Счастливцы с острова отчаяния

ВТОРАЯ ПОПЫТКА

Лишь через четырнадцать месяцев, после смены на острове персонала, состоялся главный взрыв.

Уже накануне стало известно, что скважины пробуравлены, провода проложены, взрывная коробка готова. Это не будет окончанием работ, давно увязнувших в рутинных приготовлениях — прокладке канала, углублении прибрежного озера, уничтожении скалистых обломков, постройке набережной и корабельного причала, — и отмечавшихся глухими взрывами, за которыми следовали бесконечные, каторжные расчистки. Но этот взрыв будет самым эффектным.

Сразу после завтрака тристанцы, несмотря на резкий апрельский ветер, семьями потянулись к «плотине», как для приличия назвали поток лавы, который все-таки станет ею в будущем. Здесь уже собрались все новые, легко опознаваемые по их шляпам представители власти, которых на безопасном расстоянии удерживала дюжина парней, приставленных к ним Робертом — электротехником-ризничим, назначенным подрывником. Кроме Уолтера, Неда, Бэтиста и Симона вместе с Джоссом, который недавно вернулся с Гофа на «Тристании», тут были новый администратор Пирс Николл, новый врач доктор Финли, новый пастор отец Дьютэр, новый радист Алек Камминг, высадившиеся с того же парохода, который увез в Англию прежний персонал, но увы! вместе со второй волной беглецов. С возвышенности, несмотря на расстояние, на противоположном берегу лагуны четко были видны люди, бегающие по вулканической гряде, которая местами была выровнена и превращена в волнолом. На волнах покачивался плавучий подъемный кран, который взяла на буксир моторная баржа. Вокруг него курсировали три баркаса, готовых прийти на помощь в случае разрыва троса. На повороте дороги, пробитой в лаве как продолжение набережной, появился инженер.

— Пять минут! — крикнул он, сворачивая к своему командному пункту, простому, сложенному из камней укрытию, которое приставили к скалистому волнолому и увенчали запрещающим здесь проход флажком.

— Пять минут я еще могу подождать, — сказал Бэтист вполголоса.

И громче, уже повернувшись к администратору:

— Вам повезло, что вы приехали сейчас. Самое худшее позади.

— Остается еще многое сделать, — серьезно ответил Пирс Николл.

— Епископ сможет прийти, не боясь попасть в ловушку! — насмешливым тоном заметил Нед.

Пастор улыбнулся. Он уже знал недавнюю историю с исследовательским судном, выгрузившим несколько мешков муки, действительно необходимых, менее нужный «лендровер», быка, предназначенного улучшить местный скот, и епископа со Святой Елены, который полагал, что высадился часа на два, как раз на время конфирмации. Но бриз сменился холодным ветром, потом штормом, в десять минут море взбесилось, а смертельно испуганного быка, который, выскочив из баркаса, поплыл в открытое море, пришлось укрощать, словно необъезженную лошадь. Епископ же, запертый на острове двенадцатидневной бурей, очаровал всех тристанских начальников, благословлявших господа за то, что у них здесь составилась партия в бридж.

Однако радист недоверчиво поглядывал на парусную армаду, опрокинутую днищами вверх на Садовом пляже.

— Не понимаю, — спросил он, — почему бы вам сперва не взорвать перешеек и не сделать проход? Вы смогли бы в шторм укрывать лодки в лагуне.

Уолтер, не моргнув глазом, взглянул на Симона. Так было всегда, когда приезжали эти «новички»: разве можно, не увидев это своими глазами, представить частоту и мощь все сметающих волн? Затем, на этот раз подмигнув, Уолтер посмотрел на Джосса, который ответил:

— Без перешейка невозможно защитить работы от моря.

— Бетон не успел бы застыть, — добавил администратор.

Уолтер от удивления присвистнул. Славный «новичок», который не заслуживает того, что он о нем сейчас думал. На его веку это был пятнадцатый администратор. На острове давно говорят: «они уходят, а мы остаемся». Власть «внешних стран», в прежние времена незначительная, приобретала больший вес по причине предпринимаемых усилий, что спасали остров, при этом подвергая, правда, опасности старые свободы, которые грозили свестись к тем, какие могут выдержать натиск техники. Но не место красит человека, и нужно было признать, что администраторов выбирали удачно: обычно молодых, довольно разносторонних людей, женатых на женщинах, имеющих профессию, вроде учительниц миссис Николл и миссис Дьютер. Воздух острова, что правда, то правда, слишком быстро отравлял их легкие. Когда ураган только раз в неделю позволяет вам высунуть нос на улицу, настроение меняется. Поистине удивительная вещь — эта смена дипломированных начальников, суровость которых за неделю спадала с них и которые — их быстро начинали называть по именам — не брезговали бороться с теми лишенными величия трудностями, что осаждали эту крохотную территорию! У этого преимущества, конечно, было и свое неудобство: доброму пастуху достается хороший пес, но никогда не достается доброе стадо.

— Наконец-то, — сказал Джосс, — мы сможем поработать всерьез.

— Я вас понимаю, — ответил Пирс. — Гнусно зависеть от кого-либо, когда можешь обойтись своими силами. Именно в этом, по-моему, одно из объяснений кризиса молодежи у нас, в Англии. Учеба вынуждает молодых так долго зависеть от семьи, что это выводит их из себя.

— Вот, по крайней мере, проблема, у нас неизвестная, — вмешался в разговор Нед.

— Вы с ней столкнетесь, когда будет решена проблема образования.

— Нужно суметь решить обе сразу, — ответил Джосс.

Администратор так выразительно взглянул на Джосса, что Уолтер покраснел. Уолтер хорошо понимал их, молодых, которые поднимали свой голос с тех пор, как стали заниматься на вечерних курсах. Однако эта его забота не снимала другой, более срочной, более оскорбительной. На секунду он обернулся, чтобы посмотреть на башню, на новую крышу церкви. Все это стоило 1500 фунтов, полученных в Англии по национальной подписке. Его взгляд перешел на отремонтированный Зал1 принца Филиппа, на почти готовую спортивную площадку. Обошлось это в 800 фунтов благодаря частным пожертвованиям. Оглядев почти законченный консервный завод, Уолтер смотрел теперь на порт, откуда расходились последние землекопы с кирками на плечах. Сколько стоит это строительство, сказать трудно, наверняка очень дорого, но его взяла на себя Империя. Джосс, Ральф, Ульрик легко с этим примирились, говоря: «Это естественно». Однажды Джосс, самый откровенный из них, показав пальцем на дно, где набираются сил лангусты, даже прибавил: «Эти деньги — заем, а наш банк — здесь». Ральф, тот все твердил о почтовых марках, подсчитывая доход от них, в конце концов связанный с самим существованием острова и уже покрывший часть его долга. Ладно! Уолтер почти не чувствовал облегчения и, так как сам раскошелился на серебряную монету, отлично догадывался, почему в прошлое воскресенье, несмотря на нищету, сбор пожертвований поднялся до 28 фунтов 10 шиллингов.

— Внимание! — закричал Роберт, вылезший с растрепанной бородой из укрытия, чтобы в последний раз проверить, все ли в порядке.

Внизу — ни души. Подъемный кран, баржа, баркасы тесной группой держатся в море на безопасном расстоянии. Два поморника невозмутимо расхаживают по пустынному перешейку. Обрекая этих птиц на адскую гибель, Роберт снова залез в укрытие. Прозвучал долгий свисток, затем через условленные десять секунд — второй, покороче. Вода по обе стороны моста из лавы, казалось, вздрогнула, потом растворилась в воздухе, смешавшись с облаком пыли, совсем закрывшим подъем массы лавы, которую на всю ширину будущего прохода в порт пробуравливали двадцать зарядов. С задержкой в полсекунды послышался взрыв, чуть приглушенный и сопровождаемый долгим бульканьем. Вода в прибрежной лагуне, из зеленой ставшая желтой, ходила ходуном, отбрасывая на берега всплески грязи. Лагуна утихла, и сразу стало заметно, как понизился ее уровень: вода, наконец-то могущая свободно следовать за отливом, ринулась в пролом, заваленный обломками скал, грудами земли, который через несколько часов даст возможность приливу вторгнуться обратно. Двадцать мотыг взмыли в воздух на поднятых руках, а повсюду на плотине взлетали шапки. Из более сдержанно себя ведущей группы людей в шляпах отделился отец Дьютер, который поднял руку для благословения, а затем повернулся к старейшине.

— Мы назовем этот порт гаванью Кэлшота… — начал Уолтер.

Но вдруг он словно сломался. Мгновение он стоял, согнувшись вдвое, потом, обернувшись, размашисто зашагал, взобрался на холм и бегом скрылся в пастбищах.

— Что с ним? — спросил радист.

— Да замолчите же! — сказал ему Джосс.

Административная группа уже расходилась; толпа, которая все поняла, тоже. Уолтер, лишившийся своего брата Абеля, любимого племянника Поля, который пожертвовал собой, чтобы обеспечить хлеб больному отцу в Англии, Фрэнка, по той же причине разлученного с Ти, его единственной дочерью, всех скопом уехавших вместе с остальными Сэмуэлей, чьи одиннадцать домов стояли забитыми… Итог был суровым, победа пришла поздно и оплачена была дорогой ценой.

Середина июня, обычное зимнее воскресенье. Быстрые стаи более темных облаков бегут сквозь скопления более светлых, которыми полностью скрыта Королева Мэри. Дым, ветки, белье — все это ветер без устали гонит с запада на восток. Океан вокруг — сплошное неистовство волн, с грохотом разбивающихся о скалы снопами мгновенно рассыпающихся брызг. Даже бродячего пса не встретишь в районе порта, в котором остается лишь закрепить откосы и смонтировать подъемный кран, в разобранном виде лежащий на набережной. Пустые баркасы и лодки зевают, словно бездельники, и стукаются друг о друга, мотаясь на тросах. Вся жизнь деревни сосредоточилась на спортплощадке, откуда слышатся свистки.

Странная игра, где все игроки выступают в разных майках, а некоторые даже в брюках! Зрители приветствуют неожиданный гол громким «ура». Ральф, не доставший в броске мяча, поднимается, весь в грязи, и аплодирует своему победителю Рэгу, карапузу лет двенадцати.

— Хорош ветерок! — доверительно обращается Симон к пришедшему взглянуть на игру доктору Финли, чья кожаная куртка-канадка выделяется среди свитеров, в которые облачены немногочисленные болельщики.

Трудно определить, чего мяч слушается больше — ноги или порывов ветра. Но все-таки в игре два тайма, чтобы чемпион-ветер успел сыграть за обе команды. Разве играли бы в футбол на Тристане, если б нужно было останавливаться из-за таких пустяков. Сыграть матч? Пожалуйста, вот только нет противника. Команды черпали игроков из общего состава; они составлялись прямо тут, на площадке, из молодежи острова — взрослых парней и малышей всех ростов, распределенных по их физическим данным и необходимости играть на равных: «Ральф — за нас, Джосс — за вас. Возьмите себе в придачу двух малышей». Если получается тринадцать против двенадцати, а нападающих куда больше, чем защитников, то и результат не имеет никакого смысла, в конце концов дело не в счете.

— Все это — детская забава! — бормочет врач, который демонстративно уходит, увлекая за собой Симона.

— Конечно, — соглашается тот. — Нельзя отрицать, что это — не игра, а баловство шефов с малышами. Но попробуйте-ка организовать что-нибудь поприличнее! Соседние деревни находятся в Бразилии или Южной Африке; у нас нет противников. И кстати, как мне кажется, наши парни в отличие от вас не придают большого значения тому, чтобы послать кожаный шарик в ворота противника. Они играют не против друг друга, а вместе друг с другом.

— Вот именно! — расхохотался Финли. — Но кстати о противнике, не думаете ли вы, что отныне настоящее состязание разыгрывается между этими молодыми людьми и вами? До меня дошли разговоры об их требованиях…

— Вот именно! — в том же тоне ответил Симон. — Однако не торопитесь сравнивать их с вашими детками. Этот вирус соперничества заразил и нас, что было неизбежно, даже желательно. Только он у нас ослаблен. На Тристане оба лагеря сходятся в главном: прежде всего — община. Если кое-кто из стариков и расчихался от испуга, то дело все-таки идет лишь об омоложении кадров.

— Да, но они-то хотят омолодить средства! Одна машина, другая — и вас затянет в эту ловушку. Вы превратитесь в деловых людей. Будете зарабатывать деньги, удовлетворять свои потребности, придумывая все новые и новые, зависеть от них и наконец снова столкнетесь со всем тем, от чего намеревались бежать.

— Я так не думаю, — возразил Симон.

Они шли не разбирая дороги, ветер относил их волосы в ту же сторону, что и траву, и вышли на дорогу, которая на прибитом к столбу щите претенциозно именовалась Улицей дня и которая в течение долгих лет будет зимней стройкой, чтобы, участок за участком, пробиться в сердце равнины и дать администратору возможность разъезжать на «лендровере» — этой копии других служебных машин, работающих на многих территориях, где к состоянию дорог предъявляется меньше требований, чем к символу верховной, восседающей на колесах власти. Симон замедляет шаг, с непритворным волнением глядит на эти дома, которые за многие годы почти не изменились: они вросли в земли и, словно крепко стоящие на якоре лодки, чувствительны лишь к стрелке компаса, что велит им располагаться окнами на север. В двадцати шагах, на отвесной скале, написано краской: «АДС 1937».

— Я помню этого чудака, шведского матроса, — шепчет Симон. — Он говорил: «Через тридцать лет, когда вы узнаете, какова жизнь в других краях, здесь никого больше не останется».

— Верно, вы теперь это знаете, — сказал врач. — И знаете так хорошо, что после новой попытки пятьдесят тристанцев не смогли сопротивляться, а чтобы удержать остальных, вам ничего не оставалось, как сломя голову мчаться за ними.

Симон вынимает часы — старую-престарую стальную луковицу, которая болтается в корпусе с истончившимся стеклом.

— Сегодня вечером Совет, — замечает он, — и именно об этом я снова хочу поговорить. По-моему, вы смешиваете две вещи, которые мы сами долго смешивали. Изгнание нас многому научило. Оно доказало нам, что мы были правы, защищая свое преимущество — преимущество говорить «да» нам самим, таким, какие мы есть… Преимущество — я не боюсь этого слова — находить здесь счастье. Мы пытались, видя, как вы беспрестанно отрицаете самих себя, взять под сомнение ваши преимущества, отбросить их все разом. Но теперь многие из нас — первыми молодые, благодаря им все и произойдет — поняли, что нам не выдержать этого слишком большого отрыва от вас. Наши друзья уехали именно потому, что увидели, как быстро мы преодолели наше отставание. Иначе бы они остались; и нет доказательств, что, когда все будет сделано, они не вернутся. Природа в нашем углу весьма жестока, и только техника может ее усмирить. Но нужно лишь самое необходимое, ни больше, ни меньше.

— Вы очень трогательны! — сказал Финли, терзая свою бензиновую зажигалку и тщетно пытаясь прикурить сигарету. — Весь мир ищет решения этой проблемы. Пива без дрожжей не сваришь. Нет прогресса без честолюбия: оно — закваска, которая его создает.

Симон ощупывает свой карман, вытаскивает из него старый кремень, трут которого завязан на четыре красивых узла, и подает его врачу.

— Пиво я выпью, а себе оставьте пену, — упрямо говорит он.

Счастливый день. Сама природа пожелала его отметить, выбросив на мель в устье Биг Сэнди морского слона тонны в три весом неподалеку от бухты, удачно названной Заливом морского слона. Долгое время эти морские гиганты с хоботом были провидением антарктических островов; это не принесло им счастья и сделало их крайне редкими, несмотря на употребление керосина, который, без сомнения, спас их от истребления так же, как и пингвинов — других «поставщиков» горючего для ламп. Целых полчаса лежа на ровной скале, этот гигант хлопал огромными плавниками, сопел, ревел, а затем с присущей ему ловкостью соскользнул в воду, как раз в тот момент, когда некоторые уставшие от его криков тристанцы начали подумывать о его сале.

— Подстрелим его? — закричал Ульрик.

К счастью для животного, две трети жителей деревни, явно ставшие менее ревностными прихожанами после своего пребывания в Хэмпшире, но которые — во главе с членами Совета — ухватились за случай отстоять утреннюю, начинавшуюся в 8.30 службу, еще не вернулись из церкви, а администратор, единолично обладающий правом разрешить убить животное, занесенное в список редких видов, чье истребление ограничено, еще не снял свой стихарь дьячка.

Это позволило толстому животному стать «морским слоном 150-летней годовщины», с тем же правом отметить этот день, 14 августа, что и памятная почтовая марка с портретом предка-гренадера.

В 10 утра, выйдя из церкви под колокольный звон с развернутыми знаменем и хоругвью, сотня верующих снова стала гражданами, собравшимися вокруг одной могилы: полого параллелепипеда из кусков бурого вулканического туфа, в зазорах которого проросла трава, где позднее была установлена стела из серого мрамора.

Обошлось без речей. На Тристане, где к этому предрасполагает островитян сицилийская и готтентотская кровь, любят поболтать; следуя же сдержанности, которую внушают нордические черты характера, речи любят меньше. И без венков: во время долгого воздержания от хождений в гости и получения посылок, какое накладывает зимой барьер бурь, живые цветы, фрукты и свежие овощи навсегда останутся недоступными.

От группы отделилась крошка Пирл, держа в правой руке три пластмассовые розочки, а в левой — листок бумаги. Перед обнажившими головы тристанцами она начинает речь:

— Верные твоей памяти, мы благодарим тебя, дедушка, за то, что ты дал нам этот остров, где тут, вокруг тебя, собрались твои дети…

Продолжение речи, короткое и от робости скомканное, расслышать почти невозможно. Хоругвь, чье древко укреплено на поясе Рут, секретаря Союза матерей с тех пор, как Агата отказалась от своих, позднее упраздненных совсем обязанностей старейшины, опускается. Ральф, несущий знамя, склоняет его еще ниже. Звуки спетого наизусть гимна взывают к морским курицам, что бродят в горах, к желтоклювкам и пео, которые прилетели с севера откладывать яйца и парят против ветра. Вот и вся церемония. Когорта приглушенно переговаривающихся тристанцев возвращается через пастбища — ярко-зеленые, совсем шотландские, — каменные заборчики которых имеют цвет тюленьих шкур и над которыми выделяются на уровне горизонта четыре радиомачты, вцепившиеся в землю своими шестнадцатью подпорками и слегка возвышающиеся над гофрированным железом крыши нового консервного завода.

И люди расходятся по домам на воскресный завтрак, где снова собираются родственные кланы.

Уолтер, почти постоянно приглашаемый в несколько семей, пошел, однако, завтракать в одиночку, к Абелю, то есть в его дом; пошел затем, чтобы создать себе иллюзию, будто там его принимает брат, а может быть, еще и потому, чтобы отсрочить момент, когда кто-нибудь, кому нужно поселить сына или дочь, заметит, что дом, уже давно пустующий, должен отойти к общине. Разбив в сковороде два яйца с очень бледным желтком и привкусом рыбы, накануне подобранных в одном из первых гнезд на скале, он будет с грустью взбивать омлет, думая о племяннике.

Гомер и Олив Раган, которым овца случайно принесла ягненка, угощают рагу молодую чету Тони и Бланш. Дочка Тони и Бланш на несколько месяцев моложе той, вызывающе белокурой девочки, которую оставил Джэсмин сбежавший из Кэлшота летчик и о которой ее дед, когда он добродушно настроен, говорит:

— В каком-то смысле эта кроха обновляет кровь нашего семейства.

Рядом с ними за столом сидят Ульрик и Рэндел, мечтающие о сестрах Милдрэд и Дре — они, увы, «уплыли» в Англию вместе с семьей Сэмуэля — и принимающие на свой счет мысль отца, когда его приводит в бешенство отсутствие у него внука:

— У одних не было сердца, у других нет живота.

Наоборот, радостное сборище в семействе Бэтиста Твена — соседа семьи Неда Глэда и уже их родственника благодаря Джоссу и Рут, — которое празднует помолвку Эми с Ральфом.

Приятное сборище у Гроуеров, чья бабка Джилла — акушерка, фактически принявшая половину населения острова, — за свою полувековую деятельность была удостоена королевой почетного звания «члена Британской империи».

— Так как вы женщина, — сказал администратор, объявляя ей об этом, — то сам Уолтер, тоже «член Британской империи», на острове должен вам уступать во всем.

Ей пришлось долго объяснять эту деталь в табели о рангах, а поняв наконец, в чем дело, она заявила:

— Тогда на Тристане все — «члены Британской империи», ведь наша конституция запрещает кому-либо возвышаться над другим.

Наконец начальство собралось у доктора Финли, что происходит раз в месяц. Подавали не морскую курицу, а куриное мясо из консервов. Чай по-английски, а значит, экономия молока, которое островитяне щедро подливают в него, не беспокоясь о пенках. В меню, как и у всех, чувствуется недостаток продуктов, поэтому на десерт подадут только пересохшее печенье.

Но с полдюжины детей начальников убежало на болота, чтобы в компании тристанских ребятишек пускать там сбитый из пустых ящиков плот, пока их родители выкурят по сигарете с фильтром и решат часам к двум продолжить празднование.

Сто пятьдесят ударов гонга, вызвавших переполох среди птиц и людей. Хотя настоящий пуск всех объектов на острове состоится нескоро, огни иллюминации зажгли на стреле подъемного крана, на крыше консервного завода, на радиостанции прямо перед кабиной связи Англия — Тристан, которая должна обеспечить радиосвязь и дать возможность уехавшим переговариваться с тристанцами по радиотелефону в ожидании приема лондонских программ.

К приходу управляющего и врача — пастор в церкви поет свою вечерню — человек тридцать тристанцев, «потерявших» кого-либо из своих, уже набилось в студию, рассевшись, держа руки на коленях. Они сидят ровненько, не шевеля ногами, обутыми в башмаки, плотно стоящие на полу. Они, не говоря ни слова, смотрят сквозь двойное стекло, отделяющее их от кабины, как возятся радиотехник и его местный помощник Артур Лазаретто, проходящий боевое крещение, на которого они неотрывно глядят с явным предпочтением.

— Все готовы? — спрашивает Уолтер.

— Минуточку! Я поймал их! Пять из десяти! — кричит Камминг, чьи шевелящиеся губы между двумя прижатыми к ушам наушниками каждый может видеть, но чей голос доносится из громкоговорителя — квадратной коробки, лежащей на столе возле решетчатого шара микрофона.

Пирс усаживается, а врач встает, проходит в кабину. Он наклоняется, совсем забыв, что каска оператора мешает Каммингу его слышать, а соединительное устройство, наоборот, обеспечивает звуковую связь со студией. Громкоговоритель точно повторяет его признание:

— Это подвиг, Камминг, но мне кажется, что он никого в восторг не приводит.

— Черт побери! — весело восклицает Симон. — Легче на радиоволне добраться до Лондона, чем на лодке в шторм до Соловьиного. Здесь не рискуешь утонуть.

— Старый спор! — заметил администратор, который сперва прыснул от смеха. — У ангелов тоже есть возможности, да нет заслуг.

Некоторые из присутствовавших, плохо понявшие этот разговор, удивленно заморгали. Но Камминг подключился к антенне: в комнату врывается сильный шум, потрескивания, и сквозь этот хаос звуков доносится прерывистый голос, который предлагает дорогим радиослушателям немного потерпеть. После паузы вновь возникает плавный, тихий шум, на фоне которого выделяется четкая фраза: «Тристан, вы меня слышите?» Камминг отвечает «да», задает тот же вопрос, на который получает тот же, чуть менее убедительный ответ. Затем идет «заставка» к передаче — краткое изложение истории острова, напоминание о катастрофе, сообщение о годовщине и маленькая беседа с теми робинзонами, которые «из благодарности к приютившим их хозяевам, из любви к своим оставшимся в Англии родителям пожелали остаться в том же часовом поясе и сохранить среднее гринвичское время». Затем последовало приглашение: «Говорите, мистер Беретти!» И дерзкое чудо извлекло из коробки на столе знакомую картавость:

— Говорит Абель, как дела?

— Все в порядке, — отвечает, бросаясь к микрофону, Уолтер.

Все жмутся к микрофону, но никто не находит слов. Однако диктор, хорошо знающий, как трудно найтись в таких ситуациях, сразу же заполняя паузу, просит людей просто назвать себя. Он упорно называл фамилии, но по привычке ему в ответ сыпались только имена вместе с комментариями, от которых никто не мог удержаться:

— Привет! Это Поль…

— Это я, Ти. Мама, малыш великолепен…

— Сэмуэль передает вам привет…

Тристан хочет ответить, и начинается сумбур. Теперь все говорят сразу: о приданом для новорожденного, о здоровье, просят кого-то поцеловать. «Девочка моя, это папа». «Чей?» — спрашивают в ответ. «Я самый», — настаивает Роберт. Агата хотела бы знать, ходит ли кто-нибудь на могилу ее мужа; Боб спрашивает, может ли он воспользоваться для починки печной трубы большими угловыми камнями из ограды дома своего брата; Бэтист интересуется, привели ли в студию его зятя с дочкой; Джосс пытается выяснить, есть ли какой-либо специальный винт, который не превращается в травяной комок, когда лодка проходит заросшие водорослями отмели. Диктор вмешивается в разговоры, напоминая об ограниченности времени, предлагает братьям Беретти коротко рассказать об их нынешней жизни. Уолтер проводит рукой по лысине и сразу же обращается к уехавшим тристанцам с завуалированным призывом вернуться назад:

— Порт открыт, консервный завод построен. Урожай в этом году был отличный. Через год мы здесь заживем так хорошо, как никогда не жили. Вы поторопились уехать.

Уолтер может сразу же добиться одобрения своих. Абель, похоже, не пользуется теми же поддержкой и уверенностью.

— Здесь у нас каждый устраивается как может, — говорит он. — Разумеется, на нас не набросились, как в первый раз. Одни довольны, другие — не очень.

Он вздохнул, а затем признался:

— Конечно же, мы все жалеем, что Тристан расположен не в Ла-Манше.

Удовлетворившись этой концовкой, диктор закончил передачу.

Администратор и врач, не участвовавшие в разговоре, но слегка разочарованные в нем, следуют в Зал принца Филиппа, где уже начались танцы. Позади ша-. — гах в двадцати идут Роберт и Бэтист. Женщины движутся за ними плотной группой, шепотом подбадривая друг друга, хотя их же голоса обостряли и боль разлук. В хвосте — страдающий ишиасом Уолтер, которого поддерживает Джосс.

— Ты можешь быть доволен, — говорит ему Уолтер. — На последнем собрании мы все с этим согласились. Треть нового Совета составит молодежь. Мы обязаны это сделать.

Старик прихрамывает. Члены Совета в действительности уже протянули руку своим самым решительным сыновьям: Гомер — Ульрику, Бэтист — Джоссу, Том — Тони. Семья Беретти могла бы ввести в состав Совета Поля. Разве от основателя общины факел не перешел к его зятю, потерпевшему кораблекрушение датчанину, затем к зятю этого последнего — генуэзскому матросу Андреа Беретти, а далее через его дочь Фрэнсис к нему самому, Уолтеру, прямому потомку всех лидеров общины, законному и неизменно избираемому главой общины наследнику? Но может быть, лучше, чтобы этого больше не было, чтобы какой-нибудь Твен или Лоунесс теперь обошли его.

— Ну вот! — вздыхает Уолтер. — Теперь у нас все есть.

— Нет, не все, — спокойно отвечает Джосс, — а только то, с помощью чего мы всего добьемся.

— И чего тебе еще нужно? Ты ведь знаешь, какой ценой там, в Англии, добиваются излишков.

— Нам это еще долго не будет грозить. По-твоему, больница, что ли, роскошь? Неужели необходимо, чтобы наши дети всегда кончали лишь начальную школу? Чтобы врач, пастор, радист обязательно приезжали из Англии? Неужели сам дух острова, отказ от неравенства выродятся из-за этой необходимости?

Отныне знак избранничества в этом парне, на чью руку опираясь бредет старый лидер. Поднявшийся ветер, который уже достиг баллов шести, рвет облака в голубые клочья.

— Смотри! — говорит Уолтер, подняв глаза в небо. — Этот тоже торопится.

Два крыла сухо щелкают за вытянутой шеей. Наступает весна, которую на две недели раньше приносит с собой этот птенец, улетающий отсюда в сентябре.