Седая весна

Глава 3 ЧУЖАК

Дом этого человека стоял особняком от всех. Глубоко во дворе, увитом зеленью, утопающий в цветах, он словно отступил из общего строя на несколько шагов, не пожелав быть таким, как все, равным среди других. Он выделялся замкнутостью и мощью. Его сверкающая железная крыша виднелась издалека. Могучие кирпичные бока говорили, что хозяин очень ценил надежность во всем и жил в своем доме, ровно в крепости.

Этот особняк был обнесен высоченным забором из арматуры. И на все окружающее смотрел свысока, со стороны, тремя громадными окнами.

Владельца этого дома видели соседи лишь из окна черной модерновой машины, на какой он выезжал в город. Человек ни с кем не разговаривал, не здоровался и никого не замечал. Люди знали о нем лишь то, что он приезжий, не из местных, чужак и не стремились познакомиться с ним поближе. Этот дом он купил уже готовым. Прежний хозяин обосновался за границей, а дом, как говорили горожане, продал в спешке. Его обставили и озеленили по слову нового хозяина. Имелась ли у него семья и родня — не знал доподлинно никто, лишь слухи призраками ходили. Они, как всегда, сопутствовали всему неизвестному, загадочному.

— Ворюга ён наипервейший! Иначе откуль у него столько денег, что и дом, и машину купил? За нашу получку иль пензию на гроб не наскребешь… а уж про поминки и не говори! А у этого, окромя всего, морда в машине не помещается, щеки, того гляди, наружу полезут. Чисто боров! Такие всю жизнь крадут! — говорила одна из старух.

— Не, он не ворюга! Таких нынче прорва. Ен- тот — убивец! Не иначе! Вы, девки, погляньте на евоные руки, оне, что у медведя! Коль словит кого за голову, враз выдернет с корнями и пернуть не успеет. А бельмы? В них погибель! Мороз до жопы дерет, глянув на ево! — перебивала соседку Настина бабка.

— Раскудахтались, что куры на нашесте! И никакой он не вор и не убийца! Нынче их всех отлавливают. Но этот — с самой Колымы! Там всю жизнь студился. Нынче к нам приехал — отогреваться! — встрял Петрович.

— И мы про то, что добрые люди сами по себе на Колыме не живут. Согнали туда не за добрые дела! Видать, прохвост редкий иль урка! — спорили бабки.

— Ни с кем не знается, не здоровается, сущий зверюга! А и говорить с ним жутко, того гляди — зарычит иль завоет в ответ, — передернула плечами

старая Авдотья и, глянув на открывающиеся ворота дома, сказала свистящим шепотом:

— Тихо, девки! Едить антихрист! Гля! Во морда! Толще коровьей задницы! Ну и бугай!

Чужак осторожно проехал мимо старух, не облив, не забрызгав грязью ни одну. Он даже не оглянулся, не кивнул. Это задело самолюбие соседей, и вслед чужаку посыпались новые домыслы.

Жители улицы, как и все, не любили неизвестное, скрытное, не умели жить за семью замками и предпочитали не таиться друг от друга. Хорошо иль плохо — ближний сосед лучше дальней родни. Это правило въелось в плоть и кровь. Здесь сосед к соседу мог прийти не робея даже среди ночи. Такое не возбранялось никому. А потому каждый был понятен и в случае нужды, беды иль радости, помогали друг другу без лишних слов. Поддержать умели делом и смехом. Но этот новенький никак не вписывался в устоявшиеся обычаи и правила улицы.

— Надысь я коз пасла за огородами. Прохожу мимо дома этого змея и слышу, как в открытом окне то ль поют, иль орут:

… давай, давай, наяривай, наяривай, наяривай…

Мне аж гадко стало! Ну, что это? Мужуку уже годов немало, а он — бандитское орет иль слушает. Не совестно? Кого наяривать в его годы?

— Выходит, он педераст! — сказал Петрович.

— А что за люди такие? — развесили уши бабки.

— Ну, это когда мужик с мужиком живут, как муж с женой…

— Да как такое можно? — не поверили бабки.

— Нынче все возможно. И такое! Развелось всяких, хоть пруд пруди. Но сами посудите, с бабой никогда не видели. В доме тож не приметили ни одной. Только мужики. Вот вам и довод, кто он, этот чужак, — прищурился Петрович.

— Господи! Срам какой! Улицу споганил. Зачем только у нас поселился? Купил бы дом в другом месте! — завздыхали старухи.

— Гля! Вертается этот жопошник!

— У! Змей бесстыжий! — плевали, крестились, отворачиваясь, краснели…

А человек, свернув к дому, негромко просигналил и, въехав в ворота, скрылся в зелени кустов и цветов, неслышно взошел на крыльцо. Огляделся, вдохнул полную грудь свежего воздуха, улыбнулся синему небу, теплому солнцу, сел в тени цветущей сирени отдохнуть, услышал тихий звон фонтанчиков возле беседки, засмотрелся на струйки воды, играющие на солнце разноцветной радугой, и задумался. Легкая тучка стерла улыбку с лица, оно стало печальным, серьезным, а потом и вовсе холодным, жестким и злым. Как быстро уносит человека память на громадные расстояния. Не спросив разрешенья, вырывает из солнечных, ясных дней, отбрасывая далеко назад, на многие годы, возвращая в холодную, седую Колыму.

Мишка даже в самых страшных снах не предполагал, что когда-нибудь окажется на Северах. Не было к тому причин и повода. Даже сорванцы- одноклассники не лезли к нему, считая Мишку гением, самым умным пацаном во всей школе. Ее он закончил с золотой медалью и с первого захода поступил в политехнический институт.

Селиванову прочили будущее большого ученого, светилы науки. Оно и немудрено. Мишка был победителем всех олимпиад, гордостью школы. Его фотография не снималась с доски Почета. И все, кто знал мальчишку, считали его без пяти минут профессором.

Он никогда ни с кем не ссорился и не дрался. Не было поводов. Девчонки его попросту не интересовали. Он шел к своей цели, не оглядываясь по сторонам. И, став студентом, вскоре был любимцем курса, преподавателей.

Рослый, добродушный, он совсем не походил на плюгавых задохликов-зубрил. Ему все давалось легко, шутя. А потому именно Михаилу Селиванову надо было идти во главе институтской колонны вместе с лучшими студентами. Он должен был нести большой портрет Генсека.

Стоял ноябрь. Необычно пасмурный и холодный. Колонны демонстрантов, в ожидании своей очереди прохождения по площади мимо трибун, скучились на боковой улице. Кто-то пил пиво, другие нашли что-то покрепче. Предложили Селиванову:

— Глотни! Согрейся!

Мишка и впрямь посинел от холода. Стучали зубы. Жидкая куртка не грела. Замерзли ноги. Руки не сгибались. Но выпить отказался:

— Ничего! Когда вернемся, отопьюсь чаем. Мать малиновое варенье прислала. Вот и согреемся все вместе! — Увидел, что колонна института уже строится на выход к маршу, заспешил на свое место, поднял высоко над головой портрет Брежнева и пошел, приказывая всему телу — удержаться, не подвести.

Студенты поравнялись с трибуной под праздничный туш и крики «Ура!», когда шквалистый ветер, хлестнув по лицам, обдал демонстрантов волной холода. И Мишка не смог удержать портрет Леонида Ильича. Он выпал из рук на асфальт, под ноги колонне. Брызги стекла разлетелись в разные стороны. Селиванов хотел вырвать портрет из-под ног, но тот уже растоптали ногами уставшие от холода люди. Кто-то из журналистов, снимавших парад на кинокамеру, сочувственно покачал головой. Мишка не понял значенья тяжелого вздоха. Ему не привелось вернуться в институт. Скрутили мигом двое дюжих молодцов в первом переулке и, затолкав в крытую машину кулаками, повезли подальше от праздника и чая с малиновым вареньем. Селиванов не сразу понял, что попал в руки чекистов, и отмахивался отчаянно, восприняв случившееся за хулиганскую выходку.

— Зря стараетесь! У меня ни шиша нет! — кричал чекистам.

— А это мы посмотрим!

— На пиво не наскребете! Я же студент!

— Тем легче тебе будет! — усмехались чекисты и, затолкав в бетонный подвал, измесили Мишку дочерна. Потом было следствие, долгие глупые допросы. Мишка воспринимал их как глумление над собой. Его — лучшего студента, обвинили в политическом терроре, осмеянии личности и авторитета Брежнева, а через него и всей державы.

Напрасно ходатайствовали за Селиванова преподаватели и студенты, доказывая, что происшедшее — чистая случайность, и Мишка не готовил это специально. Им пригрозили, что разберутся с каждым в отдельности… И вскоре о Селиванове постарались забыть. Он три месяца просидел в одиночной камере, поверил, что за роковую случайность может поплатиться жизнью, когда его среди ночи вытолкали в коридор. Последний допрос…

— Чистосердечное признание облегчит вашу участь! — предупредил следователь. Но Мишке не в чем было признаваться.

Вскоре состоялся суд. Сплошной фарс. Ему дали десять лет. За что? Мишке не верилось в реальность происходящего… А чтобы до него быстрее дошло, его отправили на Колыму.

К тому времени Колымская трасса была давно проложена. И теперь здесь не нуждались в дорожных рабочих. Но было на Колыме свое наказание, на какое сгоняли людей со всех концов света. Это прииски… Здесь добывали золото для державы не сотни, не тысячи, а десятки тысяч человек, зэки — дармовая рабочая сила, ею пользовались начальники зон по своей прихоти и капризу.

Здесь, в Сусуманской номерной зоне, зэков наказывали и миловали не по закону, а по настроению. Да и сами заключенные делились на категории. Уважаемыми были воры, презираемыми — политические. Именно в эту категорию и попал Михаил Селиванов.

В бараке, куда его втолкнула охрана, не было свободных шконок, и зэки спали на полу вповалку. Несносные грязь и вонь, вши, это были лишь цветочки, в сравненье с тем, с чем пришлось столкнуться вскоре.

— Ты с чем загремел сюда, малец? — спросил Мишку худой до прозрачности дедок.

Парень рассказал, видя, что его внимательно слушают и другие.

— А я за анекдот влетел!

— Я — за письмо, верней за жалобу, какую отправил Ильичу. Думал, поможет, разберется. На председателя колхоза жаловался. Он ворюга! Да вишь, как подмогнули? Нынче воры в почете! Их, даже когда сажают, вскоре амнистируют. Нас, от звонка до звонка, как цепных собак держат. Кто доживет, тому повезло.

— А разве участников войны не милуют? — удивился Мишка.

— Отпускают иногда. Но не с моей статьей. Я тут издохну. До воли не доживу.

— Почему?

— Туберкулез! В активной форме. Скоротечный. Да и не у одного меня. Уже половина им хворает. Перезаразились друг от друга. В месяц до тридцати передыхает. Может, и тебе повезет скорее сдохнуть, меньше станешь мучиться, — закашлялся старик и сплюнул сгусток крови. Мишка в ужасе отскочил, а дедок скрипуче рассмеялся: — Сдохнуть боишься? Дурак! Тут это награда. Ты мне магарыч задолжаешь, коль от меня заболеешь. Тут жизнь — хуже каторги. Смерть — это счастье. Помяни мое. Спеши захворать.

Мишке показалось, что дед не в своем уме. Ну, да старый, какой с него спрос, не придал значения услышанному, а на следующий день вместе со всеми его погнали на работу.

Селиванов никогда не имел золота. И хотя на других видел, сам не стремился купить его. И был абсолютно равнодушен к металлу.

Но одно дело человек. Он мог иметь иль отказаться. Державе оно было необходимо. И добывали золото в Сусумане по-разному.

На этом карьере работало больше тысячи зэков. Его заливали водой почти до краев. Потом эту воду сливали из карьера через гидроциклон и вибросита, а в карьер сгоняли зэков. Утопая в грязи и глине по уши, они вытаскивали из этой слякоти все, что походило на золото. От песчинок до самородков. Ковырялись в этом болоте до одури. Когда все было истоптано и проверено, котлован вновь заливался водой. И так все время. За световой день каждый зэк должен был собрать не меньше ста пятидесяти граммов золота. Ровно такую пайку хлеба получали выполнившие норму по возвращении в зону. Перевыполнившим давали миску баланды, иногда даже стакан чаю. Тем, кто не набрал, отвешивала щедрые оплеухи охрана. Без меры, с добавкой. О хлебе им приходилось забывать.

Уже на третий день увидал Михаил такое, от чего его замутило. И к зэкам своего барака он перестал относиться с состраданием.

Выпустили воду из котлована, и зэки, не ожидая окриков охраны, сами полезли в него, торопясь первыми попасть на дно. Именно там всегда бывало больше всего золота. Вот так и ухватили двое один самородок. Он весил не меньше трехсот граммов, и никто не хотел уступать. Дряхлый старик и молодой мужик смотрели друг на друга ненавидяще.

— Эй, мужики, давай сюда! Гляньте на цирк. Что сейчас будет! — заранее потешалась охрана.

Двое зэков вцепились в самородок так, словно от него единственного зависела жизнь и судьба каждого. Они отталкивали друг друга. Грозили, ругались, дрались без жалости. Никто не хотел уступать. И когда старик понял, что силы начинают сдавать, он поддел молодого коленом в пах изо всей силы. Когда тот упал, он дернул на себя старика, пытаясь ударить его головой в лицо. Старый прием. Он хорошо был знаком деду. И оказавшись совсем близко от молодого, глаза в глаза, старик лишь на миг припал к его глотке зубами. Рванул коротко и резко. Молодой зэк дернулся, захрипел. На шее фонтаном била кровь. Дед спокойно взял самородок из руки умирающего, положил в сумку па дно. И, обтерев рот, кинулся в гущу зэков, там тоже шла драка за самородок.

Лишь через пару недель, приглядевшись внимательно, увидел Селиванов, что не все зэки ищут золото. Иные наблюдают, кто больше соберет. А в конце дня — воруют или отнимают силой.

Пытались налететь и на него, сшибить с ног. Зажав нос и рот, хотели отнять у задыхающегося. Но либо враз отлетали, либо нагонял. И тогда укладывал одним ударом, забирая все разом. До песчинки. Вскоре желающих поубавилось. Обломал прыть. А возвращаясь в барак с работы, уже не слушал жалобы на судьбу и несправедливость властей. Мишка перестал верить в жалостливые истории, понял, здесь, на Колыме выживет лишь тот, кто сильнее. На знания и способности рассчитывать не приходилось. Эти понятия были чуждыми, лишними на Колыме. Мишка быстро вжился и приспособился. Он стал хищником — хитрым и коварным. В отличие от всей серой массы, он умел думать. Наблюдая за зэками, добычей золота, он делал свои выводы. А когда их проверил, результаты потрясли. Он ликовал, но ни с кем не хотел делиться своим открытием. Это было гораздо весомее того розового будущего, какое намечал в юности.

«Даже самая светлая голова, великий гений, не гарантированы от чьей-то глупости и расправы за призрачное преступленье. Зачем помогать власти, для какой портрет немощного старика дороже человечьей жизни? Что толку в том, если я стану ученым? Зэки нужнее! Их пользуют, как быдло. Нет грани между идиотом и академиком. Сколько светлых умов навсегда остались здесь? Их втоптали в грязь. Вместе с идеями, изобретениями, забыли навсегда. И меня ждет их участь, если ничего не пойму. Надо выжить. Это первое! Потом воплотить в жизнь свое», — думал Мишка и стал жить в бараке обособленно от других. Он всегда выполнял норму. Может, потому, когда через пять лет умер Брежнев, администрация зоны подала документы Михаила на помилование. Но… Не повезло. Прошло еще три зимы, прежде чем об освобождении Селиванова заговорили всерьез. Он уже был бугром барака. И не только политические, а вся зона знала и считалась с Селивановым.

Колыма изменила Мишку до неузнаваемости. Куда делись былое радушие и доверчивость? Вместо синего, безоблачного неба в глазах — грозовые тучи. Упрямые, глубокие складки на лбу. Бледные, жесткие губы и голос, так похожий на раскаты грома. От общения с ним не по себе бывало даже фартовым. А уж эти — всякое видели.

Ему едва исполнилось тридцать лет. А голова стала совсем седою. Он держал в своих руках почти половину зоны. Его слушали беспрекословно. Знали, от одного его слова зависит жизнь каждого. Он многих уберег от самосудов и расправ. Других от голодной смерти. Но так и не заимел друзей. С воли иногда ему приходили письма и посылки из дома. Михаил щедро делил гостинцы. Но угощал не всех, а лишь тех, кого заранее выбрал себе на будущее.

Никто не рисковал напасть на него с кулаками, сказать вслед обидное слово. Знали, за Мишкой не задержится ответное. Многие зэки боялись его взгляда. Злить Селиванова не решался никто.

Все знали его взрывной характер и убедились, что в ярости он может наломать немало дров.

Добыча золота на Сусумане шла и зимой, но не в карьерах, а на рудниках. Иные из них были отработаны еще при царе, но не тщательно, кустарным способом. На таких рудниках большого золота, как правило, не было. И всякий самородок считался целым событием. Именно на таких полузабытых, заброшенных старателями рудниках и работали зэки. Там часто случались оползни и обвалы. Людей заваливало породой так надежно, что спасти удавалось редко. Да и не переживала администрация зоны. Не беспокоилась о креплении кровли в штольнях, выработках. Ведь материал надо было привезти с материка, оплатить. А вот зэков всегда хватало. Их привозили бесплатно. За их жизни никто не отвечал. Чем дешевле обходилась добыча золота, тем больше поощрений получала администрация. И хотя работа на руднике была много опаснее карьерной, зэки охотнее шли на рудник потому, что там не устанавливалась жесткая, неумолимая норма добычи. И потому кормили всех одинаково. Люди получали возможность хоть раз в неделю помыться в бане.

Конечно, все знали о завалах. Но они случались слишком часто, а потому зэки привыкли к ним, как к неизбежности. Они тоже слышали, что в том же Сеймчане золото добывают драгами — промышленным способом, что кустарщина там забыта и золото оттуда увозят машинами каждую неделю, не то что из Сусумана — раз в месяц. Там не знали гибели людей на добыче. Но… Это была другая зона. Туда не попадали политические.

А в Сусумане привыкли ко всему. Попадал под завалы и Селиванов. Уже в первую зиму не повезло. От жутких морозов треснула кровля и на головы посыпалась порода. Заскрипели стойки.

— Мужики, хана! Пыли на выход! — успел крикнуть один из зэков и первым нырнул из выработанной штольни. За ним остальные. Мишка оказался последним. Треск и грохот над головой услышал одновременно. Это было последнее. Потом наступила темнота. Очнулся от удушья. Хотелось пить. Но даже пошевелиться не мог. Все тело будто связано. Понял, попался надежно, но сам себе приказал — не паниковать.

Понемногу расшевелился. И как только смог освободить руки, стал выгребать себя из завала. На его счастье, он оказался не столь серьезным. И на четвертые сутки выполз из рудника. Весь в земле, даже лицо стало землистого цвета. Больно было дышать. Отказывали ноги и руки. Мутило. Едва выбравшись из рудника, Мишка потерял сознание. Охранник глазам не поверил. Селиванова все считали погибшим. А он вылез…

— О страхе надо забывать, когда привалило! Надо заставлять себя выжить и отнять, сбежать от самого черта из ада, потому что наш зэк живучей всякой нечисти! — смеялся Селиванов. Но… Не простил тех, кто, успев уйти из завала, не помогли ему, бросили, оставили в руднике. Он вышел. Но четверо других задохнулись. Их тоже не спасали. Сами не сумели выбраться. А через несколько недель, с теми же спасшимися, попал бы под новый обвал. Но успел… Услышал. Ушел вовремя, предупредив лишь троих… Да и потом случалось всякое. Работая в руднике, Селиванов научился слушать всякий звук и моментально ориентироваться. И все же случалось не раз, когда земля оседала на головы мигом, не предупредив треском, шелестом породы, вздохом или пощелкиванием стоек. И тогда Мишку вытаскивали те, кого он спас, предупредил, вывел, выволок.

В последний раз его вытянули на шестой день. Никто не верил, что тот будет жив. Ведь столько дней без воды! Но Мишка не умер…

Восемь долгих лет провел он в зоне. Не раз выживал чудом. И не только в завалах. Случалось, в первые три года ломали его зэки, налетали сворой, без причин. Куражились. Он отбивался. Бывало, вламывали за пайку хлеба, какую хотели отнять. Он дрался из принципа. Сам мог отдать и последнюю корку, но отнимать у себя не позволял никому.

Михаил Селиванов не придавал особого значения письмам девчонки — бывшей одноклассницы. Шурка не скрывала, что Михаил ей нравился. А потому никогда не упускала его из виду. Именно из-за него поступила в политехнический, а не в медицинский институт, как мечтала в школе. Она единственная, не испугавшись чекистов, была на суде и, узнав адрес зоны, постоянно писала Селиванову. Она вязала для него носки и свитеры, шарфы и варежки, высылала их ему. Он, краснея, иногда отвечал. Михаил плохо помнил ее. Никогда не оказывал внимания, но теплые вещи, какие получил от нее, очень пригодились.

Александра не была навязчивой в письмах. Она ни о чем не просила, не требовала, лишь сообщала о новостях. Спрашивала, как живет Мишка, когда предполагается его освобождение. Она даже не упомянула о множестве жалоб, написанных ею в разные инстанции по делу Селиванова. Ее терпенью мог позавидовать любой адвокат. Шурку не сломали многочисленные отказы о пересмотре дела. Она упрямо добивалась своего, не доводясь Мишке никем. Шли годы. Девчонка-одноклассница стала девушкой. Закончила институт. Стала работать. Случалось, ее пытались припугнуть чекисты за половодье жалоб, но Саня не сдалась. Она ездила на приемы в Генеральную прокуратуру, доказывала, убеждала, удивляя своим настырством даже заскорузлых чиновников из аппарата прокуратуры. Бывало, и она плакала от бессилия и неудач. Но быстро брала себя в руки.

Но однажды даже глазам не поверила, получив ответ на очередную жалобу:

— Дело Михаила Селиванова направляется на новое рассмотрение в прокуратуру по месту осуждения…

— Чего радуешься? Еще неизвестно, как рассмотрят! Может, хуже сделают. Прибавят к тем отбытым годочков пять. Мишка тебе за эту помощь спасибо не скажет! — вставила занозу сомненья в душу дочери Шуркина мать.

— Не может быть! Пересмотр никогда не ухудшает положение осужденного! — вспомнила Александра.

— Это раньше! Теперь законов нет!

— Если б они были, Мишка не сидел бы! — разозлилась Шурка и написала Михаилу о предстоящем. Тот еще не получил письма, как его вызвали в спецотдел зоны и объявили, что в результате нового рассмотрения уголовного дела сделали вывод, что его возбуждение, арест и осуждение незаконны…

Мишка, собиравшийся в рудник на смену, не сразу понял, что это сообщение касается лично его.

— Вы свободны. Теперь слово за прокуратурой! Пусть она выполняет свои обязательства по компенсации морального ущерба! У нас к вам претензий нет. Собирайтесь! Сегодня вечером уходит машина в Магадан… — Вряд ли получите компенсацию. Теперь в стране совсем иная ситуация. И в прокуратуре! Ну, кем вы вернетесь? Как станете жить? Ведь ни образования, ни специальности нет и продолжить обучение не сможете. Оно теперь платное. Стоит немало. Где деньги взять? А вот у нас предложение к вам имеется. Мы знаем, что человек вы — незаурядный. С хорошими организаторскими способностями, не без смекалки, трудолюбив и порядочен. Потому предлагаем вам…

— Совместная компания по добыче золота? С американцами? Да если они узнают, кто я, не согласятся со мной работать! — не поверилось Селиванову.

— Не за воровство был судим. Они эту разницу знают. И сработаетесь. В зоне о вас очень высокого мнения остались. О вас легенды ходят. Вот и пригодится опыт. Зарубежка ценит честность в людях. Мы вас и отрекомендуем. Это будет нашим извинением. И еще! Понадобятся люди! Наши! Какие смогли бы работать в компании безупречно. Если есть на примете такие, назовете их нам. Зарплаты там высокие — в валюте. Работать будете по контракту, с обоюдным соблюдением обязательств.

Селиванову на размышление дали три дня. Ему хватило ночи. И его в тот же день познакомили с шефом совместной фирмы. А через два дня Михаил получил официальное предложение и контракт.

Все его пункты устроили человека. Ведь компания не только гарантировала сказочную зарплату и жилье, но и развязала руки в подборе кадров. Он назвал лишь тех, кого знал все восемь лет, на кого мог положиться как на самого себя…

А через месяц, получив письмо от Александры, все понял. И решил не писать ей. Уж слишком долго идут письма с Колымы. И заказал разговор по телефону.

Михаил никогда не ухаживал и не встречался с девушками. Не знал, с чего начать этот первый, такой серьезный разговор. Но откладывать его не было смысла:

— Шура! Это я! Михаил Селиванов! Помнишь такого?

— Еще бы! Ты откуда звонишь?

— Из Магадана! С самой Колымы! Я остаюсь здесь!

— Почему? Тебя не освободили?

— Я — вольный! Надо заработать. Есть возможность! Заключил контракт на пять лет!

— Зачем?

— Так надо!

— А как же я? — услышал дрогнувший голос.

— Приезжай! Ко мне! Насовсем! Деньги на дорогу вышлю! Согласна? — вытер испарину.

— Конечно!

Через неделю встретил ее в аэропорту. Ни за что не узнал бы, если б не окликнула.

Где та робкая девчонка с озорной челкой и смешливыми серыми глазами? К нему подошла серьезная женщина. И только улыбка да голос напомнили отдаленно забытую девчонку.

— Ну, здравствуй! — обнял Мишка неуверенно. И заметил седину, сверкнувшую на ее висках.

— Мишка! Бедный мой мальчишка! Как ты изменился, как стал похож на Колыму, — вырвалось невольное. Она оглядела его пристально. — А знаешь, все ж мы дожили до этой встречи! Я ее как сказку ждала. А она заблудилась на Колыме. И все опаздывала.

— А ты ждала? — посочувствовал Мишка.

— Потому что эту сказку я любила с самого пятого класса. И никакую другую не хотела знать.

— Спасибо, Шура! Милая моя девочка! Одна на целом свете только ты и любила меня! Видно, потому я выживал! — Взял ее руки в свои, заглянул в глаза, прочел в секунды все — без слов. И впервые отчаянно пожалел, что еще тогда, много лет назад, не оглянулся, не встретился с нею взглядом. Быть может, сжалилась бы судьба и не было бы этой долгой разлуки и проверки Колымой.

С приездом Шуры в жизни Михаила Селиванова изменилось многое. За годы заключения он понял главное — за что нужно уважать человека.

Шура… Как мало знал он о ней. И не случись беды, даже не обратил бы на нее внимания. Может, нашел другую. И мог ошибиться в выборе. К Шуре не нужно было присматриваться, проверять, убеждаться. И Михаил был бесконечно благодарен судьбе.

Он работал. А вечером спешил домой. К ней — единственной на всем свете. Вечерами они сидели у камина и Михаил рассказывал жене, как жил и работал в зоне. Поначалу при воспоминаниях сжимались кулаки и виски заливало потом. Случалось, ночами кричал во сне. Снова привиделся обвал на руднике. Из него и во сне непросто выбраться.

— Миша, родной, успокойся, — утешала мужа Шура.

Первые месяцы часто вскакивал среди ночи, хватался за сигареты, курил до утра.

Мучительным был первый год. Отбывал наказание в зоне, в снах видел волю. Освободившись, памятью застрял в зэках.

Годы заключения сказались на всем. Ведь вот сам выбирал на работу каждого человека. Из зоны вызволил. Со всеми все обговорил, компания с ними заключила контракты, а в первую получку двое напились и не вышли на работу. У Селиванова в глазах потемнело. Сам поехал в общежитие. Ураганом ворвался в комнату. И сорвав мужиков с постелей, вкинул обоим так, что мигом протрезвели. На бегу в портки вскочили. Не важно, что надели их задом наперед, а рубашки наизнанку, туфли не на ту ногу, о шарфах и шапках даже не вспомнили. Раньше, чем Мишка на своей машине, примчались бегом на работу. Хмеля ни в одном глазу. Зато все лица опухшие, в синяках.

— Что случилось с людьми, Михаил? — спросил американский партнер.

— Ничего! Просто воспитательную работу провел, — отмахнулся Селиванов.

Американец весь день наблюдал за этими двумя. Ему все не верилось, что они смогут работать и не свалятся замертво. Но мужики даже в туалет не решались отскочить, не пошли на перерыв. И после смены работали еще два часа, ровно столько, на сколько опоздали. Они боялись оглянуться в сторону Селиванова. Даже спинами чувствовали на себе его взгляд. С того дня об опозданиях, прогулах забыли.

Однажды решил Михаил проверить бытовки. Едва заглянул в курилку, побелел. Дым коромыслом. В пепельницах и на полу кучи окурков. Стулья в беспорядке, на столе грязь.

— Дикари, вашу мать! — втолкнул в бытовку двоих мужиков и сказал, закрыв за собою двери: — Чтоб через час все блестело! Дошло? Еще раз засеку, вломлю так, что мало не покажется!

Он не стал проверять. Знал, все сделают как надо. С тех пор не только в бытовке, а и в комнатах, в душевой и в столовой все сверкало.

— Лицо свое не роняйте! Не позорьте себя ни перед кем! Пусть не только иностранцы, а и свои не скажут вслед вам обидное. Мы не просто люди, не шпана, мы сумели выжить в зоне. Зачем же на воле срамиться? Иль уважать себя разучились? Я за каждого из вас своим именем поручился! Сам и спрошу, по-своему! — предупредил мужиков.

Может, кому-то были поперек горла методы Мишки. Но спорить не решались. Знали — выкинет не сморгнув. А куда деваться? С работой и заработками стало совсем трудно. Обратно в зону не хотел никто.

Мишка следил за всеми и за каждым.

— Тяжко мужикам! После зоны, не отдохнув, не придя в себя, враз сюда. А требования покруче, чем в зоне. Трудно людям. У иных силы подводят. Устали, изголодались, да времени на отдых нет. Сцепив зубы вкалывают. Лишь бы не упасть, не сдохнуть на бегу! Но ничего, удержатся, втянутся, иного выхода нет. Хотя порой, глядя на них, сердце кровью обливается. А чем еще поддержу? Самому не легче, — рассказывал Шуре дома. — За выходной не все успевают отдохнуть. Все ж взяла свое зона, выжала из мужиков до капли. И восстановиться нет времени, — добавлял не без грусти.

Удивлялись иностранцы:

— Михаил! Наши работники каждый год уходят в отпуск. По два выходных в неделю имеют. Никто в зоне не был ни одной минуты. А и то жалуются. Хотя и моложе, и сильнее. Как твои держатся, скажи? В чем секрет?

Селиванов усмехался:

— Надо нашу жизнь пройти, тогда поймете!

— Вашу жизнь? Нет, Михаил, это не по силам. Боже упаси от такой судьбы… Хотя мы тоже много пережили…

Мишка промолчал. Спорить не хотелось. Не испытавший боль чужую не поймет…

А Михаилу вспомнились размытые брандспойтами карьеры и котлованы, шурфы и выработки, где, забыв о самих себе, не отмахиваясь от комариных туч, босые и голодные работали зэки с утра и до темна, искали и находили золото. Для кого? Для тех, кто загнал на Колыму, превратив людей в стадо. Держал годами в зонах. А потом, наскоро извинившись, выпускали на волю полуживыми. Многих — под конец жизни, когда не оставалось ни сил, ни времени что-нибудь исправить и наладить, начать заново. Какой там отдых? Эти мужики никогда о нем не слышали и не умели отдыхать. Зайди в любую комнату ночью…

Слесарь — седой, как лунь, Григорий спит. А руки и во сне закручивают болты и гайки. Даже губы искривились. Тяжело… Хорошо, что отпустили его колымские сны. Хоть на время. Не терзают душу Работает, а значит, живет на воле. Поверил. И отпустила память.

Вон как улыбается Степан, пот со лба ручьями бежит, а он все давит ногой, как на педали. За полгода на дом скопил. Радуется. Где б еще столько заработал. О прошлом не хочет вспоминать. А ведь пятнадцать лет отсидел в зоне лишь за то, что мраморному Ленину в руку шапку положил. Подростком был. Не пощадили. Из мальчугана слепили контру и загнали на Колыму. Он этого вождя на каждом сугробе поливал матом. Не боясь. Дальше Колымы загнать некуда. Да и есть ли на свете место хуже? Взрослея, вместе с детством растерял тепло. И всех последующих вождей склонял по всем падежам. Никому не верил. Оно и понятно, сумевшие отнять детство — недостойны своей старости. Седые подростки первыми появились на Колыме. Верно, потому, что снег стал кровью этих мест и впитался насмерть в души человеческие.

В самом тихом углу комнаты Петька спит. До сих пор орет ночами. Его за самородки много раз пытались задушить в карьере «хищники». В последний раз еле живого отнял его Мишка у троих зэков. Они за Петром ходили тенями. Тому везло на самородки. Тяжелым, опасным было это везение. Много раз чуть жизнью за него не поплатился. Вон и теперь задыхается. Носом в подушку уткнулся. А во сне прошлое увидел. Завизжал, захрипел так, что зэков с коек словно ветром сдуло. Озираются по сторонам дико. Ничего не могут сообразить, кто кого убивает, откуда крик? Дрожат колени. Кого уволокли оперативники на разборку? Кто станет следующим в цепи бед?

— Не ори, Петька! — сообразил Степан первым и разбудил мужика. Тот, проснувшись, плачет не понарошке. Достала память. Куда от нее деться.

Мишка знал обо всем. Никогда не подтрунивал. Понимал, покидая зону, человек не расстается с нею и уносит в памяти неизлечимой болезнью. Он чувствовал, трудным будет первый год. Потом все войдет в привычку.

Шура никогда не рассказывала мужу, как он сам кричит ночами, как давит, колотит подушки. Неспроста на первом году жизни, едва Мишка засыпал, женщина уходила на диван. Муж без слов все понял. И лишь однажды, присев у камина рядом, взял ее руки в свою ладонь и, поцеловав, сказал тихо:

— Прости меня, ведь даже здесь — на Колыме — тает снег. Зима проходит. И в памяти, только дай согреться душе и поверить…

Любит ли он ее — женщина не знала. Никогда не говорили о том. Спросить самой было неловко. Она всегда и всюду была рядом с ним. Дома и на работе они не разлучались. И ей казалось, что она знает о нем все. Но иногда он садился у окна, курил молча, не замечая жену.

Она не тревожила, придет время, сам расскажет. И как-то Михаил закинул робко:

— Уже контракт заканчивается. Скоро пять лет исполнится, как я вышел на волю. А от Колымы так и не ушел.

— Давай уедем к своим, на материк. Там матери нас ждут. Да и самим не мешало бы дух перевести. Я не говорю об отдыхе и море. Но купить дом мы уже сможем. И жить будем спокойно. Хотя бы к старости иметь свой угол, дом и сад, пусть небольшой участок и много цветов вокруг дома. Чтобы за все годы на Колыме порадоваться сердцем. Я так люблю цветы, соскучилась по ним, — призналась Шура.

— Если не продлят нам контракт — уедем! — пообещал твердо. Но контракт продлили.

Партнеров заинтересовало предложение Селиванова по усовершенствованию способа добычи золота. Потребовалась замена части оборудования. Зато предстоящая прибыль обещала окупить расходы в ближайший год.

Вот тогда и выдалась Михаилу командировка в родные места, впервые за много лет.

— Присмотри дом. А если получится — купи! — попросила Шура.

— На кого его оставлю? Ведь нам здесь жить еще пять лет. Дом без присмотра — выброшенные деньги. Они нам нелегко достались, — не согласился Селиванов.

— Мы не безродные. У обоих матери. Если что присмотришь, любую из наших в дом перевезешь. Хотя бы на эти пять лет…

Михаил приехал в свой город ранним утром. Он смотрел на знакомые улицы, дома. Здесь когда-то, очень давно, он пускал в луже бумажные кораблики. Лужа была большой и казалась морем. Она разливалась в ливни на всю ширину дороги так, что по ней удобнее было пройти босиком. Но теперь дорогу заасфальтировали. Нет лужи, нет детворы. Лишь босоногий дождь, как в детстве, бежит по — крышам, стуча пятками. Но никто ему не радуется. Не смеются дети. Не собирают бабы в ведра дождевую воду, не чувствуется запахов цветов. Где это все? — теряется человек, оглядываясь по сторонам, словно попал на чужую планету.

Здесь, вот на этой улице, он знал каждого в лицо и по имени. Поздоровался с женщиной, проходившей мимо, та спешно перешла на другую сторону улицы, опасливо оглядываясь, юркнула в калитку и бегом побежала к крыльцу.

Конопатый мальчуган выглянул из-за забора. Палец в нос засунул чуть не до локтя. Едва обратился к нему Мишка, пацан калитку на крючок закрыл и скрылся за домом, откуда вскоре выскочила громадная овчарка и с рыком бросилась к забору, где стоял Селиванов.

Мишке стало горько. Он так мечтал о встрече с городом своей юности. Он много лет видел его во снах, здоровался с людьми, с каждым домом. Но город с годами забыл его и встретил, как чужака. А ведь когда-то его здесь любили. Но любовь — чувство непрочное. Живуча лишь ненависть…

Селиванов вглядывается в лица. Нет, никто не узнал и не вспомнил. Он присел на скамейку возле дома. Здесь живет его мать. Узнает ли? А может, тоже закроет дверь перед ним, — кольнуло болью внутри.

— Мама! Это я! — стукнул в окно, пожалев, что не предупредил о приезде заранее.

И вскоре услышал за дверью торопливые шаги. Дрожащие руки трудно справились с крючком. Седая, маленькая, простоволосая, босиком, мать без слов обняла Мишку, прижалась к нему, словно искала тепла и защиты от чужих глаз, языков, сквозняков, идущих от холодных душ.

— Родимый мой, приехал, голубок. Иди в хату, сыночек, — узнала мигом. Не глазами, сердце подсказало своего, кровного. — Насовсем? Навовсе ко мне? — светилась улыбка надежды. — Еще пять зим? За что ж теперь? Иль снова кого уронил? — застряла слеза в морщине.

Мишка долго рассказывал матери о своей жизни на Колыме, о планах на будущее.

— Хочешь дом куплять? На что лишняя морока? Вот ваш дом! Живите! Мне уж недолго. Вам хозяевать. На что деньги по ветру пускать. Они на жисть сгодятся.

— Мама! Я хочу купить большой дом, хороший. Просторный. Ты не обижайся. Он станет нам наградой за Колыму. Этот дом я люблю, но он стар и тесен. Не обижайся, родная моя. Все мы когда-то вырастаем из пеленок и вьем новое — свое гнездо. Не потому, что разлюбили отчий дом. Он всегда в моем сердце. Но мы с Шурой хотим жить иначе. И ты, если захочешь, переберешься к нам навсегда. Я не хочу жить в прошлом. Мне нужно скорее оторваться от него. Я стал другим, мама! Прошлое сгубило мечту, поморозило душу, многое отняло. Привязываться к нему заново — это вырубить себя из жизни. Я в нее только что поверил и снова стал человеком. Не буди в моей памяти детство. Оно обмануто. И самому себе не соврешь. Моя жизнь, как Колыма, — с долгой зимой и холодами. Мне хочется тепла. Своего тепла, — обнял мать.

— Как порешишь, так и будет. Позовете, приду к вам. Мне ничего не надо. Лишь бы тебя видеть счастливым. Я все ждала, что позовешь к себе на Колыму. Даже валенки купила. Шубейку перелицевала. А ты не позвал. Видать, не надобна была. Я размечталась про внучонка, все Бога об нем просила. Но Господь не услышал, и ты молчишь.

— Мама! От меня детей не будет. Все отнято, — опустил голову, вспомнив котлован, заполненный водой на треть. Там их четверых продержала охрана всю ночь за то, что вломили «хищникам», отнимавшим золото у слабых. Все четверо простояли в воде целую ночь. Стоял октябрь. К утру вода покрылась коркой льда. Через пару дней двое друзей Михаила умерли в зоне. Когда врач зоны осмотрел Селиванова, сказал однозначно:

— Дорого поплатился. Тебе никогда не стать отцом! — Он оказался жестоко прав.

…Колыма с каждого выжившего брала свою плату… Тихо плакала мать. Ее мечта тоже не сбудется. Ей никогда не увидеть внуков. Смириться с этим всегда нелегко.

— Не надо, мам! Перестань. Я сам частенько чудом выживал. И в отцы перестал годиться. Огрубел, озверел, одичал. А детям разве такие нужны?

— Твой отец тож шелковым не стал. Было, как загнет матюком, собачка, что во дворе жила, со стыда иль от страху, враз обоссывалась. И с воем под крыльцо. Покуда не протверезеет, оттуда псина не высовывалась. Боялась ево.

— Так то выпивший был. Я ж и трезвый такой! — сознался Мишка.

— А и тятька твой хмельным не часто баловал. Ну, карахтерный был. Хотя всю жизнь в столярах, себя в обиду никому не давал. И за семью стоял горой. Однако тебя Бог дал. А потом, как отрубилось. Ни единого. Может, оттого, что сорвалась я. Рабочей на продуктовом складе — целых пятнадцать годов маялась. Там все здоровье оставила. А бабы говорили, что ты у нас один на десяток Богом подарен. Светом семьи был. Все тобой гордились.

— Хватит, мам! Сейчас я шел по улице, никто не узнал. Здороваться не хотят. Что осталось от той поры? Одна горечь…

— Сколько лет минуло, Мишанька! Все, кто тебя знали, от стари в коромысло согнулись. Окромя земли, под ногами ничего не видят. А и горестей у людей полно. Нет семьи, чтоб без слез жила. Нынче — не прежде. Раньше власти шепотом ругать боялись. Теперь на улицах и площади — матом кроют. Бояться устали. Люд с голоду пухнет. Ворья тучи. Может, ожидали б переезжать. Разбою много.

— Оно везде теперь такое творится. Чего пугаться? Мы на Колыме выжили! Да и не сегодня переедем. Еще пять лет впереди. Их прожить надо…

Михаил быстро справился с делами по работе. И, просмотрев объявления о продаже жилья, сделал несколько записей в блокнот и поехал по адресам. Он искал не просто дом, а особняк. Обязательно кирпичный, со всеми коммуникациями, с садом, участком, с гаражом и двориком. Чтоб не стоял в общем ряду, как матрешки на витрине, и соседи не могли подсматривать в окна. Такой дом он сыскал не сразу, лишь на десятый день.

Селиванов поговорил с хозяином. Тот спешил продать дом. И Михаил, очень просивший его подождать хотя бы с год, нарвался на отказ:

— Я не могу ждать. Уезжаю за границу. Насовсем. Вместе с семьей. Устали здесь. Хватит с нас! И вы поймите меня верно, — объяснил причину.

— Ладно! Коли так, я куплю у вас дом, — сказал Михаил через паузу.

Вся сделка состоялась в три дня.

Селиванов повез мать смотреть дом. Та, послушав сына, как он хочет его переделать, посоветовала обратиться к родне.

— Ты ж помнишь Федора — дядьку своего? Так вот он нынче у сына работает — у Женьки. Энтот — дома строит, отделывает, переделывает, достраивает, перекраивает. И все им довольны. Может, и тебе подсобит. У него прорва мужиков!

Михаил и впрямь обратился к родне. Та охотно согласилась. И как только выехал из дома прежний хозяин — взялись за дело.

Селиванов все оплатил заранее, обговорив, когда работы будут закончены, родня не оставит дом без присмотра, перевезет в него мать и кто-то останется с нею до его — Мишкиного приезда. На том и расстались.

Селиванова не интересовали соседи. Их жизнь и заботы, их любопытство не трогали человека. Он купил дом. До переезда нужно было ждать годы. Еще и поэтому не спешил ни с кем знакомиться.

Михаил сидел в своем доме, разговаривал с родней, когда в двери позвонили. По северной привычке открыл нараспашку двери и онемел. На крыльце стояли двое милиционеров.

— Что нужно? — нахмурился Селиванов, загородив собою вход в дом.

— Мы будем задавать вопросы! — заносчиво ответил лейтенантик и спросил: — Откуда прибыли?

— Чем вызван допрос? Где ордер? На каком основании сюда приехали?

— Проводим проверку паспортного режима!

— Где предписание? Покажите ваши документы! Форму и я могу надеть любую! — усмехался Михаил.

Лейтенант опешил. У него впервые в жизни потребовали документы, подтверждающие личность и право прихода. Он их при себе не имел.

— Идите! Еще раз появитесь, я найду, куда и к кому обратиться, чтобы ваш пыл охладили, — пообещал незваным гостям.

— Да мы не сами по себе вас навестили, — смутился лейтенант и продолжил: — Соседи ваши беспокоятся. Написали заявление, чтобы установили личность. Сообщили о слухах. Боятся люди…

— Я прописан! Все данные в паспортном столе.

— Да кто теперь этому поверит. Одно хотим узнать, откуда к нам приехали?

— С Колымы! — ответил Мишка.

Лейтенант вместе с сержантом невольно отпрянули. Глаза их округлились:

— Значит, это не слухи. Верные сообщения. Вы за воровство сидели или за убийство?

— Пусть соседи спят спокойно! Средь них негодяев куда как больше, чем на Колыме, — начал злиться хозяин. И продолжил: — Сколько хороших людей погибло на Колыме, еще больше говна осталось здесь! Не будь этот город моей родиной, ни за что сюда не приехал бы!

— Не стоит огульно хаять всех! Люди здесь живут хорошие. А основания для беспокойства имеются у каждого. Сами знаете, какое теперь время. Здесь от соседа зависит многое. Может, не тот повод для знакомства нашли. Но и это объяснимо.

— Что тут случилось? — вышли забеспокоившиеся родственники. Увидев их, лейтенант разулыбался. Все мигом прояснилось.

— А к нам кляуза пришла! Половина улицы под ней подписалась. Вот и нагрянули. Знай мы, кто сюда приехал, не пришли б! — уходили гости, ругая местных обитателей.

Мишка не придал значения случившемуся и вскоре забыл о визите милиции. На следующий день Селиванов улетал на Колыму. Он выехал из дома на заранее заказанном такси рано утром. Жители улицы — его соседи, еще не проснулись. Окна домов плотно задернуты занавесками. Ни одного лица не промелькнуло, ни единого слова не услышал, словно никому из соседей нет дела до Мишки. Но человек не верил в эту тишину и знал, что соседи всегда начеку.

— Ну, как у тебя дома? Что нового? Отдохнул? — засыпали вопросами мужики.

— Новое — это хорошо забытое старое! А потому изменений немного. Отдохнуть не пришлось. Купил дом. Ведь контракт закончится и нужно подыскать жилье. Постоянное. Потом его обставить надо, обустроить полностью.

— А мне ехать некуда. Никто не ждет, — обронил Гришка, взгрустнув.

— Да не тужи! Уедем вместе! Первое время у меня поживешь, а там подыщешь жилье, бабу помоложе. Заживешь заново! — успокаивал Михаил.

— А меня возьмете? Я тоже в девках засиделся, — подал голос Петька.

— Тебе чего в чужие места? Вчера из дома письмо получил, — напомнил Степка.

— Лучше б я его не получал. Раньше всех жена отказалась, теперь и сын. Он не понимает, почему я остался на Колыме. Мол, хороший человек всюду себе дело сыщет. А я, как говно, посреди лужи мотаюсь и ни к одному берегу не прирасту. А ведь я на квартиру зарабатывал, чтоб больше с тещей не жить.

— У тебя еще теща жива?

— В том-то и вся беда. Она как заноза в жопе! Никак не могу выдернуть, достать неловко.

— А чем помешала?

— Моей все уши прожужжала, что она не за того вышла. Теперь сама ей нашла. Отставника! Он нынче всю семью в шесть утра поднимает — на построение. Потом — бегом в туалет и на кухню! Моя жена, живя со мной, никогда лопату в руках не держала. Теперь на даче, как рядовой, вкалывает. С молотком и топором. А этот — погоняет. Была баба как баба — кругом шестнадцать. А тут сын общую фотографию прислал, я ее не узнал. Где все потеряла? Ни спереди, ни сзади ничего. От тещи только нос и уши…

— Самое главное осталось! Суть! — рассмеялись мужики.

— Всех загонял, падла! Но странно! Живут и разбегаться не думают. Теща пикнуть боится.

— То-то и оно, умеет всех в руках держать. А мы слишком жалостливы.

— Когда сам через Колыму пройдешь, научишься и других беречь. Чьи души не подморожены, чужой беды не чуют. Это факт! — согласился Мишка.

Селиванов рассказал жене о покупке дома, показал документы. Шура радовалась как ребенок и с любопытством расспрашивала мужа о нем.

— А если нам снова предложат продлить контракт? — посмеялся Михаил.

— Нет! Я не смогу. Устала!

— Значит, уедешь от меня?

— Что? Размечтался! Я хуже Колымы! Уж если мое — никому не отдам! Не выпущу! Коль уедем, то вместе!

— А если я останусь?

— Тоже вдвоем, — вздохнула женщина.

— Понимаешь, после этих пяти лет фирма гарантирует нам пенсию. Потому оставаться дольше нет смысла, — успокоил Мишка жену.

За работой и ежедневными заботами неумолимо шло время. К Селиванову на прииск просились новые люди, прослышавшие о высоких регулярных заработках. Михаил брал лишь тех, кого хорошо знал, в ком был уверен. Его за все годы ни разу не подвели и не опозорили. Хотя после работы он слышал:

— А чем нынешняя житуха отличается от прошлого, от зоны? Вкалываем без праздников и отпусков, с одним выходным. С восьми и до восьми. Что видим? Да ни хрена!

— То верно! Я уж и забыл, как голая баба выглядит. Приведись закадрить какую, всему заново учиться придется! Отвык. То зона, то прииск. С работы придешь, не то о бабе, забываешь имя, не говоря уж о том, что в портках болтается. Завалился на койку и до утра.

— Твою мать! А чем вы недовольны? Жратву нам дают готовую. Да такую, какую на воле во сне не видели! Постели чистые! Не только это, даже наше тряпье стирают. В комнатах убирают. К нам парикмахеры сами приходят. В каждой комнате телевизоры, кондиционеры, газировка. В общаге буфет — ресторану позавидовать. Любые видеозаписи. Зарплата в баксах! Иль ты такое в тюряге имел? Какого хера расхныкались? Иль силой всех держат здесь? На место каждого желающих хоть жопой ешь! Не по нраву — отваливайте прямо теперь! — не выдержал Михаил.

— Не кипи, Миш, не духарись, мы меж собой переговорили, — смутились мужики.

— Оно хоть и верно все, что ты говоришь, но и мы правы. Надоело по струнке ходить перед иностранцами. Ведь не мы, они на нашей земле живут. А нам — перед этими засранцами пресмыкаться приходится. Пива не выпей. Не выражайся в их присутствии. Поссать лишний раз не моги. На работе не то перекурить, словом не перекинешься. Все вкалывай, как робот. Но мы ж люди!

— Роботам не платят! А коль хотите дурака валять, то и получать станете, как все, что за воротами. Копейки и в деревянных! Их инфляция сожрет. Иль не знаете, как остальные живут? С хрена ли к нам на одно место — сотни желающих прибегают? Этих уламывать не придется, хлебнули лиха. Они с любым из вас своей долей махнутся. Еще и спасибо скажут! — кипел Селиванов.

Мужики замолкали. При Мишке не заводили больше таких разговоров, знали, ответит так, что кисло станет, да и терпенье его не хотели испытывать. Но в то же время устали от вида колючей проволоки, какою была обнесена территория прииска. Понимая необходимость, страдали от этой меры предосторожности, напоминавшей зону. Никто из них не покидал прииск. Не возникало желания пойти или поехать в город. Здесь был свой город в городе, где каждый знал друг о друге всю подноготную, где жили и работали на виду, без зависти, подсиживаний, воровства и пьянства. Здесь даже самые большие праздники вмещались в единственный бокал шампанского и длились не более пятнадцати минут.

Тяжело приходилось людям давить в себе исконное, русское, заложенное в крови самой природой. Уж праздник так праздник! Он для всех и надолго. Столы ломились не только от еды, а и от хмельного. Его никому не отмеряли. Пей, сколько влезет, сколько душа примет.

Здесь на прииске о таком даже не вспоминали.

И оглядевшись по сторонам — нет ли поблизости Мишки иль американцев, матерились шепотом, что даже в зоне на Новый год давали зэкам отдых…

Селиванов понимал все. И после смены, придя к мужикам, сказал как-то:

— Скоро кончится контракт. Покинем прииск насовсем. Вот тогда отметите — за все годы разом. Каждый праздник — вдесятеро. Но захотите ль? Всякую копейку беречь будете, вспомнив, как она далась! К тому ж и от разгулов отвыкли. А самое важное, что уедете отсюда не только с хорошими деньгами, но и с пенсиями, чтоб завтрашнего не бояться. И там, у себя, не раз, всякий добрым словом вспомнит эти годы. А некоторых еще потянет сюда. Привычка — большое дело. Вы уже сами не сможете жить иначе, помяните мое слово…

Михаил знал, что не только мужики, а и Шура ждет, когда закончится контракт и они уедут на материк, навсегда с Колымы.

Жена по многу раз перечитывала письма из дома, рассматривала фотографии, радовалась, что их дом давно готов, уже обставлен так, как они с Мишкой решили. Селивановы не поскупились. Ведь каждому северянину живется легче, когда знает, что есть у него теплое, надежное жилье, куда не долетят колымские ветры и пурга, где никогда не будет колючей проволоки и жесткой, вооруженной до зубов охраны. Там растут цветы. Настоящие. Их можно потрогать руками, нюхать. Там поют не механические, живые соловьи, каких никогда не видела и не слышала Колыма. Потому что соловьи любят цветущие сады и жизнь, буйную весну и никогда не залетают на погосты.

Колыма… Ей чужды смех и песни. Она стала самым большим кладбищем на земле. Здесь всякая пядь земли — чья-то могила. Без креста и имени, без оград и цветов. А на погостах никто не смеется и не поет.

Колыма… Это золото и погосты. Они всегда живут в тесном соседстве на этой земле. Вплотную к рудникам и приискам прижимаются чьи-то могилы. Их куда как больше, чем живущих на Севере людей.

А человека тянет к жизни. И никакие заработки не заменят весну…

Михаил ничего не сказал жене, приметив, как плачет она, получая письма из дома. Он понимал, скучает, и ее, как всех, тянет домой… хотя ни разу, ни словом, за все годы, никогда не упрекнула его. Но окончания срока контракта ждала, словно праздник.

Женщина заранее собирала вещи. И чем меньше времени оставалось, тем заметнее оживала.

— Ты прямо на глазах расцвела! — рассмеялся Мишка, заметив, что Шура уже примеряет летние платья.

— Мишка, милый, не все в этой жизни измеряется деньгами. Есть и другие ценности. Они дороже. Давай, оглядись. И не обижайся!

Они улетали с Колымы последними. Все те, с кем работали долгие годы, уехали сразу, как только получили расчет и документы. Их сборы были короткими. Иные, попросив адрес Мишки, обещали писать, другие даже забыли попрощаться. Никто из них не оглянулся, покидая прииск.

Селиванов сдавал дела своему преемнику. Управился лишь за неделю. Когда пришел проститься с компаньонами, услышал от них:

— Отдохните, Михаил! Мы очень довольны вами. Легко и просто сработались. Надежный вы человек, потому так тяжело прощаться. Но, если у себя дома, согревшись и отдохнув, вы вспомните Колыму, не забудьте и нас… А вдруг снова потянет сюда? Мы будем рады вам! Вы только черкните одно слово — вылетаю! — предложили обменяться адресами.

Михаил с Шурой прилетели в Москву утром.

— Ты знаешь, Роберт обещал мне какой-то сюрприз по приезде в Москву. Чудак человек, так приглашал к себе в гости — в Штаты, словно это к соседям в гости сходить иль в деревню к своим съездить, — рассмеялся Мишка. И удивился, когда к ним подошли двое незнакомых людей прямо в аэропорту:

— Селивановы? Пройдите с нами, — предложили, приветливо улыбаясь. — С прибытием вас! От компании хотим поблагодарить. Получите на память машину. Она вас ждет здесь — в порту, — положили перед Мишкой ключи.

— А мы с тобой собирались ехать домой на поезде. Дневном. Чтобы увидеть березы. И людей… Не своих северян, а обычных — россиян, от земли… Послушать их. Теперь снова вдвоем поедем. И никакого общения! — рассмеялся Селиванов, садясь в машину. Шурка погладила черный «Мерседес», быстро нырнула в него. И всю дорогу смотрела вперед — на бегущие навстречу березовые рощи, полянки с разноцветьем трав.

В свой город они приехали глубокой ночью.

— А мне так хотелось увидеть наш дом утром, — призналась Шура.

— Каждая ночь кончается. Завтра посмотришь, — позвонил в двери Михаил.

— Наши северяне приехали!

— Сынок!

— Мишка! Шура! — зазвенели голоса по всему дому, во всех окнах, в каждой комнате зажегся свет. Он не гас до самого утра. Дом единственный на всей улице не спал всю ночь. Видно, устали хозяева от бесконечной северной тьмы и холодов. Все окна распахнули настежь. Пусть влетает в дом шальная соловьиная весна вместе с трелями, запахами цветов и трав. Ведь и в ночи люди продолжают любить жизнь…

— Во, собаки! Козлы! Сколько мусора накидали на огород! Соседи называется! Засранцы! Видать, целый полк у них пьянствовал, что столько

бутылок нашвыряли. Собаки грядки вытоптали, растаскивая объедки. Нашли куда скинуть? Ровно на свалке живут, а не серед людей! Весь огород сговняли, гады! Ну, я вам устрою свое веселье! — обиделся сосед — Василий и, показав Катерине, что принес с огорода, сел перекурить и обдумать, как похлеще наказать соседей.

— А ладно! Проучу дерьмом за дерьмо! — подошел вплотную к забору. Увидел открытое окно и быстро сообразил остальное. Едва он стукнул кулаком по краю доски, с другого ее конца в открытое окно влетела кучка дерьма. Васька слышал, как она шлепнулась. И тут же, выдернув доску, пригнулся к кустам малины, побежал домой. Этим беззлобным методом, привычным с самого детства, он отучил всех соседей сбрасывать на его огород мусор. Хватало двух-трех раз. И после этого соседи начинали понимать, кто и за что их наказал без споров и ссор. И уже никто не решался не только сорить, а даже плюнуть на Васькин огород. Каждый помнил, этот мужик, если вовремя не остановиться, может придумать что-нибудь похлеще.

В доме Селивановых все спали и Васькину шкоду обнаружили уже в полдень, когда мерзкий запах проник во все комнаты.

Первой проснулась Александра. Сморщилась, открыла окно, вышла из комнаты. Там, в коридоре и на кухне стояла несносная вонь. Женщина поторопилась открыть окна. Разбудила мужа. Мишка, ничего не понимая, пошел но комнатам и, войдя в столовую, онемел. Прямо на столе растеклась раздрызганная куча дерьма.

— Откуда это?! — остановился в изумлении.

— Сосед ваш! Этот сволочь поздоровался! Он всем тут печенки достал, — догадались родственники.

— Да, но за что? Он не знает нас, мы не виделись!

— Понимаешь, Миш, вчера ночью Володька мусор на его огород скинул. Впервой. А там у него помидоры и огурцы растут. А в ведре, ну сам понимаешь, все, что лишним было, выкинули. И остатки жратвы. Ему собаки рассаду поломали. Вытоптали грядки. Он и озверел, видать. Устроил козью морду, хорек паршивый. Отплатил за свое вот так.

Мать с Шуркой убрали Васькину шкоду, а Мишку все еще трясло от соседской выходки.

— Ну получилось недоразуменье, приди скажи, возместили бы ему оплошку. Зачем же срать в моем доме? — негодовал хозяин.

— Это мелочь! Он такое может отчебучить, когда разозлится, всем места мало! — успокоила мать.

— А что он может? — удивилась Шурка.

— Да вон соседа закрыл наглухо в его же доме! Тот выйти не мог. И даже двор, калитку запер. Человек целый день взаперти просидел с семьей, пока другие не подсобили — сбили замки с ворот и калитки, подпоры с крыльца убрали. Вчера ему двери перевесили, чтоб не наружу, а внутрь открывались, каб еще раз свой дом ловушкой не стал, — смеялись родственники. И продолжили: — Говорят, с ним не соскучишься. Шустрый на пакости. Их у него в запасе полные карманы.

— А зачем он соседа закрыл? — спросила Шура.

— Кто его знает! Тот, когда из дома выпустили, про калитку забыл и полез через ворота, с них еще не успели замок сбить. А Васька как раз мимо шел — с работы. И громче всех над соседом хохотал. Скалолазом называл. Обещал его еще бегуном сделать.

— Как же тот смолчал? И ничего ему не сделал? — удивился Михаил.

— Они с детства дружат. Привык, наверное!

— Да к такому как можно? — изумился хозяин.

— Закрыть в доме — мелочь для Васьки. Знаешь, что отмочил он еще одному, вон в том доме, через один от твоего. Его хозяин в органах безопасности всю жизнь работал. Кем? Кто знает. Сам о том — ни слова. Но с работы иногда привозили на служебной «Волге». И, как на грех, однажды именно эта машина, проезжая мимо, облила грязью внука Василия. Что тут было — не передать! Васька посинел от злобы. Сделал внуку рогатку, научил пользоваться ею. Сам нарезал для него пульки из алюминиевого провода и подсадил на дерево, напротив окна того мужика. Внучок не промах, весь в деда — босяк. Выждал свое. Вначале в кота стрелял, что на окне сидел. А потом бабке чекиста чуть глаз не выбил. Хорошо, что в очках была. Та с воем к бандюге. Он, от радости обоссавшись, кричит: «Эй, дед! Я старую гниду стрельнул. Попал в глаз. Дай еще пулек — второй выбью!» Бабка на него настрочила жалобу в милицию. Ваську вызвали. Но он отбрехался. А через месяц дед этой бабки помер. Фронтовик. Чекист хотел похоронить отца с почетом. Но Вася все им испортил. Заплатил музыкантам. И те, когда гроб стали в землю опускать, сбацали «Камаринскую». Никто такой пакости не ждал, все растерялись. А музыканты сказали, что выполнили пожелание покойного, о каком шепнул родственник. Там на кладбище небось все покойники, соседи того старика, со смеху уссались, увидев, какие дурацкие рожи были у настоящих родственников деда. Не получилось почетных похорон. Вася, при желании, всюду пролезть сможет и все испортит. Надо с ним помириться. Иначе жизни не даст…

Мишка головой крутил:

— Сколько ж лет тому Васе? — спросил, с трудом сдерживая смех.

— Скоро ему на пенсию!

— Да он старей меня! — ответила мать.

— Силен мужик! Видно, потому до этих лет все в Васях живет, без отчества, что из детства никак не выскочит, — обронил Селиванов.

— Не скажи! Да, озорной он! Но не без царя в голове! Отменный каменщик. И в работе серьезный. Многое умеет. Вон и внучок. Совсем еще беспортошный, а уже глянь, деду помогает строить дом. Новый на месте старого. Им уже немного осталось. Все своими руками. Ну и соседи помогают. Был бы говном, никто к нему не пришел бы. Тут же мужики — роем. Как раньше было. Глядеть приятно. Не растеряли люди тепло в душе, — говорили родственники.

Михаил порадовался молча за своих земляков. А вечером, подойдя к открытому окну, увидел Васю с Катериной. Те грядки поливали.

— Здравствуйте, соседи! — сказал Михаил, улыбаясь. Вася первым кивнул головой.

— Вы уж извините за недоразуменье. Скажите, сколько мы вам должны за потраву? Рассаду я вам куплю и привезу! — пообещал Селиванов.

— Коль рассаду купишь, о каких деньгах говоришь? На соседях не наживаются. Давай поправь оплошку. На том помиримся! — пообещал Василий.

Утром родственники привезли рассаду огурцов и помидор. Михаил вместе со всеми вышел в соседский огород. Вынес поломанную рассаду, заменил на новую.

— А ты — нашенский человек. С чего ж это тебя приезжим посчитали? — удивлялся Вася.

— Рассказали или вспомнил? — спросил Михаил.

— А чего тут мудрого? Тебе подсказывать ничего не привелось, сам сумел все путем сделать. Хоть и говорят, что вы северяне, выходит, и там наши прижились.

— Северянами не все по своей воле стали. А и вживались вынужденно. Зато вернуться сумели! Домой!

— И слава Богу! Отходи от холодов! Душой и телом. Все ж среди нас — своих, это проще. Коли что понадобится подсобить, приходи, не гнушайся! Мы, конечно, с виду корявые. Бывает, натура осечку дает. Особливо когда нас задевают, — глянул на окно столовой Михаила и продолжил: — А все ж людей чувствовать не разучились, сохранили, сберегли тепло. Его и па тебя хватит. С приездом, сосед! — подал жесткую руку Вася и улыбнулся по- детски озорно и чисто…