Самозванец

12

Как же это так? Написанное за тридевять земель, на чужом языке, для глаз немногих посвященных, соединившихся ради столь высокой, наитайнейшей мысли, что само божество становится ее заложником, когда все рассчитано на пять колен вперед, — как оно, неотвратимое и недоступное людской воле, вдруг производит беспокойство среди мужичков и баб, простых, как свечка, и подвигает их запалить ту свечку свою и сгореть.

Где дьяку Тимохе знать латинские промыслы римского пары? Трубами органными не соблазнялся, костелов не видывал. И уж слыхом не слыхал о письме Павла V царской невесте Марине Мнишек!

Папа прислал Марине письмо после ее обручения с царем Дмитрием, для католички драгоценное и святое:

«Мы оросили тебя своими благословениями, как новую лозу, посаженную в винограднике господнем!.. Да родятся от тебя сыны благословенные, каковых желает святая матерь наша церковь».

Обручение происходило в Кракове, в присутствии короля Сигизмунда, его сына принца Владислава, его сестры Анны, шведской королевы. Место жениха пришлось занять царскому послу Афанасию Власьеву. Чувствовал он себя дураком и грешником, исполнял службу- не смог унять вздохов, когда дошло дело до жениховых подарков — все ведь от России отымалось, от казны ее худоватой. Подарки были один чудеснее другого: золотой корабль, золотые бык, павлин, пеликан, часы, возвещавшие время игрою флейты и труб. Три пуда жемчуга, чуть не тысяча соболей, самых превосходных, парча, бархаты, чаши, кубки, одно перо из рубинов чего стоило. Да ведь и корона на Марине была не из польских, не из Мнишековых тощих сундуков.

Ни о чем этом не ведал Тимоха. Но однажды, ложась в постелю, загляделся он на икону Спаса Нерукотворного, на огонек в лампаде.

Пробудясь же, к еде не притронулся и держал пост семь дней, и были ему те дни, как единый час.

Исповедался Тимоха в Казанской церкви, причастился Святых Тайн, попрощался с домашними и пошел в Думу, прихватя из Приказа грамоту, какая в руки взялась. И войдя в Грановитую палату, подождал, пока князь Мстиславский закончит рассуждать о похвальном желании государя идти вместе с польским королем на крымских татар, дабы избавить христиан от этого вековечного бедствия. Едва умолк, Тимоха вышел на середину палаты и, не поклонившись Дмитрию, указал на него рукою, в самую грудь.

— Воистину ты есть Гришка Отрепьев! Расстрига, но не цесарь. Не царевич ты Дмитрий, сын блаженной памяти царя Иоанна Васильевича, но еретик и греху раб!

И поворотился к царской страже.

— Чего глаза выпучили, слуги дьявола? Хватайте! На то вы тут и поставлены, чтоб правду хватать, а ложь хранить.

Дмитрий молчал, но и бояре молчали. И тогда он закричал, наливаясь бешеной злобой.

— Умертвите!

В тот же день Дмитрий приехал к инокине Марфе.

Инокиня держала строгий пост и была хороша, как в юности. В глазах искорки, лицо же напоено светом, будто не стены келий вокруг, а березовая роща. Впрочем, и в келий было много света, от монашеского разве что иконы на стенах, в шкафчиках столько драгоценностей, что жилище походило на ларец индийского раджи.

Дмитрий и теперь приехал не с пустыми руками, привез зеркало в перламутровой раме, амбру, шафран, заморское мыло.

Марфа благословила его, довольная подарками и уже зная, каким известием он собирается ее порадовать.

Дмитрий заговорил о часах с флейтами и трубами, копии тех, какие подарил он Марине. Ему хочется, чтоб и у матушки были такие же. Мастеру о том сказано, и он трудится самым прилежным образом.

— За наши тихие стены не всякая молва перелетает, — сказала нетерпеливая Марфа, — пошли слухи, что ты скинул запреты с князей Мстиславского и Шуйского, жениться им позволил.

— Мстиславские, Шуйские, Голицыны — безродному Годунову были страшны. Мне, в жилах которого царская кровь, о запретах на браки моих самых родовитых бояр даже слышать дико!

— Кого же они сватают? — быстрехонько спросила инокиня, хотя все ведала в подробностях.

— Для Федора Мстиславского я сам нашел невесту, твою двоюродную сестрицу. Старичок Шуйский тоже оказался не промах. Выглядел цветочек в садах Буйносова-Ростовского. Княжна Марья Петровна и нежна, и статью горделива. И голубка, и лебедь.

— Буйносовы в свойстве с Нагими, — инокиня подарила Дмитрия благодарным взглядом.

Он вдруг сел рядом и держа ее за обе руки, сказал быстро, глядя в глаза:

— В Угличе, в могилке, та, что в церкви — поповский сынишка лежит. Так я его выброшу прочь! Довольно с нас! То дурак взбрыкнет, то кликуша объявится! Довольно! Довольно!

— Не-е-ет! — Марфа, мягонькая, дебелая, застонала, и все-то ее белое мясцо пошло скручиваться в жгуты и окаменевать. — Не-е-ет!

Он бросил с брезгливостью ставшие жесткими ее руки:

— Вы всегда были умны! Так будьте же собой! Будьте умной.

— Прокляну! — сказала она шепотом.

— Принародно?

— В душе моей.

— Вы истинная царица.

Он поклонился ей и, хотя она отшатнулась, взял ее за голову, поцеловал в чистый, в светлый, в государственный лоб.

От уязвленной в самое сердце Марфы отправился к королю Сигизмунду доверенный человек с тайным словом: на Московском престоле Самозванец! Экая новость Сигизмунду!

А для Дмитрия жизнь стала вдруг одним ожиданием.

Выходка дьяка Тимохи всколыхнула в нем страх. Он желал вокруг себя и в Москве поляков, казаков и верил — венчание успокоит сомневающихся: венчание от Бога.

Гоня от себя тревоги, закатил пир боярам, застолье роднит людей. На пиру откровенно льстил сановитым своим гостям, не без яду, впрочем.

— Вы, вековечные российские роды — заповеданная моя дубовая роща! Будет ваше плечо крепко и надежно для государя вашего, и я, государь ваш, обнажа меч, приведу вам толпы покорных народов. Не на рабство, но к свету вашему. К истине истинных, к святому нашему православию.

— С поляками в обнимку? — спросил вдруг дерзкий Михаил Татищев.

— Без поляков нам Турции не одолеть.

— Сначала на войну вместе, а потом и в один храм на молитву. Латиняне спят и видят — заполучить наши души.

— Латиняне много чего хотят, да все на том же месте, куда их Господь поставил. А поляки хотят землю Северскую, хотят Псков, хотят, чтобы мы добывали Сигизмунду шведскую корону. И я на одно их хотение говорю — да, а на другое говорю — нет! Больше нет, чем да.

— И послал Сигизмунду сто тысяч! — выпалил Татищев.

— То был мой долг, и я его заплатил.

— А Мнишеку отправил двести тыщ за какие глаза?

— Мнишек стоял за поруганную честь моего царского рода! Не ты, Татищев — Мнишек! Те деньги пошли для твоей будущей царицы. У царя же с царицей казна общая.

И рассмеялся.

— Ешьте, пейте! Споры для Думы, застолье- для дружбы.

— Дмитрий ударил в ладоши, и слуги понесли на серебряных подносах новые кушанья.

— Телятина! — тихохонько ужаснулся Василий Шуйский. — Телятина православному, как Магомету свинина.

Вели убрать, государь. Бога ради!

Губы вытягивал хоботком, будто хоботок этот в ухо царя хотел просунуть.

— Что болтаешь пустое! — рассердился Дмитрий. — Что у царя на столе, то и свято.

— Телятина свята? — поднял и хватил куском мяса об стол Татищев. Телятина свята?! На шестой неделе великого поста?! В четверок?!

— Чем тебе телятина не угодна?! — изумился Дмитрий.

— Да православный ли ты? Да есть ли на тебе крест?

Латинянин ты гнусный! Оборотень!

— Защитите государя своего! — тише Шуйского сказал Дмитрий, отведывая одну за другой черные, как черной кровью налитые, клюквины.

Татищева выдернули из-за стола, поволокли из палаты прочь.

— В Вятку его, — сказал Дмитрий, не поднимая голоса, — от моего стола и в Вятку. Держать его там в колодках. Да чтоб имени не ведали. Отныне нет ему имени в земле Русской.