Седая весна

Глава 8 ОДЕССИТ

Левушку на этой улице любили все, от последней дворняги до первого старика. Он тоже любил каждого. И мужиков, и особо баб. От Ульяны до; сопливой девчонки все были для него мамочками, душечками, ягодками, солнышками. Он не проходил мимо собаки, чтоб не сказать ей, облезлой и блохатой:

— Мое почтенье вам, красотка!

Уж на что жители улицы, соблюдая старые правила вежливости, всегда здоровались друг с другом, Левушкино воспитанье даже их умиляло.

— Вот это мужик! Откуда такой взялся, с каких краев? Сколько на дню свидемся, столько ж он поклонится, улыбнется и скажет, хочь старухе иль. молодайке: «Добрый день, мой свет!»

— И про здоровье испросит. И как сралось, и с кем спалось! — смеялись бабы, ничуть не серчая на Леву.

Откуда он взялся здесь — смуглый, черно-глазый, улыбчивый балагур с озорной белозубой улыбкой? Он и по весенней грязи и по глубокому снегу ходил одинаково легко, словно пританцовывая. Он всем был доволен. В отличие от коренных жителей, никогда не сетовал на погоду, на тяжкую, жизнь и подлость людей. Его никогда не видели хмурым.

— Добрый вечер, моя прелесть! Как живет юная кокетка? — подходил к голозадой внучке Петровича и, порывшись в кармане, находил конфету, угощал ребенка.

— Лев, иди перекурим, — звал его Василий каменщик.

— Понимаешь, бросил. Уже три дня, как не курю! Поспорил с мужиками! Теперь на целый месяц завязал! — торопился Лева в дом, стоявший у самой дороги, вылупив глаза-окна на каждого прохожего.

— Чей ты будешь? Откуда? С каких мест родом? — спросили Левушку соседи в первый день приезда.

— Я из самой мамы! — ответил гордо. Но его не поняли.

— От какой еще матери? Ты что? Звезданулся? В таком у нас вслух не сознаются! — бухнул Василий, озадаченно почесав в затылке.

— Из Одессы я! Слышали о таком городе? Самом красивом на земле!

— Доходило, а то как же? Босоты там много. Сплошная шпана и ворье. Мой Игорь с Лидкой отдыхали там в прошлом лете. Так у невестки даже исподнее с веревки увели, высохнуть не дали, — сплюнул Василий.

— Курорт! Что делать? Кто где не доплатил, сами отнимут, — рассмеялся Лева весело. И добавил: — Зато там самое теплое море, солнце и люди!

— Чего ж ты сюда сбежал? Иль перегрелся?

— Я вообще не люблю подолгу засиживаться в одном городе! Всю жизнь на колесах. Сегодня здесь, завтра — там. Люблю путешествия, новые знакомства, разных людей. Это моя стихия — родная и привычная.

— Выходит, мотаешься всю жизнь, ровно катях в луже, и все к берегу не пристанешь? — спросил Петрович, прищурясь.

— Да зачем их искать? Они сами меня находят, — рассмеялся, напомнив, как он впервые появился на улице в сопровождении колонны гаишников.

— А за что они к тебе прицепились оравой?

— Я ж с самой Одессы сюда прискакал на собственном роллс-ройсе, — похлопал по боку рыжий старый автобус «пазик». — На нем весь багаж. Я его хозяин, я его водитель, я его родитель. Ну и решил проверить, чем отличаются местные гаишники от одесских? Взял доллар, на нитку закрепил, чтоб не оторвался, и выпустил наружу привязанным. А свободный конец к зеркалу закрепил. Пока по городу ехал мимо гаишников, вон какая свора собралась. Гнались за мной, все хотели оторвать. А я вижу, как они за долларом гонятся. Через весь город. А я возьму и подтяну за нитку, когда какой ретивый уже оторвать хочет. Так и приволок за собой всех разом.

— Зачем? — не понял Петрович.

— Они мне разгрузиться помогли!

— А свои как на доллар клюнули?

— Отпиздили! За то, что всего один доллар на наживку повесил. Тарахтели, будто этим я город опозорил. Вот и вломили, — невесело усмехнулся Левушка.

— Как же ты доехал на этой кляче из самой Одессы? Небось всю дорогу на буксире волокли? — оглядел Сергей автобус взглядом знатока.

— Нет. Нигде не раскорячился! Скакал, как конь. Ты не гляди на его рожу. Посмотри внутрь! Кремень, не машина! Мне за него в Одессе четыре штуки баксов давали. Да я не сторговался!

— Не заливай! За него и деревянной штуки много! — рассмеялся Сергей и, сплюнув на покрышку, ушел матерясь.

Левушка приехал не один — со своим выводком, с грудастой крикливой Лялькой и старой матерью. Двое мальчишек, как две капли воды похожие на мать, быстро оглядели дом, огород и через десяток минут уже зависли на яблоне в саду Ульяны. Бабка мигом позвала Ляльку:

— А ну, сыми своих сорванцов! У нас так не полагается. У соседей не воруют! Спрашивать надо! — нахмурилась старуха.

— Это из-за такого говна выговариваешь? Тебе детям яблок жаль? Сколько их сожрешь? — разинула рот, словно у себя в Одессе.

— Слушай, ты! А ну закрой рот! Вместо извиненья хамничаешь? В другой раз не позову! Спущу с цепи собаку. Пусть с ними разберется. Во! Шелупень приехала! — закрыла Уля калитку с треском за соседкой. А та, визжа и плюясь, шла по улице, понося Ульяну последними словами.

И кто знает, как сложились бы отношения семьи с жителями улицы, если б не сам хозяин. Он вскоре постучался к Ульяне:

— Прости, мамочка, моих босяков! Всю дорогу всухомятку ехали. Срать разучились. Увидели яблоки — стыд забыли. Больше не полезут. Не шкворчи на них.

— Ну дети еще ладно. А вот жена твоя… Эту к калитке не допущу!

— Помиритесь, голубушки! Она баба веселая! А что горло у ней широкое, так она из Одессы. Там нее бабы такие. Зато зла в ней нет!

Так это иль нет, улица не захотела убедиться и па всякий случай держали калитки закрытыми от

новых соседей. К ним присматривались настороженно.

Левушка, едва отоспавшись с дороги, пошел искать работу и устроился на асфальтовом заводе, где были неплохие заработки и, главное, всегда вовремя выдавали деньги. На работу он уходил в семь утра, возвращался по темну. Лялька, отмыв дом и семью, тоже устроилась медсестрой в поликлинику, но, посидев без зарплаты два месяца, ворвалась к главврачу, наговорила такое, что ее уже через час не только уволили, а и рассчитали.

Баба с победным видом вернулась домой и через два дня устроилась продавцом на рынке.

У Ляльки был особый дар. Она умела продать то, с чем другие сидели долгими неделями. Он беспощадно обвешивала и обсчитывала горожан. Ее стыдили, ругали, грозили. Ляльку это не чесало. Она не боялась никого.

Попытался как-то старик образумить, такое ответ услышал, весь базар в штопор свернулся от хохота. Но дед оказался въедливым и привел милицию, контролеров. Ляльку вывели из-за прилавка, предложили пройти в отделение милиции. Она поначалу кричала, ругалась, но когда поняла, что ей выписывают штрафную квитанцию, изобразил натуральный сердечный приступ… Он избавил ее от неприятных последствий. И баба стала осмотрительнее.

Мать Левы — смуглая, костистая старуха, удивляла жителей улицы больше всех. Несмотря на свои семьдесят лет, бабка никогда не выходила из дома не подведя брови и не подкрасив губы. Он не только постоянно красила волосы, но и делала укладку. Ее никто не видел в домашнем халате, старых тапках. Старуха частенько поругивала невестку за неряшливость в одежде.

Как уживались в одном доме эти две разные женщины, никто не знал. Они никогда не ругались меж собой. И только дети доставляли им хлопоты. Мальчишки с утра до ночи носились по улицам с визгом и криками, не выпускали из рук рогатки и палки. Лично познакомились со всеми соседями, с каждой кошкой и собакой.

О своем прошлом, истинной причине переезда, семья не рассказывала никому. Соседи не поверили, что появились эти люди здесь из любви к путешествиям и переменам. Но и предполагать что-то никто не решался.

Лева, несмотря на прожитые месяцы, ни разу не появился на улице пьяным. Хотя до того ли было человеку? Возвращался с работы пропахший асфальтом, потом усталостью. Каждый день он брал на обед несколько вареных картошек, пару огурцов, луковицу и кусок хлеба.

Семья становилась на ноги трудно. Это видели все. Они привозили в дом купленную по дешевке подержанную мебель. Одевались чисто, но очень скромно. И соседи чувствовали, что за плечами новоселов — в далекой теплой Одессе, осталось холодное горе, согнавшее людей с места. Но такое держат в памяти подолгу, не делятся сразу с первым встречным и не любят вспоминать вслух. Левушка со своими домочадцами ни к кому не набивался в друзья, ничего не просил, ни с кем не откровенничал.

Весною вместе с Лялькой вышел за дом на свой огород, снял рубашку и, взяв лопату, начал копать землю. Лялька тут же рыхлила ее граблями. Оба были заняты и забылись, не смотрели по сторонам на проходивших мимо соседей. Да и они, коротко поздоровавшись, торопились по своим делам, не задерживаясь. Вот только Михаил Селиванов, оглядев Левушку, остановился изумленно. И тихо присвистнул:

— Вот это да! Не ожидал! — вырвалось невольное. Лева оглянулся. Переловил взгляд соседа на свои грудь и руки, набросил рубашку на потное тело.

Мужчины обменялись короткими взглядами. Михаил свернул к своему дому, а Лева понял, что его раскусили. Он уже слышал, что сосед отбывал на Колыме большой срок. И, конечно, прекрасно разбирался в лагерных татуировках и наколках. Остальные соседи ни черта в них не соображали. Но Селиванов… Этого не провести. Он увидел и прочел всю биографию от начала и до конца. К этому лишь мелкие детали осталось добавить. Но нужны ли они кому? Лева никогда не выходил из дома без рубашки, опасался подозрительных взглядов, вопросов, а тут забылся. Ведь за домом, работал, свой огород копал. И на тебе, попался на глаза именно Селиванову

Левушка сделал вид, что ничего не произошло Но лицо горело не только от солнца и пота.

«Растреплется теперь всей улице. Хотя и я не пальцем делан, найду, что ответить», — реши для себя. И понял, он может охмурить всю улицу, ему поверят. Но не Михаил. Этот навсегда отказался признавать Левку и никогда не подаст ему руку.

Михаил, вернувшись домой, закрыл на амбарный замок калитку, ведущую на тропинку мимо дома нового соседа, и в тот же день прорезал другом месте.

Он даже на огород не вышел, хотя и собирался Дождался, пока одессит уйдет со своего участка чтобы не видеть его.

И Лева понял — у него появился враг.

Никто из соседей даже не предполагал, как до глубокой ночи, сидя у окна, наблюдал новичок за Селивановым.

О! Как много он передумал, как пережил все прожитое за эти долгие часы. Они показались ему вечностью.

Он переворошил всю свою жизнь. Мог ли поступить иначе, что-то изменить в ней? И, вздохнув, признал тихо: «Нет! Иначе был бы теперь на погосте! Как другие — смелые. Им нечего было терять, не для кого выживать».

…Левушка и впрямь был одесситом. Самым настоящим, коренным. Он родился в этом городе и любил его не меньше собственной жизни. В семье он был единственным. Не потому, что отец попался плохой или старый. Он был рыбаком. И однажды не вернулся с лова. Погиб в шторм, потому что зазевался капитан. Не увел вовремя судно с моря к причалу. И Левка в пять лет остался без отца, вдвоем с матерью. Она работала в школе, вела начальные классы и получала до смешного мало. На такую зарплату не прожить. Конечно, за отца назначили пенсию. Но и ею не похвастаешь. В Одессе с таким доходом только существовать. А мать была молодой, красивой. И ей со всех сторон сыпались предложения. Приличные и похабные. Одни жалели ее, другие — глумились.

Стоило ей поторговаться с рыбаками, чтобы продали рыбу подешевле, вот тут и начинались насмешки, скользкие предложения.

— Пошли под лодку! Тогда даром отдам! Ты мне, я тебе!

— А чего тут стыдиться, баба? Мы все живые люди! Вчера твой погиб, завтра я могу! Это море! Живи, пока оно дает жить! Чего зажимаешься? Едино, черви сожрут! Посмотри на других, чем они хуже тебя? Лишь тем, что безотказные? Зато сами и дети сыты…

— Ты не согласна со мной? Не подхожу? Чистенькая? Ну и валяй, пока не заштормил. Не маячь здесь! — гнали с причала.

Воровать рыбу из баркасов и лодок мальчишка научился быстро. Приносил домой столько, что мать удивлялась:

— Где взял так много?

— Наловил сам! — отвечал не сморгнув.

— Смотри, не воруй. Память, имя отца не позорь. И меня пощади.

Левушка обещал, но ни разу не сдержал слово. Он воровал рыбу не только для дома, а и продавал ее отдыхающим и дачникам. Деньги отдавал матери, говоря, что нашел их.

Так жили многие его ровесники, и, постепенно перезнакомившись, сдружившись, сбивались пацаны в свои компании, где вскоре начинали курить, пить, увлекаться девчонками.

Обворовывать рыбаков было заманчиво, но не безопасно. Поймали однажды рыбаки и Левку. Тяжелыми кожаными ремнями с медными пряжками выходили так, что на ноги встать не смог. А потом скинули за борт — в море. Соленая вода, попав на изможденное тело, удвоила боль. Левка погреб к берегу. Его нагнали, долбанули веслом по голове. Мальчишка потерял сознание и утонул бы, но на берегу оказались друзья. Они тут же бросились на выручку, выволокли на берег и решили отомстить рыбакам.

Дождавшись, пока они уйдут в пивную, пробили в нескольких местах дно баркаса и утопили его. Но этого показалось мало. Решили выждать, когда из пивной выйдут те двое — избившие Левку…

Мужики шли покачиваясь, горланя песню про Костю-моряка. Едва они миновали многолюдные улицы, пацаны, набрав в руки булыжники, окружили их со всех сторон. Первый камень в висок обидчику запустил Левка. Рыбак, вылупившись по-бараньи, остановился и спросил:

— Что за блядь меня укусила? — и тут же получил булыжником в лоб. Потом еще в висок, по глазам. Второй, он бросался с веслом на Леву, и вовсе попал в переделку. Пацаны напали так дерзко и неожиданно, что мужики растерялись и не могли сопротивляться.

Когда оба без сознанья свалились на дорогу, мальчишки быстро обшарили их карманы, забрали все деньги и, поделив меж собой, разбежались по домам. А на следующий день их разыскивали по всему городу. Рыбаки взъярились за потопленный баркас.

Они вломились и к Леве. Не слушая и не глядя на мать, сгребли пацана в горсть, трясли, били, материли. Требовали, чтоб назвал всех своих друзей. Левка молчал. Тогда взрослые мужики стали швырять его по углам, били головой в угол, грозя вышибить глаза и зубы. Мальчишка потерял сознанье. Очнулся в больнице, весь в бинтах и гипсе. Рядом мать. Она гладила голову сына. Не плакала, не ругала, не корила. Когда Левка пришел в сознанье, сказала коротко:

— Мужаешь, сынок! Как жаль, что так рано…

Он быстро встал на ноги. И через два месяца

снова пришел на пристань. Из прежних друзей здесь осталось совсем немного. Остальных отцы приструнили, отправили к родственникам, на учебу, взяли в руки так, что не продохнуть. И только безотцовщина, предоставленная самой себе, ничего не испугавшись, сбилась в дружную шайку и вздумала снова свести счеты. В первую же ночь были изрезаны все сети, подпилены весла. Мальчишки, понимая, что их будут искать и бить, убежали на окраину города, решив отсидеться там, переждать рыбацкую злобу у старого смотрителя маяка — на створах. Эти песчаные косы, намытые морем, были излюбленным местом отдыха горожан и приезжих. Там можно было жить сколько угодно, продавая холодную воду отдыхающим на берегу. Эту воду брали из колодца. И бегом к морю. Но не жить же здесь вечно. Мальчишкам хотелось иметь свою лодку, чтоб самим ловить рыбу и продавать ее. Но… Лодки стоили дорого. Украсть? Угнать чужую, да за это могли убить. И мальчишкам оставалось одно — ждать…

Когда Левка вернулся домой, он не узнал квартиру. В ней не осталось и половины мебели, а та, что уцелела, была разбита и порублена.

Мать сидела, обхватив руками голову, увидев сына, сказала:

— Слава Богу! Ты жив! Остальное наживем.

Левка был бесконечно благодарен ей за это.

В восемь лет он стал форточником. Пользуясь своей худобой, мог пролезть не только в форточку, а в любую щель, лишь бы она вела в дом, где можно было украсть много ценного.

Вот так однажды влез в квартиру. Аж на третий этаж взобрался, закинув «кошку». А когда ступил на подоконник, увидел, что на него во все глаза смотрит белокурая синеглазая девчушка лет четырех-пяти.

— Вот гады! А говорили, что никого дома нет, — вырвалось невольное. Он оглянулся на форточку. И в это время в комнату вошла полная, красиво одетая старуха. Она тут же увидела Левушку и спросила, нахмурясь:

— Что вам нужно здесь, молодой человек?

— Я к ней пришел! — указал, как истинный одессит, на девчонку.

У старухи от удивления глаза стали шире очков.

— А почему через окно? — спросила, продохнув.

— В дверь приходят с цветами. А я поспешил, — подошел к девчонке и спросил: — Во что сегодня будем играть?

— В сказку. Ты будешь принцем, а я Дюймовочкой.

— Артур! Ты только глянь! У нашей Лялечки уже есть рыцарь сердца! Он влез через форточку! — смеялась старуха.

— Что? Кто залез через форточку? Дай его мне сюда! — загремело по коридору басом.

— У него уважительная причина. Он не успел нарвать цветов, потому не решился войти в дверь, — придерживала бабка рвущегося в комнату мужика. Когда тот увидел Левку, долго смеялся:

— Давно ли знаешь Ляльку?

— Я ее в окно часто видел. Она такая красивая! Лучше всех девчонок в городе, — ответил не задумываясь.

— А как же ты насмелился влезть к нам?

— Я не к вам, к ней! — указал на Ляльку. И продолжил тихо: — Если вы не дадите мне видеть, играть с нею, я, наверно, помру.

— Не стоит. Живи! Если тебе нравится Ляля, дружите, играйте вместе! — ответил отец девчонки и спросил: — Ляль, а ты хочешь с ним дружить?

— Ну да! Он же прямо из сказки, в самую форточку залетел!

Левку вкусно накормили, напоили чаем. Расспросили о семье. И разрешили приходить в двери даже без цветов.

— Так ты приходи ко мне! — попросила девчонка. Доверчивая, веселая, она и впрямь понравилась Левушке, впервые пожалевшему, что она не его сестра, с какою можно было бы играть и дружить всегда. Он пообещал девчонке, что обязательно придет к ней и не раз.

Мальчишки, ожидавшие его за домом, считали, что Левка попался и теперь ему конец. Когда увидели пацана, узнали, что случилось с ним, удивились:

— Ты знаешь, это капитан порта! Живет, что царь! Все есть! Но как он тебе поверил и не скрутил башку?

— Девчонка выручила. Не испугалась. Поверила мне. Я буду к ним ходить. Пригласили. А воровать не стану.

— Других хватает! — согласились пацаны, не решившись подтрунить над Левкой.

Он сдержал свое слово. Обкрадывая другие квартиры, ничего никогда не украл в семье Ляльки. К нему здесь быстро привыкли. Иногда пацан приносил девчонке конфеты. Один раз подарил ей куклу. Не украл. Купил к Рождеству. Лялька так радовалась новой подружке, что даже в постели не расставалась с нею. Со временем Левке стали доверять погулять с Лялькой во дворе. Потом отец возил их на машине в цирк. Мальчишке было неловко. Рядом с нарядной, похожей на куклу Лялькой он выглядел серым чучелом, одетым в старый костюм и грубые ботинки. Ему так хотелось уйти, но девчонка с восторгом смотрела на дрессированных львов и крепко держала мальчишку за руку.

О! Если б знала эта семья, как трудно давался каждый день Левке и его матери. Может, потому стыдился приходить часто. Уж слишком разителен был контраст.

Левка изо всех сил помогал матери. И постепенно втягивался в городскую, отчаянную шайку воров. Из худого большеглазого пацана он вырос в дерзкого подростка. И на тринадцатом году попал в колонию малолетних преступников. Но не за воровство. Сосед по лестничной площадке оскорбил мать. Назвал грязными словами по пьянке. Хотел поприжать в общем коридоре. А когда мать дала ему в морду, обругал площадно. Левка выскочил на шум. Сосед уже замахнулся на Мать. Левка тут же пырнул его ножом в живот. Не раз… Его не спасли. А мальчишку, как малолетку, отправили на пять лет в колонию.

Вышел он оттуда обозленным на весь белый свет. Даже родную мать не узнал. Она так поседела и состарилась, словно ждала сына вечность. Он хотел устроиться на работу, но узнав, где он был и за что, ему отказывали. Так и толкнула его жизнь снова в шайку, к повзрослевшей шпане, какую уже не устраивали квартирные кражи. Они уже делали налеты на инкассаторов, грабили кассы, комиссионки. И Левка через два года снова попал под суд. На этот раз его приговорили к восьми годам заключения в зоне усиленного режима. И парня повезли на Урал. Но по дороге, убив охранника, решили сбежать втроем. Их быстро поймали. И, добавив по пятаку к прежнему приговору, продлили маршрут до Магадана, в зону особого режима, где содержались рецидивисты.

Бесконечные этапы и нары, окрики и брань охраны, вонючая баланда, вши и холод постепенно сделали свое, и Лева в свои двадцать пять походил на старика.

Вместе с другими зэками он прокладывал дороги от Колымской трассы к Сусуману, Сеймчану, в поселки и закрытые рудники, где золото добывалось для оборонки.

Работать здесь было неимоверно тяжело. Какие там условия? Никто из живых не выдержал бы на пятидесятиградусном морозе в резиновых сапогах и вставшей коробом на плечах телогрейке. Лом прилипал к рукам и снимал кожу с ладоней. О рукавицах и не говори. Грызи землю хоть зубами и молчи. Сколько мужиков, обморозив легкие, падали замертво на ходу… Их откидывал ногами конвой, как бревна, чинившие помеху. На мертвых налетали волчьи стаи. Их даже не отпугивали, а конвоиры называли зверюг сестрами милосердия.

— Будешь сачковать, живо к ним отправлю, познакомишься поближе! Отсюда тебе не смыться! — ухмылялись конвоиры.

— А как жить? Неужели не увижу волю? Не дотяну! Нет! — озирался Левка в ужасе.

Никто во всем бараке даже не догадывался, как боялся он смерти на волчьих зубах. Но среди зэков Левка был иным. Он никогда не хандрил, не впадал, как многие, в истерику, и вскоре его назначили бригадиром. Левке сделали соответствующие наколки свои же зэки. За всех убитых, за каждый год приговора и особую — колымскую, как печать, на груди поставили — заходящее за море солнце и скалы — голые, как беда. Над всем этим безобразием выкололи кривыми, по пьяному, буквами — Колыма. Кто сюда попал, тот здесь и останется. Какая разница — кривые иль косые буквы? Все равно волкам. Они не смотрят и не разбираются в татуировках, наколках. Им лишь бы было кого сожрать…

Левка знал, амнистий и помилований в этих зонах не бывает, и на чудо не надеялся. Трижды пытался он сбежать из зоны вместе с двумя мужиками, отбывавшими сроки за убийства. В первый раз — слякотной весной Левушка сам убил двоих охранников возле барака. Забрав у них оружие, ушли из зоны, подрезав колючую проволоку. Но, едва вышли на марь, их окружил волчий выводок. Двенадцать волчат и волчица взяли в кольцо. Оно сужалось с каждой секундой, пришлось отстреливаться. В зоне услышали стрельбу, подняли переполох и послали погоню. Вскоре беглецов окружили солдаты охраны.

— Стреляй! Чего с ними цацкаться!

— Не-ет! За ребят врубим! Пусть сами смерть звать начнут, как спасенье! Поиграем с ними.

— Гони в зону пидоров! Спускай собак!

Эти три километра пути запомнились навсегда. Тут-то и познал Левушка игры охраны. Ни шагу не _ сделал своими ногами. Все — на сапогах солдат. Его пинали, поддевали, откидывали под брань и хохот. Били прикладами и кулаками. Их рвали озверевшие овчарки, обмочив каждого с головы до ног. Когда зэки уже не смогли встать на ноги, уже перед зоной охранники прострелили им ноги и заволокли в штрафной изолятор. Через месяц их вытащили в больничку. А вскоре снова втолкнули в барак и погнали на работу.

Но через полгода, уже с пятью ворами, Лева опять ударился в бега. На этот раз он убил трех охранников. Но… Уйти не удалось. Замкнул собою проволоку один из фартовых по неосторожности, а может, поспешил. Снопы искр осветили зону. Охрана по тревоге быстро выловила беглецов и снова сунула в штрафник избитыми до полусмерти.

На груди и на руках Левки прибавлялись новые наколки — знаки колымской трагедии.

В третий раз он намылился в бега, когда общий срок по приговорам перевалил за полусотню лет.

Как хорошо все складывалось. Даже пятерых охранников уложили втроем. Справились с погоней. Миновали марь. Ни одного волка не встретили. Но только вышли к реке, развели костер, чтобы обсохнуть, тут их и засекли с вертолета. Связанными вернули в зону. Измотав до потери сознания, оставили коченеть на обледенелом дворе. До утра дожили лишь двое..

После этого Левушка не рисковал мылиться в бега. Понял — не судьба. И, получив на плечо клеймо мокрушника — отпетого убийцы, стал ждать милости от судьбы.

И дождался — письма от Ляльки. Ей он написал перед последним побегом. Сказал, что она была и есть — единственная, любимая… Но он не может быть с нею, потому что… И признался во всем.

— Я не доживу до встречи с тобой! Все потому, что не заслужил ее. Я не имею права любить тебя! Ты — свет и солнце, смех и счастье. А я — горе. Нельзя мечтать о несовместимом. И все ж люблю тебя. Прости! За все и за это письмо. Возможно, когда получишь его, меня уже не будет среди живых. Но и под землей и на небе я буду любить тебя! Ты — самая лучшая на земле! Прости меня…

Он не ожидал ответа. Ну кто он в сравнении с нею? Но… Она приехала. Вместе с отцом. В Магадан, а потом в зону. И Левушку вскоре забрали на медицинское обследование, обнаружили туберкулез в опасной для окружающих форме и отпустили на волю.

Лялька вместе с отцом ждали Левушку у ворот зоны. Его тут же усадили в машину, увезли в Магадан, оттуда — в Одессу.

Уже из аэропорта он не поехал к матери, а сразу к Ляльке, вместе с нею и отцом. Он понял, чем обязан им обоим, и клялся, что никогда больше не свяжется с дурной компанией, прекратит воровать, будет работать, забыв все прежнее. Никогда не отступится от своего слова, если Лялька станет его женой. Она согласилась сразу. Но отец… Он был потрясен. Он помогал Левушке как другу детства своей дочери, а он…

— Ну и нахал! — вышел из комнаты, хлопнув дверью.

— Лялька, милая девочка! Но я и вправду люблю тебя! Ни на что не рассчитывал. Видит Бог! А теперь, когда я на воле, отец лишает самого главного! Зачем мне воля и жизнь без тебя? Уж лучше б я умер в зоне! Он показал мне сказку, но не дает войти в нее! Разве я не заслужил — всем пережитым? — целовал руки, ноги девушки. Та, зная характер отца, лишь плакала. — Уговори его сама! Я всю жизнь стану носить тебя на руках. Лишь бы ты согласилась.

И девушка решилась поговорить с отцом.

Тот слушать ничего не хотел. Топал ногами, стучал кулаками по столу. Кричал так, что стекла в окнах дрожали. Обзывал обоих и самого себя за помощь, какую не стоило оказывать в той командировке — случайной и роковой.

Лялька встала перед ним на колени:

— Я люблю его!

— Вон с моих глаз! — кричал отец.

— Я наложу на себя руки, если ты не отдашь меня за него! Никто другой не нужен! — пригрозила дочь.

Он знал ее характер. Если она сказала — свой слово сдержит.

— Иди за него, если своя семья не дорога. И ни шагу на порог! Знать вас не хочу! Обоих! Я не могу вам мешать и не хочу признавать! Уходите! Нет меня никого!

В тот же день. Лёва привез Ляльку к матери. Та враз признала и полюбила девушку, не постыдившуюся ее сына, вызволившую его на волю.

Без свадьбы и огласки, тихо расписавшись, зажили втроем в двухкомнатной квартире.

Лялька, понимая, что отец не скоро простит ее, закончила курсы медсестер и подрабатывала в санатории. Работала она там через два дня на третий. А в свободные два дня училась торговать на базаре.

Нелегко и непросто далась ей эта наука. В те годы она не материлась, не умела ругаться, краснела от каждого замечания, не умела обвешивать обсчитывать, грубить.

Но бабы рынка быстро помогли. Обучил всему, показали в деле, как нужно работать с покупателями. И мужику, открывшему рот на одну из женщин за недовес, надели на голову миску с ягодами. Обматерили и обозвали так что он свою тещу в сравнении с ними счел за ангела.

— Учись, Лялька! Деньги у толпы надо зубами выдирать. Зазывай, расхваливай товар! Уламывай Заговаривая зубы, отвлекай внимание людишек от весов и рук. Никогда не давай сдачи до копейки. Говори, что нет мелочи. Пересыпаешь в сумку иль пакет с весов, не забудь, сбрось в ящик для себя то, чем торгуешь. Скоро сама поймешь, кого покупателей, на сколько можно облапошить. Помни, нет покупателей хуже стариков. Эти — ковыряться в ящиках будут целый час, а купят на копейки.

— Во, гляди, какая баба прет? Она свое пузо руками не обхватит. А сумки! Их не всякая кобыла увезет. Эта много купит. И мелочиться не станет. Любит пожрать. Ее хорошо наколоть можно. А ну, давай, обслужи ее!

— Во! Вишь, десятка в кармане! Теперь следующую! Вот эту!

Но следующая чуть не натянула Ляльке на голову тазик с грушами, когда увидела, как продавец взвесила вместе с грушами свою руку. Обозвала, выкинула все из сумки и ушла матерясь.

— И хрен с ней! Ее в другом месте точно так обслужат. За всеми не углядит. Пусть знает, нам тоже жрать охота! — учили бабы. И вскоре Лялька общеголяла, превзошла своих учителей. Ее голос был слышен даже на Дерибасовской. Ох и орала баба, зазывая покупателей! Ох и ругалась с ними! Чуть что не так, не по ее — глаза как пули становились. Того гляди, пристрелит на месте!

— Что? Где ты увидел гнилое яблоко? Сам ты плесень, старый мудак! Лягушачий понос! Недоносок мартышки! У себя в штанах пошарь! Вот где все сгнило, прокисло и облезло! Пили отсюда — срака от макаки! — орала Лялька, а продавцы-соседи валились со смеху под прилавки.

Сколько раз изруганные, опозоренные покупатели забывали кошельки возле Ляльки. Она их мигом прятала. Случалось, возвращались, спрашивали, требовали свое. Но где там? Кто с Ляльки размечтался получить копейку, тот терял рубль: Она не только не любила, она не умела отдавать. Деньги липли к ее рукам. И баба приносила домой столько, что семья могла безбедно жить неделю за день Лялькиной работы на базаре. Из санаторок она приносила лекарства, марлю, вату и даже продукты. Лялька обязана была снимать пробу на кухне. И чтобы она не придиралась, повара делились с нею.

Левушка устроился рыбаком. И не только хорошо зарабатывал, а и снабжал семью рыбой.

Только за первый год в квартире была заменена вся мебель. Появились ковры и паласы, люстра и дорогая посуда. Телевизор и видеомагнитофон Женщины ходили в доме нарядными, как на празднике. А тут и Лялька забеременела.

— Если еще с годик, машину купили б! Да теперь с нею подождать придется, — посетовала она при муже.

— Что ты, милая? Какая машина малыша заменит? Если хочешь, поднатужимся и купим. Но стоит ли? Давай ребенку нужное приобретем! — предложил тихо.

— Нет! Я докажу отцу, что мы и без него не пропадем! И жить станем не хуже, чем он! Подумает отказался от нас! Я ему позвонила, он, как узнал где работаю, обругал и трубку бросил. Стыдно ему за меня. А я что? В ногах у него всю жизнь будет ползать милостыню просить? Мне не стыдно! Я работаю, как все! И утру ему нос!

— Лялечка! Мы и так много успели. Не спеши моя девочка! Все у нас будет! — успокаивал жену И та, выплакавшись, согласилась с мужем.

Левушка никогда не обижал жену. Он берег ее баловал. С каждой получки покупал подарки ей матери. В доме никто не плакал. И даже заледеневшая от пережитого мать начала оживать и оттаивать. Она понемногу снова взяла себя в руки, стала следить за собой, приучая невестку к тому же. Но та, работая на базаре, не признавала лишних трат на краски, лаки и духи. Одевалась просто, чтоб не вызывать зависть у окружающих. Потому не слушала советов свекрови, жила по-своему. Но никогда не спорила с нею и не грубила. Она любила ее, как свою. Та переживала за Ляльку, чтоб не родила ребенка прямо на базаре. А женщина, смеясь над ее страхами, отвечала:

— А что в том плохого?. Сразу в люди выйдет. Если в меня — директором базара будет! Хоть девка иль мальчишка! Будет знать, как жить надо, и за себя сумеет постоять! Чуть подрастет, если в Левушку удастся, пойдет на рыбалку. Тоже хорошо! Голодным не останется,

— Если в деда? В твоего отца?

— Не надо! Не хочу! С таким характером в жизни трудно, — отворачивалась Лялька.

Она спешила заработать побольше. Она знала, что с ребенком ей придется просидеть дома не меньше года. И… Мать, словно в зеркало смотрела, Лялька родила ребенка на базаре.

Еще утром заломило у нее в пояснице. Баба подумала, что это результат вчерашнего дня. Поносила ящики с фруктами. Грузчики не ко времени забухали. Не в состоянии были разгрузить машину. Она сама взялась. Не оставлять же грузовик с товаром за воротами, да еще без охраны? Вдвоем с водителем до темна работали. Устала до чертей. Ночью закончила стирку. А вот теперь… Низ живота разрывает боль. Баба за прилавок ухватилась. Куда там покупателя обслужить? Самой бы кто помог. Ни лиц, ни весов не видит. Свалилась вниз под прилавок, взвыла не своим голосом от жутких схваток, а они — одна за другой, без передышки. В глазах темно.

— Эй, Лялька! Что с тобой? Иль родить решила? Так твоему мальцу на пеленку доллар не напечатали, чтоб таким хватом, как ты, стал. Ну не дури, вставай! — хотели поднять бабу. Но… У Ляльки уже отошли воды.

— Врача! Неотложку! Скорее! Ну, хоть кто-нибудь! Женщина рожает! — растерялись продавцы соседи.

— Женщина! Это бандерша! — сплюнул какой-то мужик, проходя мимо.

— Таким же гадом просрется! — обронила баба заглянув под прилавок.

Лялька лежала на земле, широко открыв глаза. Как много неба и солнца, как мало воздуха. Боль подкатила к сердцу. Кажется, тело лопнет.

— Бабы! У кого полотенце чистое иль халат Давай сюда скорее!

Через час Ляльку с сыном привезли домой на такси. Усталая, бледная, она впервые лежала в по стели среди дня.

А вечером, когда вернулся с работы Лева, узнал о рождении сына, радости не было конца.

— Ну что ж делать, коль так случилось? Родился на базаре! Настоящий одессит! Этому палец в рот не клади — голову откусит! — смеялась Лялька забывшая все неприятное.

И вот тут впервые насмелился Лева. Позвони отцу Ляльки, решил порадовать, что тот стал де дом. Но никто не поднял трубку. Даже глубоко ночью не ответили.

— Видно, с иностранцами встречается. Или море. Вряд ли он обрадуется внуку, — покатилась слеза обиды по щеке Ляльки.

А через день весь город узнал, что в своей квартире от сердечного приступа скончался капитан морпорта Одессы.

— Был бы кто-нибудь рядом, дал бы лекарств воды, вызвал бы «скорую помощь» и жил бы человек

век еще много лет. А так, один мучился всю жизнь. Вот и умер…

— У него дочка была. Куда делась?

— А разве дочка человек? Вышла замуж — и все на том. Только ее и видели. Забыла отца, бросила. Хотя он ей всю жизнь отдал. Растил вместе с матерью. Не женился во второй раз, чтоб мачеха не обидела. Оно вишь, как отблагодарила? То-то и оно, какие они, нынешние детки, — гудела на каждом перекрестке Одесса.

— Куда ж его жена делась?

— Говорили, померла она. Рак груди в запущен- ном состоянии. Не смогли спасти.

— Вот тебе и богатые люди! А дохнут, как мухи в дихлофосе! Мы хоть и не куркули, но дышим.

— А дочке теперь все перейдет? — полюбопытствовал кто-то.

— Кому ж еще? Не нам с тобой!

Лялька пошла проститься с отцом. Его хоронило морское пароходство, где ее, как дочь капитана порта, знали все. Пришел и Лева. Лялька молча долго плакала у гроба. А когда пошла к выходу, ее нагнал начальник пароходства и попросил зайти к юристу. Тот ей дал прочесть завещание, написанное рукой отца за полгода до смерти. В нем он просил передать все свои сбережения и имущество курсантам морского училища, сиротам. О ней, о дочери, в завещании не было сказано ни слова. Он навсегда вычеркнул ее из своей памяти.

У Ляльки дома началась истерика. Левка всю ночь успокаивал жену, уговаривал взять себя в руки хотя бы ради сына. Лишь к утру утихли рыдания, и женщина смогла говорить спокойно:

— Ты знаешь, чего мне стоило уговорить его помочь тебе, поехать в Магадан? Я целых полгода стояла перед ним на коленях. Напоминала все то доброе, что сделал ты для меня в детстве, как оберегал и скрашивал одиночество, защищал, как родную сестру. Он согласился взять меня в командировку, но потребовал слово, что я не выйду за тебя замуж, потому как он — слишком неравный и порочный в глазах его окружения и высшего общества Одессы. Я дала слово. Надо было одолеть хотя бы первую ступень и вырвать тебя на волю. А уж потом — вести разговор дальше. Но на продолжение его не хватило. Он был слишком закомплексованным и считал, что я опозорила его. По сути, он хотел сам устроить мою жизнь, выдав замуж за кого-то, чей отец или мать по рангу и положению были бы равны ему. Таких кандидатов хватало. Но… Я отказалась. И он не простил.

— А разве ты жалеешь о своем согласии стать моей женой? — встревожился человек.

— Ну что ты! Я счастлива…

— Зачем же плачешь?

— Обидно. Ведь он не верил, что я всерьез тебя люблю. И, как мне кажется, сам не любил никогда. Женился по расчету, выбрал достойную по положению, и все на том. Он жил, как луна. Светил, но не грел никого. А коль такой сам, он и другого не поймет. Но людям не объяснишь. Обсирают меня на каждом углу, все кому не лень. Да не нужна его квартира, вещи и деньги! Чего они стоят? Я и сама бы не взяла. Мне б тепла чуть-чуть. Но от него и этого никогда не видела. Жила по режиму, как та породистая собака, что имелась. Нас с нею в одно время кормили и прогуливали. Ни ее, ни меня никто не погладил, не взял на колени. А так хотелось тепла. Я получала его от тебя. От первого и единственного. Может, потому и полюбила сразу, с детства и навсегда. Но отец не понял. Он признавал

материальные ценности. Другое было чуждым его восприятию. Вот так и прожил, как забытая свечка. Все было, кроме огня и тепла… Он думал, что наказал меня? Нет, Лева! Его Бог покарал! За гордыню! Дал такую смерть, какую он сам себе подготовил. И никто не мог ему помочь. Оттого не жаль ничего, кроме того, что, умирая, не узнал, что стал дедом. Хотя и это вряд ли образумило бы его — вздохнула Ляля.

Левка тогда даже значения не придал выходке тестя. Он знал, что тот не признавал его и не смирился с браком своей дочери. Стараясь помешать, позвонил зятю накануне росписи и предложил встретиться у него дома вечером.

Лева пришел с бутылкой коньяка, сияющий, довольный, отмытый до блеска. Он предполагал совсем другую тему для встречи. Ведь Лялька выбрала его. И войдя в квартиру, протянул руку для приветствия, но тесть не пожал, сделав вид, что не заметил, предложил пройти на кухню, где, кроме пепельницы, ничего не стояло на столе.

Лева присел на предложенный стул, заметил льдинки отчужденья в глазах хозяина, понял, разговор будет жестким:

— Скажи, зачем тебе моя дочь?

— Я люблю ее.

— Это старая избитая песня. Тебе ли говорить о любви после стольких лет на Колыме? Не трепи это слово! Не кощунствуй! Ты не способен на истинное чувство и не сможешь стать мужем дочери. Ты женишься на ней обдуманно, из корысти, в расчете на мою помощь и поддержку, чтоб жить безбедно? Ничего из твоих фантазий не получится! И сразу говорю, зря мечтаешь!

— А мне от вас ничего не нужно. Я получил Лялю! И все. Напрасно считаете меня каким-то крохобором. Да! Я сидел. Но ни имени, ни совести не потерял!

— Откуда они взялись? Да ты их никогда не имел. Совесть бывает у порядочных, а не у тех, кто полжизни скитается по зонам! Как ты посмел сделать предложение моей дочери? За все, что получил, — отблагодарил? Опозорил меня и дочь, да еще считаешь, что ничего не случилось? Ты — негодяй! Мерзкий, пакостный тип, какого нельзя было пускать в дом!

— Ляля иного мнения! — стал терять терпенье Лева и, чтобы не сорваться на ответную грубость, отвернулся к окну.

— Я настаиваю! Верни дочь!

— Ее силой никто не держит.

— Ты ее увез, ты и привези!

— Вы что? Считаете меня за идиота? Чтоб я оторвал от себя жену, да еще и доставил сюда? Ну уж вы слишком хорошо обо мне думаете.

— Ты сказал — жена? Она без росписи легла с тобой в постель!

— Она моя! Я только с жизнью вместе лишусь ее.

— Молчи, подонок! Моя девочка по глупости попала в твои сети. Ты прикрылся ею, нашим именем!

— Хватит болтать! Я не хочу слушать этот треп! Кто вы такой, чтоб плевали мне в лицо? Чем вы кичитесь? Своею должностью и положением? Плевать я хотел на них! Что прожито и пережито самим? Да ни черта! Вся жизнь, как у Христа за пазухой! Недаром ни сединки, ни морщинки, на руках ни одного мозоля, как у бабы! Старый фантик, мыльный пузырь! Один раз в жизни помог, а сколько гонору! До конца жизни свою щедрость не продохнешь! Настоящие мужики — выручая иль помогая, молчат о том, не попрекают. А ты все уши прозудел! Скажи, сколько ты потратил? Я верну! Но хватит тыкать в зубы своей помощью, благодетель! — встал Лева и направился к двери.

— Послушай, ты! Я не таких ломал! И с тобою разговор может стать коротким! Отступись от дочери! Тебе не сложно сыскать другую. А у меня она одна!

— Я не держу ее на цепи. И когда образумишься, она будет приходить к тебе как к отцу. А сломать меня никому не удастся. Я сам умею! Станешь грозить или пытаться, убедишься на своей шкуре! Расколю, как гнилой орех! Понял?

— Сколько тебе нужно за Ляльку? Откажись от нее! Давай по-мужски! Никто о том не узнает. Верни мне дочь.

— Я никого не покупал и не продаю! Лялька — моя жизнь! Сколько она стоит, определи! Только смерть ее отнимет у меня. Но тебе того не дождаться! — вышел в дверь, не оглядываясь и не прощаясь.

Ляльке он не сказал ничего. Она по виду мужа поняла, что разговор с отцом был жестким и расстались они врагами.

Жена, родив сына, побыла с ним дома до года. А когда малыш встал на ножки и пошел, Лялька уговорила свекровь оставить работу в школе и сидеть дома с внуком. Мать согласилась. И жена снова торговала на базаре, работала в санатории. Через год они купили подержанную машину и радовались, что стали жить не хуже других.

Левушка, в отличие от рыбаков, не выпивал. Он отдавал жене всю зарплату до копейки. Человек держал свое слово во всем. И Ляля ни разу не пожалела, что вышла за него замуж.

Она без страха родила второго сына. Конечно, после пяти лет работы на базаре в ней мало чего осталось от той прежней, робкой и застенчивой, какую привел в дом впервые.

Лялька стала напористой, хваткой, грубой. Дома у нее все в руках кипело. Она вставала раньше матери и ложилась позже всех. Но никогда не жаловалась и не сетовала на свою судьбу.

Левка, помня, что отец ей ничего не дал, сам одел и обул жену. Каждый месяц покупал ей золотые украшения. И теперь жена имела все, о чем могла мечтать женщина.

Но однажды… Этот шторм не предсказали синоптики. Не заметили иль прозевали надвигавшийся ураган? Он возник так внезапно, что даже старый боцман не приметил, когда и откуда зависла над морем эта туча. Вмиг стало темно и свирепый ураган поднял такие волны, что судно взвыло всеми шпангоутами, стало валиться с борта на борт.

— Поднимай сети! — растерялся капитан, обматерив метеослужбу порта.

Лебедка, скрипя и задыхаясь, волокла из моря снасти, рыбаки помогали ей вручную, еле удерживаясь на палубе, держась за поручни.

— Живей, мужики! — поторапливал капитан из рубки. И ждал, когда сети лягут на корму, чтоб тут же развернуть сейнер привычным курсом — к причалу, домой.

Казалось, прошла вечность, пока сети закрепили на корме и судно стало разворачиваться, чтобы лечь на курс. Вот тут и подстерегла беда. Волна подхватила сейнер, подняла высоко и со всего размаху швырнула вниз, накрыв собой. Судно перевернуло на борт. Но уже следующая волна поставила его кверху дном.

— Оверкиль, — округлились глаза Левки, уже барахтающегося в воде. Его, как и других рыбаков, смыла в море огромная волна.

Человек, попавший в такую ситуацию, всегда удержится на воде, если видит рядом свое судно целым и на ходу. Оно — спасение и жизнь. Когда сейнер в оверкиле — надеяться уже не на что. Неоткуда подать сигнал СОС. Нет палубы под ногами. Да и какой там сейнер? Самому не выжить…

До берега — пятнадцать миль. Почти тридцать километров. Да и где он, этот берег? Его не видно. Сплошные волны и озверевший ветер.

Поначалу он видел троих рыбаков. Их расшвыряли волны так, что даже непонятно стало — живы ли они?

Рядом с Левой в волне бревно ухнуло. Такое угодит — мало не покажется, враз на дно отправит. А дома — два сына ждут. Старшенький уже бегом носится, а вот младший совсем малыш. Ползает в кроватке, на ноги еще не встал.

«Как жалко их! Неужели никогда их не увижу?» — пожалел сыновей, и вдруг так захотелось жить… Он греб наобум, стараясь всеми силами удержаться на воде. Хотя оголтелые волны носили его на своих плечах, как пылинку, человек заставлял себя не паниковать.

«Когда-то наступит утро, — уговаривал себя. А второй голос откуда-то изнутри смеялся ехидно: — Это утро не для тебя. Ты попробуй пережить ночь. Предстоящий рассвет увидят не все…»

Лева глушил тот голос. Он знал, сильный шторм длится недолго. Трудно лишь выжить.

Накрывает волна человека, обрушив на голову и плечи сотни тонн воды, крутит в зеленой ярости ослабшую жизнь. Сколько проглотил соленой горечи? Уже не счесть. Сама жизнь не мила стала. Куда и как грести, если нет сил, не видно берега в кромешной ревущей тьме.

— Господи! Помоги вернуться к детям! — попросил впервые Бога, уже не веря, что эта просьба исполнима.

Он не знал, сколько носило его в круговерти волн. И вдруг что-то очень больно ткнуло в бок. Лева подумал, что его ударило бревном, крутившимся неподалеку. Теперь уж не разглядеть. И внезапно на гребне волны, подхватившей его, увидел лодку.

Как он в нее перевалился, уже не помнил.

«Будь что будет», — мелькнуло в угасающем сознании…

Его нашли на третий день на берегу, без сознания, с рассеченным плечом, полуживого. Рядом с Левой, шагах в пяти, валялись обломки лодки с его судна…

Ляля не спала всю ночь. Она ждала известий о муже в диспетчерской. Но судовая рация молчала, не отвечая на позывные берега.

— Успокойся! Твой — не новичок! Этот шторм не первый в его жизни — выплывет! Иди домой, к детям, — успокаивал старик-диспетчер. Но тревога в душе росла с каждой минутой. Как дожила до утра, сколько выплакала, знала только она.

Шторм стих лишь к вечеру следующего дня. И тогда береговая охрана стала проверять приливную полосу. Нашли пятерых с судна, где работал Лева. Но ни его, ни капитана не могли отыскать.

Лишь на следующий день увидели.

— Живой ли?

— Сейчас гляну. Кажется, дышит, — начали откачивать. И человек застонал.

— Живой! Надо жене и матери сообщить. Самого — в больницу. Вызови машину за ним! — дал распоряжение командир отряда береговой охраны. Вскоре Леву, привезли в больницу. Рядом с ним — трое с его сейнера.

Четверо живых, трое погибших в шторме. Среди них — капитан. Всего два месяца до пенсии оставалось человеку.

— Лева! — ворвалась в палату Лялька. Вихрем влетела, как ураган. На лице радость и слезы — все вперемешку. Зацеловала. Ни о чем не спрашивала. Не отрываясь смотрела на мужа, схватившись за руки, словно боялась, что недавний шторм попытается отнять его даже здесь, в палате.

— Левушка, милый, родной мой, жив! — радовалась женщина. А через неделю, забрав его домой, сказала настойчиво: — Хватит моря! Списывайся, уходи, работай на берегу. У нас дети! О них подумай!

— Ну уж нет! Что я, баба, сидеть на печи? Да и сколько заработаю, что домой принесу? — огрызнулся впервые.

— Чуть на гроб не заработал! Уходи, проживем. Не могу больше так. Детей пожалей.

— Коль суждено жить, никакой шторм не возьмет. У всякого своя судьба, и не проси, — нахмурился Лева. Осерчал и на мать: — Я на Колыме жив остался. Чего завелись? Чем пугаете? Сказал, в море пойду, и все на том!

Но медики, осмотрев Левушку, не дали согласия на его работу в море. Сказав, что по состоянию здоровья ему и на берегу нужно выбирать работу полегче хотя бы на три — пять лет.

Лева был ошарашен их приговором и, не поверив, проверился в городской поликлинике. Те результаты оказались жестче.

— Нельзя вам в море! — сказали врачи.

— Нельзя? Но как жить без него? — сник человек.

Ему, как многим, казалось все годы, что море держит его лишь заработками. Но оставшись на берегу, понимали, что дело не только в деньгах, есть другой, необъяснимый магнит, какой тянет неодолимо в море каждого, кто хоть однажды вышел в него и впитал в себя.

На словах никогда не услышишь от рыбаков доброе о море. О нем, как о женщине, лучше молчать. Истинное к морю проявляется в разлуке… Даже короткая передышка на берегу — срочный ремонт судна в доке и… Теряют над собою контроль, становятся раздражительными, вспыльчивыми, злыми, торопят ремонтников.

Могли бы хоть эти дни отдохнуть в семье, побыть с детьми и женами. Ведь до бессонниц скучали о них в море. А пришли с моря и через пару дней снова туда тянет. Сердцу не прикажешь. Береговая любовь — короткая.

Побыв с семьями совсем немного, забывают об отгулах, бегут в порт на судно. Никто их не зовет, кроме сердца… Сами берутся помогать ремонтникам, хотя их и не просят, бесплатно, лишь бы скорее уйти в море…

Только на берегу познается истинное отношение рыбаков и моряков к морю. Свою судьбу в нем не называют работой, только жизнью, и неспроста. Лишить их моря — значит отнять жизнь…

Левка не стал исключением. И, узнав, что медики «зарубили» ему рыбалку, поначалу не поверил и ходил как оглушенный. Он не знал, куда себя деть. Одолела бессонница и апатия к жизни, все потеряло свой смысл. Он уходил из дома надолго, сидел на берегу, вздыхал.

— Левка! Тебя берут в ремонтный цех на верфь, — сказала Лялька. Но он не услышал.

— Лева! Надо: на работу устраиваться. Мне одной тяжело, — уговаривала жена, заметив, что муж стал выпивать. Она все чаще стала приводить его с берега пьяным. Утром он обещал ей устроиться на работу, взять себя в руки и… не мог. Море оказалось сильнее.

— Лев, я не хочу больше так жить. Мы уже продаем вещи. Не удается свести концы с концами. Хватит вздыхать, встряхнись! Одумайся! У нас дети! Гляди, какими они стали? Бутылками начали играть. Соседи смеются! — плакала Лялька. И не выдержала: — Все! Ухожу от тебя! С детьми! Навсегда! Нет больше терпения! Сколько можно! Мы остались голые! Квартира, как сарай! Все продано! Живи сам! Видно, был прав отец! — собирала вещи. Она уже договорилась насчет комнатушки, какую решила снять для себя и детей.

— Ты всерьез уходишь? — глянул на жену удивленно.

— Дальше не могу, Лева! Мы опозорились на весь город. Ты не первый, кому пришлось уйти с моря. Но они не опустились, не спились, как ты! Дети тебя стыдиться стали… Живи сам, я не могу с тобой. Детей растить нужно! При живом отце сиротами станут, — заплакала баба.

— Дети, к вам можно войти? — постучала мать, впервые услышавшая ссору. И вошла робко: — Что случилось? Вы поругались?

— Ляля с детьми уходить собралась от нас, — ответил Левка, вздохнув.

— Оно немудрено. Подпортился ты, сынок! Спасибо ей за терпение. Все ж пять лет ждала, когда образумишься. Но… Выход есть. Я не решалась вам свое навязывать. Да только иного решения не вижу. Левушкина болезнь называется морской тоской. Ею многие хворают. Иные умирали на берегу. Таких немало в городе. Но есть средство избавления от нее. Оно единственное — переезд. В другой город, подальше от моря, насовсем…

Лялька рот открыла от неожиданности. Лева обдумывал молча.

— Я так хочу, чтобы у нас все наладилось. Чтоб жили все вместе, как прежде. Чтоб внуки снова смеялись, а Ляля не плакала по ночам. Не уходи, дочка! Не бросай! Давайте уедем отсюда в другой город. В Россию! К лесам и березам, к людям, какие не знают нас… Продадим квартиру, купим домишко с огородом и садом, начнем все заново. Постепенно жизнь наладится.

— А где возьмем деньги на переезд? Нет их у нас, — вздохнула Лялька.

— Переезд сожрет половину стоимости квартиры, — заметил Лева.

— Тебе ли торговаться? Семью теряешь, сынок! Кто ты без нее? Это последний шанс! — всхлипнула мать. Лялька, раздумав уходить, подсела к мужу:

— Ну как решим?

— Согласен! Но куда?

— Давай в глубь России.

— Конечно, не в Москву! Там жилье лишь на кладбище сыщем! Слышал от рыбаков, почем там квартиры! Нам и на туалет не хватит. Надо в провинцию, где прожить проще, — предложил. Лева.

— Только купите дом, чтоб сами были хозяевами. С огородом и садом! Так все же проще, — посоветовала мать, уверенная, что дети, обдумав, согласятся с нею.

Вечером все бурно обсуждали, куда переехать.

— Вы сначала найдите покупателя на свою квартиру или приценитесь, чтоб знали, чем будете располагать. На эту сумму ищите жилье, — советовала мать.

— А кто поедет выбирать место? Дом? — спросил Левушка.

— Ты и поедешь! Узнаешь насчет работы обоим. Дом приглядишь, приценишься, поторгуешься, — предложила Лялька.

— Я не умею. Лучше ты. Одно боязно — тебя отпускать из дома. Время теперь тревожное.

— А ты не бойся! У меня на базаре каждый день война. Но живу. И ничего, — рассмеялась баба.

Через неделю сделали выбор. Поговорили с отдыхающими в Одессе. Те не стали скрывать ничего. Обо всех плюсах и минусах своего города рассказали:

— Жилья теперь много продается повсюду. Но ведь и оно разное, и цена. Снабжение — хорошее. Недостатка ни в чем нет. Были б деньги. Заработать их везде трудно. Но ведь живем, хоть и не без проблем. Нынче все на жизнь сетуют, это болезнь общая. Да толку от того? Слезами пожар не потушить и дело с места не сдвинуть. Захочешь жрать — рукава засучишь. А трудяге — сам Господь подает…

Понравились эти люди Левушке. А тут и у Ляльки в санатории — двое военных из этого города оказались. Рассказали о нем подробно. И хотя весь свет исколесили, оба решили, выйдя на пенсию, остаться там:

— Знаете, он на душу не давит. Мы возвращаемся туда после долгих учений, командировок и чувствуем себя дома. Такое ощущение, что здесь всю жизнь прожили. Хотя всего три года прошло.

— А чего ж сюда приехали? Иль там у себя отдохнуть негде? — перебила Лялька.

— Там места отдыха лучше ваших! А и мы не отдыхаем — долечиваемся после Чечни. Врачи предписали морские ванны. Они нам давно поперек горла стоят. Но с медиками не поспоришь. Подчинились. Еще две недели промучаемся и домой. Трудно тут у вас! Даже нам — военным, невмоготу. Крикливо, суетливо, грубо, грязно и воровито! Все за деньги! Для души ничего не осталось. Дышать нечем!

Лялька после услышанного не раздумывала. И через неделю уехала искать для семьи пристанище, спасенье, новую долю.

Левка с перепугу пить бросил. Ведь мог все потерять. Хорошо, что мать подсказала. И жена согласилась. Но как-то сложится у них на новом месте? Все ли разузнает жена? А может, ей не понравится там? Тогда придется искать другой город…

Человек себя заставлял заниматься делом. Он уже точно знал, сколько возьмет за свою квартиру. А тут бывалые мужики подвернулись:

— Купи автобус, Лев! По дешевке отдадим! В нем и семью, и багаж увезешь. От места и до порога. Да и там на нем колымить станешь. Перевозками сухопутными займешься. Всегда на кусок хлеба заработаешь. А у нас кооператив развалился. Все имущество с молотка продаем. Он хоть и не новый, наш «пазик», зато после капиталки, на ходу. Ты с ним горя знать не будешь. Если поездом семью вывозить и багаж, ей-богу, еще больше потратишь, — уговаривали Леву, но тот ждал жену.

Лялька приехала через две недели и с порога объявила, смеясь:

— Едем!..

А через десяток дней, оседлав рыжий автобус, семья покинула Одессу.

Лялька перед, отъездом побывала на могиле отца. Левушка последний раз навестил море. Сыновья простились со сверстниками во дворе. Мать, навестив кладбище, попрощалась со всеми родственниками. В школу не пошла. Там выросло другое поколение, какое она перестала понимать.

Левке понравилось новое место. Он долго осматривал дом. В своем — собственном, не жил никогда. Первые дни спал до обеда. Наслаждался тишиной улицы, громкоголосым пением петухов. Тут редко проезжали машины, потому детский смех звенел громко почти в каждом дворе.

Уже в первую осень собрали с огорода столько картошки, что ее хватило на всю зиму. Капусту и лук, чеснок и морковь, свеклу ели до самой весны. А уж яблок и груш было столько, что даже в лучшее времена не имели таких запасов.

Левка и теперь решил не оплошать. Уже выбрал место для теплицы, где вздумал выращивать свои помидоры и огурцы.

«Вот только с соседями у меня не клеится. Это уж точно, — думает Лева и морщится, глянув за окно. Там снова дождь льет, как из лейки. А ведь хотел завтра с огородом разделаться, докопать его. А уж Лялька с матерью и детьми — в один день с посадкой управятся. Но где там? Погода все планы спутала. Соседям родня помогает. Да и друг другу. Нам никто. И не помогут теперь. Селиванов быстро растреплет про наколки. У него вода в жопе не задержится. О каждом охраннике, какого убил на Колыме, расскажет по-своему. Ему поверят. Он в городе — свой. Тут родился. А мы еще долго приезжими будем. Вот и докажи, что не убийца я, а рыбак! И приехал сюда не с Колымы, а из Одессы! Надо ж как меня угораздило рубашку снять? У себя никто на это внимания не обращал, все знали. А здесь? Вон новую калитку хмырь прорезал! Чтоб мое мурло не видеть. Будто мне он нужен! Вот козел пузатый! Сто лет тебя не знал бы! Как все хорошо складывалось! И поднесло ж тебя, гада!» — выходит покурить на крыльцо.

До рассвета уже недолго ждать. Еще с час, и новое утро проглянет в окна горожан.

«Как тихо здесь. До сих пор не могу привыкнуть. Кажется, затаи дыхание и услышишь голос моря в Одессе. Как старались мои излечить меня от него. Но нет, оно в сердце осталось», — вздохнул человек и открыл дверь во двор.

Дождь уже перестал цокать по крыше. И заливистый соловей, взлетев на макушку березы, позвал подружку — звонко, озорно.

«Ишь ты, щеголь! Такой маленький, а уже мужик! И тебе без любви не прожить. Лиши той березки — оборвется песня, — вздыхает тихо и вслушивается в предрассветные сумерки. — Показалось? Нет! Точно кто-то кричит и зовет на помощь», — выходит со двора и слышит голос, сдавленный, будто из-под земли:

— Помогите!

Лева огляделся. Вокруг никого. Ни человека, ни тени.

— Кто кричал? Отзовись! — гаркнул мужик во весь голос и снова услышал глухой, словно из-под земли идущий крик о помощи и пошел на него, глядя под ноги. — Где ты? Черт или человек?

— Здесь я! В люке! — услышал скрипучее и подошел к канализационному люку, зажег спичку, там внизу, в кромешной тьме и вони копошился человек. Кто он — лица не увидел.

— Погоди минуту, я сейчас! — заторопился во двор, взял лестницу, веревку и поспешил обратно, уже прихватив и фонарь.

Осторожно, чтобы не задеть голову человека, опустил лестницу. Подвел к кричавшему:

— Вылезай, мать твою! Как угораздило?

— Нога болит! Не могу! — послышалось в ответ бабье.

— Держи веревку, там петля на конце! Слышь? Встань в нее. И ухватись покрепче! Готово? Тяну! — вытащил наверх бабу, всю измазанную, вонючую, в слизи и дерьме. Ее невозможно было узнать.

— Спасибо тебе, сосед! Я ж к Дарье шла, за молоком для невестки. Ей парное нужно. Да вот в люк упала. Кто его открыл и зачем?

— Чистили его вчера сантехники, а закрыть забыли, — узнал мать Мишки Селиванова. — Чего ж вы за молоком пошли? Иль больше некому? — буркнул недовольно, увидев, что старуха не может идти сама.

— Миша еще ночью в Москву поехал. По делам. Мы вдвух остались. Что делать-то теперь? Позови Петровича, пожалуйста! Может, он подсобит добраться до дома. Вот ведь беда, из-за меня, слепухи, невестка без молока осталась. И банка — в канализации. Вовсе без Миши пропадем, — плакала бабка.

— Не хнычь, мать! — подхватил на руки старуху и внес в дом, чертыхая хозяина, поменявшего калитку не ко времени. Там, на траве, сам чуть не упал, а уж каково пришлось бабке. Вскоре и молоко принес от Дарьи — полную банку.

— Спасибо, сосед! Теперь вот родственникам позвоню, чтоб пришли. Куда деваться, коль обе лежачими стали! — сетовала бабка и добавила, извиняясь: — Прости, что мороку доставила. Спасибо, что жить велел…

Левушка ушел от соседей хмурый. Вся одежда измазана в грязи, руки провонялись. А через час на работу, опять не выспавшись.

— Где ты был? — удивилась Лялька, оглядев мужа.

— Бабку из дерьма выволок! Из самого люка.

— Можно подумать, что сам в него влетел. Вон как вывозился! — сморщилась недовольно.

— Ладно, Ляль. Задохнуться она могла. Если не сосед, то кто еще поможет? А и я случайно услыхал. Курил на крыльце.

— Если бы прежней дорогой шла, не попала бы в люк старая. Ее сын виноват, чуть мать не угробил, — ворчала женщина.

— Это его дело! — отмахнулся Лева и, вернувшись с работы, забыл о случившемся. Приметил лишь, что все соседи на улице как-то по-особому тепло здоровались с ним.

А через два дня вернулся из Москвы Селиванов. Лева не знал о том, да и не интересовался жизнью соседок. У них — родня, они коренные. Есть кому о них позаботиться. И вдруг услышал шаги за спиной.

Лева уже вскопал огород, отдыхал у забора, отгородившего его от Селиванова. Тот закрыл прежнюю калитку. Стало быть, ходить здесь некому, оглянулся человек и увидел Михаила. Он уже снял замок с калитки, открыл ее и направлялся к соседу. Руки не подал. Молча сел рядом:

— За мать спасибо тебе.

— Не стоит. Все мы люди. А жизнь — шторм… Кто в нем выживет, кто погибнет, один Бог знает. Коль не помочь, то и позвать на помощь станет некому…

Селиванов глянул на Левку искоса:

— Ты по-разному помочь можешь. Это я тоже знаю. Но кого и за что ты угробил на Колыме, так и не понял. Я там в работягах был. И нас, случалось, проигрывала в карты шпана. Убивали из куража. А ты, как я понял, из той кодлы…

— Я с работягами дел не имел. Отбывал срок в зоне усиленного, а потом и особого режима. Охрану крошил. Не с добра и куража. Едва выжил. Измывались шкуры так, что убийце поучиться, — рассказал Михаилу о неудачных побегах, о жизни в зонах. Тот, слушая, молча кивал головой:

— Знакомо. И мне этого хлебнуть довелось, — сорвалось с соленым словом.

— Вот и суди! Не сбежишь — сдохнешь. А и сбежишь — жизни не помолишься. Не успеешь. Убил. Иначе меня угробили б. Да и урывали. Сколько на Колыме осталось навсегда? Там снега столько не выпадает, сколько жизней полегло. Нам с тобой повезло, двоим из тысяч, — вздохнул тяжело,

— Слово давал себе — не вспоминать Колыму, не бередить душу, а и забыть не могу, — признался Михаил.

— У меня она на всей судьбе клеймо оставила. Его не стереть, не вытравить. По ночам снится и теперь. Когда в море ходил, легче было. Навкалываешься, как папа Карло, засыпаешь что покойник, без снов и памяти. Теперь моря нет. Уже давно. А во снах, вот черт, вижу колымский берег. Все равно — море! И воняет от него асфальтом. И волны, ну чистый гудрон! И голоса охраны такие знакомые, от них на погосте не залежишься: «Вставай на «пахоту», падла! Шевелись, козлы, вашу мать!» Подскакиваю. А в окошко — соловьиная трель и тишина. Понимаю, сжалилась судьба, протащив через холода, привела в весну человечью, но за что были даны те испытания? — вздохнул Лева, глянув на Селиванова. Михаил смотрел на детей одессита. Они носились по огороду, смеялись звонко.

— У тебя они есть! Судьба не обделила. Не оставила сиротой. У меня нет детворы. Но живу… У других, да что там, сам знаешь, сугроб в голове. А вместо родни на одной общей могиле перекрывает вой пурги волчья стая. Мы выжили, а они там… Навсегда. Значит, нам надо держаться. И… друг за друга — везде. Как там — на Северах, через пургу, гуськом — в зону. Чтоб не потеряться, не пропасть. А испытания, они у всех… Вон у весны тоже белый цвет, как у колымских сугробов, лишь память черная, но и ее стирает время.