Сан Мариона

19. НЕ НАДО МСТИТЬ

Геро не добежал до Южных ворот. Оставался всего лишь один переулок, как вдруг внизу, там, где был дом, послышались крики людей, яростно залаяли собаки. Геро, тяжело дыша, остановился, прислушался. В его проулке невнятно, зло кричали люди, позванивали сбруей, фыркали лошади. Отчаянно пронзительно закричала мать, и, перекрывая голоса людей, раздался громовой голос отца:

- Назад, дети шакалов! Назад!

И тут же лязгнула сталь. Удары повторились и больше не прекращались. Возле дома шла рубка. Жалобно закричала и смолкла Витилия. Опять вскрикнула мать. Мальчику послышалось, что она позвала:

- Геро! Геро!

И сразу же раздался предсмертный вопль. Геро повернул к дому. Скорей! Там отец бьется с ночными хищниками - стражами!

Опять замелькали темные хижины, заборы... Перед глазами висела огромная кроваво-красная луна. Местами узкие проулки были черны, как сажа, местами сумеречно-розовы. Возле дома Мариона кричали, плакали женщины, лязгала сталь о сталь. В соседних дворах хлопали калитки, слышались недоуменно-тревожные голоса.

Переулок возле дома оказался полон народа. Геро, лихорадочно пробираясь между людьми, слышал:

- Араб Мансур пришел с евнухами забрать Витилию...

- О, Уркацилла, что делается, ты всевидящ!

- Араб пришел не за Витилией, в доме Мариона обнаружили много золота.

- Какое золото?

- Говорят, его хотели подкупить, чтобы он открыл ворота хазарам!..

- О, Уркацилла! Неужели?

- Да, да, но все обнаружилось!..

Десяток воинов-персов с обнаженными мечами перегородили переулок, не пускали людей. Один из персов, грузный, в тускло отсвечивающем шлеме, в кольчуге, угрожающе говорил:

- Вам идти дома... спать... вам идти спать.

Геро, проскользнув меж людей, с разбега нырнул под брюхо жеребца перса. Перс попытался нанести колющий удар, но в том месте, где только что был мальчишка, оказался камень ограды, и меч ткнулся в него. Геро вдоль забора проскочил в распахнутую калитку.

Отец защищал вход в дом. Десяток стражей порядка окружили его, но не приближались. Громадный меч отца описывал сверкающие круги. Один из стражей выбежал вперед, меч его столкнулся с мечом Мариона и, зазвенев, отлетел. Стражи поспешно прикрылись бронзовыми круглыми щитами, выставили копья. Из дверей доносились жалобные вопли Витилии и причитания матери. Два трупа валялись возле ног Мариона, один возле догорающего очага, другой лежал возле ограды, широко раскинув руки, словно споткнувшись на бегу. Какой-то воин, отчаянно ругаясь по персидски, кружил около платана, придерживая перерубленную в кисти руку. В конце двора, освещенного розовым лунным светом, столпились несколько евнухов в длинных, похожих на женские платья, одеяниях. Все это Геро охватил с одного взгляда и сразу же понял, откуда грозит отцу наибольшая опасность.

Посредине двора стоял высокий Мансур в пластинчатом панцире и повелительно кричал толпящимся возле Мариона стражам, чтобы те разошлись. В руках араба был лук с наложенной на тетиву стрелой. Мансур выжидал, чтобы в кучке стражей образовался просвет. Марион был обнажен по пояс, и у него не было щита. Геро отчаянно закричал и бросился к арабу, пытаясь отвлечь его внимание.

- Геро! - проревел отец. - Уходи... в горы... Беги!.. Потом... отомстишь!..

Впервые в жизни Геро не послушался отца. Стражи порядка поспешно пятились от Мариона, расступаясь, и араб поднял лук. Геро в прыжке успел схватить руку Мансура, изо всей силы дернул, пытаясь выбить оружие. Стрела сорвалась с тетивы, ушла вверх. Араб зарычал, отступил шага на два. Геро, падая, охватил ноги араба, и тот упал, прикрываясь луком от неизвестно откуда свалившегося на него человека. Теперь только бы добраться до горла! Но мешал жесткий воротник, закрывающий жилистую шею Мансура. Кто-то ударил Геро по голове. Еще один страшный удар. Юношу отодрали от араба. Последнее, что увидел он тускнеющим взором: страж порядка, пригнувшись, подкрадывался по крыше хижины к дверям, которые защищал отец.

Геро очнулся на рассвете от холода. Он лежал на голой земле в каменном сарае. Онемели руки и ноги, туго связанные прочной веревкой. В щели двери, в крохотное оконце пробивался тусклый утренний свет. Что с отцом? Увезли ли Витилию? Геро перекатился на живот, упираясь ногами в землю, подполз к стене, сложенной из бутового камня, где на высоте локтя торчало несколько острых выступов. Попробовать подняться и перетереть веревку.

Но возле сарая послышались тяжелые шаги. Повозились у двери, и она распахнулась. Вошел мрачный страж порядка, наклонился над мальчиком, разрезал ножом веревку на ногах, хмуро велел подняться. От стража резко пахло вонючим потом, мокрой запревшей шерстью. Он накинул на шею Геро петлю веревки, затянул петлю, вывел из сарая.

В нескольких шагах от сарая к ореховому дереву была привязана лошадь. В раскидистой кроне его возились и вовсю гомонили птицы, радуясь наступающему погожему дню, а под деревом трава была мокрой от влаги, упавшей с листьев. Внизу, за плоскими крышами нижнего города, расстилалось синее море, и там, наверное, сейчас в сумеречной глубине проснулся в хижине, сплетенной из водорослей, зеленоволосый пастух и смотрит в окно, ожидая когда пробьются сквозь синеватую толщу воды солнечные лучи. Скоро он выгонит свое стадо из рыб, поднимется и будет поджидать Геро, чтобы помахать ему рукой.

Воин грубо подтолкнул Геро к лошади, сел на нее и погнал ее вверх по каменистой дороге, туда, где над зелеными кронами деревьев вздымались на холме желтые стены и башни крепости.

Чтобы не задохнуться в петле, юноше приходилось бежать. Иногда страж, весело оскалясь, пускал лошадь рысью, Геро падал, волочился по острым камням, раздиравшим кожу на ногах, животе, петля затягивалась. Геро задыхался, мерк в глазах утренний свет, вместо него возникал оглушительно звенящий кроваво-красный туман. Позабавившись, страж ослаблял веревку, придерживал лошадь. И так израненного, полузадохшегося втащил в крепость. Когда-то Геро мечтал полюбоваться здесь разноцветными стеклами во дворце филаншаха.

Страж протащил Геро по каменистой дороге мимо длинных приземистых казарм, где жили персы-воины гарнизона, мимо конюшен и складов, под цветущими акациями, к вершине холма и дальше к воротам, выходящим в ущелье. Здесь, в углу, образованном южной и западной стенами, чернела выжженная кострами площадка. На ней сейчас суетилось несколько рабов, торопливо поднося охапки хвороста, укладывая его вокруг влажно блестевшего свежего столба, вкопанного в центре площадки. На обнажившихся от земли, растрескавшихся и почернелых камнях местами серел жирный пепел, валялись остатки несгоревшего хвороста.

Геро тоскливо осмотрелся. Зачем его сюда притащили? Почему здесь хлопочут рабы? Страж подвел Геро к арабу Мансуру, который наблюдал за работой. Мансур злобно глянул на него и отвернулся, хлестнув плеткой по голенищу сапога. В памяти вспыхнул вчерашний вечер. Жаром ненависти облило душу. Вот он, в двух шагах - враг! Геро рванулся к арабу. Тот попятился. Натянувшаяся веревка отбросила мальчика назад, опрокинула на спину. Геро вскочил, страж опять опрокинул его, ударил сапогом.

Снизу по дороге, по которой страж тащил Геро от главных ворот, послышалось позвякивание оружия, топот ног. Из-за дымчато-белых акаций показались воины-персы. Между ними, на две головы возвышаясь, шел Марион со связанными за спиной руками. Широкая грудь его была выпачкана землей и почерневшей кровью. На лице запеклись кровоподтеки. Его тоже вели на веревке. Шел он спокойный, угрюмый, чуть откинувшись, и было видно, с каким трудом приходилось вести его персам. Они шумно сопели, ругались. По краям дороги следовала охрана с обнаженными мечами. Не менее двадцати человек сопровождало богатыря-лега. Геро, увидев отца, радостно вскрикнул. Марион вздрогнул, поднял голову, остановился, лицо его исказилось болью. Он не ожидал увидеть здесь сына, рванулся к нему. Четверо передних, ведшие его, поспешно отскочили, и Геро увидел, что сзади отца держали на веревке еще четверо воинов. Мариона вели на растяжках, как ведут на бойню быка. Геро опять закричал, бросился к отцу. Страж, злобно рванув веревку, свалил его на землю.

- Геро! - прогремел спокойный голос отца. - Геро, помни о матери и Витилии!

Только теперь мальчик понял, зачем рабы укладывают кучей хворост. Он глубоко вздохнул, поднимаясь с земли. Отец перед смертью не увидит слез и отчаяния сына. Отец перед смертью увидит сына мужчиной. Персы остриями мечей подтолкнули Мариона к хворосту. Подбежали два раба, торопливо принялись привязывать Мариона к столбу. Он сверху неотрывно смотрел на сына, ободряюще улыбаясь. Тело мальчика трясла дрожь, как при холоде, но и он улыбался в ответ спекшимися губами, ободряя отца, ведь он не знал того, что знал Марион, и делал то, что мог.

Снизу по дороге раздался конский топот. В сопровождении нескольких воинов-персов на белоснежном жеребце подъехал филаншах. Всадники остановились поодаль. И тотчас за спиной Шахрабаза возник лекарь Иехуда.

Рабы торопливо отбежали. Шахрабаз осмотрел площадку, приготовления, кивнул Мансуру. Тот, наклонившись, поднял плошку с горящим фитилем, поднес огонь к хворосту. Вспыхнули сухие ветки. Затрещало, задымилось. Задрожал над торопливо разрастающимся пламенем теплый воздух. И тогда голос Мариона прогремел сверху:

- Геро, запомни мой последний наказ: не надо мстить!

Но мальчик уже не слышал. Голова его бессильно повисла, и он рухнул на землю.

20. БОГИ МОГУТ ТОЛЬКО ПРИСУТСТВОВАТЬ

На берегу бесконечного темно-синего моря сидел человек в ветхом плаще и задумчиво чертил палочкой на песке знаки - песок, медленно струясь, засыпал их.

На площадке в крепости разгорался костер, и мечущиеся, жаркие язычки пламени уже касались босых ног Мариона. Возле площадки лежал мальчик.

Маджуд, Ишбан, Микаэль метались по переулкам нижнего города, собирая людей, и те выходили из домов и шли за ними. Мудрец Хармас брел за людьми, раздумывая, не уйти ли ему опять в пещеру, ибо он понял, что ничего не понял.

Протоспафарий Кирилл в плаще монаха с накинутым на голову глубоким капюшоном в сопровождении своих молчаливых спутников и охраны из воинов гаргар удалялся от Дербента, стремясь как можно скорее достичь побережья Понта. Он был удовлетворен своей миссией.

Талмид-хахам общины нудеев, собрав в своем доме в верхнем городе наиболее даровитых сородичей, обсуждал с ними устав сословия торговцев и менял. И все, в том числе и талмид-хахам, были оживлены и радостны.

Хазарин Рогай сидел на остатках гнилой соломы в сырой вонючей яме, и вокруг него во мраке вздыхали и шевелились люди. Здесь уже даже не разговаривали.

Перекупщик Обадий, окруженный некормлеными и непоенными овцами, жалобно вздымал к небу руки в своем дворе, проклиная неявившегося пастушонка, чувствуя себя несправедливо обиженным, ибо искренне верил в свою праведность.

"Благородный албан", надсмотрщик Дах-Гада, оглушительно хлопал бичом, подгоняя рабов на разгрузочной площадке, и он бы удивился, если бы ему сказали, что он жесток, ибо в жестокости заключалась его работа и наслаждение.

Много подростков, детей знатных, собралось сейчас возле водоема, договариваясь, как бы отомстить проклятому вонючему пастуху. Они жаждали мести.

Предводитель берсил Урсулларх в опустевшем становище точил меч, с нетерпением поджидая конницу великого кагана Турксанфа, раздувая ноздри в предвкушении радостей похода и обильной добычи. А что еще может быть целью жизни настоящего воина?

Тучный багроволицый хозяин караван-сарая, беспрестанно вытирая полой халата обильный пот, озираясь, прислушиваясь и отдуваясь, в полутемном углу сарая закапывал кувшинчик с драгоценностями. Хозяин с великой любовью и охотой приносил жертвы Агуро-Мазде, но не был уверен в ответной признательности, а потому на всякий случай берегся.

...Человек в плаще, сидевший на берегу моря, поднялся с камня и пошел через цветущую поляну в город, и ноги его не приминали зеленую траву там, где он ступал.

Геро пошевелился, со стоном начал приподниматься, опираясь о землю связанными онемевшими руками.

И тотчас из-за спины Шахрабаза выступил лекарь Иехуду и прошептал:

- Господин, щенка Мариона тоже не мешало бы бросить в костер. Нам будет спокойнее.

У Иехуды были свои интересы, и он ревниво оберегал их, радуясь, если они исполнялись, в подобных крохотных радостях заключалось удовольствие его жизни.

Огромным кроваво-красным глазом поднялось над холмом солнце. Взметнулся на вершине порыв ветра, пронес над площадкой запахи освеженных ночной росой цветов, молодых трав, смешав в одно и горечь полыни и сладость акации. Марион умирал без единого звука, единственный раз разжал он губы, чтобы сказать:

- О, Украцилла, к тебе иду!

И, очнувшись без единого возгласа, окаменев, наблюдал за смертью отца сын.

Филаншах мрачно раздумывал, поглаживая рыжую бороду. Ночью в нижнем городе было неспокойно. Неизвестные люди избили несколько стражей порядка, и те все ушли в верхний город. Внизу, в тесных переулках метались огни множества факелов, слышался гул толпы. Соглядатай поздно ночью донес, что славянин Микаэль, дарги - Маджуд, Ишбан подговаривают людей идти в крепость, чтобы освободить Мариона. Начальник гарнизона крепости Гаврат вывел персов на восточную стену. Персы разъярены. В ночной схватке с Марионом погибло пять воинов-персов и трое тяжело ранены. Гаврат поклялся отомстить албанам. И что совсем омрачило Шахрабаза - ночью лишила себя жизни юная красавица Витилия. Будь ты проклята, жизнь правителя! Вместо безмерного восхищения, вместо робкой благодарности, вместо трепетной уступчивости, вместо всего того, что воспламеняет кровь, пробуждая страсть, на правителя бросаются с кинжалом. Неслыханно! Святотатственно! Нет, боги явно не всемогущи!.. Четыре бога не могли остановить руку Витилии! Откуда у бедняков такая дикая гордость? О небо, он только хотел приласкать дикарку, забившуюся в угол, обрадовать ее, сообщив, что она впредь будет жить в роскошных палатах, каждое ее желание будет незамедлительно выполняться. Евнухи за филаншахом несли роскошное платье, золотую цепочку, гранатовые бусы. Разве этого не достаточно для нищей албанки, чтобы забыть убогую хижину? Да, Шахрабаз Урнайр нетерпелив, потому что явственно ощущает, как день за днем слабеет тело, из жил вытекает сила, и только поэтому он не мог ждать пока дикарка привыкнет к нему. Но из своего угла Витилия прыгнула навстречу ему подобно разъяренной дикой кошке. Одному богу известно, как в руке у него очутился маленький кинжал. Шахрабаз содрогнулся сейчас, вспомнив ее прыжок.

Если бы не Мансур, она бы вспорола правителю Дербента живот, ведь на нем не было кольчуги. Вот хороший урок на будущее: идешь к незнакомой красавице, надевай кольчугу! Да, несомненно, щенок Мариона гораздо опасней своей сестры. Надо навсегда искоренить дух этой семейки в Дербенте. Но убийство сына Мариона окончательно озлобит простолюдинов. Да и пристало ли правителю Дербента, потомку царей воевать с детьми? Но бросить его в зиндан необходимо. На всякий случай.

А Геро смотрел и смотрел, не чувствуя, как из закушенной губы струйкой бежит кровь. Сгорая, трещал хворост. Бездымным беззвучным факелом горел Марион. И только когда вспыхнули волосы, голова отца упала на обугленную грудь. Геро упал на землю, судорожно рыдая. Он уже не видел, как над догорающим костром поднялось голубоватое облачко и, медленно плывя в утренних воздушных потоках, растворилось в вышине над холмом, где обильно цвели акации.

А когда филаншах подъехал к своему дворцу, услышал он доносящийся из темного отверстия сводчатого тоннеля беспорядочный гул множества голосов. К нему поспешно подошли одетые в кольчуги Гаврат и приземистый, смуглолицый начальник охраны главных ворот перс Герд. Угрюмый Гаврат сказал, недобро блеснув глазами:

- Воистину, сегодня день "исполнения желаний"! Агуро-Мазда видит: я не хотел ссор, но души убитых собратьев взывают к мщению. Толпа простолюдинов поднялась из нижнего города к воротам крепости. Ты слышишь, филаншах, крики этих безумцев? Они требуют освободить Мариона! Мои воины готовы! - Гаврат показал рукой в тяжелой боевой рукавице на восточную стену, где возле каждого забрала стояли персы с луками в руках. - Прикажи, и я сокрушу эту жалкую толпу черни! Они долго будут помнить этот день!

- Да, да, ты прав, Гаврат, - устало отозвался Шахрабаз, - надо напомнить черни, кто здесь может требовать... - И вдруг, приподнявшись на стременах, побагровев, исступленно закричал: - Да, ты прав, Гарат! Эту подлую чернь побить стрелами, залить горящей смолой! Приказываю, Гаврат: всех воинов посадить на коней! Немедленно! Эй, Герд, открыть ворота! Я сам приму участие...

Филаншах с налившимися кровью глазами, с искаженными от бешенства лицом выхватил меч, толкнул коленями жеребца, посылая его к воротам. Сейчас он сам будет рубить! О, как он их всех ненавидит!

Но трясущийся от испуга лекарь Иехуда, проявив неожиданную прыть и смелость, схватил за уздцы белоснежного жеребца правителя, сказал побелевшими губами, заикаясь:

- Господин! Господин! Опомнитесь! Нельзя так волноваться: это небезопасно для вашего здоровья! Опомнитесь! От подобных волнений у вас может разлиться желчь! Что будет с нами, если мы лишимся правителя?

"Если я умру, тебя тотчас казнят!" - этих слов филаншаха Иехуду не мог забыть даже во сне.

Шахрабаз остыл. Посидел молча, с закрытыми глазами. Поправил растрепавшуюся рыжую бороду, протянул руку к лекарю, проглотил пилюлю, сказал персу Герду:

- Тем, кто собрался у ворот, объяви: Марион - изменник. Его подкупили хазары. Скажи так: все вы, достославные, знаете, что на днях пришел караван из Семендера. Вожатый этого каравана вчера вечером передал Мариону пять золотых динариев. За эти деньги Марион согласился открыть кагану Турксанфу северные ворота, когда он подойдет с конницей к Дербенту... Мы вынуждены были казнить и вожатого и, предателя...

21. ГОНЕЦ

Еще два раза после описанных событий вечерами над морем появлялась багровая закатная луна, но в этот вечер луна не поднялась, и теплые сумерки, окутав землю, незаметно перешли в ночь. В темном небе запылали летние звезды, и горели они подобно факелам, осыпающим искры. И самая яркая, пушистая, зеленая звезда блистала над северными воротами, где неторопливо прохаживался воин караула. Доносился из степи неумолчный звон цикад, в затихшем городе изредка сонно взлаивала собака. Внизу, в дворике башни, на теплой земле дремлют воины ночной охраны.

Караульному тоже хочется спать, глаза сами закрываются, он не выдерживает искушения, прислонившись к зубцу стены, задремывает, опираясь на копье, но, заслышав внизу негромкий кашель, испуганно вскидывает голову и поспешно отходит от зубца. Вдруг Уррумчи взбрело в голову проверить, как несет службу ночной караул? Если начальник обнаружит кого-либо спящим, провинившемуся не миновать зиндана. Эта мысль тревожит воина больше, чем возможное нашествие хазар. Ближняя опасность кажется страшней, чем дальняя.

Да и много уже прошло времени после того, как разнесся по городу слух о скором нападении хазар, и опасность уже начала забываться, потому что люди не могут долго пребывать в тревоге. Текущие горести всегда болезненнее предстоящих.

Ночь без сна тянется нестерпимо долго. Изредка с невидимой вершины холма, словно бы с неба, доносится приглушенный расстоянием крик: "Слу-шай!" - и сразу же после раздаются гулкие удары копья о бронзу щита. Крики и звон подхватывают впереди на стене верхнего города. В свой срок воин над северными воротами тоже зычно кричит, обернувшись к морю, и ударяет тупым концом копья в свой щит. Развлеченный, он трет жестким рукавом кафтана лицо, чтобы окончательно отогнать сон, появляется бодрость, и мысли уже не расплываются... Воин смотрит в сторону нижнего города, вспоминает Мариона, думает: мог ли могучий Марион стать предателем? Два дня назад, когда толпа людей из нижнего города поднялась к крепости, потребовать освобождения Мариона, филаншах один, без свиты и охраны, вышел к людям. Раньше он появлялся на горячем белоснежном скакуне, стройный, в блистающем шлеме, с развевающейся огненно-рыжей бородой властитель, уподобленный богу, а тут вдруг предстал перед оторопевшей толпой пешим, без шлема, и люди увидели, что Шахрабаз лыс, сутул и стар. С глубокой печалью на морщинистом лице, скорбью в голосе Шахрабаз Урнайр сказал, что он отказывается управлять городом, кишащим изменниками, что отныне Дербент опозорен, ибо в нем живут предатели и защитники предателей, что этой ночью ему приснился вещий сон: явился ему великий Уркацилла-громовержец, бог был разгневан, из десницы его били громыхающие ослепительные молнии, и сказал Уркацилла, что великие беды ожидают Дербент за грехи людей, живущих в нем. "Молитесь, люди! - воззвал Шахрабаз. Молитесь Уркацилле, чтобы он смилостивился, и пусть в сердцах ваших затеплится надежда, но не бойтесь высшего суда, ибо судить вас будет не человек, но Бог!" И люди растерялись, умолкли, поверив сказанному. Напрасно Маджуд, Ишбан, Микаэль метались среди них, крича, что филаншах лжет, что Уркацилла на весенних молениях "ацу" проявил зримую народом благосклонность к Мариону. И тогда вышел из толпы маленький юркий человечек в войлочном колпаке и в присутствии двух свидетелей - стражей порядка, поклявшихся говорить правду, показал пять золотых динариев, якобы отобранных у Мариона.

"Пять золотых - огромное богатство! Если бы я прослужил еще много-много лет, и если бы мой сын прослужил столько же, и если бы мы не ели, не пили, тогда бы смогли скопить только половину этих денег, - думает караульный, поеживаясь от ночной свежести. - Я простой человек, и Марион был простолюдином, нам трудно жить и не на что надеяться... Я бы не устоял против такого соблазна, да простит Уркацилла мне грех! Хоть Марион был хорошим человеком и могучим воином, но пять динариев - огромное богатство! Мне сейчас хочется спать, и я с трудом преодолеваю искушение... но пять золотых динариев!.. Разве нельзя замолить один большой грех последующей праведной жизнью? Ведь стоит только перейти в христианство... Разве не мог Марион тайно это сделать, чтобы молитвами искупить вину?"

Вот уже ручка громадного звездного ковша на великой небесной равнине опустилась и краем уперлась в черные силуэты гор. Там, где должно взойти солнце, побледнело небо. Пахнуло из степи сыроватой прохладой. Воин опять поежился - кольчуга холодила сквозь рубаху - и насторожился, обернувшись в сторону слабо различимой в темноте дороги. Далеко, возле приречной рощи мелькнуло что-то красное и тут же пропало за поворотом. Неужели отблеск факела? О, Уркацилла, сохрани наши надежды! Воин бросился к узкой бойнице, втиснул в нее голову, с трудом уняв волнение, прислушался, вгляделся. И уловил отдаленный глухой топот коня. Кто-то мчался к городу. Топот коня стал отчетливее. Теперь не оставалось сомнений: по дороге скакал гонец вестник.

Караульный воин бросился к высокому зубцу, за которым как за укрытием мерцал в глиняной плошке огонек. Схватил стоящий рядом длинный шест с обмотанной поверху паклей, смоченной нефтью, поднес к плошке. Пакля вспыхнула. Воин замахал горящим шестом, подавая сигнал тревоги. Сигнал заметили в крепости, там тоже вспыхнул и заметался над башней огонь. Внизу, в ночном спящем городе, отчаянно залились собаки. Возле воротной башни послышались тревожные восклицания. Топот стремительно приближался к воротам. Уже по всей северной стене красными птицами метались сигнальные огни. Стражник, оставив на стене щит и копье, скатился по крутым ступенькам. На освещенной чадными факелами площадке уже суетились воины охраны. Караульный махнул рукой: открыть ворота! Лязгнули огромные засовы, заскрипели, распахиваясь, створки. Гонец не стал ждать, пока они распахнутся, влетел в узкую щель, поднял храпящую лошадь на дыбы. В тусклом дымном свете вестник и конь его показались черными. Блеснуло потом склонившееся над гривой коня лицо, бешено сверкнули глаза, оскалился в крике черный рот:

- Хазары! Хазары!

И тотчас захлопнулись створки ворот, вновь лязгнули железные засовы. И только тогда, опомнившись, караульный воин облился холодным потом, вспомнив, что в спешке забыл проверить: не подкрадываются ли к городу конные отряды коварных хазар. Он воровато оглянулся. К счастью, никто не заметил его оплошности.

22. БЕССИЛИЕ

Взошло солнце. Протянулась к нему по морю широкая искрящаяся дорога. В долине истаивал сгустившийся за ночь туман, оседая росой на каждую травинку, и в лучах солнца степь засверкала мириадами бриллиантов. По-утреннему звонко пели птицы, порхая с куста на куст, осыпая с них жемчуга и агаты. А под самой северной стеной мирно хлопотала в зеленой путанице трав семейка рыжеватых хомячков, сопя и недовольно вздыхая, когда с куста на нее сыпались холодные искры, посвистывая, гонялись за кузнечиками детеныши, а в отдалении от них, на бугре, оберегая семью, поднявшись на задние лапки, стоял старый хомяк, зорко поглядывающий то на пару орлов-могильников, описывающих круги в голубом поднебесье, то на стену, где сейчас было непривычно для его памяти тревожно-шумно. Рыжий хомяк встретил уже свою пятую весну, у него в закромах на глубине четырех локтей хранились еще не съеденные зимние запасы семян, зерен, жучков, кузнечиков, и семье его утром вполне можно было бы не выходить наружу, а закусить у себя дома тем, что осталось, но хомяк почувствовал необъяснимую тревогу и, проснувшись там, в норе, озабоченно подполз к хомячихе, они старательно обнюхались, молчаливо посоветовавшись, и после этого старик выгнал все семейство на поверхность, не разрешив трогать зимних запасов. И сейчас он стоял, вопросительно мигая и нюхая воздух, стараясь понять, откуда же исходит все усиливающееся чувство опасности.

...По всей северной стороне толпились воины охраны, а вместе с ними все мужчины города из числа свободных. Слышались голоса, бренчало оружие. Но кроме воинов только уста-оружейники стояли в полных доспехах и вооружении. Теперь им предстояло испытать крепость собственноручно изготовленных кольчуг, мечей. Остальные - кто что раздобыл. Филаншах не велел открывать городские склады. И все сейчас, тревожно переговариваясь, смотрели на север.

Там, от моря до гор, насплошь перекрывая долину клубясь, подобно валу, движется к городу чудовищное облако пыли. Оно еще далеко, но поднялось уже выше гор. В этом беззвучно, неотвратимо приближающемся, непроницаемо сером вале исчезает зеленая степь, словно ползшее чудовище заглатывает пространство.

Некоторые на стене не выдерживают страшного зрелища, закрывают в страхе глаза, иные плачут в бессилии. Неотвратимая беда надвигается на город, словно огромная туча саранчи обрушилась на цветущую долину, подгребая под собой все живое.

Чернобородый Ишбан потрясает кулаком, гневно кричит, схватившись за рукоять меча. Широкогрудый Маджид по привычке озирается - должно быть, ищет Мариона - но, опомнившись, горестно качает головой. Мудрец Хармас в неумелых слабых руках держит копье, и, забыв где он, опустив лобастую голову, разговаривает сам с собой.

- Я установил, - привычно бормочет мудрец, старательно придерживая двумя руками тяжелое копье, - я установил, что вражда проистекает из неодинаковости положений народов и тщеславных помыслов правителей, - вот две причины постоянных разногласий. Но не означает ли это, что войны можно будет устранить только тогда, когда народы будут находится в равном положении и иметь одного правителя? Если это так, то до благополучного разрешения вопроса еще очень и очень далеко, по крайней мере, это надо обдумать. Но я твердо знаю уже сейчас, что можно избежать многочисленных бед и вредных последствий войн, если договориться о правилах ведения сражений и перемещения войск. Полезность договора всем очевидна. Зачем, например, победителям вытаптывать поля, если эти поля впоследствии будут кормить самих же победителей? Тонкость этого договора заключается в том, что никто не начинает войну, не имея надежды выиграть ее! Если я знаю, что сосед сильнее - я при всем желании не решусь напасть на него, но нападу, если уверен в обратном. Но коль скоро надежда выиграть сражение присутствует у обеих сторон, то они же легко могут согласится не причинять вреда полям, жилищам, мирным людям. Ах, об этом я хотел поговорить с филаншахом, но он не стал меня слушать! Можно также договориться о том, чтобы отказаться от оружия, губительного как для тех, так и для других, например, отказаться от боевого лука, который, к сожалению, слишком скорострелен!..

Бормоча, мудрец не расслышал, как рядом с ним горько рассмеялся седобородый Микаэль. Тощий Шакрух в войлочном колпаке, в войлочных, простеганных вдвое доспехах, с огромным ржавым мечом без ножен, недоуменно оглянулся на славянина. Тот прошептал:

- Взгляни на мудреца! Хармас как всегда прав! Но самое ужасное в том, что он, как и мы все, бессилен что либо предпринять...

- Почему же мы бессильны? Разве мы не сможем защищаться? - спросил Шакрух, обеими руками опираясь на свой, явно принадлежавший ранее какому-то богатырю, ржавый меч.

- Защищаться мы будем и дорого продадим свои жизни, дело не в этом, а в том, что, обладай я сейчас оружием настолько мощным, что лук против него оказался бы детской игрушкой, я по праву справедливости, не задумываясь пустил бы его в ход, чтобы уничтожить, испепелить противника! То же самое сделали бы и хазары, чтобы выйти победителями - по праву сильного!..

А в нижнем городе в крохотных двориках мечутся женщины, вынося из хижин скудный скарб свой; плачут дети, прижимаясь в страхе к матерям, тоскливо мычат коровы, блеют овцы: скот сегодня никто не выгнал пастись в степь. Рабы поспешно достраивают поперечную стену, из кузнечной мастерской привезли огромные створки железных ворот, скоро ворота отделят нижний город от верхнего. А серое чудовище неотвратимо приближается к городу.

Горе, горе!..

На угловой северной башне крепости стоит филаншах в малиновом плаще, сверкает на солнце его серебряный пояс, ветер развевает рыжую бороду. Позади блистают доспехами телохранители. Филаншах словно парит над городом, подобно огненному грифу, высматривающему добычу. Он тоже вглядывается туда, где движутся хазары. Турксанф не обманул: такое огромное войско еще не подступало к Дербенту. А в это время в Иберии, на берегу Понта уже высаживаются с кораблей пехотные фемы [фема - крупное войсковое соединение, около десяти тысяч человек; также обозначение области в Византийской империи] императора Ираклия. Со временем расстановка сил полностью прояснится. А пока надо выждать. Если персы окажутся сильны, Шахрабаз стойкой защитой Дербента докажет свою преданность, если окажется силен Турксанф, Шахрабаз Урнайр найдет способ сдать город и крепость. С башни было видно, как из верхнего города по дороге к крепости потянулись повозки, запряженные конями, волами, нагруженные узлами, сундуками.

- Послать гонца в Ширван, - не оборачиваясь, отрывисто бросил Шахрабаз.

Из крепости, навстречу торопливо поднимающемуся на холм шествию, выехали три всадника - гонец с охраной - у переднего на поднятой пике трепетал красный треугольный флажок. Слуги торопливо сворачивали лошадей на обочины. Всадники промчались вниз, сбив двух не успевших увернуться овец, потом исчезли за садами.

И в это же время в нижнем городе на пороге своего домика сидела мать Геро, поседевшая в одну ночь. Растрепанная и обезумевшая, она сидит, вперив неподвижный взгляд в давно угасший летний очаг, ничего не слыша и не видя. Плетень вокруг домика повален, лавки опрокинуты, валяются черепки разбитых горшков и кувшинов, двери в дом сорваны. А матери все кажется, что она, молодая, раскрасневшаяся, хлопочет возле ярко пылающего очага, поджидая сына, и вечер уютен и тепел, листва платана над головой непроницаемо черна, и прямо перед глазами горит зеленая звезда, звезда охранительница ее дома, горит и горит перед глазами, словно зеленая игла, воткнутая в зрачки.

Передовые отряды хазар подойдут к городу только к вечеру. Шахрабаз спустился с башни. Везде, на всем протяжении видимой части стен, суетились сотни воинов, сновали рабы под присмотром бдительных надсмотрщиков. Если наружная часть стен и башен обрывалась на глубину сорока и более локтей, то внутренняя выступала над вершиной холма не более чем на два-три локтя, что создавало дополнительные преимущества для осажденных: легче доставлялись на стены боеприпасы, можно было незамедлительно укрывать раненых, быстро маневрировать на опасных участках.

При появлении Шахрабаза еще грознее закричали охрипшие надсмотрщики, захлопали длинными кнутами, подгоняя рабов, заторопились и воины. Десятки рабов подтаскивали к стенам огромные черные котлы, для разогрева смолы, другие укрепляли опоры, подносили дрова. Воины тащили из складов и укладывали на стенах связанные пучками метательные дротики, втаскивали на башни огромные круглые камни. Такой камень в два, а то и в три веса крупного мужчины, сброшенный со стены на крутой склон, пробьет заметную брешь в рядах осаждающих. Вдоль северной стороны стояли "журавли" устройства, представляющих собой два соединенных вместе бревна пятидесяти локтей длины, установленных наклонно на крепких распорках и укрепленных на прочном поворотнике из дубовых толстых плах. На поворотнике сколочен барабан с двумя рукоятями, с барабана через вершину "журавля" пропущен толстый пеньковый канат с железным крюком на конце. За этот крюк цепляли котлы с кипящей смолой и выливали ее на головы осаждающим. На крюке можно было поднять бревно и, поворачивая "журавль", сметать со стены осадные лестницы вместе с вражескими воинами.

Шахрабаз в сопровождении свиты и телохранителей медленно шел вдоль северной стены и все - воины, надсмотрщики, рабы - видели, что он сейчас охвачен теми же заботами, что и они: как можно лучше подготовиться к обороне. Он приостанавливался возле котлов, проверяя, достаточно ли дров, наблюдал за работой "журавля", когда десятка два воинов, натужась, разворачивали поворотник, поднимали и опускали барабаном крюк, замедлил шаги возле подземного водохранилища, послушал шум падающей воды, что-то сказал советникам, и те, старательно показывая перед филаншахом свою хозяйственность, стали суетливо и озабоченно заглядывать в отверстия, откуда берут воду, проверяя уровень ее в хранилище. Шахрабаз задумчиво поглядел на горы, поднимающиеся сразу за ущельем. Водоводы скрыты в земле, в потайных расселинах. Родники, питающие водой город и крепость, находятся в пещерах, а входы в пещеры завалены камнями и напоминают обрушившиеся от землетрясения скалы. Хазары в прошлый раз пытались отыскать источники, но пробродили по горам напрасно.

Шахрабаз остановился и возле зиндана. Два стража, с трудом отодвинув каменную крышку, спускали на веревке в узкую горловину подземной тюрьмы корзину с хлебом и кувшин с водой. Шахрабаз подумал, что если он сдаст крепость и город - рабов будет достаточно, если крепость будет защищаться, то преступники - лишние рты. Закрыть крышку, пусть они умрут с голоду. Но отдать распоряжение филаншах не успел. С угловой северо-восточной башни раздались тревожные выкрики:

- Корабли! В море корабли!

Шахрабаз вздрогнул, побледнев. Неужели у хазар появился флот? О боги, не допустите этого! Ведь тогда Турксанф легко может захватить город с моря! Горе, горе! Почему ты, всеопытнейший Шахрабаз, не предусмотрел этого? Филаншах бегом заторопился на башню, шепча то проклятия, то молитвы.

Стражи, поспешно набросив крышку на горловину подземелья, бросились за ним.

Никогда еще Шахрабаз не чувствовал себя таким бессильным. Неужели варвары перехитрили его? А боги, куда смотрели боги! Разве мало пожертвовал Шахрабаз на храм Агуро-Мазды, разве не разрешил он христианам вновь отстроить церковь? А то, что мусульманин Мансур приближен к особе правителя Дербента, разве не зачлось в заслугу Шахрабазу перед Аллахом? А помощь иудеям!

По тропинке от дворца в черном одеянии и круглой шапочке торопился к филаншаху лекарь Иехуду, изумленно-осуждающе покачивая головой и протягивая успокоительную пилюлю.

- Господин! Вам вредно волноваться! Господин...

- Прочь! - задыхаясь, взревел Шахрабаз.

Если корабли военные, хазарам ничего не стоит переплыть на надутых кожаных мешках стадий расстояния от цепи, закрывающей вход в гавань, до берега и оказаться в городе.

Солнце слепило глаза, и с вершины холма невозможно было рассмотреть, что за люди толпятся на палубах.

23. ЗЕМЛЕТРЯСЕНИЕ

Подземное водохранилище находилось неподалеку от подземной тюрьмы. Вода просачивалась в зиндан. Земляной пол напоминал липкое месиво из глины и полусгнившей соломы. Сыростью пропитался затхлый вонючий воздух. Изможденные, больные люди ворочались, выкрикивали бессвязное в забытьи, стонали в мучительном сне, надрывно кашляли, жалобно плакали, с надеждой молились - слабые шорохи, шепот, проклятия, стенания заполняли густой мрак. Долго в зиндане не задерживались. Тела умерших поднимала наверх стража каждое утро, но каждое же утро в подземелье спускали новых провинившихся. Те, вначале полные сил, метались, громко жаловались, плакали, потом ложились в грязь, издававшую тошнотворный запах, и лежали в оцепенении, не желая принимать пищу. Грузные каменные стены давили. Мрак обволакивал густой вязкой тиной беспросветной ночи души людей, и люди теряли счет дням. Когда задвигалась каменная крышка зиндана, для пленников подземелья наступала вечность.

Геро сидел возле сырой стены. Рядом мерно капала вода, слышались стоны, бормотания. Но он ничего не видел, он даже не заметил, как три раза уже спускалась и поднималась корзина с хлебом и водой. Геро жил памятью. Перед глазами горел огромный костер, лицо отца с застывшей навечно улыбкой грозно и ярко пылало перед внутренним взором.

Шурша осклизлой соломой, подполз Рогай, цепко потряс мальчика за плечо, негромко позвал, заставляя очнуться. Он заботился о Геро как мог, ободрял, утешал, насильно кормил. Мальчик не пошевелился.

- Поешь, Геро, - с мягкой настойчивостью прошептал хазарин, протягивая кусок лепешки и кувшин с водой, - поешь, тебе еще понадобятся силы...

- Я не хочу есть, Рогай.

- У тебя осталась мать. Кто позаботится теперь о ней?.. Вчера стражи порядка спустили в подземелье нового преступника - раба филаншаха, и тот сообщил, что Витилия во дворце покончила с собой... И нам, Геро, надо еще отомстить за обиды...

- Рогай, отец запретил мне мстить! И я не знаю почему.

- Может быть, ты ослышался?

- Нет, - твердо сказал мальчик, - я не ослышался.

- Не могу в это поверить, - грустно вздохнул Рогай, - может быть, он боялся за тебя?

Рядом надрывно закашлялся Т-Мур, то самый гончар, с сыновьями которого Геро провел так много боев на деревянных мечах. Дом Т-Мура стоял в том же проулке, где и дом Мариона, и не так уж давно гончар был могучим и веселым человеком, а теперь сыновья его проданы в рабство на невольничьем рынке в Ширване за долги, а сам Т-Мур оказался в зиндане за отказ объявить себя на торговой площади рабом. Теперь он медленно угасал. Прокашлявшись, Т-Мур произнес:

- Геро, послушай меня, я уже обречен и скоро умру... Единственное, что меня держит в этом мире и будет держать до последнего вздоха - это надежда, что вдруг мне представится случай отомстить за сыновей!.. О, Уркацилла, только бы исполнилось это мое желание! Мне... кх, кх, ничего боль-ше не нужно от жизни! Кх-кх!.. Я никогда не поверю, чтобы Марион, даже перед смертью, просил тебя поступиться обычаем!.. Тут что-то не так... Кха - ак-ха!..

Геро сидел на охапке перепрелой соломы, уставившись в темноту, он уже столько видел, слышал, испытал, что любая мысль вызывала только боль и растерянность, ничего кроме растерянности и боли, ибо напоминала о прошлом, но что-то в нем уже вызревало, пока еще смутное, держало его в оцепенении, и он слышал окружающее, как бы погруженный в дрему, и вдруг тяжкий удар по щеке потряс его.

- Ты мужчина или падаль?! - яростно кричал над ухом Рогай, занося руку для второго удара. - Лучше я убью тебя и себя, чем гнить здесь...

Злость подбросила Геро раньше, чем Рогай успел ударить, мгновения хватило Геро, чтобы подобрать ноги, спружинить и прыжком, без усилия рук взлететь в воздух. Сверху, подобно коршуну, он упал на хазарина, придавил, руки его скользнули к горлу Рогая, и в это время перед ним в ярком солнечном луче возникло грозно нахмуренное лицо отца.

Никто не успел толком понять, что произошло после свирепого вскрика Рогая. Многие заметили Геро только когда он уже стоял на ногах и вглядывался вверх, откуда падал тонкий ослепительный луч, как золотое лезвие меча, пронзившее затхлую муть воды.

- Стражи не задвинули крышку! - воскликнул кто-то в темноте. Рогай с трудом поднялся, встал рядом с юношей, зашевелились люди, начали поднимать головы. Да, крышка действительно надвинута впопыхах, подобного еще не случалось. Значит, наверху произошло нечто необычное. Но сюда, словно на дно глубокого колодца, из внешнего мира не доносилось не единого звука только далеко вверху, если вглядеться по направлению луча, можно было заметить кусочек чистого неба, словно голубой глаз всматривался в подземелье. К нему потянулись люди, у всех сильней забилось сердце, разгоняя по членам остывшую кровь. Геро вдруг ощутил, как сильно и упруго его тело, могучая жажда борьбы охватила его с неодолимой силой, та самая неистовая жажда, что отныне поведет его по жизни с упорством, равносильным безумию.

- Рогай! - выкрикнул он. - Я полезу наверх!

- Как ты это сделаешь? - в полный голос спросил тот, даже не обратив внимания на боль в горле после хватки Геро.

- Т-сс, во имя Уркациллы, тише, тише... - испуганно прошептал кто-то из тех, кто, привыкнув жить робко на воле, даже в подземелье боялся навлечь на себя гнев властителей.

- Я знаю как! - сказал Геро с такой уверенностью, что многие поверили ему, отовсюду зашелестели то возбужденные, то боязливые голоса:

- Пусть Геро поднимется наверх!

- Только не высовывайся, чтобы нас не наказали стражи...

- Узнай, что там случилось?

- О, Иисус всемилостливый, помоги нам!

- Слушайте все! - с властностью, которой невольно покоряются более слабые, сказал Геро. - Пусть шестеро самых крепких встанут в "круг братства", а трое поднимутся им на плечи, они удержат двоих, которые тоже сплетут руки, я буду последним... Если мне удастся ухватиться за горловину, ночью мы выберемся из зиндана!

Живая лестница! Надежда приподняла всех, кто еще держался на ногах, скоро возле Геро и Рогая столпились возбужденные люди, переговариваясь:

- Давайте скорей встанем так, как сказал Геро!

- Да, да, и пусть Геро послушает, о чем говорят наверху!

- Лучше дождаться вечера...

- А если заметит стража? Тогда нас накажут!

- Что может быть страшнее того, что мы уже пережили? Скорее в круг!

- Так ведь отверстие узкое... Геро не пролезет наружу.

- Проклятье на твой язык!

- Пока попробуем! Пусть послушает разговоры, а до вечера можно что-нибудь придумать!

В первый "круг братства", крепко сплетя руки, плечом к плечу встали четыре сильных раба-тюрка, армянин и кахетинец. Верхними в живой лестнице оказались албан Т-Мур и хазарин Рогай. Люди вокруг тяжело дышали. Геро с кошачьим проворством скользнул вверх, цепляясь за окаменевшие в напряжении голые плечи друзей. Когда юноша поднялся на плечи Т-Мура и Рогая, те даже не шелохнулись, держась друг за друга. Геро выпрямился и, вытянув вверх руку, коснулся пальцами каменной крышки. Он прислушался, стараясь унять сильно бьющееся сердце.

Среди невнятных отдаленных звуков, донесшихся снаружи, выделился глухой шум падающей в хранилище воды, потом донеслись гулкие удары молота, кто-то властно прокричал:

- Рабов запереть в Южную башню и не выпускать!

Вскоре послышались громкие голоса, приближающиеся шаги, и чей-то грубый голос произнес:

- Слава светоносному Агуро-Мазде, корабли оказались купеческими!

- Быстро же они уплыли, узнав, что подходят хазары! - насмешливо сказал другой. - Надо было задержать купцов и отправить их вместе с корабельщиками на Северную стену. Вот бы купцы потрясли своими бородами! Ха-ха!

- Я тебе скажу, Сабир, по мне лучше отсидеться в крепости, чем защищать этих проклятых албан! - сказал третий, видимо продолжая начатый разговор.

- Тс-с, не говори так громко, а то услышит Гаврат!

- Ха-ха, как будто Гаврат их каждый день не проклинает!

- Пусть Ангра-Манью проглотит этот жалкий Дербент со всеми его обитателями!

- Посмотри, Сабир, эти лентяи-стражи опять оставили веревку с корзиной на крыше зиндана... Надо бы отнести в башню! - послышался голос первого.

Второй пренебрежительно отозвался:

- Оставь эту жалкую корзину! Если мы будем за каждым грязным албаном подбирать...

- Эй, Сабир! - окликнул его властный голос, что отдавал первое распоряжение. - Ты слышишь?

- Слышу, господин! - неожиданно тонким угодливым голоском отозвался тот, кто только что разговаривал грубым басом. Удивительно, как меняют человека власть и подчинение. - Слышу, господин!

- Завтра утром ты со своими воинами будешь сопровождать филаншаха, он поедет осматривать Северную стену. Приготовьтесь!

- Повинуюсь, господин! - заискивающе проворковал тот, кого звали Сабиром, а через мгновение уже громким шепотом добавил: - Этому почтенному сластолюбцу Урнайру, чтобы он не ездил куда не следует, надо вместо пилюли... - тут он добавил несколько грязных слов, отчего воины грубо расхохотались и, смеясь, прошли мимо зиндана так близко, что Геро, высунув руку, мог бы коснуться их сапог.

Вскоре опять послышался приближающийся топот множества ног, тяжелое дыхание запыхавшихся людей, скрежет - наверное, волокли по камням что-то тяжелое. Голос надсмотрщика взревел:

- Поторапливайтесь, скоты! Пошевеливайтесь!

Геро соскользнул вниз. Живая лестница распалась. Когда все окружили Геро, он рассказал об услышанном:

- Только бы стражи не вспомнили про веревку! - прошептал Рогай. Только бы они забыли про нее! Тогда мы ночью выберемся из проклятой ямы! И тогда!.. О-о!..

- Но надо сначала сдвинуть крышку, - осторожно напомнил Т-Мур.

- Может быть, кого-нибудь позвать снаружи? - робко предложил кто-то.

- Кого? Перса? - горько отозвались в темноте.

На время все притихли. Каждый лихорадочно искал выход. Потом раздались голоса:

- Надо выбить камень из кладки горловины...

- Да, да... И расширить отверстие!

- Чем? - отрезвляющее спросил Рогай.

Геро молчал. Он уже знал, что они спасутся, но он молчал, ему не хотелось говорить от огромной уверенности в себе, той уверенности, что движет героями и делает человека, обладающего ею, или великим воином, или великим мудрецом. А вокруг люди исступленно хватались за любую возможность, с легкомыслием отчаявшихся детей радуясь каждой, даже нелепой:

- Надо дать знать рабам, а они уже поднимут крышку.

- Надо сейчас попробовать достать веревку и спрятать ее!

- Да, да, надо... надо...

И тогда Геро сказал:

- Я сдвину крышку... Я сдвину крышку. Поднимусь наверх и, если даже не окажется этой веревки, я найду чем вас вызволить отсюда.

Все на мгновенье притихли, поверив. После недолгого радостного молчания кто-то из темноты окликнул хазарина:

- Рогай, но если твои родичи захватят город, ты станешь свободным, а мы - рабами?...

Рогай яростно повернулся на голос, воскликнул:

- Глупец! Чем твоя жизнь свободного албана отличалась от жизни раба? Не тебя ли, свободного, собираются умертвить в зиндане?

- Но я все-таки хочу остаться свободным, - продолжил тот же голос, когда мы выберемся, я пойду защищать Северную стену от твоих братьев...

- Если тебя не убьют, если победишь хазар, тебя снова посадит в зиндан албан-филаншах! - насмешливо заметил Т-Мур.

- Но если мы не отобьемся, меня сделают рабом...

Рогай задумчиво сказал:

- Теперь я понял, что мои братья - обездоленные. Филаншах - албан и вы албаны. Кому из вас он брат? Я же, когда был таким же свободным, как и вы... ха-ха-ха... - горько рассмеялся он, - свободным, как вы, строил дворцы богачам в Семендере, сам же жил в землянке. И эти же богачи погнали меня грабить чужой народ, а сами остались в безопасности во дворцах, построенных мною. Я решил: если спасусь, уйду в горы. Там, я слышал, живут действительно свободные люди.

- И я с тобой! - воскликнул Геро. - Возьмешь меня, Рогай?

Тот обнял мальчика, прижал к себе, прошептал ласково:

- Геро, Геро, конечно, мы уйдем вместе: и ты, и мать. Разве я могу забыть, как твоя мать перевязывала мои раны, когда Дах-Гада избивал меня кнутом, разве я могу забыть, как вы жалели меня, как Марион носил подарки распорядителю работ, чтобы он не велел наказывать...

- Но сначала я отомщу филаншаху!

- Я тоже уйду в горы, - хрипя и булькая горлом, сказал Т-Мур, теперь мне в Дербенте делать нечего...

- И я! И я! - послышались голоса.

- Но сначала все-таки надо решить, как выбраться из зиндана, грустно заметил кто-то. - Если Геро не сможет, тогда...

Ни Геро, ни Рогай не успели возразить. Вдруг кто-то горько заплакал в наступившей тишине. Стоявший возле Т-Мура армянин, подняв исхудалые руки вверх, исступленно произнес:

- О, Иисусе! Великий искупитель грехов человеческих! Ты все видишь, вознесшийся! Если ты был на этой проклятой земле, если ты был на ней сыном человеческим, если ты пережил те страдания, что выпадают на долю многим, молю тебя: помоги нам выбраться из этой страшной ямы, и я поверю в тебя вновь, и дети мои поверят в тебя бескорыстно... Иначе я прокляну тебя и отвергну тебя, и дети мои отвергнут тебя! Я отказываюсь от рая на небесах, если нет возмездия на земле! Я жду и зову тебя!..

И случилось небывалое, случилось то, о чем потом до скончания дней своих будут с благоговейным трепетом вспоминать беглецы из зиндана, о чем они будут рассказывать детям своим, а те - своим и о чем распространится молва окрест, как волны от еще одного брошенного камня и, тоже не затухая, а многократно усиливаясь, ибо люди гораздо охотнее поверят в чудо спасения, чем в обреченность.

Вдруг, словно в ответ на исступленную мольбу, глухой грозный гул донесся из глубины земли. Будто вздрогнула земля, пробуждаясь от сна. И тотчас грузно вздрогнули горы, словно некий исполин в гневе качнул их. Посыпались сверху комья глины. Опять качнуло. Тяжелый звук, как вздох, слышимый даже в подземелье, пронесся над горами. Геро показалось, что кто-то схватил его за плечи и, рванув, бросил на солому. Попадали и другие. Еще раз гневно вздохнула земля. И все стихло. Ошеломленные люди поднимали головы. И все увидели, что в зиндане стало светлее: тяжелая каменная крышка, сдвинувшись от сотрясения, не прикрывала и половины горловины, а с нее, раскачиваясь, на локоть свисала веревка.

Люди молчали, потрясенные: простой человек обратился к своему всевышнему покровителю - и тот не только ответил, но даже оказал помощь! Как велико милосердие небесных властителей, распространяющих милосердие не только на своих почитателей, ни и на других людей! Могущественный Уркацилла помог и язычнику Рогаю, и христианину - армянину, молящемуся сейчас в углу, и поклоннику Ахурамазды - пожилому, скрюченному болезнью албану, до сих пор лежавшему ничком и что-то бормотавшему от страха. И ошеломленный случившимся Геро подумал, что, пожалуй, ему с матерью тоже нужно выбрать покровителем кого-нибудь из небесных владык.

Передовые конные отряды хазар уже подходили к Дербенту вслед за отступившими заставами, когда случилось землетрясение. Вздрогнули горы, вздрогнула земля и сразу же пронесся сильный порыв ветра по долине. Многие воины, стоящие на стене, упали на колени, некоторые в испуге прикрылись щитами. В городе от мощных толчков развалилось много хижин, сложенных на глиняном растворе, распахнулись калитки и двери домов и сараев. Тревожно мыча, метались по улицам коровы, овцы блеяли во дворах. Лаяли собаки, отчаянно хлопая крыльями, подлетывали в тесных двориках куры. Кружились в поднятой ветром пыли перья, пух тополей, испуганно кричали галки и ласточки, носясь над городом. В верхнем городе на сохранившейся колокольне христианской церкви сами собой торжественно и мелодично зазвонили колокола, словно оповещая жителей о ниспосланной им великой благодати: заступничестве от приближающихся многочисленных агарян [агаряне - (букв.) потомки рабыни Агари, принадлежащей Аврааму]. Так подумали многие жители, прислушиваясь к долго не смолкавшему звону.

Движение же хазар к городу при первом толчке приостановилось. Тревожно заревели испуганные верблюды, запряженные в огромные повозки, заржали кони, вставая на дыбы. Взвихрилась под ветром мглистая пыль. Всадники передовых отрядов соскакивали с коней, падали на колени, простирая руки к небу, взывали к могучему Тенгри. Задние отряды напирали на передние. Возникла давка. Затрещали опрокинутые арбы, послышались разъяренные выкрики возниц, местами вспыхнули ссоры, грозящие вылиться в схватку между отрядами. И тогда в ставке кагана Турксанфа, перекрывая шум и крики, резко и требовательно-звонко пропели трубы, и от ставки во все концы огромного войска поскакали закованные в броню воины-богатыри личной охраны кагана. Исполинские кони в черной чешуйчатой броне, великаны-всадники в черных сплошных доспехах, стоящие во весь рост на стременах, с личным знаком "бешено-неукротимых" - желтый разъяренный леопард, поднявшийся на задние лапы - сверкающим на груди у каждого всадника, производили потрясающее впечатление. В поднятой могучей руке каждый всадник держал желто-голубое знамя с нарисованным посередине красным кругом.

- Тенгри! Тенгри! Тенгри! - громовыми голосами взывали, проносясь между конными отрядами, исполины из тысячи "бешено-неукротимых". И там, где они появлялись, мгновенно стихали ссоры, крики, восстанавливался порядок. Если разгневается великий воин верхней небесной равнины Тенгри-хан, знак которого - красный круг на желто-голубом знамени - как грозное напоминание проплывал над головами хазар в мглистой пыли, то бесчисленные беды и страдания обрушатся на племена хазар в этой жизни. Но гнев Тенгри-хана не этим страшен. Разгневанный Тенгри может лишить хазар бессмертия, райского блаженства, что ожидает каждого отличившегося воина на верхней небесной равнине. Притихшие воины молча садились на коней, расцепляли колеса арб, поднимали верблюдов, восстанавливали порядок.

Первый порыв ветра стих. Но когда войско снова двинулось к городу, на долину опять налетел ветер, упорно задул, не переставая, засвистал, быстро усиливаясь. Над горами показалась лиловая туча, клубясь, погромыхивая, освещаясь блеском молний, она наползла на долину, смешалась с пылью, поднятой множеством повозок, коней, верблюдов. Стало сумрачно. По потемневшему морю загуляли белопенные волны, с гулом набегая на берег. Полил дождь...

24. ШАХРАБАЗ ПРИНИМАЕТ РЕШЕНИЕ

Правитель Дербента находился в обеденном зале, когда началось землетрясение. В угрюмом одиночестве сидел он за столом на византийском стуле, высокая спинка которого была инкрустирована узорами из перламутра. Этот стул вместе с парчовым шатром и другим имуществом был захвачен двенадцать лет назад в лагере бежавшего из-под стен Дербента кагана Турксанфа.

Несколько молчаливых слуг подносили дымящиеся ароматным паром кушанья: залитых янтарным соусом, румяных куропаток на серебряном подносе, сочную баранину в золотистом жирном бульоне, суп из кореньев в фарфоровых судках. Коренья были привезены по заказу купцами из Индии и, по уверениям лекаря Иехуды, могли возвращать старикам юношескую бодрость, а вместе с ней непреходящую чувственную страсть. Появились на столе и хрустящие пончики, и медовые освежающие напитки, и самые различные сладости. Шахрабаз любил покушать.

Он отпробовал от каждого блюда, суп из кореньев, возвращающих молодость, выхлебал весь. Остатки блюд слуги относили наложницам. Насытившись, Шахрабаз откинулся на спинку стула. Рябой слуга торопливо поднес тазик и узкогорлый кувшин с родниковой водой для омовения рук. В дверях обеденного зала появился Мансур, поклонившись, сказал:

- Господин, соглядатай Урсуф хочет сообщить нечто чрезвычайно важное.

- Пусть войдет, - разрешил правитель и, подобрев от сытости, милостиво кивнул робко выглядывавшему из-за спины Мансура лекарю Иехуде, позволяя приблизиться и тому.

Юркий человечек в войлочном высоком колпаке с низким поклоном протянул правителю запечатанный пакет и сказал:

- Господин, купцы, что отплыли из гавани, передали вам...

На пакете была печать ставки Ездигерта Третьего, но без личного знака высочайшего и без подписи визиря. Значит, это донесение осведомителя, присланное как нельзя кстати. Шахрабаз торопливо разорвал пакет. И первое, что ему бросилось в глаза на плотном листке пергамента, было:

"...Ездигерт Третий в беседе с визирем выразился так: мы раздражены и удивлены назойливостью Шахрабаза!.."

Так вот какова благодарность за твои неисчислимые труды, потомок Урнайра! Ну, что ж, ответная благодарность правителя Дербента последует гораздо скорей, чем ослоподобный Ездигерт узнает о появлении под Дербентом хазар! Жребий брошен, как сказал бы Цезарь - величайший из римлян.

И в это время, словно в ответ на мысли Шахрабаза, от гор донесся гул. Вздрогнул от сотрясения земли дворец. Упал на колени лекарь Иехуда. Сбитый новым подземным толчком, рябой слуга от неожиданности выронил кувшинчик с водой. Раздался грохот посуды, упавшей со стола. И все стихло, и в наступившей тишине, перебивая журчание вытекавшей из кувшина воды, послышался мелодичный звон колоколов.

Шахрабаз, усилием воли сдержав желание кинуться вон из дворца, облегченно перевел дух. И, успокоившись, даже повеселел. Звон христианских колоколов - разве это не знак того, что нужно принять решение, угодное христианину Кириллу!

Рябой слуга подбирал с ковров упавшую посуду. Лекарь, опасливо вжав голову в плечи, пятился к выходу, где бесстрастно застыл Мансур. Шахрабаза рассмешило, как крался к дверям Иехуда, испуганно озираясь, но не забывая следить за своим господином, и старик второй раз за последние дни улыбнулся своей мертвой улыбкой. Человечек в остроконечном колпаке незаметно исчез, словно его и не было.

Шахрабаз подошел к окну. Именно в обеденном зале были вставлены в окна разноцветные стекла, которые мечтал увидеть Геро. Когда вечереющее солнце светило в стекла, в зале плавало разноцветное, искрящееся сияние, как бы возникал сказочно-дивный сад, где словно по волшебству вырастали цветы, появлялись замки, а меж радужных колонн струились хрустальные водопады, темнели гроты. Но теперь за окнами было сумрачно, там бушевал ветер и лил дождь. Шахрабаз равнодушно смотрел, как на крепостной стене ежились под струями дождя воины. Чтобы быть правителем, надо чувствовать превосходство над теми, кем правишь, а превосходство несовместимо с жалостью. Поэтому и решение, которое наконец созрело, было принято им с той же легкостью, с какой Шахрабаз, в бытность свою командующим конницей провинции, если этого требовали личные соображения, бросал людей на смерть во славу Персии. Он, обернувшись, подозвал Мансура.

Внешность дворецкого вызывали и страх, и отвращение одновременно. Он был высок, тощ, почти черен, на узком лице выделялся острый нос, подобный клюву, и мрачно горели желтые пронзительные глаза. До Шахрабаза доходили слухи, что Мансур бродит по ночам по дворцу, что его даже встречали в полночь возле башен-дакм, и у него за спиной были огромные черные крылья, а изо рта меж огромных клыков вырывалось пламя. Но Шахрабаз был равнодушен к слухам. Со свойственной ему проницательностью, он догадался, что ограбленный персами, избитый христианами молчаливый Мансур ждет своего часа, и понял, что, если приблизит араба к себе, тот будет самым преданным слугой, в котором всегда нуждается любой правитель. И сейчас он опять порадовался своей дальновидности. Он сказал:

- Я буду говорить медленно, чтобы ты все понял. Скоро пробьет час, когда ты наконец отомстишь. Четыре долгих года ты ждал этой возможности. В послании, которое я получил сейчас, преданный мне человек сообщает, что на южной границе Персии появилось неисчислимое войско твоих и моих единоверцев - мусульман! - Шахрабаз умолк, искоса взглянул на Мансура и, заметив дикую радость, блеснувшую в желтых глазах единоверца, продолжил:

- С мечом и Кораном братья-мусульмане пройдут скоро по всему миру во славу всемогущественного Аллаха-единственного! Но сейчас у Арабии нет более сильного противника, чем Персия. Но, хвала аллаху, к Дербенту скоро подойдет каган Турксанф! Сдав Дербент Турксанфу, я открою хазарской коннице тылы Персии, и Ездигерт Третий вынужден будет повернуть свою армию на кагана. Обескровив персов и хазар, я помогу братьям-мусульманам! Ты понял меня?

- Понял, господин! - радостно прошептал Мансур. - Аллах поможет тебе в твоих благородных начинаниях!

- Да, да, - рассеянно отозвался Шахрабаз, - теперь слушай меня внимательно! Вот этого человека, - филаншах кивнул на рябого слугу, - ты ровно в полночь спустишь с западной крепостной стены в ущелье. Никто, ни единый человек не должен видеть вас. Стражу с западной стены на это время я уберу. Спустишь его со стены, ждать не надо. Сразу же возвращайся. А теперь пусть подойдет слуга...

Рябому слуге Шахрабаз сказал:

- Я знаю, ты любишь своих детей и ради их благополучия готов на все. Не удивляйся тому, что я сейчас тебе скажу. Сегодня в полночь ты пойдешь к хазарам. Утром вернешься. По возвращении я дам тебе десять золотых динариев! Подбери свою отвисшую челюсть и продолжай слушать. Ты будешь в безопасности. Проберешься по ущелью, выйдешь к первой же сторожевой заставе хазар и покажешь им это... - Шахрабаз протянул рябому слуге круглую золотую айцзу, которую филаншаху вручил протоспафарий Кирилл, тебя отведут к кагану Турксанфу. - Объяснив слуге, что тот должен делать при встрече с каганом, Шахрабаз добавил:

- Он тебя тоже наградит. Он тебя очень хорошо наградит. Но кроме того ты получишь и обещанные десять золотых динариев! - Рябой слуга был чрезвычайно жаден. Правитель знал об этой слабости. - А чтобы ты не беспокоился о своей семье, твои жена и любимые дети, пока ты отсутствуешь, будут находится во дворце под бдительной охраной Мансура. - Шахрабаз ухмыльнулся в рыжую бороду, заметив, как содрогнулся слуга. - Ты, надеюсь, понял, что они будут весьма хорошо охраняться! Завтра я должен увидеть условный знак кагана. Если я его не увижу... - филаншах замолчал и опять выразительно ухмыльнулся. - Ты все понял?

Отвернувшись от рябого слуги, филаншах сказал Мансуру:

- Отведи его в потайную комнату, запри до полуночи. В полночь отдашь ему пакет и проводишь. А теперь ступай и позови лекаря Иехуду. Пусть проводит к наложницам. Я желаю развлечься!

Шахрабаз подумал, что можно было бы послать к Турксанфу и Мансура, но тот был еще нужен. Преданных людей правителям всегда не хватает.

25. ХАЗАРЫ

Еще до землетрясения конные заставы албан отступили в город, и ворота захлопнулись. Теперь их отворит только победитель.

А после полудня под дождем, разбрызгивая лужи, к городу примчалась передовая сотня хазар. Мокрые всадники на мокрых лошадях, разгоряченные, бешено закружились возле рва, не более чем в двухстах шагах от стены. Замелькали смуглые широкие лица, сверкающие глаза, распущенные по плечам длинные иссиня-черные волосы, оскаленные в крике белозубые рты. Храпели лошади, летела из-под копыт черная грязь. Молодые хазары с восторгом и вожделением смотрели на стены. Турксанф оповестил, что отличившимся при штурме будет предоставлено право выбора первой доли добычи, самой красивой пленницы. Вот он, Дербент! Старые воины говорят, что за его стенами полно юных красавиц, драгоценных камней, золотых перстней, горы шелка, парчи, ковров, тысячи и тысячи жирных коров, овец, закрома, полные зерна, меда, виноградного вина, сладостей! Кипела юная хазарская кровь, горели восторгом глаза!

Вот он Дербент!

Из круга удальцов вырвался громадного роста всадник на вороном жеребце; выскакал на насыпной вал перед рвом, сдержал могучими руками жеребца, так что тот присел на задние ноги. Хазарин хмуро оглядел стоящих на стене воинов-албан, безбоязненно застыв под сотнями готовых сорваться с тетив стрел. Багровел на его лице чудовищный шрам. В распахнутой замшевой безрукавке лоснилась под дождем широкая смуглая грудь, длинные волосы на обнаженной голове, перехваченные узким серебряным обручем, разметались по плечам. На широком поясе, поддерживающем кожаные, забрызганные грязью штаны, висел в ножнах меч, на луке седла - круглый бронзовый щит. Мрачно обведя глазами албан и подняв мускулистую руку в знак мирных намерений, хазарин выкрикнул на ломанном албанском языке:

- Эй, игде ваш могуч воин Марион?

На стене угрюмо молчали, выжидая.

- Эй, ответ давай! - прокричал всадник.

- Зачем он тебе? - отозвался со стены молодой широкогрудый воин.

- Он убил один-два мой младший брат! Я пришел вызвать его на честный бой!

- Марион погиб!

- Пусть тогда выходит его сын! - проревел всадник, сдерживая нетерпеливо пляшущего жеребца.

- Его сын в зиндане...

- Ва! - удивленно воскликнул хазарин. - У вас что, удальцов-богатырей сажают в зиндан? Тогда пусть выходит тот, кто смог одолеть Мариона!

- Его сожгли на костре!...

Здоровяк рванул повод, повернул коня, гикнув, слетел с вала, промчался возле всадников, крикнув им что-то, и вся сотня, не оглядываясь, умчалась вслед за ним.

Дождь очистил воздух от пыли, поднятой огромным хазарским войском, и прекратился, словно обессилев от столь многотрудной работы. Ветер в вышине угнал тучу в сторону моря, небо над долиной очистилось, и в прояснившемся вечереющем воздухе хорошо просматривалась даль, где сплошным потоком двигалась конная масса. Да, такое огромное войско еще не подступало к стенам Дербента со времен Аттилы. Собранные со всей плодоносной, изобильной травами Берсилии, и даже из великих итильских степей, хазары не уйдут к себе в степи без добычи. Оторвать кочевника от его собственного стада, земледельца от сохи может только страсть, довлеющая над всеми жизненными привычками - страсть наживы и наслаждения. Да и не может теперь земледелец вернуться к сохе до следующей весны, ибо этой весной он оставил поле незасеянным и без добычи его ждет голод. А скотовод по обычаю отдал стадо своему роду в обмен на боевое снаряжение, и теперь, кроме коня, щита, меча и прочего воинского снаряжения, у скотовода нет ничего за душой и возвращение в род с пустыми руками для него не просто позорно, но и невозможно. Для простого воина в таком случае предпочтительнее умереть, чем вернуться. Это хорошо понимал каждый горожанин, стоящий на стене.

Страшные наступали дни не только для албан, но и для хазар, ибо каждая сторона готовилась не просто к победе или поражению, но - к смерти или спасению.

Головные отряды хазар, приблизившись к городу, остановились не далее чем в трех полетах стрелы от Северной стены. Воины, не слезая с коней, переговаривались, глазели на стену и башни, чего-то выжидая. Через некоторое время мимо расступившихся рядов медленно проехали вперед длинные высокие повозки, влекомые круторогими волами, верблюдами. Тягуче проскрипели на деревянных осях колеса, выпиленные из сплошного куска дерева и обитые железными ободьями, колыхались дощатые борта с проделанными в них длинными узкими отверстиями. В таких огромных повозках хазары возили припасы, добычу, укрывали свои семьи, а в случае нужды это гигантское сооружение в открытой степи могло превратиться в крепость. Внутри, за высокими бортами и крепкими шестерками колес, могло укрыться три-четыре десятка воинов и тогда в нападавших густо летели стрелы из отверстий-бойниц, из-за колес высовывались острые изогнутые косы на длинных рукоятках, подрезая сухожилия на ногах лошадей, вылетали дротики, пронзая пеших врагов.

Скоро два ряда повозок протянулись от гор до моря, отделив хазарский лагерь от города. Таким образом хазары обезопасили себя от ночной вылазки осажденных. В рядах повозок были оставлены два прохода, через которые уйдут в ночь сотни конных удальцов, искать добычи, тревожить гарнизон. Проходы охраняла стража.

Когда выстроились повозки, хазары спешились, собрали коней в табуны и под усиленной охраной погнали пастись к горам, где еще сохранилась трава. Вблизи от города уже вспыхнули и запылали костры. И стоящим на городской стене воинам было видно, как, подобно темной струящейся реке, шевелился в степи горизонт, там все еще шли войска, и только ночная тьма скрыла от взора защитников чудовищное шевеление.

И опять в черном, промытом дождем небе запылали яркие летние звезды. Но теперь не только на небесной равнине, но и на земной горело бесчисленное множество костров. И при взгляде на освещенную степь душа воина-хазарина наполнялась гордостью: нет на земле силы, могущей сокрушить хазарскую мощь! А когда воин от своего костра поднимал глаза к ночному звездному небу, то гордость в душе его возрастала: пылающие там огни - не лучшее ли доказательство, что и небесная степь принадлежит хазарам! Какой еще народ может разжечь и на земле и на небе столько костров! "О Тенгри, ты могуч и всесилен, милостив и неподкупен, возле какого же из костров ты дашь местечко и мне, твоему воину, душа которого может в любое время вознестись к своему небесному отцу? Я бился в десятках боев, мое тело земное вместилище души - изранено и обессиленно, но ни один враг не видел моей спины, я никогда не отступал с поля битвы, где бы я ни был - всюду прославлял хазарский дух, утверждал твое господство и достоинство степи мужеством своим насаждал. Нет грехов у меня - никто не слышал из уст моих жалобы на многотрудность похода, никто не обвинит меня в трусости и непослушании начальствующим. Я не прошу милости, но - достойной награды! О Тенгри, к тебе, отцу своему небесному, с восторгом и надеждой склоняюсь". Тысячи и тысячи подобных молитв поднимались сейчас в ночную вышину, уносили к звездам надежды, что земное деяние воина-хазарина непременно будет вознаграждено вечным блаженством у костра небесного, в небесной, благоухающей изобильными травами степи. Прислушивалась к бормотанию бывалых воинов молодежь, загоралась нетерпеливым желанием скорей получить право однажды так же свободно обратиться к небесному отцу - право, которое предоставлял от имени Тенгри совет старших воинов рода или по поручению совета, что делалось сейчас все чаще, начальствующий над тысячей. "Чем скорей получишь ты это право, тем быстрей будешь избавлен от случайной смерти в бою, которой страшится каждый хазарин, особенно в молодости. Случайная смерть - это такой же позор, как если бы воина обвинили в трусости. Нет ничего страшнее, чем погибнуть, не убив ни одного врага, не совершив ни одного подвига, ибо никто не вспомнит о тебе, не прославит тебя певец в песне на земле, и там, на небесной равнине, ты будешь вечно скитаться во мраке и холоде, одинокий, уподобленный искалеченному шакалу, будешь издали наблюдать, как блаженствуют за чашкой жирного кумыса в тепле костра воины, обретшие славу при жизни, и не останется тебе даже запаха весенней степи, ибо будешь обречен ты вдыхать только вонь гниющих отбросов". Так говорили шаманы, вознося благодарения великому Тенгри-хану, прославляя его могущество на вечерних жертвоприношениях. И почтительно внимали им воины племен акациров, берсил, сарагур, савир, авар, кутригур, утигур - собранных сейчас вместе в единое войско. И еще говорили шаманы: "Воины, совершившие подвиги, а стало быть, обретшие право вознести вечернюю молитву Тенгри, могут наслаждаться и при земной жизни, им не возбраняется отнимать у врагов и оставлять себе в качестве добычи все, что доставляет радость душе и телу хазарина..." И кипела юная кровь савир, утигур, авар; хватались в нетерпении за мечи акациры, берсилы, сарагуры. И в мечтах, вожделениях, грезах как-то забывалось, что уже и земные наслаждения среди хазар распределяются неодинаково, что двадцать простых воинов могут иметь одну повозку для добычи и сотник - одну, но тысячник четыре, а темник [темник - (тюрк.) начальствующий над десятью тысячами воинов] двадцать, что лучшая и большая доля добычи - драгоценные камни, золотые украшения, парча, ковры, самые юные и красивые пленницы, лучшие явства - идет в первую очередь кагану, потом темникам, тысячникам, сотникам, десятникам, а простому воину достается только двадцатая часть того, что добудут двадцать воинов, что останется после выделения доли начальствующих во имя и от имени могущественного Тенгри. Возле какого же из костров сядешь ты, простой утигур или савир? Какую чашку кумыса получишь ты у небесного костра, авар?

Но шаманы разжигали кровь слушателям, вселяли надежды, им верили, и они не лгали, ибо не считается ложью то, что ведет к славе и благополучию Хазарии.

В полной темноте на пологих травянистых склонах предгорных увалов паслись бесчисленные табуны коренастых и злых хазарских коней, отдыхающих от седла и всадника. Казалось, густо шевелился, дышал, всхрапывал сам мрак. Ночной воздух был насыщен свежими запахами трав, смешанным с едкими запахами конского пота. На обдуваемых возвышенностях, завернувшись в овчинные тулупы, спокойно полеживали хазары, охраняющие табуны, вглядываясь в темноту рысьими глазами. Со всех сторон доносились пофыркивание, хруст срываемой травы, изредка злые обиженные взвизги лошадей, тяжкие удары копыт по туловищу. Хазарский конь никогда не подпустит к себе человека с чужим запахом, подкрадывающемуся чужаку он раздробит копытом череп, прокусит плечо, сшибет с ног ударом груди, тревожным ржанием собьет табун в единое целое, и кони, всхрапывая, окружат опасное место и до прихода своих будут вскачь носится по сужающемуся кругу, не выпуская чужака, и горе тому, кто в ночное время имел несчастье оказаться вблизи хазарского табуна. Поэтому и были спокойны сторожа: их надежнее сторожевых собак охраняли собственные лошади.

А внизу, в долине, глухо шумело неоглядное, озаренное огнями становище. Бывалые воины, иные обнаженные по пояс, иные в одних холстинных рубахах, заскорузлых от грязи и пота, после вознесения молитв чинили у костров сбрую, осматривали оружие, поджаривали на огне кусочки вяленого мяса, вели беспечные нескончаемые беседы. Рядом с ними на тех же войлочных кошмах лежали щиты, копья, шлемы, луки, боевые палицы, окованные железными пластинками с острыми шипами - оружие каждого владельца отдельно. Молодые хазары, для которых этот поход был первым в их жизни, не сидели на месте, как опытные, расслабленно отдыхающие и душой и телом воины, а бродили по становищу от костра к костру, слушая молитвы, воспоминания, жадно впитывая впечатления новой для них походной жизни, о которой они мечтали едва ли не с того времени, когда матери качали их в кожаных зыбках, подвешенных на крюках в зимних, утепленных войлоком юртах. Суровые лица коренастых мужчин, сдержанные разговоры, отсветы костра на оружии, запахи поджариваемой конины умиляли пониманием, что и ты наконец принадлежишь к могучему закаленному братству, пьянила мысль, что и ты можешь присесть у костра, возле которого сейчас сидит прославленный рубака, разомлевший и жмурящийся в тепле, и по его каменно-неподвижному смуглому лицу и груди, испещренной чудовищными шрамами, бродят отсветы огненных полыханий, словно сполохи давних пожарищ.

И бродит вдоль костров юный хазарин, хмельной и счастливый, так и не сняв с локтя деревянный, обитый железными полосами щит, с головы - толстый войлочный колпак, похожий на горшок, набитый с боков и сверху плотной перевитой паклей, не скинув кожаной рубахи, прошитой на груди и спине несколькими слоями кожи - той жалкой воинской сбруи, которую выделила ему семья или род в счет будущей добычи и которой юнец пока еще гордится безмерно, ибо она приобщила молодого хазарина к братству воинов. Он еще не знает, что в первой же схватке несколькими страшными ударами меча разрубят его деревянный щит, иссекут в кожаные полосы рубаху, и останется он один на один, незащищенный перед беспощадным албаном в стальной кольчуге, сверкающей на груди пластинчатой броней, и не рубящий, а колющий удар пронзит худую незащищенную шею, сбросит юнца со злого верткого конька, который бешено пронесет мертвого хозяина по степи, по влажной росистой траве, запутавшегося в стремени и висящего вниз головой, и долго будет мертвая почернелая голова подскакивать на камнях, биться о сухую солончаковую глину. Всему свое время.

Могучий Тенгри-хан, предок хазар, добр и снисходителен к своим детям, свершающим по земле свой путь-поход, ибо он сам - великий воин. Лишь бы руки хазарина крепко держали меч и поводья, лишь бы душа его была бесстрашна, а уста его не забыли б произнести в трудное для него время: "О отец небесный, тебе вверяюсь!" Возносить благодарения и надежды великому Тенгри лучше вечером, отдохнув и насытившись, утром и днем в спешке некогда, да и неизвестно, останешься ли ты жив до вечернего отдыха. Но показывать снисходительному божеству, что сильны его дети, что ловки и крепки руки воинов, надо каждый день, дабы Тенги не отвернулся от хазар, заподозрив их в слабости. И если не было битвы или протекла слишком скоротечная схватка, по мнению шаманов не удовлетворившая великого небесного воина, а только разгорячившая его, то крепость хазарского меча должны показать шаманы и все желающие в военной игре. А вчера и сегодня было единственно движение, движение и безуспешная скачка за отступающим албанскими заставами.

Поэтому сейчас на широкой утоптанной площадке возле большого костра, в котором шипели и брызгали жиром, сгорая, куски мяса молодого, нарочно откормленного жеребца, несколько пар шаманов то кружились, то отступали, то наступали, изображая бой на мечах. Лоснились потные лица, со свистом вырывалось из вздымающихся грудей дыхание, мелькали смуглые босые ноги в узких холщовых штанах, едва достигающих колен. Сражались шаманы, разыгрывая известную драму, дающую выход яростным человеческим страстям.

Толпа кривоногих возбужденных зрителей плотным кольцом окружила площадку, подбадривая сражающихся:

- Ою-ю Зурган, коли, коли...

- Эй, Бачо, защищайся, не спи на ходу!

- Сверху, сверху прикройся щитом! Колондай!

И сражающиеся и наблюдатели тяжело дышали, по лицам тех и других градом катился пот, пахло жареным мясом, вонючим человеческим потом, запревшей на чьем-то голом теле мокрой овчиной и запахом молодой полыни, наносимым редкими дуновениями ветра из глубины долины, из мест, где еще остались островки невытоптанной травы.

- Арр-ха! Арр-ха! - изредка выкрикивали шаманы боевой клич хазар.

- Арр-ха! - дружно вопили зрители, потея и еще более возбуждаясь. И только грузный толстый тысячник и почтительно окружившие его несколько сотников, сидящие на расстеленных кошмах, наблюдали за боем с надменно-неподвижными лицами, помня о своем высоком положении. Отгороженные от простых воинов невидимой стеной превосходства, сидя на земле, они, казалось, парили в воздухе, ибо их видели все, а они никого. Чем меньше радостей, тем дороже каждая!..

Чем скуднее выбор развлечений, тем с большей охотой предаются им, тем азартнее и страстнее кипение души. Вечерний отдых - время развлечений. Кряхтя, раздавливая крепкими ногами молодую траву, боролись возле костров прославленные силачи. Победителя ждало дымящееся в глиняном горшке сочное баранье мясо. Десяток воинов, собравшихся в кружок возле другого костра, по очереди ломали бараний мосол, а в центре кружка на войлочной подкладке лежал кожаный мешок, наполненный скисшим молоком, и стопка серебряных дирхемов. Азартом и вожделением горели глаза. Кто возьмет награду?! Играли в кости на деньги, со стоном и приговорами метали на кошму, отступая на десять шагов, дирхем к дирхему, сопя и раскорячась, ползали, стукаясь лбами, с колен наблюдая, как метнувший, с неимоверным усилием вытягивая грязные пальцы, пытается растопыренной пятерней соединить два лежащих недалеко друг от друга дирхема, потому что на кости очередного метнувшего оказалось всего лишь одно изображение всадника.

Детски-простодушное внимание светилось на лицах слушателей, собравшихся возле пожилого воина-рассказчика, повествующего о славных, давно прошедших временах, когда хазары были настолько могучи, а стада их настолько тучны и многочисленны, а степь так обильна травой, что жизнь была сказочно хороша и не было нужды в грабежах, войнах, раздорах. Ахали, причмокивали испуганно, качали лохматыми головами возле другого рассказчика, таинственным шепотом излагающего вчерашнее событие, когда из-под ног коней головного отряда вдруг выскочил белоснежный заяц и, пробежав, внезапно остановился, обернулся в тот момент, когда один воин уже был готов пустить в него стрелу, вдруг превратился в дряхлую сгорбленную старуху со сверкающими глазами, и эта старуха погрозила оторопевшему воину черным пальцем и внезапно исчезла, а там, где она стояла, оказался куст цветущего тамариска. Как только рассказчик замолчал, кто-то в толпе громко сообщил, что вчерашней ночью видел человека-оборотня. И опять ахали, причмокивали, доверчиво изумляясь.

Но больше всего слушателей собралось возле певца, который только что вернулся из шатра кагана Турксанфа, где развлекал кагана и темников недавно сочиненной им песней. Этого певца - худого, бледного, медлительного человека с мечтательно-отсутствующим взглядом, всегда направленным куда-то поверх голов - знала и любила вся Берсилия, все хазарские племена. Он умел не только петь, разжигая кровь слушателей, побуждая их к славным подвигам, но и сочинять песни. А такое умение простодушному степняку кажется сверхъестественным.

- Спой нам, Суграй, спой! - просили его. - Да благословит твой чудный дар Тенгри! Одну только песню! Одну-единственную!.. - умоляли окружившие певца тесным кольцом. - Ту самую, что пел нам ты вчера!..

Суграй бледно и мечтательно улыбался, отсутствующий взгляд его скользил по толпе, не замечая людей, в слабых худых руках его, под длинными пальцами, глухо рокотал шуаз [музыкальный инструмент, распространенный среди хазар, напоминал современную домру]. Наконец очнувшись, в знак согласия он робко кивнул непокрытой головой, взметнув закрывающие лицо черные прямые волосы. Тотчас же вокруг зашикали, призывая к тишине, расступаясь, чтобы дать простор голосу Суграя, передние опустились на влажную землю, стоящие за ними встали на колени, самые задние бегом приносили седла, становились на них, чтобы лучше видеть, наконец наступило благоговейное молчание. Певец выпрямился, поднял голову, волосы упали на узкие плечи, тонкие бледные пальцы тронули струны шуаза тугие воловьи жилы, и словно чей-то протяжный глубокий вздох пронесся над замершей толпой. Суграй запел, глядя на зеленую звезду, пылавшую на склоне черного небосвода:

Воину в жизни нужно немного:

Степь необъятную, друга и бога...

И замерли, расслабив богатырские объятия, борцы, заслышав голос любимого певца, перестали ползать по кошме игроки, и умолкли рассказчики, далеко разносилась песня в ночи, озаренной кострами.

Воину в жизни нужно немного:

Степь необъятную, друга и бога...

Цвет неизменный небес голубой...

Хазары, мы слиты единой судьбой!

Затаенно дышали воины, касаясь друг друга плечами.

Хазары, мы слиты единой судьбой!

Ночь нам для отдыха,

День - для победы,

Вечер живым для грустной беседы

О павших под топот копыт роковой...

Хазары, мы слиты единой судьбой!

И пусть на время, равное двум длительным вздохам, но вспомнили надменные акациры, что они пасут свои стада на изобильных травой пастбищах возле реки Терек, и не пускают на свои земли кутригур, племя братьев своих: потупились заносчивые авары, считающие себя храбрейшими среди хазар, песня напомнила всем, что на небесной равнине нет ни авар, ни акацир, ни сарагур, перед Тенгри все должны предстать очищенными от самой затаенной вражды к иноплеменным, от самой слабой зависти к более удачливым, от малейшего чувства превосходства своего над другими хазарами...

Эй, вы, буртасы, албаны и ясы!

Так ли уж женщины ваши прекрасны?

Тверже упритесь в землю ногами,

Хазарский аркан распростерся над вами!

Хазарский аркан распростерся над вами!

Эй, албаны! Вы слышите? Хазарский аркан распростерся над вами!

Многие невольно обращали свои горящие глаза в сторону мрачно черневшей на холме в бледном отсвете звезд крепости. "Нет, не оскудели хазары в отважных! Сражаться на коне есть наше господство!" ...Единственно чувство превосходства над другими народами способно приглушить раздоры, возникающие между братьями по крови. Только перед албаном или буртасом почувствует себя хазарином авар или кутригур, и только тогда кутригур вспомнит о братьях по крови, когда не сородич-акацир польстится на его обильные травостои, а чужеземец-яс, житель предгорий. Сплачивали племенной союз совместные походы, но не было долго походов - и начиналась борьба за места кочевок, за лучшие земли и пастбища, за власть в каганате и отличия одних перед другими, ибо, как не бывает двух людей, равных телесно, так и не было двух племен, равных по положению. Самыми благородными считались берсилы, по одному из родов которых - хазарскому - и каганат стал называться Хазарским, и племена во внешних сношениях именоваться хазарскими. Но песни прославленного певца Суграя, вызывая прилив гордости, напоминали о величайшей слиянности судеб, и беспечная душа степняка невольно жаждала примирения с сородичами.

Но вот умолк Суграй. Замерли тонкие пальцы на струнах шуаза. Выжидательно притихли зрители. Низко над становищем висело черное звездное небо, и впереди в темноте оно сливалось с морем. Суграй смотрел в сторону моря, и черные волосы закрыли его лицо. Бледными пятнами дрожали на шуазе отсветы костров.

- Спой нам еще, Суграй! - попросил кто-то.

И многие зашумели:

- Спой про богатыря Бурласа!

- Как он один разметал целое войско врагов!

- И похитил у подземного царя красавицу-дочь!

- Нет, лучше о том, как содрогается земля, когда хазарская конница бурей несется по степи!

- Харр-ра! Вот отличная песня! Спой, Суграй, у меня кровь кипит в жилах, когда я слышу: "Рушатся горы от грохота копыт, и звезды срываются с неба!.."

И кто-то, не выдержав, запел грубым неумелым голосом:

- То мчатся хазары, то мчатся хазары!

На него зашишикали. Святотатственно произносить слова песни, когда рядом стоит прославленный певец.

Но Суграй неожиданно сказал, по-прежнему задумчиво вперив взгляд в темноту ночи:

- Слушайте, воины! Сегодня случилось со мной удивительное. Сегодня я брел берегом моря и встретил человека, который шел мне навстречу, не оставляя на песке следов...

Воины шумно сопели, не удивляясь новости. Ясно, что Суграю встретился кто-нибудь из оборотней или кто другой из нечистой силы. Этой гадости в Албании видимо-невидимо, но против хазар нечисть албанская бессильна, у каждого воина меч заговорен шаманом рода.

- ...И когда он приблизился и глянул на меня, - продолжил Суграй, лицо его показалось мне знакомым. Это был странник в ветхом плаще. Босой странник... Но где я его видел, вспомнить не могу... У него был печальный взгляд. И вот до сих пор я мучаюсь: где я его видел? Когда он приблизился, то спросил у меня: "Суграй, зачем ты поешь воинственные песни?". Я ответил ему: пою потому, что нравится воинам...

- Харр-ра! Ты хорошо ответил, клянусь Тенгри! - воскликнул кто-то.

Суграй поднял печальные глаза на воскликнувшего, робко улыбнулся и вновь перевел взгляд в сторону моря. Потом спросил:

- Видел ли кто из вас, о воины, странника в ветхом плаще?

- Нет, не видели никогда, но если бы и встретили, он бы познакомился с моим заговоренным мечом! - произнес тот же голос.

- Да, да!

- Мы бы ему ответили, ха-ха!

- Слушайте, воины, - тихо сказал Суграй, - у меня слишком слабые руки, чтобы держать меч или натянуть тетиву лука. Увы, я слишком часто уступал вашим желаниям, потому что вы своими крепкими челюстями способны дробить кости и рвать жилы. А потому я пел и пел. Но теперь я уйду от вас. Пусть не от моих песен души ваши безжалостны, а страсти неутолимы, но этот шуаз рокотал вашу славу! Я о многом говорил с этим странником, впрочем, вам совсем не интересно будет знать о чем... Уходите! Я не буду вам петь! - и он умолк.

Исполинский морским прибоем шумел лагерь. Старинный зеленый огонь, подобно всполоху, мелькал в стороне моря, распространяя вокруг зеленоватые переливы мерцаний. Может, то были всполохи? Но Суграю показалось, что там в призрачных отсветах мелькнула будто сотканная из тумана фигура одинокого странника, словно шел он по морю.

26. ТУРКСАНФ

А в ставке великого кагана, расположенной в глубине долины, заканчивался пир. В просторном, из двойного индийского шелка, прошитом сверкающими полосами золотой парчи, шатре Турксанфа, застланном персидскими коврами, сидел большой круг из тысячников, а в центре его возлежал на подушках малый круг темников. Тысячников было ровным счетом сто, темников - десять. Одиннадцатым в малом круге был сам великий каган Турксанф, двенадцатым - богатырь-тысячник "бешено-неукротимых", приравненный к темникам.

Горели колеблющимся пламенем светильники, подвешенные на украшенных позолоченной резьбой опорных столбиках, расположенных вдоль большого круга. И возле каждого столба стоял великан из числа "бешено-неукротимых" с обнаженным мечом, в доспехах, ибо никогда неизвестно заранее, чем закончится пир. Случалось, и довольно часто, что люди прямо с земного вечернего пира в шатре кагана без задержки переселялись в небесный шатер небесного кагана Тенгри, снисходительного к своим детям, откуда никто еще не возвращался. А потому не было известно, чем их там угощали.

А здесь же, на пире земном, перед каждым стояло блюдо с бараниной, лежал кожаный бурдюк с кумысом, на широких бронзовых подносах остывала жирная конина. Только что несколько слуг, кряхтя и сгибаясь, внесли огромную, в рост человека амфору с лучшим боспорским вином - подарок императора Ираклия "драгоценному и возлюбленному брату нашему, милосердному христианину Турксанфу".

Каждый ел и пил что хотел. Берсил Урсулларх с рассеченным чудовищным шрамом лицом, в кожаной рубахе-безрукавке, сидевший, скрестив ноги возле возвышения, где стояло пустое кресло Турксанфа, был недоволен. Он не успел отомстить проклятому албану Мариону, и сейчас угрюмо косился на Турксанфа, считая его виновником неудачи. Слишком долго каган не мог собрать конницу, и вот Мариона успели сжечь на костре. Теперь души братьев останутся неотомщенными, и любой берсил может бросить Урсулларху упрек в забвении обычаев. Проклятье! Он грузно обернулся к сидящему рядом вождю утигур, широколицему медлительному Курултаю:

- Сколько меченосных привел ты под стены Дербента?

Тот, уловив в голосе берсила недовольство, насторожился, прожевав, ответил:

- Ты меня удивляешь. Конечно, тысячу!

- Арр-ха! Ты удивляешь меня. Ты бы мог давно стать темником. Ведь у тебя целых восемь кочевий!

- Не забывай, что я только военный вождь. Совет старейшин распорядился выделить тысячу воинов...

- А остальные?

- Понадобились для охраны кочевий. Не забывай, что соседи утигур предгорные ясы...

- Что ты постоянно напоминаешь: не забывай, не забывай, - вспыхнул Урсулларх, - я и так слишком много помню! Клянусь Тенгри!

- Курултай, - вмешался в разговор сидевший рядом длинноусый тысячник-кутригур, - неужели ты до сих пор позволяешь совету старейшин распоряжаться войском племени? Да и кто такие предгорные ясы? Жалкие трусы. У них если и были когда-то славные воины, то мы их давно вырубили! А теперешние разве осмеляться напасть на утигур, подданных могучего Турксанфа! Пусть только попробуют! Мои меченосные помогут тебе! Я не привык выслушивать мнение одряхлевших членов совета старейшин!

Курултай промолчал, странно ухмыльнувшись. Он явно что-то не договаривал и знал больше, но решил, очевидно, не делиться с соседями, а потому, поспешно схватив с подноса огромный кусок дымящейся конины, запихнул его в рот, чтобы случайно не проболтаться.

- Арр-ха! - воскликнул во внезапном озарении длинноусый. - Я, кажется, догадался! Вы пошли в самостоятельный поход! Тысячу сюда, а остальные на ясов! Погнались сразу за двумя джейранами!

По испуганно метнувшемуся взгляду простодушного Курултая стало ясно, что так оно и есть на самом деле. Бедный Курултай чуть не подавился куском конины и, умоляя взглядом длинноусого замолчать, испуганно покосился на кагана.

Но к счастью для утигур, тот не расслышал возгласа кутригура-тысячника, а то пришлось бы бедному Курултаю с земного пира отправляться на пир к Тенгри.

Насытившись и слегка охмелев от выпитого свежего кумыса, Турксанф грузно откинулся на подсунутую внимательным слугой подушку, сонно оглядел жадно насыщающихся приближенных. Лоснились от пота лица, блестели губы, сверкали глаза. И тысячники, и темники шумно сопели, разгрызая крепкими зубами кости, кряхтя от сытости, наклонялись, наливали себе кумысу, стонали от наслаждения, запивая мясо сладким густым вином, отдуваясь, откидывались на подушки, вытирая липкие от жира руки полами кафтанов, а чаще, жалея кафтан вытирали руки о волосы на голове или о ковер. Любили поесть... Чем меньше развлечений, тем дороже каждое.

Турксанф по привычке поднес руки к груди, чтобы вытереть их, но, спохватившись, задержался, покосился на темников, поднял обе толстые маслянисто блестевшие ладони вверх, громко крикнул:

- Полотен-сс!

Один из слуг ринулся в угол шатра, отгороженной шелковой завесью, вынес оттуда кусок белой мягкой материи, осторожно вытер им руки кагана. Тот довольно хмыкнул, поднялся на корточки, покачался, встал и, узрев в промежутке между двух столбов серебряно отсвечивающий оклад иконы с нарисованными в середине томными бородатыми ликами, неумело помахал возле груди сложенными щепотью пальцами, прошептал невразумительное и, отвернувшись от иконы, грузно зашагал вдоль опустошенных блюд к возвышению в глубине шатра, где стояло черное кресло. Шел темнолицый, безбородый, коренастый, расшвыривая мягкими сапогами без подошв обглоданные приближенными кости, и если бы на миг остановился, замерев, то стал бы удивительно похож на одного из тех каменных идолов, что во множестве стоят в степи, на кочевых хазарских дорогах.

Здесь не было чужих глаз, чтобы обратить внимание на неумелую, косолапую, переваливающуюся походку, так отличную от стройной походки византийца или албана. Степняк не любит ходить пешком, даже от шатра к шатру он предпочтет проехать на лошади, пусть расстояние между ними и не превышает половины полета стрелы. А воюет хазарин только на коне, пеший он беспомощен как ребенок перед врагом.

Турксанф поднялся на возвышение, устланное коврами, уселся в заскрипевшее под его тяжелым телом кресло. Блестело драгоценное черное дерево подлокотников, переливалась на свету золотая парча высокой спинки, отбрасывал ослепительные блики серебряный наборный пояс, золотились тканевые узоры на замшевой мягкой рубахе, и из высокого позолоченого ворота ее глядело темное широкое лицо идола, блестя полуприкрытыми всевидящими рысьими глазками.

Турксанф отдыхал, опустив толстые руки на подлокотники, широко расставив кривые ноги. Отдыхал спокойно. Казалось, даже дремал. Но это только казалось. Турксанф прятал в себе тревогу, которая жгла ему душу, не давала забыться в беспечном отдыхе. Настоящий поход начинался только сейчас, когда решалось, сколько времени войско задержится под стенами Дербента. Четыре воина-исполина из тысячи "бешенно-неукротимых", по два справа и слева от кресла застыли на возвышении. Стоило откинуть полог шатра - и можно было увидеть густое оцепление из "неукротимых", окружившее шатер, за ним второе, и каждый из этих отборных свирепых богатырей мог биться с двумя-тремя десятками простых воинов и наверняка победил бы. Но Турксанф не чувствовал себя в безопасности.

Внизу возились, отдувались, рыгали огрузневшие от обильной еды и питья тысячники. Едва ли третья часть их участвовала в прошлом, неудачном походе. Но эти тридцать были самые преданные и молчаливые. Остальные вознеслись к Тенгри держать ответ за недовольство, болтливость, а то и прямую враждебность к великому кагану, тела их гнили сейчас на родовых кладбищах Семендера, Варачана, Беленджера, а то и просто в степи, захороненные без жертвенных приношений и оплакивания, ибо трупы их до сих пор еще не найдены и едва ли кто их отыщет.

Только собственная смелость, решительность и преданность немногих спасли Турксанфа от последствий неудачного похода, предпринятого двенадцать лет назад. Но целых десять лет после похода бурлила Великая Хазария, и род Ашинов, к которому принадлежал Турксанф, едва не лишился права избирать из своей среда кагана Хазарии. Турксанф усмирял берсилов, расправлялся с аварами, подкупал племенных старейшин акациров и кутригур, и как только волнения стихли, поспешил собрать всех годных к ношению оружия мужчин в новый поход. Род ашинов возлагал на этот поход особые, если не сказать последние надежды. Если войска вернуться ни с чем!.. Об этом было даже страшно подумать. Вот такая тревога жгла сейчас Турксанфа. И он с непроницаемо спокойным лицом отдыхающего человека упорно размышлял.

Стотысячное войско имело запасы продовольствия ровно на десять дней. Для того, чтобы собрать такие запасы, Хазария лишилась третьей части скота, половины запасов пшеницы, а большая часть полей осталась незасеянной. Сто пятьдесят тысяч коней ушло в поход. Корма для коней взято на три-четыре дня. Для того, чтобы увеличить непредвиденный прокорм лошадей до шести-восьми дней, надо вдвое увеличить обоз. А он и так уже сейчас настолько велик, что замедляет движение конницы, и войско от границ Берсилии до Дербента шло четыре дня вместо двух. Весь поход кони должны кормиться подножным кормом. Но для этого войску нужно постоянно двигаться. Через два дня трава в окрестностях стана будет съедена и вытоптана. Единственное спасение - прорваться в богатые районы Албании, где в изобилии и продовольствия для воинов, и корма для лошадей, и добычи.

До пира был военный совет, на нем все единогласно решили: начать штурм послезавтра. Завтрашний день уйдет на подготовку, надо подтащить поближе к стенам тараны, баллисты, заготовить хворост для заполнения рва, развернуть и осмотреть лестницы, расставить войска по участкам стен, разработать согласованный план действий для непрерывного, нарастающего штурма... Турксанф это решение одобрил, но ни слова ни обмолвился о тайных переговорах с Шахрабазом. Если они окончатся неудачей, никто об этом не узнает. Если будут удачны - Турксанф докажет всем, что обладает полководческой мудростью.

Еще одно заставляло кагана волноваться: если он задержится под Дербентом, Ираклий из Иберии прорвется в Албанию и, конечно, едва ли оставит что Турксанфу. Так чем же окончился визит протоспафария Кирилла к Шахрабазу?

В том, что протоспафарий честно провел переговоры с Шахрабазом, каган не сомневался. Византийцам было выгодно, чтобы конница кагана незамедлительно прорвалась в Албанию, ибо как бы стремительно ни продвигались фемы и этерия Ираклия, византийцы обязательно столкнутся с персидскими войсками, отступить, обременные добычей, войска Ираклия быстро не смогут, а встреча со свежими персидскими силами едва ли закончится благополучно для византийцев. Ясно, что Ираклий захочет опередить Турксанфа, но не более чем на два-три дня, но опередит ли Турксанф Ираклия - зависило от Шахрабаза. О, вечные тревоги и мучительные ожидания, сколько горечи вы добавляете в и без того несладкую жизнь кагана!

Он поднял руку. Тотчас из-за спинки кресла вынырнул карлик в кафтане с сигнальной трубой. По шатру пронесся резкий требовательный звук трубы: "Внимание!" И вслед за тем протяжное: "Пир окончен! Пир окончен".

Тысячники поспешно поднимались с ковров, некоторые в подражание кагану вытаскивали из-за кушаков, поясов собственные куски материи, именуемые "по-ло-те-нсс", вытирали губы, руки, поворачивались к иконе, тоже что-то шептали, неумело крестясь. Христианство Хазария приняла восемь лет назад, и в каждом городе построены церкви, а в войско назначены походные священники, собирающие воинов на вечерние молитвы, но большинство хазар по-прежнему поклонялись Тенгри, в том числе и Турксанф и его тысячники. Но, чтобы не терять дружбы с Византией, в которой Турксанф сейчас особенно нуждался, соблюдали видимость любви к Иисусу и Святой Троице, изображенной на иконе.

Турксанф хмуро наблюдал, как подобострастно кланяясь и пятясь к раскрытому выходу, тысячники покидали шатер. Никто не знал, что самой глубокой, самой вожделенной мечтой Турксанфа была мечта об обладании такой властью над всеми этими людьми, способными вонзить ему нож в спину, чтобы каждое слово для них стало - величайшей мудростью, чтобы всякий искал его благосклонности и обмирал в ужасе от его гневного взора, чтобы сейчас эта свора не выходила бы из шатра, а выползала, потея от страха и счастья, что они удостоились великой милости - лицезрели покровителя! О, как нужна ему такая власть! Тогда Турксанф будет спокоен и за себя и за своих потомков.

Задумавшись, он даже не заметил, как опустел шатер, и вздрогнул, когда возле входа послышался громкий оклик сотника наружной охраны:

- Стой! Ради твоего благополучия...

И предвестником приятного раздался запыхавшийся голос чаушиара [чаушиар - управитель дворца, распорядитель церемоний].

- Важное государственное дело! Во имя процветания нашего божественного повелителя, пропустить!

"Божественного! Да! Да! О, как было бы хорошо, если бы его воистину считали божественным!"

В шатер торопливо вошел чаушиар, два сотника охраны ввели высокого человека, закутанного в черный плащ. Турксанф вскочил с кресла, впился глазами в подходящих. Наконец-то! Предчувствие подсказало: это тот самый человек, которого с таким нетерпением ждал он. И не ошибся.

Сотники подвели человека в плаще к возвышению.

Турксанф так нетерпеливо подался к нему, что чуть не свалился, оступившись. Чаушиар бросился, поддержал за локоть повелителя.

- Говори! - хрипло простонал Турксанф, усаживаясь в кресло и наклоняясь вперед.

Незнакомец в плаще что-то сказал на албанском языке. Чаушиар перевел:

- О, великий каган! Филаншах Шахрабаз обещал, что ты наградишь меня!

- Да, да! Я награжу! Говори! Что велел передать Шахрабаз мне? Говори!

Рябой слуга (а это был он) подал плотный пергаментный пакет. Чаушиар развернул письмо и громко прочитал: "Шахрабаз приветствует Турксанфа, кагана Великой Хазарии! Да будут дни твоего царствования благословенны... Отрави источники..." И только тогда каган опомнился.

- Остановись! Остановись! - проревел он, выхватывая из рук чаушиара письмо. - Всем вон из шатра, опустить полог! Страже никого не подпускать к первому кольцу охраны! А вы, - обратился он к сотникам, - выведите его и тщательно охраняйте. Скорей!

Молчаливые слуги, услышав нетерпеливые приказания повелителя, бегом покинули шатер, оставив на коврах неубранные блюда с недоеденным мясом, бурдюки, мешки с кумысом, сотники вывели рябого.

"Отрави источники, питающие город водой, и отведи водоводы. Первый ты найдешь на северном склоне двуглавой горы в пещере. Разбросай камни возле дуба с отломанной вершиной. Гора эта в двух фарсахах от крепости прямо на заход солнца. С того места на восход через ущелье на восточном склоне второй. Там, где белая скала, под ней. Сделай так, чтобы посланный к тебе никому и ни о чем не мог рассказать. Если ты все сделаешь, пошли завтра утром двух всадников, пусть они проскачут возле северной башни крепости с твоим знаменем".

И тогда Турксанф захохотал, Он был очень смешлив и веселился от души, рычал от смеха, взвизгивал, хлопал ладонями по подлокотникам драгоценного византийского кресла, которое теперь он уж наверняка не оставит албанам, и сквозь смех велел чаушиару:

- Введите посланца Шахрабаза!

И когда того привели, сквозь смех спросил:

- Чего же ты хочешь? Серебра, золота? Проси, я дам столько, что ты не унесешь! Ха-ха-ха!

- Золота! - прошептал понятливый слуга, и глаза его сверкнули алчностью. - Конечно, золота!

Каган кивнул чаушиару. Сотники, сгибаясь от тяжести, принесли из дальнего угла шатра небольшой окованный железом сундучок. Когда подняли тяжелую крышку, тускло заблестело множество желтых кружочков, которыми доверху оказался набит сундук.

- Бери, сколько тебе нужно! - воскликнул Турксанф.

Слуга упал на колени перед сокровищами, протянул трясущиеся руки, впился растопыренными пальцами, поднял, полился золотой сверкающий дождь, тихо звенели, проскальзывая между пальцев, монеты. Рябой принялся лихорадочно запихивать золото за пазуху, в сапоги, в шапку, по его лицу ручьями струился пот, он задыхался. И все греб, греб, и не мог остановиться, и когда было забито монетами все, что можно было наполнить, рябой вывалил желтую груду на ковер, лег на нее животом, поднял обезумевшее лицо и прошептал:

- Это тоже все мое!

Губы его тряслись. Попытался подняться - и не смог. Тяжесть золота придавила его к коврам.

- Поднимите, - брезгливо сказал Турксанф.

Сотники подняли рябого, но он не смог стоять, опять упал на груду монет, накрыл ее руками, из-за пазухи его выскользнула одна монетка, подкатилась под ноги чаушиара. Тот наступил на нее сапогом. Слуга, роняя золото подполз к сапогу хазарина и, рыча, впился зубами в голенище. Сотники вновь схватили его, поставили, поддерживая перед каганом.

- Я выполнил свое обещание, - насмешливо сказал тот, - надеюсь, ты доволен?

Слуга облизал дрожащие губы, кивнул.

- А теперь я выполню просьбу твоего господина. Эй! Вбейте золото ему в глотку, чтобы он никогда не смог заговорить!

27. ПОБЕГ

Они выбрались из подземелья в глухую полночь. Вытащили всех, даже ослабевших, которые не могли ходить. Последними по веревке поднялись Рогай и Геро.

Зиндан находился вблизи Северной стены. Внизу, возле самой земли, особенно сгустился ночной мрак. Вверху было светлее, и были видны темные очертания стены и башни. На башне негромко переговаривались персы, на стене же никого не было, как ни вглядывались Рогай и Геро. Отсюда, с вершины холма, хорошо было видно, как над городом металось багровое странное зарево и доносился отдаленный глухой шум. Неужели хазары уже пошли на приступ? А в городе осталась одна-одинешенька мать Геро, которую некому защитить.

Как живителен воздух свободы! Воскресшая надежда ободрила даже тех, кто покорно умирал в зиндане. Люди лежали, вжавшись в голую каменистую землю, наблюдая за башней, но персы разговаривали по-прежнему наверху. Рогай, велев всем ждать, пополз к западной стене, обмотав веревку вокруг обнаженного тела. Скоро он вернулся и сообщил, что на западной стене нет ни одного караульного. Чудом спасшиеся беглецы не стали искать этому странному обстоятельству объяснения. Разве Украцилла не дал им знака, что они спасутся? Передохнув, люди осторожно поползли к западной стене, здоровые помогали ослабевшим.

Западная стена, как и северная, с внутренней стороны была невысока, не более трех локтей, но зато снаружи обрывалась в ущелье более чем на сорок локтей. Да и сам склон, ведущий в ущелье, был такой крутой, что на нем нельзя было удержаться стоя.

Дно ущелья густо заросло кизиловыми деревьями, кустарником. Там их уже никто не найдет. Свобода была близка!

Послышались тихие шаги. Кто-то шел в их сторону от дворца филаншаха. Люди замерли, перестали дышать, прижавшись к земле. Двое, закутанные в черные плащи, прошли невдалеке, направляясь туда же, куда ползли и беглецы.

Подойдя к стене, один проворно взобрался на нее, подал руку второму. Поднявшись, тот размотал что-то и кинул вниз. Первый ждал, оглядываясь. Оба молчали. Это явно были не рабы, они хоть и делали свое дело втайне, но смело.

- У них лестница, Геро, - шепнул Рогай лежащему рядом мальчику. Т-Мур вдруг закашлялся, поспешно уткнулся лицом в руки. На стене насторожились, замерли, вглядываясь в темноту. На северной башне замолчали, кто-то поспешно протопал по лестнице вниз. Усилием воли Т-Мур задавил кашель, лежал, зажав руками рот, сотрясаясь всем телом. Те двое на западной стене, заслышав шаги, прижались к зубцам бойниц, слились с ними, видимо тоже боясь встречи со стражниками. Перс, спустившись с башни, пошел по северной стене туда, откуда донесся кашель, постоял, прислушиваясь. Здесь было тихо. Но снизу, из города послышались крики, лай собак, там по-прежнему металось багровое зарево. Город, видимо, отбивался. Караульный, постояв, поднялся опять на башню. Странно, что крепость хазары не тревожили.

Когда перс ушел, двое отделились от бойниц, один, повозившись, наклонился и вдруг исчез, словно растворился в ночи. Второй, подождав собрал лестницу, спрыгнул на землю и оказался не далее чем в десяти локтях от притаившихся беглецов. Геро, чуть приподняв голову, обостренным от долгого пребывании в темном подземелье зрением заметил, как сверкнули в сгустившемся возле стены мраке желтые глаза незнакомца. Неужели дворецкий Мансур? Он!!! Геро не успел ни о чем подумать. Мгновенно захлестнувшая волна ненависти и радости мщения оторвала его от земли и бросила навстречу шагнувшему к притаившимся беглецам Мансуру, который, уловив странные шорохи возле черных камней, на ходу вытаскивал меч. Беглецам терять было нечего. Если Мансур поднимет тревогу, сбежится стража, и пленников зиндана изрубят на куски. Вслед за Геро кинулся Рогай, еще несколько человек. Араб не успел выхватить оружие. Его сбили с ног, прижали к камням, жилистые руки схватили его за горло. Мансур молча отбивался, сумел раскидать вцепившихся, вскочить, его опять опрокинули, опять схватили за горло, он не звал на помощь, не просил пощады, только хрипел.

Светел был восток от огромного зарева, шевелились на башне темные силуэты стражников, смотревших на город.

Рогай, Геро, Т-мур поднялись на западную стену, с трудом перевалили мертвое тело араба через высокие зубцы. Снизу, спустя некоторое время донесся глухой звук. Теперь труп Мансура обнаружат не раньше утра, беглецы к тому времени будут уже далеко. Рогай взял себе меч, повесил его себе на плечо на широкой перевязи, плащ дворецкого отдали Т-муру. Геро крепко сжимал в руке нож, который он вытащил из-за пояса араба.

Веревочная лестница, найденная у Мансура, значительно ускорила дело. Один за другим люди исчезали за стеной. Спустившись, Рогай потянул за веревку, перекинутую через забрало бойницы, сбросил лестницу. Поползли по крутому, казалось, нескончаемому склону в ущелье, цепляясь за траву, чахлые кусты тамариска, скользя на особенно крутых местах. Но вот зачернели кизиловые заросли. Отсюда стены крепости виделись далеко вверху. Выше блестели только звезды.