Счастливая черкеска

ВОЗВРАЩЕНИЕ СТРАННИКА

В прошлом году, таким же ранним летом, сидели мы с женой в гостеприимном доме Кантемировых, в их московской квартире, за осетинскими пирогами с сыром да со свекольной ботвой — испекла искусница Недда — и после далеко не первого тоста общая беседа распалась надвое: заговорили с Ирбеком о последних событиях на Кавказе, а женщины получили, наконец, возможность посудачить о проблемах семейных… Потом Ирбек встал, чтобы сделать короткий телефонный звонок, и я, только что внимательно слушавший его, чисто автоматически переключился на иные заботы.

«Марик так пока не надумал жениться? — негромко спрашивала Недду жена. — Никого там не присмотрел за границей?»

Недда улыбнулась: «Считает, рано — можно пока повременить. Как и отец, весь в делах. Тем более что Ирбек сказал ему: через год ухожу — готовься».

«Значит, маме во время гастролей приходится пока двоих обихаживать? — посочувствовала жена. — И мужа, и сыночка?..»

Голос у Недды зазвенел — отозвалась вдруг с неожиданным жаром: «Да это ведь, считай, счастье!.. Такая забота разве не в радость? Готова хоть всю жизнь! Устала от другого… Стыдно сказать: ведь гость в дом — Бог в дом. Но в последнее время у нас там столько гостей перебывало! В основном те, кто из Союза уехал. Представление посмотрят, а потом идут семьями: о родине, говорят, нам напомни ли!.. Кто только постоит у лошадок на конюшне, а другому непременно поговорить надо. Но Ирбеку-что?.. Дошел до маркета, купил выпивки, закуски купил. Все в упаковке или попросишь — нарежут, останется только по тарелкам разложить. Да ведь не в этом дело: каждому еще надо внимание уделить, за каждым хоть как-то поухаживать, а приходят — ну, толпами!.. За последний месяц „караван“ у нас дважды ломался. Набивалось столько — рессоры не выдерживали…»

Она вдруг словно споткнулась на полуслове и голос попригас, совсем сник: за стол вернулся Ирбек.

— А Кобзон? — спросил с осуждением.

Недда виновато примолкла, спросил я:

— А что — Кобзон?

— Про него — всякое, — начал Ирбек. — Бывает, и ты походя — как-то даже хотел тебе, да забыл. А знаешь: если Йося за рубежом к тебе приехал… да хоть тут, в Союзе. Хоть где. Нужны двое-трое джигитов, чтобы кульки да коробки его донести. И дело не в деньгах, ты понимаешь? В сочувствии. В дружеском понимании. В солидарности, которой уж кому-кому, а артистам, знаешь, как не хватает! А Йося очень порядочный человек!

И мне пришлось руками развести:

— Ну, если это говорит Ирбек Алибекович!..

Не такой веселый, зато искренний рассказ Недды я вспоминал потом очень часто, так часто, что однажды задумался: да в чем тут причина?

Казалось бы, ничего удивительного: в таком перевернутом мире нынче живем. В России, видите ли, им было худо, искали жизни побогаче да посытней, показалось — уже нашли, и вдруг — на тебе: желудок полон, но опустела душа. Увидел рекламу русского цирка, посидел потом под куполом старого шапито, и это ограниченное брезентом пространство вдруг показалось кусочком далекой родины, а джигиты из Осетии, о которой ты раньше, может, понятия толком не имел, сделались вдруг почти родным…

И все-таки, думалось, была для меня в этом рассказе еще одна притягательная загадка, смысл которой я никак не мог уловить… Что это за такая тайна, что за секрет?.. И вдруг однажды я понял, понял!

Несколько лет назад я подал творческую заявку на документальный фильм «Возвращение странника»: Северо-Кавказской студией она уже была принята.

Как это обычно случается, воображение мое разыгралось, и кадры будущего фильма я представлял так ярко, что становилось все труд нее, все невозможнее отслоить их от несколько иной, скажем, реальности… было это? Или еще только будет?

Вот мы с Ирбеком едем на лошадках по холмам моей родины, по отрадненскому Предгорью: ведь начнем мы, пожалуй, с кубанских казачков… Они-то, правда, хранили традиции не с таким тщанием как горцы, на то есть свои причины, как говорится, ну да что ж теперь: пусть припоминают былые законы гостеприимства, тем более что есть, есть повод — в родную станицу приеду не с кем-либо, а с известным всему миру цирковым артистом и знаменитым наездником… Потом поедем к черкесам-кунакам, в Адыгею — за них я спокоен. Осман Чамоков, не по своей воле прошедший севера, бывший тракторист, знаток родной истории, от печальных подробностей которой у кого хочешь сердце заболит, от щедрой души сказал мне: приезжай один, приезжай с друзьями — будешь жить у меня в кунацкой, и я устрою настоящий, как в старину бывало, хачеш… Праздник, значит, в честь желанного гостя или нескольких гостей. Тем более: приедем издалека, а ведь это особое понятие — дальний гость.

Ну, а с Осетией потом-то?.. Поездка с Ирбеком по его родине представлялась мне одним сплошным кувдом: всеобщим пиром.

Но еда не будет на нем целью. И не питье. А неторопливая за стольная беседа о главных на Кавказе человеческих ценностях: о высоком благородстве и терпеливом достоинстве. О чести и мужестве. О великодушие, которое выше храбрости. О крепости слова. О верности: друг другу. Брат брату.

На Кавказе тогда еще было спокойно, но в воздухе ощущалось, как говорится, приближение грозы, и я был яростно, горячо убежден, что спасение наше — в некоем новом межнациональном договоре — на основе древних нравственных ценностей… «Возвращение странника» — это возвращение обычая, который некогда так скоропалительно, так бездумно был изгнан и который должен был теперь надежно укрыть нас всех: так — стоит добежать до него — укрывает старое, родное жилище.

Ирбек, когда я посвятил его в свои планы, отнесся к ним с полным пониманием: «Ты знаешь, как наш отец любил о старых обычаях рассказывать!.. Ведь раньше многое понимали без лишних слов. Если всадник, который примчался в селение, соскакивал с коня с правой стороны, а не с левой, как полагалось, все уже знали: плохая весть!.. Знать это было все равно, что иметь высшее образование, а как же. Пусть многое теперь не пригодится, но представлять, какая за всем за этим глубина… Согласен: едем!»

Я уже предвкушал радость предстоящей работы, которая должна была напомнить и горцам, и казакам, и вообще — всему Северному Кавказу о его древней и доблестной родословной. В том, что Ирбек блестяще справится с предназначенной ему ролью, я ни капли не сомневался. Скольких знаменитых актеров, начиная с Сергея Гурзо в послевоенном фильме «Смелые люди», он дублировал, за скольких делал головокружительные трюки, но если на экране показывали его самого — непременно в какой-нибудь весьма сомнительной роли: как в «Первой конной», где постановщик Владимир Любомудров сделал из него испуганного неизвестно чем генерала-горца, командира некогда грозной «Дикой дивизии». А здесь ему просто придется по быть самим собою: не только умелым наездником, профессионалом высшего класса, на которого только посмотреть — и то любо-дорого, но и сердечным, широкой души человеком, и обаятельным, с неистощимым юмором, собеседником… Каков есть, таков есть!

Мы привыкли к мысли, что рыцарство возникло в Европе, но те из европейских историков, кто изучал это непредвзято и тщательно, пальму первенства отдают кавказским джиги там, во всяком случае Франко Кардини в «Истоках средне векового рыцарства» утверждает, что «ветер степи шумит в древе европейского рыцарства» и что конный рыцарь в Европу прискакал из Алании… вот пусть и поглядят теперь на этого современного аланского рыцаря, а сам я, хоть старший друг мой на беспомощного Дон-Кихота совсем не похож, побуду с ним рядом в фильме тем самым толстяком, неумехой-оруженосцем, которого он будет — в назидание зрителю — учить да наставлять.

Скоро только сказка сказывается, однако. А вот что касается дела…

С фильмом мы не успели: всеобщая нынешняя нищета наша первым делом одолела культуру, вцепилась мертвой хваткой в искусство.

На Кавказе задвигал-таки своими безжалостными челюстями тот самый, из адыгской легенды, Железный Волк, который пожирает в горах целые аулы… Но прежде всего он выедает сердца человеческие. Разве мы мало видим теперь вокруг людей — уже без сердца?

Но вот в чем дело, наконец-то я понял смысл постоянно тревожившей меня загадки, связанной с тем самым не очень веселым рассказом Недды о тоскующих на чужбине самонадеянных некогда земляках, — вот в чем дело: несмотря на все сложности, выпавшие на долю «цирковых» в последние времена, Ирбек остался все тем же рыцарем, все тем же наездником в самом высоком, самом истинном смысле этого слова… Остался горцем, для которого священно слово «намыс» — достоинство, если перевести приближенно. Высший, от предков-осетин доставшийся, нравственный закон.

Еще недавно считалось, что там, за рубежом, артист отстаивает честь страны, из которой приехал. Честь родины. Но вот получилось так, что этот вопрос как бы сам собою отпал, более того — так легко расставшаяся с собственной — нашей общею честью — родина невольно бросила тень на каждого из своих детей… Разве многие, исходя из этого, не пересмотрели, не ревизовали, не перетрясли свой духовный багаж, выбросив из него теперь за ненадобностью такие понятия, как сердечность, открытость, искренность?.. Ведь на самый простодушный вопрос нынче тебе могут с ледяной насмешливостью ответить: коммерческая тайна. И преувеличенная значимость этого нового для многих понятия на второй план отодвигает нынче даже такие вечные, такие не зыблемые приоритеты, как тайна бытия… так живем!

Когда Ирбек вернулся из Германии в самом начале мая в этом году, когда в разговоре к слову упомянул о многочисленных лавчонках, торгующих сувенирами из России, о бесконечных развалах на ярмарках, где продают все — от старых православных икон до новеньких кумачовых, с великодержавным гербом, знамен — мне невольно припомнились рассказы о первых джигитских гастролях за рубежом, тоже в Германии — по сути то был первый выезд советского цирка за границу. Положение, как говорится, обязывало, и Али-Бек Кантемиров, известный еще с дореволюционных времен цирковой наездник, на каждом представлении хотя бы на несколько секунд, хоть на миг водружал над осетинской арбой красный флаг… Не раз ему приходилось уверять представителей власти, что это самое настоящее знамя правоверных мусульман, и окончательно его разоблачили наконец-таки уже в Англии, когда в цирке появился приглашенный полицией эксперт-специалист по Востоку…

А в Берлине, в Германии как раз в это время выступала конная группа кубанских казаков, созданная белым генералом Шкуро… Со слов Кантемировых мне и самому уже приходилось писать, как подвыпившие земляки мои за кулисами хватали за грудки осетин: лишили, мол, родины, а теперь отбираете и заработок?!

В группе у Андрея Григорьевича Шкуро джигитовал тогда и подхорунжий Антон Жданов, уроженец Упорной из Лабинского отдела: три года назад с его сыном Михаилом, тоже наездником, известным на западе трюкачом-каскадером, мы побывали в родной станице его отца, и Миша взял там горсточку-другую землицы, чтобы поло жить на могилу родителя во Франции…

Когда я познакомил Жданова с Кантемировым, сначала с младшим тезкою, с Мухтарбеком, руководителем конного театра в Москве, а потом и с Ирбеком, Михаил Антонович стал вдруг припоминать, что у отца его была фотография: казаки и осетины в Берлине. Теперь затерялась: Жданову-младшему пришлось пережить и серьезную травму, и долгие годы лечения, и переезд на родину фламандки-жены — в Бельгию… По кавказской традиции — далеко от дома, во Франции — Михаила воспитывал аталык: осетин из знамени той фамилии Мистуловых, и ученик его уважительно пом нил все связанное с родиной учителя. Когда взялся описывать фотографию, Ирбек вспомнил вдруг тоже: была такая и у отца… Но Али-Беку Кантемирову настойчиво подсказали избавиться от нее. Не в сорок шестом ли году, когда руководителя конной группы кубанцев в Берлине Андрея Шкуро водили на допросы в Бутырской тюрьме: вслед за русскими генералами Красновым и Домановым, за адыгейским Султан Клыч Гиреем, командовавшим когда-то «Дикой дивизией», за немецким генералом фон Панвицем, под чьим началом воевали казаки на стороне вермахта… Как оно все переплелось!

Размышляешь над этим и начинаешь осознавать, какой немалый срок — эти семьдесят лет, которые для династии Кантемировых, для джигитов из «Али-Бека» по сути совпали с теми семьюдесятью годами, которые не только навсегда останутся предметом пристального изучения историков, но и — хотим мы того или не хотим — долго еще будут определять состояние и нашего сознания, и нашего духа… дай Бог, чтобы не всегда царило в России непонимание среди сильных, а слабыми так и помыкала раздвоенность! Но пока…

Если новости по-прежнему несли бы гонцы, если с сообщениями так и скакали нарочные — все чаще им приходи лось бы с запаленного коня слезать с правой стороны… Но вместо коней терпеливую нашу землю топчут теперь «бэтээры», и тут все едино — с какой бы стороны с него с автоматом «Калашникова» не соскакивали… Как отдаются в каждом неравнодушном сердце эти прыжки!

У меня — в Москве, в сердце у Ирбека — за рубежом, где кроме него теперь кто только и в каком только качестве не гастролирует!

Но вот какая штука: друг мой Ирбек так и остался дорогим для страдающей нынче, как у многих, души — примером и цельности, и той естественности, под которую и при семи пядях во лбу нельзя подделаться. В этом тоже есть свой секрет, своя тайна, и мне хочется поразмышлять и над ней.

Эта его цельность, эта бесконечная — несмотря на жестокие обстоятельства — преданность делу — надежда на победу здравого смысла не только на Кавказе и в России вообще: во всем мире. Ведь нынче пока странная возобладала в нем философия: чем хуже соседу — тем лучше мне. Но каково переносить это нашей матери-земле, для которой, как и для каждой настоящей матери, нет детей избранных: одинаково жаль всех…

Выкатившись впервые за рубежом на арену в Берлине, осетинская арба проехала потом по манежам многих стран мира, а к тому времени, когда она нашла, наконец, пристанище в краеведческом музее во Владикавказе, группа «Али-Бек» давно уже работала тремя самостоятельными состава ми. В Ростове, где когда-то на ипподроме начинал конюхом, а потом жокеем отец, Алибек Тузарович, окончательно «прописался» старший из братьев Кантемировых — Хасан-бек. И любители цирка, и преданные зрители его хорошо знают «Джигитов Хасан-Бек» и программу их «Картинки Кавказа», а завзятые знатоки вам расскажут, что дома у Хасанбека — настоящий музей, в котором собраны и семейные или, скажем так, династические реликвии, и многочисленные фотографии, и газетные да журнальные публикации всех семидесяти теперь лет. Хасанбек не только получил в свое время в ГИТИСе диплом отличника — он потом защитил кандидатскую. Но теория не отняла его у публики, по-прежнему предан ей беззаветно, как и его жена Мариам, впервые заставившая послушно работать на манеже известных своей строптивостью коз, и дочь Каджана, и двое сыновей: Анатолий и Алибек.

Младший из сыновей Алибека Тузаровича Кантемирова, Мухтарбек, на собственные хлеба ушел последним, уже от Ирбека, от среднего брата… это тема особая — Мухтарбек! Бесстрашный наездник, он до тонкостей овладел еще добрым десятком цирковых профессий: метание ножей, топориков, — вообще, если хотите, всего что под руку попадется, как он продемонстрировал это в двухсерийном приключенческом фильме «Не бойся, я с тобой», в котором кроме все го прочего проявился его талант драматического актера. Ра бота с лассо, с арапником, жонглирование, акробатические и силовые номера — все это в свое время сделало Мухтарбека одним из ведущих каскадеров кино. Но мне все дума лось: нашелся бы знающий в своем деле толк кинодраматург, который написал бы сценарий специально «под Мухтарбека» — в расчете не только на его исключительные физические возможности, на внешность богатыря из нартского эпоса, но и на то обаяние, то благородство, которым отмечены у него всякое слово, всякий взгляд, каждое, даже не произвольное, движение…

Какой там вам Шварценегер, какие западные герои, какие идолы — вот он, давно ждущий своего часа кумир наших мальчишек, пример юношеству… Но нет пророка в своем отечестве, нет!

И долей артиста, время которого, как и в спорте, безжалостно уходит, остается тяжкий труд спиной к кинокамере, работа за других, самопожертвование на гремящей от взрывов съемочной площадке, которое вдруг — это с ним было — прерывается медлительной девятичасовой тишиной операционной палаты: разрыв нервных тканей на шейных по звонках.

Оправившись, Мухтарбек создает свой конный театр, та кой же феноменальный как он сам. Если об обычном театре говорится, что в нем, мол, пьесу поставили, то об этом не вернее ли будет сказать: УСАДИЛИ В СЕДЛО?.. Два часа почти непрерывной джигитовки, но уже не ради ее самой — все пронизано острым сюжетом, безоговорочно захватывающим малолетнюю публику и в сказочное детство воз вращающим тех, кто на представление привел ее… В сказочное ДЕТСТВО ЧЕЛОВЕЧЕСТВА, хочется сказать: сперва было экзотическое «Золотое руно», потом — удивительно яркое и глубокое представление: «Прощай, Русь — здравствуй, Русь!»

Театр снимал тогда манеж на Планерной, и я не только сам приезжал на репетиции и прогоны, но привозил с собой и старых товарищей, и сыновей с внуками, и маленьких казачат, их ровесников. Сколько было восторженной радости и сколько вместе с тем пищи для ума: представление начали древнерусские витязи, вступившие в схватку с похитившим их красавиц-невест жестоким драконом, потом разворачивалась трагедия Киевской Руси — нашествие кочевников… Конных воинов Куликова поля сменяли победители французов — гусары, шли сцены из мирной жизни «тихого Дона», а потом ее взрывала сабельная атака всадников в красных галифе и красных буденовках: гражданская, будь она проклята, война.

То терпеливо наблюдая как бы со стороны, то вздыбливая в трудную минуту коня и с копьем бросаясь на выручку по павшим в беду, все происходящее неустанно освящал своим вниманием рослый всадник в старинных доспехах и с алой накидкой на плече: Георгий Победоносец.

Мухтарбек Кантемиров на сером своем, в яблоках Эдельвейсе.

Высокий покровитель «христолюбивого воинства», в на чале представления победивший дракона, в финале выручал хрупкого мальчика в белых одеждах, знаменующего собой, конечно же, наши надежды на возрождение: сперва Победоносец-Мухтарбек брал его на руки, усаживал перед со бой, а потом спешивался, и малыш сам объезжал опустевший и оттого будто беспредельно раздавшийся манеж… Удивителен все-таки язык символов: после кипенья силы и разгула страстей этот его неторопливый, под сдержанную, но готовую грянуть с новой силой музыку круг был словно завершение витка времени либо соединяющее эпохи кольцо — все это читалось, все виделось, и я радовался поэтической четкости, которая венчала лирический и драматичный спектакль.

Всякий раз, когда приходилось бывать в Планерном, чуть ли не под ногами у лошадей на манеже суетился кто-либо с видеокамерой, и Мухтарбек потом, не тая воодушевления, сообщал: японцы… австрияки… голландцы. Записывают программу, чтобы сделать рекламный ролик: тут же после премьеры собираются пригласить к себе на гастроли.

Премьера была во дворце спорта в Лужниках, и у меня, как только поднялся на первый ярус, упало сердце: здесь и там на трибунах сидели человек семьдесят, ну, может, от силы сто. В основном осетины, земляки да друзья Мухтар-бека — конники… До сих пор помню это смешение чувств: обида?.. Но на кого?.. Горькое ощущение стыда и будто личной моей вины отозвались болью, о причинах которой не зря ведь говорим: душевная рана. Каково тогда тем, кто связывал с этим днем не только самые большие надежды, но как бы и цель жизни?

И все-таки, пожалуй, не стал бы искать Мухтарбека: не смотря на порывистое желание хоть чем-то помочь… Но я был с киногруппой, нам надо было снимать.

Не исключаю, что это очень личное восприятие, но Мухтарбек почти всегда напоминал мне большого, с горящими глазами ребенка… Теперь за дверью, на которую мне показали, среди разбросанных на полу бутафорских доспехов сидел на низкой скамеечке сгорбившийся, разом вдруг по старевший человек с потухшим взглядом…

Другой театр отбил у него зрителя! Сманил другой цирк.

Потому-то, может быть, и покинул Мухтарбека заранее дух победы, что сам святой Георгий находился в те дни в ином месте: задумчиво вглядываясь в кружение толпы у Белого дома — шел август девяносто первого года. Надо же такому случиться: дата первого представления, премьера совпала с днем «путча»!

Представление, как ни старались они все вместе и каждый в отдельности, прошло без подъема. В самом неподходящем месте споткнулся под Мухтарбеком Эдельвейс, верный его Эдуля… Опять сжалось сердце: «что ж ты, волчья сыть, травяной мешок, спотыкаешься?..» Но разве не чувствовала лошадка, что происходило в те минуты со всадником?

Никто никуда их не пригласил: ни японцы и ни голландцы. И сперва от Мухтарбека ушли артисты, исполнявшие вставные номера: «француженки»-танцовщицы, встречавшие в представлении победителей-гусар… Шумную дореволюционную ярмарку покинули русские силачи. А потом засобирались наездники… Прощались с лошадьми, но ни чего не говорили Мухтарбеку. Забрав собственное седло, уходили тайно… этот Кантемиров и сам не знает, чего хо чет! Надо, и в самом деле, всем собраться в Осетии — на родной земле, известное дело, и стены помогают.

Сейчас, когда пишутся эти строки, джигиты из владикавказского конного театра Ирбека Гусалова который день с тревогой всматриваются в аргентинский берег: сойдут ли на него, наконец?.. Поверили слухам и зафрахтовали в Новороссийске корабль, но что-то не спешит встречать их всеведущий импресарио… Выдерживает паузу, чтобы поменьше потом заплатить?.. Или так-таки и придется им не солоно хлебавши вернуться в Осетию?

Театр Мухтарбека находится нынче на суше, на берегу. На Золотом береге! В Болгарии. И все-таки это уже не тот театр, нет — совсем не тот…

Размышляя над поражениями и удачами младшего и среднего братьев Кантемировых, невольно думаешь: может, все дело в том, что Мухтарбек, Миша слишком в сторону взял от той хорошо наезженной колеи, которую проложила цирковая арба отца?.. А Ирбека за рубежом до сих пор встречают наездники, хорошо знавшие основоположника династии, Алибека Тузаровича. Приезжают из сопредельных стран, из других городов, как приезжал недавно во Фрайбург из своего Мюнстера старый друг Кантемирова-старшего, неоднократный чемпион мира по выездке знаменитый Райнер Клинке: повидаться, повспоминать, выпить, не чокаясь, по рюмке русской водки — в память об удиви тельном человеке, который в девяносто лет выезжал на манеж, удивляя зрителей юношеской осанкой и неувядаемым мастерством зрелости. Само собою, что эти встречи — не одна лишь вполне приятная дань ностальгии: это по-прежнему как бы взаимная дружеская инспекция, непрекращающийся обмен тайнами редкого мастерства — во имя сохранения не только древнего союза человека и лошади, но и того самого тысячелетнего рыцарского обычая, о котором мы с Ирбеком так и не успели пока рассказать.

Одной из заповедей его, наиболее, пожалуй, забытой сегодня в России, является исполнение родительской воли. Ирбек о ней не забывал никогда. Скорее всего, что именно это и определило выбор пути, которым он шел всю жизнь.

Деликатная штука — этот разговор, но братья Кантемировы в той или иной словесной форме одинаково признаются: к Ирбеку у отца было особое отношение. Если предположить, что на среднего Алибек Тузарович возлагал самые большие свои надежды, то заодно признаем: Ирбек их полностью оправдал.

Поскольку рос в цирке, а с пяти лет уже принимал участие в представлениях, многому Ирбек, и в самом деле, научился играючи, в прямом смысле, но были трюки, которые требовали и долгих размышлений над ними, и тщательной обработки отдельных элементов, и изнуряющих тренировок при их сложении в единое целое… Красоте, изяществу, легкости — всему тому, что зовем БЛЕСКОМ МАСТЕРСТВА, всегда предшествует темная от пота рабочая одежда: рубахи — от своего, рейтузы — от лошадиного… Солоноватым запахом цирковых побед пропитаны их бешметы, их черкески, папахи, бурки: сбросили с себя поздним вечером, а рано утром, бывает, — в неблизкий путь, дальше. Сушиться все будет уже в другом городе… Потому-то одежда на артистах огнем горит, но это уже проза житейская, а в цирк идем за поэзией. Но именно так она джигитам и достается.

Суховатый и гибкий Ирбек раньше других перенял у отца умение на полном скаку спускаться под живот лошади и выходить на седло с другого бока. Но этого ему показалось мало: захотелось выполнить трюк с завязанными глазами.

От этой рискованной затеи отец, наверняка, стал бы отговаривать — они решили сделать ему сюрприз. У Алибека Тузаровича была привычка рано приходить в цирк: сыновья его стали появляться на манеже еще раньше. И однажды Ирбек попросил прощения за самовольство и предложил: смотрите, отец!.. Родоначальнику осталось только со вздохом покачать головой, и неизвестно чего в этом было больше: укоризны или же одобрения.

Этот уникальный трюк Ирбек потом опять усложнил: с откинутой рукою зависал под брюхом лошади — «фиксировал» горизонтальное положение. Оставлял во взволнован ном восприятии зрителей картину, которую они запечатлеют надолго и которую потом с восхищением, будут припоминать.

Подобно отцу, Ирбек сам всегда давал пример мастерства и также, как старший Кантемиров, высокое умение каждого умел вложить в общий, групповой номер: тут и «двойной под живот», и «вертушка», которую выполняют одновременно двое всадников, и пирамида из трех наездников на двух проносящихся над барьером лошадях.

Давно ушли из группы, вернулись на тихое пенсионное житье в родную Осетию такие отчаянные умельцы старше го поколения, как Ким Зангиев, расстался с седлом, определился в служители Юрий Дацоев, а кое-кого из тех, кто в самой силе, ветер всеобщих перемен, такой дразнящий и так много вначале обещающий, подтолкнул искать лидерства, искать славы и всего того, что связано с нею, в других цирковых программах, с другими партнерами… В прошлый его приезд спросил Ирбека, как дела у Гены Туаева, начинавшего у Кантемировых девятилетним мальчишкой. «Тебе бы представилась возможность поглядеть Южно-Африканскую республику, — взялся насмешливо рассуждать Ирбек. — Когда тебе было тридцать. Разве бы устоял?» И вид у моего друга был такой, словно горько подшучивает не над своим легковерным воспитанником — больше над собою, его учителем: что-то он упустил, чего-то когда-то не учел, чему-то не придал значения… Сам одним словом виноват. Он! НАСТАВНИК.

И все-таки по-прежнему недосягаемой, несмотря ни на что, остается планка, которую когда-то задал своим джиги там бывший ростовский жокей Алибек Кантемиров. И по-прежнему здесь работают без туфты — без того самого понта, который самими цирковыми узнается за версту, но, не смотря на это, захлестывает сегодня манеж: уж если «ПОНТЯРА» пронизала в России все сверху донизу, неужели останутся в стороне профессионалы — первоначальные ее разработчики и главные теоретики: цирковые?!

Вслед за этим невольно просится в строку еще одно словечко из цирка: кураж. К большому сожалению, в обиходе оно приобретает все более дурной смысл. Куражиться у нас теперь означает: развязно вести себя, проявлять спесь, чваниться. Тем более в наше-то время нуворишей и выскочек, когда столькие вдруг — из грязи да в князи!..

В цирке кураж всегда означал то состояние отчаянной лихости, тот внутренний огонь, при котором не только удается то многое, чего не сделать без твердой веры в себя либо с прохладцей, но который, озаряя облик артиста, сообщает душевную энергию всему зрительному залу, не оставляя равнодушным даже угрюмых всезнаек и непробиваемых скептиков.

Это как раз всегда отличало наездников «Алибека»: живой пламень древнего циркового искусства вспыхивал над ареною тут же, как только на нее врывались на своих стремительных лошадях нынешние потомки аланов… И все-таки: всему свое время.

В марте в немецком Фрайбурге Маирбек купил двух живых баранов, и в воздухе потянула горячим дымком далекой родины… Припомнилась ли им священная роща Хетаг, где в день святого Георгия, покровителя мужчин и хранителя путников, собирается в мае и в ноябре добрая половина Осетии, и над котлами с бараниной дрожит густой пар, а на каленые угли от сотен костров сочится овечий жир…

Бывший «Союзгосцирк», который теперь называется компанией «Российский цирк», даты этой, как водится нынче, не заметил, но зато пришла другая телеграмма: «Из Владикавказа. России.16.03.94. Концертбюро Констанц. Фрайбург. Ирбеку Кантемирову.

Дорогие друзья, примите сердечные поздравления послу чаю 70-летнего юбилея знаменитой цирковой группы „Алибек“. У истоков создания этого выдающегося коллектива стоял славный сын Осетии, народный артист Российской Федерации Алибек Тузарович Кантемиров. Имя прославленного Алибека занимает достойное место не только в истории российского циркового искусства, но и в мировой культуре. Яркое, мужественное, блистательное мастерство труппы долгие годы покоряет сердца зрителей разных континентов. Не случайно ваши юбилейные торжества совпали с успешными гастролями в Германии. Ваши земляки с большим уважением и благодарной памятью отмечают этот славный юбилей. Свидетельством тому является решение назвать одну из улиц Владикавказа именем Алибека Кантемирова. Позвольте выразить уверенность в том, что коллектив труппы и впредь будет с честью нести имя и успешно продолжать дело легендарного наездника Алибека. Искренне желаем вам новых успехов, здоровья и личного счастья.

Президент Республики Осетия Ахсарбек Галазов.

Председатель Верховного Совета Северной Осетии Юрий Бирагов.»

Уйти на пенсию Ирбек собирался не только вместе со своею Неддой Алексеевной… кто ее-то заменит на манеже?.. Или изящная лезгинка, которую они показывали вдвоем — горянка в белой национальной одежде и конный джигит — то же станет теперь не только семейной, но и цирковой историей?.. Помню, как грациозно вышагивал вокруг танцующей Недды умница и работяга Сема — серый жеребец Семестр, как выставлял в финале переднюю ногу и вытягивал над ней шею, почти доставая губами до ковра: кланяясь публике. Потом его заменил Асуан, тоже темно-серый в яблоках и тоже чуть посветлевший к десяти своим проведенным в цирке годам. По документам он значится как Ас бест, Асуаном звали его деда, которого в свое время президент Египта Насер подарил Никите Хрущеву: этот чистый «араб» озолотил потом, что называется, Терский конный за вод — за жеребят от него платили по миллиону долларов. Само собой, что Ирбеку он обошелся дешевле — это теперь, когда всеобщая инфляция взвинтила цены, у него возникла проблема: как своего двенадцатилетнего любимца выку пить. Разве конь этого не заслужил?

— Что с твоим Асусаном? — спросил я у Ирбека, когда он по телефону представился в новом качестве: звонит, мол, тебе «пенсионер Кантемиров». — Лошадке пенсия светит?

В голосе у моего друга послышалось сожаление:

— Надо мне было внести за него деньги еще два года назад!.. А потом с ним спокойно дорабатывать… но кто знал, как оно обернется?

— И останешься ты, — посочувствовал я Ирбеку, — при глиняном своем табуне?

— Хороший табун, я ничего не говорю, — подхватил он. — Жаль только, ржать в нем лошадки не умеют!

— И этот стерильный запах… Разве его можно сравнить с живым конским духом?

Друг мой чуть ли не с болью попросил:

— Перестань!..

…И вот мы снова сидим дома у Ирбека, теперь, и в самом деле, — пенсионера… И оба глядим на этот самый его табун, который разбрелся и по стеклянным полкам серванта, и по книжным полкам — где еще только нет этих небольших по размеру статуэток: бронзовых, чугунных, фарфоровых, из красного и из черного дерева… Все, какие только есть на белом свете, породы скакунов. Из разных стран. Со всех континентов.

— Ты бы хоть для интереса пересчитал их, — говорю Ир беку. — Сотни-то полторы наверняка будет? Или чуть меньше?

— Теперь вот нечего будет делать — займусь, — пообещал Ирбек.

А начинался этот табун с маленькой лошадки из папье-маше, которую подарил пятилетнему Ирбеку отец: в честь первого его выступления в цирке. Ее, к сожалению, уже нет, но память о ней и заставила собрать эту коллекцию: что-то он купил сам, что-то подарили друзья из числа наездников, что-то давние его почитатели… Недаром на подставках у многих ахалтекинцев да «англичан» надписи на разных языках, вроде этой: «От журналистов и фотокорреспондентов Голландии. 1991 г.». Удивительный, что там не говори, табун!.. Жаль только, и правда, что никто в нем при виде хозяина не встрепенется, не скосит глаз, не поведет ушами, не заржет, не ударит копытом, теплыми губами не ткнется в ухо…

Ухаживать за лошадками, стирать с них пыль да с места на место, чтобы не застоялись, переставлять, будет Недда… Но усидит ли, думаю, он рядом с этим своим безусловно красивым, но безмолвным и неподвижным полуторасотенным косяком?

Или Маирбека, оставшегося теперь у осетинских джигитов за главного, ждут неожиданные — где бы они не находились — приезды отца, — эти незапланированные родительские инспекции… Эх, самое бы время этого путешественника, этого циркового бродягу, который после долгих гастролей вернулся на родину, занять бы нашим «Возвращением странника» — самое время!.. Но недаром же он не может по ка выкупить верного своего Асуана: где ты сегодня достанешь деньги на кинокартину? И пока остается лишь размышлять над фильмом, как почти без конца теперь размышляет он о своей судьбе. Интересно бы знать, что его побуждает больше: вопрос о том, до конца ли смог выполнить заветы отца?.. Или уже другое: как покажет себя в новой роли сын Маирбек — продолжатель династии?

— Все чаще вспоминаю, как работал отец… припоминаю его правила. Как говорится, жизненные. Не то, что не позволял себе переманить наездника — он вообще не брал тех, кто уже хоть что-то умел… ведь кто-то уже учил его? Грех, говорил отец, пользоваться плодами чужого труда. Пусть лучше кто-то моим потом воспользуется: когда я научу всадника всему, чему только могу научить. Когда я дам ему кусок хлеба: на всю жизнь. Теперь этот понятие забывается: кусок хлеба. А ведь раньше оно имело тот же смысл, что и мастерство. Как там нынче без конца чуть не на каждом канале «ящика»: я стану миллионером!.. А благодаря чему ты им станешь, парень?.. Каким способом? Добьешься своим трудом? Горбом заработаешь?.. Или у кого-то отнимешь? Раньше в цирке стеснялись этого, а теперь — прямой текст: беру тебя в номер, но ты мне будешь отстегивать. Дома — деревянными, за рубежом — валютой… И тут не только униженье мастерства — добираются как бы до самой основы… до души мастерства, а что оно — без души?.. Так вообще его изведем. Если человек будет делать деньги не на своем умении, а на хамстве. Мастера уйдут!.. Они, если хочешь, вымрут. Как мамонты…

Все продолжает говорить, а я гляжу на него, и, кажется, что никогда еще не видел в нем столько горечи… Раньше этот самый кураж, так необходимый на цирковом манеже, никогда не покидал его в обыденной жизни: светло-карие глаза дружелюбно посмеиваются, тонкая ниточка мушке терских усов всегда готова подчеркнуть только что слетевшую с губ шутку, а иронический тон никогда не отчуждает собеседника, более того — сближает с ним. Голос у Ирбека особенный: привычка успокаивать лошадей и внушать уверенность всадникам с годами придала ему как бы некую магию — само звучание его отзывается в душе благотворным умиротворением… Отчего вдруг не слышу его теперь?

Вроде бы оно и понятно: когда рушатся, как принято говорить, миры, до того ли соотечественнику, до того ли со ременнику?.. Что ему нынче — этот самый «двойной под живот»?.. Были, скажет, времена, да прошли!

…Вспоминаю, как четыре года назад еле уговорил известного певца Бориса Рубашкина прийти на репетицию мужского хора «Казачий круг». Европа успела наложить свой отпечаток на характер этого потомка донских казаков — время свое ценит, и в самом деле, как деньги… Но стоило ребятам запеть!.. «Ноты, господа?.. Вы имеете ноты этих песен?» — заговорил взволнованно. Слегка насмешливый ответ был: «Откуда?.. Это все от бабушек — собрали по дальним станицам. Ездим, слушаем, стараемся им подпеть, а они, дай Бог им здоровья, поправляют… Вспоминают, как пели мужчины, стариков-то казаков почти нет… не дожили!»

Об этом-то Рубашкин, гражданин Австрии, знал хорошо: почему не дожили. С ним тогда ездил живущий в Болгарии Александр Притуп — конферансье Рубашкина и его сердечный друг. Может быть, Борису, человеку деловому и кое в чем достаточно жесткому, бывает нужен рядом такой человек? Лирик и, пожалуй, мечтатель.

Сперва рассказал мне, откуда его фамилия: высадившийся в Тамани вместе с первыми запорожцами его предок поспорил, что надвое развалит дубовый пень, да только притупил шашку.

— А вы на Кубани пока и не были? — дружелюбно укорил Александра.

— Пока, к сожалению, не удалось, но я должен, вы понимаете, должен, — не без напора заговорил Притуп. — Перед смертью отец мне даже план начертил. Куда я должен приехать… это по дороге на Новороссийск. В девятнадцатом они отступали и никак не могли прорваться через ущелье: пулеметы им били во фланг. И тогда они пошли на джигитскую уловку. Каждый с одной стороны седла привязал две петли, и все повисли вдоль лошади — параллельно земле. Спрятались. За лошадьми — не видать! Красные решили, что скачет табун без седоков, бросились ловить лошадей… Тут-то казачки и вынырнули наверх, и ударили в шашки.

Кровавая наука. Жестокое мастерство.

Тогда оно было вопросом жизни и смерти.

Почти в тех же местах, куда непременно собирается поехать Александр Притуп, под Горячим Ключом живет мой старый друг Сергей Прохода. Дед его, полный георгиевский кавалер, все четыре креста получил в «германскую» за то, что сумел доставить четыре срочных пакета — всякий раз на виду у противника. После первого выстрела он разбрасывал руки, откидывался назад и начинал медленно сползать набок. Второго выстрела, как правило, уже не было: коварный враг превращался в доверчивого зрителя. Когда, наконец, казак свалится? Вот уже и голова бьется о землю — окончательно упасть мешает только стремя, в котором застряла нога… ну?!

А у него, посмеивался, когда землякам потом об этом рас сказывал, чуть ли не главная забота: чтобы из-за пазухи папаха не выпала — как же потом вручать пакет без папахи? Без папахи — никак нельзя!

В общем, было что казакам показывать немцам потом уже в гамбургском цирке, было.

В середине двадцатых кто-то из «шкуровцев» получил в Берлине письмо от такого же оставшегося без родины бедолаги — из Штатов: тот сообщал землякам, что есть работа на Голливуде. Половина группы решилась на переезд за океан… И долго еще они, не знавшие английского языка, но не привыкшие хоть в чем-либо кому-то уступать «подправляли» потом на съемочной площадке сценарии, главными героями в которых были, конечно же, выходцы из Старого света… Все в их жизни перемешалось: только что насмерть стоявшие за «белую» идею, теперь они изображали в основном краснокожих и никак не хотели играть в поддавки с киногероями из белых.

Почти все они вскоре стали на Голливуде ведущими каскадерами, незаменимыми дублерами всех американских знаменитостей тридцатых годов. После войны все эти фильмы, взятые как трофей сложившими голову отцами мальчишек моего поколения, заставляли нас сбегать с уро ов — это они поднимали нам дух и прибавляли сил в тяжелые годы бескормицы и разрухи… Могли ли мы в то время подумать, что все эти вольнолюбивые индейские вожди, справедливые ковбои, героические мексиканцы, все они — это наши земляки, покинувшие свои станицы в гражданскую…

Вместе с ними покинула нас и казачья удаль. Вернется ли?..

Любопытная штука: «учителями» казаков долгое время оставались горцы — за неуспехи тогда платили жизнью либо в лучшем случае — кровью. С тех пор «ученики» успели получить «высшее образование»: Алибек Кантемиров во многом обязан своей наукой оренбуржцам, кубанцам, донцам. Но нет нынче в России, нет пока конной казачьей группы, которая умела бы делать то, что умеют у Кантемировых: они остались единственными хранителями общего для казаков и горцев джигитства, и вовсе неважно, что наука их не имеет широкого применения в нынешней повседневности.

Когда пишу эти строки, в раскрытую дверь балкона врывается мощный гул реактивного самолета, и даже через оконное стекло мне видать, как вдалеке, над Тушиным, стремительно уходит вертикально вверх серебристая стрела, как она замирает вдруг и превращается в иссиня-темный треугольник, который начинает кувыркаться чуть ли не так же, как кувыркаются в небо голуби… В Тушине нынче авиационный праздник, его герои — знаменитые летчики на уникальных «су-двадцать девять», но разве этот шлейф, который возникает вслед за машиной, когда из горизонтального полета она выходит на «свечу» почти также, как цирковая лошадь на «офф», — разве шлейф этот тянется не из глубины веков?

Что ж, что он теперь не так уж похож на пар из лошадиных ноздрей…

— Как мамонты, говоришь? — повторяю я последние слова моего друга. — Не слишком ли мрачная перспектива?

Нет, правда: слишком огорчает его это хождение по кабине там, в которых ему должны выправить документы на пенсию… Одно дело сказать: мол, пенсионер Кантемиров. Недда первая получила свои бумаги: за всю эту цирковую «сладкую каторгу» — пятьдесят тысяч премиальных сейчас и восемьдесят одну тысячу ежемесячной пенсии — на потом. Ирбек пошел в цирк несколько, скажем, раньше Недды — в тридцать девятом, но его справки затерялись, и трудовой стаж зачислили с сорок пятого, а пенсию определили в семьдесят девять тысяч — это как?.. Джигит получит на две тысячи меньше?! Уж не жена ли станет его кормить?!

— Ты уж признайся, что завидуешь своей Алексеевне!

Он не отвечает на подначку — начинает рассказывать:

— В Замоскворечье есть один паренек — у него мастерская… Золотые руки, поверь, золотые — как-нибудь я тебя к нему приведу: сам увидишь. Миша с ним познакомился, а потом уже я. Русский паренек, Толя. Поправил мне кое-что из амуниции, еще отцовский пояс привел в порядок — как все делает: ювелир! Хоть сбрую, а хоть шашку, хоть кинжал — давно не встречал такого мастера. Сидит в чуланчике, но ведь и за чуланчик за этот отдает чуть ли не валютой. И налогами задавили — ну, задавили! Спрашиваю: как, Анатолий, дела? Отвечает: со зрением, Ирбек Алибекович, стало плохо. Не вижу денег!

Тонкие усы у Ирбека плывут вверх, прежний огонь, который прятался в зрачках почти незаметной искрой, загорается в глазах и худощавое лицо его озаряет такая простосердечная улыбка!

На Кавказе говорят, что нету такой пропасти, через которую человека не перенесла бы добрая шутка… Может, кому-то она даст крылья и в наши дни. Недаром ведь считается, что голову повесил — уже пропал.

…Лет, пожалуй, пятнадцать, а то и двадцать назад в Мехико его приняли в национальную ассоциацию мексиканских ковбоев «Чаррос». Вручая нагрудный знак, президент ассоциации сказал, что «Золотая шпора» прежде всего означает признание высокой порядочности ее обладателя. Может, оттого, что ПОРЯДОЧНОСТЬ — одно из тех доставшихся от отца слов, которые так дороги ему самому и в его речи тоже звучат обычно высшей похвалой, может — из вполне понятного желания поддержать себя шуткой на слишком уж строгой и торжественной церемонии, он тогда спросил: теперь, мол, можно в своих достоинствах не сомневаться?..

Но пожилой президент не улыбнулся в ответ. Голос его стал еще значительней, когда медленно произнес: «Настоящий наездник не может быть плохим человеком. Это правило без исключений!»

Нуждается ли оно в доказательствах?.. Не знаю.

Сугубые материалисты, мы раньше многое объясняли чисто биологическими законами, и в них прекрасно укладывались и морковка в руке у дрессировщика, и сахарок либо сухарик в кармане джинсовой куртки у джигита на ре петиции… Конечно же, условный рефлекс творит чудеса. Но я о другом.

Расхожая фраза о том, что искусство требует жертв, для циркового артиста-трюкача, для каскадера в кино часто оборачивается жестокой реальностью, и это относится не только к нему самому, но и к животным, с которыми работает: их гибель бывает как бы не только запрограммирована, но уже и вписана в финансовый план.

Ирбек вместе с Хасанбеком первыми в России применили разработанную их отцом технику «подсечки» — сколько раз потом приходилось терпеливым, ко всему привыкшим коняшкам, на всем скаку «лететь» через голову. Но ни единой из них Ирбек не погубил. И жизни каждой придал особый смысл: одухотворение древнего союза лошади и человека — в наше полное эгоистической суеты и холодного расчета времечко.

«…и да владычествует они над рыбами морскими, и над птицами небесными, и над зверями, и над скотом…»

Часто ли об этом, из Библии задумываемся?..

Странствующий так долго по белому свету со своими лошадками добрый человек, настоящий наездник, Ирбек Кантемиров неутомимо учил нас именно такому, освященному высоким Духом, владычеству и столь многое искупал: за нас всех.