Самак-айяр, или Деяния и подвиги красы айяров Самака

ГЛАВА ПЯТАЯ. О том, как посватался Хоршид-шах к Махпари и что из этого получилось, как встретился царевич с Шогалем и Самаком

А сочинитель сей истории рассказывает вот что.

Когда царевич спешился у ворот города Чин, Фаррох-руз, его брат, сказал ему с глазу на глаз:

– О великий царевич, братец мой ненаглядный! Хочу я тебе словечко молвить – так мне благоразумие велит, душа так просит. Коли ты не против, коли сочтешь слова мои правдивыми и полезными, тогда скажу.

– О великий и мудрый, о мой старший брат, – говорит ему в ответ царевич, – я тебе не стану противоречить, из воли твоей не выйду, ты меня старше, ты меня лучше, а уж наставления твои самые верные. Так о чем речь?

– О царевич, знай и ведай, что дело, которое ты затеял, трудное и рискованное, а жизнь дорога, нельзя ее каждый шаг опасности подвергать. Ведь все, что ни делается, совершают ради жизни, а коли жизни лишиться, какой прок от тех деяний? Поразмыслил твой брат хорошенько и решил: надобно всегда жизнь оберегать, только так и поступать. Мы с тобою очень похожи – и ликом, и оком, и волосом, и голосом, и всею статью. Никто нас различить не может, разве что слуги наши старые, но и те по платью судят, да порой ошибаются. Сама судьба велела этим воспользоваться, переодеться мне в твою одежду, сесть на твое место под именем Хоршид-шаха, а тебе преобразиться в Фаррох-руза. Да так, чтобы никто не знал об этом. Ведь когда нас приведут во дворец, явится нянька царевны и начнет свои загадки задавать. Я не смогу ответить. Нянька меня заберет, но ты-то будешь на свободе, авось что-нибудь сумеешь придумать. Если я жив останусь, ты меня вызволишь, а если убьют меня, воздашь за мою кровь и постараешься достичь своей цели. Я готов пожертвовать жизнью ради тебя.

Хоршид-шах вознес за него молитву богу, а потом сказал:

– О брат, это мое дело. Ведь влюблен я! Из-за этой любви я родной дом оставил, тебя вместе с собой невзгодам и лишениям подверг. И жертвовать собой надо тоже мне. А тебе надлежит, если со мной что случится, сообщить отцу и матери, так что будь готов отомстить за меня.

– Не я ли тебя, брат, с самого начала спрашивал – говорить мне или нет? – упрекнул Фаррох-руз. – Не ты ли молвил «говори»? Так что теперь не возражай. Надо сделать так, как я сказал, это будет благоразумно.

Выслушал его Хоршид-шах, тотчас одел Фаррох-руза в свое платье, тот вошел в царский шатер, сел на тахт, а Хоршид-шах стал почтительно возле него, и никто из свиты ничего не заметил. В это время и прибыл тот Масгуль-хаджиб. Стража, стоявшая у входа в шатер, доложила, что, мол, от богдыхана хаджиб прибыл, дожидается, какой приказ будет. Царевич приказал впустить его.

Фаррох-руз на тахте сидит, Хоршид-шах перед ним стоит, слуги и прислужники в ряд выстроились, тут и вошел Масгуль-хаджиб. Видит, Фаррох-руз сидит на тахте. Поглядел на него хаджиб, поклонился ему земным поклоном, приветствовал его как положено. Потом речь повел:

– О прекрасный юноша, царь мира Фагфур изволит спрашивать, какого вы, дай вам бог счастья, роду-племени, откуда прибыли, зачем пожаловали, по какой причине в нашу сторону завернули. Ответь нам, чтобы мы поступали в соответствии с вашими намерениями.

Когда хаджиб кончил говорить. Фаррох-руз головой кивнул и сказал:

– О почтенный хаджиб, передай мой привет шаху и скажи ему, что я – Хоршид-шах, сын Марзбан-шаха, падишаха Халеба и всей Сирии. Стало нам известно, что у шаха есть дочь, прекрасная, как звезда. Я прибыл в эту страну, чтобы посвататься к ней, ради этого приехал к шаху на поклон. Никаких других дел у меня здесь нет, я одного хочу – породниться с шахом. Коли соизволит он принять меня – поклонюсь ему в землю, почет окажу, коли нет – возвращусь домой, вот и все. Поезжай и передай это шаху.

Выслушал Масгуль-хаджиб эти слова, отдал поклон, вернулся во дворец к Фагфуру-богдыхану и сказал:

– Великий государь, сын Марзбан-шаха из Халеба приехал свататься.

Выслушал это Фагфур и опечалился. Обратился он к Мех-ран-везиру:

– Что за напасть такая: из-за этой девчонки все цари со мной рассорились! Уж лучше бы у меня совсем не было дочери, одни неприятности с нею.

Мехран-везир говорит:

– О шах, с тех пор как мир стоит, были у царей дочери и один царский род с другим то браки заключал, то раздоры затевал. А твои беды не из-за дочери, а из-за кормилицы-колдуньи, и все это по воле судьбы. Ничего не поделаешь, с этой ведьмой никто не справится: надо, чтобы истинный бог себя оказал. Прикажи украсить город, дружине вели навстречу гостю выступить – ведь он царский сын, ему подобает с провожатыми в город войти.

– Делать нечего, – согласился Фагфур. – Ну, пускай люди знают, что это ты их благодетель.

Приказал шах жителям, чтобы город украсили и горожане праздничное платье надели. Жители занялись этими хлопотами. А Фагфур велел, чтобы Мехран-везир с вельможами и дружиной из тысячи всадников, с хаджибами снарядились и выступили к лагерю Хоршид-шаха. Известили Хоршид-шаха, что из города народ идет – встречу ему устраивают. Царевич на тахте облачился в шахские одежды, повязал царский пояс, возложил на голову драгоценный венец. Хоршид-шах стал почтительно возле тахта, а Темерташа на стражу поставили. Выстроились в ряд слуги, вошел в шатер Мехран-везир с вельможами. Поглядел он на прекрасный лик Фаррох-руза, восхвалил его и благословил. Потом подал знак, и стали царевичу представлять весь народ. Тут принесли розовой воды, испили они и пожелали стол накрыть, чтобы Масгуль-хаджиб всем заправлял и услужал им, но тот сказал:

– О царевич, мы ведь не в гости пришли! Нас послал повелитель мира Фагфур, мол, пусть царевич изволит прибыть во дворец – мы его ждем-дожидаемся. А уж в шахском дворце пируйте, как вашей душе угодно.

Фаррох-руз приказал принести почетное платье для Мехран-везира и знатных хаджибов, одарил всех, а сам нарядился в царские одежды, сел на коня и направился к городу, а Хоршид-шах – за ним. Всю дорогу до города их нисаром осыпали. Подъехали они к городским воротам – Мехран-везир, за ним Фаррох-руз, ворота отворили, и открылся город, весь разукрашенный, на башнях певицы сидят, песни распевают. Двинулись царевичи к шахскому замку. Смотрят по сторонам, видят, палаты понаставлены высокие да величавые, лавки кругом богатые, дорога египетскими циновками устлана, невольники в ряд выстроены. Тут подошли хаджибы в златоверхих шапках, взяли Фаррох-руза под руки, помогли с коня сойти, привратники золотые запоры отомкнули, прислужники занавес дверной подняли. Фаррох-руз миновал первый занавес, оказался перед вторым. Подождал, пока его открыли, двинулся к третьему, прошли его, очутились перед четвертым, перешли за пятый, шестой увидали, тут занавес вверх взвился.

Посмотрел Фаррох-руз, а перед ним тронный зал, словно для Джамшида [13] построен: четыреста шагов в длину, четыреста в ширину, из четырехцветных кирпичей сложен, мрамором и изразцами бирюзовыми облицован, а посреди – бассейн с фонтаном. В бассейне рыбки из золота и серебра, внутри полые, плавают, а напротив тахт стоит из тикового дерева и слоновой кости, черного дерева и сандала. Сидит на тахте шах Фагфур, опершись на четыре подушки, с короной на челе, а по правую руку от него – золотые и серебряные табуреты. Луноликие невольники в атласных одеждах, в шапочках, шелком шитых, в два ряда стоят, а чавуши [14] и чтецы Корана, хлопая хлыстом по голенищам и восславляя бога, подходят к тахту, возносят хвалу шаху Фагфуру и рассаживаются на подушках вокруг тех табуретов.

Фаррох-руз сел на золотой табурет. Шах Фагфур оглядел его красоту и стать, видит, перед ним молодой витязь, складный да ладный. А везир с богатырями за ними наблюдали. Везир сделал знак, чтобы прохладительные напитки подавали. Принесли напитки, разлили по золотым и серебряным чашам. Дворецкий со всех кубков пробу снял, тогда поднесли питье гостям и хозяевам, и они выпили. Потом вышли стольники, накрыли стол – откушали все. Шах Фагфур сидел со своими везирами и надимами, приказывал им ухаживать за Фаррох-рузом, похваливать его. Тут подбежали слуги с тазами да кувшинами, чтобы гости руки помыли, все, что нужно для пира, приготовили, подали золотые и серебряные подносы со сластями, расставили изящные золотые графины. Сладкоголосые музыканты завели песни, да так, что их напевы до небес долетали. Виночерпии подливали вино гостям, пока те не напились изрядно.

Тогда шах Фагфур начал разговор с Фаррох-рузом.

– О царевич, – говорит, – да будет благословен твой приезд в эту страну, а зачем ты все-таки к нам пожаловал?

– О великий шах, – Фаррох-руз ему отвечает, – на поклон к тебе прибыл в надежде склонить тебя, чтобы отдал за меня свою дочь, чтобы Марзбан-шах и шах Фагфур зажили одной семьей.

Как услышал Фагфур эти слова, голову повесил. Долго он так сидел, потом поднял взор и сказал:

– О царевич, если бы у меня вместо одной дочери сто тысяч было, я бы их всех за тебя отдал. Такой зять любому по душе! Да не хочу я тебя в это дело втягивать. Знай, что твоего предложения я не принимаю – ради твоей же пользы. Ежели тебе царство надобно, то клянусь богом-создателем, что я его тебе отдам, не в том суть. А что до моей дочери – берегись, кабы люди не проведали, что к чему. Полагаю, ты слыхал, повсюду молва прошла о том, сколь бессилен я перед ведьмой-нянькой. До сего дня двадцать один царевич приезжал свататься, но из-за нее никому не удалось добиться успеха, и они отказались от своего намерения. Я такие речи веду ради твоего блага, ради отца твоего – понимаю я, каково ему сейчас в разлуке с таким сыном. Никогда я не говорил ничего подобного никому из женихов моей дочери. А то, что сказал, для твоей же пользы. Если желаешь, погоди, пока колдунья-кормилица помрет, – я тебе тотчас дочку предоставлю.

Фаррох-руз ему ответил:

– За добрый совет тебе спасибо, только не могу я себе такой слабости разрешить, чтобы сидеть и ждать, пока-то нянька помрет.

На каждое слово Фаррох-руза Фагфур находил ответ, так что беседа их затянулась. А у Фагфура был преданный слуга, смотритель его личных покоев по имени Лала-Салех, то есть евнух Салех.

Фагфур сказал ему:

– Лала, пойди-ка в комнату моей дочери Махпари и скажи ей, что к нам прибыл жених из Халеба. Зовут его Хоршид-шах, он просит отдать Махпари за него.

Лала-Салех отправился к девушке, вошел, поклонился и сказал:

– О царевна, великий шах говорит, что Хоршид-шах, сын Марзбан-шаха из Халеба, приехал свататься, просит отдать тебя за него.

Та кормилица сидела возле девушки. Услышала она эту весть, взяла девушку за руку, нарядила и разубрала ее, словно сто тысяч кумиров царских, а Лала-Салех тем временем пошел вперед и объявил:

– Девушка идет.

Шах приказал, чтобы зал от посторонних освободили, так что остались там шах с Мехран-везиром и Фаррох-руз с Хоршид-шахом. Хоршид-шах и говорит себе: «Погляжу-ка, та ли это девушка, имя которой на перстне написано». Подумал он так, приготовил взоры свои, а тут как раз и появились слуги, а за ними невольницы, а за ними нянька, а за нею девушка шла.

Посмотрел Хоршид-шах, видит луноликую красавицу, которая облаком выплыла из внутренних покоев, стройная, как кипарис. Будто райская гурия выступала она, и взоры всех были прикованы к ней, а уж о Хоршид-шахе и говорить нечего, он глаз от нее отвести не мог. И только Фаррох-руз по обычаю опустил голову и продолжал беседовать с шахом. Но тут эта кормилица, некрасивая и нечестивая, злонравная и злоречивая, да еще и зловредная, вмешалась в разговор:

– Который жених-то?

– Я жених, – говорит Фаррох-руз.

– Условия знаешь? – спрашивает кормилица. – Видал необъезженного коня и чернокожего раба? Известно тебе про испытание вопросом?

– Если бы неизвестно было, я бы сюда не заявился, – ответил Фаррох-руз.

На следующий день шах приказал приготовить все на мей-дане. Шах вышел из дворца, стал под балдахином, Хоршид-шах, одетый в царские одежды, тоже явился вместо Фаррох-руза (а Фаррох-руз на его место встал). Подлая нянька приказала привести коня – пегой масти, упрямого, как стадо слонов, – того вывели на середину мейдана, а Хоршид-шах вышел вперед да как крикнет! Конь голову к царевичу повернул, а он подскочил, ударил его кулаком промеж ноздрей и за уши ухватил, так что тот сразу ослабел, задрожал весь. Хоршид-шах набросил на него седло, вскочил ему на спину и проскакал круг по мейдану, выделывая разные удивительные штуки. Зрители возликовали, а Хоршид-шах, не слезая с коня, подъехал к Фагфуру и приветствовал его.

Фагфур-шах его похвалил, наградил почетным платьем, и Хоршид-шах отправился к себе, скоротал эту ночь в обществе Фаррох-руза.

На другой день, когда поднялось озаряющее мир солнце, снова украсили городскую площадь, цари прибыли туда, и каждый занял свое место. На мейдан вышел чернокожий раб в кожаных шароварах, огромный, как гора, и остановился на самой середине площади. А с другой стороны ступил на площадь Хоршид-шах, стройный, словно кипарис. И все люди подивились его красоте, стали его жалеть и проклинать няньку. Когда Хоршид-шах поравнялся с черным рабом, он испустил боевой клич и бросился на него, и тот тоже кинулся на царевича, словно див какой-нибудь.

Схватились они, царевич поднатужился, ухватил негра за ноги обеими руками, оторвал от земли, поднял над головой и так припечатал, что сломал ему шею, спину и поясницу.

Тут все закричали, царевич Хоршид-шах подбежал и поцеловал шаху руку, а Фагфур в ответ расцеловал его и надел на него богатый халат. А посрамленная кормилица взяла девушку за руку и ушла к себе.

Люди восхвалили царевича и разошлись по домам, пока не прошла ночь и не наступил новый день. Фагфур-шах приказал, чтобы тронный зал украсили и убрали, сел на золотой престол и послал за Хоршид-шахом. Тот облачился в платье Фаррох-руза, а Фаррох-руз нарядился в царские одежды, отправился к шаху Фагфуру и сел на свое место. Нянька-негодяйка и девушка тоже пришли. Потом нянька со злобой и гневом обратилась к Фаррох-рузу и сказала:

– Ну-ка отвечай, кто такой говорящий кипарис и каковы его приметы.

Фагфур и Мехран-везир подивились речам няньки, а Фаррох-руз сказал:

– Эй, кормилица, это не вопрос, а плутовство. Если бы ты настоящий вопрос задала, я бы тебе сразу ответил, а чтобы козни-плутни твои разгадать, три дня срока нужно, тогда я тебе, десять ответов предоставлю.

– Вовсе это не козни, что за козни такие?! – говорит нянька, а сама ногой в подножие трона уперлась, подхватила Фаррох-руза и утащила к себе, а девушка за нею следом пошла.

Тут все завопили, зашумели, шах тоже опечалился, а Хоршид-шах, огорченный и растерянный, вернулся к себе, сел с друзьями брата оплакивать.

Прошло с того случая несколько дней. И тогда Хоршид-шах поднялся и отправился на базар, в ряды, где торговали тканями. Пришел он в лавку Хадже-Саида, старосты торговцев тканями, уселся там, завел дружбу с Хадже-Саидом. Вот сидит он несколько дней спустя в лавке Хадже-Саида, разговор ведет о том о сем, как вдруг видит, появился в торговых рядах какой-то всадник средних лет, а перед ним несколько пеших юношей идут, смелые да умелые, важно так выступают. Хоршид-шах Хадже-Саида спрашивает:

– Что это за всадник? Кто эти пешие с ним? Я таких людей не видывал.

– Этого человека прозвали Шогаль-силач, он предводитель удальцов этого города, – объяснил ему Хадже-Саид, – а тот юноша в бурке, обвешанный кинжалами, – глава здешних айяров, и зовут его Самак-айяр, он названый сын Шогаля-силача. Ну а прочие – их сотоварищи. Они в царской дружине военачальники и всем в нашей округе распоряжаются.

«Надо мне к ним обратиться, – сказал себе царевич, – может, получится что-нибудь?» Решил он так, вернулся в свой стан, созвал спутников и обратился к Джомхуру:

– Вот тебе деньги, отправляйся на все четыре стороны, а обо мне справляться не торопись.

Темерташа он тоже отпустил, а дружине наказал:

– Берегитесь, чтобы эта колдунья против вас не обратилась, спрячьте свое оружие до тех пор, пока я не выясню, чем дело кончится.

Взял он кошель с тысячью золотых таньга и отправился в дом Шогаля-силача. Видит, стоят у входа два молодца.

– Скажите благородным удальцам, – говорит Хоршид-шах, – что пришел чужестранец, войти желает, если они разрешат.

– Дверь благородных удальцов всегда открыта, – отвечают те.

– Это, конечно, верно, – согласился царевич, – но только все равно не подобает в благородный дом без разрешения заходить.

Те двое пошли, доложили Шогалю-силачу. Шогаль говорит:

– Это означает, что он из людей Хоршид-шаха. Ступайте, зовите его!

Пригласили они царевича войти. Шогаль-силач оказал ему почет и уважение, принял со всем радушием. После угощения вино принесли. Выпил царевич как следует и обратился к Шогалю:

– О богатырь, скажи, каковы пределы благородства?

– Граница благородства – одна из самых дальних, – говорит Шогаль. – Но хоть она отдаленная и протяженная, есть к ней семьдесят два пути. А наилучшие из них два: первый – хлеб раздавать, другой – тайну сохранять. Ну а теперь говори, какая у тебя нужда?

Царевич сказал:

– Коли сохранение тайны – ваше благородное свойство, то обещай мне, что не нарушишь слова, и я доверю тебе свою тайну.

– Клянусь богом, подателем благ, что никому не открою твоей тайны, что жизнь за тебя положу, – пообещал Шогаль-силач. И его дружина тоже поклялась. Тогда царевич произнес:

– Знайте, что я – Хоршид-шах, сын Марзбан-шаха Сирийского.

– О юноша, мы были в шахском дворце, когда колдунья-кормилица захватила Хоршида и унесла его в дверь напротив нас, а ты говоришь, будто Хоршид-шах – ты! – возразил, Шогаль-силач. – Такие слова доказать надо.

– То был братец мой Фаррох-руз, мы ведь похожи друг на друга. Коня и черного раба я одолел, а на испытании вопросами брат жизнью за меня пожертвовал, – ответил царевич и заплакал.

Когда Шогаль-силач понял, в чем дело, он сказал:

– Благородство Фаррох-руза выше нашего.

С этими словами он осушил чашу в память Фаррох-руза, встал, обнял царевича и преумножил его силу и могущество. А царевич объявил его названым отцом и осыпал монетами из того кошелька. Шогаль сказал:

– Я и эти шестьдесят молодцов – слуги и товарищи Фаррох-руза!

Тут они выказали друг другу превеликое уважение, а потом разговор завели. С первых слов царевич спросил:

– О брат мой, коли ты меня обласкал, как своего принял, скажи, нет ли какой возможности, чтобы мне повидаться с царской дочерью и порасспросить ее о Фаррох-рузе?

Задумался Шогаль, а потом сказал:

– Трудную задачу ты мне задал, сынок. Даже ветер не осмеливается залетать на женскую половину шахского дворца – из страха перед нянькой-колдуньей. Если бы это было дело, которое можно решить золотом или силой, хитростью или ловкостью, мы бы с ним, конечно, сообща справились. А тут птицы и те остерегаются над шахским замком кружить!

Опечалился царевич. Тут вдруг вступил в разговор Самак-айяр:

– Учитель, не лишай царевича надежды! Пускай надеется, ведь он от безысходности к тебе пришел.

– Благородство в том, чтобы говорить правду, – ответил Шогаль, – чтобы обещать такое, что можешь выполнить.

– Приходится выполнять, коли слово дано, – возразил Самак.

Шогаль говорит:

– Что-то за твоими речами кроется, чую я, есть у тебя что-то на уме. Не таись, говори!

Самак сказал:

– О учитель, у шахской дочери есть одна певица-рассказчица, очень красивая и красноречивая, зовут ее Рухафзай. Она так меня любит, что сделает все, что я ни скажу. Я знаю, что ее стараниями мы сумеем устроить встречу царевича с девушкой.

Шогаль обрадовался, а царевич и того больше. Развеселились они, возликовали, а с ними и вся дружина. Восхвалили бога и договорились, что сей день будут вино пить, а когда вечер настанет, отправятся в дом Рухафзай. И сели они пировать со своими шестьюдесятью молодцами, такими, как Шогаль-силач и Самак-ловкач, Шахмард-айяр и Ширзад-айяр, Шахмир-айяр и Шарван-айяр, Шаху-айяр и Зирак-айяр, и Сепакдан-айяр, и Ахугир-айяр, и Тиздандан-айяр, и прочими весельчаками и смельчаками. Пили они, пировали до вечера, до ночи, а потом решили отдохнуть немного.

Когда прокричал полночный петух, Шогаль, Самак и царевич встали и отправились к Рухафзай. Самак стукнул в дверь, служанка открыла, видит – Самак-айяр. Она поздоровалась, а Самак в этом доме себя как хозяин держал, он вошел без долгих разговоров. Рухафзай в ночной одежде уже спала – он ее разбудил. Увидела она Самак а, поднялась с постели и сказала:

– Ах, батенька, откуда же ты взялся в такой час?.. Но откуда бы ни пришел – хорошо!

– Хорошо-то хорошо, – ответил Самак, – да вот только богатырь Шогаль за дверями остался.

Рухафзай прикрыла срам – чадру надела – и вышла навстречу богатырю, приветствовала его, почет оказала, тут и царевича увидала. Приняла она их по-людски, пригласила в дом, подала щербет, принесла угощение и сказала:

– Ну, дитятко, а теперь рассказывай, что у тебя стряслось.

– Голубушка ты моя, – отвечал ей Самак, – ты всегда ко мне материнскую доброту проявляла, вот и сейчас я пришел к тебе с просьбой. Ты уж мне не отказывай, соизволь посетить наше ничтожное жилище, поскольку есть у нас к тебе разговор.

– Ох, деточка, ты ведь знаешь, что дочь шаха Мах-пари ни часу без меня обойтись не может. Кабы не это, обязательно пришла бы! Но, как я понимаю, корысть ваша – мой голос. Будем здесь разговор вести, я вам свое искусство покажу, ведь все необходимое тут, при мне. Коли кто услышит, подумает, что я обучаю девушек, коли кто придет – вот она я, дома сижу.

Они поблагодарили и тотчас выложили кошель золота, а Самак в шутку добавил, что-де в доме музыкантов золото, как вода, течет. Рухафзай ему в ответ молвила:

– Этот дом – твой дом, со всем его золотом.

Сказала она так и стала им кубки подносить, а служанке велела:

– Ступай принеси моих тезок [15]!.

Пошла служанка, принесла укладку из румийского полотна, отделанную китайским атласом, шелковыми шнурами перевязанную, развязала ее и достала другой мешок – с золотыми петлями, рубиновыми и жемчужными застежками. Открыла его и вынула барбат из дерева алоэ, инкрустированный черным деревом и слоновой костью, гриф у него драгоценными каменьями украшен, а колки из белого сандала сделаны. Взяла Рухафзай его в руки, лады подтянула, струны настроила – барбат издал стон, а все присутствующие – вопль. Закончила она мелодию, осушила чашу и велела невольнице:

– А теперь доставь сюда красу сборищ, принеси утешение людской старости, дай сюда радость зрелых лет!

Служанка удалилась, а потом внесла в комнату что-то похожее на приставную лестницу. Сняла крышку с кожаного чехла, открыла его и вытащила чанг. Рухафзай взяла чанг в руки и так заиграла, что царевич прямо из себя вышел. Когда она закончила, выпила еще одну чашу и приказала невольнице:

– Подай эту приносящую радость, луноликую, округлую, светлую раковину жизни, чтобы мы с нею попели часок.

Служанка ушла и вернулась с кожаной скатеркой, развернула ее, достала дайрэ и вручила Рухафзай. Рухафзай возложила на нее руки, извлекла мелодию, как будто внутри дайрэ была свирель, на которой играют в Руме. Потом сыграла на другой лад и осушила чашу. Стали все ее хвалить и благодарить.

На царевича оказало действие вино, он отбросил покрывало печали, и захотелось ему поиграть на руде. Он спросил разрешения, взял инструмент и начал любовную песню на печальный лад. Да так пел, что Рухафзай чуть ума не лишилась. Спрашивает она:

– Этому вашему приятелю при его таланте и голосе, столь прекрасном и соразмерном, что за нужда во мне и мне подобных?

Тут Самак посчитал, что настало время для разговора. Поднялся он, поклонился и сказал:

– Эх, душенька, известно ли тебе, что такое благородство и что такое наше дело?

– Благородство – достояние мужей благородных, – отвечает ему Рухафзай, – но коли женщина благородно поступает, не хуже мужчины бывает.

– А тебе благородство не чуждо?

– Насчет моего благородства будь спокоен, у меня с этим все в порядке. Коли случится что с человеком, буду я ему нужна – жизнь за него положу. Я свой долг знаю, я его исполняю и, если кто-нибудь прибегнет к моей защите, клянусь, не оставлю его, пока жива. И никогда я не выдам чужой тайны, никому ее не открою. Вот как я понимаю великодушие и благородство. А теперь скажи, куда ты клонишь. Коли есть у тебя тайное дело, доверься мне, а если это вещь, которую надо сохранить, поручи ее мне.

Самак-айяр поблагодарил ее и ответил:

– Да, есть у меня тайна, я тебе ее открою, есть и предмет, который нужно сохранить, я тебе его вручу. Но я желаю, чтобы ты подтвердила свои слова клятвой.

– Клянусь творцом всего сущего, клянусь жизнью святых мучеников, что я с вами заодно, что я буду другом вашим друзьям и врагом вашим врагам, – молвила Рухафзай. – И никогда я не выдам вашей тайны и, чем смогу, тем вам помогу. Добро совершу, ошибки не допущу, хитрить с вами не буду, злоумышлять позабуду, а если со мной от этой дружбы какая беда стрясется и мне худо придется, сочту, что так и надо, и вам в вину ставить не буду. А коли не добьюсь я, чего вы желаете, не слыть мне благородным молодцом-удальцом среди женщин!

Тогда Самак сказал:

– Голубушка, этот чужеземный юноша – наш повелитель, он царевич из Сирии, звать его Хоршид-шах, он прибегнул к нам и находится под нашей защитой, а прибыл он сюда сватать Махпари.

– Самак, да разве этого Хоршид-шаха, о котором ты говоришь, не сцапала нянька? – удивилась Рухафзай. – Разве вы об этом не слыхали?

Самак рассказал ей, как было дело, Рухафзай посмотрела внимательно на красоту царевича, на его кудри, стан, назвала его своим сыном и сказала:

– Как достойно поступил Фаррох-руз, что жизнь свою отдал ради жизни Хоршид-шаха! Однако то, что вы мне рассказали, – дело трудное, тут золотом, или силой, или слезами не поможешь, таким манером с противником, подобным няньке-колдунье, не справиться. Что вы надумали?

Самак ответил:

– Ну, если бы можно было уладить все при помощи плутовства и воровства, удальства или денег, мы бы к тебе в дом не заявились. Попробуй теперь ты найти выход.

Немного спустя Рухафзай подняла голову и сказала:

– Есть одно средство. Но только Хоршид-шах должен меня слушаться и делать все, что я скажу.

Они пообещали, что так и будет, поручили царевича Рухафзай, а Шогаль и Самак ушли.

После того Рухафзай сказала:

– О царевич, ты теперь мой названый сын, я поклялась, а это для меня важно. Надобно делать все, что я скажу.

– Приказывай, – ответил царевич, – все, что скажешь, выполню.

Рухафзай тотчас намазала ему хной ладони и ноги, расчесала и заплела волосы и при помощи басмы, сурьмы, индиго, белил и румян, мушек и всего прочего, что употребляют знатные женщины, разукрасила его так, как они украшают себя, нарядила в шелковую рубашку и, полукафтан, покрывало золотым обручем закрепила, нарекла его Дельафруз и поставила прислуживать вместе с невольницами. На следующий день пришли Шогаль и Самак-айяр, увидели царевича в таком обличье и дали ему зелья – порошок, от которого человек сознание теряет, – а еще снабдили его веревочной лестницей и сказали:

– Это тебе пригодится, мужайся.

С этими словами они ушли, а Рухафзай отправилась на службу к дочери шаха.

Когда пришел Ноуруз, шахская дочь Махпари выехала на праздник в сады, чтобы повеселиться и попировать там с девушками. Подошла очередь Рухафзай быть при Махпари, развлекать ее беседой. Во время разговора Махпари в шутку стала просить у Рухафзай подарок к Ноурузу. Рухафзай воспользовалась случаем и сказала:

– О царица красавиц, я купила тебе к Ноурузу невольницу и так ее обучила, что она стала совершенством и волшебством.

Махпари принялась приставать к ней:

– Пошли за этой невольницей, я хочу на нее посмотреть!

Рухафзай наказала Лала-Салеху пойти к ней домой и привести Дельафруз. Тот отправился в дом к Рухафзай, забрал Дельафруз, и барбат не забыл, и привез в сады. Когда Хоршид-шах вошел туда, он увидел, что Махпари восседает на троне, словно утреннее солнце, а девушки стоят вокруг нее. Он поздоровался, поклонился, а потом подбежал и поцеловал Махпари руку. Махпари это понравилось, она спросила, как зовут девушку.

– Ее имя – Дельафруз, – ответила Рухафзай. – Как госпожа пожелает называть ее?

– Она своему имени соответствует [16], – решила Махпари. – Пусть так и будет.

И она приказала всем так называть девушку. А Дельафруз взяла в руки барбат и начала: «Ах, как общество прекрасно, глаз не можно отвести, и любовь у всех в чести!» И такое это было пение, что и шахская дочь, и зловредная кормилица, и все присутствующие просто ума лишились. Кормилица про себя воскликнула: «Где же раньше-то скрывалась эта девушка?.. Я бы ей жизнь свою посвятила…» И Махпари так же подумала, а уж о невольницах и говорить нечего.

Когда Хоршид-шаха так вот приняли в свой круг, Рухафзай даже чанг выронила от удивления. А Фагфур-шах возвращался из своего дворца и случайно оказался у ворот сада; он тоже услыхал пение Дельафруз.

– Хороший голос, – сказал он Мехран-везиру, – давай зайдем, выпьем вина под эту песню.

Но Мехран-везир отказался.

– О шах, – заявил он, – раз Махпари у тебя ничего не просит, и ты у нее ничего не ищи.

С этим и прошли они мимо. А в саду веселье разгорелось, Махпари с чашей вина в руке подозвала Дельафруз и протянула чашу ей. Та поклонилась, взяла чашу, сказала: «За любимый лик» – и прочла стих:

И так они веселились, пока не наступила ночь. Тогда Рухафзай встала, взяла Дельафруз за руку и поклонилась, собираясь уходить. Махпари это не понравилось, она сказала ей:

– Ты же подарила мне ее на Ноуруз, а теперь назад забираешь? Пусть сегодняшнюю ночь побудет здесь, а то со мной нет моих невольниц, поболтать не с кем. Мы с ней сегодня побеседуем, а завтра вечером она вернется к тебе.

Рухафзай поклонилась, оставила Дельафруз, а сама вышла, возвратилась домой, позвала Шогаля и Самака и рассказала им, как обстоят дела. Они говорят:

– Не дай бог, чтобы он занялся любовными забавами, молодечеством, чтобы голову потерял и ненароком загубил нас всех! Надо нам нынче ночью отправиться к ограде сада и побродить вокруг: коли он забудется, мы будем начеку.

С этими словами они пошли за своим разбойничьим снаряжением.