Сборник стихов (электронное собрание сочинений)

Когда в полночной тишине

Мелькнет крылом и крикнет филин,

Ты вдруг прислонишься к стене,

Волненьем сумрачным осилен.

О чем напомнит этот звук,

Загадка вещая для слуха?

Какую смену древних мук,

Какое жало в недрах духа?

Былое память воскресит,

И снова с плачем похоронит

Восторг, который был открыт

И не был узнан, не был понят.

Тот сон, что в жизни ты искал,

Внезапно сделается ложным,

И мертвый черепа оскал

Тебе шепнет о невозможном.

Ты прислоняешься к стене,

А в сердце ужас и тревога,

Так страшно слышать в тишине

Шаги неведомого бога,

Но миг! И, чуя близкий плен,

С душой, отдавшейся дремоте,

Ты промелькнешь средь белых пен

В береговом водовороте.

Медный колокол на башне

Тяжким гулом загудел,

Чтоб огонь горел бесстрашней,

Чтобы бешеные люди

Праздник правили на груде

Изуродованных тел.

Звук помчался в дымном поле,

Повторяя слово «смерть».

И от ужаса и боли

В норы прятались лисицы,

А испуганные птицы

Лётом взрезывали твердь.

Дальше звал он точно пенье

К созидающей борьбе,

Люди мирного селенья,

Люди плуга брали молот,

Презирая зной и холод,

Храмы строили себе.

А потом он умер, сонный,

И мечтали пастушки:

– Это, верно, бог влюбленный,

Приближаясь к светлой цели,

Нежным рокотом свирели

Опечалил тростники.

На льдах тоскующего полюса,

Где небосклон туманом стерт,

Я без движенья и без голоса,

Окровавленный, распростерт.

Глаза нагнувшегося демона,

Его лукавые уста…

И манит смерть, всегда, везде она

Так непостижна и проста.

Из двух соблазнов, что я выберу,

Что слаще, сон, иль горечь слез?

Нет, буду ждать, чтоб мне, как рыбарю

Явился в облаке Христос.

Он превращает в звезды горести,

В напиток солнца жгучий яд,

И созидает в мертвом хворосте

Никейских лилий белый сад.

Мое прекрасное убежище —

Мир звуков, лилий и цветов,

Куда не входит ветер режущий

Из недостроенных миров.

Цветок сорву ли – буйным пением

Наполнил душу он, дразня,

Чаруя светлым откровением,

Что жизнь кипит и вне меня.

Но также дорог мне искусственный,

Взлелеянный мечтою цвет,

Он мозг дурманит жаждой чувственной

Того, чего на свете нет.

Иду в пространстве и во времени,

И вслед за мной мой сын идет

Среди трудящегося племени

Ветров и пламеней и вод.

И я приму – о, да, не дрогну я!

Как поцелуй иль как цветок,

С таким же удивленьем огненным

Франция, на лик твой просветленный

Я еще, еще раз обернусь,

И, как в омут, погружусь, бездонный,

В дикую мою, родную Русь.

Ты была ей дивною мечтою,

Солнцем стольких несравненных лет,

Ко назвать тебя своей сестрою,

Вижу, вижу, было ей не след.

Только небо в заревых багрянцах

Отразило пролитую кровь,

Как во всех твоих республиканцах

Пробудилось рыцарское вновь.

Вышли, кто за что: один – чтоб в море

Флаг трехцветный вольно пробегал,

А другой – за дом на косогоре,

Где еще ребенком он играл;

Тот – чтоб милой в память их разлуки

Принесли почетный легион,

Этот – так себе, почти от скуки,

И средь них отважнейшим был он!

Мы собрались, там поклоны клали,

Ангелы нам пели с высоты,

А бежали – женщин обижали,

Пропивали ружья и кресты.

Ты прости нам, смрадным и незрячим,

До конца униженным, прости!

Мы лежим на гноище и плачем,

Не желая Божьего пути.

В каждом, словно саблей исполина,

Надвое душа рассечена,

В каждом дьявольская половина

Радуется, что она сильна.

Вот, ты кличешь: – «Где сестра Россия,

Где она, любимая всегда?» —

Посмотри наверх: в созвездьи Змия

Загорелась новая звезда,

Так вот платаны, пальмы, темный грот,

Которые я так любил когда-то.

Да и теперь люблю… Но место дам

Рукам, вперед протянутым как ветви,

И розовым девическим стопам,

Губам, рожденным для святых приветствий.

Я нужен был, чтоб ведала она,

Какое в ней благословенье миру,

И подвиг мой я совершил сполна

И тяжкую слагаю с плеч порфиру.

Я вольной смертью ныне искуплю

Мое слепительное дерзновенье,

С которым я посмел сказать «люблю»

Прекраснейшему из всего творенья.

Много в жизни моей я трудов испытал,

Много вынес и тяжких мучений,

Но меня от отчаянья часто спасал

Благодатный, таинственный гений.

Я не раз в упоеньи великой борьбы

Побеждаем был вражеской силой,

И не раз под напором жестокой судьбы

Находился у края могилы.

Но отчаянья не было в сердце моем

И надежда мне силы давала.

И я бодро стремился на битву с врагом,

На борьбу против злого начала.

А теперь я измучен тяжелой борьбой,

Безмятежно свой век доживаю,

Но меня тяготит мой позорный покой,

И по битве я часто вздыхаю.

Чудный гений надежды давно отлетел,

Отлетели и светлые грезы,

И осталися трусости жалкой в удел

Малодушно-холодные слезы.

Я всю жизнь отдаю для великой борьбы,

Для борьбы против мрака, насилья и тьмы.

Но увы! Окружают меня лишь рабы,

Недоступные светлым идеям умы.

Они или холодной насмешкой своей,

Или трусостью рабской смущают меня,

И живу я, во мраке не видя лучей

Благодатного, ясного, светлого дня.

Но меня не смутить, я пробьюся вперед

От насилья и мрака к святому добру,

И, завидев светила свободы восход,

Я спокоен умру.

В шумном вихре юности цветущей

Жизнь свою безумно я сжигал,

День за днем, стремительно бегущий,

Отдохнуть, очнуться не давал.

Жить, как прежде, больше не могу я,

Я брожу, как охладелый труп,

Я томлюсь по ласке поцелуя,

Поцелуя милых женских губ.

Я песни слагаю во славу твою

Затем, что тебя я безумно люблю,

Затем, что меня ты не любишь,

Я вечно страдаю и вечно грущу,

Но, друг мой прекрасный, тебе прошу

За то, что меня ты погубишь.

Так раненный в сердце шипом соловей

О розе-убийце поет все нежней

И плачет в тоске безнадежной,

А роза, склонясь меж зеленой листвы,

Смеется над скорбью его, как и ты,

О друг мой, прекрасный и нежный.

Во мраке безрадостном ночи,

Во мраке безрадостном ночи

Душевной больной пустоты,

Мне светят лишь дивные очи

Ее неземной красоты.

За эти волшебные очи

Я с радостью, верь, отдаю

Мое наболевшее сердце,

Усталую душу мою.

За эти волшебные очи

Я смело в могилу сойду,

И первое, лучшее счастье

В могиле сырой я найду.

А очи, волшебные очи,

Так грустно глядят на меня,

Исполнены тайной печали,

Исполнены силой огня.

Напрасно родятся мечтанья,

Напрасно волнуется кровь:

Могу я внушить состраданье,

Внушить не могу я любовь.

Летит равнодушное время

И быстро уносится в даль,

А в сердце холодное бремя

И душу сжигает печаль.

Я вечернею порою над заснувшею рекою

Полон дум необъяснимых, всеми кинутый, брожу.

Точно дух ночной, блуждаю, встречи радостной не знаю.

Одиночества дрожу.

Слышу прошлые мечтанья, и души моей страданья

С новой силой, с новой злобой у меня в груди встают.

С ними я окончил цело, сердце знать их не хотело.

Но они его гнетут.

Нет, довольно мне страданий, больше сладких упований

Не хочу я и в бесстрастье погрузиться не хочу.

Дайте прошлому забвенье, к настоящему презренье.

И я в небо улечу.

Но напрасны все усилья; тесно связанные крылья

Унести меня не могут с опостылевшей земли.

Как и все мои мечтанья, мои прежние страданья

Позабыться не могли.

Люблю я чудный горный вид,

Остроконечные вершины,

Где каждый лишний шаг грозит

Несвоевременной кончиной.

Люблю над пропастью глухой

Простором дали любоваться

Или неверною тропой

Все выше, выше подниматься.

В горах мне люб и божий свет,

Но люб и смерти миг единый!

Не заманить меня вам, нет,

В пустые, скучные долины.

Из-за туч, кроваво-красна,

Светит полная луна,

И в волнах потока мутных

Отражается она,

И какие-то виденья

Все встают передо мной,

То над волнами потока,

То над пропастью глухой.

Ближе, ближе подлетают,

Наконец,– о страшный вид! —

Пред смущенными очами

Вереница их стоит.

И как вглядываюсь ближе,

Боже, в них я узнаю

Свои прежние мечтанья,

Молодую жизнь свою.

И все прошлые желанья,

И избыток свежих сил,

Все, что с злобой беспощадной

В нас дух века загубил.

Все, что продал я, прельстившись

На богатство и почет,

Все теперь виденьем грозным

Предо мною предстает.

Полон грусти безотрадной,

Я рыдаю, и в горах

Эхо громко раздается,

Пропадая в небесах.

От зари

Мы, как сны.

Мы цари

Глубины.

Нежен, смел

Наш размах,

Наших тел

Блеск в водах.

Мир красив…

Поспешим,

Вот отлив,

Мы за ним.

Жемчугов

И медуз

Уж готов

Полный груз.

Поплывет

Наш челнок

Все вперед,

На восток.

Нежных жен

Там сады,

Ласков звон

Злой воды.

Поспешим,

Берега,

Отдадим

Жемчуга.

Сон глубок,

Радость струй

За один

Поцелуй.

В этом альбоме писать надо длинные, длинные строки, как нити.

Много в них можно дурного сказать, может быть, и хорошего много.

Что хорошо или дурно в этом мире роскошных и ярких событий!

Будьте правдивы и верьте в дьяволов, если вы верите в бога.

Если ж вы верите в дьяволов, тех, что веселое, нежное губят,

Знайте, что духи живут на земле, духи робкие, бледные, словно намеки,

Вы их зовите к себе, и они к вам придут, вас полюбят,

Сказки расскажут о счастьи, правдивые, как эти длинные, длинные строки.

Вере Евгеньевне Аренс

Микель Анджело, великий скульптор,

Чистые линии лба изваял.

Светлый, ласкающий, пламенный взор

Сам Рафаэль, восторгаясь, писал.

Даже улыбку, что нету нежнее,

Перл между перлов и чудо чудес,

Создал веселый властитель Кипреи,

Феб златокудрый, возничий небес.

Лето было слишком знойно,

Солнце жгло с небесной кручи,—

Тяжело и беспокойно,

Словно львы, бродили тучи.

В это лето пробегало

В мыслях, в воздухе, в природе

Золотое покрывало

Из гротесок и пародий:

Точно кто-то, нам знакомый,

Уходил к пределам рая,

А за ним спешили гномы,

И кружилась пыль седая.

И с тяжелою печалью

Наклонилися к бессилью

Мы, обманутые далью

И захваченные пылью.

Я не знаю, что живо, что нет,

Я не ведаю грани ни в чем…

Жив играющий молнией гром —

Живы гроздья планет…

И красивую яркость огня

Я скорее живой назову,

Чем седую, больную траву,

Чем тебя и меня…

Он всегда устремляется ввысь,

Обращается в радостный дым,

И столетья над ним пронеслись,

Золотым и всегда молодым…

Огневые лобзают уста…

Хоть он жжет, но он всеми любим,

Он лучистый венок для Христа,

И не может он быть не живым…

Он воздвигнул свой храм на горе,

Снеговой, многобашенный храм,

Чтоб молиться он мог на заре

Переменным, небесным огням.

И предстал перед ним его бог,

Бесконечно родной и чужой,

То печален, то нежен, то строг,

С каждым новым мгновеньем иной.

Ничего не просил, не желал,

Уходил и опять приходил,

Переменно-горячий кристалл

Посреди неподвижных светил.

И безумец, роняя слезу,

Поклонялся небесным огням,

Но собралися люди внизу

Посмотреть на неведомый храм.

И они говорили, смеясь

«Нет души у минутных огней,

Вот у нас есть властитель и князь

Из тяжелых и вечных камней».

А безумец не мог рассказать

Нежный сон своего божества,

И его снеговые слова,

И его голубую печать.

Сегодня у берега нашего бросил

Свой якорь досель незнакомый корабль,

Мы видели отблески пурпурных весел,

Мы слышали смех и бряцание сабль.

Тяжелые грузы корицы и перца,

Красивые камни и шкуры пантер,

Все, все, что ласкает надменное сердце,

На ом корабле нам привез Люцифер.

Мы долго не ведали, враг это, друг ли,

Но вот капитан его в город вошел,

И черные очи горели, как угли,

И странные знаки пестрили камзол.

За ним мы спешили толпою влюбленной,

Смеялись при виде нежданных чудес,

Но старый наш патер, святой и ученый,

Сказал нам, что это противник небес,

Что суд приближается страшный, последний,

Что надо молиться для встречи конца…

Но мы не поверили в скучные бредни

И с гневом прогнали седого глупца.

Ушел он в свой домик, заросший сиренью,

Со стаею белых своих голубей…

А мы отдалися душой наслажденью,

Веселым безумьям богатых людей.

Мы сделали гостя своим бургомистром —

Царей не бывало издавна у нас,—

Дивились движеньям красивым и быстрым,

И молниям черных, пылающих глаз.

Мы строили башни, высоки и гулки,

Украсили город, как стены дворца.

Остался лишь бедным, в глухом переулке,

Сиреневый домик седого глупца.

Он враг золотого, роскошного царства,

Средь яркого пира он горестный крик,

Он давит нам сердце, лишенный коварства,

Влюбленный в безгрешность седой бунтовщик.

Довольно печали, довольно томлений!

Омоем сердца от последних скорбей!

Сегодня пойдем мы и вырвем сирени,

Камнями и криком спугнем голубей.

Мне надо мучиться и мучить,

Твердя безумное: люблю,

О миг, страшися мне наскучить,

Я царь твой, я тебя убью!

О миг, не будь бессильно плоским,

Но опали, сожги меня

И будь великим отголоском

Веками ждущего огня.

Солнце бросило для нас

И для нашего мученья

В яркий час, закатный час,

Драгоценные каменья.

Да, мы дети бытия,

Да, мы солнце не обманем,

Огнезарная змея

Проползла по нашим граням,

Научивши нас любить,

Позабыть, что все мы пленны,

Нам она соткала нить,

Нас связавшую с вселенной.

Льется ль песня тишины

Или бурно бьются струи,

Жизнь и смерть – ведьто сны.

Это только поцелуи.

На горах розовеют снега,

Я грущу с каждым мигом сильней,

Для кого я сбирал жемчуга

В зеленеющей бездне морей?!

Для тебя ли, но ты умерла,

Стала девой таинственных стран,

Над тобою огнистая мгла,

Над тобою лучистый туман.

Ты теперь безмятежнее дня,

Белоснежней его облаков,

Ты теперь не захочешь меня,

Не захочешь моих жемчугов.

Но за гранями многих пространств,

Где сияешь ты белой звездой,

В красоте жемчуговых убранств,

Как жених, я явлюсь пред тобой.

Расскажу о безумной борьбе,

О цветах, обагренных в крови,

Расскажу о тебе и себе,

И о нашей жестокой любви.

И, на миг забывая покой,

Ты припомнишь закат и снега,

И невинной, прозрачной слезой

Ты унизишь мои жемчуга.

Зачарованный викинг, я шел по земле,

Я в душе согласил жизнь потока и скал.

Я скрывался во мгле на моем корабле,

Ничего не просил, ничего не желал.

В ярком солнечном свете – надменный павлин,

В час ненастья – внезапно свирепый орел,

Я в тревоге пучин встретил остров Ундин,

Я летучее счастье, блуждая, нашел.

Да, я знал, оно жило и пело давно.

В дикой буре его сохранилась печать.

И смеялось оно, опускаясь на дно,

Подымаясь к лазури, смеялось опять.

Изумрудным покрыло земные пути,

Зажигало лиловым морскую волну.

Я не смел подойти и не мог отойти,

И не в силах был словом порвать тишину.

Слушай веления мудрых,

Мыслей пленительный танец,

Бойся у дев златокудрых

Нежный заметить румянец.

От непостижного скройся,

Страшно остаться во мраке,

Ночью весеннею бойся

Рвать заалевшие маки.

Девичьи взоры неверны,

Вспомни сказанья Востока.

Пояс на каждой пантерный,

Дума у каждой жестока.

Сердце пронзенное вспомни,

Пурпурный сон виноградин,

Вспомни, нет муки огромней,

Нету тоски безотрадней.

Вечером смолкни и слушай,

Грезам отдавшись беспечным.

Слышишь, вечерние души

Шепчут о нежном и вечном.

Ласковы быстрые миги,

Строги высокие свечи,

Мудрые, старые книги,

Знающих тихие речи.

Царь, упившийся кипрским вином

И украшенный красным кораллом,

Говорил и кричал об одном,

Потрясая звенящим фиалом.

«Почему вы не пьете, друзья,

Этой первою полночью брачной?

Этой полночью радостен я,

Я – доселе жестокий и мрачный.

Все вы знаете деву богов,

Что владела богатою Смирной

И сегодня вошла в мой альков,

Как наложница, робкой и смирной.

Ее лилии были нежны,

И, как месяц, печальны напевы.

Я не видел прекрасней жены,

Я не знал обольстительней девы.

И когда мой открылся альков,

Я, властитель, смутился невольно.

От сверканья ее жемчугов

Было взорам и сладко и больно.

Не смотрел я на бледность лица,

Не того мое сердце хотело,

Я ласкал, я терзал без конца

Беззащитное юное тело.

Вы должны позавидовать мне,

О друзья дорогие, о братья.

Я услышал, сгорая в огне,

Как она мне шептала проклятья.

Кровь царицы, как пурпур, красна,

Задыхаюсь я в темном недуге,

И еще мне несите вина,

Нерадиво-ленивые слуги».

Царь, упившийся кипрским вином

И украшенный красным кораллом,

Говорил и кричал об одном.

Потрясая звенящим фиалом.

За часом час бежит и падает во тьму,

Но властно мой флюид прикован к твоему.

Сомкнулся круг навек, его не разорвать,

На нем нездешних рек священная печать.

Явленья волшебства – лишь игры вечных числ,

Я знаю все слова и их сокрытый смысл.

Я все их вопросил, но нет ни одного

Сильнее тайны сил флюида твоего.

Да, знанье – сладкий мед, но знанье не спасет,

Когда закон зовет и время настает.

За часом час бежит, я падаю во тьму

За то, что мой флюид покорен твоему.

За стенами старого аббатства —

Мне рассказывал его привратник —

Что ни ночь, творятся святотатства:

Приезжает неизвестный всадник,

В черной мантии, большой и неуклюжий,

Он идет двором, сжимая губы,

Медленно ступая через лужи,

Пачкает в грязи свои раструбы.

Отодвинув тяжкие засовы,

На пороге суетятся духи,

Жабы и полуночные совы,

Колдуны и дикие старухи.

И всю ночь звучит зловещий хохот,

В коридорах гулких и во храме,

Песни, танцы и тяжелый грохот

Сапогов, подкованных гвоздями.

Но наутро в диком шуме оргий

Слышны крики ужаса и злости,

То идет с мечом святой Георгий,

Что иссечен из слоновой кости.

Видя гневно сдвинутые брови,

Демоны спасаются в испуге,

И на утро видны капли крови

На его серебряной кольчуге.

На камине свеча догорала, мигая,

Отвечая дрожаньем случайному звуку.

Он, согнувшись, сидел на полу, размышляя,

Долго ль можно терпеть нестерпимую муку.

Вспоминал о любви, об ушедшей невесте,

Об обрывках давно миновавших событий,

И шептал: «О, убейте меня, о, повесьте,

Забросайте камнями, как пса, задавите!»

В набегающем ужасе странной разлуки

Ударял себя в грудь, исступленьем объятый,

Но не слушались жалко повисшие руки

И их мускулы дряблые, словно из ваты.

Он молился о смерти… навеки, навеки

Успокоит она, тишиной обнимая,

И забудет он горы, равнины и реки,

Где когда-то она проходила живая!

Но предателем сзади подкралось раздумье,

И он понял: конец роковой самовластью.

И во мраке ему улыбнулось безумье

Лошадиной оскаленной пастью.

Дня и ночи перемены

Мы не в силах превозмочь!

Слышишь дальний рев гиены,

Это значит – скоро ночь.

Я несу в мои пустыни

Слезы девичьей тоски.

Вижу звезды, сумрак синий

И сыпучие пески.

Лев свирепый, лев голодный,

Ты сродни опасной мгле,

Бродишь, богу неугодный,

По встревоженной земле.

Я не скроюсь, я не скроюсь

От грозящего врага,

Я надела алый пояс,

Дорогие жемчуга.

Я украсила брильянтом

Мой венчальный, белый ток

И кроваво-красным бантом

Оттенила бледность щек.

Подойди, как смерть, красивый,

Точно утро, молодой,

Потряси густою гривой,

Гривой светло-золотой.

Дай мне вздрогнуть в тяжких лапах,

Ласку смерти приготовь,

Дай услышать страшный запах,

Темный, пьяный, как любовь.

Это тело непорочно

И нетронуто людьми,

И его во тьме полночной

Первый ты теперь возьми.

Как куренья, дышут травы,

Как невеста, я тиха,

Надо мною взор кровавый

Золотого жениха.

Неслышный, мелкий падал дождь,

Вдали чернели купы рощ,

Я шел один средь трав высоких,

Я шел и плакал тяжело

И проклинал творящих зло,

Преступных, гневных и жестоких.

И я увидел пришлеца

С могильной бледностью лица

И с пересохшими губами.

В хитоне белом, дорогом,

Как бы упившийся вином,

Он шел неверными шагами.

И он кричал: «Смотрите все,

Как блещут искры на росе,

Как дышат томные растенья,

И Солнце, золотистый плод,

В прозрачном воздухе плывет,

Как ангел с песней воскресенья.

«Как звезды, праздничны глаза,

Как травы, вьются волоса,

И нет в душе печалям места

За то, что я убил тебя,

Склоняясь, плача и любя,

Моя царица и невеста»

И все сильнее падал дождь,

И все чернели кущи рощ

И я промолвил строго-внятно:

«Убийца, вспомни божий страх,

Смотри, на дорогих шелках,

Как кровь, алеющие пятна».

Но я отпрянул, удивлен,

Когда он свой раскрыл хитон

И показал на сердце рану.

По ней дымящаяся кровь

То тихо капала, то вновь

Струею падала о стану.

И он исчез в холодной тьме,

А на задумчивом холме

Рыдала горестная дева.

И я задумался светло

И полюбил творящих зло

И пламя их святого гнева.

Как труп, бессилен небосклон,

Земля – как уличенный тать,

Преступно-тайных похорон

На ней зловещая печать.

Ум человеческий смущен,

В его глубинах – черный страх,

Как стая траурных ворон

На обессиленных полях.

Но где же солнце, где лунами

Где сказка – жизнь, и тайна – смерть?

И неужели не пьяна

Их золотою песней твердь?

И неужели не видна

Судьба, их радостная мать,

Что пеной жгучего вина

Любила смертных опьянять?

Напрасно ловит робкий взгляд

На горизонте новых стран,

Там только ужас, только яд,

Змеею жалящий туман.

И волны глухо говорят,

Что в море бурный шквал унес

На дно к обителям наяд

Ладью, в которой плыл Христос.

Еще ослепительны зори,

И перья багряны у птиц,

И много есть в девичьем взоре

Еще не прочтенных страниц.

И линии строги и пышны,

Прохладно дыханье морей,

И звонкими веснами слышны

Вечерние отклики фей.

Но греза моя недовольна,

В ней голос тоски задрожал,

И сердцу мучительно больно

От яда невидимых жал.

У лучших заветных сокровищ,

Что предки сокрыли для нас,

Стоят легионы чудовищ

С грозящей веселостью глаз.

Здесь всюду и всюду пределы

Всему, кроме смерти одной,

Но каждое мертвое тело

Должно быть омыто слезой.

Искатель нездешних Америк,

Я отдал себя кораблю,

Чтоб, глядя на брошенный берег,

Шепнуть золотое «Люблю!»

Моя душа осаждена

Безумно странными грехами,

Она – как древняя жена

Перед своими женихами.

Она должна в чертоге прясть,

Склоняя взоры все суровей,

Чтоб победить глухую страсть,

Смирить мятежность буйной крови.

Но если бой неравен стал,

Я гордо вспомню клятву нашу,

И, выйдя в пиршественный зал,

Возьму отравленную чашу.

И смерть придет ко мне на зов,

Как Одиссей, боец в Пергаме,

И будут вопли женихов

Под беспощадными стрелами.

Меня терзает злой недуг,

Я вся во власти яда жизни,

И стыдно мне моих подруг

В моей сверкающей отчизне.

При свете пламенных зарниц

Дрожат под плетью наслаждений

Толпы людей, зверей и птиц,

И насекомых, и растений.

Их отвратительным теплом

И я согретая невольно,

Несусь в пространстве голубом,

Твердя старинное: довольно.

Светила смотрят все мрачней,

Но час тоски моей недолог,

И скоро в бездну мир червей

Помчит ослабленный осколок.

Комет бегущих душный чад

Убьет остатки атмосферы,

И диким ревом зарычат

Пустыни, горы и пещеры.

И снова будет торжество,

И снова буду я единой,

Необозримые равнины,

И на равнинах никого,

Я уйду, убегу от тоски,

Я назад ни за что не взгляну,

Но руками сжимая виски,

Я лицом упаду в тишину.

И пойду в голубые сада

Между ласково-серых равнин,

И отныне везде и всегда

Буду я так отрадно един.

Гибких трав вечереющий шелк

И второе мое бытие.

Да, сюда не прокрадется волк,

Та м вцепившийся в горло мое.

Я пойду и присяду, устав,

Под уютный задумчивый уст,

И не двинется призрачность трав,

Горизонт будет нежен и пуст.

Пронесутся века, не года,

Но и здесь я печаль сохраню,

И я буду бояться всегда

Возвращенья к жестокому дню.

1.

Пусть будет стих твой гибок, но упруг,

Как тополь зеленеющей долины,

Как грудь земли, куда вонзился плуг,

Как девушка, не знавшая мужчины.

Уверенную строгость береги,

Твой стих не должен ни порхать, ни биться.

Хотя у музы легкие шаги,

Она богиня, а не танцовщица.

И перебойных рифм веселый гам,

Соблазн уклонов, легкий и свободный,

Оставь, оставь накрашенным шутам,

Танцующим на площади народной.

И, выйдя на священные тропы,

Певучести пошли свои проклятья,

Пойми: она любовница толпы,

Как милостыни, ждет она объятья.

2.

Под рукой уверенной поэта

Струны трепетали в легком звоне,

Струны золотые, как браслеты

Сумрачной царицы беззаконий.

Опьянили зоны сладострастья,

И спешили поздние зарницы,

Но недаром звякнули запястья

На руках бледнеющей царицы.

И недаром взоры заблистали,

Раб делил с ней счастье этой ночи,

Лиру положили в лучшей зале,

А поэту выкололи очи.

Влюбленный принц Диего задремал

И выронил чеканенный бокал,

И голову склонил меж блюд на стол,

И расстегнул малиновый камзол.

И видит он прозрачную струю,

А на струе стеклянную ладью,

В которой плыть уже давно, давно

Ему с его невестой суждено.

Вскрываются пространства без конца,

И, как два взора, блещут два кольца.

Но в дымке уж заметны острова,

Где раздадутся тайные слова,

И где венками белоснежных оз

Их обвенчает Иисус Христос.

А между тем властитель на него

Вперил свой взгляд, где злое торжество,

Прикладывают наглые шуты

Ему на грудь кровавые цветы,

И томная невеста, чуть дрожа,

Целует похотливого пажа.

Тревожный обломок старинных потемок,

Дитя позабытых народом царей,

С мерцанием взора на зыби Босфора

Следит беззаботный полет кораблей.

Прекрасны и грубы влекущие губы

Н странно-красивый изогнутый нос,

Но взоры унылы, как холод могилы,

И страшен разбросанный сумрак волос.

У ног ее рыцарь надменный, как птица,

Как серый орел пиренейских снегов,

Он отдал сраженья за стон наслажденья,

За женский, доступный для многих аликов.

Напрасно гремели о нем менестрели,

Его отличали в боях короли.

Он смотрит, безмолвный, как знойные волны,

Дрожа, увлекают его корабли.

И долго он будет ласкать эти груди

И взором ловить ускользающий взгляд.

А утром, спокойный, красивый и стройный,

Он выпьет коварно предложенный яд.

И снова в апреле заплачут свирели,

Среди облаков закричат журавли,

И в сад кипарисов от западных мысов

За сладким позором придут корабли.

Н снова царица замрет, как блудница,

Дразнящее тело свое обнажив.

Лишь будет печальней, дрожа в своей спальне,

В душе ее мертвый останется жив.

Так сердце Комнены не знает измены,

Но знает безумную жажду игры

И темные муки томительной скуки,

Сковавшей забытые смертью миры.

В. И. Иванову

Раскроется серебряная книга,

Пылающая магия полудней,

И станет храмом брошенная рига,

Где, нищий, я дремал во мраке будней.

Священных схим озлобленный расстрига,

Я принял мир и горестный и трудный,

Но тяжкая на грудь легла верига,

Я вижу свет… то день подходит судный.

Не смирну, не бдолах, не кость слоновью,

Я приношу зовущему пророку

Багряный ток из виноградин сердца,

И он во мне поймет единоверца,

Залитого, как он, во славу року

Блаженно-расточаемою кровью.

Нежданно пал на наши рощи иней,

Он не сходил так много, много дней,

И полз туман, и делались тесней

От сорных трав просветы пальм и писчий.

Гортани жег пахучий яд глициний,

И стыла кровь, и взор глядел тускней,

Когда у стен раздался храп коней,

Блеснула сталь, пронесся крик Эриний.

Звериный плащ полуспустив с плеча,

Запасы стрел не расточа,

Как груды скал задумчивы и буры,

Они пришли, губители богов,

Соперники летучих облаков,

Неистовые воины Ассуры.

Вы пленены игрой цветов и линий,

У вас в душе и радость, и тоска,

Когда весной торжественной и синей

Так четко в небе стынут облака.

И рады вы, когда ударом кисти

Вам удается их сплести в одно,

Еще светлей, нежней и золотистей

Перенести на ваше полотно.

И грустно вам, что мир неисчерпаем,

Что до конца нельзя его пройти,

Что из того, что было прежде раем,

Теперь идут все новые пути.

Но рок творцов не требует участья,

Им незнакома горечь слова – «таль»,

И если все слепительнее счастье,

Пусть будет все томительней печаль.

Когда вы будете большою,

А я негодным стариком,

Тогда, согбенный над клюкою,

Я вновь увижу ваш альбом,

Который рифмами всех вкусов,

Автографами всех имен —

Ремизов, Бальмонт, Блок и Брюсов —

Давно уж будет освящен.

О, счастлив буду я напомнить

Вам время давнее, когда

Стихами я помог наполнить

Картон, нетронутый тогда.

А вы, вы скажете мне бойко:

«Я в детстве помню только Бойку».

… И взор наклоняя к равнинам,

Он лгать не хотел предо мной.

– Сеньоры, с одним дворянином

Имели мы спор небольшой…

Целый вечер в саду рокотал соловей,

И скамейка в далекой аллее ждала,

И томила весна… Но она не пришла,

Не хотела, иль просто пугалась ветвей.

Оттого ли, что было томиться невмочь,

Оттого ли, что издали плакал рояль,

Было жаль соловья, и аллею, и ночь,

И кого-то еще было тягостно жаль.

Не себя – я умею забыться, грустя.

Не ее – если хочет, пусть будет такой.

– Но за что этот день, как больное дитя,

Умирал, не отмеченный божьей рукой?

Молюсь звезде моих побед,

Алмазу древнего востока,

Широкой степи, где мой бред —

Езда всегда навстречу рока.

Как неожидан блеск ручья

У зеленеющих платанов!

Звенит душа, звенит струя —

Мир снова царство великанов.

И все же темная тоска

Нежданно в поле мне явилась,

От встречи той прошли века

И ничего не изменилось.

Кривой клюкой взметая пыль,

Ах, верно направляясь к раю,

Ребенок мне шепнул: «Не ты ль?»

А я ему в ответ; «Не знаю.

Верь!» —И его коснулся губ

Атласных… Боже! Здесь, на небе ль?

Едва ли был я слишком груб,

Ведь он был прям, как нежный стебель.

Он руку оттолкнул мою

И отвечал: «Не узнаю!»

О, самой нежной из кузин

Легко и надоесть стихами,

И мне все снится магазин

На Невском, только со слонами.

Альбом, принадлежащий ей,

Любовною рукой моей,

Быть может, не к добру наполнен,

Он ни к чему… ведь в смене дней

Меня ей только слон напомнит.

Какая скучная забота

Пусканье мыльных пузырей!

Ну, так и кажется, что кто-то

Нам карты сдал без козырей.

В них лучезарное горенье,

А в нас тяжелая тоска…

Нам без надежды, без волненья

Проигрывать наверняка.

О нет! Из всех возможных счастий

Мы выбираем лишь одно,

Лишь то, что синим углем страсти

Нас опалить осуждено.

Замирает дыханье, и ярче становятся взоры

Перед странно-волнующим ликом твоим, неизвестность

Как у путника, дерзко вступившего в дикие горы

И смущенного видеть еще неоткрытую местность.

В каждой травке намек на возможность немыслимой встречи,

Горизонт – обиталище феи всегда легкокрылой,

Миг… и выйдет, атласные руки положит на плечи

И совсем замирающим голосом вымолвит: «Милый!»

У нее есть хранитель, волшебник ревнивый и страшный,

Он отметит, он, как сетью, опутает душу печалью,

…И поверить нельзя, что здесь, как повсюду, всегдашний,

Бродит школьный учитель, томя прописною моралью.

Можно увидеть на этой картинке

Ангела, солнце и озеро Чад,

Шумного негра в одной пелеринке

И шарабанчик, где сестры сидят,

Нежные, стройные, словно былинки.

А надо всем поднимается солнце,

Лютой любовью вдвойне пронзено,

Боли и песен открытая дверца:

О, для чего даже здесь не дано

Мне позабыть о мечте иноверца.

Звуки вьются, звуки тают…

То по гладкой белой кости

Руки девичьи порхают,

Словно сказочные гостьи.

И одни из них так быстры,

Рассыпая звуки-искры,

А другие величавы,

Вызывая грезы славы.

За спиною так лениво

В вазе нежится сирень,

И не грустно, что дождливый

Проплывет неслышно день.

В очень, очень стареньком дырявом шарабане

(На котором после будет вышит гобелен)

Ехали две девушки, сокровища мечтаний,

Сердце, им ненужное, захватывая в плен.

Несмотря на рытвины, я ехал с ними рядом,

И домой вернулись мы уже на склоне дня,

Но они, веселые, ласкали нежным взглядом

Не меня, неловкого, а моего коня.

Вот троица странная наша:

– Я, жертва своих же затей,

На лебедь похожая Маша

И Оля, лисица степей.

Как странно двуспальной кровати,

Что к ней, лишь зажгутся огни,

Идут не для сна иль объятий,

А так, для одной болтовни,

И только о розовых счастьях:

«Ах, профиль у Маши так строг…

А Оля… в перстнях и запястьях,

Она – экзотический бог…»

Как будто затейные пряжи

Прядем мы… сегодня, вчера…

Пока, разгоняя миражи,

Не крикнут: «Чай подан, пора!»

Вечерние тихи заклятья,

Печаль голубой темноты.

Я вижу не лица, а платья,

А, может быть, только цветы.

Так радует серо-зеленый,

Живой и стремительный весь,

И, может быть, к счастью, влюбленный

В кого-то чужого… не здесь.

Но душно мне!.. Я зачарован,

Ковер подо мной, словно сеть.

Хочу быть спокойным – взволнован.

Смотрю…– а хочу не смотреть.

Смолкает веселое слово,

И ярче пылание щек…

– То мучит, то нежит лиловый,

Томящий и странный цветок.

Вы сегодня впервые пропели

Золотые «Куранты любви».

Вы крестились в «любовной купели»,

Вы стремились «на зов свирели»,

Не скрывая волненья в крови.

Я учил вас, как автор поет их,

Но, уча, был так странно-несмел.

О, поэзия – не в ритмах, не в нотах,

Только в вас. Вы царица в гротах,

Где Амура звенит самострел.

Приехал Коля. Тотчас слухи,

Во всех вселившие испуг:

По дому ночью ходят духи

И слышен непонятный стук.

Лишь днем не чувствуешь их дури.

Когда ж погаснет в окнах свет,

Они лежат на лиги-куре

Или сражаются в крокет.

Испуг ползет, глаза туманя.

Мы все за чаем – что за вид!

Молчит и вздрагивает Аня,

Сергей взволнован и сердит.

Но всех милей, всех грациозней

Все ж Оля в робости своей,

Встречая дьявольские козни

Улыбкой, утра розовей.

Вы сегодня не вышли из спальни,

И до вечера был я один,

Сердце билось печальней, и дальний

Падал дождь на узоры куртин.

Ни стрельбы из японского лука,

Ни гаданья по книгам стихов,

Ни блокнотов! Тяжелая скука

Захватила и смяла без слов.

Только вечером двери открылись,

Там сошлись развлекавшие вас:

Вышивали, читали, сердились,

Говорили и пели зараз.

Я хотел тишины и печали,

Я мечтал вас согреть тишиной,

Но в душе моей чаши азалий

Вдруг закрылись, и сами собой

Вы взглянули… И стула бесстрастней,

Встретил я ваш приветливый взгляд,

Помня мудрое правило басни,

Что, чужой, не созрел виноград.

Никому мечты не поверяйте,

Ах, ее не скажешь, не сгубя!

Что вы знаете, то знайте

Для себя.

Даже, если он вас спросит,

Тот, кем ваша мысль согрета,

Скажет, жизнь его зависит

От ответа.

Промолчите! Пусть отравит

Он мечтанье навсегда,

Он зато вас не оставит

Никогда.

Он в четверг мне сделал предложенье,

В пятницу ответила я «да».

«Навсегда?» – спросил он. «Навсегда».

И, конечно, отказала в воскресенье.

Но мои глаза вдруг стали больше,

Тоньше руки и румяней щеки,

Как у девушек веселой, старой Польши,

Любящих обманы и намеки.

Борьба одна: и там, где по холмам

Под рев звериный плещут водопады,

И здесь, где взор девичий,– но, как там,

Обезоруженному нет пощады.

Что из того, что волею тоски

Ты поборол нагих степей удушье.

Все ломит стрелы, тупит все клинки,

Как солнце золотое, равнодушье.

Оно – морской утес: кто сердцем тих,

Прильнет и выйдет, радостный, на сушу,

Но тот, кто знает сладость бурь своих,

Погиб… и бог его забудет душу.

Я не светел, я болен любовью,

Я сжимаю руками виски

И внимаю, как шепчутся с кровью

Шелестящие крылья Тоски.

Но тебе оскорбительны муки.

Ты одною улыбкой, без слов,

Отвести приказала мне руки

От моих воспаленных висков.

Те же кресла, и комната та же…

Что же было? Ведь я уж не тот:

В золотисто-лиловом мираже

Дивный сад предо мною встает.

Ах, такой раскрывался едва ли

И на ранней заре бытия,

И о нем никогда не мечтали

Даже Индии солнца – князья.

Бьет поток. На лужайках прибрежных

Бродят нимфы забытых времен;

В выем раковин, длинных и нежных,

Звонко трубит мальчишка-тритон.

Я простерт на песке без дыханья,

И меня не боятся цветы,

Ио в душе – ослепительность знанья,

Что ко мне наклоняешься ты…

И с такою же точно улыбкой,

Как сейчас, улыбнулась ты мне.

…Странно! Сад этот знойный и зыбкий

Только в детстве я видел во сне.

Есть темный лес в стране моей;

В него входил я не однажды,

Измучен яростью лучей,

Искать спасения от жажды.

Там ключ бежит из недр скалы

С глубокой льдистою водою,

Ио Горный Дух из влажной мглы

Глядит, как ворон пред бедою.

Он говорит: «Ты позабыл

Закон: отсюда не уходят!»

И каждый раз я уходил

Блуждать в лугах, как звери бродят.

И все же помнил путь назад

Из вольной степи в лес дремучий…

…О, если бы я был крылат,

Как тот орел, что пьет из тучи!

Собиратели кувшинок,

Мы отправились опять

Поблуждать среди тропинок,

Над рекою помечтать.

Оля правила. Ленивый,

Был нежданно резв Силач,

На Голубке торопливой

Поспевал я только вскачь.

И со мной, хоть осторожно,

Оля ласкова была,

С шарабана это можно,

Но не так легко с седла.

Ты не знаешь сказанья о деве Лилит,

С кем был счастлив в раю первозданном Адам,

Но ты все ж из немногих, чье сердце болит

По душе окрыленной и вольным садам.

Ты об Еве слыхала, конечно, не раз,

О праматери Еве, хранящей очаг,

Но с какой-то тревогой… И этот рассказ

Для тебя был смешное безумье и мрак.

У Лилит – недоступных созвездий венец,

В ее странах алмазные солнца цветут:

А у Евы – и дети, и стадо овец,

В огороде картофель, и в доме уют.

Ты еще не узнала себя самое.

Ева ты иль Лилит? О, когда он придет,

Тот, кто робкое, жадное сердце твое

Без дорог унесет в зачарованный грот?!

Он умеет блуждать под уступами гор

И умеет спускаться на дно пропастей,

Не цветок – его сердце, оно – метеор,

И в душе его звездно от дум и страстей.

Если надо, он царство тебе покорит,

Если надо, пойдет с воровскою сумой,

Но всегда и повсюду – от Евы Лилит —

Он тебя сохранит от тебя же самой.

Я – танцовщица с древнего Нила,

Мне – плясать на песке раскаленном,

О, зачем я тебя полюбила,

А тебя не видела влюбленным.

Вечер близок, свивается парус,

В пряном запахе мирры и нарда

Я вплела в мои косы стеклярус

И склонилась на мех леопарда.

Но, как волны безмолвного Нила,

Все ты бродишь холодным и сонным…

О, зачем я тебя полюбила,

А тебя не видала влюбленным.

Вы, что поплывете

К острову Любви,

Я. для вас в заботе,

Вам стихи мои.

От Европы ль умной,

Джентльмена снов;

Африки ль безумной,

Страстной, но без слов;

Иль от двух Америк,

Знавших в жизни толк;

Азии ль, где берег —

Золото и шелк;

Азии, иль дале

От лесов густых

Девственных Австралий,

Диких и простых;

Все вы в лад ударьте

Веслами струи,

Следуя по карте

К острову Любви.

Вот и челн ваш гений

К берегу прибил,

Где соображений

Встретите вы ил.

Вы, едва на сушу,

Книга встретит вас,

И расскажет душу

В триста первый раз.

Чтоб пройти болота

Скучной болтовни,

Вам нужна работа,

Нужны дни и дни.

Скромности пустыня.

– Место палачу! —

Все твердит богиня,

Как лягушка в тине:

«Нет» и «Не хочу».

Но стыдливость чащей

Успокоит вас,

Вам звучит все слаще:

«Милый, не сейчас!»

Озеро томлений —

Счастье и богам:

Все открыты тени

Взорам и губам.

Но на остров Неги,

Тот, что впереди,

Дерзкие набеги

Не производи!

Берегись истерик,

Серной кислоты,

Если у Америк

Не скитался ты.

Если ж знаешь цену

Ты любви своей —

Эросу в замену

Выйдет Гименей.

Ты, лукавый ангел Оли,

Ставь серьезней, стань умней!

Пусть Амур девичьей воли,

Кроткий, скромный и неслышный,

Отойдет. А Гименей

Выйдет, радостный и пышный,

С ним дары: цветущий хмель

Да колечко золотое,

Выезд, дом и все такое,

А в грядущем колыбель.

Не четыре! О, нет, не четыре!

Две и две, и «мгновенье лови»,—

Так всегда совершается в мире,

В этом мире веселой любви.

Но не всем вечеровая чара

И любовью рождаемый стих!

Пусть скакала передняя пара,

Говорила она о других.

О чужом… и, словами играя,

Так ненужно была весела…

Тихо ехала пара вторая,

Но наверно счастливей была.

Было поздно; ночные дриады

Танцевали средь дымных равнин,

И терялись смущенные взгляды

В темноте неизвестных лощин.

Проезжали какие-то реки.

Впереди говорились слова,

Сзади клялись быть верным навеки,

Поцелуй доносился едва.

Только поздно, у самого дома

/ Словно кто-то воскликнул: «Не жди!» /,

Захватила передних истома,

Что весь вечер цвела позади.

Захотело сказаться без смеха,

слово жизни святой и большой,

Но сказалось, как слабое эхо,

Повторенное чуткой душой.

И в чаду не страстей, а угара

Повторить его было невмочь.

Видно, выпила задняя пара

Все мечтанья любви в эту ночь.

Пальмы, три слона и два жирафа,

Страус, носорог и леопард:

Дальняя, загадочная Каффа,

Я опять, опять твой гость и бард!

Пусть же та, что в голубой одежде,

Строгая, уходит на закат!

Пусть не оборотится назад!

Светлый рай, ты будешь ждать, как прежде.

Огромный мир открыт и манит,

Бьет конь копытом, я готов,

Я знаю, сердце не устанет

Следить за бегом облаков.

Но вслед бежит воспоминанье,

И странно выстраданный стих,

И недопетое признанье

Последних радостей моих.

Рвись, конь, но помни, что печали

От века гнать не уставали

Свободных… гонят и досель,

Тогда поможет нам едва ли

И звонкая моя свирель.

Я до сих пор не позабыл

Цветов в задумчивом раю,

Песнь ангелов и блеск их крыл,

Ее, избранницу мою.

Стоит ее хрустальный гроб

В стране, откуда я ушел,

Но так же нежен гордый лоб,

Уста – цветы, что манят пчел.

Я их слезами окроплю

/Щадить не буду я свое/,

И станет розой темный плюш,

Обвив, воскресшую, ее.

Кончено! Дверь распахнулась перед ним, заключенным.

Руки не чувствуют холода цепи тяжелой.

Грустно расстаться ему с пауком прирученным,

С милым тюремным цветком, пичиолой.

Жалко тюремщика…,/ Он иногда улыбался

Странно-печально… / и друга за тяжким затвором…

Или столба, на котором однажды качался

Тот, кого люди назвали убийцей и вором.

Жалко? Но только, как призрак, растаяли стены,

В темных глазах нетерпенье, восторг и коварство,

Солнце пьянит его, солнце вливается в вены,

В сердце… изгнанник идет завоевывать царство.

Хиромант, большой бездельник,

Поздно вечером, в сочельник

Мне предсказывал: «Заметь:

Будут долгие недели

Виться белые метели,

Льды прозрачные синеть.

Но ты снегу улыбнешься,

Ты на льду не поскользнешься,

Принесут тебе письмо

С надушенною подкладкой,

И на нем сияет сладкий,

Милый штемпель – Сан-Ремо!»

Зимнее стало, как сон,

Вот, отступает все дале,

Летний же начат сезон

Олиным Salto-Mortale.

Время и гроз, и дождей;

Только мы назло погоде

Все не бросаем вожжей,

Не выпускаем поводий.

Мчится степенный Силач

Рядом с Колиброю рьяной,

Да и Красавчик, хоть вскачь,

Всюду поспеет за Дианой.

Знают они – говорить

Много их всадникам надо,

Надо и молча ловить

Беглые молнии взгляда.

Только… разлилась река,

Брод, словно омут содомский,

Тщетно терзает бока,

Шпорит коня Неведомский.

«Нет!.. Ни за что!.. Не хочу!»

Думает Диана и бьется,

Значит, идти Силачу,

Он как-нибудь обернется.

Точно! Он вышел и ждет

В невозмутимом покое,

Следом другие, и вот

Реку проехали трое.

Только Красавчик на куст

Прыгнул с трепещущей Олей,

Топот, паденье и хруст

Гулко разносятся в поле.

Дивные очи смежив,

Словно у тети Алины,

Оля летит… а обрыв —

Сажени две с половиной.

Вот уж она и на дне,

Тушей придавлена конской,

Но оказался вполне

На высоте Неведомский.

Прыгнул, коня удержал,

Речка кипела, как Терек,

И – тут и я отбежал —

Олю выводят на берег.

Оля смертельно бледна,

Словно из сказки царевна,

И, улыбаясь, одна,

Вера нас ждет Алексеевна.

Так бесконечно мила,

Будто к больному ребенку,

Все предлагала с седла

Переодеть амазонку.

Как нас встречали потом

Дома, какими словами,

Грустно писать – да о том

Все догадаются сами.

Утром же ясен и чист

Был горизонт. Все остыли.

Даже потерянный хлыст

В речке мальчишки отрыли.

День был семье посвящен,

Шуткам и чаю с вареньем…

Так открывался сезон

Первым веселым паденьем.

Над морем встал ночной туман,

Но сквозь туман еще светлее

Горит луна – большой тюльпан

Заоблачной оранжереи.

Экватор спит, пересечен

Двенадцатым меридианом,

И сон как будто уж не сон

Под пламенеющим тюльпаном.

Уже не сон, а забытье,

И забытья в нем даже мало,

То каменное бытие,

Сознанье темное металла.

И в этом месте с давних пор,

Как тигр по заросли дремучей,

Как гордость хищнических свор,

Голландец кружится летучий.

Мертвец, но сердце мертвеца

Полно и молний и туманов,

Им овладело до конца

Безумье темное тюльпанов.

Не красных и не золотых,

Рожденных здесь в пучине тесной

Т……. что огненнее их,

Тюльпан качается небесный.

Этот город воды, колоннад и мостов,

Верно, снился тому, кто, сжимая виски,

Упоительный опиум странных стихов,

Задыхаясь, вдыхал после ночи тоски.

В освещенных витринах горят зеркала,

Но по улицам крадется тихая темь,

А колонна крылатого льва подняла,

И гиганты на башне ударили семь.

На соборе прохожий еще различит

Византийских мозаик торжественный блеск

И услышит, как с темной лагуны звучит

Возвращаемый медленно волнами плеск.

Мне на ваших картинах ярких

Так таинственно слышна

Царскосельских столетних парков

Убаюкивающая тишина.

Разве можно желать чужого,

Разве можно жить не своим…

Но и краски ведь тоже слово,

И узоры линий – ритм.

Долго молили мы вас, но молили напрасно,

Вы улыбнулись и отказали бесстрастно.

Любит высокое небо и древние звезды поэт,

Часто он пишет баллады, но редко он ходит в балет.

Грустно пошел я домой, чтоб смотреть в глаза тишине.

Ритмы движений не бывших звенели и пели во мне.

Только так сладко знакомая вдруг расцвела тишина.

Словно приблизилась тайна иль стала солнцем луна.

Ангельской арфы струна порвалась, и мне слышится звук.

Вижу два белые стебля высоко закинутых рук.

Губы ночные, подобные бархатным красным цветам…

Значит, танцуете все-таки вы, отказавшая там!

В синей тунике из неба ночного затянутый стан

Вдруг разрывает стремительно залитый светом туман.

Быстро змеистые молнии легкая чертит нога —

Видит, наверно, такие виденья блаженный Дега,

Если за горькое счастье и сладкую муку свою

Принят он в сине-хрустальном высоком господнем раю.

…Утром проснулся, и утро вставало в тот день лучезарно.

Был ли я счастлив? Но сердце томилось тоской благодарной.

Ты, жаворонок в черной высоте,

Служи отныне, стих мой легкокрылый,

Ее неяркой, но издавна милой

Такой средневековой красоте.

Ее глазам, сверкающим зарницам,

И рту, где воля превзошла мечту,

Ее большим глазам, двум странным птицам,

И словно нарисованному рту.

Я больше ничего о ней не знаю,

Ни писем не писал, ни слал цветов,

Я с ней не проходил навстречу маю

Средь бешеных от радости лугов.

И этот самый первый наш подарок,

О жаворонок, стих мой, может быть,

Покажется неловким и случайным

Ей, ведающей таинства стихов.

Твоих единственных в подлунном мире губ,

Твоих пурпурных, я коснуться смею.

О слава тем, кем мир нам люб,

Праматери и змею.

И мы опьянены

Словами яркими без меры,

Что нежность тела трепетной жены

Нежней цветов и звезд, мечтания и веры.

У нас пока единый храм,

Мы братья в православной вере,

Хоть я лишь подошел к дверям,

Вы ж, уходя, стучитесь в двери.

В вечерний час на небосклоне

Порой промчится метеор.

Мелькнув на миг на темном фоне,

Он зачаровывает взор.

Таким же точно метеором,

Прекрасным огненным лучом,

Пред нашим изумленным взором

И вы явились пред полком.

И, озаряя всех приветно,

Бросая всюду ровный свет,

Вы оставляете заметный

И – верьте – незабвенный след.

Что я прочел? Вам скучно, Лери,

И под столом лежит Сократ,

Томитесь вы по древней вере?

– Какой отличный маскарад!

Вот я в моей каморке тесной

Над вашим радуюсь письмам.

Как шапка Фацета прелестна

Над милым девичьим лицом.

Я был у вас, совсем влюбленный,

Ушел, сжимаясь от тоски,

Ужасней шашки занесенной,

Жест отстраняющей руки.

Но сохранил воспоминанье

О дивных и тревожных днях,

Мое пугливое мечтанье

О ваших сладостных глазах.

Ужель опять я их увижу,

Замру от боли и любви

И к ним, сияющим, приближу

Татарские глаза мои?!

И вновь начнутся наши встречи,

Блужданья ночью наугад,

И наши озорные речи,

И острова, и Летний сад?!

Но, ах, могу ль я быть не хмурым,

Могу ль сомненья подавить?

Ведь меланхолия амуром

Хорошим вряд ли может быть.

И, верно, день застал, серея,

Сократа снова на столе,

Зато «Эмали и камеи»

С «Колчаном» в самой пыльной мгле.

Так вы, похожая на кошку,

Ночному молвили «прощай» —

И мчит вас в психоневроложку,

Гудя и прыгая, трамвай.

Взгляните: вот гусары смерти!

Игрою ратных перемен

Они, отчаянные черти,

Побеждены и взяты в плен.

Зато бессмертные гусары,

Те не сдаются никогда,

Войны невзгоды и удары

Для них как воздух и вода.

Ах, им опасен плен единый,

Опасен и безумно люб,

Девичьей шеи лебединой

И милых рук, и алых губ.

Бывает в жизни человека

Один неповторимый миг:

Кто б ни был он, старик, калека,

Как бы свой собственный двойник,

Нечеловечески прекрасен

Тогда стоит он, небеса

Над ним разверсты. Воздух ясен,

Уж наплывают чудеса.

Таким тогда он будет снова,

Когда воскреснувшую плоть

Решит во славу бога-Слова

К небытию призвать господь.

Волшебница, я не случайно

К следам ступней твоих приник,

Ведь я тебя увидел тайно

В невыразимый этот миг.

Ты розу белую срывала

И наклонялась к розе той,

А небо над тобой сияло,

Твоей залито красотой.

Лучшая музыка в мире – нема!

Дерево, жилы ли бычьи

Выразить молнийный трепет ума,

Сердца причуды девичьи?

Краски и бледны и тусклы! Устал

Я от затей их бессчетных.

Ярче мой дух, чем трава иль метал,

Тело подводных животных!

Только любовь мне осталась, струной

Ангельской арфы взывая,

Душу пронзая, как тонкой иглой,

Синими светами рая.

Ты мне осталась одна. Наяву

Видевши солнце ночное,

Лишь для тебя на земле я живу,

Делаю дело земное.

Да! Ты в моей беспокойной судьбе —

Иерусалим пилигримов.

Надо бы мне говорить о себе

На языке серафимов.

Вы дали мне альбом открытый,

Где пели струны длинных строк,

Его унес я, и сердитый

В пути защелкнулся замок.

Печальный символ! Я томился,

Я перед ним читал стихи,

Молил, но он не отворился,

Он был безжалостней стихий.

И мне приходиться привыкнуть

К сознанью, полному тоски,

Что должен я в него проникнуть,

Как в сердце ваше, – воровски.

Первая книга Гиперборея

Вышла на свет, за себя не краснея,

Если и будет краснеть вторая,

То как Аврора молодая,

Красными буквами пламенея,

Видом прелестным сердца пленяя.

Над сим Гильгамешем трудились

Три мастера, равных друг другу,

Был первым Син-Лики-Унинни,

Вторым был Владимир Шилейко,

Михаил Леонидыч Лозинский

Был третьим. А я, недостойный,

Один на обложку попал.

Если плохо мужикам,

Хорошо зато медведям,

Хорошо и их соседям

И кабанам, и волкам.

Забираются в овчарни,

Топчут тощие овсы,

Ведь давно издохли псы,

На войну угнали парней.

И в воде озер-морей

Даже рыба недозрела,

Рыло высунула смело,

Ловит мух и комарей.

Полно! Всадники – конь-о-конь!

Пешие – плечо с плечом!

Посмотрите: в Волге окунь,

А в воде зубастый сом.

Скучно с жиру им чудесить,

Сети ждут они давно,

Бросьте в борозду зерно,

Принесет оно сам-десить.

Потрудись, честной народ,

У тебя ли силы мало,

И наешься до отвала,

Не смотря соседу в рот.

Очарованием не назови

Слепую музыку моей любви

С тенями вечера плывут слова.