Сцена

Летний тенор

Он был моим соседом по даче.

Я сидел на своей террасе и пил чай, он — на своей и был углублён в фотографии.

Неожиданно он повернулся ко мне и спросил:

— Вы пописываете в газетах?

Я поклонился и отвечал:

— Да.

Он снисходительно кивнул головой:

— Можете написать, что тенор Аполлонов приехал и нанял себе дачу!

Я поклонился:

— Благодарю. Но я не по этому отделу.

Он посмотрел на меня с сожалением:

— Ах, вы не пишете музыкальной критики?!

И, не кивнув мне, повернулся, запел какие-то рулады и ушёл в комнаты.

На следующий день он протянул мне карточки и сказал:

— Вот!

Он подошёл к палисаднику и подал. Я подошёл к палисаднику и взял.

— Вы были в цирке гимнастом? — с интересом спросил я, увидав фотографии.

Он снисходительно улыбнулся:

— Это так, для психопаток! Видите, специально в будуарном формате! В матросской рубашке с декольте. С обнажёнными руками. Весь в трико. У вас тут в столице масса психопаток. Будут приставать!

— Да, психопаток, говорят, очень много.

Он улыбнулся самодовольной улыбкой.

Я подал карточки:

— Благодарю вас!

— Возьмите. При вашей газете есть эти… как они называются… с картинками…

— Иллюстрированные приложения?

Он кивнул головой:

— Они самые. Редакция потом будет искать моих карточек.

Я поклонился:

— Благодарю вас. Когда редактор начнёт искать, я у вас попрошу!

Он кивнул головой, запел руладу и пошёл прочь.

Назавтра он спросил меня:

— Запаслись билетом?

— Куда?

Он посмотрел удивлённо:

— А на открытие! Сегодня открытие.

— Нет.

Он с сомнением покачал головой:

— Рискуете не достать.

— Ну, что ж! Я в опере, собственно, ничего не понимаю.

Он небрежно окинул меня взглядом:

— Может быть, я возьму «do».

— Когда?

— Сегодня вечером.

— А может быть, и не возьмёте?

Он отвечал небрежно:

— Глядя по настроению. Я посмотрю мою публику. Может быть, я ей возьму моё «do», а может быть и нет!

Он презрительно пожал плечами:

— Дело летнее. Мы, артисты, смотрим на это, как на отдых. Как на шалость.

— Вы уж пели в столице?

— В первый раз. Я делал Италию.

— Как?

— Я проделывал Италию. Пел во Фраскати, — это около Рима. В Кастелламаре, — это около Неаполя. В Комо, — это около Милана. В Калабрии, около Реджио, со мной презабавный случай был. Пою «Пророка», — успех колоссальный. Особенно зрители в первом ряду. В энтузиазме. Бисирую. Выхожу во втором акте, — весь первый ряд пустой. Оказывается, их арестовали в антракте!

— За шум?

— Да нет! За то, что накануне кого-то на дороге ограбили и зарезали!

— В каких театрах приходится петь! А в России где изволили подвизаться?

— В России я сделал Стародуб!

— Ах, Стародуб это вы сделали?

Он хитро прищурился.

— А вы что? Слышали? Там с женой местного губернского предводителя дворянства…

— Разве в Стародубе есть губернский предводитель дворянства?

Он утвердительно кивнул головой:

— Был!

— Скажите!

Два дня я его не видал, а на третий он вышел утром на террасу и ласково сказал мне:

— Здравствуйте, сосед!

— Доброго утра!

Он посвистал и прошёлся.

— Может быть, вы контрамарку в театр хотите?

— Благодарю вас, некогда.

— Может быть, для знакомых кого?

— И знакомых таких нет!

— А то бы взяли! Всегда сколько угодно.

— Благодарю вас.

Дня через четыре я как-то попал в сад.

«Пойду послушать соседа!»

В театре сидел я, рецензент нашей газеты, рецензент другой газеты, рецензент третьей газеты, рецензент четвёртой газеты, один околоточный, другой околоточный, знакомая капельдинера и господин с билетом, смотревший на пустой театр боязливо.

Дело было летнее.

Дирижёр скатал в руке какой-то шарик и кинул музыканту в скрипку.

Музыкант громко выругался.

Весь оркестр с удовольствием расхохотался.

Придворные дамы непринуждённо разговаривали между собой.

И пока королева выводила трели, я ясно услышал:

— Филедокосовые никогда не отстирываются!

А в сцене благословения мечей, во время страшной паузы, один монах совершенно явственно сказал другому:

— Хамовническое гуще!

Аполлонов вышел на сцену руки за спину, улыбнулся дирижёру, шутя ткнул сапогом в суфлёрскую будку, ущипнул хористку, одетую пажом, и, заметив меня, дружески раскланялся со мной со сцены.

Он не пел, а напевал.

Но одну ноту крикнул вдруг, действительно, чрезвычайно громко и посмотрел на меня после этого так пристально, что я сконфузился и зааплодировал.

— Должно быть, это его «do»!

Он начал кланяться, сначала показал на горло, потом пожал плечами, страдальчески улыбнулся дирижёру и сделал ему знак:

— Повторите! Согласен!

Всё это в один миг, так что я не успел даже опомниться.

Господин с билетом, с испугом оглядывавшийся на пустой театр, при этом поднялся, с омерзением взглянул на меня и, ни слова не говоря, вышел.

Через два дня после этого я слышал на соседней даче крик:

— Что же мне делать, если антрепренёр жулик? Он обязан платить из сборов…

А через три дня у нас пропала горничная.

Кухарка плевалась и ругалась:

— С горлодёром сбежала! У их уж который день! Весь сундук был его карточками оклеен. Вся крышка! С им и сбежала!

— Как? Разве он?

На окнах соседней дачи были белые записки:

«Сдаеса дача».

И при воспоминании о фотографиях «специально в будуарном формате» у меня тоскливо стало на сердце.

Вместо будуаров изящных дам в сундуке горничной…

Грустно в летнем театре, читатель!