал банкомет, перегибаясь через стол к своему помощнику, который сидел с часами в руках.

Ему вручили часы, и он, открыв крышку, внимательно осмотрел механизм.

Это были изящные часы и стоили они много больше той суммы, которую он предложил за них вначале.

— Но все равно, господа, сто пятьдесят долларов — это немалые деньги. Шутка ли сказать, сто пятьдесят долларов! А если быть честным, то я мало что смыслю в подобных вещах, но мне кажется, полтораста долларов — красная цена за часы с цепочкой.

— Вздор! — закричали несколько человек. — Одни часы стоят никак не меньше двухсот. Взгляните на них внимательнее.

Банкомет положил конец пререканиям.

— Вот что, — сказал он, — не думаю, чтобы часы стоили больше того, что я назначил за них. Но поскольку вы хотите отыграться, пусть будет двести за часы и цепочку. Это вас устраивает?

— Сдавайте, — коротко ответил Ретт Батлер, выхватил часы из рук банкомета и поставил их на одну из карт.

Банкомет открыл несколько карт и часы перешли к нему.

«Да он шулер», — подумал Ретт.

Но у него в душе не было никакого сожаления.

Он уже привык и к потерям, и к случайным выигрышам. Так что ни то, ни другое его не огорчало и не радовало. Он относился к своей жизни спокойно.

Сегодня везет, завтра — нет. Что ж поделаешь, такова судьба.

Батлер вновь вышел на крыльцо салуна.

Теперь уже поставить на кон было нечего. Он облегченно вздохнул — ведь за отель было уплачено вперед.

Единственной его проблемой было, на что купить еду. Правда, у него еще оставалось немного вяленого мяса и хлеб.

Тут ему на глаза вновь попало объявление о поимке преступника Мигеля Кастильо.

«Это очень просто, — подумал Ретт Батлер, — поймал преступника, сдал судье, получил деньги. Может, все-таки попробовать?»

Он стоял на крыльце и рассуждал.

«Это не самое худшее, до чего можно додуматься. Все-таки это рискованное и интересное занятие, и потому я не должен от него отказываться. Если мне не повезет, то что ж, такова моя судьба».

Он запасся водой, отвязал коня и вновь отправился туда, откуда приехал, благо ехать было недалеко — конечно, по здешним понятиям — миль пятьдесят по пустыне.

Назавтра он уже был на месте, в маленьком поселке, где был всего лишь один салун.

Но самого Мигеля Кастильо в городке уже не оказалось, хотя сюда почта и не успела еще привезти объявление о его поимке.

Ретт Батлер зашел в салун и поприветствовал одного из игроков. Тот с недоумением смотрел на человека, только вчера уехавшего отсюда — и вновь вернувшегося, словно не было у него другого дела, как пересекать пустыню неизвестно зачем.

— Ты не знаешь, где сейчас испанец, игравший здесь вчера? — спросил Батлер.

Игрок посмотрел на потолок, словно там был написан ответ на этот вопрос.

— Не знаю, вчера он здесь повздорил и вряд ли скоро объявится в наших краях. Но говорят, он направлялся на запад, во всяком случае, так сказал в отеле.

Ретт прикинул, где бы он сам остановился, если бы направился на запад и вспомнил небольшой трактир у колодца в двадцати милях отсюда.

— Не хочется, но придется ехать, — сказал он.

— А что тебе нужно от него? — абсолютно ничем не интересуясь, спросил игрок.

— Он должен мне кое-какие деньги, — бросил Ретт Батлер.

— По-моему, это такой человек, что ждать от него возврата долга — то же самое, что ждать сейчас дождя.

— Мне он отдаст, — твердо сказал Батлер, похлопав по рукоятке револьвера, торчащего из кобуры.

— Ты что, хочешь сказать, что знаешь волшебное слово?

— Да, целых шесть.

Игрок заулыбался, поняв, что имел в виду Ретт Батлер, ведь в барабане его револьвера было шесть патронов.

— Ну что ж, тогда удачи тебе. Если он вернет тебе долг, приезжай, сыграем, может я смогу выиграть.

Ретт вскочил в седло и поскакал на запад.

Городок быстро исчезал в пыли, поднятой ветром. Вокруг дороги тянулись безжизненные скалы, они торчали из ярко-рыжей сухой земли, где лишь клочками зеленела чахлая трава.

Да и дорогой это назвать можно было с большой натяжкой. Никто никогда ее не строил. Колея, пробитая почтовыми фургонами, петляла среди безжизненных скал.

Казалось, на многие мили вокруг нет ни жилья, ни людей, настолько безжизненным и пустым был пейзаж.

Но эта безжизненность была обманчивой.

Даже пустыня жила своей жизнью: здесь на любом повороте могли поджидать неосторожного путешественника грабители.

Но Ретт Батлер их не опасался. С одной стороны, у него нечего было взять, кроме коня, с другой — он и сам был не прочь постоять за свою жизнь, а его револьверы и ружье стреляли без промаха.

Но не успел он проехать и нескольких миль, как увидел на пыльной дороге вдалеке странную процессию. Двое мужчин с револьверами в руках вели связанного третьего. Он остановился и приподнялся на стременах.

«Странная троица, что бы это могло значить?»

Он вновь опустился в седло и пришпорил своего жеребца. Конь сразу же побежал рысью, но Батлер пришпорил его вновь, и конь перешел на галоп. За ним тяжелым шлейфом вздымалась тяжелая пыль, но Ретт Батлер не оглядывался назад, он мчался вперед.

Подъехав довольно близко, он сразу же узнал связанного мужчину: это был Мигель Кастильо, это был тот человек, чьи портреты украшали город и за чью голову предлагалось две тысячи долларов.

Мужчины, которые вели пленного, тут же насторожились, их руки сразу легли на рукоятки револьверов.

Ретт надвинул шляпу на глаза, вставил в рот сигару, чиркнул спичкой о подошву своего сапога и затянулся. Он выпустил тонкую струйку голубоватого дыма и сквозь нее посмотрел в лицо Мигелю Кастильо. Тот немного виновато и растерянно улыбнулся Ретту Батлеру.

Но лицо Ретта Батлера осталось непроницаемым.

«Ну и мерзкая рожа, настоящий убийца», — подумал Ретт Батлер, и его губы искривила едва заметная улыбка.

— Я вас хочу поздравить, господа, — обратился он к конвоирам, — вы поймали важную птицу.

— Да, нам повезло, что знаменитый Мигель Кастильо, — один из сопровождающих вытащил из-за пазухи свернутый в трубку плакат и развернул его, показывая Батлеру. — Смотри, видишь, это он, — как бы не веря в свою удачу произнес загорелый до черноты широкоплечий мужчина.

— На картине он выглядит куда лучше, — ответил Ретт Батлер.

— Это отъявленный мерзавец, — сказал второй из конвоиров и приподнял шляпу.

— Да, мерзавец-то он мерзавец, — философски заметил Ретт, глядя в голубые глаза Мигелю Кастильо, — но я думаю, что и мы с вами не лучше, только за наши головы пока еще не предлагают таких денег.

— Мы честные люди, приятель, ты поосторожнее со словами.

Тот, который был в черной широкополой шляпе, снова положил руку на рукоять револьвера.

— Да я пошутил, приятель, не волнуйся, но если признаться, я тоже ехал за ним. Я знал, где прячется этот ублюдок.

— Ехать-то ты за ним ехал, но вот тебе не повезло, мы тебя опередили и вот теперь получим свои денежки.

— А может, вы со мной поделитесь, господа? — пошутил Ретт Батлер.

— Что? — вскричал до черноты загорелый мужчина, выхватывая револьвер. — Поделиться? Да я никогда ни с кем не делился, я бы даже матери родной не дал доллара, ведь я их честно заработал, а ты, приятель, катись своей дорогой, пока цел.

— Да, я могу поехать, но ты тоже попридержи язык, — жеребец Ретта нервно переступал с ноги на ногу.

— Послушай, приятель, — явно почувствовав недоброе, произнес мужчина в черной шляпе, — ты езжай своей дорогой, а мы пойдем своей.

— Мне кажется, у нас одна дорога, вернее, у вас.

— Что? Что ты сказал? — один из конвоиров поднял свой тяжелый револьвер, и Ретт Батлер увидел, как на его стволе заиграл солнечный блик.

— Я говорю, дорога у нас у всех одна.

— Куда же она ведет? — осведомился мужчина, взводя курок.

— Я хочу сказать, что наша дорога кончится на том свете, и все мы — и этот мерзавец, и ты и я попадем туда.

— Конечно попадем, только дело все в том, что один из нас попадет туда раньше.

Второй конвоир тоже вытащил револьвер, но не спешил взвести курок. Конвоиры явно чувствовали свое превосходство, ведь их было двое, они были вооружены, а руки Батлера были в карманах длинного плаща, так что им ничего не угрожало.

Мигель Кастильо, держа за спиной связанные руки, переминался с ноги на ногу.

Он не вмешивался в спор, хотя отсрочка была явно в его пользу. Этот разговор на дороге продлевал ему на несколько минут жизнь. Ведь он был уверен в том, что его ждет петля на одной из площадей города — и неважно какого. Почти повсюду висели его портреты, повсюду ждали его с распростертыми объятиями, чтобы вздернуть на виселице.

— Вы что, приятели, никак не можете поделить меня? — немного хриплым голосом произнес Мигель Кастильо, коверкая слова. — Я бы с удовольствием отдал долю этому молодому человеку. Сразу видно, что он благородный, может, он даже даст мне закурить?

Ретт Батлер тронул поводья, и лошадь сделала несколько шагов к Мигелю Кастильо. Он вытащил из своего рта окурок сигареты и воткнул его в пересохшие губы Мигеля.

Тот сразу же жадно затянулся и самодовольная улыбка появилась на его небритом, обожженном солнцем и ветром лице, а голубые глаза ожили и в них появился какой-то немного сумасшедший блеск, хотя еще мгновение тому назад они показались Батлеру пыльными и бесцветными, как небо над их головами.

— Ну ладно, приятель, поезжай своей дорогой, — уже более миролюбиво сказал мужчина в черной шляпе, вталкивая револьвер в кобуру.

— Я же вам сказал, что дорога у нас одна. Я ехал вот за этим господином, чтобы сделать то, что вы уже сделали.

— Я же тебе говорю, приятель, — вновь повел стволом револьвера загорелый мужчина, — ты не успел, значит, удача улыбнулась нам, а не тебе и деньги получим мы, а не ты. Это как в картах: одному приходит туз, другому дама, но выигрывает тот, кто сделал ставку на нужную карту.

— Не надо меня учить играть в карты, — улыбнулся Ретт Батлер, — я этому могу научить вас всех троих. Может, сыграем? — и он вытащил из кармана колоду карт.

— Вот сдадим этого мерзавца, получим денежки, тогда может быть сыграем. А теперь ступай, ты нам уже надоел, — сказал загорелый мужчина и злая улыбка искривила его рот.

Ретт успел заметить, что у него не хватает одного переднего зуба, а те, что остались, были желтыми и в черных пятнах.

— Это тебе что, амиго выбил зубы? — поинтересовался он совершенно беззлобным тоном.

Но этих слов хватило для того, чтобы мужчина вспылил.

— Пошел вон, мерзавец, или я продырявлю твой череп!

— Можешь попробовать, но я боюсь, что ты не успеешь.

— Это я не успею? — поводя стволом револьвера прорычал мужчина. — Я держу тебя на прицеле, так что одно неловкое движение — и пуля пробьет тебе голову. К тому же конь у тебя, приятель, неплохой, и он нам сгодится. Мне не хочется тащиться по этому пеклу пешком, так что проваливай, пока я не распсиховался.

— А ты еще можешь и психовать? По-моему, ты ни на что не способен. Дорога тебя так изнурила, что ты похож на пса, выгнанного из дому.

— Убирайся! — вновь прорычал мужчина.

— Ладно-ладно, успокойся, приятель. Так вы поделитесь со мной своей удачей, ведь я тоже ехал за этим господином?

— Нет! — грозно выкрикнул мужчина.

— Ну, как хотите. Я-то думал, что этих двух тысяч долларов нам как раз хватило бы на троих. Хотя, если честно признаться, — Батлер повернул голову и скосил взгляд на Мигеля Кастильо, — я их у тебя все равно выиграю. Так что, приятель, можешь не радоваться, а вот жизнь человека ты загубишь. Ты хочешь нажиться на чужой беде, хочешь заработать денежки, втолкнув голову этого честного человека в петлю.

— Конечно я честный! — тут же закричал Мигель Кастильо, — я никому не делал ничего плохого, здесь все живут так — и вы не лучше, — он обратился к своим конвоирам.

Мужчина в черной широкополой шляпе ударил его кулаком в спину.

Мигель Кастильо покачнулся, но не упал. Он выплюнул окурок сигары, который уже жег его губы, я лягнул своего обидчика ногой, но промахнулся.

Мужчина в черной шляпе выхватил револьвер.

— Да я тебя, скотина, сейчас пристрелю!

— Стреляй! Стреляй! — закричал Мигель Кастильо. — Тогда плакали твои денежки, ублюдок!

— Что? Что ты сказал, сволочь, про денежки?

— Я говорю, что если ты меня пристрелишь, то твои денежки уплывут. Ты это понял, безмозглый чурбан?

— Это я чурбан? — мужчина надвинул свою черную шляпу поглубже на голову и уже замахнулся кулаком, чтобы ударить Мигеля Кастильо в челюсть.

Но тот отскочил на пару шагов и зло засмеялся, глядя прямо в глаза своего конвоира.

— Ты ублюдок и дерьмо, и если бы вы не застали меня сонного, в ваших головах уже было бы по одной дырке, хотя они у вас и так дырявые, и я не уверен, что вы сможете довести меня до судьи. К тому же, я знаю, что когда вы получите деньги за мою голову, вы не сможете их поделить, хотя это проще простого.

— Что? Мы не сможем поделить? — загорелый подбежал к Кастильо и ударил его рукояткой револьвера в лоб.

Кровь потекла по лицу Мигеля Кастильо, но он продолжал злорадно скалить зубы.

— Меня били и не так, однако видишь, я жив и здоров. Но вот если бы у меня не были связаны руки, то я ударил бы тебя, ублюдок, и тогда ты точно не собрал бы костей. Твоя голова отвалилась бы от плеч и покатилась бы по земле, как арбуз.

Ретт Батлер с усмешкой смотрел на всю эту перебранку.

Его явно забавляло то, как смело ведет себя Мигель Кастильо и то, какими беспомощными кажутся эти два конвоира, которым чудом удалось заполучить в свои руки желанную добычу.

— Так вы действительно взяли его сонным? — поинтересовался Батлер, глядя в бесцветные глаза мужчины в черной шляпе.

— Какое твое дело, как мы его поймали? Это наша добыча и делиться мы ни с кем не собираемся.

— Схватить сонного человека — не очень большая заслуга, — произнес Батлер, медленно взводя курок револьвера, спрятанного в кармане плаща.

— Ты нам уже изрядно надоел, приятель, и если ты сейчас не уберешься, я нажму на курок своего револьвера.

— Ты все равно промахнешься, — закричал Мигель Кастильо, — ведь ты же пьяница и стрелять совсем не умеешь.

— Что ты несешь! — заорал мужчина и вновь ударил беспомощного Мигеля Кастильо револьвером по лицу.

— Осторожнее, скотина, ты можешь мне выбить глаз и тогда моя голова будет стоить долларов на двести меньше. Ведь на портрете я нарисован с двумя глазами, а так судья может меня не узнать, и вы потеряете свои деньги.

— Да такую свинью как ты, Кастильо, узнают даже без ушей и носа, даже если мы сдерем с тебя шкуру.

— Вы что, работали на бойне? — Кастильо громко засмеялся, не скрывая призрения к своим конвоирам.

— Ладно, пошел вперед! — скомандовал загорелый и ткнул стволом в спину Мигеля Кастильо.

Тот пошатнулся, сделал несколько шагов, но потом опустился на землю и уселся, удобно подвернув под себя ноги.

— Знаете ублюдки, а я никуда не пойду. Если хотите заработать две тысячи, то несите меня.

— Что, свинья? Ты хочешь, чтобы мы тебя тащили?

— Конечно же хочу. Я думаю, что и ты на моем месте не отказался бы от такого.

Мужчина сорвал с головы шляпу и принялся бить ногами беспомощного Мигеля Кастильо. Тот катался в пыли, харкал кровью, но все равно не хотел вставать.

— Ладно, господа, хватит бить беспомощного человека! — грозно крикнул Ретт. — Если вы не берете меня в долю, то считайте, что мы ни о чем не договорились.

— Что? Договариваться с тобой? Кто ты такой вообще?

— Я Ретт Батлер. Неужели вы не слыхали моего имени?

— Ты что, генерал или судья, что мы должны знать твое имя?

— Я больше, чем судья или генерал, я Ретт Батлер, — повторил он, привставая на стременах.

— Слушай, Батлер, катись отсюда и как можно скорее, а не то я все же нажму своим указательным пальцем на курок револьвера, и пуля попадет тебе точно между глаз.

— А вот в этом я не уверен, — сказал Ретт.

— Да он промахнется, не бойся его, приятель, — закричал, отплевываясь пылью и кровью Мигель Кастильо, — не бойся, промахнется.

— А ты лежи, скотина, — мужчина, державший в руках черную шляпу, вновь ткнул ногой в живот своего пленника.

Тот, скорчившись, замолчал.

— Так ты понял, что мы тебе сказали? — мужчина поднял револьвер и нацелил его в переносицу Батлера.

Но тот был не из трусливых. Он смело смотрел прямо в черное отверстие ствола револьвера и усмехался.

Потом он вытащил из кармана левой рукой сигару, сунул ее себе в рот и улыбнулся.

— Господа, мне кажется, что вы не только не умеете играть в карты, он и ничего не понимаете в жизни.

— Что?!

И в этот момент один из конвоиров не выдержал. Он нажал на курок, и пуля просвистела в нескольких дюймах от уха Ретта Батлера.

Но нажать второй раз на спусковой крючок не успел ни один из конвоиров.

Батлер, не вынимая руки из кармана плаща, дважды выстрелил. И оба конвоира с дырками во лбу рухнули на землю.

Изумленный Мигель Кастильо встал на колени и с уважением посмотрел на Ретта Батлера.

— Что ты наделал, приятель, зачем ты их убил?

— А что, я должен был ждать, пока они убьют меня?

— Послушай, как там тебя, Батлер, что ли, поскорее развяжи мне руки, — Мигель Кастильо встал на ноги и подбежал к нему.

Но Ретт посмотрел на него свысока.

— А с чего ты, приятель, взял, что я собираюсь развязывать тебе руки?

— Как же, ведь ты убил моих конвоиров…

— Если и убил, то значит, они этого заслужили.

— А я? — вскрикнул Мигель Кастильо.

— А ты заслуживаешь петли.

— Что? — как бы не веря своим ушам, завопил преступник. — Ты что, хочешь сдать меня судье?

— А почему бы и нет? Ты что, можешь предложить мне больше, чем мне даст судья за твою голову?

Мигель Кастильо переминался с ноги на ногу. Такая постановка вопроса привела его в замешательство.

— Приятель, мне кажется, что у тебя в горле пересохло, подойди поближе, я дам тебе напиться.

Ретт Батлер вытащил из сумки флягу, отвинтил пробку и сжал флягу в руке. Мигель Кастильо подставил голову, и Ретт Батлер всунул горлышко фляги ему в рот. Связанный преступник жадно глотал живительную влагу. Вода текла по его небритому окровавленному подбородку, капала на широкую волосатую грудь.

Наконец, когда вода во фляге кончилась, Ретт Батлер вырвал ее из крепких зубов преступника.

— Сволочь, чуть не испортил мне флягу, а она стоит не меньше доллара. Я понимаю, приятель, тебе явно не хочется умереть на виселице, а мне не очень хочется получить две тысячи долларов всего лишь один раз.

— Конечно-конечно, — заспешил с радостным восклицанием Мигель Кастильо, — это не очень выгодное дело.

— Но насчет выгоды решать не тебе, а мне, — и Батлер погладил рукоятку своего револьвера.

Мигель Кастильо напрягся.

— Не бойся, — сказал Ретт, — у меня есть предложение получше.

И он, немного склонившись с седла и глядя прямо в голубые глаза Мигеля Кастильо, начал объяснять.

На небритом лице преступника вначале отразился безумный страх, потом недоверие, потом изумление и наконец, неописуемый восторг. Он даже сел на землю и начал хохотать.

— Да ты голова! Ты чертовски умен, приятель! — восклицал он, глядя на улыбающегося Ретта Батлера.

— Послушай, а если вдруг это не получится? — воскликнул, мгновенно став серьезным, Мигель Кастильо.

Ретт Батлер только пожал плечами.

— Не получится? Ну что ж, такова воля Господа, — и он посмотрел в безоблачное небо.

— Но, я же рискую больше, чем ты! — воскликнул Мигель.

— Ты ничем не рискуешь, ведь по тебе и так плачет виселица.

— Ладно-ладно, я согласен, — произнес, успокоившись Мигель Кастильо, — ведь я вижу, что тебе нужны деньги и потому уверен, что ты постараешься.

— Можешь быть уверен, постараюсь, — коротко бросил Батлер и слегка сжал бока своего жеребца серебряными шпорами. — Что, мы так и будем плестись?! Садись сзади, — сказал он, останавливая коня.

Глава 12

Перед самым городом Ретт Батлер соскочил с лошади, а Мигеля Кастильо уложил поперек седла. Это было немного странное зрелище.

Батлер широко улыбался, точно так же улыбался и черноволосый Мигель. У него изо рта торчал короткий окурок сигары, и он спешил докурить его прежде, чем они въедут в город.

Лишь только Ретт и Мигель поровнялись с первыми зданиями, Ретт Батлер брезгливо вытащил окурок сигары изо рта Мигеля и бросил его в пыль.

— Эй, я хотел еще пару раз затянуться.

— Успеешь, — бросил Ретт Батлер и напустил на себя непроницаемый вид.

Правда, его глаза сверкали весельем и, чтобы никто этого не заметил, он натянул шляпу поглубже на голову, так, чтобы из-под ее широких полей никто не мог рассмотреть выражения его глаз.

— Ты хотел затянуться? — еле заметно шевеля губами проговорил Ретт, — сейчас петля затянется на твоей шее.

И тут Мигеля словно прорвало.

— Подонок! — закричал он так, чтобы его слышали на всей улице. — Грязная свинья! Ублюдок!

Люди открывали окна, услышав на улице брань, выглядывали наружу.

Ретт Батлер, ведущий за повод коня, через седло которого был перекинут связанный Мигель Кастильо, сразу же привлек к себе всеобщее внимание. За ними шла небольшая толпа зевак, а Мигель продолжал поносить Ретта Батлера самой отборной бранью, на какую только был способен. Здесь было все, даже упоминание всевозможных животных, птиц и пресмыкающихся.

Батлер никак не реагировал на эти проявления чувств, только однажды он негромко бросил:

— Ори как можно сильнее, чтобы тебя слышали все, ублюдок.

И Мигель Кастильо вновь разразился потоком ругани.

— Ах ты скотина, думаешь я умру? Ты раньше отправишься на тот свет, я еще провожу тебя до ворот кладбища, а потом выкопаю из могилы и отдам собакам! Вороны выклюют твои глаза, пусть жрут падаль! Пусть они выклюют твое лживое сердце! Иуда!

Горожане с уважением смотрели на Ретта Батлера, которому удалось заполучить в свои руки такого преступника.

— Как он умудрился его поймать? — спрашивал торговец из бакалейной лавки у сапожника. — Ведь этот Кастильо страшный человек, он уже зарезал десятерых.

— Четырнадцать человек, — уточнил сапожник.

Мигель Кастильо, заслышав разговор, тут же обратил поток своего красноречия на головы горожан.

— А вы, ублюдки, что здесь собрались? Я ваши кишки повыпускаю, подонки! Что, боялись меня, пока я ходил на свободе, а сейчас готовы плюнуть на меня?

И Мигель тут же пожалел о неосмотрительно сказанных словах. Сапожник первым подбежал к нему и плюнул в лицо, но тут же отскочил, боясь, что Мигель даже связанный, сможет его достать.

А преступник кричал:

— Я запомнил твое лицо! Я тебя еще найду, я тебя вытащу из могилы!

— Встретимся на том свете! — крикнул сапожник, но побоялся идти за процессией дальше.

Он остановился на крыльце своей лавки и с безопасного места наблюдал за тем, как Ретт Батлер спокойно шествует, ведя под уздцы своего коня с таким ценным грузом.

— Ты такая сволочь! — кричал Мигель, норовя ухватить Ретта зубами за полу плаща. — Да твоя мать была последней шлюхой! Самой последней во всей Америке от Запада до Востока! Ее знали все, каждый пастух знал твою мать-шлюху!

— Заткнись, — бросил Ретт Батлер, и его губы зло искривились, — а не то я выбью тебе все зубы!

— Попробуй, ударь, — кричал Мигель.

Ретт Батлер остановился, презрительно посмотрел на извивающегося Мигеля Кастильо и нанес ему резкий короткий удар в челюсть.

Тот на мгновение замолчал, непонимающим взглядом уставившись на своего конвоира.

Но потом сплюнул в пыль кровь и вновь разразился потоком ругательств.

— Ну хорошо, ты мне за это еще заплатишь!

Но потом вдруг Мигель резко сменил тон.

Их обступило кольцо любопытных, ведь Ретт Батлер уже привязывал коня к коновязи под окнами дома шерифа.

— Отпусти меня, и тогда я тебе все прощу! Все прощу, слышишь, отпусти, развяжи меня!

Ретт Батлер сплюнул на ступеньки, растер плевок носком сапога и злорадно усмехнулся:

— Можешь кричать хоть до посинения, никто не придет тебе на помощь.

— Ублюдок! — крикнул Мигель.

— Кричи, кричи, через час петля затянется на твоей шее и ты тогда уже не скажешь ни одного слова. Поспеши выговориться, — и Батлер схватил преступника за ворот, стащил с седла и бросил на крыльцо.

Тот лежал на спине, продолжая орать.

— Как мне плохо! Воды! Воды! — кричал Мигель. — Я сейчас умру, ни капли воды не осталось в моем теле!

Один из зевак, сердобольный старичок в толстом пенсне, склонился над Мигелем. Он держал в трясущейся руке флягу, но никак не мог совладать с пробкой, та засела слишком крепко.

— Сейчас я тебя напою.

Наконец-то старик вытащил пробку и стал лить воду в раскрытый рот Мигеля. Тот судорожно глотал и чуть не задохнулся.

А когда напился, отвернул голову в сторону, и вода полилась на толстые доски крыльца.

Старик участливо осведомился:

— Ну что, полегчало?

Вместо ответа Мигель Кастильо плюнул ему прямо в лицо. Старик изумленно огляделся, вытащил из кармана огромный клетчатый платок и принялся вытирать стекла пенсне.

Зеваки и Мигель Кастильо захохотали, они словно бы соревновались, кто смеется громче.

— А он ничего не боится, — сказала одна женщина другой.

Та поправила чепец и успокоила свою соседку:

— Вот шериф наденет ему на шею петлю — и не будет больше плеваться.

— Ах ты старая потаскуха! — закричал мексиканец, скосив на нее свои небесно-голубые глаза.

Женщина вскрикнула и, прикрыв рот рукой, поспешила выбраться из толпы.

Ретт Батлер окинул взглядом толпу.

— Лучше, господа, не приближаться к нему, он совсем потерял рассудок и может укусить за ногу, как бешеный пес.

И словно в подтверждение своих слов Ретт Батлер пнул лежащего на крыльце бандита носком сапога в бок.

Тот взвыл, оскалил зубы и рванулся, чтобы укусить Ретта за сапог. Но не дотянулся и растянулся на досках.

Батлер спокойно двинулся к двери. Мигель, повернувшись на бок, попробовал вдогонку лягнуть удаляющегося Ретта Батлера. Но и это ему не удалось. Тогда он, заскрежетав зубами, заорал:

— Если ты мужчина, то давай драться один на один. Куда ты убегаешь, трус?

Ретт Батлер выглянул из-за двери и бросил:

— Мы уже дрались с тобой один на один и победил я, иначе ты не лежал бы здесь связанный.

— Скотина! — выкрикнул Мигель и плюнул в Ретта Батлера.

Но тот уже скрылся за дверью, и плевок не достиг цели.

— У, сволочи! Мерзавцы! — неистовствовал Мигель, извиваясь на досках крыльца. — Продали меня, а теперь будете глумиться. Вы все хотите моей крови, стервятники! Я не раб, чтобы мою жизнь можно было покупать за деньги. Да вы хуже негров! — выкрикнув свое последнее и самое страшное ругательство, припасенное на последний момент, Мигель Кастильо запрокинул голову и замер, скрежеща зубами.

Непонятно, то ли у него кончился запас красноречия, то ли он опасался, что разгневанные горожане забросают его камнями.

Наконец-то воцарилась тишина. Зеваки присмирели, чувствуя скорую развязку.

Первым из здания вышел мировой судья, за ним появился шериф. Мировой судья был человек солидный, на его животе покачивалась толстая золотая цепочка от часов. В руках он держал свернутый в трубку плакат.

Едва завидев судью, Мигель Кастильо заорал:

— Одна сволочь ушла, так новая вышла!

— Замолчи! — крикнул судья, опускаясь на колени возле Мигеля и хватая его крепкой рукой за подбородок.

Он поворачивал голову преступника вправо, влево, затем свободной рукой на его груди развернул плакат и принялся сличать копию с оригиналом.

— Оказывается, это ты, — явно удовлетворенный сравнением, сказал мировой судья.

Шериф, глядя на преступника, молча покуривал сигару. Он был доволен, что ему уже больше не придется ловить Мигеля Кастильо и тот перестанет нарушать спокойствие в окрестностях городка.

Правда, шериф чувствовал себя немного уязвленным, что не ему, а Ретту Батлеру выпала честь поймать такого опасного преступника. Ведь он понимал, что горожане еще долго будут припоминать ему те две тысячи долларов налогов, которые придется заплатить за голову этого мерзавца.

— Я ни в чем не виновен, я ничего плохого не сделал! — вдруг закричал Мигель Кастильо. — Это не мой портрет, неужели вы не видите, сэр? Это не я, это мой брат!

— У таких скотин как ты не бывает родственников, — сделал немного странное замечание мировой судья.

— Я мирный фермер, за что меня связали? Этот ублюдок, — Мигель указал ногой на стоящего в двери Ретта Батлера, — связал меня и хочет выдать за преступника, чтобы получить свои деньги. Иуда! Я фермер! Фермер! — принялся громко кричать Мигель, колотя ногами по ступенькам.

— Это ты, — проговорил мировой судья, — это ты, Мигель Кастильо.

— Откуда ты знаешь? Ведь ты же и читать не умеешь! — выкрикнул Мигель прямо в лицо мировому судье.

Тот опасливо отстранился от него, но на всякий случай пнул носком сапога под ребра.

— Засунь свою бумагу, — кричал Мигель вслед судье, — знаешь куда? Своему шерифу в задницу, а можешь и своей жене, потому что она у тебя шлюха.

Мировой судья возможно возразил бы преступнику что-нибудь на счет поведения своей жены, но дело в том, что мировой судья был холост. Поэтому он вполне спокойно отнесся к этому замечанию.

Подойдя к Ретту Батлеру, он вынул из кармана жилета пачку банкнот, быстро пересчитал их и отдал тому, кто их честно заработал.

Ретт самодовольно усмехнулся и, не пересчитывая денег, ударил пачкой по костяшкам пальцев, подмигнув при этом Мигелю Кастильо.

— Смотрите, смотрите! — закричал мексиканец, — это деньги иуды, он получил их за мою голову!

— А ты что, сын божий? — холодно заметил Ретт Батлер.

— Да, но за меня платят дороже! — закричал Мигель.

— Ведь если ты сын божий, — вновь заметил Ретт Батлер, — то тебе нечего бояться смерти, после виселицы ты вознесешься.

— Так ты еще и богохульствуешь! — закричал мексиканец. — Бог тебя за это накажет!

Ретт Батлер обошел лежащего на крыльце Мигеля Кастильо и, прислонившись спиной к столбу навеса, принялся демонстративно пересчитывать деньги. Он листал купюры медленно, одну за другой, вслух называя цифры.

— Смотрите! Смотрите все! — кричал Мигель. — Он считает деньги за свое предательство! Если на свете есть справедливость, то эти деньги достанутся его гробовщикам. Ты понял? Эти деньги пойдут на твои похороны.

Мигель презрительно осмотрел Ретта Батлера и плюнул. На этот раз плевок достиг своей цели, но особенного урона молодому человеку он не нанес: потому что попал на пыльный сапог.

Ретт Батлер долго рассматривал плевок на своей обуви, а потом, подойдя к Мигелю, вытер об его рубашку.

Аккуратно положив деньги в нагрудный карман плаща, он вытащил спичку, чиркнул ею о стекло и принялся раскуривать уже потухшую было сигару.

— Иуда! — крикнул Мигель. — Твоя мать грязная шлюха!

Ретт Батлер посмотрел на догорающую спичку и бросил ее прямо на грудь Мигелю. Сразу же потянуло запахом паленой шерсти. Мигель принялся кататься по доскам крыльца и грязно ругаться.

— Да ты знаешь, кто ты такой? — наконец-то Мигель унял боль и сел, прислонившись спиной к стене.

— Ну и кто? — абсолютно спокойно процедил сквозь зубы Ретт Батлер, выпуская из ноздрей голубоватый дым.

— Да у тебя была тысяча отцов, потому что твоя мать — самая грязная шлюха, которую я только знал! Она была даже хуже, у меня просто язык не поворачивается сказать подобное слово. Твоя мать, твоя мать была… — Мигель Кастильо явно не мог найти нужного слова, но внезапно осекся, встретившись взглядом с Реттом Батлером.

Весь городок был взбудоражен поимкой опасного преступника Мигеля Кастильо, который уже полгода наводил ужас на всех жителей окрестных поселений.

Возле дома шерифа постепенно собиралась толпа.

Мировой судья дважды выходил на крыльцо, пытаясь успокоить публику. Но все требовали немедленной казни.

Да и мировой судья понимал, что оставлять Мигеля Кастильо в живых очень опасно, ведь ему уже дважды удавалось бежать после того, как он был приговорен к повешению.

Все были так поглощены предстоящей казнью, что абсолютно забыли о Ретте Батлере.

А тот и не показывался никому на глаза. Казалось, он вообще исчез из городка.

Но Ретт Батлер был все еще здесь. Он стоял на крыше склада — здания, выходящего своим фасадом на главную площадь городка.

А там уже стучали молотками плотники, наспех сколачивая виселицу.

В уголке рта у Батлера дымилась докуренная до половины сигара, и он с ехидной улыбкой смотрел на все эти приготовления, на суету, царившую на площади. Он был словно бы выше всех этих людей, словно бы знал что-то такое, о чем не догадывались горожане.

Наконец-то представление началось. Началось то, ради чего на площади собралась добрая половина населения городка. Тут были все: пожилые, совсем юные, женщины, старики и даже дети. Всем было интересно, как будут казнить злого и страшного преступника Мигеля Кастильо, которым пугали детей.

Связанного преступника усадили на черного коня и шериф, держа коня под уздцы, подвел его к виселице. Мигель вертел головой, словно бы пытаясь отогнать покачивающуюся перед самым его лицом толстую веревочную петлю. Он затравленно озирался, а горожане злорадно затаили дыхание, ожидая, когда же произнесут приговор.

Помощник шерифа накинул петлю на шею Мигеля Кастильо и затянул ее.

Мигель же молчал, боясь, что от его крика лошадь может рвануть преждевременно, и тогда он повиснет в петле, не дождавшись приговора.

Мировой судья чинно вышел на крыльцо, посмотрел вначале на небо, потом на Мигеля Кастильо, вытащил из кармана жилетки золотые часы, открыл крышку и узнал время.

— Скорее! Скорее, судья! — закричал один из фермеров, стоявших в толпе. — Скорее казните этого мерзавца!

— Да, да, судья, нечего медлить, — поддержал фермера сапожник, — а то он чего доброго убежит. Скорее!

Но судья казалось не слышал этих криков. Он очень важно развернул перед собой лист бумаги и принялся читать приговор.

— Мигель Кастильо обвиняется в таких преступлениях как ограбление, убийство… — зычно выкрикивал мировой судья, и от этих слов по спинам горожан пробегали холодные волны страха.

А вот лицо самого Мигеля Кастильо казалось непроницаемым, словно бы это зачитывали не приговор, а давали рекомендательное письмо.

— Еще он обвиняется в ограблении банков, почтовых фургонов, в воровстве, в подделке денег и их распространении, в подлогах, в вымогательстве, многоженстве, в распространении проституции, в шулерстве, в похищении людей, в укрывательстве краденого и в других противозаконных поступках.

Мигель Кастильо, сжимая бока лошади, самодовольно ухмылялся и согласно кивал головой, дескать, смотрите все, вот он я перед вами, вот какой я хороший и славный парень.

— Обвиняемый приговаривается к казни через повешение, — закончил читать приговор мировой судья и вновь свернул в трубку бумагу.

— Да упокоится его душа в мире! — выкрикнул шериф и поднял плеть, чтобы стегнуть лошадь.

Занесенная для удара плеть застыла в воздухе — и в это мгновение прозвучал первый выстрел, который перебил веревку, соединяющую шею Кастильо с перекладиной виселицы. Еще несколько выстрелов сбили шляпы у мирового судьи, шерифа и его помощника.

На площади мгновенно началась паника.

Послышались перепуганные крики, кто-то упал на землю, кто-то бросился к зданиям, кто-то пытался спрятаться за фургоны, которые в беспорядке стояли вокруг виселицы. Никто не мог понять, откуда стреляют, все только слышали громкие звуки выстрелов, которые как гром разносились по площади.

Мигель Кастильо хлопнул ногами по бокам лошади — и та рванула с места и понеслась галопом по улице.

А Ретт Батлер с ружьем в руках неторопливо прошел по крыше склада и спрыгнул на землю, туда, где его ждал верный конь…

Через полчаса Мигель Кастильо и Ретт Батлер встретились в условленном месте за городком. Они стояли под мрачной темной скалой.

Батлер вытащил из кармана переложенные вдвое купюры и принялся их пересчитывать.

Мигель Кастильо, все еще с петлей на шее, облизывая пересохшие губы, не мог оторвать взгляда от шелестящих купюр.

— Так, пять купюр тебе, пять мне, пять тебе, пять мне, — Ретт Батлер переложил свои деньги и спрятал в дорожную сумку, а Мигель Кастильо, послюнявив пальцы, принялся пересчитывать свою выручку еще раз.

— Ну что, приятель, теперь-то ты хоть знаешь, сколько стоишь?

Мигель Кастильо осклабился в улыбке.

— Нет, не знаю, может ты скажешь?

— Конечно скажу, теперь ты стоишь ровно три тысячи долларов.

— О, моя голова подорожала, — воскликнул Мигель Кастильо, — я знал, что эта цена долго не удержится. А если учесть, что меня можно продать еще раз, то я очень выгодный товар. Батлер, в мире существует два вида людей…

— Всего лишь два? — изумился Ретт Батлер, раскуривая уже погасшую сигару.

— Да, всего лишь только два.

— Ну, поделись своими соображениями, — Ретт Батлер ехидно улыбнулся.

— Первые — это те, у которых петля на шее, вторые — это те, которые веревку перерезают, — Мигель Кастильо еще раз пробежал пальцами по шелестящим купюрам и спрятал их за пазуху.

— Еще существуют и третьи.

— Третьи? Это какие?

— Это те, которые стегают лошадь. И если вдруг какой-нибудь шериф или помощник шерифа, или мировой судья ударит кнутом раньше времени, то я могу не успеть нажать на курок, а ты останешься болтаться как мешок с дерьмом посреди площади, и деньги останутся у меня, причем, все, — Ретт Батлер похлопал ладонью по своей дорожной сумке.

— Но ведь я рискую больше! — воскликнул Мигель Кастильо. — Ведь петля-то у меня на шее, и ты действительно можешь промахнуться? Так что в следующий раз я должен получить большую часть денег.

— Ты это серьезно, Кастильо?

— Конечно, вполне серьезно! — воскликнул преступник.

— Я думаю, что ты действительно рискуешь больше, но ведь веревку-то перерезаю я. И вдруг я не захочу метко выстрелить? Ты понимаешь: меня в этом никто не упрекнет, я даже могу вообще не стрелять и поэтому мой процент в этой сделке урезать не стоит. Мне кажется, это опасное занятие.

Напоминание о петле, которая все еще болталась на шее Мигеля Кастильо, привело его в замешательство. Он согласно закивал головой.

— Да-да, ты прав, я немного погорячился, но ведь хочется же, если рискуешь, заработать как можно больше.

— Понимаю, но мне кажется, жадность тебя может погубить, если уже не сгубила.

— Ретт, — уже совсем другим, полным дружелюбия тоном, но в то же время со скрытой в голосе угрозой спросил Мигель Кастильо, — ты не знаешь, что бывает с теми, кто бросает меня в беде и после этого остается в живых?

— Нет, не знаю, — пожал плечами Батлер.

— Хорошо, чтобы ты этого никогда не узнал, — Мигель Кастильо хищно улыбнулся, показав свои крепкие белые зубы. — Таким людям приходится очень сожалеть…

Денег, честно заработанных Реттом Батлером и Мигелем Кастильо, хватило ненадолго.

Что-то было проиграно в карты, что-то истрачено на выпивку, что-то на приобретение одежды.

А самые большие деньги были отданы распутным женщинам, ведь Ретт Батлер и Мигель Кастильо развлекались, как могли.

И вскоре их карманы опустели.

— Ну что, — сказал Мигель Кастильо как-то вечером, — будем сдаваться властям?

Ретт Батлер пожал плечами.

— Как хочешь, можем и сдаться. Но не сегодня же это делать, ведь у нас есть бутылка виски и пара монет.

В полдень следующего дня Ретт Батлер вел под уздцы свою лошадь и ввозил в захолустный город перекинутого через седло опасного преступника Мигеля Кастильо. А тот, как заведенный, обливал его самой грязной руганью, на какую только был способен.

Люди как и в прошлый раз выскакивали из своих домов и из лавок, высыпали на улицы и радостно смотрели, как молодой широкоплечий мужчина везет на своей лошади плененного преступника.

А тот вновь вспоминал всех животных, птиц и пресмыкающихся.

Но самое интересное, что на этот раз Мигель Кастильо не обмолвился ни словом о матери Ретта Батлера, ведь при въезде в город тот строго-настрого, не шутя, предупредил его.

— Но пойми, Ретт, — воскликнул Мигель Кастильо уже со связанными руками, — у меня это получается совершенно непроизвольно, я даже не задумываюсь, слова сами вылетают из моего рта.

— Если еще хоть одно слово о матери вылетит из твоей грязной пасти, то я, будь уверен, промахнусь, а то и вовсе не нажму на курок. Понял?

— Понял, — попытался успокоить Ретта Мигель Кастильо. — Но если вдруг у меня случайно что-нибудь и сорвется с языка, ты уж меня извини. Знай, я это сделал абсолютно не нарочно, это получилось само собой. Ведь ты же знаешь, для меня ругаться — как дышать, как пить виски.

— Поэтому попридержи свой язык за зубами.

Чопорные дамы и мужчины в сюртуках с ужасом смотрели на опасного преступника Мигеля Кастильо.

А тот себя чувствовал в этот раз куда спокойнее и увереннее. Он плевал в их сторону, показывал язык, грязно ругался, обзывал женщин потаскухами, а их чопорных мужей уродами. Он так вошел в свою роль, что казалось, он всю жизнь только тем и занимается, что извергает проклятья на головы местных жителей.

И уж совершенно он отвел душу, едва увидел мирового судью и помощника шерифа. Вот об их матерях он высказался всласть, хотя и получил пару зуботычин и два удара по ребрам.

Все дощатые стены на площади были оклеены портретами Мигеля Кастильо, так что сличать не пришлось, все сразу же узнали грозного бандита.

— В нашем городке, слава Богу, этот бандит найдет свою смерть, — потирая руки произнес мировой судья.

А шериф как-то странно повертел головой и причмокнул.

Вручив Ретту Батлеру деньги, мировой судья с благодарностью посмотрел ему вслед. Тот так стремительно мчался на своем жеребце, что создавалось впечатление, что он и в самом деле куда-то спешит по очень важному и неотложному делу.

Вновь стучали молотки плотников на центральной площади городка, вновь толпились зеваки. В салуне в ожидании казни собралось множество народа и хозяин едва успевал наполнять стаканы. Все только и говорили о предстоящей казни.

Один из немногих, кто не принимал участия в веселье, был довольно мрачный с виду Гарри Купер, человек лет тридцати, одетый в черную широкополую шляпу и в такой же черный плащ. Все остальное на нем было белоснежным, лишь узкая полоска темных усов ершилась над губами. Он посасывал короткую трубку, то и дело выпуская в потолок кольца дыма. Ему, казалось, не было абсолютно никакого дела до происходящего в городке.

Его тут знали не очень хорошо.

Он появлялся в городке раз в месяц и никогда не останавливался здесь на ночь, лишь пропускал пару кружек пива. Он ни с кем не вступал в разговоры, да и глаза у него были слишком холодными.

К таким людям не тянет даже пьяных.

Человек мгновенно трезвел, встретившись с его острым взглядом. Взгляд Гарри Купера напоминал взгляд змеи, готовящейся к прыжку.

Он всегда сидел за столиком один, был подчеркнуто вежлив с хозяином и никто в городке толком не знал, чем занимается Гарри Купер, совершая сюда свои визиты.

Но главное, у него всегда были деньги и к тому же немалые. Поэтому он считался здесь уважаемым и состоятельным человеком.

Гарри Купер допил свое пиво и посмотрел на часы. Тут же захлопнул крышку и вышел на крыльцо.

Он посмотрел на готовящихся к казни плотников, на зевак, собравшихся возле виселицы.

К нему подошел оборванец. Но на удивление, Гарри Купер не прогнал его, а наклонившись к его уху, что-то спросил.

— Да, у меня есть для вас новость, мистер Купер, — с уважением к собеседнику произнес оборванец.

— Если есть, тогда говори, только не так громко.

Но оборванец не спешил. Он застыл с протянутой ладонью, обращенной к собеседнику. Гарри Купер криво улыбнулся, запустил руку в карман жилета и не глядя бросил двадцатипятицентовую монету на ладонь оборванца.

Тот тут же подбросил ее, поймал, и монета исчезла где-то в глубинах его грязных карманов. Они были наверное единственной целой частью его туалета, все остальное зияло дырами и заплатами.

— Я могу вам сообщить довольно интересные сведения, мистер Купер.

— Скорее выкладывай, ведь ты уже получил монету.

— Так вот, фургон, который вез жалованье для армии, попал в засаду. Его сопровождали трое. Их фамилии — Стивенс, Джексон и Беккер.

Гарри Купер ничего не переспрашивал, было видно, что он целиком полагается на свою чудесную память. Он никогда ничего не забывал, все помнил до мельчайших подробностей.

— Дальше, чего ты замолчал? — бросил Гарри Купер.

Оборванец вновь протянул ладонь.

— Не слишком ли ты много хочешь?

— Но зато я и говорю много.

На этот раз Гарри вытащил долларовую монету и повертел ее перед лицом оборванца.

— Больше ты ничего не получишь. За эти деньги ты мне расскажешь все.

— Хорошо, сэр. Так вот, Стивенса и Джексона после ограбления арестовали, но потом Джексона оправдали, и сейчас он скрывается под другим именем.

— Может, ты знаешь и имя? — Гарри Купер запустил руку в карман и вытащил монету.

— Нет, — с сожалением в голосе произнес оборванец, — имени я не знаю, но могу сказать что-то другое.

— Если можешь, то говори, — Гарри Купер бросил монету, и оборванец ловко ее подхватил.

— Я знаю девицу, к которой он ходит.

— Где его можно найти?

— О… он, говорят, записался в армию, и это будет сложно, но если вы отыщете его подружку, то она сможет вас вывести прямо на него.

— А она где живет, ты знаешь?

— Это недалеко отсюда, я знаю точно, где это, но, извините, сэр, я забыл название городка.

Гарри Купер усмехнулся и бросил еще одну монетку.

— А, теперь я вспомнил, — заулыбался оборванец, — городок называется Сантана, а девица — новенькая, ее вам каждый покажет, вы только спросите, — и он вновь назвал имя девушки.

— Хорошо, приятель, спасибо.

Гарри Купер кивнул своему осведомителю и зашагал к почтовой станции, откуда вскоре должен был отходить дилижанс на Сантану.

Дама, стоявшая на крыльце станции и с любопытством смотревшая на площадь, обрадовалась, что у нее нашелся хотя бы один собеседник.

— Я так рада, что этого негодяя скоро повесят.

— Знаете, миссис, не все те, у кого петля на шее, кончают жизнь на виселице.

— Что вы имеете в виду? — удивилась женщина.

— А то, что у каждого висельника существует свой ангел-хранитель.

— Неужели? — изумилась женщина.

Глава 13

У подножия холма стоял старый большой дом, вокруг расстилались поля.

Сын хозяина фермы четырнадцатилетний Том Стивенс гонял возле колодца по кругу мула, приводя в движение водоподъемную установку. Она скрипела, вода выливалась из ковшей и устремлялась по деревянным желобам к иссушенным солнцем полям.

Мальчик мерно напевал бесконечную песню, и мул, вторя мелодии, стучал копытами по твердой, выжженной солнцем земле.

Казалось, этой работе не будет конца, ведь сколько воды ни черпала водоподъемная установка, ее все равно было мало — поля отливали желтым цветом.

Мальчик давно заприметил всадника, движущегося по направлению к их ферме.

Маленькая черная фигурка постепенно увеличивалась, и вот Том уже мог различить лицо всадника.

Он видел тонкие черные усы, большую широкополую шляпу и черный плащ, развевающийся по ветру. Над кобурой поблескивала рукоятка тяжелого револьвера.

Всадник осадил своего коня недалеко от колодца. Он спрыгнул на землю и пристально посмотрел на мальчика.

Он не говорил слов приветствия, а лишь стоял и смотрел.

Том, смутившись, отвел взгляд, соскочил с мула и заспешил к дому, чтобы предупредить отца о появлении незнакомца.

Ведь их ферма находилась милях в четырнадцати от городка, и гости здесь появлялись редко.

Отец мальчика, мистер Стивенс, как раз сидел за обеденным столом, а миссис Стивенс накладывала ему в тарелку нехитрую еду. Отец сжимал в руке деревянную ложку, ожидая, пока жена подаст ему суп.

— Отец, там приехал какой-то человек, — выдохнул Том.

Мистер Стивенс сразу же встревожился, но заметив испуг мальчика, поспешил его успокоить.

— Хорошо, не волнуйся, проводи его в дом.

Но провожать гостя не было нужды, он уже сам стоял у порога.

Мистер Стивенс прищуря глаза смотрел в залитый солнцем дверной проем, пытаясь узнать незнакомца.

Гарри Купер, а это был именно он, не снимая шляпы, подошел к столу.

Мистер Стивенс взглядом указал жене, чтобы та ушла. Женщина, обняв мальчика за плечи, покорно выполнила приказание мужа.

Мужчины остались вдвоем. Никто не начинал беседу первым, в комнате царило напряженное молчание.

Мистер Стивенс опустил ложку в тарелку и принялся хлебать суп. Он то и дело бросал настороженные взгляды на Гарри Купера.

А тот уселся напротив хозяина дома, вытащил из-за голенища нож и принялся отрезать им небольшие куски мяса, предназначенного хозяину. Он прямо с ножа ел мясо, тщательно прожевывая каждый кусок.

Это молчание длилось довольно долго, пока наконец на тарелке не осталась лишь одна белая кость.

Тогда Гарри Купер аккуратно вытер нож носовым платком и отправил его за голенище своего высокого сапога.

Мистер Стивенс явно нервничал. Руки его дрожали, суп выливался из ложки.

А Гарри Купер, видя замешательство хозяина, криво улыбался. Было ясно, что ему доставляет удовольствие тот факт, что хозяин нервничает, словно ради этого он и приехал на ферму.

— Ты от Беккера? — не выдержав напряжения спросил мистер Стивенс.

Гарри Купер молча улыбнулся. Он даже не кивнул головой.

— Но ведь я ему все сказал! — выкрикнул мистер Стивенс. — Я хочу жить спокойно, у меня ничего нет!

Гость вновь молча посмотрел на хозяина своим холодным презрительным взглядом.

— Я ничего не знаю про это золото, про деньги, предназначенные для армии. Оно исчезло, его нет. Если бы Беккер меня слушал, все могло быть по-другому. Мы могли бы этого избежать.

Гарри Купер все так же криво улыбался и не проронил ни слова в ответ.

— Меня вызывали на заседание трибунала, но свидетелей не было, никто не знает, что случилось с деньгами. А я бы мог рассказать Беккеру кое-что из интересующего его. Так ему и передай.

— Может, я и поверил бы тебе, — наконец-то проронил Купер, — но у тебя были гости.

— Их не было! — выкрикнул Стивенс.

— Нет, они были, об этом говорят, а самое главное, Беккер знает о них.

— Никого у меня не было!

— Нет, к тебе приходил человек по имени Джексон. Ведь правда? — Гарри Купер потянулся за хлебом, отрезал себе тонкий ломтик, положил его на язык и принялся сосать.

Он сидел за столом, даже не снимая шляпы, а его холодный презрительный взгляд буравил хозяина фермы.

Но мистер Стивенс не знал, что ответить.

— Или, может быть, Беккер перепутал, посылая меня к тебе? Ведь ты знаешь, чем я занимаюсь.

— Да, Джексон был здесь, — наконец-то признался хозяин фермы, — он не ошибся, посылая тебя ко мне.

— Так вот, Беккеру было бы интересно узнать, о чем вы говорили с Джексоном. Ему, может быть, было бы интересно узнать кое-что о золоте, о фургоне, о деньгах, но Беккер знает все и без тебя, ему интересно только одно…

— Что же? — еле слышно спросил мистер Стивенс.

— Он не знает всего лишь одной вещи — под каким именем сейчас скрывается Джексон?

— А почему ты думаешь, что Джексон скрывается под чужим именем? — спросил мистер Стивенс.

— Если бы он жил под своим, я бы давно его нашел, — злорадно ухмыльнувшись, проговорил Гарри Купер. — Я должен его найти, мне Беккер платит именно за это.

— И сколько же тебе платит Беккер? — с дрожью в голосе спросил Стивенс.

— У тебя есть семья, — все так же улыбаясь, проговорил Гарри Купер, глядя на дверь, за которой исчезла женщина с ребенком.

Мистер Стивенс кивнул.

— Да.

— Хорошая семья, хорошая жена, хороший сын. Наверное, тебе их очень жалко?

— Так сколько тебе Беккер заплатил за то, чтобы ты меня убил? — уже не скрывая своего раздражения, спросил хозяин фермы.

— Пятьсот долларов, — расплылся в улыбке Гарри Купер, — пятьсот долларов за то, чтобы я узнал имя, под которым скрывается Джексон. Имя? — резко спросил Гарри Купер. — Имя?

Стивенс глубоко вздохнул, словно бы не решаясь произнести имя, хотя понимал, что другого выхода у него нет.

— Билл Карлсон. Он скрывается под именем Билл Карлсон, так он теперь называет себя.

— Ну что ж, я узнал то, что меня интересовало, — сказал Гарри Купер, но не спешил вставать из-за стола.

Он отрезал еще один маленький кусочек хлеба и принялся его сосать, словно бы ожидая предложений со стороны хозяина фермы.

Тот тяжело поднялся и, припадая на одну ногу, подошел к буфету.

Он долго не мог попасть ключом в замок, но затем тот щелкнул, мистер Стивенс вытащил сложенную вдвое пачку купюр и мешочек с монетами.

— Здесь тысяча долларов, — сказал он, — это все, что у меня есть.

— Тысяча долларов? — расплылся в улыбке Гарри Купер. — Это вдвое больше, чем мне платит Беккер.

— Да, я отдаю тебе все, я отдаю тебе вдвое больше, чем ты получил бы от Беккера.

— Хорошо, дело будет сделано, — сказал Гарри Купер, — ведь ты же знаешь: если мне платят, я всегда довожу дело до конца, — и он протянул руку к деньгам…

Возможно, если бы мистер Стивенс не потянулся к своему револьверу, то Гарри Купер так и уехал бы, взяв деньги, оставил бы его и его семью в покое.

Но роковое движение было совершено. Хозяин фермы совсем немного опоздал, но и этой доли секунды хватило Гарри Куперу, чтобы выстрелить из-под стола.

Мистер Стивенс схватился за грудь и рухнул на пол.

Женщина, гулявшая с мальчиком по двору, услышав выстрел, бросилась к дому.

Когда она добежала до входной двери, Гарри Купер уже скакал на лошади, уносясь прочь от дома…

Женщина закричала, увидев безжизненное тело мужа, распростертое на полу у обеденного стола. Она увидела выдвинутый ящик буфета, бросилась к нему и тут же все поняла.

Женщина приложила ухо к груди мужа и стала слушать. Но сердце мужчины уже не билось.

Она приподняла его голову и зашептала:

— Дорогой, за что? За что?

— Мама! Мамочка! — закричал Том, вбегая в столовую.

Но тут же, все увидев, замолчал. Он несколько мгновений стоял без движений, потом бросился к стене, на которой висело ружье, схватил его и выскочил из дому.

Он три раза выстрелил в маленькую фигурку всадника, но потом зло бросил ружье на землю и побежал к дому.

— Мамочка, что с отцом? Что с отцом? — закричал Том, опускаясь на колени рядом с матерью и безжизненным телом отца.

— Все кончено, Том, мы тобой остались одни, — и женщина безудержно зарыдала.

А мальчик, не проронив ни слезинки, стоял на коленях и глядел в лицо своего отца, который еще четверть часа тому улыбался и гладил его по голове.

— За что его, мама? За что?

— Я не знаю, Том, — прошептала женщина и вновь захлебнулась в рыданиях.

— Я отомщу, — прошептал Том, — я обязательно отомщу, мама, поверь.

— Не надо, сынок, не надо, эти люди безжалостны, они убьют и тебя. Ведь ты еще так молод… Черт с ними, с деньгами, черт с ними со всеми негодяями и убийцами, пусть их покарает Бог.

— Нет, мама, я сам найду убийцу своего отца, — тихо произнес Том и брови сошлись у него над переносицей.

Его взгляд сразу стал жестким и колючим.

Это был взгляд взрослого мужчины. И он казался странным на этом миловидном детском лице.

— Отомщу, отомщу, — шептал мальчик, поднимая с пола тяжелый револьвер, выпавший из рук отца, — я обязательно отомщу.

— Не надо, Том, успокойся, отцу уже ничем не поможешь, ничем…

Она положила руку на лицо мужа и опустила ему веки.

— Мы теперь с тобой остались одни. Совсем одни на всем белом свете — ты, Том, и я. Поэтому я хочу, чтобы ты ни на шаг не отходил от меня, все время был рядом, чтобы я могла тебя видеть. Ведь у меня кроме тебя, сынок, больше никого нет.

— Только не надо плакать, мама, я очень боюсь, когда ты плачешь. Давай будем спокойными, ведь сейчас мы ничего не можем изменить.

Мальчик говорил спокойно и уверенно, как будто в это мгновение на полу у его ног не лежал мертвый отец.

— Поклянись мне, Том, что ты никогда не будешь убивать людей.

— Нет, мама, я тебе такой клятвы не дам. Что бы ни случилось, но я отомщу за смерть своего отца, обязательно отомщу.

— Нет, нет, сынок, не надо, что ты говоришь? Побойся Бога!

— Я теперь никого не боюсь, никого и ничего, пусть боятся меня, — и он крепко сжал тяжелую рукоять револьвера, — пусть боятся меня, Тома Стивенса.

А женщина, снова взглянув на безжизненную руку мужа, зарыдала…

Том подошел к кувшину, наполнил стакан водой и подал матери. Женщина глотала воду и было слышно, как стучат ее зубы о край стакана.

А во дворе, под ослепительными лучами солнца продолжал ходить по кругу маленький мул.

Вода выплескивалась из ковшей в деревянный желоб и тонким ручейком спокойно бежала на желтые, выжженные солнцем поля.

Было ясно, что вода, которую добывает этот водоподъемник — маленькая капля по сравнению с выжженными полями, и что никакой мул не сможет напитать пересохшую растрескавшуюся землю влагой.

Но животное покорно продолжало ходить по кругу по проторенной дорожке. Копыта стучали о горячую каменистую землю, и этот стук был похож на удары молотка, забивающего гвозди в крышку гроба.

Женщина закрыла лицо руками, потом попыталась заткнуть уши, но все равно, мерный стук копыт о твердую землю приводил ее в содрогание. Он просачивался сквозь плотно прижатые ладони, и ей казалось, что гвозди забивают в ее душу, прямо в сердце.

А Том вертел барабан в револьвере, поглаживая блестящие патроны.

Щелк, щелк, щелк… — прокручивался барабан.

А мальчик уже механически продолжал его проворачивать.

На ферму, которая выглядела безжизненной, опускались сумерки. Казалось, ничто на ферме не движется, только один маленький мул ходит по кругу, косясь своим влажным агатовым глазом на багряно-красный диск солнца, который медленно садится за холмы. А другим глазом животное косило на серебристую влагу, которая выплескивалась из ковшей в деревянный желоб.

Животное хотело пить, но о нем все забыли. И мул изредка останавливался, протяжно вскрикивал, ожидая, что из двери фермы появится хозяин или мальчик, к которому мул был очень привязан, и напоит его.

Но из двери дома никто не появлялся, и животное, обреченно опустив голову, вновь продолжало свой бесконечный путь по замкнутой линии.

В его больших глазах как в выпуклых зеркалах проплывали то белеющая во мраке ферма, то далекие холмы, то поля, то небо, усыпанное мелкими бриллиантами звезд, то бледная луна, которая медленно восходила над темными холмами.

Наконец дверь дома скрипнула, на пороге появился мальчик.

Он медленно подошел к животному, отвязал его и подвел к поилке. Мул, утолив жажду, посмотрел на подростка.

Тот погладил животное по шелковистой холке и взяв под уздцы, повел к конюшне. И только там, когда мул уткнулся влажными губами в овес, насыпанный в кормушку, мальчик дал волю слезам.

Он опустился рядом с мулом на колени, обнял его и, уткнувшись лицом в согнутую шею, заплакал.

Мул вздрогнул, скосил свой агатовый глаз на содрогающееся тело ребенка, оторвался от зерна и принялся лизать своим шершавым языком соленые щеки мальчика.

До поздней ночи Том гладил натруженную шею мула, плакал, а тот, уткнувшись ему в плечо, издавал какие-то странные звуки, очень похожие на сочувствие.

Поздней ночью Гарри Купер остановился у крыльца дома, где жил Беккер, пославший его к Стивенсу.

Он неслышно поднялся на крыльцо, неслышно отворил дверь и прошел в дом.

Хоть везде и царила кромешная тьма, но Гарри Купер ориентировался тут отлично.

Однажды побывав в доме, он мог пройти по нему с закрытыми глазами. Да и зрение у него было, как у кошки.

Гарри Купер, ступая на носках, пробрался в спальню хозяина дома, да так тихо, что тот даже не проснулся.

Не скрипнула ни одна половица.

Остановившись у постели спящего хозяина, Гарри Купер злорадно улыбнулся и положил руку на рукоятку револьвера.

Когда чиркнула спичка и загорелась свеча, хозяин испуганно приподнял голову над подушкой. Он зажмурился от яркого света свечи, стоявшей у изголовья кровати.

Но узнав Гарри Купера, облегченно вздохнул и улыбнулся.

— А, это ты, Гарри? Я не думал, что ты вернешься так скоро.

— Я уже побывал у Стивенса, — сказал Гарри, присаживаясь на кровать.

— Я уже побывал у Стивенса, — еще раз, тем же самым тоном произнес Гарри Купер.

— Так что он тебе сказал?

— Он сказал пару вещей, которые интересуют тебя. Но он, мистер Беккер, сказал еще кое-что, что интересует только меня.

— И что же? — подтягивая одеяло ближе к подбородку, спросил мистер Беккер.

— Теперь мистер Джексон скрывается под именем Карлсон. Это то, что интересует тебя.

Гарри Купер поправил шляпу, немного сдвинув ее на затылок — так, чтобы тень от полей не падала ему на глаза, и Беккер мог ощутить на себе его гипнотический взгляд.

— Говори дальше, — мистер Беккер уже вновь почувствовал себя хозяином положения.

— А еще Стивенс упомянул о каком-то золоте, о каких-то деньгах. Говорил, что они куда-то пропали. Еще он говорил, что денег там было много, и что ты, Беккер, причастен к этому, — на лице Гарри Купера зазмеилась усмешка, не предвещавшая ничего доброго.

Услышав о пропавших деньгах, о том, что Стивенс сказал Гарри Куперу что-то лишнее, мистер Беккер напрягся, его взгляд сделался испуганным и затравленным, а губы задрожали.

Он вцепился руками в край одеяла, словно пытаясь прикрыться им от пронзительного взгляда Гарри Купера.

И тот увидел, как подрагивает на щеках мистера Беккера двухдневная седая щетина.

— Ты зря боишься, — улыбнулся Гарри Купер.

— Я ничего не боюсь, — дрожащим голосом сказал мистер Беккер.

— Нет, ты дрожишь, и я хочу тебя успокоить: Стивенс уже никому ничего не расскажет о пропавших деньгах — никогда и никому.

— Ах, да, я тебя понял, — забормотал мистер Беккер, — извини, я совсем забыл, — его рука скользнула под подушку.

Но реакция Гарри Купера была молниеносной: он схватил мистера Беккера за запястье и больно сжал его.

— Не волнуйся, Гарри, — прошептал Беккер, — там у меня деньги.

Гарри Купер, не доверяя словам, сунул руку под подушку, и они вместе извлекли замшевый мешочек с деньгами и пачку банкнот.

— Здесь пятьсот долларов, как я обещал. Часть золотом, — бормотал мистер Беккер, — ведь мы с тобой в расчете? Мы же с тобой на столько и договаривались. Ты хорошо сделал работу, я хорошо тебе заплатил. Ведь правда, Гарри, я заплатил хорошо?

— Конечно, — сказал Гарри Купер, поднимаясь с кровати и опуская мешочек с деньгами и пачку банкнот в карман. — Ты заплатил мне хорошо. Ведь я если беру деньги, то довожу дело до конца.

— Я знаю это, Гарри, иначе я бы с тобой не связывался.

— Но есть одно маленькое «но», — Гарри Купер предупредительно поднял палец.

— В чем дело, Гарри? Неужели тебе мало? Ведь не в твоих правилах изменять сумму после выполненной работы.

— Беккер, дело в том, что Стивенс мне заплатил тысячу долларов.

— За что? — насторожился мистер Беккер.

— Он заплатил мне за то, чтобы я убил тебя.

— Он так и сказал? — изумился Беккер.

— Не знаю, — на губах Гарри Купера появилась улыбка, — он не успел мне сказать, что именно хочет, только протянул деньги, как я уже всадил в него пулю.

— Ах, да, ты очень быстрый, — рассмеялся Беккер, у него наконец-то отлегло от сердца.

Беккер захохотал, показывая крепкие зубы, но все равно, это был какой-то нервный смех, близкий к истерике.

Захохотал и Гарри Купер, правда, он хохотал абсолютно спокойно и искренне, полный уверенности в собственных силах.

Хотя Гарри Купер и смеялся, его взгляд оставался холодным и неподвижным, смеялся только рот.

И словно бы извиняясь перед Беккером, Гарри Купер сказал:

— Ведь ты же знаешь, когда мне платят деньги, я всегда довожу дело до конца, даже если мне некому будет дать отчет, — и рука Гарри Купера сжала подушку, выдернув ее из-под головы хозяина.

— Нет! Нет! — последнее, что успел выкрикнуть мистер Беккер, прежде чем подушка легла ему на лицо.

Он еще попытался вырваться, но сильная рука Гарри Купера крепко прижимала подушку к его лицу, а большой палец правой привычным движением взводил курок.

Ствол револьвера уперся в подушку и прозвучало два выстрела.

Мистер Беккер вздрогнул, дернулся и замер.

Его пальцы медленно разжались, выпуская край одеяла. Оно сползло на пол, и Гарри Купер стал на него сапогами.

Из двух отверстий в подушке медленно поднимался дым, а края дырок тлели.

— Я же сказал тебе, — пробормотал Гарри Купер, — что если мне платят, то я всегда довожу начатое до конца, а ты мне не верил.

Он взял свечу, поднес ее к самому лицу, но потом передумал, облизал пальцы и спокойно погасил огонек.

Комната вновь погрузилась во тьму, и Гарри Купер так же неслышно и незаметно, как и появился в доме, покинул его.

Не скрипнула ни одна половица, не хлопнула дверь.

Он бесшумно спустился по ступенькам крыльца.

Казалось, даже его конь привык хранить молчание. Он преданно посмотрел на своего хозяина, а Гарри Купер потрепал его по холке и вскочил в седло.

Гарри Купер медленно ехал по ночной улице.

Конь, почувствовав, что сильная рука не натягивает поводья, ступал не спеша, как будто ожидая решение хозяина. Его копыта стучали глухо об утрамбованную каменистую землю.

Только в нескольких окнах еще теплился свет.

Гарри Купер тронул поводья, конь свернул в узкий переулок и стал медленно подниматься в гору.

«Заехать в салун? Но там уже никого нет».

Гарри Купер поднял голову вверх и увидел россыпь звезд. Они сияли прямо над ним, крупные и мелкие Казалось, протяни руку и пальцы могут прикоснуться к холодным сверкающим точкам.

Но Гарри Купер прекрасно понимал, что они недосягаемы ни для его руки, ни для пули, выпущенной из револьвера.

Он опустил голову и ладонь правой руки легла на карман плаща, где покоились деньги Стивенса и Беккера.

«Мне кажется, я выполнил все свои заказы, сделал все, что обещал, и сейчас я волен распоряжаться своим временем, как мне заблагорассудится.

А что же мне надо сделать? Что интересует меня?»

Он опять взглянул на небо, как будто звезды могли дать подсказку.

— Ах, да, — уже глянув на землю под копытами лошади, сам себе сказал Гарри Купер, — мне надо во что бы то ни стало найти Джексона, и я отыщу его, под каким бы именем он ни скрывался. Отыщу, ведь Джексон скорее всего знает все о том золоте, которое везли для армии. А это очень большие деньги, даже для меня.

Гарри Купер пришпорил лошадь, натянул поводья — и верный конь помчал его в ночь.

Глава 14

Человек не хочет расставаться с жизнью, пока не испытает все средства, чтобы себя спасти. Каким бы сильным не было отчаяние, однако есть люди, дух которых оно не может сломить.

И Мигель Кастильо, бредя по выжженной солнцем пустыне, цеплялся за жизнь, как мог.

Вначале он проклинал Ретта Батлера, выкрикивал в бесцветное выжженное небо самые страшные ругательства, на какие был способен и какие только знал.

Но в конце концов он понял, что ругательствами себя не спасти и стал экономить силы.

Он вспомнил совет Ретта Батлера, когда тот сказал: «Если ты, Кастильо, будешь дышать экономно, то сможешь добраться до ближайшего городка, сможешь пройти семьдесят миль».

И Мигель Кастильо стал дышать экономно и не делать лишних движений. Он смотрел на свою тень, копошащуюся на желтом песке, и хоть медленно, но все же двигался — вперед, к западу, туда, где должно было быть жилье, туда, где должны были быть люди.

А самое главное — туда, где была вода.

Он изнывал от жажды, его рубашка была мокрая от пота, но потом пот высох.

И Мигель Кастильо уже забыл о Ретте Батлере, забыл обо всем.

Он думал только о воде.

Он бросал взгляды на горизонт, где должно было появиться жилье, где должна была быть вода.

В его воображении плыли широкие реки, полные воды. Он сейчас был готов отдать все, даже часть своей жизни за несколько глотков влаги.

Он уже едва шел.

А солнце еще стояло высоко и его лучи немилосердно жгли землю, по которой двигался Мигель Кастильо.

— Воды, воды, — шептали растрескавшиеся губы преступника, — я готов отдать за воду все.

Но воды нигде не было.

Редкие клочки сухой травы торчали из растрескавшейся земли.

Ноги Мигеля Кастильо подгибались, в глазах плыли цветные пятна. Он уже не мог сосредоточиться на чем-нибудь одном, мысли разбегались, перескакивали с одного на другое.

Только одна мысль была ясной и понятной: воды, глоток воды — и тогда я смогу жить.

Казалось, его тело потеряло жизненную силу, а ведь Мигель Кастильо был очень крепким мужчиной.

Он не потел, потому что в организме почти не было влаги.

У него начались галлюцинации. Он видел, как на горизонте встает голубое очертание города, видел маленькие фигурки людей, видел колодцы, лошадей. Но город был как бы оторван от земли, он парил в воздухе.

— Чертовщина! Чертовщина! — шептал Мигель Кастильо. — Лошади пьют воду, а я не могу напиться. Скорее туда! Скорее!

И Мигель Кастильо, спотыкаясь, падая, брел к голубому миражу, будучи абсолютно уверенным, что город реален.

Но когда он поднялся на холм, город исчез. Перед ним вновь простиралась выжженная солнцем, растрескавшаяся земля. Она была твердой, как панцирь черепахи.

— Дьявол! Дьявол! — шептал Мигель Кастильо. — Где же город? Я только что его видел, — и он испуганно озирался по сторонам.

Но города не было.

Как-будто чья-то жестокая рука стерла изображение города, уничтожила его.

И осталась только желтая выжженная земля и такое же бесцветное небо над ней.

И Мигель Кастильо, как маленький муравей, брел по этой проклятой Богом земле.

Путник смотрел только себе под ноги, на свою маленькую тень. Он не мог оторвать от нее взгляда, делая один тяжелый шаг за другим.

Ноги уже не слушались, то и дело подкашивались, и Мигель Кастильо опускался на колени, потом полз на четвереньках, наконец вновь вставал и брел.

Когда он поднял голову, то увидел в полумиле от себя какое-то темное пятно.

— Человек! Человек! — закричал Мигель Кастильо и тяжело взмахнул руками.

Он покачнулся и рухнул на горячую землю, но сразу же поднялся на колени и стал всматриваться.

Темное пятно было неподвижно.

«Наверное, это не человек, а лошадь. Скорее туда, скорее!»

Мигель Кастильо вновь поднялся на ноги и ускорил шаг. Он брел, спотыкаясь и радостно повторял:

— Человек. Лошадь. Человек. Лошадь. Там мое спасение.

Но подойдя ближе, он увидел, что это не человек и не лошадь, это большой камень, который торчал из земли, как одинокий почерневший зуб в челюсти старухи.

— Проклятие! Будь ты проклят, Ретт Батлер! Я из-за тебя умираю под палящим солнцем.

Он добрел до камня и, привалясь к нему спиной, закрыл глаза.

Перед ними проплывали цветные круги, какие-то странные полосы, вспыхивали и гасли пронзительно яркие огни.

«Наверное, я умираю, пришел мой смертный час», — подумал он и прошептал:

— Будь ты проклят, Ретт Батлер.

И Мигель Кастильо потерял сознание.

Когда он очнулся, сияющий диск солнца склонился за далекие холмы.

Мигелю Кастильо привиделось нечто отвратительное. Он сам не мог понять, явь это была или бред больного измученного человека…

…Он лежал на спине, закрыв глаза. В темноте перед ним заплясали несколько крохотных светящихся точек.

Сначала Мигель принял эти точки за светлячков, которых множество в здешних местах.

Но потом они закружились перед его глазами. Огоньков становилось все больше и больше. Теперь их было не меньше сотни, Самое удивительное, что они двигались парами.

— Нет, это не светлячки! — выкрикнул Мигель Кастильо.

Он испугался, он почувствовал, что эти движущиеся рядом с ним огненные точки таят в себе опасность. Но что это было? Он не мог понять…

И тут до него дошло, что эти светящиеся точки — глаза! Каждая пара светящихся точек — глаза! Он понял, что это глаза крыс.

Светящиеся точки надвигались на него и уже кружились рядом с его лицом.

Мигель Кастильо даже слышал дыхание этих омерзительных созданий, ощущал прикосновение их лапок с острыми коготками к своему телу, к своему лицу.

А руки и ноги были налиты свинцом и не двигались, как ни заставлял себя Мигель Кастильо, он не мог напугать мерзких животных.

«Вот это уж точно моя смерть, — подумал Мигель, — ну, конечно… Или это мне снится?

Но какой ужасный и отвратительный сон.

Проснуться бы поскорей, выбраться бы из этого кошмара.

О, если бы я мог пошевелить хоть одним пальцем…

Господи, помоги, дай мне силы».

Мысли мелькали в его мозгу, такого состояния у него никогда не бывало раньше.

Он всецело находился во власти кошмара. Это мучительное страшное видение не уходило от него, пугало.

Мигелю казалось, что его сердце сейчас остановится.

Он продолжал вглядываться в темноту и отметил, что количество светящихся точек увеличивается, и они приближаются к нему довольно быстро.

Вот он уже различает их туловища, покрытые бурой шерстью.

Крысы заполняют все кругом.

Казалось, что весь мир кишит ими. Они колыхались, как волны, гонимые ветром. Это было страшное омерзительное зрелище.

Крысы подступали все ближе. Теперь он видел их серые длинные мордочки с щетинистыми усами, их острые зубы, их злобные колючие глазки.

Все ближе, ближе…

Вот они взбираются на него, шныряют по его телу, гоняются друг за другом в складках его одежды, грызут сапоги…

«Ужас! Ужас! Они хотят сожрать меня. Их миллионы».

Мигель видел, что крысы надвигаются слева и справа, он слышал их пронзительный писк, а воздух казалось был пропитан запахом этих гнусных тварей. Он чувствовал, что уже задыхается.

«Ужас! Ужас! О, милосердный Боже, спаси меня!» — он прилагал нечеловеческие усилия, чтобы пошевельнуть рукой или ногой, но все было тщетно.

Ни один мускул не повиновался ему. Каждый нерв его существа буквально оцепенел, кровь застыла в жилах.

Ему казалось, что эта пытка длится уже целую вечность. Он леденел при мысли, что они съедят его живьем.

Правда, кровожадные животные пока накинулись только на его сапоги, но ужас не отпускал Мигеля. Он ждал, что они вот-вот вопьются ему в горло.

Но что-то отпугивало их от лица.

«Может, они испугались моего пристального взгляда? Может, это удерживает их от нападения?»

Крысы копошились вокруг него, взбирались на грудь, но к лицу приблизиться не решались.

Неожиданно мучения кончились.

Омерзительные животные, испуганные внезапным переходом от тьмы к свету со страшным писком бросились врассыпную.

Мигель Кастильо слышал только торопливый топот лапок по черному камню и по твердой земле. Можно было подумать, что именно свет магически подействовал на крыс…

Он почувствовал, что весь в холодном липком поту, волосы все еще стояли дыбом, он еще не был уверен, что все кончилось.

Из-за холмов медленно всходило солнце, и свет бил ему прямо в лицо.

Мигель зажмурился…

Он не знал, что лучше — умереть во сне от кошмара или умереть днем от пронзительных горячих лучей солнца без капли воды.

Постепенно к Мигелю вернулись силы, он встал на ноги.

— Нужно идти, нужно бороться за свою жизнь, — прошептал он.

Солнце уже нещадно палило, и он пожалел, что провел ночь в таком кошмарном забытьи. Лучше бы он шел, полз, ночью было бы легче идти.

Но теперь ему вновь предстоял долгий, бесконечно долгий день под испепеляющим солнцем.

Мигель пошел к холму.

Его вершина казалась такой недосягаемо высокой, что он сомневался, сможет ли до нее добраться. Ему казалось, вершина отдаляется с каждым его шагом.

Он старался не смотреть вверх, только себе под ноги, сухая земля рассыпалась под подошвами его сапог, он спотыкался на маленьких камешках, но упрямо карабкался вверх.

«Если с этой вершины я ничего не увижу, то, наверное, не смогу идти дальше».

Мигелю Кастильо казалось, что за вершиной холма вообще ничего нет — там конец мира.

Он упал, потом пополз и уже абсолютно не обращал внимания на то, что царапает себе руки в кровь об острые камни.

Наконец он дополз и опустил голову на руки. Мигелю было страшно поднять свой взгляд. Он боялся увидеть перед собой раскаленную равнину, растрескавшуюся землю и редкие серые камни, разбросанные по ней.

И ни капли воды.

Камешки под его руками были горячими как угли, а пыль была похожа на пепел.

Мигелю показалось, что он лежит на догорающем костре.

Наконец он поднял голову.

И не поверил своим глазам — всего в полумиле от него за пересохшим руслом реки раскинулся небольшой поселок.

Мигель знал этот поселок: несколько раз проезжал через него. И, слава Богу, никогда здесь не пытались его повесить.

Так что появиться в нем он мог спокойно.

И откуда только взялись силы.

Мигель поднялся на колени и воздел руки к небу.

— Ты спас меня, Господи. Благодарю тебя, — прокричал он и кубарем скатился к подножию холма.

Внизу он поднялся, отряхнулся.

Теперь Мигель Кастильо был согласен и на то, чтобы его в этом небольшом городке повесили.

Лишь перед смертью дали вдоволь напиться.

Он подошел к поскрипывающему и раскачивающемуся подвесному мосту и ступил на его помост. Доски под ногами заходили ходуном, канаты скрипели, Казалось, мост вот-вот обрушится в пересохшее русло.

Мигель Кастильо широко ставил ноги, держался двумя руками за шершавые джутовые канаты.

Перед его глазами была цель, к которой он стремился — большой колодец на площади, городок казался вымершим, ветер гонял по его улицам тучи желтой пыли.

Мигель Кастильо ступал, боясь, что не хватит сил добрести до другого конца моста. Ветер как-будто поставил себе целью сбросить его в каменистое ложе пересохшей реки.

Но тяга к жизни была сильнее любой усталости. Мигель подтягивался на руках, волочил за собой непослушные ноги.

Вот мост кончился.

Мигель постоял на дощатой площадке, перевел дыхание и пошатываясь побрел к колодцу.

Он пожалел, что позволил себе расслабиться, когда выбрался с этого чертова моста, он боялся, что сил не хватит и он испустит дух возле самого колодца, так и не припав к живительной влаге.

Мигель не понимал, откуда в его истощенном, изможденном теле берутся силы двигаться.

Но в конце концов его руки легли на шершавые камни колодца, и он заглянул внутрь.

В лицо Мигелю дохнуло прохладой, свежестью воды. Но вода была так далеко, что ему подумалось, проще не вытаскивать ведро, а прыгнуть туда.

К ней, к воде!

Дрожащими руками Мигель принялся опускать бадью в черное жерло колодца. Он услышал далекий всплеск и увидел, как качнулось далеко в глубине отраженное небо.

— Скорее, скорее, — шептал он, выбирая веревку, — скорее.

Ведро, ударяясь о стенки и расплескиваясь, медленно ползло вверх. Руки Мигеля дрожали, ему было жаль каждой расплесканной капли влаги.

Наконец бадья показалась из жерла.

И Мигель Кастильо, боясь, что выпустит веревку, перехватил ее рукой. Теперь уже никакие силы на свете на заставили бы его выпустить ручку бадьи из пальцев. Он поставил ее на край колодца и, обливаясь, принялся пить.

Но тут же спохватившись, выплюнул воду.

— Нет, сейчас нельзя пить, иначе я умру.

И он принялся обливать водой свое запыленное лицо, растирать грязь на своей груди, он опустил свои исцарапанные кровоточащие руки в воду и блаженно закрыл глаза.

Через полчаса он смог напиться. Потом еще дважды опускал бадью в колодец и дважды обливал себя с ног до головы. Был знойный полдень и горожане предпочитали в это время сидеть дома.

Никому не было дела до Мигеля, чудом прошедшего по пустыне семьдесят миль без капли воды — и выжившего.

Когда Мигель смог расправить плечи, мир снова предстал перед ним в настоящем виде.

Дома больше не качались перед глазами, земля твердо лежала под ногами. Мигель даже топнул по ней, проверяя надежность почвы: не станет ли она снова предательски неустойчивой.

Нет, он выжил, его мучения кончились.

Он, Мигель Кастильо, безжалостный убийца и отъявленный негодяй, жив.

И вновь вспыхнула в нем злоба.

«Я тебе покажу, Ретт Батлер, — злорадно рассмеялся он, стоя на пустынной площади городка, — я тебя обязательно отыщу. Ты заплатишь за все, чего бы мне это ни стоило».

Единственным, кто обратил внимание на появление Мигеля Кастильо в городке, был хозяин лавки, в которой продавалось все — от свечей до оружия.

В эту лавку можно было войти абсолютно голым, а выйти одетым с ног до головы и вооруженным до зубов.

Вот только коня здесь купить нельзя было.

Но Мигель Кастильо понимал, что если у него в руках будет оружие, то приобретение коня не будет проблемой.

Он решил пойти в лавку. Ему нужен был револьвер, чтобы чувствовать себя прежним Мигелем Кастильо.

Хозяин лавки увидел что незнакомец направился к нему, оторвался от окна, бросился к двери и, повесив табличку «Закрыто», уже собирался задвинуть засов.

Но резкий удар ногой, заставил его отшатнуться, он тут же навалился на дверь плечом, но было уже поздно.

Сапог Мигеля Кастильо, поблескивая звездочкой шпоры, уже находился за порогом.

— Не нужно со мной так шутить, приятель, — грозно сказал из-за двери Мигель Кастильо.

Старик хозяин понял, что у него не хватит сил не пустить пришельца, и он обреченно отошел от двери.

Мигель ввалился в лавку.

— Извините, сэр, но неужели вы не видели, что моя лавка закрыта, — сказал лавочник.

— Если я сюда зашел, значит она открыта, — Мигель выругался и стал осматриваться.

Его глаза с трудом привыкали к полумраку, царившему в лавке, они были ослеплены ярким солнцем.

Его внимание привлек большой стол, на котором были разложены всевозможные образцы оружия — от эффектных, но абсолютно бесполезных для серьезного человека шестиствольных револьверов до маленьких дамских.

Мигель презрительно улыбнулся.

Хозяин понял, что выгнать пришельца ему не удастся, а звать на помощь бесполезно — и смирился со своей участью. Он решил быть вежливым со странным посетителем в надежде, что тот ненадолго задержится в его лавке.

— Вы наверное, сэр, хотите купить оружие? — спросил хозяин.

— Ты чертовски догадлив, — сказал Мигель, даже не взглянув в сторону лавочника.

Его руки уже орудовали на столе. Он поднимал один за другим револьверы, презрительно кривился, хмыкал и возвращал их на стол.

Ни один из образчиков не пришелся ему по душе, и он повернулся к хозяину.

Тот от испуга прижался к стене.

— Это все, что у тебя есть?

Старик не нашел в себе сил ответить сразу. Язык его словно присох к небу.

Мигель Кастильо, чтобы привести хозяина в чувство, смахнул рукой все оружие со стола на пол. От грохота и лязга металла хозяин вздрогнул и залепетал:

— Нет, у меня есть еще, настоящее оружие для серьезных людей. А я вижу, вы очень серьезный человек. Идите сюда, — хозяин забежал за прилавок и принялся выкладывать на него один за другим револьверы, называя марки.

— Револьверы? — Мигель подмигнул, глядя в глаза хозяину.

— Револьверы, — повторил тот и, сам не зная зачем, подмигнул.

Мигель захохотал.

Лавочник подобострастно захихикал и положил на прилавок еще два револьвера.

Лицо Мигеля посерьезнело, и хозяин, осекшись, замолчал.

Мигель медленно переводил взгляд, а хозяин молча следил за ним, пока Мигель не вскрикнул радостно:

— Я все не мог понять, чего мне не хватает, — и он протянув руку, схватил с конца прилавка большую начатую бутыль виски.

Зубами он вырвал пробку, вновь подмигнул хозяину и залил в горло добрую четверть содержимого бутыли.

Хозяин с ужасом смотрел на то, как его виски исчезает. Мигель пил, не глотая, виски с бульканьем лилось в широко раскрытый рот.

Наконец он с грохотом поставил бутыль на прилавок. Любовно заткнул ее пробкой и вытер рукавом губы.

— Вот теперь я сделаю правильный выбор.

— Конечно, конечно, — засуетился лавочник, — вот выбирайте, всевозможные конструкции. Это лучшее оружие, какое есть у меня.

Мигель Кастильо взял старика за плечо и отодвинул его в сторону так, словно тот был ненужной вещью в этой лавке, схватил тяжелый револьвер и понюхал его ствол.

— Фу, какая гадость, — недовольно скривился он, — из оружия должно пахнуть порохом, а не смазкой.

Затем снял ствол и, поднеся револьвер к уху, принялся прокручивать барабан, прислушиваясь к щелчкам. Что-то его явно не устраивало. Мигель покачал головой и посмотрел на хозяина, как будто тот был виноват в нечеткой работе механизма.

Старик виновато улыбнулся:

— Это лучшее оружие, какое только у меня есть.

— Сейчас мы все исправим, — Мигель отделил барабан и не поворачиваясь швырнул его за спину.

Такое обращение с товаром привело старика в ужас, но возразить он не решился.

Мигель, разобрав еще два револьвера, наконец, подобрал барабан, который устроил его. Он блаженно заулыбался, слушая, как ровно щелкает механизм при каждом повороте барабана вокруг своей оси.

— Вот это то, что мне надо, — удовлетворенно сказал он.

Старик радостно закивал головой. Стекла его пенсне блеснули.

— Чего радуешься, идиот, — зло оборвал его Мигель, — я еще не выбрал ствол.

Он схватил револьвер прямо из-под носа старика, снял его граненный ствол и приложив к глазу посмотрел сквозь отверстие на лоб хозяина.

Тот инстинктивно передернулся и отошел в сторону. Но Мигель следил за ним через отверстие в стволе.

— Вот это кажется то, что надо, — процедил он.

— Конечно, сэр, у меня отличный товар.

— Заткнись, — бросил Мигель, прилаживая ствол к револьверу.

Его губы растянулись в самодовольной ухмылке, когда он проверил барабан. Как будто это он сам изобрел револьвер.

— Патроны, — коротко приказал Мигель.

Старик вытащил из-под прилавка пачку патронов и подал их дрожащими руками.

Но тот даже не стал открывать пачку, а одной рукой ударил ею о стеклянный верх прилавка. Пачка треснула и патроны покатились в разные стороны. Мигель быстро собрал их и загнал в барабан.

Старик, испугавшись, что нервный покупатель начнет стрелять прямо в лавке, попросил:

— Если вы, сэр, хотите испытать револьвер, то пройдите в тир.

— Конечно хочу испытать, ведь не покупать же мне кота в мешке.

Лавочник согласно закивал.

— Да, сэр, абсолютно верно, револьвер нужно испытать. У меня отличный тир.

— Веди.

Старик отворил большие дощатые двухстворчатые двери.

Вновь в глаза Мигелю ударило яркое солнце. Тир представлял собой часть внутреннего двора, отгороженного от жилья высоким забором, уже изрешеченным пулями. Торец тира был выложен мешками с песком, перед которым стояли три мишени — силуэты людей. Для вящей убедительности мишени были раскрашены, от дверей до самой стены тянулся дощатый настил.

— Виски, — негромко потребовал Мигель Кастильо.

Хозяин семенящей походкой поспешил в лавку. Мигель левой рукой схватил бутыль, сжимая в правой руке револьвер, сделал несколько жадных глотков и вернул бутылку хозяину.

Взвесив револьвер в руке, Мигель опустил его на уровень живота и взвел курок. Не целясь, он сделал три выстрела, причем выстрелы прозвучали один за другим так, что звук слился в один.

Все три мишени повернулись ребром.

Хозяин с удивлением вскрикнул. Такого стрелка ему не часто приходилось встречать.

Мигель Кастильо самодовольно заржал и выстрелил еще три раза. Одна из мишеней, переломившись пополам, рухнула, две других продолжали стоять, но это ничуть не смутило Мигеля.

Он посмотрел на хозяина лавки: у того глаза уже сделались вдвое больше обыкновенного, а брови заползли чуть ли не на макушку. Нижняя челюсть старика отвисла и мелко подрагивала.

— Чего уставился, идиот? — Мигель Кастильо вырвал из рук старика бутыль и, приложившись к ней, допил до половины, — думаешь, я не попал?

Старик пожал плечами.

Тогда Мигель подпрыгнул, доски настила дрогнули…

… и две другие мишени тоже переломились пополам.

Мигель гнусно засмеялся, довольный произведенным эффектом, а еще более — револьвером, за который он еще не заплатил. Резко развернувшись, он вошел в лавку, осмотрелся по сторонам и увидел висевшее на гвозде огромное мексиканское сомбреро.

— О, — воскликнул он, — это то, что мне нужно.

Сорвав шляпу с гвоздя, Мигель водрузил ее себе на голову, покрутился перед зеркалом, поворачивая голову то в одну сторону, то в другую.

Конечно, лицо его было истрепанным и воспаленным от солнца, да и в лучшие времена он не отличался красотой.

Небольшие глазки, жесткие курчавые волосы, выцветшая на подбородке щетина и редкие, местами выщипанные усы.

Но сам себе Мигель Кастильо очень понравился. Это было видно по его самодовольной улыбке.

— Теперь я парень что надо, — бросил он подошедшему сзади хозяину.

— Конечно, сэр, вы выглядите замечательно.

— Молчи, придурок, я не нуждаюсь в твоих комплиментах, — Мигель, резко обернувшись, посмотрел в глаза хозяину и ткнул его стволом револьвера в живот.

Лавочник подобострастно засмеялся, пытаясь отвести ствол в сторону.

— Не бойся, он еще не заряжен, — рассмеялся Мигель и, не оборачиваясь, словно муху на лету, схватил свисающий с балки тонкий кожаный ремешок.

Тут же намертво привязал один конец ремешка рукоятке револьвера, а второй — к кобуре.

— Патроны.

Старик быстренько достал еще одну пачку. Мигель раздавил ее в пальцах и принялся заталкивать сверкающие патроны в барабан. Потом ладонью крутанул его, прислушиваясь к ровным щелчкам и резким движением остановил вращение барабана. Облокотившись на прилавок, Мигель прицелился в стоящую на конце прилавка бутыль.

— Не надо, не стреляйте, сэр, — взмолился хозяин лавки.

— Ты считаешь меня сумасшедшим? Я не буду стрелять в виски.

Старик облегченно вздохнул. Стрельба в лавке была в этих краях не таким уж редким делом.

— Сколько? — бросил Мигель.

Хозяин не сразу сообразил, что спрашивает незнакомец. Но потом до него дошло, что он все-таки продавец, а Мигель Кастильо — покупатель.

— Двадцать долларов, — заученно ответил он и добавил, — сэр.

Мигель засмеялся. Его смех не предвещал ничего хорошего.

Не оборачиваясь, он развернул ствол револьвера и безошибочно уперся им в лоб хозяина.

— Так сколько ты сказал?

Хозяин понял, о чем говорит пришелец и тихо прибавил:

— Пятьдесят долларов.

Его губы дрожали.

— Нет, приятель, так мы с тобой будем слишком долго торговаться.

— Сэр, не надо.

Мигель большим пальцем медленно взвел курок.

— Сколько же?

— Сто долларов.

Мигель сокрушенно покачал головой.

— Дешевле будет тебя пристрелить. Меня такая сумма не устраивает.

Старик дрожал всем телом.

— Двести долларов. Сэр, поверьте, это все, что у меня есть. Больше взять неоткуда.

— Давай сюда, — не убирая револьвера, сказал Кастильо.

Старик вытащил из-под прилавки деньги и передал в руки грабителя. Мигель пересчитал пачку.

— Точно. Двести. Смотри-ка, не обманул.

— Опустите, пожалуйста, револьвер, — попросил хозяин лавки, — у меня в самом деле больше ничего нет.

Мигель криво улыбнулся, сунул револьвер в кобуру и двинулся к двери.

Старик возвел глаза к небу, и зашептал благодарную молитву Господу за то, что тот позволил ему остаться в живых.

У самого порога Мигель остановился и посмотрел на табличку «Закрыто», он снял ее, повертел в руках и подозвал старика.

— Что вам угодно, сэр?

Мигель осмотрел хозяина с головы до ног.

— Сделай так, — и он оскалил зубы, — а-а-а.

Старик тут же выполнил его приказ.

— А-а-а.

Мигель сунул ему в рот табличку с надписью «Закрыто» и обеими руками сомкнул челюсти старика.

— Если будешь держать свой рот закрытым, все обойдется. Видишь, у тебя во рту табличка «Закрыто». Вот, два часа будешь стоять с ней во рту, понял?

Старик закивал головой.

— Понял, — прогудел он сквозь зубы и табличку, боясь выпустить ее.

— Если понял, то хорошо, — Мигель подошел к прилавку, взял бутылку с виски и, запрокинув голову, сделал несколько глотков.

Потом видно что-то доброе шевельнулось в его душе и он, посмотрев на старика, поставил бутыль на место. Он представил, с какой жадностью припадет к бутылке старик, едва Мигель скроется за дверью.

— Ладно, виски я тебе оставляю, — сказал на прощанье грабитель. — Но смотри, как выпьешь, сразу же табличку воткни на место. Два часа, понял, два часа твоя глотка должна быть закрыта. Часы у тебя есть?

Тот закивал и указал на цепочку, свисающую из жилетного кармана.

Мигель вытащил часы и опустил себе за пазуху.

— Они мне пригодятся, я человек пунктуальный и не люблю опаздывать. К тому же, я прослежу по ним, сдержишь ли ты свое слово. Сдержишь ли ты свое обещание? Сможешь молчать два часа подряд?

— Сдержу, — хрипел старик, и по табличке поползла струйка слюны.

— Ну, тогда молодец, — Мигель Кастильо вышел из лавки и осмотрелся.

Ощущая тяжесть револьвера на правом бедре, Мигель Кастильо снова ощутил себя человеком. И он уже не боялся никого и ничего.

— Я устрою Ретту Батлеру, он запомнит меня на всю жизнь, правда, жизнь у него теперь короткая.

Хозяин лавки наконец-то сбросил с себя оцепенение. Он бросился к двери, навалился на нее всем своим худосочным телом и принялся один за другим задвигать засовы.

Покончив с этим делом, он подбежал к окну и тут же отшатнулся: прямо в стекло смотрел на него, злорадно улыбаясь, Мигель Кастильо.

Старик с ужасом увидел два пальца, прижатых к стеклу.

— Два часа, — повторил Мигель.

Старик закивал, указывая пальцем на табличку, зажатую у него в зубах.

Мигель развернулся и медленно побрел через площадь.

А старик, все так же сжимая табличку, подбежал к прилавку, выдвинул ящик и извлек из него сложенный вчетверо плакат. Развернув бумагу, он внимательно посмотрел на портрет.

— Так это же Мигель Кастильо, — вздохнул старик, — я мог заработать три тысячи долларов, а мог и потерять жизнь. Ну его к черту, пусть идет своей дорогой. Лучше заплатить двести долларов и сохранить жизнь, чем рисковать ею из-за трех тысяч. Ведь он наверняка откуда-то вновь сбежал.

Глава 15

По улицам поселка золотоискателей со звучным названием Голд-Сити с грохотом несся экипаж, в котором раздавались пьяные возгласы.

— Скорее кучер, скорее!

— Я стараюсь, сэр, — отвечал кучер, опасливо втягивая голову в плечи и опасаясь, что его ударят по затылку бутылью.

В экипаже сидело четверо пьяных мужчин и женщина. Они безудержно хохотали, распевали песни, посылали проклятья спящему городу.

Наконец экипаж остановился у двери отеля.

Мужчина резко толкнул женщину в спину, и та выпала из экипажа прямо на землю.

— Пошла вон, шлюха! — закричал один из мужчин, бросая монету вслед упавшей женщине.

Та приподнялась на колени, в темноте нашла монету и спрятала ее за пазуху.

— Шлюха! Мы тебе еще много дали, ты этого не стоишь! Гони!

Один из мужчин ударил кучера по спине, тот стегнул лошадей, и экипаж с грохотом помчался по улице, а ночь наполнилась пьяными криками, руганью и проклятиями.

— Куда? — спросил кучер.

— Не твое дело! — закричал один из мужчин, — езжай пока едешь, а там посмотрим.

Женщина тяжело поднялась с земли и принялась отряхивать свою темную цветастую юбку.

— Будьте вы прокляты! Ублюдки! Ублюдки! Как я вас ненавижу! Всех без исключения! Что б вы сдохли!

Но мужчины в экипаже не слышали ее проклятий.

Женщина еще несколько минут постояла у крыльца, пока крики и грохот не растворились в ночи. Тяжело ступая, пошатываясь, она поднялась на крыльцо, задержалась у двери, осмотрела себя.

Ее платье было изорвано, волосы всклокочены и рассыпались по плечам.

— Какие мерзавцы! Как я их всех ненавижу!

Она отворила дверь и поднялась на второй этаж, туда, где в маленьких комнатках жили проститутки. А их в этом городке было немало. Как только было найдено золото, проститутки потянулись в Голд-Сити в надежде подзаработать.

И действительно, золотоискатели не скупились, правда, иногда они расплачивались ударом кулака, пинком ноги.

Но женщины знали, на что идут, и не очень сетовали на свою судьбу.

Несчастная пошатываясь дошла до своей двери.

Казалось отель вымер, такая тишина царила в комнатах.

И вдруг Габриэла, а именно так звали женщину, услышала негромкий мужской голос.

— Габриэла, Габриэла, — послышалось из комнаты.

Женщина вздрогнула.

— Билл, это ты? — она радостно отворила дверь и переступила порог.

Но в это же мгновение сильная мужская рука схватила ее за плечо и бросила на кровать.

Чьи-то руки грубо схватили ее сзади и толкнули на подушку. Стараясь вырваться, она брыкалась, но удар по голове оглушил женщину.

Ни она, ни ее противник не проронили ни слова.

Гарри Купер перевернул женщину на спину и всмотрелся в ее лицо. Но в комнате было очень темно и даже его зоркий взгляд не мог ничего различить.

Чиркнула спичка и запылала свеча.

Поток желтого света ослепил Габриэлу. Она немного приподнялась, но удерживаемая сильными руками, так и не смогла встать. Она лежала, подавленная гнетущим ощущением бессилия и унижения, от которых ей хотелось плакать.

— Кого я поймал? — сказал человек, держащий ее.

Он рассмеялся.

Габриэла различила его черную широкополую шляпу, черный плащ и полоску темных усов над тонкими губами.

Гарри Купер лениво повернулся и, криво усмехнувшись, посмотрел сверху вниз на Габриэлу.

Он разжал руки и немного отошел в сторону.

— Подойди сюда, — произнес он глухо.

Она поднялась, сделала шаг вперед и, поплотнее запахнув на себе шаль, приблизилась к мужчине.

Она словно зачарованная смотрела на этого человека.

Выражение его лица не предвещало ничего хорошего и поэтому в ее глазах зажглась тревога.

— Что вам нужно? — спросила она дрогнувшим голосом.

— А ты славная девчонка, — сказал Гарри, — дай-ка рассмотреть тебя получше, — он протянул руку и схватил ее за отворот рубашки.

Она не успела и вскрикнуть, как он прижал ее к себе.

Вдруг он отшатнулся.

— Сука, — прошипел Гарри, — ах ты сука!

Три капельки крови выступили на его руке в том месте, где она укусила его.

Отшатнувшись, Гарри Купер слегка разжал руки, и Габриэле удалось вырваться.

Но он все еще крепко держал ее за отворот рубашки и края шали.

Вдруг пуговицы отскочили, и рубашка лопнула на груди.

Габриэла одним прыжком очутилась возле Гарри Купера вновь и схватила его за руку. Но тот, даже не глядя, наотмашь ударил ее рукой. Габриэла отлетела в сторону и стукнулась о стену, но тут же снова поднялась и бросилась к двери.

Но это ей не удалось.

Гарри Купер тыльной стороной руки ударил ее по лицу.

Удар сбил женщину с ног. Она поднялась на колени и, опершись локтями о пол, сплюнула кровь. Губы ее сразу распухли, в голове шумело. Она хотела подняться, но ноги не держали ее.

И тут вновь раздался треск рвущейся материи, сдавленный крик.

Габриэла уже стояла, прислонившись к стене, беспомощно опустив руки. Рубашка была разорвана до самого низа. У нее было какое-то странное отрешенное выражение лица. Она стояла не шевелясь, не произнося ни слова.

Гарри Купер тоже не двигался и молчал, словно бы смущенный видом ее наготы.

Вдруг он рассмеялся:

— Ну ладно, — сказал он, — я только хотел рассмотреть тебя получше, вот и рассмотрел.

Габриэла с трудом держалась на ногах.

— Садись туда, — приказал Гарри, указывая на стул.

Он дважды прошелся по комнате, затем остановился перед Габриэлой, нахмурился и пристально посмотрел ей в глаза.

— Кто ты такой? — слизывая с губ кровь, прошептала женщина.

— Это совсем не твое дело и тебе же лучше, если ты не будешь знать моего имени.

— Почему ты ворвался сюда? Что тебе нужно? — спрашивала Габриэла, уже немного свыкаясь с болью.

— Где твой дружок? — спросил Гарри Купер.

— Кто? О ком ты говоришь?

— Ты же сама спросила: «Это ты, Билли?». Так вот, ты должна сказать мне, где сейчас Билл Карлсон.

— Билл Карлсон? Я не знаю такого человека, не понимаю о ком ты говоришь.

Гарри Купер вновь занес руку для удара.

— Сейчас ты узнаешь, — и ударил ее.

Габриэла вскрикнула, закрыв лицо руками, боясь, что удар придется по глазам.

— Я не знаю его, не понимаю, о ком ты говоришь! — закричала женщина.

— Но ты же назвала его имя в темноте, ты ждала его. Признавайся, он сейчас придет сюда? — и еще один удар обрушился на голову женщины. — Вопросы буду задавать я! — и Габриэла вновь ощутила на губах прикосновение огромной тяжелой руки, а во рту солоноватый привкус крови.

И воспоминания об этом искаженном ненавистью лице пришельца, разгоряченном ударами, лишил ее мужества.

Но все-таки в ней оставался запас какой-то упрямой силы. Она бессознательно заставила себя подняться.

Но Гарри Купер, схватив Габриэлу за шею, принялся трясти ее, а левой рукой один за другим наносил удары. Он хлестал ее то ладонью, то тыльной стороной руки и приговаривал:

— Где Билли Карлсон? Где? Скажи!

Габриэла лишь только стонала и, сжав губы, заставляла себя молчать.

Но ее воля уже была сломлена.

Она погрузилась в какое-то болезненное оцепенение, убаюканное тяжелым биением сердца и мерно наносимыми ударами. Ушибы болели, в разбитых губах горячо пульсировала кровь, но все это доходило до нее словно издалека.

И тогда поняв, что действовать нужно более решительно, Гарри Купер изо всей силы ударил ее кулаком прямо в горло.

Женщина чуть не задохнулась, закашлялась и рухнула на кровать. Она еле нашла в себе силы, чтобы подняться на колени, но Гарри Купер тут же повалил ее, ударив ногой в бедро.

— Где Билли Карлсон?

— Я скажу, — наконец-то отплевавшись кровью, проговорила Габриэла, — только не бей больше.

Гарри Купер застыл над ней с занесенной для удара рукой.

— Ну вот, это совсем другое дело, я не хотел, милашка, доставлять тебе неприятности, но ты сама виновата, нужно было сказать сразу.

— Я скажу, где он, — и Габриэла замолчала.

— Я не люблю молчаливых женщин, — рука Гарри Купера вздрогнула, словно показывая, что еще одна секунда — и его кулак обрушится на голову Габриэлы.

— Он записался в армию, — еле проговорила Габриэла, закрывая лицо руками.

— В какую часть?

— Не знаю, он уехал с кавалерией, с генералом Смитсоном.

— Куда?

— Я точно не знаю, но куда-то на запад.

— Но ты же назвала его, значит, он должен был вернуться?

— Я просто ошиблась, я не знала, я была пьяна, — говорила Габриэла.

Гарри Купер схватил ее за плечи и встряхнул.

Женщина в ужасе распахнула глаза и встретилась взглядом с пронзительными холодными глазами Гарри Купера.

— Я сказала все, больше не знаю ничего.

— Да, я вижу, ты больше не врешь, — Гарри Купер разжал пальцы, и тело Габриэлы упало на кровать.

Женщина затаилась, ожидая или удара, или выстрела.

Но Гарри Купер без надобности никогда не убивал и тем более, не бил женщин. Он задул свечу и бесшумно исчез в коридоре.

Вскоре Габриэла услышала цокот копыт. Ее обидчик ускакал прочь.

Женщина поднялась с кровати и закрыла дверь. Она приблизилась к зеркалу и зажгла свечу. Из разбитой губы текла кровь, левый глаз совсем заплыл. Габриэла притронулась к опухшей щеке пальцем и чуть не вскрикнула от боли.

Она бросилась на кровать и заплакала.

Постель под ней была мягкой и нежной, прохладный ночной ветерок врывался в окно и освежал покрытое синяками тело.

Она плакала долго и беззвучно, слезы непрерывным ручейком текли по ее щекам.

Она плакала от досады, от унижения, которое ей довелось пережить этой ночью, от несправедливых обид, от того, что предала своего друга.

Все это причиняло ей глухую неуемную боль.

Когда она подняла голову, луна за окном стояла высоко, ветер стих и теплый воздух потоками поднимался от разгоряченной земли. Она слышала спокойное посапывание коней на конюшне и ею овладело какое-то усталое умиротворение.

Теперь воспоминания об унижении уже не так мучили ее, она подошла к кувшину с водой, смочила в нем край простыни и приложила к ушибам. Боль улеглась и лишь только ушибленные места саднили.

Женщина лежала, боясь пошевелиться, чтобы больше не испытывать боли.

— Все мерзавцы, — шептала Габриэла, — грязные скоты, они все мерзавцы. Один только Билли чего-то стоит, но его сейчас нет рядом, он бы меня защитил.

По улице Нью-Глостера, поднимая желтую горячую пыль, двигались солдаты. В начале шла кавалерия, тянулись обозы, за ними шла пехота. Все солдаты были пыльными и усталыми.

Жители вышли на крыльцо, стояли вдоль улицы, наблюдая за тем, как движутся войска через их город. Ведь нечасто им приходилось видеть солдат в таком количестве.

Вздымая пыль, скакали вестовые, звякали шпоры, слышались голоса солдат и ржание коней.

Шестерки лошадей тянули орудия.

Солдаты выглядели очень усталыми, а офицеры все еще бодрились. Они сидели на своих лошадях, раскланивались с женщинами, лукаво им подмигивали.

— Многие из них не вернутся, — переговаривались жители, — ведь они проводят большую карательную операцию на западных землях, а там сейчас ох как неспокойно.

— Да-да, мистер, не приведи Господи оказаться там сейчас.

Хозяин опустевшего салуна стоял у двери и смотрел на улицу. Он обращался к двум официантам:

— Проклятое время, из-за этих солдат наше заведение сегодня опустело и мы ни черта не заработали. А вот раньше бывало, когда войска входили в город, можно было за один день заработать столько, сколько в мирное время за целый месяц. Ведь солдаты денег на выпивку и девочек не жалеют, не то, что местные золотоискатели.

— Да чего солдатам жалеть, ведь неровен час получишь пулю в лоб, — ответил официант.

— Правильно, Гарри, ты рассуждаешь, — бросил хозяин салуна и пригладил свои бакенбарды. — Вот если бы вся эта колонна остановилась на пару дней у нас в городке, тогда другое дело, тогда мы бы сорвали хороший куш.

— А я, хозяин, думаю, что у нас не хватило бы виски, чтобы их всех напоить.

— Да, виски бы не хватило, но зато они уничтожили бы все наши припасы еды и спиртного, выпили бы тот залежалый ром.

— Да, солдатам все равно, что пить, а деньги у них есть.

— У солдат всегда есть деньги, — философски заметил хозяин, глядя на то, как клубы пыли скрывают хвост колонны.

На улице сразу же сделалось тихо.

— Чья это лошадь, вот тот вороной жеребец? — вдруг услышал хозяин салуна вопрос и попытался обернуться, но его щека тут же ощутила прикосновение ствола револьвера.

Хозяин скосил глаза и увидел, как тускло поблескивает вороненый ствол.

— Извините, мистер, я не знаю.

— Что, свинья, ты не знаешь, чья это лошадь привязана у твоего заведения? — вторая рука схватила хозяина за ворот сюртука и потащила вглубь салуна. — Ты хочешь сказать, что не знаешь, в каком номере сейчас постоялец? Он такой высокий крепкий парень, я могу тебе о нем кое-что рассказать.

— Я не знаю, — вновь попытался соврать хозяин, но тут же почувствовал, как сильная рука сжимает ворот сюртука — и закашлялся.

Двое мексиканцев стояли за спиной Мигеля Кастильо, который держал хозяина салуна. Его лицо было злым, а взгляд маленьких голубых глаз не предвещал ничего хорошего.

— При чем здесь он? При чем здесь мой муж? — вмешалась пожилая жена хозяина. — Ведь он действительно ничего не знает. Этот мужчина приехал, когда работала я, и откуда ему знать, кто на какой лошади ездит?

— Заткнись, старая курица, — совершенно спокойно процедил сквозь зубы Мигель Кастильо.

— Я? Это ты обо мне?

— Заткнись, грязная шлюха, — так же спокойно бросил Мигель Кастильо, и женщина поняла, что этот шутить не будет и лучше с ним не спорить.

— Скажи, скажи им, — сказала женщина.

— Он наверху, — шепотом произнес хозяин, — наверху, в комнате номер четыре.

— Ну вот, это другое дело, — ответил Мигель, не выпуская из рук хозяина.

Он повернул голову и скосил взгляд на женщину, как бы проверяя, не соврал ли ее муж.

Та кивнула и указала пальцем вверх.

— Там, там, в четвертой комнате, он не врет.

— Ну что ж, если он говорит правду, тогда все прекрасно, а то я уже хотел было рассердиться.

Но Мигель Кастильо на всякий случай уточнил:

— Как его зовут? — он обратился вначале к хозяйке, потом к хозяину.

— Кажется, мистер Батлер.

— Ага, значит, это он, тогда все прекрасно. Я вас предупреждаю, если хотите остаться целыми и невредимыми, сидите внизу и даже не пытайтесь никого звать на помощь. Это наши с ним дела — мои личные.

Но жена хозяина салуна была не из робкого десятка. Лишь только увидев, как Мигель толкнул ее мужа в спину, она тут же взорвалась.

— Преступники проклятые! — закричала женщина. — Убирайтесь отсюда!

Мигель приложил палец к своим пухлым губам.

— Заткнись, дура, — процедил он сквозь зубы, — если хочешь остаться живой.

Женщина испуганно замолчала.

— Если еще раз крикнешь, — добавил мексиканец, — то сейчас нажму на курок, и у тебя во лбу будет аккуратная дырка, а твой муж возьмет себе молодую жену.

Неизвестно, что больше испугало жену хозяина салуна — перспектива оставить мужа вдовцом, или же напоминание о дырке во лбу, но она замолчала надолго.

Мигель Кастильо подозвал к себе двух своих помощников в сомбреро.

— Вы все слышали? Ты, Карлос, останься здесь, присмотри за ними, а ты, Антонио, поднимайся за мной, — и они двинулись вверх по лестнице.

Но добравшись до второго этажа, у окна в конце коридора Мигель Кастильо остановился. Он наклонился к уху Антонио и зашептал:

— Ты войдешь в дверь, а я найду дорогу сам.

Молодой мексиканец кивнул и, мягко ступая, двинулся по коридору. На ходу он вытащил из расшитой кобуры тяжелый револьвер и очень тихо, стараясь не шуметь, взвел курок.

А Мигель поднял раму и встал на подоконник.

Ретт Батлер сидел в комнате номер четыре, перед ним на столе лежал разобранный на части револьвер. Он аккуратно чистил ствол, вытирал во всех пазах пыль, смазывал детали.

Ведь на западе первой его заповедью стало держать оружие всегда наготове и в отличном состоянии. Этот револьвер еще никогда его не подводил, никогда не давал осечки.

Ретт шомполом чистил ствол, то и дело поднося его к глазам, проверяя состояние канала. Потом он носовым платком протер граненый ствол и посмотрел на материю: на ней оставались лишь следы смазки. Шесть патронов стояли перед Реттом Батлером на столе и поблескивали медью.

Он прикоснулся пальцем по очереди к каждому из них и улыбнулся.

За поднятой рамой окна вновь послышался грохот: входила следующая колонна войск.

Ретт Батлер недовольно поморщился.

Он любил тишину и спокойствие.

Особенно не любил он, когда ему мешали чистить оружие, ведь это был один из немногих ритуалов, которые он соблюдал неукоснительно.

И он хотел подойти к окну и опустить раму, но все-таки решил не отрываться от своего занятия.

Слышался стук копыт, лязг оружия, короткие команды и ругательства командиров.

— Что вы двигаетесь, как сонные мухи! Быстрее! К полудню мы должны быть в форте.

Ретт Батлер не спеша занимался барабаном револьвера. И хоть тот уже сиял безукоризненной чистотой, продолжал протирать пазы.

А мексиканец Антонио бесшумно двигался по коридору, приближаясь к четвертому номеру.

Он остановился, не дойдя до него один шаг и подумал:

«Хорошо, если она не будет заперта изнутри».

Он присел на корточки и попытался заглянуть в замочную скважину. Но он так и не понял, то ли ключ в нее вставлен, то ли опущен язычок замка.

«Если что, — подумал Антонио, — то такую легкую дверь будет нетрудно выбить плечом».

Единственное, что беспокоило мексиканца, так это то, что хозяин номера может выстрелить в него через дверь. Поэтому он опасливо прижался к косяку и прислушался.

Но грохот войск на улице не дал ему различить ни звука в номере.

Он обернулся, но Мигеля в конце коридора уже не было, лишь за поднятой рамой окна клубилась пыль, поднятая проходящими войсками.

Ретт Батлер, сидя у себя в номере, надел барабан и провернул его, прислушиваясь к щелчкам.

— Стой! — раздалась команда на улице, дважды громыхнули сапоги — и наступила неожиданная тишина.

И тут Ретт Батлер различил тихий звон шпор за дверью. Он насторожился: тихий звон повторился.

Он быстро надел ствол револьвера и принялся заталкивать патроны в барабан. Он делал это спокойно, но в то же время неимоверно быстро, его пальцы прямо-таки мелькали, и он ни разу не ошибся — все шесть патронов ровно легли в гнезда.

Ретт Батлер, не отводя взгляда от дверной ручки, взвел курок. Он смотрел, как медленно опускается ручка, как приоткрывается дверь.

В каждое мгновенье палец Батлера был готов нажать на спусковой крючок — ему надо было успеть выстрелить первым.

Но в то же время Ретт Батлер не хотел ошибиться, случайно застрелив кого-нибудь из слуг отеля.

Дверь резко распахнулась, и Ретт Батлер, увидев нацеленный на себя револьвер, выстрелил дважды.

Мексиканец выронил оружие, схватился за грудь и начал медленно сползать на пол.

Сделав над собой неимоверное усилие, Антонио потянулся к револьверу. Ретт Батлер еще дважды выстрелил, и револьвер отлетел в угол. На лице смертельно раненого мексиканца появилось выражение обиды.

— Кто тебя послал? — спросил Ретт.

— Умираю, — прохрипел мексиканец.

— Кто тебя послал? — повторил свой вопрос Ретт и для пущей убедительности выстрелил мексиканцу в ногу.

Тот вздрогнул и прохрипел:

— Мигель… — и схватился за нож.

Но Ретт Батлер и тут опередил его: пуля вошла точно между глаз мексиканца, оставив маленькое черное отверстие.

Голова мексиканца дернулась, и он растянулся на полу.

Батлер дунул в ствол револьвера и сунул его в кобуру.

— В другой раз снимай шпоры, приятель, — обратился он к мертвому мексиканцу, — хотя другого раза у тебя уже не будет.

И тут у себя за спиной Ретт услышал легкий звон шпоры и смех.

Он резко развернулся: на подоконнике, нагло развалясь, сидел, придерживаясь одной рукой за раму, Мигель Кастильо. В его руках был револьвер со взведенным курком.

Огромное сомбреро висело за спиной Мигеля. Оно было настолько большим, что поля выступали за плечи мексиканца.

— Есть две породы людей, — рассмеялся мексиканец, — одни входят в дверь — это дураки — а вторые входят через окно — это умные, — и он ткнул большим пальцем в свою волосатую грудь.

Рука Ретта Батлера рванулась было к револьверу, но он с досадой вспомнил, что расстрелял все патроны до единого.

— Ты делаешь правильное движение, продолжай, продолжай, — засмеялся Мигель. — Сними пояс вместе с кобурой и тебе сделается немного легче. Ведь смертельно больному всегда расстегивают ворот, чтобы ему было легче дышать, — и Мигель немного приподнял ствол револьвера так, что оружие нацелилось прямо в лоб Ретту Батлеру.

— Но ведь он же не заряжен, — сказал Ретт.

— Я знаю, что даже незаряженный револьвер один раз в жизни может выстрелить. Снимай.

Ретт Батлер пожал плечами.

Ему ничего не оставалось делать как только расстегнуть ремень и отбросить его в сторону.

— Ты дурак, Мигель, ведь мой револьвер не заряжен.

— Зато мой заряжен, и поэтому я умный, — зло оскалясь сказал Мигель Кастильо.

— Марш! — раздалась команда за окном, вновь загрохотали сапоги, послышался лязг окованных в железо орудийных колес.

— В ту ночь, когда повесился Иуда, тоже была гроза, — наставительно подняв указательный палец сказал Мигель Кастильо так, словно бы он был священником и читал проповедь.

— Но ведь сейчас не ночь и на небе нет молний, — оттягивая момент выяснения отношений, сказал Ретт Батлер.

Мигель Кастильо, злорадно усмехаясь, вытащил из своей дорожной сумки хорошо знакомую Ретту Батлеру веревочную петлю, ведь он сам оставил ее Мигелю в подарок, бросив того в пустыне без воды.

— А для тебя, Ретт, скоро уже не будет разницы, грохочут ли это сапоги или гром. Узнаешь петлю? — Мигель приподнял веревочный круг и сквозь него посмотрел на врага.

— Да, узнаю, хорошая веревка, она чуть не затянулась на твоей шее. Но если ты помнишь, я все же перестрелил ее со второго раза.

— А вот я подумаю, перестрелить ее или нет, — сказал Мигель, соскакивая с подоконника и приближаясь на пару шагов к Ретту Батлеру.

Но подойти так близко, чтобы можно было подать веревку, Мигель опасался.

Он бросил веревочную петлю в руки Ретту. Тот машинально поймал ее.

— Ну-ка, перекинь веревку через стропила, — приказал Мигель, поводя револьвером.

Ретт взглянул вверх. Прямо над головой у него проходила толстая балка.

— Ты правильно смотришь, вот через нее и перекинь конец веревки.

Ретт Батлер пожал плечами. Ему ничего не оставалось делать, как выполнить распоряжение Мигеля Кастильо. Он приподнялся на цыпочки и бросил свободный конец веревки. Тот перелетел через балку и закачался перед самыми глазами Батлера.

— А теперь становись вот на это, — Мигель подвинул ногой к Ретту невысокий табурет. — Ну что же ты тянешь, становись!

Ретт медленно нагнулся. Мигель напряженно следил за каждым его движением, готовый в любой момент нажать на курок.

Ретт Батлер прекрасно понимал, что в данной ситуации он ничего не может предпринять против Мигеля.

Поэтому он поставил табурет, стал на него и посмотрел на непрошенного гостя.

Тот злорадно улыбался, скаля зубы.

— А теперь затяни веревку на балке покрепче, потому что она должна сейчас выдержать очень большую свинью.

Ретт Батлер дважды обернул свободный конец веревки вокруг балки и завязал узел.

— А теперь проверь, подергай, не стесняйся, тебе же на ней висеть.

Ретт Батлер пару раз дернул, и узел затянулся намертво.

— Отличная работа. У меня такое впечатление, что ты всю жизнь вешал людей, — и Мигель расхохотался.

— Да нет, Мигель, я спасал людей от виселицы, — Ретт попробовал напомнить о своих заслугах, но на Мигеля это не произвело никакого впечатления.

— А теперь надевай петлю на шею.

Ретт застыл с петлей в руках.

— Ну, что же ты медлишь? Боишься? Ты сейчас почувствуешь то, что чувствовал я. Надевай. Помнишь, я тебе рассказывал, когда петля затягивается вокруг шеи, то кажется, дьявол уже готов схватить тебя своими когтями, чтобы тащить в преисподнюю. Ну-ка, давай, — и Мигель подогнал Ретта Батлера движением револьвера.

Тот нехотя надел шершавую веревочную петлю себе на шею. Петля была довольно свободной, и Ретт Батлер придерживал ее края руками, словно боясь, что Мигель выбьет табурет у него из-под ног.

— Ну что ж, Ретт, ты упрекаешь меня, что я не стрелял по висельникам, что ты такой хороший, — перебивал веревку с одного или с двух выстрелов. Так вот, когда ты затянешь петлю хорошенько, я тоже выстрелю, но не по веревке. У меня другая система — я буду отстреливать ножки табурета и растяну удовольствие.

И тут Ретт Батлер понял, что Мигель Кастильо не шутит.

Ствол револьвера опустился вниз и палец мексиканца плотно лег на спусковой крючок.

Ретт Батлер, как мог, вцепился руками в шершавую петлю.

— Ну что ж, прощай, — сказал Мигель, одной рукой крестясь, а другой нацеливая револьвер на ножку табурета.

Он злорадно улыбнулся, его глаза блеснули, а палец спокойно нажал на спусковой крючок.

Раздался сухой щелчок, револьвер дал осечку. Мигель с недоумением смотрел на оружие, не веря своим глазам.

Ретт Батлер, моментально воспользовавшись замешательством, подпрыгнул, ухватился руками за балку и ударил двумя ногами Мигеля Кастильо в грудь.

Револьвер выстрелил, но пуля вошла в потолок, а Мигель Кастильо, качнувшись, вывалился из окна. Послышался грохот ломающегося навеса и проклятья.

Через несколько секунд Мигель Кастильо уже вновь стоял на ногах. Он, как кошка, убегающая от собаки, вскарабкался по дощатой стене и очутился на нешироком карнизе второго этажа.

Когда он вскочил в номер, Ретта там уже не было, только пустая веревочная петля раскачивалась из стороны в сторону.

— Дьявол! — взревел Мигель Кастильо, размахивая револьвером. — Я тебя все равно найду! Я отыщу!

Он бросился к окну и увидел, как мчится по улице вороной жеребец, унося на себе Ретта Батлера.

Мигель Кастильо хотя и понимал, что все равно не сможет достать его из револьвера на таком расстоянии, выстрелил пять раз лишь для того, чтобы на душе стало легче.

— Я все равно тебя достану! — кричал Мигель Кастильо, потрясая разряженным револьвером над головой. — Сукин ты сын! И мать твоя шлюха! Слышишь, Ретт, мать твоя была шлюхой!

Мигель осмотрелся. Пояса с кобурой и револьвера в номере уже не было.

Он пнул ногой табурет, стоявший под петлей, и в сердцах принялся топтать его сапогами. Ни в чем не повинная мебель трещала, разваливаясь на части.

Немного успокоившись, Мигель подвинул стол, залез на него, но все равно его маленького роста было недостаточно, чтобы дотянуться до балки. Подпрыгивая и повисая на балке, Мигель умудрился открутить туго завязанный узел и снять петлю.

Он любовно скрутил веревку и спрятал под пончо, как будто это была величайшая ценность, святая реликвия.

Мигель спустился вниз, туда, где его напарник держал под прицелом хозяина и хозяйку салуна.

— Виски, — сказал Мигель, зло ткнув хозяина стволом разряженного револьвера прямо в живот.

Тот бросился к прилавку и вытащил граненую бутылку.

Мигель принялся жадно пить прямо из горлышка.

— А где мой брат? — поинтересовался мексиканец.

— Твой Антонио идиот и придурок, — бросил Мигель, отрываясь от горлышка. — Ему не надо было носить шпоры.

— При чем тут шпоры? — глядя на свои сапоги, спросил молодой мексиканец.

— Они у него слишком громко звенели, поэтому он получил пулю в лоб.

Молодой мексиканец, грохоча сапогами, бросился наверх.

А Мигель Кастильо вышел на крыльцо, сел на коня и помчался в ту сторону, где исчез Ретт Батлер.

Глава 16

Не тем человеком был Мигель Кастильо, чтобы простить обиду кому бы то ни было, тем более, такую обиду, какую нанес ему Ретт Батлер.

«Да кто такой этот Ретт Батлер? — спрашивал сам себя Мигель мчась верхом на лошади во весь отпор. — Какой-то мальчишка, его же в наших краях никто не знает, он никому не известен. Единственное, что он умеет делать — так это стрелять, и то…»

Мигель Кастильо вздрогнул, вспомнив, как петля затянулась вокруг его шеи.

«И то стреляет не всегда метко, тем более, потом он меня бросил, бросил среди пустыни без глотка воды, и я чуть не сдох под этим проклятым солнцем.

А этот страшный сон, эти тысячи крыс, которых я видел, когда потерял сознание…

И во всем этом виноват Ретт Батлер, я обязательно должен его найти, во что бы то ни стало — и пристрелить. А лучше я его не пристрелю, а поступлю так, как он поступил со мной», — и Мигель Кастильо злорадно усмехнулся.

Его воображение принялось рисовать страшные картины мучений Ретта Батлера среди выжженной солнцем пустыни.

«Я затащу его куда-нибудь очень далеко, миль за сто, а лучше за двести от человеческого жилья и брошу.

Пусть подыхает как последний шелудивый пес, как предатель, ведь предателям не место на земле».

Горячая испанская кровь кипела в жилах Мигеля Кастильо. Она стучала в висках, сердце глухо отзывалось в ответ.

«Догнать! Догнать мерзавца и отомстить!»

И он пришпоривал свою лошадь, вглядываясь в пыльную, выжженную солнцем пустыню.

«Он мог поехать только по этой дороге, ведь она одна ведет из города. Ему в этой пустыне не выжить, он должен ехать только от одного городка к другому и обязательно к ближайшему, а это как раз по дороге», — и Мигель Кастильо вновь пришпорил свою лошадь, продолжая вглядываться в белую ленту дороги, привстав на стременах.

Солнце палило нещадно.

Но широкополое сомбреро скрывало лицо, и палящие лучи не жгли голову.

«Наверное, этот Ретт Батлер думает, что он неуловим. Может быть, для кого-нибудь другого он и неуловим, но не для меня.

К черту!

Кто он такой, этот Ретт Батлер?

Ведь за его голову никто не даст даже сотни долларов, а моя голова, — Мигель Кастильо поправил сомбреро, — как-никак стоит три тысячи долларов, а это немалые деньги».

На обочине дороги Мигель Кастильо увидел обуглившиеся головешки.

Он остановил лошадь, спрыгнул на землю и, подойдя к кострищу, положил свою ладонь на него. Пепел был холодным.

Мигель Кастильо пристально осмотрелся вокруг и увидел то, что искал — рядом с камнем валялся окурок сигары. Мигель взял его так, как будто тот был из чистого золота, и принялся любоваться им, вертя перед глазами.

Потом поднес к носу, втянул в себя воздух. Ноздри жадно затрепетали.

— Окурок выброшен не менее четырех часов тому назад. Ничего-ничего, — прошептал испанец, — я тебя все равно достану, ведь другой дороги в здесь нет, и ты будешь ехать по ней. Правда, у него хорошая лошадь, но и мой жеребец что надо, — Мигель Кастильо с удовлетворением осмотрел своего коня, потом подошел и проверил подковы.

Все было в порядке. Он потрепал жеребца по холке.

— Будем скакать день и ночь, пока не настигнем этого Батлера, этого мерзавца, грязную свинью.

И Мигель Кастильо, взглянув в безоблачное небо, потряс сжатыми кулаками.

— Догоню! Догоню и уничтожу! Я клянусь перед этим небом! — Мигель Кастильо опустился на колени. — Клянусь, что достану этого Ретта Батлера даже из-под земли — и тогда ему не жить, тогда он проклянет свою мать за то, что она имела несчастье родить его.

Да, не стоило ему вот так обходиться со мной, с самим Мигелем Кастильо, ведь меня знают все и все меня боятся, трепещут, едва заслышав мое имя.

А когда видят револьвер в моей руке, сразу же падают на колени и начинают молить о пощаде.

Но ему пощады не будет ни за что и никогда».

Мигель Кастильо вскочил в седло и пришпорил коня. Тот почувствовал нетерпение седока и с места помчался галопом.

За всадником тянулся длинный шлейф серой пыли. Она медленно опускалась на камни, на придорожную чахлую траву, и камни сразу же становились серыми, меняя свой цвет.

— Быстрее! Быстрее! — выкрикивал Мигель Кастильо, подстегивая коня.

Конь уже хрипел, с его губ падали на дорогу клочья белой пены. Но наездник не обращал на это внимания, он не щадил ни лошадь, ни себя.

Он проскакал миль двенадцать не останавливаясь.

Мигель Кастильо желал как можно скорее расправиться со своим обидчиком. Он понимал, что только тогда его сердце будет биться ровно, а душу оставит слепая ярость и негодование.

На этот раз Мигель Кастильо, увидев тлеющие угли костра, догадался, что именно здесь останавливался Ретт Батлер.

Он вновь спрыгнул с лошади, опустился на корточки и поднял окурок. Батлер был уже совсем близко.

Еще несколько часов такой бешеной скачки, и он его настигнет.

«Ну, мерзавец, ты даже не подозреваешь, что я иду по твоему следу, что Мигель Кастильо тебя чувствует и вот-вот настигнет. Что ж, Батлер, радуйся пока, дыши глубоко, потому что через несколько часов ты окажешься в моих руках — и тогда пожалеешь, что родился на свет.

Я буду безжалостен и жесток. Я буду настолько безжалостен, что ты содрогнешься».

Мигель Кастильо вскочил в седло, выхватил из кобуры револьвер и, потрясая им перед собой, вновь пустил своего коня галопом.

«Уничтожу! Уничтожу проклятого Батлера, будь он проклят, мерзавец, грязная свинья, ублюдок, молокосос!» — кричал Мигель Кастильо, но никто не отвечал на его возгласы.

Разъяренный мексиканец представлял себе, что на много миль вокруг нет ни одного живого существа, весь этот неживой пейзаж, вся земля мертвы, и только он один мчится на своем коне вдогонку за исчезающим Реттом Батлером.

«Мы смогли бы работать с тобой вместе, меня бы вешали, ты бы стрелял. Но ты не захотел быть честным человеком, не захотел — и сейчас ты за это заплатишь, заплатишь сполна.

Ты наглотаешься собственных слез, ведь Мигель Кастильо никому ничего не прощает. Даже родному брату я не простил бы такой обиды. Будь он проклят, мой брат!»

И Мигель Кастильо вспомнил, что у него когда-то были отец и мать.

Конь явно устал и время от времени спотыкался.

— Проклятье! И ты хочешь мне изменить? Хочешь сдохнуть прежде, чем я настигну Ретта Батлера? — Мигель Кастильо натянул поводья, и конь остановился.

Мужчина спрыгнул на землю, размял затекшие ноги.

— Черт тебя подери, кляча! — выругался он на свою лошадь. — Немного пройдем, отдохни.

Он бросил поводья и двинулся по раскаленной дороге. Конь покорно плелся следом, тяжело дыша в затылок хозяину.

«Сколько мне еще так тащиться по этой чертовой дороге? Уже недолго, он должен быть где-то рядом. Скорее всего, я найду Батлера в городке. Вернее, какой к черту городок, это поселок, Он будет там.

Наверное, сидит сейчас у парикмахера и бреется, наводит на свою физиономию лоск, хочет выглядеть молодым и привлекательным. Что ж, Батлер, ты навсегда останешься молодым, правда, на счет привлекательности не знаю. Думаю, я изувечу тебя так, что и мать родная не узнает, только бы ты не скрылся, только бы не растворился».

Но Мигель Кастильо понимал, что Батлер никуда не исчезнет и попадется ему в руки.

Ведь уже не впервой Мигелю Кастильо приходилось выслеживать своих обидчиков и убивать их. Он и теперь был готов ко всему.

Мигель Кастильо вздрогнул, когда увидел на дороге тлеющий окурок сигары. Он склонился перед ним на колени, поднял и жадно затянулся.

«Ну что ж, ты уже совсем рядом».

От глубокой затяжки голова у Мигеля Кастильо закружилась, но она кружилась от счастья.

Он уже предвкушал как будет расправляться с Реттом Батлером.

«Только бы он был один. Но такие мерзавцы кучами не ходят, он обязательно будет один — холеный, красивый — и я с ним расправлюсь. Я заберу себе его револьвер, ремень, плащ. Я даже сдеру с него сапоги, ведь у него отличные сапоги, — вспомнив как Ретт Батлер стоял на табуретке, Мигель Кастильо злорадно улыбнулся. — Не хватило какой-то одной секунды… И этот чертов револьвер дал осечку. Что же с ним случилось? Может быть, попал песок? А может, отсырел капсюль? Скорее всего, так оно и есть — отсырел капсюль, и револьвер дал осечку. Но теперь осечки не будет», — затягиваясь окурком, рассуждал Мигель Кастильо и поглаживал тяжелую рукоятку револьвера.

— Теперь ты не дашь осечку, мой дружок?

Он вытащил револьвер и приложил металл к горячей небритой щеке. И это нехитрое движение успокоило Мигеля Кастильо.

Он вскочил на коня и въехал на холм. Оттуда сразу же увидел расположенный у подножия холма маленький поселок.

Мигель Кастильо ожидал от Ретта Батлера всего, но он не мог догадываться, что тот нашел ему, Мигелю, достойную замену, и к тому же, так быстро.

Он всего лишь полчаса тому назад въехал в этот городок на коне, а через седло был перекинут связанный известный всей округе бандит по кличке Малыш, за голову которого предлагали пока, правда, тысячу долларов, но со временем Ретт Батлер рассчитывал повысить сумму до трех тысяч.

Поймав Малыша на дороге у поселка, Ретт Батлер старательно сверил его физиономию с плакатом, раздобытом в предыдущем городке.

Малыш отпирался как мог, но сходство было очевидным.

— Приятель, — говорил Ретт Батлер, — зачем ты отпираешься?

— И ты бы отпирался на моем месте, — резонно заметил Малыш.

— Тебя так или иначе повесят, но я хочу дать тебе шанс.

— Шанс на виселице? — изумился Малыш.

— Конечно. Ты слышал о таком Мигеле Кастильо?

— Да, мы с ним пару раз действовали вместе, но потом нам пришлось расстаться.

Малыш, правда, не стал уточнять, что расстаться пришлось ему, а не Мигелю, ведь он, прихватив две тысячи долларов общей выручки, убежал ночью, когда сам Мигель был мертвецки пьян.

— Так что ты мне хочешь предложить? — поинтересовался Малыш.

— Я хочу тебе предложить пятьсот долларов.

— Пятьсот? — задумался Малыш.

— Да, пятьсот тебе и пятьсот мне, — уточнил Ретт Батлер.

Малыш сидел в задумчивости, беззвучно шевеля губами, как будто бы что-то просчитывал.

— Но если ты не согласен, — вздохнул Ретт Батлер, — придется мне получить тысячу, а тебя повесят задаром, — он поводил стволом револьвера перед самым носом Малыша.

Тот, увидев холодный взгляд Ретта Батлера, сразу же понял, что нужно соглашаться.

— Хорошо, я согласен и за пятьсот, только скажи, что мне придется делать.

— Учти одно, убивать я никого не собираюсь, — Ретт Батлер засмеялся, — все обойдется без крови и насилия, мы так делали не раз с твоим приятелем Мигелем Кастильо.

— Что вы делали?

— Я привозил его в городок и продавал мировому судье и шерифу. Те платили нам деньги, потом Мигеля вешали. Я перестреливал веревку, и мы с ним спокойно смывались, а потом честно делили деньги.

— А где же сейчас Мигель? — поинтересовался Малыш.

— Если ты думаешь, что его в конце концов повесили, то ошибаешься. Он слишком возгордился и как-то раз потребовал больше, чем ему причиталось.

— Но ему причиталось больше, чем тебе, — сказал Малыш, — ведь петля-то была на его шее.

— Точно так же говорил мне Мигель, но требовал больше, чем стоил.

Малыш не стал возражать. Он решил приберечь свои аргументы до того времени, когда у них в руках будут деньги.

— Ну что, согласен? — спросил Ретт Батлер.

Малыш пожал плечами.

— Мне ничего другого не остается. Но учти, если ты меня обманешь… — Малыш замолчал, потому что увидел на губах Ретта Батлера зловещую улыбку.

— Я еще никого не обманывал, — сказал Ретт, — я благородный человек и если что-нибудь обещаю, то выполняю наверняка.

— А ты хорошо стреляешь? — начал вдаваться в подробности Малыш.

— Достаточно хорошо для того, чтобы перестрелить веревку с сорока шагов.

— Докажи.

Ретт Батлер вытащил ружье и повернулся к одиноко стоящему сухому дереву.

— Видишь правую ветку?

— Конечно вижу, я же не слепой.

Ретт Батлер нажал на курок и пуля перебила ветку у самого основания.

— Неплохо, — сказал Малыш, — с тобой можно и рискнуть.

— Но если ты не хочешь, я могу тебя сразу отдать мировому судье, мне так, честно говоря, будет проще.

— Но тогда ты больше одного раза не заработаешь, — возразил Малыш.

— А ты сообразительный, — заметил Ретт, — но мне просто претит торговать живым товаром, ведь ты не негр.

Малыш рассмеялся.

— В моих жилах течет шотландская кровь, парень.

— Ну вот и поладили.

Ретт Батлер помог Малышу забраться на лошадь, проверил, надежно ли связаны у него руки — и повез в городок.

Все происходило по уже отработанному плану.

Ретт Батлер почти не волновался. Правда, его огорчало то, что Малыш был куда менее красноречив, чем Мигель Кастильо. Его ругательства выглядели бесцветными и безвкусными по сравнению с отборной руганью Мигеля.

Он даже не смог как следует разозлить мирового судью. Но тот все равно был явно обрадован.

Пока мировой сличал портрет с физиономией Малыша, Ретт Батлер разговаривал с шерифом в его кабинете.

Тот как раз получил свежую почту и из конверта выложил пачку листов, предназначенных для расклейки.

Искали очередного преступника и вновь за солидное вознаграждение.

Ретт Батлер попросил у шерифа пару экземпляров.

— Конечно, берите, — согласился шериф, — может вам повезет и вы сможете поймать Рыжего. Но учтите, это отчаянный головорез, ему уже удалось однажды сбежать из-под виселицы.

Ретт Батлер только улыбнулся.

— Мне не впервые встречаться с такими.

Когда Ретт Батлер вышел на крыльцо, мировой судья уже тащил Малыша в здание. Тот отчаянно упирался и посылал проклятья на голову Батлера.

— Заткнись! — бросил Ретт, пересчитывая полученные им за поимку преступника деньги.

Малыш жадно пожирал глазами пачку купюр в руках у Ретта Батлера. Он даже подмигнул ему, когда мировой судья, схватив преступника за шиворот, потащил его по коридору.

Через четверть часа все было готово к казни.

Немногочисленные жители поселка собрались на площади. Только тут вместо виселицы использовали старое засохшее дерево, одну из веток которого украшала толстая веревочная петля.

Вновь мировой судья читал приговор, только на этот раз это не заняло так много времени.

Ведь преступлений за Малышом числилось куда менее, чем за Мигелем Кастильо. Но это было простительно, Малыш был лет на десять моложе Мигеля.

Зычный голос судьи до Ретта Батлера доносился обрывками, ведь он находился на приличном расстоянии от места казни.

Ретт лежал за валуном, положив на его макушку ствол ружья. Прицел был направлен точно на веревку.

Малыш оглядывался по сторонам, пытаясь отыскать взглядом Ретта.

Но тот замаскировался отлично, поэтому Малыш начал беспокоиться. Ведь шериф стоял неподалеку с бичом в руке и один его взмах мог оборвать жизнь Малыша.

Ретт Батлер уже изготовился, чтобы нажать на спусковой крючок, как вдруг почувствовал прикосновение холодного металла к затылку.

Ретт, медленно, стараясь не делать резких движений, обернулся, правда, ружья из рук он не выпустил.

Прямо над ним стоял немного нагнувшись, чтобы доставать револьвером до затылка Ретта, Мигель Кастильо. Он злорадно улыбался, скаля крупные зубы.

— Ну что, нашел я тебя? — смеялся Мигель.

Ретт Батлер указал взглядом на Малыша с петлей на шее и на бич, занесенный над лошадью для удара.

— Может, поможем Малышу? Ведь его сейчас вздернут.

Мигель бросил короткий взгляд на площадь.

— Туда ему и дорога, не стоит ему помогать.

— Почему? — изумился Ретт Батлер. — Ведь это так просто, ты же знаешь, я не промахнусь.

— Он когда-то обманул меня и украл деньги, а обид я не прощаю, ты это знаешь.

— А почему же ты тогда не догнал Малыша?

— Кроме денег он прихватил и мою лошадь. Может, он тебе рассказывал об этом? Ведь никаких других подвигов в жизни он не совершил.

— Нет, он ничего мне не рассказывал.

— Смотри на площадь, — сказал Мигель, — а то пропустишь самое интересное.

В этот момент просвистел бич, лошадь рванула с места и Малыш, так ничего и не поняв, закачался на веревке. Он несколько мгновений судорожно дергался, а потом обмяк.

Через несколько минут, удовлетворенные зрелищем, горожане покинули площадь, а Малыш все еще продолжал раскачиваться.

— Ну что, нечего тебе тут разлеживаться, — сказал Мигель, вытаскивая револьвер из кобуры Ретта Батлера и забирая его винтовку.

— Извини, Малыш, — сказал Ретт Батлер, поднимаясь с земли и отряхивая с колен желтую землю.

— Пошел-пошел, — прикрикнул Мигель.

— Этот грех не на мне, Малыш, его взял на свою совесть Мигель Кастильо, твой старый приятель.

— Нечего мне читать душеспасительные беседы и напоминать о моих грехах! — строго заметил Мигель.

Ретт Батлер двинулся прочь от городка, а Мигель, держа его на прицеле, шел сзади, придерживая лошадь за поводья.

— Я еще один грех с удовольствием возьму на свою душу, но об этом, Батлер, ты узнаешь чуть позже.

— Ты придурок, — заметил Ретт, не оборачиваясь.

— Попридержи язык! Хотя, можешь болтать, что хочешь, ведь это ничего не изменит и меня ты не разжалобишь никакими словами. Единственное — ты можешь рассердить меня, и я пристрелю тебя на пару минут раньше, чем задумал.

Ретт Батлер остановился и пристально посмотрел в глаза Мигелю, но не нашел в них ни капли жалости.

Остановился и Мигель. Он медленно влез на коня и посмотрел на свой револьвер.

— Что же ты стоишь? — бросил он Ретту.

— Я пропускаю вперед тебя.

— Только после вас, сэр, ведь у меня тоже хорошее воспитание, — Мигель засмеялся.

Ретту Батлеру ничего не оставалось, как двигаться дальше. Он шел по каменистой пустыне, не выбирая дороги и все время слышал за спиной цокот копыт и злорадные смешки Мигеля Кастильо.

— Да, дорога дальняя, — приговаривал Мигель, — так что дыши экономно и смотри не натри себе ноги, иначе, если ты будешь идти медленно, мне это не понравится.

— Идиот! — бросал через плечо Ретт Батлер.

— Умные едут, идиоты идут пешком, — замечал Мигель и вновь хохотал. — И вообще, Ретт, люди делятся на две категории: одни — это те, кто ходят по пустыне пешком, другие — те, кто ездит верхом, — и Мигель вновь хохотал, словно сказал что-то очень остроумное.

Ретт Батлер только презрительно кривил губы, но ему ничего не оставалось, как повиноваться приказам этого отпетого мерзавца Мигеля Кастильо.

У него не было оружия — и одно резкое движение, сделанное Батлером, могло привести к непоправимому.

А так оставался хоть маленький шанс спасти жизнь. Ведь человеку свойственно цепляться за жизнь в любых ситуациях.

Ретт Батлер брел уже несколько часов.

Солнце палило нестерпимо, но пока еще у него были силы, а во фляге, висевшей на боку, была вода.

Он с удивлением думал о том, как сумел дойти до такой жизни. Все произошло для него как-то незаметно.

Благородный человек с хорошим воспитанием якшается с преступниками, а теперь и того хуже — он уже сам стал сообщником преступника и, может быть, понесет за это заслуженное наказание.

Его не страшила сама смерть. Он уже привык ходить по краю пропасти и не бояться за свою жизнь.

Но унижаться он не хотел.

Просить о чем-то Мигеля Кастильо было бесполезно, и Батлер это прекрасно понимал.

Он шел, заложив руки за спину, как идет заключенный, приговоренный к смертной казни. Он не хотел давать повода для издевок.

Вдруг стук копыт прекратился, и за спиной Ретт Батлер услышал хохот Мигеля.

Он обернулся.

— Эй, Ретт, — обратился к нему Мигель, — ты не знаешь, почему это, когда въезжаешь в пустыню, сразу же хочется пить?

Батлер пожал плечами.

А Мигель уже вытаскивал пробку из большой круглой фляги.

— Это, наверное, потому, что здесь так печет солнце, оно так и высасывает из тебя влагу. И если не попить, то скоро окочуришься.

Мигель приложился к фляге и принялся, не жалея, хлебать воду, обливаясь ею. Еще две большие фляги висели по бокам его лошади.

Увидев, как пьет Мигель, Ретт почувствовал страшную жажду. Он снял с плеча свою флягу, вытащил пробку и только собрался сделать глоток, как Мигель выхватил револьвер и выстрелил: флягу выбило из рук Ретта Батлера, и она упала на высушенную солнцем землю.

Вода тонкой струйкой полилась в пыль из отверстия, сделанного пулей.

Ретт смотрел на то, как вода — его спасение — впитывается в пересохшую землю.

Он попытался нагнуться, но тут же прозвучал второй выстрел, и флягу отбросило еще на несколько шагов.

Мигель Кастильо злорадно хохотал.

— Я вижу, ты хочешь попить? Тебе придется немного подождать, совсем немного, Батлер.

Ретт презрительно посмотрел на своего конвоира. Тот в одной руке сжимал револьвер, а другой лил себе на грудь воду.

— Ладно, Ретт, я уже смилостивился над тобой, можешь попить.

Ретт нагнулся и поднял флягу. Она была пуста. Запрокинув голову, он вытряхнул из нее пару капель. Облизал пересохшие губы и жадно сглотнул слюну.

Мигель расхохотался.

— Только потом, Ретт, если выживешь, никому не говори, что я тебе не давал пить, это будет неправдой.

— Скотина! — крикнул Ретт.

— А теперь в путь, нечего здесь стоять! — Мигель Кастильо стволом револьвера показал направление.

Ретт отбросил ненужную теперь флягу и двинулся, увязая по щиколотку в песке.

Мигель крикнул ему:

— Это все для твоего же блага. Без фляги идти будет легче, видишь, как я забочусь о тебе?

— Сволочь! — крикнул через плечо Ретт.

Прозвучал еще один выстрел. Шляпа слетела с головы Ретта Батлера. Он проводил ее взглядом. Та, кувыркнувшись, скрылась за камнем.

— Вперед! — скомандовал Мигель.

И Ретт Батлер сразу же почувствовал, как нещадно печет ему в голову солнце.

Его темные волосы притягивали лучи, и Ретт коснулся рукой своей головы. Волосы обожгли ему ладонь.

«Так я долго не протяну» — подумал Ретт.

— Я прожил немало, — философствовал Мигель, — и заметил одну закономерность…

Ретт Батлер, который уже смирился со своей участью и стал намного спокойнее, поинтересовался:

— Какую?

— Люди с белой кожей, вот такой как у тебя, Ретт, всегда умирают в пустыне первыми. А вот испанцы держатся дольше. Я не знаю, с чем это связано, наверное, так придумал Бог, сделав вас слабее. Поэтому ты и подохнешь, — закончил свою речь Мигель.

Ретт обернулся.

Мигель вытащил из дорожной сумки большой женский зонтик, раскрыл его и прикрылся от палящих лучей солнца.

— Иди, иди! — приказал Мигель.

— А куда мы идем? — догадался наконец спросить Ретт Батлер.

— Мы идем? — рассмеялся мексиканец. — Ты лучше спроси куда я еду, а тебе придется идти, куда покажу я.

— Так куда направляешься ты? — спросил Ретт.

— В глубину пустыни, — приподнявшись на стременах, Мигель указал рукой на горизонт. — Представь себе, Ретт, сто миль безжизненной пустыни — ни тени, ни колодца, вообще ничего, кроме выжженной земли и раскаленных скал.

И учти, идти тебе придется пешком, а воды я тебе не дам, как ни проси. Здесь боятся ходить даже войска индейцы, в этой пустыне ты не встретишь никого.

Один я, Мигель Кастильо, не боюсь этого пекла, потому что я уже однажды прошелся по пустыне. Тогда у меня не было воды, — он похлопал рукой по флягам и те отозвались глухим звуком, — а сейчас она у меня есть, и я преспокойненько доберусь, куда мне надо, а по дороге посмотрю, как ты, Ретт, будешь подыхать.

Батлер тяжело вздохнул.

— Хотя, — задумался Мигель, — если ты последуешь собственному совету и будешь дышать экономно, может быть, доберешься, хотя сто миль — это немного больше, чем семьдесят. Но и ты моложе меня, к тому же, на твоей шее Нет петли. Так что дыши экономнее, Ретт, и может быть доберешься.

Батлер сделал еще несколько шагов, а Мигель крикнул:

— Если хочешь, я могу подарить тебе петлю, правда, сделаю это в середине пути. Но там ты не найдешь ни одного дерева, чтобы повеситься с горя как Иуда. Ведь ты предал меня и бросил умирать в пустыне. Так что, Ретт, все справедливо и не нужно на меня обижаться.

Ретт Батлер упрямо шагал по пустыне, стараясь не показывать своей усталости. Он не хотел, чтобы этот коротышка смеялся над ним и издевался.

Он хотел умереть гордо и достойно рода Батлеров.

Но Мигель явно скучал. Ему не терпелось поделиться своими мыслями и своей радостью, а то, что Ретт Батлер не мог разделить его радости, Мигеля ничуть не смущало.

— Сто миль — это не такое уж большое расстояние, — принялся рассуждать мексиканец. — С каждым шагом оно сокращается и у тебя остается все больше и больше шансов выжить. Правда, и вода из тебя испаряется, Ретт, с такой же скоростью. Нет, — задумался Мигель, — наверное, быстрее.

Ретт запахнул полы плаща, уже с трудом передвигая заплетающиеся ноги по пыльной дороге.

Да и дорогой это можно было назвать лишь с трудом. Она петляла между камнями, то и дело терялась в пыли, взбиралась на вершины холмов.

А за Реттом неотступно следовал Мигель.

Он уже даже не говорил, куда надо идти, он тоже устал.

Изредка Ретт слышал, как хлопает пробка фляги, как журчит и стекает вода в широко раскрытый рот Мигеля Кастильо.

— Эй, Ретт, посмотри, — кричал тогда мексиканец, — может быть, хоть вид воды принесет тебе облегчение. Ну что же ты не хочешь смотреть?

— Отвяжись, я иду по своим делам, — хрипло отвечал ему Ретт Батлер, облизывая пересохшие губы.

— Ты еще скажи, Ретт, что вышел прогуляться перед ужином или что идешь на свидание, — Мигель хохотал. — А вообще-то, Ретт, ты и в самом деле, идешь на свидание со своей возлюбленной. И знаешь, Ретт, как ее зовут? — мексиканец вновь заливался хохотом. — Ее зовут костлявая смерть. Слышишь, Батлер, твоя любовница — костлявая смерть и она ждет тебя за вершиной вон того холма. Это не так уж далеко, мили четыре, не больше, так что поспеши, Батлер.

Ретт плюнул бы в лицо Мигелю, но не было слюны, и он вновь и вновь пытался себя обмануть, делая глотательные движения, но уже саднило от сухости в горле.

Батлеру казалось, что он весь высох, превратился в мумию.

Он уже даже не задумывался над тем, идет или нет. Тело стало существовать отдельно от него, и временами Ретт Батлер удивлялся тому, что еще двигается. Ведь время от времени он впадал в забытье, рассудок мутнел, перед глазами проплывали цветные круги и змеились светящиеся полосы.

До холма оставалось не так уж много и почему-то Ретт Батлер поверил в слова Мигеля Кастильо. Ему казалось, что там, за гребнем, его поджидает смерть — и теперь она казалась ему желанной. Ему хотелось, чтобы кончились мучения, чтобы перестало палить солнце.

Он ступал, увязая в пыли на полусогнутых ногах. У него даже не было сил, чтобы поднять руку и смахнуть с ресниц пыль.

Мир перед ним расплывался, но не от слез, пересыхали даже глаза. И когда Ретт моргал, веки больно резали глазные яблоки.

Когда Батлер падал, то Мигель, абсолютно равнодушный к происходящему, останавливал коня и терпеливо ждал, когда Ретт поднимется.

— Ну, теперь вперед! — указывая стволом револьвера направление, неизменно повторял Мигель пришедшему в себя Батлеру. — Уже осталось совсем немного. Еще потерпи, Ретт, извини, что заставляю тебя страдать, но ты не прошел еще и сорока миль, а мне довелось пройти семьдесят.

Солнце уже обожгло лицо и руки Ретту, он чувствовал, как потрескалась его кожа, но ничего не мог поделать, ведь закрыть голову было нечем.

Он вновь упал на колени, но упрямо полз вперед, ведь отсюда уже начинался склон холма.

Солнце стояло уже довольно низко, и этот крутой склон находился в тени.

Ретт вздохнул свободнее и сел. Он посмотрел на приближающегося к нему Мигеля Кастильо. Тот злорадно ухмылялся.

— Ну что, Ретт, кончились силы? Решил сделать привал? Ну что ж, посиди, это последний привал в твоей жизни.

Он вытащил из кармана часы, которые забрал у торговца оружием, открыл крышку и сказал:

— Ну что, Ретт, солнце еще будет светить два часа. Думаешь отсидеться в тени?

— Я жалею об одной вещи, — вздохнул Ретт Батлер.

— О чем же? — поинтересовался Мигель. — Уж не о том ли, что с тобой нет сейчас воды? — и мексиканец приложился к фляжке.

— Я жалею о том, что перестрелил тебе веревку, когда тебя вешали.

— Это все жадность, Ретт, ведь ты хотел на мне побольше заработать. А потом тебя вновь погубила жадность, когда ты решил забрать себе все деньги.

— Ты меня никогда не поймешь, — вздохнул Ретт, — я перестрелил веревку из благородства.

— Ой, какие мы благородные, — издеваясь, принялся кривляться Мигель, — прямо сил нет. Давай поднимайся и ползи вверх. Я-то подниматься не буду, посмотрю, как ты там сдохнешь на вершине. Вот сейчас я закурю, — Мигель достал сигару, вытащенную из кармана Батлера, — и пока она будет дымиться, ты должен добраться до вершины холма, иначе тебя придется пристрелить. Я даже не буду убивать тебя насмерть, это все-таки грех, я прострелю тебе ногу. Я тебя раню, если ты не будешь идти или ползти — короче, забирайся как можешь.

Мигель прикурил и, прикрывшись зонтиком от солнца, принялся смотреть, как Ретт Батлер на четвереньках ползет на вершину холма.

Песчаная земля под его пальцами рассыпалась в пыль. Ретт Батлер то и дело растягивался, соскальзывал на несколько футов вниз, но упрямо полз вверх. Он уже не чувствовал ни усталости, ни боли. Он вообще не чувствовал ничего кроме желания добраться до вершины.

Словно это могло что-то изменить в его жизни.

Наконец он дополз и замер.

Там, за вершиной, расстилалась такая же безжизненная пустыня как и за его спиной.

Только впереди не было ненавистного ему Мигеля Кастильо.

И Ретт обернувшись зло посмотрел на своего преследователя.

В этом момент он понял, что отсюда ему не выбраться. И не важно, сумеет он сбежать от Мигеля или же останется вместе с ним — участь его уже предрешена.

И Ретт Батлер, подтянувшись на руках, переполз на ту сторону холма.

«Пускай он убьет меня здесь, — подумал Ретт, — я не сделаю ни одного движения».

Но тут, словно бы в насмешку, словно бы судьба посмеялась над ним, рука его соскользнула с камня, и он покатился по крутому склону холма, поднимая клубы пыли.

Мигель Кастильо не стал мучить коня и объехал холм. Он приблизился к безжизненно лежащему Батлеру.

— Ну что, Ретт, поднимешься или пристрелить тебя здесь, чтоб не мучился? — участливо осведомился Мигель.

Ретт что-то прохрипел в ответ, но мексиканец его не расслышал.

— Ну что ж, пятьдесят миль ты прошел. Если бы ты прошел еще двадцать я бы, может быть, простил тебя. Дал бы пару раз приложиться к фляжке, а так… Если поднимешься, то — иди, а нет — я тебя пристрелю. Хотя…

Мигель склонил голову.

— Что тратить на тебя пули? Немного посижу, посмотрю, ты и так окочуришься, а я полюбуюсь на твою смерть.

Слова Мигеля доходили до Ретта Батлера с трудом. Они звучали как будто издалека, пробиваясь сквозь толстую стену.

Солнце слепило истерзанные глаза, веки были воспалены, губы потрескались, все лицо и руки покрывали волдыри от ожогов.

Но страшный вид Ретта только забавлял Мигеля.

Сам он сидел на коне, под зонтиком и то и дело прикладывался к фляге.

Хотя пить ему и не хотелось, но было приятно доставить страдание Ретту Батлеру.

— Жарко сегодня, — вздыхал Кастильо, — не вовремя ты выбрался на прогулку, Ретт. И дождя, к сожалению, не предвидится, совсем не предвидится.

Он взглянул из-под зонта на слепящий диск солнца.

— Ну, ладно, полежи, отдохни. Может, еще и придется тебе немного погулять.

Ретт Батлер потерял сознание.

Глава 17

Мигель Кастильо спрыгнул с лошади и подошел к Ретту Батлеру, неподвижно лежащему под палящими лучами солнца.

— Ну что, приятель, отдаешь Богу душу. Не надо было тебе так поступать со мной, с Мигелем Кастильо. Тогда бы разъезжал на своем коне, постреливал в веревки — и был доволен жизнью, а так… Прощай, приятель, прощай. Мне пора уезжать.

Кастильо носком сапога повернул обожженную голову Ретта Батлера, посмотрел на его воспаленные закрытые веки и вылил из фляги остатки воды прямо на лицо.

Ретт вздрогнул.

— Все равно, ты, приятель, не жилец, но я снял грех с души и дал тебе немножко попить, ведь я обещал.

И тут Батлер пришел в себя.

Он услышал какой-то далекий грохот. Он услышал, как сотрясается каменистая земля и медленно повернул голову вправо.

Мигель Кастильо тоже посмотрел в ту сторону.

Из-за подножья холма выскочила шестерка лошадей. Они тащили за собой военный фургон. Лошади мчались во весь опор, не разбирая дороги, козлы были пусты.

— Ого-у, — воскликнул Мигель, бросаясь наперерез фургону и выхватывая из кобуры револьвер.

Его лошадь осталась стоять у подножья холма. А Мигель бежал наперерез шестерке лошадей, раскинув в стороны руки.

Он хотел остановить их, но лошади мчались на человека.

Тогда Мигель отскочил в сторону, но успел ухватиться за поводья первой лошади.

Он вскочил ей на спину и натянул поводья. Фургон и лошади медленно остановился.

— Спокойно, спокойно, стоять. Вот, молодцы, — поглаживая лошадь, приговаривал Мигель.

Потом спрыгнул и осторожно, на полусогнутых ногах, подошел к фургону. В руке он держал револьвер и его большой палец медленно взводил курок.

У дверцы он остановился, положил левую руку на открытое окно, резко дернул на себя дверцу и отскочил в сторону.

Из фургона вывалился мертвый сержант.

— Ой-е-ей, — вновь воскликнул Мигель, глядя на безжизненное тело.

В фургоне роились мухи, и Мигель зажал пальцами ноздри — такой нестерпимый тошнотворный запах повеял на него.

— Э-эа, ребятки, вы, наверное, долго катаетесь по пустыне? Надо же так завоняться.

Мигель Кастильо склонился к лежащему на земле сержанту, не отпуская пальцев от носа.

Правой рукой с револьвером он перекрестился, и тут его взгляд упал на золотую цепочку. Он потянул за нее и из кармана выпали часы.

— О-о, вот это приятная неожиданность, хорошая находка. Хоть в чем-то да повезло сегодня и мне, не придется возвращаться с пустыми руками.

И он, обрадованный, принялся шарить по карманам мертвеца. Тошнотворный запах уже не раздражал его.

Мигель вытянул большой кожаный бумажник, развернул его, достал сложенную вдвое пачку денег и, не пересчитывая, отправил себе за пазуху.

Больше у сержанта ничего не было.

Мигель снова зажал ноздри пальцами, влез в фургон и начал осматривать карманы остальных пассажиров.

Он нашел еще одни золотые часы и инкрустированную табакерку.

Табакерка обрадовала его больше всего, ведь у него никогда не было своей табакерки, да еще такой ценной.

Он выбрался из фургона, открыл табакерку, двумя пальцами затолкал себе в нос немного табака и сладко чихнул. Табак ненадолго перебил тошнотворный запах.

— Ну и воняете же вы, приятели, скажите спасибо, что встретились со мной, а то и дальше продолжали бы колесить среди холмов и трястись по бездорожью. А я вас хоть на землю положу.

Тут до его ушей долетел странный шорох, казалось, что что-то сдвинулось в глубине фургона.

Мигель отскочил в сторону, выдернул из кобуры револьвер, взвел курок и, осторожно заглянул внутрь.

Лежащий лицом вниз сержант едва заметно шевельнул пальцами неестественно заломленной руки.

Мигель Кастильо схватил его за плечи и перевернул.

Прямо в лицо ему смотрел одноглазый курчавый мужчина, второй глаз скрывался под кожаной повязкой.

— Воды, воды… — шептали растрескавшиеся губы сержанта, — глоток воды.

— A-а, так ты жив, приятель, — воскликнул Мигель, не зная радоваться этому или огорчаться.

— Воды… — повторил сержант.

— Ты очень хочешь пить, приятель? Неудивительно, ведь мы находимся в пустыне.

— Воды… — умоляюще глядя одним глазом, шептал сержант.

— Ну что ж, воды так вода…

И только тут Мигель Кастильо вспомнил, что у него в руках нет фляги. Он оглянулся и увидел лошадь, стоящую ярдах в трехстах у подножья холма. Но идти туда ему совсем не хотелось.

А мужчина беззвучно шевелил губами, пытаясь произнести только одно слово «Пить».

— Понимаешь, приятель, лошадь стоит у холма, идти до нее далековато, да по такому палящему солнцу мне не хочется. Может, подождешь до вечера?

— Пить, — прошептал сержант и его единственный глаз закрылся.

— Все хотят пить. Вот и мой приятель, если он еще жив, тоже, наверное, сгорает от жажды. Мечтает о воде.

— Воды, — встрепенулся сержант, — воды. Двести тысяч долларов за глоток воды.

Услышав о долларах, Мигель напрягся.

Он прекрасно понимал, что человек в подобной ситуации шутить не будет.

Но сумма была названа фантастическая.

Это привело Мигеля в замешательство.

— Ты что-то сказал? — склоняясь поближе к сержанту, переспросил Мигель.

— Двести тысяч и все золото. Воды.

— Сколько ты говоришь? Сколько? — все еще не верил своим ушам Кастильо.

Его взгляд сразу же стал хищным, а ноздри затрепетали.

Он опять не обращал внимания ни на тошнотворный запах, ни на мух, которые роились вокруг него, он был парализован названной суммой.

— Двести тысяч золотом, — едва шевеля губами, повторил сержант. — Глоток воды.

— Кто ты такой? — встряхнув его за плечи, заорал Мигель Кастильо. — Кто ты такой? Говори.

— Я…

— Говори, кто ты такой?

— Я… сержант Билл Карлсон.

— К черту! Хорошо, я понял, что ты Билл Карлсон. Откуда у тебя деньги?

— Двести тысяч золотом… — Билл Карлсон вновь потерял сознание.

Мигель Кастильо задергался.

С одной стороны, ему хотелось броситься как можно скорее за флягой, чтобы дать воды сержанту, но он прекрасно понимал, что как только тот выпьет, то придет в себя и больше ничего не скажет.

Мигель приложил ухо к груди сержанта и услышал, как слабо бьется у того сердце.

— Э, приятель, не спеши умирать. Вначале, ты должен сказать, где деньги.

— Двести тысяч долларов… — прошептал сержант.

— Где они?

— Двести тысяч…

— Да где они? — закричал Мигель Кастильо.

Ему страстно захотелось заехать кулаком в лицо умирающему сержанту.

— Где деньги?

Он начал трясти сержанта за лацканы мундира.

— Это деньги кавалерии. Это жалование — и все золотом. Воды…

— Где они? — кричал в лицо умирающему Кастильо. — Где они?

— Воды… Меня зовут Карлсон…

— Карлсон. Карлсон. Хорошо, а меня зовут Мигель Кастильо. Приятно познакомиться в таком хорошем месте.

Мигель принялся ладонью бить по щекам сержанта.

— Где золото?

— Я спрятал его в надежном месте, — едва шевеля губами, промолвил сержант и его глаз вновь закрылся.

— Где? Где это место? — продолжая трясти, кричал Мигель, понимая, что сейчас сержант скажет.

Но тот, едва придя в сознание, вновь терял его.

— Где ты спрятал золото, сволочь? — Мигель начинал выходить из себя.

— Воды… — просил сержант, — воды… И я скажу.

Ретт Батлер, приподнявшись, смотрел на фургон, видел и то, как Мигель Кастильо обшаривал карманы мертвецов, потом увидел, как тот тряс за плечи человека, наверное, еще живого.

До него долетали обрывки фраз.

Ретт понял, что надо ползти туда.

Доползти до фургона во что бы то ни стало, там его спасение.

Хотя, как оно придет и в чем оно заключается, он не понимал, но чувствовал, надо ползти.

И собрав в кулак остаток воли, из последних сил пополз к фургону.

Мигель Кастильо, занятый допросом Билла Карлсона, совершенно забыл о Батлере.

Скорее всего он считал, что его враг давным-давно отдал Богу душу.

Но Ретт Батлер все-таки дополз до фургона.

Как раз в тот момент, когда Мигель Кастильо в очередной раз встряхнул сержанта.

— Где деньги? Отвечай! — кричал он умирающему.

Тот с усилием раскрыл единственный глаз.

— Я спрятал их на кладбище, — и голова сержанта вновь поникла.

— На каком кладбище? Ну же, погоди, не умирай, — причитал Мигель и чуть не наотмашь бил умирающего по щекам. — Где?

— Сент-Хилл, — выдавил сержант.

— Ого, там же огромное кладбище, говори, где? Они что, в могиле?

— Да, в могиле…

— Говори номер. Какой номер могилы? — спешил разузнать все у пока еще живого сержанта.

— Там нет номера… Воды…

— Как нет номера? Ну, что там написано? — настаивал на своем Мигель.

— Только имя…

— Какое имя? — Мигель сильно встряхнул сержанта, пытаясь привести его в чувство.

Но это произвело обратный эффект. Сержант начал хрипеть и жадно хватать раскаленный воздух широко раскрытым ртом.

— Воды… — прохрипел он.

— Хорошо, я сейчас, — Мигель понял, что тот ничего не скажет, пока не получит воды.

Да и сам он так же поступил на месте умирающего.

— Подожди, только не умирай. Я бегом туда и обратно. Ты получишь воды и скажешь мне все.

Мигель Кастильо сломя голову бросился прочь от фургона.

Он даже не заметил, что Ретт Батлер уже подполз к коням и Пытается подняться, уцепившись руками за ступицу колеса.

Мигель бежал, что было сил, но ему казалось, что расстояние между ним и лошадью сокращается неимоверно медленно, ему казалось, что он просто ползет. В голове стучали слова:

«Двести тысяч. Двести тысяч золотом, Сент-Хилл, в могиле».

Он дрожащими руками попытался отвязать флягу, но поняв, что сейчас не время распутывать узлы, перерезал ремни ножом и обнимая флягу, как самое дорогое, что было у него в жизни, побежал назад.

Он даже не догадался сесть на лошадь. Тогда он доскакал бы вдвое быстрей.

«Двести тысяч, — стучало у него в висках. — Двести тысяч! Боже мой, я никогда не видел таких денег. И все золотом».

Когда Мигель Кастильо подбежал к фургону, то закричал от негодования.

До половины взобравшись внутрь, с подножки фургона свисал Ретт Батлер.

А сержант сидел, прислонившись к стенке фургона с широко открытым ртом. Его единственный глаз закатился так, что был виден только желтоватый белок.

Мигель Кастильо, предчувствуя самое недоброе, заревел, как раненный бык, и размахнувшись, запустил флягу внутрь фургона. Затем схватил Ретта Батлера за плечи и отбросил в сторону.

— Катись отсюда, сволочь, скотина! Ты уже должен быть мертвым.

Мигель схватил сержанта и принялся его трясти.

— Не умирай, не умирай.

Но голова сержанта безвольно болталась из стороны в сторону.

— Он мертв, — прохрипел Ретт Батлер, — и разжав руки, упал на землю.

— Как мертв? — взревел Мигель. — Это ты скотина, ты все испортил, ты убил его!

— Нет, он сам умер, — и Ретт Батлер закрыл глаза, — ты пожалел ему воды, как мне.

— Скотина, я тебя сейчас убью!

— Нет, ты меня не убьешь, — улыбка появилась на пересохших губах Ретта Батлера.

Мигель Кастильо выхватил револьвер и всунул его в рот Ретту.

— Я тебя сейчас застрелю.

— Нет, ты меня не убьешь, — Ретт отвернул голову и улыбнулся еще шире, — потому что если ты это сделаешь, то навсегда останешься таким же нищим, каков ты сейчас и таким же жадным и глупым.

— Почему это я не убью тебя? — насторожился Мигель Кастильо.

— Потому что я кое-что знаю.

Мигель вцепился в плечи Ретта.

— Он успел тебе сказать? А, Ретт?

— Да, он сказал мне.

— Что? Что ты от него услышал? — Мигель Кастильо тряс Ретта Батлера.

Но тот лишь отрицательно качал головой.

— Я тебе ничего не скажу.

— А я тебя убью, — уже неуверенным голосом сказал Мигель.

— Нет, ты оставишь меня в живых, и тогда может быть, я тебе кое в чем помогу.

— Что он тебе сказал?

— Имя.

— Он назвался?

— Нет, Мигель, он сказал имя, написанное на могиле, в которой лежат деньги.

— О, дьявол! — завопил Мигель и выстрелил в воздух.

А Ретт Батлер смеялся, но силы быстро покидали его, он уже не мог даже подняться.

— Имя, имя! — размахивая револьвером, требовал Мигель, — и я дам тебе воды.

— Нет, ты и так дашь мне воды.

— Назови, я дам тебе напиться, и мы вместе отправимся искать деньги.

— Нет, ты дашь мне воды и доставишь в город, а там посмотрим…

Глаза Ретта Батлера закатились, голова бессильно упала на грудь.

— Ты сволочь! — выкрикнул Мигель Кастильо. — Ты самая грязная свинья, которых я только знал.

Он, не разбирая на что наступает, влез в середину фургона, подхватил флягу и тут же склонился над Реттом Батлером.

Мигель набирал в пригоршню воды и растирал ею грудь Ретта Батлера, но тот только мотал головой и никак не приходил в чувство. Мигель стал плескать ему водой в лицо.

— Не умирай, Ретт, слышишь? Не умирай! Я прошу тебя, не умирай, приятель, ты мне очень нужен.

— Воды… — прошептал Ретт.

— Вот вода, она здесь, ты мой лучший друг, пей сколько хочешь, — и Мигель уже занес флягу над приоткрытым ртом Ретта, но тут же спохватился.

— Тебе нельзя пить, ты умрешь, тебе только можно смочить губы. Видишь, я не жалею тебе воды, но тебе, в самом деле, нельзя пить.

Мигель смачивал губы Ретта Батлера, а тот жадно слизывал с них влагу.

— Потерпи, сейчас ты придешь в себя, я отвезу тебя в город. Только не умирай, тут всего сорок миль, это пара часов езды. У нас есть фургон, лошади отличные, только не умирай, — Мигель набрал полный рот воды и прыснул ею на Батлера.

Тот приоткрыл глаза, но тут же вновь опустил голову и потерял сознание.

Мигель засуетился, вытаскивая из фургона трупы. Он свалил их прямо на дороге и затащил внутрь Ретта Батлера, подложив ему под голову свернутые плащи, оставшиеся от предыдущих пассажиров.

— Только не умирай! — склонился он над Реттом. — Только не умирай!

Ретт беззвучно шептал что-то.

Мигель склонился над ним, прислушиваясь, в надежде, что тот произнесет имя, услышанное им от Билла Карлсона.

Но губы Батлера шептали что-то совсем несвязное:

— Отец… Каролина… Гарольд…

— Тьфу ты, — выругался Мигель, — даже сказать ничего путного не может. Ну что ж, придется его везти в город, ничего не поделаешь, хотя я бы с удовольствием пристрелил эту сволочь на месте.

Он вскочил на козлы, натянул вожжи. Кнут, описав в воздухе дугу, засвистел над спинами коней. Те рванули с места, и фургон, грохоча, понесся по каменистой пустыне.

Мигель Кастильо, не жалея лошадей, хлестал их. Ему было важно домчаться до города раньше, чем Ретт Батлер умрет.

«Может, его еще можно спасти, — думал мексиканец, — может, я еще узнаю имя, написанное на могиле».

И задрав голову вверх, Мигель Кастильо принялся молиться, чтобы всевышний сохранил жизнь Ретту Батлеру, его заклятому врагу.

— Боже, сделай так, чтобы он выжил, чтобы он не потерял рассудок, — молил Бога Мигель Кастильо.

И тут в наивной надежде, что Бог не расслышит его слов:

— Будь он проклят, этот Ретт Батлер! Ему всегда везет.

И вновь свистел кнут, вновь неслись кони. С их губ уже сыпались клочья белой пены.

А Мигель Кастильо настегивал их вновь и вновь, хотя те мчались уже на пределе своих сил.

То и дело мексиканец оглядывался на открытое окно фургона. Голова Ретта Батлера моталась из стороны в сторону, и Мигель борол в себе искушение остановить фургон и проверить, жив ли еще Ретт. Он смотрел, пытаясь уловить, вдыхает ли тот воздух.

И каждый раз Мигель успокоенно отворачивался: Ретт Батлер был еще жив. Его губы шевелились.

— Только не умирай, — приговаривал Мигель Кастильо, вновь настегивая лошадей.

«И почему я не прихватил с собой флягу? Я показал бы ее сержанту, и он бы обязательно сказал мне имя, — недоумевал Мигель Кастильо. — Я неудачник, это все моя проклятая жадность. Может быть, я успел бы сбегать за фляжкой, если бы сразу согласился на предложение. Ведь этот Карлсон мне обещал двести тысяч золотом за глоток воды. А я пожалел ее. Такие деньги всего за один глоток!»

Мигель Кастильо готов был расплакаться.

«Я поленился сбегать — и вот сейчас этот мерзавец Батлер все знает, а я нет. Он же теперь из меня вытянет всю душу.

Я буду вынужден ходить возле него на цырлах, а он, мерзавец, будет смотреть на меня и издеваться. А я ничего не смогу сделать.

Но когда деньги будут в моих руках, я ему покажу. Я вновь затащу его в пустыню и заставлю пройти все сто миль от начала и до конца, пусть он даже умрет в середине пути. Я привяжу его к лошади за ноги и буду тащить по пустыне, пока он весь не сотрется в порошок».

Мигель Кастильо злорадно улыбнулся такой мысли.

Он уже видел себя верхом на коне и волочащийся сзади на веревке труп Ретта Батлера.

Это немного его успокоило. Он вновь посмотрел в открытое окно фургона и заметил, что Ретт Батлер открыл глаза.

— Не умирай! — крикнул он Ретту. — Скоро приедем!

— Скотина, — прошептал Ретт Батлер.

— Ты мой лучший друг! — кричал Мигель. — Я тебя спасу, даже если ты не хочешь больше жить, и мы поделим деньги честно, поровну, половина тебе, половина мне.

Ретт Батлер, не в силах ответить, отрицательно покачал головой.

— Ну ладно, Ретт, я согласен и на третью часть.

Ретт Батлер вновь покачал головой.

— Нет, Мигель, я умру, я назло тебе сейчас умру, — и он закрыл глаза.

— Эй! Ты что, не умирай! Только не умирай! Ты мне нужен, ты мне будешь теперь дороже родного брата, только не умирай, дороже отца с матерью! Если хочешь, ты будешь мне как сын.

На лице Ретта появилась измученная улыбка. Он понимал, что его физические страдания — ерунда, по сравнению с тем, что сейчас переживает Мигель Кастильо.

А тот нахлестывал коней так, словно спешил на пожар.

И действительно спешить стоило, ведь с каждой милей Ретту Батлеру становилось все хуже и хуже. Он уже не мог держать голову и она моталась из стороны в сторону.

Мигель остановил лошадей, схватил флягу и вылил остатки воды на голову Батлера.

Тот на несколько мгновений пришел в себя и, злорадно улыбнувшись, посмотрел на Мигеля.

— Скорей — или я сейчас умру.

— Сейчас-сейчас, — заспешил Мигель, взбираясь на козлы.

Он даже не стал садиться, а стоя погонял лошадей.

Грохотали окованные железом колеса, проносились мимо скалы, редкие кусты. Дорога петляла среди холмов.

Наконец на горизонте возник голубоватый силуэт монастыря — башни храма, низкий монашеский корпус.

Мигель Кастильо заулюлюкал, погоняя лошадей.

— Там тебе помогут! — крикнул он Ретту Батлеру. — Это монастырь.

Но тот уже, казалось, не слышал Мигеля. Он совсем затих, а из носа двумя тонкими струйками текла темная кровь.

— Ретт, не умирай, я тебе помогу! — кричал Мигель.

Монастырь на горизонте разрастался.

Уже были видны переплеты окон, а Мигелю казалось, что он приближается слишком медленно. Ему казалось, что лошади стоят на месте, лишь перебирая ногами, и поэтому он хлестал их, не зная пощады.

— Дьяволы! Скорее, — кричал мексиканец, — или я вас пристрелю!

Он потрясал револьвером, как будто бы и в самом деле под страхом смерти мог заставить коней мчаться быстрее.

Те и так скакали на пределе своих возможностей, совсем обезумев от боли и страха.

А когда Мигель принялся стрелять у них над головами, то только стригли ушами и вбирали головы, но не прибавляли скорости. Они просто не могли мчаться быстрее.

Фургон чуть не разваливался на части, подскакивая на камнях, ведь Мигель уже мчал не по дороге, а напрямик по равнине, срезая путь.

Ретта Батлера кидало из стороны в сторону, трясло, он больно ударялся головой о сиденье и это, может быть, привело его в чувство.

Он уцепился руками за раму окна и выглянул наружу.

Ему показалось, что он бредит.

Прямо над головами коней вырастало огромное здание храма. Казалось, что лошади сейчас пробьют насквозь стену — и никто не останется в живых.

А Мигель, словно сумасшедший, слева направо и справа налево хлестал лошадей, пытаясь дотянуться концом длинного бича до передней пары.

— Скорее, исчадие ада! — кричал он, ничуть не смущаясь тем, что приближается к монастырю.

Мигель молился так, как никогда в жизни. Он обещал Богу все: оставить свою беспутную жизнь, сделаться честным человеком, лишь бы тот спас жизнь Ретту Батлеру.

Перед самым монастырем Мигель Кастильо сообразил, что надо делать. Не доезжая до храма, он остановил лошадей и влез в фургон.

Он разрезал ножом тюк с военной формой, оделся сам и наскоро переодел чуть живого Ретта Батлера, ведь к человеку в военной форме в монастыре будет больше уважения.

Да и не придется объяснять, кто они такие и почему им нужно оказывать помощь.

К тому же, не нужно было объяснять, откуда у них взялся военный фургон.

Лишь окончив с переодеванием, Мигель Кастильо вновь привел в движение лошадей. Те, почувствовав конец пути, побежали чуть быстрее, а может быть, они немного отдохнули.

С гиканьем и улюлюканьем фургон влетел на монастырский двор и Мигель Кастильо остановил лошадей.

Тут же он заорал:

— Скорее! Кто-нибудь, сюда! Офицер умирает!

Из двери выбежал монах в коричневой рясе, подпоясанной веревкой.

— Скорее, у меня раненый! — кричал Мигель, распахивая дверцу фургона.

— Мы не принимаем больных, у нас заняты все койки. Наш госпиталь переполнен.

— Это не просто больной, — важно сказал Мигель Кастильо, — это офицер, — и он положил руку на револьвер.

Монах заглянул в фургон и ужаснулся, настолько обезображенным от солнечных ожогов и жажды было лицо Ретта Батлера.

Монах и Мигель Кастильо осторожно извлекли из фургона его почти безжизненное тело.

— Где ваш настоятель? — грозно спросил Мигель Кастильо.

— Он будет через несколько дней, он в отъезде.

— Как жаль, — сказал Мигель Кастильо, — я его хорошо знаю.

Монах пристально посмотрел на приезжего с явно испанскими чертами лица.

— Вы с ним земляки? — поинтересовался монах.

— Можно сказать и так, во всяком случае, настоятель обрадуется моему приезду. Скорее в госпиталь! — и монах с Мигелем, взвалив на плечи Ретта Батлера, понесли его в монастырский корпус.

Они шли по темному гулкому коридору, и звук их шагов, отражаясь от низких сводов, летел впереди них.

Тут царили тишина и прохлада, свет пробивался лишь сквозь узкие, как бойницы, окна.

Даже Мигель Кастильо чувствовал некоторую робость.

Но лишь они свернули в одну из дверей, тишина и спокойствие окончились, за ней начинался огромный зал монастырского госпиталя.

В зале на близко поставленных топчанах, а кое-где и просто на полу лежали больные. В основном это были мексиканцы. Другие в католический монастырь попадали редко.

Слышались стоны, вздохи, мольбы.

Больные с интересом посмотрели на одетого в военную форму Мигеля Кастильо и монаха, несших Ретта Батлера.

Монахи, ухаживавшие за больными, разносили похлебку.

Мигель взглядом поискал, куда бы уложить Ретта Батлера. Но монах остановил его:

— Не сюда, нам дальше.

Они прошли через весь длинный зал и попали в абсолютно темный коридор.

Монах, хорошо ориентировавшийся в темноте, толкнул низкую дверь — и перед ними появился старик-монах в белом фартуке.

Он принял из рук Мигеля Ретта Батлера, и монахи вдвоем понесли его к столу.

Мигель хотел было последовать за ними, но дверь перед его носом захлопнулась.

— Вам туда нельзя, — приоткрыв дверь, сказал старик-монах.

— Это мой друг! — закричал Мигель, но дверь закрылась снова.

Мексиканец стучал в дверь кулаком и кричал:

— Обращайтесь с ним, как с моим братом! Он мне очень дорог. Вы должны спасти ему жизнь.

— Мы сделаем все, что возможно, — услышал он в ответ, и больше уже никто не обращал на Мигеля внимания.

Он слышал тихие голоса, доносящиеся из комнаты, в который был Ретт Батлер. Звучали голоса озабоченно и деловито.

Один из монахов-врачей просил что-то подать, слышалось звякание металлических инструментов, посуды, потом он услышал тяжелые стоны Ретта Батлера.

«Слава Богу, значит, он жив», — Мигель Кастильо обрадованно вздохнул.

Увидев в нише распятие, он опустился перед ним на колени и быстро перекрестился несколько раз, словно бы от количества положенных крестов зависела участь Ретта Батлера.

Мигель Кастильо не помнил ни одной молитвы до конца, он каждый раз начинал и сбивался.

Но был очень искренним в своем порыве.

От усердия на его лице выступили крупные капли пота, как будто он делал тяжелую работу.

Да и в самом деле — молиться для Мигеля Кастильо было делом непривычным и крайне тяжелым. Он не помнил, когда последний раз был на исповеди, когда последний раз его нога переступала порог храма.

В порыве раскаяния Мигель Кастильо с ужасом вспомнил, что среди прочих его злодеяний имеется и такое, как кража церковной кассы. Он испуганно начал озираться, как будто кто-то мог его сейчас в этом обвинить.

Но вспомнив, что тот храм был евангелический, он с облегчением вздохнул.

Себя Мигель считал истинным католиком.

— Господи, — шептал он, — я знаю, что я грешен, но я не самый большой грешник на этой земле и поэтому прошу у тебя, Господи, прощения.

Ведь Иуда Искариот был большим грешником, а ты его, Господи, простил. А уж я, Мигель Кастильо, вообще не сделал тебе ничего плохого. Может, я и обижал кого-то, но все они были подлецами.

Но ты же знаешь, Господи, сколько людей обижало меня. Они хотели меня повесить, а ведь в твоих заповедях сказано: не убий. Только ты имеешь право забрать мою жизнь. И если ты, Господи, до этого оставил меня в живых, значит, я этого заслуживаю. Значит, так и должно быть…

Успокоенный таким разговором с Богом, Мигель Кастильо поднялся с коленей.

И, оглядевшись, на всякий случай набил барабан своего револьвера патронами.

Всякое в жизни может случиться.

Правда, стрелять в монастыре Мигель Кастильо не собирался, но кто знает, что может быть.

Если кто-то решится лишить его Богом данной жизни, то он уж сумеет постоять за себя и наказать человека, посягнувшего на Божью прерогативу.

Мигель по привычке поднес револьвер к самому уху и покрутил барабан. Щелчки хорошо работающего механизма успокоили его больше, чем слова самой искренней молитвы.

Дверь кельи распахнулось и оттуда с озабоченным видом вышел монах.

— Святой отец, — попытался остановить его Мигель, чтобы задать вопрос.

Но тот отмахнулся и заспешил в глубину коридора, там громко скрипнула дверь и через несколько мгновений монах суетливо возвращался, держа перед собой кувшин с каким-то снадобьем.

— Святой отец, мой друг что-нибудь сказал? Подождите, он вам что-нибудь говорил? — сбивчиво пытался выяснить Мигель Кастильо.

Но монах по-прежнему не обращал внимания на его вопросы.

И дверь в келью вновь захлопнулась перед самым носом Мигеля Кастильо.

Тогда он припал ухом к шершавым доскам, но как ни напрягал он свой слух, разобрать что-нибудь не мог.

Слышались только стоны, вздохи, звякание посуды и недовольное бормотание монаха.

— О черт, эти дьяволы могут погубить Батлера и тогда… Тогда я останусь бедным на всю жизнь, на всю жизнь… Ведь не могу же я перекопать сотни могил. Это мне не под силу… Хотя почему? — Мигель посмотрел на свои руки, — могилы четыре в день раскопать можно… Значит, это займет…

Но Мигель Кастильо понял, что он не может подсчитать, сколько же времени понадобится ему для поиска денег.

— Да еще земля в этом Сент-Хилле как камень… Там даже раскопать две могилы в день тяжеловато будет… Остается только надеяться на Ретта Батлера. Остается надеяться, что он все-таки скажет имя… Имя, написанное на могиле. А если…

Мигель Кастильо обхватил голову руками.

— …А если он не скажет и умрет?! О Боже, — он в изнеможении прислонился к стене. — Только бы он не умер! Только бы эта сволочь не сдохла, не отдала Богу душу…

Мигель уставился на дверь кельи и забормотал:

— Батлер, ты будешь последней грязной свиньей, если сейчас сдохнешь, самой последней, хуже тебя не будет никого на этой земле.

Дверь кельи распахнулась и вышел пожилой монах в белом переднике.

— Святой отец, святой отец, — буквально на коленях подполз к нему Мигель Кастильо, — что с моим другом? Он вам что-нибудь сказал?

— Ваш друг? Нет, он молчит.

— Как молчит? Почему молчит?

— Он слишком слаб, чтобы разговаривать.

— Но он будет жить? — с надеждой в голосе спросил Мигель.

— Думаю, что да. Ведь ваш друг еще молод и надеюсь, силы вернутся к нему.

— Господи, спасибо за твою милость, — воздев руки, воскликнул Мигель Кастильо.

— Правильно, сын мой. Только на Господа остается всем нам уповать. Правильно.

— Спасибо, святой отец, спасибо, — Мигель Кастильо принялся кланяться вслед удаляющемуся монаху.

Затем вытащил из кармана плоскую флягу, повернулся к распятию, вскинул руку и принялся жадно глотать спиртное. Он осушил небольшую фляжку до дна, оглянулся по сторонам и засунул ее за распятие.

Потом он несколько раз перекрестился, набрал полную грудь воздуха, распахнул дверь и переступил порог кельи.

Сразу ему в нос ударил какой-то неприятный запах лекарства, и у Мигеля Кастильо запершило в горле, он хотел громко чихнуть, но сдержался.

— У, дьявол, — пробормотал он, пристально вглядываясь в измученное лицо Батлера.

Мигель подошел к больному и зашептал:

— Ретт Батлер, ты меня слышишь? Это я, Мигель Кастильо. Ты меня слышишь? Подай мне знак, что ты жив.

Обожженные солнцем веки Ретта Батлера дрогнули.

Обрадованный тем, что Батлер его слышит, Мигель почувствовал себя совсем раскрепощенным. Он радостно потер ладони и, счастливо улыбаясь, сел на постель больного.

— Знаешь, Ретт, тебе очень повезло: ведь рядом с тобой оказался я, а не кто-нибудь другой. Другой бы бросил тебя, плюнул бы на тебя, оставил умирать. Кто такой Ретт Батлер… А я вот привез тебя сюда, устроил в госпиталь при монастыре. А святой отец… Ты знаешь, что сказал мне святой отец?

И Мигель Кастильо тронул Ретта Батлера за плечо, тот приоткрыл на секунду глаза.

— Святой отец говорит, что ты очень молод и силен, так что через пару дней поправишься — и все будет замечательно.

Мигель Кастильо вновь удовлетворенно потер ладони.

— Знаешь, Ретт, мне страшно подумать, что могло случиться, окажись ты в пустыне один. У меня волосы на голове встают дыбом и руки начинают трястись, а сердце опускается куда-то вниз, наверное, к пяткам падает, когда я начинаю думать о том, что бы с тобой могло произойти. Знаешь, как хорошо, когда у человека есть настоящие друзья, которые могут о нем позаботиться.

Мигель склонился к Ретту Батлер и зашептал ему прямо в ухо:

— Знаешь, друг, если бы не я, не Мигель Кастильо, ты бы уже давным-давно был мертвым. Своим чудесным спасением ты обязан только мне. Послушай, Ретт, у тебя есть родители, мама, папа?

Не увидев на лице больного никакого движения, Мигель Кастильо сокрушенно покачал головой.

— Я так к знал, ты — сирота. Никого у тебя нет на всем свете, только я, твой единственный истинный друг, только я. Ты слышишь меня, Ретт, ты всегда можешь рассчитывать на меня, на Кастильо, на мою помощь. Ты всегда можешь опереться на мое крепкое плечо. Знай, я тебя не брошу в беде ни-ког-да. А у меня…

Мигель чуть не пустил слезу, его глаза увлажнились.

— … у меня ведь тоже никого нет. Только ты, Ретт, только ты. Значит, мы с тобой два одиноких человека и поэтому должны держаться вместе. Ведь в этом мире выжить в одиночку так тяжело. А вдвоем легче. Правильно я говорю?

Мигель Кастильо говорил так, что могло показаться, что он всецело верит в то, что говорит, и говорит абсолютно правдиво и искренне, а на самом деле ему хотелось вцепиться в горло Ретта Батлера и вырвать из него имя, написанное на могиле.

Но он понимал, что тот будет держаться до последнего.

— Знаешь, Батлер, — вновь склонившись к уху больного зашептал Кастильо, — ты меня должен простить. Меня простил даже Бог, я молился, вот сейчас молился о тебе. Я просил Господа Бога и пресвятую Деву, чтобы они даровали тебе жизнь. Знаешь как я молился, у меня даже слезы текли по щекам. И видишь: они услышали мою мольбу. Ты жив, почти здоров, скоро твои дела пойдут на поправку. А меня ты должен простить. Ведь признайся, Ретт, на моем месте ты поступил бы точно так…

— О, дьявол, — Мигель Кастильо вдруг вскинул вверх руки, — мы могли бы уже иметь эти деньги, не случись всего этого. Зачем ты заболел? Будь проклят этот день!

Мигель Кастильо принялся колотить себя в грудь кулаком.

— Это проклятое солнце, проклятая жара виноваты в том, что ты лишился сил, а у меня помутился рассудок.

Наконец Мигель понял, что признаниями в вечной дружбе и преданности ему Ретта не пронять.

И он решил изменить тактику.

Он прикоснулся к руке больного, потом положил свою голову ему на грудь и прислушался к биению его сердца.

— Знаешь, Ретт, твое сердце едва бьется, оно вот-вот остановится… О, Господи, — отрываясь от груди больного, воскликнул Мигель, — не дай ему остановится! Но оно чуть бьется. Ретт, ты меня слышишь? Ты сейчас умрешь…

Мигель поднял глаза к потолку.

— Господи, как я не хочу этого. Мне хочется, чтобы ты жил, чтобы мы достали эти деньги. Будь они не ладны. Но если ты сейчас умрешь, отдашь Богу душу, не назвав мне имени, написанного на могиле — это будет страшный грех, поверь мне, Ретт.

В порыве исступления Мигель даже закрыл глаза.

— Этого греха тебе никогда не простит ни Бог, ни ангелы — никто. Ты будешь гореть в ярком пламени, будешь корчиться в кипящей смоле, а черти будут протыкать тебя острыми палками. Они будут рвать тебя на куски, будут раздирать твои внутренности и твое сердце, будут лить тебе в глотку расплавленную смолу. И все это за то, что ты не сказал мне имени, написанного на могиле. Только за это, Ретт, только за это. Ты совершаешь страшный грех, скажи, облегчи свою душу.

И Мигель Кастильо опустился рядом с больным Реттом, подставляя свое ухо к его растрескавшимся губам.

— Ну что же ты молчишь? Говори, я весь внимание, я слушаю, Ретт. Говори.

Казалось, что от нетерпения Мигель Кастильо может сам умереть, и его сердце остановится раньше, чем сердце Ретта Батлера.

На его лбу вздулись жилы, а по лицу катились крупные капли пота.

— Ты видишь, Ретт, я плачу, плачу. Но я молю Господа Бога, чтобы он даровал тебе жизнь. Но он не хочет этого сделать, и ты умираешь. Я уже слышу, чувствую, что ты сейчас отойдешь в лучший мир. Там тебе будет хорошо, там будет много воды, много тени и зелени, там нет пустыни.

И эта тирада не подействовала на Ретта Батлера.

Тогда Мигель громко закричал ему в ухо:

— Мерзавец! Свинья! Скотина! Ведь на том свете тебе не нужны деньги. На кой черт тебе золото под землей? Говори! Или я тебя сейчас задушу вот этими руками, прямо здесь. Говори имя!

Но растрескавшиеся губы Ретта Батлера только слегка скривились в подобии ехидной усмешки. Он даже не открыл глаз, чтобы посмотреть на рожу Мигель Кастильо, который, закатив к потолку глаза, напускал на себя вид то святого, то безжалостного палача.

— Ну скажи же, скажи, чье имя написано на могиле? Там, в этом чертовом Сент-Хилле тысячи могил, тысячи имен. А мне надо только одно, только одно, — дрожащим голосом шептал Мигель Кастильо на ухо Ретту Батлеру, — одно имя — и я оставлю тебя в покое. А когда я достану это золото, то я буду молиться о твоем успокоении каждый день, даже дважды в день утром и вечером. Если хочешь, я буду молиться в обед и ночью, даже мои дети будут вспоминать в молитвах твое имя. Только скажи.

Мигель Кастильо схватил оловянную кружку, стоявшую у изголовья.

— Хочешь водички? — он смочил пальцы и помазал губы Ретту Батлеру, — вот тебе водичка. Только скажи имя, одно имя — и все.

Губы Ретта Батлера шевельнулись.

— Нагнись, — чуть слышно, прошептал он.

— Ты что-то сказал, Ретт? Ты что-то сказал? — засуетился Мигель, придвигая ухо прямо ко рту больного. — Говори же, говори!

Казалось, что сейчас сердце Мигеля Кастильо остановится.

В келье царила такая пронзительная тишина, что было слышно, как муха бьется о стекло.

— Говори, я слушаю.

— Скотина… грязная свинья…, — едва шевеля губами, произнес Ретт Батлер.

— Что? Что написано?

— Пошел вон, свинья…, — уже более отчетливо произнес больной.

— Ах ты сволочь, ах ты мерзавец! — заорал Мигель Кастильо, выхватывая из кобуры револьвер и взводя курок.

Ретт Батлер тяжело поднял руку и едва шевеля пальцами погрозил Мигелю.

— Хорошо когда рядом настоящий друг, который может тебя защитить, — прошептал он и закрыв глаза повернул голову в сторону.

— Ах ты мерзавец, ах ты…, — Мигель Кастильо выругался отборной бранью.

Потом поднялся с кровати, засунул револьвер в кобуру и несколько раз прошелся от стены до стены.

— С каким бы наслаждением я пустил тебе пулю в лоб прямо между глаз. У меня даже не дрогнула бы рука. Но я…

Мигель с сожалением причмокнул губами.

— …не могу этого сделать, иначе действительно на всю жизнь останусь бедняком. А так я смогу разбогатеть. Ведь этот Ретт Батлер все-таки благородный человек, он простит меня. И мы поделим наши деньги. Но уж тогда…

Мигель Кастильо остановился и испуганно огляделся, как будто кто-то мог прочесть его мысли.

«Тогда уже я найду способ, как забрать свои деньги. Ведь там, на этом кладбище, нет ни одного доллара, принадлежащего Ретту Батлеру. Все, все, что есть там, принадлежит мне.

И я буду владеть этим золотом.

Я, Мигель Кастильо — и больше никто».

Несколько дней Мигель не отходил от постели Ретта Батлера. Тому то становилось лучше, то вновь делалось хуже. Его жизнь висела на волоске.

Но вот на четвертый день Мигель вошел в келью, где лежал Ретт Батлер и склонился над постелью больного.

— Воды, — попросил Ретт.

— Сейчас я принесу тебе воды, холодненькой, из колодца, — засуетился Мигель, хватая кувшин и выбегая за двери.

Он никому не доверял ухаживать за Реттом Батлером.

Монахи даже изумлялись такой преданности сержанта своему офицеру.

Мигель наполнил кувшин до краев прохладной чистой водой и, стараясь не расплескать ее, заспешил в келью.

Но когда он вошел, Ретт Батлер уже спокойно сидел на краю кровати и курил сигару.

От неожиданности Мигель чуть не выпустил кувшин из рук.

Он осторожно поставил сосуд на столик и пристально посмотрел на Ретта, его правая рука тут же легла на рукоятку револьвера, а большой палец на всякий случай оттянул курок.

— Ретт?! — в изумление проговорил Мигель.

— Ты чем-то удивлен?

— Ты же умирал, ты же шепотом попросил воды.

— Но ты же сам, Мигель, молил Бога, и вот мне стало лучше.

— Так ты притворялся все эти дни?

— Конечно, притворялся, — сказал Ретт, потирая небритую щеку, — ты не представляешь, как приятно, когда о тебе заботится такой преданный человек, как ты.

Мигель выругался.

— Ты мерзавец, Ретт. Я переживал за твою жизнь, я боялся, что ты умрешь. Я не переживал так, даже когда умирала моя мать.

— У тебя доброе сердце, Мигель, — патетично воскликнул Ретт Батлер, глубоко затягиваясь сигарой и выпуская дым в лицо мексиканцу.

Затем он растянулся на кровати, закинув ноги в сапогах на спинку.

Мигель уже не в силах был сдерживать свое раздражение. Ему хотелось наброситься с кулаками на Ретта, пару раз заехать тому по физиономии.

Но он вспомнил, что Ретт знает имя, написанное на могиле, и поэтому преданно улыбнулся.

— Я рад, Ретт, что ты поправился. Теперь мы поедем на кладбище, откопаем деньги и все будет в порядке. Я их поделю честно — поровну. Половину тебе, половину — мне.

Ретт Батлер пожал плечами.

— Как хочешь. К тому же я тебе не обещал, что скажу имя, написанное на могиле. Ведь я знаю, на каком кладбище закопаны деньги.

Ретт Батлер еще раз затянулся и протянул сигару Мигелю.

Этот жест говорил больше, чем все обещания. Значит Ретт Батлер не очень-то сердился на Мигеля Кастильо.

Мигель взял сигару и принялся курить.

Мужчины некоторое время молчали. Мигель собирался с мыслями — какую же тактику ему лучше избрать в отношениях с Реттом Батлером.

Он лихорадочно перебирал в мозгу всевозможные варианты. Можно вновь начать угрожать ему револьвером, но это, Мигель уже знал, не даст никаких результатов.

Можно было попытаться выудить имя хитростью, но Мигель не был настолько искусен, а Ретт уже достаточно хорошо знал цену всем его словам и обещанием.

Мигеля решил действовать уже знакомым ему способом.

Он отвезет Ретта Батлера в пустыню миль на сорок от самого близкого городка и там, обещая дать воды, выудит имя.

Но Ретт Батлер почувствовал предательские мысли Мигеля.

— Наверное, ты собираешься отвезти меня в пустыню и лишить воды? Но учти, что к этому я готов, я прошел уже раз через это и результат ты видел.

— Нет, что ты, Ретт, у меня не было подобных мыслей. Как ты только мог подумать такое о своем друге. Ведь я готов жизнь отдать за тебя.

— Я уже уверился в твоей преданности, — сказал Ретт Батлер. — Ты заботился обо мне лучше, чем моя собственная мать.

— Вот видишь, какой я хороший друг, Ретт. А твоя мать была очень хорошей женщиной, если родила и воспитала такого благородного человека, как ты.

На лице Ретта появилась лукавая усмешка. Его забавляло, как пресмыкается перед ним Мигель, который еще совсем недавно уверял, что мать Ретта Батлера — шлюха, грязная шлюха, и что у Ретта была целая тысяча отцов.

— Мне кажется, Мигель, ты только недавно вспоминал о моем отце, вернее, говорил о каких-то моих отцах…

— Нет, что ты?! Твой отец — благороднейший человек, ведь он дал своему сыну прекрасное воспитание.

— Что ты знаешь о моем отце? — довольно холодно спросил Ретт Батлер.

— Нет, конечно, я его в глаза не видел, но нетрудно догадаться, что он почтенный джентльмен и благородный человек. И мать у тебя просто золотая женщина, ну почти как моя…

Мигель осекся.

Дверь распахнулась и на пороге появился монах.

Мигель тут же бросил окурок на пол и растоптал его.

— Вы спрашивали настоятеля. Отец Рамирос только что прибыл. Я сказал ему, что вы желали с ним поговорить, и он согласился.

Мигель засуетился.

— Извини, Ретт, но я должен поговорить с настоятелем монастыря. Это не займет много времени, но мне обязательно нужно поговорить. Только смотри, никуда без меня не уезжай.

Он повернулся к монаху.

— Не выпускайте моего друга одного, он еще очень слаб, чтобы ехать верхом. Мы поедем вместе после обеда.

Мигель умоляюще посмотрел в глаза Ретту Батлеру.

— Обещай мне, друг, что один никуда не поедешь. Я так беспокоюсь о твоем здоровье.

— Последнего ты мог и не говорить, — заметил Ретт, — я дождусь твоего возвращения.

— Прошу сюда, — сказал монах, указывая вглубь коридора.

Мигель вошел в низкую дверь.

Это была мастерская, где монахи, резчики по дереву, изготавливали скульптуры. Все стеллажи, стоящие вдоль стен, были уставлены предметами культа.

Здесь были и ангелы с крылышками, и девы Марии, и распятия.

Скульптуры многочисленных святых и епископов украшали узкие подоконники.

В мастерской пахло деревом, свежими стружками, красками и конечно воском.

В небольших чашечках стояли краски.

Несколько загрунтованных скульптур казались белоснежными в этой полутемной комнате.

Мигель Кастильо потер глаза, пытаясь приучить их к темноте. Он не мог увидеть лица мужчины в монашеском одеянии, стоявшем спиной к окну.

Была видна лишь тонзура и широкие плечи.

Решив, что перед ним тот, кого он ожидал, Мигель Кастильо раскрыл объятия.

— Неужели ты меня не узнаешь, брат? — вскричал он, подбегая к настоятелю и опускаясь на колени, — ведь это я — твой брат, Мигель.

Настоятель холодно посмотрел на своего заблудшего брата и в знак приветствия слегка склонил голову.

— Да, ты такой гордый. А я не знаю, как вести подобающе твоему сану, — продолжал Мигель, хватая край монашеского одеяния и прикладывая его к губам, — наверное, так?

Священник резко вырвал свое платье из рук Мигеля.

— Думаешь, мне что-нибудь нужно от тебя? Я что-нибудь буду у тебя просить? Нет, я проезжал мимо и захотел узнать, как там мой брат? Может быть, он еще помнит меня? Может, даже любит? Все ли у него в порядке?

Мигель пытался заглянуть в глаза священнику, но тот упрямо отводил взгляд или прикрывал веки.

Ему неприятно было присутствие в монастыре человека, который мог его опозорить.

Ведь священник, путешествуя по городкам, видел портреты своего брата, расклеенные по стенам и заборам, знал, что за поимку братца обещано три тысячи долларов, знал, что за все преступления его приговорили к смерти.

— Ну что ты такой мрачный? — не унимался Мигель. — Может я что-нибудь не так сделал? Может ты за что-нибудь на меня сердишься? По-моему, я тебя ничем не обижал. Ты скажи, брат?

— Ну вот ты меня и увидел, — наконец, произнес священник.

— Да! Я очень рад, брат, что смог приехать и увидеть тебя здоровым и невредимым. Я в самом деле рад, что у меня такой хороший брат, — говорил Мигель, рассматривая священника с ног до головы.

Настоятель с удивлением смотрел на сержантские нашивки на рукаве своего брата.

Тот спохватился.

— А, тебя смущает моя форма? Ну, это долгая история. Я расскажу тебе как-нибудь в другой раз. Что мы все говорим обо мне, да обо мне. Давай лучше поговорим о твоих делах. У тебя все в порядке?

Настоятель ничего не ответил.

А Мигель продолжал.

— Ты, конечно, немножко худоват, но я всегда был толще тебя и крепче. Помнишь, я всегда тебя побеждал? Ну ничего, это не страшно.

Мигель, уже окончательно осмелев, похлопал священника по плечу. Настоятель отстранился от него.

Недоумение появилось на его лице.

— А как наши родители? — спросил Мигель. — Как там отец, мать?

— Наконец-то ты вспомнил о родителях, — проговорил священник, — через девять лет. Почему все эти годы они не интересовали тебя?

— Девять лет?! — изумленно воскликнул Мигель Кастильо. — Неужели прошло девять лет? Они промелькнули, словно один день. Ты наверное шутишь…

Глаза настоятеля сердито сверкнули.

— Ну ладно, если ты говоришь, что девять, значит действительно прошло девять лет, — Мигель слегка смутился. — Так как там наши родители?

— Наша мать давно умерла, — ответил священник, — а отец скончался несколько дней тому назад, поэтому я уезжал из монастыря, я закрыл его глаза.

Улыбка моментально слетела с лица Мигеля Кастильо. Он сделался задумчивым и серьезным.

— Перед смертью отец звал тебя. Он хотел, чтобы и ты, Мигель, был рядом с ним. А рядом был только я.

Мигель, потупив взгляд, отошел в сторону и уткнулся лбом в шершавую стену.

Настоятель не мог разобрать, плачет он или просто молчит.

— Мигель, давай поговорим о тебе. Чего ты добился в жизни, кроме зла? Говорят, у тебя когда-то была жена? Правда, я не знаю, может ли быть у такого человека, как мой брат, жена.

Мигель оторвался от стены и развязно воскликнул.

— Что ты понимаешь в женщинах, брат? Ведь у тебя не было ни одной женщины. А у меня было много жен, в каждом городе. Где нашел, там и жена. Уж не собираешься ли ты читать мне здесь проповеди? Я приехал посмотреть на тебя, узнать, как твои дела. А ты набросился на меня.

Настоятель глубоко вздохнул.

— А что может дать проповедь? Разве можно исправить такого грешника, как ты? Продолжай, как начал — и кончишь на виселице. Уезжай отсюда, уезжай. Я не хочу тебя видеть.

Мигель зло сжал кулаки, его глаза сверкали злобой.

Он хватал воздух ртом, пытаясь что-то сказать брату. Но понимал, что ему нечего возразить…

Ведь брат был прав — ничего, кроме зла он в своей жизни не совершал.

Но тут же Мигель вспомнил, что не всегда он был таким отъявленным негодяем и мошенником.

Когда-то и он хотел жить честно. Когда-то и он преданно любил своих родителей…

— Да позаботится Господь о твоей душе, — промолвил настоятель и двинулся к выходу.

— Нет, стой. Так просто ты от меня не уйдешь. Думаешь, ты — святой? — закричал Мигель.

Настоятель остановился, но не оборачивался.

— Ты напомнил мне о родителях, ты считаешь себя святым. А когда ты ушел, бросил нашу семью, оставил меня с родителями, кто заботился о них? Я.

— Это твой долг, — холодно сказал священник.

— Нет, подожди, — продолжал Мигель. — Я — Кастильо и ты — Кастильо. Мы одна кровь, мы оба в ответе за наших родителей. Ты вспомни: в нашей деревушке у молодого человека было только два выхода — или пойти в монахи, в священники или же стать грабителем. Ты выбрал первое, а я второе. Но ты сделал свой выбор раньше и оставил нас одних. Разве тогда ты думал о матери? А если бы я тоже пошел в монахи, то кто бы вел хозяйство? Родители умерли бы с голоду.

— У тебя был и другой выбор, — сказал настоятель.

— Нет, выбора у меня не было. Или в священники или в грабители. Но ты выбрал путь священника не потому, что ты такой хороший.

Мигель забежал вперед и заглянул брату в глаза.

— А, что, боишься смотреть мне в глаза, боишься? Да. Ты выбрал путь священника потому, что ты был трусом, ты побоялся стать грабителем. А я не испугался. Я честнее тебя.

Настоятель, не удержавшись, хлестнул по щеке своего брата. Тот схватился за щеку.

Но оплеуха словно подзадорила его, он находил удовольствие в том, что его били.

— Так-то ты обращаешься со своим братом, который приехал навестить тебя? — зло проговорил Мигель и широко размахнувшись, ударил кулаком в челюсть брата-настоятеля.

Тот, не ожидая такого, отлетел в сторону.

Со стеллажей посыпались скульптуры святых. Священник закрывался руками от падающих на него ангелов. Он словно отбрасывал их, отбивался от них.

Наконец затих, тяжело опустив голову на грудь.

Мигель стоял над ним, подбоченясь, с видом победителя.

Он презрительно улыбнулся, глядя на то, как морщится от боли его брат-настоятель.

— Ну, кто из нас прав? — спросил Мигель.

Священник ничего не ответил.

Тогда Мигель наклонился, схватил его за одеяние и поставил на ноги, отряхнул пыль.

Настоятель, словно ничего не понимая, смотрел невидящим взглядом. Казалось, он забыл обо всем на свете, углубился в самого себя.

Мигель обошел брата со всех сторон, смахнул с него пыль, словно тот был одной из скульптур, которые стояли в мастерской, а он, Мигель, должен был ее раскрасить…

Ни Мигель, ни настоятель не видели, что из глубины темного коридора за ними наблюдает Ретт Батлер.

Молодой человек стоял, скрестив на груди руки и курил сигару. Лишь изредка ее красный огонек вспыхивал во мраке коридора, как отблеск адского пламени.

Наконец священник вернулся к жизни. Он прикрыл лицо руками и медленно провел ими сверху вниз, словно хотел сбросить застилавшую глаза пелену.

Мигель выглядел расстроенным.

— Ну что, не получилась у нас беседа, — грустно сказал он.

Настоятель кивнул.

— Ты меня прогнал, — сказал Мигель и двинулся к выходу.

— Подожди, Мигель, стой.

Тот остановился, но не оборачивался. Братья поменялись местами.

Теперь упрашивал священник, а Мигель был непоколебим и стоек.

— Подожди, Мигель, нам действительно нужно поговорить. Мы же братья с тобой. Ты — Кастильо и я — Кастильо.

— Ты все сказал мне, влепив пощечину, — произнес Мигель.

— Но и ты ответил мне тем же, — возразил настоятель.

Мигель пожал плечами.

— Я привык защищаться, я умею постоять за свою честь.

— Не все так просто в жизни, Мигель. Не все можно объяснить одним или двумя слова.

— Я не пытался ничего объяснить тебе, — Мигель все же повернулся к брату. — Я просто спросил тебя о родителях. А ты принялся меня упрекать. Ведь и тебя не было там много лет, ты приехал лишь к умирающему отцу, А когда ты ушел учиться на священника, мне было одиннадцать лет. Представь себе, всего лишь одиннадцать. А тянул на себе все хозяйство. Я не плакал, никому не жаловался. Но у меня не было выбора, и я стал тем, кто я есть сейчас. Так что ты виноват в моем выборе не меньше меня самого.

— Мигель, подожди, не уходи, — настоятель вновь попытался остановить брата, схватив его за руку.

— Может, мы когда-нибудь еще встретимся, а сейчас, честно говоря, мне не хочется больше говорить с тобой. Слушать твои нравоучения я не хочу, а ты ни на что большее не способен.

По коридору проходил монах. Он на ходу бросил взгляд в мастерскую и с удивлением увидел своего настоятеля, держащего за руку сержанта.

На глазах священника были слезы.

Монах, боясь потревожить его, развернулся и пошел в обратную сторону.

Ретт Батлер стоял в темноте, докуривая свою сигару.

«Да, я узнал много интересного, — подумал он, — оказывается, и у таких отпетых негодяев, как Мигель Кастильо, бывают родственники. Да еще священники. Впрочем, и у меня есть отец, мать. А может быть, их уже нет… И я, вернувшись когда-нибудь в Чарльстон, узнаю об их смерти от абсолютно постороннего человека. Может, кто-то скажет мне, что отец перед смертью хотел меня видеть, держать меня за руку. А меня в это время не было рядом».

Ретт Батлер тяжело вздохнул и погасил окурок о подошву сапога.

Мигель Кастильо стряхнул с себя руку настоятеля.

— Нет, у нас не получится сегодня разговора. Как-нибудь в другой раз.

— Мигель, останься. Побудь здесь еще несколько дней, — попросил брат.

— Нет, — уже боясь, что расчувствуется и согласится, Мигель заспешил к выходу.

— Прости меня, брат, — прошептал ему в спину настоятель.

Но как тихо ни произнес он эти слова, Мигель услышал их и замер в дверях.

Он словно не верил сам себе, но обернувшись, встретился взглядом с настоятелем и понял, что ему не померещилось.

— Нет, мне не в чем тебя обвинять. А ты, брат, прости меня, — Мигель, не дожидаясь ответа, исчез в коридоре.

А растерянный настоятель стоял среди разбросанных скульптур, потом опустился на колени перед незаконченным распятием и стал молиться…

Ретт Батлер отвернулся и зашагал по гулкому коридору. Он старался ступать как можно громче, пытаясь вернуть себе уверенность, вернуть ненависть, которую он испытывал к Мигелю Кастильо.

Ведь тот был законченным негодяем.

Но как ни старался Ретт Батлер, в его душе поднималась жалость к этому несчастному человеку.

В самом деле, может он и не был виноват в собственном выборе.

Это жизнь заставила его сделаться негодяем и мошенником, точно так же, как жизнь заставила Ретта Батлера стать авантюристом и искателем приключений.

«Ведь в сущности, — думал Ретт Батлер, — между нами нет ощутимой разницы. Только у Мигеля нет такого образования и воспитания, какими обладаю я. Он прост и незатейлив и, может быть, то, что я считаю благородством — всего лишь хитрость, игра».

Ретт Батлер вышел во двор. Поправил на лошадях упряжь, осмотрел колеса фургона.

Все было в полном порядке. Он рукавом плаща стер пыль с надписи на дверце.

В лакированном корпусе фургона зияли пулевые отверстия.

Кони нетерпеливо перебирали ногами, чувствуя что им предстоит далекая дорога.

Ретт Батлер забрался на козлы и взял в руки вожжи.

«Может, поехать прямо сейчас, бросив здесь Мигеля», — подумал он.

Нет.

Хотя он прекрасно представлял, чем могут кончиться совместные поиски сокровищ. Ведь Мигель не тот человек, который поделится частью добытого.

Но все-таки Ретт пожалел Мигеля.

Завидев, как Мигель вышел из монастыря, он помахал рукой.

Мигель поглубже надвинул военную шляпу на глаза, так, чтобы Ретт Батлер не увидел блестевших в его глазах слез, и взгромоздился на козлы рядом.

— А я, честно говоря, думал, что ты уедешь без меня, — сказал Мигель.

— На, закури сигару, — угостил его Ретт, — и тебе станет лучше.

Мигель закурил и посмотрел в синее безоблачное небо.

— Ну что, Ретт, трогаем?

— Да, поехали, — Ретт натянул вожжи, привстал на козлах и взмахнул длинным кнутом.

Лошади сорвались с места, и фургон загрохотал, покидая монастырский двор.

Ни Ретт Батлер, ни Мигель Кастильо не видели, что за ними, прижавшись лицом к стеклу, наблюдает настоятель монастыря.

Они не видели, как по его щекам бегут крупные слезы.

— Пусть Господь будет к вам милостив… — шептал настоятель, глядя на пыльный шлейф на дороге.

Глава 18

Они проехали несколько миль, не произнеся ни слова.

Фургон подбрасывало на камнях, грохотали ободья, солнце нещадно палило, лица и руки путешественников покрыл толстый слой пыли.

Ретт Батлер исподлобья смотрел на дорогу, то и дело смахивая с ресниц пыль. Он часто моргал и недовольно кривился, покрикивая на лошадей.

Ему казалось, что те скачут слишком медленно.

Каждый из седоков думал о своем.

Мигель Кастильо вспоминал своего брата-настоятеля и чувствовал себя не лучшим образом.

Угрызения совести донимали его, но в то же время он злился на своего брата за то, что тот так обошелся с ним.

Мигель рассчитывал на радушный прием, он уже представлял себе, как они с братом бросятся друг другу в объятья, а потом усядутся за стол, уставленный яствами и питьем, будут вспоминать детство, говорить о родителях.

Будут вспоминать свою маленькую заброшенную деревушку, друзей…

И Мигель думал, что сможет поделиться с братом самыми сокровенными мыслями, изольет ему душу. А тот выслушает его, поймет и простит.

Ретт Батлер то и дело раскуривал погасшую сигару, но забывал затягиваться, и она вновь гасла.

Дальняя дорога наводила на него тоску, а пейзаж не располагал к веселью: выжженная земля, голые скалы, чахлая растительность.

Здесь все навевало мысли о смерти, о бренности земного существования.

И чтобы хоть как-то отвлечься от мрачных мыслей, Ретт Батлер стал вспоминать свое детство. Оно казалось ему счастливым и безоблачным, хоть он и понимал, что и в те годы хватало мрачных дней.

Скорее всего, его потянуло на воспоминания потому, что он был потрясен сценой свидания Мигеля с настоятелем монастыря. И все укоры священника Ретт Батлер воспринял в свой адрес.

Он понимал, что был не прав по отношению к отцу, но и отец не выслушал его до конца и тем самым взял грех на свою душу.

Он уже давно простил отца, но не знал, простил ли тот его…

Дорога бесконечной лентой ложилась под копыта коней, под колеса экипажа. Холм сменялся холмом, дорога петляла по равнине, экипаж подбрасывало на камнях, усталые лошади уже хрипели и спотыкались.

Ретт Батлер пожалел их: он уже больше не хлестал лошадей, ослабил вожжи.

Мигель Кастильо был молчалив, он то и дело смотрел на свои руки, явно что-то вспоминая.

Может быть он вспоминал, как работал в поле, когда был мальчишкой, а может быть вспоминал, как этими самыми руками первый раз обнимал девушку.

А может быть вспоминал, как ими же убил человека.

Но на его лице не отражалось никаких чувств, лишь изредка подрагивали губы, словно он сам себе что-то беззвучно шептал, да брови изредка сходились над переносицей.

— Что-то ты слишком грустный, Мигель, — наконец-то обратился Ретт Батлер к своему попутчику и криво улыбнулся.

— Что ты, разве я грустный? — фальшиво изумился Мигель.

— А чего же тогда молчишь?

— Наверное я обожрался, ведь брат меня так накормил…

Ретт Батлер насмешливо посмотрел на Мигеля.

Того это задело.

— Мы несколько часов провели за столом.

— Чем же он тебя кормил и почему ты не пригласил меня? Ведь клялся в вечной дружбе.

— Пойми, Батлер, мы с ним разговаривали по душам, нам было что вспомнить, и поэтому ты оказался бы за столом лишним.

— Ты мог бы прихватить кусок в дорогу, ведь я ничего не ел.

— А разве тебя не накормили? — делано изумился Мигель Кастильо. — Мой брат приказал монахам снарядить целую корзину провизии в дорогу, — и Мигель заглянул в фургон, как будто и в самом деле собирался увидеть там корзину, полную окороков и хлеба.

— Ничего не знаю, — пожал плечами Батлер.

— Так ты что, не взял корзину с собой? — возмутился Мигель, сплевывая в придорожную пыль.

— Мне никто ничего не предлагал.

— О, черт! — Мигель хлопнул себя кулаком по лбу. — Надо было мне самому взять эту корзину, да еще прихватить пару бутылок монастырского вина. Тогда дорога не была бы такой скучной.

— Это ты правильно говоришь, — согласился Ретт Батлер, — в дороге без еды и без вина нечего делать.

Мигель Кастильо досадливо кусал губы.

— Ну, ты уж извини меня, Батлер, так получилось… Не обижайся, что я сам поел, а тебя оставил голодным.

— Но ты хорошо поел? — поинтересовался Ретт Батлер, не глядя в лицо Мигелю Кастильо.

Тот погладил себя по животу и радостно произнес:

— Наелся до отвала.

— Ну, тогда и я перекушу, — улыбнулся Ретт, доставая из своей сумки кусок жареного мяса.

У Мигеля Кастильо потекли слюнки, когда он смотрел, как Ретт Батлер уплетает мясо.

— Может, ты откусишь? — предложил Ретт, подавая Мигелю кусок.

Но гордость оказалась сильнее голода.

— Нет, я сыт, — отводя взгляд в сторону, сказал Мигель, — думаю, до самого вечера мне не захочется есть.

— Ну, как знаешь, — Ретт Батлер пожал плечами. — Я понимаю, после сытного обеда… — вытирая жирные руки о носовой платок, заметил Батлер, — хочется закурить, — и он протянул Мигелю недокуренную сигару.

Тот давился дымом, наблюдая за тем, как Ретт Батлер доедает остатки мяса.

Ему страшно хотелось есть, но он пересилил себя и старался не думать о еде. Но что бы ни думал Мигель, перед его воображением проносились куски жареного мяса, целые корзины с хлебом, и ему казалось, что он съел бы все это в один присест.

А Ретт Батлер жевал настолько аппетитно и спокойно, что Мигель Кастильо не выдержал:

— Да хватит тебе жрать! — крикнул он на своего попутчика.

Тот удивленно посмотрел на соседа.

— Так ты же наелся, что ты переживаешь?

— Меня прямо-таки мутит, — отвечал Мигель, — когда я смотрю на тебя, ведь я обожрался.

— А, понимаю, тебе тяжело, сейчас доем.

Ретт Батлер поднес очередной кусок ко рту, а потом, немного подумав, брезгливо скривился и выбросил его на дорогу.

Мигеля Кастильо прямо передернуло, ему хотелось вырвать вожжи из рук Батлера, остановить коней, броситься назад и подобрать из пыли кусок недоеденного мяса.

А Ретт Батлер, стряхнув крошки хлеба с пальцев, вытер из большим носовым платком, достал из нагрудного кармана сигару и откинувшись на спинку сиденья, закурил.

— Понимаешь, Мигель, стоит мне немного перекусить, как мысли сразу же становятся более радостными.

— Да, Ретт, я тебя понимаю, — сказал Мигель Кастильо, поглаживая живот.

У него нестерпимо сосало под ложечкой, а рот был полон слюны.

— Мой брат — замечательный человек, — как бы обращаясь к самому себе, произнес Мигель Кастильо.

— Я тебя понимаю, таким братом можно гордиться, — сказал Ретт Батлер, слегка натянув вожжи.

Кони побежали чуть быстрее, колеса застучали чаще, а за фургоном вновь потянулся длинный шлейф пыли.

— Знаешь, мой брат здесь самый главный.

— Неужели? — изумился Батлер.

— Конечно. Он здесь… — Мигель оглянулся, — почти как папа римский. Только папа римский там, далеко, а он здесь.

— Да, я понимаю, — закивал головой Ретт, аппетитно затягиваясь сигарой.

— Он у меня замечательный человек, предлагал мне остаться у него дня на три-четыре. Говорит: «Брат, не надо тебе уезжать, побудь со мной», — размахивая руками, принялся объяснять Мигель Кастильо.

— Да, — соглашался Ретт Батлер, не глядя в лицо Мигелю Кастильо.

— Он говорил: «Брат, оставайся, здесь полно всякой еды, есть хорошее вино, я тебя могу кормить и поить столько, сколько тебе захочется. Вообще, можешь жить у меня в монастыре, ведь я тебя люблю». Понимаешь, Ретт, мой брат меня очень любит.

— Тебе хорошо, Мигель, у тебя есть брат.

— Да, — возбудился Мигель Кастильо, — я иногда к нему заезжаю, и он никогда не отпускает меня без угощения. Всегда мы с ним два или три дня сидим за столом. Ведь хорошо, согласись, Ретт, когда есть брат, когда есть к кому прийти, есть у кого остановиться, есть с кем поговорить. Он мне никогда и ни в чем не отказывал, всегда угостит тарелкой супа даже такого бандита, как я.

— Да, Мигель, твой брат, конечно, хороший человек, — криво усмехаясь, произнес Ретт Батлер, слегка натягивая вожжи.

Но лошади уже так устали, что едва волочили ноги по пыльной, выжженной солнцем равнине.

— И вообще, Ретт, ты наверное думаешь обо мне плохо.

— Кто тебе такое сказал? — удивился Ретт Батлер.

— Ну как же, я вижу по твоему взгляду.

— Я никогда такого не говорил. Вот ты о моей семье вспоминал всякое.

— Да забудь об этом, я же тогда всего лишь исполнял свою роль, а мать у меня просто замечательная.

— Конечно, если она вырастила такого сына, — язвительно заметил Ретт Батлер.

Но Мигель Кастильо пропустил это справедливое замечание мимо ушей.

— Зато у нее есть второй сын, ты его видел. Мой брат — замечательный человек.

— Я уже это слышал, — холодно заметил Ретт Батлер, его этот разговор начинал утомлять.

Но Мигеля Кастильо трудно было остановить. Он принялся расхваливать своего отца.

— Представь себе, Ретт, мой отец любил меня больше всех, больше всех моих сестер и братьев. Он любил меня даже больше, чем старшего брата. Когда он умирал, он все время вспоминал меня. Он держал за руку моего брата и говорил с ним, словно бы это я сидел с ним у постели.

— Интересно, что же он ему говорил?

— Он говорил, что любит меня, что я самый хороший сын и очень жалел, что я не смог быть с ним в эту минуту.

— А где ты был в это время? — некстати поинтересовался Ретт Батлер.

Мигель Кастильо задумался, потом махнул рукой.

— О, это слишком долгая история.

— Но я думаю, она короче дороги, которая нам предстоит?

Мигель Кастильо криво усмехнулся.

— Но ты-то, Ретт, не знаешь, куда мы едем. Ты знаешь всего лишь имя на могиле, а я знаю название кладбища.

— Поэтому мы и вместе, — заметил Ретт Батлер.

— Когда умирал мой отец, я не смог приехать к нему по одной причине.

— Наверное, это была очень важная причина?

— Нет, Ретт, я бы, конечно, приехал, если бы знал, что он умирает, но меня невозможно было разыскать.

— Конечно, Мигель, ты же не сидишь на месте.

— Я тоже, Ретт, не заметил, чтобы у тебя был дом.

— У меня есть дом, но он далеко отсюда.

— Где? — поинтересовался Мигель.

— Зачем тебе это знать, ведь ты никогда не приедешь ко мне в гости.

— Это ты верно сказал, Ретт. Если мы найдем деньги и сможем их поделить, то вряд ли когда увидимся.

— А что ты с ними собираешься делать, Мигель? — вдруг поинтересовался Ретт Батлер.

— Я всегда мечтал стать богатым. Главное, чтобы деньги были у меня в руках, а что с ними делать, я придумаю.

— Наверное, ты проиграешь их в карты.

— А это, Ретт, не твое дело. Это будут мои деньги, что захочу с ними, то и сделаю, и не ты будешь читать мне нотации, если я проиграю их в карты.

— Мигель, а может твою долю отдать твоему брату? Монастырь не очень богатый, как я успел заметить, а ты, наверное, приезжаешь туда слишком часто.

— Какая тут связь? — изумился Мигель.

— Ты их объедаешь. А после этого, Мигель, ты станешь там желанным гостем, и они будут денно и нощно молиться за тебя.

— Нет уж, Батлер, — зло сказал Мигель Кастильо, — если тебе так хочется, можешь отдать монахам свою долю, а я распоряжусь своими деньгами по собственному усмотрению.

— Так ты же, Мигель, еще не придумал, что с ними станешь делать.

— Этого и не нужно придумывать, все получится само собой. Когда деньги в руках, не думаешь, на что их тратишь. Есть много людей, которые тебе в этом помогут.

— Я боюсь, они помогут тебе истратить их слишком быстро, — заметил Ретт Батлер. — А еще может случиться, Мигель, что из-за этих денег тебя пристрелят.

— Уж не ты ли? — пристально посмотрел на Батлера Мигель Кастильо.

— Нет, если бы я хотел тебя пристрелить, я бы сделал это намного раньше. Какая разница, стрелял бы я в веревку или в тебя.

— Ладно, можешь не прикидываться, — рассмеялся Мигель, — я знаю, почему ты еще не всадил в меня пулю. Ведь я-то знаю, где расположено кладбище, а ты знаешь только имя. Не станешь же ты, Ретт, объезжать все кладбища и искать нужную тебе могилу?

— Я думаю, это заняло бы много времени, но такая задача, в общем-то, выполнима. А вот тебе, Мигель, понадобится вечность, чтобы раскопать все могилы на одном кладбище.

— Ладно-ладно, Ретт, мы оба знаем нужные вещи, мы нужны друг другу и поэтому давай держаться вместе. Не будем ссориться.

— А я и не ссорюсь, — заметил Ретт Батлер, — я всего лишь рассуждаю. Ведь ты и не догадываешься, Мигель, что все люди делятся на две категории: одни — это те, которые думают, а вторые — которые выполняют.

— И к какой же категории, по-твоему, отношусь я? — насторожился Мигель.

— А ты вообще не подходишь ни к одной из этих категорий. Ты не думаешь и не хочешь что-нибудь делать, ты берешь только то, что ползет тебе в руки.

— Вот уж и нет! — возмутился Мигель Кастильо. — Я тоже в поте лица добываю свой хлеб. Думаешь легко находиться на солнцепеке, да к тому же с петлей на шее?

— Каждый, Мигель, выбирает занятие себе по душе: один стоит с петлей на шее, другой на это смотрит и рассуждает, стоит ли нажимать на спусковой крючок или же можно выстрелить в воздух.

Фургон мерно покачивался, кони не спеша стучали копытами.

Ретт Батлер приподнялся и посмотрел вдаль. Но вокруг них расстилалась все та же безжизненная пустыня. Нигде не было видно ни дома, ни колодца, лишь одна выжженная солнцем земля.

Ретт тяжело вздохнул и опустился на козлы.

— У тебя была когда-нибудь жена? — спросил он у Мигеля.

— Конечно, и даже не одна, — обрадовался Мигель, что хоть в чем-то может превзойти Ретта Батлера.

— И наверное они тебя любили?

— А разве можно не любить такого парня как я? Они просто сходили с ума.

— А ты их? — спросил Ретт.

— А это смотря которую, — рассмеялся Мигель Кастильо, — у меня были всякие жены — худые и толстушки, индианки и креолки.

— А где же они сейчас?

— А черт их знает.

— Дети у тебя есть?

— Это сложный вопрос. Я не жил ни с одной из женщин слишком долго, чтобы дождаться собственных детей. Наверное, есть. А ты, Ретт, был когда-нибудь женат?

— Нет, — коротко ответил Ретт Батлер, раскуривая новую сигару.

— А почему?

— Не успел.

— А что, разве для этого нужно много времени?

— Кому как.

— И тебе не попадались хорошие женщины?

— Попадались, даже очень хорошие, очень богатые…

— Богатые — это очень хорошо, — заметил Мигель Кастильо. — Вот у меня никогда не было богатой жены, а то, может быть, и я завел бы собственный дом, увидел бы детей. Но теперь, если у меня заведутся деньги, я вспомню одну из своих жен, вернусь к ней и заживу спокойно и счастливо.

— Думаю, что ты, Мигель, не создан для спокойной и счастливой жизни.

— Это ты верно заметил, Ретт, спокойную жизнь я не люблю, меня все время тянет на приключения. Я и сам этого не хочу, но все получается само собой. Но, наверное, в этом виноват местный климат, и если у меня заведутся деньги, я уеду куда-нибудь, где природа не располагает к мошенничеству.

— И куда же ты подашься?

— Самое главное, Ретт, уехать туда, где меня никто не знает. Я куплю себе новые документы, сменю имя — и больше меня здесь никто не увидит.

— И тебе, Мигель, не обидно, что больше твои портреты не будут украшать стены домов?

— Почему, Ретт, я захвачу с собой пару портретов на память.

— И начнешь ими хвалиться перед детьми, когда они подрастут?

— Нет, что ты, детей нужно воспитывать в строгости. Хотя, может быть, я отрежу текст и буду показывать свое изображение, каким я был в прежние годы. И вообще, Батлер, детей нужно воспитывать в строгости, как воспитывал меня мой отец.

— По-моему, его воспитание не пошло тебе на пользу.

— А он и меня, и моего брата-настоятеля воспитывал одинаково. Еще неизвестно, может через пару лет я стану святошей, а мой брат подастся в разбойники. Все возможно в этом мире, Ретт, — философски заметил Мигель Кастильо. — Ведь ты, наверное, тоже не подозревал, что способен на злодейство? Ведь тебя же не учили убивать людей? Тебя обучали хорошим манерам.

— А я даже убивать умею элегантно, — заметил Ретт Батлер, — и без нужды я никогда не стреляю.

— А вот я могу убить человека просто так, — спокойно сказал Мигель. — Посмотрит он на меня плохо и бац… готов. Я даже сам не успеваю заметить, как это получается.

— Ты мерзавец, Мигель, — сощурив глаза, сказал Ретт Батлер.

— А ты со мной поосторожнее! — возмутился мексиканец.

— Ты меня вообще не интересуешь.

— Что-то ты странный, Ретт, — насторожился Мигель Кастильо, — все молчишь, молчишь, как будто о чем-то думаешь.

— Думаю, Мигель, вспоминаю одну историю.

— Какую?

— Да я вспоминаю про одного убийцу, очень знаменитого, не чета тебе.

— В этих краях столько убийц — и все они знаменитые! Но, правда, жизнь у них короткая, — сказал Мигель Кастильо, сдвигая шляпу на затылок.

— Вот и я говорю, у убийц всегда короткая жизнь, даже если он великий убийца.

— Ты что, Ретт, видел хоть одного великого убийцу?

— Нет, видеть не видел, но мне кое-что о них известно.

— Так расскажи, будет интереснее ехать по этой пыльной дороге.

Ретт Батлер задумался, затянулся сигарой.

— Ну что ж, слушай, я расскажу тебе о Билли, убийце.

— О Билли-убийце?

— Ну да, о нем.

— Я что-то не слышал.

— Да, о нем в этих краях поговаривают довольно часто, вспоминают недобрым словом.

— Брось ты, не хочу я слушать, это все выдумки, вранье.

— Нет, не выдумки, Мигель, это правда, — сказал Ретт Батлер, сплевывая в пыль.

Он слегка натянул вожжи, щелкнул кнутом и кони побежали чуть быстрее.

— Его звали Билл, а кличка у него была Убийца-герой. Это был подонок, грабивший в захолустье.

Потом он стал ковбоем и принялся бесчинствовать на границе.

Он сел на лошадь и научился прямо сидеть в седле, как ездят техасцы, а не так как ты, Мигель. Он не откидывался назад, как ездят в Калифорнии. Ему, правда, не удалось дотянуться до собственного легендарного образа, но он к нему был очень близок.

В Билли всегда оставалось что-то от нью-йоркского вора.

К мексиканцам он питал ненависть, точно такую же, как и к неграм.

Но последними его словами была грязная испанская ругань.

— Ладно, Ретт, не надо говорить о том, что я мексиканец, не надо намекать.

— Да нет, я совсем не к тому, ведь ты не мексиканец, а испанец.

— Да, точно, я испанец, а испанцы — это великие люди, — гордо выпятив грудь, произнес Мигель Кастильо и подбоченился. — Давай, рассказывай дальше, а то я уже забыл, о чем ты говорил.

— Так вот, этот Билл от следопытов научился бродяжничать. Он постиг и другое искусство, еще более сложное — он научился управлять людьми.

И то и другое помогло ему стать удачным конокрадом.

Иногда его притягивали гитары и бордели. Он любил пересечь мексиканскую границу и немного поразвлекаться там. Но Мексика ему не очень нравилась, он любил простор.

И поэтому, погуляв немного, вновь возвращался в Америку.

Он был настолько здоровым мужчиной, что мог пьянствовать по нескольку суток со своей компанией. А когда пьянствовать ему надоедало, он расплачивался пулей. Пока его палец лежал на курке, он был самым зловещим и может быть, самым одиноким ковбоем в том приграничном краю.

Однажды убийца Билл поспорил с одним шерифом, который потом подстрелил его.

Так вот, шериф сказал:

— Я очень настойчиво, Билл, упражнялся в меткости, убивая буйволов.

Убийца Билл засмеялся:

— А я упражнялся еще настойчивее, убивая людей.

Говорят, на его совести что-то около полусотни убитых, правда, это не считая мексиканцев.

В течение семи лет он пользовался такой роскошью какую только мог себе позволить. Он грабил, воровал, убивал людей, забирал все, что хотел.

Его боялись во всех окрестностях. И стоило кому-нибудь произнести, что в поселке появился убийца Билл, как все тут же опускали ставни, закрывали двери и прятались по углам.

Его, конечно, много раз пытались поймать, но ему все время удавалось бежать.

— Наверное, как мне, — заметил Мигель Кастильо и криво улыбнулся. — Может, у него тоже был такой ловкий помощник, который перестреливал петлю?

— Нет, помощника у него не было, ему просто дьявольски везло, — Ретт Батлер посмотрел туда, где дорога переваливалась за холм. — И знаешь, как кончил свою жизнь этот грозный убийца?

— Нет, — Мигель Кастильо посмотрел на Ретта Батлера, ожидая услышать какую-нибудь очень занимательную историю.

Но Ретт Батлер говорил абсолютно спокойно. Он как будто цедил слова сквозь зубы.

— Ночью, двадцать пятого июня прошлого года, Билли-убийца ехал галопом на своем коне по главной и единственной улице форта Саммер.

Жара давила и никто не зажег фонарей.

Комиссар Гаррет, сидевший в кресле-качалке на галерее, выхватил револьвер и всадил ему пулю в живот.

Его жеребец продолжал бег, всадник корчился на немощеной улице.

Комиссар посла еще одну пулю.

Люди, узнав, что ранен Билли-убийца, крепче заперли окна. Агония была длительной и оскверняющей небо.

Когда солнце стояло уже высоко, к нему подошли и взяли оружие.

Человек был мертв.

— А что было потом? И вся история? — немного огорченно поинтересовался Мигель Кастильо.

— Да нет, история не вся. Потом Билли-убийцу побрили, нарядили в готовое платье и выставили для устрашения и потехи в витрине магазина.

Мужчины, верхом или в двуколках, съезжались из окрестных мест. На третий день Билли пришлось подкрасить, а на четвертый с радостью похоронили.

— И это все? — изумился Мигель Кастильо.

— Ну да, вроде бы все. По-моему, — Батлер взглянул в небо, — все убийцы кончают подобным образом.

— Может, и не все, — заметил Мигель Кастильо и посмотрел на свои растопыренные пальцы.

Потом он вытащил из кобуры револьвер и принялся его тщательно протирать большим носовым платком.

— Я это рассказал, Мигель, к тому, что думаю, подобная судьба ждет и тебя. Будешь ехать на своей лошади по улице какого-нибудь форта, а какой-нибудь шериф или его помощник, или вообще обычный золотоискатель выхватит из-за пояса револьвер, прицелится и выпустит пулю прямо тебе в лоб.

— Ладно-ладно, — сразу же бросился креститься Мигель Кастильо, — накличешь беду, ты что, Ретт, зачем такое говоришь?

— Я тебя предупреждаю, за тобой много грехов.

Мигель Кастильо на этот раз взглянул вначале на руки, потом на небо.

— Господи, прости меня, — пробормотал он, мелко крестясь, — прости, я не виновен в их смерти, они сами попали под мои пули.

— Вот-вот, — слегка стегнув по спинам лошадей, сказал Ретт Батлер, — ты себя считаешь невинным ангелом, а люди думают о тебе совсем другое.

— Ретт, а ты не знаешь, сколько стоила голова убийцы-Билли?

— Вот этого я не знаю, но думаю, не три тысячи долларов, а значительно больше.

— О, дьявол! — Мигель Кастильо ударил кулаком по колену. — Неужели моя голова все время будет стоить три тысячи и не поднимется выше?

— Я думаю, она, в принципе, ничего не стоит. Вот если бы сейчас я всадил тебе пулю в затылок и выбросил бы тебя на обочину дороги, то никто через три дня даже не узнает, что объеденный и полусгнивший труп — это Мигель Кастильо, грозный убийца и казнокрад, грабитель, который приговорен почти во всех штатах к повешению.

— Да хватит тебе, Ретт, что ты все пугаешь? Нет чтобы поговорил о чем-нибудь хорошем.

— Но ты же сам просил рассказать тебе историю, вот я и рассказал.

— Ладно, давай я буду править, ты наверное устал.

Ретт Батлер передал вожжи Мигелю Кастильо, тот сразу натянул их, поднялся во весь рост и начал размахивать бичом над головой.

— Вперед, родные, вперед! Нас ждут большие деньги! — кричал он во весь голос. — Двести тысяч! И все это золотом, и все это звонкой монетой! Дьявол, да таких денег никто из моих друзей в жизни не видел.

— А разве у тебя есть друзья? — поинтересовался Ретт Батлер, пытаясь перекричать грохот и лязг кованых колес по камням.

— Конечно, конечно у меня есть друзья, сукины дети. Вот ты, например, Ретт, самый мой лучший и дорогой друг, Я даже убью любого, не задумываясь всажу ему пулю, если, Ретт, с твоей головы упадет хоть волосок, если он взглянет на тебя как-то не так.

— Понятно, это я знаю и без тебя.

— А может ты мне скажешь, что написано на могиле?

— На какой могиле? — изумился Ретт Батлер.

— Как это на какой? — опустившись на козлы и вытирая вспотевшее лицо, выкрикнул Мигель Кастильо. — На той могиле, в которой зарыто золото.

— А, на той могиле, — глядя в небо процедил Ретт Батлер, — конечно же я знаю, что там написано, но мне совсем не хочется, Мигель, это говорить.

— Но ведь мы же друзья, причем самые настоящие. Ты же помнишь, как я о тебе заботился, как я мчался по этой чертовой пустыне, спеша во что бы то ни стало спасти тебя?

— Да, помню, — горько заметил Ретт Батлер, — и если бы этот сержант не шепнул мне имя, то лежать бы мне среди пустыни.

— Да ладно тебе, вот уж и нет, я обязательно забрал бы тебя. Я просто хотел тебя немного попугать, хотел тебе доказать, что с Мигелем Кастильо шутки плохи.

Вдруг они увидели, как прямо перед ними, за поворотом, возникло несколько невысоких дощатых зданий.

— Слава Богу, подъезжаем, — выкрикнул Мигель Кастильо, взмахнув бичом. — Хоть выпьем воды, перекусим, немного отдохнем — и сразу же в путь.

— Посмотрим, — сказал Ретт Батлер, — но мне кажется, что здесь вообще никого нет.

И действительно, войдя в полуразвалившееся здание, Мигель Кастильо и Ретт Батлер никого не нашли.

А колодец, на который они рассчитывали, был засыпан землей.

— О, дьявол! Будьте вы все прокляты! — воздев руки к небу, выкрикнул Мигель Кастильо. — Неужели нам придется тащиться еще двадцать миль голодными?

— Что поделаешь, придется, но я думаю, что ты сыт, ведь брат накормил тебя до отвала.

— За эту чертову дорогу я уже все растряс. Может, в твоей сумке есть еще кусок мяса и хлеб, а, Ретт?

— Может, и есть, но там еда только для меня.

— И что, ты не поделишься со мной, с твоим лучшим другом?

— Мигель, я на этот счет хочу немного подумать.

Но Мигель Кастильо не стал дожидаться. Оставив Ретта Батлера на крыльце полуразвалившегося здания, он залез в его сумку, вытащил кусок мяса и, выхватив из-за голенища нож, принялся кромсать его и отправлять большими кусками в рот. Он ел почти не прожевывая, жадно давясь, задыхаясь.

От удовлетворения его лицо вспотело.

— Послушай, Мигель Кастильо, я не хотел бы, чтобы ты подавился и умер, ведь я не успею довести тебя до города, как ты отдашь Богу душу.

— Да нет, я привык есть быстро. Я все привык делать быстро — быстро стрелять, быстро ездить.

— Хорошая привычка, но не очень полезная, — заметил Ретт Батлер, отрезая тонкий кусок мяса и вытаскивая из другой сумки флягу с вином.

— О, вино! — почувствовав запах, воскликнул Мигель Кастильо. — Это, наверное, тебе дал мой брат?

— Нет, это я купил у монахов.

— Купил? — изумился Мигель Кастильо. — Ведь стоило тебе только сказать мне — я бы передал брату — и он приказал бы, чтобы нам дали корзину, полную всяческих припасов — вина, мяса, фруктов, хлеба. И тогда тебе не пришлось бы платить.

— Так ведь я заплатил твоими деньгами, — заметил Ретт Батлер, прикладываясь к горлышку фляги.

— Моими? — и Мигель Кастильо принялся ощупывать карманы. — О, черт, а когда ты успел их взять у меня? — разозлившись, закричал Мигель Кастильо и его рука потянулась к револьверу.

Но тут он увидел, что револьвер Ретта Батлера нацелен ему прямо в живот.

— Ладно-ладно, ведь мы друзья. Мои деньги, Ретт, это твои деньги, пользуйся, я на тебя совершенно не в обиде.

— Вот это другой разговор. Я знал, что ты хороший друг, — ехидно ухмыльнулся Ретт Батлер.

— Я не только хороший, я очень надежный друг, — сказал Мигель Кастильо, взбираясь на козлы. — Залезай Ретт, пора трогать, ведь нам до большого поселка еще миль двадцать. Я эту местность знаю, меня один раз арестовали тут.

— Так ведь тебя могут арестовать и сейчас.

— Сейчас? — Мигель Кастильо посмотрел на свой пыльный мундир. — Сейчас я в форме — и пусть кто-нибудь только попробует.

— Ах, да, я и забыл, что ты у нас сержант.

— Вот и я говорю, с сержантом никто связываться не пожелает.

— Хорошо, если бы так, но мне кажется, что стоит переодеться, — заметил Ретт Батлер.

— Тебе кажется, ты и переодевайся, а я останусь в форме. Мне так спокойнее, меньше шансов, что узнают.

Глава 19

Ретт Батлер, при виде приближающегося города, оживился.

Оживились и лошади, они без принуждения поскакали быстрее.

Лишь один Мигель Кастильо делался все более мрачным.

— Что приуныл, друг? — обратился к нему Ретт Батлер.

Мигель зло плюнул через левое плечо.

— А что радоваться?

— Ну как, отдохнем, выпьем.

— А вдруг и в этом городе развешены мои портреты? — угрюмо буркнул Мигель.

— Ничего, ты сейчас настолько утомлен, небрит, что вряд ли кто-нибудь признает в тебе бравого бандита Мигеля Кастильо. К тому же, на тебе сейчас военная форма.

Городок разрастался на горизонте, уже были видны редкие деревья, окружавшие некоторые дома.

— Вот это меня и беспокоит — военный мундир. Еще не хватало, чтобы нас с тобой посчитали за дезертиров.

Ретт Батлер задумался.

В самом деле, военный фургон, простреленный пулями, не лучшая рекомендация для незнакомцев, неизвестно откуда взявшихся в городке.

К тому же, их экипаж довольно приметен, как и мундир.

Пойдут пересуды и возможно, ими заинтересуются шериф и мировой судья. А это никак не входило в планы Мигеля Кастильо и Ретта Батлера.

Ретт дернул поводья и лошади встали.

— Ну, что? — спросил Мигель.

— Может, заночуем в пустыне?

— Ты, Ретт, выпряги одну из лошадей и съезди за водой и провизией. Хотя воды и провизии можешь не брать, главное — виски, без них я скоро загнусь.

Ретт Батлер почесал небритую щеку.

— Я, кажется, придумал, что нам следует делать. У тебя зоркие глаза? — спросил он у Мигеля.

Тот с обидой хмыкнул:

— Ты же видел, как я стреляю, Ретт.

— Так вот, посмотри, — Ретт Батлер приложил руку козырьком к глазам.

— Что-то не понимаю тебя, — пробормотал Мигель, но повторил жест своего спутника. — По-моему, в городке ярмарка, — сообразил наконец-то Мигель Кастильо. — Но это говорит лишь о том, что меня здесь могут узнать, ведь сюда явно съехались люди из разных мест.

— Я же сказал: я знаю что делать, — успокоил его Ретт Батлер. — Фургон мы оставим здесь, он нам больше не нужен, а лошадей продадим на ярмарке. Ведь и у тебя, наверное, не густо в кармане?

Мигель похлопал себя по мундиру, как раз по тому месту, где лежали доллары, украденные у мертвого сержанта.

— Конечно, у меня все карманы пусты.

— Ну так вот, Мигель, у нас будут деньги и немалые, ведь кони-то отличные.

— Да, но на них стоит военное клеймо.

— Тебя, Мигель, уже судили за конокрадство, к тому же, учти, два раза одного и того же человека повесить невозможно.

— Меня вешали не один раз, — горделиво воскликнул Мигель Кастильо, — но только коней продавать пойдешь ты. Мне с моей физиономией появляться на ярмарке не обязательно.

Ретт Батлер, ни слова не говоря, забрался в фургон и вернулся оттуда, держа в руках кожаную повязку покойного Билла Карлсона, которая чудом уцелела на полу фургона во время страшной тряски.

— Красивая вещь, — присвистнул Мигель Кастильо. — Я, если честно тебе признаться, Ретт, всю жизнь мечтал быть одноглазым, но как-то не представлялось подходящего случая.

Ретт Батлер нацепил повязку на голову Мигелю.

— Ну вот, теперь тебя никто не узнает. Все ищут двухглазого зоркого бандита, а им на глаза попадется полуслепой, да к тому же в военном мундире.

— Эх, жаль, — проворчал Мигель, — что у нас с тобой нет зеркала, не могу посмотреть, насколько красивым я сделался, лишившись одного глаза.

Ретт Батлер слез с козел и повел коней под уздцы. Фургон они оставили за скалой, в ее густой тени он был почти не виден.

Ретт Батлер надел на себя гражданскую одежду, а Мигель Кастильо не хотел расставаться с военным мундиром.

— Ты же знаешь, Ретт, женщины обожают военных.

— К тому же одноглазых, — ехидно заметил Батлер.

— Никакие увечья не могут испортить мужчину, — философски заметил Мигель Кастильо, — тем более такая мелочь, как потеря глаза.

Вновь выйдя на дорогу, Ретт и Мигель сели на коней. Ехать без седел было крайне неудобно, но все-таки лучше, чем идти пешком.

Со стороны городка ветер доносил до них звуки веселой музыки. Это играл на ярмарке духовой оркестр. Уже были видны пестрые палатки, ряды торговцев.

— Так у тебя совсем нет денег? — поинтересовался Ретт Батлер.

Мигель Кастильо сквозь зубы признался.

— Есть кое-что.

— Так вот, мы с тобой должны произвести в этом городке хорошее впечатление. Поэтому, я думаю, не стоит сразу начинать с торговли крадеными лошадьми. Мы вначале устроимся в отеле и только потом я двинусь на ярмарку.

Мигель Кастильо тяжело вздохнул и передал Ретту Батлеру половину денег.

— Почему ты, Мигель, не хочешь оставить себе их все? Ты бы и расплачивался.

— Честно признаться, Ретт, я боюсь проиграть их в карты. Давно не садился за стол, обитый зеленым сукном, а искушение будет велико.

Батлер опустил на самые глаза свою широкополую шляпу, когда они ехали в гостиницу.

Во время ярмарки на улицах городка было много коней, просто скота, мычали коровы и блеяли овцы.

Ретт Батлер начал уже беспокоиться, что для них в отеле не найдется места. Но, на счастье, выяснилось, что ярмарка сегодня кончается и многие постояльцы, чтобы не платить за лишний день, поспешили освободить номера.

Мигель Кастильо напустил на себя важность, как заправский военный. С видом собственного превосходства он посмотрел на владельца салуна и отеля так, как будто бы это он, а не сам Мигель должен был платить деньги за постой.

— Мне и моему другу, — сказал он, — нужен самый хороший номер, но только учти, — сказал он, кладя руку на кобуру с револьвером, — самый хороший, но не самый дорогой.

У Мигеля в черной повязке через глаз был довольно грозный вид, и хозяин отеля даже немного сбавил цену против обычной.

Сержант долго раздумывал над книгой для регистрации постояльцев, ведь писать-то он, честно говоря, не умел, но никак не хотел в этом признаваться, ведь на нем был военный мундир, а звание кое к чему обязывало.

Наконец Мигель передал ручку Ретту Батлеру.

— Запиши ты, Ретт, у меня рука что-то не слушается после ранения.

Хозяин отеля с уважением посмотрел на небритого сержанта и даже укорил себя за то, что принял его за проходимца.

Ретт Батлер размашисто написал собственное имя, а потом вопросительно посмотрел на Мигеля. Тот в этот момент крутил в руках табакерку, прихваченную им из кармана покойного сержанта. На ней было выгравировано: «Билл Карлсон».

— Дружище, — обратился Ретт к Мигелю, — я все время забываю, как пишется твое имя — Карлсон или Карлсен?

— Неужели не видишь? Карлсон, — ответил Мигель так, чтобы непонятно было, что он сказал — «о» или «е».

Покончив с формальностями и оплатой, Ретт Батлер и Мигель Кастильо поднялись в номер.

Это была небольшая комната на втором этаже трехэтажного отеля. Видно было, что хозяин больше заботится о своих интересах, чем о комфорте постояльцев. Но все-таки после долгой дороги и эта скромная обитель показалась путешественникам сущим раем.

Мигель Кастильо, не снимая сапог, завалился на кровать.

— Уф, — отдышался он, — какая радость добраться до мягкой постели!

Ретт Батлер посмотрел вверх и вид низко нависших над головой балок напомнил ему не такое уж давнее происшествие.

Затем он тоже прилег.

Некоторое время мужчины молчали. Мигель насвистывал мелодию какой-то испанской песенки, но потом он внезапно спохватился.

— Ретт!

— Что тебе?

— Если будешь так лежать, то ярмарка скоро кончится.

— Неужели ты думаешь, мы не найдем, кому продать четверку прекрасных коней?

— Ладно, Ретт, давай спустимся в салун и немного перекусим, а заодно и выпьем.

— Может, и в карты сыграем? — усмехнулся Батлер.

— Это потом. За карты нужно браться после еды и выпивки. Но обязательно до женщин, иначе будет трудно остановиться.

— С чем, с картами или с женщинами? — поддел его Батлер.

Невольные товарищи по поиску сокровищ спустились в салун.

Мигель Кастильо тут же заказал бутылку виски и два бифштекса. Вскоре все заказанное стояло на столе и Мигель разливал спиртное по стаканам.

— Ну что, Ретт, выпьем за твое выздоровление? — предложил мексиканец.

Ретт Батлер аккуратно поднес стакан к самым губам.

— Пить с тобой, Мигель, не большое удовольствие.

— А я тебя и не спрашиваю, Ретт, нравится тебе со мной пить или нет, но нам некуда деваться друг от друга.

Мужчины пристально посмотрели друг другу в глаза и выпили.

Мигель подобрел душой после пропущенного стакана и предложил Батлеру повторить, но тот отказался.

Он поднялся из-за стола и сказал:

— Я пойду на ярмарку, а то и в самом деле, торговцы скотом разъедутся, и мы никому не сможем всучить наших коней.

— Не забудь купить седла! — крикнул вдогонку Мигель Кастильо.

А в это время в городок входили молодой человек и молодая женщина.

Одеты они были просто, но не очень бедно, хотя густой слой пыли, накопившейся на их обуви и одежде, очевидно за время долгого пути, придавал им не слишком привлекательный вид.

Мужчина был хорошо сложен, смугл, с суровым лицом. В профиль его нос казался почти прямым.

На нем была короткая куртка из коричневой замши, к тому же, более новая, чем остальные части его костюма. Бумазейный жилет с белыми пуговицами, короткие, тоже бумазейные штаны и соломенная шляпа с лакированной черней лентой.

Он не был похож на искателя счастья, скорее всего, он являлся сезонным рабочим. Даже в самом его шаге чувствовалось свойственное ему упрямство и циничное безразличие.

Пара была действительна своеобразной и шли они в глубоком молчании.

Это не могло не броситься в глаза всаднику, приближавшемуся к ним. Он скакал во весь отпор, несмотря на вечернюю жару. Его черный плащ развевался, а черная широкополая шляпа прятала острый взгляд темных глаз. Узкие усики топорщились над плотно сжатым ртом.

Гарри Купер скакал в город. Он бросил мимолетный взгляд на идущих в том же направлении мужчину и женщину.

Они шагали бок о бок так, что издали могло показаться, будто это люди, связанные общими интересами и ведут они между собой тихий и непринужденный разговор.

Но когда Гарри Купер приблизился к ним, то обнаружил, что мужчина совсем не обращается к женщине, а просто читает какой-то листок — не то газету, не то письмо.

Гарри Купер на скаку не успел разобрать что именно.

Он вскоре забыл про мужчину и женщину, ведь ему предстояло отыскать Билла Карлсона, который по всем его расчетам должен был направиться с военным фургоном в этот городок.

А где же еще можно было искать сержанта? Только в салуне. Ведь каждый военный после долгого переезда обязательно направляется выпить.

А мужчина и женщина, отворачиваясь от поднятой конем пыли, шли дальше.

Женщина, казалось, не получала никакого удовольствия от присутствия мужа. В сущности, она и шагала по дороге в полном одиночестве. Иной раз согнутый локоть мужчины почти касался ее плеча, поскольку она шла очень близко к своему спутнику. Но сама она старалась не задевать его.

Казалось, ей и в голову не приходит взять его под руку, да и он не помышлял предложить ей руку.

Нимало не удивляясь его пренебрежительному молчанию, она принимала это как что-то вполне естественное.

Главным, если не единственным украшением женщины было ее подвижное лицо. Когда она искоса поглядывала вниз, то становилась хорошенькой, даже красивой. Жаркие лучи палящего солнца сбоку освещали ее черты, отчего веки и ноздри казались прозрачными, а губы пылали огнем.

Когда же, задумавшись, она молча брела, попадая в тень, ее лицо принимало суровое апатичное выражение, какое бывает у человека, ожидающего от времени и от жизни всего, кроме, может быть, справедливости.

Ни у кого, кто видел мужчину и женщину, входящих в городок, не возникало и тени сомнения, что это муж и жена.

Жена все время упорно смотрела на расположившуюся за городом ярмарку. Собственно говоря, расстояние до нее было с какой-нибудь десяток домов и ярдов двести пустоши.

Дорога вела к ней не совсем прямая, но и не слишком извилистая, не ровная, но и не холмистая, окаймленная деревьями серо-зеленого цвета, какой приобретают обреченные на жару листья. Трава на обочине был припудрена пылью, которой осыпали ее мчащиеся с самого утра повозки, той пылью, что лежала на дороге, заглушая, словно ковер, шум шагов. И благодаря этому все звуки ярмарки отчетливо доносились до них.

Мимо пары прошествовал Ретт Батлер, ведущий под уздцы четырех коней.

Вскоре Ретт, а за ним мужчина с женщиной, очутились на ярмарочном поле с загонами для скота, где были выставлены и уже проданы сотни коней и овец, которых почти всех увели.

К этому часу с серьезными делами уже было покончено, оставалось только продать с аукциона животных похуже, которых не удалось сбыть с рук, поскольку от них наотрез отказались взять солидные скупщики, рано прибывшие на ярмарку. Они уже решили, что ничего путного на аукционе предложено не будет и собирались отправиться в салун.

Завидев Ретта Батлера с четверкой великолепных коней, заметно оживились.

Но сказать, что возле аукциона для торговли скотом толпа зевак поредела, было бы несправедливо. Она была еще гуще, чем в утренние часы. Теперь тут появились и люди более легкомысленные, чем торговцы скотом: свободные от работы поденщики, несколько солдат, приехавших домой на побывку, городские лавочники и тому подобный бездельный люд. Для них полем деятельности служили в основном ларьки с игрушками и всякой чепухой, палатки с выпивкой, шатры с восковыми фигурами, живыми уродами, прорицателями и игрой в наперсток.

Ретт Батлер подозвал к себе аукционщика и обратился к нему:

— Не согласишься ли, приятель, продать четверку великолепных лошадей за хорошие комиссионные?

Аукционщик принялся тут же разглядывать товар, с интересом осмотрел армейские клейма на конях и обратился к Ретту:

— Откуда они тебе достались, приятель?

— Я же не прошу за них много, — ответил Ретт Батлер.

Аукционщик долго торговался, но потом согласился выставить коней на торги, правда, предварительно предложив условия, которые Ретт Батлер безоговорочно принял.

Деньги Ретт получал сейчас же и его не должно было волновать, за сколько предложит на продажу аукционщик его коней.

В общем-то, четыре коня принесли Ретту Батлеру немногим меньше, чем голова Мигеля Кастильо.

Пока скупщики скота боролись за право обладать лошадьми из армейского обоза, мужчина и женщина, только недавно пришедшие на ярмарку, углядели стоящий на поле для торговли скотом шатер из новенькой парусины молочного цвета с красными флагами на верхушке. Вывеска гласила: «Добрая выпивка и вкусная пшеничная каша». Над шатром торчала небольшая железная труба, и мужчина, по достоинству оценив надпись, потянул жену в шатер.

Женщина была голодна и поэтому ее больше привлекла вторая часть надписи.

Войдя в шатер, они увидели там большую компанию, расположившуюся за длинными узкими столами, тянущимися вдоль стен. В дальнем углу стояла печь, топившаяся углем, а над огнем висел большой котел, настолько истершийся по краям, что обнажилась медь, из которой он был сделан.

Во главе стола сидела женщина, похожая на ведьму, в белом переднике. Она медленно размешивала содержимое котла.

По палатке разносился скребущий звук огромной ложки, которой женщина орудовала, не давая подгореть своей продукции.

Варево состояло из пшеничных зерен, молока, изюма и других составных частей. Каша, разлитая в миски, стояла тут же, на столе, застланном белой скатертью.

Молодые мужчина и женщина заказали себе по миске дымящейся каши и уселись, чтобы съесть ее не спеша.

Пока все шло отлично.

Пшеничная каша, как и предполагала женщина, была сытная. Она даже понравилась мужчине, больше привыкшему к спиртному, чем к хорошей еде.

Однако мужчина, побуждаемый инстинктом порочной натуры, подмигнул ведьме, орудующей в котле, и, получив согласие в виде кивка, протянул ей свою миску.

Она достала из-под стола бутылку, отмерила стаканом и влила в кашу виски. Мужчина передал ей деньги.

Варево, приправленное спиртным, пришлось ему гораздо больше по вкусу, чем в первоначальном виде.

Его жена с тревогой наблюдала за этим.

Но он стал уговаривать ее тоже приправить кашу и она, немного поколебавшись, согласилась, но только на меньшую порцию, чем ее муж.

Мужчина доел свою миску и потребовал вторую с еще большим количеством виски.

Очень скоро виски начало сказываться на поведении мужчины, и женщина с грустью убедилась, что ей хоть и удалось благополучно прибыть в городок, но тут ее семью поджидают новые неприятности.

После первой миски мужчина пришел в безмятежное расположение духа. После второй развеселился, после третьей принялся разглагольствовать, после четвертой в поведении его обнаружились качества, которые подчеркивали склад его лица: противную манеру сжимать губы и делано сверкать глазами.

Он стал сварливым, даже вздорным.

Разговор с соседями по столу пошел в повышенных тонах, как нередко бывает в подобных случаях.

Гибель хороших людей по вине дурных жен, крушение смелых планов и все в результате ранней неосмотрительной женитьбы — вот какова была тема беседы.

— Так и я себя доконал, — жаловался соседу по столу мужчина, жаловался с горечью, чуть ли не со злобой. — Женился в восемнадцать лет, как последний дурак и вот последствие, — и он указал на свою жену, как бы приглашая соседа полюбоваться на это жалкое зрелище.

Молодая женщина, его жена, очевидно привыкла к таким выходкам и держала себя так, будто и не слыхала его.

Она время от времени бросала взгляд на поле, где как раз аукционер сбывал с рук последнего коня, принадлежавшего Ретту Батлеру.

Тот хоть и не должен был получить ничего больше от продажи, все равно смотрел, как торгуют его лошадьми, ведь возвращаться в салун ему не хотелось. Там его ждал Мигель Кастильо, а говорить им было не о чем.

«Нужно всего лишь передохнуть в городке, — сказал сам себе Ретт Батлер, — и завтра вновь отправляться в дорогу. Нужно поскорее отыскать эти проклятые деньги, и тогда я смогу начать новую жизнь».

Потеряв интерес к происходящему после того, как был продан последний армейский конь, Ретт Батлер посмотрел за приподнятый полог палатки, где торговали кашей и спиртным.

Там мужчина, сидевший рядом со своей женой, продолжал рассуждать, пьяно подмигивая своим собеседникам. А их у него появлялось все больше и больше.

— Все мое достояние — двадцать долларов, а ведь я свое дело знаю. Могу побиться об заклад, что на всем Западе не найдется человека, который обскакал бы меня в фуражном деле. И освободись я от обузы, — и он указал на свою жену, — цена бы мне была тысяча долларов. Но о таких вещах всегда узнаешь слишком поздно.

И Ретт Батлер, глядя на красивую молодую женщину, понял, что его сердце не огрубело окончательно во время скитаний.

Он смотрел на ее немного грустный взгляд, на пылающие губы, на румянец, заливший щеки.

Он поражался ее терпению, такое было в порядке вещей там, у них на юге, где женщины безропотно подчинялись своим мужьям.

Но здесь, на западе, обычно царили другие нравы. Женщины здесь отличались самостоятельностью и нежеланием слепо выполнять все прихоти своих супругов.

Он смотрел на молодую женщину и жалость волнами поднималась в его душе. Ему хотелось подойти к мужчине, со всего маху врезать ему по физиономии.

Но он понимал, что его благородный поступок не был бы оценен здешними людьми.

А до внимавших рассуждениям мужа, считавшего себя несчастным, долетал голос аукционера, продававшего на поле старых лошадей, последних, оставшихся от торгов. Он спешил закончить аукцион, ведь участники уже достаточно устали и всех тянуло к выпивке.

Многие, даже не дождавшись конца аукциона, нализались порядочно и громко хохотали, глядя на то, как женщина вжимает голову в плечи от безжалостных слов своего супруга.

А аукционер продолжал нахваливать свой товар.

— А вот и последний номер! — кричал он. — Кто возьмет последний номер почти задаром, всего за сорок долларов? Племенная матка, подает большие надежды, чуть старше пяти лет. И лошадь хоть куда, только вот спина малость примята, да левый глаз вышиблен…

Мужчина, заслышав слова аукционера, расхохотался.

— Ей богу, не понимаю, почему женатый человек, если ему опостылела жена, не может сбыть ее с рук, как цыгане сбывают старых лошадей?

— Правильно! — крикнул кто-то из толпы.

А мужчина продолжил:

— Почему бы не выставить ее и не продать с аукциона тому, кто нуждается в таком бесполезном товаре, а? — обратился он к публике.

В ответ раздался пьяный хохот.

Ретт Батлер старался не слушать грязных слов. Он смотрел на прекрасную женщину и удивлялся, как могли все вокруг не замечать ее красоты.

— А? — кричал мужчина, обращаясь к благодарным слушателям. — Ей богу, свою я продал бы сию секунду, пожелай ее кто-нибудь купить! — и он пьяным взглядом обвел общество.

— Желающие нашлись бы! — отозвался кто-то из толпы, глядя на женщину, которая отнюдь не была обижена природой.

В этом выкрике прозвучало столько похоти, что Ретт Батлер от злости заскрежетал зубами.

— Правильно! — высказался джентльмен, куривший трубку.

Когда-то может быть он и был приличным человеком, но сейчас у него под глазами синели круги, а нос был лилового оттенка. На локтях, на швах и лопатках его сюртук приобрел тот заметный глянец, который появляется в результате длительного трения о грязь и более уместен на мебели, чем на одежде.

Судя по его внешности, он, возможно, когда-то был грумом или кучером в каком-нибудь поместье и, прикопив деньжат, подался на Запад, в надежде разбогатеть.

Насмотревшись на хорошие манеры своих бывших хозяев, он пытался сейчас подражать им. Но его пропитой голос выдавал в нем мерзавца.

— Дело говорит! — крикнули ему из толпы.

Тот, приободрившись, попытался закончить свою мысль:

— Могу сказать, что я вырос в самом хорошем обществе и уж кому как не мне знать, что такое настоящий аристократизм.

— Аристократ! — засмеялись в толпе. — Смотрите, в нашем городе завелся настоящий аристократ!

Мужчина, обиженно поджав губы, продолжал:

— И вот, я утверждаю, что в этой женщине есть аристократизм, В крови, так сказать. Такой аристократизм есть у любой женщины здесь на ярмарке, только, может быть, ему надо дать проявиться.

Тон, каким были произнесены эти слова, развязность, небрежность, никак не вязались со смыслом.

Ведь в самом деле, Ретт Батлер уловил в этой женщине какой-то скрытый аристократизм и внутреннее благородство, так терпеливо она сносила издевательства супруга, сносила их с достоинством.

Джентльмен с трубкой открыл рот, но так ничего и не сказал. Он скрестил ноги, сидя на складном кресле, и снова занялся своей трубкой, пристально всматриваясь в какую-то точку в пространстве.

А захмелевший молодой супруг, услышав столь неожиданную похвалу своей жене, широко раскрыл глаза, словно бы усомнившись, разумно ли он поступает, так относясь к обладательнице подобных качеств.

Он осмотрел свою жену с головы до ног так, словно она была товаром, выставленным на продажу, но его смущение было недолгим.

Он быстро вернулся к своим первоначальным убеждениям и довольно грубо сказал:

— Ну, так смотрите, господа, не упускайте выгодный случай, я готов выслушать, сколько вы мне предложите за это сокровище, — и он указал рукой за свою жену.

Та вспыхнула и, повернувшись к мужу, прошептала:

— Майкл, ты и раньше уже болтал на людях всякую чепуху. Твои шутки сделались совсем злыми. Шутка шуткой, но смотри, как бы ты не хватил через край.

Мужчина расхохотался.

— Я знаю, что говорю. Я тебя продам, только бы покупатель нашелся.

В эту минуту над присутствующими пролетела ласточка и стремительно закружила над головами, невольно приковав к себе взгляды.

Люди на мгновение замолчали, наблюдая за птицей, пока та не улетела.

Может быть, это помешало собравшимся ответить на предложение пьяного молодого мужчины, и разговор ненадолго оборвался.

Ретт Батлер вздохнул с облегчением, ведь ему было нестерпимо жаль красивую молодую женщину.

Та скользила по присутствующим взглядом, словно бы пыталась найти поддержку, но единственный, кто за сегодняшний день сказал о ней хоть какое-нибудь хорошее слово — пожилой испитый джентльмен — тут же отвел глаза, встретившись с ее просительным взглядом.

А муж, успевший за эти секунды замешательства подлить себе еще виски в кашу, внезапно рассмеялся, вновь привлекая к себе всеобщее внимание.

То ли голова у него была такая крепкая, то ли он умело держал себя в руках, но мужчина не казался пьяным.

Он вновь подхватил прежнюю тему:

— Ну, так как же на счет моего предложения, господа? Эта женщина мне абсолютно ни к чему, кто польстится на нее? Она красива, знает толк в любви.

Присутствующие к этому времени явно захмелели, во всяком случае большинство из них, и теперь вопрос был встречен всеобщим одобрительным смехом.

Не смеялся лишь один Ретт Батлер. Его глаза зло сузились.

Но если чего-нибудь в жизни и боялся Ретт Батлер, так это показаться смешным в глазах окружающих. Он мог позволить себе все, но только не это. А ему было понятно, что если он вмешается, то и на него обрушится град насмешек.

А женщина зашептала что-то своему мужу умоляюще и встревоженно. Смех моментально стих. Всем было интересно узнать, что же собирается сказать женщина своему мужу.

— Идем, уже темнеет, Майкл.

— Хватит болтать!

— Если ты не уйдешь, то я уйду без тебя. Идем!

Она ждала, но тот не двигался.

Не прошло и пяти минут, как ее муж вновь вернулся к своему предложению. Сказалось наверное и то, что он успел за это время пропустить пару стаканчиков виски.

— Господа, я ведь задал вопрос, а ответа так и не получил. Есть здесь кто-нибудь из приличных людей, кто купит мой товар?

И тут в поведении женщины произошла перемена, и на ее лице появилось выражение сумрачной отрешенности.

— Майкл! Майкл, — сказала она, — это становится серьезным, слишком серьезным!

— Так желает кто-нибудь купить ее? — выкрикнул мужчина, поднимаясь из-за стола.

Женщина наклонилась, а потом внезапно отбросив назад волосы, выкрикнула:

— Хотела бы я, чтобы кто-нибудь меня купил!

— Я не шучу, — твердо заявила она. — Нынешний владелец мне совсем не по вкусу.

Ее губы расплылись в презрительной улыбке, она испепеляющим взглядом смотрела на мужа, но тому все было ни по чем.

Глава 20

Побродив по ярмарке, Гарри Купер очень скоро убедился, что Билла Карлсона на ней нет. Ведь у него в руках была очень четкая примета.

Билл Карлсон был одноглазым, второй глаз вот уже пять лет закрывала черная кожаная повязка.

Гарри обошел все закоулки ярмарки, заглядывал в лица, недовольно кривился. Он понял, что зря потерял время.

Но только лишь Гарри собрался уходить, как остановился.

«Может, я все-таки что-то пропустил? Может, эта скотина нализался и спит где-нибудь под забором?»

И Гарри пошел искать.

Солнце уже клонилось к западу. Ряды торговцев заметно редели.

Там, где торговали скотом, начиналась какая-то заваруха. Раздавались смех, выкрики, но Гарри Купер уже достаточно побыл на ярмарке.

Он отправился устраиваться в отель.

— Ничего, — говорил себе мужчина, поправляя свою черную шляпу и разглаживая тонкие черные усики, — завтра, если он только в этом городке, я его разыщу.

«Странно только, сколько я не расспрашивал людей, никто не видел прибывшего военного фургона. Как будто он сквозь землю провалился. Но ведь с этой дороги никуда не свернешь в сторону, а я не обгонял его. Единственное, если фургон где-нибудь перехватили грабители, а Билла Карлсона пристрелили. Тогда я останусь ни с чем».

Гарри Купер недовольно скривился и залез на лошадь.

Он подскакал к самому крыльцу отеля, передал поводья конюху и, бросив монету, приказал напоить и накормить животное.

В холл отеля Гарри вошел одновременно со служащим салуна и нос к носу столкнулся с хозяином. Пока тот интересовался, какой номер желает занять приезжий гость, Гарри Купер провел взглядом по залу.

И на его лице появилась зловещая улыбка. Он увидел сидящего к нему спиной Мигеля Кастильо.

Через кудрявую голову Мигеля тянулась черная кожаная повязка, закрывавшая один глаз, а на плечи был наброшен мундир сержанта.

Гарри Купер, стараясь казаться абсолютно спокойным, небрежно спросил у хозяина.

— А кто это такой? — и показал на Мигеля.

Хозяин прищурился.

— Извините, сэр, я не понял, о ком вы?

— Вот тот, в форме сержанта.

Хозяин пожал плечами.

— Не знаю, он только сегодня приехал.

Гарри Купер молча достал монету и положил перед хозяином, тот одной рукой ловко опустил монету в карман, а второй быстро полистал регистрационную книгу.

— Секундочку. Вот. Это сержант Билл Карлсон.

— Он прибыл с армейским фургоном? — спросил Гарри.

— Не знаю, фургона я не видел. Они вдвоем.

— А его приятель молодой симпатичный мужчина, не так ли? Как это его зовут, напомните мне.

Хозяин замялся.

Гарри вынул вторую монету.

Хозяин, не заглядывая в книгу, сказал:

— Ретт Батлер.

— A-а, так это мои добрые знакомые. Если это тот Батлер, с которым я служил.

Хозяин пожал плечами, дескать, мне все равно.

Дверь отеля открылась и на пороге, закрыв своей мощной фигурой последние лучи заходящего солнца, появился верзила.

Гарри Купер вопросительно посмотрел на него.

Тот отрицательно качнул головой и заспешил к Гарри, наклонился к самому уху и зашептал:

— Мы обыскали весь городок. Билла Карлсона нигде нет. По-моему, это удивительный городок, в нем нет ни одного одноглазого. Есть однорукие, одноногие, есть вообще безногий. Но одноглазого нет.

— Не переживай, Фред, — Гарри похлопал своего подручного по плечу. — Я тебя сейчас познакомлю с человеком, который скорее всего, хорошо знает Билла Карлсона. Он здесь.

И Гарри Купер указал рукой на сидящего к нему спиной Мигеля Кастильо.

Увидев кожаную повязку, Фред расплылся в улыбке.

— А ребята еще ищут, — сказал он, — может, подождем их?

— Не стоит. Мы с тобой вдвоем отлично справимся.

И Гарри Купер самодовольно засмеялся.

— Этот идиот приехал сюда всего лишь с одним приятелем. Да того и нет сейчас здесь.

— Тогда никаких проблем, — тихо сказал Фред и преданно посмотрел на Гарри Купера.

Тот положил руку на кобуру револьвера и взвел курок.

Фред, улыбнувшись, повторил это нехитрое движение.

Они, бесшумно ступая, приблизились сзади к Мигелю Кастильо и, не успел тот оглянуться, как Фред вытащил из его кобуры револьвер.

А Гарри Купер ткнул его стволом своего оружия.

— Привет, Билл! Я сбил все ноги в поисках тебя.

Мигель Кастильо нехотя положил руки на стол и медленно обернулся.

Радостная улыбка мгновенно уступила свое место на лице Гарри Купера выражению крайнего изумления.

— Амиго, с каких это пор ты носишь военный мундир? И пожалуйста, не двигайся, иначе я могу нечаянно нажать на курок. А мне не хотелось бы тревожить собравшихся. А то, чего доброго, кто-нибудь узнает тебя.

— Э-э, Гарри, послушай, — расплылся в улыбке Мигель Кастильо, — ведь я тебе ничего плохого не сделал, ничего у тебя не украл, нигде не перешел тебе дорогу. К чему этот револьвер?

— Этот револьвер упирается туда, куда он должен упираться. И потише, Мигель. А иначе я действительно могу нажать на курок. Ты же знаешь, я делаю это очень быстро. Правда, нажимать на курок мне совсем не хочется. Есть более выгодный вариант. Сдать тебя помощнику шерифа или мировому судье и получить три тысячи долларов.

— Ну, Гарри, ты этого никогда не сделаешь. Ведь ты не служишь им. Ты такой же свободный охотник, как я.

— Нет, Мигель, я совсем не такой, как ты.

— Ну все равно, убери револьвер. А то я чувствую себя неважно, когда эта железка упирается мне в бок.

Гарри Купер сунул револьвер в кобуру, но рука его осталась лежать на рукоятке.

— Так с каких это пор, Мигель, ты стал военным, да еще сержантом? Что с твоим глазом?

— С глазом, Гарри, у меня полный ажур. Он видит, как и прежде. А форма — для маскарада. Ты же понимаешь, что теперь я не могу пользоваться своим именем. Очень уж я известный человек.

— О, да. Твоей известности можно позавидовать. Хотя я не хотел бы иметь такую.

— Ну, Гарри, каждому свое. Ты убиваешь за деньги, а я убиваю ради денег. Так что большой разницы между нами я не вижу.

— Э, амиго, это ты так думаешь, что между нами нет разницы. А я придерживаюсь совсем другого мнения. Пойдем-ка, поднимемся наверх.

— Да что ты, Гарри? А чем тебе плохо здесь? Хочешь выпить?

— Нет, амиго. Я выпью попозже, там, наверху. У меня есть к тебе серьезный разговор.

— Так в чем дело, Гарри? Давай поговорим здесь.

— Ну что ж, можем поговорить и здесь.

Фред уселся рядом с Кастильо и взял его руку в свою. Довольно крупный кулак Мигеля Кастильо показался детским в огромных лапах Фреда.

Казалось, при желании Фред может легко раздавить кулак Мигеля.

Но он этого не делал.

Ведь Гарри ему ничего не приказывал, а он привык повиноваться и исполнял любой приказ Гарри Купера молниеносно.

— Амиго, я не могу понять одного, что это у тебя за имя? Такое странное, Билл Карлсон. Насколько я помню, ты всегда был Мигелем Кастильо.

— Ну, Гарри, не всегда я был Мигелем Кастильо. Мне приходилось менять имена так часто, как люди меняют шляпы.

— Это понятно. Но почему ты стал именно Биллом Карлсоном, сержантом кавалерии?

— А, это длинная и вообще-то глупая история.

— А ты расскажи мне ее.

— Да ничего, Гарри, тут страшного нет. Просто придумал имя, понравилось, звучит хорошо — Билл Карлсон. Правда, хорошо?

— Да, амиго, звучит лучше, чем Мигель Кастильо.

— Гарри, ты потише, а то, не дай бог, кто-нибудь услышит и начнутся пересуды. Ведь я человек известный.

— Думаю, что твоя известность, амиго, очень скоро закончится.

Гарри Купер медленно вытащил револьвер, а огромные лапы сжали кулак Мигеля так, что тот едва удержался от крика.

— Не с твоей мексиканской рожей, Мигель, носить имя Карлсона. Ты, наверное, его украл? Ты ведь все крадешь.

— Я? Да я уже забыл, когда крал.

— Ты еще скажи, что давно не нажимал на курок своего револьвера.

— Ну это…

— Ладно, Мигель, хватит. Рассказывай.

— Я же говорю, Гарри, пойми, я придумал это имя. Как-то в одном городке я видел одного сержанта, его звали Билл Карлсон. Вот я и решил назваться его именем.

— И мундир у него прихватил, повязку? А, амиго? Что-то не сходятся концы с концами. Ты же знаешь, передо мной хитрить не нужно.

Большой палец правой руки Купера медленно оттянул курок.

— Не надо так шутить, Гарри. Я тебе все расскажу.

Мигель Кастильо заволновался, и его правая рука потянулась к нагрудному карману. Он вытащил табакерку, ногтем большого пальца отковырнул ее перламутровую крышку и хотел взять табаку, как Гарри Купер выхватил табакерку из его рук и прочел на ее крышке надпись

«БИЛЛ КАРЛСОН».

— Теперь, Мигель, я все понял. Ты подстрелил беднягу Билла Карлсона? Или я ошибаюсь?

— Нет, что ты, Гарри, я не убивал его. Ты же знаешь, с военными лучше не связываться.

— Это я знаю, но откуда тогда на тебе его мундир?

— А с чего ты взял, что на мне его мундир.

Гарри Купер отвернул ворот сержантского мундира и ткнул пальцем в вышитую монограмму «Б.К».

— Билл Карлсон. Так что, выходит, Мигель, что и мундир ты у него забрал.

— Да? Если бы я его убил, то на мундире обязательно была бы дырка. Это ты понимаешь, Гарри, не хуже меня. Посмотри, мундир везде цел.

И Мигель хотел продемонстрировать целостность своего мундира, но в это время Фред резко ударил кулаком в живот мексиканца. Тот скорчился.

— Не надо мне показывать мундир, — сказал Мигелю на ухо Гарри Купер, — и думаю, что будет лучше, если мы поднимемся наверх и немного поговорим. По-приятельски сядем друг против друга и поговорим.

Ты мне обо всем расскажешь, во всем признаешься, а я, может быть, и отпущу тебя на свободу.

Но если мне не понравится то, что ты мне расскажешь, то я, амиго, с чистой совестью отдам тебя шерифу. А он с такой же чистой совестью и с большой радостью оденет на твою шею толстую веревочную петлю… И утречком ты будешь болтаться посредине города. Представляешь, как это украсит окончание ярмарки.

Все жители будут показывать друг другу твой труп и говорить: «Вон болтается Мигель Кастильо, казнокрад и конокрад, бандит и разбойник». И вспомнят тысячу твоих грехов. Ведь за тобой, Мигель, я думаю немало чего водится.

— Знаешь, Гарри, за мной грехов, наверное, поменьше, чем за тобой.

— Вполне возможно, амиго. Но завтра будут говорить о твоих грехах, а мои останутся со мной. Так что давай, рассказывай, где ты убил Билла Карлсона?

— Да, не убивал я его, не убивал, — испуганно озираясь по сторонам, зашептал Мигель Кастильо.

— Говоришь, не убивал, — Гарри подмигнул Фреду и тот снова ударил своим огромным кулаком Мигеля Кастильо в живот.

Тот снова скорчился.

Казалось, что его глаза сейчас выскочат из орбит, настолько страшным и сильным был удар.

Но Мигель Кастильо привык к побоям и очень быстро пришел в себя.

— Значит, мундир, табакерку, имя ты нашел, амиго. Хорошо, тогда расскажешь, где ты их нашел? Давай медленно вставай, и мы поднимемся наверх. Ты понял, Мигель. Очень медленно и спокойно. Ты же знаешь, как быстро и легко я нажимаю на курок.

— Но ведь ты не станешь меня убивать, Гарри, не станешь?

— Это все зависит от твоего рассказа и твоего поведения, амиго. Правда, Фред?

— Конечно, Гарри.

— Может быть, я и не стану тебя убивать, но за Фреда я поручиться не могу. Он сделает это с преогромнейшим удовольствием, стоит мне только шевельнуть пальцем.

Фред осклабился, обнажив крепкие желтые зубы.

Мигель Кастильо обернулся, он все еще надеялся, что придет Ретт Батлер, и тогда ситуация может измениться.

Но в дверях он увидел четверых дюжих молодцев, руки которых лежали на рукоятках револьверов. Он все понял.

Вдоль его позвоночника побежала холодная струйка пота.

— Значит ты, Мигель, говоришь, что нашел мундир, табакерку? А я вот нашел кое-что другое. Я нашел тебя. Представляешь, заехал в городок, зашел в отель и… буквально на полу нашел три тысячи долларов. Правда, это не большие деньги, да, Мигель?

— Да нет, что ты, Гарри. Три тысячи долларов — это очень большие деньги, очень.

— Конечно, большие, если их делить надвое. Но для меня это не очень большие деньги. Мне же нужно раскинуть их на пятерых, так что сумма значительно уменьшается. Жаль, что за твоего друга не назначили цену.

— Послушай, Гарри, может, мы по-приятельски, по знакомству сможем договориться? — попытался разжалобить Гарри Купера Мигель.

Но тот был непримирим. Его тонкие губы скривились в презрительной усмешке. А веко левого глаза подергивалось.

Гарри Купер похлопывал ладонью по рукоятке своего револьвера, а указательный палец все время механически сгибался, словно нажимая на курок невидимого револьвера.

— Пойдем потихоньку. Фред, проводи, — бросил Гарри Купер своему помощнику.

А сам подошел к хозяину отеля.

— Приятель, мы там наверху немного пошумим, но ты, пожалуйста, не волнуйся и не обращай внимания.

Гарри Купер опустил руку в карман своего сюртука и бросил на стол смятую банкноту.

— Как вам будет угодно, сэр, — подобострастно оскалился хозяин отеля, — никто ничего не услышит, никто ни о чем не узнает.

— А когда вернется мой приятель Ретт Батлер, то скажите моим друзьям, — они давно его дожидаются, — и Гарри бросил на стойку еще одну банкноту, — только мне очень хотелось бы, чтобы эта встреча была сюрпризом для Ретта Батлера.

— Конечно, конечно, сэр, все будет сделано в лучшем виде.

— Вот и чудесно.

Гарри Купер поднялся по скрипучей лестнице на второй этаж и прошел в дальнюю комнату.

Очутившись в номере, Мигель Кастильо уже чувствовал себя почти мертвецом.

Но в его душе еще теплилась надежда выпутаться каким-нибудь чудесным образом из этой передряги.

Было ясно, что Гарри Купер знает о деньгах, спрятанных Биллом Карлсоном, и теперь они будут допытываться, где именно спрятаны деньги.

Если бы перед ним стоял не Гарри Купер, а кто-нибудь другой, то Мигель Кастильо не падал бы духом. Ведь ему удавалось выпутаться и не из таких, казалось бы, аховых ситуаций.

Но с Гарри Купером все штучки, изобретенные Мигелем, не пройдут.

Гарри был таким же прожженным проходимцем, как и сам Мигель, но, может быть, раз в десять хитрее его.

Мигель прекрасно понимал, что Гарри Купер настоящий профессиональный убийца, которому слово «жалость» известно лишь понаслышке.

Его ничто не могло остановить, он убивал людей целыми семьями, лишь бы ему за это платили.

Мигель даже знал, сколько платили Гарри за одно убийство.

И эти жалкие крохи не шли ни в какое сравнение с двумястами тысячами долларов, поставленными сейчас на карту.

Так что рассчитывать было почти не на что.

«Разве что вернется Ретт Батлер», — подумал Мигель.

Но тут же упал духом, вспомнив четырех верзил, оставшихся внизу.

«Нет, наверное, все кончено», — Мигель Кастильо подошел к окну и жадно вдохнул воздух.

— Подыши, подыши, наберись сил, — Гарри Купер подошел к Мигелю и закрыл ставни.

Комната погрузилась в полумрак, и от этого мексиканцу стало еще страшнее.

— Ты, Мигель, можешь кричать сколько хочешь, может, тебе от этого станет легче, — проговорил Гарри, схватив его за плечи. — А мне, повстречав старого приятеля, приятно будет услышать его голос.

Гарри Купер усадил Мигеля за стол, плеснул себе в стакан виски и жадно выпил.

— Может, и ты хочешь выпить? — Гарри плеснул во второй стакан.

— Не откажусь, — трясущаяся рука Мигеля потянулась к стакану, он нерешительно обхватил его и уже было поднес к губам, но замер со стаканом у рта.

Он пристально смотрел в глаза Гарри Куперу.

— Ты что, подумал, виски отравлено? — засмеялся тот. — Нет, голубчик, ты мне пока нужен живым.

Но Мигель не спешил пить.

Тогда Гарри взял из его дрожащих пальцев стакан и пригубил.

— Видишь, я пью абсолютно спокойно.

Мигель тут же вырвал стакан и одним глотком осушил его.

— Ну вот, теперь горлышко твое промочилось, Мигель, и можешь рассказать мне все по порядку. Ты — Билл Карлсон, а именно его я искал. Так что рассказывай за него.

— А-а-а, — внезапно догадавшись, с облегчением вздохнул Мигель Кастильо, — я понял, тебя наняли, чтобы ты убил Билла Карлсона. Так вот, Гарри, не беспокойся, поверь мне, Билл Карлсон мертв. Я сам видел своими глазами его труп. Я сам содрал с него мундир и повязку. Билл Карлсон мертв. Ты мне веришь, Гарри?

— Мигель, я конечно, не очень высокого мнения о твоей нравственности, но думаю, с мертвеца ты бы не стал снимать мундир. Наверное, ты нашел его не мертвым, а, Мигель?

И Гарри Купер пристально посмотрел на мексиканца.

Тот принялся истово креститься и уверять своего собеседника в обратном.

— Он был мертв, Гарри. Абсолютно мертв. Он был холодным и его руки не сгибались. Вот видишь, даже мундир порвался под мышкой, когда я его стаскивал, — и Мигель Кастильо ткнул пальцем себе под мышку, туда, где мундир был цел.

— Да нет, я думаю все было немножко по-другому. И мне придется говорить с тобой, как с Биллом Карлсоном. Я все-таки думаю, что он был жив, и ты перекинулся с ним парой слов перед смертью, а, Мигель? Может быть, он сказал тебе что-то важное?

Гарри Купер схватил Мигеля за подбородок и запрокинул ему голову.

Тот от неожиданности чуть не прикусил себе язык.

— Волнуешься, а, Мигель? Может, хочешь понюхать табаку? — Гарри Купер сунул ему прямо под нос инкрустированную перламутровую табакерку.

— Это табакерка Билла Карлсона, на ней прямо так и написано: Билл Карлсон. Так что можешь понюхать его табачок.

Он отпустил Мигеля и открыл табакерку.

Мигель засунул пальцы, желая захватить побольше табака, но в этом момент Гарри Купер резко сжал его пальцы створками да так, что тот взвыл от боли.

— Хороший табачок, — приговаривал Гарри все сильнее сжимая створки, — хороший, сильный. Чувствуешь? Как он тебя пронимает? Хороший табак нюхал Билл Карлсон.

— Отпусти, — прошептал Мигель.

Гарри Купер отрицательно покачал головой.

— Отпусти, — уже взмолился мексиканец.

— Если ты будешь молчать и дальше, Мигель, то останешься без трех пальцев и уже не сможешь нажимать на курок, во всяком случае, правой рукой, а левой ты, наверно, стреляешь не так метко.

— Я скажу тебе, — прошептал Мигель.

Гарри Купер задумался, как будто бы колебался, разжимать маленький капкан или нет.

Наконец он немного ослабил хватку, и Мигель Кастильо смог выдернуть свои пальцы. Он тут же засунул их себе в рот и принялся сосать.

Боль немного стихла.

Но Мигель прекрасно знал, что это только начало и не самое худшее из того, что с ним случится сегодня.

— Ну, Мигель, ты обещал мне сказать что-то интересное. Я тебя слушаю. Что тебе сказал Билл Карлсон?

И Гарри Купер, приставив к уху руку рупором, сделал вид, что прислушивается.

— А, Мигель, ты говоришь слишком тихо. Я тебя не расслышал.

— Пошел ты! — выкрикнул Мигель, набравшись смелости.

— А вот это ты зря, — погрозил ему пальцем Купер и, взмахнув рукой, подал знак Фреду.

Тот подошел к Мигелю сзади, и мексиканец даже не успел обернуться, как на его шею обрушился удар железного кулака Фреда.

Мигель раскрыл рот и, казалось, разучился дышать. Его лицо тотчас же побелело, глаза закатились.

А Фред поддал ногой по стулу, и Мигель Кастильо с грохотом рухнул на пол.

— Я не слишком сильно его? — осведомился Фред.

— Нет, по-моему, в самый раз, — усмехнулся Гарри Купер одними губами. — Может, теперь он кое-что вспомнит и скажет мне.

Но Мигель Кастильо посчитал за лучшее лежать неподвижно с закрытыми глазами.

Как будто бы он мог обмануть Гарри, притворившись потерявшим сознание!

Гарри плеснул в стакан виски, сделал один глоток, а остаток вылил на закрытые глаза лежащего на полу Мигеля.

Боль была резкой, и Мигель сел на полу и принялся протирать глаза.

— Ты что? Так же можно выжечь глаза! — негодующе заорал он, пытаясь рассмотреть, где его мучители.

Но глаза слезились, и он видел какие-то размытые очертания.

В надежде защититься, он махал перед собой руками.

Фред вновь подкрался сзади, схватил размахивающего руками мексиканца и одним рывком поднял его с пола.

Ноги Мигеля Кастильо задергались в воздухе. Фред, держа его на весу, вопросительно посмотрел на Гарри.

Тот сидел за столом и раздумывал.

— Так ты не хочешь говорить? — вкрадчивым голосом поинтересовался он у Мигеля. — Ну это же так просто. Всего несколько слов. Ведь Билл Карлсон сказал тебе кое-что перед смертью.

Мигель что-то промычал в ответ.

— Внятнее, пожалуйста, внятнее, — поторопил его Гарри Купер.

— Я ничего не знаю. Билл Карлсон ничего не сказал мне перед смертью.

— Ага, значит, Билл Карлсон был живым, когда вы встретились. Значит, ты видел его последним. А я, наверное, тот человек, который тебя видит последним. А вернее тот, кого ты видишь последним в своей жизни.

— Гарри, не убивай меня.

— Я не это хочу от тебя услышать. Твоя жизнь в твоих руках.

— Конечно, Гарри, я понимаю, что все зависит от меня. Но я клянусь, я ничего не знаю. Ничего.

Мигель Кастильо ползал по полу, потом встал, молитвенно сложив перед собой руки.

— Клянусь, я ничего не знаю.

— Я вижу, ты большой мастер раздавать клятвы направо и налево. Но я же сказал, не этого я от тебя жду.

— Как на духу, клянусь, ничего не знаю.

Мигель Кастильо резко рванул мундир и рубашку у себя на груди и, нашарив маленький крестик на кожаном шнурке, вынул его.

— Вот, я могу поклясться на кресте. Я ничего не знаю.

— О, ты можешь клясться на чем угодно, даже на револьвере, но у тебя его нет. Фред, ты веришь этому человеку?

Фред отрицательно покачал головой и что-то невнятно промычал.

— Он верит, Гарри, Фред мне верит.

— Мне кажется, у тебя плохо со слухом, мексиканец. Фред ничего не сказал насчет того, верит он тебе или нет.

— Фред, ты же мне веришь? — подползая на коленях к верзиле, пробормотал Кастильо, как пес, заглядывая ему в глаза.

Фред повернул голову и сплюнул в сторону.

— Не верю я тебе, свинья мексиканская.

— Сам ты свинья, — обозлившись, выкрикнул Мигель Кастильо.

— А за это ты мне заплатишь, — проревел Фред, хватая Мигеля за ворот мундира и приподнимая над полом.

— Гарри, скажи ему, чтобы он меня не трогал. Я клянусь тебе, как брату, как лучшему другу, я ничего не знаю. Ничего.

— Я это песню слышу уже в сотый раз. Ты мне, Мигель, напоминаешь торговца лошадьми на ярмарке, который пытается продать одноглазую кобылу, выдавая ее за вороного жеребца.

— Нет же, я говорю тебе правду. Вот крест, видишь крест. Мне дал его мой брат. Ты же знаешь, у меня брат настоятель монастыря, очень хороший человек, очень набожный. Разве я могу, положив руку на этот крест, соврать?!

— Ты, Мигель, можешь соврать, положив руку на что угодно, даже на бутылку с виски.

— Нет, это святотатство. Гарри, ты же понимаешь, я не хочу богохульничать. Я клянусь тебе, клянусь своими родителями.

— О, даже так! — воскликнул Гарри, забрасывая ноги в начищенных сапогах на стол, — даже родителей вспомнил. Может, ты еще поклянешься своими детьми?

— Гарри, я бы поклялся своими детьми, хочешь — поклянусь. Но я только не знаю, есть они у меня или нет.

— У таких мексиканских свиней детей не бывает, — процедил сквозь зубы Фред и ногой толкнул в грудь Мигеля Кастильо.

Тот опрокинулся на спину и тут же отполз к стене, опершись на нее.

— Это чистая правда. Я ничего не знаю.

— Но Билл Карлсон умер у тебя на руках? И наверное, ты его исповедовал, как сейчас сам хочешь поисповедоваться передо мной. Но, к сожалению, Мигель, несмотря на то, что я тебя очень давно знаю, я не священник, хотя ношу черный плащ. Не священник. И поэтому клятвы твои мне абсолютно не нужны. И сейчас ты не в храме, а в этом грязном отеле ползаешь по полу, корчишься…

— Гарри, да я могу землю грызть. Хочешь я сожру… рукав от своего мундира, чтобы только ты мне поверил?

— Интересное зрелище, но я думаю, это будет долго длиться, а мне надо все узнать поскорее.

— Но я не знаю, Гарри, что я должен говорить. Этот чертов одноглазый Карлсон ничего не сказал. Ничего. Наверное, он просто не успел. Понимаешь, вот бывает же так в жизни, хочешь кому-нибудь что-то сказать, а тут эта костлявая старуха с косой — чирк по горлу — и тебя нет. И слова так и не сорвались с языка.

— Послушай, — прорычал Фред, — что ты там сказал про свой вонючий язык?

— Я говорю, слова не успели слететь с языка.

— Знаешь, мексиканец, когда тебя вздернут посреди площади, я с удовольствием посмотрю на то, как твой язык вывалится тебе на грудь. Вот это будет зрелище. Представляешь, твой вонючий мексиканский язык будет болтаться как шейный платок ярко-красного цвета.

— Что он говорит, Гарри, что говорит этот безумный человек?

— Ты думаешь, Фред безумный? По-моему, он рассуждает вполне здраво. Если ты ничего не скажешь, то завтра утром тебя повесят на площади. А если скажешь, то, может быть, я…

— Гарри, ну что я могу сказать? Вот посмотри на меня, посмотри в мои глаза. Разве я могу врать? Разве я стану обманывать тебя перед лицом смерти? Я же набожный католик. Я очень набожный. Мои отец с матерью молились целые дни напролет, все на коленях, все кланялись Богу.

— Знаешь, Мигель, мне наскучило слушать про твоего брата, про твоих родителей. Мне вообще надоело слушать тебя, я хочу, чтобы ты заткнулся и говорил только по делу, только то, о чем я тебя спрашиваю.

— Я слушаю тебя, Гарри, слушаю, — Мигель даже приложил к уху левую руку и повернул голову.

Тот брезгливо сплюнул.

— Фред, мне кажется, мексиканец ничего не понял. Постарайся внушить этому мерзавцу, что лучше во всем сознаться, обо всем рассказать.

Фред зарычал и, как большой бурый медведь, навалился на Мигеля Кастильо.

Он схватил его за шею и принялся бить головой об пол. На весь отель были слышны глухие удары.

Наконец Фред ослабил свою железную хватку и, усевшись на грудь Мигелю Кастильо, посмотрел ему в глаза.

— Ну что, теперь ты будешь говорить?

— Я не знаю, что, — давясь слюной, смешанной с кровью, зашептал Мигель.

— Ах, ты не знаешь!

Фред снова схватил Мигеля за волосы и принялся колотить головой о толстые дубовые доски пола.

— Осторожнее, Фред, — заметил Гарри Купер, — ты можешь вышибить все мозги из его башки.

— Да там нечего вышибать, Гарри, — вытирая рукавом вспотевшее лицо, проворчал Фред, — иначе он бы все давно сказал.

— Э, Фред, ты слабо знаешь этого мексиканца. Его уже не один раз пытали, и знаешь, он ничего не сказал.

— Что, Гарри, ты хочешь сказать, что он очень крепкий мужик?

— Да, Фред, это крепкий орешек, так что тебе придется попотеть изрядно.

— Я уже и так весь мокрый. А ему хоть бы что. Вот свинья мексиканская!

Фред тяжело поднялся на ноги, пару раз пнул тяжелым башмаком лежащего Кастильо под ребра.

Мигель ойкнул, судорожно хватая разбитыми в кровь губами воздух, и автоматически прикрыл лицо руками.

— Видишь, Гарри, он все соображает — закрывает лицо, как будто ему завтра под венец, как будто он собирается стать женихом и впереди у него брачная ночь.

— Послушай, Фред, а может, действительно устроить Мигелю брачную ночь?

— Что ты имеешь в виду, Гарри? — обернувшись к Куперу, поинтересовался Фред.

— А разве ты не знаешь, что у нас называется первой брачной ночью?

До Фреда наконец дошло, и он, стоя посреди комнаты, рядом с избитым Мигелем Кастильо, заржал.

Все его огромное грузное тело сотрясалось от взрывов хохота.

Мигель Кастильо тоже понял, что с ним собираются сделать. Он мелко затрясся и попытался ползти.

Но Фред наступил ему на горло ногой.

— Лежать, мексиканская свинья, — приказал он, наваливаясь на свою правую ногу всем телом.

Мигель Кастильо захрипел, вцепился ногтями в башмак Фреда, пытаясь оторвать его от своей шеи.

Но это было бесполезно, Фред весил раза в два больше, чем Мигель Кастильо.

— Видишь, Гарри, он все еще не верит, что мы ему устроим брачную ночь. А мне кажется, что это лучший выход. Боюсь, что он слишком набожный для такой пытки. И как-то, честно говоря, мне не хочется осквернять его плоть, но видимо, придется.

— Нет! Нет! Нет, нет, — вскричал Кастильо, скребя пальцами по доскам пола.

Вокруг все было перепачкано кровью.

— Понимаешь, Гарри, эти грязные мексиканцы так гнусно воспитаны, что ничего не боятся.

— Как это ничего? — заметил Гарри Купер, — все люди в принципе одинаковы и все боятся чего-нибудь. Надо только догадаться, чего же он боится.

Вот я сижу сейчас, покуриваю и размышляю, чего все-таки боится Мигель Кастильо? Конечно, если бы он был набожным католиком и хорошим любящим отцом, то мы бы помучили его детей или поизмывались над женой. А он на все это смотрел бы и, если он был бы хороший семьянин и отец, он бы обязательно во всем признался. Он вспомнил бы все, что сказал ему Билл Карлсон перед смертью, вспомнил бы слово в слово.

Гарри Купер делано вздохнул.

— Но так как у него нет семьи, никого, то естественно, нам этот способ не годится.

— Послушай, Гарри, а может, мы лишим его детородных органов? Тогда ему вообще никогда не понадобится семья.

— Понимаешь, Фред, семья этому мерзавцу и так не понадобится. Ведь завтра утром, самое большое в полдень, его вздернут на виселице.

— Ладно, Гарри, тогда я буду его бить до тех пор, пока он не начнет говорить.

И Фред со знанием дела взялся за работу…

Он колотил извивающегося Мигеля по почкам, нанося удары кулаками и башмаками, приподнимая обессилившее тело над полом и с грохотом швыряя назад на дубовые доски.

Мигель только стонал, вскрикивал и грязно ругался, но ничего не говорил…

— Послушай, приятель, — начал Гарри Купер, когда Мигель Кастильо немного пришел в себя, — а если я поступлю с тобой честно?

— Честно? — изумился Мигель Кастильо, облизывая разбитые губы.

— Ну да, честно. Я возьму тебя в долю и ты получишь свою часть.

— Нет! — выкрикнул Мигель Кастильо.

— Значит, ты все-таки знаешь и представляешь, какова часть. Ты знаешь, где спрятано золото Билла Карлсона, не правда ли?

— Я ничего не знаю. Я вот сейчас перед тобой, Гарри, — хрипел Мигель, давясь словами, — как в храме, как на исповеди, клянусь, что я ничего не знаю.

— Слушай, ты уже клянешься в сотый раз. Толку от твоих клятв никакого, только засоряешь воздух своими богохульствами. Ведь на твоей наглой мексиканской роже написано, что тебе все известно. А ты разыгрываешь из себя святошу. Ну какой ты, Мигель Кастильо, святоша? Ты же отпетый мерзавец! Один из самых грязных убийц.

— Да не грязнее тебя, — вдруг огрызнулся Мигель Кастильо.

— Вот видишь, ты еще и меня вводишь в грех, оскорбляешь. Я же тебе ничего плохого не желаю, я просто хочу, чтобы ты рассказал мне обо всем, что знаешь, и тогда… Тогда, Фред перестанет колотить тебя.

Мигель Кастильо тяжело вздохнул и уронил разбитую голову на грудь.

Искушение, конечно, было очень велико.

Но в то же время он знал, что Гарри Купер — один из самых безжалостных людей. И он прекрасно понимал, что это все слова, пустые обещания, что не тот человек Гарри Купер, чтобы оставить его, Мигеля Кастильо в живых.

Если Мигель Кастильо останется живым, то он обязательно попытается добраться до золота и помешает захватить его Гарри Куперу. Но…

Если останется…

От этих безрадостных мыслей Мигелю Кастильо стало совсем плохо.

Но как плохо он себя ни чувствовал, все равно хотел жить, хотел вырваться из объятий смерти.

Как загнанный зверь, Мигель озирался, но уже не имел сил огрызаться.

И молчать было плохо, и говорить было нельзя, поэтому Мигель Кастильо чувствовал себя как зверь, загнанный в ловушку.

Если бы у него был хоть час или даже полчаса времени, он обязательно что-нибудь придумал бы.

Но времени у него не было.

На него, как огромная черная скала, надвигался Фред с занесенным для удара кулаком. А за спиной Фреда покуривал сигару Гарри Купер, выпуская изо рта тонкой струйкой голубоватый дым.

Мигель видел подошвы его сапог и даже мог посчитать количество гвоздей в подковах. Но от этого ему не становилось легче.

«Дьявол, — подумал он, — вот если бы в тебя всадить столько пуль, сколько гвоздей в твоих подковах, тогда бы ты замолчал на всю жизнь. А уж с этим верзилой я бы расправился. И не с такими доводилось расправляться, Ведь по роже видно, что недоумок, обыкновенный мордоворот. И единственное, что он умеет, это колотить тех, кто слабее его, особенно, когда у него на поясе висит револьвер, а я безоружен.

Встретился бы мне этот мерзавец где-нибудь на пустынной дороге или на улице, я бы ему показал. Ну, ничего…»

Мигель Кастильо все еще надеялся на спасение. Может, Ретт Батлер спасет его?

Но надежды с каждой секундой таяли, как весенний снег под горячими лучами солнца.

«Дьявол, дьявол, что же мне делать?»

— Господи, помоги мне, — прошептала Мигель Кастильо.

— Ты что-то сказал? — склонился к нему Фред.

Мигель Кастильо поднял к нему голову и плюнул в лицо.

Тот оторопел, он не ожидал ничего подобного от полумертвого Мигеля Кастильо.

Гарри Купер, увидев это, ухмыльнулся.

— Я же говорил тебе, Фред, он крепкий мужик и к побоям привычный. За то, как он держится, его можно уважать.

Фред замер на месте. Только его обширная грудь тяжело вздымалась, как кузнечные меха. Казалось, он набирал в себя как можно больше воздуха, чтобы обрушиться всей своей мощью на поверженного Мигеля Кастильо.

От напряжения на лбу у него вздулись толстые жилы, кулаки тряслись. Он вытер плевок со своего лица.

— Ну, мексиканская свинья, сейчас ты у меня зальешься кровью. Ты будешь харкать кровью. Ты сейчас проглотишь все свои зубы. Все до единого, я тебе обещаю. Ты откусишь свой гнусный язык.

— Э-э, Фред, осторожнее. Язык этого мерзавца мне нужен. Если он откусит язык, то тогда он, действительно, ничего не скажет. А мне нужно, чтоб сказал. Так что, будь поосторожнее.

Казалось, Фред не слышал слов своего главаря. Он надулся и как лев, приготовился к прыжку.

Мигель Кастильо зажмурил глаза.

Если бы он мог превратиться во что-нибудь маленькое и незначительное, то он просочился бы в щель в полу или между дубовыми панелями стены.

Но он ничего не мог поделать.

Единственное, что ему оставалось — это огрызнуться и, набравшись терпения, выносить побои дальше.

Мигель чувствовал, что скоро может сломиться. Ведь жажда жизни у любого человека все же хоть чуть-чуть, но сильнее желания обладать даже несметными богатствами.

И он, хотя и был патологически жаден, но исключения из общего правила не составлял.

Мигель поднял разбитые израненные руки и закрыл ими лицо.

— Начинай, — коротко бросил Гарри.

От этого одного слова Фред сорвался с места и, как гигантская волна, обрушился на Мигеля Кастильо.

Он наносил удар за ударом.

Казалось, что под его кулаками не живое существо, а тряпичная кукла.

Он бил и бил, потом отошел на два шага, чтобы перевести дыхание, набрать воздуха и вновь броситься на свою жертву.

А Мигель Кастильо уже едва дышал, и время от времени терял сознание…

А когда приходил в себя, то тут же кулак Фреда летел ему в лицо.

Голова, казалось, отрывается от тела… Затылок глухо ударялся о стену… Из рта пошла кровь…

«Только бы продержаться… только бы продержаться… еще несколько секунд… Господи, помоги… Чтоб вы сдохли, звери, мучители, сукины дети, мерзавцы».

— Господи, помоги! — ему казалось, что он кричит, но из его рта вырывались какие-то нечленораздельные отрывистые звуки, больше похожие на хруст, крякание и мычание.

— Послушай, Фред, может тебе подбросить его пару раз к потолку? И пусть он шлепнется на пол. Мне кажется, это освежит ему мозги. И может, даже развяжет язык. Что-то он совсем неразговорчивый стал. Даже клясться перестал.

— Что ж, — прорычал Фред, хватая Мигеля и поднимая с пола, — будешь говорить, мексиканская свинья?

Хоть Мигель Кастильо и был довольно плотный мужчина, но Фред легко поднял его над собой и застыл, держа в воздухе.

— Может, грохнуть его пару раз головой в потолок? — обернувшись к Гарри, спросил Фред.

— Смотри сам.

— Я думаю, это поможет.

И Фред ударил головой Мигеля о потолок.

Казалось, что от этого удара сломалась шея. Такой страшный был грохот.

— Наверное, сейчас заговорит, — сказал Гарри Купер.

И, затянувшись сигарой, выпустил тонкую струйку дыма в лицо Мигелю Кастильо и тихо проговорил:

— А если не начнешь, мексиканец, то потом будешь очень долго об этом сожалеть. Хотя нет, не очень долго, завтра поутру тебя вздернут на площади в этом забытом Богом месте. И даже твой брат не узнает о том, что тебя повесили…

Мигель Кастильо крутил головой, пытаясь заглянуть в лицо Фреду.

Но когда ему удалось прийти в чувство, огромный кулак Фреда ударил его в живот. Если бы Мигель стоял, то он бы тут же сломался пополам, но поскольку мексиканец находился в подвешенном состоянии, то его колени рванулись вверх и он скорчился, продолжая висеть в воздухе.

И тогда Фред отпустил его.

Мигель, как мешок с мукой, глухо ударился об пол и замер, на этот раз уже без всякого притворства.

Фред и Гарри переглянулись.

Подручный ожидал приказания.

Он не решался ничего делать самостоятельно.

Гарри вздохнул, попивая виски. Он не спешил давать советы, ведь Фред в таких делах был очень опытен.

— Поступай по своему усмотрению, Фред, только помни, он должен заговорить.

— Понял.

Верзила взял кувшин с водой и принялся лить ее тонкой струйкой прямо в ухо Мигелю Кастильо.

Холодная вода привела того в чувство.

Он вздрогнул и зашевелился, а потом пополз по полу, словно бы пытался убежать от своих мучителей.

Фред и Гарри молча смотрели на то, как Мигель подбирается к столу. Цепляясь за его край, мексиканец смог подняться на ноги и встав, пошатывался из стороны в сторону.

— Ну что, будешь говорить? — спросил Гарри.

Мигель набрал полные легкие воздуха, но беззвучно выдохнул и сплюнул кровью на пол.

— Учти, это только начало.

Мигель покрутил головой, пытаясь привести себя в чувство.

Фред плеснул ему в лицо водой, и Мигель, отфыркиваясь, часто заморгал.

— Так будешь ты говорить?

— Хорошо, Гарри, — предупредительно подняв руку, произнес Мигель, — я скажу тебе все, что слышал от Билла Карлсона.

— Интересно! — Гарри Купер забросил ноги на стол и раскурил сигару.

И в этот момент Мигель, собрав все свои силы, бросился на него, пытаясь вырвать револьвер из кобуры.

Тяжелый кулак Фреда настиг его в воздухе, припечатав лицом к столу.

Но Мигель все-таки нашел в себе силы, чтобы перевернуться на спину и мертвой хваткой вцепился Фреду в горло всей пятерней.

Верзила захрипел, но продолжал держать Мигеля за плечи.

Тогда мексиканец, уже крича от боли, принялся прямо-таки рвать горло Фреду. Тот, лишь судорожно вдыхая воздух, высвободил левую руку и перехватил Мигелю запястье. Он пытался оторвать руку мексиканца от своего горла, но Мигель держал ее намертво.

А Гарри Купер не спешил на помощь своему помощнику. Он мирно покуривал сигару, даже не убрав ноги со стола.

Фред, хрипя, схватил запястье Мигеля двумя руками. Так ему удалось высвободить свою шею.

Подобного обращения с собой Фред стерпеть не смог. Он наотмашь ударил Мигеля по голове, а потом, схватив за плечо, сбросил со стола и несколько раз ударил носком сапога в пах.

Мигель, корчась, крутился на полу, а Фред, как бы дразня его, занес ногу для следующего удара.

— Погоди, Фред, — остановил его Гарри, — может быть, наш друг одумался и кое-что вспомнил?

Мигель, тяжело хрипя, сел на полу. Кровь лилась из разбитого носа, лопнувшая губа начинала синеть и кровоточила.

Мексиканец ощупал свое лицо, словно оно принадлежало кому-то другому.

— Хорошо, Гарри, я тебе скажу.

— Я уже слышу от тебя это не в первый раз, но, по-моему, в твоих же интересах рассказывать побыстрее.

— Но ведь ты же, Гарри, убьешь меня, лишь только я тебе расскажу правду.

Гарри Купер пожал плечами.

— Ты, конечно, волен думать, как тебе заблагорассудится, но я человек слова и обещаю: я убивать тебя не собираюсь. И Фред тебя не убьет, — словно бы уловив мысль мексиканца, добавил Гарри Купер.

Мигель невесело усмехнулся.

— Я не верю тебе, Гарри.

— Как хочешь. Так что тебе сказал Билл Карлсон о деньгах?

— Так ты и об этом знаешь, — вздохнул Мигель Кастильо.

— Конечно, иначе бы я не разговаривал с тобой. Давай, выкладывай, что ты услышал от умирающего сержанта.

— Эх, наверное, придется тебе все сказать, — махнул рукой Мигель Кастильо. — И, чувствую, не бывать мне богатым, ведь ты не поделишься со мной, Гарри.

— Это точно, тут я не буду тебя обманывать. Твоих денег из этих двухсот тысяч нет ни одного доллара.

— Тогда мне нечего тебе сказать, — произнес Мигель Кастильо и закрыл глаза, ожидая удара.

Но сколько он ни ждал, никто его не трогал.

Просидев так минут пять, мексиканец открыл сначала один глаз, а потом и второй.

Гарри Купер, улыбаясь, смотрел на него.

— Жить тебе, Мигель, осталось не более получаса. Ведь если ты разучился говорить, значит, ты мне ни к чему, зато Фред не разучился бить.

Фред, не ожидая дальнейших распоряжений, схватил Мигеля за шиворот, подтащил к стене и принялся колотить головой о дверной косяк.

Мексиканец лишь жалобно выл, пытаясь закрыть лицо руками.

Но каждый раз Фред, перед тем как стукнуть его о косяк, отводил его руки в сторону.

И вскоре все лицо Мигеля превратилось в кровавое месиво.

— Значит, ты не будешь говорить… — произнес Гарри Купер, подходя к полуживому мексиканцу.

Тот немного приподнял голову и отрицательно покачал головой.

— Вылей на него немного воды, пусть придет в себя.

Фред бросил Мигеля на пол и вылил на него остатки воды. Отфыркиваясь, плюясь кровью, Мигель встал на четвереньки.

— Ну, так я тебя слушаю.

— Билл Карлсон сказал мне, — прохрипел Мигель Кастильо, — что двести тысяч долларов жалованья для кавалерии он закопал на кладбище.

Мигель замолчал.

Гарри Купер, склонив голову набок, укоризненно покачал головой.

— Знаешь, приятель, сказав «а», нужно произнести «б». Давай, договаривай, что за кладбище?

Но жадность у мексиканца была сильнее желания жить, и он отрицательно замотал головой.

— Ну что ж, Мигель, пока еще мы с Фредом обходились с тобой по-хорошему, а сейчас придется перейти к другим методам.

Мигель Кастильо вновь отрицательно покачал головой, показывая, что ему уже все равно.

— Э-э, нет, напрасно ты так думаешь. Знаешь, что сейчас сделает Фред?

Мигель вновь замотал головой, пытаясь прийти в чувство.

— Ты не знаешь, а Фред большой мастер. Вначале он выдавит тебе правый глаз, потом левый. И знаешь, амиго, мы, пожалуй, вначале выдавим тебе левый глаз, потом правый.

— Нет, не надо, — прохрипел Мигель Кастильо.

— Почему не надо? Очень даже надо. Потом мы отрежем тебе уши, нос, потом пальцы на правой, руке, пальцы на левой, потом… В общем, мы отрежем все, что можно отрезать мужчине, только не будем трогать твой вонючий мексиканский язык, ведь ты обязательно скажешь нам все, что знаешь о деньгах. Я правду говорю, амиго?

Мигель на этот раз кивнул головой.

— Ну вот, договорились, наверное, не придется кромсать тебя. Говори, на каком кладбище закопано золото?

— Нет! Нет! — закричал Мигель Кастильо, пытаясь встать. — Не достанутся, Гарри, тебе эти деньги. Они мои! Мои! У меня никогда не было таких денег, они мои.

— Значит, ты не хочешь сказать. Ну что же, Фред, давай, — и Гарри щелкнул пальцами.

Этот негромкий щелчок прозвучал как пушечный выстрел.

Мигель на четвереньках пополз, пытаясь спрятаться под столом. Но тяжелый кованый башмак Фреда откинул его в сторону.

В груди у Мигеля что-то оторвалось и изо рта хлынула кровь.

— Значит, говорить мы не собираемся? — процедил Гарри Купер, раскуривая новую сигару. — Ну что ж, Фред, действуй, — и он вновь щелкнул пальцами.

Фред опрокинул Мигеля Кастильо на спину, уселся ему на грудь и двумя большими пальцами нажал на глазные яблоки.

От нестерпимой боли Мигель Кастильо заревел, но так ничего и не сказал.

Фред чуть отнял пальцы и вопросительно взглянул на Гарри. Тот пожал плечами.

Фред вновь опустил пальцы на глаза Мигеля Кастильо и резко нажал.

Мигель вновь взвыл от нестерпимой боли.

— Я все скажу! Все скажу! — затряслись окровавленные губы.

— Вот это другое дело. Говори!

Гарри Купер, сгорая от нетерпения, подошел к Мигелю Кастильо и присел рядом с ним.

— Они закопаны на кладбище… на кладбище Сент-Хилл, — казалось, каждое слово дается ему с неимоверным трудом.

— А ты не врешь, приятель?

— Нет! — замотал головой Мигель Кастильо и из уголков его рта хлынула кровь.

— Значит не врешь, вижу. Но ты знаешь, Мигель, ведь там тысячи могил, тысячи! Наверное, не стоит раскапывать все.

— Я не знаю под какой могилой, я не знаю, где закопал их Билл Карлсон.

— Не знаешь? — и в это мгновенье пальцы Фреда вновь легли на глаза Мигелю Кастильо.

— Клянусь, не знаю! Клянусь! Не знаю! Не знаю!

— А как же ты собирался их взять? — Гарри Купер положил руку на плечо Фреду.

— Могилу, в которой закопано золото, знает только один человек, но он не знает, на каком кладбище.

— И кто же этот человек? — осведомился Гарри Купер.

— Это Ретт Батлер.

— А ты не врешь, приятель?

Фред, наконец-то, убрал пальцы, а Гарри Купер носком сапога повернул к себе голову Мигеля Кастильо.

— Нет, я говорю правду, ведь, Гарри, ты же понимаешь, я бы не стал ни с кем делиться. И знай я, где лежит золото, я бы уже давным-давно его взял.

— Что ж, вполне логично. Я уверен, что и Ретт Батлер не знает, на каком кладбище зарыто золото, иначе ты бы, Мигель, уже был Бы давно мертв.

— Да, да, он не знает кладбища, а я не знаю могилы.

— Странная получается картина: ты знаешь одно, он знает другое и вы друг без друга не можете существовать. Но теперь и я знаю, на каком кладбище зарыто золото. Значит, Мигель, мы с Батлером можем обойтись и без тебя.

— Нет, не убивай меня, Гарри, не убивай!

— А я и не собираюсь этого делать, я же тебе пообещал, а я своему слову верен. Послушай, Мигель, а как это так получилось, что ты знаешь кладбище, а Ретт Батлер знает могилу? Что-то здесь не так, концы с концами не очень-то сходятся.

Фред за лацканы мундира схватил Мигеля Кастильо и усадил, прижав его голову к стене.

— Он мне рассказал про могилу, этот Билл Карлсон, он сдыхал у меня на руках, сдыхал… просил воды. Он не мог говорить, и мне пришлось бежать за флягой, а в это время эта сволочь Батлер воспользовался моментом и выведал у него тайну. А когда я вернулся с водой, Карлсон был уже мертвый. Я хотел пристрелить Батлера, но…

— Понимаю, — криво усмехнулся Гарри Купер, — понимаю, ты не мог его пристрелить, как теперь его не могу пристрелить и я. Фред, — обратился Гарри Купер к своему помощнику, — я думаю, три тысячи долларов тебе не помешают.

— Конечно, нет! — обрадованно воскликнул Фред. — Кому это мешали такие деньги?

— Ну что ж, у тебя есть возможность их заработать.

Фред вопросительно посмотрел на Гарри Купера, ожидая объяснений.

— Ты что, такой непонятливый, Фред?

Верзила пожал плечами.

— Возьми этого амиго и сдай его шерифу. Правда, будет трудновато узнать в этой разбитой роже знаменитого бандита, чьи портреты наклеены на всех заборах. Так что ты его немного помой, приведи в порядок — можешь даже побрить, а завтра утром сдай мировому судье и шерифу. Они тебе, Фред, поверь, — Гарри положил ладонь себе на грудь, — дадут три тысячи долларов и дадут с чистой совестью, ведь ты их заработал, поймал такого опасного преступника. И горожане на радостях будут поить тебя целую неделю.

Фред громко заржал, радуясь такой перспективе, ведь не так часто ему улыбалась удача.

— Гарри, но ведь ты же обещал, что не будешь меня убивать!

— Обещал, я свое слово сдержу, я не буду тебя убивать, и Фред тебя пальцем не тронет. Тебя повесит шериф прямо на площади. Ведь ты, амиго, слишком болтлив и достоин такой участи. К тому же, ты опасен для общества.

Мигель Кастильо рухнул на пол и принялся кулаками колотить по дубовым доскам.

— Проклятье! Проклятье! Будь ты проклят, Гарри! Будь ты проклят! Что б ты сдох! Я всем расскажу, кто ты, всем! И тебе тоже не миновать петли, не миновать!

— А вот это ты напрасно. До завтрашнего утра ты никому не скажешь, а завтра я уже буду очень далеко, очень. И буду не один, а с твоим лучшим другом, с Реттом Батлером, Поверь мне, он не такой глупый, как ты и ничего мне не скажет. Мы с ним раскопаем могилу и поделим деньги, поделим честно — половина ему, половина мне. Ведь я знаю кладбище, он знает могилу. Так что, Мигель, ты же понимаешь, все честно.

— А я? — закричал Мигель Кастильо.

— А ты, думаю, в это время будешь болтаться посреди площади и горожане будут подходить к тебе и плевать в твою рожу.

— Ты сволочь, Гарри, ты мерзавец, ты сукин сын.

— Вполне возможно, но это для тебя, Мигель, ничего не меняет и завтра к полудню ты будешь чувствовать себя превосходно.

Фред громко засмеялся, предвкушая, как легко он сможет заработать три тысячи долларов.

— Правда, Фред, ты получишь бумажными банкнотами, а не золотом, но, я думаю, тебя устроит и это.

— Конечно, Гарри, я просто счастлив.

Глава 21

А Ретт Батлер и не подозревал, что в то время, когда он прогуливается по улицам городка под руку со Сьюзен, его компаньона зверски избивают в номере отеля.

Если бы он знал, то конечно же, сразу бросился бы на помощь. Но он оставался в неведении.

Ретт Батлер не спешил в отель еще и по той причине, что прекрасно понимал: Мигель Кастильо будет ждать его как миленький, никуда не денется. Он будет его ждать даже десять лет, ведь имя на могиле было известно лишь одному ему — Ретту Батлеру.

Один человек во всем мире знал имя на этой могиле, а оно стоило очень дорого.

Поэтому насчет своих отношений с мексиканцем Ретт Батлер не волновался.

Ретт смотрел на утонченный профиль женщины. Теперь она уже не казалась ему такой загадочной и далекой, ведь Сьюзен шла с ним под руку и время от времени сжимала его локоть, пыталась взглянуть ему в глаза, но тут же отводила взор.

Наконец-то Ретт Батлер вспомнил, что она до сих пор не знает его имени.

— Извините, что я не представился: мое имя Ретт Батлер.

— Вы наверное не из этих мест? — робко спросила Сьюзен.

— Да, я родился в Чарльстоне.

— О, это далеко, — воскликнула женщина. — Я сама из тех краев.

— Откуда же вы?

— Я из Саваны, — и женщина задумчиво посмотрела в глубокое ночное небо, накрывавшее собой всю землю.

— Сьюзен, ты знаешь, как находить дорогу по звездам?

— Немного, ведь мой отец был моряком, — она вновь посмотрела на небо и протянула к нему свою руку, так, словно хотела коснуться пальцами звезд. — Вот это Полярная звезда, она всегда неподвижна, что бы ни происходило вокруг. Другие звезды движутся, а она нет.

— Она находится над полюсом, поэтому всегда неподвижна, — заметил Ретт Батлер и тут же мысленно выругал сам себя.

«Какую чушь я несу, неужели об этом можно говорить с женщиной, которую лишь час назад продал с торгов муж? Ведь я даже не могу себе представить, что творится у нее в душе».

— Сьюзен, ты, наверное, голодна? Может, пойдем поужинаем?

— Нет, — качнула головой женщина, — я сейчас не могу есть, мне кусок не полезет в горло. Я сама до сих пор не верю в то, что произошло.

— Не надо отчаиваться, — попытался ее утешить Ретт Батлер, — все в жизни бывает. Завтра твой муж проспится и вновь будет нормальным человеком.

— Нет, мистер Батлер, вы себе не представляете, какой человек мой муж. Он совсем сумасшедший, особенно когда выпьет.

— Но он не похож на бездельника и оборванца, — сказал Ретт Батлер, — выглядит вполне прилично…

— В том-то и дело, — глаза женщины сверкнули, — он умеет пустить людям пыль в глаза и почему-то все жалеют его, а не меня. Я бы не сказала, что у меня ангельский характер, но терпеть его выходки у меня уже не осталось сил. Месяц тому назад он закрыл меня в погребе, и я просидела там трое суток. Там были крысы, и я чуть не умерла от страха.

Ретт Батлер усмехнулся.

Женщина вздрогнула.

— Вам смешно, а мне нет.

— Да и мне не смешно, — пожал плечами Ретт, — просто все так глупо, и я, наверное, выглядел идиотом, когда предложил за вас пятьдесят долларов.

— Вы, мистер Батлер, жалеете об этом?

— Ничуть, мне не жалко денег, мне жалко вас. Что вы теперь будете делать?

Женщина пожала плечами, и Ретт Батлер почувствовал, что она тихо-тихо заплакала.

Ретт обнял ее за плечи.

— Не надо, Сьюзен, плакать, все равно это не поможет.

— Мистер Батлер, — прошептала Сьюзен, — увезите меня от него, возьмите с собой, я буду вам прислуживать…

— Нет, — покачал головой Ретт, — у меня не такая жизнь, чтобы подвергать опасности и тебя.

— Я не боюсь опасностей, я вообще ничего не боюсь. Разве можно бояться чего-либо после того, что со мной случилось?

— Сьюзен, но ты же сама говорила, что боялась крыс, а люди куда страшнее их.

— Так это было в погребе, а на свету я ничего не боюсь.

— А сейчас ночь, — улыбнулся Батлер, — ты не боишься идти рядом со мной? Ведь ты не представляешь, какой я человек.

— Нет, в вас, мистер Батлер, чувствуется благородство и вы добрый. Ведь вы пожалели меня…

— Жалость — не лучшее из чувств, — ответил Ретт, — я уже в этом убедился. Оно иногда куда страшнее, чем ненависть.

— Почему? — удивилась женщина.

— Я уже однажды пострадал из-за жалости, иначе бы не скитался в этих краях. Но если ты, Сьюзен, не хочешь возвращаться к мужу, может, тебе лучше вернуться к родителям?

Женщина горько усмехнулась.

— Я бы уже давно вернулась, но мои родители погибли.

— Мне очень жаль, Сьюзен.

И она принялась рассказывать о своих несчастьях. Казалось, ей от этого становится легче.

Она говорила о том, как сгорел ее дом, как погибли в огне родители.

И Ретту Батлеру очень ярко представлялись его родные места.

Он вспомнил свой дом, вспомнил не только Чарльстон, но и Савану, он уже видел отсветы пожара, слышал крики людей, бегающих в бессильном желании помочь.

— Мой отец был шкипером, — говорила Сьюзен, — он возил хлопок, хлеб… А мы с мамой ждали его, ходили встречать. Казалось, ничто и никогда не омрачит нашу счастливую жизнь. Родители меня любили, ведь я была единственной дочерью. А мой отец вообще никогда не пил. Не улыбайтесь, мистер Батлер, бывают моряки, которые в рот не берут спиртного.

Ретт Батлер слушал неторопливое повествование Сьюзен и представлял себе ее еще девушкой — трогательной и юной.

Ей, наверное, было лет шестнадцать, когда она сидела на плетеном стуле в домике, где жила вместе с матерью и занималась рукоделием. Она сидела в одном углу, мать в другом, занимаясь той же работой.

Временами мать, опустив иглу, задумчиво смотрела на дочь, и солнце, проникая в дверь, освещало голову молодой девушки. Лучи его, словно попав в непроходимую чащу, терялись в густой массе ее распущенных каштановых волос.

А ее лицо, лицо Сьюзен, стоящей теперь рядом с ним на ночной улице, уже тогда обещало стать красивым. В нем, наверное, была скрытая прелесть и очарование.

Правда, сейчас на него накинута пелена грусти, морщинки невзгод, но это не делает ее менее красивой. Даже эта неподдельная грусть и та к лицу женщине.

«Но почему я считаю себя вправе распоряжаться ее жизнью? — задумался Ретт Батлер. — Неужели только потому, что я единственный из всей толпы решился включиться в этот нелепый аукцион, купил за пятьдесят долларов молодую женщину? Ведь даже негры-рабы стоят дороже».

— Мистер Батлер, — вновь долетели до его ушей слова Сьюзен, — ведь мой муж тоже раньше никогда не пил.

Это началось после того, как умер наш ребенок. Девочка очень долго болела, ее парализовало.

Врач уверял меня, что она поправится, но он лгал. Он знал, что она умрет, и муж знал об этом и с горя начал пить.

А когда девочка умерла, он начал пить каждый день. Это было страшно, мистер Батлер, мне было так плохо, что я хотела покончить жизнь самоубийством, но меня остановило только то, что я верю в Бога, — и женщина положила свою ладонь на грудь, туда, где блестел маленький крестик.

— Я тебе сочувствую, Сьюзен, — только и мог сказать Ретт Батлер.

Он понимал, что никакие слова не помогут сейчас женщине, не смогут изменить ее жизнь. Он был благодарен ей за то, что она не ждет он него никакого чуда.

Она была довольна, что он ее слушает. Она ничего не просила — даже сочувствия, лишь только внимания к своим словам.

— Мой муж странный человек, — говорила Сьюзен, — обычно пьяницы опускаются, пропивают все деньги, а он страшен именно тем, что может пить и сохранять человеческий облик.

Но душа его уже давно сгорела, я даже иногда сомневаюсь, есть ли она у него. Он хороший работник и его ценят. Но жить с ним — это сущий ад.

— Может, тебе бросить его, Сьюзен?

— А что я сейчас сделала? — грустно улыбнулась женщина. — Я ушла от него, бросив в лицо обручальное кольцо.

— Кольцо можно поднять, — сказал Ретт Батлер. — Вот увидишь, твой муж проспится и завтра придет к тебе просить прощения.

— Вот этого я и боюсь, — тихо произнесла Сьюзен.

— Я боюсь, что завтра не смогу устоять против его просьб. Вы, мистер Батлер, даже не представляете себе, как он умеет уговаривать, как он умеет просить и как клянется, обещает, что больше никогда не будет пить. А потом проходит несколько дней — и все повторяется.

— Сьюзен, давай я устрою тебя в отель, заплачу за номер, ты выспишься, сможешь пожить тут несколько дней, а потом решишь, что тебе делать дальше.

— Нет, мистер Батлер, я благодарю вас за сочувствие, благодарю вас за предложение, но пусть оно так и останется предложением.

— Куда же ты пойдешь?

— Я вернусь к мужу, я найду его на ярмарке и буду сидеть с ним, пока он не проснется, чтобы сказать ему утром, что он мерзавец.

— Это не лучшее решение, Сьюзен, ведь все повторится вновь.

— Но ведь я клялась перед распятием, что буду верной женой.

— Сьюзен, но твой муж тоже клялся.

— Самое страшное, что его можно обвинить во многих грехах, но мне он не изменяет.

— Что ж, Сьюзен, извини, если я вмешался в твою жизнь. Внезапно возник и так же внезапно исчез. Я хотел сделать как лучше, но, видимо, из этого ничего не получится.

— Не нужно извиняться, мистер Батлер, вы поступили как настоящий джентльмен, и я буду вечно помнить о вашем поступке.

Они медленно развернулись и неторопливо пошли вдоль улицы с наглухо закрытыми ставнями, туда, где располагалась ярмарка.

Сьюзен быстро нашла своего мужа, который сладко спал в обнимку со своей бутылкой и опустилась рядом с ним на солому.

Она была так трогательна, сидя рядом с неподвижным мужчиной, что Ретт Батлер улыбнулся.

— Прощай, Сьюзен, вряд ли мы с тобой когда-нибудь еще увидимся, разве что мы оба вернемся в родные места и там случайно встретимся.

— Может быть, — проговорила Сьюзен, глядя в звездное небо, — если будет угодно Богу, то так и произойдет. Хорошие люди должны быть счастливы, мистер Батлер, желаю вам счастья.

— И я желаю тебе, — Батлер развернулся и не оборачиваясь зашагал к городу.

Ретт Батлер неторопливо шагал к гостинице. И странно, что расставшись с этой неудачницей Сьюзен, он почему-то вспомнил отца, гордого и непримиримого человека. Он вспомнил свое детство.

Батлер вспомнил свою детскую беспомощность, которую все время ощущал рядом с отцом. Он вспомнил, как мал и неопытен он был для того, чтобы крепко стоять на ногах, противиться этому миру и пытаться что-нибудь в нем изменить.

…

Они шли с отцом к какому-то странному дому и Ретт, как ни напрягался, так и не мог вспомнить, куда же они выбрались с отцом.

Он только вспомнил, что вскоре они увидели кроны дубов, кедров и еще каких-то цветущих кустарников, за которыми, должно быть, скрывался дом. Они шли вдоль забора, заросшего жимолостью и шиповником, до широко распахнутых ворот на больших кирпичных столбах. Потом по аллее.

Ретт впервые увидел такой огромный дом и на мгновение забыл отца, свой страх и отчаяние. И даже когда он вспомнил об отце, который шагал рядом, страх и отчаяние больше не возвращались.

Ведь сколько они ни ездили, они до сих пор не покидали своего края, окрестностей города Чарльстона.

«Какой большой, точно дворец», — подумал Ретт с неожиданным спокойствием.

Этот мир и спокойствие он не смог бы выразить словами, он был еще слишком мал для этого.

«Они отца не боятся. Люди, которые живут в таком спокойствии и величии для моего отца недоступны. Это спокойствие и величие оградят и амбары, и сараи, и конюшни от моего отца».

И тотчас же мир и радость отхлынули, когда он глянул на жесткую черную спину, на неумолимо шагающего отца, на его твердую походку, которую не подавили размеры гигантского дома, потому что она и до этого нигде не казалась большой.

А теперь, на фоне безмятежной колоннады отец походил на плоскую фигурку из бездушной жести, которая сбоку не отбросила бы тени.

Мальчик заметил, что идет отец прямо, не отклоняясь в сторону. Заметил, как отец наступил на кучу конского навоза на дорожке, а ведь он мог так легко ее обойти.

Но все это нахлынуло только на мгновение, и он опять не смог бы этого выразить словами.

А потом снова очарование дома.

«Вот в таком бы жить!»

И это без зависти, без грусти. И конечно, без той слепящей завистливой ярости, ему неведомой, но шагавшей перед ним в чугунных складках черного сюртука.

«А может, и отец так думает? Может, это изменит его, и он перестанет быть таким, какой он сейчас, хоть и помимо его воли?»

…

И Ретт Батлер вздрогнул. Ему показалось, что он снова маленький, снова ребенок, снова шагает по дорожке рядом с огромным домом.

Конечно, их дом в Чарльстоне был тоже очень большим, но этот…

Эта усадьба показалась ему тогда гигантской.

И сейчас, шагая к городу, Ретт Батлер даже немного прикрыл глаза, пытаясь почему-то снова все вспомнить в мельчайших подробностях.

…

Вот они с отцом прошли колоннаду… Теперь они ступают по плитам, и шаги его стучат четко, как часы. Звук никак не соответствует размерам и пришельцев, и этого дома и звучание не приглушается ничем, даже белой дверью перед ними, словно был достигнут какой-то предел злобного и хищного напряжения, снизить который уже ничто не могло.

И снова перед ним была плоская широкополая шляпа, солидный сюртук черного сукна…

…

Ретт Батлер остановился и посмотрел в темноту. Ему показалось, что где-то там, шагах в пятнадцати-двадцати перед ним маячит невидимый силуэт.

И это его отец.

Ретт Батлер положил руку на рукоятку револьвера, но это его не успокоило. Он вновь показался себе таким же маленьким, как тогда, когда они вместе с отцом посетили поместье.

…

Дверь перед ними открылась так быстро, что Ретт не понял: негр следил за ними все время, что ли?

Старый негр с курчавыми седоватыми волосами в полотняной куртке, стоял, загораживая дверь своим телом и говорил:

— Оботрите ноги, белый человек, вы входите в порядочный дом. Майор сейчас в отлучке.

— Прочь с дороги, черномазый! — сказал тогда отец, спокойно, без ожесточения.

Он отстранил негра, распахнул дверь и вошел, все еще не снимая с головы черную шляпу.

И Ретт вспомнил, как навозный след появился вначале на пороге, а потом на светлом ковре. Его печатала нога отца, на которую тот наваливался с удвоенной тяжестью.

Негр бежал за ним, крича:

— Сэр, остановитесь! Остановитесь! Дальше нельзя!

…

Ретт Батлер вспомнил отца. Он как и тогда, когда Ретт был еще мальчишкой, всегда поступал принципиально и никому не прощал слабостей.

— Мне жаль тебя, отец, — глядя на звезды, прошептал Ретт Батлер. — Наверное, многие черты твоего характера передались мне, и я из-за них мучаюсь. Но все равно, отец, прости меня, прости за то, что я был не очень хорошим сыном.

И произнеся эти слова, Ретт Батлер почувствовал, что ему стало немного легче.

Он оглянулся, но увидел только темный силуэт шатра на пепельном небе. Пепельным небо было только у самого горизонта, а над головой у Ретта Батлера оно было бархатно-черным, усыпанным крупными немигающими звездами.

— Надо возвращаться в отель, немного поспать. Ведь завтра дальняя дорога, и я должен набраться сил, должен отдохнуть, — сам себе сказал Ретт Батлер и зашагал уже немного быстрее по деревянному настилу улицы.

«Интересно, а что сейчас делает Мигель? Наверное, напился. Ведь он, если у него есть в кармане хоть немного денег, никогда не может остановиться и вести себя спокойно.

Он совсем не может ждать, волнуется, переживает.

Он конечно неплохой помощник, но уж очень ненадежный.

Хотя, что может сделать Мигель Кастильо без меня? Ведь ему не известно, что написано на могиле, это знаю только я. Конечно, я узнал имя лишь потому, что Мигель Кастильо решил отомстить мне, затащил в самое пекло, в самое сердце безжалостной пустыни. И если бы еще час или два, то я отдал бы душу Богу. И сейчас мое тело, исклеванное птицами, валялось бы в пустыне рядом с черными скалами.

Возможно, сегодня от меня остались бы только кости и никто никогда не узнал бы, что это покоится Ретт Батлер, сын хороших родителей.

Но каждый живет так, как он считает нужным и, наверное, у меня все же есть ангел-хранитель, заботящийся обо мне, опекающий и не дающий вот так просто, ни за что погибнуть.

Да что там погибнуть?

Он не дает мне сгинуть, пропасть бесследно. А ведь сколько за последнее время было таких ситуаций, когда меня могли застрелить, когда я мог утонуть, умереть от жажды? Но ведь этого не случилось и все, наверное, потому, что кто-то на небесах обо мне заботится».

Ретт Батлер поднял голову и благодарно улыбнулся, глядя на немигающие крупные звезды. Он даже приподнял левую руку и помахал, как бы приветствуя того невидимого друга на небесах.

И в этот момент Ретт Батлер почувствовал, как в его душе появилось какое-то странное ощущение.

Это была не тревога, это было, скорее всего, какое-то легкое предчувствие опасности.

Но Ретт Батлер отмахнулся от этого предчувствия, ведь опасность его подстерегала его на каждом шагу, почти в любом форте или поселке золотоискателей, на любой дороге.

Ведь он сам выбрал себе такую судьбу, ведь он сам ушел из дому только лишь для того, чтобы скакать по бескрайним просторам на лошади, стрелять, избегать опасности, бороться за свою жизнь.

«Ладно, самое главное — это сейчас лечь спать, ведь завтра, действительно, дальняя дорога».

Ретт Батлер двинулся вдоль двухэтажного здания, ставни на окнах которого были плотно закрыты. И почти ни в одном из окон Ретт Батлер не увидел света, не увидел счастливого лица.

Казалось, весь город погружен в глубокий непробудный сон.

«Здесь столько людей, и все они приехали сюда из разных концов земли, и все они ищут свое счастье. А есть ли оно? — Ретт Батлер задумался, уверенно шагая и слыша, как гулко раздаются его шаги, как эхо разносит их по пустынным улицам.

— Наверное, все-таки счастья нет. Но тогда почему все эти люди бросили насиженные места, бросили родителей и сорвались с мест, добрались на эти выжженные солнцем и проклятые Богом земли?

Почему они надеются отыскать здесь золото, а если и не найти, то добыть его, убивая других и стреляя друг в друга, чтобы потом с этим золотом, омытым кровью, сделаться богатым?

Как будто богатство — это счастье? Ведь я уже был богат, но был ли я счастлив? — Ретт Батлер остановился, задумавшись, у невысокого одноэтажного здания.

— Нет, я не был счастлив там, в Чарльстоне, не был никогда. Были прекрасные мгновения в моей жизни, но это нельзя было назвать счастьем.

Наверное, только здесь, на краю света, рядом с этими несчастными людьми я почувствовал себя человеком, уверенным в своих силах, уверенным в своих возможностях.

Это странно, что человек, бросив дом, бросив своих родителей, находит счастье, находит самого себя. Вернее, не находит, а постепенно, капля за каплей, становится самим собой, обретает уверенность, делается смелым, изощренным, мужает в борьбе за свою жизнь.

Вот так и я, изнеженный жизнью молодой человек, никогда не знавший настоящих трудностей, стал постепенно мужчиной, сильным человеком.

Теперь меня многие знают, многие боятся, многие ищут моей поддержки, и я помогаю, когда могу.

Вот сегодня помог этой Сьюзен. Правда, назвать это настоящей помощью тяжело, но все же, она хоть на несколько часов почувствовала себя совсем иным человеком, почувствовала себя прежней. И возможно, где-то впереди забрезжил для нее луч надежды, возможно, она бросит своего мужа, сорвется с насиженного места, ее потянет в дальние края.

А возможно, она вернется в свою Савану и там встретит человека, настоящего человека, который будет опекать ее, заботиться, будет ее любить. И тогда Сьюзен станет вновь счастливой, и тогда она вновь будет улыбаться, а ее глаза будут лучиться весельем.

А ведь глаза у Сьюзен прекрасны! Это теперь они грустны и полны боли, а если счастье коснется ее, поселится в ее душе, она сразу же преобразится, как цветок, который вынесли на солнце. Она распустится — и все вокруг изумятся, какая же она замечательная женщина и как она красива».

От этих мыслей Ретту Батлеру сделалось легче.

Он улыбнулся.

И если бы кто-нибудь в этот момент мог увидеть его, то подумал бы, что это счастливый мужчина, который, возможно, выпил чуть лишнего и сейчас возвращается домой.

«Так. Мигель меня ждет» — вновь повторил про себя Ретт Батлер, подходя к отелю.

Он взглянул на окна второго этажа и увидел, что в комнате Мигеля Кастильо слабо теплится свет.

«Наверное, не спит, волнуется, думает, что я его бросил.

А если бы я не пришел, то завтра утром он бы бросился на поиски.

Он перерыл бы весь этот городок, расспрашивая каждого, не видел ли он его лучшего друга. Странно, он меня называет лучшим другом, надежным товарищем… Конечно же, Мигель Кастильо врет. Ведь он уже не может без вранья. Он обманывает всех, обманывает своего брата, обманывает сам себя и сам свято верит в этот обман».

Ретт Батлер, осторожно ступая, взошел на крыльцо и толкнул дверь.

Хозяин отеля стоял за стойкой.

За угловым столиком сидело двое мужчин со стаканами в руках. Перед ними на широком дубовом столе стояла бутылка виски и тарелки с едой.

Ретт Батлер улыбнулся. У него было замечательное настроение. Он верил в свою счастливую звезду.

Хозяин поднял голову от толстой регистрационной книги, посмотрел на Ретта Батлера, немного заискивающе улыбнулся и опустил голову.

Ретт Батлер прикоснулся двумя пальцами к своей широкополой шляпе, чтобы поправить ее.

И в это мгновение он почувствовал, как два ствола уперлись ему в спину.

— Стой тихо, — услышал он незнакомый, немного скрипучий мужской голос, — одно движение — и мы стреляем, а ты, парень, покойник.

— Я стою, господа, — Ретт Батлер медленно поднял руки.

— Руки можно не поднимать, — мужчина уже вытащил револьвер Ретта и сунул себе за пояс.

— Что вам надо? — не оглядываясь, произнес Ретт Батлер.

— Нам, собственно, от тебя ничего не нужно, — сказал один из мужчин, — но с тобой желает поговорить наш приятель.

— Кто ваш приятель?

— Не спеши, скоро сам все узнаешь, — послышалось из-за спины.

Двое мужчин, сидевших за широким столом со стаканами в руках, положили свои револьверы на стол и пристально смотрели на Батлера. Казалось, одно неосторожное движение, и мужчины, опрокинув стол, бросятся на него, повалят и начнут нещадно бить, столько злости было в их узких, глубоко посаженных глазах.

«Скорее всего, это бандиты, наверное, они что-то пронюхали о золоте Билла Карлсона» — тут же мелькнула в голове Ретта Батлера мысль.

— Иди тихо, осторожно поднимайся на второй этаж, там тебя ждут.

— А если я не пойду? — вдруг проронил Ретт Батлер.

— Ну что ж, приятель, тогда мне придется ударить тебя револьвером по затылку и отнести наверх. Если тебе такой вариант нравится больше, то мы можем его использовать.

— Нет, — Ретт Батлер покачал головой, — я пойду сам.

— Вот и договорились, это совсем другое дело. Наш приятель любит сговорчивых людей.

Двое мужчин в черных широкополых шляпах тоже поднялись из-за стола и, держа револьверы в руках, медленно начали подниматься по широкой скрипучей лестнице на второй этаж.

Ретт Батлер подумал, что сейчас подходящий момент перепрыгнуть через перила и броситься бежать.

Но его остановил скрипучий мужской голос:

— Ты, наверное, думаешь, как бы перемахнуть через перила и рвануть на улицу. Но учти, приятель, на улице стоит еще один наш друг, кстати, он очень меткий стрелок, а ты выскочишь из освещенного помещения. Имей в виду, он стреляет не хуже тебя.

— Скорее всего, — заметил Ретт Батлер.

Он почувствовал, как в его душе нарастает какой-то неясный страх, недоброе предчувствие.

Но ничего не оставалось делать, как повиноваться четверым мужчинам, которые провели его по гулкому, как тоннель коридору. У последней двери они приостановились, один из мужчин постучал в дверь и открыл ее.

Ретт Батлер переступил порог.

— Руки можешь опустить, — услышал он знакомый голос и взглянул в угол комнаты, туда, где за столом сидел Гарри Купер, положив на колени револьвер со взведенным курком.

— Руки, говорю, можешь опустить, — повторил он и криво, одними губами улыбнулся.

Тонкая полоска его черных усов дернулась.

Ретт Батлер опустил руки.

— Все можете быть свободными. Постойте за дверью. Мы с молодым джентльменом должны поговорить.

Четверо верзил молча исполнили просьбу или скорее приказ Купера и покинули комнату.

— Присаживайся, Батлер. Давно мы с тобой не виделись.

— Да нет, не очень давно, — возразил Ретт, — я как-то видел тебя в одном небольшом поселке золотоискателей.

— Да? Ты меня заметил? — ухмыльнулся Гарри Купер, — ты довольно наблюдательный.

— Такова моя работа. Всегда нужно опасаться, что кто-нибудь может выстрелить тебе в затылок.

— Действительно, осторожность в этих краях не помешает. Садись, Батлер, я хочу с тобой поговорить.

— О чем нам говорить с тобой, Купер? — сказал Ретт, усаживаясь на низкий деревянный табурет.

Он опустил голову и увидел на полу у своих ног несколько больших темных пятен.

Ретт поставил на них свой сапог и провел черту.

Это кровь!

Ретт сразу же и догадался, чья это кровь. И на его губах появилась злая и недовольная улыбка, а взгляд сделался жестким и твердым.

— Мне кажется, Батлер, что ты любишь путешествовать.

— Все мы на этом свете путешественники, — философски заметил Ретт Батлер.

— Конечно, я тебя понимаю. Все мы по делам переезжаем из одного форта в другой, из одного поселка в другой, третий, четвертый. Ездим по городам, ищем работу. Ты и сейчас едешь по делам, не правда ли?

— Это мое дело, Купер, зачем и куда мне ехать.

— Наверное, Батлер, тебе уже изрядно надоело перестреливать веревки и спасать от петли всяких бандитов, а?

— Нет, Купер, хорошие поступки никогда не надоедают. Я от этого, признаюсь тебе, не устал.

— Как ты, Батлер, смотришь на то, чтобы проехаться со мной в одно место?

— Можно. Можно и поехать, — пожал плечами Батлер.

— Прекрасно.

— Послушай, Купер, а ты не будешь обращаться со мной так, как с Мигелем Кастильо?

— Я? — изумленно вскинул тонкие черные брови Гарри Купер. — О чем ты? Я не совсем тебя понимаю.

— Да все ты прекрасно понимаешь, — и Ретт Батлер провел носком своего сапога по лужице крови.

— А, ты это имеешь в виду. Думаю, что нет.

— Это приятно слышать, — заметил Ретт Батлер.

— Я не буду обращаться с тобой так, как с амиго, я думаю, что ты заговоришь сам, — Гарри Купер призадумался, приподнял шляпу, сдвинул ее на затылок.

— Купер, я думаю, что я не заговорю, этого не произойдет.

— Батлер, я ведь давно за тобой наблюдал и вполне был уверен, что ты ничего не скажешь.

— Ну что ж, я рад, что ты такой проницательный, Купер.

— И не потому ты ничего не скажешь, что ты крепче Мигеля Кастильо, совсем не поэтому, просто ты, Батлер, достаточно умен, чтобы понять, что если скажешь, то тебя ничто на этом свете не спасет.

— Да, Купер, ты действительно проницательный, и я ничего не скажу, чтобы ты ни делал.

— А я ничего и не собираюсь делать, кроме предложения.

— Послушай, а что с моим приятелем, что ты с сделал с Мигелем Кастильо? — Ретт Батлер посмотрел на темное пятно крови на досках.

— С ним все в порядке. Он в очень надежных руках.

— Ты его убил? — криво и зло усмехнулся Ретт Батлер.

— Нет, зачем, ведь его голова стоит три тысячи долларов, зачем же мне лишать своих людей хорошего заработка?

— Да, наверное, ты прав, — заметил Ретт Батлер.

— Хочешь немного выпить? — уже другим тоном произнес Гарри Купер, беря со стола стакан и наполовину наполняя его виски.

Ретт Батлер взял стакан, отпил небольшой глоток и ухмыльнулся.

— Ты что-то слишком добр, Купер.

— А что мне остается, Батлер?

Мужчины несколько мгновений смотрели друг другу в глаза.

Гарри Купер не выдержал и первым отвел свой взор в сторону.

— Возьми револьвер, — и он, взяв со стола пояс с кобурой и револьвером, бросил Ретту Батлеру.

Тот на лету поймал, выхватил из кобуры свой револьвер, его палец уже было дернулся к курку, но потом Ретт Батлер ухмыльнулся.

— А ты не боишься, что я могу выстрелить? — спросил он у Гарри Купера.

— Нет, приятель, вот этого я не боюсь. Дело в том, что теперь только я знаю, где находится кладбище, а ты знаешь, что написано на могиле. И мы вдвоем, я думаю, можем достать это золото.

— Наверное, ты хочешь получить половину? — улыбнулся Ретт Батлер.

— Да, я человек честный и на большее не претендую. Сто тысяч мне, сто тысяч тебе. Я думаю, так будет честно, да и помощник хороший тебе нужен.

— Конечно, — сказал Ретт Батлер, глядя на лужу.

Он вспоминал неудачника Мигеля Кастильо, который проговорился. Конечно, его били, пытали, но даже страшная жадность Мигеля не помогла ему сдержаться, и он проговорился, и теперь уже тайна известна трем.

Но только он один, Ретт Батлер, знает последнее слово, держит в руках золотой ключик, который может открыть самый сложный замок.

— Ты, Гарри, конечно все рассчитал.

— Да, Ретт, я человек не жадный. Ты просто сменил напарника. Ведь какая тебе разница, кому отдать половину — Мигелю Кастильо или мне? Тем более, я об этих деньгах знал раньше вас обоих, и я искал Билла Карлсона, колесил по этим поселкам, скакал по пустыне, по пыльным дорогам. Но вам просто повезло, вы встретили его всего на несколько часов раньше, чем я.

— Конечно, Купер, если бы повезло тебе, и ты встретил его, то тогда мы бы не сидели здесь и не разговаривали.

— Верно замечено, — сказал Гарри Купер, снимая с вешалки свой черный плащ. — Собирайся, мы сейчас же двинемся в путь.

— А нам что, далеко ехать? — поинтересовался Ретт Батлер, проворачивая барабан револьвера.

— Довольно далеко. А разве тебе амиго не сказал, где находится кладбище?

Ретт Батлер на этот вопрос не ответил. Он пожал плечами и хмыкнул.

— К тому же, Батлер, вдвоем нам добыть это золото будет легче, чем тебе одному, — Гарри Купер еще не был окончательно уверен, что Мигель Кастильо не сообщил напарнику название кладбища, на котором было спрятано золото. — Так он тебе ничего не сказал?

— Кто? — вскинул голову и глядя в немигающие глаза Гарри Купера поинтересовался Ретт Батлер.

— Как это кто, твой давний приятель, амиго.

— А, амиго, говорил кое-что, но в общем, по-моему, это пустяки. Ведь я и так знал достаточно.

— Ты хочешь сказать, что мог бы добраться и в одиночку до этого золота?

— Почему в одиночку, я мог бы прихватить пару помощников, и они бы все сделали, а я бы только смотрел.

— А потом, я прекрасно понимаю, как бы ты поступил.

— Навряд ли ты, Гарри, понимаешь, что сделал бы я.

— Ну как же, Ретт, ты благородный, ты джентльмен, у тебя в жилах голубая кровь. Но, думаю, когда дело дошло бы до двухсот тысяч золотом, то и твой палец спокойно нажал бы дважды на курок, и оба твои помощника рухнули бы на дно могилы.

— Ты ошибаешься.

— Спорить об этом, в принципе, бессмысленно.

Гарри Купер поправил пояс с тяжелым револьвером.

Потом вытащил оружие, осмотрел его, дунул в ствол и вновь сунул в кожаную расшитую кобуру.

— Купер, какого черта мы будем тащиться ночью в какую-то даль? Может, поедем завтра с утра, немного отдохнув?

— Ты хочешь сказать, что очень устал и очень много работал?

— Да, я не прочь часок-другой поспать.

— А мне кажется, это не лучшее предложение, Ретт. Давай уедем из этого городка как можно скорее.

— Мне кажется, ты, Гарри, чего-то боишься.

— Я? — Гарри Купер положил руку на рукоятку револьвера. — Ты же знаешь, я ничего не боюсь.

— А вот я боюсь. Мне не хочется тянуться по ночной дороге. Ведь не дай Бог, какой-нибудь разбойник, вроде тебя, выстрелит из-за куста или из-за скалы, и тогда ты так и не узнаешь, в какой могиле спрятано золото.

— Батлер, я и мои ребята будут тебя охранять как зеницу ока. Даже ветер не коснется твоих волос, они будут сдувать пыль с твоих сапог и будут следить за тем, чтобы тебя не то что пуля, чтобы комар случайно не укусил.

— Какой ты заботливый, Гарри, и все из-за каких-то ста тысяч золотом.

— Батлер, сто тысяч золотом — это очень большие деньги, очень.

— И что же ты будешь с ними делать, Гарри? Наверное, раздашь бедным, раздашь инвалидам и калекам, сиротам и бродягам?

— А это уж, Батлер, мое дело. Ты, если хочешь, можешь раздать свою половину, а я знаю, что делать со своими деньгами.

Ретт Батлер явно не собирался никуда ехать. Он придвинул свой табурет к стене, оперся о нее спиной, а ноги забросил на второй табурет.

Он так и сидел, делая маленькие глотки виски и глядя на Купера, который явно нервничал.

— Ладно, Батлер, если ты не желаешь ехать ночью, если ты боишься, то что ж, давай посидим до рассвета здесь. Но на рассвете тронемся в путь.

— Вот это совсем другой разговор.

Гарри Купер надвинул шляпу на глаза.

— Купер, открой окно, я люблю, когда свежий воздух залетает в комнату, а то здесь воняет потом.

— Да, твой приятель Мигель Кастильо вспотел, как негр на плантации.

— Так с ним все в порядке? — не открывая глаз, спросил Ретт Батлер.

— Конечно в порядке, а что же с ним сделается? Я думаю, завтра с ним разберутся, и он будет болтаться в петле на какой-нибудь пыльной площади. А мы в это время будем скакать по такой же пыльной и жаркой дороге.

— Гарри, мне не хотелось бы, чтобы так поступили с Мигелем.

— Мало ли что не хотелось бы тебе. Мои люди тоже должны на что-то жить. Да твой приятель уже давно достоин такой же участи и по нем давным-давно петля плачет, просто ему все время везло.

— Слушай, а может быть, пусть ему повезет и на этот раз? — сказал Ретт Батлер.

— Нет, на этот раз ему не повезет. Тем более, я не хочу делить двести тысяч на троих. Ведь это такая сумма, которая не очень хорошо делится, не правда ли, Ретт? Ты знаешь, Ретт, две тысячи долларов очень хорошо и легко делятся на троих, а вот двести тысяч золотом на троих ну никак не делятся, никак.

— Ты просто, Гарри, слаб в математике. Можно поделить и эту сумму.

— Возможно, Батлер, но лучше мы поделим ее надвое, так будет более справедливо.

На это замечание Ретт Батлер ничего не ответил.

Он вытащил из нагрудного кармана сигару, сунул ее в рот и неторопливо раскурил, чиркнув спичкой о стену.

Гарри Купер тоже закурил сигару. Он сидел, забросив ноги на стол, привалясь спиной к стене и смотрел на Ретта Батлера.

— Батлер, я уже давно заприметил тебя в этих краях и давно за тобой наблюдаю.

— Ну и что?

— Я все никак не могу понять, что же ты за человек, что ты здесь делаешь?

— То же, что и ты.

— Я? Я зарабатываю деньги, — зло сказал Гарри Купер, — а ты?

— А я, — Ретт Батлер задумался, — я живу в свое удовольствие.

— Ты это называешь удовольствием, скакать по выжженной земле, стрелять, убегать, прятаться, искать? Разве это удовольствие?

— Может, для тебя это несчастье, а для меня это счастье. Мне нравится, я сам выбрал подобную жизнь.

— Мне кажется, Батлер, что ты из богатой хорошей семьи, что где-то у тебя есть дом, возможно, родители, может быть, жена. И я нисколько не сомневаюсь, что у тебя есть деньги.

— Возможно, ты не ошибаешься, — сказал Батлер, выпуская тонкую струйку голубоватого дыма в потолок.

— Тогда я все равно не могу понять, что ты делаешь здесь?

— Купер, я тебе уже ответил, я здесь живу.

— Но разве это жизнь, Батлер? Это же сплошное мученье, сплошные несчастья, тем более, что каждый день тебе могут всадить пулю в затылок или распороть живот в пьяной потасовке в каком-нибудь салуне.

— Как видишь, пока не распороли.

— Ведь тебя, наверное, даже золото не интересует?

— Ты думаешь? — воскликнул Ретт Батлер.

— Я в этом уверен, — сказал Гарри Купер, тоже выпуская тонкую струйку голубоватого дыма в потолок.

— Может быть, меня и не интересует золото как таковое, но мне важно добыть его, добраться, найти. Вот это меня и привлекает.

— Странные есть люди, странные у них желания, — заметил Гарри Купер. — Вот Мигель Кастильо, этот чертов амиго, эта продажная душонка, он мне понятен полностью. Я могу просчитать каждый его шаг, каждое малейшее движение. А вот тебя, Батлер, мне понять трудно.

— Послушай, Купер, может быть, будем спать, а поговорим завтра? Ведь дорога, как я понимаю, длинная, а с хорошим попутчиком тебе будет о чем поговорить.

— Нет, Батлер, скажи мне честно, зачем тебе деньги и что ты с ними сделаешь?

— Купер, по-моему, этим вопросом мучаются почти все те, кто сюда приехал. Они все мечтают добыть золото, мечтают разбогатеть, думая, что это принесет им счастье. Но я уверен, что они ошибаются, — сказал Ретт Батлер и надвинул свою шляпу на самые глаза.

— Почему это они ошибаются? Я абсолютно уверен, что если у меня будет много денег, то я буду счастлив.

— Что ж, если ты в этом уверен, тогда прекрасно, тогда у тебя в жизни только одна цель — добыть деньги, добыть это золото, добыть во что бы то ни стало. И тогда ты, Гарри Купер, будешь счастливым. Видишь, как все просто — ты с моей помощью добываешь золото — и все твои проблемы решены.

— Да, — коротко сказал Гарри Купер.

Глава 22

На рассвете следующего дня верзила Фред подошел к связанному и лежащему в углу Мигелю Кастильо.

— Вставай, грязная свинья.

Мигель, услышав голос Фреда, вздрогнул.

— А, что такое?

— Вставай, говорю. По тебе уже давно петля плачет.

Мигель Кастильо приподнялся и связанными руками протер глаза.

За окном брезжил рассвет. Небо было светло-пепельным, по нему плыли легкие розовые облака, очень похожие на пушечные взрывы.

— Черт, куда ты меня повезешь, Фред? — спросил Мигель и сплюнул себе под ноги.

— Ах ты, скотина! Ты еще плюешь?

Фред замахнулся, чтобы ногой ударить Мигеля Кастильо в грудь, но потом передумал.

— Я говорю, свинья, что по тебе петля плачет. И я повезу тебя туда, где тебя тут же вздернут, а мне дадут деньги.

— Да ты, Иуда, сукин сын! Хочешь продать меня и нажиться? Ничего у тебя из этого не получится.

— Заткнись, сволочь. Все у меня получится, и три тысячи долларов будут моими. Гарри мне приказал это сделать.

— К черту Гарри! К черту этого мерзавца! Слушай, Фред, — он улыбнулся рассеченными губами, — давай договоримся полюбовно.

— Что ты сказал, грязная свинья?

— Я говорю, давай договоримся. Я тебе могу дать больше денег.

— Ты можешь дать? Да у тебя гроша ломанного нет за душой.

— Знаешь, это пока у меня нет. А завтра или послезавтра у меня будут очень большие деньги, такие большие, что тебе и не снились.

— Заткнись, — недоверчиво произнес Фред и грязно выругался.

Он сел на деревянный стул рядом с лежащим на полу Мигелем Кастильо и осмотрел свои огромные кулаки. Костяшки были разбиты.

— Это ты вчера об мои зубы, Фред. Жалко, что я вчера тебя не придушил.

— Что? — заревел Фред и наотмашь ударил Мигеля.

— Ах ты, скотина! Придурок! Не будь я связанный, мы бы еще посмотрели, кто кого.

— Такие мерзавцы, как ты, Мигель Кастильо, всегда должны быть связаны, а еще лучше, когда ты, как мешок с дерьмом, будешь болтаться на веревке и твой мерзкий язык вывалится тебе на грудь.

— Это у тебя мерзкий язык, — прохрипел Мигель Кастильо, сплевывая кровь.

Он засунул пальцы в рот и ощупал зубы.

— Что? Пока еще целы? — поинтересовался Фред.

— Да я бы с удовольствием перегрыз твою жирную глотку…

— Ну, это ни к чему. Лучше ты попробуй перегрызть веревку, — Фред самодовольно заржал.

Его огромное тело сотрясалось от хохота.

— А я буду стоять неподалеку, и у меня в кармане будут лежать три тысячи долларов. Посмотрю, как ты будешь сучить ножками, не доставая до земли, а? Вот это будет картинка! Вот об этом ты, наверно, всю жизнь мечтал?

— Свинья! Меня вешали десять раз, но ни разу петля не задернулась на моей шее до конца.

— Ну, это были неудачные попытки, — улыбнулся Фред. — На этот раз, будем надеяться, все получится как нельзя лучше. Я попрошу у шерифа, чтобы он дал мне кусок мыла, намылить твою веревочку.

— Сунь ты его себе в… — прохрипел Мигель Кастильо.

Фред явно не хотел бить связанного. Он вытащил из сумки кандалы, подошел к Мигелю, толкнул его на спину.

— Лежи и не двигайся, скотина. Я тебя сейчас закую.

— Не надо кандалов! Не надо, — взмолился Мигель. — Неужели, нельзя обойтись без них? Неужели ты думаешь, что я смогу от тебя убежать? Ты же такой хитрый, что от тебя невозможно скрыться.

Фред самодовольно хмыкнул, но все равно продолжил начатое. Он надел один наручник себе на правую руку, а второй на левую руку Мигеля.

— Вот теперь ты от меня не убежишь, собака. Пошли.

— Подожди, мне надо в туалет.

— Что? — заревел Фред. — Я тебе устрою такой утренний моцион, что ты в штаны наделаешь.

— Фред, да я и так сейчас наделаю и буду ужасно смердеть. А тебе придется нюхать.

— Ничего, за три тысячи долларов можно и потерпеть.

Он рванул цепь, она зазвенела, и Мигель Кастильо неохотно поднялся с пола.

— Так куда мы сейчас? — спросил он у своего стражника.

— Не твое собачье дело, мексиканская свинья.

— Ты поосторожнее, — вдруг насупив брови, произнес Мигель Кастильо, — неизвестно, кто из нас большая свинья.

— Ах ты…

Мигель быстро втянул голову в плечи. Но кулак Фреда уже нанес ему сокрушительный удар в грудь.

Мигель скорчился и осел на пол.

— А ну, вставай, пока я не начал тебя молотить как вчера.

— Не надо, Фред, не надо. Я буду послушным пленником.

Он поднялся, сплюнул под ноги кровь и двинулся за Фредом.

— Если ты, мексиканец, только попробуешь рыпнуться, я тут же всажу пулю тебе в голову.

— Может быть и всадишь, — тихонько прошептал Мигель, — но думаю, приятель, что у тебя это не получится.

На улице было довольно многолюдно. Все двигались в сторону большого шатра, где должна была продолжиться ярмарка.

— Эй, Фред, кого это ты ведешь? — спрашивали знакомые у Фреда.

— Да так. Поручили доставить куда следует этого дезертира.

— Что, он убежал из армии? — глядя на мундир, интересовались прохожие.

— Да, убежал, совсем, скотина, не хочет служить. А жалование получил и смылся, да еще мародерствовал. Вот мне и поручили отвести его к шерифу.

— Правильно. У нашего шерифа последнее время очень мало работы. Я думаю, он обрадуется, — сказал старичок в пенсне.

Он опирался на трость и, прихрамывая, шагал со своей супругой в сторону шатра.

— Послушай, Фред, а может, мы с тобой как-нибудь договоримся? И решим это дело полюбовно, — вновь завел разговор Мигель Кастильо.

— Мы с тобой, мерзавец, обо всем договорились. Мне нужны три тысячи долларов. Ты же мне их не дашь, — сказал Фред.

— Сейчас, сегодня не могу, но думаю, что завтра, в крайнем случае, послезавтра они у меня будут.

— Конечно, завтра или послезавтра! Так я тебе и поверил. Где я найду тебя, чтобы получить причитающееся мне за твою голову?

— Меня? Да, меня все знают, в любом поселке, в любом городке, меня знают, Фред. И тебе любой скажет, где сейчас Мигель Кастильо.

— Что ты говоришь, ты такой умный, что будешь Мигелем Кастильо, и не сменишь имя, и не нацепишь на себя что-нибудь, вроде монашеской сутаны?

— Нет, Фред, это ни к чему. Хотя я и очень набожный человек, но сутану надевать не буду.

— Конечно же нет, потому что будешь болтаться в петле.

— Но, Фред, послушай, у меня есть очень богатый брат, очень богатый. Он даст тебе за меня пять тысяч долларов.

— Знаешь, приятель, лучше три тысячи надежных, чем пять ненадежных. Я это давно понял. Тем более связываться с таким дерьмом, как ты, мне нет охоты.

Фред резко дернул цепь, Мигель споткнулся и рухнул на колени.

— Вставай, грязный мексиканец, пошли.

Они так и двигались через весь городок к площади, туда, где находился дом мирового судьи и помощника шерифа.

Встречные оглядывались на Мигеля Кастильо, удивлялись широте плеч Фреда.

— Какая смешная пара, — сказал один пожилой мужчина другому, — первый — такой большой здоровяк, а второй, тоже довольно крепкий, но рядом с ним выглядит совсем пигмеем.

— Да, как лошадь и мул, — заметил его приятель, и они зашагали по улице в сторону ярмарки.

А оттуда уже слышались голоса зазывал.

Кто-то расхваливал лошадей, кто-то пшеничную кашу, виски, седла, револьверы, порох.

— Послушай, Фред, — опять взмолился Мигель Кастильо, — я совсем не могу идти, мне хочется свернуть за угол.

— Делай прямо в штаны, мне все равно.

— Но, Фред, будь хоть немного милосерден, хоть капельку.

— Ну, чертово отродье, — выругался Фред, оглядываясь по сторонам.

Но на центральной улице, по которой они шли, было многолюдно: женщины, мужчины, везде сновали люди.

— Фред, я не вытерплю. Будь же ты милосердным. Выполни мою последнюю волю. Ведь последнюю волю каждого смертника грех не исполнить.

— Ты хочешь сказать, что твое последнее желание — это спустить штаны и помочиться.

— Не только помочиться, — прохрипел Мигель Кастильо, — мне надо… по-большому.

— Ах ты, грязный мексиканец, так ты еще ко всему и труслив. От страху перед виселицей готов наделать в штаны.

— А можно подумать, что ты, Фред, не боялся бы, если бы тебе грозила виселица.

Фред задумался, посмотрел вверх, потом себе под ноги.

— Ладно, сейчас свернем. Я знаю здесь переулок и заброшенный дом, там и справишь свою нужду.

— Спасибо, Фред, — выдавил из себя слова благодарности Мигель Кастильо, — я знал, что ты честный человек и уважишь волю смертника.

— Я бы не уважил, но как-то неприлично вести к мировому судье тебя с полными вонючими штанами.

— Послушай, Фред, а как ты снимешь с меня кандалы?

— А это не твоя забота. Снимут те, кому это надо. Зато я уверен, что ты не убежишь. Шагай, веселей.

— Да не могу я веселей, я еле иду.

И тут из раскрытых дверей лавки, торгующей сбруей, выскочил невысокий однорукий мужчина в шляпе, надвинутой на самые глаза.

— A-а, тебя поймали, грязная скотина, — и мужчина кинулся со сжатым кулаком на Мигеля Кастильо.

Тот едва успел пригнуться.

— Я тебя сейчас убью, убью! Я тебя узнал, мексиканец. Это ты, ворюга, украл у меня всех лошадей и еще прострелил мне руку.

— Радуйся, что я прострелил тебе руку, а не голову.

Мужчина размахивал обрубком руки перед носом Мигеля Кастильо.

Фред, видя, что дело принимает нежелательный оборот, свободной рукой схватил однорукого за плечо и отшвырнул, как щенка.

— Не лезь, это моя добыча! — грозно выкрикнул он.

— Да это же Мигель Кастильо! Его же обвиняют черт знает в чем, его же давно собираются повесить, уже приговор давным-давно на него подписан, — закричал однорукий, оскаливая редкие, изъеденные табаком зубы.

— Все-таки мне очень жаль, что я не пристрелил тебя, — прошептал Мигель Кастильо.

— Слышишь, что он говорит? Он сожалеет, что не застрелил меня, а то, что я остался без лошадей, без денег и без руки — ему на это наплевать!

— Конечно, наплевать, — рассмеялся Мигель Кастильо, — не будь ты таким идиотом — и тогда у тебя была бы рука, и ты мог бы пальцами ковыряться в своем крючковатом носу. А так у тебя, приятель, проблемы.

— У меня проблемы? Это у тебя, мексиканец, будут проблемы, когда ты будешь болтаться на площади. Я сам попрошу у шерифа кнут, чтобы стегнуть лошадь.

— Попросишь, — выдавил из себя Мигель Кастильо, — только смотри, чтобы он не послал тебя куда подальше, скотина однорукая.

Фред, видя, что вокруг них собралась уже изрядная толпа зевак, дернул Мигеля Кастильо.

Цепь зазвенела. Мексиканец двинулся за ним, исподлобья глядя на людей, которые пошли следом.

— Это Мигель Кастильо? — спрашивали они друг у друга.

— Да, это он, он, знаменитый бандит! — кричал однорукий.

— Заткнись! — обернувшись, рявкнул на него Фред. — Это уже не твоего ума дело, пускай им занимается шериф.

Фред явно побаивался, что разъяренная толпа может наброситься на его добычу, растерзать на куски, и тогда он не получит ни гроша за свою добычу.

Ведь в объявлении было сказано, что тот, кто поймает и приведет живого Мигеля Кастильо к шерифу или мировому судье, получит деньги, а не тот, кто убьет Мигеля Кастильо и принесет его труп.

Да тем более, и Гарри Купер приказал ему доставить Мигеля Кастильо прямо в руки судьи или шерифа, и доставить живого. А ослушаться Гарри Купера Фред не мог, ведь он видел, что бывало с теми, кто не выполнял приказ Купера — один выстрел — и человек мертв, мертв навсегда.

А Фреду очень хотелось жить, тем более, он радовался еще и оттого, что через каких-нибудь четверть часа в его кармане будет лежать пачка банкнот.

А деньги — это было единственное, что Фред любил безумно.

— Разойдитесь! Прочь с дороги! — заорал он и потянулся рукой к револьверу, большим пальцем взводя курок. — Назад все! Назад! Это моя добыча!

Толпа испуганно отступила в сторону, и Фред, ускорив шаг, потащил за собой Мигеля Кастильо. Правда и тот сейчас боялся остаться один, потому что понимал, что с ним намереваются сделать люди. А он, как всякий преступник, боялся самосуда: лучше уж власти, лучше уж, чтобы все произошло официально.

Мигель Кастильо уже настолько привык к голосам судей, шерифов, к тому, как они зачитывают приговор, как хлопает бич, что не боялся за свою жизнь.

У него возникло ощущение, что Ретт Батлер, возможно, уже стоит где-нибудь, прячась за угол здания, и прижимает к своей щеке ствол винтовки. И как только судья дойдет до последних слов обвинительного приговора, винтовка медленно поднимется, приклад прижмется к щеке, Ретт Батлер прищурит один глаз, и его палец мягко нажмет на курок.

Прогремит выстрел и веревка, перебитая пулей, упадет на грудь Мигеля. А он помчится на лошади за город, убегая от своих преследователей.

«Нет, сегодня, наверное, этого не будет. Скорее всего, Ретта Батлера взял в оборот Гарри Купер и сейчас они уже скачут по дороге в направлении кладбища. Скорее всего, они уже все поделили».

От этих мыслей Мигель Кастильо заскрежетал зубами и остановился.

— Что, совсем невмоготу? — ехидно засмеялся Фред. — Погоди немного, приятель, сейчас свернем.

И действительно, пройдя еще шагов двадцать, они свернули в узкий переулок и направились к развалившемуся дому.

— Тебе это место подойдет? — спросил Фред.

— Да мне без разницы, только как бы мне расстегнуть пояс и снять штаны?

— Как хочешь, так и расстегивай.

— Но ведь у меня связаны руки, все равно же я никуда не убегу, я прикован к тебе.

— Действительно, — улыбнулся Фред и вытащив из-за голенища сапога большой нож, перерезал веревку.

Мигель Кастильо несколько раз сжал и разжал пальцы.

— Ну вот, все прекрасно, хоть в последний раз в этой жизни я смогу сделать что-нибудь хорошее, — он расстегнул штаны и хотел уже было опуститься на корточки, как, посмотрев на Фреда, скривился.

— Слушай, приятель, ты бы отвернулся, что ли, а то мне как-то неудобно, я стесняюсь.

— Что? — рявкнул Фред.

— Я прошу тебя отвернуться, мне неудобно, я же истинный католик.

— А ну тебя к черту, свинья ты мексиканская, — и Фред отвернулся, чуть ослабив цепь кандалов.

Мигель Кастильо присел, тяжело вздохнул и его рука тут же нащупала увесистый булыжник, валявшийся прямо рядом с его сапогом. Пальцы сжали камень. Он закряхтел, а Фред грязно выругался.

— Вот уж не думал, что придется водить, как собаку на цепи, грязного мексиканца, а он еще будет справлять нужду. Мигель Кастильо, а ты действительно сейчас похож на шелудивого пса, который…

Но больше уже ничего Фред сказать не успел. Мигель Кастильо, как кошка вскочил ему на плечи и нанес сокрушительный удар камнем по голове.

Они вместе упали на землю и, катаясь в обломках кирпичей, Мигель Кастильо продолжал наносить один удар за другим, пока голова Фреда не превратилась в кровавое месиво. Торчали разбитые кости черепа, из глазниц вытекли глаза, нос был сломан, а Мигель Кастильо продолжал и продолжал бить уже красным от крови камнем Фреда, своего ненавистного врага.

И только тогда, когда тело Фреда сделалось совершенно бездыханным, Мигель Кастильо опомнился. Он дернул руку, которую связывала трехфутовая цепь с рукой Фреда.

— О дьявол! Как же мне от нее избавиться?

Мигель Кастильо задумался, но тут же на его лице появилась злорадная улыбка. Он вытащил из-за голенища сапога Фреда длинный нож и положив руку своего врага на камень, отрезал кисть и снял браслет кандалов.

— Ну вот, теперь я свободен. Я же говорил тебе, толстая скотина, что рано ты радуешься, что Мигеля Кастильо не так-то легко вздернуть и не всегда петля задергивается на шее того, кто этого не хочет.

Мигель Кастильо намотал цепь кандалов себе на руку, вытер испачканный кровью браслет, который еще несколько минут тому назад связывал его с Фредом и затащив тело в глубину разрушенного дома, бросил на пол, завалив обломками досок.

— Лежи здесь, урод, а Мигель Кастильо будет вновь на свободе.

Он поглубже надвинул на голову шляпу, так, чтобы тень скрывала его лицо, и зашагал по улице. Правда, перед этим он обшарил карманы Фреда, вытащил все деньги, которые у того были, быстро пересчитал их и спрятал за пазуху.

— Этого мне вполне хватит.

Он знал, куда спешить, но он не видел, что за ним следит однорукий, который, прячась за зданиями, перебегает от одного угла до другого.

Револьвер Фреда уже висел на поясе у Мигеля Кастильо и он, хоть на его руке и была тяжелая цепь, чувствовал себя превосходно, ведь он был свободен, был вооружен, у него было немного денег и самое главное, — он знал, где находится кладбище, на котором спрятано золото, и он знал, что обязательно доберется до этого кладбища, может быть, доберется даже раньше, чем туда попадут Ретт Батлер и Гарри Купер со своими бандитами.

— Вот там-то я их и встречу, а тогда мы посмотрим, кто кого. Ведь я Мигель Кастильо, и я не подарок. Ведь недаром за мою голову дают три тысячи долларов, а за их пустые ящики не дадут и ломаного гроша, — утешал и подбадривал себя мексиканец, шагая по грязному переулку в сторону кузницы.

Он уже слышал звон молота и запах разожженного горна. У кузницы стояло около дюжины связанных лошадей, толпились хозяева. Все с нетерпением ждали, когда кузнец начнет свою работу, когда он сможет подковать лошадей.

Мигель Кастильо обошел собравшихся стороной и пробрался в кузницу через низкую дверь с заднего двора.

Кузнец возился у горна, раздувая его.

— Эй, приятель! — позвал его Мигель Кастильо.

Кузнец поднял испачканное лицо и взглянул на незваного гостя. Он увидел перед собой мужчину с разбитым лицом в сержантском мундире и в шляпе, надвинутой почти на самые глаза.

Но самое главное, он увидел в руке Мигеля Кастильо револьвер со взведенным курком.

— Что вам, сэр?

— Мне надо снять вот эту железку, — кивнув на руку, произнес Мигель Кастильо. — Сможешь?

— Смогу, — сказал кузнец, опасливо поглядывая на револьвер.

— Тогда, приятель, быстренько берись за работу.

Кузнец закрыл входную дверь, чувствуя, что ему в спину нацелен ствол револьвера. Работа не заняла слишком много времени.

— Ну вот и все, — сказал кузнец, отбрасывая кандалы в сторону.

— Можешь оставить их себе на память, — пошутил Мигель Кастильо.

— Да на кой они мне черт нужны!

— Ладно, за хорошую работу с меня причитается, — и Мигель Кастильо перевернул револьвер на пальце, а сердце кузнеца похолодело, он понимал, какой может быть расплата.

Он понимал, что этому сержанту, или, возможно, что никакой он не сержант, а просто переодетый грабитель, ничего не стоит нажать на курок, и тогда пуля оборвет его жизнь.

— Не надо! Не надо! — взмолился кузнец.

— Да что ты, приятель, я не собираюсь тебя убивать, только прошу, ни слова никому, что я сюда заходил. Ты меня понял?

— Да, сэр, я вас понял.

— Тогда прекрасно, — и Мигель Кастильо, сунув руку за пазуху, вытащил банкноту и положил на наковальню. — Это тебе за хорошую работу, — проворчал он, выбираясь через маленькую дверь на задний двор.

Кузнец быстро спрятал деньги за пазуху и судорожно перекрестился.

— Пронесло! — прошептал он.

«Ведь это же Мигель Кастильо, я узнал его, это знаменитый убийца, знаменитый бандит, это его портреты висят на всех заборах. Боже, какой же я счастливый! А ведь поначалу я хотел закричать. И если бы я только проронил хоть один звук, то наверняка он всадил бы мне в голову пулю, ведь ему ничего не стоит убить».

Кузнец подошел к бочке с водой, опустил в воду ладони и плеснул себе в лицо.

— Господи, пронесло, — прошептал он, — пронесло.

А Мигель Кастильо боковыми улицами пробирался к ярмарке. Он шел, опустив голову, положив руку на рукоятку револьвера.

Он искал, где можно украсть хорошую лошадь. Но то, что попадалось ему на глаза, были старые клячи или рабочие кони. Это его явно не устраивало.

Наконец, подойдя к ярмарке, он увидел то, что искал. Привязанный к забору, стоял прекрасный гнедой жеребец с двумя дорожными сумками, перекинутыми через седло.

— О, то что мне надо, — самодовольно ухмыльнулся мексиканец, — вот такого коня я и искал.

Он подошел к лошади, поднял по очереди все ноги, посмотрел, хорошо ли жеребец подкован, потом, потрепав коня по холке, огляделся.

— Эй, сержант, в чем дело? — услышал он голос и обернулся.

Перед ним стоял пожилой мужчина в черном плаще и высоких начищенных сапогах.

— Смотрю, хороший у вас конь.

— Да, жеребец что надо, ему всего три года.

— Я разбираюсь в лошадях, — процедил Мигель Кастильо, — и вижу, что это достойный конь, наверное, лучшего в этом городке нет.

— Не знаю, есть ли здесь лучше, а вот в нашем форте уже точно лучшего ни у кого нет. Даже капитан эскадрона хотел купить или выменять у меня этого коня, но я не согласился, я не такой. К тому же, приятель, ты сам военный и прекрасно понимаешь, что хороший конь — это лучше, чем хороший друг.

— Скорее всего, так оно и есть. А вот хорошая пуля, по-моему, хуже, чем хороший конь, — зло улыбнулся Мигель Кастильо, выхватил из кобуры револьвер и упер его ствол в живот хозяина коня. — Ты понимаешь, о чем я говорю, приятель? Пуля все-таки хуже, чем хороший конь.

Мужчина с недоумением смотрел на сержанта. Он только сейчас заметил, какое у него разбитое лицо и какой он небритый.

— Я буду звать на помощь, — сказал немолодой мужчина.

— Только пикни, я сразу же нажму на курок. Выстрел будет не очень громкий, а дырка будет очень большая, — и Мигель Кастильо засмеялся прямо в лицо хозяину коня.

Тот затрясся от страха.

— Повернись-ка, приятель, ко мне спиной, — попросил Мигель Кастильо.

Мужчина покорно повернулся и в этот момент рукоятка револьвера опустилась мужчине прямо на затылок. Он вскрикнул, вскинул руки и рухнул прямо к забору.

Мигель Кастильо нагнулся над ним, повернул его лицо в одну сторону, в другую и громко сказал:

— Ну и напился же ты, Гарри, я думал, ты продержишься хотя бы до обеда, а ты уже нализался. Ладно, поеду сообщу твоей жене.

Мигель Кастильо отвязал поводья, сунул ногу в стремя, вскочил в седло и, развернувшись, помчался по улице городка в ту сторону, где улица кончалась, переходя в узкую каменистую дорогу.

Эта дорога вела на северо-запад, туда, где было кладбище, туда, где были двести тысяч золотом.

Мигель Кастильо, радостно смеясь, хватая открытым ртом прохладный утренний воздух, пришпоривал гнедого жеребца.

— Скорее! Скорее! Я должен оказаться на кладбище раньше, чем Батлер и Купер!

И конь, послушный воле всадника, мчался во весь опор, вздымая клубы пыли и грохоча по доскам, которыми была вымощена улица.

Выехав за город, Мигель Кастильо немного сбавил скорость, придержав коня.

— Не спеши, не спеши, нам еще очень далеко ехать, дорога будет неблизкой, — и принялся судорожно креститься, глядя в небо, по которому плыли белые, похожие на пушечные разрывы облака.

— Свят, свят, свят, — повторял Мигель Кастильо, мелко крестясь. — А тебя, Гарри Купер, я убью, я клянусь перед Богом! Я всажу тебе пулю в лоб, точно в лоб, между твоих наглых холодных глаз. Я обещал это твоему приятелю Фреду и выполню свою клятву. Обещаю и тебе, ты попомнишь меня, Мигеля Кастильо, знаменитого испанца, за голову которого почти во всех городках дают по три тысячи долларов. Вы все попомните меня.

Мигель Кастильо увидел, что из одной дорожной сумки торчит горлышко бутылки. Он тут же выхватил ее, зубами вырвал пробку, запрокинул голову и почти до половины выпил. Потом вытер пыльным рукавом мундира растрескавшиеся губы и обрадованно завопил:

— Вперед! Теперь вперед! И меня уже ничто не сможет остановить, ничто и никто. Я буду стрелять, резать и вешать, но я доберусь до этого золота, доберусь — и двести тысяч будут моими.

Я, Мигель Кастильо, наконец-то стану богатым и будьте вы все прокляты. А если я буду богатым, то вы все мне будете только завидовать и ничего никто из вас мне не сможет сделать, ведь это двести тысяч долларов золотом, а не какие-нибудь там три тысячи, да еще бумажками.

И он от радости принялся напевать песенку о девушке, которая ждет своего любимого, ждет, печалится и плачет, выходит на крыльцо и смотрит на пыльную дорогу, не показалась ли там лошадь с седоком. Но лошади все нет, и девушка горько плачет. Ее пытаются утешить, а она плачет.

И Мигель Кастильо даже сам проронил слезу сочувствия к бедной девушке, которая так и не дождалась своего возлюбленного.

Солнце начинало припекать, а до ближайшего поселка золотоискателей было еще миль пятнадцать.

И поэтому Мигель Кастильо пришпоривал лошадь.

Он хотел попасть в этот поселок как можно быстрее.

И еще он пристально смотрел на дорогу, не появятся ли на ней Ретт Батлер, Гарри Купер и его дружки-убийцы.

Но горизонт был чист, дорога пустынна.

Глава 23

Когда жаркое солнце стояло уже в зените, Ретт Батлер, Гарри Купер и пять его помощников добрались до заброшенного городка золотоискателей.

Лошади были в мыле, а всадники были изнурены долгой тряской дорогой и палящим солнцем. По их лицам струился пот, и они даже не вытирали его.

Одежда прилипала к телу. И даже широкополые ковбойские шляпы не защищали их от палящих лучей солнца.

Лошади тяжело хрипели и едва переставляли ноги.

— Дьявольская жара, — заметил Гарри Купер.

Ретт Батлер, всю дорогу молчавший, наконец-то, проронил:

— Жара, конечно, страшная, но не такая, как в пустыне. Ведь у нас есть вода. Я однажды прошел по пустыне пятьдесят миль без капли воды.

Гарри Купер с удивлением посмотрел на Ретта Батлера, словно был изумлен: как это Ретт Батлер после того, как прошел пятьдесят миль по пустыне, смог остаться в живых.

— Расскажи, — предложил Гарри Купер.

— Рассказывать, собственно, не о чем. Просто один мой приятель решил меня проучить.

— Ну и приятели у тебя, Батлер, я бы себе таких не пожелал.

— Я бы тоже, Гарри, не пожелал тебе подобных дружков, правда, думаю, и твои не лучше, — через плечо Ретт Батлер оглянулся на следующих за ними по пятам молодцов.

— Зато они надежные, — заметил Гарри Купер, — повинуются моему приказу мгновенно, стоит мне только пошевелить пальцем, и они сразу же возьмутся за дело. Так что не надумай чего-нибудь.

— А я и не думаю, — проронил Ретт Батлер. — Ведь мы обо всем договорились.

— Да, мы договорились: одна половина тебе, вторая мне. Главное, чтобы нас никто не опередил.

— Не думаю, — пожал плечами Батлер, — ведь об этом никто не знает, кроме Мигеля Кастильо. А он, как я понимаю, уже болтается в петле на площади.

— Думаю, да. Фред не упустит возможности заработать три тысячи долларов, не такой он человек.

— Видел я твоего Фреда, редкостный мерзавец, я бы без всякого сожаления пустил ему пулю в лоб.

— Батлер, по-моему, он тоже сделал бы это без всякого сожаления и не потому, что ты ему очень уж не нравишься. Ему все равно, в кого стрелять, главное, чтобы платили.

— Наверное, как и тебе, Гарри.

— Да, — Гарри Купер отряхнул с рукава пыль, — мне тоже приходится убивать за деньги, но я делаю это профессионально, это моя работа. Одни умеют пасти лошадей, другие умеют мыть золото, а я умею стрелять. Я живу со своего ремесла, Батлер, а вот ты…

— Что ты хочешь сказать, Гарри?

— Ты непонятный для меня человек. Все у тебя есть, ничего тебе, в принципе, не надо, но почему-то ты мотаешься по этим диким краям, постреливаешь, убегаешь, ловишь кого-то, ищешь… Я на твоем месте вернулся бы давным-давно домой и зажил спокойной жизнью.

— Хорошо, что ты не на моем месте, Гарри, — язвительно заметил Ретт Батлер, поправляя кобуру.

— В наших местах, Батлер, таких как ты не очень любят, потому что никто не знает, чего от тебя ожидать. Вот я, например, живу со своего ремесла и все знают, что если кого надо убрать аккуратно, чтобы не было следов, то тогда стоит обратиться ко мне. И люди приходят.

— Я об этом много слышал, — заметил Батлер. — И тебе доставляет удовольствие убивать людей, даже не зная, за что?

— Нет, делаю я это без всякого удовольствия, я выполняю свою работу. Мне заплатили — я убил. Если не платят, я никого не трогаю, мне все равно. Да и ты, Батлер, зря притворяешься, тебе тоже очень хочется получить много денег.

— Я же тебе объяснял, Гарри, мне доставляет удовольствие добраться до них, найти, а что потом делать — это уже дело десятое.

— Знаю, знаю, но мне кажется, ты лукавишь, Батлер.

— Да нет, я говорю правду.

Наконец, когда они въехали на высокий холм, их взору предстал заброшенный поселок золотоискателей. Все дома были полуразрушены и даже издалека было видно, что здесь уже давно не жили люди.

— Этот поселок бросили года три назад, а раньше он процветал, — улыбнувшись одними губами, процедил Гарри Купер. — Я помню, я частенько тут останавливался.

— Да, золото — вещь ненадежная, жилы очень быстро истощаются и приходится менять места, приходится искать новые. А ведь люди, наверное, собирались здесь долго жить, строили дома, магазины, все было как везде. Но потом вдруг сорвались с места, все бросили и уехали, собрав свой нехитрый скарб, их словно бы ветром сдуло.

— Да, — глядя в небо, по которому плыли легкие белые облака, похожие на хлопья мыльной пены, сказал Гарри Купер, — мы все в этих краях напоминаем перекати-поле, людей, унесенных ветром.

— Нет, — поправил его Батлер, — принесенных сюда ветром, прилетевших на запах золота, на запах счастья. А ведь его нет, счастье не существует.

— Ладно, хватит тебе философствовать. Вот будет у меня сто тысяч золотом, тогда и посмотрим. Эй, — Гарри Купер придержал свою лошадь и обернулся к своим помощникам, — скачите вперед и проверьте, все ли тихо в этом чертовом поселке.

— А ты что, чего-то опасаешься? — заметил Ретт Батлер, на всякий случай положив руку на кобуру.

— Нет, я ничего не опасаюсь, обычная предосторожность. Я привык действовать осмотрительно и не рисковать попусту своей головой, она мне еще нужна.

— Что ж, резонно, — заметил Батлер и поправил пояс с револьвером.

Сигара все еще дымилась в его губах. Он пару раз затянулся и бросил ее на пыльную дорогу.

Лошадь Батлера вдруг споткнулась.

— Э-э, приятель, плохая примета, — заметил Гарри Купер, — твой конь споткнулся, а это значит…

— Это ничего не значит, я не суеверный, — отрезал Ретт Батлер.

— А вот я иногда побаиваюсь всяких примет и если твой конь споткнулся, значит, ты можешь получить пулю в лоб.

— В здешних краях, — улыбнулся Батлер, — пулю можно получить, даже если твой конь и не спотыкается.

— Это верно, — рассмеялся Гарри Купер и дождавшись, пока его парни проскачут вперед, тоже пришпорил коня.

Ретт Батлер тронул поводья своей лошади и, избегая густых клубов пыли, поднятых всадниками, тоже поехал по направлению к поселку.

Гарри Купер, остановившись, посмотрел на Ретта, словно боялся, что тот может куда-нибудь исчезнуть.

— Не беспокойся, Гарри, — ответил на его взгляд Ретт Батлер, — я никуда не денусь, ведь я не знаю кладбища, на котором расположена могила.

— Мы подбираемся к нему все ближе и ближе, — холодно заметил Гарри Купер, — а ты, Ретт, парень смышленый и можешь догадаться.

— Я бы уже давно догадался, но здесь возле каждого поселка по нескольку кладбищ. А бегать по всем кладбищам и искать могилу — дело совершенно бессмысленное. Да и не люблю я подобных занятий.

— Ну что ж, — пожал плечами Гарри Купер, — только старайся не отставать от меня, иначе я начну волноваться.

Когда Гарри Купер и Ретт Батлер въехали в поселок, то их взору открылась безрадостная картина: окна, лишенные стекол, сорванные ставни, сваленная перед домами разбитая мебель. Казалось, здесь не осталось ничего пригодного к употреблению.

Гарри Купер, привстав на стременах, присвистнул:

— Не очень-то приятно будет провести здесь целый день. Но лошади должны отдохнуть, к тому же я не собираюсь путешествовать в такую жару.

— Я согласен с тобой, Гарри, лучше поехать вечером, когда зной немного спадет.

Один из парней выехал на коне прямо из дверного проема бывшей лавки. За ним в двери голубело небо и желтела выжженная солнцем земля.

— Здесь никого нет, Гарри. Но я присмотрел один дом, где можно отдохнуть. Там неподалеку есть колодец, а самое главное, — в колодце есть вода.

Гарри Купер радостно улыбнулся.

— Вот это мне нравится. Ну-ка, показывай, где мы расположимся.

— Езжайте за мной.

Парень дернул поводья и исчез в дверном проеме.

Весь поселок представлял собой десятка три развалившихся здания, когда-то служивших пристанищем для золотоискателей. Здесь ничего не было сделано прочно, и лишь только люди ушли, дома перекосились и стали быстро разрушаться.

Но людям до него уже не было никакого дела, они искали счастье в других местах, вновь надеялись обосноваться там надолго, строили новые дома, такие же ненадежные и временные.

Единственное, что здесь делали на совесть, так это колодцы. Ведь от того, будет вода или нет, зависела жизнь.

Дом оказался большой, верхний этаж его развалился, но кое-где еще сохранились перекрытия и поэтому здесь еще можно было найти тень.

К тому же, пол цокольного этажа глубоко уходил под землю и здесь было довольно прохладно, конечно, по сравнению со зноем, царящим снаружи.

Напоив лошадей, их разместили под дырявым навесом рядом с домом. Лошади радостно фыркали, терлись друг о друга мордами, радуясь воде и спокойствию.

Хотя они, как и люди, понимали, что передышка не будет долгой, что впереди их ждет длинная дорога.

Гарри Купер и Ретт Батлер обосновались отдельно от других. Они заняли небольшую комнату, которая, скорее всего, была конторой. Ведь здесь от прежнего хозяина осталась пара колченогих стульев и половина письменного стола.

Путешественники быстро разобрали дорожные сумки, перекусили и устроились отдыхать.

Ретт Батлер, утолив голод, решил пройтись по дому и осмотреть его. Он поднялся по полуразвалившейся лестнице на второй этаж и к своему удивлению в углу, на каких-то старых тряпках, нашел пятнистого котенка.

Животное ничуть не испугалось человека и сразу же пошло на руки. Ретт Батлер нежно прижал его к себе, погладил шелковистую шерсть.

— Ты что, живешь здесь совсем один? А где твоя мать, где братья? Ты что, никого не знаешь?

Котенок в ответ жалобно мяукнул.

— О, бедняга, ты действительно совсем один, пойдем, я тебя накормлю.

Ретт Батлер вернулся, прижимая к груди крохотное животное, которое жалобно мяукало, боясь такого большого скопления людей.

Мужчины с изумлением посмотрели на Ретта Батлера, держащего в руках котенка.

— Ты что, может решил взять его с собой? — улыбнулся Гарри Купер.

— Нет, пусть живет, ему, наверное, здесь неплохо, никто не докучает. А мышей и птиц, я думаю, он уже научился добывать, ведь он же хищник.

Ретт Батлер, подойдя к столу, на котором еще лежали не собранные остатки пищи, ножом отрезал большой кусок вяленого мяса и принялся с руки кормить животное.

Котенок ел жадно, фыркал, урчал, оглядывался, опасливо озирался на мужчин.

Те даже слегка повеселели, и их мрачные лица, казалось, ожили и на них появились улыбки, глаза заискрились. Теперь они уже мало походили на безжалостных убийц, теперь они были обыкновенными людьми.

Ретт Батлер поглаживал животное по шелковистой шерсти и негромко разговаривал с ним.

— Ты, наверное, никого не боишься, живешь здесь один, людей видишь редко…

Котенок в ответ что-то промурлыкал.

— Ты, наверное, что-то хочешь мне сообщить? Жаль, что ты не умеешь разговаривать на человеческом языке. А я, к сожалению, не понимаю твоего кошачьего.

Ну, ешь, ешь, наедайся, ведь мы скоро уедем, а ты останешься один среди этих развалин. Хотя, скорее всего, тебе они развалинами не кажутся.

Я понимаю, что лучше было бы жить в доме, где есть хозяева, где тебя накормят, напоят, где ты мог бы лежать у камина, греться и мурлыкать.

Но хозяева тебя бросили и пошли искать счастье. Они оставили свои дома, оставили тебя, малыш, — и он погладил котенка по спине.

— Да их, наверное, тут тьма, котов и собак, — заметил Гарри Купер, надвигая шляпу на глаза и укладываясь на разостланный плащ. Только сейчас такая жара, что никто и носа не высовывает.

— Да, жара, — заметил Ретт Батлер, ставя котенка на пол.

А тот совершенно не хотел уходить. Он взобрался Ретту Батлеру на колени, удобно устроился и принялся мурлыкать.

— Даже животные понимают, что я хороший человек, — немного самодовольно улыбнулся Ретт Батлер.

Тонкие губы Гарри Купера скривились в ехидной улыбке.

— Я бы на твоем месте, Ретт, — раздался из-под черной шляпы голос Гарри, — лег спать, ведь ехать нам придется ночью, и если ты заснешь в седле, то можешь упасть с лошади.

— Такого еще никогда не случалось.

— Все когда-нибудь случается впервые, — произнес Гарри Купер, явно давая понять, что больше разговаривать не намерен.

Ретт Батлер еще немного посидел возле стены, ведь спать днем он не привык, но когда все путешественники погрузились в сон, он тоже почувствовал усталость.

Он так же, как и Гарри Купер натянул шляпу на самые глаза, но не лег, а прислонившись к стене, задремал. Его рука покоилась на кобуре с револьвером, а вторая лежала на спящем котенке.

Мигель Кастильо въехал на пологий холм и увидел заброшенный поселок. Но он не решился скакать по центральной улице, а объехал поселок с другой стороны и привязал коня в тени, отбрасываемой стеной одного из крайних домов.

Он чувствовал себя настолько разбитым и усталым, что не нашел в себе даже сил осмотреть поселок. Да к тому же Мигель был абсолютно уверен, что все уже забыли о его существовании, а ссадины и раны нестерпимо болели, и все его изнуренное тело требовало отдыха.

Зайдя в дом, Мигель к своему удивлению обнаружил большую жестяную ванну на ножках в виде львиных лап.

Такие вещи нечасто попадались в здешних краях, где жизнь была проста и сурова. А эта ванна попала в городок благодаря предприимчивой женщине.

Ведь золотоискатели месяцами пропадали на приисках, а потом приходили в поселок, чтобы отдохнуть и покутить.

У всех водились деньги, и им хотелось вести шикарную жизнь, хоть пару дней, но почувствовать себя человеком.

Хорошо поняв психологию золотоискателей, пожилая дама не пожалела денег на то, чтобы привезти сюда жестяную ванну. Она установила ее в одной из комнат своего дома и предлагала уставшим мужчинам за большие деньги с комфортом помыться. Вода в ней подогревалась очень просто: прямо под ванной ставилась жаровня с углями и вода через полчаса становилась достаточно горячей.

Мигель Кастильо натаскал из колодца воды, правда, подогревать ее он не стал, а раздевшись, залез в ванну и блаженно прикрыл глаза. Боль в ранах почти мгновенно утихла, холодная вода приятно успокаивала.

Но мексиканец никогда не пренебрегал осторожностью, особенно в последние дни. Он хоть и был уверен, что находится в поселке в одиночестве, все равно на всякий случай положил рядом с ванной свой револьвер со взведенным курком.

Он фыркал, блаженно потягивался, плескал водой в лицо. Единственное, чего ему не хватало для полного счастья, так это куска мыла и бутылки виски.

Но раздобыть такие нужные вещи в заброшенном поселке не было возможности, мыло с собой Мигель Кастильо вообще отродясь не носил, а виски хозяина жеребца он успел выпить по дороге.

И сейчас он развлекался тем, что набирал в рот воды и выплескивал ее в стену, пытаясь попасть струей в то место, где висел портрет хозяйки дома. Там еще до сих пор не успела выгореть обивка стены и темнел бледно-синий овал. Но как ни старался Мигель Кастильо, ему это не удавалось, все-таки Фред изрядно разбил ему губы.

Немного отмокнув, Мигель зажмурил глаза и откинул голову на холодный край ванны. Он лежал и вслушивался в то, как шумит за выбитыми окнами ветер, как шуршит песок. Он слышал, как позванивает на ветру оторванный лист жести, когда-то служивший кровлей этому дому.

Прямо над ним потолок был проломлен, и солнечные лучи падали в ванну, искрясь в воде. Мигель Кастильо жмурился на сноп света, обрушивающийся из пролома ему на голову.

«Если я стану когда-нибудь богатым, — а я им обязательно стану, — то обязательно заведу себе огромную ванну, больше этой, — говорил сам себе Мигель Кастильо. — Она всегда будет наполнена водой, и я, когда захочу, смогу наслаждаться прохладой.

А возле ванны всегда будет стоять полная бутыль виски. Я буду время от времени прикладываться к ней, и мне будет хорошо.

Никто не сможет помешать моему счастью.

А что касается женщин, у меня их будет столько, сколько захочу. Ведь женщины слетаются на запах денег, как пчелы слетаются на мед — и Мигель Кастильо с закрытыми глазами предался мечтам.

Он сквозь ресницы смотрел на то, как ломаются лучи света в подрагивающей воде, и ему казалось, что это не солнечные блики, а тысячи золотых монет, и он, Мигель Кастильо, купается в них.

Это видение настолько его убаюкало, что он чуть не задремал, но вовремя спохватился, поскольку начал уже сползать в воду.

— Вот дьявол, не хватало мне еще утонуть в пустыне, — в сердцах выругал себя Мигель Кастильо и ухватившись руками за края ванны, сел. — Вот бы все смеялись, когда узнали бы, как кончил жизнь знаменитый разбойник, гроза всех окрестных поселений.

И тут до его чутких ушей долетел тихий шорох. Мигель Кастильо моментально замер и настороженно прислушался: кто-то крался вдоль стены, ведь шорох повторился.

Мигель постарался утешить себя тем, что это бродячая собака.

Но тут же раздался легкий звон шпоры.

— Собаки шпор не носят, — задумчиво прошептал себе под нос Мигель Кастильо, и его рука нашла револьвер. Казалось, оружие сразу же срослось с пальцами.

Но сам Мигель даже не изменил положения. Он все так же сидел в ванне, но сна уже не было и в помине. Он из-под полуопущенных век пристально следил за дверью, ведь только оттуда мог появиться непрошенный гость.

«Интересно, кто бы это мог быть? — подумал Мигель Кастильо. — Но кто бы он ни был, я успею выстрелить первым».

В этом он ни секунды не сомневался.

Шорох послышался вновь, на этот раз уже за дверью.

Это был один из людей банды Купера, у которого заболел живот и по этой причине он решил немного побыть в одиночестве. Он уже собирался возвращаться, но его внимание привлек гнедой жеребец, привязанный к колодцу на окраине поселка, и он решил разыскать хозяина, ведь вполне возможно, что у того могли водиться деньги и упускать добычу парень не собирался.

Потемневшая медная ручка двери медленно повернулась, а Мигель даже не шевельнул стволом револьвера. Он сделал вид, что спит, откинув голову на край ванны.

Дверь распахнулась, и в комнату с револьвером наизготовку вошел мужчина в черной шляпе. Его взгляд тут же замер, остановившись на голом Мигеле Кастильо, развалившемся в ванной.

На губах мужчины появилась легкая злорадная улыбка. Он уже представлял себе, как подкрадется к спящему Мигелю Кастильо, приставит револьвер ко лбу и голого приведет к Гарри Куперу.

Но он не видел револьвера в руке мексиканца, которая свисала за краем ванны.

Не дойдя до ванны нескольких шагов, мужчина решил действовать по-другому.

— Эй, амиго! — крикнул он. — Давно мы с тобой не виделись, вылезай, а не то я тебя пристрелю, и ты будешь плавать в этой ванне вверх брюхом, как дохлая рыба.

Мигель, приоткрыв один глаз, посмотрел на пришельца и на его лице появилось выражение страшного испуга, что привело мужчину с револьвером в неописуемую радость.

— Ну-ка, амиго, вылезай! Или мне повторять так до вечера? Ты что, совсем потерял рассудок от страха?

И тут вместо ответа прозвучало два выстрела один за другим.

Мужчину откинуло к двери, он еще успел выстрелить, но пуля ушла в пролом в потолке. Он схватился руками за дверной косяк, но уже не мог устоять на ногах. Колени его медленно подогнулись, и он начал оседать.

А Мигель Кастильо, поднявшись в ванне в полный рост, еще дважды нажал на курок.

— Если ты собрался стрелять, так надо стрелять, а не разговоры разговаривать, — самодовольно усмехнулся мексиканец и вновь погрузился в ванну.

Но тут же вынырнул и вставил в барабан недостающие четыре патрона, все-таки осторожностью Мигель Кастильо никогда не пренебрегал.

Услышав выстрелы, Ретт Батлер и Гарри Купер проснулись одновременно. Отбросив шляпы в стороны, мужчины посмотрели друг другу в глаза.

— По-моему, тут что-то происходит, — заметил Гарри Купер.

— Вполне возможно, — пожал плечами Ретт Батлер.

— Что бы тут ни было, но стоит пойти посмотреть, — и не дожидаясь, как посмотрит на это Гарри Купер, Ретт Батлер поднялся и вышел из дома.

Гарри Купер, тут же поднявшись, зашел в соседнюю комнату, где отдыхали его помощники. Там тоже уже никто не спал.

— Том, проследи за ним, — показал Гарри Купер в сторону, куда направлялся Ретт Батлер.

Том тут же выпрыгнул в окно и стараясь оставаться незамеченным, прячась за углами домов, двинулся вслед за Батлером.

Тот шел спокойно, так, словно совершал прогулку, и изредка смотрел по сторонам.

— У каждого револьвера свой голос, — пробормотал Ретт Батлер, — и я узнал этот по звуку выстрелов. Я знаю, кому он принадлежит.

Ретт подошел к одному из домов и заглянул в зияющее чернотой окно. Но тут в осколке стекла он заметил силуэт человека, преследовавшего его.

Когда Ретт обернулся, тот уже спрятался за угол.

— Понятно, — отметил для себя Ретт Батлер и вновь двинулся по улице.

Он знал наверняка, что никто из людей Гарри Купера стрелять в него не посмеет, да и Мигель Кастильо тоже.

Поэтому опасаться ему было некого.

Завернув за угол, Ретт Батлер остановился и тут же прижался к стене. Через несколько мгновений он услышал поскрипывание песка и звяканье шпор своего преследователя. Тот крался возле самой стены.

Сперва из-за угла показался ствол револьвера, потом и рука, сжимающая рукоятку.

Ретт Батлер схватил преследователя за запястье и резко вывернул руку. Мужчина вскрикнул, револьвер упал в пыль.

А Ретт Батлер, наподдав ногой, толкнул мужчину к стене. Тот замер, заметно растерявшись. Он стоял, прижавшись к стене, и боялся обернуться.

Но потом медленно повернул голову.

— Если ты мне что-нибудь сделаешь, то Купер тебя убьет, — не очень уверенно сказал он.

— Если сможет, то убьет, — ответил Ретт Батлер и взвел курок.

Этот сухой щелчок что-то сломал в душе мужчины и он, резко пригнувшись, бросился к своему револьверу.

Ретт Батлер решил не испытывать судьбу и выстрелил первым.

Мужчину отбросило, и он рухнул в пыль. Из-за угла дома торчали только его ноги в высоких мягких сапогах, на одном из них медленно вращалась звездочка шпоры.

Все так же сжимая револьвер в руке, Ретт Батлер двинулся дальше, туда, где под навесом у колодца переминался с ноги на ногу гнедой жеребец.

Подойдя к крыльцу, Ретт Батлер несколько раз звучно ударил стволом револьвера в покосившуюся дверь и тут же скрылся за углом.

Мигель Кастильо, уже слышавший прозвучавший за минуту до этого выстрел, был наготове, но вылезать из ванны ему не хотелось.

Теперь, когда постучали в дверь, он не мог оставаться безучастным.

— Одну минуту, сейчас открою, только оденусь и подойду к двери, — деланно беспечным тоном выкрикнул Мигель Кастильо, медленно поднимаясь в ванне и держа револьвер наизготовку.

Шлепая босыми ногами, он сбоку подошел к двери, явно боясь того, что оттуда могут выстрелить, не открывая ее. Мигель вытянул руку и положил ее на медную ручку.

Но открыть дверь не успел. У него за спиной раздался спокойный голос Ретта Батлера:

— Амиго, надень штаны и положи револьвер.

Мигель застыл в нерешительности.

— Ты же знаешь, я долго ждать не буду, считаю до трех.

— Понял, — не дав произнести первое слово — «раз», выкрикнул Мигель Кастильо и тут же отбросил револьвер в сторону.

Сейчас он выглядел смешно: босой, абсолютно голый и без оружия. Мокрые волосы слиплись и падали на глаза, а у ног образовалась небольшая лужа.

Ретт Батлер усмехнулся.

— Что ты задумал, Ретт? — заискивающе улыбаясь, спросил Мигель Кастильо.

— Это не имеет значения, но как бы там ни было, амиго, я с тобой.

— А как же Гарри Купер? По-моему, уезжал ты вместе с ним, Ретт? — сорвался вопрос с распухших губ Мигеля.

— Я на твоем месте, Мигель, не был бы таким любопытным. Ведь ты меня предал, все рассказал Гарри Куперу, а теперь пытаешься упрекать.

— А ты? Ведь ты согласился поехать вместе с ним, это ты предал меня и все рассказал ему.

Ретт Батлер повел стволом револьвера, подгоняя Мигеля, чтобы тот скорее одевался.

— Если бы я что-нибудь рассказал Гарри, то наверняка не стоял бы и не разговаривал сейчас с тобой.

— Так ты ему ничего не сказал? — еще не веря в удачу, воскликнул Мигель Кастильо.

— Ведь я не так глуп как ты, амиго.

Мигель задумался. Его лицо то расплывалось в улыбке, то он вновь становилось серьезным.

— Так это значит, Ретт, — наконец-то до него дошло, — это значит, что про золото знаем только мы — я и ты.

— Как это мы? Об этом знает еще и Гарри Купер.

— Но ведь ты ему не сказал, что написано на могиле.

— Я-то не рассказал, но ты, амиго, оказался слишком болтлив.

— Если бы я им не сказал, они бы меня убили.

— Я же им не сказал, — улыбнулся Ретт Батлер, — и поэтому цел. А ты сказал — и только чудом остался жив.

— Так значит, Ретт, мы с тобой вместе? Мы будем работать на пару. Я так рад, Батлер, ты даже не можешь себе представить! Я так счастлив вновь оказаться с тобой! Как я тебя люблю, — и Мигель Кастильо распростер руки и бросился обнимать Ретта Батлера.

Но тот тут же отступил в сторону и презрительно поморщился.

— Мигель, ты бы сначала хотя бы надел штаны, я уже не говорю о рубашке.

— Ах, да, Ретт, извини, я совсем забыл, — и Мигель Кастильо бросился одеваться.

Он путался в штанинах, не попадал в рукава и все время приговаривал:

— Как я счастлив, Ретт, вновь оказаться с тобой! Как я счастлив!

— Так ты думаешь, Мигель, мы с тобой будем вместе? — немного охладил пыл своего знакомого Ретт Батлер. — А как же Гарри Купер?

— Это не проблема, Ретт, ведь мы с тобой вдвоем. Я сейчас только оденусь — и тут же пойду убью его, ведь мы с тобой вдвоем, Ретт.

— Не все так хорошо, как ты думаешь, амиго, ведь с ним еще пятеро головорезов.

— Но ведь я слышал выстрел, — сказал Мигель.

— Их было пятеро, — уточнил Ретт, — а сейчас четверо плюс сам Гарри Купер.

— Так вот почему ты пришел ко мне, — тут же остыл Мигель Кастильо, но потом с досадой махнул рукой. — Ну и черт с ними, пойду убью всех пятерых, ведь мы же с тобой, — вновь заискивающе глядя в глаза Ретту Батлеру сказал мексиканец и потянулся к своему револьверу, но в то же время опасливо оглянулся: как на это отреагирует Ретт.

— Бери, бери, — успокоил тот мексиканца, — ведь мы с тобой вместе.

— Вместе? — переспросил Мигель, не решаясь притронуться к револьверу и словно бы ожидая от Ретта Батлера какого-нибудь подвоха.

Ведь в общем-то, он не нужен был Ретту, тот спокойно мог отправиться за золотом с Гарри Купером, и он не до конца понимал свою роль и то, зачем пришел к нему Ретт Батлер.

— Так ты, Ретт, действительно хочешь, чтобы мы с тобой вдвоем добыли это золото? — все еще не веря в удачу спросил Мигель Кастильо.

— Да, с Гарри Купером делиться мне как-то не очень хочется, к тому же, он поступил с тобой, Мигель, не очень честно.

— Да, он настоящая свинья, Ретт, я бы никогда не поступил с ним так. Ты правильно сделал, что пришел ко мне. Я тебя не обману, а вот Гарри Купер обязательно убил бы тебя, лишь только получил бы деньги.

— Это неизвестно, амиго, я тоже быстро нажимаю на курок и не известно кто из нас двоих выстрелил бы первым.

— Но ведь он не один, Ретт, их же много, без меня тебе не обойтись.

— Вот именно, амиго, поэтому я и пришел к тебе.

— Хорошо, Ретт, сейчас мы отправимся и убьем всех пятерых, а потом в дорогу. Ведь я знаю кладбище, ты знаешь могилу, и нам ни с кем не надо делиться, только между собой. А хочешь, Ретт, я тебе прямо сейчас скажу, на каком кладбище спрятаны деньги?

Ретт скептически сощурился, взглянул на Мигеля Кастильо. А тот, словно бы испугавшись своего порыва, добавил:

— А ты мне скажешь, что написано на могиле.

— Нет, Мигель, ты лучше знай свою тайну, а я буду хранить свою. Так будет спокойнее, мы будем заботиться друг о друге, а иначе можем попытаться избавиться друг от друга.

— Да нет, Ретт, ты что? Пойдем, — сказал Мигель Кастильо, — я убью их всех.

— А ты оделся? — задал риторический вопрос Ретт Батлер.

— А что? Разве ты не видишь, что я уже одет.

— Идем, — бросил Ретт, и они, держа револьверы наизготове, покинули дом.

Дверь за ними закрыл сквозняк.

Глава 24

Как только Гарри Купер услышал выстрел, он понял, что происходит неладное. Он, конечно же, не представлял себе, что Мигель Кастильо смог освободиться от его подручного Фреда и сейчас находится в этом заброшенном городке.

Гарри Купер вышел в комнату, где отдыхали его помощники. Там было всего лишь двое парней.

Они тоже не имели понятия, что случилось.

— Поднимайтесь! — крикнул Гарри Купер.

Подручные вскочили на ноги.

— Быстро отыщите Ретта Батлера.

В руках у мужчин тут же оказались револьверы.

— Только учтите, — наставительно поднял палец Гарри Купер, — он мне нужен живым. Если кто-нибудь из вас убьет его, то можете считать себя трупами.

— А ты, Гарри? — прищурившись спросил один из парней.

— Если нужно, я тоже вступлю в дело, — Гарри опустился на стул, тяжелый револьвер покоился на его колене.

Мужчины выскочили из дома.

Поиски были недолгими. Вскоре они вернулись, волоча под руки безжизненное тело одного из четверых, застреленного Реттом Батлером возле полуразрушенного дома.

Гарри Купер внимательное осмотрел труп.

— Да, застрелен с близкого расстояния. А я послал его следить за Реттом. Прочешем городок и отыщем его.

Гарри первым вышел за порог дома. Вслед за ним с револьверами в руках двинулись его подручные. Они разошлись в разные стороны.

Каждый старался не выходить на открытое место, прятался под стенами домов, останавливался возле дверей, прислушивался, и только потом, резко открыв дверь, целился в пустоту.

Но Мигеля Кастильо и Ретта Батлера пока что найти им не удалось.

Гарри Купер, закутавшись в черный плащ, избрал более хитрую тактику. Он забрался на крышу самого высокого дома. И оттуда сверху принялся оглядывать поселок.

У колодца Гарри заприметил привязанную лошадь и улыбнулся. Через луку седла было перекинуто яркое пончо Мигеля Кастильо.

— Ах, значит, и наш мексиканец уже здесь. Ну что ж, амиго, мы с тобой встретимся и до конца выясним свои отношения.

Гарри Купер распластался на крыше, припав к щели в досках. Курок его револьвера был взведен. Он видел, как из дома вышли Ретт Батлер и Мигель Кастильо.

Но стрелять с такого расстояния было бессмысленно.

И Гарри решил подождать, пока те подойдут поближе.

— Ты говоришь, пятеро, — возмущался Мигель Кастильо, — двоих мы уже уложили, осталось трое, а на пару с тобой мы справимся хоть с самим дьяволом.

— Не будь таким самоуверенным, — остудил своего спутника Ретт Батлер.

— Мы нападем внезапно, — сказал Мигель.

— Это после того, как мы постреляли в поселке? Да они уже ищут нас.

— И, в самом деле, — задумался Мигель, прижимаясь к стене дома, — дело обстоит не так уж хорошо. Но, ты же знаешь, Ретт, я умею стрелять быстро.

— А я могу, — решил поддразнить Ретт, — выйти на середину улицы и шествовать по ней, опустив руки в карманы и насвистывая веселую песенку.

— Да ты с ума сошел! — воскликнул Мигель.

А Ретт Батлер тут же исполнил свои слова.

Он засунул руки в карманы плаща и, выйдя на середину улицы, двинулся по направлению к главной площади.

— А ну вернись, — зашипел из-за угла Мигель Кастильо. — Слышишь, Ретт, сейчас же возвращайся.

Тот обернулся и подмигнул своему напарнику.

— Не понимаю, Мигель, зачем?

— Тебя же убьют, а я этого не перенесу, — взмолился Мигель.

Ретт горделиво ответил:

— Никто из них ко мне и пальцем не притронется. Ведь только я один во всем мире знаю имя на могиле.

— Вернись, — попросил Мигель, — а вдруг кто-нибудь из этих идиотов случайно выстрелит. Я же не переживу твоей гибели, — на глаза мексиканцу навернулись неподдельные слезы.

Ретт Батлер решил смилостивиться над своим приятелем и вернулся к нему.

Ветер гнал по улицам клубы пыли и рассмотреть что-нибудь на большом расстоянии было невозможно.

Мигель Кастильо до рези в глазах всматривался в пустынную улицу.

И тут на его губах появилась недобрая усмешка.

— Эй, Ретт, — шепотом проговорил он, — посмотри.

Ретт Батлер тоже выглянул из-за угла. В окне одного из домов показалось перекошенное от страха лицо молодого мужчины.

— Да, — кивнул Ретт, — это он был вместе с Гарри.

Мигель похлопал Ретта Батлера по плечу.

— Сейчас я с ним разберусь, — и он нырнул под невысокую галерею.

Добраться незамеченным до соседнего дома было не так-то просто, но Мигель Кастильо имел богатый опыт.

Примостившись у балюстрады, он смог точно выстрелить.

Мужчина, показавшись на мгновение в оконном проеме, взмахнул руками и выронил револьвер.

Ретт Батлер услышал, как тяжело стукнуло упавшее на твердую землю тело.

— Еще один, — заметил Мигель Кастильо, взводя курок револьвера.

Гарри Купер, лежа на крыше, тихо выругался про себя.

— Идиоты, они даже не могут прятаться, не то что нападать.

Ему хотелось подняться во весь рост и крикнуть: «Ретт, я здесь!»

Но Гарри Купер сдерживал свои эмоции.

«Только терпение. Только терпение. И ты, Гарри, выйдешь из этой переделки невредимым, ты выйдешь победителем. Ведь ты видишь всех, а тебя никто».

И тут он вновь заскрежетал зубами от бессильной злобы. Его последний напарник, пугливо оглядываясь, крался под стенами дома.

А Мигель Кастильо, уже заприметив его, что-то шептал на ухо Ретту Батлеру.

Гарри Купер хотел было крикнуть, чтобы предупредить своего подручного, но понял, сейчас лучше не вмешиваться.

Все равно через пару минут он останется один. Один против двоих.

«А если учесть, что Ретт и Мигель не такие уж болваны, то на всякий случай, следует предусмотреть план отступления».

«Конечно, можно было подстрелить этого пугливого идиота, — в свою очередь думал Ретт Батлер, — но так будет слишком просто, даже не интересно».

И поэтому он ответил Мигелю:

— Давай поиграем с ним в прятки.

И не дожидаясь согласия, юркнул в полуразвалившийся дом.

Мигель недовольно скривился. Все можно было решить довольно просто — пару раз выстрелить в этого труса.

Но тут же Мигель одумался. Ведь он не Ретт Батлер, и в его-то голову Гарри Купер с удовольствием всадит все шесть патронов из барабана своего револьвера.

Поэтому Мигель тоже исчез в доме.

А в это время подручный Гарри Купера как раз выбирался на улицу. Он, низко пригнувшись, бросился через нее, как будто перебегал дорогу перед бешено мчащимся экипажем и боялся оказаться у него под колесами.

Прижавшись к стене, он долго пытался отдышаться.

Частое дыхание было вызвано не быстрым бегом, а сильным испугом. Мужчина уже в который раз проклинал в сердцах и Гарри Купера, и свое согласие отправиться на поиски золота.

Тут он услышал, как за дощатой стеной кто-то прошел.

Если бы мужчина мог заглянуть в дом, то увидел бы странную картину.

Мигель Кастильо сидел на самом краю пролома в потолке, свесив ноги и подавал знаки Ретту Батлеру. А тот, тоже молча, отнекивался, показывая, что еще не все сделал.

— Да, стреляй же, — шевеля одними губами, шептал Мигель, — покончим одним разом.

— Подожди, — беззвучно отвечал ему Ретт Батлер.

Потом он нагнулся, взял с пола обломок кирпича и запустил им в дощатую стену, за которой стоял мужчина. Тут же Ретт схватился за протянутую ему руку Мигеля Кастильо и взобрался на второй этаж.

Оба, растянувшись на досках, напряженно всматривались вниз. Ждать долго не пришлось.

Скрипучая дверь отворилась и на пороге возник перепуганный до смерти парень. Он водил револьвером из стороны в сторону, словно боясь, что в абсолютно пустой комнате кто-то может прятаться.

Он, вообще-то, и не далек был от истины, только Ретт и Мигель прятались искусно. Ему и в голову не пришло посмотреть вверх.

Убедившись, что помещение пусто, парень вошел вовнутрь. Он остановился у обломка кирпича, который совсем недавно сжимал в руке Ретт Батлер и удивленно посмотрел на него.

«Кто же мог его запустить?» — наверное, думал парень.

— Опусти револьвер, — вдруг раздался сверху спокойный голос, — и положи его на подоконник.

Мужчина вздрогнул, но пальцев на разжал. Он, казалось, оглох — стоял неподвижно посередине комнаты.

Но Ретт Батлер отлично знал цену подобному притворству.

И когда парень, резко развернувшись, попробовал первым выстрелить вверх, Ретт сумел опередить его.

Пуля попала точно в сердце. Схватившись за грудь, парень рухнул на колени. И, наконец-то посмотрев на потолок, все понял. Последнее, что он увидел в жизни — это нагло улыбающееся лицо Мигеля Кастильо.

Глаза раненного помутились и он, как стоял на коленях, так и рухнул лицом на грязный пол.

— Ну что ж, остался один Гарри, — заметил Мигель Кастильо, отползая от пролома, — с ним будет потруднее.

Ретт Батлер осторожно подобрался к окну и выглянул наружу.

Поселок, казалось, вымер. Нигде ни шороха, ни стука, лишь свист ветра, да клубы пыли, несущиеся по пустой улице.

— Ты все-таки будь поосторожнее, — предупредил Ретта Мигель Кастильо.

Тот махнул на него рукой.

— Я же тебе говорил, меня никто и пальцем не тронет. Моя голова стоит теперь двести тысяч долларов, не то, что твоя.

— Я хоть и стою меньше, — ответил Мигель, — зато соображаю лучше. Все люди, Ретт, делятся на две категории.

— Я это уже слышал.

— А я буду повторять вновь и вновь. Есть те, кто думает, прежде чем выстрелить и есть такие, которые сами подставляют свою голову под пули.

— Мигель, ты стреляешь слишком быстро для того, чтобы думать.

Мексиканец пожал плечами.

— Я бы не хотел быть сейчас на месте Гарри Купера.

— Он страшно хитер, — заметил Ретт Батлер.

— Конечно, я знаю его не первый год. Когда-то мы работали с ним вместе. Но он, Ретт, никогда бы не додумался до того, что придумал ты.

— Ты имеешь в виду сдачу преступника шерифу?

— Да, — воодушевился Мигель, — он бы никогда не придумал продать меня несколько раз подряд.

— Смотри, Мигель, — предостерег его Ретт Батлер, — ведь один раз он уже попытался тебя продать. Значит, не оставит своих попыток. К тому же учти, сейчас на карту поставлены двести тысяч долларов. И думаю, кто-нибудь из вас двоих должен будет умереть.

— Невеселая перспектива, — и Мигель Кастильо надолго замолчал.

Потом добавил:

— Невеселая — для Гарри Купера.

— Ну что ж, если ты решил так, то идем.

И Ретт Батлер спрыгнул вниз сквозь пролом в потолке. Мигель Кастильо последовал за ним.

Они вышли на улицу.

Ретт, не скрываясь, а Мигель то и дело ныряя в укрытия, двинулись к дому, в котором, по мнению Ретта Батлера, должен был находиться Гарри Купер.

Мигель Кастильо наверное родился в рубашке — когда он проходил под самым высоким домом поселка, Гарри Купер мог спокойно влепить ему пулю в затылок.

Но выстрела почему-то не прозвучало. Хотя Мигель Кастильо прошел на расстоянии выстрела под балюстрадой на крыше.

Ретт Батлер вошел в дом. Он был готов выстрелить в любую секунду.

Но первым, кого он увидел, был маленький котенок, приютившийся на обломках стола. Он лежал с таким милым выражением на мордочке, что казалось, вокруг царит спокойствие и безмятежность, а не идет самая настоящая война.

Но на этот раз Ретт Батлер не стал гладить животное.

Он шел к комнате, в которой оставил Гарри Купера, а Мигель Кастильо семенил за ним следом.

Все здесь оставалось точно в таком виде, как и тогда, когда Ретт Батлер покидал комнату.

На столе остатки нехитрой трапезы, на полу разостланы плащи и одеяла…

Вот его, Ретта Батлера, подстилка, немного смятая.

А вот и место Гарри Купера. Разостланный плащ, одеяло…

… а под одеялом человек!., лежащий неподвижно…

Ретт Батлер не мог поверить, что Гарри Купер спит. Не таким он был человеком, чтобы не услышать выстрелов, даже в самом крепком сне.

Осторожно ступая, Батлер приблизился к лежащему в углу. Он придвинул револьвер к его затылку и сорвал одеяло…

Перед ним лежал один из подручных Гарри Купера. Тот самый, которого он убил первым.

Мужчина был мертв, а на груди его к рубашке была приколота большая записка, написанная на обрывке обоев.

Мигель Кастильо так, словно он был здесь главный, вырвал записку из рук Ретта Батлера и принялся читать по складам. Печатные буквы он еще кое-как разбирал, но скоропись для него навсегда осталась загадкой.

«Мы еще встре-тим-ся…» — слог за слогом, с большим трудом преодолевал Мигель написанное.

— Что он еще там написал? — поинтересовался Ретт.

«И-ди… Иди…», — пытался прочитать последнее слово Мигель Кастильо.

Не выдержав, Ретт вырвал клок бумаги из рук Мигеля и дочитал.

— Идиоты. Так что, Мигель, ты правильно сделал, забрав у меня записку, адресована она тебе. Только я не понимаю, почему Гарри Купер избрал множественное число. Он что, как и ты не в ладах с грамматикой английского языка?

Мигель Кастильо разозлился не на шутку. Он стал рвать бумагу на мелкие клочки и разбрасывать их по комнате.

— Как я сразу не сообразил, что Гарри Купер убежит без нас. Ретт, ведь он знает кладбище!

— Ты думаешь, Гарри примется копать одну могилу за другой?

— Он не глупее меня, — ответил Мигель, — и что-нибудь придумает.

— А ты придумал? — изумился Ретт Батлер. — Ты уже придумал, как обойтись без меня?

— Да, ты же знаешь, Ретт, как я тебя люблю, какого высокого я о тебе мнения. Я, честный человек, мы все поделим поровну.

— Это ты, Мигель, говоришь так, пока мы не нашли деньги. До этого момента я спокоен. Ты не выстрелишь мне в спину, но лишь только монеты заблестят перед тобой, ты сам не заметишь, как попытаешься пристрелить меня. А, я Мигель, буду к этому готов.

Мексиканец вдруг сдвинул брови и подозрительно посмотрел на Ретта Батлера.

— Ретт, что-то мне нравится выражение твоего лица.

— А что ты на меня так смотришь?

— Ты не догадываешься, Ретт?

— Что, у меня где-нибудь плащ порвался? — и Ретт Батлер принялся осматривать свою одежду.

Но Мигель Кастильо явно был обеспокоен.

— Ты ничего от меня не скрываешь?

— Мигель, ничего, кроме имени, написанного на могиле.

— Вот это-то меня и беспокоит, — револьвер Мигеля уперся в живот Ретту.

Тот даже и не пытался вытащить свое оружие. Он запустил руки в карманы своего плаща и принялся насвистывать, глядя в потолок.

— Сейчас же прекрати! — заорал Мигель.

— А что, ты разве не любишь песен? По-моему, мексиканцы очень музыкальный народ.

— Да ты меня с ума сведешь! — кричал Мигель Кастильо.

— Не стоит преувеличивать. Тебя уже давно свели с ума деньги, если ты можешь так бросаться на меня. А вдруг я от испуга забуду имя? — рассмеялся Ретт.

— Я теперь тебя понял, — зашипел мексиканец, — теперь я тебя понял! Ты хитрая свинья! А ну признавайся, ведь Карлсон не назвал тебе имени, он вообще ничего не успел тебе сказать, когда ты подполз к фургону. Он был уже мертв.

— Может быть, Мигель. Но ты все равно не решишься нажать на курок.

— Это еще почему, я тебя сейчас пристрелю. Если ты обманывал меня все это время…

— Думай, как хочешь, — процедил сквозь зубы Ретт Батлер.

— А я-то из-за тебя старался, — скривился в горькой усмешке Мигель Кастильо, — меня били, а я не выдал тебя, Ретт.

— Тебя били, Мигель, потому что ты слишком болтлив.

— Все. Теперь я понял. Ты в самом деле не знаешь имени. Карлсон тебе ничего не успел сказать.

Но тут же лицо Мигеля Кастильо из грозного сделалось задумчивым.

— Я знаю, о чем ты подумал, — сказал Ретт Батлер. — Ты подумал, а вдруг он все-таки знает имя?

— Черт, — закричал Мигель, — ты продувная бестия. Я оберегаю тебя и даже не уверен, знаешь ли ты имя на могиле. Ты обманом заставил меня спасти тебя. А я-то, дурак, поддался на эту уловку.

Ретт Батлер повернулся к окну.

— Тогда скажи, — принялся упрашивать его Мигель Кастильо, — назови хоть пару первых букв.

— Я не хочу, чтобы твое любопытство разгорелось еще больше.

— Но я же сгораю от нетерпения, а, Ретт? Хотя бы одну первую букву, всего лишь одну. Что тебе стоит?

— Может, тебе и хотелось бы, Мигель, чтобы я был продувной бестией. Но, если я сказал, что знаю имя, то это правда. И клясться тебе чем-нибудь я не собираюсь. Достаточно одного моего слова.

— Ну ладно, — вздохнул Мигель, — приходится рассчитывать на твою порядочность. Хотя порядочность — гарантия очень ненадежная. Я бы не дал за нее и пары долларов.

— А я бы, — вздохнул Ретт, — отдал бы все, что у меня осталось за несколько часов сна.

И он принялся устраиваться на полу, даже не позаботившись о том, чтобы вытащить из комнаты труп.

Мигель Кастильо не выдержал такого издевательства над своими лучшими чувствами.

— Вставай, — заревел он, — мы должны ехать.

— Мигель, ты боишься, что Гарри Купер за время нашего отсутствия успеет раскопать все могилы?

— Все равно спать тебе я не дам. Поднимайся!

Мексиканец бегал вокруг лежащего на полу Ретта Батлера и потрясал револьвером.

— Если ты сейчас же не поднимешься, то…

— То что? — спокойно переспросил Ретт.

— То я пристрелю тебя.

Батлер устало вздохнул.

— Сколько можно говорить с тобой на одну и ту же тему. Ты никогда не убьешь меня до тех пор, пока мы не найдем деньги. Но если ты уж так обеспокоен, то можем и поехать.

Он свернул плащ, перебросил его через руку и двинулся к выходу.

— Наверное, это недалеко? — спросил Ретт, обернувшись к Мигелю.

Тот, злорадно улыбаясь, пожал плечами.

— А вот этого, Ретт, ты не узнаешь. Я не скажу тебе, на каком кладбище закопаны деньги.

— Ну, все равно, Мигель, рано или поздно мы доберемся до него. Даже если ты не скажешь, я узнаю его название по блеску в твоих глазах.

— Седлай коней, — выкрикнул Мигель Кастильо и поспешил к своей лошади.

Вскоре они выезжали из городка.

Волосы Мигеля, хорошо вымытые, а это случалось не так уж часто, торчали во все стороны. И его голова напоминала перепутанный моток ниток.

Ретт Батлер выглядел ненамного лучше. Запыленная, пропитанная потом рубашка, когда-то дорогая, а теперь пригодная только для корзины старьевщика, выцветшие брюки и высокие мягкие сапоги.

Они ехали рядом, недружелюбно поглядывая друг на друга. Мигель все время хмурил брови.

Он никак не мог решить для себя один существенный вопрос — знает ли Ретт Батлер имя на могиле или же только притворяется.

— Я заставлю его говорить, — бормотал он себе под нос, не в силах сдержать своего раздражения.

— Что ты там бормочешь? — спрашивал Ретт Батлер.

— Я молюсь, — отвечал Мигель и вновь продолжал посылать ругательства и проклятия в адрес Ретта Батлера.

Того все эти уловки только забавляли. Он прекрасно понимал, что творится в душе у Мигеля, понимал, насколько тот зол на него.

Но Ретт абсолютно не опасался за свою жизнь и радовался той легкости, с которой он может издеваться над знаменитым грабителем.

И вообще, за последний год Ретт Батлер никогда не чувствовал себя в такой полной безопасности.

Мужчины проехали миль двадцать. Солнце клонилось к закату и раскаленная пустыня понемногу остывала.

Лошади устали, жара и долгая дорога изнурили их.

— Куда мы движемся? — спросил Ретт Батлер.

Мигель в ответ лишь ухмыльнулся в свои жесткие запыленные усы.

— Это приятель, знаю только я.

— Но, в конце концов, тебе же придется сказать мне.

— И тебе, Ретт, придется открыть мне тайну. Так может, сделаем это прямо сейчас. Неровен час, что-нибудь с одним из нас случится.

Ретт Батлер, склонив голову набок, посмотрел на Мигеля.

— Если только ты не сойдешь с ума и не выстрелишь в меня, то все будет в порядке.

— Ну, Ретт, ты до сих пор не веришь мне. Ты не хочешь понять, что я тебя люблю больше родного брата.

— О родном брате ты бы, Мигель, лучше помолчал. Я видел, как он врезал тебе по морде. А для священника, согласись, это из ряда вон выходящий поступок.

Мигель надул щеки и сплюнул на песок.

— Мой брат, Ретт, очень хороший человек. Лучше его не сыскать. И если мы когда-нибудь говорим друг другу плохое, то это только наше дело и ты лучше в него не вмешивайся, а то я и в самом деле нажму на курок.

— Я, Мигель, не хотел тебя обидеть, но ты сам вынуждаешь меня на подобные признания, — Ретт Батлер сжал ногами бока коня и вырвался вперед.

Мигель зло посмотрел ему в спину.

— Что ж ты не едешь дальше? — выкрикнул он Ретту, — без меня ты никуда?

— Я поеду впереди, — не оборачиваясь, сказал Ретт Батлер.

— Это еще почему?

— Мне надоело видеть твою самодовольную рожу.

— А никто и не заставляет тебя смотреть в мою сторону. Смотри по сторонам — пейзажи тут великолепные, правда, несколько однообразные. Но скоро наступит ночь и ты вообще ничего не увидишь.

Мигель догнал своего спутника и протянул ему руку.

— Ретт, давай будем друзьями.

Батлер неохотно и вяло пожал протянутую ему ладонь.

— Я никогда, Мигель, не был о тебе высокого мнения. И вряд ли ты сможешь меня поколебать в убеждении, что ты конченый человек и мерзавец.

— Да ладно тебе. Тоже святой нашелся. Сам, небось, только о деньгах и думаешь. Спишь и видишь, как всадишь в меня пулю, лишь только блеснут деньги.

— Не выдавай свои мысли за мои, — холодно ответил Ретт Батлер.

— Боишься смерти? — засмеялся мексиканец. — А ты бы сходил к гадалке, она бы тебе за пару долларов нагадала все что угодно, даже предсказала бы дату смерти. Или ты не хочешь ее знать?

Ретт Батлер задумался.

— Дату смерти? А ты сам хотел бы знать ее?

Мексиканец от такого вопроса даже рот открыл. Он задумался на несколько минут.

Но Ретт Батлер не подгонял его. Ведь впереди у них было еще много времени.

— Это как сказать, — наконец заговорил Мигель Кастильо, — если бы мы с тобой продолжали заниматься ловлей опасных преступников, то есть ты бы ловил меня и продавал, то я бы хотел знать дату смерти абсолютно точно. Ты знаешь, как гадко на душе, когда сидишь на коне со связанными руками, а на шее у тебя петля…

— А теперь, Мигель, когда, считай, деньги у тебя, в твоих руках?

Мексиканец причмокнул губами.

— Это, Ретт, совсем другое дело. При таких обстоятельствах знать дату своей смерти необязательно. Все равно, когда ко мне придет костлявая, я не смогу от нее откупиться, я не смогу ее убить. Вот что меня огорчает, Ретт.

— А может, ты и года своего рождения не знаешь? — принялся злить Мигеля Ретт Батлер.

— Вот это-то я знаю абсолютно точно. Не забывай, Ретт, у нас в семье, что ни мужчина, то священник или разбойник. Одним словом, люди образованные, не хуже тебя.

— Что-то я не заметил, Мигель, чтобы ты шибко умел читать.

— Да ну. Это я только по-английски читаю с трудом. А вот по-испански ты бы только слышал.

— А по-французски? — лукаво улыбнулся Ретт.

Мигель искоса посмотрел, не понимая, спрашивает тот серьезно или разыгрывает.

— По-французски? Нет, никогда не приходилось.

— Ну и отлично. Грабителю с большой дороги не обязательно знать больше, чем два языка. К тому же в здешних местах не столько разговаривают, сколько нажимают на спусковые крючки.

— Это ты верно заметил, Ретт. Тот, кто много разговаривает, долго не живет. Это я всегда говорю, когда очередной мой враг отправляется на тот свет.

Солнце уже опустилось за горизонт. И в наступившей прохладной тишине дышалось намного легче, чем днем.

— Я люблю сумерки, — уже совсем размягчился Мигель Кастильо, — они всегда такие спокойные, что даже начинаешь думать о собственной смерти.

— Тебе бы, Мигель, не мешало почаще так задумываться.

— А ты меня не учи. Я сам знаю, что мне делать. О смерти иногда нужно подумать. Она ждет каждого, сколько от нее ни убегай.

— Ты, Мигель, подумаешь, подумаешь о смерти, а потом снова берешься за старое.

— Нет, Ретт, теперь я остановлюсь. Когда у Мигеля Кастильо будут такие деньги, ему уже незачем будет воровать лошадей, грабить одиноких путников. Жизнь в богатстве куда веселей таких вот странствий.

— Так куда мы едем? — вновь спросил Ретт Батлер.

На этот раз его вопрос прозвучал более требовательно.

Мигель Кастильо нехотя остановил своего коня.

— Знаешь что, Ретт, если ты будешь надоедать мне с расспросами, то я никогда не скажу тебе, как называется кладбище.

— Если тебе от этого делается легче, Мигель, то можешь тешить себя иллюзиями. Я всего лишь хотел узнать, не сбились ли мы с дороги.

— Сейчас выясним, — Мигель вытащил из кармана помятую, затертую до дыр карту, прихваченную им со стола в комнате, где отдыхал Гарри Купер и его подручные.

Косясь одним глазом на Ретта, она развернул карту и принялся водить по ней грязным ногтем.

— Так, Ретт, могу тебя обрадовать. Мы скоро будем у цели. И даже могу сказать тебе больше — впереди река, а за ней, правда, я тебе не скажу справа или слева, а может быть впереди — цель нашего путешествия. Через реку перекинут подвесной мост и, преодолев его, мы станем с тобой сказочно богатыми.

— А ты, Мигель, разбираешься в картах?

— Это не сложно. Во всяком случае, не самое сложное из того, что я умею делать.

— Надеюсь, на этот раз ты меня не обманываешь.

Ущербная луна тускло освещала дорогу. Темнота подступала к путникам со всех сторон.

Где-то вдали звучали странные звуки, словно кто-то бил камнем о камень.

Ретт Батлер остановил коня и показал Мигелю знаком, чтобы тот молчал.

— Что это? — спросил он.

— Ретт, сразу видно, что тебе не часто приходилось ночевать в пустыне. Когда днем стоит такая жара, а вечером на раскаленные камни опускается прохлада, то некоторые из них раскалываются с таким вот звуком. Это совсем как люди, одни выдерживают пустынное солнце, а другие — умирают. И мне не хотелось бы, Ретт, чтобы кто-нибудь из нас принадлежал к той, ко второй категории. Лучше умереть от выстрела или от пьянства, чем от страшной жары.

— Скоро будет твоя река? — раздраженно спросил Ретт, — а то во мне уже не осталось ни капли влаги.

— Ты слишком спешишь, утоляя жажду, Ретт. Это плохая привычка. Воду нужно расходовать экономно. Я всегда, когда добираюсь до колодца, открываю свою флягу и выливаю из нее не меньше пинты оставшейся с предыдущего привала воды.

Ретт Батлер снова прислушался. Где-то недалеко за холмами, почти невидимыми в этой темени, раздавалось журчание воды.

— Вот мы и приехали, впереди — река. Чувствуешь, Ретт, как веет от нее свежестью.

Усталые лошади брели по пологому склону холма. Чем выше они поднимались, тем более явственным становился звук льющейся воды.

А когда всадники оказались на вершине холма, то их взору открылась блестящая серебряная лента реки. Она единственная существовала в темноте ночи, она казалась лишенной опоры, словно вода струилась в воздухе, обозначая собой плавные изгибы долины.

Ретт Батлер набрал полные легкие воздуха и с шумом выдохнул.

— Мигель, тебе не хочется сейчас помыть ноги?

— Я думаю о другом, — ответил мексиканец.

— Если не секрет, о чем же?

— Помнишь, я тебе говорил, что на карте обозначен мост, а где он теперь?

— Мигель, ведь ты же ведешь меня к кладбищу, а не я тебя. Это твои проблемы, тебе и решать.

— Но если моста нету, — продолжал Мигель, — то это означает одно из двух — или мы с тобой сбились с дороги, а это абсолютно исключено, или мост исчез.

— Мне больше нравится второй вариант, — сказал Ретт Батлер, поправляя шляпу, — поскольку сбиться с дороги было бы слишком глупо. Я бы перестал тебя уважать, Мигель.

— Что-то я и раньше не очень замечал твое уважение. Хотя… К черту, поскакали. Ведь если есть река, где-то должен существовать мост.

Мигель припустил своего коня галопом по склону холма к отливающей серебром во мраке реке.

Вскоре все выяснилось. Они не сбились с дороги. Подвесной мост кто-то уничтожил.

На долю Ретта Батлера и Мигеля Кастильо достались дощатая площадка, да два каната, упавшие в реку.

На другом берегу ярдах в ста виднелись бревенчатые арки портала и обрезанные концы каната.

— О, дьявол, — выругался Мигель Кастильо, — не иначе Гарри Купер.

— Да, он на верном пути, — сказал Ретт Батлер, — ведь ты же выболтал ему название кладбища, выболтал своему страшному врагу, а мне не хочешь сказать.

— Он потому и враг, что знает, — скривился в улыбке Мигель Кастильо.

— Ничего не поделаешь, придется переправляться на тот берег каким-нибудь другим способом.

— Мне эта затея не очень нравится, — заметил Ретт Батлер.

— А плавать ты умеешь? — осторожно поинтересовался Мигель Кастильо.

Ретт Батлер, выросший в портовом городе на берегу реки, конечно же отлично умел плавать.

Но преодолевать ночную реку вплавь ему совсем не хотелось. Уж слишком бурной и неспокойной она была.

Поэтому Ретт, пожав плечами, ответил:

— Нет, Мигель, плавать я не умею.

— Так что же мы с тобой будем делать? Вернее, что будешь делать ты? — осведомился Мигель Кастильо.

— Не знаю, — ответил Ретт Батлер, — не идти же пешком по дну.

— Но ведь ты как-то собираешься попасть на тот берег?

— Слушай, Мигель, наступит рассвет, и мы найдем выход. А сейчас давай сделаем передышку.

— Нет, Ретт, так нельзя. Ведь Гарри Купер, скорее всего, уже на той стороне. Это он перерезал канаты моста.

— Неужели ты думаешь, что он за ночь перероет все могилы на кладбище?

— Нет, я обязательно найду выход, придумаю, как переправить тебя на тот берег. Можно было бы попробовать на лошадях, но река настолько бурная, что я боюсь, они не выдержат седока.

— Делай, как знаешь, а я устраиваюсь спать.

Ретт Батлер бросил свой плащ на землю и улегся на еще не остывший от жаркого солнца песок.

— Я кое-что видел с вершины холма, — сказал Мигель, — и поверь мне, мы скоро будем на том берегу.

— Иди, постарайся провозиться подольше, — буркнул Ретт Батлер, закрывая глаза.

Он лежал, прикрытый полой плаща, сжимая в руке револьвер. Ухом Ретт припал к земле и слышал шаги удаляющегося Мигеля Кастильо.

Ретт спокойно уснул. Если бы кто-то вздумал подкрасться к нему, то он бы это сразу почуял.

Ретта трудно было провести, за время, проведенное им на Западе, он научился всяческим уловкам, которые практически не нужны в нормальной жизни.

Но здесь мир был устроен по-другому. Умение убивать считалось достоинством, а умение обмануть ближнего ценилось чуть ли не выше всего.

Не было ничего зазорного в том, что ты предавал, обманывал, пытаясь разбогатеть.

Запад ломал человека, еще не окрепшего душой.

Но Ретт Батлер уже давно не был юношей, несмотря на свой возраст.

Он прекрасно знал, что такое благородство, честь, достоинство.

И если ему иногда приходилось кривить душой, он отдавал себе отчет, что делает.

Глава 25

… Люди делятся на тех, кто должен копать и тех, у кого в руках револьвер…

Ретт Батлер проснулся внезапно. Вокруг все еще было темно, даже не брезжила тонкая полоска восхода на горизонте.

Над Реттом расстилалось бескрайнее небо, глубокое и черное.

Казалось, за ним существует яркий свет, будто кто-то проколол черноту во многих местах — и в дырочках светились звезды.

Ретт вспомнил, как забирался на чердак их дома в Чарльстоне и подолгу лежал на соломе, задрав голову кверху.

Солнечный свет, падавший на крышу, пробивался сквозь маленькие щелки, и тогда Ретт представлял себе, что над ним звездное небо.

Он вслушался в ночную тишину. Мирно шумела река, было слышно, как где-то осыпается песок.

В отдалении раздались шаги. Человек не прятался, он шел уверенно.

«Его походка очень усталая, — подумал Ретт Батлер, — вон как волочит ноги. Наверное, это Мигель Кастильо».

И Ретт не ошибся. Вскоре к нему подошел мексиканец и опустился на землю, поджав под себя ноги.

— Эй, Ретт, — обратился он к лежащему попутчику, — пора вставать, я нашел кое-что. Ты даже не поверишь в такую удачу.

— Что же тебе удалось отыскать? — Ретт Батлер сделал вид, будто только что проснулся.

Он сел на плаще, пригладил ладонями растрепавшиеся волосы и провел тыльной стороной руки по небритой щеке.

— Там есть лодка, — глаза Мигеля Кастильо сверкали, — Ретт, представь себе, лодка. На ней мы переберемся на тот берег, даже не замочив одежды. Представляешь, какая удача.

— И далеко она отсюда?

— Нет, я нашел ее на обратной дороге, когда уже отчаялся что-либо отыскать. Она лежит на берегу.

— И что, нельзя подождать до утра? — спросил Ретт.

— Ни в коем случае. Мы должны как можно раньше отыскать золото. Ведь если мы задержимся, то Гарри Купер успеет найти себе новых помощников.

— Ты, Мигель, рассуждаешь за Гарри так, как будто сам находишься на его месте. А ты попробуй представить, что сделает сам Гарри Купер.

— Я бы на его месте… — начал Мигель.

— Нет, именно он сам, не ты, а именно Гарри Купер.

Мигель задумался, но так и не нашел ответа.

— А я знаю, — сказал Ретт Батлер, — он не станет никого искать…

— Но ведь взял же он с собой пятерых молодцов, которых мы с тобой так ловко укокошили.

— Мы их потому и укокошили, что они плохие помощники. Ведь я знаю, что думал Гарри Купер, подбирая себе людей.

— Что же?

— А то, амиго, что он нарочно брал самых неумелых.

— Зачем же? Ведь Гарри не идиот. Я его знаю прекрасно.

— Плохо ты его знаешь, Мигель. Он собирался с их помощью расправиться с нами, а потом этих неумелых бандитов он бы с легкостью прикончил один.

— Да, ты опасный человек, — вздохнул Мигель, — я бы до такого не додумался. И самое интересное, что ты по-видимому прав.

— Ладно, Мигель, сон ты мне перебил, теперь уже не заснуть. Пойдем, посмотрим твою лодку.

Ретт Батлер тяжело поднялся, отряхнул плащ и, свернув его в трубку, двинулся вслед за Мигелем Кастильо.

Тому не терпелось показать свою находку. Он все время забегал вперед, оборачивался и нетерпеливо подгонял Ретта.

— Ну, скорее.

— Что ты подгоняешь меня, боишься, что лодку украдут?

— Ретт, если на реке разрушен мост, то первое, что будет делать человек, которому нужно перебраться на тот берег, это искать лодку. И я не хочу остаться ни с чем.

Мужчины спустились к самой воде.

И Ретт увидел перед собой перевернутую лодку. Он заметил ее раньше, но она показалась в ночи одиноко стоящим деревом.

— Это наша с тобой лодка, — сказал Мигель, — вот только раздобудем шест и можно отправляться. Река здесь, наверное, неглубокая. Вспомни, как давно не было дождя.

Ретт Батлер подошел к перевернутой лодке и похлопал рукой по ее днищу.

— Мигель, да она вся рассохлась. Здесь такие щели, что мы пойдем ко дну, еще не успев отплыть от берега.

— Ну, щели можно заделать, — сказать Мигель Кастильо.

— Ты умеешь делать многое, но не умеешь делать одного — работать, — предупредил своего спутника Ретт Батлер. Ты считаешь работу унизительной для себя.

— Это точно, — ответил Мигель, — работают только дураки. Ведь заработанное всегда можно отнять.

Мигель Кастильо сладко зевнул, ему страшно хотелось спать.

— Пощажу тебя, — сказал Ретт Батлер, — займусь починкой лодки, а ты можешь вздремнуть часок.

— Что-то ты слишком быстро согласился перебираться ночью на другой берег, — усомнился в искренности слов своего спутника Мигель Кастильо.

— Чего ты боишься? — спросил Ретт. — Не убегу же я от тебя.

— И в самом деле, — согласился с ним Мигель. — Ладно, Ретт, ты часок поработай, а я вздремну.

И он устроился на земле, подложив под голову руки.

А Ретт Батлер недолго занимался починкой лодки. Честно говоря, она была почти целой. Он законопатил обрывками подкладки лишь две щели.

Покончив с этой нехитрой работой, Ретт тихо позвал:

— Мигель.

Мексиканец ничего не ответил.

— Мигель.

Но тот лишь перевернулся и, тяжело вздохнув во сне, причмокнул губами.

Тогда Ретт Батлер наклонился над мексиканцем и осторожно, двумя пальцами, извлек из кобуры его револьвер.

— Эй, просыпайся, — через несколько минут Ретт Батлер снова потрепал по плечу своего спутника.

Мигель подпрыгнул, как ужаленный.

— Ты уже окончил? Можно плыть?

— Да, лодка готова. Я даже нашел подходящий шест.

Прежде чем подняться, Мигель Кастильо проверил: на месте ли его револьвер. На месте.

— Поводья лошадей привяжем к корме, и они поплывут за нами. Если что-нибудь случится с одной из них, то ты перережешь поводья, чтобы нас не утащило следом за ними.

Ретт Батлер покорно кивнул головой.

— Хорошо, Мигель. Ведь это ты у нас разбираешься в плавании. Я сухопутный человек, я даже плавать не умею.

Такая оценка польстила самолюбию Кастильо, и он принялся командовать Реттом.

Вдвоем они перевернули лодку довольно легко и потащили ее к воде.

Когда их лодка закачалась на волнах, Ретт забрался в нее, а Мигель привязал поводья лошадей.

Наконец они отчалили от берега. Мигель Кастильо опускал шест то с одного борта, то с другого.

И лодка медленно отдалялась от берега, пока он окончательно не исчез в темноте. Лишь за кормой слышалось фырканье лошадей.

Но когда лодка продвинулась еще немного вперед, управлять ею стало совсем не просто. Сильное течение разворачивало ее, и Мигель Кастильо не успевал управляться с шестом. К тому же выяснилось, что Ретт законопатил далеко не все щели и вода в лодке все время прибывала.

— По-моему, мы тонем, — вполне спокойно для человека, не умеющего плавать, заметил Ретт Батлер.

Мигель Кастильо явно волновался. Он пытался выровнять лодку.

Но течение развернуло ее носом вниз и потащило туда, куда Мигель Кастильо и не собирался направляться. Он уперся шестом в дно и наконец смог выровнять лодку.

Лошади за кормой отчаянно боролись с течением. А вода в лодке все прибывала.

— Ретт, мы и в самом деле, можем утонуть.

— Ну что ж, Мигель, утонем вместе.

— Но неужели, Ретт, ты сможешь умереть с мыслью, что деньги навсегда останутся закопанными в какой-то безвестной могиле? Неужели ты смиришься с этим, Ретт? Ведь это страшный грех — не рассказать перед смертью о спрятанных сокровищах. Уж, Билл Карлсон, на что скотина, ограбил армейский фургон, а все равно перед смертью во всем сознался. И наверное Бог его простил.

— Ты хочешь услышать от меня имя, написанное на могиле? — рассмеялся Ретт Батлер.

— Да. Это так мало. Всего лишь два слова — и ты спасешь свою душу в глазах Господа.

Лодка раскачивалась, зачерпывая бортом воду.

На лице Мигеля Кастильо было неподдельное выражение испуга.

И трудно было понять, чем оно вызвано. То ли он боялся утонуть, то ли боялся, что утонет Ретт Батлер, так и не назвав имени, начертанного на надгробии.

— Ретт, если ты не скажешь мне имени, то и мне придется разделить с тобой грех. Ведь я не скажу тебе названия кладбища. А вдруг я утону, а ты спасешься.

— Да, неприятная получается история, — сказал Ретт, наваливаясь животом на борт лодки, чтобы не дать ей еще зачерпнуть воды.

— Осторожно, ты нас перевернешь, — крикнул Мигель.

Из-за кормы показались лошадиные морды. Глаза животных были грустными и испуганными.

Вокруг лодки плотным кольцом стояла ночь.

До рассвета оставалось не так уж много. Но еще ничего не говорило о его приближении.

В такие моменты в самом деле думается о смерти, поскольку понимаешь, насколько бренно твое существование.

— Ретт, мы должны с тобой сказать друг другу все, что знаем, — наконец решился Кастильо.

— Вот это совсем другой разговор, — согласился Ретт Батлер, — а то ты все ноешь: скажи имя, а сам ничего не говоришь взамен.

— Ретт, но только обещай: никто из нас не выстрелит в другого первым. Во всяком случае, я тебе обещаю стрелять, только защищаясь.

— Это красивые слова, Мигель. И честно говоря, я не ожидал их от тебя услышать. Но мне плохо верится в твою искренность.

— Ретт, если ты мне не веришь, я скажу тебе первый.

— Я слушаю, — спокойно сказал Ретт Батлер.

Мигель Кастильо набрал полные легкие воздуха, собираясь произнести название кладбища, но так и не решился.

Он сделал вид, что страшно обеспокоен, как бы удержать лодку.

— Сейчас, Ретт, сейчас я тебе скажу, — говорил он, упираясь шестом в дно реки и наваливаясь на него всем телом.

Лодка, накренившись и чуть ли не черпая воду, тяжело разворачивалась. Одна из лошадей подплыла и положила свою морду на край кормы.

— Это кладбище называется… — Мигель Кастильо даже зажмурил глаза от ужаса, настолько страшно было ему произносить название, — … называется… нет, Ретт, не могу, говори ты первый.

— Я тебе не верю, — вздохнул Ретт Батлер, — ты не назовешь мне кладбище, когда я назову тебе имя. Так что решайся.

— Ретт, вода прибывает. Ты можешь утонуть. И не отягощай свою вину перед Богом. Скажи мне имя.

— Только после тебя.

— Давай одновременно, — предложил Мигель.

— Я знаю, ты сжульничаешь, откроешь рот и ничего не скажешь.

— Ретт, я тебе клянусь.

— Зачем клясться? Всего лишь назови кладбище и не нужно клясться.

— А почему ты думаешь, что я тебя не обману, Ретт.

— Потому что ты не способен придумать на ходу название, похожее на правду.

— Хорошо, — наконец, смирился со своей судьбой Кастильо и Ретт Батлер удивился тому, насколько быстро это произошло. — Кладбище называется Сент-Хилл.

Произнеся название кладбища, мексиканец впился взглядом в лицо Ретта Батлера.

— А могила, что написано на могиле? Говори. Ведь я сказал тебе свою часть тайны, — рука Мигеля Кастильо скользнула к револьверу.

Ретт сначала склонил голову в одну сторону, потом во вторую. Он вел себя так, как будто сидел не в лодке, увлекаемой бурным течением, а на светском приеме.

— Ты хочешь узнать имя, начертанное на могиле? — словно издеваясь над Мигелем, спросил Ретт.

— Да говори же, скорее, — торопил его мексиканец, — я же сказал свою часть.

— Я это уже слышал, — ответил Ретт Батлер и замолчал.

— Эй ты, скотина, — меняя тон, крикнул Мигель, — если ты мне сейчас же не скажешь…

— То что будет? — спокойно поинтересовался Ретт Батлер.

— Я… — рука мексиканца потянулась к револьверу.

— Да, ладно, я тебя достаточно разыграл. Я понял, ты жутко нетерпеливый. Имя на могиле пишется так…

И Ретт Батлер принялся водить пальцем в воздухе, словно бы писал буквы.

Но даже если бы он их и писал на самом деле, то все равно Мигель Кастильо смотрел на него с другой стороны и видел бы буквы в зеркальном отражении.

А Мигель даже печатный текст читал с трудом.

— Понял? Я написал имя, ты должен был успеть его прочесть.

— Я тебя убью, — взревел Мигель.

Но тут же понял, что угрозами ничего не добьется и попросил:

— Ретт, ты же благородный человек. Ты же знаешь теперь, что кладбище называется Сент-Хилл. Так скажи мне свою тайну.

— Ладно, Мигель. Правда твои мучения по сравнению с тем, что я испытал, шагая по пустыне без воды — ерунда. Так вот, Мигель, имя на могиле — РИЧАРД ДИНГЛЕР.

— Ричард Динглер? Ты уверен, Ретт?

— В чем?

— В том, что ты меня не обманываешь?

— Тебе поклясться?

— Поклянись! — тут же выкрикнул Мигель Кастильо. — Поклянись. Самым святым, что только у тебя есть.

— Пожалуйста, я клянусь самым святым, что только есть у меня в жизни: Ричард Динглер — это то имя, которое я услышал от Билла Карлсона.

Мигель Кастильо с облегчением вздохнул.

— Ну наконец-то, теперь мы знаем тайны друг друга.

И он еще с большим усилием навалился на шест, выравнивая лодку.

Пока мужчины выясняли тайны, ее снесло довольно далеко вниз по течению. Лошади уже выбивались из сил и, чтобы как-то успокоить животных, Ретт Батлер обернулся к ним и принялся похлопывать своего коня по морде.

— Ну, ну, осталось совсем немного.

В этот момент Мигель Кастильо, широко размахнувшись шестом, ударил Ретта Батлера в плечо.

Тот рухнул в воду, Мигель Кастильо ткнул в него шестом еще раз и тут же отдернул, боясь, как бы Ретт не уцепился за него.

Лошади испуганно заржали, дернулись, потащив за собой лодку.

А Мигель Кастильо, выхватив револьвер, целился в то исчезающую, то всплывающую голову Ретта Батлера.

Лошади дернули еще раз, и сам Мигель Кастильо чуть не потерял равновесие.

Чтобы не упасть, он присел, а когда приподнялся…

Ретта Батлера уже нигде не было видно. То ли утонул, то ли просто исчез в темноте.

— Ну вот и отлично, — прошептал Мигель, осторожно высвобождая курок и пряча револьвер в кобуру, — плавать он не умеет, значит, ему крышка. И теперь всю тайну могилы знаю я один.

Мексиканец, орудуя шестом, довел лодку до противоположного берега, который неожиданно возник из темноты. Киль заскрипел по камням, и Мигель Кастильо соскочил в воду.

Он лихорадочно принялся отвязывать коней, словно боясь, что под черной водой кто-нибудь схватит его за ноги и утащит на дно.

— Быстрей же, быстрей, — приговаривал Мигель, выводя коней на берег.

Потом вытащил из лодки седла, поклажу и, припрятав лодку в прибрежных кустах, забросав ее сухой травой и сучьями, двинулся к кладбищу Сент-Хилл.

Небо уже сделалось серым, брезжил рассвет, когда Мигель Кастильо остановился у подножья пологого холма.

Весь холм до самой своей вершины был усеян крестами, надмогильными памятниками, просто холмиками.

— Да тут их никак не меньше тысячи, — присвистнул Мигель. — Зато я знаю имя.

Единственным украшением этого кладбища на выжженной солнцем земле было полузасохшее огромное дерево с низко нависшими над могилами ветвями. Его крона почти не давала тени.

Сквозь ветви просматривались окрестности, но все равно дерево придавало кладбищу какое-то очарование и грусть.

Мигель Кастильо привязал коней и бросился к первым могилам. Он прямо впивался глазами в надписи.

Кривые буквы на наспех сколоченных крестах не складывались в имена, и он, скрежеща зубами, вновь и вновь вчитывался в них.

Казалось, здесь были собраны все имена, когда-либо существовавшие в мире. Попадались наименования всех национальностей, всех конфессий. Но нигде Мигель Кастильо не мог отыскать имени Ричарда Динглера.

Он шагал среди могил, вглядываясь в надписи. Он начал пропускать короткие имена, уже с первого взгляда мог определить: сколько букв в каждом из слов.

Но все зря.

Он бессистемно бегал по кладбищу, пытаясь с наскока найти могилу.

Потом Мигель стал действовать более продуманно. Он проходил могилы рядами, все ближе и ближе подбираясь к центру кладбища. Его зигзаги были чуть ли не в полмили длиной. Он то взбирался на вершину, то спускался с холма.

С его лба крупными каплями катился пот, ноги подгибались от усталости, а Мигель Кастильо не помня себя от волнения, уже бежал по кладбищу, вертя головой то налево, то направо.

И вдруг он застыл…

Невысокий деревянный крест, перекладина привязана веревками, а под ней дощечка с неровными обломанными краями.

РИЧАРД ДИНГЛЕР.

Не веря в удачу, Мигель Кастильо протер глаза. Но и после этого буквы не изменили своих очертаний.

РИЧАРД ДИНГЛЕР.

— Так вот, где лежат деньги, — пробормотал Мигель и упав на колени, принялся руками разгребать надмогильный холм.

Земля была довольно свежая, не слежавшаяся. Наверное, за время существования могилы прошло лишь пару дождей.

— Ее раскапывали, ее раскапывали, — радостно причитал Мигель, разгребая руками сухую землю.

Но ниже копать стало труднее. Тут земля почему-то была слежавшейся и влажной.

Тогда Мигель Кастильо оторвал перекладину от одного из ближайших крестов и принялся ею рыхлить землю.

Стоя на коленях, он выгребал взрыхленную почву и вновь начинал разбивать ее палкой.

И когда в очередной раз, стоя на коленях, Мигель Кастильо нагнулся в яму чтобы выгрести землю, на край могилы упала тень.

Мигель замер, рука потянулась к револьверу.

— Нет-нет, нет, — прозвучал голос, — верни ее на место.

Мигель Кастильо сделал вид, будто собирался почесать бок.

Он медленно поднялся и отряхнул штаны.

Перед ним стоял Ретт Батлер с лопатой в руке. А в другой руке он сжимал револьвер, нацеленный прямо в лоб Мигелю Кастильо.

— Ну что, амиго? Лопатой-то копать удобнее, — и Ретт бросил лопату мексиканцу.

Мигель, зло сверкнув глазами, схватился за ручку лопаты.

— Я не хотел убивать тебя, Ретт, поверь. На моем месте ты поступил бы точно так же. Ведь правда, Ретт? — пытаясь заглянуть в глаза Батлеру, — спросил мексиканец.

— Нет, я поступил бы по-другому. Копай.

— Но ты не убьешь меня? — спросил Мигель.

— Не знаю, — пожал плечами Ретт.

Лопата легко врезалась во влажную землю. Возле могилы выросла куча земли. Наконец послышался глухой удар о доски.

— Копай, копай, — долетел до ушей Мигеля Кастильо насмешливый голос Ретта Батлера.

Но тут внезапно раздался еще один голос и ствол револьвера уткнулся между лопаток Батлера.

— И ты тоже копай.

Мигель выглянул из ямы. За спиной у Ретта Батлера стоял Гарри Купер.

— Ну что ж, господа, я следил за вами. И вы привели меня к месту. Теперь остается только забрать золото и удалиться. Копай! — Гарри Купер еще сильнее ткнул Ретта стволом револьвера.

— Да что с ним теперь церемониться, — посоветовал Мигель Кастильо, — его вообще теперь можно убрать.

— А ты молчи, мексиканская свинья! — прикрикнул на него Гарри Купер.

— Я не буду копать, — сказал Ретт Батлер и сделал шаг в сторону.

Он даже не взвел курок револьвера, достал сигару и раскурил ее.

Утренний ветер понес дым между крестов низко над землею.

— Я знал, что ты хитер, — сказал Гарри Купер. — А ну, копай! — прикрикнул он на Мигеля.

Тот быстрее заработал лопатой.

— Зря он здесь копает, — сказал Ретт Батлер, надвигая шляпу на самые глаза.

— Ты уверен? — переспросил Гарри Купер, — так какое имя было написано на могиле, про которую говорил Билл Карлсон.

— Я его просто так не скажу, — Ретт Батлер улыбнулся.

Мигель Кастильо, который уже расчистил крышку дощатого гроба, услышал, что раскопал совсем не ту могилу.

— Ретт, что ты говоришь? Ты обманул меня? Ты обманул меня перед лицом смерти? Ты поклялся самым святым.

— Это мои счеты с Богом, — ответил Ретт.

Все еще не в силах поверить в услышанное, Мигель Кастильо сбил лопатой крышку гроба, отбросив ее в сторону. Он стоял на боковых стенках гроба широко расставив ноги. Прямо под ним лежал полуразложившийся мертвец.

— Мерзавец! — закричал Кастильо, выбираясь из могилы.

— Вот теперь мы вроде как квиты с тобой, Мигель.

— Убей его, — обратился мексиканец к Гарри Куперу, — иначе я пристрелю его сам.

— Этого не стоит делать, амиго, потому что иначе мы никогда не узнаем, где спрятаны сокровища.

— Имени я просто так не назову, — сказал Ретт Батлер, — вам его нужно заслужить.

Он поднял с земли плоский камень и пристально посмотрел на Гарри Купера, потом на Мигеля Кастильо.

— Я напишу имя на плоской стороне камня, а потом положу его прямо между вами, кто первый добежит до него, тот и узнает имя. А если второй пристрелит его, пока будет бежать к камню, то тоже не беда. Все равно останется кто-нибудь один, с кем я поделю деньги.

Гарри Купер взглянул на Батлер и понял — тот говорит абсолютно серьезно.

Ретт Батлер концом сигары поводил по плоской поверхности камня, повернув его так, чтобы ни Гарри, ни Мигель не могли увидеть написанного.

— А теперь к делу, — сказал он, укладывая камень надписанной стороной стороной вниз между мужчинами, — теперь ваша очередь выяснять, кто из вас более ловкий.

Мигель залился румянцем от злости. Он сверлил глазами Гарри Купера, боясь пропустить малейшее его движение.

Оба мужчины сжимали в руках револьверы, но понимали — оба они настолько быстры, что скорее всего погибнут вместе.

Гарри Купер сделал осторожный шаг вперед.

Мигель предостерегающе пошевелил стволом револьвера.

И тогда Гарри Купер решился. Он резким броском упал на землю и попытался выстрелить.

Мигель Кастильо даже не успел взвести курок, как Гарри Купер схватился за раненную руку.

В руках Ретта Батлера дымился револьвер.

Гарри Купер перехватил оружие из правой руки в левую и еще раз попытался выстрелить.

Но Ретт Батлер на этот раз выстрелом выбил револьвер у него из руки.

Тут нажал на курок и Мигель Кастильо. Но его револьвер лишь сухо щелкнул.

Он еще несколько раз взвел курок, пытался стрелять, потом заглянул в барабан — тот был пуст.

— Негодяй! — закричал Мигель, — ты хотел, чтобы этот подлец убил меня. Ты разрядил мой револьвер.

Ретт улыбнулся.

— Конечно. Ночью, когда ты спал, я не только починил лодку, но и разрядил твой револьвер. Так мне было спокойнее. И теперь ты будешь слушаться меня.

Гарри Купер сделал отчаянную попытку дотянуться до своего револьвера.

Но прогремел еще один выстрел, и Гарри, обессиленный, с кровоточащим плечом, упал на песок.

— Где зарыты деньги? — спросил Мигель Кастильо.

Ретт Батлер поднял камень и показал Мигелю его плоскую сторону.

Та была девственно чиста.

— Надо было читать, Мигель, когда я писал имя пальцем в воздухе.

— Ты опять издеваешься надо мной! — заорал Мигель.

— Не горячись, заряженный револьвер в моей руке, а у тебя лишь детская игрушка.

В этот момент Гарри Купер, собрав остатки воли, схватил простреленной рукой револьвер и, повернувшись на спину, попытался выстрелить в Ретта Батлера.

Но Ретт снова опередил его. На этот раз пуля вошла точно в грудь, и Купер замер.

Мигель Кастильо молча посмотрел на своего бывшего приятеля.

— Да, Гарри Купер, — задумчиво проговорил он, — твоя жизнь кончилась.

Ретт Батлер поднял с песка лопату и бросил ее Мигелю Кастильо.

— А теперь я покажу тебе, где нужно копать.

И он подвел его к безымянному могильному холмику рядом с могилой, которую так усердно копал Мигель Кастильо.

— Но здесь же нет никакой фамилии! — возмутился тот.

— Конечно, нет. Билл Карлсон назвал мне имя и сказал, что копать нужно рядом с этой могилой, безымянную. Поэтому, как видишь, я не обманул тебя перед лицом смерти, когда клялся самым святым. Я не обманул тебя и во второй раз, когда не написал на плоском камне ни единой буквы. Ведь эта могила безымянная — и тут золото. Так что, Мигель, люди делятся на тех, кто должен копать и тех, у кого заряжен револьвер.

Мигель Кастильо, тяжело вздохнув, Принялся вяло копать землю и отбрасывать ее с холмика в сторону.

Но постепенно желание добраться до денег сделалось сильнее усталости, сильнее страха.

И Мигель Кастильо, уже буквально осатанев, стучал лопатой по дощатой крышке гроба.

— Можешь работать спокойно, — сказал Ретт Батлер.

Но Мигель Кастильо, казалось, уже не слушал его.

Он откинул последние комья земли и принялся руками отдирать крышку с гроба. Та с грохотом отвалилась в сторону, и Кастильо увидел четыре больших мешка с армейскими печатями.

— Ретт! — закричал он. — Тут золото!

— Я же не обманул тебя, — ответил Батлер.

Мигель Кастильо выбросил один за другим мешки из могилы. Они с глухим металлическим звуком падали на землю.

— Ретт, какие они тяжелые! Тут столько денег, а Ретт? Может, тут больше, чем двести тысяч? И все золотом! Золотом! — приговаривал Мигель Кастильо, выбираясь из могилы.

Ретт Батлер с легкой насмешливой улыбкой смотрел на мексиканца, как тот, ползая на коленях, пытается зубами развязать узел на горловине одного из мешков.

Но потом Мигель, уже сгорая от нетерпения, схватил лопату и разрубил один мешок.

Золотые монеты полились из него тонкой струей. Мигель Кастильо, застыв на коленях, подставлял под них руки, а потом сыпал монеты себе на голову. Он никак не мог остановиться, все время причитая:

— Золото! Золото, Ретт, здесь столько золота!

И Мигель Кастильо принялся осыпать себя дождем из золотых монет. Он уже забыл, где находится, забыл, что на него нацелен револьвер Ретта Батлера.

Когда же мексиканец опомнился, то увидел покачивающуюся перед самым его лицом веревочную петлю.

— Что это? — почти беззвучно спросил Мигель Кастильо.

— Это петля, амиго, — ответил Ретт Батлер, — неужели ты видишь такое в первый раз?

— Зачем? — изумился Мигель. — Что ты хочешь делать?

— Мне так будет спокойнее, — и Ретт Батлер, толкнул Мигеля Кастильо револьвером в спину. — Пошли!

Они приблизились к одиноко стоящему посреди кладбища дереву с низкими толстыми ветвями. Ретт Батлер, не отводя револьвера от Мигеля Кастильо забросил петлю и закрепил ее на дереве.

— Ты что, Ретт, зачем? Ведь денег хватит нам на двоих, — не очень-то уверенно, заплетающимся от страха языком пытался уговорить своего спутника Мигель.

— Так мне будет спокойнее. Становись на крест, — и Ретт Батлер указал рукой на старый деревянный крест без надписи, стоящий под самым деревом.

Мигель, тяжело вдыхая, взобрался на крест и с трудом сохраняя равновесие, попытался удержаться на его перекладине.

— Э, нет, приятель, так ты долго не простоишь. Просунь-ка голову в петлю, она тебя немного придержит.

Мигель в растерянности посмотрел на свои руки.

— Надевай, надевай, — поторопил его Ретт, — у меня не так уж много времени.

Взглянув в ствол револьвера, Мигель медленно надел петлю на шею.

— А теперь руки за спину, — приказал Ретт Батлер и туго стянул ему руки за спиной кожаным шнурком от револьвера.

Тот стоял на шатком кресте, еле удерживая равновесие. С каждым качком петля все туже и туже затягивалась у него на шее.

— Ретт, ведь это шутка? — спросил Мигель.

— Нет, я не намерен шутить, — ответил Ретт, — тем более, что шутки с тобой плохо кончаются.

— Ретт, но ведь я же знал, что ты умеешь плавать, иначе бы я никогда не выбросил тебя из лодки.

— А я знаю, Мигель, что ты умеешь оставаться живым после виселицы.

— Ретт, не бросай меня! — закричал Мигель Кастильо.

Но Батлер был неумолим. Он опустил револьвер в кобуру, поднял два тяжелых мешка, связав их горловины ремнем, и забросил себе на плечи.

Ретт негромко свистнул, и лошади подбежали к нему. Тогда он перебросил мешки через луку седла и сел на коня.

— Ретт! — закричал Мигель. — Ты же не бросишь меня так, с петлей на шее.

— Мигель, я не понимаю, чем ты недоволен. Ведь я поделил все честно: два мешка мне и два тебе. Я же не забираю твою долю.

— Эй, Ретт! — крикнул Мигель, но от напряжения качнулся и петля еще туже стянула ему шею, крест под ногами заходил ходуном, и Мигель тут же замолк, боясь сделать еще одно неосторожное движение, ведь тогда бы он закачался на веревке.

Мигель Кастильо пожирал глазами золото, высыпанное в пыль, и хрипел:

— Ретт, не бросай меня, Ретт! Ведь мы же друзья…

Но Ретт Батлер уже неторопливо ехал на коне прочь от Мигеля, вторая лошадь бежала вслед за ним.

— Ретт, ты не сделаешь этого!

Но Батлер даже не оборачивался.

Крест хрустнул и наклонился. Мигель Кастильо замер, ожидая самого худшего. И понял: если даже крест не сломается, он так долго не простоит, ведь петля все сильнее и сильнее стягивала ему шею.

— Ретт! — хрипел он, пытаясь докричаться до удаляющегося всадника. — Ретт, вернись! Ты можешь забрать мои деньги, только сними петлю!

И Батлер как будто действительно услышал этот крик и внял мольбам Мигеля Кастильо.

— Так ты согласен отдать мне свои деньги?

— Да! — прохрипел Мигель Кастильо, боясь, что Ретт с такого расстояния его не услышит и поэтому принялся кивать головой, уже не обращая внимания на то, что веревка сильно врезалась в шею.

— Я не понял тебя, — крикнул Ретт, — так ты отдаешь мне деньги?

— Да! — из последних сил крикнул Мигель Кастильо.

Ретт Батлер вытащил из чехла, подвешенного у седла, ружье и прицелился.

Мигель зажмурил от страха глаза, ведь он с такого расстояния не мог понять, куда целится Батлер — то ли в крест, то ли в веревку, то ли ему в лоб.

Прогремел выстрел.

Мигель Кастильо качнулся и упал лицом в горячую пыль. Перестреленный конец веревки болтался у него на груди.

— Мне не нужны твои деньги, — крикнул Ретт Батлер, пришпоривая коня.

Мигель Кастильо со связанными руками поднялся на колени.

— Будь ты проклят, Батлер! Сукин ты сын! — но это уже был крик спасенного, а не приговоренного к смерти. — Ретт, ты скотина! Ты сукин сын!

А лошади мчались, за ними вздымалась пыль.

Мигель Кастильо побежал вслед, но споткнулся и вновь рухнул на землю.

— Ретт, ты скотина! Мать твоя шлюха! — кричал Мигель, пытаясь развязать себе руки за спиной.

Лошади скрылись из виду, вскоре улеглась и пыль, поднятая их копытами.

А Мигель Кастильо продолжал корчиться на земле и изрыгать проклятья в адрес исчезнувшего Ретта Батлера.

Рядом с ним в пыли были рассыпаны золотые монеты. Конечно же, Мигель Кастильо не знал, куда направляется Ретт Батлер, какие у него планы на будущее.

Но сейчас он поклялся себе, что больше никогда в жизни не будет искать Ретта Батлера, чтобы ему отомстить, ведь месть порождает месть и лучше с такими деньгами зажить спокойной жизнью.