Сбить на взлете

Глава 7

Двадцать девятого июля построили полк, и комиссар зачитал приказ Наркома обороны номер 227 — «Ни шагу назад» о низкой дисциплине в Красной армии. Немцы рвутся к Сталинграду, а стрелковые части отступают, несмотря на категорические запреты из ставки. Вот чую нутром, что не перейдут фашисты Волгу, а настроение все равно паршивое. Видеть никого не хочется. Вечером набрал из хозяйского погреба в старый сидор прошлогодней картошки, отбирая из гнилья более-менее нормальные клубни, отсыпал в газетный кулек соли из жестяной банки. Прихватил валявшийся у печки ржавый топорик и ушел в лес, на ту полянку, что была у речки.

Костер разгорелся быстро. Я сидел, дожидаясь пока он прогреет под собой землю и появится достаточное количество углей, смотрел на пламя — казалось, внутри пляшут маленькие огненные саламандры — и вспоминал, как вот также мы с мамой и папой в самом конце весны того года пекли на отшибе бывшей панской усадьбы картошку. Родители были веселые, чем-то очень довольные, все время целовались, а потом прижимали к себе. Мама в тот день чаще, чем обычно чмокала меня в щеки, а отец ерошил волосы и смеялся. Потом палкой вытаскивал из углей картофелины, выбирал мягкие, подкатывал к нам и радостно улыбался, глядя как мы, балуясь, кормим друг друга. Пожурил, изображая строгость:

— Грязнули, извазюкались как свинюшки. Потом вдруг непонятно спросил:

— Галинка, скажем?

— Обязательно, — ответила мама без малейшей запинки, повернулась ко мне, особенно озорно улыбнулась, потом вдруг стала серьезной и как-то очень задушевно спросила: — Коленька, а ты хочешь братика или сестричку? — буквально засветилась вся радостью и счастьем…

— Так вот ты где? — сбил с воспоминаний низкий грудной голос Валентины. — Чего один-то сидишь?

Я повернул к ней голову — во, платьице нацепила. Еле коленки прикрыты. Осмотрел всю ее, надо признать, весьма ладную фигурку, чуть задержав взгляд на широких бедрах и высокой груди, туго натянувшей ткань сарафана.

— Да так, — ответил отвернувшись. Потом сообразив, что некрасиво поступаю — ведь столько времени и труда младший техник-лейтенант потратила на занятия со мной — предложил: — Печеную картошку будешь?

— Можно, — тихо и как-то робко ответила Валентина. Сняла с плеч накинутую форменную тужурку, подстелила и устроилась рядом, обняв обеими руками ноги.

Скосив глаза, стал наблюдать, как на ее круглых коленях пляшут отблески пламени. Потом посмотрел на лицо о чем-то задумавшейся девушки. Профиль был совершенный, как на какой-то картине, когда мама в Ленинграде водила меня по Эрмитажу. Но затем взгляд, как будто цепью притянутый, сам вернулся к стройным ногам.

— Не пялься, — потребовала Ветлицкая, натянула на колени подол и прижала руками. Долго смотрела в огонь, а потом извиняющимся тоном сказала: — Мама сшила. Давно, еще перед поступлением в МГУ. Я из него выросла, но другого летнего ничего не осталось, — и после паузы еще раз добавила: — Память о маме.

Она замолчала и вновь уставилась в огонь. Не зная, что ответить, тоже стал наблюдать за костром. Пламенные саламандры по-прежнему танцевали, перепрыгивая с одного уголька на другой. А потом вдруг услышал тихий всхлип. Покосился на Валино лицо. Глаза блестели, и из самого уголка медленно скатывались по щеке одна за другой крупные слезы. Девушка моргала, но они все равно текли… Она снова всхлипнула и тоскливо протянула «Мама…»

— Валентина, ты чего? — растерянно спросил я. — Валя?

Она вдруг разревелась в голос, все время повторяя «Мама, мамочка». Не найдя ничего лучшего, придвинулся и прижал её к себе.

— Валя, Валенька, ее уже не вернешь. Валечка, ну успокойся, пожалуйста. Валя… Валюша…

Плакала, уткнувшись в мою грудь, а я обнимал девушку за плечи и чувствовал, как все ее тело содрогается от рыданий. Гладил по спине, по волосам, осторожно прикасаясь к удивительно гладкой коже на обнаженных плечиках. Затихла она не сразу, промочив мою гимнастерку насквозь и время от времени все-таки шепча «Мама, папа, братик Венечка». Интонация была такая тоскливая…

Сам не зная почему, стал сбивчиво рассказывать о своих родителях, выкладывая самое сокровенное и перескакивая с одного на другое. Как они мне обещали брата или сестричку, и как потом не поверил, просто не понял, что погибли под бомбами. И что дошло только на следующий день, когда перед уходом пробрался к закопанной местечковыми яме…

Пришел в себя, почувствовав на голове ласковые поглаживания девичьей ладошки. Валентина давно успокоилась. Чуть откинувшись, смотрела на меня, слушала, а в бездонных темных сейчас под вечерним небом серо-зеленых глазах танцевали огненные саламандры, отражаясь от яркого пламени костра.

Выпустил девушку, почему-то жалея исчезнувшего из моих ладоней ощущения ее бархатной кожи.

Потом, под покровом незаметно накрывшей нас ночной мглы, молча пекли картошку — углей уже давно хватало — ели, перекатывая на ладонях горячие клубни. Я иногда ловил на себе задумчивый взгляд Валентины и неожиданно догадался, что никакая она не гордячка — просто замкнулась в себе, не желая никому выдавать личное, самое затаенное, тяжелое горе.

Мы одновременно потянулись к развернутому пакетику с солью, стукнулись лбами, дернулись назад, и Валя, потирая над бровью грязными от подгоревшей картошки пальцами, заразительно засмеялась. Я тоже захохотал, глядя на тянущиеся черные полосы. Потом оттирал носовым платком ее лоб, девушка улыбалась, а мне вдруг очень захотелось больше никогда не видеть на ее лице слез, только такую красивую как сейчас, радостную улыбку.

Долго сидели, подкидывая дрова, смотрели в огонь, иногда переглядываясь и опять смеясь без всякого повода. Я исподволь любовался ею — платьице давно сползло, открыв не только круглые колени, но и стройные бедра до середины. Отсветы пламени плясали на гладкой коже, притягивая взгляд.

Валентина, подбросив в костер еще одну толстую ветку, потерла ладони, недовольно сморщилась, забавно поднимая уголками брови, сообщила, как будто оправдываясь, «грязные», поднялась и пошла к реке мыть руки. Из темноты берега крикнула:

— Вода теплющая, — вернулась, опять устроилась на своей тужурке и мечтательно протянула: — Сейчас искупаться бы…

— Кто ж тебе не дает? — удивился я, тоже вдруг почувствовав острое желание оказаться в речке. Стащил сапоги, откинул подальше «ароматные» портянки, потянул через голову гимнастерку. Снял и удивился — девушка по-прежнему сидела, обняв колени, и невидящим взглядом смотрела в огонь.

— Ты чего? Расхотелось?

— Нет, — помотала головой из стороны в сторону, взметнув свои белокурые волосы, — у меня купальника с собой нет. А идти потом в мокром белье… — передернулась, как будто за шиворот ледышка попала, завистливо посмотрела на полураздетого меня и вдруг, решительно поднимаясь, приказала: — Отвернись! И не вздумай подглядывать!

Распоряжение выполнил сразу, почему-то представляя, как она разоблачается и выглядит без всего — стройные ножки, высокая грудь… Пришел в себя, услышав быстрые удаляющиеся шлепки босых ног и крик «можно», повернулся, увидел краешек белых трусиков под аккуратно сложенным сарафаном и, содрав с себя оставшуюся одежду, побежал к речке вслед за девушкой.

Сделав несколько шагов по мелководью, рыбой ушел на глубину. Выплыл, нашел взглядом ее голову, отливающую серебром под светом полной луны, и саженками рванул к цели. Подплыл ближе, а Валентина, услышав плески, повернулась, погрозила пальцем «Не приближайся» и вдруг со смехом начала брызгаться. Не послушав — все равно в воде под ночным небом ничего не видно, одни контуры — подплыл ближе и ответил тем же. «Ах, так!», она нырнула, и вдруг почувствовал, как меня за ногу тянет ко дну. Вывернулся, нашел ее голову и сам несильно толкнул вниз. Всплыл, огляделся, начал уже беспокоиться, но тут же обнаружил появившуюся в паре метров барахтающуюся девушку. Рванул к ней, подхватил за локоть, потянул вверх.

— Дурак! Утопить же мог, — отплевываясь от воды, недовольно крикнула Валентина.

— Ты же первая начала, — отговорился и потянул к берегу.

Вцепившись в мою ладонь, сама начала подгребать свободной рукой и работать ногами. Ощутив дно, отпустила, встала, показав над поверхностью верх покатых плеч, откинула тяжелое серебро волос за спину и стала обеими ладошками оттирать воду с глаз.

— Колька, ненормальный. Я же не очень-то хорошо плаваю.

— Ну, прости, — виновато опустил голову, — не хотел. Думал, ты играешь.

— Дурачок, — неожиданно тихо, почти шепотом, ответила девушка.

Придвинулась ближе, схватила за голову, притянула, чуть нагибая, и прижалась поцелуем к моим губам. Сначала я просто не понял, что происходит. Потом, ощутив на себе ее упругие груди, обнял прильнувшую Валюшу, сам прижался к теплым мягким и, кажется, сладким губам. А затем вдруг с оторопью сообразил, чем упираюсь в ее живот. Девушка тоже почувствовала, оттолкнула, заплакала, повернулась и рванула на берег, отчаянно расталкивая воду. Я стоял и потерянно — ну не специально же, оно само — смотрел на удаляющуюся фигуру. Не в силах оторвать взгляда, любовался появляющимися из реки точеными плечиками, спиной со стекающими с волос струйками, смутно заметной из-за расстояния гибкой талией и уже только угадываемыми в темноте широкими бедрами.

Через несколько минут услышал:

— Колька, ты там еще не утоп? Вылезай уже, а то застудишь себе все на свете, — громко хихикнула и добавила: — Я отвернусь.

Еще издевается! Закрыв руками низ живота, потопал на берег. Действительно не смотрит — стоит на коленях в трусиках и лифчике спиной к костру, куда успела подкинуть дровишек, и, склонившись набок, отжимает волосы. Лихорадочно — а вдруг повернется?! — сгоняю руками с бедер воду и натягиваю трусы. Уф-ф, не стала подсматривать. Уже почти спокойно закуриваю, присев на корточки и опять утопая взглядом в завораживающем танце огненных саламандр.

— Коль, ну не дуйся. Я знаю, что у вас, мужиков, это как рефлекс.

— Все-то ты знаешь… — кося глазами, смотрю на захватывающее зрелище: Валентина поднялась, повернувшись лицом к костру, шагнула ближе, чуть ли не нависнув надо мной, и, медленно раскачиваясь при каждом движении, старательно расчесывала гребнем свою белокурую шевелюру.

Изящно пожала плечиками:

— Мама же врачом была — дома книг разных много было. И анатомические атласы тоже… — виновато хлопает глазками: — Просто не ожидала, что он такой крепкий и горячий может быть. Испугалась…

Я, уже не скрывая интереса, разглядываю чуть прикрытую только бельем красавицу. А она хоть бы что — то одной стороной повернется, другой… Еще пару часов назад под платьишком эти круглые коленки прятала, а сейчас вертится передо мной почти обнаженная, как будто назло демонстрируя всю свою женскую пригожесть. Ее длинные стройные ноги, освещенные пляшущими огненными сполохами от костра… Полная грудь, в такт движений поднятых рук пытающаяся, кажется, выскочить из явно уже маловатого для этого сокровища лифчика… И глаза на задумчиво улыбающемся прекрасном лице какие-то шалые, с хитринкой…

Н-да… В спешке отвернулся и натянул шаровары — теперь не так заметно, и можно вновь любоваться девичьими прелестями. Поздно — накинула сарафанчик, потрясающе ловким движением завела ладошки назад вокруг тонкой шейки и выдернула волосы из-под кружевного воротничка. Чуть помотала головкой, позволяя еще влажным лохмам разлететься-растечься по плечам, одернула платье, затянула поясок — как броней прикрылась платьем от моего нескромного взгляда. Посмотрела в лицо, одаривая улыбкой — в шалых бездонных очах плясали веселые бесенята, отражаясь от костра — решительно шагнула ближе, вздернула за плечи и… Ох, какие же все-таки у нее сладкие губы, глаза, щеки… Чувствую на языке соль от былых слез, но все равно сладкие… Обнимаю доверчиво прильнувшую Валюшу, уже зная, что чем-то опять уткнусь в ее живот, но не могу оторваться. Сердце колотиться так, что спирает дыхание… Лихорадочно целую милый носик, губы, закрытые глаза, опять губы, дотягиваюсь до ушка, еще губы, снова они… Осязаю через слои ткани затвердевшие соски на своей груди, прижимаю еще сильнее и вновь целую, не в состоянии отлучиться от ее горячих влажных губ…

Оттолкнула, когда я сдуру начал отпускать руки по ее спине ниже талии:

— Коленька, ну не надо… — яркий румянец на лице только подчеркивался светом костра. Опустила глаза и виновато призналась: — Я боюсь… — подняла с травы свою форменную тужурку с кубарями в петлицах, отряхнула, накинула на плечи, превращаясь из девчонки в старшего по званию, и распорядилась: — Поздно уже. Одевайся, гаси костер, и двинем в полк.

Провожая, еще не раз по пути наслаждался горячими поцелуями. Но на подходе к расположению как заледенела — ладошку из моей руки вырвала, чуть ли не по команде «смирно» замаршировала в своих гражданских туфельках.

— Валюша, — спрашиваю, — завтра придешь?

— Там видно будет, младший сержант Воскобойников, — отрезала, не повернув головы, и ушла.

Это у нее что, минутное было? А я-то, дурак, губу раскатал. Мне же не так много и надо — только видеть, как улыбается…

— Ты чего с нашей Снежной королевой сотворил, паршивец? — как с ножом к горлу пристал ко мне Елизарыч после обеда. — Носится по аэродрому веселая, улыбается всем, как Захарьева, когда от сродственников весточку, наконец, получила.

Маринка, оружейница второй эскадрильи, была родом из блокадного сейчас Ленинграда. Вести оттуда приходят страшные, люди голодают до смерти. А у Захарьевой там мать и младшая сестра остались. И вдруг письмо откуда-то из Узбекистана. Оказывается, туда ее родных еще весной этого года эвакуировали. Но по пути мать свалилась от брюшного тифа. Долго выздоравливала, и сейчас уже чувствует себя хорошо. Письмо шло почти три недели, но когда все-таки нашло адресата, счастливее человека в нашем полку не было.

Я только пожал плечами, даже не думая вытаскивать голову из лючка в фюзеляже, где смазывал подшипники качалки руля высоты. Усиленно делал вид, что совершенно не причем. Да и демонстрировать свою грустную от раздумий рожу совсем не хочется.

А через двадцать минут обнаружил младшего техника-лейтенанта Ветлицкую у нашего самолета. Пришла якобы проверить радиоприемник. Заставила забраться в кабину, завести мотор, чтобы проверить низкий уровень наводок от высоковольтных проводов. Убеждаясь, сама склонилась и прижала шлемофон к ушку. А когда глазастая Ленка, так и зыркающая своими зенками с Валюши на меня, на минуту отвернулась, шепотом приказала прийти на речку сразу после ужина. Ну вот, не могла раньше сказать — я ведь с самого утра как на иголках. Гадаю, что не так понял вчера…

Примчался из столовки на нашу полянку, противозенитным маневром ускользнув от комсорга эскадрильи — политинформацию он, видите ли, задумал о международном положении провести. Фигу ему под нос — сейчас по распорядку личное время.

Костер запалил на старом месте и сидел перед ним, поминутно оглядываясь, в диком нетерпении. Ну, когда же Валюша появится?! А потом сердце вдруг замерло — почувствовал на лице ее прохладные ладошки, накрывшие мои глаза. Сдвинул ниже и стал целовать тонкие музыкальные пальчики.

— Ждал? — низкий грудной голос немного подрагивал.

Повернулся, притянул к себе и накрыл ее губы своими. К чему сейчас какие-то слова, сама разве не видит, что жить без нее не могу?! Мы целовались, не отрываясь друг от друга, как будто в пустыне нашли оазис и насыщались живительной влагой. Пили и не могли напиться друг другом. Манящий трепет ее ресниц и восторженный блеск сияющих глаз были, словно будоражащее кровь обещание чего-то очень светлого, радостного. Тянулись сладкие мгновения, растягиваясь в долгие минуты. А наши объятия все длились и длились. Валюша была податлива и почти совсем не обращала внимания на мои руки, гуляющие по ее ладному телу. Позволила моей ладони взвесить налитую тяжелую грудь, пересчитать позвонки через тонкую ткань платьица, удивиться размеру упругой попы, ощутить под ладонью круглые колени. Только после попытки забраться по стройному бедру выше, к самому сокровенному, оттолкнула и, часто-часто дыша, запретила:

— Не лапай! Успеешь еще. И вообще, я пока бежала, пропотела насквозь — самой противно, — в Валенькиных опять как вчера шалых глазах плясали бесенята. — Пойдем сначала в речке ополоснемся, — не дожидаясь ответа, развязала поясок, нагнулась, руками крест-накрест ухватила подол и… Солнце было еще достаточно высоко — ее гладкая матовая загоревшая кожа буквально ослепила меня. Стоял и пялился, как на икону.

— Зенками насквозь протрешь, — довольно улыбнулась моему восхищению, аккуратно сложила платье и встала передо мной с упертыми в самый верх широких крутых бедер руками. Как будто специально демонстрирует всю себя в одном только белье. — Так ты пойдешь купаться? — увидела мои частые кивки, завела руку за спину, расстегнула лифчик, сняла, глядя на мою офигевшую рожу, звонко рассмеялась, сложила, засунула под сарафан, прикрылась ладошками, пряча топорщившиеся соски со светло-коричневатыми ареолами, и в ожидании посмотрела.

Ремень, сапоги, гимнастерка, шаровары полетели в разные стороны — с такой скоростью я еще никогда не раздевался. Она хихикнула, увидев внушительное вздутие на моих синих сатиновых трусах, изящно присела, сдергивая свои белые трусики, и, позволив мне только на долю секунды увидеть светлые завитки внизу живота, умчалась в речку, сверкая незагоревшими ягодицами. Решительно стянув с себя последнее, устремился вслед. Саженками догнал свою сердешную — теперь на все сто уверен! — на середине русла. Схватил за руку и потащил обратно хохочущую, брызгающуюся и только для вида упирающуюся. Нащупав ногами дно, обнял и приложился к губам. Прижимал к себе одной рукой, другою исследуя доставшееся мне богатство. Удивительно гладкая тонкая бархатная кожа, через которую прощупывался каждый позвонок. Упругая попа, переходящая в стройные бедра. Попытался было забраться между нашими телами, но был остановлен:

— Коленька, не надо туда, я боюсь… — и плотно стиснутые ноги. А вот изучать все выше пояса мне, кажется, позволено без ограничений. Тем более что когда на мелководье поставил ее на какой-то бугор на дне, начал свое познание только губами. Валюша гладила меня по голове своими ласковыми ладошками, прижимала… Потом сама потянула из воды.

На берегу вдруг застеснялась, прикрываясь руками. Проскользнула к принесенной противогазной сумке, вытащила большое полотенце и завернулась. А потом засмеялась, глядя, как я заслоняю ладонями низ своего живота. Засмеялась, сдернула рушник, открывая всю себя, и протянула:

— На, прикройся, если передо мной стыдно.

Сказала и как будто стерла из меня всякую стеснительность. Подошел, не пряча свою готовность ко всему на свете, взял полотенце обернул ее, вновь поцеловал…

Мы лежали рядышком на расстеленном рушнике, и я в который раз изучал упругие груди любимой всеми возможными способами, стараясь делать это как можно ласковее, а она тихо-тихо причитала:

— Николенька, миленький мой, ну потерпи чуть-чуть. Дай мне свыкнуться хоть немного. Ну, хороший мой, всего-то недельку-другую.

На привыкание вместе с осторожно-нежными взаимными ласками у нас ушло часа два, не меньше. Потом сама потянула меня, раскинув в стороны согнутые в коленях ноги. Тихий девичий вскрик, и жаркая волна безумия затопила обоих…

— Да я тебя чуть ли не с первого раза как увидела… — и затихла, часто-часто задышав от ласки груди губами. Потом вообще оттолкнула: — Коленька, ну хватит на сегодня. Экий ты ненасытный. Я теперь и так вся твоя. Давай просто посидим рядышком, — ну вот, вскочила, натянула белье, платьице, мне приказала одеться: — Нечего тут передо мной своим флагштоком трясти.

Ну хоть целоваться не отказывается. И улыбается… Кажется, все на свете согласен за ее улыбку отдать!

— А ты меня тогда возненавидел. Стеной отгородился. Как ежик иголками топорщился. С другими девчонками нормально разговаривал, а на меня все время волком глядел, — помолчала и вдруг вскинулась: — Это правда, что у тебя с Ленкой Кривошеиной что-то было?!

— Было, — не стал я врать, — да сплыло давно. Ты, Валюша, говоришь, как ежик. Сама ведь по стойке смирно сколько раз ставила…

Ну вот как мне с сердешной общаться, если чуть что, сразу затыкает поцелуем? Губы мягкие, сладкие…

— А что мне было делать, если ты любые слова в штыки встречал? Потом уже, когда, наконец, понял, что не во вред, только чтобы лучше понимал…

Я зарылся носом в ее волосы и слушал голос любимой, почти совсем не разбирая слов… Потом вдруг вспомнил, как Валенька сидела со мной в санчасти, когда воспаление легких подхватил. Вспомнил, каким идиотом был.

— Коленька, ты меня слушаешь?

Пришлось признаться:

— Не тебя, а твой голос, родная…

Днем пахал на аэродроме, не обращая внимания на подколки окружающих. И откуда они все узнали? Ведь ни словом, ни одним движением при посторонних старались ничего не показывать. Ленка-язва незлобиво подхахатывала и один на один допытывалась, каким способом я растопил сердце Снежной королевы:

— Колька, ну открой секрет. Интересно же. Вдруг и я чего для себя полезного почерпну?

— Перебьешься Кобыла, — специально назвал ее грубым прозвищем, не отрывая взгляда от приспособления для сборки-набивки пулеметных лент. Надо было, аккуратно подводя новые звенья одной рукой, другой крутить рукоятку устройства. И следить за пальцами оружейницы, чтобы не прищемить. Ленка неутомимо обеими руками доставала из цинков трассирующие, бронебойно-зажигательные, пристрелочно-зажигательные, опять трассирующие патроны и вталкивала в этом порядке. На «Кобылу» не обиделась. Всегда соглашалась, что она как по Некрасову — и в горящую избу войдет, и коня на скаку остановит… доступным ей способом.

— Коленька, ну ведь не совсем чужие люди, ну расскажи.

Я перестал крутить рукоятку, предплечьем отер пот со лба и посмотрел на оружейницу — верх гимнастерки был расстегнут, позволяя увидеть часть полных грудей.

— Лен, ну вот объясни — ты же хорошая, по сути, девушка. Неглупая, образованная, десятилетку закончила, красивая, — старший сержант, держа наготове новые патроны, довольно заулыбалась, — а стараешься казаться… — задумался, не зная как сказать, чтобы по-настоящему не обидеть, — развратной, что ли? Или тебе нравится, когда именно за такую принимают?

Елена, уже державшая наготове необходимые патроны, опустила руки и вдруг заплакала, склонив голову.

Я бросил звено ленты обратно в коробку, вытер промасленные руки тряпицей, поднял ее голову за подбородок, посмотрел в мокрые карие глаза и принялся успокаивать, утирая девичье лицо наиболее чистым уголком все той же тряпицы:

— Перестань немедленно! Большая, а ревешь как потерявшая куклу девчонка.

Оттолкнула обоими кулаками с зажатыми патронами и призналась сквозь слезы:

— Дура потому что. Сразу не разглядела тебя, не поняла… Оттолкнула тогда, а теперь поздно — так в Вальку втоескался, что уже не отобьешь. Почему все так глупо получается, а Коль?..

Размазывая кулаками слезы, все-таки успокоилась. Хмыкнула, все еще всхлипывая: — Завидно. На нее посмотришь — летает, светится. Твоя лыба за километр видна. Вокруг война, а вы счастливые…

— Так заметно? — обеспокоился я.

— А ты думал… — отбросила патроны, достала из кармана маленькое круглое зеркальце и стала сама приводить лицо в порядок. — В глаза же бросается, когда друг на друга смотрите.

Потом посмотрела многоопытным взглядом и выдала:

— Такое чудо отхватил… в личное пользование. Коля, если без шуток… ты ее береги, и держись за нее сам. Она только с виду такая сильная и серьезная, а на самом деле — еще девчонка девчонкой, романтичная, влюбчивая… и ей очень не хватает твердого мужского плеча и поддержки. Скажи, ты Снежную королеву, правда, любишь?

Хоть стой, хоть падай! И как теперь Кривошеину понимать?

Вот интересно, почему компасы в кабинах боевых машин так часто отказывают? Вроде спирт в них строго по уровню залит. Или слишком разбавили на фабрике? Я уже отруливал на стоянку истребитель с заполненной таблицей девиации, когда заметил краем глаза зеленый отсвет сигнальной ракеты. Кому-то срочный старт скомандовали? Обычно-то отмашку флажками дают. Чисто автоматически переключил диапазон приемника и немедленно услышал в наушниках шлемофона захлебывающийся голос наблюдателя с поста ВНОС — на высоте около двух с половиной тысяч метров замечена девятка вражеских самолетов с курсом на наш аэродром. Бомбить будут?! Внутри все заледенело от страха. Быстрее загнать машину в капонир и спрятаться в укрытие рядом — бревна в три наката, может и уцелею. А потом стукнуло — Валюша! Где она сейчас? Если вдруг под бомбы попадет… Довернул еле ползущую на малом газу машину, чтобы увидеть стоянку дежурившего сегодня звена. Фонари кабин открыты, техники рядом в нетерпении переминаются и смотрят на бегущих от столовой пилотов. Пока сядут в кабины, заведутся, взлетят — две-три минуты точно пройдет. Пост от нас в двух с мелочью десятках километров. При скорости двести семьдесят, если это лаптежники, здесь будут через четыре-пять минут. Набрать высоту дежурное звено точно уже не успеет.

Рычаг нормального газа, кажется, сам ушел под моей рукой вперед до упора. Прогретый мотор послушно взревел и потянул машину все быстрей и быстрей. Я взлетел наискосок старта, дернув круглую рукоятку шасси на уборку сразу после исчезновения тряски. Довернул на запад-северо-запад, откуда летят на нас немцы, и подкрутил триммер руля высоты, чтобы освободить руки. Закрыл фонарь — пусть совсем на немного, но скорость больше. Застегнул парашютные и привязные ремни. Затянул ремешок шлемофона. Включил тумблер оружия. Вон они, лаптежники — обтекатели неубирающихся шасси всегда выдают немецких пикировщиков. Как на параде правильным ромбом в нашем небе рассекают. Немного выше, а в хвост им зайти я уже не успеваю. Вздыбил на десяток секунд истребитель — теряя скорость, все-таки вышел на ту же высоту. Лобовая атака! Нет, попасть в противника за эти доли секунд нереально, но напугать… Не выдержал ведущий девятки, отвернул. Теперь ранверсман — самый быстрый способ разворота без потери высоты. Этот гад уже почти над нашим аэродромом! Влепил практически в упор из всех трех стволов и нырнул под фрица, чтобы не столкнуться. Обогнал, благо скорости хватает, боевой разворот и опять на фашистов. Отворачивают! Не выдержали! Сыплют бомбы с горизонта, чтобы избавиться от груза и драпают! А это что еще за прерывистые огни рядом промелькнули? Неосознанно скольжением ушел вправо, подальше от вражеских трасс. Только потом, обернувшись, увидел мессера, пытающегося загнать меня в прицел. Хрен тебе! С первого раза не попал, теперь поздно. Дурак, ну кто же с шестисот метров огонь открывает? Только предупредил меня. Крутой правый вираж — на вертикалях «худые» за счет мотора сильнее, а в горизонтальной плоскости мы только так поборемся. Тем более что по информации ЛИИ[31] не любят мессеры именно в правую сторону виражить. Обернулся, несмотря на навалившуюся чудовищную перегрузку, и перестал тянуть изо всех сил ручку на себя — мессершмитт уже чадно дымил, подожженный кем-то из наших. Вовремя дежурное звено подоспело. Сейчас ребята дадут фрицам жару! А что это все время мне в уши назойливо пробивается сквозь рев мотора?

— Полста третий, полста третий. Кто разрешил самовольный взлет? Немедленно на посадку! Полста третий, полста третий…

Кого это вызывают? Потом дошло — пятьдесят три, это бортовой номер машины старшего сержанта Никодимова из второй эскадрильи. Як-7, на котором я писал таблицу девиации после замены компаса. Меня вызывают! Ох, и взгреет же майор Варламов за самовольный взлет! А если еще горбанусь на посадке… Так, аккуратненько, строго по всем правилам. Да что же это такое?! Опять слишком высоко выровнял! Ну ведь чувствовал, что рано, так нет же, идиот… Хороший такой козел получился — метров пять минимум. Зарулил на стоянку, заглушил мотор, выскочил как с горячей сковородки из кабины, посмотрел на подломанный костыль — хорошо на посадке треснулся! — и удрал, чтобы под горячую руку не попасть.

Сидел сзади технички — обычная землянка, где держат различные приспособы для обслуживания и ремонта боевой техники — облокотившись на стенку, и долго пытался прикурить беломорину из своего энзэ. Спички почему-то ломались, не желая зажигаться. Все-таки получилось, и, выдыхая горько-сладкий дым после первой затяжки, почувствовал, как начало отпускать напряжение, как тисками давившее меня все это время. Что теперь будет-то? За самовольный взлет меня по головке точно не погладят. Трибунал? Вряд ли — машина-то, считай, целая. Костыль отремонтировать, обшивку под хвостом залатать — одному часа три-четыре работы максимум.

— Да вот же он! — услышал сбоку. — Сидит себе в тенечке и папироску покуривает.

Сержант Константинов из второй эскадрильи стоял, уперев руки в боки, и ножкой притоптывал. Довольный, сволочь — нет, ну надо же уметь так радость демонстрировать, когда другому человеку плохо…

«Сейчас начнется — начнут с дерьмом смешивать» — понял я поднимаясь. На крик Константинова сюда уже бежали. Переживу и эту головомойку — первый раз, что ли? Главное, чтобы из полка и вообще из армии пинок под зад не получить — слишком много народа знает, что я еще несовершеннолетний.

— Ты чего в небо полез как наскипидаренный? — требовательно вопросил запыхавшийся капитан Зарубин.

Пришлось признаться: — Я бомбежек боюсь, — и тут же сам пошел в наступление: — Увидел, что дежурное звено взлететь не успевает, и принял решение предотвратить бомбардировку противником нашего расположения.

Вначале не понял, чего это они все смотрят на меня как на идиота. Что я должен был стоять и смотреть, как с юнкерсов бомбы сыплются? Страшно ведь! А потом вдруг заржали все, как лошади — смешно им, видите ли.

— Все бы так пугались, — сквозь смех заявил начальник воздушно-стрелковой службы, — Испужался — и нет фрица!

— Какого фрица? — никак не могу сообразить я.

— По немцам стрелял?

— А что мне на них смотреть надо было? — пытаюсь парировать: — Первые лаптежники уже на аэродром заходили.

— И куда попал?

Во пристал-то!

— Не знаю. Не до разглядываний было. Сзади мессер в прицел брал.

— Ну-ну, — капитан как-то хитро подмигнул появившемуся старшему лейтенанту ГБ Свиридову — этот тоже уже здесь! — и вдруг схватил меня за ухо, — вот теперь посмотри, что натворил, — и потащил меня за угол технички, возле которой все стояли.

Нет, особо больно не было, тем более что я обеими руками вцепился в его запястье и почти повис на дюжем предплечье.

— Вот, полюбуйся, — отпустив мое ухо, указал на дымящуюся ямищу сбоку от разметки полосы, — твоя работа.

В яме что-то еще горело, и от этого чего-то черными клубами валил дым. Ветер на несколько секунд сдул черное марево и показал самолетный хвост с черным крестом в белой окантовке. Я, получается, ведущего девятки все-таки поджег той короткой очередью из пушки и обоих пулеметов?

Впрочем, почти сразу стало не до сбитого юнкерса — примчалась ревущая взахлеб Валентина, общупала при всех, проверяя отсутствие повреждений на теле, и не прекращая реветь, повисла на шее. Пришлось успокаивать, гладя по плечам и по спине.

Прибежал донельзя довольный Мишка, переглянулся с озадаченно почесывающим затылок Елизарычем, и спросил его:

— Ексель-моксель?

Такой наглости от младшего по званию техник-лейтенант не стерпел и попытался отвесить подзатыльник сержанту. Не получилось — Пахомов вывернулся, отскочил и вдруг радостно заорал во все горло:

— Колька лаптежника завалил!

— Да что вы как маленькие, — хмыкнул Филиппов, — ну и что, что кому-то известно о приписанных двух годах? При трех сбитых, ху… — он посмотрел на меня и поправился, — хрен кто дое… — короткая пауза, — прицепится.

— Тащ полковник, так слишком уж многие знают, — протянул майор Варламов — а ежели кто проболтается?

— Плевать, — отмахнулся комдив, — носом в документ ткнуть и наградные листы показать — утрутся. В крайнем случае — ссылайтесь на мое распоряжение. А за сбитый юнкерс, — он вдруг посмотрел на меня и осклабился во все тридцать два зуба, сверкая желтыми фиксами, — орден Красной звезды получишь — заслужил! Бомбежку-то аэродрома ведь сорвал — струхнули лаптежники, отвернули, — опять повернулся к командиру полка: — Ну а теперь, голубь сизокрылый, давай с тобой разбираться. Почему дежурное звено отсутствовало в боевых машинах? Почему твои распиз… — он, запнувшись, опять посмотрел на меня. Вспомнил, что распекать командира Красной армии в присутствии подчиненных по дисциплинарному уставу РККА не положено? Непедагогично? Повелительно махнул рукой в сторону двери, мол, выметайся отсюда.

Я вылетел из штаба, как пробка из бутылки, сообразив все-таки козырнуть комдиву. За углом грохнулся на пятую точку, достал последнюю беломорину из запаса, кое-как прикурил, и, под доносящийся из распахнутого окна изощренный мат полковника, прибалдел. Меня пускают в небо! Буду летать на законном основании! И не на учебно-связной «Утке», а на боевой машине!

Ужин был праздничный — все-таки не каждый день самолеты прямо над своим аэродромом сбивают. Радостная Валюша сидела рядом именинницей — давно успела отреветься и успокоиться. А вот вторые сто грамм за сбитый после наркомовских выпить не дала — демонстративно передала мой стакан комполка. Спорить я, конечно же, не стал — она в своем праве.

Да, пустят на боевое задание, как же. Изволь сначала все теоретические зачеты сдать, штурману полка на все вопросы по району боевых действий ответить без единой запинки. Кучу бумаг заполнить, прежде настрочив подробную объяснительную с вескими обоснованиями о причине самовольного вылета, и только потом, может быть, тебя допустят к… учебным полетам по обязательной программе ввода в строй молодых летчиков, прибывших в полк из ЗАПа. Бюрократы хреновы! И ведь никуда не денешься — была соответствующая директива ставки Верховного Главнокомандующего о мерах по пресечению потерь боевой техники и личного состава из-за недостаточной обученности молодых пилотов. Каковым по всем правилам я сейчас и числюсь. Странная ситуация — в заново выданной летной книжке кроме анкетных данных уже есть записи о сбитых. Два моих «жирных» юнкерса восемьдесят восьмых от июня сорок первого и вчерашний «лаптежник». Все уничтожены единолично, а никак не в групповых боях. И налет на «Утке» вписан — начальник штаба майор Гольдштейн постарался. Прилично за сотню часов — с сержантами много времени в небе провел — это внушает. И все равно — молодой пилот. Разве что Варламов мне на петлицы еще по треугольничку кинул, присвоив звание сержанта — все-таки хоть и младший летчик, но на боевой машине.

С другой стороны, из тех шести новеньких Яков, что посадили перегонщики на наш аэродром четыре дня назад, и на которые всем скопом погнали техсостав полка устранять заводские недоделки, я уже знаю, какая машина будет моей. Приглядел опытным взглядом. И номер! Номер на моей ласточке будет только «тринадцать»! Дядя Витя ведь не откажет — ну должен же пойти навстречу…

Комполка без разговоров отдал мне выбранный Як-7Б, техника-лейтенанта Кривоноса и Ленку-Кобылу. А вот со Стародубцевым из-за Мишки пришлось очень долго ругаться. Сначала вынужден был угрожать, что на карбюраторы его «шестерки» больше никогда даже не посмотрю. Потом, на радость Валентине, пообещал наркомовские за две недели старшему лейтенанту пожертвовать, только тогда он все-таки согласился. Тем более что когда майор Варламов не летает, буду ходить у Володьки ведомым. Покувыркались пару раз в учебном бою, так старший лейтенант сам позвал. Куда б он делся, дважды на вираже условно срезанный?

Первое боевое задание было на сопровождение бомбардировщиков. Девятка СБ-2М и шесть наших Яков. Видимость миллион на миллион. Звено непосредственного прикрытия идет над клином тяжелых машин с превышением четыреста метров небольшой змейкой, чтобы вовремя заметить истребители противника подкрадывающиеся снизу. Мы со Стародубцевым на полтора километра выше рассекаем. Смотрим во все стороны, пытаясь засечь «худых». Запас высоты в нашем деле — главное. Это и возможность очень быстро метнуться к охраняемым машинам, превратив тысячи метров в скорость и динамический маневр. Или отрезать мессеров, пытающихся спикировать на наши СБ-2М от солнца. А я еще и к местности приглядываюсь — в эту сторону на «Утке» ни разу не летал, только по карте изучал.

Линия фронта различается даже с пяти с половиной тысяч метров отчетливо — темные еле заметные изломанные ниточки окопов и сероватая пелена от стрельбы, которую ветер никак не успевает развеять. Отбомбились СБ-2М по каким-то складам — дыма-то, дыма с огнем сколько! — и развернулись обратно. Противодействие со стороны противника практически отсутствует — редкие кустики разрывов зенитных снарядов только пугают, не принося реального ущерба. У линии фронта нарвались на пару мессеров. Покрутились они вдали, но в бой не пошли ввиду нашего явного численного преимущества. Проводили бомберов до их аэродрома, покружили чуть-чуть, дожидаясь пока все сядут, зарулят и к себе пошли. В прошлом году вот также после успешной бомбежки истребительное прикрытие отвалило, когда последние тяжелые машины уже по полосе катились. Вывалившаяся из облаков пара мессеров сожгла наш бомбардировщик на пробеге. По решению трибунала командира истребителей расстреляли в тот же день. И никого не волнует, что он работал на пределе дальности и на свой аэродром сел на последних каплях бензина. Соответствующий приказ на всех фронтах в истребительных полках зачитали. Теперь висим в воздухе, пока СБ-2М в капониры не зарулят.

Полоса у нас широкая, сели с Володей одновременно. На пониженных оборотах докатился до своего капонира, перегазовался, прожигая свечи, и заглушил мотор. Открыл фонарь и, окутанный теплым воздухом, понял, насколько на высоте замерз.

— Чертенок мой, ты как? — Валентина уже на крыле «чертовой дюжины». От бортового номера машины и позывной достался.

Ответил родной крепким поцелуем. Перещелкнул тумблера в выключенное положение, закрутил кран воздушной магистрали, расстегнул ремни и выбрался из кабины. А ноги-то не очень хорошо держат — вроде и не дрались с противником, все прошло штатно, но почему тогда шелковый подшлемник насквозь мокрый? Хоть выжимай…

Вообще-то сам себе и Валюше порой удивляюсь — когда мы вдвоем, я как мужчина, даже не смотря на отрицательную разницу в возрасте, главный. Кручу верчу, конечно, так, чтобы не столько себе, как любимой сделать приятнее. А при посторонних она в обязательном порядке старшая по званию. Все строго по уставу и на «вы». Только на торжественном построении, когда мне «Красную звезду» вручали, разревелась не по делу.

Недолго мы своему счастью радовались. Двух недель не прошло, как младшего техника-лейтенанта Ветлицкую вызвали на партком полка для разборки персонального дела. Комиссар, инспирировавший это разбирательство, разорялся больше всех. Как так, война народная идет, а комсомолка нагло на глазах у всех, включая даже рядовой состав воинской части, крутит шуры-муры с младшим по званию и по возрасту на три года мальчишкой! Развращает! Ни стыда, ни совести! Ратовал поганой метлой гнать такую из комсомола. И из части перевести куда-нибудь подальше, чтобы раз и навсегда прекратить неуставные отношения. Позорит истребительный полк! Предложил немедленно голосовать. Три года… Это комиссар еще не знает, что мальчишка пару лет себе приплюсовал.

— Не по правилам нашей партии, — почти спокойно отреагировал коммунист подполковник Коноваленко, по случаю находившийся в расположении, — необходимо, как минимум, сначала дать слово самой девушке и обсудить сложившееся положение.

— Да что тут еще обсуждать?! — взорвался комиссар, брызгая слюнями.

— Это уже другой вопрос, — поддержал заместителя командира дивизии коммунист майор Гольдштейн. — Вам привести соответствующие параграфы устава ВКП(б)?

Против начальника штаба, известного бюрократа-крючкотвора, отличавшегося хорошей памятью на документы, комиссар явно «не играл». Скрипя зубами, предоставил слово пока еще комсомолке Валентине Ветлицкой. Младший техник-лейтенант, как это ни странно, даже смущенной не выглядела. Гордо осмотрела присутствующих, не пряча глаз. Начала издалека:

— Товарищи, а за что наша Красная армия воюет? — и сама же ответила: — За Родину, за Сталина и за счастье народное.

Буквально кипящий негодованием комиссар чуть не вскочил от такого заявления — всякие распутницы еще будут на партсобрании лозунгами раскидываться!

— А мы, все здесь присутствующие, разве не представители нашего Советского народа? — продолжила закидывать коммунистов справедливыми вопросами комсомолка Ветлицкая. — А мой герой… Да, герой! — повысила голос в ответ на «шум в зале». — А как еще назвать юного летчика, отважно решившегося угнать у злобного врага, — определение противника, как очень нехорошего, оспорить никто не осмелился, даже комиссар, — новейший советский истребитель? Он пошел на огромный риск, никогда до того не поднимаясь в небо самостоятельно. Дерзнул наперекор всему и взлетел под фрицевским огнем, — вот, поди ж ты, проверь это утверждение. Стреляли ясным вечером двадцать четвертого июня тысяча девятьсот сорок первого года охреневшие немцы в разгонявшийся Як-1 с бортовым номером «тринадцать» из своих винтовок «Маузер 98К» или нет, история умалчивает. — Взлетел, — повторила девушка, — выбрал верный курс и, уже перегнав спасенный истребитель, на глазах тысяч Советских людей, — тоже не возразишь — на той станции целая стрелковая дивизия из эшелона разгружалась, — сбил два бомбардировщика немецко-фашистских агрессоров. Первым, кстати сказать, в нашем полку. В самое тяжелое время, в самые первые дни войны поднял дух советских воинов. После чего благополучно посадил спасенный от противника истребитель. Именно на этой боевой машине присутствующий здесь подполковник Коноваленко потом бил нашего общего врага. Вот ответьте теперь товарищи, можно ли такого героя не полюбить, независимо от его звания и возраста? Яркого представителя нашего Советского народа, за чье счастье, в том числе, воюет Красная армия?

Совершенно не понятно как члены парткома в ответ на такую зажигательную речь не захлопали своими большевистскими ладонями? Что называется, «тишина в зале». Оглушающая тишина. В общем, побила комсомолка Ветлицкая замполита его собственным оружием — Марксистско-Ленинской философией. Или диалектикой? Хрен все эти термины разберешь. А, может быть, это обычная демагогия? Впрочем, вот именно этот вопрос на парткоме никто поднять не осмелился. Мягко порекомендовали девушке все-таки при посторонних с известным в полку сержантом Воскобойниковым не целоваться. Не то, что выговора не объявили, даже порицания не высказали.

Веселый в красках рассказ Валюши заставил призадуматься. Совсем ненадолго. Надо было как-то раз и навсегда решить проблему комиссара и ему подобных. Мое предложение любимую обрадовало и удивило:

— Тебя совсем не смущает разница в возрасте?

— Рядом с тобой я чувствую себя старше и, — задумался, как правильно сформулировать, — мудрее что ли.

Согласие получил немедленно. Причем именно в той форме, какая мне больше всего нравилось — горячим поцелуем.