Счастливцы с острова отчаяния

СТАРЫЙ ТРИСТАН

Нед Глэд и его сыновья — старший, Ральф, и младший, Билл, — устав от беготни и крика, как по команде остановились перевести дух. Они никак не могли понять, что происходит. На два часа раньше обычного стадо вдруг стало спускаться с пастбища, сперва шагом, потом трусцой. Осел и бараны смело сталкивали с дороги странно обмякших собак. Бараны ушли уже далеко, когда испуганные овцы, подталкивая головами ягнят, бросились следом, не задерживаясь даже, чтобы щипнуть на ходу какой-нибудь крохотный пучок травы.

Погода для августовского дня стояла прекрасная, хотя и было довольно прохладно. Небо было чистое, только пик Мэри, как всегда зимой, охватывало кольцо облаков; вокруг острова, насколько хватает глаз, простирался океан, волн почти не было, и потому так легко скользили, возвращаясь домой, два баркаса, один задержался за Готтентотской косой, а другой находился уже совсем близко от причала Малого пляжа. Берега, усеянные черной галькой, которую без устали перетасовывали шторма, слегка обрамляла кружевная каемка белой пены, точно соответствующая коричневой кайме прибрежных водорослей. А из труб сорока домов деревни, рассеянных среди зарослей папоротника, тянулись прямые струйки дыма, словно длинные фиолетовые нити от сгорающего хвороста, смешивающиеся с черными от керосина, который жгли в упаковочном цеху.

— Смотрите-ка, — закричал Ральф, который отдыхал, опершись на палку, — они бегут со всех сторон!

Нед взглянул на сына, но ничего не сказал: его самого крайне удивляло это бегство животных. В долину действительно со всех склонов валом валили стада, глухие к окрикам пастухов. С полсотни животных, которых, преграждая им дорогу, сдерживал старый Стивен Гроуер, в ужасе метались на небольшом выступе. Повсюду в других местах они неслись вниз по оврагам, сбившись в такие плотные, тесные кучки, что передние животные несли бегущих сзади, чьи головы лежали у них на крупах.

— И что это на них нашло? — пробормотал Билл, задирая голову, чтобы получше разглядеть гору.

«Королева Мэри» выглядела так, как он привык ее видеть в это время года: обложенная снегом, словно ватой, у вершины, где склоны теряются в облаках; украшенная посередине, как эмалью, пятнами мха, пучками зеленоватой травы вперемежку с серыми плешинами камней; сплошь заросшая папоротником внизу, на отрогах плато, — этого восьмисотметрового скалистого цоколя, изрезанного горными потоками, который служил ей фундаментом на береговой полосе земли. Гора от моря до облаков, от подводных прибрежных скал до самых уступов кратера, где в базальтовом чане лежало незамерзающее озеро с иссиня-черной водой, — мало кто из островитян мог похвастать, что любовался им в погожие январские или мартовские деньки, — никогда не казалась столь крепкой, неколебимо спокойной.

— Отец, ты что-нибудь чувствуешь? — спросил Ральф. — Чувствуешь дрожь в ногах?

— Да, — ответил Нед, — похоже, лавина идет.

В топоте бегущих животных и грохоте камней, выбитых из горных троп тысячами копыт, все ощутимее различался какой-то смутный гул. В свой черед и птицы — не только альбатросы и крачки, но и зяблики с дроздами, — громко хлопая крыльями и крича, пулей взмывали с горы; одни парили высоко в небе, другие исполняли какой-то стремительный, ослепительный танец белых крыльев, метаясь среди прибрежных камней. И вдруг произошло неожиданное.

— Ложитесь! — крикнул Нед, толкнув сыновей на землю.

Но сам остался стоять как завороженный. Громовой удар, потрясший холм, сменился чем-то вроде стука молота о наковальню, треска раздробляемого камня, перешел в неясный гул, который менее чем через минуту угас, подобно тому как затихает перестук колес удаляющейся двуколки.

— Так вот оно что! — прошептал Нед, не смея себе поверить.

Поползли осыпи; там и сям срывались обломки скалы. Нед, верный своей догадке, обманутый сорока годами отношений со строптивым морем и смирной землей, принял следствие за причину. Разве в обвалах после ураганов и ливней одной давней зимы — его бабка, старая Дороти, уверяла, что не припомнит второй, такой же суровой, — было что-нибудь необычное? Эти обвалы никогда не спускались далеко вниз.

Кусок пемзы, отскочивший от острого камня в ореоле осколков, даже не заставил его пригнуть голову. Потоки лавы, как обычно, уже текли медленнее, угасая в пыли. Только один из них, более проворный, сумел пересечь пастбище, правда, оставив три четверти своих камней на болотистом выгоне, прежде чем перепрыгнул через скалу и рухнул в пустоту, рассеявшись внизу на рассыпанной веером куче обломков — обычное следствие подобного рода происшествий. Затем все смолкло. Но что-то тягостное упорно висело в воздухе; какая-то угроза таилась в отлете птиц. Нед недоуменно пожал плечами.

— Вставайте, пошли, все кончилось! — сказал он.

Но от второго удара грома вдребезги раскололось эхо, ходуном заходило все вокруг. Нед почувствовал, как у него подкашиваются ноги, и, по-прежнему не понимая, что же происходит, рухнул на землю.

Напротив — а для расположившихся у подножия горы островитян «напротив» всегда означает океан — Абель Беретти с сыном Полем, Бэтист Твен с сыном Мэтью, Элия Гроуер с братом Бобом под командованием их дяди и «двоюродного дедушки» всей общины Симона Лазаретто, учителя (а если нужно, то и матроса, как все), также проявили не больше проницательности.

Обрадованные тем, что наконец-то, воспользовавшись первым за месяц затишьем, наполнили свои корзины лангустами — не забыв при этом наловить для себя корзину рыб со странными прозвищами вроде «пятипалая», «дешевка», «безносая», «скорлупка», — рыбаки возвращались с шумом и криками. Время от времени они потехи ради прибавляли скорость, чтобы быстрее скользить по волне; чтобы прославить свою «Мэри-Энн», баркас, обитый белым брезентом с красной полосой; чтобы доказать самим себе, что у них после шести часов лова еще остались силенки и при желании они смогли бы «достать» идущий на три кабельтовых впереди баркас-«побратим», которым управляли здоровяки Раганы, лихо орудовавшие веслами. И все-таки какая-то толстая плавучая ветка проткнула брезентовое днище. Но это был всего лишь «блошиный укус», и Мэтью, как обычно в таких случаях, спокойно заткнул дыру большим пальцем ноги, даже не выпуская из-за такой мелочи весла. Они подходили к острову. С берега, откуда их разглядывали в бинокли дети, а быть может, и Ти, невеста Поля, должны были наверняка опознать их по вязаным шапочкам (ярким шедеврам материнского производства), надвинутым по самые воротники желтых дождевиков (новый товар в ассортименте местного магазина). И семеро гребцов, вооружившись биноклями и отвлекаясь лишь на секунду, чтобы не сесть на мель, не теряли из виду ни одной детали родного пейзажа.

— Видите? Их восемь на крыше дома Тони, — сказал Поль.

— Хе-хе, — проворчал в ответ Бэтист Твен, — он спешит, видно, скоро женится.

— Да, — подхватил Симон, — лучше сперва завести крышу над головой, а потом уж ребенка… Но что это, слышите? Что такое? Будто мина взорвалась.

Затем он выругался. «Мэри-Энн», которую развернули резкие, расходящиеся от острова в открытое море волны, зачерпнула бортом.

Только администратор[1] безошибочно понял, что произошло. Сменивший несколько месяцев назад своего изнуренного одиночеством предшественника, он и в глаза не видел карты морского дна, усеянного впадинами и выступами. Однако ему было известно, что остров, дитя потухшего вулкана, нельзя считать одним из безопаснейших мест в мире вопреки сейсмографам, никогда не отмечавшим здесь никакой вулканической активности, вопреки пингвинам, которые, кажется, с незапамятных времен обосновались на нем в тиши своих лежбищ. Он писал письмо на казенной бумаге с гербом Соединенного Королевства Великобритании, на котором лев противостоял единорогу и «рычал» пофранцузски «Бог и мое право»… При этом он даже думал, что надпись на местном бланке «Резидентство Тристан-да-Кунья», вызывающая в памяти изящно разбросанные по всем странам Британского содружества наций особняки викторианского стиля, а в действительности обозначающая домишко с минимальными удобствами, не была лишена юмора, так же как дата 6 августа 1961 года — фантазии! Ведь эта дата явно не совпадает с почтовым штемпелем, будучи в полной зависимости от ближайшего парохода и, если даже тот придет, от шторма, который помешает баркасу пришвартоваться к борту, забрать почту, расцвеченную марками, специально выгравированными для двухсот семидесяти четырех подданных Ее Величества Королевы Великобритании и для гораздо большего числа филателистов, не подозревающих, что на острове еще совсем недавно редкие, неуверенно владеющие пером любители писать письма расплачивались за эти марки тремя картофелинами…

— Хелло, Дон! — донесся из-за перегородки нежный голос.

Но в то же мгновение Дон понял, что его уже не ждут за перегородкой ни чай, ни чайник. Дом встряхнулся, словно вылезший из воды пес. Письменный стол Дона отлетел в сторону на добрый фут по взбесившимся, дрожащим половицам, под которыми, казалось, вовсю грохотало какое-то морское орудие. Затем этот грохот сменился звоном осколков стекла и фарфора. Дон в клубах пыли, сыплющейся из щелей в потолке, быстро поправил на стене покосившийся портрет королевы и распахнул дверь в жилую комнату, успев заметить Кэт, выскользнувшую в переднюю с дочкой на руках и тащившую, как на буксире, сыновей, ухватившихся за ее юбку. Он мигом схватил плед и, подбежав к жене, которая уже сидела перед домом на траве среди своего потомства, накинул его ей на плечи. Затем, стараясь унять тревогу четырех пар обращенных к нему, полных нежности глаз, отряхнул пиджак и вполголоса сказал:

— Теперь, дорогая, мы сможем говорить, что пережили землетрясение. Небольшое, правда. Но вы правильно сделали, что вышли из дома: оно еще может повториться…

Дон окинул взглядом деревню, которая выглядела не слишком пострадавшей. По крайней мере внешне. Школа, церковь, Зал принца Филиппа, пасторский дом, дома врача, радиста, «старейшины» общины Уолтера стояли в целости и сохранности, и как будто остались нетронутыми все другие, построенные прямо на пустоши и почти неотличимые из-за своей серой бедности, рыжих черепичных крыш и выкрашенных в зеленый цвет фундаментов. Из всех труб — по-настоящему прочных, сделанных из глыб лавы, вырубленных резцом благодаря невероятному терпению предков — рухнула лишь труба Стивена Гроуера, халупа которого, как говорили, была построена еще при жизни основателя общины. Кое-где развалились сложенные из камней изгороди.

— Много шума из ничего! Но все-таки я должен пойти взглянуть, — продолжал Дон, вынужденный оставить родных ради своих подопечных.

Сделав три шага, он обернулся и дал четкое указание:

— Не подходите к стенам.

— Да иди же! — воскликнула Кэт. — Не заставляй людей волноваться.

Люди действительно выходили отовсюду, но сохраняли спокойствие, с любопытством окликая друг друга через изгороди. Как-никак что-то стряслось! Дон уже знал характер тристанцев: то, что сам он (а когда-то, до него, все эти преподобные отцы, изредка приезжавшие сюда венчать старые супружеские пары и заодно крестить их детей) сперва принимал за безразличие, даже за глуповатость, в действительности было абсолютным хладнокровием — не лишенным, правда, определенной робости перед епитрахилью или галстуком, — тристанцев, этих метисов, в чьей крови смешалось десятка два различных кровей спасшихся на острове от кораблекрушений моряков, этих англодатчано-американо-итало-готтентотов, каждый из которых был и моряком, и пастухом, и крестьянином, и горцем, привыкшим к суровому климату, лишениям, несчастьям, считающим обычным делом добывать свой бифштекс охотой на одичавших быков на южном склоне или посылать сыновей в шторм, когда волны достигают трехметровой высоты, на соседние островки за птичьими яйцами для семейного омлета. В данный момент важнее всего для них, очевидно, было сдержать вихрем мечущийся скот и вернуть домой детей, болтающихся где-то на морских пляжах и берегах реки Уотрон. Второй толчок, который остановил Дона, идущего спокойным шагом к дому старейшины общины, также произвел на тристанцев не больше впечатления. На ближайшем дворе Сэмуэль Твен, невозмутимо продолжавший шить мокасины, на секунду отложил шило и, сложив рупором ладони, крикнул Дону:

— Видать, дьявол зачесался!

Его жена Ева, которая топталась в луже молока, перекрестилась, перед тем как подхватить свои опрокинутые бидоны. Одна из дочерей-близняшек Сэмуэля, Дора, — если только это не была Милдред, — заметив администратора, поправила свою цветастую косынку, подтянула белые шерстяные чулки под длинной юбкой. По лицу ее сестренки блуждала неуверенная, недоумевающая улыбка, но губы были плотно сжаты.

— Ничего страшного, — успокоил их Дон.

В этом он сам тоже был уверен: машинально взглянул на часы, словно третий толчок, который, быть может, разрушит все, произойдет, как и второй, через восемьдесят секунд после предыдущего. У него будто гора с плеч свалилась, когда эти полторы минуты прошли, и он принялся с легким сердцем повторять «Ничего страшного!», успокаивая этими словами всех. Группу тристанцев, весело болтавших о всякой всячине с доктором Дамфризом, который прихватил с собой чемоданчик с инструментами и, словно сговорившись с кем-либо, в том же шутливом духе рассказывал своим приятным голосом: «Бедняга Пат! Я так и не успел сделать ему укол. Шприц просто сам воткнулся ему в ягодицу». Тома Лоунесса, который, идя между сыновьями — старшим, Тони, и младшим, сорвиголовой Нилом, — вез камни на одной из тех маленьких повозок с деревянными сплошными колесами, которые на Тристане столь же обычны, как и на картинках времен Меровингов. Старую Морин Беретти, поддерживаемую под руки уже седеющей дочерью и правнучкой Пирл Лазаретто, прелестной десятилетней девчушкой, чье загорелое личико подчеркивалось белым полотняным капором с завязанными под подбородком, по моде 1830 года, лентами. Бородатого пономаря Роберта Глэда и его дочь Ти; прижавшуюся к отцу Олив Раган и обеих ее словоохотливых брюнеток дочек, которые, не прерывая вязания, сидели на пороге и толковали о последствиях, о бомбежке там, во Внешних странах, как на местном наречии называют любое место в просторном мире, где в отличие от Тристана никогда не могут жить спокойно.

На этот раз Дон осмелился засмеяться. Прошло уже пять минут. Уолтер, заметив администратора, отделился от кружка соседей и пошел ему навстречу — спокойный, с расстегнутым воротом одетой поверх клетчатого пуловера рубашки, преисполненный той добродушной властности, которую он, несомненно, получил не только всеобщим голосованием, но и унаследовал от бабки, супруги Беретти милостью бога: в 1890 году, когда все молодые люди погибли на море, господь снабдил остров шефом, а девушек — мужьями, разбив пароход «Италия» у мыса Стони.

— Как поживаете? — осведомился Уолтер. — Вы тоже слушаете этот гвалт…

Привыкнувший к этому «How you is» — принятому на острове варианту его «How do you do?» (здесь на него неизменно отвечают «I'm fine»), Дон не дал Уолтеру пуститься в разглагольствования. Диалект Тристана, начиненный словечками старых кокни, засоренный словами-паразитами, который все глаголы спрягал в настоящем времени, обходился без звука «h» и словно продраивал английские слова рашпилем так же, как сам остров драят ветра, пока еще давался ему с трудом.

— Звоните, — сказал он, даже не ответив на приветствие Уолтера. — Надо созвать Совет.

— Я вам хотел предложить то же самое, — сказал Уолтер.

— А я пока, — продолжал администратор, — сообщу обо всем по радио в Кейптаун и запрошу мнение специалистов. Здесь у нас любой, даже слабый, подземный толчок требует внимания.

Уолтер ответил не сразу. Прикрывая козырьком фуражки пламя зажигалки, он задумчиво разжигал свою трубку с медным кольцом. Слова «подземный толчок» явно встревожили его. Разве остров не был островом, даром господним, пристанищем, что уже полтораста лет надежно служит преданным ему людям, крепко держащимся на его скалистых склонах, не слушая советов временно назначаемых администраторов и священников, давнишних сторонников эвакуации и переезда в Кейптаун? «Подземный толчок…» Может быть, это и так. Ну и что ж из того? Уолтер, даже в горе неспособный утратить добродушного вида, поднял голову и выпустил колечко дыма.

— Ведь это не в первый раз, — пробормотал он. — Еще от бабки я слышал: «Море прыгает, малыш! Так уж оно устроено. И с землей это бывает. С тех пор как я хожу по ней, она уже два раза двигалась на нас со стороны Пигбайта».

— Лишний повод для нас поостеречься, — возразил Дон. — Я бегу на радиостанцию.

Уолтер, улыбаясь, смотрел ему вслед. Потом он зашел к себе за молотом и, чтобы созвать Совет, изо всех сил стал бить в заданном ритме по гильзе снаряда крупного калибра, подвешенной за гвоздь к вбитой прямо в скалу раме, многие годы служившей общине полугонгом, полуколоколом, звоня в который чтили память умерших, отмечали праздники, созывали членов Совета, сообщали о прибытии парохода, отъезде на рыбную ловлю, возвещали церковную службу, били в набат.

Хью несся от самого Уэст-парка, где, несмотря на лето, туман печально окутывал памятник погибшим героям Саутхемптона, украшенный гербом с тремя розами графства Хэмпшир. Перескакивая через три ступеньки, он взлетел по лестнице и наконец-то попал в комнату редакции, заполненную склоненными над столами головами. Взгляд на часы нисколько его не ободрил.

— Как видишь, они стоят! — сказал Хэклетт, выглядевший более толстым и потным, чем обычно.

— Знал бы ты, что со мной стряслось! — пробормотал Хью.

Как ему объяснить, что, ослепленный гневом, он сел вместо «красного» автобуса в «зеленый» и, заметив, что тот идет в графство, выпрыгнул на ходу, но со всего размаха врезался в какого-то крепыша, чьи белые манжеты, фуражка с желтым околышем и погоны могли принадлежать только контролеру автобусной компании, распираемому сознанием собственной значительности и обладающему книжкой с отрывными штрафными талонами.

— Ладно! — сказал патрон, пораженный растерянностью Хью. — Что он там еще натворил, твой отпрыск?

— Натворил? Клянусь тебе, Филипп, он ничего не натворил! Просто я застал его в сарае с нашей молодой соседкой. И знаешь, что он мне заявил? «Только, пожалуйста, без морали! Это естественная потребность…» А знаешь, что сказала она? «И вы тут, мистер Фокс…» Она смотрела на меня как на чудовище, пришедшее подглядывать, чем она тут занимается…

— Овацию, господа, в честь английской молодежи! — вскричал патрон, ободряюще подмигнув полудюжине своих борзописцев.

Бедняга Хью, худой и длинный, с голубизной невинных глаз и с душой той же расцветки! Четырнадцать ладоней, отложив шариковые ручки, захлопали. Хью притворился, что оценил юмор патрона, и обернулся повесить зонтик. Скромный провинциальный журналист не может позволить себе рассердиться. А Хэклетт уже снова уткнулся в телеграммы.

— Тристан, Тристан… — бормотал он, — может, займешься им?

— …И Изольдой! Нет уж, уволь! Если у них какие-то неприятности с любовным напитком, пусть сами расхлебывают это с корнуоллским королем!

— Ну ладно, пошутили, и хватит, — перебил его толстяк Филипп. — Я говорю о Тристан-да-Кунье, это наш остров, на котором землетрясение. Ближайший пункт, откуда может прийти помощь, в двух тысячах миль. Кроме всего прочего, над островом шефствует Саутхемптон. И Тристан очень дорог Обществу распространения веры, а значит, набожным душам. Сегодня, правда, там поутихло. Заголовок — на первой, заметка в сто строк — на четвертой полосе.

— Но чем их забить? — спросил Хью, не в восторге от этого предложения.

Патрон прищурил глаза, как будто это помогало ему зондировать свою удивительную память.

— Есть досье о Тристане. Могу даже сказать тебе, что в одной вырезке говорится о лангустах.

Досье действительно было. Даже весьма богатое; оно исправно пополнялось благодаря ножницам референта редакции Глории Трамби. Но по чистоте папки из розового картона сразу угадывалось, что в нее заглядывали нечасто. Десятка три статей и заметок из «Сазерн пост», «Тайме», «Обсервер», «Джеогрэфикал мэгэзин», справка (распространена по случаю выпуска памятной почтовой марки) свидетельствовали об интересе к острову специалистов, имеющих мало сведений о его современном состоянии. Библиографическая карточка отсылала к «Земле Бурь» Глоу, к «Острову Отчаяния» Брандта и еще нескольким сочинениям с такими же «ободряющими» названиями; три из них были написаны бывшими священниками Тристана. Хью наугад взял какую-то вырезку и сразу же окунулся в суть дела.

«Тристан, расположенный в самом центре зоны ураганов, так называемых „крепких ветров“ с Запада, свирепствующих в этом седом море, где водятся ка— сатки и акулы, кажется, прочно держит рекорд по кораблекрушениям; у его берегов разбились: в 1817 году „Джулия“, в 1835 — „Эмили“, в 1856 — „Джозеф Соме“, в 1868 — „Ральф Аберкромби“, в 1879 — „Мэйбл Кларк“, в 1880 — „Эдвард Виктори“, в 1882 — „Генри Поул“, в 1890 — „Италия“, в 1893 — „Аллан Шоу“, в 1898 — „Глен Хантли“ и, весьма вероятно, „Копенгаген“ в 1928 году… не считая принадлежащего острову корабля, на котором в 1885 году погибла большая часть мужчин колонии. Что тут еще прибавить? Ведь мы перечислили только самые известные катастрофы. Примечательный факт: из семи распространенных на острове фамилий пять принадлежат потерпевшим крушение, шестая — побывавшему на острове моряку и лишь одна — местного происхождения. Следует добавить, что хижины островитян долгое время выдерживают бури и еще сегодня на их постройку идут остатки разбитых кораблей…»

Другая заметка лишь усугубила эту мрачную картину:

«Тристан, называемый также иногда островом Отчаяния, представляет собой всего-навсего потухший вулкан, который стоит на заросших травой полях лавы, где обилие маленьких кратеров доказывает, что вулканическая активность еще долго будет давать о себе знать».

— Хорошенькое местечко! — проворчал Хью, обращаясь к архивисту Джо Смиту. — Какой чудак мог выбрать этот «рай»?

— Какой-то шотландец! — бросил в ответ Джо Смит, пока Хью читал справку об этом чудаке.

«Уильям Глэд, капрал артиллерии, — уточнял этот документ, — в 1816 году доставленный на остров адмиралтейством под предлогом покончить с владычеством на Тристане „короля“ пиратов Джонатана Ламберта (убитого, как предполагают, последним подданным его пиратского величества Томазо Курри во время присоединения острова к короне Ее Величества Королевы Великобритании, хотя его белый с красно-голубыми квадратами флаг продолжал реять над деревянной лачугой). В действительности же Глэд с готтентотским гарнизоном из 87 человек и двумя пушками был послан на Тристан для того, чтобы остров не был использован для попытки освободить Наполеона, заключенного на Святой Елене. После смерти корсиканца Глэду с женой и четырьмя-пятью мужчинами разрешено было остаться на острове. Вместе с ними Глэд основал на площади в 37 квадратных миль, из которых только 8 пригодны для земледелия и скотоводства, христианскую эгалитарную общину, чья конституция состоит из одной фразы: „Ни один не возвысится здесь над другим“. Для проформы он был назначен губернатором. Построил первые дома самой уединенной на свете деревни, которую по-прежнему называют „колонией“, но со времени визита герцога Альфреда, командующего фрегатом „Галатея“, носит официальное название Эдинбург-оф-Севн-Сиз. Сам объявил себя священником, чтобы женить своих спутников на цветных женщинах, которых на Тристан привозили со Святой Елены и тщательно распределяли по жребию. Прожил на острове тридцать три года, умер от рака, оставив восемь сыновей, восемь дочерей и хранящуюся ныне в Британском музее Библию, испещренную на полях заметками — единственными документами, которые позволяют нам воссоздать историю этой назидательной жизни…»

Каких только чудес не бывает на свете! Хью даже разволновался. История Британской империи с ее тысячами островов, омываемых волнами всех морей, богата подобного рода одиссеями. Тристан в общем-то добропорядочный Питкэрн,[2] чуть пресноватый, конечно, но все-таки цитадель демократии, английской и англиканской, среди «увальней», как в южных широтах называют пингвинов.

Далее история Тристана становится более суровой, менее пригодной для легенд, но все-таки остается воодушевляющей, продолжая дерзкую попытку Глэда. Обо всем этом в досье почти ничего нет: пробел в сто лет, когда летописцами были изредка забрасываемые на Тристан преподрбные отцы, набитые добрыми намерениями, великодушные импортеры подержанной одежды и башмаков, продуктов, псалмов, медицинских услуг, актов гражданского состояния, а также собственной тягучей скуки и упорных предрассудков против того, чтобы островитяне жили на этой немыслимой скале. Хью нашел в библиотеке опубликованный по возвращении с острова рассказ какого-то преподобного, святого человека, чья набожность явно не способствовала его понятливости:

«Уровень здоровья здесь потрясающе высок. На острове все жители достигают зрелого возраста, сохраняя до конца своих дней здоровье и силы. Встречаются даже настоящие богатыри. Однако нам хотелось бы, чтобы так же обстояло дело и с их умственным развитием. Жестокие условия жизни, изолированность, удаленность от всякой цивилизации неизбежно ведут островитян к вырождению…»

В противовес этому суждению Хью, к счастью, находит статью из «Джеогрэфикал», где о своих впечатлениях рассказывал один из немногих журналистов, кому пришлось несколько недель прожить на Тристане.

«Островитяне, — писал он, — могут показаться нам необразованными и жалкими. На самом же деле они богато одарены достоинствами, знаниями, радостями, которые нами утрачены. Голод, неустроенность, изолированность, борьба с суровой природой кажутся им столь же естественными, как смена времен года. Их опыту, быть может, и не позавидуешь, но это еще надо доказать. Образ жизни, которому неведомы слабые, трусы, себялюбцы и тунеядцы, по крайней мере, заслуживает уважения. Счастье в бедности — это удача; но это урок, быстро обращаемый в недоразумение теми, кого в глубине души унижает рабство собственных потребностей».

Но нужно вернуться к преподобному отцу, единственному историографу тех времен. Он рассказывает о длинной веренице океанских бурь, спасений от кораблекрушений, голодных годов (таких страшных, что из-за отсутствия масла гасла лампада в церкви и по штуке на брата делили последний мешок картошки). Отмечает неповторимый в истории живущих без законов островов факт: согласие общины, которую никогда ничто не разделяло. Он признает, что баркасы его паствы, сперва делавшиеся из четырех шкур морских слонов, а позднее из обтягивающей деревянный каркас парусины, — эти братья ирландских ладей и вельботов Нантакета[3] — представляют собой хрупкие шедевры кораблестроительного искусства, управляемые моряками с дерзким мастерством и отвагой. Но он все-таки остается сторонником эвакуации:

«Интересно, почему этим людям нравится жить в столь унылом месте. Вот уже несколько лет, как правительство сделало им великодушные предложения…»

Возобновляемые и отвергаемые с одинаковой настойчивостью. Отметим все же: «Первый приехавший на Тристан в 1851 году миссионер У. Ф. Тэйлор прожил на острове три года и сумел увезти с собой несколько человек в Кейптаун…» Правда, большинство из них вернулись. «Второй миссионер, прибывший на остров шесть пятилетий спустя, звался Доджсон». Это был брат Льюиса Кэрролла.[4] Он с успехом стал сажать на острове капусту, лук, тыкву, но потерпел неудачу с другими овощами и зерновыми культурами, которые не мог питать слишком тонкий слой почвы. Пробыв на острове четыре года, он уехал, затем, узнав о катастрофе 1885 года, вернулся проповедовать вдовам эвакуацию и сумел совратить десять тристанских робинзонов, отплывших с ним в «страну чудес».

Далее, целую четверть века, полное отсутствие каких-либо сведений. «Третьим миссионером был преподобный Барроу в сопровождении супруги…» Вот это тип! Он был сыном пассажирки с парохода «Бленден Холл», налетевшего на остров Неприступный, вблизи от Тристана. Девушку заодно с дамами едва не изнасиловали взбунтовавшиеся матросы. Но гребцы с Тристана, крепко налегая на весла в бушующем море, подоспели как раз вовремя, чтобы спасти добродетель. Много лет спустя Д. К. Барроу, родившийся от неопороченной матери и преисполненный благодарности к тристанцам, узнает, что Тристан остался без пастора, принимает духовное звание, добивается назначения на остров, высаживается на нем в самый разгар бури, несмотря на протесты капитана, и берег, где причалила его лодка, становится памятным местом с чуть длинноватым названием «Там-где-пастор-выгружает-свои-пожитки».

Однако на острове он пробудет всего лишь сорок шесть месяцев. Через двенадцать лет прибудет преподобный Роджерс, который подписал договор на такой же срок. Пройдет еще пятнадцать лет, и уже после первой мировой войны, об окончании которой тристанцы узнали только в 1920 году, священники из Общества распространения веры будут назначаться без перебоев. На острове даже побывает научная экспедиция, чья работа отразила возникающий у социологов интерес к Тристану, этому «особому случаю». Хью оценил выводы их доклада:

Тем не менее идет уже 1935 год! Расстояния очень быстро сокращаются. Англия пересчитывает свои острова, благоустраивает их. Приходит конец как долгим междуцарствиям «посланников и чиновников Ее Величества», которые были учителями, секретарями, а при случае, вооружившись щипцами, и дантистами, так и власти преподобных отцов. Это конец эпохи, когда на крик «Пароход пришел!» — сигнал, ожидаемый иногда так долго, что он давал десятилетнему ребенку возможность считать это событие приходом мессии, — на берег высыпал весь Тристан. Островитянам, которые сто одиннадцать лет — из них только восемнадцать на Тристане присутствовали пасторы — сами управляли собой, пришлют «советников». Это мало что изменит, так как долго обходившаяся без «советника» община будет считать его представителем трона, на котором он царствует, но, по сути, не управляет. Этот администратор не влиял на события реальной жизни: рыбную ловлю, земледелие, животноводство, постройку дома или лодки. Занятый писаниной и отношениями с Внешними странами, он в общем-то унаследовал земную долю власти пасторов, уделом которых осталась только власть духовная. Каждые два-три года заметки в «Сазерн пост» сообщали об отъезде советников или священников, сопровождаемых впоследствии то врачом, то агрономом, «работниками ручного труда» с точными и очень ценными для тристанцев познаниями. Правда, письма по-прежнему идут на Тристан три месяца. С островом нет ни телеграфной, ни телефонной, ни радиосвязи. Но начинается вторая мировая война…

Хью просматривает досье. Вот статья из газеты «Таймc»: «В 1942 году Тристан под именем „Атлантик Аил“ перешел в ведомство адмиралтейства. Морская часть с помощью жителей построила на острове метеорологическую станцию и радиостанцию… После отъезда военных моряков эти станции, чьи бюллетени важны для фермеров Кейптауна, содержит южноафриканское правительство».

От «Таймc» эстафета переходит к «Сазерн пост», но за двенадцать лет газета не опубликовала ничего, кроме заметок и кратких сообщений в рубрике «Заморские территории».

В 1949 году:

В 1952 году:

В 1954 году:

В 1957 году:

В 1959 году:

В 1960 году:

Хью собирает свои заметки. Две последние фамилии упоминаются в той телеграмме, что начинается словами «Землетрясение на Тристане». Эпопея совпала с хроникой происшествий. Хью переменил свое мнение: в конце концов рай — это все то, что мы считаем раем, если даже для других он только чистилище. Пятьдесят строк, чтобы умолчать об этом рае, слишком много, а чтобы о нем рассказать, слишком мало. Хью снимает колпачок с авторучки. И строчит, строчит, все больше увлекаясь. Он быстро написал сто восемьдесят строк, которые ему придется скрепя сердце показать патрону.

— Ты с ума сошел, так много! — рычит патрон, «вырубая» добрую треть заметки.

Но это не поможет. Хью, воспылавший дружескими чувствами к этой эпопее в южных широтах, пойдет и тайком от патрона восстановит свой текст.

Суббота, 23 сентября. Джеймс Кей, кочегар с траулера «Тристания», высоченный и белобрысый, в компании Джосса Твена — своей полной противоположности — задержался перед объявлением, наклеенным на стене среди прочих при входе в Зал принца Филиппа.

— Здорово они морочат вас, эти ученые головы! — ворчит он.

Сейсмологи и вулканологи действительно делают вид, что ничего не случилось. Вот уже семь недель все тристанцы останавливаются, чтобы перечитать, хмуря брови или блаженно улыбаясь — смотря по темпераменту, — ответ этих оракулов:

«Специалисты, мнение которых по поводу недавних подземных толчков мы запросили, считают, что имело место простое оседание почвы вдоль линии сброса. Итак, ничто не дает оснований предположить, будто это грозит опасностью. Однако, поскольку подобные вибрации еще могут привести в движение непрочные скалы, мы рекомендуем всем быть внимательнее, проходя под прибрежными утесами или вблизи осыпей»,

— Трясет нас действительно что надо! — воскликнул Джосс. — За последние десять дней тряхнуло раз девяносто! Если бы ты был в церкви святой Марии прошлое воскресенье, сам бы убедился.

Джеймс Кей, зачисленный, как и Джосс, в состав экипажа «Тристании», но в отличие от него на постоянную, а не на сезонную работу, первый раз вступил на остров Отчаяния, где земля теперь соперничает в «гостеприимстве» с морем. Неделю назад «Тристания» пришла сюда на лов рыбы. Джеймс стоял на вахте в воскресенье, 17-го, когда вечером, в самый разгар службы, церковные стены задрожали, хотя преподобный Клемп как ни в чем не бывало не прерывал службы, лишь на секунду обернувшись, чтобы сказать пастве:

— Братья мои, сегодня не будет проповеди и оглашений. Да хранит вас господь!

В понедельник Кей даже не заикнулся о том, чтобы сойти на берег. Капитан «Тристании» Тэд Лэш, старейшина общины Уолтер, администратор и все должностные лица острова единодушно решили, что совершенно необходимо выяснить, только ли на Тристане происходят подземные толчки или они распространяются на соседние островки: Неприступный, Стольтенхоф, Мидл, Соловьиный и даже более удаленный Гоф, все они тоже вулканического происхождения, но заселены лишь тюленями и птицами. «Тристания» на пять дней снялась с якоря и наблюдала за архипелагом, таская за собой трал.

— Знаешь, — сказал Джеймс, — правильно сделали, что вывесили эту потеху. Нервы людей надо беречь.

— Конечно, — ответил Джосс, — ведь на островах все тихо. На Найтингейле в гнездах не разбилось ни яйца. Я зашел в хижину, где мы пережидаем непогоду, когда приезжаем туда собирать пух и гуано. У стенки стояла лопата, ее можно было бы столкнуть щелчком. Но она даже не шелохнулась. Лишь Тристан ходит ходуном.

— Оно и видно! — засмеялся Джеймс.

Зал принца Филиппа полон. Гнусавит патефон. Вся молодежь вальсирует в большой зале, где подолы дам волчком вертятся на пышных нижних юбках, где порхают галстуки-бабочки чопорных кавалеров, столь же твердые, как и их накрахмаленные сорочки. Днем Сандра Трэнч, дочь директора консервного завода, пригласила своих дружков, то есть всех подростков деревни. Вечером Майк Трэнч с женой созвали на танцульки взрослых. Кроме стариков и больных, здесь все жители Тристана; каждый пришел со своей тарелкой и стаканом. Праздник на Тристане подобен пожару, свадьбе, трауру — деться от него некуда.

Но вот старый патефон, что-то прохрипев, умолкает. Какой-то малыш сразу бросается к нему, чтобы покрутить ручку и поменять пластинку. Из ящика слышатся покряхтывания, затем — первые слова старой шотландской песни. И вдруг молодежь разбегается и, хлопая в ладоши, образует круг: это Патрик «бросил подушечку» Рут, которая опускается на колени и целует его. Джоссу очень хотелось, чтобы ему выпало счастье в этой старой, иногда бесконечно долгой игре, во время которой от щеки к щеке рикошетом отскакивает часто нечто большее, чем дружеский поцелуй. Рут встает и с подушечкой в руках идет по кругу, глазами ища, кому бы передать поцелуй в губы и право выбрать себе затем другую партнершу. Она явно в замешательстве… Джосс подается вперед, пытаясь пробиться сквозь своих прилипших друг к другу кузенов. Он даже бормочет сквозь зубы поговорку: «Каждая раковина воображает, что в ней жемчужина». Но Рут, не заметившая его, чмокает Нельсона, который прикасается к Лу, а та бросает подушечку к ногам Тони, вынужденного тем самым покориться и оторваться от Бланш, своей милой, до тех пор, пока он снова сможет ее подхватить, утроив на сей раз дозу поцелуев… Ну ладно, дело ясное! Джосс отворачивается и прислушивается. Слева от него сидят, потягивая из жестяных банок пиво, почти все члены Совета, и среди них его отец Бэтист Твен, который рассуждает:

— В некотором смысле это даже хорошо, что на Найтингейле спокойно. Если у нас дела ухудшатся, мы сможем перебраться туда.

— На время, пока здесь все утихнет, — уточняет Нед Глэд.

— Триста человек в пятнадцати хижинах! — прибавляет Уолтер.

— Ты бредишь! — говорит Агата Лоунесс. — Одно дело на неделю отправить туда парней, другое — поселить там, без воды, продуктов и дров, женщин и малышей.

— Ну и что, — возражает ей Симон Лазаретто, — наши отцы с этого начинали и все дожили до старости. Правда, бежать туда, даже ради спасения, не стоит. Неужели вы в самом деле думаете бежать? Едва подумаю об этом, чувствую, будто меня заживо хоронят.

25 сентября. Шесть человек, включая Ральфа Глэда, отправились в ужасную погоду взглянуть, что стало с полуодичавшим скотом, который кормится чем бог послал по другую сторону горы, ближе к мысу Стони. Это всегда настоящая экспедиция, ведь, чтобы туда добраться, надо идти в обход, шагать по холмам, выглядящим словно ледяные джунгли, пересекать водомоины — узкие овраги, по склонам которых дюжинами низвергаются потоки. Напуганные подземными толчками быки и коровы с телятами совсем загоняли парней, вынужденных иногда прятаться от скота в «котлах» — заросших травой или залитых водой кратерах. Буря, а затем густой туман заставили парней, которые не могли вернуться прежним путем, переночевать на месте, под одной из перевернутых лодок, что издавна разбросаны на всех пляжах острова, служа укрытиями или спасательными шлюпками. Матери уже начали беспокоиться за них, отцы говорить о неосторожности. Быть может, в тех местах почва оказалась коварнее и подземные толчки сотрясают ее сильнее, чем здесь, в колонии? Но вот они — промокшие, смертельно уставшие, обросшие щетиной — явились и сидят за столом Неда и Уинни Глэд, родителей Ральфа, перед дымящимся гоголем-моголем, приготовленным из собранных в гнездах яиц.

— Осторожнее с чашками, ребята! — в один голос предупреждают мать и бабка.

— У нас их почти не осталось, — уточняет Дороти.

— А мы тут пережили настоящее D, — послышался чей-то чужой голос.

Это сказал Дон. Он зашел сюда не случайно; он думал о своем и ждал возвращения экспедиции. Вот уже неделя, как он, за неимением сейсмографа, придумал метод измерения силы толчков. Амплитуда колебаний отвеса и воздействие толчков на хрупкие предметы, которые дрожат, трясутся, передвигаются с места на место или разбиваются, могут дать шкалу: А — слабый, В — средний, С — сильный, D — очень сильный; E — разрушение дома — еще не наблюдалось. Однако вся колония теперь знает, что такое D. Вчера попадали с каминов подсвечники. В шкафах побилась посуда; треть всех сложенных из камней изгородей рассыпалась, когда неожиданно пронесся стремительный ураган, после которого долго дрожала земля.

— А как на мысе Стони? — спросил Дон. — Тоже трясет?

Покусывая ногти, Ральф с удивлением смотрит на него.

— Нет, там тихо, — отвечает он. — Ничего похожего!

30 сентября. Целых два часа земля непрерывно трясется мелкой, ощутимой в ногах дрожью. Привыкшие к этому и потому спокойные администратор, врач, пастор, директор консервного завода, Уолтер, Агата, Симон и другие члены Совета сидят кружком. Сидят, понятное дело, на улице: лучше не подвергать себя капризам какого-нибудь подземного толчка силой в Е, который может внезапно раздавить всю группу под обломками офиса администрации и тем самым оставить колонию без руководства.

— Мы не должны никого пугать, — подытоживает ситуацию Симон. — Но отсутствие толчков на Найтингейле, как и в южной части Тристана, наводит на размышления. Мы провели, как вам известно, проверку, поставив одних наблюдателей на востоке, в гоpax, выше Блэк-ин-хоул, а других на западе, вдоль потока Джипси. Сегодня утром они едва почувствовали толчок. Но отец Клемп и я, стоявшие на краю долины, возле картофельных полей, оценили его силу в D, так же как оставшийся дома Уолтер. Отсюда вывод: земля дрожит только в колонии, только тут, где мы живем…

Мужчины сидят не шелохнувшись. Агата нервно развязывает косынку, словно та не дает ей дышать. Подул ветер, он полощет флаг, поднятый на стоящей на берегу моря мачте.

— Лондон перестал оптимистически смотреть на вещи, — продолжает разговор администратор. — Мы вправе спросить себя, не начинает ли прибрежная полоса суши сползать в море. Ведь тогда…

Он подымает взгляд на вершину Королевы Мэри, снявшую сегодня в виде исключения свою корону из облаков. У него нет никакого желания говорить вслух, о чем он думает. Пербуатан, наверное, был похож на этот конус, когда он мгновенно разорвался, стерев с лица земли остров Кракатау; и вулкан Багондо, чье подземное озеро чудовищным смерчем кипящей воды снесло вокруг все живое; и Лысая гора, которая раскололась, выбросив раскаленное облако, что в минуту стерло с карты город Сен-Пьер-де-ля-Мартиник на острове Мартиника.

— Лондон верит в пробуждение вулкана, — в тишине бормочет Уолтер.

— Но почему именно здесь? — спрашивает Роберт Глэд, ризничий местной церкви.

— Потому что здесь, — отвечает Дон, — несомненно, точка наименьшего сопротивления. В конце концов холмики, которые вы называете Нокфолли, или Хиллс, суть не что иное, как следы слабых извержений: это — маленькие осыпавшиеся кратеры, каких повсюду на острове множество. Извержение уже произошло.

— Сплюнь в другую сторону, дурак, у тебя есть место к югу! — вдруг кричит Бэтист Твен, ругая вулкан с тем же пылом, с каким островитяне осыпают бранью сломанную мотыгу или расхваливают свои наполненные рыбой сети.

— Ну, перестанешь ты дрожать или нет? — ворчит Нед Глэд, стуча каблуком о землю. — Не думаешь ли ты, что мы разбежимся, как крысы?

Землю действительно трясет не переставая; иногда она резко, словно состав при сцепке вагонов, дергается. Дон встает, сдерживая улыбку: он прекрасно понимает, что «речь» Глэда обращена и к нему. Но как и все, он вдруг замечает облако пыли, которое поднимается, разрастаясь, на повороте у скалы, откуда доносится, несмотря на большое расстояние и встречный ветер, глухой шум обвала.

— Консервный завод! — простонал Майк и бросился бежать туда.

Через десять минут он увидит, что завод цел, но вышел из строя водопровод — его жизненная артерия. Отвалились громадные обломки скалы, и сотни камней самой разной величины усеивают большой пляж. Бараны, что паслись поодаль, на спускающихся к реке Уотрон склонах, успели разбежаться. Убило лишь одну корову. Но чудо, что при этом не погиб никто из людей. Впервые по-настоящему напуганные, обескураженные, рассерженные рыбаки и рабочие — одни в мокасинах, другие — в резиновых сапогах, одни в фартуках, другие — в зюйдвестках — бродят по заводскому двору среди сетей, бочек с маслом и соленой рыбой, разбитых ящиков. Это, правда, поправимое несчастье, но не предвещает ли оно самого худшего?

— Ну, давай же, — кричит Нед Глэд горе, — решайся! Ведь должны мы знать, что делать.

Мужчины наконец успокаиваются, начинают расчищать вокруг консервного завода наиболее заваленные места. Члены Совета обследуют эту неразбериху.

— Если подключить временный водопровод к деревенскому, то цех сможет работать, — делает вывод Симон.

5 октября. Сесиль, роды у которой принимала ее тетка Джилла — должность акушерки в семье Гроуеров передается по наследству, — родила дочку Маргарет. И, словно празднуя это событие, весна расцветила траву маргаритками. Стелющееся по земле «дерево островов» — так называют здесь согнутые ветром карликовые ивы, что растут лишь по краям деревни, — вновь оделось листвой. Чахлые яблони, чьи плоды сгрызут крысы, попавшие — увы! — на остров после крушения «Генри Поула», роняют дождь розовых лепестков на «сад Джой», долину в южной части Тристана, зажатую между ущельем Кэйв, пенистым потоком, и ущельем Дип — настоящим каньоном, где под отвесными берегами высотой 60 метров клокочет невидимая вода, которая потом каскадами выплескивается к ногам пингвинов на гнездовье Трипо. Вовсю цветут лен, голубика, лебеда, щавель, кейптаунский смородинник, колючий дрок. Лютики распустились возле дома Бетти — единственное место, где их можно видеть, — и, без сомнения, они обязаны этим какому-нибудь семечку, завезенному сюда в багаже из далекой Европы. Через несколько недель и южную герань сплошь усеют розовые цветы…

Но скалы в полукилометре на восток от деревни продолжают раскалываться. По ночам слышно, как они трещат, словно горящие поленья. Изредка от них отламывается большой камень, мчится вниз, скатываясь к подножию горы. Наспех сооруженный временный водопровод работает, однако и к нему со всех сторон уже угрожающе подбираются камни.

6 октября. Слишком затянулось это испытание, слишком неясен его исход. Измученные жены резидентов, чье мужество разлетелось в прах, подобно всей их посуде, ночи напролет дрожат от страха за своих детей, накрывая их кроватки колпаками из досок, и вскакивают при малейшем шорохе. Они больше не в силах выносить этого. Никто не называет имя той, что вбежала в комнату администратора, когда там пили чай, крича:

— Мы и так все время подыхаем здесь от скуки! А если еще придется подыхать и от страха, то с меня хватит, я уезжаю. Нигде не стали бы ждать, пока от нас останется мокрое место, а уже давно бы эвакуировались.

О том же неотступно думает и сам Дон. Жестокий смысл приобретает старая поговорка: «Тристан словно жизнь: каждый знает, когда в нее входишь, одному богу известно, когда из нее выйдешь». Парохода нет. И каким образом, почему, во имя чего организовать отъезд наперекор решению Совета, который выражает чувства цепляющихся за свой остров тристанцев? Для них подземные толчки — это всего-навсего ненастье на суше, которое нужно перенести так же, как шторм на море. Нет никакой возможности обойти Совет административным путем без решающего повода, разрушения нескольких домов, например. Но они держатся, эти чертовы дома, именно потому, что построены без извести, а просто сложены из камней, пазы между которыми замазаны глиной. Неужели потребуются жертвы, чтобы принудить к эвакуации живых? Однако даже в этом нельзя быть уверенным. Озабоченный тем, чтобы не получить отказ, который лишил бы его полномочий, но зная, что после Уолтера Симон — самый влиятельный на острове человек, Дон тайком поручил врачу склонить последнего к эвакуации. Заручиться поддержкой учителя, который некогда был воспитанником пастора Роджерса, затем школы в Кейптауне и поэтому принадлежал к немногим образованным старикам островитянам, сломить его «оборончество» — это главное. К Симону, прозванному «говорун», по-прежнему весьма прислушиваются все, кто, кажется, не принадлежит к тем, кого в Англии какой-нибудь политик из кофейни назвал бы «кланом Беретти». Однако все это были слишком или, вернее, не слишком тонкие расчеты. Прежде всего община. А кто поколеблет эту стену? Во всеоружии неотразимых доводов Симон лишь вспоминал о своем деде, сицилийце, выброшенном на южный берег, и твердил:

— Да, в этом, разумеется, веселого мало, это даже весьма опасно. Но, в конце концов, потери не так уж и велики. Ну и что, если произойдет извержение! Насколько я знаю, в Мессине до сих пор живут люди.

7 октября. Поль и Ти, зайдя к Тони и Бланш, которые должны обвенчаться 15-го, а сейчас отмечают установку замка на двери своего дома, наконец-то построенного, пришли, взявшись за руки, к месту, выделенному им для будущего жилья. Неподалеку валялся огромный обломок скалы.

— Он мне пригодится для угла фундамента, — заметил Поль перед тем, как они, обнявшись, улеглись под кустом.

Воскресенье, 8 октября. 11 часов. Во время церковной службы 500 метров скалы всей своей массой двинулись, совершенно неожиданно, на второй штурм, на сей раз в направлении деревни. Грохот этого каменного водопада замер у изгороди крайнего дома — того самого, где жил Элия Гроуер. Прежде чем на месте убедиться в этом, пастор, вышедший из церкви, чтобы вымыть руки, угадал катастрофу: из новехонького кухонного крана не текло ни капли. Должно быть, снесло насосную станцию, которая подает воду из реки Уотрон. Теперь консервный завод будет бездействовать, и лов рыбы, таким образом, прекратится до тех пор, пока из Кейптауна не прибудет на остров новая группа специалистов. А деревенские хозяйки снова будут вынуждены черпать воду из Уотрона ведрами и стирать так, как в течение полувека стирала жена капрала, колотя на гладких камнях белье своих шестнадцати детей.

Полдень. Молодое солнце, ласковый ветерок, нежное море. С одного края острова на другой протягиваются к востоку, возникая и исчезая, длинные трещины. Два барана провалились в одну из них, и она бесшумно сомкнулась. Чуть пониже, среди нагромождения обломков скал и валунов, Элия, его жена Эстер и малышка Селина никак не решатся оставить свой соскользнувший сантиметров на десять в сторону дом, где больше не закрываются двери. Доктору Дамфризу, примчавшемуся на помощь, удалось отвести их в коттедж толстяка Гордона. Но и это убежище оказалось ненадежным: паркет потрескался, стены покосились.

— Устраивайтесь у меня, — предложил им доктор.

15 часов. Трещины сближаются, извиваются, перерезают тропинки. Дрожь опять охватила землю, вызвав дождь из камней, надоедливый, вконец выматывающий нервы тех, кто пережидает его, забившись в дома, десяток из которых более или менее основательно растрясло.

20 часов. И моральный дух наконец дает трещину. В темноте, прорезываемой светом факелов, в треске камней, что сыплются все гуще, одна половина жителей деревни укрывается у другой или располагается лагерем в Зале принца Филиппа.

22 часа. Преподобный отец, помогавший пастве таскать чемоданы и устраиваться на ночлег, снова облачился в рясу, надел стихарь и епитрахиль, пока его ризничий Роберт, сам оставшийся без крова, зажигал керосиновые лампы. Сесиль Гроуер решила во что бы то ни стало окрестить своего первенца «до катастрофы». Крещение состоялось. Крестный отец Элия с Маргарет на руках, Сесиль, поддерживаемая мужем Бобом, ушли, приговаривая:

— По крайней мере, если мы взлетим на воздух…

Роберт тоже ушел. Отец Клемп через голову стягивает свой стихарь, который взъерошил его седые волосы. Жалкое, торопливое крещение! Мгновение он стоит не двигаясь в этой церквушке, где пять разных народов перемешивали свои молитвы, вовсе не подозревавшие — даже итальянцы, — что они при этом меняют веру. Он с грустью смотрит на алтарь, где шесть оловянных подсвечников обрамляют дарохранительницу, перед которой раскачивается подвешенная к резной перекладине лампада. Вышитое покрывало, подарок королевы — фисгармония, на которой долгое время никто не умел играть, хоругвь, колокольчик, поставленный в оконном проеме, скамья причастия со спинкой, вырезанной кортиком, стулья с вязаными подушечками, сам этот храм с потолком, обшитым плавуном, откуда, как бывало в старину, приходилось вынимать доски, чтобы сколотить гроб, — станет ли все это когда-нибудь вновь служить людям?

Пора идти, надо задуть лампы. Отец Клемп открывает дверь и выходит в темноту. На востоке резкие, словно удары бича, щелчки разрывают тишину, над которой с холодным сочувствием высятся звезды.

Если бы не волнение насмерть перепуганных птиц и скота, то утром 9 октября могло показаться, что остров приходит в себя. Семьи Элии, Неда, Бэтиста, Боба (на Тристане, где всего семь фамилий, но более двухсот набранных со всех языков имен, фамилией становится имя отца) смогли вернуться в свои дома, где — любопытное дело — они увидели, что двери не завалены камнями, а трещины в стенах сомкнулись. Скала забрасывала камнями окрестности менее энергично, земля перестала трястись, и к полудню произошел всего-навсего один толчок, который сменило необычное затишье.

Это было лишь временное улучшение. Сразу же после завтрака, когда Уинни ловко орудовала посудной щеткой, а ее дочь Рут — половой тряпкой, послышался легкий шум: сперва плавный, потом все более прерывистый, довольно похожий, если усилить его в тысячу раз, на тяжелое дыхание борца в решающий момент схватки. Затем раздался, оставив громкое эхо, треск, никогда прежде не достигавший такой силы.

— Опять все сначала! — простонала Уинни.

Около трех часов Нед, Ральф и Билл вышли взглянуть в чем дело и пошли по дороге, ведущей к консервному заводу. Скоро они заметили впереди Бэтиста, Джосса и Метью, движимых теми же намерениями и даже не побоявшихся захватить с собой дочек — Эми, Дженни и младшую, Стеллу.

— А я-то собрался полоть картошку! — крикнул Нед, слегка прибавляя шагу, чтобы догнать Бэтиста.

Бэтист, опережавший их шагов на десять, вдруг остановился, властным жестом преградив путь своим детям. Когда Глэды подошли к Твенам, им не надо было ничего объяснять: потрясенные, они тоже остолбенели. На их глазах повторилась та же страшная картина, которую довелось увидеть двум мексиканским крестьянам: земля внезапно породила Паракутина,[5] этого сына дьявола. Склон горы более чем на 300 метров перерезала трещина. Края этой зияющей дыры медленно расходились. Но один край оседал, а другой неумолимо поднимался, силой чудовищного внутреннего давления вздыбливая тонны горной породы.

— Джосс, — скомандовал Бэтист, — беги за Уолтером. А вы, девочки, ступайте-ка скорей и передайте матери, что можно укладываться.

Затем, обернувшись к Неду, сказал:

— Видел? Скоро в птичьих гнездах испекутся яйца.

Когда прибыли Уолтер, Дон, а за ними целая процессия, участники которой тщетно старались прогнать надоедливого коротышку Нэйла и его неизменного прихвостня Кирила, Глэды и Твены уже вынуждены были отойти от края трещины. Вздутие достигло высоты коттеджа и, превратившись в похожий на луковицу холм, разбрасывало вокруг жидкую грязь с щебнем, из которой выпирали обломки скалы, медленно выползавшие наверх и соскальзывавшие набок, освобождая место другим, неутомимо лезшим из недр. Эта каменная рвота сопровождалась каким-то хрюканьем, и с каждым ее новым приступом холм разрастался. Дон не стал медлить.

— На этот раз всем ясно в чем дело, — заявил он.

И, втянув носом воздух, чтобы определить запах, в котором начинала чувствоваться сера, приказал:

— Все назад, в долину! Не будем подражать Плинию, задохнувшемуся из-за любопытства.

Уолтер уже бежал к гильзе-колоколу, чтобы ударить в набат. Через пять минут в сборе были все мужчины острова, кроме нескольких стариков и двадцати рыбаков, в память о которых на сигнальной мачте, установленной на возвышающемся над пристанью холме, недавно подняли траурные флаги. Едва они успели рассесться кружком, как Дон без обиняков объявил:

— Это конец. Колония обречена. Вулкан проснулся, образовав на ее территории второй кратер, который с минуты на минуту может начать выбрасывать лаву и даже взорваться. Мы остались без работы, у нас нет больше пресной воды. Теперь оставаться на острове уже опасно. Эвакуация неизбежна.

Испуганные, почти враждебно настроенные мужчины переглядывались, затем смотрели на Уолтера, который трижды поднимал и опускал руки жестом бессилия отчаявшегося мима. Покориться необходимости еще не значит примириться с ней. Никто не прокричал «нет», но никто не прокричал «да». Пробираясь сквозь толпу, подоспел опоздавший отец Клемп. Администратор отвел его и Уолтера в сторону, о чем-то пошептался с ними и, не прибавив к своей речи ни слова, побежал на радиостанцию. Все поняли: если передатчик окажется разрушенным, то отрезанный от мира Тристан не сможет даже передать в эфир сигнал бедствия SOS. Но уход Дона развязал языки.

— Если бы такое случилось полвека назад, как бы поступили наши отцы? — спросил Симон.

— Они остались бы, а следовательно, погибли, — быстро ответил пастор, — Когда бушует море, все укрываются на земле. А вот теперь и сама земля взбунтовалась — нам нужно эвакуироваться на море. Это единственный способ уцелеть.

Он покраснел, потому что вовсе не верил в это. Но именно этот довод, «уйти, чтоб остаться», был, он знал это, единственно неопровержимым, единственно способным помешать коллективному самоубийству тристанцев. Он не сводил глаз с Симона, чье мнение будет решающим. Однако не Симон, а Абель Беретти, брат старейшины общины, предложил:

— Давайте погрузимся на «Тристанию»!

— Согласен, — сказал Уолтер. — Но вряд ли она успеет взять нас сегодня вечером…

— Да и траулер слишком мал, чтобы вместить всех, — заговорил наконец Симон. — Даже если нам удастся его вызвать, в лучшем случае он сможет перевезти нас на Найтингейл только завтра утром.

— Это уже было бы неплохо, — заметил Уолтер. — Это дало бы кораблям время прийти нам на помощь. Дон телеграфирует во все места.

— А что мы будем делать сегодня ночью? — спросил Бэтист. — Неужели рискнем поджариться здесь, прямо на месте?

— Нужно перейти на южный склон! — в один голос прокричали Билл Гроуер и Гомер Раган.

— Женщины и дети не смогут одолеть этот переход, — возразил пастор Клемп, несколько успокоившись оттого, что страх явно одерживал победу над тристанцами.

— Тогда надо идти на картофельные поля! — предложил Нед.

— Совершенно верно! — поддержал его пастор, без всякого смущения беря на себя полномочия Уолтера. — Скажите женщинам, чтобы они захватили одеяла, теплую одежду и немедля уходили с детьми. А вы запрягайте повозки и грузите на них больных, стариков, вещи. Возражений нет?

Ничто так не действует на людей, как необходимость голосовать за то, с чем они не согласны. Симон покачал головой. Уолтер молчал, согнувшись в три погибели.

— Ладно, — продолжал пастор, — надо скорее уходить.

— А что делать со скотом? — спросил Нед.

— Выпустить на волю, отогнать подальше на запад, — ответил Симон, подняв почерневшее от горя лицо.

Нед даром времени не терял, медлить нельзя было ни секунды. Гигантский муравейник распух еще больше, казалось даже, что он расползается все быстрее и быстрее. Возвышаясь над краем большого пляжа и излучиной реки Уотрон, он не оставлял консервному заводу никаких надежд на спасение и почти никаких — ближайшим домам. И все-таки, когда Нед, торопя жену, мать, бабушку, сыновей, дочь, запряг быков и нагрузил повозку, сердце у него дрогнуло. Под предлогом, что надо помочь соседям, он отправил своих вперед и минут десять стоял, не сводя глаз с дома, четыре окошечка которого с наличниками, выкрашенными, как и дверь, голубой краской, горели золотом в лучах заходящего солнца. Хороший это был дом: со стенами, оштукатуренными снаружи и обшитыми внутри широкими досками, которые попали на остров с корабля, что век назад разбился у мыса Энкорсток. Хороший это был дом: в нем меньше чувствовалась сырость, чем в других домах, чьи стены, сложенные из скрепленных глиной кусков лавы, зеленели после дождя. Хороший это был дом: из трех комнат, где стены были оклеены цветными и черно-белыми страницами из иллюстрированных журналов, делавшими для них столь же близкими, как и Уолтера, всех тех людей, которые имеют вес во Внешних странах: разные президенты, архиепископ Вестминстерский, английская королева, император Эфиопии, не считая чемпионов и кинозвезд — первые — для жены, вторые — для него, — оставленных в родительской спальне для законного супружеского задора. Хороший это был дом: «полная чаша», с хлевом для овец, чей навоз прекрасно удобряет картошку, со стойлом для осла Комрада, с погребком для хранения картошки, с деревянной халупой — дверь ее запиралась на крючок, — куда ходили по нужде. И все это, начиная с соломенной, столь соблазнительной для головешек крыши, этот сволочной разорвавшийся котел-вулкан спалит зазря…

— Папа, ты идешь?

Рут вернулась верхом на Комраде, беспокоясь как об отце, так, конечно же, и о Твенах, а точнее о Джоссе, у которого в этот момент что-то не ладилось с упряжкой. Нед, несколько стыдясь своей слабости, помог ему. Когда повозка Твенов тронулась с места, вокруг не осталось никого — ни людей, ни скота, — кроме кошек, кур и гусей. Вдали, ныряя по ухабам вьющейся сквозь песчаную пустошь тропы, тристанцы совершали свой исход. Маленькие группы островитян пешком, верхом на коровах, сидя на своих скрипучих повозках двигались к крохотным картофельным полям, лежащим в трех километрах от колонии, между потоками Уэш и Биг Сэнди. Некоторые уже перешли брод. Эта сцена, чья колоритность подчеркивалась овчинными тулупами мужчин, ревом скота, который с хриплыми возгласами гнали перед собой молодые люди, казалось, происходит даже не сто пятьдесят, а тысячу пятьсот лет назад, во времена великого переселения народов. А точно установить эпоху этой сцены можно было лишь благодаря счастливому присутствию траулера «Тристания», который, получив срочный вызов с острова, полным ходом возвращался к берегу и зажег все свои огни для того, чтобы беглецы заметили его и приободрились.

С момента, когда траулер встал на якорь в миле от берега, Тэд Лэш не отрывал глаз от бинокля. Он с полуюта наблюдал все: рост этой, пока еще каменистой, опухоли, что непрерывно разбухала, нависая над колонией; затем исход и скопление островитян на этих странных картофельных полях, которые делают похожими на морские солеварни перегородки, защищающие урожай от ветров, могущих погубить его за одну ночь. Он злился, что у него всего одна, рассчитанная только на его экипаж шлюпка в 167 футов длиной, которая не сможет среди ночи перевезти на «Тристанию» всех островитян, даже если она будет вынуждена сделать несколько рейсов: ветер далеко не пустячный и лишь днем у шлюпки есть шансы миновать Харди, эти подводные скалы у западного побережья. Охваченный тревогой, он ждал до полуночи, радуясь, что неделю назад оставил администратору портативный передатчик. Но от Дона он не принял больше никаких известий, кроме последней радиограммы:

— Алло, Тэд? Мы устраиваемся на ночлег. Стариков и больных я разместил в двух флотских палатках, каким-то чудом оказавшихся здесь. Женщины и дети набились под навесы. Мужчинам придется довольствоваться канавами. Наше счастье, что дождя нет. Как там наш «подмастерье дьявола»?

— Не знаю, видимости совсем нет! — пробормотал в ответ Лэш.

— Ну ладно, я ложусь… Надо хоть сделать вид, что спишь.

Очевидно, тристанцы и матросы на «Тристании» вовсе не притворялись, а, намаявшись за день, уснули крепким сном. И Тэд Лэш, приказавший держать котлы под паром и готовый сняться с якоря, после того как сообщил обо всем световыми сигналами своему коллеге — капитану «Фрэнсиса», другого, только что пришедшего к острову траулера их компании, пошел к себе в каюту прилечь.

Спать ему пришлось недолго. В час двадцать минут вахтенный сильно встряхнул его:

— Скорее, капитан, вулкан прорвало…

Одним прыжком Лэш выскочил на палубу. Разглядеть, по правде говоря, можно было очень немногое. Верхушка конуса ярко светилась, и из нее вместе с белесыми клубами дыма, быстро тающими в ночной мгле, сочилась струйка цвета топаза.

— Сообщите Дону, — приказал Лэш.

Весь парадокс состоял в том, что это наглядное доказательство своего несчастья, которое скрывала защищавшая их гора, беженцы на картофельных полях видеть не могли. Прошло двадцать минут. Кратер, откуда гуще валил дым, раскалялся все ярче, и этот ослепительный свет делал клубы дыма заметнее и даже начинал освещать высящуюся за вулканом скалу, показывая на ней — силуэт за силуэтом — какой-то спектакль дымовых теней. Наконец на палубу поднялся радист.

— Никто не отвечает, — доложил он.

— Пустите ракеты, — приказал Лэш, не отрываясь от бинокля.

Но ракеты заметили только на «Фрэнсисе», с которого вскоре тоже выпустили две зеленые ракеты, сопроводив их сиреной. Никакого результата: из-за шума ветра сирену, должно быть, не слышали на берегу, так же как на море не были слышны взрывы, которыми на острове наверняка сопровождались эти снопы искр, обрамленные пунктиром камней. С земли не подавали никаких признаков жизни, и Лэш пожалел, что не посоветовал тристанцам развести на берегу костер, который поддерживал бы дежурный. Нечего было даже и думать, чтобы рискнуть высадиться на остров. В два часа Лэш покинул свой пост. Гоня мысль, что при извержении могла выделиться невидимая и смертоносная пелена газа, пытаясь убедить себя, что уход из колонии, может быть, и спас от этого беглецов, он устроился перед передатчиком, чтобы самому послать радиограмму в Кейптаун.

И эта столь хрупкая, заброшенная в океан радиоволн, где хаотически перемешивались сообщения о рекордах, биржевых курсах, результатах выборов, автокатастрофах кинозвезд, рождениях пяти мальчиков-близнецов, убийствах, папских энцикликах, стихийных бедствиях… новость робко обошла весь мир.

В Лондоне было 2.30 ночи, когда она рикошетом отскочила от Кейптауна, где ее приняли за несколько минут перед этим. Было 5 часов в Ленинграде, 12 — в Токио, 13 — в Мельбурне и на западном конце карты часовых поясов, 19 — в Сан-Франциско, 22 — в НьюЙорке, когда она попала на телетайп. И в этой неразберихе времени и пространства все, обслуживаемые радио — самым быстрым из прорицателей, — реагировали на нее в зависимости от своих симпатий и проблем, от сна и того безразличия, какого заслуживал островок в Антарктике, зачастую не отмеченный на школьных географических картах. Вся Япония, крайне восприимчивая к подобного рода ударам судьбы, уже знала об извержении вулкана на Тристане, тогда как его жертвы, спящие в трех милях от места происшествия, об этом еще не ведали. Введенная в заблуждение именем Тристан-да-Куньи, далекого первооткрывателя острова, некая французская радиостанция на заре заявила: «По имеющимся сведениям португальский остров взлетел на воздух в Индийском океане». Лондон, Сидней, Оттава, Кейптаун передали коммюнике, полученное из встревоженного уже накануне адмиралтейства: «Вице-адмирал, главнокомандующий флотом Южной Атлантики, сообщает, что связь с Тристаном прервана. Извержение вулкана, насколько известно, продолжается. О судьбе жителей сообщений нет. Адмиралтейство отдало приказ кораблю „Леопард“ идти полным ходом к Тристану. Но 1709 миль, отделяющих Симонстаун от острова, не позволят „Леопарду“ прийти туда раньше пятницы».

Спустя час — после того как оно напомнило, что внук Уильяма Глэда Робби, долгое время живший в Южной Африке, женатый на местной женщине, в качестве повара участвовал в англо-бурской войне, прежде чем вернуться на Тристан, чтобы до самой смерти оставаться главой его общины, — радио Кейптауна прибавило: «Идущий из Буэноса-Айреса теплоход „Чисаданэ“ радирует, что он связался с траулером, крейсирующим у берегов Тристана, и меняет курс, чтобы забрать пострадавших».

Все кончено. Понадобилось два месяца, чтобы выяснить, что же такое происходит, и всего лишь сутки, чтобы сделать из этого должные выводы. На рассвете Дон, удивленный тем, что смог спать, положив голову на ящик, весь разбитый и встревоженный, не «сели» ли батарейки его передатчика, поспешил связаться с «Тристанией».

— Я только что говорил с Фритауном, — мрачно сказал Лэш. — Там все говорят об извержении, о котором я, не добившись связи с вами — чертовы сони! — сегодня ночью сообщил в Кейптаун…

— Мы сейчас же перебираемся к вам! — прокричал Дон.

Но отплыть с западного берега, где течение создавало у отвесных скал непрерывный прибой, было невозможно. Единственная попытка, сразу же наказанная опрокинутой лодкой, напугала руководителей общины, которые приняли решение — была не была! — проделать обратный путь и воспользоваться маленьким пляжем вблизи колонии. Снова большой переход, бесконечно долгий, поскольку приходилось ждать отстающих. При подходе к деревне колонну заставил в нерешительности остановиться дым, в котором тонула половина домов. Но пройти надо было любой ценой, и добрая половина тристанцев бегом миновала деревню. Некоторые, рискуя поджариться, осмеливались даже забежать в свои дома за продуктами, говоря при этом, что на Найтйнгейле есть будет нечего вплоть до прибытия королевского флота. Гул вулкана охладил самых строптивых, поговаривавших о том, чтобы остаться здесь на свой страх и риск. К счастью, море у восточного берега было вполне спокойным, и четыре баркаса, куда сперва погрузили женщин и детей, смогли подойти к траулерам без всяких происшествий, если не считать потерянных чемоданов и холодных окатываний. Наконец, через два часа, настал черед мужчин: последним, после того как он сделал лучшие в своей жизни снимки, сел в лодку врач.

— Что бы там ни было, я свое уже отработал, — сказал он. — Как раз в эти дни я должен был уезжать, и, даю слово, мне казалось, что время не движется. Так вот, хотите верьте, хотите нет, но я охотно остался бы здесь навсегда, чтобы только не видеть всего этого.

Никто ему не ответил. На глазах у гребцов, положивших сильные руки на весла, ни слезинки; а ведь среди них был Тони, которому уже не обвенчаться 25 числа с Бланш. Все смотрели прямо перед собой на возникший кратер, чья пасть выплевывала черный дым, извергая стекавшие по склонам красноватые потоки расплавленной лавы. Под ним, на море, ждала рыбаков цепочка пустых лодок. Брошенные собаки с лаем метались по пляжу, и высоко-высоко в небе кружили, пронзительно-скрипуче крича, недосягаемые альбатросы.

— Ну это уж слишком! — взорвался Дон. — Людей, которые целый век терпели нужду во всем, которые едва начали обходиться без посторонней помощи, и именно в этот момент что-то под землей… или чтото над землей, кто его знает, решило прогнать из их родных мест.

Отец Клемп насупил брови. Как и Симон, который проворчал:

— Почему этот кратер вылез именно в колонии, что не оставляет нам никакой надежды? Возникни он в любом другом месте острова, мы бы остались.

Тридцать, в четком ритме, взмахов веслами.

— И все-таки мы молодцы! — послышался голос местного агронома. — Другие на нашем месте совсем бы растерялись.

Тут Уолтер позволил себе улыбнуться. И все молчали всю дорогу, до самых траулеров, которые, уже перегруженные, покачивались на волнах и откуда матросы бросали канаты, чтобы пришвартовать баркасы.

Все кончено. Найтингейл, носящий неизвестно почему имя Соловьиный, а похожий скорее на верблюжий горб, Найтингейл, к которому каждый год, состязаясь на скорость, парни стремились прийти первыми в гонках, ставших для них чем-то вроде аттестата мужества, Найтингейл показался впереди с его ровными скалистыми площадками, где вразвалочку ходят пингвины и нежатся тюлени, Найтингейл с кучками водорослей на берегу, где прячутся птичьи гнезда. Женщины остались спать на палубе, кое-как устроившись, кто где сумел. Мужчины, снова взявшись за весла, отправились на остров провести ночь в хижинах-времянках, где обычно складывают вьючные мешки с птичьим пометом. Это их, конечно, не радовало, но на душе полегчало, когда в последний момент Лэш прокричал с высоты наружного трапа:

— Радиограмма из Кейптауна! «Чисаданэ» идет быстрее «Леопарда». Завтра будет здесь!

И на другой день «Чисаданэ» действительно подошел точно в назначенный час и забрал на борт всех тристанцев, включая Симона и еще человек двадцать смельчаков, которым пришлось запретить остаться на Найтингейле, для того чтобы «ездить на Тристан и в периоды затишья заботиться о скотине и полях».

— Вы потеряли все, — кричал им Дон, — так радуйтесь хотя бы, что уцелели!

Тем временем трюмы парохода поглотили багаж вместе с обшитыми парусиной баркасами, ставшими всего лишь реликвиями, и «Чисаданэ» быстро пошел в обратный путь, бороздя это море, которое моряки Тристана — самые отважные в мире — никогда с такой высоты не видели столь покорным созданной человеком машине.

«Чисаданэ» мчится вперед, а его новые пассажиры, оторопевшие и потрясенные тем, что попали на пароход, все до единого высыпали на палубу этого лайнера водоизмещением в девять тысяч тонн, дешевая роскошь салонов которого кажется им грандиозной, и склонились над бортом. Капитан и голландский экипаж встретили тристанцев более чем дружелюбно. Только несколько с иголочки одетых аргентинцев и официантов-южноафриканцев недовольно хмурятся. Три вертлявые девицы косятся на загорелых полудикарей в толстых грубошерстных чулках, которые наверняка связали эти кумушки в косынках и платочках, в длинных платьях с широкими рукавами. Но это ерунда! Островитяне, даже не взглянув на их птичьи, в шелковых чулках ножки, стоят, повернувшись к ним спиной. «Чисаданэ» сейчас снова пройдет мимо Тристана, чей потухший вулкан, сверху покрытый снегом, омывается внизу морской пеной. Капитан отдал приказ держаться как можно ближе к берегу. Вот мыс Стони с бухточкой Блайнай, в названии которой живет воспоминание об одноглазом быке. Вот Даун-бай-зэ-пот — участок берега, где долгое время стоял котел для вытапливания тюленьего жира. Вот гнездовье пингвинов Ист-Энд, пляж Халф-Уэй на головокружительном южном склоне Джуиз-Пойнт, куда греб старый, выбившийся из сил еврей, который выбрался живым из-под обломков корабля «Джозеф Соме». Но остров круглый, а курс корабля должен быть выдержан. Вдали, из-за большого мыса, все валит и валит дым… «Чисаданэ» удаляется от берега. Тристан сплющивается, погружается вдаль, совсем исчезает из виду.

— Видишь, все идет гораздо лучше, чем я предполагал, — шепчет Дон на ухо жене.

— Они как пришибленные! — шепотом отвечает Кэт.

Но вдруг все тристанцы поднимают вверх руки. И около трехсот неверных голосов подхватывают начатую одним из них старинную шотландскую прощальную:

И Уолтер, обычно такой сдержанный, и ризничий Роберт тоже поют в этом хоре общины:

Все кончено. Винт парохода колышет какую-то похлебку из обрезков водорослей, пенный след за кормой описывает дугу, затем тянется прямо на восток. Глаза островитян все еще упорно вглядываются в даль, но руки уже опущены. Дон подходит к ним и вполголоса говорит:

— Будем откровенны, Уолтер. Лучше не строить иллюзий, чтобы потом не разочаровываться. У вас нет никаких шансов вернуться туда.

— Кто знает? — отвечает Уолтер. — Ведь Тристан не только остров, это еще и мы сами.

Он все думает, этот человек. Выбранный главой общины за свой «дар слова», которым он обычно пользуется так осторожно, Уолтер, прежде чем сказать, должен все крепко обдумать. Слова Уолтера подхватывает Симон.

— В конце концов, — говорит он, — этот отъезд не менее невероятен, чем возвращение. Почему наши отцы, пришедшие отовсюду, остались жить среди бурь? Вам, Дон, это хорошо известно. Они оставались, чтобы избежать других бурь, испытывать которые у нас, так же как у них, нет никакого желания. Разумеется, в этом смысле мы отстали от века. Но скажите, разве, спасшись от вулкана, мы спасемся от всех остальных бед? Давайте говорить начистоту, Дон. В глубине души вы думаете, что наша потеря невелика. С одной стороны, средние века, не так ли? С другой — двадцатый век. Разве можно жалеть о первых, когда вам предлагают второй?

Снова молчанье. А затем Уолтер, вздохнув, заключил:

— Правильно, в этом-то для нас весь вопрос.