Сатанинская пристань

11

Мать сидела на высокой скамье у зеркала и тщательно, прядь за прядью, укладывала и закалывала голубые локоны своего парика. Когда я вошел, она мельком глянула на меня и снова повернулась к зеркалу.

– Ну, что там, на площади? – спросила она.

– Жгли, – ответил я.

– Cколько их было?

Я ответил наугад:

– Семеро.

– Мало, – сказала мать, наклоняясь за упавшей заколкой. – А книги?

– Книги тоже.

– Много?

– Не знаю, – мне вообще не хотелось разговаривать. После того, что было на площади, меня взяла тоска.

– Всегда одно и то же, – сказала мать. – Придумали бы что-нибудь новенькое.

– Валек сказал, что придет поздно.

– Валек? – она удивленно отвернулась от зеркала. – Ах, да, Валек…

– Он на совещании заговорщиков.

– Ах, да, – мать вспомнила. – Через неделю совершеннолетие их вице=президента. Как, кстати, его зовут?

– Не помню, – ответил я. – Кажется, Василий. Помню, что Великий.

Руки матери, проворно летавшие над париком, замерли.

– Это который же у них будет Василий? – задумчиво спросила она. – Третий, что ли?

– Второй. Василий Второй, Великий.

– Да-да, Второй… Бедняга Валентин. Все заговоры. Бывает, что в последнюю минуту все раскрывается. То есть, именно так обычно и бывает. Тогда ему не сносить головы. Как, впрочем, и вице-президенту и всей его гвардии… Ну, это его дело, – она надела парик и принялась его поправлять. – А ты как – Валек уговорил тебя?

Я не сразу понял, что она имеет в виду.

– Я о гвардии говорю. Пойдешь в гвардию?

Видимо, она увидела мою перевязь с гвардейским мечом. Я снял с себя оружие и аккуратно положил на стол.

– Напрасно, – сказала она. – Гвардеец – это почти так же хорошо, как и паж… Я хочу сказать – так же красиво, – она вколола в парик еще две заколки и поднялась со скамьи. – Мне пора. Сегодня во дворце большой прием. Если хочешь есть – молоко в погребе… Кстати, – мать остановилась у порога. – Почему ты перестал встречаться с этой девочкой? Сколько ей лет, я не помню…

– Четырнадцать.

– Скоро невестой будет… Вы что, поссорились?

Я неопределенно пожал плечами.

– Ну-ну, – сказала мать. – Как знаешь… – она взглянула на часы. – Совсем заболталась с тобой. Пей молоко. Мне пора.

Я спустился в погреб, нашел кувшин с молоком и снова поднялся в дом.

Я сидел за столом напротив зеркала и разглядывал свое отражение. Мне почему-то казалось, что я должен был здорово измениться за последние дни.

Я пытался найти следы этих изменений и ничего не находил. Лицо прежнее, даже недавняя царапина на щеке никуда не исчезла. Разве что волосы лохматые, я не причесывался сегодня. И пепел на кончике носа.

Я допил молоко, отставил кувшин в сторону и задумался. Происходило что-то непонятное. То ли во мне, то ли вокруг. Впрочем, не вокруг, вокруг происходило то же, что и всегда – вчера, неделю назад, год назад. Что-то происходит во мне. Даже сейчас. Странное состояние.

Обычно я любил оставаться дома один. Мне нравилось, когда все расходились по своим делам. Я любил пустоту и тишину нашего дома. Мне казалось, что опустел не только дом, но и город, весь мир, все люди исчезли в неведомые дали, и я остался единственным обитателем этого мира и владыкой его. Ибо в моей власти было сохранить или разрушить тишину этого мира.

Сегодня же я не чувствовал этого. Я никогда не испытывал особого удовольствия от общения с кем-либо наподобие рыжего Валька и его друзей или моей матери. Я чувствовал, что, окажись сейчас хоть кто-то из них здесь, я испытаю сильнейшее раздражение. В то же время я просто физически ощущал необходимость общения с кем бы-то ни было.

Я перевернул пустой кувшин. На ладони осталось несколько молочных капель. Я вытер руку о штанину и нехотя поднялся из-за стола. Слоняясь из угла в угол внезапно осточертевшей комнаты, я мучительно пытался придумать себе какое-то развлечение. Кончилось мое хождение тем, что я окончательно разозлился неизвестно на кого и швырнул пустой кувшин в свое отражение. Кувшин и зеркало разлетелись вдребезги, а я убежал из дома, даже не закрыв за собой дверь.