Счастливый билет

ГЛАВА ПЕРВАЯ

Апрельской ночью 1931 года в ливерпульском районе под названием Бутль стояла мертвая тишина. Выстроившиеся в строгом порядке вдоль улицы дома ленточной застройки купались в ярком и каком-то противоестественно прозрачном свете луны. Тускло блестели оконные стекла, а входные двери были надежно заперты.

Вокруг не было ни души.

Булыжная мостовая, сверкавшая, подобно ленте расплавленного свинца, между рядами домов, выглядела девственно чистой, словно по ней никогда не ступала нога человека. Повсюду царили тишина и запустение — не было ни следа шумных человеческих созданий, обитавших в этих убогих домишках с двумя комнатами наверху и двумя внизу. Родители и дети, включая новорожденных, иногда теснились в одной маленькой спальне, а бабушка или дедушка делили комнату с подростками или неженатыми либо овдовевшими детьми да осиротевшими дальними родственниками. Зачастую места все равно не хватало, и тогда они перемещались вниз, в гостиную, чтобы улечься на раскладных кроватях или мягких диванах.

Никто из этих людей даже не подозревал о ярком и потустороннем лунном свете, в котором купались их дома и улицы, но, даже знай они об этом, ничего бы не изменилось. Им было не до того: они отсыпались после тяжелого дня или готовились ко дню грядущему.

Мужчины, те, у кого была работа, вкалывали по десять часов кряду в доках или на закопченных, дурно пахнущих фабриках, где от грохота работающего оборудования у них едва не лопались барабанные перепонки, от искр слезились глаза, а едкий дым забивал легкие. Некоторые женщины работали на тех же фабриках наравне с мужчинами, но, в отличие от них, зарабатывали намного меньше.

А ведь женщинам приходилось вставать раньше всех. С первыми проблесками рассвета они спускались в холодные кухни и подносили спички к скомканной бумаге и сухому спирту, сложенному на холодной вчерашней золе, а потом осторожно подкладывали брикеты угля, пока пламя не разгоралось настолько, чтобы на нем можно было вскипятить чайник для первой за день чашки чая или подогреть воду для умывания.

Прямо за домами текла река Мерси, воды которой отливали тусклым темным серебром, и над ее лентой зловеще нависали силуэты высоких портовых кранов, похожих на черных воронов, ожидавших какого-нибудь незадачливого бедолагу, вынырнувшего из аккуратного леса спящих домов, чтобы наброситься на него и урвать свою долю добычи.

Низкие и толстые, высокие и худые, стояли на страже трубы кораблей, чрева которых были наполовину пустыми (или наполовину полными). Корабли ожидали появления усталых мужчин, которые разгрузят или наполнят их трюмы. Но сейчас лишь набегающие волны медленно раскачивали их корпуса.

И вдруг сонную тишину Чосер-стрит нарушил душераздирающий крик.

В доме под номером два Китти О’Брайен рожала девятого ребенка. Трое ее малышей умерли, появившись на свет на поздней и опасной стадии беременности, — не потому, что ее некогда здоровому телу трудно было вынашивать детей, а потому, что ее муж Том избил ее так сильно, что у нее случились преждевременные роды. Китти исполнилось двадцать восемь лет.

Она пыталась сдержать крик, боясь разбудить и напугать спящих наверху детей. Китти с радостью отдала бы за них жизнь.

Но крик невозможно было сдержать. Он рвался из ее глотки наружу, подобно воде из прорванной дамбы.

«Боже милостивый, как же мне больно! Господи милосердный и всемогущий, сделай так, чтобы боль прошла. Пусть она уйдет!» — Но эти слова звучали эхом лишь в воображении Китти, а не наяву. С усилием повернув голову, она взглянула на распятие, висевшее над каминной полкой, и на статуэтку Девы Марии.

— Пресвятая Дева, Матерь Божья, сделай так, чтобы боль прошла! — выкрикнула Китти, когда очередной жестокий приступ скрутил ее тело.

— Все хорошо, милая. Все хорошо. Не сдерживайся. Ори во все горло.

Тереза Гарретт, кряжистая высокорослая особа, седые волосы которой были уложены под сеточкой жесткими волнами, внимательно рассматривала жуткое месиво, в которое превратились женские органы Китти О’Брайен. Миссис Гарретт не была профессиональной медсестрой. Она никогда не бывала в больнице (разве что кого-то навещала), но несмотря на это считалась лучшей повитухой района, который включал в себя и Чосер-стрит. Если дело обходилось без осложнений, миссис Гарретт могла принять роды у кого угодно, в любое время дня и ночи, ничуть не хуже любого доктора.

Вот только помочь Китти О’Брайен она не могла и прекрасно это осознавала. Всякий раз, когда на свет появлялся очередной ребенок Китти, он буквально выворачивал ее наизнанку, а разрывы так никто и не лечил. Миссис Гарретт не могла зашить их. Китти наотрез отказывалась лечь в больницу, потому что не хотела оставлять детей одних, а ее свинья-муж не желал расставаться ни с одним пенни, чтобы пригласить врача на дом.

Сейчас Том храпел наверху, отсыпаясь после посещения паба. И на Саутер-стрит, домой к миссис Гарретт, прибежал шестилетний Кевин, чтобы сообщить, что у мамы начались схватки.

Миссис Гарретт не брала плату за услуги, разве что потом, когда люди могли себе это позволить, они приносили ей какие-нибудь гостинцы — домашний кекс, десяток целых сигарет или корзинку с фруктами. Повитуха знала, что Китти О’Брайен никогда не сможет подарить ей ничего, что можно купить за деньги, но однажды непременно появится у нее на пороге с вязаным воротничком, перчатками или кружевной салфеточкой, сделанными ею из обрезков одежды и белья, которые жертвовали ей сестры монастыря Святой Анны. Сейчас, например, в кармане миссис Гарретт лежал один из платков, подаренных Китти, аккуратно подрубленный и с чудесной розочкой, вышитой в уголке. Материал для него, скорее всего, был взят из старого потрепанного чехла или наволочки, а шелковые нити для цветка Китти бережно вытащила откуда-нибудь еще. Это была благодарность за то, что миссис Гарретт помогла ей, когда на свет появился Рори. Это произошло пять лет назад. Повитуха дорожила этими маленькими знаками внимания больше, чем остальными подарками. Она представляла Китти в один из редких спокойных моментов, занятую вышиванием и напрягающую зрение в тусклом свете газового рожка.

Суровое лицо миссис Гарретт смягчилось, когда она опустилась на колени рядом со стонущей от боли маленькой женщиной. В доме не нашлось свободной кровати, на которой Китти могла бы родить. Она лежала на грубых одеялах, расстеленных на полу в кухне у гаснущего очага.

Опытным глазом миссис Гарретт определила, что женщине самое время поднатужиться в последний раз.

— Ну, давай, милочка. Напрягись немножко, и все будет позади.

В дверях кухни неловко переминалась с ноги на ногу соседка, Мэри Планкетт, не зная, куда деться. Кастрюли с горячей водой стояли на плите в полной готовности.

Появилась головка ребенка, на этот раз темноволосая, хотя до сих пор все дети Китти отличались соломенным цветом волос, как у их отца.

Китти вновь застонала.

— Господи Иисусе, помоги мне, — прошептала она.

Сверху донеслись встревоженные детские голоса: «Мам? Мам?», а годовалый Джимми заплакал.

Радуясь, что может оказаться хоть чем-то полезной, Мэри Планкетт поспешила на второй этаж, чтобы успокоить детей.

— Еще немножко, милочка, поднатужься в последний раз.

Миссис Гарретт уже видела личико ребенка. О да, на этот раз у малыша действительно смуглая кожа. И вдруг тельце легко выскользнуло наружу, изрядно удивив повитуху.

— Господи, да ты и впрямь спешишь, — с тревогой произнесла она и после короткой паузы добавила: — Это девочка, Китти, чудесная смугляночка.

Она крикнула:

— Мэри, скажи мальчикам, что у них теперь есть маленькая сестренка, а потом спускайся и помоги мне.

Еще через несколько минут миссис Планкетт обняла Китти за плечи, приподнимая ее и помогая улечься на вторую подушку, чтобы мать могла взглянуть на свою новорожденную дочурку.

Сквозь пелену боли, которая, благодарение Богу, уже уходила, Китти смотрела на длинное гладкое тельце дочери и ее блестящие волосики. Она услышала первый крик малышки, который почему-то всегда казался ей зловещим. Он служил предвестником грядущих страданий, а не благословенным знаком того, что муки только что завершились; он обещал бессонные ночи, боли от режущихся зубок и желудочные колики.

Китти увидела, как миссис Гарретт перерезает пуповину своими большими серебряными ножницами и передает ребенка Мэри, чтобы та обмыла его. Но того, чего ждала Китти, не случилось. Она думала, что после купания цвет кожи ее малышки изменится. Разве не от крови или после родовых усилий шелковистая кожа девочки выглядит такой смуглой? Но нет, светло-коричневый оттенок никуда не делся.

Сердце в груди у Китти забилось так сильно и громко, что казалось, вибрация передалась полу, и весь дом затрясся мелкой дрожью. Она вдруг почувствовала, что у нее кружится голова. В ушах у Китти зазвучали слова молитвы, еще более страстной, чем те невысказанные слова, что рвались с ее губ во время родов: «Господи милосердный, сделай, пожалуйста, так, чтобы я умерла! Святая Дева Мария, сделай, пожалуйста, так, чтобы я умерла сию же минуту!»

— Эй, что с ней такое? — Встревоженная Мэри Планкетт положила девочку в корзину для белья, которая служила колыбелькой для всех детишек О’Брайенов, и подошла к Китти, чтобы влажным полотенцем вытереть ей лоб. — Думаю, у нее жар. Она вся мокрая от пота.

Миссис Гарретт, осторожно вытиравшая Китти дезинфицирующим средством, пощупала пульс.

— Частит, — озабоченно заметила она.

— Может, вызовем врача?

— Нет, он потребует денег за визит.

— Тогда «скорую помощь»?

— Дай ей десять минут. Пожалуй, она не откажется от чашки чая.

Чашка чая! Эти слова донеслись до Китти словно из дальней дали. Чашка чая способна унять любую боль. Чашка чая сделает кожу девочки белой. Так или иначе, но ее смертный час, похоже, еще не настал. Ни Господь, ни Дева Мария не пожелали услышать ее молитвы. Про себя Китти удивилась тому, что ни одна из женщин не была шокирована цветом кожи ее дочери.

— Чудесная смуглая малышка, — спокойно и даже с некоторым восхищением заметила Тереза Гарретт.

Словно прочитав мысли Китти, Мэри Планкетт, разливавшая чай в три выщербленные чашки, бросила взгляд на ребенка и обронила:

— По-моему, цветом кожи она похожа на Мэриан, дочку Эйлин Донахью. Это ведь вы ее принимали, миссис Гарретт?

— Да, я, — отозвалась повитуха, осторожно вытирая Китти насухо полосками материи, оторванными от старой простыни, которую она принесла с собой. — Сейчас Мэриан, должно быть, уже лет двенадцать или чуть больше. А ты знаешь Молли Дойл с Байрон-стрит? У нее все малыши такие же темненькие. Кельтская кровь, скажу я тебе. Они там все прямо как маленькие индейцы. Целое племя.

— Что же, капелька разнообразия не повредит, — с улыбкой сказала Мэри. — Маленькая смугленькая сестричка у пяти здоровенных братьев-блондинов.

Китти расслабилась и едва не всхлипнула от облегчения. Значит, все в порядке. Значит, нет ничего необычного в том, что ирландская девочка родилась такой смуглой…

Женщины принесли старое кресло — кресло Тома, — приподняли и уложили в него Китти, а потом Мэри всунула ей в руки чашку чая. Невзирая на тянущую боль внизу живота и ощущение безмерной усталости, молодой матери было тепло и уютно. Она нежилась в лучах столь редкого внимания, дарованного ей одной.

Только после рождения очередного ребенка Китти могла пару дней отдохнуть от бесконечных домашних забот. Завтра Мэри Планкетт придет снова, чтобы помочь ей управиться с делами, а соседи позаботятся о том, чтобы старшие мальчики, Кевин и Рори, вовремя пошли в школу. Они же присмотрят за Тони, Крисом и крошкой Джимми — хотя теперь, после того как у нее родилась темненькая маленькая девочка, Джимми уже не считается самым младшим в семье.

Кроме того, соседи приготовят Тому чай и бутерброды на работу. Но у них есть свои семьи, о которых надо заботиться, так что через несколько дней Китти придется самой присматривать за своей все увеличивающейся семьей. Джимми она недавно отняла от груди. Но теперь кормить предстояло дочку.

Китти вновь посмотрела на новорожденную. Какая очаровательная малышка! Она мирно спала, черные длинные реснички покоились на оливковых щечках без единой морщинки. Кельтская кровь? О нет! Китти знала, хотя и никогда не смогла бы этого доказать (она ни за что на свете не стала бы это доказывать, это останется ее и только ее тайной во веки веков, аминь), что грязное животное, спящее сейчас наверху, не было отцом девочки. Том О’Брайен был тут совсем ни при чем — Том, храп которого доносился до ее слуха. Он лежал сейчас в мягкой постели, той самой, в которой насиловал и использовал ее каждую ночь.

Нет, отцом девочки был совсем другой человек.

Китти хорошо помнила ту ночь. Это случилось почти девять месяцев тому назад. Был четверг, и в доме не осталось денег, ни единого пенни, до следующего вечера, когда Том должен был принести зарплату. Он, по обыкновению, торчал в пабе — на пару кружек эля у него всегда находились деньги, а дома его дети сидели голодные, и кладовка была пуста, там не осталось даже заплесневелой корки хлеба.

— Я хочу есть, мам.

— Что у нас к чаю, мам?

Тоненькие отчаянные голоса. Это ведь ее дети, они просят свою маму накормить их, а несмышленый младенец напрасно сосет пустую впалую грудь. Молоко пропало, потому что в тот день Китти сама ничего не ела, только пила воду. На нее с укором смотрели маленькие личики. Плачущий несмышленыш жевал ее пустую грудь. Она была их матерью и не могла накормить их — сделать это до следующего вечера не было никакой надежды.

Все, что можно, уже давно было заложено: все подарки на свадьбу, часы от ее семьи, оставшейся в Ирландии, и чайный сервиз от семьи Тома. У Китти так и не нашлось денег, чтобы выкупить их. Потрепанное постельное белье не представляло никакой ценности, от мебели осталось одно название. Словом, у них не было ничего, что можно было бы продать или заложить.

Разумеется, Китти могла бы обратиться к соседям, воззвать к их милосердию. И они непременно пришли бы ей на помощь. Так было всегда. Кто-нибудь обошел бы все дома в округе и набрал бы достаточно еды, чтобы они смогли протянуть до следующего вечера. Как бы трудно ни приходилось им самим, они не дали бы ей умереть с голоду. Китти тоже отдавала еду, опустошая свою убогую кладовку, когда для другой семьи наступали тяжелые времена. Они делились друг с другом горестями и радостями, хотя последние случались редко. Зато когда Джой Махон выиграл в футбольную лотерею, он закатил вечеринку для всех соседских детей, и те объелись мармеладом, разноцветным сахарным горошком и настоящим сгущенным молоком.

Но Китти казалось — то есть она была в этом уверена, — что она прибегает к помощи соседей гораздо чаще остальных. Она не знала ни одной женщины, которую муж держал бы на таком голодном пайке, как ее Том. И почему, со стыдом думала она, чужие мужья должны работать, чтобы накормить ее детей? У них ведь и без того хватало забот.

Итак, в тот поздний душный вечер, когда ее дети хотели есть, а в доме не было денег, и не осталось ничего, что можно было бы продать или заложить, Китти О’Брайен, которой предстояло раздобыть где-то денег или еды, оставила свою семью со строжайшим наказом старшим вести себя хорошо и присматривать за младенцем, накинула на плечи черную шаль, с грохотом захлопнула за собой заднюю дверь и зашагала по Док-роуд, чтобы продать себя.

Потому что не было в мире ничего, что Китти О’Брайен не сделала бы ради своих детей.

В ту ночь, девять месяцев назад, Док-роуд окутывал липкий, наплывающий с моря туман, отчего небо потемнело раньше времени. Людей на улице было меньше обычного, хотя пабы были переполнены, и оттуда изредка доносились звон разбитого стекла, пьяные голоса, смех и ругань. «А ведь один из этих голосов принадлежит Тому», — с горечью подумала Китти. Пока он там пьет, его жена и дети умирают от голода.

В тумане тоскливо взвыла сирена, и Китти заспешила дальше по улице, туда, где собирались проститутки. Она знала это место, потому что давно, еще до замужества, когда она совсем недавно приехала из Ирландии и шла к трамваю, чтобы поехать в город, ее лучшая подруга Лили показала ей улицу, на которой собирались женщины в ожидании платежеспособных клиентов. И с тех пор, проходя мимо, девушки с чистыми свежими лицами и сверкающими яркими глазами смущенно хихикали, демонстрируя изумление.

Неужели это было всего десять лет назад? Китти казалось, что с тех пор прошло целое столетие. Она не бывала в городе с тех пор, как вышла замуж за Тома, и сомневалась, что когда-нибудь побывает там снова.

Когда Китти подошла к тому месту, где ей предстояло ждать, у нее защекотало в носу от одуряющего аромата специй, смешавшегося с туманом. Она понятия не имела, как называется эта улица, но узнала большую латунную вывеску с изображением корабля, висевшую над конторой на углу.

Здесь несколько женщин уже поджидали клиентов, прячась в глубоких нишах дверных проемов, и Китти испугалась, что они подойдут к ней, накричат и заставят уйти отсюда, ведь она была здесь чужой, отбивала у женщин их клиентов. Но в густом тумане все они, подобно ей самой, кутались в теплые шали и поэтому выглядели на одно лицо, и никто не обратил на нее внимания.

А вот мужчин пока не было видно. Китти охватила паника. Она не знала, сколько ей придется ждать, и беспокоилась о своей семье. Но вдруг из темноты выступила неясная фигура, приблизилась к одной из женщин, и они ушли вместе. Китти отчаянно напрягала слух, чтобы расслышать, о чем они говорят. Сколько нужно было просить за свои услуги — шесть пенсов или шиллинг? А может, даже целых полкроны? Лишь бы только хватило детям на еду, а на остальное ей наплевать. С другой стороны, глупо было бы просить меньше принятых расценок. Странно, но Китти не испытывала ни стыда, ни страха. Тем не менее это она, истая католичка, стояла здесь, намереваясь продать свое тело за деньги.

Китти не собиралась проявлять чрезмерную разборчивость. Сойдет и первый встречный — при условии, конечно, что его устроит бедная измученная домохозяйка. Ей нужно как можно быстрее вернуться домой. Ведь за новорожденным присматривает Кевин, которому едва исполнилось шесть лет…

Иностранец! Не темнокожий, конечно, но и не белый, со сверкающими глазами и черными, как ночь, волосами, такими блестящими, что на их густых прядях отражался желтый свет фонарей.

К этому времени еще две женщины ушли с клиентами, а этот мужчина, этот иностранец, в ожидании стоял перед ней. У Китти упало сердце. Впрочем, она тут же сообразила, что было бы глупо ожидать появления высокого светловолосого ирландца, такого же, каким Том был в молодости. Здесь вокруг были доки, так что большинство мужчин, которым понадобилась женщина, были иностранцами.

Готова ли она сделать это с мужчиной, который что-то быстро лепетал ей на чужом языке, быстро и страстно жестикулируя тонкими руками с длинными пальцами? Китти догадалась, что он спрашивает у нее, сколько она хочет.

— Пять шиллингов, — слабым голосом отозвалась она, думая, что, если цена окажется чересчур высокой, он повернется и уйдет.

Но иностранец не ушел. Вместо этого он сделал приглашающий жест, и у Китти душа окончательно ушла в пятки. Он дал ей понять, что они должны покинуть это место вдвоем. Вдвоем!

Китти проследовала за ним до конца улицы, а потом и за угол. Этот район пользовался дурной славой: здесь орудовали убийцы и насильники — так она, во всяком случае, слышала. Мужчина замедлил шаг, и Китти сообразила, что он ждет, когда она покажет ему дорогу и отведет его куда-нибудь. О Боже! Он что же, рассчитывает, что она пригласит его к себе домой? Китти поперхнулась истерическим смехом, представив себе, как подходит с этим иностранцем к дому номер два на Чосер-стрит, поднимается с ним наверх, и все это под пристальными взглядами детей…

— Сюда, — нервно прошептала она, поворачивая за угол.

Там, за вереницей магазинов, мимо которых они только что прошли, должен быть темный переулок.

Иностранец оказался на удивление нежным. До сих пор к Китти никто, кроме Тома, не прикасался. У нее все еще болело внизу живота после рождения Джимми, но этот темноволосый чужестранец вовсе не был груб, подобно ее мужу, и после того как он кончил — мягкое, деликатное извержение, — он на мгновение прижал ее к себе, словно они вместе только что пережили замечательные мгновения. Китти вдруг охватило доселе незнакомое ей чувство, и она поняла, что вся дрожит.

Она подняла на него глаза и впервые как следует рассмотрела своего партнера. У него оказались восхитительные золотисто-карие глаза; она еще никогда не видела столь необычного цвета. Из окна где-то над ними вырвался луч света и упал прямо на его лицо. Иностранец был моложе, чем она решила поначалу; скорее всего, ему совсем недавно исполнилось двадцать. Выражение его лица озадачило Китти, и она не сразу сообразила, что это жалость, всепоглощающая и искренняя жалость. Она вдруг с ужасом вспомнила, что только вчера вечером Том ударил ее в лицо и что щека у нее опухла и на ней красуется огромный черно-синий кровоподтек. А еще Китти подумала, что, наверное, выглядит просто отвратительно. Если бы она умела разговаривать на его языке, то наверняка сказала бы ему, что он не должен ей ничего, поскольку она ни на что не годится. Но потом Китти вспомнила о детях и о том, что они голодны…

— ’Спасибо вам, — прошептал молодой человек. — С’пасибо вам б’льшое. — Он сунул что-то ей в ладонь и растворился в темноте.

Китти натянула трусики, одернула юбку, поправила сбившуюся шаль и поднесла руку к свету, чтобы посмотреть, сколько он ей дал.

Это была банкнота в десять шиллингов!

— Как ты назовешь ребенка, милочка?

Китти улыбнулась, и ее некогда красивое, а теперь осунувшееся лицо преобразилось. Голубые водянистые глаза, словно разбавленные непролитыми слезами, заискрились и на мгновение стали яркими и здоровыми.

Имя для ребенка? До сих пор она придумывала лишь имена для мальчиков. Даже умершие дети сплошь были мальчишками, и Китти ожидала появления на свет очередного маленького мужчины.

— Элизабет, — ответила она.

В детстве она хотела, чтобы ее звали Элизабет, потому что из этого имени можно было извлечь множество ласковых сокращений.

Мэри Планкетт тут же сократила его до единственного уменьшительного имени, которое знала. Склонившись над все еще спящей девочкой, она вложила палец в ее крошечную ладошку, и коричневые пальчики малышки тут же крепко сомкнулись вокруг него.

— Боже, какая она сильная! — восторженно ахнула женщина. Пальцами другой руки она пощекотала девочку под подбородком. — А ведь ты станешь настоящей драчуньей, когда вырастешь, правда, Лиззи, девочка моя?

— Что ж, это как раз то, что нужно в нашей жизни, — сухо обронила Тереза Гарретт. — Не так ли, Китти, милочка?

Китти кивнула. Улыбка исчезла с ее губ. Драчунья. Да, она надеялась, что ее Элизабет, ее Лиззи, станет именно такой — в отличие от своей матери, которая превратилась в бессловесную жертву, давным-давно сломленную жизнью.

ГЛАВА ВТОРАЯ

Китти потеряла ребенка, зачатого вскоре после рождения Лиззи, а спустя несколько месяцев — еще одного.

Тереза Гарретт, которую позвали, чтобы принять эти болезненные преждевременные роды, потребовала от Тома О’Брайена вызвать врача, чтобы тот осмотрел его бедняжку жену. Том наотрез отказался, и тогда Тереза решила, что заплатит за вызов сама.

Она попросила врача прийти пораньше вечером, когда Том будет дома. К несчастью, это означало, что он, по своему обыкновению, будет пьян. Том неизменно заглядывал в паб после работы, чтобы опрокинуть несколько кружек, так что домой приходил уже навеселе. После чая он вновь уходил, и на этот раз возвращался мертвецки пьяным и в прескверном расположении духа.

На сей раз, когда Тереза явилась вместе с врачом, Том был лишь слегка под хмельком.

Доктор пошел наверх. Повитуха не поднялась следом за ними, а осталась в дверях, глядя на мужчину, развалившегося в кресле перед очагом в кухне. Детей не было ни слышно, ни видно. Лиззи, которой исполнилось уже восемь месяцев, скорее всего, спала где-то в укромном уголке, а остальные попросту попрятались кто куда, как бывало всегда, стоило их папаше появиться на пороге.

Том О’Брайен поселился на Чосер-стрит двенадцать лет назад, когда впервые прибыл сюда из Ирландии. Тереза вспомнила, каким жизнерадостным и симпатичным он был, какая надежда сквозила в его пружинистой походке, когда он шел по улице, и как в конце концов он появился под ручку со светловолосой голубоглазой Китти. На мгновение Тереза почувствовала жалость, глядя на черствого, грубого мужчину, обмякшего в кресле. Светлые волосы Тома, некогда соперничавшие блеском с солнечными лучами, поредели и обрели неопрятный грязно-серый оттенок. Уголки губ и подбородок безвольно опустились, и струйка слюны стекала на жилистую шею и кадык. Рабочая рубаха, вся в масляных пятнах, была расстегнута до пояса, обнажая огромное «пивное» брюхо, свешивающееся поверх веревки, которой были подпоясаны брюки.

Но приступ жалости длился недолго. Тысячи мужчин приезжали сюда из Ирландии, наивно полагая, что улицы английских городов вымощены золотом. И разве не так поступил ее собственный дорогой муж, для которого все закончилось тем, что он по двенадцать-четырнадцать часов в сутки швырял уголь в топку паровозов и умер от эмфиземы легких в возрасте всего сорока пяти лет? Но, в отличие от Тома О’Брайена, эти мужчины не вымещали свое разочарование от постигшей их неудачи на слабых и хрупких телах своих жен и детей.

Том был скотиной, грубой и жестокой, и эта истина не нуждалась в подтверждении.

Когда доктор Уолкер, хорошо одетый, но застенчивый молодой человек, жена которого постоянно донимала его требованиями оставить эту плохо оплачиваемую практику и переехать куда-нибудь в другое место, где пациенты в состоянии платить по счетам, сошел вниз после того, как осмотрел Китти, он без обиняков заявил Тому:

— Ваша жена крайне истощена бесконечным деторождением. Оставьте ее в покое, хотя бы на время. Дайте ее телу отдохнуть.

— Оставить жену в покое? — прорычал Том. Обычно к полицейским и докторам он относился с опасливым уважением, но сейчас был слишком пьян и зол, чтобы обращать внимание на такие вещи. — А для чего, как вы думаете, я женился на ней?

— Вы убьете ее, — предостерег его доктор. — Что будет с детьми, если она умрет?

Но Тому было в высшей степени наплевать на детей. Если Китти умрет, то монахини из монастыря смогут забрать малышей себе, всех до единого, а он вернется в Корк[1], где с достоинством и в мире с собой будет умирать от голода.

— К черту детей! — заревел он. — Возьмите свой поганый совет и засуньте его себе в одно место. И ты тоже можешь убираться к черту, назойливая старая карга! — рявкнул Том, обращаясь к Терезе Гарретт, которая по-прежнему стояла в дверях.

Когда они ушли, глава семьи О’Брайен отвесил подзатыльник Кевину, который имел неосторожность войти в дом; после этого Том отправился в паб, дабы утопить свои горести в пиве, коего в тот вечер вылакал больше обыкновенного.

Вернувшись домой, Том поволок жену наверх и взял ее так грубо, что бедняжка завизжала от боли, отчего он расстроился еще сильнее и избил ее. После всего этого Том благополучно заснул, полураздетый, в грязных вонючих рабочих штанах, спущенных до лодыжек, так что, проснувшись на следующее утро, запутался в них и упал, разбудив своими воплями добрую половину улицы.

Всю долгую ночь Китти безуспешно пыталась отвернуть лицо от дурно пахнущей подмышки и горестно раздумывала о том, как, ради всего святого, она сможет встать всего через несколько часов и приняться за бесконечные домашние хлопоты. У нее сильно болела челюсть в том месте, куда ее ударил Том, а низ живота горел так, словно туда воткнули раскаленный нож. Китти отчаянно хотелось пошевелиться и принять более удобное положение, но она боялась разбудить мужа, который снова мог ее ударить, а одна только мысль об этом была невыносимой. Уж лучше она будет лежать неподвижно, чувствуя, как затекли у нее руки и ноги, чем рискнет подвергнуть себя опасности новых побоев. Китти вдруг почувствовала, что ей на глаза наворачиваются слезы. Она нечасто жалела себя, в основном потому, что у нее просто не хватало на это времени.

В односпальной кровати, втиснутой в самый угол, маленькая Лиззи испустила долгий, судорожный вздох, и Китти затаила дыхание, боясь, что малышка проснется и разбудит Джимми и Криса, которые спали у нее в ногах. Женщина с ужасом подумала о том, что ей придется вставать и успокаивать плачущего ребенка, не говоря уже о том, что от шума может проснуться и муж. Но Лиззи всегда была хорошей девочкой, она быстро заснула снова.

В возрасте пяти лет Лиззи пошла в католическую женскую школу при монастыре Святой Анны, где монахини встретили ее со смешанными чувствами.

Некоторые сестры баловали и всячески привечали детей миссис ОʼБрайен, потому что восторгались мужеством их матери. Хотя все отпрыски Китти отличались крайней худобой, от них не исходило зловоние, их одежда всегда оставалась чистой и тщательно заштопанной, а в волосах у них не было вшей. Сестры рассказали Китти о клинике, в которой она может привить своих детей от дифтерии и где им дадут бесплатный апельсиновый сок и рыбий жир. Она послушно отвела малышей туда. Отчасти благодаря этому у ее детей были ясные, живые глаза и чистая кожа, да и вообще они выглядели более ухоженными и здоровыми, чем многие дети из гораздо более состоятельных семей.

Впрочем, кое-кто из монахинь относился к Китти с опасливым презрением, полагая, что женщина, с которой мужчина так часто вступает в плотскую связь, просто обязана быть дурной, падшей особой. Однако же в целом О’Брайенов считали детьми, обладающими определенными достоинствами и недостатками. Но когда речь заходила о Лиззи, многие сестры не могли с уверенностью сказать, нравится ли им то, что они видят.

Эта маленькая девочка выглядела очень необычно; в ней явственно ощущалась чужеродность — в ее коже цвета кофе с молоком и каштановых волосах, аккуратно заплетенных в толстую косу, ниспадавшую почти до пояса. Столь же непривычными были и ее глаза — золотисто-карие с желтыми искорками, — мудрые, много повидавшие глаза. Такие глаза могли бы быть у человека намного старше, а не у пятилетней девочки.

Сестра Сесилия как-то вычитала в одной книге, что в незапамятные времена в Уэльсе высадилось целое племя из Индии и именно им местные жители, а также ирландцы и шотландцы обязаны смуглой кожей и экзотической внешностью. Но все-таки было в Лиззи О’Брайен нечто такое, что отличало ее от других темноволосых детишек. Хотя, конечно, к ребенку в таком возрасте это слово неприменимо, но в ней ощущалось некое распутство.

Одной из тех, кого подобные отличия тревожили больше остальных, была сестра Аугуста. Облизывая губы, она ощущала влагу на едва заметных усиках над верхней губой, когда склонялась над арифметическими задачками Лиззи — причем над ее задачками она склонялась намного чаще, чем над теми, которые решали другие дети. И еще сестра испытывала тайное удовольствие, гладя шелковистую ручку маленькой девочки, — удовольствие запретное и дурное, как прекрасно сознавала она в глубине души, и поэтому склонна была винить в этом Лиззи, а не саму себя, и перечеркивала задачи, даже если те были решены правильно, считая свои действия чем-то вроде епитимьи. Но почему и в чем должна раскаяться Лиззи и за что на нее следует наложить епитимью, сестра Аугуста затруднялась объяснить даже себе самой.

Больше никто из учителей не относился к девочке предвзято, когда следовало поставить оценку за ее работу, и все сходились на том, что Лиззи — исключительно одаренный ребенок. Все мальчишки О’Брайенов были умницами, но Лиззи превзошла их.

К этому времени Лиззи обзавелась двумя маленькими сестричками, Джоан и Нелли, причем последняя была такой же смуглой, как и Лиззи, и еще одним братиком, Пэдди, который родился следом за Джоан.

Миссис О’Брайен пришлось нанести еще несколько визитов на Док-роуд, и отцом рыжеволосой Джоан, хотя она так никогда и не узнала об этом, стал какой-то французский моряк. Китти даже не заметила, что он рыжий, пока тот не снял круглую шапочку, чтобы попрощаться, а когда через девять месяцев родилась девочка с огненными волосами и красноватой кожей, Китти было уже все равно. Она узнала, что Том две недели не платил за аренду и что домовладелец грозится выгнать их на улицу.

Чтобы погасить задолженность, Китти пришлось еще несколько раз наведаться по известному адресу, потому что те десять шиллингов, которые она заработала в первый раз, намного превышали стандартную плату за услуги. Помимо того, что эти походы оказались не столь выгодными, они стали в той же мере и неприятными — хотя Китти даже не позволяла себе мыслить подобными категориями — по сравнению с ее первым опытом, хотя они все равно не шли ни в какое сравнение с теми истязаниями, которым еженощно подвергал ее супруг.

Поначалу сам факт, что Том не заплатил арендную плату за дом, изрядно обеспокоил Китти, ведь то, что он сделал один раз, могло повториться. Между тем она никак не могла платить двенадцать шиллингов и шесть пенсов в неделю мистеру Вудсу, владельцу, — все ее домашние расходы были гораздо меньше этой суммы. К счастью, Китти обнаружила, что мистер Вудс поджидает злостных неплательщиков у доков в тот день, когда они, торжествуя, вываливались оттуда с зарплатой в кармане. Китти попросила, чтобы он включил в их число и Тома, полагая, и не без оснований, что гордость не позволит ее мужу не заплатить в присутствии приятелей.

Китти вздохнула чуточку свободнее. Сама мысль о том, чтобы регулярно тащить свое бедное, усталое, измученное тело на Док-роуд, казалась ей невыносимой, хотя, разумеется, она пошла бы на это без колебаний — ради детей.

Вот так они и жили, миссис О’Брайен и ее дети, влача жалкое существование, подобно остальным обитателям Чосер-стрит, в районе Бутль в Ливерпуле… впрочем, как и все бедняки в стране — надеясь, мечтая и отчаянно желая изменений к лучшему в своей судьбе.

Но когда в сентябре 1939 года эти перемены и впрямь произошли — разразилась Вторая мировая война, — то мир и богатых, и бедных рухнул и разлетелся на куски.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

Из-за того, что Бутль находился рядом с доками, он стал одной из первых жертв гитлеровских бомбардировщиков. Ночь за ночью они сваливали свой смертоносный груз на районы, расположенные вдоль реки Мерси, убивая жителей и разрушая их дома.

Как и ее братья и сестры, Лиззи не знала, что такое война, до тех пор, пока беда не постучалась к ним в дверь. Благодаря скудным познаниям, которыми их снабдили в школе, дети были убеждены, что война — это нечто такое, что происходило в далеком прошлом между мужчинами, одетыми в роскошную форму красного цвета с золотым шитьем, и обязательно в каких-нибудь дальних странах. В современном мире война попросту не могла разразиться, уж во всяком случае не в Англии.

Но еженощные визиты в бомбоубежища, где омерзительно пахло потом, мочой и экскрементами, где плакали маленькие дети, где кашляли старики, где люди совершали самые интимные вещи на глазах у остальных… Люди выходили оттуда и обнаруживали, что дом разрушен, улицы больше нет, а кто-то из членов их семьи погиб… Все это заставило детей осознать, что война — событие вполне реальное, которое может случиться с любым человеком, в любом месте и в любое время.

Молодые люди уходили сражаться, гордясь новенькой военной формой, а Китти О’Брайен горячо молилась по утрам, вечерам и в любую свободную минуту, чтобы война закончилась окончательно и бесповоротно не позже, чем через четыре года, прежде чем Кевину исполнится восемнадцать.

Война сделала Тома счастливее, но это никак не отразилось на его отношениях с семьей. Его сочли «особо ценным работником», отчего он преисполнился важности. Он стал больше зарабатывать и перешел в категорию «постоянных тружеников». Теперь ему больше не нужно было унижаться, стоя у портовых ворот в ожидании, пока какой-нибудь задавака-бригадир выберет его на временную работу. В борьбе против Гитлера Том был столь же необходим, как и любой солдат.

Как же они ненавидели Гитлера! Гитлера не волновало, кого он убивает своими бомбами. Его пилоты сбрасывали их беззаботно, или, скорее, вполне осознанно, куда придется, убивая женщин и детей, разрушая больницы, детские приюты и дома престарелых, тогда как все знали, что храбрые молодые люди из королевских военно-воздушных сил бомбят лишь военные объекты, такие как армейские заводы и казармы. Немецких граждан не убивали просто так, в отличие от британских.

Как-то ночью сирены воздушной тревоги завыли гораздо раньше, чем обычно. В животе у Китти О’Брайен похолодело от страха, когда она услышала этот пронзительный вой, от которого закладывало уши. Было всего шесть часов вечера. Она собирала детей, чтобы отвести их в убежище, когда вокруг начали падать бомбы. Обычно все ее дети были готовы к началу налета. Самых маленьких Китти затолкала в шкаф под лестницей. Совсем рядом прогремел взрыв, и дом содрогнулся.

Внезапно бомбежка прекратилась, и в это самое мгновение в переднюю дверь постучал Том.

Никто из членов семьи не пользовался этой дверью. В любое другое, более безопасное время Том тоже вошел бы через черный ход. Ключа от входной двери у него не было.

Секундой раньше или секундой позже они бы просто не расслышали его стука.

Тони открыл дверь, чтобы впустить отца, и Том тяжело протопал по коридору в кухню. Налет напугал его до полусмерти, и он, уже изрядно выпив, готов был наброситься на жену с кулаками, если она хотя бы косо посмотрит на него. Вдруг бомбы стали сыпаться вокруг, как конфетти. Одна из них упала совсем рядом с домом, и входную дверь сорвало взрывной волной с петель, после чего она пролетела через прихожую и рассыпалась на куски от удара о лестницу.

Дети смотрели на обломки двери и старались представить себе, что это — их отец. Он чудом избежал смерти.

Том хвастался случившимся еще много недель спустя:

— Вот как Господь хранит преданных рабов своих!

Он даже сходил на две мессы: в воскресенье утром и вечером, вознеся страстную хвалу Господу за свое спасение.

Его дети, вспомнив, как во время совместных ежевечерних молитв мать упрашивала Всевышнего наставить их отца на стезю добродетели, спрашивали себя, уж не внял ли Он их молитвам. В последующие годы они не раз пожалели о том, что молились столь усердно и Господь услышал их и что по коридору пролетела и разбилась на куски всего лишь входная дверь, а не их папаша.

Утром растерянные родители, за юбки и штаны которых цеплялись плачущие дети, сидели у дымящихся развалин своих домов. Многие пожилые люди наотрез отказывались уходить от кирпичей и каменной крошки, которая стала столь же неотъемлемой их частью, как плоть и кровь. Они рылись в ядовитом дыму, откапывая разбитые воспоминания о своей прежней жизни, свадебные подарки, сломанную мебель и обгоревшие фотографии.

На развалинах бесчинствовали мародеры, словно были уверены в том, что сумеют улизнуть с награбленным, хотя их преследовали, если замечали. В Биркенхеде[2] разъяренные жители до смерти забили камнями молодую женщину, карманы которой были набиты шеффилдскими столовыми приборами — подарком на чью-то серебряную свадьбу.

Дети по-прежнему ходили на занятия, но школа О’Брайенов, вследствие опасной близости к докам, была закрыта, и их перевели в учебное заведение в другом районе, за несколько миль от старой школы. Теперь они учились всего лишь полдня. Дети смеялись и улюлюкали до самых ворот, а потом бездельничали в ожидании воздушной тревоги, потому что власти распорядились, чтобы при первых же звуках сирены они неслись со всех ног к ближайшему укрытию, будь то школа или дом. Где бы им ни случалось находиться в тот момент, они бежали домой, свистя и смеясь как можно громче.

Многих детей эвакуировали в такие безопасные районы, как Саутпорт[3] или Рочдейл[4], но Китти О’Брайен не верила, что кто-либо из тамошних жителей захочет приютить у себя девятерых, а в скором времени и десятерых детей — она снова была беременна, — и еще ей не хотелось разлучаться с ними. По ночам ей снились кошмары, в которых ее убивали, а ее осиротевшие дети рассеивались по всему Ланкаширу, чтобы более никогда не встретиться вновь.

— Если кто-нибудь из нас должен умереть, — сказала она себе, — то пусть мы погибнем все вместе.

А дети были счастливы. Не только ее малыши, а вообще все дети, посреди всеобщего горя и разрушений. Несмотря на войну и бомбежку, нищету и голод, измученных матерей и пьяных отцов, в них, казалось, била ключом неиссякаемая энергия, которая позволяла не замечать убогости их существования.

Дети пели по дороге в школу и обратно. На игровых площадках они хором горланили: «Апельсины и лимоны, выводят колокола Святого Климента»[5]. Они носились как угорелые по улицам и затягивали «Плывет, плывет кораблик на запад, на восток», проскальзывая в темные и вонючие ходы, которые вели в серые и душные утробы бомбоубежищ.

Том О’Брайен нашел паб, владелец которого игнорировал распоряжения властей о необходимости закрываться при объявлении о начале налета и принимался выгонять посетителей только после сигнала об окончании воздушной тревоги, так что Том ни разу не побывал в бомбоубежище вместе с семьей.

Вот почему получилось так, что его жена и дети без него ранним утром в канун Рождества вернулись в дом номер два на Чосер-стрит и с радостью убедились в том, что дом их по-прежнему стоит на месте. Раздался громкий вздох облегчения, когда Китти отперла дверь и все семейство гуськом вошло в кухню, расположенную в задней части дома.

В эту ночь в бомбоубежище ввалилась пьяная компания, не дававшая никому заснуть своими хриплыми воплями и шумными песнями. Если бы дети спали, то Китти, пожалуй, предпочла бы остаться в убежище до утра, но, заслышав отбой воздушной тревоги, она решила оттуда уйти. В ту ночь об отдыхе можно было лишь мечтать, и не только из-за пьяниц, но и потому, что никогда еще город не обстреливали столь ожесточенно. Бомбы сыпались с небес градом, и несколько часов подряд убежище стонало и вздрагивало от взрывов.

— Тише, тише, все хорошо, — то и дело успокаивала Китти малышей, а старших детей гладила по голове, стараясь вселить в них уверенность в благополучном исходе.

Она боялась, что какая-нибудь бомба попадет прямехонько в убежище и кто-нибудь из ее детей погибнет, не успев ощутить перед смертью ласкового прикосновения материнских рук. И пусть руки эти были натруженными, с морщинистой кожей, тонкой и прозрачной, под которой синими яркими прожилками виднелись вены, они неустанно порхали над девятью славными головками, лаская, успокаивая и утешая их.

С прошлой недели Кевин начал работать помощником молочника. Том оставил себе пять шиллингов, которые старший сын должен был отдать матери, так что Китти не стало легче и жизнь их не улучшилась. Она хотела, чтобы сейчас Кевин поспал хотя бы немного, потому что ему предстояло вставать в половине пятого утра.

В нескольких ярдах от входа упала бомба, и убежище издало странный скрежещущий звук, словно собиралось сложиться, как карточный домик. С потолка посыпалась бетонная пыль, отчего у людей начали слезиться глаза.

Поэтому все, кто находился внутри, с еще большим, нежели обычно, облегчением выслушали сигнал отбоя воздушной тревоги, и Китти с превеликой радостью повела свое так и не сомкнувшее глаз семейство домой. По дороге к выходу им пришлось перешагнуть через пьяных гуляк, которые уже начали праздновать Рождество.

Когда О’Брайены вошли в кухню и Китти включила газовый рожок, все семейство замерло на месте, пораженное представшей их глазам ужасной картиной.

Все, абсолютно все стало черным. Тарелки, оставшиеся на столе, мебель, каждый дюйм линолеума были покрыты толстым бархатным черным слоем. Даже разноцветные бумажные гирлянды, которые дети смастерили в школе и протянули из угла в угол, потеряли первоначальные оттенки и поражали глаз чернотой.

— Господи Иисусе Христе и Святая Дева Мария! — прошептала пораженная Китти О’Брайен. — Да что такое стряслось с нашим домом? Такое впечатление, что здесь резвился сам дьявол.

Лиззи наклонилась и сунула палец в порошкообразную копоть, издававшую резкий неприятный запах.

— Из дымовой трубы вылетела вся сажа, — сообщила девочка. — Это бомбы во всем виноваты.

Так оно и было. От сотрясения, вызванного ударной волной, сажа отслоилась от стенок дымовых труб. Осмотр гостиной и спален показал, что и их постигла та же участь, хотя и не в такой сокрушительной степени, поскольку в этих комнатах огонь разводили очень редко.

К счастью, у всех детей, за исключением Кевина, уже начались школьные каникулы, посему они поспали несколько часов, и в канун Рождества в доме началась генеральная уборка. Китти радовалась уже тому, что светомаскировочные шторы, которыми снабдили их власти, не нуждались в стирке и их достаточно было хорошенько вытряхнуть, чтобы избавиться от сажи.

По какой-то необъяснимой причине Китти на всю жизнь запомнила этот день и, состарившись, всегда вспоминала именно этот сочельник, поскольку в нем, похоже, сосредоточились все невзгоды, все счастье и гордость, которые составляли ее жизнь.

Она не ждала ни от кого подарков на Рождество и, как обычно, ничего не могла подарить детям, тем не менее в доме царила восторженная, праздничная атмосфера.

В школе дети разучили рождественские гимны и, занимаясь генеральной уборкой засыпанных сажей и дурно пахнущих комнат, запели «Тихая ночь» и «Здравствуй, Санта-Клаус». Детишки постарше переделывали безобидные стишки, так что у них получилось нечто вроде «…когда пастухи стирают носки по ночам», и Китти неодобрительно зацокала языком, заявив, что это — святотатство, одновременно с трудом сдерживая улыбку.

И тут во входную дверь постучали. Сердце у Китти замерло, а потом гулко заухало в груди, потому что, как правило, это означало очередные неприятности. Она вдруг решила, что лошадка, которая тянула повозку с молочными бутылками, понесла и Кевин разбился насмерть. Но оказалось, что им нанесла визит леди из благотворительного общества. Ее направили к О’Брайенам сестры из монастыря. Леди принесла с собой подарки, рождественский пудинг, кекс с сахарной глазурью, немножко сухого печенья и банку тушенки.

— И сколько же у вас детей? — жизнерадостно осведомилась гостья, в своих очках с толстыми стеклами очень похожая на добродушную сову.

— Девять, — с гордостью ответила Китти. — Мой старший, Кевин, сейчас на работе. И еще один на подходе.

— Подумать только! Какая замечательная, большая и счастливая семья, — заявила «благотворительная» леди и принялась раздавать детям безделушки — целлулоидных кукол для Лиззи и Джоан, йо-йо и резиновые мячики — для мальчиков и погремушку для Нелли, которая, правда, была еще слишком маленькой, но тем не менее пришла в полный восторг.

Этот день можно было бы назвать счастливым, но только до тех пор, пока домой не вернулся Том. Взбесившись, он заявил, что не нуждается в подачках, и швырнул кукол в огонь, где они с шипением вспыхнули языками синего пламени и сгорели без остатка. Он, наверное, сжег бы и остальные игрушки, если бы мальчишки не улизнули с ними, но Том все-таки успел растоптать погремушку.

При виде столь бессмысленного уничтожения Джоан и Нелли подняли такой рев, что Том посчитал необходимым сорвать зло на том, кто первым подвернется ему под руку, и таким человеком, к несчастью, оказалась его жена. Он с такой силой ударил Китти по лицу раскрытой ладонью, что ее голова с глухим стуком врезалась в стену кухни. Том уже занес руку, чтобы нанести следующий удар, но вдруг замер в изумлении. Кто-то набросился на него сзади. Удары были слабыми, они не причиняли ему совершенно никакого вреда, но это неожиданное нападение спасло Китти от дальнейших побоев. Том развернулся, готовый нанести ответный удар и отправить ребенка, осмелившегося поднять на него руку, на тот свет.

— Оставь ее в покое! Не смей трогать нашу маму!

Перед ним, сжав крошечные кулачки, стояла Лиззи. Ее золотисто-карие глаза пылали гневом. Толстая коса свесилась на грудь и начала расплетаться, поэтому каштановые кудри торчали в разные стороны, как нитки из дикого шелкопряда.

Том взмахнул рукой, и девочка навзничь упала на пол. Разумеется, Лиззи не могла оказать ему сопротивление и походила на беззащитный цветок со сломанным стебельком. Впрочем, ее отец не столько разозлился, сколько опешил, потому что никто из мальчишек никогда не пытался защитить свою мать. Это не было проявлением трусости — просто они знали, что она расстроится еще сильнее, если он изобьет и их.

А вот Лиззи была вне себя от ярости — причем ярости неподдельной, какой никогда не испытывал Том…

— Я тебя ненавижу, — произнесла девочка спокойным, невыразительным голосом. Ее как громом пораженная семья никогда не слышала, чтобы она говорила таким тоном. — Я тебя ненавижу и жалею, что ты не сдох в тот вечер, когда бомбой выбило дверь. Я жалею, что тебя не было дома, когда из труб вылетела сажа, и ты не задохнулся. Я хочу, чтобы ты умер!

В кухне воцарилась мертвая тишина. Китти казалось, что еще немного, и она лишится чувств. Сейчас Том наверняка убьет их всех.

В мозгах Тома что-то щелкнуло. Он попытался сообразить, какое имя носит эта дикая кошка в обличии маленькой девочки. Потом он вспомнил. Ее зовут Лиззи, она — старшая из девочек. И самая смуглая. Ему всегда было трудно вспоминать имена своих детей, а иногда он даже не помнил, сколько их у него вообще. Но сейчас Том был уверен, что это именно Лиззи и что ей исполнилось восемь или девять лет.

Господи Иисусе! А ведь она красавица. И как он не замечал этого раньше? А какое самообладание! Она продолжала приближаться к нему, медленно и бесстрашно, грозя ему ножом.

Остальные члены семьи замерли, словно статуи в парке.

Неожиданно Том ощутил нарастающее возбуждение и шевеление в паху. Но на сей раз оно сопровождалось каким-то новым, ранее незнакомым ему чувством. Желание смешалось с восхищением. Пульсирующая потребность обрела чувственный, щекочущий оттенок.

Но это ведь его дочь!

К вящему изумлению всей семьи, не проронив ни слова, Том развернулся и вышел из дома, забыв даже с грохотом захлопнуть за собой дверь.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

К тому времени как Лиззи исполнилось двенадцать, выкидыши стали случаться у ее матери все чаще. Ребенок, который должен был появиться на свет в первое Рождество войны, родился мертвым, и до наступления 1942 года Китти потеряла еще двух малышей, после чего вдруг родила близнецов — Шона и Дугала. На следующий год ей пришлось даже лечь в больницу, чтобы врачи удалили из ее утробы мертвого младенца.

Во время операции хирург пришел в ужас от увиденного. Матка пациентки была растянута, как концертина. Бесчисленные повторные разрывы срослись болезненно и грубо, безо всякой медицинской помощи.

Когда Китти пришла в себя после наркоза, у ее постели уже стоял врач. Он строгим тоном потребовал сообщить ему в подробностях историю ее деторождения. Врач с ужасом узнал, что у Китти имеется одиннадцать выживших детей и что ровно столько же умерло во время родов или вследствие выкидышей.

— Вы больше не можете иметь детей, — жестко заявил ей доктор. Лежавшая перед ним на кровати женщина выглядела на все шестьдесят, хотя ей было сорок лет от роду. — Это слишком опасно и для вас, и для них.

— Но мой муж… — Китти, смущенная и растерянная, умолкла на полуслове.

— Ему придется предохраняться. Или, если хотите, я стерилизую вас.

Хирург пожалел о том, что не сделал этого во время операции. Тогда она бы просто ни о чем не узнала.

— Что это значит?

— Я удалю вам яичники, и вы больше не сможете зачать, — пояснил он, думая о том, до чего же все-таки невежественны эти бедняки.

Врач с нетерпением ожидал, когда закончится стажировка и он сможет вернуться в клинику, где будет лечить пациентов своего круга.

— Но это же страшный грех! — пробормотала Китти, потрясенная до глубины души. — Сам Папа Римский запретил контроль над рождаемостью, а монсеньер Келли выступил против этого с амвона.

— Ни Папа, ни монсеньор Келли не будут вынашивать ваших детей и воспитывать их. Они также не оказывают финансовой помощи нашей больнице, которой приходится бороться с последствиями столь безответственного поведения.

Китти еще больше ужаснулась, услышав критику в адрес Папы Римского и монсеньора Келли.

Хирург сказал, что пошлет за Томом. Поскольку в трезвом виде супруг Китти изрядно опасался врачей, медсестер, полицейских и священников, то, получив письмо с требованием немедленно прибыть в больницу, покорно повиновался.

— Ваша жена может запросто умереть, если вы сделаете ей еще одного ребенка, — без обиняков заявил врач небритому мужчине, который, сгорбившись, сидел напротив него по другую сторону стола. Том пришел на обед домой, чтобы не тратить лишние деньги, и потому не счел нужным переодеться. — А если она умрет, вас обвинят в убийстве. Вы понимаете, о чем я говорю?

Том смиренно кивнул в ответ.

— В убийстве! — с нажимом повторил хирург, наслаждаясь звучанием этого слова. — Из-за этого убийства вас не арестуют и не предадут суду, но тем не менее в вашей религии оно считается смертным грехом.

Не зная, что ответить, Том уставился на носки своих башмаков. Похоже, этот докторишка говорил правду, поскольку носил белый халат — явный признак обширных и глубоких познаний.

— Папа Римский сочтет это смертным грехом, равно как и ваш монсеньор Келли, — уверил Тома врач, втайне поражаясь тому, какую чушь несет, но сидящий перед ним дуболом, похоже, воспринял его слова со всей серьезностью.

— Если хотите, — покровительственным тоном продолжал хирург, — я могу дать вам одну штучку, которая не позволит вашей жене вновь забеременеть.

— О нет, я не смогу ею воспользоваться, доктор! — заскулил Том. — Это же грех, пожалуй, еще более тяжкий, чем убийство.

— Ваша жена говорила мне о том же, — сухо ответствовал хирург. — Какие странные представления у вас, католиков, о грехе.

Ему казалось, что он общается с представителем другой расы. Поведение многих пациентов этой больницы, и католиков в особенности, не укладывалось у него в голове.

Том понимал, что не сможет объяснить этому докторишке в накрахмаленном белом халате, этому богоподобному созданию, разговаривавшему с ним так, словно во рту у него полно горячей каши, и наверняка совавшему свой член в дырку, чтобы не видеть, как мочится, что секс, в результате которого женщина не принимает ваше семя и не превращает его в ребенка, не считается настоящим сексом. В этом были уверены все — и он сам, и его братья, оставшиеся в графстве Корк, и друзья-католики. Вот почему шлюхи не удовлетворяли их. Все знают, что они предохраняются.

Необходимость выйти из женщины в кульминационный момент, или надеть какую-либо штуку на свое мужское достоинство, или даже просто знать, что с вашей партнершей что-то сделали или она засунула в себя кое-что — все это убивало удовольствие от секса. По правде говоря, булочки следовало поставить в духовку[6], даже если тебе не нужны были чертовы детки, которые появлялись после этого на свет. Большая семья считалась признаком половой силы и зрелости. И все в доках и на Чосер-стрит знали, что Том О’Брайен — настоящий мужчина, потому что он заделал много детей.

Но этот тип в белом халате выглядел так, словно знал, о чем говорил. По всему выходило, что он даже перекинулся словечком с монсеньором Келли, и если Том опять обрюхатит Китти и та умрет, то монсеньер наверняка сочтет его убийцей. Более того, об этом узнает сам Господь, и после смерти Том отправится прямиком в ад.

Неделей позже Китти вернулась домой из больницы и обнаружила, что в гостиной, которой они почти не пользовались, ее ждет отдельная кровать, пожертвованная ей монахинями.

— Самое время, — переглянулись сестры, с понимающим видом качая головами. — Пусть бедная женщина отдохнет, она это заслужила. — И они сопроводили свои слова крестным знамением, словно для того, чтобы придать своим словам больше значимости.

Вот так жизнь Китти О’Брайен неожиданно улучшилась.

Бомбежки Ливерпуля почти прекратились, и теперь главной целью люфтваффе[7] стали жители Лондона.

Кевин, Рори и Тони уже работали и из-за нехватки рабочей силы получали больше, чем в мирное время. Сыновья купили Китти кое-какую мебель, разумеется, бывшую в употреблении, но выглядевшую намного лучше той рухляди, которой она пользовалась до сих пор.

Должно быть, Том опасался такого количества подростков в собственном доме, которые день ото дня становились выше ростом и шире в плечах, потому что почти перестал избивать жену.

И Лиззи оказалась такой хорошей девочкой! Она взяла на себя большую часть прежних обязанностей матери, которые выполняла после школы. Китти теперь спала в одной комнате с близнецами и впервые с тех пор, как вышла замуж, каждую ночь наслаждалась спокойным сном.

Но с течением времени оказалось, что невзгоды Китти легли на плечи, которые были моложе и уже ее собственных.

Том О’Брайен чувствовал, что теряет власть над своей семьей. Его авторитет и сила растаяли без следа.

Он пребывал в тягостном недоумении. Его жизнь, состоящая из тяжелой работы и обильной выпивки, требовала отдушины. Должен быть кто-то, на ком он мог сорвать раздражение и гнев из-за той нечестной сделки, которую предложила ему судьба. И теперь, когда прикасаться к Китти ему запретил сам Господь Бог, а мальчишки на глазах превращались в мужчин, Том чувствовал себя чужим в собственном доме. Раньше ему было плевать на семью, но теперь такие вещи вдруг приобрели для него значение. Он хотел, чтобы его уважали.

Вот, например, только вчера старшие дети, те, кто уже работал, обсуждали, а не купить ли им краски, чтобы обновить стены в гостиной. Вся семья включилась в дискуссию о том, какому цвету стоит отдать предпочтение, но никто даже не подумал поинтересоваться мнением Тома, их отца, которому должно принадлежать последнее слово в таких вопросах. А эта мебель, которая с некоторых пор стала регулярно появляться в доме? Его разрешения никто и не думал спрашивать. У него даже не просили денег — хоть он и не подумал бы расстаться с ними ради подобной глупости. Кевин то и дело привозил на своей рабочей тележке молочника то пару мягких кресел, то новый сервант. Тома пугала мысль о том, что семья сможет существовать и без его поддержки и что они больше в нем не нуждаются.

Но хуже всего было то, что ночь за ночью, месяц за месяцем он лежал один в мягкой скрипучей кровати, думая об одном и том же. О сексе. Ему недоставало этого. Том чувствовал себя одиноким, он стал никем. И пока чертов докторишка не влез не в свое дело, без секса не обходилась практически ни одна ночь с тех пор, как Том женился на Китти девятнадцать лет назад. Как можно требовать от мужчины, который раньше занимался сексом с супругой один, два, а то и три раза каждую ночь, чтобы он смирился с воздержанием? Поговорить об этом Тому было не с кем. Он стеснялся обсуждать подобные вещи со своими приятелями и страдал в одиночестве.

В пабах, которые посещал Том, бывали и распутные женщины. Как-то вечером перед самым закрытием, снедаемый одним-единственным желанием, он спросил шлюху, сколько она берет за свои услуги. Том хорошенько разглядел всю свору, и эта показалась ему самой приличной. Ее звали Фебой, и у нее была большая пухлая грудь, соблазнительно натягивавшая красный джемпер ручной вязки. Черные как смоль волосы Феба завивала в жесткие кольца, а накрашенные темно-красной помадой губы делали ее похожей на клоуна.

— Пять шиллингов, — ответила она плаксивым голосом.

Господи Иисусе! Том тут же представил себе, сколько всего можно накупить на пять шиллингов. Пять шиллингов за то, что он должен получать дома бесплатно каждую ночь.

— Ладно. — Все равно у него не было другого выхода. Иначе он сойдет с ума. — Куда пойдем?

Феба заметила, что Том помрачнел, и предложила:

— Я могу обслужить тебя за полкроны, если мы просто выйдем наружу.

— Договорились. Полкроны.

Том нарочно приотстал, чтобы она вышла из паба первой. Ему не хотелось, чтобы приятели видели, как он уходит со шлюхой.

Она ждала его на улице. Накрапывал мелкий дождь.

— Идем.

Феба явно торопилась побыстрее покончить со всем этим, чтобы успеть вернуться в паб до закрытия и, при некоторой удаче, подцепить еще одного клиента.

Том неуверенно тащился в нескольких шагах позади нее, изо всех сил делая вид, что они не вместе, хотя вокруг было очень мало прохожих.

— Сюда. Вот подходящее местечко. — Феба толкнула тяжелую деревянную калитку, которая со скрипом отворилась, и зашагала по короткой тропинке к темному большому крыльцу.

— Это же церковь! — Том был шокирован.

— Она не католическая.

— Какая разница?

— Да ладно тебе. Ты еще хочешь меня или уже нет? Деньги вперед.

Том порылся в кармане в поисках полукроны и протянул женщине монету:

— Держи.

В темноте он разглядел, как Феба задирает юбку, и тут же испытал возбуждение. Том с дрожью ждал момента, когда войдет в нее. Он начал возиться с пуговицами на брюках и вдруг заметил, что женщина протягивает ему что-то.

— Надень-ка сначала вот это.

— Э-э, о чем ты толкуешь? Что это такое?

— Презерватив. Не волнуйся, я взяла его у одного янки.

— Пошла к черту, я это не надену!

— Знаешь что, тогда сам проваливай к черту! Мне не нужны дети и венерические болячки.

Желание моментально пропало. Его член обмяк. Вот что бывает, когда связываешься со шлюхой: ничего, кроме денег, противозачаточных средств и болезней. Это все неестественно.

— Вот, можешь забрать свои деньги.

Полкроны перекочевали обратно в ладонь Тома. Женщина предпочла бы оставить их себе, но Том выглядел слишком здоровым и сильным, так что с ним этот фокус не прошел бы. Но и смысла оставаться с ним не было. Она уже попадала в подобные ситуации с ирландскими католиками и презирала их за это. Им требовался секс, они отчаянно нуждались в нем, потому что их жены либо умерли, либо были фригидными, либо были обременены детьми сверх всякой меры, но покажи им презерватив, и они бегут от тебя, как черт от ладана.

Том скорчился на супружеском ложе. Ему было плохо. Его терзали боль, гнев и раздражение. Эта женщина, эта проклятая Феба… Сначала возбудила его, и теперь ему стало еще хуже. Его так и подмывало спуститься к Китти и взять ее так, чтобы она запомнила это на всю жизнь. Том даже сел на кровати, но потом опомнился. Она может забеременеть. Она может даже умереть. И виноват в этом будет он, Том. Он превратится в убийцу. Не исключено, что монсеньор Келли проклянет его с амвона и после смерти его будут ждать вечные муки адского пламени.

Том уже собирался было лечь, как вдруг его взгляд остановился на узкой кровати, стоявшей рядом с его ложем. На ней спали Лиззи, Джоан и Нелли: младшие девочки с одной стороны, Лиззи — с другой.

Том облизнул губы. Хитрая маленькая сучка. С того самого вечера, когда Лиззи угрожала ему ножом, всякий раз, стоило ей попасться ему на глаза, как в нем вспыхивало желание обладать ею. Пропитый мозг и воспаленное воображение подсказывали Тому, что Лиззи сама виновата в этом. Он видел, как она выставляет себя напоказ, как вроде бы случайно прикасается к нему, ставя на стол перед ним чашку чая. А эти лукавые, кокетливые и призывные взгляды, которые она бросает на него, моргая длиннющими пушистыми ресницами и соблазнительно кривя губы?..

Да, она сама во всем виновата, а вовсе не он. Изобретательная, прелестная сучка. Это она хочет его.

Том больше не мог сдерживаться. Почти год у него не было женщины, и если в самое ближайшее время он не займется сексом, то сойдет с ума. Свесившись с кровати, он приподнял спящую девочку, обхватив ее одной рукой за шею, а другой взяв под колени. Под тоненькой ночной сорочкой ее кожа была шелковистой и гладкой на ощупь. Укладывая ее рядом с собой, Том почувствовал, как дыхание у него стало хриплым, и понял, что сгорает от желания.

Лиззи открыла глаза и уже собиралась закричать, но отец зажал ей рот огромной потной ладонью. Девочка знала, что он собирается сделать. Он хотел сделать с ней то же самое, что делал с матерью каждую ночь, сколько она себя помнила, пока Китти не выписали из больницы и она не стала спать внизу. Он намеревался всунуть в нее свою штуку, и Лиззи понимала, что это будет больно, поскольку мама всегда стонала, когда отец проделывал это с ней, а потом начинала плакать, когда все заканчивалось и Том засыпал.

А сейчас он прошипел ей на ухо:

— Не смей никому рассказывать об этом! Никому, или я убью сначала тебя, а потом и твою мать. Понятно?

Лиззи попыталась отвернуться, чтобы не чувствовать гнилостного запаха, доносящегося у него изо рта. Глаза девочки сверкали в темноте, как у кошки. Том уже вознамерился ударить ее за то, что она не отвечает, как вдруг сообразил, что по-прежнему зажимает ей рот рукой. Когда он убрал ладонь, Лиззи глубоко и судорожно вздохнула. Господи Иисусе! Да он чуть не задушил ее.

— Ты меня поняла? — прохрипел Том снова.

Лиззи кивнула. Он скорее почувствовал, нежели увидел это.

— Я убью тебя, если ты расскажешь кому-нибудь, — повторил он и, не в силах больше сдерживаться, навалился на непокорное тело старшей дочери. Поначалу Лиззи едва не закричала от боли, но, к счастью для нее, через несколько мгновений потеряла сознание.

Вернув себе власть над семьей, по крайней мере, в своем воображении, Том вновь почувствовал себя хозяином положения, когда домой пришло письмо в толстом белом конверте, на котором были — подумать только! — напечатаны его имя и адрес. В письме говорилось о том, что его дочь Элизабет окончила начальную школу, успешно сдала экзамены на стипендию и теперь может поступать в общеобразовательную школу для одаренных детей. Там она будет учиться до тех пор, пока ей не исполнится восемнадцать, после чего, по словам Китти, которая робко переминалась с ноги на ногу у него за спиной, сможет поступить в университет, как сын миссис Купер с Драйден-стрит. Том коротко и внушительно рявкнул:

— Нет!

Его умоляла Китти, умоляли старшие мальчики. Даже малыши, догадавшись, что их семье оказана большая честь, принялись упрашивать отца. Молчала лишь одна Лиззи, с презрением взиравшая на Тома.

— Нет, — повторил он. — Письмо адресовано мне. Они спрашивают моего согласия, а я говорю «нет». Это мне, а не вам, придется платить за дорогую гребаную школьную форму, книги и прочую ерунду.

— Мы заплатим, — в один голос заявили Кевин, Тони и Крис.

— Тебе ни за что не нужно платить, пап, — сказал Джимми, который провалил экзамены на стипендию, как и другие мальчики. — Стипендия как раз и означает, что все эти вещи Лиззи получит бесплатно.

— Все равно, это новомодное образование не для девочек. Лиззи — старшая дочь в семье, и она должна помогать матери.

— Я справлюсь, Том. Мне помогут Джоан и Нелли. Кроме того, это ведь не означает, что Лиззи уедет от нас, верно?

Китти была в отчаянии. Она хотела, чтобы муж дал согласие, главным образом ради блага самой Лиззи. К тому же мысль о том, что ребенок О’Брайенов будет уходить из дома в школу в велюровой шляпке с кокардой и сумочкой через плечо, наполняла ее сердце гордостью. Китти до сих пор не могла поверить в это. Только представьте, Лиззи оказалась намного умнее мальчишек, особенно если учесть, что ее отцом был…

Китти решительно отогнала от себя эту мысль.

— Ближайшая средняя школа для одаренных детей находится в Ватерлоо — в монастыре Сифилд. — Кевин взял письмо в руки. — Лиззи всего-то нужно будет сесть на автобус, который останавливается чуть дальше по нашей улице. Поездка займет максимум четверть часа.

Том выхватил у него письмо.

— Смотри, что здесь написано, — презрительно фыркнул он. — Список того, что она должна иметь для учебы в этом гребаном монастыре. Клюшка! Гребаная клюшка!

Лиззи потихоньку выскользнула в прихожую и уселась на ступеньки, прислушиваясь к разговору. На ее образование роковым образом повлияла война. Вот уже несколько лет они учились по полдня, а во время воздушных налетов уроки вообще отменяли. Она должна была перейти в старшие классы средней школы еще год назад. Сейчас Лиззи было двенадцать, и ей разрешили сдавать экзамены на стипендию в виде исключения. Она была слишком взрослой, чтобы сделать вторую попытку.

Так что вопрос стоял следующим образом — либо сейчас, либо никогда. Лиззи всем сердцем хотела попасть в школу для одаренных детей, где она будет изучать иностранные языки и естественные науки, которые не преподают в старших классах средней школы, куда она должна будет пойти вместе с Джимми.

Ей вовсе не хотелось во что бы то ни стало иметь хоккейную клюшку, поскольку командные виды спорта ее не привлекали, но девочка жарко молила Бога о том, чтобы отец сдался и позволил ей там учиться. Почему чиновники написали именно ему? Он никогда не проявлял ни малейшего интереса ни к одному из своих детей. Следовало обратиться к маме. Ведь это она расспрашивала детей о том, что они делали в школе, и даже ходила в библиотеку, чтобы взять там книги о малопонятных для них явлениях, вроде гусениц, пуритан или деления в столбик. Но библиотекари прогоняли ее, потому что маленькие О’Брайены ужасно шумели, да и мать все равно не знала, в каком разделе искать эти книги.

Наверное, монастырь Сифилд очень похож на «Четвертый класс в Санта-Монике», книгу, которую Лиззи взяла в школьной библиотеке, или на школу в «Герлз кристал»[8], журнале, который ее подруга Тесса давала почитать Лиззи каждую неделю.

Но больше всего Лиззи хотелось поступить в школу-интернат, где она избавилась бы от тех ужасных вещей, которые каждую ночь проделывал с ней отец. Наверное, все отцы поступают так со своими старшими дочерьми, когда их матери больны, хотя никто из ее школьных подружек ни разу не заикался об этом. Пожалуй, с них взяли обет молчания, как и с нее самой. Мать Флоры Стюарт умерла, когда та была еще маленькой, и ее воспитывал отец. Лиззи подумала, а не спросить ли подругу об этом. Она хотела знать, всегда ли бывает так больно, но боялась, что если признается кому-нибудь в случившемся, а отец узнает об этом, то он убьет ее и маму, как обещал.

Лиззи редко плакала: плакать означало выказывать слабость. Но сейчас она почувствовала, как глаза защипало от слез, потому что ей очень хотелось поступить в школу для одаренных детей и чтобы отец оставил ее в покое по ночам. Она очень устала.

Внезапно из кухни донесся какой-то грохот. Том толкнул стол, и стулья полетели на пол.

— Идите вы все к черту! — проревел он. — Лиззи не будет учиться в школе для одаренных детей. Я так решил.

С этими словами он выскочил из дома и направился в паб. И хотя Китти еще несколько раз поднимала эту тему, Том наотрез отказался обсуждать ее, а однажды, когда мальчишек не было дома, даже умудрился поставить жене синяк под глазом.

Письмо из отдела образования так и осталось без ответа, и вскоре Китти спрятала его в ящик комода. В последующие годы она частенько доставала и перечитывала его, хотя и помнила его содержание наизусть. Китти иногда спрашивала себя: если бы Лиззи действительно поступила в школу для одаренных детей, быть может, жизнь ее сложилась бы совсем по-другому?

ГЛАВА ПЯТАЯ

Том очень боялся потерять Лиззи. Престижная школа — пусть даже она находится чуть дальше по улице, и дочка возвращалась бы каждый день домой — могла сделать Лиззи высокомерной, властной и недосягаемой для него.

Обладание Лиззи привнесло в жизнь Тома новый смысл, и в его брюхо вернулся прежний огонь. Он с нетерпением предвкушал, как вернется вечером домой, и даже стал пораньше уходить из паба, но при этом ему все равно приходилось ждать, пока все не заснут.

Итак, Лиззи пошла в самую обыкновенную среднюю школу, где стала учиться совсем не так, как от нее ожидали.

— Знаете, если это та самая девочка, которая должна была получить стипендию, — воскликнула одна учительница, — то здесь, очевидно, вмешался счастливый случай! Ее наверняка бы выгнали из школы для одаренных детей.

Лиззи вытянулась, и ее тело начало обретать округлые женственные формы, а кремовая кожа, подобно мягкому гладкому шелку, обтягивала по-восточному высокие скулы. Но золотисто-карие глаза, казалось, проваливались все глубже и глубже. Под ними залегли темные тени, такие резкие и пугающие, что казалось, будто они нарисованы карандашом для бровей. Лиззи все время чувствовала себя усталой и измученной, вялой и апатичной. Однажды учитель истории заметил, что она спит на уроке, и разбудил Лиззи хлесткой пощечиной, о чем тут же пожалел, увидев, с каким затравленным выражением лица та очнулась ото сна.

«Вероятно, у нее дома не все ладно», — подумал учитель, но тут же забыл об этом. В конце концов, его это не касалось.

А дома Китти сходила с ума от беспокойства.

— Когда закончится эта ужасная война? — причитала она.

Шел 1944 год. Кевин уже год служил в армии, а теперь и Рори получил повестку.

— Не волнуйся, мам, — смеялся Рори. — Скоро все будет позади. Кроме того, было бы славно побывать во Франции, в Бельгии и еще каких-нибудь странах.

— Надеюсь, война продлится еще долго и я тоже успею повоевать, — вырвалось у Тони.

— И я, — подхватил Крис, и при этих его словах с Китти едва не случилась истерика.

Единственным утешением для нее стало то, что Кевин попал в авиацию военно-морского флота. Он носил фуражку с козырьком и форму, больше похожую на костюм, чем на обмундирование, и выглядел как настоящий офицер.

Китти переполняла гордость. У нее не было любимчиков среди детей — она любила каждого из них так сильно, как только способно любить материнское сердце, — но в тот день, когда Кевин появился на пороге в новенькой военной форме, она преисполнилась любви к своему старшему сыну.

Если не считать счастливчиков, которые могли позволить себе покупать продукты на черном рынке, карточная система уравняла всех. Теперь и богатые, и бедные питались одинаково плохо, посему дети О’Брайенов более не поражали своей худобой. Старшие мальчики раздались в плечах, и Китти была уверена, что судит беспристрастно, когда считает своих сыновей привлекательными молодыми людьми.

Льняные волосы Кевина стали темно-русыми, а из-под козырька его фуражки восторженно блестели темно-синие глаза.

— Я останусь в Англии, мам, — сказал он. — По крайней мере, еще какое-то время.

Но вскоре после того, как он уехал, Китти получила от сына письмо. Он сообщал, что служит на авианосце, место нахождения которого не может указать по соображениям секретности.

А потом, не успела она опомниться, как из дома ушел и Рори. Его призвали на службу в королевские военно-воздушные силы.

— Ведь война скоро закончится, не пройдет и года, верно? — жалобно причитала его мать, обращаясь за утешением к старшей дочери, но, к удивлению Китти, Лиззи отвернулась и вскоре ушла из дома, не сказав ни слова.

«Наверное, у нее месячные», — подумала Китти, вспоминая о том, как несколько месяцев тому назад Лиззи пожаловалась на кровотечение между ног и она снабдила ее чистыми тряпками. И тут женщине пришло в голову, что уже какое-то время она не стирает эти тряпки для Лиззи, но она успокоила себя тем, что в тринадцать лет менструальный цикл у девочки протекает нерегулярно.

А Лиззи нездоровилось. Каждое утро ее рвало в уборной в дальнем углу двора, а менструации, начавшиеся четыре месяца назад, прекратились уже через два месяца. Лиззи разбиралась в симптомах беременности не хуже взрослой женщины, ведь она всю жизнь прожила в одной комнате с матерью и помогала принимать Дугала и Шона.

Лиззи ждала ребенка. А еще она была в отчаянии и не знала, к кому обратиться за помощью. Пару раз она проходила по Линакр-лейн мимо приемной доктора Уолкера, но так и не набралась мужества, чтобы зайти. Однажды дождливым ноябрьским вечером Лиззи слонялась поблизости, чувствуя, что тоненькое пальто и туфли уже промокли насквозь. Девушка дрожала всем телом, зная, что если будет тянуть и дальше, то так и не наберется смелости обратиться к нему.

Как бы то ни было, доктор Уолкер не лечил пациентов бесплатно. Лиззи не знала, сколько стоит прием, но даже шесть пенсов казались ей огромной суммой, поскольку у нее не было ни пенни.

Китти водила детей к врачу, только если у нее не оставалось иного выхода, а на дом доктора вызывала вообще один-единственный раз, когда Крис подхватил скарлатину. Том послал за каретой «скорой помощи», и мальчика вынесли из дома на пушистом красном одеяле. Вся округа сбежалась посмотреть, что у них происходит.

И сейчас Лиззи всем сердцем желала, чтобы кто-нибудь завернул ее в одеяло и увез туда, где будет тепло и спокойно.

— Привет, Лиззи, — окликнула ее школьная подруга Тесса.

Лиззи хотелось побыть одной. Именно поэтому она и ушла из дома.

— Я должна принести матери рецепт, — солгала девочка. — Она просила меня не задерживаться.

— Хочешь почитать «Герлз кристал»? — великодушно предложила Тесса. — Я только что закончила. Пойдем ко мне домой, и я дам его тебе.

В иных обстоятельствах Лиззи с превеликой радостью ухватилась бы за предложение Тессы и помчалась бы к ней домой. Она любила забиться куда-нибудь в укромный уголок и с головой погрузиться в мир загадочных происшествий и девичьих романов. Но сейчас Лиззи могла думать лишь о том ужасном положении, в котором оказалась.

— Завтра, — коротко бросила она Тессе. — Я зайду к тебе завтра. А сейчас мне надо бежать, меня ждет мать.

Она отвернулась и зашагала прочь, даже не попрощавшись, и Тесса почувствовала себя уязвленной и решила позвонить Сисси Смит, чтобы узнать, не хочет ли та почитать «Герлз кристал», а Лиззи О’Брайен, которая в последнее время стала настоящей задавакой, в дальнейшем придется обходиться без него.

Менструация задерживалась уже третий месяц.

Лиззи понимала, что чем дольше тянешь и позволяешь ребенку расти у себя в животе, тем труднее будет от него избавиться. Мама ни разу даже не заикнулась о чем-либо подобном, но Лиззи знала в школе нескольких девочек, чьи матери сделали аборт, хотя и были католичками. На Уордсворт-стрит жила женщина, которая занималась подобными вещами и за свои услуги брала целых пять фунтов.

Убить ребенка, даже еще не рожденного, — грех, смертный грех. Но еще больший грех, когда рожает женщина, не состоящая в браке.

Собственно говоря, это было самое ужасное, что могло произойти в этом мире. Если рассказать обо всем маме, о случившемся узнает вся улица. Это будет позором, бесчестьем. Ей, Лиззи, придется ходить в школу с огромным животом. Хотя, может, ее отправят куда-нибудь с глаз долой. Это было бы намного лучше, потому что ребенок может родиться прямо посреди урока или, хуже того, во время школьной молитвы, и все вокруг, включая мальчишек, будут смотреть на нее, разинув рты.

Холодным декабрьским утром Лиззи лежала в постели. Отец давно ушел на работу, а она осталась на маленькой кровати, ногами касаясь пяток спящих Джоан и Нелли. В тусклом свете огненно-рыжие кудри Джоан были едва различимы на подушке, которую она делила со своей сестрой.

Натянув ночную сорочку, Лиззи погладила свой обычно плоский живот. Не осталось никаких сомнений: он начал раздуваться.

— Господи Иисусе! Господи, милостивый и милосердный! — взмолилась Лиззи. — Пожалуйста, помоги мне.

Откровенно говоря, она не возлагала особых надежд на молитвы. Лиззи помнила, как горячо вся ее семья молила Господа о том, чтобы война закончилась к тому времени, как Кевину исполнится восемнадцать, но Он не услышал их, а теперь уже и Рори ушел воевать. Лиззи просила Господа, чтобы отец отпустил ее в школу для одаренных детей, но и на эту мольбу Он не откликнулся.

Так дальше не могло продолжаться. Кто-то должен узнать о безвыходном положении, в котором она очутилась. Однажды Лиззи краем уха услышала историю о девушке, которая жила в доме призрения при монастыре и забеременела, а монахини наивно полагали, что она всего лишь растолстела. А потом эта девушка родила ребенка в туалете и сунула его в мусорную корзину, где он и умер. Кто-то нашел его и вызвал полицию.

Лиззи не могла поступить так же, даже если бы захотела. Когда мать вынашивала ребенка, то раздувалась, как воздушный шарик, и с Лиззи, скорее всего, случится то же самое. Она никак не сможет сохранить свою беременность в тайне.

Ах, если бы она не считала себя пропащей, погрязшей в грехе! И признаться в случившемся она тоже не могла. Если она расскажет обо всем монсеньору Келли или любому другому священнику на исповеди в церкви Богоматери Лурдес, то они узнают ее по голосу и все расскажут матери. А отец Стил вообще задает странные вопросы вроде: «Ты не делала гадких вещей с мальчиками?» или: «Никто из мальчиков не трогал тебя между ног?», даже если Лиззи собиралась исповедаться в том, что солгала кому-то или сказала глупость в адрес учителя. Поэтому если она решит признаться в том, что беременна, отец Стил непременно станет расспрашивать ее о том, кто это совершил, а она ни за что не сможет поведать ему о тех отвратительных вещах, которые каждую ночь проделывал с ней отец.

Умирая от горя, Лиззи с трудом встала с постели, оделась и спустилась вниз, оставив сестер и дальше спать в завидной невинности.

— Ты сегодня рано, родная моя.

Мать сидела возле кухонной плиты и вязала. На ее лице плясали красные отблески пламени, и Лиззи уловила вкусный запах свежеиспеченного хлеба.

— Я рано проснулась и больше не смогла заснуть, — сказала она.

Может, рассказать обо всем Китти? Но, глядя в доверчивые водянисто-голубые глаза на преждевременно состарившемся лице, Лиззи поняла, что делать этого не стоит.

Теперь, когда Кевина и Рори призвали на военную службу, мать и так сходила с ума от беспокойства, так что с ее стороны было бы черной неблагодарностью добавить ей проблем. Кроме того, девочке казалось, что она предала мать, позволив отцу проделывать все это. Но, самое главное, мама ни за что не станет помогать ей избавиться от ребенка. Китти будет настаивать, чтобы она сохранила его, а потом, когда все случится, Лиззи станет изгоем, как Норма Тутти, которая жила чуть дальше по Чосер-стрит. У нее был маленький мальчик, которого все называли бастардом, и другие родители не позволяли своим детям играть с ним. Лиззи не хотелось, чтобы и ее ребенка обзывали таким прозвищем.

— Ты хорошо себя чувствуешь, Лиззи, родная моя? — встревоженно спросила Китти, неприятно пораженная изможденным, почти отчаянным выражением ее лица.

— Да, мам. Я просто немного устала, вот и все.

— Ты слишком усердно занимаешься в школе, вот что я тебе скажу.

Но подумав, Китти не смогла припомнить, когда в последний раз видела, чтобы Лиззи выполняла домашнее задание.

— Нет, мам, что ты. Все нормально.

— Думаю, это у тебя возрастное, — самодовольно заметила Китти.

У нее были не мальчишки, а золото, но она знала нескольких матерей, чьим дочерям пришлось пережить период угрюмой раздражительности примерно в то же время, когда у них начались месячные.

— Будь добра, принеси воды, и я приготовлю тебе чашку чая. Малышам пора вставать. Крикни, чтобы они просыпались, хорошо?

Однако прежние тревоги вернулись к Китти, когда она заметила, с каким трудом Лиззи поднялась на ноги, чтобы принести воды с кухни. Ужасное подозрение, которое иногда появлялось у нее, вновь высунуло свою уродливую голову, но Китти тут же прогнала его прочь, не находя в себе сил думать о немыслимом.

Джимми и Лиззи ходили в школу вместе. В то ненастное и несчастливое утро Лиззи сказала брату, чтобы он шел один, а она догонит его позже.

— Ты ведь не собираешься снова прогулять, а?

Светлые волосы Джимми припорошил снег. Было холодно.

— Разумеется, нет, — сердито бросила Лиззи.

— Прекращай валять дурака, Лиз. В последнее время ты только и делаешь, что прогуливаешь уроки. Я знаю, о чем говорю, потому что только вчера миссис Робинсон спрашивала о тебе. Я сказал ей, что ты заболела.

— Спасибо, малыш. — Лиззи смягчилась. Она не могла долго сердиться на брата. Они с Джимми всегда были очень близки.

— Ты там поосторожнее, — предостерег он ее. — Мама с ума сойдет, если к нам домой придет учительница.

— Знаю, — ответила Лиззи. Это была бы самая маленькая из неприятностей. — Хочешь мой бутерброд с маслом, Джим? У меня сегодня что-то нет аппетита.

— Спасибо, Лиз, — откликнулся Джимми и заспешил прочь сквозь снегопад. Снежные хлопья, едва касаясь земли, превращались в слякоть.

А Лиззи двинулась в сторону Северного парка. В это время года сады и игровые площадки были совершенно пусты, и колючие, запорошенные снегом, полумертвые кусты уныло выстроились вдоль аллеи, по которой шла девушка.

Утомленная, Лиззи устало опустилась на скамейку, нимало не беспокоясь о том, что дерево, впитавшее в себя растаявший снег, промочит ее пальто и платье. В туфлях уже хлюпала вода, и девушка дрожала от холода. Вдобавок ко всему в голове поселилась пульсирующая боль. Лиззи пыталась найти выход из затруднительного положения. Она подумала, а что будет, если прямо сейчас она придет в ту самую больницу, куда «скорая помощь» отвезла Криса, когда у него была скарлатина, но ей мерещились лишь сердитые медсестры, потрясающие кулаками и обвиняющие ее в том, что она — грязная девчонка.

Лиззи хотелось заплакать, но даже в столь пустынном месте она боялась привлечь к себе внимание. Парковый сторож мог подойти к ней и поинтересоваться, почему это она не в школе. «Ах, если бы можно было рассказать кому-нибудь о своем горе», — думала Лиззи. Кому-нибудь, кто отнесся бы к ней с сочувствием. Как только ее мать обнаруживала, что снова «вступила в клуб», как она выражалась, то сразу же сообщала об этом всей улице, гордясь и стыдясь одновременно. Кроме того, Китти обязательно ставила в известность Терезу Гарретт, повитуху, чтобы удостовериться, что та будет свободна, когда придет время рожать.

Миссис Гарретт! Вспомнив, как предупредительно она обращалась с матерью во время родов и как умело ухаживала за новорожденными детьми, Лиззи воспрянула духом. Ну конечно! Она сию же минуту пойдет к миссис Гарретт. И та выслушает ее и поймет.

Миссис Гарретт жила на Саутер-стрит по соседству с мясником. Дома напротив были разрушены во время бомбежки, и теперь там высились едва расчищенные груды битого кирпича и мусора. В конце уцелевшего ряда домов взору представали засаленные и потертые обои, некогда украшавшие чьи-то гостиные и спальни, закопченные камины и даже перекошенная икона Богоматери. Джимми говорил, что этот квартал выглядит так, словно какой-то великан откусил кусок улицы, чтобы съесть его.

К тому времени, когда Лиззи подошла к дому повитухи, снег повалил еще гуще, покрывая тротуары и мостовую скользким ковром.

— Пожалуйста, миссис Гарретт, будьте дома! Пожалуйста!

Лиззи не замечала, что разговаривает сама с собой, пока владелец мясной лавки, убиравший снег со ступенек, не сказал:

— Тебе повезло, милочка. Миссис Гарретт у себя. Она только что угощала меня и моего напарника горячим чаем.

Лиззи выдавила слабую улыбку и поспешно постучала в дверь дома миссис Гарретт.

— Лиззи О’Брайен! — с удивлением воскликнула повитуха. — Это ведь не твоя мама тебя прислала, а? Я имею в виду, она еще не…

— Нет, миссис Гарретт, — взволнованно перебила ее Лиззи. — Это не мама. Можно мне поговорить с вами?

В доме у повитухи пахло мастикой для натирания полов и дезинфицирующим средством. Не будь Лиззи такой подавленной, она наверняка обратила бы внимание на яркие занавески на окнах в кухне, из-за которых выглядывали светомаскировочные шторы, чехлы на стульях в тон, тяжелую кружевную скатерть кремового цвета с кисточками на столе, растения в горшках и безделушки, разбросанные по всей комнате. Центральное место на каминной полке занимала фотография покойного мистера Гарретта.

— Что случилось, милочка?

Миссис Гарретт уже решила, что девушка пришла поговорить о своих месячных. Либо у нее началось кровотечение и Лиззи испугалась, не зная, что это такое, либо же, напротив, его не было и она хотела узнать почему. Женщины всех возрастов обращались к миссис Гарретт со своими интимными проблемами: выпадением матки, опухолями и кистами, отеками и фибромами, и всем она помогала в меру своих возможностей.

Но стоило Лиззи заговорить, как миссис Гарретт обнаружила, что не может поверить своим ушам. Беременна! Повитуха вдруг совершенно отчетливо вспомнила ту ночь, когда принимала роды у Китти, как легко и быстро эта девочка выскользнула наружу и как она ловко подхватила малышку на руки.

— Думаю, у меня в животе ребенок, — сообщила Лиззи.

Тринадцать лет от роду, а она уже путается с мальчишками! Разумеется, такие вещи случались время от времени. Миссис Гарретт была не настолько наивной и кое-что повидала в жизни, но это вовсе не означало, что она одобрительно относилась к такому поведению.

— Ты плохая, очень плохая девочка, раз сделала это с мальчиком, — суровым тоном заявила повитуха. — Тебе должно быть стыдно.

Действительно, Китти О’Брайен без остатка посвятила себя детям и до настоящего момента по праву гордилась ими.

— Это убьет твою маму, — продолжала миссис Гарретт, с укором покачивая серо-стальными туго завитыми кудряшками. — А твой отец, что скажет он… — Миссис Гарретт умолкла на полуслове. Хорошо зная Тома О’Брайена, она прекрасно представляла себе его реакцию.

При этих ее словах с Лиззи случилась истерика.

— Нет, ничего не рассказывайте отцу! — взвизгнула она и съежилась в кресле, глядя на миссис Гаррет широко открытыми испуганными глазами.

— Тише, девочка. Не смей так вести себя в моем доме.

Чем дольше Тереза Гарретт раздумывала о случившемся, тем в больший ужас и негодование приходила. Лиззи О’Брайен всегда была таким милым созданием, тихим и скромным, — разве не она сдала экзамены на стипендию? Том не разрешил ей учиться в школе для одаренных детей, но ей следовало проявить больше здравого смысла.

Вот они, современные детки! Они начисто лишены моральных устоев. Что ж, если Лиззи повела себя подобным образом, несмотря на то, что выросла в приличной семье, то пусть теперь и отвечает за свои поступки. И Тереза Гарретт прямо высказала девушке то, что было у нее на уме:

— Я ничем не могу тебе помочь. Ты сама впуталась в эту историю, так и выбирайся из нее самостоятельно!

Лиззи выскочила из дома повитухи как ошпаренная. На улице по-прежнему шел снег. Дружелюбный мясник скрылся в своей лавке. Девушка приостановилась, не зная, куда ей теперь податься.

До войны в мясной лавке на здоровенных крюках рядами висели окровавленные туши, но сейчас на белой мраморной полке витрины сиротливо лежали лишь несколько жалких кусков мяса, предназначенных для продажи людям по продуктовым карточкам. В каждый кусочек был всажен небольшой вертел. Поглощенная своим горем, Лиззи, почти ничего не видя перед собой, вдруг вспомнила, как братья однажды нашли похожий вертел, только ржавый. Они хранили его вместе со своими немногочисленными сокровищами и проделывали им дыры в каштанах, которые собирали в Северном парке.

Лиззи глубоко и отчаянно вздохнула. Мясник увидел, как она смотрит на витрину, улыбнулся ей и подмигнул. Но Лиззи не улыбнулась в ответ. Он не стал бы лучиться дружелюбием, если бы узнал о ней правду.

Ее разум словно оцепенел, и не только от холода и снега, но и от полного замешательства. Лиззи вдруг всем сердцем захотела остаться стоять здесь, у окна мясной лавки, с замерзшими ногами, которых она почти не чувствовала, в промокшей насквозь одежде. Она бы с радостью осталась стоять здесь, глядя на окровавленные куски мяса на витрине, пока не замерзла бы до смерти. Гибель тут, на этом самом месте, представлялась ей решением всех проблем.

Но этому не суждено было случиться.

Добродушный мясник подошел к дверям.

— С тобой все в порядке, дорогуша?

Лиззи уставилась на него с раскрытым ртом, и на мгновение мужчине показалось, что она сошла с ума, потому что, опомнившись, девушка метнула на него совершенно дикий взгляд. А потом, не говоря ни слова, Лиззи развернулась и бросилась прочь.

Прибежав домой, Лиззи с облегчением обнаружила, что мать ушла в магазин, взяв с собой Дугала и Шона.

В доме было пусто.

Наконец-то девочка дала волю слезам, которые душили ее и рвались из груди все утро. Она повалилась на ступеньки прямо в мокрой одежде, и ее тело затряслось от долго сдерживаемых горестных рыданий.

И тут она кое-что придумала. Она нашла решение!

Тереза Гарретт почувствовала раздражение, когда буквально через несколько минут после ухода Лиззи О’Брайен в дверь вновь постучали. Ну, если это опять та девчонка, сейчас она у нее получит!

Но это оказался всего лишь сосед, который вернул ей пустые чашки. Миссис Гарретт и владелец мясной лавки, мистер Шоу, заключили соглашение: он оставлял ей каждую неделю фунт лучших сосисок, а она взамен готовила крепкий чай с сахаром для него и его напарника по утрам и в полдень.

— Было очень вкусно, — поблагодарил ее мясник. — Чай получился просто замечательный.

Он всегда так говорил. Миссис Гарретт взяла чашки и только тогда заметила, что мистер Шоу забыл сказать своему помощнику, чтобы тот вымыл их, что было крайне необычно.

— Это к вам только что приходила девочка? — поинтересовался вдруг мясник. — Худенький, темноволосый подросток?

— Да, ко мне, — с негодованием откликнулась миссис Гарретт. — Но я уже выпроводила ее вон.

Разумеется, она не сказала почему. Она никогда не сможет обмануть чье-либо доверие, как бы ни сложились обстоятельства. Несмотря на свои угрозы, миссис Гарретт не собиралась рассказывать Китти и Тому О’Брайенам о визите Лиззи.

— Вот как! — Похоже, ее слова привели мистера Шоу в замешательство. — А мне она показалась славной девочкой, да и выглядела она… э-э… немного не в себе, если можно так сказать.

— В самом деле?

— Это ведь одна из дочерей О’Брайена? Точно! — Мясник с торжеством хлопнул себя по лбу. — А я все пытался вспомнить, кто же она такая. Когда я вижу этих детей, то всегда думаю, какими славными они выросли, учитывая, кто у них папаша. Неотесанная деревенщина — вот кто такой этот Том О’Брайен, по моему скромному разумению.

После того как мистер Шоу попрощался и повитуха закрыла за ним дверь, ужасное подозрение закралось в душу миссис Гарретт, и она вздрогнула всем телом.

— Господи милосердный, что же я наделала? — прошептала она, обращаясь к пустому дому. — Я поняла: это Том. Это он надругался над девочкой.

Китти О’Брайен не была беременной вот уже больше года. Она по-прежнему спала в гостиной. Значит, Том остался в спальне с тремя дочерьми, из которых Лиззи была старшей. И, очевидно, он нашел замену Китти.

Схватив пальто, Тереза Гарретт то бегом, то вновь переходя на шаг, устремилась на Чосер-стрит.

Китти только что вернулась домой и едва успела поставить чайник на огонь. Теперь, когда Тони и Крис работали, а Кевин и Рори регулярно присылали ей часть своего жалованья, отправляя его на адрес соседа — о чем Том и не подозревал, — у нее появилось столько денег, сколько никогда еще не было. Китти даже потихоньку начала покупать рождественские подарки для детей — ничего экстравагантного, чтобы Том ни о чем не заподозрил.

Она взяла в руки нож для резки хлеба, который только сегодня точила на задней ступеньке крыльца, и начала готовить бутерброды для малышей, размышляя о том, не купить ли ей новые пальто для девочек, поскольку старые были очень уж тонкими и не годились для такой погоды. И тут во двор вбежала Тереза Гарретт. Она влетела в кухню через заднюю дверь, не дав себе труда хотя бы постучать.

— Что вы себе позволяете, миссис Гарретт?! — с негодованием воскликнула Китти.

Какое бы уважение она ни питала к повитухе, той следовало постучать, прежде чем врываться в чужой дом.

— Где Лиззи? — не слушая ее, требовательно спросила пожилая женщина.

— Как где? В школе, разумеется.

— Нет, ее там нет. Она уже вернулась домой?

— Домой? Нет. То есть… я не знаю. А почему она должна уже вернуться? Я сама только что пришла, — пробормотала Китти, совершенно сбитая с толку.

Дугал и Шон сосредоточенно сосали леденцы, глядя на взволнованную гостью широко открытыми серьезными глазами.

— Я могу подняться наверх?

— Да. Да, конечно, но зачем?

Поведение повитухи напугало Китти. Что происходит, ради всего святого?

Миссис Гарретт поднялась по лестнице так быстро, как только позволяла ее тучная фигура. Она не знала, что заставляет ее спешить и почему ее одолевают дурные предчувствия.

Лиззи лежала на кровати. Глаза ее были закрыты и так глубоко ввалились в глазницы, что лицо девочки походило на обтянутый пергаментной кожей череп мумии. Она лежала неподвижно, и Тереза решила, что Лиззи уже умерла, и при мысли об этом у нее самой едва не остановилось сердце. Но стоило ей подойти поближе, как глаза девочки распахнулись.

Сверкающие бездонные озера темно-золотистого цвета взглянули на повитуху, и Лиззи прошептала:

— Простите меня. Я была очень гадкой девочкой. Я молю Господа, чтобы он простил меня. Как вы думаете, Он услышит мои молитвы?

Миссис Гарретт почувствовала, как слезы потекли у нее по щекам, и осторожно положила руку на живот Лиззи. К ее изумлению, та отчаянно закричала от боли.

Предчувствие того, что случилось нечто ужасное, нечто еще более страшное, чем зло, совершенное Томом О’Брайеном по отношению к своей старшей дочери, то самое предчувствие, что гнало ее по заснеженным улицам к этому дому, заставило миссис Гарретт отдернуть грубое одеяло, которым укрылась Лиззи. От увиденного желудок повитухи рванулся к горлу.

От пояса и ниже вся одежда девушки и постельное белье были насквозь пропитаны темно-красной кровью, и Китти О’Брайен, застывшая в растерянности в дверях, завизжала от ужаса.

Но со своего места Китти видела лишь залитую кровью постель. Она стояла недостаточно близко, чтобы увидеть то, что видела миссис Гарретт: круглую деревянную ручку ржавого вертела, который Лиззи воткнула в себя, чтобы избавиться от зачатого в грехе ребенка.

ГЛАВА ШЕСТАЯ

В то утро, когда в больницу привезли Лиззи, в хирургическом отделении дежурил новый врач. Он отличался не только молодостью, но и наличием некоторых идеалов, среди которых не последнее место занимало желание помогать беднякам. Он не желал иметь ничего общего с богачами. В деревне графства Норфолк, где он родился и где его отец был лордом, его знали под именем сэра Родни Хьюитта-Грэндби, но для сотрудников больницы и пациентов Ливерпуля он был просто доктором Грэндби.

Увы, Лиззи не суждено было насладиться тем, как ее бережно заворачивают в пушистое красное одеяло. Потрясенные санитары с величайшим трудом уложили ее на носилки, а едва карета «скорой помощи» примчалась в больницу, как Лиззи повезли на экстренную операцию, где первым делом сделали ей анестезию.

Так что Лиззи даже не почувствовала, что ее ноги пристегнули холодными зажимами к операционному столу, после чего врачи извлекли из ее тела металлический вертел, за которым последовал мертвый плод, мальчик. Беременность, по мнению хирурга, продолжалась уже три месяца. Затем Лиззи продезинфицировали, зашили и напичкали лекарствами.

— Полагаю, вы ее мать?

Доктор Грэндби вышел в коридор, где с нетерпением ожидала известий Тереза Гарретт. Китти удалось убедить остаться дома с близнецами.

— Нет, доктор, у меня нет собственных детей. Я друг семьи. Она поправится?

— Видите ли, внутренние повреждения очень обширны, — мрачно ответил врач. Его потрясла рана, которую Лиззи нанесла себе сама. — При этом велика вероятность того, что она больше не сможет иметь детей.

— Боже мой! — Тереза Гарретт поняла, что угрызения совести будут мучить ее до конца жизни.

— Причем повреждения нанесены не только вертелом, но и… — Доктор замялся, не зная, стоит ли посвящать в нелицеприятные подробности постороннего человека.

— Я близкий друг, доктор, и я принимала ее и всех ее братьев и сестер.

— Что ж, сестра[9], в таком случае вы должны знать, что долгое время эту девочку кто-то насиловал.

Миссис Гарретт не стала поправлять врача и заявлять, что он заблуждается, называя ее «сестрой». Она положила ему руку на локоть бессознательным жестом, желая уверить его в том, что все понимает.

— Я знаю, кто это сделал, доктор. Господь свидетель, я не подозревала о происходящем. Быть может, я была слишком слепа и доверчива, но, клянусь Богом, этого больше не повторится.

Еще никогда в жизни миссис Гарретт так искренне не верила в собственные слова. Если понадобится, она будет денно и нощно охранять Лиззи и ее сестер от этого чудовища Тома О’Брайена. Ему придется вышвырнуть ее из дома, в буквальном смысле взять на руки и выбросить за дверь, если он захочет, чтобы она ушла. Но если он это сделает, она расскажет правду всей Чосер-стрит.

На лице доктора Грэндби отразилось сомнение.

— Вообще-то этим делом должна заняться полиция.

Тереза Гарретт затрясла головой:

— Нет, доктор. Не стоит вмешивать полицию во внутренние дела семьи, во всяком случае, в этом районе. Хотите, я попрошу прийти в больницу монсеньора Келли?

Это было бы идеальное решение проблемы — пусть врач сам расскажет священнику о случившемся.

— Я подумаю, — без особой уверенности отозвался доктор Грэндби. — Все равно ей какое-то время придется побыть здесь, прежде чем она сможет вернуться домой, и для начала я хочу сам поговорить с девочкой и послушать, что она мне скажет.

Они стояли у двойных дверей, открывающихся в обе стороны, на пороге палаты, где находилась Лиззи. Сквозь стекло миссис Гарретт видела осунувшееся лицо с оливковой кожей и руки, безвольно лежащие поверх покрывала. Медицинская сестра убрала роскошные каштановые волосы девочки на одну сторону, и они свисали с кровати, подобно шелковому водопаду.

Доктор Грэндби проследил за ее взглядом и заметил:

— Очень необычная внешность, вы не находите? Кто-то из родственников наверняка иностранец?

— Что вы, доктор! Она — чистокровная ирландка. Это все кельтская кровь, которая проявляется время от времени и делает ирландских детишек такими смуглыми.

— Понятно, — уклончиво ответил врач.

Доктор Грэндби был помолвлен. Его невеста Сюзанна работала клерком в адмиралтействе[10] в Лондоне.

На следующий день после того, как Лиззи привезли в больницу, доктор взял честно заработанный двухдневный отгул и покатил на юг в маленьком «форде», который приобрел в начале войны, поскольку на заправку его большого «ровера» уходило слишком много драгоценных талонов на бензин. Он с нетерпением предвкушал встречу с Сюзанной — они не виделись уже два месяца.

Это было в тот самый день, когда на Стэнли-роуд перевернулся трамвай и, хотя никто не погиб, несколько пассажиров и пешеходов получили ранения, и целая армия карет «скорой помощи» помчала их в больницу.

А там уже не хватало свободных коек. Целое крыло здания еще в прошлом году было уничтожено взрывом фугасной бомбы. Заведующий отделением обошел палаты, чтобы лично осмотреть больных и решить, кто из них может благополучно вернуться домой и освободить место для новых пациентов.

— Что с ней произошло? — осведомился он, остановившись у кровати Лиззи.

Сестра-хозяйка, почтительно сопровождавшая заведующего во время обхода, поспешно схватила медицинскую карту Лиззи, прикрепленную к спинке кровати.

— Аборт, доктор, — с неодобрением сказала она.

— Отправьте ее домой, — распорядился заведующий. — К нам привозят раненых, пострадавших не по своей вине, и эти кровати нужны им в первую очередь.

Вот так и вышло, что в тот же день после обеда карета «скорой помощи» отвезла Лиззи обратно на Чосер-стрит.

Китти разволновалась, когда к дому подъехал казенный автомобиль. Невзирая на холод, поглазеть на необычное событие сбежались несколько соседей. Китти помогла дочери войти в дом и обняла ее. Она до сих пор не знала толком, что с ней произошло. Миссис Гарретт обронила что-то невнятное насчет кровотечения и пообещала заглянуть к Китти «до того, как Лиззи вернется домой», рассчитывая, что девушка проведет в больнице как минимум неделю, как и должно было быть, потому что бедняжка едва стояла на ногах и явно страдала от сильной боли.

Ужасная мысль, которая время от времени пыталась пробиться в сознание Китти, вновь дала о себе знать, но женщина усилием воли отогнала ее прочь. Она не могла думать об этом. Просто не могла. Китти даже не могла заставить себя спросить у дочери, что случилось. Позже Тереза Гарретт расскажет ей обо всем.

А сейчас в первую очередь следовало подумать о том, как устроить Лиззи с наибольшим комфортом. Девочка была бледной и слабой, не могла даже сесть самостоятельно и сейчас держалась за перила, чтобы не упасть.

— Я не смогу подняться по ступенькам, мам. У меня колени подгибаются.

Лиззи смотрела в пол, избегая взгляда Китти.

— Ложись сегодня со мной, Лиззи, родная моя, пока тебе не станет лучше, да?

— Да, мам.

— Хочешь прилечь прямо сейчас, девочка моя?

— Хорошо, мам.

Господи милосердный! Лиззи едва передвигалась. Она доковыляла до гостиной, где Китти помогла ей сесть на кровать, а потом подняла и уложила ее ноги поверх покрывала, и все это время Лиззи морщилась от боли, хотя ни разу не вскрикнула и не заплакала.

Том О’Брайен ввалился в дом. После рабочего дня он весь взмок, и его одежда пропахла потом. Он принес с собой резкий запах оливкового масла, которое разгружал с обеда до самого вечера.

С годами брюхо Тома приобрело поистине устрашающие размеры. Сейчас оно выпирало настолько сильно, что совершенно похоронило под собой пояс брюк. Черты лица Тома огрубели до такой степени, что Китти иногда казалось, будто он утратил всякое сходство с симпатичным озорным фермером из графства Корк, который предложил ей руку и сердце двадцать лет назад — хотя сейчас ей казалось, что с тех пор прошло уже сто двадцать лет.

Стоило Тому переступить порог, как пелена мрака и уныния накрыла дом и всех его обитателей, и развеется она не раньше, чем он отправится в паб после чая. Никто из детей не заговорил с ним. Такого не случалось еще ни разу. Они словно растворились в воздухе. Кое-кто забился в угол, кто-то сбежал в гости к друзьям. Тони и Крис ушли в кино.

После того как Том съел матросское рагу[11], Китти поставила перед ним кружку с чаем и сообщила:

— Лиззи вернулась домой.

Том вздрогнул.

— И где же она?

Ему ужасно недоставало Лиззи прошлой ночью, а от своей дуры-жены он так и не смог добиться ответа на вопрос, что же с ней случилось и почему ее увезли в больницу.

— Она в гостиной. Ее выписали раньше времени. На Стэнли-роуд произошла авария, там опрокинулся трамвай, и им понадобились свободные места.

Китти ни словом не обмолвилась о том, что к ней должна была зайти Тереза Гарретт, чтобы поговорить о Лиззи, потому что Том терпеть не мог повитуху и упоминание о ней привело бы его в ярость. Женщина решила, что нечего тревожиться заранее и что она скажет ему об этом, когда придет время.

Лиззи! Внизу! Весь долгий вечер эта мысль не давала Тому покоя, пока он сидел в пабе и поглощал кружку за кружкой пенного пива. И что же, она останется там навсегда, подобно Китти? Мальчишки-близнецы — Том не мог вспомнить, как их зовут, — переселились наверх, в спальню, с тех самых пор, как их старших братьев призвали на службу. Китти вот уже много месяцев спала одна, так что места для Лиззи было достаточно.

Мозг Тома, наполовину разложившийся от тысяч кружек пива, выпитых им за много лет, охватило смятение. Его маленькую Лиззи отняли у него, она стала недосягаемой — единственная из его детей, кого он любил. А потом случилось нечто невообразимое. Глаза Тома наполнились слезами, и он весь вечер хранил угрюмое молчание. Его приятели не на шутку забеспокоились: что же стряслось с Томом О’Брайеном? Обычно он был душой их компании, отпускал грязные шуточки, рассказывал сальные анекдоты и распевал патриотические ирландские песни.

После закрытия паба Том потащился домой. Тротуары покрывала слякоть, которая к ночи начала подмерзать, и, нетвердой походкой сворачивая за угол, Том поскользнулся и растянулся во весь рост. Он грязно выругался во весь голос. Но, несмотря на то, что его телу было холодно, а одежда промокла насквозь, в душе у него бушевала пламенная ярость.

Что за поганая жизнь: возвращаться домой после тяжелого рабочего дня и обильной выпивки! У всех мужчин есть жены, которых они трахают и которым ставят синяки. А он? Он мужчина, настоящий мужчина, полный сил, и ему нужна женщина. Все мужчины нуждаются в женщинах, а он — больше остальных. Это было его право.

Но теперь у него не было ни Китти, ни Лиззи.

Когда Том вошел в дом, там было очень тихо. Он не сделал попытки вести себя тихо, но семья уже привыкла к производимому им шуму и обычно даже не просыпалась.

Полураздетый, Том повалился на кровать. Его охватило прежнее болезненное желание, словно сам процесс укладывания в постель, упругий матрас под ним и скрип пружин означали, что рядом лежит женщина с раздвинутыми ногами, готовая удовлетворить его страсть.

Но рядом никого не было.

В ту ночь один из членов семьи О’Брайенов не спал и слышал, как явился домой Том. Лиззи лежала в гостиной, и внизу живота у нее поселилась такая острая и жгучая боль, что заснуть не было никакой возможности. После того как отец успокоится, она разбудит маму и попросит у нее аспирин, который немного уменьшал ее страдания.

Лиззи услышала, как Том рухнул на кровать, как под его тушей ржавым стоном отозвались пружины, как стукнуло о стену изголовье и скрипнули половицы. Сюда, вниз, в гостиную, расположенную прямо под спальней, звуки сверху доносились громко и отчетливо.

И тут в душу девушки закралось ужасное подозрение.

Еще несколько минут она лежала неподвижно, пытаясь отогнать от себя это предположение, которое постепенно перерастало в уверенность, но тут вдруг сверху донесся приглушенный крик, за которым последовал сдавленный, испуганный стон.

Лиззи так резко села на постели, что боль внизу живота огненной волной прокатилась по всему телу.

— Лиззи! Что случилось?

— Это Джоан, мам. Отец добрался до Джоан. И я слышу это, мам. Я отчетливо это слышу. Ты знала обо всем, все время знала. Ты должна была знать, что он со мной делает, потому что сейчас, когда я сплю здесь, я поняла, что отец добрался до Джоан.

Стиснув зубы, Лиззи с трудом поднялась на ноги, усилием воли преодолевая жгучую боль, и заковыляла к двери. Уже собираясь подняться по лестнице, она вдруг вспомнила о ноже для резки хлеба. Именно он остановил отца много лет назад, когда тот собирался избить мать.

Тускло посверкивая, нож лежал на столе, готовый нарезать утренние бутерброды.

В дверях гостиной появилась Китти. В рассеянном свете газового рожка, горевшего на верхней площадке лестницы, ее блеклые глаза сочились отчаянием на изможденном осунувшемся лице.

— Лиззи, девочка моя, я ничего не знала, — произнесла она. — Богом клянусь, совершенно ничего. Твой отец, он всегда так беспокойно спит и мечется по кровати, что пружины скрипят всю ночь.

— Ты должна была обо всем догадаться, мама, — холодно ответила Лиззи.

Подъем по лестнице отнял у нее все силы. Девушке казалось, что ее ноги превратились в ножницы и при каждом шаге кромсают ее внутренности.

В полумраке спальни она смутно разглядела огромную полуодетую фигуру отца, стоявшего на коленях над отчаянно сопротивлявшейся и плачущей Джоан. Одной рукой он зажимал ей рот, как когда-то поступил и с ней самой.

— Отвали от нее! — крикнула Лиззи. — Оставь ее в покое! — И девушка нацелила острый, как бритва, нож на пьяного мужчину.

— Ага, и ты пришла за своей порцией, верно? — злобно оскалился Том.

Он отымеет их двоих — сначала Лиззи, а потом эту рыжеволосую сучку. Том попытался перекатиться на другой край кровати, но ему помешал мягкий матрас и опьянение. Джоан громко ахнула, шумно хватая воздух широко открытым ртом, когда отец убрал руку, а потом принялась отталкивать его от себя, растерянная и ошеломленная, не понимая толком, что происходит.

Том встал на колени на краю кровати, но потом потерял равновесие и во весь рост рухнул на матрас, во время падения ударив Джоан ногой по лицу. Намереваясь добраться до Лиззи, он приподнялся и рванулся вперед, не замечая ножа, нацеленного прямо ему в грудь.

Том свалился с кровати и всем телом напоролся на острое лезвие.

Оно вошло ему в грудь, сквозь слой мышц и жира, и погрузилось по самую рукоятку, пронзив сердце. Том поперхнулся воздухом и испустил последний вздох у ног Лиззи.

Бедная Джоан, решив, что один ночной кошмар сменился другим, подползла к изножью кровати, чтобы взглянуть, что произошло. Проснулась Нелли, за ней — мальчики. Они вшестером вошли в спальню, протирая глаза. Джимми принес ночной светильник, который с ужасающей ясностью осветил мертвое, истекающее кровью тело их отца.

Но прежде чем кто-то успел что-либо сказать, в комнату проскользнула Китти и опустилась на колени рядом с трупом, взявшись за рукоятку ножа и пытаясь вытащить его.

Поэтому только одна Лиззи знала о том, что это она, а не мама, пронзила ножом ненавистное сердце отца.

Или так, во всяком случае, думали они с Китти. И только много-много лет спустя Лиззи обнаружила, что был еще один человек, собственными глазами видевший, что случилось на самом деле.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

— Придешь сегодня вечером на Сентрал-стэйшн, Лиззи? — крикнула Мэри Гордон от дверей киоска с газетами и журналами, в котором работала и мимо которого Лиззи проходила по дороге в школу.

— Можешь не сомневаться! — отозвалась Лиззи, и ее старательно копируемый американский акцент стал еще заметнее из-за того, что она яростно терзала зубами жевательную резинку. — У меня свидание с Хэнком в половине восьмого.

— Тогда увидимся. Я заскочу к тебе около шести, о’кей?

— О’кей, — согласилась Лиззи и, сунув руки в карманы и покачивая бедрами, двинулась дальше.

Через несколько недель ей должно было исполниться четырнадцать, но уже сейчас она была выше всех в классе, за исключением одного мальчика. Ее грудь, которая, как с сожалением подозревала Лиззи, уже не станет больше, была маленькой, но упругой, остренькой и задорно приподнятой, так что соски были видны даже через накрахмаленную сверкающую белую блузку школьной формы. Покачивающиеся бедра были по-мальчишески стройными, зато они сужались к талии объемом восемнадцать дюймов, из-за чего худенькая фигурка казалась необыкновенно пышной.

Лиззи задорно тряхнула роскошными волосами шоколадного цвета, ниспадавшими до пояса, — тем самым она выказывала пренебрежение мальчишкам, которые засвистели и заулюлюкали ей вслед, когда она вошла в ворота школы.

Девочки по большей части игнорировали ее. Тесса уже не значилась в числе ее подруг. Лиззи даже под страхом смерти не стала бы читать «Герлз кристал». Теперь ее любимыми иллюстрированными журналами стали «Сикретс», «Миракл» и «Ред стар»[12].

В школе говорили, что Лиззи О’Брайен «ходит» с мальчиками и именно поэтому они свистели ей вслед, открыто преследовали и собирались вокруг нее на переменах, соперничая друг с другом за то, чтобы проводить ее домой. И дело было совсем не в том, что они считали ее привлекательной. Они бы уделяли ровно столько же внимания другим девчонкам, если бы те позволяли себе такие же вольности, как Лиззи О’Брайен.

Но доказательств ни у кого не было. Никто никогда не видел, чтобы Лиззи встречалась с каким-либо мальчиком из школы, но, разумеется, девчонки дружно убеждали друг друга в том, что причина ее популярности довольно проста: она не стесняется одаривать мальчишек своими милостями. «И ее экзотическая внешность тут ни при чем», — язвительно заявляли они.

Тем не менее казалось, что в этих искристых золотисто-карих глазах таится приглашение для всякого, кто хотел его там увидеть… И в школе, да вообще во всем Бутле, не сыскать было другой девчонки с такими высокими скулами и губами, которые, не зная помады, выглядели потрясающе спелыми. Собственно, цветом они напоминали созревший персик. После того как началась война, никто не видел персиков, но, думали мальчишки, если персики выглядят именно так, тогда им очень хотелось бы впиться в них губами.

Без сомнения, Лиззи была самой одаренной из всех О’Брайенов, шептались между собой учителя, но какая жалость, что она ждала вплоть до последнего полугодия, чтобы доказать это. Правда, им не представилось случая свести знакомство с Пэдди, который успешно сдал экзамены на получение стипендии и перешел учиться в школу для особо одаренных детей в Ватерлоо, как раз через дорогу от монастыря, в которой училась бы Лиззи, если бы ее отпустил отец.

Да, она поистине расцвела после ужасной трагедии, разыгравшейся в прошлом декабре у нее дома, когда мать зарезала отца ножом. Куда-то подевались ввалившиеся глаза с затравленным выражением, девушка перестала засыпать на уроках. Но даже учитывая то, что самые сложные задания она выполняла без особых усилий и обладала живым умом и сообразительностью, позволявшими ей в мгновение ока усваивать новый материал, преподаватели сходились во мнении, что Лиззи О’Брайен — дерзкая маленькая леди, отличающаяся вызывающей манерой поведения и оказывающая обескураживающее действие на мальчиков, не говоря уже о сотрудниках мужского пола. Словом, все они будут рады распрощаться с ней, когда она окончит школу.

В классе Лиззи зевала. Не от усталости, а от скуки. Вот уже неделю они учились извлекать квадратные корни, в которых она разобралась моментально, но нашлись идиоты, все время задававшие дополнительные вопросы, и все это тянулось бесконечно и было очень утомительно.

Она смотрела в окно и думала о предстоящем вечере.

Мэри Гордон, новая подруга Лиззи, была особой смелой и бесцеремонной. Она работала в газетном киоске на углу Чосер-стрит и Марш-лейн. Несколько месяцев назад, когда Лиззи заглянула к ней, чтобы купить свои любимые журналы, Мэри по секрету призналась ей, что тоже предпочитает именно их, и увидела в Лиззи родственную душу.

Вскоре после Рождества Мэри предложила Лиззи отправиться на Сентрал-стэйшн, куда каждый вечер приезжали янки целыми батальонами — или подразделениями, или как там они называются — в поисках девушек, которых можно осыпать подарками, сигаретами, конфетами и жевательной резинкой или, лучше всего, нейлоновыми чулками.

— Все, что от тебя требуется, — втолковывала ей Мэри, — это позволить назначить тебе свидание, сходить в киношку, паб или кафе, после чего дать им немного подержаться за тебя — ну, ты понимаешь! — И она со знанием дела подмигнула Лиззи.

— Понимаю, — покорно согласилась Лиззи, которая в тот момент ничего не понимала.

С тех пор они вдвоем бывали на Сентрал-стэйшн каждый вечер.

В жемчужных сережках из «Вулвортса»[13], в нейлоновых чулках на резинках и туфлях на высоких каблуках, позаимствованных у матери Мэри, Лиззи выглядела на три-четыре года старше.

В пабах и барах танцевальных залов она потягивала джин, чай со льдом и ром с апельсиновым соком, или еще какие-нибудь чудные напитки с дольками лимона или вишенками на палочках. Вишни Лиззи приносила домой Шону и Дугалу. Один янки, капитан, привел ее в «Адельфи», самую шикарную гостиницу в Ливерпуле. В ту ночь Лиззи проболталась о том, что учится в школе, и ее спутник пожелал узнать, сколько же ей на самом деле лет. Когда она призналась, что всего тринадцать, капитан сурово отчитал ее и велел отправляться домой, а сам почти бегом выскочил из гостиницы. «Несовершеннолетняя подстава!» — выкрикнул он на прощание, и Лиззи не поняла, что это значит, но, дабы избежать подобных недоразумений, выдумала себе работу. С тех пор всем интересующимся она говорила, что работает в цветочном магазине.

Полученные от американцев сигареты она отдавала матери. После смерти Тома Китти обнаружила, что курение успокаивает. Остальное же семейство вовсю наслаждалось печеньем, конфетами и жевательной резинкой. А однажды Джоан даже отправили из школы домой за то, что она надела нейлоновые чулки.

— Откуда все это, родная? — с подозрением спросила Китти. После смерти мужа она превратилась в издерганную, нервную особу и теперь редко выходила из дома.

— Один приятель подарил, — небрежно отмахнулась Лиззи, не заботясь о том, что подумает мать или кто-либо еще. Отныне никто не мог запретить ей делать то, что нравится.

Бедная Китти. Соседи жалели ее еще больше. Что же касается ее скотины-мужа, то, как говорится, туда ему и дорога, но Том и здесь отличился: он покинул мир, оставив страдалицу-жену расхлебывать заваренную им кашу. Китти казалось, что она больше никогда не сможет взглянуть в лицо обитателям Чосер-стрит.

Ей почудилось, причем с самого начала, что это она проткнула Тома ножом. Вновь и вновь вспоминая события той ужасной ночи, Китти и впрямь ощущала твердость рукоятки ножа в своей ладони и противный хруст, с которым лезвие вошло в огромное «пивное» брюхо мужа.

Ох, что это была за ночь!

Китти велела мальчишкам вернуться в свои кровати, всем, кроме Тони, которого отправила за полисменом. Затем она помогла Лиззи, которая, казалось, впала в транс, спуститься в гостиную и попросила Джоан и Нелли побыть с сестрой.

Когда дети больше не путались под ногами, Китти попыталась перевернуть тело Тома на спину. Он лежал лицом вниз на полу в спальне. Она знала, что он мертв, но подсознательно ожидала, что его ручища вот-вот взлетит вверх и нанесет ей последний, исполненный ненависти удар.

Женщина встала на колени над трупом мужа и вновь попыталась вытащить нож за рукоятку, пока он с отвратительным, хлюпающим звуком не вышел из раны. Затем, стиснув зубы и бормоча про себя «Аве, Мария», Китти несколько раз полоснула себя ножом по рукам и груди. Вскоре ее тонкая ночная сорочка промокла от крови. Тогда Китти остановилась и вновь воткнула нож в рану.

А потом она заплакала. О Лиззи, о всех своих детях, о себе и даже о Томе.

Она продолжала плакать, когда прибыли полицейские.

Их было двое, один огромный и толстый, как Том, второй маленький и костлявый, с узким, исполненным подозрения лицом. Раньше, когда Кевин и Рори несколько раз приходили в полицейский участок и жаловались, что отец избивает их мать, все полисмены, включая эту парочку, лишь смеялись и говорили: «Что ж, удачи ему. Ступайте домой, ребята, это нас не касается». И теперь, когда жертва дала сдачи, они не выказали ни малейшего сочувствия ни ей самой, ни полученным ею ранам.

Совсем иначе повели себя медсестры в больнице, куда отвезли Китти, как, кстати, и инспектор уголовной полиции, который пришел побеседовать с ней утром следующего дня.

Медсестра прошептала:

— Хорошо, что все так закончилось, милочка. Держу пари, он заслужил такой конец.

И Китти нетвердым голосом отозвалась:

— Еще бы. Вы даже не представляете, насколько вы правы.

Это было самое меньшее, что она могла сделать для Лиззи, которой все это время пришлось возлежать с этим зверем с ее тайного благословения.

Разумеется, она все знала!

Она, Китти О’Брайен, которая считала себя прекрасной матерью, спала в гостиной, в комфорте и одиночестве, в то время как в глубине ее души зрело ужасное подозрение, нет, осознание того кошмара, что творился наверху. Она прятала голову под подушку, когда слышала, как знакомо скрипят наверху пружины кровати, говоря себе, что это слишком страшно, чтобы быть правдой, что у Тома бессонница из-за того, что он очень много выпил. Китти не могла признаться себе в том, что происходит немыслимое, потому что в таком случае она должна будет прекратить это, и поскольку Тому нужна женщина, значит, это ей, Китти, придется лежать в просторной мягкой кровати и утолять его животные желания.

А ведь Лиззи достаточно было всего раз, один-единственный раз услышать, как отец набросился на Джоан, и она понеслась наверх, словно ангел мщения, несмотря на боль от аборта, о котором впоследствии рассказала ей Тереза Гарретт.

Так что, когда в больницу пожаловал детектив-инспектор, Китти уже готова была признаться, убедительно и правдоподобно, в убийстве Тома.

— Он всегда был бешеным, — прошептала она, — еще в ту пору, когда мы поженились.

Инспектор кивнул. Его люди уже доложили ему о том, что мальчишки О’Брайены неоднократно приходили в участок с просьбой о помощи, и соседи подтвердили, что убитый наводил страх на семью в течение многих лет. Кроме того, доктор Уолкер рассказал инспектору о неоднократных выкидышах Китти, многие из которых были вызваны побоями.

— Но сегодня вечером, — сказала Китти, — то есть вчера вечером, он набросился на меня с ножом. Раньше такого с ним не случалось.

— Наверху? — полюбопытствовал полисмен. — Вы имеете в виду, он взял с собой нож в спальню?

— Д-д-да, — заикаясь, подтвердила несчастная женщина.

Раны, которые она нанесла себе сама, жгло и щипало от йода. Вдобавок Китти сходила с ума от беспокойства о Лиззи и, в меньшей степени, о Джоан. Похоже, она еще не осознала до конца тот непреложный факт, что стала вдовой.

— Он… он пришел домой пьяный, как всегда, — неуверенно продолжала Китти. — Я уже спала, но он разбудил меня, с грохотом захлопнув дверь. Поначалу он сходил в туалет, а потом поднялся наверх, громко бранясь. Я еще подумала: «Он сегодня в очень дурном расположении духа, хуже, чем обычно». А потом он вдруг ворвался в комнату и принялся кромсать меня ножом. Я упала с кровати. — Китти представляла эту сцену так живо и отчетливо, словно она происходила наяву. — А Том… он споткнулся о мои ноги и выронил нож, ну, я подняла его, вроде как для защиты, на тот случай, если он снова кинется на меня. — Она умолкла, едва сдерживая слезы.

— Продолжайте, — мягко обратился к ней инспектор, высокий нескладный мужчина. С тех пор как его перевели в Ливерпуль, ему приходилось допрашивать десятки таких, как Китти, — женщин, которые служили боксерскими грушами для своих злобных, жестоких мужей. Женщин, которые год за годом сносили побои и насилие, и все ради детей, ради сохранения брака и даже, да поможет им Господь, ради любви к мужчинам, превратившим их жизнь в ад. Но иногда колесо судьбы поворачивалось в другую сторону, и мужчины получали сдачу той же монетой. Только в этом случае в дело приходилось вмешиваться инспектору. «Какая горькая ирония, не так ли, — подумал он, — что женщину можно убивать всю жизнь, и никому нет до этого дела, а вот если она наносит ответный удар…»

Китти глубоко вздохнула, из последних сил сдерживая слезы.

— Я лежала и держала нож в руках, а Том взял да и навалился на меня сверху. Наверное, он просто не заметил, что нож нацелен на него, и упал прямо на лезвие.

— Понимаю, — ответил детектив-инспектор, искренне полагая, что это и в самом деле так.

— Я могу пойти домой, мистер? — взмолилась Китти. — Мои малыши остались одни, им нужна мама. Меня ведь не посадят в тюрьму, а?

Полисмен доброжелательно улыбнулся.

— Вы сможете отправиться домой, как только вам разрешит врач, — ответил он. Адвокат Китти уже организовал поручительство. — Что же касается тюрьмы, то этот вопрос не ко мне, но лично я думаю, что заключение вам не грозит.

В должное время состоялось судебное заседание, не получившее, впрочем, широкой огласки. Газета «Ливерпуль эхо» пестрела сводками о военных действиях, об открытии Второго фронта союзниками в Европе и о грядущей, пусть пока и отдаленной, победе.

Китти предъявили обвинение в убийстве по неосторожности.

Кевин и Рори, великолепно выглядевшие в новой форме и уже избавившиеся от ливерпульского акцента, засвидетельствовали факт постоянных побоев, которым подвергалась их мать. О Лиззи и Джоан никто даже не вспомнил. Присяжные вынесли приговор «не виновна», и в «Эхо» появилась небольшая заметка об этом деле. Ее обвели карандашом и прочитали все обитатели Чосер-стрит. Они единодушно сошлись во мнении, что Том получил по заслугам и что удивления достойно то, что Китти не избавилась от него много лет назад.

Это было самое малое, что Китти могла сделать для Лиззи, но при всем при том она чувствовала, что дочь так и не простила ее.

И с тех пор все, что оставалось Китти, — это позволить Лиззи идти своим путем. С той ужасной декабрьской ночи ее старшая дочь стала совсем другой. Почти каждый вечер она уходила из дому и возвращалась очень поздно. Китти ничего ей не говорила. Да и как она могла, когда во всем была виновата сама?

По субботам Лиззи нежилась в постели почти до полудня, в то время как младшие дети вставали в восемь или девять утра и помогали матери по хозяйству. Как и где она добывала эти чулки, сладости, сигареты и прочее? Китти не осмеливалась спрашивать об этом.

Две девушки ждали на Сентрал-стэйшн. Мэри надела темно-зеленое платье, которое купила в прошлую субботу на Пэддиз-маркет, где без талонов продавались бывшие в употреблении приличные вещи. Правда, оно было на два размера больше, плечи сползли чуть ли не до локтей, и Мэри ничего не могла с этим поделать. Зато она подшила подол и затянула пояс так туго, как только могла, и теперь едва переводила дыхание.

У янки, похоже, было столько денег, что они не знали, куда их девать, и иногда, в самом конце свидания, они дарили девушкам по пять фунтов, так что Лиззи тоже посетила Пэддиз-маркет и купила себе ношеное платье. Теперь у нее было целых три платья и пальто из верблюжьей шерсти. Последним по счету стало оранжевое шелковое платье с большим запахом, которое казалось безупречным вплоть до того момента, когда Лиззи решила его выгладить. Тогда-то и обнаружилось, что внутренние швы имеют ярко-красный цвет, показывая, что платье выцвело до неузнаваемости после многочисленных стирок. Но девушка ничуть не расстроилась. Платье было модельным и потому единственным в своем роде, и Лиззи иногда думала, что к ней когда-нибудь подойдет его прежняя владелица и скажет: «Эй, вы носите мое платье!» К нему прилагался широкий пояс, который можно было обернуть дважды вокруг ее талии, отчего Лиззи выглядела такой тоненькой и хрупкой, что Мэри, задыхающаяся в своем тугом поясе, зеленела от зависти.

Лиззи нравилось, как тонкая материя облегает ее бедра. Дома у них не было большого зеркала, так что ей пришлось рассматривать себя в дамской комнате на вокзале. Когда Лиззи впервые взглянула на свое отражение, то испытала шок. Разумеется, она и раньше видела себя во весь рост в витринах магазинов, но для нее стало откровением увидеть себя во всей красе.

Во-первых, у нее за спиной копошилось множество девушек, наносящих макияж, причесывающихся и вообще старающихся привести себя в порядок перед появлением янки, которые вот-вот должны были приехать из Бертонвуда, и Лиззи не могла не заметить, что у многих из них были грузные, некрасивые фигуры, жидкие немытые волосы или лица, испещренные угрями. Разумеется, среди них были и симпатичные особы, но Лиззи, стараясь не поддаваться самодовольству и зная, что тщеславие — грех, не могла найти другой пары ног, таких же стройных, как у нее, или глаз, столь же больших и лучистых. И, вне всякого сомнения — тщеславие здесь было уже ни при чем, — никто из девушек не мог похвастаться такой гривой шелковистых блестящих волос, как у нее, ниспадающих до самой талии, в буквальном смысле осиной.

В тот самый день, когда Лиззи впервые увидела себя во весь рост в настоящем зеркале, она заметила, как многие девушки поглядывают в ее сторону. Лишь некоторые из них смотрели на нее с восхищением. У большинства на лицах читалась неприкрытая ревность и зависть.

— Эй, подвинься! — Какая-то толстуха оттолкнула Лиззи в сторону. — Дай и другим полюбоваться на себя в зеркало, — грубо заявила она.

— Прошу прощения, — запинаясь, пробормотала Лиззи, которая только что осознала, что красива. Необычной, бросающейся в глаза красотой.

Спустя несколько недель после первого визита Лиззи на Сентрал-стэйшн к ней подошла высохшая пожилая женщина, которая была намного старше остальных.

— Твоя мама знает о том, что ты приходишь сюда, девочка? — проскрипела она.

— Разумеется, — солгала Лиззи.

Лицо старухи было очень бледным и так густо припудрено, что казалось, будто она сунула голову в мешок с мукой. Губы напоминали кроваво-красную узкую щель. У женщины недоставало нескольких зубов. Ее звали Джорджи, и она всегда последней уходила под ручку с каким-нибудь янки, — то есть если вообще уходила. Янки отчаянно нуждался в женщине, если обращал внимание на Джорджи.

— Тебе не следует здесь бывать, — заявила женщина. Одна нога у нее была короче другой, и обычно старуха передвигалась, кренясь набок, хотя это и получалось у нее быстро и ловко. — Твоей матери не стоило разрешать тебе сюда приходить.

— Она ничуть не возражает.

Лиззи тряхнула головой, желая, чтобы Джорджи поскорее убралась и оставила ее в покое. Во-первых, с минуты на минуту должен был подойти поезд, а во-вторых, девушке не хотелось, чтобы ее видели в обществе этого пугала.

Но оказалось, что от Джорджи не так-то легко отделаться.

— Послушай, милашка, — с заговорщическим видом произнесла она. — В таком случае тебе прямая дорога в «Адельфи». Девчонка с твоей внешностью запросто сможет сколотить там целое состояние.

— Вы так полагаете? — машинально откликнулась Лиззи, спрашивая себя, что старуха имела в виду.

Но в следующее мгновение Джорджи была забыта — локомотив, выпустив клубы пара, остановился, поезд замер у перрона, и к Лиззи устремился Хэнк, как всегда, первым проскочив турникет.

— Всем привет! — произнес он со своим очаровательным, тягуче-ленивым техасским акцентом, а потом подхватил Лиззи на руки и закружил ее, так что юбка-колокол взметнулась вокруг ее длинных ног, которыми она едва не сбила Джорджи наземь.

Еще несколько девушек, подобно Лиззи и Мэри, ждали своих постоянных кавалеров, тогда как остальные готовы были удовлетвориться любым янки, который пригласил бы их на свидание и дал возможность хорошо провести время.

У американцев были не только деньги и товары, достать которые в живущей на осадном положении Британии было практически невозможно. Они отличались потрясающей щедростью и неизменно веселым расположением духа. Большинство янки были молоды и привлекательны, но даже те, кто был постарше и не мог похвастаться красотой, выглядели очень эффектно в аккуратной, пошитой из дорогой ткани военной форме, а уж акцент кинозвезд придавал им обаяние, которым не отличались английские парни.

Хэнк, кавалер Лиззи, служил капралом в финансовом управлении. Он мог выбираться в Ливерпуль три-четыре раза в неделю, и тогда Лиззи становилась его «девчонкой», как он выражался. Его выбеленные солнцем волосы были почти белоснежными, а здоровый золотисто-коричневый загар после английской зимы уже начинал тускнеть. Они с Лиззи были почти одного роста, особенно когда та надевала туфли на высоких каблуках. Там, в Штатах, отец Хэнка был фермером, и с самого детства Хэнк привык скакать на лошади и перегонять отары овец, как настоящий ковбой. Однажды он показал Лиззи фотографию, на которой был снят в крапчатом шейном платке, настоящем «стетсоне»[14], верхом на своей любимой кобыле, Цыганке. Он выглядел точь-в-точь как Рой Роджерс[15], только моложе.

Лиззи, которая до сих пор видела только старых, изможденных кляч, запряженных в тележки угольщиков или старьевщиков, разъезжавших по Бутлю, была поражена — Цыганкой, Хэнком и американцами в целом.

Как-то вечером Хэнк предложил ей выйти за него замуж. Лиззи согласилась. Она сочла это грандиозным розыгрышем. Разумеется, сказал Хэнк, ему придется заручиться разрешением капитана. А тот, не исключено, пожелает побеседовать с Лиззи и ее родителями, учитывая то, что она такая молоденькая, раз ей еще нет семнадцати и все такое прочее.

Лиззи предложила немного подождать.

— Давай посмотрим, какие чувства мы будем испытывать друг к другу через шесть месяцев, — сказала она, гордясь таким взвешенным ответом. Во всяком случае, это было намного лучше, чем признаться в том, что ни о каком замужестве не может быть и речи, поскольку ей всего-то тринадцать лет!

Впрочем, предложения руки и сердца удостаивались многие девушки, а некоторые — даже по четыре-пять раз. По большей части они не получали никаких известий от своих будущих мужей, как только тех переводили на другое место службы или когда мужчины «добивались своего», как горько замечали девушки, прекрасно зная, что их прежние кавалеры отправлялись в Манчестер, чтобы кружить головы и предлагать руку и сердце другим невинным простушкам.

Лиззи не была настолько наивной, чтобы принять предложение Хэнка всерьез. Кроме того, она не собиралась хранить ему верность. В те вечера, когда он был занят, она по-прежнему приходила на Сентрал-стэйшн и крутила романы с другими солдатами. Лиззи пользовалась большой популярностью, и Мэри радовалась тому, что остается ее подругой, поскольку солдаты почти всегда приходили парами, а это означало, что ее с Лиззи неизменно выбирали первыми.

Иногда они отправлялись в дансинги — «Риалто» или «Рисиз», и Хэнк (или другой солдат или летчик, с которым Лиззи выпадало провести вечер) так тесно прижимался к ней, что между ними нельзя было бы просунуть и спичку.

«Как все это романтично», — думала Лиззи по утрам на уроках в школе, задумчиво глядя в окно и сводя учителей с ума, особенно когда те пытались поймать ее и внезапно спрашивали о чем-то. Но все заканчивалось одинаково: хоть Лиззи и выглядела так, словно унеслась мыслями куда-то далеко-далеко, и уж во всяком случае намного дальше школы, она все равно знала любой предмет гораздо лучше, чем большинство учеников.

Новое оранжевое платье явно пришлось Хэнку по вкусу. Он заявил, что Лиззи выглядит «просто клево», и они под ручку вышли с Сентрал-стэйшн, не обращая внимания на старую бедную Джорджи, которая неловко пристроилась у дверей мужского туалета, подмигивая каждому солдату, который входил в него.

Лиззи и Хэнк, Мэри и Клиффорд — у янки были такие смешные имена — направились в «Трокадеро», чтобы посмотреть «Унесенных ветром», кинокартину, которую они видели уже дважды. Она навевала на Хэнка тоску по дому, но Лиззи обожала каждую минуту этого фильма, особенно конец. Ей казалось невозможным, что плантаторский Юг и Чосер-стрит существуют на одной планете.

Лиззи установила строгое правило и неукоснительно придерживалась его: никаких объятий во время сеанса. Она не хотела пропустить ни одного эпизода, особенно когда речь шла об «Унесенных ветром».

Хэнк говорил о Гражданской войне так, словно она закончилась только вчера. Складывалось впечатление, что для него она была более реальной, чем та война, в которой он участвовал сам. Он сказал, что Лиззи — вылитая Вивьен Ли, разве что глаза другого цвета.

— Проклятые северяне! — ворчал Хэнк себе под нос. — Ниггеры — это отбросы общества. Можешь мне поверить, на ранчо моего отца с ними не обращаются, как с равными.

Лиззи уже заметила, что чернокожие янки предпочитали держаться вместе и никогда не смешивались со своими белыми «товарищами». О последних говорили, что они имеют привычку поколачивать черных парней, заприметив их в обществе белых женщин.

После кино они заглянули в кафе «У Лиона» на чашечку кофе. Несмотря на затемнение, центр Ливерпуля кишел людьми. В последнее время сирены воздушной тревоги звучали все реже.

Посетителями кафе были почти исключительно янки со своими подружками. Немногочисленные англичане поглядывали на них с завистью. Какой-то солдат в неряшливом полевом обмундировании, сидевший за соседним столиком, с восторгом ткнул пальцем, указывая на подогнанную по фигуре парадную форму Клиффорда.

— Ты, наверное, капитан, приятель? — полюбопытствовал он.

— Нет, дружище, я — такой же капрал, как и ты, — ответил ему Клиффорд.

Создавалось впечатление, что янки все до единого знакомы друг с другом. Нимало не смущаясь, они громко переговаривались через столики. Янки были самоуверенными, состоятельными и щедрыми.

Через полчаса Хэнк и Лиззи поднялись, чтобы уйти.

— Увидимся в половине двенадцатого на трамвайной остановке, — прошептала Мэри, когда они проходили мимо.

— Ладно, — отозвалась Лиззи.

Когда они зашагали вверх по Скелхорн-стрит, Хэнк обнял ее за плечи, и они свернули в какой-то темный, вымощенный брусчаткой переулок, где принялись искать пустое парадное. Те парадные, мимо которых они проходили, были уже заняты обнимающимися и вздыхающими парочками, слившимися в жарких поцелуях.

Наконец они подошли к черному ходу прачечной — пустому и приглашающе темному. Хэнк прижал Лиззи к двойным дверям и принялся целовать — долгими, мокрыми, детскими поцелуями. Иногда Лиззи казалось, что она — первая девушка, которой он назначил свидание.

Спустя некоторое время Хэнк тяжело задышал и начал жадно шарить руками по ее телу. Он мял ее груди большими пальцами, потом скользнул к талии, сжимая и тиская ее так, словно хотел разорвать надвое.

— Лиззи, о Лиззи! — хрипло прошептал Хэнк. — Я люблю тебя.

— Я тоже, — покорно ответила девушка.

Хэнк ей нравился, но она ни капельки его не любила. Перспектива заняться с ним любовью приводила Лиззи в смущение. А поцелуи для нее вообще ничего не значили, хотя она и отвечала на них. Иногда, когда Хэнк касался ее сосков, Лиззи испытывала легкое, приятное возбуждение. А когда он гладил ладонями ее бедра, лаская и вжимая костяшки пальцев в мягкую расщелину между ее ног, когда его пальцы все ближе и ближе подбирались к тому месту, где внутри нарастала и пульсировала сладкая влажность, девушка буквально жаждала, чтобы Хэнк пошел дальше и влага вырвалась бы наружу, высвобождаясь из плена. Откуда-то Лиззи знала, что испытает доселе неведомую радость. Но при этом ее не покидало отвращение, отвращение к себе, к своему телу и к Хэнку, которое она не могла объяснить. Впрочем, предостережение Мэри всегда вспоминалось вовремя: «Никогда не позволяй им забираться тебе под юбку. Тогда они перестают контролировать себя, и тебе придется драться».

Поэтому, испытывая некоторое сожаление и одновременно облегчение, Лиззи оттолкнула Хэнка и сказала:

— Я опоздаю на трамвай.

— Будь я проклят, милая, — простонал Хэнк, — с тобой я не смог добраться даже до первой базы[16].

Лиззи не ответила. Она зашагала вниз по улице, и Хэнку ничего не оставалось, как устремиться за ней вдогонку. Он обнял ее, накрыл ее грудь ладонью и продолжал легонько сжимать всю дорогу до трамвайной остановки.

— Когда же я наконец трахну тебя, Лиззи, милая? Мы же с тобой практически помолвлены.

Лиззи хотелось сказать «никогда», но это могло оттолкнуть Хэнка, а ей очень нравилось иметь постоянного кавалера. Не могла же она заявить ему, что приличные девушки-католички не спят с парнями до замужества, даже если им хочется этого, а она даже не была уверена, действительно ли ей этого хочется.

— Ты ведь ни разу не доходила с Хэнком до конца, а, Лиз? — поинтересовалась Мэри на обратном пути, когда они ехали домой на трамвае.

— Что ты, конечно же нет! — откликнулась изумленная таким вопросом Лиззи. — Только не с ним. И вообще ни с кем.

— Я тоже, — сообщила Мэри. — Я все еще девственница. Правда, сегодня вечером Клиффорд вел себя так, что мне едва удалось от него отбиться. Так что мне придется либо сдаться, либо отказаться от Клиффорда.

— В таком случае бросай его, — посоветовала Лиззи.

То, что было у нее с отцом, не могло происходить на самом деле. Это был всего лишь страшный сон, ночной кошмар. То, что он проделывал с ней, то, что ей снилось, будто он с ней проделывает… Этого не могло быть, ведь внизу, в гостиной, спала мама. И тот день в Северном парке, когда она продрогла до костей, промокла насквозь и чувствовала себя такой несчастной… И миссис Гарретт вела себя просто ужасно… Кстати, теперь миссис Гарретт всячески носилась с Лиззи, специально приходила к ним домой, чтобы повидаться с ней, брала ее за руку и ласково спрашивала, как она поживает.

Нет, она все выдумала. Ничего этого не было. Лиззи не смогла бы жить с осознанием того, что все это случилось с ней на самом деле. Лежа на кровати и держа в руке старый ржавый вертел, она проткнула им себя… Боль, врач, больница…

Лиззи О’Брайен, едущая в трамвае, такая очаровательная, восхитительная в своем оранжевом платье и пальто из верблюжьей шерсти, никогда не смогла бы причинить себе страдания.

Джоан!.. Их отец и скрипящая кровать… Нож для резки хлеба, всегда острый, словно бритва. «Оставь ее в покое!» Пронзительный крик. И темнота.

На этом ночной кошмар обрывался.

«Ничего этого не было и быть не могло», — сказала себе Лиззи. Это всего лишь дурной сон, который возвращается к ней во мраке ночи, отчего она дрожит всем телом и стонет, даже когда просыпается.

Этого никогда не было!

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

В то время как за Лиззи ухаживал ее американский кавалер, еще один военнослужащий США уговаривал свой хромающий, спотыкающийся одноместный «мустанг» сесть на взлетную полосу военно-воздушной базы в Саффолке. Он долетел до самого Берлина, пытаясь разбомбить этих проклятых «дойчей», которые никак не желали сдаваться. Господи, им вроде бы уже давно пора было понять, что у них не осталось ни единого шанса, ведь на них со всех сторон наступали русские, американцы, англичане и французы, и кольцо окружения смыкалось все теснее.

Летчик сбросил свои бомбы на железнодорожный узел. Грузовики с боеприпасами взрывались, как гигантские шутихи на Рождество, но и в него попали с земли. Он спустился слишком низко, чтобы удостовериться в том, что бомбы попали точно в цель.

Эти досужие разговоры о возвращении на одном крыле и молитве! Мотор чихал и кашлял всю дорогу, но все-таки он долетел и теперь оказался прямо над базой. И надо же было этим проклятым шасси отказать в самый неподходящий момент! Выходит, они все-таки достали его. Но ничего, он посадит самолет на «живот». Для этого потребуется все его мастерство, но ведь он уже проделывал это раньше.

Летчик нежно повернул ручку от себя, пытаясь передать самолету весь свой ужас и желание жить. Не взорвись. Не разбейся. Потихоньку, полегоньку, и мы с тобой сделаем это.

Самолет коснулся земли с визгом, похожим на одновременный вопль тысячи сумасшедших.

Господи Иисусе! Машину бросало из стороны в сторону, и летчик отчаянно дергал ручку управления то вправо, то влево, пытаясь выровнять курс. Когда самолет уже приближался к концу взлетной полосы, одно крыло развалило деревянную постройку, в которой иногда собирались механики, чтобы выпить чаю и не тащиться для этого в столовую.

Однако именно столкновение, похоже, помогло самолету выровняться. Пилот вздохнул с облегчением и заметил, что к нему мчится карета «скорой помощи». Теперь доклад, чашка кофе, потом постель, и до завтрашнего вечера можно забыть о самолетах. Собственно говоря, когда он выпрыгивал из кокпита[17], к нему уже вернулось прежнее оптимистическое настроение.

В трамвае Лиззи поинтересовалась у Мэри:

— Хочешь поехать в Саутпорт в понедельник светлой седмицы[18], через неделю? Хэнк меня приглашает.

— Не хочу быть третьей лишней.

— Он берет с собой кучу приятелей, — сообщила подруге Лиззи. — Просто у меня день рождения, и мы собираемся его отпраздновать.

— Клянусь богом, Лиззи, я бы с удовольствием, но в понедельник киоск будет открыт, и мне придется выйти на работу.

— Да ладно, все нормально, — отозвалась Лиззи, которой было абсолютно все равно, поедет с ней Мэри или нет.

В Саффолке, где молодой пилот подбитого бомбардировщика наслаждался кофе и обменивался впечатлениями с коллегами, которым посчастливилось пережить ночной вылет, еще один молодой человек в комбинезоне выбирался из-под развалин будки, в которую врезался самолет.

Потом он изо всех сил побежал к командному пункту, но время от времени ноги у него заплетались и он падал, плача, как ребенок.

Вскоре он уже что-то неразборчиво лепетал, стоя навытяжку перед сержантом, который безуспешно пытался понять что-либо из его бессвязного доклада.

— А ну, возьми себя в руки, парень! — потеряв терпение, грубо гаркнул сержант. Он был шотландцем, кадровым военным и старым служакой, считавшим всех призывников военного времени жалкими трусами. Если бы они не были трусами, не было бы необходимости призывать их: они пошли бы служить добровольцами. — Говори яснее, Роджерс. О чем, черт тебя подери, ты толкуешь?

Роджерс вновь забормотал что-то непонятное, и сержанту пришлось сделать над собой усилие, чтобы не дать ему в ухо. Но потом ему показалось, что он расслышал чье-то имя.

— О’Брайен, ты сказал? Так что там с О’Брайеном?

— Мы сидели в будке, сержант, пили чай, когда услыхали, как садится этот самолет. У него были проблемы, большие проблемы, мы сразу это поняли, и Рори, я имею в виду О’Брайена, встал и выглянул в окно. Ну, чтобы посмотреть, не можем ли мы чем-нибудь помочь. Крыло самолета врезалось прямо в нас и начисто снесло О’Брайену голову, сержант.

Что-то было не так.

Придя домой, Лиззи сразу же поняла — стряслось какое-то несчастье. Но дома все было по-прежнему. Ровным счетом ничего не изменилось. Повсюду царила тишина, но это была наэлектризованная, напряженная тишина, словно где-то вдалеке невнятно бубнили голоса, стремясь прорваться сюда с неприятным известием. Волосы на затылке у Лиззи встали дыбом, по коже побежали мурашки.

Она осторожно поднялась наверх. Ее мама, Джоан и Нелли уже давно спали, в соседней комнате мирно посапывали мальчишки. Лиззи пересчитала их. Тони, Крис, Джимми, Пэдди, Шон и Дугал. По трое на двуспальных кроватях. Все живые, целые и невредимые.

Тем не менее давящее ощущение несчастья не исчезало.

Вновь сойдя вниз, Лиззи поставила чайник на огонь, чтобы приготовить себе чашку чая. Теперь в кухне у матери появилась настоящая газовая плита.

Лиззи устало опустилась в одно из новых кресел. Огонь в очаге почти погас, хотя угли все еще давали достаточно тепла. Она частенько сиживала здесь в одиночестве, когда возвращалась из города домой и думала о Хэнке и о том, каково это будет — жить в Техасе. А потом Лиззи воображала, что у нее куча денег и она может покупать себе платья, туфли и сумочки в настоящих магазинах, а не на Пэддиз-маркет. Иногда она даже придумывала фасоны этих платьев, но сегодня никак не могла сосредоточиться. Плохое предчувствие не оставляло ее, как бы старательно Лиззи ни гнала его от себя, и девушка решила побыстрее выпить чаю и лечь спать, рассудив, что утро вечера мудренее.

Война должна была вот-вот закончиться — через неделю, месяц или два… У каждого на этот счет было свое мнение.

Каждый день Китти О’Брайен жадно слушала радио. Она тревожилась за Кевина, служившего на авианосце в каком-то далеком океане. С Рори все было в порядке, он оставался в Англии, в полной безопасности. После войны оба ее мальчика смогут найти себе хорошую работу. Теперь у них была настоящая профессия. Когда Рори был дома в последний раз, он сказал:

— Если хочешь, мы можем переехать из Бутля, мам. Купим домик где-нибудь в деревне — в Формби или Ормскирке, например.

Но Китти не была уверена в том, что захочет когда-либо покинуть Чосер-стрит.

После того как старшие дети ушли в школу и дома остались только Шон с Дугалом, что-то увлеченно рисовавшие, сидя за кухонным столом, она включила радио, чтобы послушать девятичасовой выпуск новостей. Ничего нового, Гитлер еще не сдался. Он по-прежнему скрывался в своем бункере где-то в Берлине, отказываясь признавать поражение, хотя оно и стало неизбежным.

Китти выключила радиоприемник и поднялась наверх, чтобы собрать белье для стирки и вытереть пыль. Она с нетерпением ждала того дня, когда можно будет снять эти ужасные светомаскировочные шторы. Тони обещал купить новые занавески в гостиную, и она уже принялась откладывать купоны на зеленую парчу, которую присмотрела в магазинчике на Стрэнд-роуд.

Женщина вздохнула. Странно, но когда у нее была целая куча малышей, она мечтала об отдыхе и покое, а теперь, когда ее желание исполнилось, ей, наоборот, захотелось иметь младенца, чтобы нянчить его, чтобы вновь почувствовать, как детская ручонка тянет ее за юбку. Шон и Дугал были самостоятельными, замкнутыми детьми; поглощенные друг другом, они тихонько играли целыми днями. Близнецы не доставляли никаких хлопот и не нуждались в матери.

Китти отнесла вниз белье, отобранное для стирки, и замочила его в ведре, а потом решила выпить чашечку чая перед тем, как приступать к выпечке. Наливая в чайник воду, женщина с неудовольствием вспомнила нелепый вопрос, который задала ей сегодня утром Лиззи, собираясь в школу:

— У нас вчера ничего не случилось, мам?

Она заверила дочку, что у них не произошло ничего из ряда вон выходящего, и потребовала, чтобы Лиззи объяснила, с чего это вдруг ей вздумалось спросить об этом, но та лишь пожала плечами и не добавила более ни слова.

Китти уже хотела предложить малышам выпить с ней чаю, когда в дверь постучали. Женщина вздрогнула. Почему-то она знала, что к ним пришли плохие, очень плохие новости.

— О нет! — запричитала она, чуть ли не бегом устремляясь по коридору к двери, чтобы открыть ее. — О нет, Господи, только не это!

Шон и Дугал подняли головы от стола, встревоженные ее криками, а потом тоже заплакали.

На улице стоял мальчишка-посыльный с телеграммой в руках. В ней сообщалось, что ее Рори погиб.

Кто-то говорил:

— У вас ведь есть еще десять очаровательных детей, Китти. Только представьте, что Рори был бы у вас единственным ребенком.

Но Китти все равно горевала о Рори ничуть не меньше матери, у которой был всего один сын. В конце концов, говорила она себе, если у вас отрежут палец, вы же не станете успокаивать себя, приговаривая: «Ничего страшного, у меня осталось еще девять».

В отличие от многих многодетных матерей, Китти никогда не путала своих детей, когда те вырастали и становились старше. Она помнила рождение Рори так отчетливо, словно это было вчера.

Он был одним из немногих, кто родился днем. Разумеется, при этом присутствовала Тереза Гарретт, и Рори появился на свет легко и быстро, поскольку был вторым ее ребенком. Да и пошел он раньше Кевина, хотя зубки у него прорезались позднее, что доставило Китти немало хлопот. Но, за исключением этих беспокойных месяцев, Рори всегда был солнечным ребенком, веселым и общительным.

Кстати, прорезывание зубов у него было не таким болезненным, как у Нелли. Та каждую ночь исходила криком, да таким громким, что однажды Том пригрозил выбросить ее в окошко. Рори же предпочитал терзать зубами кольцо своей соски-пустышки вместо материнской груди, и первым его словом стало «дум-дум», хотя он произнес его лишь в возрасте полутора лет.

Раньше всех начала разговаривать Лиззи, хотя Джимми не намного отстал от нее, и с тех пор как он заговорил, рот у него не закрывался. Пока что Пэдди оставался самым умным из мальчиков и теперь посещал школу для особо одаренных детей, каждое утро выходя из дома в белой рубашке, галстуке и ярком форменном пиджачке. Он выглядел просто очаровательно, хотя кепку прятал в кармане до тех пор, пока не садился в школьный автобус.

Какие у нее замечательные дети, все до единого.

«Ты рожаешь детей, — с горечью думала Китти, — проходишь через все круги ада, принося их в этот мир, оберегаешь их и заботишься о них. Ты защищаешь их от пьяного отца, принимая на себя предназначенные им удары. Ты согреваешь их зимой, вяжешь им варежки и шарфики, подкладываешь им в обувь стельки, вырезанные из линолеума, чтобы ногам было тепло и сухо, а потом идешь на улицу — подбирать обрезки и гнилые овощи после того, как закроется рынок, и выпрашиваешь у булочника черствый хлеб, чтобы накормить их.

Ты даже продаешь свое тело, чтобы утолить их голод.

Потом ты в первый раз ведешь их в школу, даже если для этого приходится тащить с собой трех или четырех малышей, промываешь их ссадины, бинтуешь порезы, вытираешь им носы и слезы.

О, как сильно ты любишь и лелеешь своих детей! Ты воспитываешь их, пока они не вырастают в прекрасных молодых людей, а потом дурацкий несчастный случай, минутная рассеянность или вторжение маньяка в Польшу или еще какую-нибудь страну, о которой ты даже никогда не слышала, отнимают у тебя твоего ненаглядного ребенка, твоего дорогого сыночка, несмотря на всю твою любовь и заботу».

Впервые в жизни Китти не нашла утешения в Церкви. Она хотела, чтобы ее Рори был с ней. Она хотела видеть его смеющимся, высоким и сильным. Она хотела прикасаться к нему и слышать его голос.

Монсеньор Келли заявил, что Китти должна радоваться, ведь Рори попал в рай, но она, вместо того чтобы обрадоваться, лишь рассердилась. Женщина никак не могла уразуметь, почему смерть ее сына была частью Божьего промысла.

Благодушие монсеньора Келли и его настойчивые уверения в том, что она должна радоваться, а не печалиться, настолько расстроили Китти, что она позволила себе проявить публичное неповиновение и заявила капитану военно-воздушных сил, который пришел повидать ее несколько дней спустя, что она хочет, чтобы ее сына похоронили в Саффолке, неподалеку от базы ВВС. Ей была невыносима мысль о том, что заупокойную мессу по Рори будет служить священник, не сострадающий ей, и что он будет читать молитвы, в которые не верит сам.

Без своих детей бедная Китти была ничем. Никто не знал об этом, но она частенько оплакивала своих так и не пришедших в этот мир малышей. Тех самых, которые родились мертвыми или которых убил в ее чреве Том. Всем им она давала имена и никогда не забывала о них. Питер и Брендан, которые уже могли бы стать подростками, Клэр и Кэтлин… Сердце Китти частенько обливалось кровью, когда она думала о своих нерожденных детях, как сейчас оно разрывалось от боли за ее высокого симпатичного Рори.

Единственным положительным моментом постигшего ее несчастья, хотя Китти, разумеется, и не отдавала себе в этом отчета, стало то, что после того, как у них дома побывало множество людей, выражавших свои соболезнования, проявлявших искреннее сочувствие, обещавших вспоминать Рори в своих молитвах или даже заказывавших по нему поминальные службы, она вновь начала выходить на улицу и общаться с соседями.

Смерть Рори оставила Лиззи равнодушной. Ее братья и сестры, ее мама и даже миссис Гарретт и Мэри Планкетт плакали, не скрывая слез. А Лиззи не уронила ни слезинки. Она не чувствовала печали и тоски, и это угнетало ее и беспокоило, когда она смотрела на свою плачущую семью, стоящую по вечерам на коленях перед фотографией Рори и читающую молитвы по четкам. Но сама Лиззи не испытывала ровным счетом ничего.

Люди из военно-воздушных сил прислали билеты на поезд, и Китти с Джимми поехали в Саффолк на похороны. Рори должен был упокоиться на крошечном церковном погосте очень далеко от базы.

— Боюсь, это ближайшая католическая церковь, — пояснил отец Уоттс, первый священник не ирландского происхождения, которого встретила Китти. — Видите ли, миссис О’Брайен, в этой местности католицизм не получил большого распространения, в отличие от Ливерпуля.

Китти попросила позволения взглянуть на тело сына, но капитан объяснил безутешной женщине, что уже слишком поздно. Гроб запаян. Они заранее побеспокоились об этом, учитывая, в каком состоянии находилась голова О’Брайена.

Китти с горечью думала о том, что ей вообще-то следовало взять с собой Лиззи. В данных обстоятельствах дочь должна быть рядом с матерью. Но Лиззи под надуманным предлогом — дескать, в школе много задали — отказалась. Как будто что-то могло быть важнее похорон ее собственного брата. И еще Лиззи не выглядела расстроенной, в отличие от других детей. Вероятно, она израсходовала все свои эмоции в тот день, когда произошла эта ужасная история — с Томом, больницей и ржавым вертелом.

Китти и Джимми провезли на автомобиле по живописным, сказочно прекрасным дорогам Саффолка, где деревья смыкались над головой, образуя тенистые лиственные туннели. Они проезжали мимо домиков под соломенными крышами, на лужайках перед которыми и вдоль извилистых дорожек, ведущих к величественным особнякам, цвели ярко-желтые нарциссы, мимо зеленых холмов, на которых паслись овцы и коровы…

Но ни Китти, ни Джимми не обращали внимания на великолепный ландшафт, раскинувшийся впереди. Они могли думать только о Рори.

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

В понедельник светлой седмицы 1945 года, когда Лиззи исполнилось четырнадцать, Китти предприняла жалкую попытку устроить домашний праздник. Она только что вернулась из Саффолка, и ей было очень трудно встряхнуться и взять себя в руки, но она все-таки купила подарок для Лиззи, чудесную кожаную сумочку, а Тони и Крис в складчину приобрели настоящий серебряный кулон на цепочке. Кевин прислал из-за границы маникюрный набор в чехле из крокодиловой кожи, очень красивый и изящный.

— Ой, спасибо, мам. — Лиззи небрежно приняла подарок из рук Китти. Она знала, что ее невнимательность больно ранит мать, и от этого ей было не по себе.

— Сегодня вечером мы устроим грандиозное чаепитие, родная. Джози О’Коннор сделает глазурь для праздничного торта. А вчера мне удалось купить в бакалее баночку сардин и немного помидоров, и еще я хочу попозже приготовить конфитюр.

— Не стоит беспокоиться, мам, — равнодушно обронила Лиззи. — Я иду гулять.

— Куда, родная? — У Китти вытянулось лицо.

— В Саутпорт с Мэри.

И она ушла в своем ярко-оранжевом платье и туфлях на высоких каблуках, чувствуя себя совсем взрослой. Ведь ей уже исполнилось четырнадцать, и скоро она начнет работать на красильной фабрике, крупнейшем предприятии в Бутле, хоть мать и не подозревала об этом; она думала, что Лиззи останется в школе до лета.

Остальные дети все-таки упросили Китти накрыть праздничный стол хотя бы потому, что сегодня был второй день Пасхи. Но она весь день чувствовала себя несчастной, думая о том, что совсем скоро она и Лиззи потеряет так же, как и Рори, хотя в случае с дочерью во всем была виновата она сама. А когда пришел Пэдди и сообщил, что видел Мэри Гордон в газетном киоске, Китти стало еще хуже.

Предвкушение праздничного дня, который можно будет провести в обществе щедрых американских парней, привело к тому, что в этот понедельник на Сентрал-стэйшн собралось гораздо больше женщин, чем обычно.

Среди них была и хромая, очень бледная Джорджи, хоть она и знала, что вряд ли ее пригласят так рано. Только много позже, и то не наверняка, у нее появится возможность подцепить себе мужчину.

Как всегда, Хэнк первым прошел сквозь турникет и со своим обычным энтузиазмом подхватил Лиззи на руки и закружил, пока у нее с ноги не свалилась туфелька.

Вокруг собралась целая толпа американских солдат. Один из них поднял туфельку и, опустившись на колено, рыцарским жестом вновь надел ее на ногу Лиззи.

— Подходит! Подходит! — закричал он. — Это — Золушка, и теперь она должна выйти замуж за принца!

— Милая, — произнес Хэнк, — это мой лучший друг, Текс, который, как ты, наверное, уже догадалась, тоже родом из Техаса, как и я. — Он обернулся к остальным. — А это мой лучший друг Джуниор Ти. И еще один лучший друг, Дюк.

Текс был высоким, поджарым и светловолосым. Он так сильно походил на Хэнка, что они могли бы сойти за братьев. Но оба выглядели сущими карликами рядом с Дюком, широкоплечим здоровяком с расплющенным носом, чемпионом подразделения по боксу, и Джуниором Ти, жилистой каланчой с необычными серебристыми волосами.

Одного за другим Лиззи представили лучших друзей Хэнка. Фред, опрятный и щеголеватый, настоящего имени которого никто не знал. Они называли его Фредом, потому что он все время танцевал, совсем как Фред Астер. Неро был смуглым и темноглазым, причем оказалось, что Неро — это фамилия, а не имя, поскольку он был итальянцем и оттого считался человеком второго сорта по сравнению с настоящими, чистокровными американцами, объяснил ей позже Хэнк. Но Неро был очень богат, а его дядя по отцу был «крестным отцом» нью-йоркской мафии, и потому его приняли в ряды лучших друзей. Следующим шел Баз, в очках в роговой оправе и со строгим выражением лица. На вид ему никак нельзя было дать больше шестнадцати.

— Когда-нибудь Баз станет великим писателем, — заметил Хэнк. — Он все время что-нибудь пишет. И, наконец, последний по счету, но не по значимости, мой лучший друг Бифи[19]. Ты сама можешь догадаться, откуда у него это прозвище.

— Захлопни пасть, ты, недоносок-южанин, — отшутился Бифи, которого было легче перепрыгнуть, чем обойти. Он пожал Лиззи руку, как настоящий джентльмен. Впрочем, они все вели себя одинаково, и девушка чувствовала себя настоящей королевой в окружении придворных воздыхателей, когда они толпой обступили ее, с вожделением глядя на нее.

— Ты был прав, дружище Хэнк. Тебе досталась настоящая красавица, — растягивая слова, заявил Джуниор Ти и дохнул на стекла очков База, чтобы тот ничего не видел.

— Хэнк рассказывал, что ты — точная копия Скарлетт О’Хары, — прошептал на ухо Лиззи Дюк. — Но теперь я вижу, что он ошибся. Ты намного красивее ее.

Все они были цветущими, здоровыми парнями с хорошими манерами. Им только-только исполнилось по двадцать. С чистыми, сверкающими глазами, восторженные и взволнованные, они не делали попыток познакомиться с другими девушками, намереваясь провести весь день в обществе одной только Лиззи, чтобы отпраздновать ее день рождения.

Большинство девушек, которые все еще ждали своих кавалеров, бросали на Лиззи завистливые взгляды, когда она уходила в обществе сразу восьмерых парней, и лишь одна Джорджи крикнула ей вслед:

— Удачи, Лиззи, милочка!

Чтобы попасть в Саутпорт, нужно было пройти через центр Ливерпуля до Искчейндж-стэйшн. Поскольку сегодня был выходной, все магазины и конторы были закрыты. До полудня было еще далеко, и не до конца проснувшееся солнышко обещало ясный и погожий день.

Хэнк жестом собственника обнимал Лиззи за плечи, когда они шагали по пустынным улочкам, а остальные парни пританцовывали вокруг них, отпуская Лиззи экстравагантные комплименты. Они шли спиной вперед, глядя на нее и посылая ей воздушные поцелуи, отвешивали изящные поклоны, смеялись и шутили. Фред отбил чечетку на бордюре и даже изобрел новое па в ее честь.

— Отвалите, парни, она моя, — запротестовал Хэнк и поцеловал Лиззи в левое ушко.

— Нет, нет, она наша. Она принадлежит всем нам! — крикнул в ответ кто-то, и Лиззи захотелось заплакать от счастья.

В поезде было полно отдыхающих, вознамерившихся провести выходной в Саутпорте или на пляжах по дороге — в Формби, Эйнсдейле или Биркдейле. Несмотря на откровенную неприязнь, которую многие англичане питали к американцам, находящимся на их земле, невозмутимое веселье и щедрость восьмерых молодых парней вскоре очаровали весь вагон.

Бифи достал губную гармонику, и через несколько мгновений пятьдесят или шестьдесят человек уже во все горло распевали «Беги, кролик, беги», «Белые скалы Дувра» и «Янки дудль данди»[20].

Когда они выходили в Саутпорте, весь вагон хором прокричал им «до свидания».

Лиззи еще никогда не уезжала так далеко от Бутля. Красота Лорд-стрит с островками зелени, изысканными дорогими магазинами и живописными пассажами и аркадами викторианской эпохи произвели на девушку неизгладимое впечатление. Она даже не подозревала, что недалеко от ее дома существует столь элегантный, чудесный город. Может быть, когда-нибудь и мама захочет приехать сюда.

— Черт, какое классное местечко! — с восхищением протянул Хэнк.

К этому моменту солнце поднялось уже высоко и для апреля пригревало очень жарко.

— Как насчет того, чтобы перекусить? — предложил Джуниор Ти.

Они зашли в первое же попавшееся кафе, даже не ознакомившись с ценами в меню, выставленном снаружи, как на их месте поступила бы Лиззи и ее знакомые англичане. Деньги для янки, похоже, ничего не значили.

Пожилая официантка с недовольным лицом сдвинула для них два столика, и Лиззи усадили во главе, а Хэнка — напротив. Она заказала фаршированную индейку, жареный картофель и горошек.

Индейка! Это блюдо никогда не появлялось на столе в доме под номером два на Чосер-стрит. Сейчас перед Лиззи на тарелке лежали два толстых белых ломтя, оказавшихся жесткими, как подошва, однако девушка убедила себя в том, что они восхитительны на вкус.

Вместо пудинга им подали фруктовый салат и мороженое, и в салате оказался виноград, самый настоящий виноград! Так вот, значит, как он выглядит. Фиолетово-красный, с толстой кожицей, которую трудно прокусить, такая она скользкая, а внутри — сочный и зеленый. Он был терпкий и сладкий на вкус, и еще в нем были мелкие косточки, которые Лиззи постеснялась выплюнуть под прицелом устремленных на нее восьми пар глаз и проглотила вместе с мякотью.

Даже пожилая официантка в своем порыжевшем от частых стирок черном платье, кружевном чепчике и фартуке не устояла перед обаянием молодых людей, особенно когда Неро признался ей, что она очень похожа на его мать. В конце концов официантка заулыбалась и закивала головой, и даже принесла им молоко и сахар для чая, прежде чем они успели попросить об этом. Парни провозгласили тост за здоровье именинницы и чокнулись чашками. Хэнк сообщил им, что они с Лиззи скоро поженятся. Лиззи не стала их разочаровывать. Если они узнают, что ей всего четырнадцать, то могут попросту сбежать, как тот капитан в «Адельфи».

— Эй, сколько у тебя братьев и сестер, Лиз? — полюбопытствовал Дюк. Он сидел слева от нее и прижимался к ней коленом.

— Восемь братьев и две сестры, — отозвалась она, совершенно позабыв о том, что Рори погиб, но когда вспомнила, не стала говорить об этом, боясь испортить праздничную атмосферу за столом. Кроме того, подумав о доме, она сразу же представила себе мать и продукты, которые та купила для праздничного ужина, и от этого ей стало по-настоящему скверно.

Но длилось это недолго. Неро, сидевший справа, наклонился к Лиззи — она ощутила у себя на щеке его теплое дыхание — и сказал:

— Знаешь, Лиззи, киска, у тебя самые сладкие губки, самый очаровательный носик и самые прелестные глазки, какие я когда-либо видел. А твои волосы…

— Эй, вы двое, а ну прекратите! — заорал Хэнк с дальнего конца стола. — Это мою девушку вы обхаживаете.

— Нет, не твою, — возразил Неро, а потом вместе с остальными принялся хором скандировать: — Она — наша!

Раскрасневшаяся, со сверкающими, как звезды, глазами, Лиззи нежилась в лучах всеобщего внимания и обожания.

Лиззи завизжала. Еще никогда ей не было так страшно. От ужаса у нее перехватило дыхание, и она была твердо уверена, что в следующее мгновение задохнется и умрет.

— Эй, милашка, — сказал Хэнк, на которого аттракцион «железная дорога» с трамплинами и горками не произвел видимого эффекта, — успокойся.

Но Лиззи не желала успокаиваться и не переставала визжать до тех пор, пока поезд не остановился. Она наотрез отказалась прокатиться еще разочек, к большому сожалению остальных парней, которые явно с нетерпением ждали своей очереди.

— Никогда в жизни я больше не сяду на эту штуку, — заявила Лиззи.

Впрочем, прокатиться на карусели она согласилась, и ей пришлось по вкусу неспешное и осторожное движение по кругу на спине игрушечной лошадки с плавным подъемом и спуском, особенно когда ее поддерживала пара сильных рук. Лиззи сбилась со счета, сколько кругов проехала, во всяком случае, по разу с каждым из ребят, а с некоторыми — и по два.

Баз, такой юный, но в своих очках в роговой оправе производящий впечатление умудренного опытом человека, оказался единственным, кто не заигрывал с ней и не пытался все время дотронуться до нее. Лиззи даже подумала, что не нравится ему, но вдруг обнаружила, что он пристально наблюдает за ней с серьезным выражением лица, и решила, что он просто стесняется.

День казался бесконечным, и Лиззи веселилась напропалую, приходя во все большее возбуждение. В ее жизни еще никогда не было такого замечательного дня, и, быть может, больше не будет. Несколько молодых людей ловили каждое ее слово и стремглав бросались исполнять ее желания.

— Лиззи, крошка, посмотри сюда!

— Ну, давай же, Лиззи, пойдем покатаемся на гоночных машинках!

Они так старались ей угодить. Если для этого нужно быть красивой, тогда она была рада, что Господь благословил ее этим даром. Вполне возможно, что вся ее дальнейшая жизнь будет именно такой; вокруг нее будут увиваться мужчины, желающие ухаживать за ней, спрашивающие ее мнение и нуждающиеся в ее одобрении во всем, что бы они ни делали.

— Это тебе, милашка. — Фред появился с пушистым кроликом в руках и отдал его Лиззи.

— Еще один приз! — с восторгом вскричала девушка. Она уже обзавелась плюшевым мишкой, черномазой куклой-уродцем с выпученными глазами и спутанными волосами, расческой в кожаном чехле, пупсом и стеклянной сахарницей с позолотой, которая наверняка понравится матери.

Джуниор Ти, Текс и Хэнк развлекались в тире, приводя в отчаяние его владельца. Они были прекрасными стрелками и всякий раз выигрывали. Хозяин тира уже подумывал о том, чтобы отказать им в очередной серии выстрелов, но вокруг собралась толпа, чтобы поглазеть на бесплатное представление и поаплодировать счастливчикам, и хозяин не рискнул ссориться с янки, особенно после того, как они стали раздавать призы.

Бифи пытался научить Лиззи стрелять из ружья, обхватив ее мускулистыми руками сзади и тесно прижавшись к ней. Она почувствовала, как его ладонь на мгновение случайно коснулась ее груди.

— Держи ружье вот так, крошка. Отлично. Ты все делаешь правильно.

Но Лиззи хихикала не переставая и промахивалась всякий раз, к огромному облегчению владельца тира.

Наконец ярмарочная площадь утратила для них привлекательность, и они потянулись к песчаным дюнам Саутпорта и далекой серебристой полоске моря.

Бифи затянул на своей гармонике какую-то жалобную мелодию, а Фред сплясал то, что он назвал «степом на песке».

— Не отставай, приятель, — крикнул Дюк Базу, который тащился сзади, с мрачным видом сунув руки в карманы брюк.

Ее мальчики! Лиззи буквально чувствовала себя их матерью. Хэнк и Текс взяли ее с обеих сторон под руки. Дюк, Неро и Джуниор Ти принялись играть в футбол старой жестянкой.

Вечернее солнце коснулось краешком моря, превратив узенькую полоску воды в мазок ярко-оранжевого цвета, и пески засияли золотом. Позади них тянулись дюны, до которых никогда не добиралось море, холмы светлого песка, утыканные зарослями почерневшего камыша, изломанного и поваленного ветром.

Несколько человек, попавшихся им на глаза, торопливо возвращались в город, потому что вдруг резко похолодало. Солнце уже почти спряталось за горизонтом, и стало темно.

Лиззи дрожала от холода в своем тоненьком платье. Спеша уйти сегодня утром из дома, она забыла прихватить с собой пальто. А чуть раньше она сняла туфли, поскольку высокие каблуки тонули в песке, и сейчас ее ноги промокли и замерзли. Девушка повернулась и зашагала к дюнам, где виднелся сухой песок.

— Пора возвращаться, — сказала она. При звуках ее голоса парни замерли на месте как вкопанные. — Я замерзла и умираю от голода.

— Мы согреем тебя, знойная ты наша милашка, — сказал Текс, и что-то в его тоне очень не понравилось Лиззи.

Она обвела лица парней взглядом, и от того, что увидела на них, ее сердце вдруг так громко и яростно застучало в груди, что Лиззи показалось, будто это слышат все вокруг.

Ее спутники изменились до неузнаваемости. Они стали совсем другими людьми, с жесткими лицами и прищуренными глазами. Куда-то подевались их улыбки, их веселость и добродушие. Внезапно Лиззи почуяла исходящую от них угрозу, и ей даже показалось, что она ничуть им не нравится.

Шестое чувство заставило Лиззи окинуть взглядом пляж в поисках признаков жизни, но те немногие люди, которых она увидела, превратились в крошечные отдаленные фигурки.

Хэнк стоял к ней ближе всех. Он был ее кавалером, и значит, он защитит ее. Лиззи подошла к нему и взяла за руку.

— Хэнк? — Она хотела, чтобы он объяснил ей, что происходит, и испытала прилив благодарности, когда он обнял ее.

— Ох, Хэнк! — Все снова было в порядке. Хэнк любит ее. Разве не говорил он ей этого сотни раз?

Но вскоре Лиззи поняла, что объятия Хэнка вовсе не сулят ей защиту. Его пальцы с такой силой впились ей в плечи, что она вскрикнула от боли.

— Идем, милая, — незнакомым, охрипшим голосом вдруг сказал он. — Ты весь день напрашиваешься на это.

На что она напрашивается? О чем он говорит?

Хэнк потащил ее к дюнам, которых не было видно с пляжа. Лиззи слышала, что остальные парни идут за ними. Песок заглушал их шаги. Лиззи споткнулась о высохший куст какого-то низкорослого растения и выронила туфли.

Она упала лицом вниз, вытянувшись во весь рост, и тут же почувствовала, как Хэнк уселся на нее сверху и принялся срывать с нее платье. Зарывшись лицом в мягкий, удушливый песок, она не могла закричать и с трудом переводила дыхание. Лиззи кашляла и задыхалась, когда Хэнк вдруг завопил:

— Вы только взгляните на эту задницу, парни! — И дружки ответили ему глумливым смехом.

— Переверни ее, — сказал один из них, и Хэнк повиновался.

Хватая воздух широко раскрытым ртом, Лиззи заметила, как он смотрит на нее. Его глаза сверкали, а на губах играла дикая, жестокая улыбка. Его брюки уже были расстегнуты, и он одной рукой держал свой розовый напряженный член, а другой пытался раздвинуть ей ноги. Видя, что ему это не удается, Джуниор Ти и Бифи пришли ему на помощь и развели ей ноги в стороны, и Хэнк вошел в нее. Затем он заорал, обращаясь к приятелям:

— Ей давно этого хотелось, точно вам говорю.

А потом, достигнув высшей точки наслаждения, он уступил место Джуниору Ти, после которого настала очередь Бифи, затем Неро…

Лиззи потеряла счет времени. Ее замечательные мальчишки, превратившие ее день рождения в самый незабываемый праздник в ее жизни, теперь глумились над ней и называли ее «маленькой шлюхой» и «траханой английской сучкой».

Дюк так глубоко засунул язык ей в горло, что ее едва не стошнило, и тогда он ударил ее.

— Тварь! — выдохнул он. — Не смей издавать такие звуки, когда я целую тебя. — Он уже занес руку для нового удара, но кто-то остановил его.

Когда они закончили и бросили голую, обессиленную, бесчувственную Лиззи на песке, она заплакала. С пляжа до нее доносились их голоса: они смеялись, как нашкодившие мальчишки на уроке, вновь став прежними, всем довольными ребятами. Они обсуждали, что с ней делать дальше.

— Оставьте ее, — с нескрываемым презрением сказал кто-то. Кажется, это был Неро. — Мы показали ей, что почем.

— Эй… — Теперь подал голос Хэнк. Он казался смущенным и растерянным. — Может, нам стоит отвести ее обратно? Я имею в виду, не можем же мы бросить ее здесь одну?

— Я был последним, — заявил Фред, — и мне показалось, что с ней все в порядке.

— Идемте, парни, — прозвучал чей-то голос издалека. Они уже уходили. — Разве английские бары еще не открыты?

— Дюк прав. Идемте. Не знаю, как ты, а я лично не отказался бы пропустить стаканчик.

И они ушли.

Небо потемнело и стало серым. Лиззи дрожала всем телом. Она подумала, а не остаться ли ей здесь, зарывшись в песок, пока кто-нибудь не найдет и не спасет ее? Но нет, она должна вернуться домой, обратно к маме, к своей семье на Чосер-стрит.

Но как? Денег у нее не было. То немногое, что Лиззи взяла с собой, она потратила на почтовые открытки и лавандовое саше для матери, на котором было вышито приветствие: «Добро пожаловать в Саутпорт!» Ее обратный билет остался у Хэнка.

И вдруг раздался чей-то неуверенный возглас:

— Лиззи!

Она готова была закричать от ужаса. Она-то думала, что они ушли. Нет, только не это! Господи милосердный, только не снова!

На вершине дюны на корточках сидел Баз, глядя на нее поверх очков, в стеклах которых отражался закат. Он выглядел так, словно недавно плакал.

— С тобой все в порядке, Лиззи?

Она тупо кивнула в ответ и попыталась встать. Баз вскочил на ноги, спустился вниз и помог ей подняться. Он принес ее одежду и отвернулся, пока она одевалась, а потом стал собирать разбросанные вещи. Почтовые открытки помялись, а лавандовое саше было зарыто в песок. Повсюду валялись мягкие игрушки. Баз затолкал их в пакет, который Неро так очаровательно выменял на сигареты всего какой-нибудь час тому назад. Неужели прошел всего час? Разве может мир измениться за столь короткое время?

— Думаю, тебе лучше не надевать туфли, — заметил Баз и понес их в руках вместе с остальными ее вещами.

Лиззи замерзла. У нее между ногами пульсировала жгучая боль. Должно быть, Баз заметил, что она вся дрожит, потому что снял свою куртку и накинул ей на плечи.

— Я никогда… ну, ты понимаешь, Лиззи, — пробормотал он.

Лиззи кивнула, хоть в тот момент ничего не понимала.

— Прости меня, Лиззи, — говорил Баз. — Я чувствовал, чем все это кончится.

А она не могла произнести ни слова. Ей хотелось спросить у него: «Почему же ты не предупредил меня?» — но она не смогла издать ни звука. Однако Баз все равно ответил, словно она задала свой вопрос вслух.

— Если бы я предупредил тебя, ты бы не послушалась моего совета. Ты бы мне просто не поверила.

Разумеется, он был прав. Она бы ни за что не поверила, что милый Текс и добряк Джуниор Ти, любезный и обходительный Неро, Дюк, Бифи и Фред так плохо относятся к ней, считая ее шлюхой и сучкой.

Другое дело — Хэнк. Он был ее парнем, поэтому следовало ожидать, что он захочет заняться с ней любовью. Но не так!

«Этого не должно было случиться», — думала Лиззи, глотая слезы.

Баз неловко кашлянул. Когда они вышли на твердую землю, он отдал ей туфли и проводил до вокзала, где купил ей билет.

В поезде они сидели друг напротив друга в полном молчании, пока не доехали до Марш-лейн и Лиззи не сошла, чувствуя себя такой несчастной и жалкой, что даже не нашла в себе сил попрощаться.

— Ты забыла вот это.

Она уже ступила на перрон. Баз остановился в дверях вагона, протягивая ей пакет с призами. Лиззи не хотела их брать, но Баз выглядел таким жалким и юным, и при этом помог ей, пытаясь исправить то, что натворили его дружки, и, несмотря на постигшую ее беду, она не смогла заставить себя отказаться.

Лиззи взяла пакет, который он ей протягивал, и прошептала:

— Спасибо. Прощай, Баз.

Его лицо просветлело, когда она с ним заговорила.

— До свидания, Лиззи, — ответил он, и двери закрылись перед самым его носом.

С поезда сошло много людей. Кое-где хныкали дети, уставшие после долгого дня на свежем воздухе, но в основном повсюду царило радостное возбуждение. Лиззи, не обращая внимания на толкотню, шла к выходу с платформы, унося в руках пакет с воспоминаниями о дне рождения, проведенном в Саутпорте.