Седая весна

Глава 9 ПЕЧНИК

Тихон совсем недавно завел себе этого дружка — рыжего, нахального, с ушами торчком, с губами, отвисшими до колен, с шельмоватыми глазами и без хвоста. На щенка деду дали родословную. У людей такое паспортом называется. В собачьей — печати покрасивее и их вдвое больше, чем в паспорте самого Тихона.

Правда, в родословной щенка все деды и прадеды от седьмого колена указаны. Со званиями и титулами, с датами рождения и щенения. А у Тихона — никого, как у дворняги.

Дед поил его молоком, кормил супом и кашей. Разговаривал со щенком, как с другом, доверяя ему, единственному во всем свете, свои тайны, начиная с самого детства. Знал, не выдаст и не проболтается никому.

Чусик рос быстро. Дед назвал его так, чтобы кличка собаки не походила на имя человечье. И в то же время чтобы щенок быстро усвоил ее, запомнил и откликался. С этим проблем не возникло. Чус рос и в длину и в ширину. Его забавная, морщинистая морда становилась похожей на лицо Тихона. Курносый нос и морда, словно ею щенка все время в угол тыкали, вызывала сначала смех, а потом и настоящий ужас..

Боксер — так называлась эта порода, перенял у хозяина не только внешнее сходство, а и характер. Наслушавшись от деда всяких историй, он любил посидеть с ним во дворе под кустом сирени и наблюдал за всеми прохожими. Особый интерес у него вызывали особи женского пола. В них он разбирался не хуже Тихона. Никогда не наблюдал за старухами, плетущимися мимо забора. Лишь иногда, заметив задумавшуюся, озабоченную бабку, выскочит из-под куста и, став лапами на забор, как рявкнет… Старухи, от неожиданности роняя сумки и кошелки, приседали, падали, случалось, мочились. И начинали орать на Чуса, ругать его громко, истошно, грозили псу судом и милицией. Чус слушал. Из всех человечьих слов он выговаривал лишь несколько, каким научил хозяин, но понимал — каждое. Чус был обидчивым, злопамятным и мстительным псом. Потому не прощал оскорблений в адрес хозяина или в свой. И глядя в глаза обидчице, выговаривал самое первое, излюбленное:

— Гов-но!

Бабки, услышав такое, немели. Потом, оглядевшись по сторонам, не слышал, ли кто из соседей собачью брань, поднимали крик на всю улицу. Срамили пса и Тихона заодно. Грозились пожаловаться властям. На что ни человек, ни пес не реагировали. Знали, нынче не до псов, с людьми не могут разобраться…

Другое дело, когда мимо дома шла бабенка лет тридцати пяти — сорока. Вся из себя — сдобная, нарядная, веселая. Чус, не теряя времени, летел к забору и, становясь во весь рост, смотрел в глаза бабе, поскуливал нежно, зовуще, облизывался. И когда женщина, заметив Чусика, приостанавливалась, то говорила ему ласково:

— Ну, что тебе, мой милый? Скушно, есть хочешь? А у меня с собою, как на грех, ничего нет!

— Да он не просит жрать! Он в гости зовет! — смеялся дед Тихон. И баба, оглядев старика, тут же уходила.

— Опять мимо! Снова не наша! Староват я для нее! И ты тут не подможешь. Придется нам и нынче самим суп варить и прибирать в избе. Но, ништяк, наше от нас не усклизнет! — смеялся Тихон и уводил за собой в дом Чуса. — Знаешь, видывал я баб на своем веку! Две законные были. А уж полюбовниц — не счесть. И у тебя они будут. Погоди! Придет твой час. Вскружит голову какая-то, — утешал пса. — Сама за тобой побегит на край света! Так всегда бывает, покуда молоды. В стари никто никому не нужон. Вот и мне, не баба требуется — хозяйка. Ан не зазвать, не затащить. — Ушло мое время. А бывало, стоило моргнуть. С одного взгляда, как пчелы к меду, липли. Теперь вот — никого! Троих детей имею. А где оне ныне? Разметало всех по свету — не собрать под крыло. Да и что я им? Сами взросли. Свои беды одолели. Мне уж не подмочь. Хочь бы навестили нас! — скулит в осиротевшие углы. Так надоело одиночество.

— Дед Тихон! Ты дома? Это я! Дарья! Котлет тебе принесла да молока! Завтра Ульяна баню топить станет. Пойдешь париться?

— Конечно, Дашутка!

— Так я зайду за тобой!

— Хорошо. Буду ждать, — отвечает улыбаясь.

Поев, хотел лечь на лавку, вздремнуть немного.

Но снова стук в двери и голос с порога:

— Дед Тихон! Я — Фаина! Борща принесла горяченького да оладков. Иди поешь! Вечером управлюсь, приду у тебя прибрать.

И не только убирала. Стирала для деда, лечила его. Водила в баню.

Вся улица знала Тихона как отменного печника. И поныне в каждом доме доброй памятью стоят его печи. Сколько лет прошло с тех пор, когда их ставил? Уже и сам забыл. А хозяева помнят… Еще бы! Ни с кого копейки не взял. Тяжкое было время. А и когда оно легким было? Не только заплатить, дети с голоду пухли. Выжить бы. Да как? Вот тогда, подналовчившись у своего деда, стал Тихон самостоятельно печки класть. Страшно было самому за дело браться. Да и годков немного. Всего двенадцать. А и людям не до выбора. Знали, что не так, дед всегда поможет внуку, выправит ошибку. Но и первая получилась удачной. Жаркой хозяйкой на кухне встала. Не дымила, быстро нагревалась, долго тепло держала.

— Спасибо тебе, Тишенька! Родимый наш! Золотые руки! Возьми вот пяток картох. Больше нет ничего!

— Не серчай, внучок! С соседа и это много! Сей доброе тепло. Оно тебе и через годы сторицей воротится, — успокаивал дед. И доставал из котомки сухари и картошку, лук, вареные яйца, какие за работу дали чужие люди.

К шестнадцати годам уже половина улицы имела в своих домах печки, поставленные мальчишкой.

С ним уже тогда как с равным здоровались мужчины, — разговаривали уважительно.

Да и было за что. В отличие от многих, Тихон не назначал цену за свою работу. Никогда не брал деньги наперед. Не изводил хозяев грязью и холодом. Работал быстро, красиво, чисто.

— Сколько же с меня причитается? — спрашивали горожане, и Тихон, краснея, отвечал:

— Сколько дадите, так и будет.

Случалось, ничего не давали. Не потому что печь не получилась или не понравилась. Жадность подвела… Тихон не ругался, не проклинал. Уходил молча, понимая, душу этих никаким теплом не отогреть.

Бывали в его жизни всякие клиенты. Бедные и богатые. Щедрые и скупые. Он никого не осудил, не охаял. И, взрослея, не стал иным.

Вот так позвали его в дом, где, кроме хозяина, ни одного мужика не водилось. Все девки — шесть дочек да баба — хозяйка и мать.

— А кто помогать мне будет? Одному без подсобника долго, — глянул на хозяина, пожелавшего заиметь в доме русскую печь.

— Глянь! Сколько их, любую запрягай, а хоть и всех сразу! Быстрей дело пойдет. Они у меня заместо кобыл — все умеют. Хоть прясть, хоть косить, хоть печку ложить. Ты им только свистни — вмиг справят!

И верно! Не соврал мужик. Дочки его были работящими, дружными, покладистыми. Одна другой лучше, как на подбор. Пока печку ложил, пригляделся к Катеринке. Самой старшенькой из всех она была. Когда работу закончил и пришло время расчета, спросил человек, что с него положено, сколько должен? Тихон ему и ответил:

— С тебя, хозяин, самую высокую плату попрошу! Самую дорогую.

— Это за что ж так? Иль обидели ненароком? — строго оглядел дочерей. Те притихли удивленно.

— Не деньги от тебя хочу. Дочь твою, Катеньку, в жены за себя! Уж очень она мне понравилась. Я тебе тепло подарил. А ты мне… У тебя их еще пятеро. Мне ведь тоже хозяйка в доме нужна…

— Коль ты ей по сердцу — забирай. Ни мешать, ни перечить не стану, — ответил отец девушки. Тихон на Катю глянул. Та маковым цветом зарделась. В работе бойче всех была. Тут — оробела. Язык онемел.

— Ну, что ответишь Тихону? Пойдешь за него? Иль нет? — спросил отец.

Катя язык будто проглотила. Дышать боится. Не знает, как сказать? И тогда Тихон подошел к ней. Понял, нелегко ей теперь. Отца иль его обидеть не хочет. И предложил:

— Послушай, Катюша, если согласна за меня — дай руку!

— Решай, дочка! Твое слово!

И Катя вложила свою руку в ладонь Тихона. И вечером впервые пошли они гулять. О многом поговорили, многое обсудили. И через месяц, расписавшись, вошла Катя в дом Тихона. К тому времени он уже один остался.

Десять лет прожили вместе безмятежно. Родила жена печнику сына и дочь. Оба росли послушные, работящие. Каждое слово отца и матери слушали. Меж собой не дрались. Даже соседи завидовали:

— Какие дети у вас хорошие! Изо всех на улице!

Катерина, на удивление Тихону, была прекрасной хозяйкой. Вкусно готовила, хорошо справлялась в доме и огороде, шила и вязала. А зимой пекла пироги в русской печке. И никогда не бездельничала. Не ходила по соседям, не сидела с бабами на лавке. И Тихон считал, что ему сказочно повезло. Но судьбе захотелось погасить улыбки на лицах семьи. И по весне пошла Катя на реку полоскать белье. Подошла к проруби. Только взяла в руки полотенце, лед под ногами затрещал и двинулся с места. Кате бегом бы к берегу помчаться, а ей белья стало жаль. Потянулась за баком через трещину. Но не удержалась, вместе с ним под лед ушла. Сколько ни пытались, так и не нашли женщину. Не спасли, не выплыла. Тихон, когда узнал о случившемся, к реке побежал. Там ледоход шел. На льдинах чей-то теленок остался, кричал жалобно. А по берегу — старуха, задыхаясь. Увидела Тишку и просит:

— Помоги телка спасти, я заплачу…

— Эк-х, бабуля! У меня жена утонула! Нынче утром. А ты про телка! — вздохнул горько.

— У всякого свое болит, — отозвалась бабка грубо.

Человеку больно и горько стало. Дома двое детей. Как их растить без матери? Сердце сжималось от горя и боли. Не верилось. Ночами вскакивал. Все голос жены мерещился. За месяц на десяток лет постарел. Советовали ему знакомые и соседи привести в дом вдовушку, чтоб детей помогла поднять, да Тихон уперся:

— Год пожду. Там видно станет!

Но… За детьми нужен был уход. В доме и в огороде нужна заботливая хозяйка. Где со всем этим справиться мужику, одуревшему от горя? Вот и пожалели друзья, каких знал с молодости.

— Ох, Чусик! Ну и уродину привели они ко мне! Морда у нее рябая, талия — с кобылью жопу. Я хоть и выпимши был на тот момент, а и то протверезел. Жуть, взяла. Испугался, что детву насмерть наполохает. И погнал с дома. А мужики и говорят мне:

— Дурак ты, Тихон! Она богатая!

— Да вы звезданулись, туды вашу мать! Пусть я и вдовец, но не слепой, не дурак, чтоб такую страхуилу в доме держать? Я же как-никак мужик! Себя не потерял! Что мне ее богатство, если она срамней черта?

— А что ж ты думаешь, будто за тебя на твоих детей красна девка согласится? И такой рад будешь, и в ножки ей поклонишься, чтоб только согласилась. Нынче путевые, без детвы, хозяйку в дом сыскать не могут. Тебе готовую привели. Кубышку. Едино, только ночью ее видишь. Под одеялом все бабы одинаковы. Не включай свет, к чему яркий? Понемногу свыкся б!

— А дети? Они разговаривать враз разучатся, глянув на такую!

— Они пироги конфетами б заедали!

— Чего ж никто с вас на ней не женится? — удивился я тогда.

— Любой бы рад! Да тебя она выбрала! Ты ей по душе. Вот и пришла. Других видеть не захотела. У ней дома — в стену ткни — золото посыпется.

— Хрен с ним, с ее золотом. Эту корову ни на какую печь не взгромоздишь. Завалит. Кобыла жеребая супротив ней — березонька! — отвечаю им. А они мне свое:

— Сколько уже маешься? Сам на мартышку стал похожим. Чего кочевряжишься? Радовался б, что согласилась баба. Гля, в доме грязь и вонь. Дети, того гляди, завшивеют. Сам не мытый и не стираный. Эта тебя в баню на руках унесет. Веником отпарит. Любить станет. Она ж еще девка! Ни с кем не была!

— А оно и не мудро! Кому жисть опаскудела, чтоб с такой окрутиться? — отвечаю я им.

— Не хочешь и не надо. Нам твоих детей было жаль. Думали, ты им мать ищешь. А ты — для себя бабу присматриваешь…

Тихон рассмеялся. Ему и теперь, через много лет помнилось, как проснулся утром с больной головой после крепкой попойки с друзьями. Все понимал, кроме одного, почему в своей постели повернуться не может? Кто придавил его к стене? Чья нога на нем? Всмотрелся, и волосы встали дыбом. Та самая, вчерашняя кубышка, вдавила его в стену, лежит голая рядом с ним.

— Я ж ее турнул вчера! Это точно помню. Откуда ж она взялась? Как появилась снова? Нешто, стыда не имея, приперлась вновь? А то как иначе? Не приволок же сам ее за руку. Тогда и впрямь задавиться надо, коль на такую решился.

Тихон тут же разбудил бабу. И спросил зло:

— Ты как на койке моей оказалась? Кто разрешил тебе лечь ко мне?

— Сам позвал! Иль не помнишь? На коленях умолял простить. Обещался любить до гроба!

— Неужели так перебухал, что ни хрена не помню? Быть не может, чтоб я тебя приволок. С мужиками спорил. Ругал, что привели такую. А тут — сам? Да Боже упаси! Я что? Последний на земле мужик? Да ни в жисть!

— Ты ж меня не с глазу на глаз уговаривал. А при папаше! Он же знаешь кто? В бараний рог тебя скрутит за брехню. Ты ему обещал беречь меня!

— Врешь! Я не напиваюсь до беспамяти!

— Да кто ты есть, чтоб я врала? Хочешь убедиться?

— Давай докажи, что сватал тебя!

И доказала… Приехал папаша — какой-то шиш из милиции. И, оглядев Тихона, как вошь под микроскопом, рявкнул:

— Ты, гнида, нас срамить вздумал? Переспал с девкой, теперь в кусты? Я тебе яйцы живо вырву! Пойдешь в зону за изнасилование! Там живо мозги сыщешь!

— Я пьяный был, ничего с ней не имел!

— Ты мне не темни! Я тоже мужик. И знаю, почему бабы голыми в постели оказываются. Будешь упираться — пойдешь под суд! Хочешь, чтоб все тихо — расписывайся и живите…

Многое знал и умел Тихон. Дарил людям тепло. А сам в сугроб влетел. Не хватало грамотешки, знания законов. Вот и окрутили с постылой бабой. Она уже на другой день повела Тихона расписываться. Все путевые под руку туда идут. Тишку баба вела за шиворот и все грозила:

— Дернешься, зашибу! Так папаня велел.

— Ох, Чусик! Вот где жизнь пошла! С работы до полуночи не вертался. Едино что из-за детей. Но их она не обижала. Отмыла, накормила, обстирала. За это я в дом приходил. Но… Если ночью куда ни шло, утром смотреть на бабу не мог. И целый месяц не ложился к ней в постель. Спал на печке — на лежанке. Заставить себя не мог. И поверишь, это чучело, а не я, терпение потеряло, стянуло меня с печки в койку и говорит:

— Хватит прятаться от меня. Не то привяжу к койке! Тоже мне — мужик! Иль пропил все, что меж ног растет?

— Вот так и стал с ней жить, как подневольник! Ее и себя ненавидя! Не приведись такой участи никому. На первых порах то она, то ее папаша проверяли, где я печки кладу, у кого, кто мне помогает? Не спутался ли с какой бабенкой? Они меня и подтолкнули, надоумили, подсказали отдушину. Ох и воспользовался я ею на всю катушку. Коль ночь с кобылой, зато день с березонькой. Эх-ма! Сколько их у меня перебывало, Чусик! У тебя блох столько нет! Клянусь своими портками. Была б жива Катеринка, никогда столько баб не имел бы! — смеялся Тихон откровенничая с собакой. Пес верил, а и зачем врать хозяину?

Тихон и теперь помнил свое знакомство с Ниной. Камин подрядился поставить в ее доме. Хозяин привел. И, указав на бабу, сказал смеясь:

— А это наш ефрейтор! Она — голова всему. Что надо, с ней обговори. Но близко не подходи — кусается!

Тихон в тот же день начал выкладывать камин. Площадку понадежнее, дровяной запасник, все вымерял и почувствовал, как наблюдает за ним хозяйка.

— Не бойся, Нина, с дома ничего не утащу. Меня весь город знает. Лицо нигде не терял.

— Да я не за то! Смотрю, какой ты замороченный. От чего хмурый? — спросила хозяйка. И понемногу разговорились. — Ерунда! Зря ты испугался! Какое изнасилование, если она сама к тебе пришла и легла в постель? Вот если бы к ней ввалился и полез — тут хана! Сам же говоришь, что она втрое шире! Выходит, она тебя посиловала. Ей и отвечать! Но, если детей смотрит, в избе управляется, в огороде, чего еще надо? Стерпись! А для души всегда сыщешь.

Вот тут-то я и сообразил, ведь и правду сказала Нинка. Ох, и выложил я вечером своей тумбе! Все ей вылепил про то, как схомутала. И Надька вдруг расплакалась.

Совсем беспомощно, по-бабьи горько, тихо:

— За что грызешь меня? Ну, понравился, полюбила тебя на свою беду. Да разве это горе? Не виновата, что красой обделена. Она вся у меня в душе живет. Другие — на рожах носят. Зато после родов не лучше меня смотрятся. Изменяют, ругают своих мужей. Я ж трясусь над тобой. И дети ко мне привыкли. Признали. Не пугаются. Чего тебе еще надо? В доме полный порядок. И… я беременная! Куда ж мне теперь? В петлю, что ли? Иль греха не боишься?

— Надюха! Угомонись! Не реви! Коль понесла, так тому и быть! Забудь слова глупые! Пощади дите, что под сердцем носишь! И меня прости!

Тихон одержал победу над бабой, но стать победителем не захотел. Он заставил себя привыкнуть к Надежде и со временем стерпелся с новой женой, не отворачивался, а потом и жалеть стал.

Баба, какая она ни на есть огромная, все же бабой остается. Вся ее сила перед мужиком — в слезах и крике. Других доводов не находится. А и Тихон не давал больше поводов к расстройству. Пить бросил. Домой пораньше возвращался, не отворачивался от жены. Потеплел к ней. И сам себя уговорил:

«Что с того, если морда рябая. Зато сама из себя толще бочки. В койке не потеряется. Вместо печки греет. И жрать готовит вкусно. Дети догляжены. Не сидят голодными и грязными. Сам обстиран, накормлен. Вон другие — на людях крали, дома — срали. Что толку с ее рожи? Ни убрать, ни постирать, ни пожрать не может. Все из-под кулака. Да хахалей ворох имеют… Моя и впрямь — Надежда!»

Вот так и родила она Тихону дочь. Малышка — капля в каплю — отец. Назвали Маргаритой. Она рано начала ходить, росла спокойной. И, полюбив дочь, стал Тихон дорожить женой. Она после родов изменилась до неузнаваемости. Похудела, с лица исчезла рябота, Надежда стала подвижной, ловкой, и на нее уже не без интереса оглядывались мужики.

— Смотри-ка, Надюха! Да ты уже кокеткой становишься, — заметил как-то Тихон. Баба и впрямь начала следить за собой. Завела себе портниху, массажистку, парикмахера.

Тихон не обращал внимания на ее причуды. Посчитал их невинными капризами.

— Еще бы, всю молодость в пугалах была. Теперь, когда в человека превратилась, наверстывает упущенное за годы. Это и понятно.

Когда Маргарите пошел шестой год, Надежда, взяв ее с собой, стала часто уезжать к отцу. У нее появились подруги и друзья. Сначала она задерживалась с ними допоздна. А потом даже ночевать оставалась. Со своими друзьями Тихона не знакомила. Говорила ему, мол, эти люди из высшего общества и он средь них будет белой вороной.

— А тебе они зачем? — спросил жену печник. Та посмотрела удивленно:

— Я их частица, родилась средь них. Или забыл?

Печник рассмеялся:

— Когда это было?

— Такое не забывается! Оно со мной, мое происхождение.

Тихон хотел напомнить, показать фотографию Надьки в девичестве. Но не стал обижать. Промолчал. Так прошли еще полгода. И мужик почувствовал, что охладевает к нему жена. Она давно не проверяла, где и кому кладет он печи. Не дожидаясь его возвращения с работы — засыпала. Утром редко готовила завтрак. А однажды заявила:

— Вот ты все годы говорил, что я тебя на себе женила. И жизнь со мной — Мука…

— Когда это было? Давно прошло. Все забыто. Ты — моя жена. У нас семья.

— Зато я всегда помнила. И знаешь, решила освободить тебя. Дочь растет. Ей нормальное окружение нужно. Чтоб достойно жила.

— Разве она плохо живет? Чего ей не хватает?

— Ее круга и воспитания. Тебе не понять…

А через неделю, вместе с дочерью, ушла из дома.

— Пап! Не ищи их! За ними на «Мерседесе» приехали. Какой-то мужик. Престарелый. Увел в машину Ритку, она его знала, короче, обеих посадил с собой и увез. Сказала, что искать их не стоит. Ну, и ладно. Сами проживем, — успокаивал повзрослевший сын. Дочь тем временем накрывала на стол. Управлялась неплохо. Она даже готовить научилась у мачехи. И стирала, и убирала не хуже взрослой бабы.

— Ну, как это не ищи? Хрен с ней с Надькой, таких сколь хошь. Но Ритка ж моя дочь! Надо найти ее. Может, к отцу сходить? — решился Тихон.

Тот, увидев печника, поморщился:

— Ну что? Имел — не ценил, потерял — заорал? Я тебя предупреждал еще в самом начале. Перегнул ты палку. Надоело ей в постылых да в нелюбимых жить. Ушла от тебя насовсем. Теперь уж не вернешь, развязались крылья, летай! Ты ничего не потерял…

— А моя дочь? Где она?

— О Рите забудь. Наша девочка. Своих расти…

Только через год узнал Тихон, что Надежда

ушла от него не к отцу. Вышла замуж за пожилого генерала, одинокого, обеспеченного человека и уехала из города, не оставив адреса даже своим друзьям, какие еще долго звонили Тихону.

Человек растерялся. Внезапный уход жены, к какой стал привыкать, обескуражил. Но не сшиб с ног. Он загрузил себя работой, заказами, приноровился ставить камины в квартирах и коттеджах новых русских, бизнесменов, коммерсантов, всяких частных, предпринимателей. Работая у них, Тихон слышал всякое. Эти люди жили не так, как им хотелось, а так, как диктовала мода. Вот так и с каминами. Одни заказывали — с лежанкой — смесь русской печки с камином, другие — бар просили сделать. Встречались ценители зарубежных наворотов и требовали не иначе чем английский камин. Ради него готовы были пожертвовать целой комнатой и спать на балконе, лишь бы не отстать от других. Тихон делал, ему платили. Самому не до камина. Хотя места в доме сколько хочешь.

Надо было детей учить. Незаметно они выросли. И сын едва закончив школу, поступил в политехнический институт. Дочь — в финансовокредитный техникум.

Они еще жили с отцом, но уже своею судьбой. Он не узнавал их. Они вечно были заняты. Оба… Они редко интересовались его здоровьем, почти не общались.

Тихон видел их над учебниками, у телевизора, в компании друзей. На отца не хватало времени. Он перестал быть нужным им, и дети отдалялись от него неумолимо быстро.

— Алик! Людочка! Вы опять уходите? Сегодня выходной. Нет занятий. Побудем вместе! — просил детей.

— Мы с ребятами сегодня договорились встретиться…

— А я к подругам схожу ненадолго. На час, скоро вернусь, — обещала дочь.

Он ждал их допоздна. Придя домой, дети ложились спать, поцеловав отца в колючую щеку. Вот и все общение. Он прождал их целый день.

«Ладно! Молодые! Без матери росли. Некому было вложить им тепло в души, — успокаивал себя Тихон и все ждал, когда, закончив учебу, вспомнят о нем. — Вернутся с работы, все вместе вечером сядем за стол. Всей семьей, как когда-то. Дети будут рассказывать о своей работе. А потом… Заведут семьи. Внуков я буду растить. То как же. Всякий старик о том мечтает. Вот только Риткиных детей увижу ль я? Да и саму дочку — повезет ли взглянуть на нее? Эх-х, Надежда! Какая ж ты паскудная баба оказалась! Зачем я тебе сдался тогда? Сколько лет жизни выброшено в задницу? Зачем ты прицепилась ко мне? А потом вот так непонятно сбежала? Ведь не бил, не обижал, пить бросил. Все деньги отдавал. Себе на пиво не оставлял. Ни в чем не отказывал, никогда не урезал. Ничего от тебя не требовал. Потому и получил под дых… Ты с высшего общества, а я — черная кость, быдло — не ровня тебе. О чем раньше думала, ведь сама пришла, я не звал и не знал! Что за судьба поганая? Одну — Бог прибрал, другую — генерал увел. А мне как быть? Детям я уже без нужды. Может, и мне обзавестись генеральшей? И жить, как другие, не думая про завтра? Но нет! Не смогу так-то», — вздыхал Тихон.

— Отец, мне новая куртка нужна. Эта совсем износилась, — просил Алик..

— А у меня сапоги порвались, — говорила дочь.

Он давал им деньги. Столько, сколько они просили. Никогда не проверял их. Спрашивал, что нужно еще. Чем старше становились дети, тем больше требовалось денег, и Тихон уже давно работал без выходных. Он уставал так, что сил хватало только, чтобы добраться домой и, умывшись, лечь спать, а утром снова спешил к заказчикам. Он молил Бога, чтобы эти заказы не кончались.

— Иначе как я детей доучу? Помоги, Боже! — просил человек. О себе, своей личной жизни, некогда стало вспоминать. Дети заняли все его мысли.

— Отец, у нас повысили оплату за учебу. В год уже не четыре — семь тысяч надо. Если в этом месяце не заплатим, отчислят из института, — сказал сын.

Вскоре такой сюрприз преподнесла дочь.

Тихон чуть дара речи не лишился. Всю ночь не спал. Пришлось работать и ночами.

…Только теперь, через много лет вспомнил старик, что уже тогда никто из детей ни разу не спросил — когда он ел в последний раз?

Он выучил их обоих. Дал все. Но, получив дипломы, ни Алик, ни Люда не подошли к Тихону, не сказали — спасибо тебе, отец…

Тихон и теперь помнит тот день. Он радовался, как ребенок. И все жалел, что нет рядом Катерины. Вот бы ликовала! Ведь ни в ее, ни в семье Тихона никто не имел высшего образования. А дети…

— Ну и чего сияешь? Что тут такого? Диплом это лишь полдела! Он дает право на работу. А сама работа и заработок — это уже проблема! Где их найти? Куда устроиться? Кто возьмет? Выпускников, без опыта, всюду отталкивают. Нужна практика. Так что радуешься рано! Вот если б ты имел полезные знакомства, связи… Но их у тебя нет, — вздохнул сын. И вскоре ушел к друзьям.

Дочь, покрутившись у зеркала, убежала на свидание. А Тихон, втихомолку выругавшись, вышел из дома, сел на лавку, курил. «Все ж не нужно теперь платить за учебу громадные деньги. Оказывается, ни хрена тот диплом не стоил. Но для чего учились? Зачем выжимали из него все до капли? Здоровье, силы, нервы? Ведь, конечно, знали заранее, что их ждет? Для чего потратили годы? Деньги? Кому нужны такие дипломы?» — думал Тихон вздыхая. Он закурил, глядя под ноги, и не заметил, как к нему подошел Андрей:

— Что вздыхаешь, Тихон? Иль какую бабенку уговорить не можешь в хозяйки? Ты только укажи, мы ее всей улицей к тебе пригоним! Бегом! — смеялся сосед.

— Не в том беда, Андрюшка! Дети мои оплошали. Образованье я им дал, а вот работу где им теперь сыскать?

— Нашел о чем горевать? Людмилу я в наше управление возьму бухгалтером. Алика? Ну, поговорю с ребятами! Что-то найдем для него: Это не беда. Им теперь практика нужна. Ее они получат. Когда приобретут опыт, тут о заработке можно говорить. Одно без другого не бывает. Года три должны набирать навыки и стаж. Это общее требование. И ты не горюй. Я вон тоже после института сам в бригаду каменщиков запросился. К Василию! — указал на дом своего соседа и, рассмеявшись, рассказал: — Этот черт устроил мне обкатку! Я с объекта домой на карачках приползал.

— Пить заставлял?

— Хрен там! Я у него за ломового вкалывал. Носилки с раствором, кирпичом и цементом с первого на пятый этаж бегом носил. Не по восемь, а по двенадцать часов. Это он с меня авансом спесь сгонял, гад облезлый! Но и по сей день за это ему спасибо говорю! Так что, Тихон, начало мое не розами, шипами было усыпано! Знаешь, как у меня поначалу болели руки? Кровавые мозоли с полгода имел. Не то рюмку, ложку удержать не смог. За месяц работы с Василием на двадцать килограммов в весе сбросил! А бригадир хохотал: «Гляди! Этот хер с ушами уже в норму уложился! Когда останутся яйцы на колесах, перевыполнять норму научится!» Ох, и злился я на Ваську! Он мне полгода как ученику платил. Копейки! Ругался с ним, да без толку. А на седьмом — получил как человек! С год руку набивал в его бригаде. Потом умывался. По малой отскочить было некогда. Зато теперь легко. Никто не проведет меня. Все познал на своем горбу. Чем трудней начало, тем проще в будущем!

— А для чего учиться, коль дело постигать вот так? Они ж у меня не строители! — запротестовал Тихон.

— Я о себе к примеру рассказал. Твоей Людмиле никто не доверит враз должность главного бухгалтера. Вначале рядовым поработает. Да и Алику опыт нужен. Практика! Дальше все от них будет зависеть.

И согласились дети. Пошли работать к Андрею. А через время впрямь получаться стало. Оба квартиры заимели. Отдалились от отца. Когда спросил их — почему уходят, даже удивились:

— Отец, в твой дом порядочных людей приводить неловко. Все удобства наружу. Дом старый. Ну, как тут жить, с кем общаться? Улица на окраине, дом на отшибе! Нет! Мы в центре хотим жить. Надоела эта глушь, соседи — сплошная деревенщина! Хочется цивилизации и комфорта. Надоело смотреть на деревянные дома-уродцы, на печки. Слушать собачий брех да петушиный крик. Там у нас все иное. Прости, но мы выросли. И жить хотим по-своему…

Тихон умолк, Обидно стало. Но не подумал отговаривать. В глубине души ждал, что позовут с собой, в городскую квартиру. Напрасно надеялся. Дети уезжали спешно, впопыхах. Забрали все. Сын — книги и мебель, дочь — посуду и ковры. Брали не спрашивая, как и положено — забирали все, что видели. Знали — не откажет.

Печник, как и полагалось, стал спать на печке. Больше не на чем было. Ел на подоконнике. А через полгода снова все приобрел. Обставил дом, словно и не упорхнули из него дети. Те за все время один раз навестили — денег попросили. Отдал все. Слава Богу, хоть за этим пришли. Угостил чаем, жареной картошкой. Дочь до вечера побыла. Алик через час ушел.

«Дети мои, дети… Почему от других не уходят? Чем я хуже всех? За полгода один раз про меня вспомнили. Да и то — нужда пригнала, не душа привела, — сидел Тихон у окна пригорюнясь. Щенок лежал у ног, дремал. — Сучий сын, а человечью душу больше людей понимать! Моим бы детям твое сердце», — посетовал Тихон. И услышал, как кто-то вошел на крыльцо. Потоптался в нерешительности. Пес с лаем бросился к двери.

— Сиди тихо! — остановил Чуса печник и, открыв двери, лицом к лицу столкнулся с девушкой.

— Не узнал? Ну, конечно. Столько лет и зим прошло.

— Рита?

— Я, отец! Примешь?

— Входи, дочка. Ты одна иль с матерью?

— Одна, Как всегда. Да и с кем могла прийти?

— Как же ты нашла? Помнила? Сколько ж тебе лет теперь? — засыпал вопросами.

Рита, войдя в дом, огляделась, обошла комнаты, улыбнулась детским воспоминаниям:

— А у тебя все так же, как и прежде, — тихо и тепло. Я всегда знала, где ты живешь. От меня никто не скрывал твой адрес. Но я лишь сегодня вернулась из Москвы, где осталась мать. Мы не ужились. Короче, расстались с ней насовсем. Вот я и у тебя. Если примешь? Я надолго, — дрогнули губы, но Ритка сдержалась.

— Спасибо, что вспомнила. Но отчего с матерью не сжилась?

— Это долгая история. Но расскажу, потом. Ты лучше поделись, как сам живешь? Где Алик, Люда? С тобой? — И узнав, что Тихон живет один, не скрыла радость: — Ну, вот это лафа! Кайф! Значит, мы с тобой вдвоем будем?

— Если не считать Чусика! — указал Тихон на пса.

— Этот не в счет. Да и вообще я считаю, что собака должна жить во дворе, а не в доме, вместе с людьми. Такое не гигиенично.

— Рит, а почему ты не приезжала ко мне раньше? Где жила, как жила? — перевел разговор на другую тему, уводя угрозу от собаки.

— Жила с матерью и отчимом. Поначалу в Москве, потом в Киеве, в Варшаве, в Кельне. Потом отчим свалил на пенсию, и нас отозвали в Москву. Там у него громадная квартира на Чистых прудах. И дача в Переделкино. Ворох друзей — таких же стариканов, как сам. С ним не только мать, даже я прокисать стала.

— Сколько ж тебе лет теперь? — повторил свой вопрос Тихон.

— Девятнадцатый пошел. Что ж ты, отец, забыл, когда я родилась?

— Нет! Я посчитал, сколько лет мы не виделись. Вышло много. Ну, да училась ли ты в школе?

— А как же? — не поняла Рита.

— Чего ж не написала мне? Иль запрещали? — решил выведать причину столь неожиданного приезда дочери побыстрее.

— Никто мне не запрещал писать. Врать не стану. Сама дура! — отвернулась к окну и, порывшись в сумочке, достала платок и сигареты.

— Ты куришь? — изумился Тихон.

— Ой, кончай наезжать! Теперь малыши вовсю курят. И никто ни слова им. Все привыкли.

— Меня чужие не волнуют. Тебе это зачем?

— А я чем хуже других? Нравится, курю. Отчим и мать не запрещали. При них открыто курила. Не пряталась никогда.

— Давно смолишь?

— Два года. Ну что ты прицепился, к куреву? Не нравится — уеду.

— Зачем же так? Кури. Вот только не рано ли тебе? Ведь девушка. Когда-то мамкой станешь. Зачем лишний вред себе?

— Не то вредно. Да что ты о моем здоровье печешься? Мне, может, жить неохота. А ты о мелочи завелся.

— А что случилось? Ты еще жить не начала…

— И лучше б не рождалась. Я везде и всюду лишней была, помехой и обузой. Вот и ты! Едва я на порог — мозги сушить стал, поучать. А почему ни разу за все годы не попытался найти меня, поинтересовался бы, где и как живу? Ты отец, ты должен был это сделать. Но ты предпочел отмолчаться. Не до меня тебе было. И не только тебе. Я всегда жила никому не нужной, рожденной по ошибке.

— Не дури, не пори глупое! Ни хрена не знаешь, нечего всех забрызгивать. Лучше сознайся честно, что случилось? С. чего, бросив Москву, ко мне примчалась? Какое лихо в сраку клюнуло?

Ритка от внезапного вопроса чуть сигарету не проглотила, смотрела на отца во все глаза, удивляясь, откуда он узнал, что у нее случилась беда?

— Чего остолбенела? Иль сбрешешь, что все хорошо? Тогда б ты у меня не появилась! К родителям не только ты, все дети приходят с больной задницей, когда в нее жареный петух клюнул. Вон и Алик с Людкой намедни приходили — за деньгами. Тебе, я знаю, не деньги нужны. Что-то покруче стряслось. Иначе не размазывала сопли на морде. Иль не прав? — усмехнулся Тихон.

Маргарита едва заметно кивнула головой и разревелась отчаянно.

— Ну, успокойся, малышка моя. Не вой, не рви душу себе и мне. Что там у тебя не сладилось? Отчего из Москвы сбегла? От кого? — обнял Ритку, погладил голову, дрожащие плечи.

— Не могу я больше жить, не хочу. И к тебе не стоило приезжать. Струсила, дура! Вышла в тамбур, чтоб головой под колеса поезда, да испугалась чего-то! А надо было! И все было бы кончено!

— Зачем под поезд? Вот это грех! Жить надо! — тряхнул за плечи и, повернув к себе лицом, спросил: — Так что гложет?

— Беременна я, отец!

— И что с того? На то ты в свет пущена, чтоб род людской продолжать!

— А мать меня из дома выгнала. Сказала, чтоб с ребенком на глаза им не показывалась. Что опозорила их. Велела аборт сделать. Но врачи в больнице — отказались. Она хотела отвести в частный кабинет к гинекологу, но я не пошла, не согласилась. Я не хочу его убивать. Я не виновата, что он погиб! — заревела так, что Тихон испугался:

— Кто погиб? Ты о ком это, Ритка?

— О том, от кого ребенок! Он в Чечне погиб! Поехал по контракту на три месяца. За десять дней до возвращения — убили Тимку. Я уже все приготовила к встрече. Он знал о малыше, просил оставить, не губить его. Я слово дала. А он погиб! Мы собирались пожениться после его возвращения.

А нас смерть обвенчала. Когда мать узнала, что я беременна, она прокляла Тимку. Он тогда еще был жив. Потом она прокляла нашего малыша, а после и меня… Я не могла больше жить с нею! Это из-за нее он погиб, и наш малыш остался сиротой. Из-за ее проклятия я одна осталась. Я ненавижу ее. Она убийца!

— Тихо, Ритка, угомонись, присядь, успокойся. Откуда знаешь, что погиб твой Тимка?

— Друзья его сказали. Да и официальное сообщение есть, от командира взвода, — сказала, выдохнув тугой комок.

— А чем же Тимка матери не угодил?

— Рылом не вышел. Родители да и сам из простых людей, без должностей, званий, без связей и денег. Вот и взвилась. Мол, хватит в семье одной такой ошибки, и показывала на меня. Добавляла, что от любви только голожопые на свет плодятся.

А больше ничего. Что лучше она меня своими руками задавит, чем отдаст за Тимку. Она присмотрела мне совсем другого. Из высшего общества! Он вдовец! Ему пятьдесят! Он обеспечен! Есть квартира, дача и машина! Но его сын старше меня на восемь лет! А мать за то, что я отказалась от этого предложения, надавала мне по морде!

— Свинья — не баба! Была дурой, ею и осталась! — не выдержал Тихон. И добавил сквозь зубы: — Свое вспомнила б! Тоже мне интеллигентка! Семью на старика променяла. Все о себе заботилась. Для себя жила. И нынче… Опять за свое, лишь бы выгодно пристроить. А об душе подумала? Как жить с человеком, коль сердце к нему не лежит? Да и то правду сказать, на что тебе такой муж, какой в отцы годится? В лото с ним играть иль на завалинке прокисать в такие годы? Да и детей тебе надо. А об какой ребятне мечтать, если мужик сам скоро дедом станет?

— Так он уже дважды дед!

— Тем паче! На што такому молодая жена? Не-, хай по своим годам сыщет. А тебе и вовсе ни к чему головой в петлю лезть. Иль твоя расцвела, живя со стариканом?

— Да что ты? Гавкаются целыми днями, как собаки. Он от нее на дачу смывается. Она — к подругам, к косметологу, к массажисту. Вместе редко бывают. Спят не только врозь, даже по разным комнатам. И прежде чем войти, стучатся. Друг друга по отчеству зовут. Никакого тепла. Словно на цепи привязаны подневольно один к другому. И мне эту участь готовила, — плакала Рита.

— Ну а у твоего Тимки родня имеется?

— Только мать. Совсем больная. Она на пенсии. Живет скудно — в бараке у лимитчиков. Тимка хотел на квартиру заработать и жить всем вместе. Чтоб мать помогла, присмотрела ребенка, а мы работали б. Да не получилось. Деньги ей за Тимку выплатили. Она как с ума сошла. Пить стала. Меня принять отказалась. Мы с Тимкой не успели расписаться. Она и воспользовалась этим. Сказала мне: «Не знаю, кто тебе пузо набил. Сын ничего не говорил. А чужих растить не буду». Так вот и осталась, как муха в говне. Никому не нужна. И смерть не забирает.

— Перестань Тимку обижать! Ить дите носишь! Я покуда живой! Выходим, взрастим, не хнычь! Мать знает, куда ты делась?

— Нет! Выгнала. И прокляла обоих! Ей все равно, куда я денусь. Не придет и не вспомнит. Нет у нее сердца, — вздохнула Ритка.

— Ладно, обойдемся сами. Ты давай оглядись и начинай хозяйствовать. Дел хватит. С домом и огородом — не засидишься. А и мне заработать надо. На жизнь и для него, — кивнул на живот дочери.

Тихон теперь забыл об отдыхе. Работал с утра до ночи. Домой возвращался, когда на улице становилось совсем темно. Каждую копейку откладывал Для малыша. Но однажды простыл и решил отсидеться дома хотя бы в воскресение. Заранее попросился к Ульяне в баню, вздумал попариться с веником, квасным паром, чтоб хворь в один день из себя вышибить. С вечера Рита приготовила отцу белье. И только поставила перед Тихоном малиновый чай, как в дверь постучали. Чус, потянув носом, даже не гавкнул, поплелся под стол.

— Свои. Видать, соседи. Отвори, — попросил Риту отец. Сам сидел, кутаясь в душегрейку.

— Здравствуйте! — оглядел Риту художник Алексей. И, подойдя к хозяину, подал руку: — Я напротив вас живу.

— Знаю. Видел, — ответил Тихон, недоумевая, что пригнало к нему соседа в такое время.

— Много слышал о вас. Соседи, посоветовали поговорить с глазу на глаз.

— А что стряслось?

— Хочу в доме кое-что переделать. И вместо группки поставить камин. И русскую печь, какую вы дожили, заменить на обычную группку. Чтоб места меньше занимала. Тепло пойдет от камина. И в доме станет просторнее. Сколько это будет стоить, я заплачу.

— Я бы не против помочь соседу, но нынче захворал. К тому ж два заказа имею. Прежде тебя их получил, согласие дал. Там работы на десяток

дней. Когда сумею к тебе? Может, с кем другим договоришься? Имею знакомых печников. Могу подсказать, — предложил Тихон.

— Я подожду вас. Зачем чужих звать на нашу улицу. Я столько доброго наслышался. Да и не горит, чтоб в сей момент взяться. За это время завезу кирпич, песок, глину, все, что скажете. Как раз десяток дней уйдет, — оглянулся на Ритку и продолжил: — Давно хотел попросить о том, да то вас дома не было, то поздновато — неудобно в такое время беспокоить. Тут вижу — свет горит, заметил, что не спите. Вот и решился. Простите, если некстати, — откровенно разглядывал Ритку, та, робея, не знала, куда себя деть.

— Ты, сосед, попусту не извиняйся. Ничего худого не утворил. Садись вот лучше с нами, попей чайку, коль есть желание и время, — предложил хозяин, усмехнувшись, заметив взгляды художника на дочку.

Алешку не пришлось уговаривать. Он вскоре подсел к столу, пил чай, восторгался ароматом малины, хвалил Риткины оладьи. Разговор понемногу отошел от насущных забот — от каминов и печек к теме задушевной.

— Это верно сказывали тебе, што кажной избе тут я тепло дал. Смолоду, сызмальства тем свой хлеб зарабатывал и семью держал. Она немалой была. А вот теперь — вдвух с дочкой бедуем. День ко дню. Остальные редко навещают.

— Вы вдвоем. Уже не тоскливо и не одиноко. А я… Кругом один. Есть родня. Но мы не общаемся. Не понимаем друг друга. Они признают меня, когда я всем нужен. Стоит неприятности заглянуть в мои окна — родственники раньше всех отвернутся и забудут мое имя. Вот и теперь… Даже не здороваемся… — вздохнул Алексей.

— То уже не ново. Ты не первый. Оттого серед люда бытует, что сосед дороже и ближе родни. Это жизнью доказано.

— Рита, а вы учитесь иль работаете? — не выдержал художник.

— Ребенка ждем. Мужик ее в Чечне погиб. Контрактником нанялся, меня не спросившись. А дочка нынче — вдова! Вот родит дите, и чуть оно встанет на ноги, пошлю Ритку в институт, чтоб она не хуже старших была, при дипломе. А дитенка подмогну вырастить! Что делать, коль беда стужей в жизнь ворвалась? От ней никто не загородится и не сбежит, — смотрел, как изменилось выражение лица соседа. Любопытства не стало. Его сменило сочувствие. Горькие складки пролегли в уголках губ.

«Значит, знает цену потери. Помнит и свою утрату. Понимает горькое, что жизнь подкидывает в испытание. Вишь, какие шельмоватые глаза были. А как узнал, куда что делось? Перестал заглядывать на Ритку как на бабу. Вмиг остудило его», — подметил Тихон молча. Увидел, как дочь тихо прибирает со стола посуду, старается не встречаться взглядом с соседом, отворачивается, молчит.

— Тяжело терять. Особо самых близких нам людей. Их не забыть. Порою жить не хочется, когда память достает. Тут плохо в одиночку с нею бороться. Но надо крепиться. Хотя бы ради тех, кто скоро появится на свет. Их бы уберечь, — глянул на Ритку, та поспешила на кухню. — А знаете, Тихон, я тоже решил не сидеть без дела. И взялся рисовать нашу улицу. Картина будет называться «Окраина». В ней всякий дом своим лицом будет похож на судьбу хозяев. Непрестижная тема. Но мне — дорога.

— Я тоже каждую печку подгоняю под хозяев. Лицом и норовом. Вон Андрею камин выложил. Весь в наворотах. С башенками, часами, с баром. Он, когда нагревается, — петь начинает. А зеркало отражает игру огня-углей. И когда сидишь у того камина, кажется, что в замок попал, большой, просторный, какие у господ были раньше. Слушаю голос Огня, и душа радуется, добрую сказку оставил людям опосля себя. Да и Уля на меня не в обиде. Ее печка и печет, и лечит справно. А вот тебе и не знаю, какую дожить. Что сам себе выберешь. Ты, коль надумал, посмотри у соседей. Может, понравится у Петровича? А глядишь, та, селивановская, иль у одесситов. На этой улице чужие руки никому печей не ставили. Всюду сами управляемся. И ты приживайся. То не беда, что в прошлом твоем не все гладко было. Оно у каждого, коль копни, без синяков и шишек не обошлось. Горем всякая судьба мечена. На то мы живые люди. Случается, сбиваемся с пути. Жизнь, она как ночь. Не всякую тропу луна высветит. Больше на ощупь ходить довелось. Потому вся морда и коленки сбитые. А к старости и вовсе — душа всмятку. Больно. Тяжко, обидно и ничего не выправить, не изменить. А так хочется все заново начать, но уже с мозгами. Знаешь отчего? Оттого, что все мы только телом стареем. Душа остается прежней. И болит от ошибок. Не соглашается с ними. Но не воротишь время. Лишь иногда себя жаль становится. Зачем жил необдуманно? — вздохнул Тихон.

— Мне вроде и жалеть не о чем. Жил слишком правильно. Наверное, потому один остался. А доведись заново, даже изменить в ней было б нечего.

— Значит, скучно жил, — улыбнулся Тихон и продолжил: — Человек без ошибок, как верблюд без горбов. С той разницей, что у него они наружи, враз приметные, а у людей — внутрях спрятаны. Да и как живому не ошибиться? Я вон разве хотел остаться без жены? Так ить первая — померла, вторая — сбежала. Надо третью искать! Но и это, когда внука подращу! — глянул на Риту. — А что? Без бабы мужику тяжко. Нужна хозяйка в доме, опять же и в постели — грелка! И пила для шеи. Хоть и ругаем мы их последними словами, но ни один без них не обошелся.

— Нет! Для меня женщина не только хозяйка и грелка! Она муза! Роза под солнцем, радость для души. Разве можно относиться к ним иначе?

— От тебя когда-нибудь уходила баба? — спросил Тихон, прищурясь.

— Случалось! Но, значит, я иного не был достоин!

— А если нет вины? Коли пошла из-за денег? За стариком? Это тоже роза?

— В ошибках женщин виноваты мы! В любой! Мы вынуждаем их на подлость, измены. Потому что сами изменяли. Вот и получили тою же мерой. Что посеяли, то и собрали!

— Мы мужики! А когда баба уходит из семьи?

— Это ее право! Она сделала свой выбор! Женщина создание хрупкое, эмоциональное и впечатлительное. Ее не удержать ни силой, ни сытостью, ни подарками. За любовью она пойдет на смерть! Тем она сильнее нас!

— Дурак ты! Вся ихняя любовь — меж ног растет. От пакости — мохом взялась! У них про любовь один сказ — верх над мужиком держать, от самого начала до последнего вздоха.

— Неправда, отец! Не ври! — прозвенел порванной струной голос Ритки. Она плакала, отвернувшись к окну. Плечи дочери дрожали, словно в ознобе. Она была так похожа на одинокую девчонку-подростка, заблудившуюся в грозе.

Ритке живо вспомнилось свое. Та весенняя ночь с соловьиными бесшабашными трелями, запахами распускающейся сирени. И она вместе с Тимкой пошла к реке, покататься в лодке.

Как давно это было… С ним она училась в школе. Все годы, из класса в класс за одной партой. Никогда не дрались и не ругались. Тимка с самого первого дня защищал ее от всех. От одноклассников и учителей. От парней-старшеклассников. Никого не подпускал к Рите.

Как-то учитель физкультуры хотел заставить ее прыгать через козла. Ритка отказалась. Стыдилась назвать причину недомогания. Тимка вызвал учителя в коридор, объяснил. И девчонку отпустили с физкультуры. Ребята хотели поднять Тимку на смех. Тот дал хороший отпор. Все умолкли. И больше не решались подтрунивать.

Они любили друг друга давно. С самого первого класса. Ритка первой приметила огоньки в глазах мальчишки. И влюбилась сама. Его первым предложением, написанным неуверенной рукой, было признание в любви.

Именно из-за него она отказалась поехать с родителями в Варшаву и в Киев, да и в другие города, сославшись, что не хочет менять школу и учителей, оставалась в Москве с бабкой. Правда, родители особо не уговаривали и были рады тому отказу. Ритка скучала без Тимки в выходные дни. У него дома не было телефона, и он не мог ей звонить часто. Лишь иногда, если удавалось выскользнуть к автомату.

Они росли, переходя из класса в класс, все больше влюбляясь друг в друга, держась за руки, они не видели никого вокруг.

В ту весеннюю ночь повзрослевший мальчишка впервые сказал ей о своей любви не на тетрадке, не взглядом. Он назвал ее своею жизнью, сердцем и мечтой. Она знала, он никого не видит, кроме нее, и верила, что так будет всю жизнь. Она не сомневалась, что с Тимкой им никто не помешает. Ведь они все решили, ни на кого не надеясь. Но… Будто назло всему — все ополчились против них. И первые — родители.

— Не смей даже думать о нем! Кто он? Босяк! И мать его пропащая! Тебе нужен порядочный человек, а не шпана. Забудь его! И никогда о нем вслух не говори. Назвать его имя в нашей семье, все равно, что выругаться по-черному! — заявила мать. Отчим молча кивал головой, соглашаясь с каждым словом.

Ритка кричала, доказывала свое, ее попросту вывели в другую комнату и закрыли двери, чтобы не видеть и не слышать истерики.

— Ритка?! Это кто такая? Твоя одноклассница? Ну и что? Жениться тебе рано! На ноги встань. Я одного тебя едва кормлю. Двоих — не потяну. Вы станете работать? Да не смеши! И сюда ее не вздумай приводить. Самим места мало. Я больна, а ты дурью маешься! Таких Любовей в твоей жизни полно будет. Успокойся! Она — не последняя… — сказала мать Тимки.

Они хотели расписаться, но им не разрешили, указав на молодость, высмеяли:

— Ну, теперь прямо из роддома к нам пойдут. И тоже заявят, что всю неделю рядом лежали, в одну пеленку ссали! Идите гуляйте, рано вам о серьезной жизни говорить.

И лишь когда Ритка поняла, что беременна, сказала об этом Тимке, тот обрадовался и тут же пришел к ее родителям:

— Ты испортил нашу дочь и посмел сюда прийти? Ты кто такой? Кыш отсюда! — выгнала мать парня, а Ритке влепила пощечину.

Они увиделись через месяц. Тимка твердо решил уехать в Чечню.

— Всего на три месяца. Ты дождешься меня? — заглянул в глаза моляще.

— Нам надо самим доказать, всем, что у нас семья и разбить ее никто не сможет. Я вернусь. Мы купим квартиру и будем жить. Пойми, иначе не получается. Заработать на жратву можно. Но нам надо где-то жить, на чем-то спать, обуться и одеться. Даже двух зарплат — ни на что не хватит. Не обижайся… Я хочу все всерьез! Ведь ребенок! Я еще успею до его рождения сделать все, чтобы он был счастливым — наш малыш.

Она провожала Тимку поздним вечером. Он уезжал поездом. Как изменила его форма, короткая стрижка. Он выглядел совсем взрослым мужчиной. Вместе с Риткой Тимку провожала мать.

— Так это ты и есть его невеста?

— Она моя жена! — глухо поправил Тимка. Женщина удивленно оглядела обоих. Усмехнулась, поджав губы. И ответила:

— Если жена, зачем не отговорила от Чечни? С войны не все живыми возвращаются! Иль у тебя мужья каждую ночь меняются?

— Да хватит тебе! Иди домой! — отвернулся Тимка к Ритке. Обнял ее и, поцеловав наспех, вскочил в вагон поезда, уже отходившего от платформы. Он долго махал ей рукой из тамбура. Ритка, сама не зная почему, плакала навзрыд, словно почувствовала, что проводила навсегда и больше никогда не увидит Тимку.

— Давно ты знаешь сына? — услышала у плеча.

— С первого класса. Мы с ним за одной партой все годы сидели.

— А-а! Вот так? Значит, о тебе все годы говорил. Что ж, ладно, заходи иногда. Станем новостями обмениваться, — назвала адрес.

Рита пришла к ней с первым же письмом, какое получила через две недели.

— Вот видишь? Я его столько лет растила. А он даже записку не прислал мне. Тебе написал! Неблагодарный! Ну да спасибо хоть ты не поленилась прийти, почитать послание. Да и что в нем, все тебе написано. Обо мне ни слова, будто сдохла! Так-то вот сынов растить! Никакой благодарности от них не жди, — хмурилась женщина.

Ритка ушла, дав себе слово больше не приходить к ней. Но, получая письма, навещала.

Дома ей стало и вовсе невмоготу. Мать извела бранью и попреками. Принуждала сходить на обследование, сделать аборт. Ритка убегала к подругам, ночевала у них. А утром, вернувшись домой, снова нарывалась на скандал. Однажды ее все же показали врачу, привезли его на дом. Тот, ощупав живот девчонки, сказал однозначно:

— Поздно! Я не возьмусь. И другие не рискнут. Рожать придется…

Мать от этих слов упала в обморок, словно не Ритке, а ей родить предложили. И с того дня стала искать частного гинеколога, какой согласится сделать дочери искусственные роды.

Рита между тем обдумывала, как они должны жить с Тимкой? Она устроилась на работу в игровой компьютерный зал. Там, среди детей и подростков, отдыхала от домашних ссор, перечитывала Тимкины письма. И ждала. Каждый день, отнимая от трех месяцев всякий прожитый… Их оставалось не так много, когда вдруг не стало писем. Целую неделю. А ребенок уже зашевелился.

— Тимка! Ну что ж ты замолчал? — терзало жуткое предчувствие. А тут еще сны, да такие страшные, что она просыпалась среди ночи и до утра не могла уснуть. Они гнала от себя всякий страх. Но даже днем подкашивались ноги, и какой-то голос изнутри убеждал ее, что ждать уже некого.

Вскоре это подтвердилось. Ее нашли Тимкины сослуживцы. Передали ей медальон с ее фотографией, какой он никогда не снимал. И часы — ее подарок Тимке. Вместе с этим последнее письмо, какое сам не успел отправить.

Ритка не помнит, как она выжила и зачем? Жизнь стала совсем ненужной. И вот тут отчим, словно невзначай, обронил:

— К отцу ее отправить надо. Он познает, что такое внуков растить.

— Да он, наверное, десяток жен сменил за это время. Давно забыл, что у него Маргарита была. А и вспомнит — не примет. Из-за меня. Он злопамятный человек, — ответила мать. И повернувшись к Рите, предложила: — Разыскала я частного гинеколога. Патент имеет. Хороший стаж. Клиенты довольны. За все годы ни одного плохого результата. Умеет язык за зубами держать. Берется и тебе помочь. С искусственными родами. Позвонит нам, когда приехать. Избавишься от ребенка и заживешь спокойно. Тем более теперь и отца нет. Некого тебе ждать. А и кому тот ребенок нужен? Живи свободно. Успеешь детьми обзавестись, когда повзрослеешь. Сейчас жизни порадуйся. Приглядись к вздыхателям среди солидных людей. Иные не прочь связать с тобою свою судьбу. И это, уверяю тебя, будет равный брак. Сделай разумный выбор. Ведь ты моя дочь! Посмотри, как молода и хороша! Глянь на себя в зеркало. Зачем бездарно губить себя? Из всего нужно извлекать пользу, не теряя времени, — уговаривала мать.

— Неужели тебе хочется стать убийцей? Он еще не родился. А ты его ненавидишь. Да и я тебе не была нужна. Ты всю жизнь жила для себя! Душегубка! — не выдержала Ритка и услышала в ответ такое, отчего двери с окнами перепутала. Когда выскочила из дома, не знала, куда и в какую сторону бежать. Перед глазами черный провал, в ушах — проклятия матери и жесткая рука отчима, влепившая последнюю пощечину.

«Почему я живу? Для чего? — спрашивала себя и словно в ответ ощущала толчки в животе. — К отцу? Зачем? Он не помнит, да и я забыла его. Ладно, коли не примет, тогда… А может, сразу под поезд? Кому нужна такая жизнь?»

Но ребенок зашевелился, упрямо напоминая о себе.

И Ритку принял отец. Но говорит о женщинах так гнусно и грязно, что обидно становится.

— Послушай, Ритулька, я ж о бабах! А ты моя дочь. К тебе это не относится. Ты — дите! И я не дам, чтобы ты похожей на мать сделалась! — сказал Тихон, когда ушел художник.

Несмотря на большой срок, живот у Ритки не торчал горою. И дочь не тяготила беременность. Она умело управлялась, никуда не выходя из дома. Соседи, навещавшие их, вскоре узнали о беде Риты. Никто не осудил дочь печника. Наоборот, чаще стали навещать их. Вот так Дарья привезла детскую коляску. В ней пеленки, распашонки, одеяльца:

— Не побрезгуй! Колюнька с этого вырос. Здоровый теперь. А тебе на первых порах сгодится…

Фаина принесла детскую ванну:

— Моя Таня уже в бане моется. А твоему малышу нужна. Пользуй!

Старик Петрович две недели корпел. Сделал детскую кроватку:

— Нехай здоровеньким растет, да чтоб сны его были спокойными, тихими.

Ритка смущенно благодарила, а ночами плакала.

Две бабки у ее ребеночка имеются. Ни одна не навестит, не вспомнит, не поинтересуется. Обидно…

И невольно представила мать. Как недавно все это случилось:

— Иди к своей свекрови-пропойце! Если не хочешь жить нормально! Она живо научит твоего нагулянного не только выпивать, а и кое-чему покруче! Иль к отцу ступай! Этот негодяй за все годы не, только ни одной цепочки мне не купил, даже на духи, на букет цветов не разорился! В роддом пришел нас с тобой забирать и без шампанского! Я не знала, куда глаза девать от стыда! Когда дома все ему высказала, он знаешь что ответил мне: «Зачем тебе цепь? И так никто не украдет. На что привязывать? Сиди в доме вольно. А цветов вкруг дома полно. Ходи нюхай сколько захочешь! Кому надо такую красу губить, пусть в доме остается! Но и шампанское тебе нельзя! Дитю вино вредно. А нянькам я конфет купил. Этим — пить совсем грех. Ить на работе они! И нече меня учить! Чего? Цепочку тебе на шею? Золотую? Ишь размечталась? Булыжник не хочешь?» Во, скряга! Он не только с ребенком, саму тебя не примет! Иль так впряжет, что жизни не обрадуешься! — напутствовала дочь.

Ритке вспомнились разговоры с матерью. Когда-то спросила, любит ли она отчима? Мать рассмеялась:

— Наивная девочка! Ну, ничего, еще год-другой пройдет, и все сама поймешь. Женщины любят поклонников. Да и то не всех! Лишь щедрых на подарки! Мужья не стоят любви! Ни один. Они тупые эгоисты, назойливые, противные зануды! Обжоры и засони! Еще первые пару лет держат форму, не распускаются. Зато потом! Не только любить, уважать, считаться не с кем! Притворяемся, молчим, терпим! Но загляни в душу любой! К мужьям, кроме брезгливости — ничего нет! Иначе зачем поклонники? Они у каждой женщины имеются — уважающей себя хоть немного.

— А разве они лучше? — удивилась Рита.

— Девочка моя! И эти — козлы! Но они умеют выговаривать слова, забытые мужьями. Подарки приносят дорогие, изысканные. Иначе на кой черт они нужны?

— А если без подарков?

— Без подарков лишь козлы в стаде ходят! Магазинов рядом нет, — хохотала мать.

— Не боятся, что мужья узнают? Ведь подарки даром не делают?

— Ох-х, Рита! Конечно, всякое случалось! И даже заставали на факте! Ну и что? Из десяти таких случаев лишь один предан громкой огласке. Кому хочется прилюдно признать себя рогатым? Это ж позор, прежде всего мужу. Жена всегда права даже здесь. Скажет, что жила с импотентом, потому дружка завела. Ей и поверят. Причем все. И попробуй потом докажи обратное? До конца жизни клеймо носить станет.

— А если он женится?

— Не скоро такие решаются на повторный брак. Годы нужны, чтоб забылось.

— Как же случается, если муж жене изменит?

— Сплошь и рядом таскаются! Ни одного не знаю, чтоб от жены не бегал. Все они — кобели!

— И даже в Твоем окружении? — удивилась Рита.

— Чаще, чем там — внизу! У тех средства не позволяют. У наших — другое подводит. Возрастные проблемы. Есть деньги, имеется желание, а с применением — сбой! Не у всех, конечно. Те, кто еще в силах иметь любовницу, никогда не упустят случай, тем более теперь, когда женщины стали доступней сигарет. Сами на шею виснут. Лишь бы платили. Ну и, конечно, не теряются. Случается, меняют их как носки, бывает, к одной привыкают, как к определенной марке табака. Иногда жены узнают. И что с того? Ей тоже хватает. Дома поскандалят, на улицу не вынесут. Потому что она в отместку мужу еще пяток новых поклонников заведет. Так и живут, утешаясь всяк по-своему. Скучать некогда! Чей-то вчерашний любовник сегодня — моим стал. А и я времени не теряю. Жизнь короткая! Ею надо успеть насладиться полностью.

— А любовь? — подала голос Рита.

— Что? А, да! Случалось, и мне приносили дорогие подарки! Но не твой отец! Он не был щедрым! Другие радовали. И отчим. Особо поначалу. Теперь вот тоже постарел. Три месяца ничего не покупает.

— А ты ему?

— Я — женщина. Это неприлично развивать в мужчине алчность! Он должен быть счастлив тем, что от него подарок принят.

— А случалось, что отказывалась?

— Естественно! От дешевых! Ну, скажи на милость, разве не обидно получить букет роз и к нему флакон духов?

— Духи бывают разными, — не согласилась дочь.

— Верно! И все же этого мало! Тем более если мужчина пришел с определенными намерениями. Тут его и «Маженуар» не спасет. Французские духи, даже самые изысканные, хороши лишь для знакомства! Если его желают продлить, приходится расплачиваться.

— Тогда понятно, почему твое общество предпочитает связи на стороне — с доступными девками.

— Ну не скажи! Дешевки — это риск! Лечение впоследствии обходится дороже. И молва, и подмоченная репутация… Такое потом долго помнится. Потому чем старше мужчина, тем осторожнее и разборчивее в связях…

— А любовь? — повторила вопрос Рита.

— Да это все плод фантазии — детских сказок! Ну скажи, кому нужны сегодня Иванушки-дурачки? Все предпочтут Ивана-царевича! Даже если Иванушке — двадцать, а Ивану — шестьдесят! Потому что Иванушка-дурачок так и остался на своей печке. Бездельник и обжора! А Иван-царевич — это новый русский. Он и оденет, и накормит! Он и на Канары свозит. Но вся беда в том, что Иванушек много и теперь. Вон как твой отец! Тот до гроба в дураках останется. Царевичей вот мало. И. все нарасхват! Каждая принца хочет, не соглашаясь на меньшее. Но пока Иванушки станут Иванами — уходят годы, и на твою долю остаются лишь Кощеи. Но и их можно окрутить, если иметь мозги. Поняла? Пореже о сказках вспоминай, чаще о жизни думай. В ней мало сказочного. А уж от любви и облезлого хвоста не увидишь. Потому их сочиняли старики, что и тогда и теперь, в каждой судьбе — не райские кущи цвели, а сплошные ураганы гремели, иль беспросветная тьма стояла за окном. Выкинь из головы пустое. Живи реальным, не гори в надуманной любви, она слезами отольется. Помни, и твоя молодость кончится очень быстро, как детский сон. Проснешься, а тебе уже пятьдесят. Не приведись в несчастии жить. Ничего не вернешь и не исправишь. А ведь ты в том возрасте уже ни на что не сможешь рассчитывать, лишь на старость. Она — конец всему…

— А ты? Тебе уже за пятьдесят. Отчиму — за семьдесят! Он совсем больной!

— Но он в этой жизни, к счастью, не единственный. Всегда есть запасной. И ты это учти. Муж — это ширма, ограждающая от сплетен, от нужды. Для радости, было бы желание, всегда иметь будешь, — подморгнула лукаво…

Ритка тогда так и не согласилась с матерью.

Нет, никогда не приносил ей подарков Тимка. Не говорил пышных слов. Не восторгался ею вслух. Он любил ее молча, тихо, преданно. Она видела и верила ему. Она никогда не задавала вопрос — за что они полюбили друг друга? Просто потому, что иначе быть не могло.

Рита вспоминает, как объяснялся ей в любви парнишка. Неужели и впрямь никогда не услышит его голос, не увидит самого Тимку?

Тихий стук в дверь прервал воспоминания. Ритка, открыв, недовольно поморщилась. Опять этот сосед — художник. Ну, чего повадился?

— Рита! Я с просьбой к вам! Не сочтите назойливым. Поймите верно. В Москве скоро выставка откроется. Я свои работы предложу. Но хотелось бы — ваш портрет закончить. Немного осталось.

— В Москву мой портрет? Зачем? — возмутилась хозяйка и стала на пути Алешки, не пропуская его в комнату. Художник достал из-за спины плюшевого мишку:

— Это малышу! — но тут же заметил на столе фотографию Тимки. Все понял, помещал. И попросил неуверенно: — На десяток минут присядьте, поговорите с мужем молча. Забудьте обо мне. Останьтесь втроем. Поверьте, как всегда, что вы — вместе…

Через неделю Алексей позвал Тихона. Отец дольше обычного задержался у соседа. А вернувшись, долго молчал. Лишь перед сном разговорился с Риткой:

— Я-то, старый пень, думал, что сосед наш к тебе мосты строит, подвалить хочет по мужичьей части. А у него и в голове того не было. Эх, если бы ты видела себя на картине! Я отец, а супротив соседа — слепой дурак! Аж совестно стало впервой в жизни.

— Пап! Он эту картину в Москву повезет!

— И пускай! Ее в Парижах поставить не грех!

— Зачем? Не надо!

— Пущай! Нехай все видят, что не пропалаты! Все выстояла! И через горе, через беды придешь к родам — чистой девочкой, не посклизнувшейся, не упавшей в грязь, не сгубившей дите и не предавшей себя! Пусть мы простые. Зато смеемся и плачем, любим и рожаем от любимых. И ждем… Долгими годами, до самого конца ждем, даже когда некого ждать… Мы верим… И любим до последнего вздоха. Такое не купишь ни деньгами, ни подарками. Потому что вера с любовью — в сердце живут. Они с нами всегда — нашей радостью и счастьем, сквозь жизнь, друзьями остаются. Они никому не видны. Они, как счастье человеку, — от самого Бога, на всю судьбу подарены. И нет ничего дороже их…

Рита слушала отца, не узнавая его. Скупой на слова, он приоткрыл душу и обнажил все пережитое и выстраданное:

— Да, я тоже любил. Один раз в жизни. Свою Катеринку. И теперь ее люблю. И до смерти… Одна она у меня — звездой на судьбе живет. И ныне с ней, как с живой, говорю про все. Про беды и радости. Она всегда понимала — голубка моя белокрылая! Небось и ныне меня жалеет, что заместо себя оставила рядом детву неразумную, бессердечную. Зато ты у меня имеешься. За всех в награду. Покуда малыш взрастет, про мужиков не вспомянешь. А там видно станет, может, приглядишь кого для жизни, когда в сердце нонешняя боль стихнет, — глянул на дочь.

— Эх, отец! О чем ты? Коль первое — не состоялось, во втором браке счастья не будет. Вы на моих глазах оба. Ты и мать. Разве этого мало? Зачем лишняя беда?

— Ну не у всех вот так! Гляди-ко Дарья! Уж четвертый мужик у ней! А живут, как голуби.

— Он ее первой любовью был.

— А Фаина? Тож бабе не везло!

— Зато и теперь никого не хочет. О замужестве не думает. Не верит и боится.

— Ну, а Сергей? Тож не первая семья! Сыскал свою половину?

— Пап! Привычка — не любовь. Спроси другое — счастлив ли? А вот этого уже нет. Не сберег. Не ценил в свое время. Не удержал. Когда понял — поздно стало. Так вот и у меня. Если б знала заранее — привезла б к тебе Тимку. И жили б вместе… Вчетвером. Тихо, как в сказке.

Тихон понял, Ритку надо вовремя остановить, чтобы снова не случилась истерика. И печнику удалось. Дочь пошла спать спокойно, А ночью, вот ведь беда, уже в какой раз говорила во сне с мертвым…

— Я люблю тебя, Тимка! Ну почему ты не пишешь?

— Вот так-то оно, дружок! Не родись человеком никогда! Тебе повезло, что собакой в свет объявился! Ни найти, ни терять не больно. Все забываешь мигом. Даже во сне — уши торчком, хвост крючком. И ни по ком душа не болит. Что тебе до других, лишь бы свое пузо было сыто. Тогда все вокруг хорошие, добрые… А знаешь ли ты, Чусик, что мы с тобой опять сироты? Нет с нами никого! Умерла Ритуля… Не разродилась она. И дитенок погиб под сердцем. Задохнулся, не увидев света белого. А какой хороший малец был! Как я ждал его! Все сготовил к встрече с ним. Ничего не запамятовал. Даже горшок с музыкой… Да кому он нынче гожий? Зачем его у меня смерть отняла? Его и Ритулю? Чем они виноватые перед жизнью? Кому мешали? Разве той, что прокляла обоих, а звалась матерью? Она — сука, лютей смерти! Почему она жива? Зачем я копчу небо? На што и это горе дадено в испытанье? Разве так надобно, чтоб детей родители хоронили? Господи! За что мне эти муки? — поднял к небу глаза, полные слез.

Седой, как сугроб, Тихон подолгу сидел на завалинке дома, все ждал, когда вернется из роддома Рита. Он забывал о ее смерти, он не верил в нее и уговаривал себя:

— Пойду протоплю печь, чтоб согрелась дочуха! — Он забывал, что на дворе весна…

— Дед Тихон! Ты где? Пошли к нам! Ульяна в баню зовет! — появилась на пороге Фаина.

— Мы вместе с Ритулей! Вот дождусь ее, и придем.

— Я ее приведу. Пошли! Бабка заждалась! — берег старика под локоть, бережно ведет через дорогу. Домой возвращает его лишь совсем поздно. Знает, нельзя оставлять человека наедине с горем. Не всякий его выдержит и перенесет. Хоть первое время — согреть вниманием.

Она не знает, что старый Тихон, встав среди ночи, садится к окну и смотрит на дорогу:

— Слышь, Чусик! Ритуля придет! Алик с Людой забыли. А она любит нас. Знамо, надо ждать… — гладит пса по голове и мокрой морде.

Пес плакал. Тихо, молча, совсем по-человечьи. Он все понимал. Он всех любил. Живых и мертвых. Вот только — без слов…