Сан Мариона

- Мы не слышим ответа! - подстрекнул дарга Шахрабаз.

- Я говорю: подобострастие унизительно для свободных людей! - взревел в бешенстве Масандил.

- Почитание светоносного Агуро-Мазды - подобострастие? Любовь к избранному богами владыке нашему - подобострастие? - громко спросил Шахрабаз, заметив, как впились глазами в Масандила персы. - Или мы неверно слышим?

- Ты все правильно слышишь, Шахрабаз Урнайр! Но, клянусь, мне наплевать на то, какую выгоду ты извлекаешь из моих слов!

- Ты безумен, Масандил, опомнись!

- Это вы все безумны, вы, готовые лизать персам задницы! - сам себя захлопнул в ловушке дарг.

Шахрабаз, изобразив на сухом пергаментном лице кроткое изумление, довольный откинулся в кресле. Открытая враждебность к персам была проявлена настолько бурно, что Масандила даже не потребуется судить. Персы теперь расправятся с ним сами, и незамедлительно. В подобных случаях промедление смерти подобно.

Масандил, обведя всех презрительным взглядом, повернулся и, тяжело ступая, направился к выходу, опять ворча на ходу что-то гневное. За ним, не спеша, важно зашагал Гаврат, не сводя с толстой шеи дарга зло прищуренного взгляда. Оба скрылись в коридоре. Не прошло и десятой доли "от нагара до нагара" льняного фитиля светильника, как за темным окном, возле водохранилища, послышались крики персов. "О, Ангра-Манью! [бог тьмы] Будь ты проклят! Умри, пес!" - раздался глухой шум борьбы, кто-то простонал, и все затихло.

Неслышно шмыгнул из дверей бритый раб-тюрок, смуглый, в грязной набедренной повязке, потупив глаза, стараясь быть как можно незаметнее, проскользнул вдоль светильников, приподнимая колпаки, щипчиками убирая нагар с фитилей. Вслед за ним появился Гаврат, прошагал к своему месту.

И в наступившей неловкой, напряженной тишине Уррумчи громко произнес:

- Я дарю храму Ахурамазды единственного еще двадцать баранов! И повторяю мысленно двенадцатый гимн Ясны священной книги Авест! - Последнее означало, что шихван, сын шихвана, отказываясь от прежних верований, впредь признает богом Верховным и Единственным Агуро-Мазду. И тотчас последовала ответная признательность, ибо любое деяние, даже самое бескорыстное, требует вознаграждения.

- Уррумчи! Мы назначаем тебя начальником охраны северных ворот! торжественно провозгласил филаншах.

- Чашм! Да будет так! - кивнули персы. - Во имя Агуро-Мазды!

Шахрабаз видел, как огорченно заскреб подбородок Обадий, хотя из перекупщика воин, как из евнуха муж, но упущенного, пусть даже и ненужного, всегда жаль; видел завистливые взгляды, обращенные к Уррумчи, и довольно улыбался: присутствующие лишний раз убедились, что его воля для них - и милость, и наказание. Не закон, а именно его воля. Что стало с Масандилом, поступающим по закону, - умные поймут. Он не брал взяток, только предусмотренные пошлины, не угодничал, не делился с филаншахом, был честен, неподкупен - персы, призванные следить за соблюдением законов в Дербенте, сами же убили его. Пусть все знают, что желание и воля Шахрабаза превыше всего.

- От имени высочайшего повелителя нашего мы объявляем вам свою признательность за дары храму Агуро-Мазды единственного, - обратился вновь к знатным Шахрабаз, - признательны мы вам также и за справедливое возмущение, вызванное предательством клятвоотступника Масандила! Негодяй замыслил недоброе и наказан богом!

- Господин! Пусть небо заодно накажет и воинов охраны северных ворот Мариона, Золтана, Бурджана, особенно Мариона! - воскликнул Уррумчи.

- Что такое? - недоуменно поднял брови филаншах.

- Золтан и Бурджан заявляли во всеуслышанье, что земли за южными воротами - родовые земли легов и даргов, что пришлые из племени гелов, дидуров, гаргаров обязаны или выкупить их, или распахать себе поля за северными воротами. Они же говорят, что налоги непомерно тяжелы. К тому же Марион не дал мне сегодня выполнить свой долг - взять недоимку с нерадивого каменщика...

В толпе знатных послышались голоса:

- Да, да, Уррумчи прав! Эти люди обвиняют нас в алчности...

- Подстрекают рабов не слушаться хозяев!

- Они хотят уйти в горы и увести с собой рабов...

- А самый дерзкий среди них Марион!..

- Да, да, он больше всех заслуживает наказания!..

- Многие в нижнем городе недовольны, говорят, что они стали бедны из-за несправедливостей шихванов и раисов, что мы забрали себе слишком много власти, а они стали бесправны! - выкрикнул Обадий жалобным голосом. - Нельзя допустить, о светоч мудрости, чтобы бедняки возмущались! Когда они возмущаются, то не хотят работать, и мы, знатные, терпим большие убытки!..

Шахрабаз слушал, неприятно пораженный. О черни он думал меньше всего. Во дворце были рабы и слуги, но ими распоряжался дворецкий, араб Мансур, который молчаливо стоял за спиной филаншаха. Правда, несколько слуг он отличал от остальных, потому что они иногда выполняли его личные тайные поручения. Шахрабазу случалось проезжать по нижнему городу и видеть жизнь черни. Чернь копошилась в закопченных кузнях, грязных гончарнях, жарких, задымленных стеклодувнях, крохотных двориках хижин, изготавливала, строила, пахала, сеяла с раннего утра и до позднего вечера, чем-то кормилась, не испытывая радостей, не наслаждаясь жизнью, но даже если смысл ее жизни сводился единственно к тому, чтобы трудиться и плодиться, то чернь должна быть признательна правителю и знатным, ибо город обязан процветанием единственно их неусыпным заботам. Но оказывается, чернь способна возмущаться! Платить неблагодарностью за заботу! Куда смотрят стражи порядка?

- Начальник стражей порядка сейчас в нижнем городе... - понимающе склонился к Шахрабазу дворецкий. - Послать за ним, о великий?

- Да, да! Пусть немедленно схватит Мариона, Золтана, Бурджана. До суда Справедливости - в зиндан!

Мансур махнул рукой стоявшему невдалеке от возвышения малозаметному человечку в грубом кафтане и войлочном колпаке простолюдина, и тот, робко пробравшись меж нарядно одетых знатных, приблизившись, склонился в глубоком поклоне.

И в это время Бусснар, отличающийся грубым неповоротливым умом, прогремел на весь приемный зал:

- Единственно тревога о благополучии в городе заставляет меня сказать: о филаншах, не соверши необдуманного! Эти трое лучшие воины города. Народ поднимет восстание, если они будут схвачены!

Шахрабаз замер в кресле. Самые изощренные доводы были бы куда более убедительны, чем этот тяжеловесный, как сам Бусснар, довод. Восстание что это такое, Шахрабаз знал. В нижнем городе три тысячи восемьсот девяносто шесть домов, выплачивающих налог "с дыма очага", бесчисленные узкие улочки, переулки, черные дыры гончарен, кузниц, множество других мастерских, откуда однажды послышится гул яростных голосов, замелькают огни факелов, свирепые лица черни... В молодости Шахрабаз, будучи командующим конницей провинции, подавлял восстание албан против персов. Прада, восстание тогда возглавляли знатные, многие из которых не без помощи Шахрабаза впоследствии лишились безрассудных голов.

- Кто из троих самый опасный? - спросил, ни на кого не глядя, Шахрабаз.

- Марион! - воскликнул Уррумчи.

- Марион! - подтвердил Обадий, приглаживая бороду.

- Мира вам, благодеятельные, идите спокойно по домам. Небо удовлетворит ваши чаяния, - устало произнес филаншах. Он уже кое-что слышал о Марионе. Воин, пользующийся любовью черни, опасен для правителя, а если он еще и благороден, храбр, умен - опасен многократно. Неповоротливый Бусснар опять проявил смекалку. Невозможно открыто, не вызвав гнева черни, уничтожить Мариона. Ну что ж, надо обдумать, какую ловушку приготовить ему. Во всяком случае, Мариону более не быть героем.

Негромкий голос дворецкого Мансура прервал размышления Филаншаха.

- Мой господин, осведомитель ждет, чтобы сообщить нечто чрезвычайно важное...

Последним покинул зал лекарь Иехуду, пятясь и кланяясь. Остались Шахрабаз, Мансур, два неподвижных, напоминающих статуи, телохранителя и осведомитель в одежде простолюдина, но это было то же самое, как если бы филаншах беседовал с осведомителем с глазу на глаз. И тем не менее юркий человечек, блестя из-под низко надвинутого колпака смышлеными всевидящими глазками, привычным шепотом, как бы говоря на ухо, произнес:

- О всемилостливейший! Бессчетно и бессчетно припадает слуга к стопам вашим! Доношу: сегодня раб хазарин Рогай уронил со стены камень весом почти в восемь шекелей [шекель - мера веса, равная примерно 0,5 кг] на ногу надсмотрщику Дах-Гаде. Повелением перса Махадия раб Рогай наказан тридцатью ударами кнута и посажен в зиндан...

- Ты узнал, почему Махадий не велел отрубить рабу руку?

- Да, о повелитель, Махадий сослался на то, что раб этот чрезвычайно ценный работник.

- Продолжай.

- В нижнем городе произошли три ссоры, дарг и два лега подрались с гаргарами, обвиняя пришлых в своих несчастьях...

И так как Шахрабаз промолчал, осведомитель продолжил:

- В город на двухдневный постой пришел караван ширванского купца, возвратившийся из Семендер. Вместе с караваном прибыл странный монах-христианин...

9. ГЕРО

Он встретил свою шестнадцатую весну, но еще не прошел обряда посвящения. Хоть и Бусснар, и Меджуд, и Золтан считали, что взрослым юношу делает умение владеть оружием, отец не спешил с посвящением, говоря, что и заточенный меч окажется тупым, коль не остра мысль хозяина его. Геро терпеливо ждал своего часа. Он гибок, ловок, силен, и нет в Нижнем городе юноши, который смог бы побороть его. Геро очень похож на свою сестру, красавицу Витилию. Брат и сестра чернокудры, черноглазы, одинаково гордо держат головы, словно они - дети важного хармакара. Но лицо пятнадцатилетней Витилии нежно и бело, отчего брови ее кажутся нарисованными угольком, а Геро же от загара почти черен, потому что все теплое время проводит в одной набедренной повязке под солнцем. Вот уже третью весну он пасет отару овец богатого перекупщика Обадия, получая за это в неделю три круглые лепешки величиной с детский игрушечный щит, небольшую головку овечьего сыра и чеснока сколько уместит пригоршня.

Раба посылать с отарой опасно: может сбежать, а муздвара - слишком накладно: не за что ему тогда платить поденную плату. Пастухи, пасущие общее стадо, потребовали от Обадия восемь лепешек, две большие головки сыра и горячий ужин раз в неделю. Обадий заплакал, закричал, что его хотят разорить, и, явившись в гости к Мариону, долго жаловался на людскую скаредность. А потом предложил, чтобы Геро пас его овец.

- Чем я прогневал великого Уркациллу? - воскликнул он, и его толстые щеки дрожали от обиды. - Почему он не дал мне детей? О горе мне, о горе! Клянусь, Геро будет мне вместо сына! Я осчастливлю его! Марион, я выручил тебя из страшной беды, спас детей твоих! Но теперь терплю страшные убытки, купив Рогая. Я не знаю, что делать: или продать Рогая в Ширване на невольническом рынке, чтобы вернуть деньги, или отдать его персу Махадию на строительство поперечной...

- Отец, ты слышишь, домисто Обадий хочет продать Рогая в Ширване! закричал Геро.

- Да, да, мальчик, а что остается делать? Мне нечем платить пастухам. О горе мне, Рогая могут увезти даже в Дамаск! Это так далеко, так далеко... Но что остается делать?

- Отец, я согласен пасти его овец! - вскрикнул Геро.

- Но, Геро, ты еще мал, - нерешительно возразил Марион. Геро, ни слова не говоря, поднялся с камня, на котором сидел, наклонился и легко вскинул камень, равный собственному весу, над головой, подержал, улыбаясь, легко опустил и так же молча уселся, ровно и глубоко дыша. Действия его были настолько решительны, что Обадий хлопнул себя от удивления по бедрам и, подняв глаза к небу, слезно вопросил, почему у него нет сына, хотя он и содержит трех жен.

Теперь вечером последнего дня недели Обадий, пересчитав овец, выносит мальчику его плату и всякий раз, указывая на головку сыра, жалобно закатывая глаза, произносит:

- Ах, только из уважения к Мариону я дал тебе вот это... только из уважения... я ведь говорил, что непременно осчастливлю тебя! Будь благодарен, мальчик, будь благодарен, что на свете встречаются еще добрые люди, как я, может быть, я самый-самый добрый на весь Дербент! Когда я умру - о небо, не допусти этого - кто поможет тебе?

Геро всегда вежливо и молча выслушивал его, с молоком матери впитав, что почитание старших - непреложно. И только сегодня вечером, когда Обадий, прощаясь с головкой сыра, опять залился слезами, он не вытерпел и вежливо спросил:

- Домисто Обадий, почему вы так часто плачете?

- От радости, мой мальчик, от радости, что еще раз довелось осчастливить тебя! Неужели это так трудно понять?

- А почему вы тогда не осчастливите, домисто, Т-Мура, Шахруха...

- Что, что, что? - торопливо забормотал перекупщик, моргая мгновенно высохшими глазами.

- ...А еще в нижнем городе говорят, что вы покупаете у купцов, пришедших издалека, товар по дешевой цене, а когда они уходят, продаете его в три раза дороже...

- Но ведь у меня расходы, мой мальчик. Нельзя верить слухам, их обычно распространяют нехорошие люди, ох, какие бывают завистливые...

- Такие же расходы, как и у купцов, караваны которых идут месяцами? не выдержав столь явной лжи, перебил перекупщика Геро. Отец часто напоминает, что тот лег, который не почитает старших - скверный лег, но как же можно уважать того старшего, который постоянно лжет и притворствует?

Воспользовавшись тем, что Обадий только молча хлопал волосатым ртом, не зная что сказать - лицо его медленно наливалось сизой кровью, - Геро, не попрощавшись, с достоинством вышел.

Когда он прибежал домой и отворил калитку, каким уютным показался ему дворик! Громадный ствол платана занимал чуть ли не половину крохотного пространства, а крона его была так велика и густа, что даже в самые жаркие дни и дворик, и дом с плоской крышей скрывались в прохладной тени. Дерево могуче и вольно раскинуло свои толстые ветви, накрыв ими двор, и если глянуть вверх - над головой везде непроницаемая зеленая крыша.

Уже стемнело. Ярко пылал огонь в летнем очаге. Возле него хлопотала мать в длинном широком платье, какие носят замужние албанки, в белом, сползшем на плечи платке. Придерживая одной рукой платок, она длинной деревянной ложкой помешивала в закопченном горшке. Лицо матери ярко озарялось пламенем, казалось румяным, молодым, между нижними ветвями и крышей дома виднелась полоска тускнеющего неба, и там сейчас ярко горела большая зеленая звезда. Листва, освещенная снизу пламенем, казалась такой же черной, как выбившиеся из-под платка волосы матери.

Отец был не один. Он и высокий голубоглазый славянин Микаэль сидели на теплых, нагретых за день камнях у очага и неторопливо беседовали. Широкое лицо отца было задумчиво и хмуро.

Геро положил на лавочку возле матери лепешки, сыр, мимоходом прижался к ее теплой руке, снял с себя лук, колчан со стрелами, кинжал, которые всегда носил, выходя за город, и, торопливо подбежав к сидящим мужчинам, прижав руки к груди, степенно поклонился, потом, все-таки не выдержав, бросился к отцу, обнял его, потом любимого домисто Микаэля, прокричал:

- Как хорошо, что ты пришел, домисто! У меня к тебе накопилось много вопросов.

Взрослые заулыбались, понимающе переглядываясь.

- Остер ли твой кинжал, Геро? - спросил Микаэль, ласково поглаживая мальчика по широкому крепкому плечу. Неделю назад он подарил Геро кинжал.

- О! Такой острый, что я за один взмах могу перерубить ствол дерева в руку толщиной! - воскликнул мальчик и, сверкнув глазами, взмахнул правой рукой, показывая, как он перерубает ствол. - Я уже пробовал! И он даже не затупился.

- А сколько будет, если к четырем прибавить пять? - быстро спросил Микаэль, лукаво улыбнувшись в бороду.

- Девять, - без промедления ответил мальчик, включаясь в игру.

- А от шести отнять восемь?

- Как можно от меньшего отнять большее? Домисто Микаэль, а почему звезды не падают на землю? Кто их подвесил? А кто каждую ночь зажигает их там, в небе? - торопливо задал Геро с недавнего времени мучившие его вопросы.

Микаэль несколько растерянно глянул на Мариона, словно спрашивая, что с его сыном, но тотчас улыбнулся, погруженный в свои мысли.

- Может быть, я в детстве тоже задавал подобные вопросы, но на счастье или на беду, я не помню, чтобы кто-нибудь смог на них ответить, медленно проговорил Микаэль. - Ты спрашиваешь о том, чего я не знаю. - Он грустно покачал головой и добавил: - Ну вот, ты уже вырос, мальчик, вырос настолько, что задаешь вопросы, на которые я не знаю ответа, и мне грустно сознавать, сколь скудны мои знания...

- Как ты можешь говорить такое! Ведь ты лучший оружейник в городе! горячо возразил Геро.

Давно, может, двадцать лет назад, по настойчивой просьбе филаншаха, купцы привезли в Дербент оружейника, знающего секреты изготовления стальных панцирей и кольчуг. Они сказали, что выкупили кольчужника у тудуна Семендера за огромные деньги, а хазарский тудун приобрел этого человека у алан - жителей Кавказских предгорий. Этим оружейником и был Микаэль. Теперь в Дербенте у него было много учеников, и в нижнем городе его уважительно звали Уста-барх, что означает - первый мастер. Жил Микаэль одиноко, в пристройке возле мастерской, давно забыл свои обычаи, принял христианство, а по языку и одежде казался настоящим албаном.

- Какой бы я ни был оружейник, но знания мои скудны, да... Но я часто слыхал, что жили когда-то в древности мудрецы, их звали философами, которые, пожалуй, смогли бы тебе объяснить многое...

- И почему луна светит только ночью? И почему она то огромная, то маленькая, то красно-желтая, то словно из серебра? И почему иногда начинают трястись горы? И живут ли в море морские люди? - глаза мальчика возбужденно блестели, он нетерпеливо затеребил Микаэля за рукав.

Вдруг кто-то сверху схватил юношу за прядь волос. Геро поднял голову. Вверху раздвинулась густая листва, и в просвете появилось смеющееся лицо Витилии, она показала брату язык и, посмеиваясь, сказала:

- А я знаю, почему луна сначала большая, а потом становится меньше и не такой круглой... Потому что она сладкая, как дыня! И верхние жители откусывают от нее по кусочку! А потом она прячется и снова растет... Поймай меня, Геро!

- Подожди, не мешай... - мальчик отвернулся от нее и вновь спросил: А почему, домисто Микаэль, вы себя называете то славянином, то росичем?

- Потому что племя наше славянское, а жили мы на реке Рось и, чтобы отличаться от других племен, называли себя росичами, что значит с Роси, объяснил Микаэль.

- Домисто Микаэль, а ты можешь меня выучить, как из разных знаков, которые пишут палочкой на выделанной коже или на глине, складывать слова? Я видел, так делал мальчик в верхнем городе, он объяснил мне, что складывать из знаков слова называется чи-та-ть, а изображать знаки пи-са-ть...

Задумавшийся было Марион, услышав просьбу сына, поднял голову и неожиданно сурово сказал:

- Послушай, Геро, ты сын воина и сам будущий воин. Тебе не нужно знать того, что знают мальчики из верхнего города. Жизнь слишком тяжела для простых людей, и тебе нужно знать лишь то, что тебя будет кормить. Ты понял? Сейчас поужинай, и мы займемся с тобой делом.

Сникший было мальчик, услышав последние слова отца, обрадованно сверкнул глазами. Заняться делом означало, что отец после ужина будет показывать ему приемы рукопашного боя. Он вприпрыжку побежал в дом, но Витилия уже опередила его и появилась в дверях, прижимая к себе обеими руками бронзовый щит отца.

- Меч я не могла вытащить из ножен, он слишком длинный и тяжелый, объявила она, отдувая упавший на глаза кудрявый локон, и, приблизив губы к уху брата, шепотом сказала:

- Геро, отец хочет нас увезти в горы. Он ждет, когда в городе появятся сородичи. Правда, хорошо? Ну, неси скорее меч!

Внутри дома было две комнаты, разделенные плетенной из прутьев и обмазанной глиной перегородкой. Двери в перегородке не было, проем входа занавешивался пологом. В первой, большой комнате жили мать, отец и Геро, во второй спала Витилия и хранился сундук с приданым сестры и зерно в потайной яме.

В большой комнате, потрескивая и чадя, горел светильник, подвешенный на стене, тускло освещая зимний очаг - обложенное камнями небольшое углубление с нависшим над ним вытяжным дымоходом, напоминающем закопченный кузнечный мех, сужающимся концом уходящий в отверстие в потолке. Дымоход был изготовлен из ивовых прутьев, обмазанных глиной. Слева из полутьмы выступали огромные, почти в рост мальчика глиняные кувшины. В них держали зерно и воду. Рядом, на крепком деревянном табурете виднелись два каменных круга в локоть шириной, один с отверстием посредине и широким округлым желобком, другой - с двумя каменными пальцами на противоположных сторонах круга. Сложенные один на другой, они образуют зернотерку, на которой мать Геро мелет муку. Обычно в зимнее время возле очага стояла широкая лавка, на которой громоздились малые кувшинчики, глиняные чашки, горшки для варки мяса и похлебки. Сейчас эта лавка вынесена во двор. Возле дальней от входа стены - крепко сколоченный дощатый помост, прикрытый бараньими мягкими шкурами. Слева от помоста, на обмазанной глиной стене, висит оружие отца: кольчуга с короткими рукавами, изготовленная Микаэлем из множества мелких вороненых колец, лук в кожаном налучье, со спущенной тетивой и меч в ножнах. Марион иногда доверяет сыну точить свой громадный меч на точильном камне, и хотя Геро для своего возраста весьма росл и силен, мечом он может взмахнуть, лишь держа его обеими руками, да и то с трудом. Впрочем, и не каждому мужчине он под силу.

Возле горящего светильника кружились ночные бабочки, залетевшие в крохотное оконце из темноты на свет. Оконце на зиму закрывалось бычьим пузырем, растянутым на деревянной раме. Сейчас рама была вынута, и в комнату вливалась ночная прохлада.

Геро бережно снял со стены меч, вынул его из ножен и на миг замер, держа тяжелую холодную сталь на весу. Чудесно пахло оружие, пахло кожей, железом, потом. Томительно-сладкое чувство восторга, упоения, надежд пронизало все существо юноши. Ах, скорее бы вырасти! Бессчетное число раз Геро примерял шлем и, грозно насупив брови, расхаживал с мечом по комнате. Как волновали его рассказы отца, как будоражили воображение!

Ужинали во дворе. На плоском камне возле очага мать нарезала сыр, положила на дощечке вяленое баранье мясо, подала в горшке дымящуюся мучную похлебку с чесноком.

Когда все уселись и выжидательно замолчали, Марион взял кусочки сыра, мясо, бросил в жарко пылающий огонь. Пламя взметнулось, весело затрещало, пожирая подношение. Марион торжественно произнес, обращаясь к очагу:

- О великие предки! О могучий Нишу - охранитель наш! Мы помним о вас, молимся за вас! Пусть будет светел ваш мир, блаженство да будет! Защитите же и вы нас от всех болезней, напастей и бед грозных. Мира и благополучия роду нашему пожелайте!

Микаэль принес для детей гостинец - горшочек меда, купленный у купца из Ширвана. Когда сняли тряпицу, прикрывающую горловину горшочка, разлился такой восхитительный аромат, что Витилия восторженно взвизгнула.

После ужина отец велел взять кинжал и щит. Геро вскочил, снял с ветки висевший на ней, сплетенный из ивовых прутьев щит и пошел вслед за отцом. Отец, не обращая внимания на сына, сделал несколько шагов, держа меч в опущенной руке, и вдруг, молниеносно повернувшись, направил острие меча в грудь Геро. Но как ни было неожиданно и стремительно его движение, сын успел уйти из-под удара, прикрывшись щитом и резко бросив свое тело влево. И лезвие скользнуло вдоль щита и было отброшено щитом. Марион только одобрительно хмыкнул, Витилия хлопнула в ладоши, а Микаэль выкрикнул, улыбаясь:

- Не поздоровилось бы тебе, Марион, будь у него настоящий щит и меч! Придется подарить ему и то, и другое! Молодец, Геро!

- Я Геро, сын Мариона!.. - гордо воскликнул мальчик, но тут же замолчал, потому что отец нанес рубящий удар сверху, и Геро опять прикрылся щитом, и, когда обрушивающаяся сверху сталь коснулась щита, быстро опустился на правое колено, смягчая удар, и, в свою очередь, наклонившись вперед, коснулся своим кинжалом незащищенной ноги отца.

Потом Марион показывал приемы рукопашного боя одного воина сразу с несколькими противниками, с бешеной силой вращал над головой меч, не давая приблизиться на расстояние пяти шагов, и от его мечущегося по двору тела поднялся ветер, задувая пламя очага и колебля его.

Учил:

- Всегда следи, чтобы за спиной оставалось свободное пространство для передвижения, но если противник оказался позади, заметь, где он, и жди. Он бросился на тебя! Ты - вперед! Передний занес меч, скользни под его руку! Главное, чтобы он нанес удар - рубящий или колющий. Тот, кто нападает сзади, пытаясь настичь тебя, тоже ударил. Он не может не ударить! Ты близко - искушение слишком велико! Быстро уходи влево! Противники столкнутся. Руби обоих! Действуй быстро! Как можно быстрее! Почему влево? Думай! Отвечай!

У Геро от возбуждения разгорелись глаза. Он наслаждался пусть не настоящим, но все-таки боем, наслаждался ощущением собственной силы, ловкости, неутомимости. Он успевал следить за каждым движением отца, каждым неожиданным его выпадом, успевал защищаться, стремительно атаковать.

- Хорошо! - говорит не знающий устали отец.

- Молодец, Геро! - улыбается седобородый Микаэль.

Решения приходят, как будто кто-то их выкрикивает прямо в уши. Подсекающий удар сбоку... прыжок вверх! Меч отца свистит под ногами... Отец пытается поймать Геро свободной рукой за ногу, чтобы сделать подсечку, Геро в прыжке заносит босую ногу, опирается на склоненную спину отца, отталкивается, тело его, получив дополнительный толчок, взлетает, наклон вперед, падение головой вниз, сжаться, перекат, и Геро встает на ноги в десяти шагах от изумленного Мариона, успев заметить в падении и тревожную улыбку матери, и зеленую мерцающую звезду над крышей дома, услышать восторженное аханье сестры.

Побледнело небо над морем, и взошла багрово-красная луна, освещая город призрачным светом. Все реже стучали молоты по наковальням в кузнечных мастерских, изредка в переулках взлаивали собаки, сыто мычала корова. Прошли по переулку, громко и грубо разговаривая, несколько стражей порядка, торопясь куда-то по своим ночным делам, один из них, не видимый со двора, приостановился, попытался заглянуть поверх калитки, что за шум во дворе, даже нерешительно окликнул, но, узнав Мариона, поспешно удалился, громко стуча сапогами.

Уже несколько раз мать подбрасывала хворост в очаг, и каждый раз пламя, вспыхивая, освещало стремительно передвигающиеся по двору разгоряченные тела, лоснящуюся от пота обнаженную грудь Мариона. Он торопился. Когда он сидел на камне и разговаривал с Микаэлем, вдруг незнакомая доселе тоска больно сжала ему сердце. Он даже задохнулся, так неожиданно и резко ударила по сердцу гнетущая тяжесть. И исчез дворик, исчез Микаэль и платан - мир на миг стал беззвучен и безлюден, и только багровый закат на востоке ярко пылал перед глазами Мариона - ах, какой зловеще-багровый закат! И тогда Марион вспомнил, что говорил ему перед своей гибелью отец:

- Сын! Что бы ни случилось со мной, будь тверд духом. Я обучил тебя всему, что умел сам. Скоро я умру. Не пугайся. Будь тверд духом. Судьбу не изменишь. У каждого человека есть предчувствие собственной смерти. Об этом мне говорил твой дед, а ему - великий Нишу, твой прадед. У меня сейчас перед глазами закат... он горит багровым цветом... а в душе тоска... это предчувствие. И ты тоже помни о нем!

Закат... зловеще-багровый закат... а может, он настоящий? Марион спросил тогда у замолчавшего Микаэля:

- Микаэль, взгляни в ту сторону, где зашло солнце. Что ты там видишь?

- Там чистое небо, только чуть-чуть красноватое, завтра будет хороший день.

И вот теперь Марион торопился обучить сына всему, что умел сам. А Геро, не зная усталости, дышал так же ровно и глубоко, как и в начале игры.

Опять резкий уход влево... Почему влево? Да потому что оружие воин держит в правой руке, и, чтобы изменить направление удара, нападающему сзади нужно остановиться и придержать занесенную руку, а путь ему уже пересек передний воин, и они мешают друг другу! Прыжок... еще прыжок... падение на руки... меч свистит над головой.

- Думай! Скорей! - гремит голос отца.

10. СХВАТКА НА УСТУПЕ СКАЛЫ

На ремешке - кинжал в ножнах. В одной руке - узелок с сыром и лепешкой, в другой - лук, за спиной на кожаной перевязи - колчан с двумя десятками стрел, на плечах мягкая козья шкура, на которой можно лежать и смотреть в небо. Геро готов выйти за город.

Такого лука нет ни у кого из ребят нижнего города. Подарил его юноше Микаэль. Это настоящий боевой лук, только поменьше размером. Чтобы испытать его дальнобойность, отец однажды выстрелил от северных ворот к южным, и некоторое время спустя оттуда прибежал запыхавшийся воин, принес стрелу и сообщил, что стрела на излете пронзила доску деревянного надворного навеса. А от северных ворот до южных расстояние превышает восемьсот локтей.

Лук Геро, как и отцовский, сделан из гибкого кизилового дерева, скреплен роговыми накладками, а снаружи для большей прочности проклеен по всей длине двойными воловьими сухожилиями. Стрелы с гранеными железными наконечниками оперены гусиными перьями. Крепкую тетиву из воловьего сухожилия мальчик хранит вместе с запасной в мешочке, пришитом к колчану, и натягивает ее на лук, только выйдя за город.

С утра до полудня мальчик пасет овец на солнечном склоне Южной горы, а когда наступает жара, загоняет овец под выступ скалы. Под этим каменным навесом прохладно от сквозняков, и там пробивается, бурля, родничок, стекающий по пологому склону прохладным журчащим ручейком.

Геро вскарабкивается на уступ, на каменистой площадке расстилает козью шкуру, кладет возле себя лук и колчан со стрелами. Кто бы ни подкрадывался к овцам, Геро сверху увидит его, и вору не поздоровится: на днях на глазах у целой толпы мальчишек Геро с расстояния в сто шагов пробил стрелой доску толщиной в два пальца.

За спиной мальчика почти на десять локтей отвесно вверх поднимается скала, и дальше, к горам, простирается плато, поросшее густой высокой травой. Если поднять голову, видно, как бурые космы сухой прошлогодней травы, похожие на взлохмаченную шерсть иеху, покачиваясь, свисают над обрывом.

Прямо впереди - зеленая долина, теряющаяся в голубоватой дымке полдня. Ближе к уступу видны изумрудно блестящие поля пшеницы, за ними ровные, ухоженные ряды виноградников, среди которых отчетливо выделяются цветущие голубым полоски льна. В глубине долины пасутся стада, а вблизи родового святилища легов и даргов - огромного плоского камня, в трещине которого растет священный вяз, - серыми пятнами движутся овцы.

Слева долину перегораживает южная стена, за которой видны вершины тополей, платанов. Еще левее, на холме - крепость. На ближней башне изредка блеснет доспех стражника. Жаль, что отсюда не видны разноцветные византийские стекла во дворце филаншаха. Чтобы увидеть дворец, надо забраться повыше, на плато. Отец рассказывал, что стены дворца украшают изображения диковинных зверей и рыб, сделанные из блестящих разноцветных плиток. А вместо глаз у них драгоценные камни, которые светятся даже при слабом свете ночных звезд, и оттого кажется, что однорогие или длинношеие чудища, грифы, рыбы с огромными зубастыми пастями оживают по ночам и охраняют крыльцо из черного мрамора.

А в торговых рядах, куда Геро вместе с мальчишками из нижнего города прибегал поглазеть на прибывший караван, он слыхал, что если внимательно вглядеться в крайние окна дворца, то можно заметить женские лица - это наложницы филаншаха, скучая, прильнули к окнам. Они целыми днями заперты в комнатах под бдительным присмотром двух сердитых, со сморщенными безбородыми лицами евнухов, а гулять их выводят темными вечерами в сопровождении вооруженного дворецкого - желтоглазого араба Мансура. Когда какая-либо из наложниц надоедает филаншаху, он с ближайшим купеческим караваном отправляет ее в Ширван, на невольничий рынок. Девушки из нижнего города боятся попасть на глаза филаншаху, а если выходят на улицу, то всячески стараются изменить лицо, выпачкать или прикрыть. Только Витилия никого не боится, гордо ходит везде. Кто посмеет обидеть дочь Мариона!

Геро видел несколько раз издали проезжающего по нижнему городу рыжебородого старика - филаншаха. Он ездит на белоснежном жеребце в сопровождении многочисленной нарядной свиты, всегда надменен и мрачен. Мальчика при воспоминании о Шахрабазе охватывает неприятное чувство, и он отворачивается от крепости. Геро - лег, а леги всегда уважают достоинство других людей и никогда не унизят женщину, без которой немыслим домашний очаг, а последний - священен для лега. Так поступает отец, так будет поступать и Геро. Мальчик смотрит на город - туда, где видна могучая вершина его родного платана, смотрит долго, и невольная улыбка блуждает на его губах. Потом переводит взгляд на море. Вот что для Геро всегда прекрасно и загадочно.

Утром море дымчато-бирюзовое, и край его почти сливается с голубым небом. В полдень оно напоминает бескрайнее поле молодой пшеницы. К вечеру резко очерчивается линией горизонта, темнеет, наливается синевой, и даль становится так близка и маняща, что хочется заглянуть за темно-синюю равнину, посмотреть, что там. И невольно думается, что если забраться на утес, то увидишь что-то необыкновенное.

Когда поднимается ветер, море желтеет, глухо и гневно рокочет, и на хмуром челе его каплями белого пота выступает пена. Что тогда происходит в таинственной и недоступной глубине его? Отец рассказывал, что дальше от берега, в фарсахе или даже двух, море так глубоко, что если поставить одну на другую подряд десять сторожевых башен, и то они не достанут дна! Неужели там вечная тишина и беспросветный, безжизненный мрак?

Геро не верит, что в глубине море пустынно. Он не рассказывал отцу, что часто видел, как над волнами вдруг показывалась круглая усатая голова, вглядывались в него сверкающие глаза, поднималась из воды и призывно махала ему смуглая гибкая рука. А иногда вечерами в глубине сумеречной водной равнины он замечал мелькание таинственных огней, слышал отдаленные невнятные крики, словно кто-то звал его.

И ему грезится сумрачное дно, покрытое бурыми водорослями, которые он часто видел у берега, и по водорослям, словно по траве лужайки, пасутся стада рыб. А рядом с ними, оседлав могучую рыбину, плавает зеленоволосый мальчик-пастух. Иногда морской мальчик останавливает своего скакуна, прислушиваясь, смотрит вверх неподвижными синими глазами. А вверху голубовато просвечивают солнечные лучи, шумит мелькающими тенями весел, проплывая, купеческий корабль. Вечером же, загнав стадо рыб в глубокую подводную пещеру, прикрыв сплетенные из водорослей двери, зеленоволосый пастух поднимается на поверхность и, нежась в теплых покачивающихся волнах, вглядывается в темнеющий, слабо озаренный огнями город и когда видит Геро, который часто ходит по вечерам купаться, подплывает поближе и кричит, и зовет, и машет рукой.

"Подружиться бы с зеленоволосым пастухом, - думает Геро, - побывать у него в гостях. Там, на сумеречном дне, города, хижины из сплетенных водорослей, там поля, на которых колышутся неведомые растения, плавают стада рыб, а зелеными улицами бегают зеленоволосые дети..."

Игра постепенно увлекает Геро, и ему никогда не бывает скучно. Постепенно мысли о морских людях вытесняются вспомнившимися рассказами отца, домисто Микаэля, купцов о разных удивительных странах. Есть далеко-далеко на севере страна ас-Сакалиб [название, употребляемое арабскими путешественниками для обозначения местности, где проживали западные и южные славяне], куда много месяцев пути по обширным лесам. Там высятся огромные, достигающие неба горы из сплошного льда, там ночь длится так долго, что половину своей жизни люди живут без солнца, в вечной темноте, только изредка в тех краях разноцветными огнями загорается небо, и вид его прекрасен, и тогда люди выходят из своих жилищ и при свете небесного пожара бродят среди льдов, разыскивая диких зверей, которых душат голыми руками. Но есть и такие страны, где никогда не бывает зимы и люди не знают, что такое ночь, потому что там никогда не заходит солнце. В той удивительной стране, которую называют ал-Африк, непроходимые вечнозеленые леса, где деревья много толще платана, что растет во дворе у Геро. Там на деревьях живут обросшие шерстью дикие люди, подобные уеху, а по берегу моря бродят одноглазые великаны и, когда видят проплывающий корабль, отрывают от гор целые скалы и бросают в корабль. Здесь же, в Дербенте, нет ничего, что могло бы показаться удивительным, вот разве уеху, но они всегда избегают людей. Геро вспоминает вчерашний бой с отцом, рука невольно сжимает рукоять кинжала. Вырасти бы скорее, сразиться с черным великаном, испытать свою силу и храбрость, встретиться с чудовищными зверями, дикими людьми. Геро уверен, что он ни перед кем не отступит, и опять с нетерпеливой силой сжимает рукоять кинжала, только бы поскорее испытать себя!

И сегодня был теплый весенний день, когда особенно хорошо растут, наливаются соком травы, и если присмотреться повнимательнее, можно увидеть и услышать, как, напрягаясь, тянутся вверх бледно-зеленые новые побеги, с тихим шорохом вспучивая землю. И солнце ярко светило, и над головой носились, щебеча, веселые, недавно прилетевшие ласточки, и жаворонок неумолчно звенел.

Геро сидел недалеко от края площадки и мечтал, наслаждаясь теплом, солнцем, мирным покоем. И ничего не изменилось в мире перед его глазами и слухом - доносился все тот же щебет, все так же мелькали беспокойные ласточки и трещали крылышками цикады, но Геро вдруг почувствовал странное беспокойство. Ему показалось, что кто-то следит за ним тяжелым пристальным взглядом. Он мгновенно сжался, напрягся, продолжая сидеть неподвижно. Ощущение пронизывающего взгляда осталось. Шевелились и вздыхали внизу под площадкой-навесом овцы, на пологих пустых склонах шелестела под ветром трава, а солнечный мир для Геро уже погас и посуровел. Он не видел опасности, он чувствовал ее всем напрягшимся похолодевшим телом. Лук и колчан лежали рядом, одна стрела, поблескивая граненым наконечником, наполовину была высунута из колчана.

Поднять руку, вырвать стрелу из колчана, схватить лук, послать стрелу, но - куда? Первая заповедь отца: не поддавайся страху. Вторая заповедь: не видишь опасности - сделай то, что первым пришло в голову. И сразу же мелькнуло: надо прижаться к скале. Как раз за его спиной есть углубление. Геро толчком послал тело назад, и в то же мгновение вверху раздался шорох осыпающихся камешков: кто-то большой прыгнул вниз. Длинное серое тело мелькнуло перед глазами, обдав запахом шерсти. Волк не успел всего на два удара сердца, и там, где только что сидел мальчик, оказалась пустая козья шкура. Волк упал на лапы, развернулся броском, так что отлетела вбок подстилка, и вновь прыгнул. Но у Геро в руках уже был кинжал. И, держа оружие вытянутыми обеими руками впереди себя, он поднырнул под распластанные лапы, погрузил кинжал в тощее волчье брюхо. И силой собственного прыжка волк распорол себе о лезвие брюхо. Вывалились влажные внутренности, на спину Геро пролилась теплая кровь, но на нем не оказалось даже царапины. Невредимый, он мгновенно вскочил на ноги, готовый к новому нападению. Почувствовав запах крови и волка, под скалой тревожно теснились и блеяли овцы. Волк лежал на боку, откинув лобастую голову с раскрытой огромной красной и влажной пастью. Возле брюха в лужи крови дымились сизые внутренности, над которыми тут же закружились зеленоватые мухи. Схватив лук и стрелы, мальчик быстро взобрался по узкой расселине на вершину скалы, откуда спрыгнул волк. В сотне локтей отсюда начинались кизиловые заросли. Здесь, на прогретом плато, трава была почти по пояс. Ветер дул с моря. Значит, волк был привлечен запахом овец, а когда подкрался от кизиловых зарослей (трава еще была примята), понял, что овцами ему не удастся поживиться, пока не разделается с пастушонком.

Глупые овцы под скалой уже успокоились. Волк был одиночкой. И тогда мальчика охватила бурная радость. Ветер долины нес свежий запах цветов, шелестела налитая соками жизни молодая трава, а в голубом поднебесье парил на могучих крыльях неизвестно откуда появившийся огромный гриф, всматривался горящими глазами в отплясывающего над побежденным волком мальчика. Вскинув над головой лук и кинжал, топча траву, Геро плясал на площадке им самим придуманный танец победителя.

11. ПОНЯТЬ - ЗНАЧИТ ПРОСТИТЬ

Где проходит черта между беспечной юностью и мужественной зрелостью, за которой, как говорили раньше, в юноше умирает ребенок, чтобы родился воин? Еще на памяти Мариона такой гранью служил обряд посвящения в воины. Но сам Марион посвящения уже не проходил. И тому было много причин. Дело в том, что защитниками Дербента теперь оказались не албаны, а персы. И они же подвергали испытаниям тех, кого брали в охрану ворот. До сих пор в Дербенте вспоминали, как много лет назад Марион в испытательной схватке на мечах рубился с двумя, потом с тремя и наконец с пятью персами и довел бой до победы, то есть у всех персов выбил мечи из рук.

Вечером Геро, сопровождаемый в переулках яростным собачьим лаем, принес домой шкуру волка. Мать и Витилия испуганно заохали, отец же внимательно выслушал сына, одобрительно улыбнувшись, положил тяжелую руку ему на плечо и сказал:

- Отныне ты воин!

Геро понял, что это не просто похвала, и, преодолев вспыхнувшую радость, ответил со сдержанной силой:

- Я готов доказать это в любое время, отец!

- Ты докажешь через два дня. С кем бы ты хотел провести схватку на мечах?

Это было единственное испытание, оставшееся от посвящения, которое филаншах Шахрабаз разрешал проводить публично. Вторым по мощи и умению воином после Мариона в Дербенте считался Бусснар, и, конечно, Геро, не задумываясь, назвал его.

- Нет, сын, - Марион с сожалением покачал головой. - Я догадывался, что ты назовешь его, и заранее говорил с ним. Бусснар отказался.

- Почему? - изумился юноша.

- Бусснар сказал, что победа ничего не прибавит к его славе, но поражение унизит. А он теперь должен оберегать свое достоинство.

Чтобы воин - лег или дарг - отказался от публичного боя - такого в городе еще не бывало. Как отец может спокойно отнестись к этому?

- Тогда он трус! - вспыхнул Геро.

Марион строго посмотрел на него. Геро, опомнившись и уже стыдясь сказанного, смущено и гневно отвернулся, хмуря брови. Недостойно мужчины говорить плохое в его отсутствие. Как он мог забыть об этом! О проклятый язык! А Марион, словно не замечая состояния сына, еще подбавил масла в огонь, сказав укоризненно:

- Легко обвинить человека, понять - труднее. Бусснар никогда не показывал спины врагам...

- Отец! - бледнея от решительности, выговорил Геро. - У меня не два языка, и я не возьму своих слов назад. Я готов повторить их Бусснару прямо в лицо! - и гордо вскинул голову в ожидании, что решит отец, ибо случалось, что разгневанный родитель велел сыну повторить человеку в глаза то, что тот говорил в его отсутствие. И тогда уже только от оскорбленного зависело - быть или не быть схватке. Мать и Витилия, занятые приготовлением ужина, тревожно замерли у пылающего очага.

Много лет назад некто, проживающий в Шумере, обиженный на сына, написал:

"Ты, бродящий без дела по людным площадям, хотел бы достигнуть успеха? Тогда взгляни на поколения, которые были до тебя... это принесет тебе благо... Из-за того, что ты ведешь себя не так, как подобает человеку, сердце мое как бы опалено злым ветром... Ты мужчина лишь по упрямству, но в сравнении с другими ты вовсе не мужчина!.."

Об этом гневном обращении, написанном клинописью на глиняной табличке, Марион не знал, но как бы ни разрушалась связь времен и народов, связь поколений прерваться не может, и то, что заботило канувшего в безвестность шумера, в равной мере озаботило сейчас Мариона. Благо, если юноша в тревожное, полное опасностей время приучен носить оружие, еще большее благо, если он к тому же трудолюбив и умеет возделывать поле, но этого мало, чтобы стать взрослым, ибо не умеющий сдержать себя может пустить в ход оружие по самому незначительному поводу, а не имеющий жалости не накормит голодного сородича. Но если умению сдерживаться можно научить, состраданию - нельзя. В этом Марион был убежден.

Мать, Геро, Витилия ждали, что предпримет отец, и, видя его нерешительность, думали, что он колеблется. Но Марион уже забыл о Бусснаре, вспомнив, как раньше при обряде посвящения юношей, из числа коих старейшины рода готовили будущих военных предводителей, подвергали дополнительным испытаниям. Например, на пути, по которому должен был бежать ночью юноша, торопясь к месту сбора, ложился человек и начинал громко стонать, изображая раненого. Испытуемый мог принять решения: или взять раненого с собой, но тогда он скорее всего не успевал к месту сбора, что по правилам означало не выдержать посвящения, или пробежать мимо. На месте сбора юноша сразу вступал в схватку. Те, кто сомневался в своих силах или же хотел сберечь их, возле мнимого раненого не задерживались. Но не взявший его становился простым воином, ибо ошибка в выборе могла повлечь за собой угрозу безопасности рода. Марион верил, что старые времена вернутся. После молчания, показавшегося остальным неимоверно долгим, он спросил, словно ничего не случилось, готов ли ужин.

Поужинав, мать и Витилия ушли в дом, Марион и Геро остались сидеть на скамеечке, на которой уже была разостлана волчья шкура, и Марион, поглаживая грубую звериную шерсть, рассказывал:

- Испытания проводились весной, когда прилетали первые ласточки... обычно в самую темную ночь. После первого удара в щит [сигнал времени; первый удар - в полночь] испытуемого выпускали из крепости в ворота, что ведут в ущелье. Он должен был спуститься по склону... Тогда заросли в ущелье были гораздо гуще, чем сейчас, и там на дереве подвешивался мешочек с пожертвованием нашему покровителю, справедливейшему Уркацилле. Вот этот мешочек и должен был повесить на вяз родового святилища будущий воин. Но для этого он должен был пробраться по ночному ущелью к Южной горе, ты знаешь, с той стороны гора очень крута, подняться на нее, на самую вершину, там есть небольшая площадка. На площадке его уже ждал человек, чтобы разжечь костер...

Геро слушал, затаив дыхание, мысленно представляя себе, как он бежит в глухую мрачную полночь по кизиловым зарослям, где водятся шакалы, лисы и всякая ночная нечисть, карабкается по отвесным скалам на вершину, и желание испытать себя, чтобы убедить всех, что он легко совершит то, что делали в прошлом, охватило его. Он верил в свои силы. И, конечно, не мог знать, что скоро судьба предоставит ему такую возможность.

- ...Когда загорался огонь на вершине, на берегу моря возле скал тоже зажигали костер. Он должен был гореть столько времени, сколько требуется выносливому бегуну, чтобы пробежать два фарсаха...

- Я могу хоть ночью, хоть днем пробежать четыре, пять фарсахов! - не выдержав, воскликнул Геро. Молодая отвага распирала ему грудь.

- Я верю тебе, сын, - улыбнулся Марион, - верю - ты бы прошел обряд посвящения...

Рассказав об испытании, коему подвергались юноши, чтобы стать воинами, Марион добавил:

- Я научил тебя всему, чему обязан научить будущего воина отец. Но я знаю, Геро, теперь этого мало. Может, и ты уже догадался об этом, - он виновато глянул на сына и устало опустил голову. И тогда Геро пережил непривычное состояние: ему показалось, что глаза его в слабом свете затухающего очага вдруг приобрели необыкновенную остроту и зоркость, и одним взглядом Геро охватил тревожную печаль в хмурых глазах отца, седые виски его, шрамы на груди, похожие на старческие морщины, и морщины на лице, похожие на шрамы, набухшие жилы на руках - и жалость остро кольнула сердце. Наверное, юноша становится взрослым, когда начинает верно понимать истинный смысл увиденного. Но жалость неуместна воину, она расслабляет тело и душу. Чтобы не выдать себя, Геро отвел глаза. Отец поднял голову и, догадываясь, что сейчас пережил сын, сказал:

- Утром я сам сообщу Обадию, чтобы на завтра и послезавтра он нашел тебе подмену. Тебя ждет более важное. Эти два дня ты свободен. Иди в город. Все, что ты хотел бы увидеть, постарайся увидеть. Услышишь беседу, если она покажется интересной, остановись, послушай, но так, чтобы твое внимание не показалось назойливым. О том, что тебя поразило, расскажешь мне вечером второго дня, к этому времени я сменюсь из караула... И еще если встретишь иудея по имени Эа-Шеми, побеседуй с ним, скажи, что ты сын Мариона...

- Я видел Эа-Шеми... Люди говорят, что он сумасшедший.

- Кто говорит? - отец нахмурился.

- Христиане смеются над ним, когда он объявляет о присутствии в себе Божьего духа [христиане верили, что некоторые верующие люди отмечены особой благодатью - таких людей называли харизматиками; но Эа-Шеми был иудей - отсюда насмешки], а огнепоклонники [исповедующие маздаизм] презирают его за предсказания... Но ессеи [еврейская секта, члены которой придерживались аскетического образа жизни при общности имущества и равенстве в потреблении] не дают его в обиду... - поспешно добавил Геро, заметив, как гневно вскинулся отец, хоть и не чувствовал себя виноватым: он повторил лишь то, о чем неоднократно твердили люди.

- Эа говорит, что нельзя подчинить народ ни верой, ни насилием. Это не нравится персам... Но запомни, Геро, только глупцы или лизоблюды могут называть его сумасшедшим! - брови отца почти сошлись на переносице. - И мне непонятно многое, что он говорит, но когда у меня появляется желание высказаться, а рядом нет ни единой живой души... так бывает по ночам в карауле, я всегда мысленно представляю Эа и разговариваю с ним. Он добрый и правдивый человек. Многие его слова запали мне в душу...

Чтобы обойти Дербент, следуя вдоль городских стен, потребуется полдня, но чтобы обойти торговую площадь, во много раз меньшую, времени понадобится гораздо больше, ибо какое другое удовольствие сравнимо с удовольствием от развлечения. В торговых рядах есть на чем задержаться взгляду. Особенно в дни прихода караванов, когда на площади царит изобилие, манящее многих, как сладкое византийское вино.

По пути на торговую площадь Геро свернул к бывшей христианской церкви, которая во время распрей иудеев и христиан была разграблена и осквернена ночью неизвестными лицами. Раньше здесь проводил по воскресеньям богослужения сам патриарх автокефальной Албании. Когда же в крепости обосновался гарнизон персов-зороастрийцев и многие албаны стали огнепоклонниками, персы попросили патриарха отдать им разрушенную церковь. Христиане уступили добровольно, ибо не было еще случая, чтобы сильный не взял у слабого то, что хотел взять.

Раньше здание имело форму креста, теперь было перестроено, стало прямоугольным, по фасаду поднялись колонны из белого камня, поддерживающие крышу портика, по заново оштукатуренным стенам чеканно вздымались пилястры; стены, пилястры, колонны сплошь покрывал орнамент, узоры не оставляли свободным ни одного локтя поверхности. В глубине портика пожилой уста-строитель [уста - мастер] с двумя подручными, стоя на подмостках, заканчивали вырезать по сырой еще штукатурке фигуру человека с лисицей, свернувшейся у его ног и державшей в пасти кисть винограда. Возле храма стояло несколько любопытных горожан: красота всегда привлекает. Новенькие резные створки двери, ведущей в здание, были широко распахнуты, из проема тянулся сизый дымок. Поднявшись по широким ступенькам, Геро заглянул вовнутрь - иноверцам вход туда запрещался, дабы они не оскверняли своим дыханием благоуханный воздух, очищенный огнем. Но в запретном как раз и заключен соблазн.

В храме было светло и дымно. В глубине тщательно подметенного помещения виднелось круглое возвышение-алтарь. На возвышении пылал костер. Пламя его горело ровно, без треска, жаркие языки поднимались высоко и смешивались с солнечным светом, льющимся в узкие, напоминающие бойницы, окна. Возле алтаря на коленях стояло несколько албан в белых ритуальных плащах. В поднятой руке каждый держал горящую очистительную ветку кедра. Возле каменного поставца, на котором лежала раскрытая книга, стоял высокий темнолицый жрец-атраван, но не читал, а громко говорил, обращаясь к коленопреклоненным албанам с проповедью, предназначенной для новичков.

...Уже удаляясь от храма, Геро вспомнил, что скоро должны состояться весенние моления в честь албанского бога Уркациллы. Кого леги и дарги на этот раз изберут распорядителем? Мысль промелькнула и забылась, и под впечатлением увиденного возникла другая: разве достойно изменять богам предков, как делают сейчас некоторые албаны, избирая в покровители наиболее почитаемого в Дербенте Мазду или же Иисуса Христа? Геро привык к тому, что великий Нишу незримо следит за ним, и, как любой человек, вынужденный ежедневно встречаться с людьми, исповедующими другие религии огнепоклонниками, христианами, молящимися Яхве или Тенгри-хану - понимал, что уважение к чужим богам - единственный выход в отношениях разноязыких соседей, и тем не менее он не мог представить себе на месте Уркациллы чужого бога. Неужели те албаны, что присутствовали сейчас в храме, не кривят душой? Как понять их? Неужели они все - плохие люди? От этих вопросов было тревожно.

Торговая площадь шумела, бурлила в пестроте лиц, одежд, говоров, напоминая морской прибой в момент, когда нахлынувшая на берег волна останавливает свой разбег, рассыпаясь в брызгах пены на множество клокочущих, шипящих водоворотов, струй.

Две стороны крытых столбчатых галерей - северная и южная - были отведены соответственно купцам, прибывшим с севера и юга; западная и восточная - наиболее именитым перекупщикам Дербента, среди которых непременно должен был быть и Обадий. Остальные - мелкие перекупщики, ремесленники, земледельцы - вынесшие на продажу свои товары, располагались прямо на площади, образуя длинные ряды.

В толпе заметно выделялись усатые молчаливые горцы в лохматых высоких папахах, стройные сирийцы с закутанными в белые покрывала головами и шеями, но с открытыми смуглыми лицами. Шныряли бойкие мальчишки из Нижнего города с кувшинами на плечах, погромыхивали глиняными кружками и звонко кричали:

- Холодная вода! Почти даром: кружка - медный дирхем!

Возле горячих жаровен, на которых, маслянисто поблескивая, поджаривались лепешки, стояли хлебопеки-гаргары и тоже выкрикивали:

- Лепешки! Лепешки на коровьем масле! Одну возьмешь, другую не захочешь: сыт будешь весь день!

Бродили в толпе продавцы сластей, одной рукой держа подносы с шербетом, изюмом, финиками, другой - отгоняя мух, а заодно мальчишек, страстно желающих попробовать сладкого.

У Геро от пестроты рябило в глазах, его задевали плечами, толкали, он старался не обращать внимания на тесноту, помня, что сын Мариона должен быть выше мелких обид.

Возле торговых рядов северной и южной части галерей толпились особенно много народа, и за спинами невозможно было разглядеть, какие товары выставлены на продажу. Там слышалась речь персов, быстрый говор сирийцев, певучие восклицания тюрков, возбужденные голоса евреев, армян, иберийцев. Геро, как и любой подросток, выросший среди разных народов, хорошо различал языки, а некоторые даже понимал. Местные перекупщики выставили сегодня на продажу мохнатые ковры, бронзовые и серебряные кувшины, глазурованные амфоры, посуду, стеклянные украшения, изделия из золота, раскрашенные сундуки, мужские сапоги, женские чарыки, но особенно много - одежды и тканей...

Торговая площадь - средоточие того, чем богат и славен Дербент, чем он вправе гордиться перед другими городами и даже странами. Но не только этим. Еще - красивейшими зданиями, умелыми мастерами, особенно многолюдством. Потому сюда и стремятся купцы из разных земель, даже самых отдаленных - Индии, Арабии, Сина [Син - Китай]. Не по этой ли причине в народе все чаще стали повторять, что "голод не имеет стыда, богатство удержу". Разве что только сладострастие сравнимо по необузданности и длительности со страстью к приобретательству. И потому здесь, как нигде в другом месте, яростно разгорается алчность, пьянит голову хмель неслыханных возможностей, а зависть находит величайший простор. Но где и когда изобилие порождало скромность, где и когда зависть сопрягалась с благородством?

О Дербент изобильный! О Дербент горьчайший!

Вот остроносый гаргарин в зеленом кафтане, распушив черную длинную бороду, украдкой пересчитывает деньги, просунув ладонь с монетами между кафтаном и бородой, настороженно озираясь. Вот прошел мимо Геро обнаженный по пояс мускулистый раб-тюрок, согнувшись под тяжестью скатанного ковра, небольшой бронзовый амулет в виде бегущего оленя висел на его сильной шее. Не помог ему олень-оберег, не умчал хозяина от беды. А за рабом важно шествовал краснолицый перс, самодовольно заложив руки за спину и выпятив под шелковым халатом сытый живот. Большой живот - гордость, ибо свидетельствует о благополучной и обильной кормами жизни.

Возле рядов кричат охрипшие зазывалы, перебивая друг друга с таким усердием, словно победитель получал награду.

- Вот снадобья для мужчин! Хилым придает силу льва! Не пожалейте серебряный дирхем, и любой станет неутомим в любви!

- Корень мандрагоры! Здесь корень мандрагоры! Предохраняет от любых бед и злоумышлений!

- Плоды манго! Из благоуханной Индии! Сладки как любовь красавицы!

- Товары из Сина! Вот товары из Сина! Зуб дракона, обитающего в Желтой реке! Неслыханный напиток, именуемый ца-й, увеличивает телесную и умственную мощь, возвращает молодость старикам! Рог невиданного зверя носорога! Пять тысяч воинов погибли в сражении с ним! Шелковые ткани, бодрящие тело!...

А вот и пронзительный голос невидимого за множеством людей Обадия вознесся, перебивая охрипших зазывал:

- О благородный! - вопил перекупщик. - По десять дирхем за пару платил я мастеру! Пусть все будут свидетелями. Я не мог обидеть лучшего уста среди сапожников! Только два дирхема набавил я на продажу, ведь и мне надо кормить семью, ведь я тоже тружусь. Пусть мой труд незначителен, но я сохраняю время мастера. Ведь если бы уста сами продавали свой товар, кто бы тогда его изготавливал? Вникни, о просветленный! Единственно ради такого благородного красавца сбавлю до десяти, и пусть мои дети останутся сегодня голодными! Но какие прекрасные сапоги! Прочнейшие подметки из кожи буйвола! Ровно восемь лет назад мой сосед Бусснар купил у меня точно такие же сапоги и до сих пор, приходя ко мне в гости, вспоминает: "О, дорогой Обадий! О, бескорыстный друг! Если б не ты..." - словом, как он рад, что купил эти сапоги! И всего за пятнадцать дирхем!

Наверное, покупатель у Обадия оказался из числа приезжих, потому что перекупщик лгал беззастенчиво, отважно, неутомимо, лгал в упоении. Геро даже передернуло от отвращения, потому что совсем недавно он своими ушами слышал, как Обадий клялся кожевникам, что не может купить сапоги дороже чем четыре дирхема за пару, потому что не хочет разориться. А в обширном дворе перекупщика, охраняемом двумя здоровенными волкодавами, по обе стороны от массивных ворот тянулись длинные каменные склады. И когда рабы вносили или выносили что-либо, Геро мог, даже не любопытствуя, увидеть в глубине склада висящие под опорными балками сушеные бараньи туши, копченые колбасы, кувшины в рост человека, в которых хранилось зерно, тюки тканей на высоких подставках - чего только не было на складах перекупщика. Геро не стал слушать дальнейший торг и направился в оружейный ряд. В сущности, только оружие интересовало его на торговой площади. Ну, еще, может быть, сладости.

В оружейном ряду толпилось много мужчин. Но на этот раз Геро решительно протолкался к прилавку, И на миг забыл обо всем.

Перед ним было оружие - лежащее на досках прилавка, развешенное на крюках, сложенное пучками, охапками... То самое оружие, которое так высоко ценилось и в знойной Арабии, и в Месопотамии, и в Хазарии, и у албан, и в Иберии, и даже у гордых римлян. Груды тяжелых копий зловеще поблескивали воронеными наконечниками. Связки длинных мечей особой закалки, с острейшими лезвиями тяжело покоились на помостах; отдельно рядами были расставлены начищенные шлемы; солнце отражалось в ворохе блестящих панцирей; распятые на крючьях, чтобы каждый желающий мог подобрать себе размер, висели кольчуги - с рукавами, без рукавов, с воротниками и без них; громоздились на стеллажах кованые наплечники, поножи, боевые рукавицы, стальные нарукавники, отдельно - луки без тетив, связки оперенных стрел, россыпью - наконечники, граненые, круглые; здесь же висели широкие кожаные боевые пояса в перевязь, колчаны с вышитыми изображениями сцен охоты на львов, ножны простые, ножны разукрашенные здесь было отчего разбежаться глазам. Мужчины жадно разглядывали товары, тянулись пощупать, примерить, подержать. Некоторые, грозно прищурившись и окаменев лицом, пробовали возле прилавка взмахнуть мечом. Если для женщины первородное желание выглядеть заманчивой, - то мужчина изначально стремится быть грозным, мужественным.

У Геро тоже разгорелись глаза. От макушки до пяток пробежала сладкая волна. Перед ним лежало то, к чему он, как каждый подросток, тянулся с того времени, как научился различать полезность вещей. Сколько игрушечных деревянных щитов превратилось в щепки, когда он, бывало, с утра до вечера рубился в дружеских схватках с сыновьями соседа, гончарника Т-Мура. До сих пор доски калитки, толстая кора платана хранят следы ножевых отметин рамок, прорезанных отцом, и отверстий в них, оставленных наконечниками стрел, когда без устали - стоя, с колена, в прыжке, в повороте, даже лежа - он с двадцати, сорока, шестидесяти шагов пускал и пускал стрелы в цель. Он не сомневался, что стал бы одним из первых, выдержавших испытания обряда посвящения, вздумай леги и дарги восстановить забытый обычай. В полном вооружении Геро прыгал с места в длину почти на десять локтей, а в высоту с малого разбега - на четыре локтя и притом мог внезапно повернуться в воздухе на полный оборот и прикрыться щитом, что нередко требуется в рукопашной схватке. При виде оружия в его душе вновь пробудилось желание скорей проявить себя, чтобы о нем заговорили в городе: "Вы слыхали? Да, да, сын Мариона! Геро - великий воин!" - И тогда, тогда!.. В нижнем городе много красивых девушек. Но ни с одной еще он не встречался и даже не решался посмотреть в глаза.

К замершему юноше подошел широкоплечий продавец в новом кожаном фартуке, насмешливо предложил:

- Не купишь ли копье? Такому храброму юноше оно как раз впору. Только не забыл ли ты взять у отца пятнадцать дирхем?

Геро гневно вспыхнул, но сдержался и молча отошел от загородки. На его место тотчас протискался сириец, нетерпеливо спросил:

- Твой меч - чье клеймо?

- Клеймо Микаэля, господин! - подобострастно поклонившись, ответил торговец, - это лучший оружейник в городе.

Сириец вытащил из-за пазухи туго набитый кошель, положив его на прилавок, хлопнул в ладоши и показал их раскрытыми продавцу, тот пробормотал: - Так, господин, десять? - сириец опять хлопнул и опять показал торговцу, еще раз хлопнул и показал. - Тридцать мечей господину! воскликнул торговец, обращаясь к двум своим помощникам, выжидательно стоявшим поодаль.

- Эй! Эй! Обождите!.. Я покупаю мечи Микаэля! - закричал кто-то, и к прилавку прорвался потный запыхавшийся албан.

- Продано, господин! - с сожалением развел руками торговец.

- Как продано! - возмутился тот, - я приехал из Ардебиля на двух арбах! Я еще зимой заказывал мечи!..

- Твой два арба? - враждебно спросил сириец. - Мой караван прибыть Дамаск! Сто верблюд! Месяц дурога!

- Но ведь я заказывал и задаток оставлял... По десять дирхем, а всего - триста!..

Торговец обратился к сирийцу:

- Если господин купит по двадцать пять за один, я верну задаток этому господину...

- Я плачу по двадцать шесть! - выкрикнул албан.

- Я двасать семь! - отозвался сириец.

Возле спорящих появился маленький человечек в низко надвинутом войлочном колпаке, из-под которого блестели внимательные глаза. Это был осведомитель филаншаха Урсуф. На поясе его халата висели нож и рог. Геро не стал смотреть, что будет дальше. У него в кармане было три медных дирхема, которые ему дал вчера отец. Он почувствовал, что проголодался, и отправился искать продавца сладостей.

В западной галерее торговали украшениями, благовониями, мазями, различными натираниями. Здесь толпились знатные женщины из верхнего города - каждую сопровождал евнух. Геро равнодушно скользнул взглядом по бронзовым зеркалам, стеклянным флакончикам, серебряным кувшинам для омовений, шелковым подушечкам с прикрепленными к ним кольцами, перстнями, браслетами, бусами.

Тут же, у лавок западной галереи, толкался продавец сладостей. Купив за три дирхема кусок шербета, Геро по пути отломил часть сласти мальчишке, жадно глядевшему на лакомство, потом прошел в распахнутые ворота и двинулся в сторону общего двора ессеев (или, как они себя называли, эссенов), притулившегося у Южной стены.

Не доходя до общего двора, Геро свернул на белесую, утоптанную тропку, ведущую в закоулок между стеной и каменной оградой сада ессеев. За редкими деревьями сада проглядывали низкие, сложенные из желтого камня строения...

В тупике росло ореховое дерево, а под ним между толстых корней пробивался студеный родничок, по глиняному желобу, по канавке убегающей под ограду сада. Люди не стали огораживать закоулок, чтобы каждый желающий мог напиться воды и отдохнуть в тени ореха, где трава была особенно густой и манящей.

На камне возле родника сидел человек. Он был закутан в ветхий порыжелый плащ, босые ноги его утопали в траве, на икрах были заметны вздувшиеся жилы. Он сидел, опустив голову, и чертил палочкой в пыли, покрывающей тропинку, непонятные знаки. Длинные каштановые волосы, упав, завесью закрывали лицо. Покой и тишина царили здесь, лишь журчал родничок и в кроне ореха перекликались птицы.

Услышав шаги, человек поднял голову. Взгляд его был спокоен и кроток. Мягко курчавились бородка и усы, а в темных глазах его застыла печаль, как у человека, повидавшего слишком много земных скорбей. Это был Эа-Шеми.

Геро вспомнил, что часто замечал в толпе это бледное лицо с курчавой бородкой, как бы случайно брошенный на него внимательный взгляд, а иногда проплывал мимо него в темном переулке ветхий плащ одинокого прохожего, и на бегу пронзительно вглядывались в Геро глаза Эа.

По обычаю, встретив незнакомого человека, нельзя пройти мимо, не поинтересовавшись его здоровьем и не спросив, в чем он нуждается.

- Благодарю тебя, Геро, у меня все хорошо, - ответил Эа.

- Откуда ты знаешь мое имя? - удивился юноша.

- Кто в Дербенте не знает воина Мариона, тот равнодушен к прошлому, а кто безразличен к его сыну, того не интересует будущее.

Недавно отец сказал Геро, что простому смертному не дано провидеть будущее, равно как участнику большой битвы не дано определить, на чью сторону склонится победа. Пророчества доступны только вершителям судеб. Но ведь тогда выходит, что Эа один из вершителей - не появись он в Дербенте, не было бы ессеев.

- Будущее, Геро, в желаниях людей, но вести за собой, быть пастырем дано немногим... А ты скоро будешь великим воином, - словно угадав, о чем подумал юноша, произнес Эа. Геро смутился. Как Эа догадался об этом, испепеляющем душу Геро желании?

- Отец послал меня к тебе...

- Он хотел, чтобы я поговорил с тобой?

- Да.

- Тогда я спрошу тебя, а ты не удивляйся вопросу, каким бы странным он тебе не показался. - Эа говорил тихим голосом, опустив голову, вычерчивая палочкой в пыли волнистую линию. - Я хочу спросить тебя: был ли ты хоть раз на полянке, что находится в зарослях возле дороги, ведущей к морю? Там тоже есть родник и много цветов... Об этой поляне мало кто знает. Даже мальчишки - слишком неприступны заросли. Так был ли ты на той полянке?

- Если ты имеешь в виду место, где растут дикие мальвы, то был. Кажется, два раза.

- Как ты попал туда в первый раз?

- Случайно.

- А второй?

- Тоже случайно... И больше я там не был. Правда, однажды я возвращался домой после купания и свернул на тропинку, что ведет к той поляне... Но я вернулся.

- На ту поляну не ведет тропинка, Геро, - медленно сказал Эа, не поднимая головы.

- Тогда как я попал туда два раза? - Геро напрягся: уж не заподозрил ли Эа его во лжи? Впрочем, что можно ждать от сумасшедшего? Хоть отец и говорил об этом ессее хорошие слова, но разве нормальный человек станет спрашивать о какой-то забытой всеми поляне, где растут дикие мальвы? Да, Геро был на той поляне. Но и в первый и во второй раз он напился ледяной воды и тотчас убежал. Ему там показалось скучно и одиноко. Разве это плохо? Когда Геро выбрался из зарослей и, отбежав, оглянулся, он действительно не обнаружил тропинку, по которой ушел с поляны: везде стеной стояли колючие заросли, оплетенные ежевикой и еще какой-то дрянью, название которой он забыл. Может, этот странный ессей и прав, что туда нет тропинки. О, Уркацилла, сегодня какой-то непонятный и путаный день! Но отчего так печален Эа?

Эа зябко закутался в плащ, голос его донесся как бы из отдаления:

- Туда, Геро, тебя вела память души. Ее или хранят или утрачивают... В каждом ребенке две искры, вспыхнувшие от могучих светильников!.. Два пути перед каждым, два пути! Но желания плоти рождаются и умирают с плотью. Желания разума рождены вселенной и стремятся к вселенной. Потому бесконечны. Великое совершенство ожидает человека на втором пути, ибо только здесь он обнаружит в себе бога! - Эа вначале говорил медленно, неохотно, но потом речь его стала быстрее, возбужденнее. Он поднял голову, в глазах сверкнул огонь. Ессей глядел поверх головы Геро и продолжал как бы в забытьи: - Поколения будут сменять поколения... И брат пойдет против брата, сказавшего: "Это мое и это мое!" - ибо не захочет уступить! Ибо каждый скажет: "Я лучший из вас! И мой дом, и дети мои, и скот мой, и все, что именуется жизнью моей, - все лучшее!" - Великого могущества достигнет человек на пути соперничества, создаст орудия, сокрушающие материки, иссушающие моря! Будут вздыбливаться горы и проваливаться земля от ветра безумия, ибо люди впадут в отчаяние, перестав верить в разум свой, и необузданность станет мерилом ценности, а сила не найдет узду! Надежда возрождается лишь в детях... - Эа-Шеми замолчал и вновь опустил голову.

Прошло время. Эа, задумавшись, чертил палочкой знаки: кружочки, прямые и волнистые линии. Густая пыль медленно засыпала их. Геро, решив, что ессей забыл о нем, напился воды, поднялся. Эа сказал:

- Скоро я уйду из Дербента...

- Если отец спросит куда, что ему сказать?

- Я пойду берегом моря... Впрочем, перед уходом я увижусь с ним... Прощай, сын Мариона! Мы еще встретимся... Правда, это случится не скоро. И передай отцу: понять - значит простить.

Как разобраться в ворохе разноцветных дневных впечатлений уму, не привычному и не искушенному в поисках сходства в разных внешне вещах и отличий - в сходных? Геро понял, что отец задал ему трудную задачу, посылая в город смотреть и слушать, явно не для развлечений, а чтобы в чем-то убедить. Но в чем? Понять - значит простить - что это означает? Эа говорил: измените жизнь, и греховность исчезнет. Ессеи живут безгреховно. Геро не хочет такой жизни. Если бы ему сейчас сказали: "Будь таким, как все, не превозноси себя перед другими, не пользуйся большим, чем другие, и ты обретешь счастье!" - он с возмущением отверг бы это предложение. Но к тому, к чему стремился Геро, стремятся многие, равно как другие к богатству, и только время покажет, чье желание исполнится. Это понять можно. Даже можно и простить. Но не уступить!

12. ВСТРЕТИТЬ БЫ ТОГО ХАЗАРИНА

Самые дорогие воспоминания, которые хранит и лелеет человек на чужбине, - воспоминания детства. Поэтому Микаэль всегда с удовольствием рассказывал Геро о своей юности. Однажды, когда сын Мариона был еще мальчиком, он поведал, как на родине, подражая взрослым, он и другие подростки делали из камышинок трубочки и сидели под водой, дыша через полую камышинку. Марион, слушавший друга, воскликнул:

- Да ведь это военная хитрость! Геро, запомни ее, она может пригодиться: неизвестно в каких краях придется тебе побывать. А тебя, Микаэль, прошу: покажи сыну, как это делается... Жаль, поблизости нет озера или реки...

- Но зато есть море, - возразил Микаэль. - А тростник растет в ущелье по ту сторону Южной горы. Пусть Геро срежет охапку, и я непременно испытаю мальчика...

На следующий день Геро принес несколько трубок. Выдолбил их он на площадке, где позже убил волка, и две штуки на всякий случай припрятал в расселине скалы. В тот же день Микаэль и Геро отправились на берег моря. Через несколько дней Геро мог уже плавать под водой, лежа на спине и высунув из воды лишь кончик камышинки. Воистину пути судьбы неисповедимы: разве мог славянин Микаэль в юности предположить, что пройдет время - и он будет обучать албанского юношу славянской хитрости. Да и сам Геро, спустя годы, не раз поблагодарит благосклонного Уркациллу, давшему ему в наставники чужестранца. Впрочем, славянская хитрость пригодилась ему гораздо раньше.

Купив Микаэля за большие деньги, прежний филаншах дальновидно не превратил Микаэля в раба, понимая, что раба хоть и можно заставить работать и даже изготовить то же количество изделий, что способен изготовить свободный, но никогда господин не сможет заставить раба сделать добротную, а тем более прекрасную вещь, ибо рабство и вдохновение несовместимы. Оставив славянина свободным, прежний филаншах проявлял к нему всяческое благоволение и даже приказал шихвану оружейников построить для славянина дом в Верхнем городе, намереваясь женить его. Но вскоре филаншах погиб на охоте. Микаэль так и остался жить в пристройке к мастерской и теперь уже сам не захотел жениться, объяснив однажды Мариону, что не следует заводить семью, когда не знаешь, что ждет тебя завтра (он тогда еще не был христианином). Его уважали за ум. Геро а разговоре с отцом о Бусснаре, сказав, что у него не два языка, лишь повторил фразу Микаэля, ставшую поговоркой в Дербенте. Однажды славянин заметил Обадию: "У тебя во рту два языка: один для бога, другой для ближнего". Его ценили за мастерство, так как не было в Дербенте мужчины, который бы собственную безопасность не ставил в зависимость от прочности кольчуг и крепости мечей. Случалось, на торговой площади устраивались даже перекупные торги на оружие Микаэля, когда приобрести его желали многие. Доходы от продажи оружия шли в казну и филаншаху, а потому за торгами следил преданный филаншаху осведомитель Урсуф. Иногда Микаэлю платили за услуги, которые он оказывал горожанам в ремонте изделий из железа, эти деньги Микаэль тратил на гостинцы детям Мариона, к семье которого он успел привязаться.

Геро обрадовался, когда на второй день, идя в город, случайно встретил Микаэля возле ковроткацкой мастерской. Микаэль был чем-то озабочен и шел стремительно. Он бы не заметил юношу, если бы тот не окликнул:

- Мира и благополучия, домисто! Куда направляешься?

Под легким навесом мастерской стояло несколько вертикально укрепленных станов с натянутыми на каждом основами из разноцветных нитей. По две женщины возле каждого стана проворно вплетали челноками в основу толстые шерстяные нити.

- Кузнец Оскар прислал ко мне сына - мол, изготовил повозку, приходи посмотреть, - объяснил Микаэль, когда они от ковроткацкой мастерской свернули направо и дорога пошла мимо длинного ряда серых глинобитных гончарен. Возле ближней несколько рабов месили голыми ногами глину, с трудом двигаясь в вязком тесте.

Геро повозки не интересовали, но он отправился вместе с Микаэлем, печальный вид которого несколько встревожил юношу. Не решаясь сразу заговорить о том, что его обеспокоило, Геро спросил:

- Домисто, почему ты стал христианином? Почему ты не выбрал покровителем нашего Уркациллу, ведь тебе к этому не было бы препятствий...

- Лучшего бы я и не желал, - вздохнул Микаэль, - но Уркацилла, пусть будет он чтим вами во веки веков, покровительствует только тому, чьи предки захоронены на этой земле...

- Ах, да... Я не подумал об этом... Но почему ты не стал огнепоклонником?

- Разве я не рассказывал тебе, что у меня на родине есть обычай сжигать трупы умерших и погибших [в "Повести временных лет" сохранилось описание вятичного погребального обряда, распространенного у восточнославянских племен: "...и аще кто умряше, творяху тризну над ним, и посемь творяху краду великую и вьзложахуть й на краду, мертвеца сожьжаху, и посемь собраше кости, вложаху в судину малу, и поставляху на столпе на путех..."]. И мне неприятна даже мысль, что когда я умру...

- Живи, пока светят солнце и луна! - привычно произнес Геро пожелание долголетия.

- Благодарю тебя, так вот, я не хочу, чтобы мой труп после смерти бросили в "башню молчания" как падаль...

- Но ведь христиане зарывают умерших в землю.

- Я не договорил, Геро...

- Прости, домисто! - юноша ласково коснулся натруженной руки Микаэля. - Я хотел спросить - отчего ты сейчас печален? Прости и на этот раз, если любопытство мое неприятно тебе...

Мастер некоторое время шел молча, погруженный в свои мысли. Молчал и Геро, боясь показаться назойливым. Когда они вошли в переулок, ведущий к кузнице, славянин задумчиво проговорил:

- Сегодня я увидел сон, Геро, который давно уже не посещал меня. Как будто я вернулся к себе на родину. Отнесла меня туда птица Самург и опустила возле избушки на поляне в ельнике. Эту избушку я поставил, когда на болотах собирал железную руду. И вот смотрю - в домике свет горит... Захожу, а там мой покойный отец на лавочке меня поджидает, в белой рубахе, седой... И говорит мне: долго же ты не возвращался! Я вот все жду, когда ты по мне тризну справишь! - Голос славянина дрогнул. - Я виноват перед родителем, Геро!.. Он остался непогребенным...

- Но ведь тебя захватили в плен!

- Да, в плен!.. Но душа родителя, видно, тоскует, ждет...

- Домисто! Тебе надо вернуться на родину!

- У меня нет большего желания, Геро, но...

- Я отправлюсь с тобой!

- Какими бы мы ни были богатырями, но пройти через земли хазар, буртасов, алан, торков...

- Мы наймемся в охрану торгового каравана!

Микаэль только тяжело вздохнул. Геро остановился, придержал Микаэля и, глядя на разгорающееся солнце, воскликнул:

- Клянусь Уркациллой всевидящим и его супругой Весшной, я отправлюсь с тобой на твою родину!

В это время славянина окликнули:

- Микаэль! Микаэль!

Выбежав из-под столбчатого черепичного навеса, кузнец махал им рукой. Он был бритоголов, чумаз, в прожженном во многих местах дерюжном фартуке.

- Мира и благополучия вам! Вон моя повозка! - Аскар указал под навес, где толпились люди. - Я только что закончил и выволок на обозрение. Повозку одобрили, Микаэль!

Простодушное бахвальство прозвучало в его голосе, и Аскар, чтобы скрыть детскую радость, осветившую его выпачканное сажей лицо, провел по нему широкой ладонью, запачкав еще больше.

- Это моя двадцать пятая! Вон на том столбе я всегда делаю зарубку после очередной, но эта - особенная!

Он радовался как мальчишка, чуть не приплясывал. А ведь год назад у него умерла жена, а вскоре и сын, и кузнец едва не умер с горя. Эа-Шеми однажды сказал: "Станут люди как дети! И велика будет у них радость, а обиды легки!"

Толпившиеся под навесом уважительно расступились перед мастером. Повозка действительно оказалась особенной, такой в Дербенте еще не изготавливали.

Повозки в Дербенте были грубы и прочны: рамы и оси вытесаны из тонкомерных бревен, короба сколочены из толстых досок, огромные колеса выпилены из дерева - сплошной деревянный круг, окованный для прочности железным обручем. Чем прочней, тем надежней. А прочность - в массивности. Ведь недаром и среди людей самые массивные - самые сильные.

Эта же до умопомрачения хрупка. Это была даже не повозка, а что-то новое, чему на первый взгляд нельзя было подобрать сравнения. Она напоминала тонкую осу, если прежние сравнить с неуклюжим жуком. Колеса были похожи на кольца и впору были бы на палец какому-нибудь одноглазому великану. По окружности колес - тонкие железные спицы, одним концом упирающиеся в желобочный обод, другим - в барабан ступицы. Верх повозки напоминал длинное кресло со спинкой в виде двух поднятых крыл. Впереди кресла - круглое сиденье для возницы, обтянутое светло-желтой кожей. Обычная повозка - пять локтей ширины, не менее десяти длиной. А у хазар, говорят, еще громаднее. Эта же была гораздо уже и вдвое короче. Словом, игрушка. Люди, ожидая, что скажет Микаэль, негромко переговаривались:

- Хороша, но бесполезна.

- Зато легка.

- Но прочна ли?

- Для груза не годится. Баловство.

- Почему непременно для груза? А если в гости?

- В гости - и на лошади... или пешком.

- А с детьми? С женой?

- Те пусть дома сидят! Это баловство - жен и детей к легкой жизни приучать!

- А если болен?

- Ха-ха! Еще скажи - без ноги!..

- И скажу! Мой сосед Шаруд без ноги. Сын его на себе, если куда надо, носит...

- Так они разве смогут купить такую повозку? Она же, наверное, не меньше динара будет стоить!

- Такую в верхнем городе сразу купят! Чтоб похвастаться: ни у кого нет, а у нас - есть!

- Да вы о чем? Разве не видите - баловство... Для нее ж дорога нужна! Как она по ухабам поедет?

- Вот бы до Семендера дорогу построить! Да хороших лошадей! Два дня и там! Неслыханно!

- Аскар! Аскар! - выкрикнул кто-то. - А если верх кожаный сделать, как навес? Чтоб от солнца...

- Почему только от солнца? От дождя.

- Шатер поставить, как у хазар...

- Зачем шатер? Он тяжелый... Каркас сделать и кожей обтянуть...

- А вот здесь - подножку! Чтоб влезать удобнее!

Удивительно, но каждый из этих людей и прежде много раз видел повозки, но ни у кого даже мысли не возникло, чтобы улучшить ее, но вот поразило их нечто новое, оценили они полезность его - и появилось у многих желание выдумать свое, улучшить. И не останется изобретение втуне, заговорят о нем, распространятся слухи окрест, дойдут и до других земель, как волны от брошенного камня.

Микаэль медленно обошел сооружение вокруг, осмотрел, велел Геро сесть на сиденье, тот лихо, в два прыжка взлетел в кресло, повозка мягко качнулась, как бы вжалась, но тут же выпрямилась. Кто-то восторженно ахнул.

- Аскар, вот эти пластины зачем? - Микаэль, присев, показал на изогнутые вверх железные пластины, закрепленные на оси.

- А почему, как ты думаешь, повозка выпрямилась? - вопросом на вопрос ответил кузнец.

- Неужели от них? - Микаэль посидел, что-то прикидывая в уме, обернулся к кузнецу: - Аскар, сам придумал?

- Нет, Микаэль, мне подсказал один человек. Ты его не знаешь. Звать Хармас. Еще когда мы были молодыми, он исчез из города. А теперь объявился. Зашел ко мне в кузню. Долго смотрел на работу, потом спросил: "Зачем ты делаешь такие огромные колеса?" Я ответил, что делаю, как делали до меня. Тогда он сказал: "Смотри, что я сейчас нарисую!" И начертил на земле повозку, которую вы сейчас видите, и спрашивает: "Сможешь изготовить такую?" Я ответил: "Конечно! Только она слаба будет". Он говорит: "Поверх оси закрепи пластины..." Объяснил все и добавил, мол, сделай, за прочность ее я ручаюсь. И купят у тебя ее непременно и еще закажут такие же. Красивая вещь льстит тщеславию...

- Где сейчас Хармас? - поднимаясь, спросил Микаэль.

- А он к тебе не заходил? Перед уходом сказал, что зайдет к оружейнику, чтобы показать, как изготовить лук, дальнобойность которого не будет зависеть от силы лучника...

- Такого - не может быть! - быстро сказал Геро. Раздались нерешительные голоса:

- Конечно, разве стрела летит не от натяжения?

- А натяжение - от мощи стрелка... Это же ясно!

- Кузнец пошутил!

- Кто пошутил? Я пошутил? - обиделся Аскар. - Вы сначала дослушайте!.. Хармас сказал, что лук нужно плашмя укрепить на деревянном ложе и устроить натяжной механизм с рычагом... А в рычаге-то и сила!..

- Оп! - от изумления кто-то громко захлопнул рот.

- А ведь просто!

- А я говорю: баловство это! Если луки будут сами стрелять, мечи сами рубить...

- А щиты сами закрывать...

- Зачем тогда воины? Зачем их тогда и обучать?

- Вот и хорошо! Тогда любой может сравняться с богатырем! Ты сильнее меня, а я тебя саморубным мечом р-рраз!..

- О-о-о! - озарило вдруг кузнеца. - Тогда, может, и войны кончатся! Если все станут равны, кто будет победителем? А?..

- Аскар, где сейчас Хармас? - опять спросил Микаэль, забыв, что об этом уже спрашивал.

- Я сам его вчера искал, хотел повозку показать, да не нашел. Может, на торговой площади? Или опять ушел: он как ребенок себя ведет...

Микаэль, не дослушав, торопливо вышел из-под навеса, Геро заспешил следом. Они направились к караван-сараю.

- У него большой лоб и очень светлый взгляд! - кричал вслед им кузнец. - Ты узнаешь его по лбу-у!..

Если Хармас и бродил в этот день на торговой площади, то обнаружить его в многолюдстве и толчее базара было равносильно - как говорили леги во множестве летящих в тебя стрел успеть увидеть зеленую. На всякий случай Микаэль и Геро обошли мастерские, спрашивая, не заходил ли к ним человек с большим лбом и светлым взглядом. И никто не удивлялся тому, что они пытаются найти человека по таким скупым приметам, а, подумав, отвечали, что такого у них не было - нет, не было, иначе запомнили б. Взгляды бывают разные, но светлых мало.

- Ах, Геро, - с горечью сказал Микаэль, когда они возвращались обратно, - будь я на месте филаншаха и узнай о появлении в городе Хармаса, я бы приказал немедленно разыскать его и...

Геро, на которого ни повозка, ни новость о луке не произвели особого впечатления - первое его совершенно не интересовало, а второе обидело тем, что уравнивало со слабыми, - сердито и ревниво перебил Микаэля:

- Чем этот Хармас лучше тебя, как уста, что тебя так сильно поразило в нем?

Микаэль остановился, испытующе глянул на юношу, спросил:

- Ты догадываешься, зачем отец посылал тебя в город?

- Нет, - признался Геро. - Отец хотел, чтобы я увидел как можно больше...

- Попробую тебе объяснить, почему, будь я филаншахом, приказал бы оказать содействие Хармасу. Дело в том, Геро, что, сколько помню, я всегда ковал оружие... И даже в тот день, когда на наше селище напали хазары, не оставил начатой работы. Огонь в горне пылал так сильно!.. И отец не покинул меня... Брось я меч, беды бы не случилось!

- Какой меч, домисто? Ты не рассказывал об этом!

- Неприятно вспоминать о собственной глупости, Геро, но как-нибудь расскажу... Я люблю свою работу и старюсь ее хорошо выполнять. Но мои знания, Геро, перешли ко мне от отца или других людей. Если я и придумывал что-либо, то самое незначительное... И мне никогда не приходило в голову, что лук можно, оказывается, укрепить на ложе! Человек, способный увидеть в обыкновенном необыкновенное - великий мудрец! Бусснар как-то рассказывал о греке Архимеде, прославившем город Сиракузы. Хармас мог бы стать славой Дербента! Таких людей очень и очень мало... Много ли ты видел в городе людей, придумавших нечто новое? Но я вижу, тебе скучно слушать это?

- Да, скучно, ты прав, домисто, лучше расскажи о своей родине и какая с вами случилась беда. Ты ни разу не говорил, сколько до вас дней пути и по каким землям придется проезжать. - Мысль выполнить обещание, данное утром Микаэлю, крепко засела в голове Геро, не давала покоя.

Микаэль почему-то вздохнул, как после трудной работы, сказал:

- Вседержитель посылает таких как Хармас на землю в особенное время, но, боюсь, Хармаса здесь встретит равнодушие. Сядем-ка вот на эту скамеечку. - И, когда они уселись, он продолжил: - Тебе, Геро, надо непременно научиться понимать рисунки, на которых изображены пути, особенно знать расстояния, помнить дороги, реки, переправы через них, где какая местность, где хорошие травостои...

- Мне об этом говорил отец, - согласно кивнул юноша и оживился: это было то, чем он займется с удовольствием в любое время. - Он мне уже рассказывал о дорогах на юг! Теперь твоя очередь поведать о путях на север! Но меня уже не интересуют великаны, льды, небесные костры...

- Ты быстро взрослеешь, Геро, - улыбнулся в бороду Микаэля. - Тогда смотри, - он сапогом расчистил перед собой место, обнажив черноту земли, острием палочки провел извилистую черту, длиной в локоть, изогнув ее вверху, - это берег нашего моря. Дербент находится здесь, - он ткнул палочкой в середину черты. - Пеший дневной переход равен примерно пяти фарсахам, конный - восьми... От Дербента до этого места, - Микаэль показал на вершину черты, - примерно одиннадцать - двенадцать конных дневных переходов. Дальше берег уходит вправо, противу солнца, то есть на восток. В месте изгиба в море впадает огромная река, которую тюрки именуют Итиль, она течет с севера... Семендер - столица хазар - в двух конных переходах от Дербента, - Микаэль отметил, где Семендер. - А после трех дней пути на север горы уходят влево, образуя долину, она плоская, как стол. Вот здесь обильные травостои, и я слыхал, в этих местах можно все лето кормить сотни тысяч коней. По долине течет река, которую хазары зовут Те-ре-це [Терек], она быстра и мутна, но переправиться через нее не трудно... Это все земли хазарских племен... - Микаэль чертил, показывал, Геро слушал, затаив дыхание. - Слева от хазар, в предгорьях, живут аланы - народ, чуждый хазарам, - многочисленный, воинственный. Аланы не знают ничьей власти, кроме власти своих князей, у них много хороших оружейников, они тоже пасут стада. Этот народ постоянно воюет с хазарами и ко всем, кроме хазар, настроен дружелюбно. Я у них жил два года и не испытывал обид... На заход солнца за аланами обитают черные булгары, которые пришли в эти места вместе с хазарами, когда те были хуннами... Если от Семендера ехать на север, оставляя по правую руку Итиль, то в четырех переходах от Те-ре-це начинаются песчаные холмы. Здесь часты ветры, поднимающие тучи песка, гибельные для животных. Песчаные холмы надо проходить как можно быстрей, дав коням хороший отдых перед переходом, и обязательно нужно иметь запас свежей воды - там если и встречается вода, то соленая, гибельная для людей и животных. За песчаными холмами начинается обширная степь, где растет седая трава [ковыль], такая высокая - всадник скрывается с головой... Идти нужно по степи двадцать переходов. Земли тут хороши для передвижений, но плохи для выпаса: часты засухи, дуют горячие ветры, но случаются хорошие лета, когда выпадает много дождей, тогда здесь задерживаются на длительные кочевки степные племена. Их здесь, я слышал от купцов, перебывало очень много: скифы, сарматы, хунны, авары, мадьяры... Сейчас, говорят, туда пришли гузы и торки - родичи хазар, но им не подвластные... Эти племена не знают письменности, у них нет городов, поклоняются они своим богам от предков. Любой, кто живет не по обычаю степи, для них враг!.. Эти места самые опасные для караванов. Чтобы пройти их, нужно сильное войско. Здешние кочевники, хоть и полудики, но придумали много полезных вещей: седла, стремена, саблю. Я до сиз пор не могу узнать, из какой стали сабли изготавливаются. От тех мест до моей родины еще двенадцать полных конных переходов. Там уже начинаются леса, и большим стадам мало простора. Мое селище находилось в трех днях пути от начала леса. У нас много озер, рек, полных рыбы, болот с железными рудами... Ах, как хорошо на родине! О Иисусе милостивый, пожить бы хоть перед смертью в избе, подышать ее запахами!.. Столб бы отцовский увидеть, на котором отец каждый день зарубки делал!.. Мне часто этот столб снится, будто ранним утром выхожу из избы и вижу его, - Микаэль замолчал, руки его бессильно повисли.

Чтобы отвлечь друга отца от грустных воспоминаний, Геро спросил:

- Домисто, а что такое ис-ба? И зачем делались зарубки на столбе?

- Изба - это жилье с печью. А зарубки - чтобы время знать: в какой день пахать, в какой - сеять, в какой - зимы ждать или праздник проводить. В самую светлую летнюю ночь у нас праздник был... Девушки венки плели, по реке их пускали - гадали! А в день, когда зиму встречать, парни и девушки вечерами по избам ходили, песни пели, плясали, а им за это пироги, дичину выносили... А как зиму провожали! Хозяйки блины пекут, молодежь на санках с горы катается! Масленица!.. Эх, я мало веселился, Геро, - печально вздохнул Микаэль, - больше по болотам бродил, руду искал. Мечтал такую руду найти, из которой бы можно было необычный меч выковать! Который бы любую броню пробивал! Однажды мне и покажись, что я такую руду нашел. Домой принес, молотом измельчил, большой костер развел - чтобы из руды примеси выжечь. А отец, как сейчас помню, подошел ко мне и говорит: "Не успеешь, сыно!" Я спросил: "Почему?" А он и говорит: "Посмотри, небо-то какое..." Я глянул, небо черное, и день кажется вечером, хоть солнце еще не село. Отец и объяснил - он ведун был, будущее мог предсказывать - это степь горит от засухи великой. Я удивился: до степи-то эвон сколько! А отец сказал: "Увлечен ты слишком своим мечом, ничего вокруг не замечаешь, степь-то уже пятнадцать дней горит, я пятнадцать зарубок сделал после того как небо дымной тучей заволокло! Боюсь, нагрянут к нам нежданные гости!" К нам вороги-то степные и раньше приходили, но редко и осенью, непременно, когда урожай собран, рыба засолена, дичина и мед припасены, кожи выдублены, а скот жир нагулял. Я и возрази - если и объявятся, какая им сейчас прибыль, ведь весна на дворе. Отец грустно так сказал: "Одна беда порождает другую, сыно!.. Если новые степняки пришли в предлесье, им обязательно разведать нужно, где наши грады стоят... Так что не успеешь, сыно, чует мое сердце, ноет, как перед непогодой". Какое там не успеешь! Я упрямый был. Руду обжег, крицу вытопил, поковку добрую сделал. За несколько дней управился. Начал меч ковать... всю ночь, помню, ковал. Изготовил, закалил меч, начал над ним наговор читать... А тут и степняки объявились. Родитель-то прав был, я ничего вокруг не замечал. Он родичей предупредил, чтобы из селища ушли, а сам остался, не захотел меня покинуть. Видно, уж знал: чему быть, того не миновать. Ворвались хазары в селище, начали по избам шарить. А то, что это хазары были, то я теперь точно знаю. Видно, племя у них отбилось от орды. Я с Рогаем разговаривал, он мне и объяснил: мол, берсилы в тех краях оставались зим тридцать назад, несколько лет кочевали, а потом пожар случился, они к своим ушли. Рогай говорил, что теперь племя берсилов большую власть в каганате взяло и каган ихний Турксанф из рода берсилов - Ашины называются. А часть этого племени сейчас возле реки Озень кочует... Может, те самые, что к нам приходили? Эх, встретить бы того хазарина! Предводителя ихнего! Отец мой добрую зарубку на его лице оставил! Теперь кровник он мой: смерть отца на нем!..

- Какой он из себя, домисто?

- Я б его сразу узнал! - помолчав, мрачно отозвался Микаэль. - Такого да не узнать! Взгляд, как у оскалившегося волка... Глаза красные, словно у грифа... Богатырь он, как и твой отец... - Славянин тяжело поднялся, не заметив, наступил ногой на рисунок. - Да, сон я сегодня видел, Геро, тоскует душа родителя. И моя... Вот почему я принял христианство, мальчик. Если уж в этой жизни домой не вернусь, так хоть после смерти! Если есть рай, то этот рай, мне кажется, должен быть похож на родину детства! Другого рая ни от Бога, ни от людей мне не нужно!..

- Домисто, если я встречу того богатыря, я его убью!

- Я верю, мальчик! Благодарю тебя... Кроме тебя и Витилии у меня уже не будет никого дороже в этой жизни. А теперь иди домой и скажи отцу: если появится желающий провести испытательный бой, без меня не начинайте!..

Возвращаясь домой, Геро думал о богатыре-хазарине, взгляд которого похож на волчий. Конечно, такого он узнает сразу! Только бы встретиться! Себя он видел в сверкающем панцире, с тяжелым копьем в руке, почему-то ранним утром на лесной поляне, на которой стоит столб с зарубками, возле столба - красноглазый богатырь, обхвативший столб руками и раскачивающий его, пытаясь вырвать. Тяжелое копье Геро пронзает богатыря и пригвождает к столбу.

Дома был только отец. Они молча поужинали. Перед ужином Марион бросил в огонь очага кусочки пищи, с особенным значением сказал:

- О Нишу, хранитель наш! Прими от сердца, мы помним о тебе! И ты не отверни лика благожелательности, дабы не омрачились дни наши! Окажи благоволение Геро - продолжателю рода моего, поддержи его в трудную минуту, пусть глаза его станут всевидящи, мысль остра, мышцы неутомимы, да не коснется души его страх, а языка - ложь!

Пламя, ярко вспыхнув от бараньего жира, с треском пожирало подношения, пляшущие языки его весело взвивались, наклонялись с невнятным бормотанием в сторону отца и сына, словно говорили о чем-то. Геро приободрился: предки явно помнили о нем.

- Что же ты видел и слышал за эти два дня, сын? - Марион испытующе, как Микаэль, глядел на сына, словно искал на его лице следы неких изменений.

Геро, стараясь ничего не забыть, рассказал обо всем, что видел и слышал. Закончил он рассказ словами Микаэля: "Кровник он мой!.." Славянин не простил хазарину смерти отца своего. А ведь Микаэль христианин! Геро поклялся убить хазарина по обычаю, ибо он сын друга кровника, у которого нет родичей, и в случае, если кровник не сможет отомстить, право на месть передается его друзьям. Геро поклялся не задумываясь, но теперь, когда в его памяти всплыли - одно за другим - проповедь жреца огнепоклонников, разговоры на торговой площади, слова Эа-Шеми: "Понять - значит простить!" - он растерялся: все ли он делает правильно, даже поступая по обычаю? И словно отвечая на его мысли, отец задумчиво сказал:

- Итак, прошлого уже не вернуть. Понять - значит простить, и все равно - прошлое виновато пред будущим! Я виноват перед тобой, Геро, что воспитал тебя, согласно обычаям, надо было иначе, - отец умолк, видимо, не решаясь произнести слова, смыслу которых противился его разум. Помолчав, он переспросил: - Эа-Шеми расспрашивал тебя, был ли ты на поляне в зарослях, куда нет тропинки? Ты сказал, что попал туда случайно? А я, сын, ходил туда не случайно! И много раз... - Марион оживился. - Хорошо помню, как попал туда впервые. Это случилось, когда я был... - Марион не успел закончить фразу.

В переулке послышались голоса, топот ног, калитка распахнулась, и во двор шумно ввалились громогласный Меджуд, веселый Золтан, массивный купец Аскар, стеклодув Шакрух и еще несколько легов и даргов. Геро сразу заметил у Золтана меч, который тот даже не вложил в ножны, а нес в руке как палку, а Бурджан за скобу держал щит.

- Мира и благополучия! Мира и благополучия! - оживленно здоровался каждый, а Бурджан после приветствий сказал, шутливо подмигивая Мариону:

- А мы шли мимо, решили: давай зайдем! Навестим друга! Заодно и вина захватили! Почему б после караула не повеселиться? Обычаем это не запрещено, тем более законом персов... Как там в тринадцатой строке шестого столбца? Ага! "После уплаты налога разрешается выносить на продажу овощи, вино, фрукты..." А для чего вино выносится на продажу? Ведь не для омовений же! А где же Геро? - без перехода спросил Бурджан как бы невзначай. - Ага, вот он! Ого, какой здоровяк! Золтан, эй, Золтан! Тебе трудно придется!..

Геро только после этой фразы догадался, кто поведет с ним бой. Ну что ж, Золтан сильный и умелый воин. Плохо только, что друг отца и, наверное, не станет серьезно сражаться. С каким азартом скрестил бы сейчас Геро свой клинок с Бусснаром или Уррумчи. На худой конец с надсмотрщиком Дах-Гадом. Уж эти оказались бы настоящими противниками. Каждый из них думал бы только о победе.

- Не пора ли начинать? - пробасил Маджуд. - Геро, неси светильник!

По обычаю схватка должна длиться от начала и до конца полного сгорания жгута светильника толщиной в палец и длиной в ладонь. Если за это время никто из сражающихся не побеждал, схватка объявлялась ничейной, но считалось, что испытуемый посвящение прошел, как более молодой и неопытный.

- Кто сказал начинать? - вдруг раздался от калитки знакомый, шутливо-возмущенный голос. В ней показался Микаэль. И не с пустыми руками. Геро, забыв обо всем, бросился к славянину. В одной руке Микаэль держал меч в ножнах и широкий боевой пояс, а в другой - тускло отсвечивающий щит. - Как можно начинать без оружия? - прокричал мастер. - Геро, держи!

О, Уркацилла! Его собственное оружие! Меч! Геро вырвал его из ножен! В два локтя длиной, в ладонь шириной, обоюдоострый, заточенный до той остроты, когда достаточно взгляда на дымчатое мерцание стали, чтобы ощутить близость смерти, блестящий, с костяной витой рукоятью, с канавкой посередине лезвия! Щит! Выгнутый в центре наружу, с множеством заклепок по внешнему обводу, с прочной захватной скобой, с кожаным ремнем, чтобы щит можно было забросить на плечо, при легчайшем соприкосновении издающий чистый благородный звон металла превосходной закалки! Толстый пояс из буйволиной кожи с приклепанными по всей длине стальными пластинками, способными выдержать колющий удар в живот, гибкая чешуйчатая портупея, на каждой клепаной чешуйке изображение всадника или пешего воина!

Все, толпившиеся во дворе, любовались оружием, как могут любоваться только ценители - как чревоугодник, смакующий изысканное блюдо, как сладострастник перед прекрасным женским телом - когда созерцание вызывает наслаждение, сравнимое лишь со сладкой болью. Воин поймет воина. Геро готов был взвизгнуть. Все богатство Дербента, да что там - мира! - в его представлении было лишь тусклой грудой мусора перед этим благородством форм. Он наслаждался запахами кожи, звоном щита, не выдержав, он в восхищении лизнул одну из чешуек, чем вызвал добродушный понимающий смех.

А потом был бой! И Геро, и Золтана азарт захватил гораздо раньше, чем они пошли друг на друга. На щите Золтана виднелись вмятины от страшных ударов, и меч его стал выщерблен, но владел он ими с умением мастера. Золтан занес меч!.. Со стороны кажется, замах неотразим... Подставлен щит! Гул столкнувшегося оружия для Геро - лучшая песня. Меч скользит по обводу, Геро наносит удар. Золтан прикрылся щитом. Удар! Уход вправо! Удар! Упоительный звон щита. Прыжок! Нырок! Подсед! Блеск мечей! Свист рассекаемого воздуха! Хорошо!..

На крылечке в плошке догорал светильник. Пылал огонь в очаге, казалось, сам великий Нишу пламенными глазами всматривается в схватку.

Как бы молниеносны ни были удары Золтана, Геро легко отражал их, не забывая следить за светильником. Зрители, затаив дыхание, наблюдали за юношей. Одобрительно крякали при удачном приеме, мычали в восхищении от ловкого ухода. Вот прощально ярко вспыхнул светильник перед тем как погаснуть. И тотчас Геро, сделав обманное движение, ушел вправо, нырнул под левой рукой Золтана и оказался за спиной его. Этот неожиданный прием отец называл "захват" и сам применял только в юности, потому что "захват" требовал необычайной гибкости и быстроты. Чтобы защитить спину, противник должен был, отпрянув, круто развернуться, и успевал бы... но Геро как прилип спиной к спине Золтана, разворачиваясь вместе с ним и одновременно щитом перехватывая его занесенную руку. При настоящем бое сразу бы хрустнули у Золтана сухожилия плечевой кости, выворачиваемой из сустава. Но Геро замер. Замер и Золтан. Погас светильник.

А потом все встали в "круг братства", плечом к плечу, и Геро встал, как равный со всеми, и каждый положил руки на плечи соседей, сцепив пальцы в сплошную завязь. Когда-то "круг братства" собирал сотни могучих воинов, а сейчас каждый слышал дыхание всех. Закашлял Шакрух. Возможно, это последний сбор!..

Они оставались в прошлом со своими привычками и надеждами, привязанностями и обычаями. Они стояли в тесном кругу, плечом к плечу, и каждый слышал дыхание всех; и каждого, за исключением Геро, пронзила сейчас тревожная мысль: кто же из них первым уйдет из этого малого "круга братства". Они оставались в прошлом, и время незримо сплетало над ними замысловатую вязь скорых испытаний, и не было среди них такого, который бы мог провидеть грядущее.

Медленно двигался по своему извечному кругу небесный свод, неумолимо увлекая за собой миры, в глубинах которых вихрился неодолимый поток времени. Жизнь всего лишь искра, мгновение, но эти искры вспыхивают и гаснут, освещая путь небесному своду, ибо только они мириадами своих мерцаний освещают будущее и гаснут в прошлом. Лишь для вечности не существует ни того, ни другого.

Они уходили в прошлое, все, кроме Геро. И когда чаша виноградного вина пошла по кругу и каждый выпил за победу Геро, в том числе и Золтан, добродушно приговаривая: "Как ты меня, а, сын Мариона?..", искренне радуясь за него, и все радовались победе Геро. Только юноша был безмолвен. С этого времени до самого последнего дня Геро никогда и никому не расскажет об этом испытательном бое, даже своим детям и внукам, ибо до самого последнего дня он останется прямодушным, неспособным к лжи. Этот короткий бой сохранится в его памяти как постыдное воспоминание. Когда Геро скользнул под щитом Золтана и перехватил его правую, занесенную для удара руку, он вдруг ощутил острое мгновенное желание выломать ее, вырвать из плеча, и вместе с этим вспыхнула злоба на Золтана. Его обдало жаром, бросило в пот. Чудовищным усилием воли он переломил себя и замер, дрожа от напряжения. И, видимо, почувствовав что-то неладное, замер тогда Золтан, нарочно уронив меч. И сейчас Геро не успевал отирать ладонью пот, тело горело, от стыда неловко было поднять глаза на друзей отца, впредь он никогда не потеряет самообладания. А Золтан весело смеялся, Бурджан шутил:

- Геро был похож на тигра [по мнению биолога С.П.Кучеренко ("Тигр", Агроиздат, 1985 г.), еще в прошлом веке Кавказ входил в ареал распространения тигра], а Золтан на буйвола.

- ...Когда буйвола тигр за хвост хватает, а тот головой вертит: кто это, мол, меня? - добавил Аскар.

- Ха-ха-ха! - смеялся над собой Золтан.

Отец сказал так, чтобы услышали все:

- Геро, ты убедился, что в Дербенте живут не только твои друзья - за эти два дня ты видел много людей. Ответь нам: не зародились в твоей душе сомнения? Ведь рано или поздно тебе придется защищать город.

Геро решительно ответил:

- Дербент - моя родина, и здесь мои друзья... Но, отец, я поклялся Микаэлю перед Уркациллой всевидящим, что помогу ему вернуться на родину...

И тотчас Золтан виновато отвел глаза, стараясь не видеть грусти во взгляде Мариона.

13. ГИБЕЛЬ ЗОЛТАНА И БУРДЖАНА

Заставы в степи менялись в полдень каждого следующего дня. На этот раз утром вместо пяти выезжало пятнадцать воинов.

Приглушенно звякнула о кольчугу рукоять меча, шурша плащом, Марион поднялся в седло. Громадный жеребец беспокойно всхрапнул, почувствовав грузную мощь седока.

- Забудем обиды, Марион, - сказал Уррумчи, отводя глаза, - время тревожное, филаншах приказал усилить заставу. Я дал вам лучших коней. По степи, наверное, уже бродят шайки разбойников-хазар. Ты возглавишь дальнюю заставу, ближнюю - Золтан. Хао, пусть этот день и ночь будут счастливыми для вас!

Выехали за ворота. Тотчас за спиной лязгнули, закрываясь, железные створки.

Сытые свежие кони охотно пошли рысью. Над головами всадников поплыли назад легкие облака. Впереди, до самого предела земного, где просвечивал в легкой дымке край опущенного над степью голубого небесного шатра, блестела под солнцем зеленая трава. Взлетали из-под копыт лошадей кузнечики, свистели суслики. Воздух был так густо напоен запахами трав, что казалось, его можно пить как травяной отвар.

Румяный веселый Золтан то свистел, подражая сусликам, то нетерпеливо озирал, пристав на стременах, распахнувшуюся степь, словно ему не терпелось схватиться с хазарами. Горячий Бурджан ехал молча, угрюмо косясь на окружающих его гаргаров, ему что-то не нравилось.

Один из гаргаров, развязав ремешки шлема, снял его, подставил под ветерок, как под опахало, огромную блестящую лысину, нежась, закрыл глаза. Два молодых воина затеяли между собой шутливую рубку, закружились, вскрикивая - хао, хао! - отбивая удары мечей, топча конями молодую траву.

- Послушай, Марион, те, что пришли с караваном из Семендер, говорили, что слышали голос чудовища, которого леги зовут уеху, - сказал ехавший рядом с Марионом пожилой гаргар со шрамом, пересекавшим смуглое лицо, даже губы были разрублены, отчего гаргар слегка шепелявил. - Кто такой уеху?..

- Когда-то уеху были людьми... давно, очень давно... - рассеянно отозвался Марион, думая о своем.

- Вот как... и что же с ними случилось?

- Они не могли жить в мире между собой, и сердца их наполнились злобой друг к другу. Не уважая обычаев отцов, они часто ссорились. Племя распалось, они разбрелись, каждый ненавидя и обвиняя сородичей, и одичали... Уеху - дикий человек!...

Спустившись по откосу в глубокий овраг, на дне которого струился ручей, здесь травы были столь высоки, что шуршали о седла. Проехали вверх по оврагу под сумеречными пологами развесистых ив. Показались ближние, седые от молодой полыни увалы, подобно младшим братьям, прильнувшие к старшим богатырям-горам. Ближняя застава была примерно в трех фарсахах, дальняя - в шести.

Пустынен был голубой горизонт, не мелькало в отдалении не единой тени, только струился воздух да ветерок вольно проносился по степи из края в край ее.

Два воина ближней заставы уже поджидали их на каменистой вершине холма. Здесь был навес из засохших ветвей, прикрытых оленьей шкурой. Под навесом лежали охапки вянущей примятой травы и пучки смоляных факелов, на случай скачки ночью. С противоположной от дороги стороны холма стояли привязанные к кольям две лошади. Золтан и трое гаргар слезли с коней, поднялись на вершину. Бурджан подъехал к Мариону, негромко сказал:

- Я решил отправиться с тобой.

- Нет, Бурджан.

- Марион, я не доверяю гаргарам! Они всю дорогу разговаривали на своем птичьем языке... Они могут предать тебя, как предали Ваче и сына Т-Мура.

- Подумай, что будет с нами, если мы начнем оскорблять друг друга подозрениями?

Бурджан обернулся к толпящимся у них за спиной в отдалении гаргарам. Дремлющий в седле лысый, так и не надевший шлем, словно почувствовав взгляд Бурджана, приоткрыл глаза, тяжело, зорко глянул и снова прикрыл. Верить или не верить тому, что неприятным холодком просочилось в душу; его невольно ждешь, но не выскажешь словами, ибо предчувствие - не от мысли?

Марион оберегал друга, кормильца восьмерых детей. В случае опасности дальняя застава отходит на виду у противника, чтобы прикрыть собой факельщика - гонца. Сколько застав не вернулось из степи!

- Золтан! - окликнул Марион стоявшего на вершине дарга. - Бурджан остается с тобой! Долгого вам мира и веселья!

- Долгого и тебе мира! Возле очага домашнего да пребудут дни твои! Прощай, Марион! - тихо произнес Бурджан.

Марион тронул жеребца и уже не видел, как гаргары, пошептавшись, оставили еще троих воинов, остальные, во главе с лысым, зарысили вслед за легом.

В полдень Марион сменил дальнюю заставу. На вершине высокого обрывистого холма стоял, как и на ближней заставе, навес, но только прикрытый с севера огромным валуном, здесь были охапки травы, служащие постелью, пук факелов был прислонен к шесту. Марион заметил, что половина гаргар осталась с Золтаном, но ничего не сказал. Того, кто не желает рисковать, нельзя принудить к подвигу. Нерасседланных коней отвели к коновязи. Марион, привязывая жеребца, подумал, как изобильна была бы жизнь людей, если бы им удалось жить в мире. Ведь вот же еще на памяти Мариона привезли из Семендера первые седла в Дербент, и весь город сбежался смотреть на невиданный товар. Люди ахали, щупали, удивляясь человеческой выдумке, бессчетно просили купца оседлать коня и проехать и опять ахали в восхищении. А от албан хазары переняли умение строить каменные прочные жилища, научились изготавливать известковый раствор. А вот теперь Рогай, которого, кстати, надо бы уже проведать, уста-каменщик, строил в Семендере настоящие дворцы для тудуна и знатных и теперь волею судьбы воздвигает поперечную стену в Дербенте. Марион тяжело вздохнул. Ни единого упрека не высказал Рогай ему, но все-таки гадко на душе, словно он, пусть не по собственной охоте, предал хазарина. Разбогатеть бы да выкупить, но деньги всегда идут почему-то только к богачам, а у Мариона как было имущества на полдинара, так и осталось столько же.