Самое темное сердце (ЛП)

– Соня вам про нас много не рассказывала, верно?

– Верно. По правде говоря, несколько часов назад я даже не знал, что полечу в Новый Орлеан. Как вы с ней познакомились?

– А как познакомились вы? – спросила ВиВи без намека на враждебность. – Мне кажется, она просто нечаянно изменила вашу жизнь, когда вы встретились. Это в её стиле. Наши с ней жизни столкнулись очень давно. Возлюбленного Папу она знала ещё дольше. На самом деле, он не был моим дедушкой. Не по крови. Я не знаю, кто моя родня. Но дедушка относился ко мне как к родной, и только это имело значение. Он был сильным хунгином^[20].

Глаза Эстеса сверкнули, когда он, наконец, вспомнил, где видел раньше метки, покрывающие её тело. Это были ритуальные символы гаитянского культа вуду.

– Твой дедушка был жрецом?

– Да. Так же, как я – жрица. Его уважали за его мудрость и за силу его заклятий. Кое-кто говорил, что он получил такую силу потому, что его мать зачала его, когда была одержима одним из лоа^[21].

– И как же он познакомился с Соней?

– Она занимается магическими артефактами. Возлюбленный Папа был одним из её клиентов. Так они встретились впервые. А после того, как она привела меня к нему, они стали довольно близкими друзьями.

– Она привела тебя к твоему деду?

– Звучит не совсем так, как на самом деле. Единственная причина, по которой я жива и здравствую – это Соня. Двадцать лет назад, ещё на Гаити, Соня наткнулась на ритуал на кладбище. Поклонники собрались вокруг жертвы – крошечного ребенка – для духов-каннибалов. Этим ребенком была я. Соня спасла меня от ножа, признала во мне отмеченную лоа и отвезла к Возлюбленному Папе, который принял меня как свою. Поэтому здесь, в Моджо-Хаусе^[22], её всегда ждет спасительная гавань.

– Тогда ты знаешь, что она такое.

ВиВи кивнула.

– Возможно, даже лучше, чем ты.

– Должен признать, она сбивает меня с толку. Могу я ей доверять?

ВиВи глубоко вздохнула.

– Доверие – очень личная вещь. Что ты решишь, зависит только от тебя. Но чтобы понять Соню, ты должен знать, что у неё два сердца. Я не имею в виду настоящее сердце. Я имею в виду сферу духа. Одно сердце хорошее, другое тёмное. И они сражаются друг с другом за контроль каждое мгновение её существования. В большинстве случаев её хорошее сердце выигрывает, но не всегда. Когда побеждает тёмное сердце, она делает ужасные вещи. Поэтому она борется с таким трудом, чтобы его контролировать. Она боится, что тёмное сердце медленно отравит хорошее, развращая его изнутри.

Она пришла сюда вместо того, чтобы идти в город, потому что когда она в прошлый раз была в Новом Орлеане, её чёрное сердце победило, и она натворила дел. Погибли люди. Возможно, её до сих пор ищет полиция.

ВиВи замолчала на долгий миг, уставившись на изумрудную зелень лужайки, а затем громко хлопнула в ладоши.

– Я полагаю, вы устали так же, как и Соня, мистер Эстес. Боюсь, у нас нет кондиционеров, вряд ли вы сможете спать внутри дома в такую жару. Поэтому я подвешу вам гамак на тенистой стороне дома. Это не так много, но вам будет удобнее.

– Вы очень добры, мисс… мисс…?

– Просто ВиВи. Подождите минутку, я скоро, – сказала она.

Эстес продолжил мягкое покачивание в кресле туда-сюда, потягивая лимонад и прислушиваясь к перезвону бутылок на дереве. Когда сетчатая дверь хлопнула, он глянул в её сторону, ожидая увидеть ВиВи. Однако увидел высокого мускулистого чёрнокожего мужчину в одних изодранных холщевых белых штанах, шедшего через лужайку к двум тенистым деревьям. С его руки свешивалась сетка гамака.

ВиВи вышла на крыльцо и наблюдала, сложив руки в особой манере – как будто она контролировала. Заинтригованный Эстес подошел к ней ближе.

– Я думал, вы сказали, что живете здесь одна.

– Я и живу. Левон не живет, как все. Правда, Левон?

Левон медленно повернулся на её голос. Его тёмная кожа имела странный пепельный оттенок, а его глаза были молочно-серыми, как у запечённой рыбы. Было сложно представить, что он может что-то ответить на вопрос, адресованный ему, поскольку его губы были зашиты грубыми чёрными нитками.

– Когда Возлюбленный Папа умер, он оставил мне всё, что у него было, включая Левона, – пояснила ВиВи. – Обычно я не терплю зомби, но вынуждена признать, что иногда они могут пригодиться.

***

Эстес устал гораздо больше, чем сам думал, поскольку, будучи окруженный вуду-колдунами и зомби, упал в гамак и мгновенно уснул. Когда же, в конце концов, его разбудило давление на мочевой пузырь, он был удивлен тем, что солнце на небосклоне уже опустилось. Облегчившись у ближайшего дерева, он вошёл в дом.

ВиВи на кухне шинковала бамию, в воздухе витал аромат кипящей зелени и свиного шпика. На мгновение она подняла взгляд, чтобы кивнуть в знак приветствия, и возобновила своё занятие.

– Соня должна проснуться через час. Когда вы все будете готовы, я прикажу Левону отвезти вас в город.

– Вы уверены, что это хорошая идея?

– Не вижу, почему нет. Машина зарегистрирована, страховка оплачена, у Левона есть права. А водит он лучше некоторых.

– Жаль слышать, что Возлюбленный Папа умер.

В дверном проеме кухни стояла Соня. Ни ВиВи, ни Эстес не слышали её приближения, хотя дощатый пол старого дома скрипел при каждом небрежном шаге.

– У него был рак в животе, – вздохнула ВиВи и вытерла руки о передник, повязанный вокруг талии. – В конце концов, смерть стала милостью.

Она положила бамию в большую белую эмалированную чашку и поставила её в холодильник эры Frigidaire^[23].

– Что тебя привело в Новый Орлеан?

– Хочу повидаться с Мальфеисом.

ВиВи скривилась, как будто съела лимон.

– С этим дьяволом? Лучше будь осторожнее, девочка.

– Не волнуйся, – Соня ткнула в сторону Эстеса большим пальцем: – Я взяла кое-кого прикрыть мне спину.

– Его? Он не имеет зрения.

– Может и так, но он быстро учится, – пока Соня говорила, на нижней челюсти играли желваки. – Он знает, что искать, даже если этого не видит.

– Сдается мне, то же самое говорят о психах, – ответила ВиВи. – Без обид, мистер Эстес.

– Я не обижаюсь.

ВиВи отрицательно покачала головой.

– Я прекрасно знаю, что говорить вам не делать чего-то – значит, только укреплять вас в решимости это сделать. Поэтому я лучше отправлю вас идти своей дорогой.

Она открыла подвальную дверь и крикнула в темноту:

– Левон! Выводи машину! Отвезешь мисс Соню и мистера Эстеса в город!

Послышался звук, как будто мешок цемента протащили по грязному полу, и спустя несколько секунд Левон показался на свет из глубин подвала. У Эстеса по коже побежали мурашки, когда мёртвый взгляд зомби упал на него. Если Левон и заметил его нездоровое облегчение, то на лице у него этого не отразилось.

Они на расстоянии последовали за зомби, шаркающим к задней двери по направлению к гаражу. ВиВи стояла, вперив тёмный взгляд в колдовское дерево, в то время как бутылки медленно покачивались от влажного бриза, дувшего с реки, а затем сорвала пустой маленький голубой флакон из-под духов, пробка которого до сих пор наглухо закупоривала горлышко. Она повернулась и отдала его Соне.

– Если ты собираешься увидеться с Мальфеисом, возьми это с собой. Просто, на всякий случай.

Соня кивнула, взяла его и спрятала в одном из карманов своей кожаной куртки. Послышался звук хрустящего под шинами гравия, и в вечёрнем сумраке к ним вырулил старомодный кадиллак 50-х годов с откидным верхом и выключенными передними фарами, за рулем которого сидел Левон.

– Левон! – резко выкрикнула ВиВи тоном сержанта-инструктора по строевой подготовке. – Включи фары! Сколько раз я должна тебя предупреждать?

Фары мигнули и включились, окатив троицу искусственным светом. Соня автоматически подняла руку и заслонила глаза от яркого света, а из её горла вырвался животный рык.

– Левон отвезет вас так далеко, как захотите. Только обязательно скажите ему ехать обратно в Моджо-Хаус, когда будете на месте, или мне придётся идти его искать.

– Спасибо, ВиВи, – сказала Соня, открывая заднюю дверь кэдди^[24]. – Из тебя выросла отличная мамба^[25]. Возлюбленный Папа гордился бы тобой.

ВиВи вскинула руки и крепко обняла Соню. Эстес быстро отвел взгляд, только пристально посмотрел в холодные серые глаза Левона.

– Поехали, Эстес, – сказала Соня, усаживаясь на заднее сиденье. – Ты так таращишься на Левона, можно подумать, ходячих трупов раньше не видел.

Эстес сел рядом с ней, и кэдди покатился вперед.

– Во Французский Квартал, Левон, – громко и отчетливо сказала Соня, как будто говорила с кем-то тугим на ухо. – Ты понял?

Зомби медленно наклонил голову в знак того, что принял команду.

– Берегись, Новый Орлеан! – выкрикнула Соня. – Мертвец за рулем!

Она обернулась к Эстесу и быстро оскалила зубы – её клыки коротко вспыхнули, белые и острые, как у пантеры. Блеск её зубов породил волну отвращения, которая наполнила желудок Эстеса желчью. Машина удалялась. Он оглянулся через плечо и увидел Виви, стоящую перед Моджо-Хаусом, её белое хлопковое платье в наступающей темноте делало её похожей на призрак.

Глава 7

Каждый раз, когда я приезжаю в Новый Орлеан, поражаюсь тому, насколько всё стало иным, но ничего при этом не изменилось. Эта ртутная устойчивость делала Большую Простоту^[26] истинным городом шизофреников и объясняла, почему сюда влекло Притворщиков.

Через несколько лет Французский Квартал протянулся от окрестностей бедного района в центре города к злачным трущобам, а потом – и к мажорным туристическим меккам, оставаясь при этом жизненным ядром города. Через несколько лет убогие стрип-клубы и живые секс-шоу, которые некогда обслуживали работников из доков, сменились высококлассными забегаловками, сувенирными лавками и складами антиквариата, предназначенными для туристов, которые стекались толпами на узкие мощённые камнем улочки Квартала в поисках развлечений.

Но, тем не менее, вопреки всем усилиям Торговой Палаты, некоторые из старых богачей до сих пор проживали на улицах, удалённых от сумятицы Джексон-сквера. Наша цель сегодня вечером – один из этих оставшихся притонов беззакония.

Левон высадил нас у подножия канала рядом со сверкающими палатками казино, которые располагались на пароме, прочно стоящем на якоре в старом доке. Я встаю на бордюр и провожаю взглядом зомби, мёртвого уже пятьдесят лет и порулившего обратно в Моджо-Хаус. В течение нескольких секунд задние огни кэдди поглощает вечёрний трафик.

– Ну, так кто этот Мальфеис, о котором ВиВи завывала с таким убеждением? – поинтересовался Эстес, тревожно поглядывая на пьяную толпу, заполонившую улицы.

– Он посредник, торгующий информацией.

– Ты имеешь в виду – доносчик?

– Если не хочешь лишиться своего не в меру длинного языка, то не будешь обзываться в пределах его слышимости. Мэл ошивается здесь уже довольно давно и знает множество людей – живых и не только. Если кто и сможет помочь отыскать твоего Бугимена, исходя из той малости, с которой мы вынуждены начать, то это он.

Я сосредоточиваю своё внимание на непрерывном потоке лиц, блуждающих по притонам Французского Квартала. Большинство наивных туристов, которые пришли поглазеть на балконы из кованого железа и древних королев бурлеска с Бурбон-стрит, смешались с карманниками, проститутками, толкачами и лохотронщиками, привлечёнными богатством и беспечностью приезжих. Как бы то ни было, они не единственные притворщики, которые вышли поживиться на улицы Беззаботного Города^[27].

Я замечаю инкуба, расслабленно подпиравшего дверной проём гей-бара – Новый Орлеан всегда был магнитом для сексуальных демонов всех полов и предпочтений. Он засекает меня своим убийственно-зелёным взглядом и рычит низким басом, который могут слышать только Притворщики и самцы аллигаторов. Его приспособленный для хватания пенис шевелится в кожаных штанах, поднимаясь в ясно различимом вызове, словно кобра факира. Тщательно выверенным манёвром я вывожу Эстеса и себя из зоны атаки – эти ублюдки способны разбрызгивать яд на двадцать шагов вокруг себя.

Над коваными перилами балкона склоняется варгр, наблюдая за нашим приближением с нескрываемой враждебностью. Наши с вервольфом взгляды сцепляются, заставляя волосы на его загривке встать дыбом, когда он оскаливает клыки размера а-ля ротвейлер в моём направлении.

В воздухе резко воняет псиной.

Эстес идёт рядом со мной, счастливо не замечая окружающие нас ужасы, и я ощущаю болезненный укол зависти. Не существует цены, которую я не была бы рада заплатить, чтобы оставаться в блаженном неведении относительно ада, в котором сейчас живу.

По мере того, как мы приближаемся к нашей цели, я ощущаю возрастающее с каждым шагом беспокойство. Прогулка по «Монастырю» всегда была делом опасным, а в этот раз я притащила с собой человека. Когда мы последний раз заворачиваем за угол, прежде чем выйти к бару, поезд с моими мыслями не просто сходит с рельсов, но отправляется в полёт, пролетая эстакаду в ста футах от холодной воды.

– Соня? Соня, ты меня слышишь?

Задавая этот вопрос, он чувствовал себя идиотом, поскольку было очевидно, что она снова замкнулась в себе, уставившись на что-то, что было доступно только её глазам. То, как она замолчала на середине фразы, пристально рассматривая прохожих или вглядываясь в никуда, до боли напомнило ему пациентов Института.

Он проследил за её взглядом и был поражён открытием, что-то, что приковывало к себе её внимание всё это время, было видимо для человеческого глаза, хотя большинство рыскающих по Французскому Кварталу в поисках развлечений были настолько хороши в притворстве, что казалось, будто их и вовсе там не было.

Бездомный перевернулся на бок, лёжа в своём гнезде из старых газет, и прижался спиной к крошащейся кирпичной стене. Он был одет в болтающиеся кроссовки без шнурков, измазанные сажей коричневые штаны и широкое пальто, которое было слишком длинным и тёплым для субтропического климата южной Луизианы. Его невозможно было хорошенько разглядеть из-за пука засаленных верёвок, которые могли быть снисходительно опознаны как его волосы, и такой же спутанной бороды, сводящей на нет попытки угадать его возраст. Обитатели улицы стратегически размещали себя так, чтобы те прохожие, которые должны были в обязательном порядке обойти их, не отдавили вытянутые руки. Его мозолистая рука сжимала бумажный стаканчик из-под кофе, который он время от времени встряхивал, звеня накопленной мелочью.

Почувствовав, что за ним наблюдают, бездомный приподнялся с постели из старых газет, сканируя окружающее пространство, как антенна радара. Его мимолётный взгляд встретился с Сониным, и что-то искрой промелькнуло между ними, хотя не прозвучало ни слова. После долгой паузы Соня заметно задрожала и, выйдя из своей временной кататонии, возобновила быстрый шаг. Всё, что Эстес мог сделать – это присоединиться к ней.

– Ты его знаешь?

– Что? – растерянно откликнулась она.

– Тот бомж. Ты его знаешь?

– Это не бомж. И да, я знакома с этим существом.

Эстес хотел спросить что-то ещё, но прежде чем он начал, Соня нырнула за дверь ближайшего бара. Эстес бросил взгляд на висящую над порогом вывеску, на которой претенциозным староанглийским шрифтом было выведено «Монастырь».

Единственным источником света здесь были поминальные свечи, расставленные в переоборудованных исповедальнях, использовавшихся в качестве кабинок. Разлагающиеся гипсовые святые выглядывали из разных углов и щелей, напоминая гномов-шпионов. Позади бара стоял антикварный комод из орехового дерева, над которым висела обезображенная Мадонна с размалёванным младенцем Христом. Древний музыкальный автомат, стоявший рядом с исповедальней а-ля телефонная будка, играл «Кашмир» Лед Зеппелин через нечёткие динамики. Гигант-бармен слегка повернулся, чтобы наблюдать за их приближением, его глаза поблескивали с хищной любознательностью.

Несмотря на то, что бар казался пустым, Эстес не мог избавиться от ощущения, что мрачные тени, заполнявшие его углы, живут своей собственной жизнью рептилий. И что они наблюдают за ним.

Мальфеис занимал своё обычное место в боковой кабинке и был одет в кожу средней руки менеджера из Айовы, который когда-то жаждал повышения по службе и молодую жену-красотку. Когда я приближаюсь, он осклабивается и посылает целый набор приветственных жестов.

– Соня! Давно не виделись, цыпочка.

– Привет, Мэл. Не ожидала увидеть тебя в облике Каспера Милкветоста^[28].

Мальфеис изучающе оглядывает рукава неприметного серого костюма, венчающего топ его представлений с переодеваниями. Он сморщивает нос, отчего его очки слегка приподнимаются.

– Он не из тех, кто приводит в восторг, да? Я превратился бы во что-то более энергичное, если бы представилась возможность.

Его глаза закатываются, как у заглатывающей жука жабы, обнажая зеленоватые белки. Его кожа вздыбливается как конь, стряхивающий с себя мух, и вместо робкого офисного трутня появляется высокий чёрноволосый мужчина лет тридцати, одетый в двубортный костюм, устаревший на пятьдесят с лишним лет. С такими густыми бровями и решительным подбородком новое лицо Мальфеиса запросто может принадлежать какому-нибудь успешному актёру, если бы не жестокая складка у рта и холод в глазах.

– Менгеле был одним из твоих? – несмотря на старания, я не могу скрыть восторг в своём голосе.

– А почему так удивлённо, liebchen^[29]? – притворно улыбается Мальфеис. – Уж не думала ли ты, что добрый доктор избежал Нюрнберга и ускользал от Моссада^[30] долгие годы лишь благодаря чистому везению и штруделю? – жестом проворной руки хирурга он указывает на пустую церковную скамью напротив. – Пожалуйста, присаживайся, моя дорогая.

Я плавно опускаюсь напротив демона, пресекая любую вероятность соприкоснуться с ним под столом.

– Вижу, ты прихватила компанию, – улыбается он, кивая на Эстеса. – Что, обкатываешь нового ренфилда?

– Закрой пасть – он не ренфилд, – резко отвечаю я.

– Ты всегда так говоришь, – знающе усмехается Мальфеис. – Но я отнюдь не намерен препираться. Итак, что тебе нужно, цыпочка?

– Я выслеживаю вампира.

– Разве это не обычное для тебя дело?

– Так ты заинтересован в сделке или нет?

– Ой, какие мы обидчивые… – тихо смеётся Мальфеис, сбрасывая военно-криминальную оболочку в пользу короткостриженой женщины, которая была затянута в увешанное бахромой узкое платье и мечтала выйти замуж за миллионера. – Может, тебе будет комфортнее поговорить со мной, как женщина с женщиной?

– Кончай с этим дерьмом, Мэл! Ты поможешь мне или нет?

– Располагай мною, – хрюкает она, втыкая мундштук из слоновой кости между накрашенных губ. – Можно поподробнее?

– Мужчина, афроамериканец. Вероятно, Нобль. В ранние 70-е он использовал имя Блэкхарт, но я сомневаюсь, что это постоянная кликуха. Занимался контрабандой тяжёлой наркоты и вращался в музыкальной индустрии. Никого не напоминает?

Мальфеис перевоплощается в пожилого мужчину, одетого в шорты-бермуды и полосатую рубашку из хлопка, который мечтал после выхода на пенсию с размахом поселиться во Флориде. Он хмурится пару минут, выстукивая бездумный мотив зубным протезом.

– Звучит знакомо.

– Возможно, он использует символ сердца, пронзённого кинжалом.

Мэл лукаво сводит косматые седые брови, а его слезящиеся голубые глаза блестят в знак узнавания.

– А! Он! Ты правильно предположила, что он Нобль. И наряду с тем, что он чёрный – больше африканец, чем американец. По слухам, он стрега^[31].

Я не могу удержаться от стона.

– Ты уверен?

– Увереннее, чем в большинстве сплетен, которые я распространяю.

– Что ещё у тебя есть на него?

– Ты знаешь правила. Всё, что ты можешь получить за просто так, девочка-девчушка, ты уже получила, – ухмыляется демон, щёлкая вставными зубами как кастаньетами. – Что у тебя есть взамен?

Он меня подловил. Я зашла на его территорию и задала ему вопрос. Это значит, я должна предоставить ему что-нибудь соизмеримое – по меньшей мере, что-то из той хрени, которая ценится у демонов. А в случае Мэла, имело место быть нездоровое пристрастие к артефактам, пропитанным человеческим злом.

– Эстес!

На взгляд Мальфеиса, Эстес шагает вперёд излишне быстро. Лицо демона крутится словно колесо рулетки, прежде чем принять вид русского бандита. Охотник задыхается от изумления, поскольку Мэл не побеспокоился прикрыть трансформацию от взгляда человека. Я протягиваю руку, намеренно игнорируя ошеломлённое выражение лица своего компаньона.

– Дай мне свой «молот ведьм».

Эстес вскрикивает, как человек, который вынырнул из дрёмы, только чтобы обнаружить себя шатающимся посреди оживлённой магистрали.

– Что-что?

– Распятие, – поясняю я.

Эстес вытаскивает из кармана пыльную тряпку и извлекает из неё инквизиторское приспособление для пыток. Глаза Мэла загораются, и я замечаю, что ублюдок из последних сил сдерживается, чтобы не пустить слюни.

– Вах-вах! Это самый лакомый кусок, что ты когда-либо паковал, странник.

Демон тянется к «молоту», но я резко отталкиваю его.

– Итак – что там насчёт информации…?

Мальфеис делает глубокий вдох и барабанит пальцами по столу, не сводя глаз с распятия. После долгой паузы он кивает головой, вздыхая.

– Ладно. Того, кого ты разыскиваешь, зовут лорд Нуар. Несмотря на то, что он выходец из Старого Света, последнее столетие он орудовал в Северной Америке. Пользуется несколькими вымышленными именами и владеет рядом «клубов для джентльменов» по всей стране. Его головной офис находится в Атланте.

– Спасибо, Мэл.

– Как там говорится: для друзей ничего не жалко.

Демон ухмыляется, а его внешний вид меняется на молодого парня с длинными светлыми волосами, стянутыми в конский хвост, тремя кольцами в правом ухе и одним – в левой ноздре. Это лицо я слишком хорошо знаю по своим снам. И своим кошмарам.

Я бухаю «молотом ведьм» по правой руке демона, ломая её, как кусок пробкового дерева. Украденное Мальфеисом лицо распахивает рот, издав вопль нечеловеческой боли. Прежде чем он или его лакей за барной стойкой успевают среагировать, я сгребаю демона за горло, глубоко зарываясь пальцами в заимствованную плоть.

– Отпусти его!

– Ну-ну, Соня, не надо играть так грубо! – фыркает Мальфеис, безуспешно стараясь сбросить мою руку.

– Я сказала, отпусти его, ты, ублюдок! – реву я, встряхивая его для пущей убедительности.

– Он мой по праву! – взвизгивает Мальфеис сквозь багровые губы. – Он пришёл ко мне добровольно и назначил цену. Сделка состоялась!

– Он не знал правил!

– Незнание Адских Законов не является оправданием!..

Я сильнее сжимаю пальцы на гортани Мальфеиса, будучи не в настроении выслушивать его беззаботные шуточки. По лицу демона текут слёзы, очень похожие на человеческие, а внешность раздваивается между обличиями павиана и дикого хряка. Когтистая лапа сильно бьёт по моему лицу, срывая солнцезащитные очки. Я рефлекторно прикрываю левой рукой глаза в защитном жесте, выпуская горло Мальфеиса. Демон, не теряя времени, увеличивает между нами дистанцию.

– Ты спятила?! – рычит он – каким-то образом из его клыкастого рыла слышалась человеческая речь. – Заявляешься сюда, на мою территорию, и психически атакуешь меня?

– Я ставлю двойной – нет, даже тройной крест против тебя, Мэл! Но это так не оставлю! – я обнажаю клыки в ритуальном вызове. – Джадд не ровня прочим в твоей коллекции! Ты и я оба прекрасно понимаем, что он и понятия не имел, во что вляпывается, когда пришёл просить у тебя помощи. Либо отпусти его, либо прими смерть от моей руки. Каков твой ответ?

– Да ты больная! – Мальфеис отворачивается и подходит к дьяволу в задней части бара. – Вилли! Вышвырни их отсюда!

Внезапно Эстес прижимается спиной к моей спине, вытаскивает пистолеты и направляет их на бармена, который потянулся за чем-то под стойкой.

– Держи свои руки так, чтобы я их видел!

Бармен глядит на Эстеса третьим глазом, пытаясь решить, представляет ли тот опасность, потом медленно кладёт обратно свои когти на стойку.

– Ты ошибаешься, Соня! – рычит Мальфеис, его внешний вид преобразовывается в афроамериканца средних лет с толстыми чёрными дредами, торчавшими вокруг его головы как змеи. – Знание имени вещи даёт власть над этой вещью. Это Закон. Он назвал мне своё имя по своей воле. Он мой, и я буду использовать его, как посчитаю нужным.

– Гребаный двурушник! Проклятая лицемерная сука!

– Успокойся! Обойдёмся без расисткой клеветы! – откликается Мэл, задетый за живое.

Я выдергиваю свой пружинный нож. Его серебряное лезвие блестит подобно мокрому клыку в тусклом свете «Монастыря».

– А сейчас, цыпочка, давай не будем делать то, о чём оба впоследствии пожалеем, – говорит Мэл с тревогой в глазах. – Опусти свой нож…

– Дай ему свободу.

Мальфеис яростно рычит. Клыки размером с мизинец раздвигают его губы.

– Поцелуй мой розово-красный павианий зад!

Я делаю выпад в сторону демона, зашипевшего в ритуальном вызове, когда обнажились мои клыки. Лезвие ножа прочерчивает серебристую дугу в сантиметре от лица Мальфеиса. Демон отскакивает в сторону, как домашний кот, уворачивающийся от змеиной атаки.

Прежде чем я смогла приблизиться снова, от теней, обвивающих стену, отлепляется существо, похожее на человекоподобного осьминога, и хватает меня сзади. Его напоминающая луковицу мешкообразная голова низко висит между плеч, как наполовину откачанный баллон, а его глаза, размером и формой напоминающие сжатые кулаки, отражают холод субмарины, высматривающей в глубинах акулу. У него несколько щупалец, каждое из которых оканчивается острой шпорой, а на нижней стороне оснащено цепкими присосками, облепившими мою плоть как миноги.

Октопоид оборачивает живую петлю вокруг моего горла, отрывая меня от земли. Я делаю попытку освободиться, но мои ноги только болтаются в воздухе. Эстес отводит один из пистолетов, направленных на бармена, в сторону моего противника, но существо оказывается куда сообразительнее, чем выглядит: оно подвешивает меня перед собой как живой щит, одновременно отбиваясь другими щупальцами.

Эстес моргает от боли, а поперёк его щеки появляется длинный красный рубец, который через несколько мгновений начинает кровоточить. Если он останется в пределах досягаемости октопоида, шпоры порвут его на конфетти. У него нет иного выбора, кроме как отступить к двери и надеяться, что ему удастся сделать точный выстрел до того, как монстр раздавит мою голову, как головку куклы Барби.

Эстес начинает постепенно отходить от бара по направлению к дверному проёму «Монастыря». Мальфеис и его демоны-прислужники следуют за ним, октопоид же удерживает меня на высоте, как гротескный фонарик. Я лягаюсь в воздухе, отчаянно царапая щупальце, обёрнутое вокруг моей шеи как киллерская удавка. Моё лицо темнеет от прилива крови, а глаза начинают вылезать из орбит. Что-то похожее на кровь течёт из моего носа и ушей и пеной просачивается из уголков рта. Это не самое приятное зрелище, и поверьте, по ощущениям чертовски хреновее, чем выглядит.

– Отпусти её!

Демоны обмениваются ухмылками, постепенно окружая с намерением убить и откровенно потешаясь над показной бравадой Эстеса.

– Опять требования! – фыркает Мальфеис, который надел внешность обрюзгшего белого мужчины, одетого в кричащий клетчатый свободный костюм и белые щегольские мокасины. – Дай мне это! Сделай то! Не делай того! – его улыбка становится шире, язвительнее и отвратительнее, когда рот растягивается от уха до уха. – Кем вы, людишки, себя считаете?

Эстес делает отчаянный выпад в сторону двери, но путь ему преграждает громадная зловонная фигура, застывшая внутри широких кусков шуршащего полупрозрачного пластика, не дающего кондиционированному воздуху бара выходить наружу. Когда существо шагает по направлению к нему, Эстес инстинктивно отскакивает, растерянно соображая, по которой из угроз он должен пальнуть в первую очередь.

С заимствованного лица Мальфеиса внезапно исчезает акулья усмешка, а третий глаз бармена начинает проваливаться обратно в предназначенную ему глазницу. Октопоид издаёт звук, похожий на бульканье старого унитаза, изрыгающего из себя дерьмо недельной давности, и бросает меня на пол.

Мэл поднимает руки вверх, нервно осклабившись.

– Эй, приятель, у нас всё отлично! Мы не хотим больше никаких неприятностей, окей?

Эстес опускает пистолет и пристально смотрит на грязного уличного субъекта, стоящего в дверях «Монастыря», озадаченный реакцией демонов на бомжа в набитых газетами башмаках. Конечно, ведь будучи человеком, он не мог видеть вещи такими, какими они были на самом деле.

Серафим целую минуту пялится на моё раскрашенное синяками горло и кровь, сочащуюся из носа и ушей, потом переводит взгляд на трёх демонов. В глубине его глаз загорается искра, наполняя их золотым светом, словно кто-то выносит факел вверх по лестнице из тёмного подвала. С великой неспешностью он делает один-единственный шаг по направлению к демонам.

Серафим открывает рот и издаёт переливающийся шум, похожий на звон тысячи кристалликов в воздушном потоке, ринувшихся вперёд.

Это одновременно красиво и зловещё, напоминает песнопения монахов из Киото. Октопоид издаёт звук, похожий на треснувший водопровод, и его щупальца в панике извиваются, когда он исчезает в облаке теней.

– Нет! Фидо, стой! – каркаю я, пошатываясь на ногах. С моих губ слетает кровавая слюна, когда я выдавливаю слова из своих связок.

Серафим останавливается и поворачивается, чтобы внимательно посмотреть на меня. Я чувствую, как его мысли проносятся сквозь мой разум, словно стайка мелких рыбок, мчащихся сквозь водную толщу.

– Пожалуйста, Соня, заставь его уйти! – умоляюще произносит Мальфеис почти со слезами на глазах.

– С какой это стати? – мой голос звучит так, словно кто-то водит половой щёткой по моему горлу. – Я лучше позволю ему отпеть тебя и твоих прихлебателей прямиком в ад.

– Нет! – в панике вопит Мальфеис, заламывая когти. – Только не это! Я сделаю всё, что ты попросишь, только заставь его уйти!

– В таком случае, освободи его.

– Договорились, – демон оглядывается вокруг с кислой миной. – Мне нужно что-то, во что можно будет положить душу.

– Минутку. Думаю, у меня есть кое-что, что пригодится для этого трюка.

Я лезу в куртку и вытаскиваю синюю бутылочку, которую до этого дала мне ВиВи в Моджо-Хаусе.

– Это пойдёт, – откликается Мальфеис с покорным рыком. Он прочищает горлышко бутылочки из-под духов, подносит её к своим губам и со злостью произносит имя. Потом быстро закупоривает бутылочку и передаёт её мне. – Вот, держи, – презрительно улыбается он. – Теперь ты счастлива?

– Я в траханом экстазе, – я зажимаю бутылочку большим и указательным пальцами так, чтобы искоса видеть мерцающий внутри свет.

– Теперь мы в расчёте?

– Да, – неохотно отвечаю я, возвращая бутылочку в нагрудный карман. – Полагаю, что так.

– Тогда убери эту грёбаную тварь из моего бара! – пронзительно визжит Мальфеис, тыкая пальцем в серафима.

– Пошли, Фидо. Давай свалим из этой вонючей дыры поскорее, – Фидо глядит на меня, потом на Мальфеиса. – Да, понимаю, – вздыхаю я. – Но сделка есть сделка.

Серафим послушно идёт обратно и пристраивается позади нас. Золотой свет в его глазах гаснет, когда он снова превращается в обыкновенного бродягу, который шатается по улицам в поисках лишней мелочи и «Тандербёрда»^[32]. Я лезу в карман своих джинсов и передаю серафиму мятую долларовую бумажку. Существо быстро запихивает деньги в пальто, кивая своей головой в такт лишь его слуху доступному ритма, потом просто поворачивается и бредёт прочь.

– Кто это был? – шепчет Эстес, наблюдая за удаляющейся спиной серафима.

– Нечто, с кем я была знакома.

– Друг?

– Нет. Но также определённо не враг. Ситуация слишком запутанная, чтобы разобраться в ней прямо сейчас.

– Это верно. Не думаю, что смогу переварить ещё одну порцию информации этой ночью…

Эстес умолкает, наблюдая за кучкой приближающихся туристов, как будто с помощью чистой силы воли он мог заглянуть за груз их одышки и предсказать, скрываются ли внутри них монстры. Я не могу понять, подозрение ли в его глазах или сумасшествие. И есть ли между ними разница.

Часть II

Неистовство плена,

И обоссанная арена,

И способ лишь один,

Чтобы упал исполин:

Кладбищенских тварей

Упокоить караван –

Сдавить ногой плашмя

Дьявола крыла.

-Девочка-зомби-

Роб Зомби

Глава 8

С этими лентами бульваров эпохи Кеннеди, бутиками яппи и «джентльменскими клубами» дорога Чешир-Бридж в районе Атланты являла собой полную картину процветающей, тщательно лелеемой развращённости. Многочисленное скопище кабаков, стеклянных магазинов и обшарпанных лачуг располагались вдоль грязной улицы, представляя собой непривлекательные постройки в стиле ранчо, лишённые видимых окон и почти не отличающиеся друг от друга, за исключением вывесок. А вот крыша «Ножика Долли» была сделана в виде кроваво-красного сердца, проткнутого пылающим розовым кинжалом.

– Ты уверена, что это то самое место? – спросил Эстес, искоса рассматривая мигающий неон через ветровое стекло.

– А ты чего ожидал увидеть? Готический замок с подъёмным мостом и огромной паутиной, сплетённой поперёк входной двери?

Эстес вздрогнул. Хотя он изо всех сил старался не бросать диких взглядов на Соню, казалось, он ухитрялся сморозить глупость, стоило ему только открыть рот.

– Ты имел раньше дело с выводком?

Эстес беспокойно переступил с ноги на ногу. Он понял по её тону, что она приоткрывает очередную часть завесы над миром, который, как он думал, он знал.

– Что за выводок?

Он не хотел наседать с вопросами, но, тем не менее, понимал, что ему необходимы ответы на них. И хотя видения того, что Соня называла «Реальным миром», интриговали его, они также причиняли сильное беспокойство. Он считал, что его взгляд на мир был достаточно пристрастным, но Соня заставила его почувствовать себя лунатиком, бредущим по минному полю.

– Коллекция немёртвых Созданий одного вампира. Его банда, если пожелаешь. Это не считая прочих амбалов-наёмников, которые могут пахать на него.

– Зачем вампирам сдались наёмные убийцы?

– Я не имею в виду убийц. Обычно такие старые и могущественные вампиры, как Нуар, имеют парочку нелюдей на подхвате, чтобы обеспечить себе прикрытие в случае дневной атаки. Чаще всего они используют огров.

Эстес думал о кошмарах, которые он мельком видел в Новом Орлеане, и с трудом сдерживал дрожь.

– Как насчёт вервольфов?

– А что с ними?

– Они не служат вампирам?

Соня хмыкнула.

– Вампиры и вервольфы сосуществуют друг с другом как львы и гиены. Варгр и энкиду^[33] оба являются активными хищниками, охотящимися на людей, что делает их не товарищами, а конкурентами, находящимися в вечной боевой готовности. Но, поскольку наша цель – стрега, никто не сможет сказать, кого или что он держит в своём штате прислуги.

Эстес нахмурился.

– Я думал, ты говорила, что он вампир.

– Так и есть. Но стрега – это определённая разновидность вампиров. Полагаю, ты мог бы назвать их подвидом. Видишь ли, большинство немёртвых рождается тогда, когда вампир осушает человека настолько, что тот умирает. Сами вампиры называют этот процесс Созданием или Обращением. Но это не единственный способ стать немёртвым – просто самый распространённый.

Стрега – это те, кто избрал превращение в вампира через проклятие. Они ведут существование вампиров, но в то же время сами являются живыми, добровольно отрекшимися от своей человечности, чтобы потреблять человеческую плоть и кровь и одновременно проводить некромантские ритуалы, включающие в себя осквернение и расчленение невинных. При условии, что их не обезглавят и не кремируют, стрега воскресают через три дня после своей человеческой смерти.

– Жиль де Рэ^[34], известный также как Синяя Борода, был стрегой. Также, как и графиня Батори. Дамер^[35] мог бы им стать, если бы паталогоанатомы не пошинковали его мозг как изысканный деликатес. Стрега очень сильные, поскольку были созданы не по чьему-то подобию, они создают себя сами, а значит, не имеют хозяина, которому должны подчиняться. Многие из них имеют уникальные способности – обычные немёртвые такими не обладают: например, ограниченная переносимость серебра и солнечного света. Даже поговаривали, что самые сильные из них могут использовать магию, чтобы заставить своих врагов буквально потеть кровью.

В любом случае, различия между проклятыми и немёртвыми достаточно сильны для того, чтобы сохранялось их взаимное недоверие, и это объясняет, почему представители Правящего Класса постоянно воюют друг с другом.

Что касается меня, то та пара стрег, которая мне попалась за эти годы, была чрезвычайно опасной.

– Ты пытаешься меня напугать?

– Я лишь пытаюсь убедиться в том, что ты действительно намерен вломиться туда и претворить свой план в жизнь, прежде чем мы вляпаемся по самое «не хочу».

Он передвинул сиденье машины с явным нетерпением.

– А с чего бы мне отказываться? В конце концов, это то, к чему я стремился всю мою сознательную жизнь.

– Могу себе представить, – ответила Соня. – Я просто хочу убедиться, что ты понимаешь, что после того, как войдешь в двери этого клуба, дороги назад не будет – ни физически, ни морально.

– Я понимаю.

– Правда? – вздохнула она.

Шкафоподобный верзила, одетый в белый льняной костюм и чёрную водолазку, стоял у входа в «Ножик Долли» и собирал плату за вход. Череп вышибалы был абсолютно гладким и безволосым, нижняя челюсть выдавалась вперед, как у обезьяны, и когда его крошечные поросячьи глазки остановились на Эстесе, охотник почувствовал, как озноб поднялся вверх по его спине и поселился где-то позади черепа. Это было то самое чувство, которое он быстро научился ассоциировать с тем, что Соня называла «Притворщик» – нечеловеческое создание, которое имеет сходство с женщиной или мужчиной.

Вышибала бросил взгляд сначала на Эстеса, потом на Соню.

– С тебя двадцать долларов, – сказал он с густым, неопределенным славянским акцентом, ткнув похожим на венскую колбаску пальцем в Эстеса. – Женщина не платит.

Эстес покорно отсчитал двадцатку от связки из кармана. Вышибала сгреб их с вызывающей удивление ловкостью для того, у кого рука была размером с перчатку ловца.

Он намеренно оскалился в сторону Эстеса, сверкнув рядом кривых желтых зубов, и мотнул своей плоской башкой в сторону винно-красной шторы, прикрывающей открытую дверь. Они отодвинули тяжелую бархатную занавесь и вошли в большую тёмную комнату, которая ничем не отличалась от любого другого ночного клуба, кроме низкого помоста в центре зала. Унылый интерьер освещался вделанными в пол лампами, которые по одной располагались вдоль помоста, и набором детских цветных ночников, которые висели на стропилах, напоминая гнездо летучих мышей. С одной стороны располагалась кабинка, в которой ди-джей одновременно крутил диски и работал со световым пультом. Напротив располагался просторный, забитый посетителями бар.

– «Джентльменские клубы», увеселительные заведения для взрослых, спортбары – мне наплевать, какое из названий ты предпочтёшь. Если ты видел один сисько-бар, считай, что ты видел их все, – пробормотала Соня со вздохом. – Тем не менее, вынуждена отдать должное этому Нуару – его свита прячется на самом виду.

– Ты уверена, что это то самое место? – спросил Эстес, осматривая столы и кабинки. – Я его нигде не вижу.

– Конечно, то самое. Огр у двери – достаточное тому доказательство.

– А, так вот кто он такой, – сказал Эстес с искренним удивлением. – Так и знал, что с ним что-то не так…

– Хорошо. Ты чувствуешь флюиды. Но не будь самонадеянным. Из всех видов Притворщиков у огров самые низкие способности к маскировке. Поэтому они предпочитают наниматься в качестве мускулов.

Соня обратила своё внимание на сотрудников «Ножика Долли», вглядываясь поверх очков в обслуживающий персонал.

– Аура ди-джея даёт резонанс шизофреника, во всем остальном он человек, – прошептала она. – Возможно, ренфилд.

Огр, встретивший их у двери, сейчас сидел у входа в закрытые VIP-комнаты для приватных танцев, сердито вперив в Соню тупой злобный взгляд.

– В твоем маленьком арсенале есть что-нибудь бронебойное? – спросила Соня, стараясь сохранять непринужденный тон.

– Нет. А что? – спросил Эстес, вздрогнув от вопроса.

– Огры не обладают значительными псионическими или магическими возможностями, но они невероятно сильны и чертовски непробиваемы, если надо кого-то убить. Из личного опыта я знаю, что у них шкура толстая, как броня носорога. Думаю, ты должен об этом знать, если соберешься тут палить.

Танцовщица извивалась на сцене под грохочущую электронную музыку, раздвигая ноги так, чтобы мужчины, собравшиеся вокруг сцены, могли лучше рассмотреть её выставленную напоказ принадлежность к женскому полу.

Клиентура «Ножика» состояла в основном из обычных мужчин средних лет, носящих рубашки хаки и поло и слишком сильно обливающихся лосьонами после бритья. Кроме того, большинство из них сидело поодиночке за своими столиками или в креслах, повернувшись к сцене, не глядя друг на друга и потягивая пиво или коктейли.

Эстес указал на барменшу позади стойки. За ней была комната. Её лицо отражалось в зеркале, показывавшем, что ей около тридцати лет, у неё длинные тёмные волосы, которые спадали спутанными локонами, как грива дикого пони, а веснушки чертили мостик через её нос со щеки на щеку. По сравнению со снаряжением танцовщиц её свободная сорочка и тёмные леггинсы выглядели практически пуританскими.

Его внимание снова переключилось на женщину на сцене, которая легко двигалась по блестящему шесту вверх и вниз. Это была довольно молодая особа с волосами цвета жидкого меда и сливочно-белой кожей, гладкой, как мрамор. Эстес ощутил болезненное напряжение в паху и попытался отвернуться, но его взгляд снова вернулся в её сторону.

Всю свою сознательную жизнь он провёл в погоне за существами, использующими человеческие слабости в своих целях. Похоть, секс, жажда – это было самое мощное оружие в арсенале врага. Кроме того, он знал больше, чем большинство живых мужчин вокруг, он видел ужас, который прячется за маской красоты; он обнаружил, что не в состоянии отвести взгляд от сцены.

Когда Соня двинулась по направлению к бару, барменша повернулась лицом к задней комнате, держась руками за поясницу, чтобы немного облегчить вес раздутого живота, утруждавшего позвоночник.

Соня остановилась на половине шага, пораженная видом беременной барменши. Вампиры питают отвращение к женщинам в положении – такое же, как к солнечному свету и серебру. Так почему, черт побери, одна из них работает в «Ножике Долли»? Она сдвинула своё зрение в тайный спектр, но барменша осталась также чиста. Кем бы она ещё ни была, в конечном счете, она являлась человеком…

Эстес увидел, как один из поклонников танцовщицы положил на край сцены денежную купюру. Когда в такт музыке она качнула головой, он мельком поймал выражение её лица, прежде чем волосы снова скрыли его. Несмотря на то, что он её не узнал, в женщине на сцене было определенно что-то знакомое. Эстес придвинулся ближе, надеясь лучше рассмотреть танцовщицу, плавно передвигавшуюся по направлению к предложенным деньгам. Мужчина, оставивший на сцене деньги, наклонился вперед на своем кресле, его глаза пылали похотью, казавшейся неуместной на лице того, кто был одет в Докерс^[36].

Блондинка наклонилась подобрать деньги, свободной рукой погладила своего обожателя по лицу, а другой тщательно сложила бумажку и, вставив её между его губ, осторожно потянула обратно. Поклонник пристально уставился на неё, его лоб покрывали бисеринки пота, как будто его вдруг сразил внезапный приступ малярии.

Соня ощутила небольшую тревогу и хотела окликнуть Эстеса, но обнаружила его стоящим в шаге от помоста и широко раскрытыми глазами рассматривающего извивающуюся на сцене танцовщицу так, как голодный смотрит на антрекот на косточке. Она поразилась искре ревности, вспыхнувшей в ней из-за его внимания к танцовщице, и быстро задушила это чувство в своем разуме. Танцовщица рассмеялась и откинула голову назад, забавляясь. Когда она повернулась лицом к Эстесу, он наконец-то смог её рассмотреть…

Соня вздохнула и помассировала виски, когда Эстес развернулся на пятках и с белым, как мел, лицом выскочил из клуба. Она предполагала, что это может случиться, правда, не так скоро. Бросив презрительный взгляд на танцовщицу, она последовала за своим компаньоном наружу.

Эстес был похож на свою мать.

Джек чувствовал, что у него кружится голова, и мир ускользает из-под ног, поэтому он прислонился к прокатной машине и блеванул на асфальт. Он заметно вздрогнул, когда Соня взяла его за локоть. Несмотря на то, что он знал о её нечеловеческой скорости, он проклял себя за то, что позволил себе так открыться.

– Ты в порядке?

Он кивнул, дрожащей рукой вытирая с губ желчь.

– Эта танцовщица. Та, на сцене. Она…

– Твоя мать, – резко, но не без сострадания закончила Соня. – Я думала, что она может здесь оказаться.

Эстес засмеялся, но смех прозвучал болезненно и резко.

– Не знаю, почему я так удивился. В последний раз, когда я видел её, она была с Нуаром. Но я не мог и подумать, что она может… может… – он пытался что-то произнести, но из его горла не выходило ни звука.

– Может быть одной из них? – закончила Соня, сказав те слова, которые он не мог произнести.

Он благодарно кивнул и отвернулся.

Соня оперлась на крышу машины, сложив руки на груди.

– Послушай, парень, я говорила тебе, что если мы зайдем в этот клуб, дороги назад не будет, но это не совсем правда. Гарантировано, что ты не сможешь забыть то, что видел сегодня. Но закончить всё это можешь предоставить мне. Не будет никакого бесчестья в том, что я принесу тебе голову ублюдка на блюдечке, если захочешь.

Эстес покачал головой, жар стыда разлился по его шее и плечам как горячее масло.

– Нет! – он ударил кулаком по крыше машины так сильно, что на ней осталась вмятина. – Я зашел так далеко не для того, чтобы испугаться! Она не моя мать – моя мать умерла 25 лет назад!

Соня посмотрела на него долгим взглядом, прежде чем сказать:

– Одно дело сказать что-то, другое дело – принять это. Я позволю тебе убить Нуара. Ты заслужил свою месть. Но я тебя умоляю, позволь мне убить её.

– Она – моя обязанность, Соня.

– Нет. Поверь мне, ты не хочешь этого делать.

Её голос был ужасно грустным, но глаза по-прежнему оставались нечитаемыми.

– Убивать кого-то, кого ты любишь, это все равно, что вонзать ногти в собственное сердце: недостаточно глубоко, чтобы умереть, но достаточно для того, чтобы уничтожить собственную жизнь. Взгляни, Джек, я – не человек, – она сказала это мягко, как будто напоминая ему о незначительном, но неприятном факте. – Я не живу в полном смысле этого слова. Я просто существую. И это существование очень отличается от жизни. Спроси любую уличную шваль. Какие бы преступления ты ни совершил ради своей вендетты, я не позволю тебе добавить к этому убийство матери, даже если это существо больше ею не является.

Эстес помотал головой, словно пытаясь вытрясти её слова из ушей. Горе поднималось сквозь его гнев, заменяя его уязвимость. Он не должен был позволять этому произойти. Он взглянул Соне прямо в глаза, но всё, что он увидел – кривое отражение своего собственного злого лица в её очках.

– Если ты можешь это сделать, могу и я.

– Этого я и боюсь.

Глава 9

Нуар питал отвращение к XXI веку.

Правда, это было только началом, но эпоха уже демонстрировала признаки скучнейшего сосуществования с людьми, непрерывно лопочущими о компьютерах здесь и о новых технологиях там. Это напомнило ему о болтовне про энергию пара и пневматику во время промышленной революции.

Люди были так безумно горды своими маленькими открытиями, но, по сути, оставались слепыми к своим тёмным сторонам. Мало что изменилось с тех пор, как первая хрюкающая человекоподобная обезьяна подожгла саванну, пока волокла горящую ветку домой в свой клан. Это было то, что нужно для Нуара и ему подобных, чтобы реализовать все возможности века компьютеров и спланировать способ получения выгоды от разрушения и отчаяния. До сих пор его не вдохновляла перспектива выслеживания своих жертв по киберпространству. Это было так… бескровно. Где изюминка? Азарт?

Так много изменилось с тех пор, как он впервые освободился, прорвав саван: возрождались и разрушались королевства; религии умирали, только чтобы возродиться в других шкурах; новые миры были открыты, захвачены и снова захвачены. Так зачем он должен беспокоиться о том, чтобы овладеть нюансами современных технологий, языков, этикета и одежды, если всё это в любом случае изменится спустя несколько лет?

В самом деле, к чему хлопоты? Он знал ответ на этот вопрос слишком хорошо. Для такого, как он, слишком легко стать анахронистом. Вампиры должны быть современными, чтобы избежать опасности обнаружения. По этой причине он предпочитал дреды и чёрный шёлковый костюм тюрбану. Было время, когда Нобли гордились тем, что следовали течению времени, но сейчас большинство из них казались довольными, напоминая ходячий музей древностей. В прошлом году в Лондоне он встретил графа Тенебрэ, одетого так, словно тот планировал провести ночь развлечений в компании Уайльда и Уистлера^[37]. В давние времена столь крикливый анахронизм в одежде послужил бы твоим собственным смертным приговором, не более того.

Возможно, в свою очередь, он также был повинен в грехе анахронизма. Невозможно отрицать, что для ему подобных вещи изменились к лучшему. Дни существования в страхе перед охотниками на вампиров и ведьм теперь в прошлом, но старые традиции по-прежнему не меняются. Он видел королей с отрубленным головами, горящих на кострах мучеников, задушенных в своих купальнях Пап; а также сожжённые города с небесами, настолько прокопчёнными, что нельзя было отличить день от ночи. Некоторые из наиболее опасных людей, известных истории, некогда были среди его доверенных лиц и врагов, и всё же он терпел: вечно лишь то, что неизменно.

Он родился на Святой Земле, в городе Тир, что позже стал известен как королевство Иерусалим.

Его отец был бароном из второго поколения крестоносцев, мать – бывшей рабыней, которая изредка оказывала своему хозяину-христианину услуги знахарки и колдуньи.

Отец его отца был третьим сыном мелкого сельского барона, жившего на севере Франции; который понял, что лучше быть солдатом и с именем своего лорда на устах рисковать погибнуть от рук язычников, нежели торчать в холодном замке и чавкать репой в пустой надежде, что его старшие братья и их отпрыски всё-таки помрут от чумы. Поэтому он взял крест и последовал за Гуго Вермандуа^[38] через Альпы.

Его дед сражался с выдающейся отвагой и прелестно малой долей милосердия. После резни в Иерусалиме он выглядел так, словно искупался в крови. Мужчины, женщины, дети – для него не было никакой разницы; его безжалостное хладнокровие во время битвы стало легендарным среди крестоносцев. В награду за службу король Болдуин пожаловал деду Нуара баронский титул и презентовал красный щит с изображённым на нём серебряным двуручным мечом, пронзающим в нижней части белое человеческое сердце. Также он был наречён Кёр де Неж: «Снежное сердце».

Во Франции Кёр де Неж был лишним сыном мелкого аристократа, но под обжигающим солнцем Трансиордании он стал влиятельным человеком, к чьему мнению прислушивалась Высокая палата^[39].

Используя преимущества своего нового статуса, начинающий барон женился на племяннице Раймунда де Сен-Жиля, графа Тулузы и лорда Триполи^[40], закрепив, таким образом, своё положение среди восходящей аристократии Утремера^[41], как тогда в совокупности назывались королевства крестоносцев. Отец Нуара, первый потомок, родившийся под новым именем, появился в 1130 году.

Мать Нуара, Лиша, часто заявляла, что в её жилах течёт кровь Ганнибала. Когда он был ребёнком, она потчевала его сказками о своей семье, которая якобы происходила от жрецов-колдунов Молоха и, совсем недавно, мастеров-охотников, которые ловили и продавали африканских слонов и прочих диких зверей римлянам для спектаклей в Большом Цирке.

Когда отец Нуара, молодой Кёр де Неж, впервые положил глаз на Лишу, она была рабыней. За годы до этого, во время путешествия в Мекку, караван её семьи подвергся нападению бандитов, которые перерезали всех её близких, а её саму продали в рабство. К счастью, Лиша показала себя не только красавицей, но также и искусным знатоком трав, и была куплена богатым французским бароном, который был больше заинтересован в исцелении своей подагры, чем в удовлетворении похоти.

Кёр де Неж гостил у старого барона, который был другом его покойного отца, когда слёг с лихорадкой. Лиша вылечила его, неделями просиживая у его постели. Когда год спустя старый барон умер, одним из последних его дел был дар вольной для Лиши. Кёр де Неж поспешно заполучил её в свою свиту в качестве лекаря и любовницы. Нуар родился три года спустя, в 1161 году.

Он был первым из четырёх детей и единственным, кто пережил своё раннее детство. Несмотря на то, что он родился на изнанке попоны, его детство было сравнительно счастливым, когда его отец выказал ему свою благосклонность. Барон уделял большую часть своего времени и внимания Нуару и его матери, чтобы удостовериться, что они ни в чём не нуждаются.

Нуар уверенно сидел в седле и сражался на мечах. Также Кёр де Неж проследил, чтобы его сын выучил латинский и французский языки – с таким багажом он мог исполнять обязанности управляющего в доме.

Лиша убедилась, чтобы по наследству к её сыну перешли и традиции её семьи. Она научила мальчика, как опознавать, собирать и высушивать различные травы и растения, используемые во всех респектабельных аптеках, и когда ему исполнилось тринадцать лет, они постепенно перешли от лекарств и пилюль целителей к тёмному учению. Это было в то время, когда Нуар обнаружил, что его мать на самом деле унаследовала древнее могущество.

Хотя в силах Лиши было вызывать сирокко^[42], успокаивать циклоны и насылать невообразимые болезни на своих врагов, она никогда не делала ничего подобного. Даже если она могла свернуть матки тех, кто досаждал ей, чтобы они рожали болванов с заячьей губой, её рука никогда не поднималась, чтобы проклясть их. Просто не в её характере было так поступать – несмотря на лишение привилегий и несправедливость, она терпеливо всё сносила на протяжении всей своей жизни.

Кто-то мог бы сказать, что его мать добросердечна и добродетельна, Нуар же считал, что она просто слабая.

Когда Нуару исполнилось восемнадцать, Кёр де Неж подарил своему незаконнорождённому сыну геральдический щит, украшенный двуручным серебряным мечом, зловеще пронзающим чёрное человеческое сердце. Это было равнозначно для его отца подойти к тому, чтобы признать его публично. Нуар был горд тем, что прошёл рукоположение, и дал клятву служить Кёр де Нежу так же преданно, как и любой рыцарь-вассал. И последующие десять лет он был верен своему слову.

Вскоре Кёр де Неж обнаружил, что его сын опытный дипломат, чьи острые глаза служат семье на пользу. Учитывая шаткое положение государства крестоносцев и имея сообразительного помощника, чья преданность была гарантирована узами крови и который всегда был под рукой, Кёр де Неж доверял своему сыну полностью. Он назначил Нуара управляющим и оставил его за главного, в то время как сам отправился во Францию, чтобы заявить свои права на северные баронские владения двоюродного деда, который умер, не оставив завещания. Большую часть года Нуар работал в поместье Кёр де Неж, улаживая тяжбы между арендаторами и исполняя обязанности отца в Великой курии.

Во время отсутствия его отца в Порт-Атлет на спинах верблюдов были привезены пять галер. Этот странный флот, укомплектованный воинами Утремера, томимыми жаждой крови мусульман и сокровищ, плыл по Красному морю, опустошая побережье до самого Адена^[43]. Группа рыцарей забралась так далеко, чтобы попытаться захватить Медину. Через год после начала набегов эскадра Саладина разгромила французский флот, казнив всех пленных в Мекке, к великому удовольствию магометан.

Человек, стоявший за этим нелепым пиратством, был Реджинальд де Шатильон, лорд крепости крестоносцев Монреаля и Порт-Атлета. Его мало заботила родословная людей, идущих за ним, только готовность с мечом в руках умереть во имя Христа и за короля. Нуар восхищался безумно храбрым Шатильоном, который был из тех людей, чья индивидуальность с лёгкостью могла влиять на Пап и королей, и который мог подстрекать людей на вооружённое противостояние, даже если шансы на успех были ничтожно малы.

Запах нового крестового похода, которым повеяло по Святой Земле, заставил отца Нуара, пятидесятилетнего Кёр де Нежа, вернуться из Франции. И когда он прибыл, Нуар был ошеломлён открытием, что у его отца есть шестнадцатилетняя жена. Её звали Матильда, и она была второй кузиной своего мужа по материнской линии, а также состояла в прямом родстве с Элеонорой Аквитанской^[44]. Барон, который был уже немолод, уступил давлению своих французских кузенов, настаивавших на том, чтобы он произвёл на свет законного наследника, чьё европейское и христианское происхождение не вызывало бы вопросов.

Одним из условий, которые поставила семья Матильды, соглашаясь на брак, было то, что Кёр де Неж должен отказаться от Лиши и Нуара и уволить их со службы, что он и сделал так же легко, как менял сапоги.

Лиша была расстроена случившимся, но не позволила этому сломить себя. Годами она была окружена драгоценностями и другими подарками, которыми осыпал её барон, и не теряла времени даром, выстроив особняк на Континенте. Нуар же оказался подготовлен не так хорошо – как финансово, так и эмоционально – и обнаружил, что у него ничего нет, кроме одежды на нём, меча и бастардского щита. Именно мать подарила ему коня в полной сбруе, оружие, а также – слугу из своего личного штата. Снаряжённый таким образом, он отправился в замок крестоносцев Монреаля и положил свой меч на службу Шатильону, зная, что вскоре ему представится шанс показать себя в битве перед своим новым господином.

В 1185 году Саладин сделал попытку захватить монреальский замок, но лишь попал в ловушку. Между Саладином и Шатильоном было заключено перемирие, но постоянно рискующий Реджинальд нарушил его, напав на караван и похитив родную сестру султана. Это было вопиющее оскорбление, которое подвигло Саладина объявить священную войну и вторгнуться в Королевство Иерусалим с самыми серьёзными намерениями.

Войска Саладина заблокировали главную дорогу к Тиверии и послали небольшой отряд атаковать город – в надежде, что крестоносцы в отлучке. Родственник Кёр де Нежа, граф Раймонд Трипольский, предупредил короля Иерусалима о хитрости Саладина, хотя его собственная жена находилась внутри осаждённого города. Когда наступил вечер, и вспыхнули огни, Шатильон, который никогда не дружил с Триполи, обвинил Раймонда в трусости и измене и убедил короля Гая изменить своё решение. Лишь однажды хвастливая бравада Шатильона не довела его до добра.

На следующий день силы Иерусалима совершили изнурительный марш-бросок по ужасной жаре и провели целую ночь без воды. В довершение всего, люди Саладина подожгли траву, наполнив воздух удушливым дымом, что усугубило чувство жажды и дезориентировало воинов. В конце концов, из-за дыма от горящей травы, валившего прямо в лицо, пехота нарушила строй, спасаясь бегством и разогнав кавалерию. Бесстрашия и стойкости тех, кто разместился на берегах озера Тиверии, было недостаточно, чтобы одержать победу над армией Саладина, которая окружила их, как саранча – поле спелой пшеницы.

Войска христиан были разгромлены; король, великий магистр тамплиеров и Шатильон были захвачены в плен, бежать удалось только горстке рыцарей. По всем правилам, Нуар должен был погибнуть на берегу озера вместе со своими товарищами, но каким-то образом, с помощью своего слуги, он ухитрился, шатаясь, покинуть тот хаос, который образовался на поле сражения.

К тому времени, когда они прибыли в особняк его матери, у Нуара осталось столько же крови, сколько у мыши. Он смутно помнил, как свалился с коня у входа во внутренний двор. И, хотя Лиша очень боялась за жизнь своего сына, она не позволила себе впасть в панику. Она не стала терять голову, приказав ему подготовиться к обращению, и послала гонца к Кёр де Нежу с посланием о том, в каком состоянии находится его сын.

Лиша понимала, что Нуар при смерти и никакое лечение, придуманное смертными, не сможет спасти его. Она разложила вокруг себя сушёные травы, присыпав их толчёным рогом носорога и обложив маринованными пенисами тигров, и кинулась к сундуку из палисандрового дерева, запертому на золотой замок, который она прятала в тайнике в своей мастерской.

Когда Нуар был ребёнком, он видел содержимое палисандрового сундука лишь однажды – вещи в нём были невероятно редкими и изумительными и использовались только при крайней необходимости. Лиша вытащила из сундука стеклянный кувшин, запечатанный воском и обёрнутый чётками. Внутри кувшина было что-то чёрное и высушенное, похожее на заплесневелый гриб, но в действительности являлось сердцем вампира. Используя специальный эликсир и обряды, Лиша сделала из сердца отвар цвета дёгтя. Пока её сын лежал при смерти, она влила ядовитое варево в его горло с помощью воронки. Через несколько секунд после глотка Нуар сделал свой последний вздох.

Несмотря на то, что жизнь покинула тело её сына, Лиша не выказывала признаков печали и скорби. Вместо того чтобы дать своим слугам помазать тело и обернуть его простынёй, она сказала им, что по истечении трёх дней он восстанет из мёртвых. Слуги посчитали её сумасшедшей, но никто из них не осмелился нарушить её приказ.

На второй день после смерти Нуара, в особняк прибыл барон Кёр де Неж. Хотя он даже не разговаривал с Нуаром с тех пор, как отказался от него, барон не стал терять время и выехал из Тира с охраной из рыцарей-тамплиеров, когда узнал, в каком состоянии находится его внебрачный сын. По его прибытии слуги быстро поставили в известность барона о том, как смерть его сына повлияла на рассудок леди Лиши.

Барон был разгневан, когда увидел, что тело его сына лежит на смертном ложе, непомазанное священником. Кёр де Неж потребовал объяснений, почему Нуару не возданы последние почести. Лиша заявила, что их сын на самом деле не умер и что он воскреснет вечером третьего дня, как Христос, который отвернул камень, но такое богохульство только вызвало ещё больший гнев со стороны барона.

Лиша попыталась объяснить в надежде, что он поймёт, какая отчаянная любовь толкнула её на это. Вместо этого Кёр де Неж набросился на женщину, с которой делил ложе двадцать пять лет, и, обвинив её в том, что она колдунья, вонзил кинжал ей в живот. Она умерла у его ног. Тамплиеры, которые сопровождали барона, проследили за тем, чтобы над останками Нуара провели последний обряд.

Теперь, когда тело было официально отпето, оставшиеся слуги Лиши зашили Нуара в саван и погребли на ближайшем кладбище. Удовлетворённый тем, что всё идёт, как положено, Кёр де Неж уехал в Тир, где его возвращения дожидались молодая жена и ребёнок.

Конечно, Нуар пробудился вечером третьего дня, как и предсказывала его мать.

Воскреснув, Нуар обнаружил себя запертым в темноте со сложенными на груди руками и связанным лентами мягкой ткани. На всё его тело давил огромный вес. Он попробовал открыть глаза, но на веках лежало что-то холодное и металлическое, заставляя их оставаться неподвижными. Он попытался позвать на помощь, но его рот был забит хлопком.

Собравшись с силами, он сумел освободить свои руки, вытащить хлопковый кляп и скинуть монеты со своих глаз. Он разорвал саван ногтями, которые стали длиннее и крепче, чем когда-либо в его жизни, пробиваясь наверх подобно пловцу, остро нуждающемуся в глотке воздуха. Рыхлая земля попала в его глаза и открытый рот, когда он силился сбежать из сжимающей его со всех сторон тьмы. Мусульманский полумесяц висел на небе, когда он, извиваясь, выбрался из своей могилы, словно змея, избавляющаяся от старой кожи.

Он побрёл прочь с кладбища, оцепенелый и с пустыми глазами, словно статуя, мрамор которой превратился в плоть, одетый только в лохмотья похоронного савана, и с перепачканными могильной грязью волосами.

Как и любого воскресшего, его вели инстинкты одиночки, заставляя шаркать по направлению к дому, в то время, когда люди, которых он, будучи живым, считал своей семьёй, забыв в своей скорби об осторожности, оставили двери открытыми для его шокирующего появления.

В миле от кладбища Нуар встретил одинокого паломника в одном из убежищ, построенных вдоль тех дорог, которые ведут от портов до священных гробниц Иерусалима. Внезапно паломник проснулся, очнувшись от своего благочестивого сна, когда почувствовал запах смерти. Узрев нависший над ним кошмар, паломник завопил, моля бога об избавлении, но пребывание на Святой Земле той ночью не принесло ему спасения.

Нуар напал на паломника, как человек, вышедший из пустыни, припадает к бурдюку с водой. После того, как он выпил паломника досуха, к Нуару вернулись его чувства – по крайней мере, в достаточной степени, чтобы осознать, что он должен прикрыть свою наготу, если хочет продолжить путешествие незамеченным. Раздев свою жертву, Нуар снова отправился в путь – на этот раз, не бездумно кормиться, а отыскать свою мать, ибо подозревал, что какие бы изменения с ним ни произошли, должно быть, это результат её действий.

Выбравшись из могилы, Нуар обнаружил, что также лишился несовершенства человеческой плоти. Его глаза теперь видели ночью так же ясно, как и днём; он мог чувствовать запахи, которых не чувствовал раньше – таких, например, как страх; он мог слышать даже шорохи, издаваемые мышью в сухой траве вдоль дороги, или скольжение гадюки среди камней. Но самой резкой переменой из всех была нужда, непохожая ни на что ранее ему известное, пока он был смертным, которая располагалась в ямке ниже живота и выше поясницы и взывала о крови живых.

Когда Нуар приблизился к особняку матери, он заметил, что ни в одном окне нет ни огонька. Он нашёл это странным, поскольку знал, что Лиша часто засиживалась до поздней ночи, работая над различными зельями и заклинаниями. Когда Нуар подошёл к внешним стенам, он уловил привычный запах, исходящий от находившейся недалеко кучи навоза – вонь, которую он узнал очень хорошо на поле сражения: запах разлагающейся человеческой плоти.

Это напоминало пугало, брошенное поверх кучи небрежным крестьянином. При ближайшем рассмотрении он узнал в нём тело своей матери. Он смог идентифицировать её только по волосам и одежде после того, как на ней побывали собаки и грифы. Его грудь пронзила ярость столь великая, что проявилась лишь в спокойствии.

Нуар быстро пересёк внутренний двор, ударом ноги сбив висячий замок с двери мастерской матери. Появились разбуженные шумом слуги, неся в руках факелы, с мечами и дубинами наизготовку. Мажордом потребовал объяснить ему, кто он такой и что здесь делает в этот час. Когда Нуар повернулся к ним лицом, они шумно вздохнули, крестясь и взывая к Аллаху о защите.

Нуар же потребовал объяснить, кто убил его мать и бросил её тело снаружи с выпущенными потрохами. Сначала слуги были слишком напуганы, чтобы вымолвить хоть слово, но наконец, мажордом рассказал, что это сделал барон Кёр де Неж, который поверил, что леди Лиша отравила их сына, чтобы отомстить барону за брак с леди Матильдой.

Услышав это, Нуар разразился смехом, который заставил слуг сбиться в кучку и задрожать с головы до ног. Что за эгоист его отец! Барон знал обо всём, что делали другие, каким-то образом имевшие к нему отношение; он не мог не понять, что действия Лиши могли быть следствием любви, а не ненависти.

На самом деле, леди Лиша не лишала барона потомства, а подарила ему сына, который никогда не состарится и не умрёт – тот, кто мог шагать по этому миру вечно! И так он отплатил ей?

Двумя ночами спустя Нуар вошёл в дом своего отца в Тире, крадучись, как тень, через внутренний двор с журчащим фонтаном и ухоженным розарием. Он нашёл жену своего отца в одиночестве в её апартаментах, занятую вышиванием. Когда он приблизился, она подняла взгляд от своего рукоделия, в замешательстве нахмурив брови в долгом молчании перед тем, как распахнуть глаза в знаке узнавания.

Её глаза быстро скользнули в дальний угол комнаты, после чего вернулись туда, где стоял Нуар. Он проследил за её тайным взглядом и заметил увядший венок над колыбелью, покрытой белым газом, чтобы уберечь нежное тельце её обитателя от укусов насекомых. Нуар улыбнулся, а жена его отца закричала в ужасе и бросилась на него, отчаянно пытаясь заслонить своё дитя от демона, явившегося к ней в спальню.

Нуар схватил её за тяжёлую косу, висящую за спиной, и словно собаку на поводке резко отдёрнул со своей дороги. Леди Матильда упала на каменный пол, когда Нуар схватил своего сводного брата, обращаясь с ребёнком, как с кроликом в загоне мясника.

Малыш распахнул ротик, обнажив розовые дёсны, и издал тонкий пищащий вопль. Нуар тряхнул головой в изумлении, что отец предпочёл его этому слабому куску мяса.

Леди Матильда, видя выражение глаз Нуара, подползла к нему на животе и упала к его ногам, обещая, что позволит ему сделать с собой всё, что угодно, если он пощадит её сына. Нуар презрительно посмотрел на валяющуюся у его ног мачеху, на её опухшие и покрасневшие от слёз глаза, и с улыбкой размозжил череп младенца о стену.

После этого Нуар оставил жену своего отца лежать на полу, ошеломлённую от горя и страха. Он был холоден, как смерть внутри неё, приказывая ей обрести дар речи, наконец, и она возопила к своему Спасителю об избавлении от объятий демона. Когда её глаза покинули последние проблески разума и надежды, Нуар вонзил свои клыки в её шею и испил от неё столько, сколько страстно желал.

Насытившись кровью Матильды, Нуар устроился в темноте и стал ждать, когда отец вернётся к своей семье. Как нарочно, ожидание не было долгим. Барон Кёр де Неж вошёл в комнату, одетый в длинную сорочку и мягкие домашние туфли, освещая себе путь тонкой свечой. Спрятавшись в тени, Нуар усмехнулся, наблюдая, как отец на цыпочках крадётся к кровати, нараспев окликая свою жену по имени, словно наказанный ученик. Подойдя ближе, барон пролил воск со своей свечи, споткнувшись о раскинувшийся на полу труп леди Матильды. При виде тела жены барон издал что-то среднее между сердитым рыком и страдальческим рыданием. Он дико огляделся вокруг в поисках убийцы, который, как он знал, должен был быть совсем рядом.

– Здравствуй, отец, – произнёс Нуар, выходя из своего убежища. – Ты скучал по мне?

На долгое мгновение Кёр де Неж застыл в изумлении, не веря собственным глазам. Когда он, наконец, заговорил, его голос звучал тише шёпота.

– Я видел, как тебя хоронили. Ты умер.

– Нет, отец, я далёк от этого. Но я скажу тебе, кто умер: моя мать, например, а заодно – твоё сопливое отродье. Но что касается твоей прекрасной жёнушки… когда её инкубационный период подойдёт к концу, она снова вернётся в этот мир, но уже как моя невеста – не твоя. И хоть я бастард, я не столь жесток. Я не нападу на безоружного; даю тебе последний шанс, которого ты не предоставил моей матери.

Нуар извлёк кинжал из ножен, прикреплённых к поясу, и швырнул его Кёр де Нежу. Он приземлился прямо у ног барона, эфесом к его руке. Барон поспешно схватил оружие и погрузил его по самую рукоять в грудь своего сына, пронзив его сердце.

Отступив на один шаг, барон вытер губы тыльной стороной руки, ожидая, что Нуар свалится на пол. Вместо этого, он стоял и пристально смотрел на своего отца с издевательской улыбкой, а кинжал торчал из его груди как надоедливая колючка.

Кёр де Неж перекрестился дрожащей рукой, когда его сын вытащил лезвие. Нуар ухмыльнулся, обнажив свои новоприобретённые клыки так, чтобы его отец увидел их во всей красе.

– Ты не мой сын, а демон, принявший его облик, посланный Сатаной, чтобы мучить меня! – крикнул Кёр де Неж охрипшим от страха голосом.

– Верь, во что хочешь, отец, – откликнулся Нуар. – В аду не будет никакой разницы.

И с этими словами Нуар метнул кинжал, вытащенный из своего тела, в сердце барона. Кёр де Неж рухнул на пол к ногам сына с застывшим от ужаса лицом.

Таким образом, Нуар начал своё новое существование, полностью уничтожив род своего отца, уверенный, что не осталось никого его крови, за исключением тех, кого он Обратил. Однако он не полностью отсёк от себя своё прошлое, взяв имя Кёр дю Нуар (Чёрное Сердце) после того, как его покойный отец презентовал ему зловещий геральдический щит бастарда.

Тем не менее, его месть за убийство матери свершённым отцеубийством была всего лишь началом того, что должно будет стать долгим и опасным существованием. Нуар вскоре понял, что он не такой, как прочие вампиры. Пройдя Обращение через колдовство, в отличие от ему подобных, Нуар нуждался в поддержке и защите, которые частично пришли с созданным потомством, и это означало, что ему стоило волноваться не только о том, что его обнаружат люди, но также о столкновениях с другими вампирами.

Осознав неудобство своего положения, Нуар обратился к другим Ноблям, предложив своё искусство некроманта, если они согласятся принять его на службу. Но в не-жизни, также как и в жизни, человека судят не по тому, чем он является, а по тому, чем он не является. И в налитых кровью глазах Правящего Класса Нуар был стрегой, не энкиду, вследствие чего ему не доверяли.

Поскольку Нобли не приняли его, Нуар начал обзаводиться собственным потомством – созданные им обращенные, а также много отщепенцев, не подходивших под определение «нормального» энкиду. Нуар пристально следил за теми, кто однажды оскорбил его, посчитав уродом на грани исчезновения, продолжая, в то же время, окружать себя собственным маленьким семейством уродцев.

Он потратил века, скитаясь из страны в страну, словно тень кошмарного сна, пересекая человеческие королевства. Для тех, кто обладал видением, его воля и капризы оставили след в истории дюжин людей – словно бесконечный гобелен, вытканный кровавыми нитками. Но это был лишь фрагмент его далёкого прошлого – мир, который так отличался от того, в котором он обитал сейчас, что с таким же успехом всё это могло произойти на Марсе.

Повелевая когда-то принцами, как пешками на шахматной доске, сейчас Нуар довольствовался манипулированием городским советом и руководящей верхушкой администрации, которые часто посещали различные заведения – такие, как «Ножик Долли».

В то время как многие Нобли воротили свои носы от представителей «простого народа», Нуар обнаружил, что куда проще избегать обнаружения, притворяясь сомнительным бизнесменом, чем изображая аристократа. Шантаж, угнанные машины и краденые кредитки с чьей-то точки зрения могли показаться прозаичными, но это было не что иное, как игра на публику. Люди ожидали определённой загадочности от того, кто был завлечён в преисподнюю. Если они считают тебя злодеем, они никогда не заподозрят в тебе настоящего монстра.

Не то чтобы Нуар беспокоился о том, что до него доберутся охотники на вампиров. Однажды люди перестали искать вампиров в покинутых домах и на заброшенных погостах, и немёртвые получили возможность перемещаться повсюду незамеченными. Как бы то ни было, опасность, исходящая от Правящего Класса, до сих пор была реальной, и большая часть времени и сил Нуара уходила на защиту от атак конкурирующих Ноблей, горевших желанием укрепить свой статус.

Интриганов-энкиду, включая того же ублюдка Тенебрэ, которые более чем охотно сожрали бы его сердце, было немало.

Загудел офисный интерком. Часы показывали три утра; бар был закрыт, и настало время для подсчета выручки за ночь. Нуар жестом изобразил открывающийся замок, и офисная дверь распахнулась сама по себе.

Зрелище беременного живота леди Мадонны вызвало волну омерзения, пробежавшуюся по позвоночнику Нуара, но несмотря на это, он заставил себя улыбнуться ей. Насколько отвратительным её состояние было для него, настолько полезной она неоднократно показала себя, и это, в конце концов, было более важным.

– Что у тебя есть для меня, моя дорогая?

Леди Мадонна поставила коробку с деньгами на стол, чтобы он мог проверить содержимое.

– Дом стоил три тысячи, включая дверь и выручку из бара.

Нуар ответил небрежным взглядом, полным удовлетворения, потом оттолкнул коробку.

– Как поживают девочки?

В ответ леди Мадонна бросила три бумажника, две связки ключей от машины и один инкрустированный бриллиантами «роллекс» на стол. Нуар быстро просмотрел пластиковые карты в поисках карточек со скидками и топливных карт.

– Выгрузим машины у ДеМарко. Ему всегда требуется металлолом, – сказал Нуар, выбрасывая содержимое бумажников в ближайшую корзину для бумаг.

Леди Мадонна сложила руки на своём выступающем животе, что он счёл беспокойством.

Нуар обернулся к своей помощнице и, приподняв бровь, спросил:

– Были какие-нибудь проблемы этой ночью?

– Я не уверена. Чуть раньше здесь был кое-кто, напоминавший проблему. Женщина. Чёрная кожаная куртка, джинсы, ботинки. Зачем бы она ни приходила, она вскоре ушла. Она была тут не дольше пяти-шести минут.

Нуар потянулся и коснулся своими мыслями разума Айгона. Мысли огра напоминали огромную кучу компоста, лишённую плодородных свойств.

Айгон.

Огр огляделся, пытаясь найти источник голоса Нуара.

Я в офисе, болван!

– Да, милорд? – Айгон выразил свой ответ в виде достаточно связанных образов; иными словами, всё, что уловил Нуар – были картинки и запахи.

Принеси мне записи с камер наблюдения первого этажа.

– Как прикажете, милорд.

Несколько минут спустя Айгон вошёл в офис, неся в одной руке стопку записей на VHS, словно они были фишками домино. Он вручил кассеты леди Мадонне, которая тут же вставила одну из них в видеоплеер, стоявший на полке. Внезапно на стене за письменным столом возник, замерцав, тридцатидюймовый монитор. Леди Мадонна нажала кнопку «воспроизведение» на пульте управления, и серебряный снег на экране преобразовался в интерьер «Ножика Долли», включая и съёмку со скрытой камеры перед парадной дверью.

Камеры наблюдения не были идеей Нуара – наследие предыдущего хозяина здания. Однако эти кусочки техники доказали, что могут быть полезными; особенно те камеры, которые были вмонтированы позади зеркал в VIP-комнатах.

Леди Мадонна установила тайм-код в верхней правой части экрана на двадцать минут пополуночи.

Нуар подался вперёд, постукивая пальцами в процессе просмотра записи. Считать ауру с магнитной плёнки возможности не было, поэтому он использовал другие психические знаки, чтобы определить является ли человеком та женщина или нет. Оценивая её внешний вид и одежду, легко было исключить предположение, что она танцовщица не при исполнении, которая покидает клуб после прослушивания. Но было что-то в том, как она держала себя… Она двигалась, как женщина, которая знала, что за ней наблюдают, но не по обычным причинам.

– Она – явная проблема, хорошо, – проговорил Нуар, задумчиво кивая.

Он почувствовал беспокойство, когда она подошла к бару, внезапно остановилась, потом вернулась к выходу. Ракурс камеры не позволял разглядеть в точности, кем или чем она была. Пару секунд спустя она покинула бар – очевидно, преследуя кого-то за пределами обзора камеры.

– Одно можно сказать точно – она была не одна, – нетерпеливо щёлкнул пальцами Нуар. – Где записи с других камер?

Леди Мадонна извлекла первую кассету, в ту же секунду вставив следующую, пока хронометр показывал двадцать минут пополуночи.

На этот раз камера показывала вид со сцены.

– Вот. Вот она, – Нуар поставил паузу, когда в поле зрения камеры попала барная стойка.

Её зацепило самым краем объектива, но всё же она была видна на плёнке. Он заметил беспокойство, появившееся, когда она внезапно остановилась, потом повернулась. Цветные огни сцены плясали в её зеркальных солнцезащитных очках. Было относительно легко проследить линию её взгляда к мужчине, стоявшему у подножия сцены и широко раскрытыми глазами смотревшему на одну из танцовщиц.

Хотя вожделение в глазах мужчины было привычно, он не был типичным представителем клиентуры «Ножика», которая здесь собиралась. Нуара соблазняла мысль приклеить незнакомцу ярлык ренфилда, пока он не заметил на его ремне серебряную пряжку в форме черепа, блеснувшую в огнях сцены. Нет. Кем бы ни был этот мужчина в чёрном, слугой вампира он не являлся. Но всё же, Нуар не мог избавиться от ощущения, что лицо мужчины ему знакомо.

Это было одно из проклятий долгой жизни – после десяти столетий все лица кажутся смутно знакомыми.

Пока мужчина в чёрном смотрел на извивающуюся на сцене танцовщицу, вожделение в его глазах внезапно сменилось ужасом узнавания. Мужчина в чёрном отвернулся и выбежал за дверь, а следом за ним по пятам гналась и «проблема».

Очень любопытно.

– Кто в ту смену был на сцене?

Леди Мадонна сверилась со своими записями.

– С полуночи до пятнадцати минут второго работала Глория.

Минуту или две Нуар вспоминал, кто она такая. Он обзавёлся таким количеством невест, что спустя век их имена и лица слились в одно пятно. Он больше помнил о её предыдущем хозяине, чем о ней самой. В то время – это был распространённый случай – подавляющее большинство его невест принадлежало его бывшим бизнес-партнёрам, которые имели глупость предать его. Кто-то мог бы сказать, что он нескончаемо повторяет финальный акт Эдипова комплекса между ним и его отцом, но сам Нуар считал это неотъемлемой частью своей жизни.

– Пришли её ко мне. Этой ночью её узнали – я хочу знать, кто именно.

– Как прикажете, милорд.

Нуар забрал пульт управления у леди Мадонны и перемотал на тот момент, когда «проблема» повернулась лицом к сцене. По какой-то причине он почувствовал дрожь возбуждения, которую испытал, когда был в бегах от Инквизиции.

Что-то подсказывало ему, что нечто интересное произойдёт снова.

Глава 10

Презирая городское подобие жизни расползающейся столицы, аромат жимолости каким-то образом распространял благоухающее тепло в ночном воздухе. Со своего места на балконе отеля Соня наблюдала за светлячками, стайками облепившими деревья в близлежащем парке, словно китайские фонарики. Вообще она не имела обыкновения наслаждаться видами природы во время работы, обычно сидя на корточках на заброшенном складе в не самой приятной части города.

Она запустила руку в карман куртки и вытащила бутыль, которую дала ей ВиВи, зажав её между большим и указательным пальцем. Сосуд напоминал тёмную мерцающую каплю, оставаясь прохладным на ощупь. Зрелище пленённой души Джадда, горящей со всей силой чистоты, приводило всё её существо в отчаяние такое же глубокое и сильное, как первая любовь.

Она поднесла бутыль к своему уху и услышала почти незаметное жужжание, напоминающее пчелу, закрытую в мейсоновской банке^[45]. Она почти приблизилась к тому, чтобы разгадать, что именно мог означать этот звук. Знал ли он, что она так близко?

Знал ли он, что теперь свободен от Мальфеиса? Или то, что он мёртв? Осознавал ли он хотя бы что-нибудь из этого? Или же он пребывал в месте, которое нельзя назвать словами, даже если бы мысли вдруг материализовались в слова?

Она любила Джадда так, как не любила никого на протяжении всей своей жизни. В отличие от Чаза и Палмера Джадд не был ни психически чувствительным, ни одним из поклонников смерти, тянущихся к вампирам. Просто он был красивым юношей, который нашёл её привлекательной и наслаждался её обществом. Конечно, это было общеизвестно, что такая, как Соня, не была хорошей парой для такого, как Джадд. Она пыталась держаться от него подальше, но часть её радовалась тому, что её ошибочно посчитали нормальной; она не в силах была заставить себя рассказать ему правду о вещах, на которые она была способна, и Другая обернула её слабость против неё.

Джадд заботился о ней, а Другая отплатила за его привязанность тем, что свела его с ума и использовала его тело, чтобы удовлетворить свою похоть. Другая изнасиловала и его тело, и душу, и когда это произошло, его разум превратился в сломанную игрушку, поспешно склеенную заново. Несмотря на всю свою духовную приспособляемость, психика людей была так же хрупка, как рождественские украшения.

Для них не существовало возможности увидеть Реальный Мир без последствий, даже мельком. В случае Джадда суровое испытание скрутило его, когда он возжелал быть духовно порабощённым Другой. Поэтому она убила его, расчленила его тело и скормила аллигаторам. Это было единственное гуманное решение проблемы.

В течение долгих лет она носила в себе вину за грехопадение Джадда. Она была уверена, что когда Другая сломила его дух и тело, это нанесло урон и его душе. Но только сейчас ей стало ясно, что разыскивая её, Джадд обратился за помощью к Мальфеису. И спросив у демона, где он может найти её, он невинно и неосознанно продал свою душу. То, что она убила, было лишь оболочкой. Всё, что на самом деле делало Джадда тем, кем он был: его доброта, способность сопереживать, чувство юмора – лежало сейчас на её ладони.

Она пристально всматривалась в запертый внутри маленького пузырька свет и размышляла, что случится, если она вытащит пробку. Вылетит ли душа прочь, словно маленькая ракета или просочится подобно ледяной дымке? Может быть, ничего этого не произойдёт, ведь между положением внутри и снаружи была разница – как выращенный в неволе тигр, который продолжает сидеть в клетке даже после того, как откроют дверцу. Её пальцы легли на пробку, потом соскользнули снова. Ей пока ещё не хватало мужества, чтобы отпустить его – по крайней мере, сейчас.

Соня слышала, как Эстес мечется в своей комнате. Она ушла с балкона и обнаружила дверцу бара распахнутой настежь. По поверхности стола были разбросаны маленькие бутылочки из-под бурбона, текилы и джина.

– Как, они полагают, человек может напиться этой дрянью? – прорычал Эстес, взбалтывая последние капли Джонни Уокера^[46] в стакане, наполненным наполовину растаявшим льдом и кока-колой.

– Ты, кажется, всё-таки преуспел в этом, – откликнулась она. – О, и к твоему сведению, я не собираюсь держать тебе голову, пока ты будешь блевать.

Эстес остановил на ней сердитый пьяный взгляд.

– Я не ожидаю от тебя ничего сверх того, о чём мы условились ранее.

– Отлично. Это смертельная поездка для тебя, приятель. А я лишь твоя попутчица.

Она упала на диван и сгребла пульт дистанционного управления, нацелив его на цветной телевизор, расположенный внутри искусно сымитированного шкафа. Экран замерцал как огромный глаз, показывая чёрно-белую фигуру мужчины, облачённую в мешковатый костюм с маленьким тряпичным сердцем, приколотым к его груди. Лицо мужчины было раскрашено, как у клоуна, из-под лысого парика подобно венку из шипов торчали локоны.

– Что это? – спросил Эстес с пренебрежением.

– Тот, кто получает пощечины.

Эстес неодобрительно посмотрел на экран, нахмурив брови.

– Почему без звука?

– Это было снято до того, как фильмы стали озвучивать. Ты ведь слышал о старом немом кино, не так ли?

– Нет, – прямо ответил он, падая на диван рядом с Соней. – Я даже никогда не был в настоящем кинотеатре. Только смотрел фильмы по ТВ или на видеоплеере.

– Точно. Я забыла, что ты…

– Вырос в сумасшедшем доме?

– Я хотела сказать «находился в кататонии десять лет», но да – это то, что я имела в виду.

– Мои познания полны пробелов. Думаю, ты бы назвала их слепыми пятнами. Я умею читать и писать, выучился американской истории, основам математики и биологии… но я никогда не посещал школу. И как только я выпустился из Института, мои интересы стали вращаться исключительно вокруг тех предметов, которые помогли бы мне выслеживать вампиров. Я взрослел необычно – не так, как это показывают по телевидению. Я не ходил в кино, не тусовался после школы, не читал комиксы и не играл в видеоигры. Знаю, я должен был перепробовать всё это, потому что все дети моего возраста делали это по ТВ, но мне никогда не выпадало случая.

Как насчёт тебя? Была ли ты когда-нибудь ребёнком?

– Да, я так полагаю. Но я не была собой тогда. Я была кем-то другим.

– Но ты ведь можешь вспомнить, каково это – быть ею, не так ли?

– Слишком больно.

– Ты играла в видеоигры?

– Тогда их ещё не придумали, – она обернулась к нему. – Ты действительно не можешь вспомнить ничего до той ночи?

Эстес грустно покачал головой:

– Только кусками. Скорее сон, чем истинные воспоминания. Как только я пытаюсь сосредоточиться на чем-то одном, оно исчезает. Это все равно, что пытаться ловить мыльные пузыри руками.

– Ты считаешь, что у тебя отобрали твое детство.

Он медленно и глубоко вздохнул.

– Да, считаю. Забавно, я не мог заставить себя согласиться с этим до настоящего времени. Это всегда звучало немного эгоистично. Возмездие за моих родителей казалось таким благородным делом.

– Я понимаю, куда ты клонишь – очень долгое время мною правил гнев. Годами я думала, что хотела лишь убить того ублюдка, который превратил меня в вампира, потому что он изнасиловал меня. Но всё было куда сложнее. Я злилась, потому что мою жизнь украли. Я никогда не смогу постареть, родить детей и даже по-настоящему умереть. Всего этого меня лишили. Я знаю, что есть люди, которые с радостью отдали бы всё, что у них было, чтобы поменяться со мной местами. А всё, чего хотела я – это постареть, умереть и остаться мёртвой. И меня приводит в ярость, что я оказалась лишена таких простых вещёй. Я пыталась обуздать свой гнев, пыталась взять его под контроль и не допустить, чтобы он управлял мной.

– И как, успешно?

– С каждым разом всё лучше. Но до сих пор срываюсь некоторыми ночами. Временами я чувствую, словно наблюдаю за собой издалека, как будто всё, что я говорю или делаю, происходит с кем-то другим. А иногда кажется, словно я падаю вниз в глубокую шахту. Я не могу видеть, слышать и ощущать ничего, кроме окружающей меня тьмы. Я обращаю на неё свой гнев и борюсь с ней, чтобы удостовериться, что я ещё есть. В то время всё, что происходило в мире, всё сразу внезапно оказалось внутри моего разума: плачущие младенцы, кричащие женщины, ругающиеся мужчины. Как будто в твоей голове появился радиопередатчик, который ты не можешь выключить; всё, что ты в состоянии сделать – прибавлять или убавлять громкость.

Когда всё по-настоящему плохо, всё, что я вижу, каждый звук, который слышу, каждая мысль, что бьётся в моей голове, ранит просто адски. Если они звучат слишком громко, единственный способ, с помощью которого я могу обрести кровавый мир и покой – это убить каждый живой объект, находящийся в зоне атаки.

– Иисус… – на лице Эстеса отразилось сострадание. – Я и не предполагал…

– Но ты хочешь знать, почему это настолько мучительно? Потому что я пока не сдалась. Неважно, насколько приятно чувство погружения во тьму – а это приятно, как бы ужасно не звучало – я отказываюсь капитулировать. До сих пор время от времени я проявляю слабость и позволяю Другой вырваться из плена. Поэтому я знаю, как приятно расслабиться и уступить первенство.

Сдаться Другой – это лучше секса, наркоты и выпивки, потому что заставляет исчезнуть боль. Но каждый раз, когда подчиняюсь, я теряю частичку себя, своей человечности, если тебе будет угодно, уступая её моему внутреннему вампиру. Видишь ли, я умерла на операционном столе. Совсем ненадолго, уверяю тебя, на минуту или около того. Но когда я умерла, я превратилась в мостик между миром живых и мёртвых. Другая – часть меня, но не я. Мы как сиамские близнецы, сросшиеся продолговатым мозгом. Она скитается по закоулкам моего разума, где пожелает, словно дикое животное, расхаживающее по своей клетке. Она всегда со мной, что бы ни случилось.

– Она с тобой и сейчас?

– Да.

– Ты знаешь, чего она хочет?

– Да, – сухо ответила она. – Она хочет убить тебя.

Эстес понимающе кивнул – в его глазах не было страха.

– Есть какой-нибудь способ освободиться от неё?

Соня пожала плечами.

– Как я могу сбежать, если не существует места, куда я могу сбежать? Когда мною овладевает гнев, кажется, будто весь мир купается в огне и крови. Иногда я осознаю, что происходит, но не в силах остановить это, как если бы я ехала на заднем сидении машины, неспособная перехватить руль. Но большую часть времени я нахожусь в отключке, как алкаш на попойке. Я никогда не осознаю, что она делает… что я делаю… пока снова не прихожу в чувство. Но я, мать твою, знаю, как тащусь, причиняя боль людям, которые близки мне, поэтому со мной опасно находиться рядом. Я научилась сводить свои контакты с окружающими к минимуму.

– А как насчёт, ну, ты понимаешь – крови? – спросил Эстес, покраснев так, словно спрашивал её про половую жизнь.

– Я питаюсь плазмой, которую достаю на чёрном рынке. Единственный раз, когда мне выпала возможность выпить свежака, был в порядке самообороны, если позволишь.

– Каково это на вкус? – где-то на периферии его голоса прозвучала взволнованная дрожь, которую Соня решительно проигнорировала.

– Как кровь. Но я соглашусь, что разница между свежей и консервированной есть. Консервированная кровь наполнена холодом и разложением. Горячая и алая прямо из вены – свежа, упоительна и животворна. А приятно или нет то, о чём я говорю? Да это охренительно! И с этой стороны я ничем не отличаюсь от тех сосунков, на которых охочусь. Поверь мне, нет наркотической ломки мерзопакостнее, чем вампирская жажда свежей крови.

Кровь позволяет вампирам забыть боль их неёстественного существования в естественном мире, и они готовы на всё, чтобы утолить свою нужду; завлечь ли скорбящую вдову в снежную бурю, выхватить ли младенца из коляски или потравить лоха на станции метро. Но не имеет значения, как много они выпивают – этого всегда недостаточно. Это именно то, что делает жажду крови такой ужасной. Это не голод по еде, а по чему-то совершенно другому: что-то, чего нет в еде, и чему невозможно по-настоящему найти замену. Моё отличие от других в том, что есть абсолютно иная вещь, которая доставляет мне такое же удовольствие, как и кровь – это убийство вампиров.

***

Фрэнк работал ночным аудитором в «Пичтри^[47] Парк Отель». Он любил ночную смену, поскольку теперь мог работать в относительном одиночестве и читать в своё удовольствие. Бар отеля закрывался в полночь, после чего фойе обычно пустовало.

– Извините, сэр?

Фрэнк поднял глаза от номера «GQ»^[48] на привлекательную молодую брюнетку, которая стояла по другую сторону стойки администратора.

– Да, мэм? – автоматически ответил он. – Чем могу быть полезен?

Когда он поднялся на ноги, то заметил, что женщина была на последних сроках беременности – её живот свисал до самых бёдер.

– Мне нужен номер комнаты одного из гостей, который остановился здесь. Его имя Эстес.

Фрэнк нахмурился. Минут десять назад кто-то звонил и интересовался, зарегистрирован ли в отеле гость с таким именем. Когда он предложил соединить с комнатой, звонивший молча повесил трубку. Как бы то ни было, Фрэнк отчётливо помнил, что по телефону звонил мужчина.

– Прошу прощения, мэм, но мы не уполномочены давать информацию о том, в каких номерах останавливаются наши гости.

– Но он мой муж, – поспешно сказала беременная, и её лицо страдальчески исказилось.

– Мне жаль, мэм, но я всё ещё ничем не могу вам помочь. Однако я могу позвонить в его комнату, и он сможет назвать вам номер своих апартаментов.

Он толкнул стоявший на столе внутренний телефон по направлению к ней.

Беременная женщина прикрыла свой живот руками в защитном жесте и скривилась, как будто бы она собиралась с последними силами.

– Нет, вы не понимаете. Он… он там с другой женщиной. Он обещал мне, что больше не будет с ней встречаться. Он обещал мне посвятить свою жизнь нашему малышу, – её голос сорвался, и она заплакала, а её живот трясся, как чаша, полная Джелло^[49], при каждом рыдании.

Фрэнк почувствовал отвращение. Он не ощущал чувства вины с тех пор, как нечаянно задавил своей «тойотой» соседского кота.

– Мэм… пожалуйста, не плачьте. Пожалуйста… – он вздохнул и закатил глаза, сдаваясь, когда её стройные плечи начали дрожать сильнее. – Ладно! Ладно! Я проверю журнал регистрации. Он повернулся к компьютеру и застучал по клавиатуре. Через несколько секунд на экране высветилось имя Джека Эстеса и номер комнаты, в которой он остановился. – Мистер Джек Эстес живёт в номере 1432. Только умоляю, не говорите никому, что вы узнали это от меня. Я могу лишиться своей работы.

Женщина, которая назвалась миссис Эстес, вытерла слёзы и одарила его болезненной улыбкой.

– Спасибо вам, сэр. От меня и моего ребёнка.

Взгляд Фрэнка небрежно упал на живот женщины. И на короткую секунду, он мог бы поклясться, ребенок внутри неё перевернулся так, чтобы прижаться ухом к её животу с другой стороны.

– Знаешь, Соня… Ты единственный человек из тех, кого я когда-либо встречал, который понимает, – Эстес обвёл одной рукой комнату и её содержимое, словно обозначая мир вокруг себя. – Ты видишь то же, что и я. Ты видишь даже больше, чем я. Ты же не считаешь меня психом, да?

– Ну, если только слегка, – пожала она плечами. – Не в плохом смысле.

– Когда я впервые пришёл в себя в Институте… Доктор Морриси был моей путеводной нитью. Знаешь, он был для меня и отцом, и матерью в одном лице. Он был человеком, который отомкнул мой разум и выпустил меня на свободу. Я думал, что могу рассказать ему что угодно. Но когда я рассказал ему о Блэкхарте, он мне не поверил. О, он сказал, что верит, будто я уверен в том, что говорю правду. Но он не верил. Он настаивал на том, что я создал подложные воспоминания, чтобы оградить себя от правды. Он сказал, что я придумал Блэкхарта, чтобы заполнить пустоту, образовавшуюся на месте своего отца. Когда я стоял на том, что я прав, а он ошибается, что я не лгу ради себя, доктор Морриси изменил своё ко мне отношение. Только когда он внёс меня в список на электорошок, я обнаружил, что действительно был в себе.

Вплоть до того дня, когда они покатили меня в комнату шоковой терапии и вставили мне в рот резиновую пробку, я всё ещё доверял окружающим, словно ребёнок. Но мой кредит доверия выгорел вместе с первой волной электричества.

Это был горький урок, но я быстро усёк, что никто не собирается мне верить, никто не собирается мне помогать и защищать мои интересы. Если моя семья должна была быть отомщена, то это должно быть сделано моей рукой, а не чьей-то ещё. С того момента я учился прятать свои истинные мысли и лгать окружающим о том, что я считал правдой.

Я был лишён всего – своих родителей, своего детства, своего места в мире. Я бы никогда не стал таким, как люди, которых я встречал на улицах и которые счастливо спешили по своим делам. Я твердил себе, что никогда не терял этого, потому что никогда не имел. Но это неправда. Может быть, некоторые наши нужды должны быть удовлетворены, если мы хотим чувствовать себя людьми.

Его рука упала на колено Сони, и её тепло и вес удивительно успокаивали. Она понимала, что должна отодвинуть её, но прошло так много времени с тех пор, как к ней прикасался кто-то без агрессии, и она позволила его руке лежать там, где она лежала.

Эстес наклонился ближе, дохнув на неё перегаром. Она боялась того, что должно произойти, но теперь, когда это произошло, она, как ни странно, расслабилась. Она ненавидела волноваться о вещах, которые ещё не случились.

– Ты пугаешь меня, Соня, – прошептал Эстес скрежащим как напильник голосом. – Я смотрю на тебя и вижу ту, кого я должен убить. Но я не могу, потому что я также вижу ту, кто прошла через то же, что и я, и видела то же, что видел я. Я никогда не думал, что смогу когда-нибудь довериться кому-то или найти кого-то, кто понял бы, что я пережил – пока я не встретил тебя.

Его губы слегка коснулись Сониной щеки, посылая электрическую волну вдоль её позвоночника, в то время как его тепло и мужской запах зародили пульсирующую боль между её ног. Если Эстес и заметил, как холодна её плоть по сравнению с его собственной, то он никак этого не показал. Соня закрыла глаза, пытаясь не замечать пульсирующей артерии в дюйме от своих губ. Это было так легко – толкнуть его на софу и вонзить клыки в его беззащитное горло…

Когда он накрыл чашей своей ладони её правую бледную грудь, она издала стон, широко распахнув рот.

Её клыки страстно устремились прочь из своего убежища между дёсен. Желание погрузить зубы в его горло и отведать сладкой, горячей крови, что пульсировала в его венах, стало просто нестерпимым. Она быстро отвернулась от него и предупреждающе зарычала.

Эстес подавил крик и спрыгнул с софы так резво, словно его пожирал огонь, солнцезащитные очки Сони остались зажатыми в его окоченелых пальцах. Соня вскинула руку, заслоняя глаза – лучшее, что она могла сделать. Хотя единственным источником освещёния в комнате был телевизор, было достаточно фар от машины, чтобы бросить свет прямо в её лицо. Эстес облизнул губы, сжал ноги, как будто захотел в туалет, и прикрыл ладонью рот. Только когда позади него захлопнулась дверь, задушенный им крик вырвался из него сильным позывом к рвоте. Положение было скверным, и будет ещё хуже, если она где-то рядом. Она схватила свои очки с пола, куда их уронил Эстес. Она должна держать дистанцию между ними, пока они не решат свои дела.

Когда она повернулась, чтобы запереть дверь в гостиничный номер, она бросила последний взгляд на экран телевизора. Парад клоунов маршировал мимо Лона Чейни^[50], каждый из которых злобно шлёпал его по очереди. Последний клоун схватил шёлковое сердце, приколол его к костюму Чейни и ударил так, что из центра полетели опилки, потом начал радостно прыгать на них вверх-вниз. И хотя выражение нарисованного лица Чейни было обиженно-весёлым, в его глазах светилось безумие.

– Идиот, – прошептала она, ни к кому конкретно не обращаясь.

Глава 11

Есть такое время, которое называется «утро», даже если оно больше похоже на ночь, чем на день. Улицы опустели, позволив случайным такси и крокодилоподобным лимузинам выбирать свою собственную дорогу по направлению к круглосуточным клубам, расположенным в Мидлтауне. Я иду мимо закрытых ресторанов вдоль Пичтри^[51], не замечая их – одинокая пешая фигура среди вздымающихся зданий банков и громад офисов, которые словно монолиты чёрного стекла маячат над головой. Мимо промчался поезд, набитый взбудораженными студентами колледжа, которые высовывались из окон и улюлюкали как бабуины.

Это ода из граней безумства внеурочных гуляк, когда возвращаясь после ночной вечеринки, городской воздух крутится вокруг них подобно заводной игрушке. В следующие час или два такси и лимузины вернутся туда, где проводят день, и им на смену придут большие фургоны с ранними поставками для отелей и ресторанов, прежде чем толпа гуляк превратит широкий бульвар во временную автостоянку.

Лимузин подъезжает к бордюру рядом со мной, его гладкая поверхность блестит как панцирь жука. Я вижу свое безразличное, неприметное и скучное отражение в его серебристых стеклах, как будто вглядываюсь в собственное зеркало. Заднее пассажирское стекло скользит вниз, открывая старого крупного мужчину с отвратительным зачесом, прикрывающим лысину. Галстук на костюме болтается, а на воротнике – след от помады. Симпатичная молодая девушка с расфокусированным взглядом сидит рядом с ним, бессмысленно чему-то улыбаясь – от неё волнами исходит запах CK1^[52].

– Привет, детка, – с вожделением смотрит на меня джон^[53]. – Хочешь повеселиться?

Спутница джона перегибается через него, обращаясь ко мне:

– Да, хочешь повеселиться, дорогуша?..

Она бросает на меня взгляд и, послав кокаиновую улыбку, исчезает. Я инстинктивно делаю шаг назад от бордюра, на котором стою. Большинство людей не могут ощутить мои флюиды, за исключением пьяных и обдолбанных. Эта тусовщица попадала под обе категории.

– Нет, спасибо, – отвечаю.

– Ты многое теряешь, – говорит джон, пожимая плечами. Окно скользит обратно, и лимузин рвется вдаль. Я продолжаю прогулку. У меня нет конкретной цели назначения – просто идти, куда глаза глядят. Я до сих пор так и не решила, стоит ли мне возвращаться. Часть меня сомневалась, правильно ли я сделала, отказавшись участвовать.

Возможно, это единственная вещь, которой человечество боится больше смерти: принять решение о том, действовать или бездействовать. Так много людей проживают свои жизни в вечном застое только потому, что не могут решиться на что-то, коли приходится выбирать. Намного проще просто дать чему-то произойти, вместо того, чтобы вмешиваться. Я могла бы послать Эстеса в задницу – это было бы просто. Но я всего лишь вышла из комнаты. Почему?

Я боялась слишком близкого контакта? Или испугалась, что потеряю контроль над всей ситуацией? Над Эстесом? Или я боялась, что это что-то изменит между нами и не в лучшую сторону? Нет. Все это отличные ответы, но ни один из них не является истинным. Причина, по которой я ушла, была ничем по сравнению со страхом близости. Я ушла, потому что знала, что была близка к тому, чтобы убить Эстеса. При этом я не отрицала, что хотела, чтобы он обнимал меня, и сама нуждалась в его объятиях. Кроме того, я изголодалась по жару страсти. Когда ты изолирована от других, даже самый мимолетный физический контакт имеет огромное значение. Люди – социальные животные, они не созданы для существования в вакууме. В них сильно стремление быть частью чего-то большего, чем они сами. Вот поэтому вампиры берут в любовники людей и создают выводки. В конце концов, социум энкиду выглядит как обычное человеческое сообщество через призму тёмного зеркала с трещиной в центре.

Я одинока. Кошмарно, болезненно одинока. Дерьмо, иногда я скучаю по Палмеру. Притом, что Палмер был унылым говном, у него было отменное чувство юмора. У Эстеса же чувство юмора недоразвито. Но даже сейчас что-то в нем вызывало во мне сильный отклик – так было с того самого момента, как мы впервые встретились. Возможно то, что влекло меня к нему, было особой человеческой потребностью, такой же важной, как набивание брюха и производство потомства: потребность в понимании.

Патруль полицейского департамента Атланты выныривает из-за угла за два дома передо мной, и я рефлекторно сворачиваю на другую улицу. Я прохожу полпути, прежде чем понимаю, что это тупик, перекрытый маленьким ответвлением реки, что пронизывала город, как сосуды – лист. Однако красные стоп-сигнальные огни, которые я вижу за поворотом, подсказывают мне, что я совсем не одинока. Я узнаю в припаркованной машине давешний лимузин с джоном и его подружкой на ночь. Судя по шуму, который раздается из стоящей машины, веселье в самом разгаре. Когда я поворачиваюсь, чтобы уйти, задняя дверь с водительской стороны внезапно распахивается, и на улицу под аккомпанемент отборного мата вываливается та самая тусовочная потаскушка. Она испуганно вскрикивает, ударившись о тротуар. Я наблюдаю, как она пытается оттолкнуться и подняться, но все, на что её хватает – это только ползать на четвереньках. Джон выбирается из лимузина следом за ней, толстое лицо кривится от злости. Промежность его дорогущих брюк испачкана блевотиной.

– Чертова гребаная шлюха! Ты меня всего облевала! – он хватает её за волосы и как пони дергает голову назад и вверх.

– Мистер, пожалуйста… Я не специально… Мне плохо…

– Я не спущу тебе два пузырька героина за то, что ты выдала мне чертов римский душ^[54], сучка! – джон внезапно трясет шалаву, словно маракас.

Всё это не мое дело. Я должна просто развернуться и уйти. Но злоба, исходящая от этого человека, притягивает меня ближе. Быть рядом с человеческой жестокостью – это… соблазнительно. Это словно идти мимо булочной и уловить аромат свежеиспеченного хлеба. Я чувствую, как что-то шевельнулось в моём затылке, словно акула, привлечённая на поверхность воды вкусной приманкой.

Конечно, зная, что должна уйти, я подхожу ближе, раскрывая свое убежище в тени.

Джон разворачивается и зыркает в мою сторону.

– На что уставилась? – он смотрит на меня секунду, и в глазах отражается похотливая ухмылка.