Седьмой от Адама

1.1

Много странного и необъяснимого сложилось вокруг этой бани, начиная с непонятно откуда взявшегося тринадцатого номера — чёртовой дюжины. Не была она тринадцатой по счёту в том Ленинграде середины двадцатых годов, когда спроектировали её наивные и нечасто видевшие горячую воду мечтатели, для которых регулярное мытьё хоть и не считалось уже буржуазной роскошью, но пока ещё стояло в перечне важнейших целей пролетариата далеко в конце списка — после повальной электрификации и мировой революции. А сам проект… Кто в СССР тех времён мог всерьёз планировать в общественной бане бассейн под стеклянным куполом? Изначально ведь знали, что построить это невозможно, но всё же утвердили. Понятно, что бросили, не достроив бассейн и даже не начав купол, — но ведь зачем-то строили? А название улицы… Малая Спасская, одним концом упиравшаяся в «Площадь Мужества» («Площадь ужаса» в городском фольклоре), на которой эта баня первоначально оказалась, сменилась улицей Карбышева — советского генерала, замёрзшего насмерть в немецком концлагере, где обливали его ледяной водой на жутком морозе, — странная символика для места, куда идут погреться, куда в восемь утра стекались любители первого, самого жгучего и острого свежего пара. Чьё недалёкое — или, напротив, изощрённое — воображение додумалось до подобных переименований? А загадочное поведение животных? Не было подвала в Ленинграде, в котором не шла бы бурная дарвиновская борьба за выживание, в котором бы не пахло кошатиной и не пищали крысы. На улицах было полно диких котов и бездомных собак, но пусто и безмолвно было в заброшенных, тёплых, несмотря на выбитые оконца, банных подвалах — что-то чувствовали эти чуткие создания, что-то настолько их пугающее, что не приходили греться туда даже в лютые ленинградские зимы. Странное это было место: «шайба», Колизей — какие только сравнения не приходили в голову горожанам, но только не баня. Что задумывалось и каким тайным, загадочным целям должно было бы служить это сооружение, будучи достроенным до конца, мы никогда не узнаем, но что случались там события потусторонние и необъяснимые, это точно, и слухи о них ходили по городу — тщательно пресекаемые, впрочем, теми, кому по роду службы и положено было их пресекать в Ленинграде того времени, к которому и относится наш рассказ. Да, это был ещё Ленинград — уже не Санкт-Петербург и, конечно, не Петроград. Подлинный Санкт-Петербург исчез давным-давно и, видимо, навсегда, а насильно, с мясом когда-то оторванное имя ещё вернут и прилепят к нему позже, и будет висеть оно скособоченной вывеской на парадном фасаде, завлекая и обманывая доверчивых туристов. А вот кличка «Питерский», отделившись от города, заживёт своей жизнью и станет именем нарицательным и пугалом лет ещё через пятнадцать-двадцать. Всё это будет — всё вернётся через циклическую «дурную бесконечность» российской истории, но всё это после, после — не сейчас.

Много других, не менее странных и необъяснимых происшествий, случившихся в этом месте, ещё вскроются и будут описаны нами со всей достоверностью, на какую только и способен очевидец и их непосредственный участник, на записки которого мы и опираемся при изложении этой запутанной, но ставшей уже классической истории. Матвей его звали. Мотл, Матфей, Мотька — все звали его по-разному, а вот фамилию не запомнил никто. Личные дела работников были сданы в макулатуру и обменяны на талоны для получения книжки «Королева Марго» каким-то безымянным служащим отдела кадров того самого банно-прачечного комбината, к которому и относилась эта баня. Кроме записок Матвея, при написании этой повести пользовались мы ещё несколькими апокрифическими текстами и легендами, вошедшими в ленинградский фольклор, и, конечно, собственными воспоминаниями, поскольку довелось нам, хоть и краем, оказаться втянутыми в водоворот тех загадочных событий.

1.2

Да, непростая была баня. Но ничего этого ещё не знал высокий молодой (едва переваливший за тридцать) мужчина в светлой рубашке и голубеньких линялых польских джинсах, подходя к тяжёлой, обшитой занозистой сосновой рейкой двери в конце августа одна тысяча девятьсот восемьдесят седьмого года.

Пришёл он, не подозревая того, в так называемый санитарный день — выходной, когда баня была закрыта для желающих помыться, а все банные работники, собравшись вместе, наводили в ней порядок… или не наводили, а, распределившись по группкам, выпивали, закусывали и развлекались как умели.

Поначалу он подумал, что приехал напрасно: подошедший перед ним к заветной двери человек с портфелем, по обе стороны которого свешивался банный веник, безуспешно подёргал за ручку, дверь не поддавалась, человек выматерился, плюнул и ушёл немытым. Матвей огорчился, сел на скамеечку у входа, покурил и собрался уже уходить, но тут подошёл другой желающий попасть внутрь — коренастый блондин с блудливым выражением на плоском красноватом лице и с тяжёлой, побрякивающей стеклом сумкой. Он легко, без усилий открыл дверь и, воровато оглянувшись по сторонам, исчез внутри. Тогда и Матвей решил попытать счастья — с силой дёрнул за ручку и чуть не отлетел назад: дверь оказалась открыта.

Первый человек, которого Матвей встретил, войдя в баню, был ниже среднего роста, неопределённого возраста и очень плохо пах. Шёл он медленно, едва передвигая ноги, но гордо, высоко неся на негнущейся шее почти лысую яйцеобразную голову, обрамлённую белёсым пушком. На верхушке этого яйца, едва прикрывая макушку, сидела чёрная засаленная шапочка с то ли нарисованным, то ли вышитым жёлтым значком, но из-за пропитавшей её многолетней грязи разобрать, что именно там изображено, было решительно невозможно. Спину он держал строго вертикально, а ноги его двигались как бы сами по себе, медленно, но неотвратимо неся его прямо на Матвея. Тот посторонился, освобождая дорогу к двери, но человек, поравнявшись с ним, притормозил и, не поворачивая головы, скомандовал:

— Дай шестьдесят четыре копейки. Надо.

Сказано было это так просто, что даже мысли отказать ему, приводить жалкие аргументы, что нет мелочи, что забыл деньги дома или какую-нибудь подобную стыдную ерунду, не возникало. Матвей уже было полез в карман, чтобы поделиться тем немногим, что у него там оставалось, как из бокового коридора появилась крупная полноватая молодая шатенка и со словами «Огурец, ты ещё здесь?» пинком в нижнюю часть туловища придала просителю не свойственную ему скорость передвижения, и тот, открыв лбом входную дверь, вылетел на улицу.

— А ты к кому? — этот вопрос был обращён к Матвею, который к этому моменту уже начал сомневаться, стоило ли ему пробиваться в эту, такую странную, работающую как максвелловские демоны, дверь.

— А мне бы, собственно, Эльвиру, — неуверенно проблеял Матвей, лихорадочно соображая, как себя лучше повести в такой ситуации. С одной стороны, он пока ещё был свободен и независим, с другой, получать пинок в зад на выходе определённо не хотелось.

— Так это я, — гордо сообщила шатенка, развела пухлые руки в стороны, а опуская их вниз, подчеркнула все прелести своей фигуры.

— А я от Саши, по поводу работы, — выложил припасённый козырь Матвей. Саша был давним приятелем, дипломированным искусствоведом, работал ночным охранником ни много ни мало в Эрмитаже и пару раз в благодарность за принесённый портвейн устраивал Матвею с очередной новой девушкой ночную романтическую экскурсию по музею. Это всегда срабатывало безотказно, и Матвей старался не злоупотреблять Сашиным гостеприимством, приберегая секретное оружие только для особо трудных и желанных объектов. Каким-то боком Саша оказался знаком с Эльвирой, и на его протекцию Матвей сейчас и рассчитывал.

— А-а-а… от Саши… — По угасающему тону Матвей почувствовал, что его карту бьют, заметался и тут, перехватив Элин взгляд на его сумку, сообразил и выложил козырного туза — приоткрыл молнию и обнажил головки двух бутылок: замотанной в серебряную фольгу шампанского и ярко-жёлтую алюминиевую шапочку армянского коньяка.

— А! Так ты от Саши! Ну так бы сразу и сказал! — чеширским котом расплылась в улыбке Эля. — Заходи.

В каморке, куда она затащила не сопротивляющегося Матвея, на мешках с чистыми простынями полулежала, выставив длинные ноги в ажурных чулках, девица примерно того же возраста, что и хозяйка кладовки, но гораздо стройнее. Что их определённо роднило, так это жажда, которую они тут же принялись утолять принесённым Матвеем шампанским. Выдув с подругой, которая, икнув, представилась Машей, в два приёма всю бутылку, Эля вспомнила про соискателя.

— Так ты, значит, работать хочешь. Ну пойдём, я тебя Хозяйке представлю. Да не боись, я ей уже про тебя сказала, когда Сашка позвонил. Только сначала слушай сюда. Вот как надо себя вести…

Кабинет «хозяйки» был тут же, рядом. Дверь Эля открыла всем пухлым телом и без стука. Вряд ли стук что-нибудь бы изменил, потому что сидящая за столом дама лет пятидесяти не оторвалась от того, чем была занята, а именно — целовалась с наклонившимся к ней высоким длинноволосым мужчиной, одной рукой придерживая его за шею, а другой оглаживая его брюки в районе ширинки. Она бы и дальше продолжала этим заниматься, если бы нечуткая Эльвира громким басом не заявила:

— Рита, вот парень, о котором я рассказывала. На работу банщиком пришёл устраиваться. Рекомендовали. Наш человек.

Маргарита Онуфриевна, а именно так звали заведующую баней, оторвалась от увлекательного занятия, ослабила хватку и выпустила из объятий мужчину, который тут же отошёл в сторону и принялся незаметно утираться, бросая на вошедших благодарные взгляды.

— Банщиком, значит, хочешь быть, — задумчиво произнесла заведующая, смотря сквозь Матвея ещё бессмысленным после затяжного поцелуя взором. У неё было одутловатое, густо напудренное лицо, на котором легко читались следы большинства известных человечеству пороков.

— Да вот, хотел бы… — замычал Матвей.

— Ну, работа у нас непростая, — начала приходить потихоньку в себя заведующая. — Зарплаты маленькие…

Пауза не затянулась, так как проинструктированный Элей Матвей отреагировал быстро:

— Да какая зарплата, Маргарита Онуфриевна, не только за деньги же трудимся. — Он и до Эльвириных наставлений знал, что положенные ему семьдесят рублей будут отходить к заведующей, за что она закрывает глаза на то, как банщик зарабатывает всё остальное. А планировал он зарабатывать куда больше.

— Ну, вот и отлично, в понедельник выходи на работу. Эля познакомит тебя со сменщиками и введёт в курс дела. — Заплывшие светло-голубые глазки под свалявшимся перманентом обрели какую-то осмысленность и начали шарить по комнате, разыскивая предмет страсти, который с унылым видом прятался за её спиной.

— Ну вот, теперь можно и отметить устройство, — плотоядно заявила Эля, перетащив Матвея из кабинета любвеобильной заведующей в свою кладовку и пихнув его на мешок с простынями рядом с вальяжно раскинувшейся Машкой.

— Конечно! — бодро откликнулся тот, грустно проверив, на месте ли его кошелёк, и прикидывая, хватит ли у него денег и здоровья на гулянку в компании с двумя такими бойкими новыми знакомыми.

— У тебя там, кажется, ещё коньяк в сумке был? — намекнула Эля. — Доставай, разомнёмся и поедем отмечать.

Очнулся Матвей следующим утром у себя дома, в своей постели, с головной болью и с Машкой под левым боком. Он с ужасом посмотрел вправо, боясь увидеть там и Элю, но, к счастью, её там не оказалось — она нашлась в другой комнате храпящей на тахте.

— Однако бурное начало трудовой деятельности, — ухмыльнулся Матвей, закуривая на кухне первую сигарету и наливая подрагивающими руками припрятанное в холодильнике пиво.

Он практически не помнил окончания вчерашнего вечера и опасался, что случившаяся раскладка по койкам может настроить против него одну из подруг, но, как скоро выяснилось, опасения были напрасны. Обе проснулись в весёлом и боевом настроении и на мелочи вроде того, кто с кем спал, просто не обратили внимания — как выяснилось позже, они вообще этим головы себе не забивали. За завтраком, который он соорудил, вывалив на стол всё, что запасал на праздники, Матвей получил столько интересной информации, что не пожалел о быстро исчезнувших припасах.

Впрочем, он, может, узнал всё это и вчера, но от вчерашнего загула в памяти осталась лишь большая чёрная дыра, из которой доносились невнятные возгласы: «Ещё шампанского», «„Арлекино“ давай» и «Где тут у вас туалет?». Ещё припоминались ему обрывки какого-то бурного веселья по приезде домой — мелькающие на экране телевизора голые тела, смачные комментарии и ржание девиц.

«Порнуху по видику смотрели», — сообразил Матвей.

Видеомагнитофон — «Электронику-ВМ12» — большой серый, громко щёлкающий и подвывающий на перемотке кассет ящик Матвей купил, ещё работая на заводе, но не с зарплаты, которой едва хватало на жизнь, а откладывая почти год со всяких полулегальных приработков, которыми занимался всё свободное время, не брезгуя ничем — от мелкой спекуляции до копания канав. Выбор фильмов был невелик — плохонькие копии американских боевиков с гнусавым переводом и порнуха. То была ещё та стыдливая и застенчивая порнография начала восьмидесятых: небритые, мохнатые промежности участников (эпиляция ещё не вошла в моду), редкие групповые сцены и практически никаких анальных развлечений. Всё это буйно расцветёт позже, а пока грудастые немецкие домохозяйки в халатиках на голое тело, громко крича от восторга, развлекались с мускулистыми водопроводчиками, выходившими на смену в чистеньких отглаженных комбинезонах и без нижнего белья.

Выяснилось, что Эля работает в бане кастеляншей — слово было ему знакомо ещё по детскому саду, но суть его Матвей понял только сейчас. Задача её заключалась в поддержании непрерывного оборота простыней и полотенец: выдача банщикам чистых и сдача в прачечную использованных. Как понял Матвей из её рассказа и из Машкиного хихиканья, Элиными стараниями целых простыней в бане практически не было. Чтобы заработать на страстно любимое обеими девицами шампанское, все новые простыни, периодически попадающие с центрального банного склада в Элины руки, продавались налево, а для того чтобы их общее количество осталось неизменным, старые разрезались, сшивались на припрятанной в её кладовке швейной машинке, и из двух простыней получалось три, а если очень нужны были деньги, то и четыре. Машку же недавно уволили с какой-то очередной работы, и она временно бездельничала, чем была очень довольна. Обе девицы были с незаконченным высшим образованием: одну (Элю) выгнали из театрального, вторую из инженерно-строительного, но обеих за одно и то же: за пьянство, лень и абсолютное нежелание учиться.

После завтрака с шампанским из Матвеевой заначки Эля вспомнила, что сегодня ей привозят чистое бельё из прачечной, и потащила всех в баню.

— Поехали, я тебе покажу твои новые владения и с людьми познакомлю.

Матвею очень хотелось прилечь подремать, но отказываться было неправильно, и вся компания, поймав такси, перебралась в Элину кладовку. Быстро разобравшись с делами и выхлебав последнее, предусмотрительно захваченное у Матвея, шампанское, раздобревшая Эля повела его на экскурсию. Первый, с кем они столкнулись, был унылый мужчина лет сорока пяти. Он уже собирался уходить, и Эля лишь приветственно махнула ему рукой.

— А кто это? — поинтересовался Матвей. На что та пренебрежительно отозвалась:

— Сторож ночной. Мишка Мазин. Кто-то из Маргаритиных знакомых его к нам пропихнул. Был инженером, а потом в какой-то момент тронулся умом: забыл всё своё инженерство, всех, кого знал, не узнаёт, сколько стоит проезд в метро, не помнит, половину памяти у него отшибло. Короче, псих, но тихий. Вот его сюда и пристроили. Хотя мужик точно образованный, голова у него работает, знает много — иногда вдруг что-то такое ляпнет, что поражаешься, но пришибленный какой-то.

В бане было три этажа, и Матвей с находящейся уже изрядно навеселе Элей начали с первого — почти на уровне земли. «Почти» — потому что безымянные, как все строители, в отличие от архитекторов этого здания, не смогли почему-то врыться в питерские болота достаточно глубоко, и планировавшийся изначально подвал выпирал на полметра узкими подслеповатыми оконцами из загаженной человеками земли. Но ушлые строители выкрутились и, как умели, замаскировали свой промах, насыпав невысокий холмик и сделав парадный вход с нового уровня, облагородив небольшой подъём асфальтовым склоном и украсив его огромными шестиугольными бетонными цветочницами. Из них ночная уборщица каждый вечер выметала окурки, пустые бутылки и упаковочную бумагу, пахнущую жареной рыбой и студнем из ближайшей кулинарии.

Рабочий день был в самом разгаре, но посетителей в бане оказалось на удивление много. Поскольку работать или хотя бы присутствовать на рабочем месте в те времена обязаны были все, то посетители были в основном нетрудоспособные: пенсионеры обоих полов, студенческий хихикающий молодняк, норовящий пролезть не в своё, положенное по гендерным признакам, отделение, и нетрезвые мужчины всех возрастов, очевидно имеющие право (и соответствующие справки и удостоверения) в разгар рабочего дня не ковать что-то железное, а париться в бане.

Не обращая внимания на всю эту публику и не смущаясь количеством употреблённого с утра шампанского, Эльвира встала по центру достаточно внушительного банного вестибюля и громким голосом, перекрывая неразборчивое жужжание подданных, воздев пышную руку, вела для Матвея персональную экскурсию. При этом она не теряла контроля, незамутнённым глазом вылавливала из толпы нужные ей лица и представляла их Матвею.

Первым под руку ей попался плосколицый блудливый блондин, который в первый день прихода Матвея в баню проскочил перед ним в дверь.

— Во! Знакомься, Матвей. Это Вова-шофёр. Он у нас не работает. Я вообще не понимаю, где и когда он работает, — на весь зал сообщила Элька. — Он только и делает, что ошивается возле бани круглые сутки. Всё ищет, чего бы срубить… или, если получится, украсть. Возит вам, банщикам, пиво — левое, конечно, и дурит вас где только сможет. Может и на цене надуть, и на количестве — так что ты будь с ним внимателен.

Вова-шофёр, ничуть не возмутившись и не обидевшись из-за подобной рекомендации, гадливо заулыбался и протянул Матвею для знакомства влажную руку. Матвей пожал её, представился и едва дождался, пока тот отойдёт, чтобы вытереть ладонь о штаны.

Следующим под Элькину длань и длинный язык попались двое: одним из них оказался молодой длинноволосый мужчина — тот самый, целовавшийся с заведующей в кабинете, а вторым — крупный рыжий одноглазый толстяк лет под пятьдесят, с огромным выпирающим животом и сальной, не сползающей с лица улыбкой. Первого Эля представила как Толика и «Маргаритиного альфонса», а второго как Борис Борисыча, или ББ. Дождавшись, когда представленные отошли подальше, она выдала обоим краткие, но ёмкие характеристики:

— Толик — полный дурак и пьянь, но славен своими причиндалами, за что Рита его и держит: кормит, поит и даже денег даёт немного. Но в общем беззлобен — гадостей просто так делать не станет. А вот ББ — сволочь редкостная. Профессиональный игрок во всё что угодно, лишь бы на деньги, шулер, канделябрами не раз бит, там и глаз потерял. Враль, стукач и ворюга. Держись от него подальше.

— А кем они тут работают? — спросил удивлённый Матвей.

— Работают? Никто из них никогда и нигде не работал, — заржала Элька. — Толик трудится своим удом, а ББ тут находит дурачков-клиентов и обыгрывает — тем и живут.

— А здесь вообще кто-нибудь работает? — не удержался Матвей.

— Это баня, — наставительно ответила его проводница. — Тут не работают. Тут зарабатывают… кто чем может. Нет, есть, конечно, и уборщики и кочегары — эти трудятся за зарплату, но ты-то сюда зачем пришёл — не за этим же?

Матвей уже и сам не понимал, зачем он тут оказался, но счёл правильным промолчать и понимающе кивнуть.

На втором этаже Эля познакомила его с банщиками другой смены: чернявым вёртким молдаванином Стратулатом и грузным Сашком — неряшливого вида расплывшимся шатеном в грязноватой майке. Выданные Элькой характеристики были скромные:

— Нормальные ребята. Каждый со своими тараканами, но в целом ничего — не подлые.

Заглянули они и в женское отделение, где Эля представила его двум бойкими старушкам-банщицам. Бродившие по залу полураздетые, голые или завёрнутые в простыни женщины всех возрастов не обращали на вошедших никакого внимания, и Матвей, приняв безразличный вид, старался не смотреть по сторонам, что было совсем не просто. Характеристику двум божьим одуванчикам Эля выдала нелестную:

— Крысы. Чуть что сразу бегут стучать к заведующей. Они тут с самой войны, кажется, работают. Всё нищенками прикидываются, а у каждой, как у Корейко, по чемодану денег зарыто.

Заглянули они ещё к массажисту, который, как выяснилось, тоже не числился в штате бани, а, договорившись с заведующей, принимал тут своих клиентов. Руки у него были толще Матвеевых ног, а кулак, как выразилась Элька, «с голову пионера». На этом экскурсия и закончилась.

— Ну, вот и всё. В кочегарке тебе делать нечего, и в подвале тоже. Там ничего и никого, кроме бомжей. Одного из них ты уже видел… ну, когда пришёл, — засмеялась Элька, и Матвей вспомнил невысокого и дурно пахнущего человечка, которого она пинком вышибла за дверь. — И вообще, держись от подвала подальше, разные слухи ходят. Что-то там тёмное творится, — понизила голос Элька и говорить дальше на эту тему категорически отказалась.

Остаток дня прошёл для Матвея в компании банщиков, которые под выставленную им бутылку и закуску объясняли новичку тонкости банного дела. Схема работы была немудрёной, почти не криминальной, заработок обещала неплохой, и Матвей вернулся домой поздно вечером усталый, но довольный, тем более что удалось ему незаметно ускользнуть от любвеобильной Машки, а по дороге ещё и придумать, как немного изменить рассказанную ему схему и зарабатывать больше.

3.1

Раз в неделю, обычно по субботам, в свободный от дежурства день, Зиновий Аронович вдвоём со старым приятелем, капитаном угрозыска Лёнькой Фоминым, ходил в баню. Оба жили неподалёку от площади Мужества, оба были страстными парильщиками, и поэтому к восьми утра, к первому, свежему пару оба уже стояли у дверей бани №13 — с вениками, шапками, рукавицами и, конечно, с пивом. Нахлестав друг друга распаренными в тазу дубовыми, не покупными, а лично нарезанными за городом вениками, сделав по три захода на верхнюю полку парилки, на которой и привыкшие к адской жаре черти не выдержали бы и минуты, приятели сидели в раздевалке, завернувшись в простыни, пили из бутылок пиво и блаженствовали, когда по залу прошёл человек, сильно заинтересовавший Зиновия Ароновича.

— О! Так вот он куда устроился, — сказал Зиновий приятелю, указав на ничем не примечательного, среднего роста мужчину лет сорока пяти в белом халате банного работника. Вид у мужчины был довольно потёртый и неухоженный. Давно не стриженные тёмные с заметной сединой волосы, трёхдневная щетина, мешки под глазами, безвольно поникшие плечи и швабра в руках — все приметы опустившегося неудачника были при нём. — Это мой бывший пациент. Одна общая знакомая, да ты должен её помнить, Машка Селезнёва из параллельного класса, привела его ко мне. Это было года с два назад. Она тогда была его подругой. Потом они, кажется, разошлись. Так вот, интересный случай. — Зиновий Аронович поёрзал, устраиваясь поудобнее на жёсткой банной скамейке, и отхлебнул ещё «Жигулёвского».

— Жил себе ничем не примечательный человечек. Обычный, заурядный, рядовой инженер, никаких наследственных болезней не зафиксировано, ни на что никогда не жаловался, в медкарте в его районной поликлинике, кроме больничных по ОРЗ, ничего нет. И вдруг происходит странная история: человек теряет память — частичная, избирательная амнезия. Он помнит, как его зовут, где он живёт, — и всё. Он не узнает знакомых, не помнит, где работает, полностью утратил все профессиональные знания, полученные в институте, не может вспомнить ничего из своего детства, не знает даже, как пользоваться общественным транспортом, — как будто та часть мозга, где эти данные хранились, полностью заблокирована или стёрта. Но при этом совершенно здраво рассуждает, пишет, читает, запоминает новую информацию! Поразительная история, я даже аналогов найти в литературе не смог.

— И что ты сделал? — заинтересовался Лёнька. — Вылечил?

— Ну, что ты. Это вылечить невозможно. Не понятно же, что лечить. Оформили ему инвалидность, рабочую группу — он же полностью дееспособен. Ну и всё. Вернее, не всё. — Тут Зиновий Аронович подвинулся поближе к приятелю и заговорщицки понизил голос. — Когда я пытался с ним поработать — а он, кстати, совсем этого не хотел, это Машка его заставила, — всплыли интересные детали. Ну, во-первых, у него появился лёгкий акцент. Но это вполне можно объяснить нарушением части мозга, управляющей речью. Но вот ещё какая штука обнаружилась. Когда я попытался ввести его в гипнотический транс, у меня это не получилось, то есть получилось чуть-чуть, на одну десятую того, что я делаю обычно, хотя, поверь мне, я владею своей специальностью. У него как будто там какой-то блок стоит, не позволяющий мне залезть глубже. И это не всё: когда я про себя пробормотал несколько слов на латыни (название возможных нарушений у него в мозгу) — он меня поправил! На чистейшей латыни! А когда я вышел из кабинета на пять минут, оставив его одного, то, когда вернулся, он увлечённо читал статью в медицинском журнале, лежавшем у меня на столе, — на немецком языке! А когда я его спросил, понимает ли он, что читает, он, не отрываясь от журнала, на чистейшем немецком и, насколько я могу судить, без акцента, ответил, что да, статья интересная, хотя точка зрения автора ему представляется спорной! Ты можешь себе представить? Да, у него был немецкий в школе и в институте, но как там учат, ты знаешь. Не мог он так выучить там язык! Не мог! А уж латынь и подавно!

Зиновий Аронович так разволновался, что вытащил сигареты и уже собрался закурить, но новый молодой банщик, зорко наблюдавший за залом, издалека замахал ему руками, и сигареты пришлось убрать.

— Интересно, — задумчиво протянул Фомин, — а ты по начальству доложил?

— Нет, и не собираюсь, — отрезал Зиновий Аронович. — В историю болезни я, конечно, всё вписал, но кто их, кроме меня, читает? А делать очередную кандидатскую или докторскую своему начальству и его прихлебаям больше не собираюсь. Достаточно я их написал. А они потом с моими работами по конгрессам разъезжают да статьи пишут, и хоть бы раз где-нибудь моё имя упомянули. Пошли они к чёрту!

— А может, он шпион? — хмыкнул Фомин. — Может, в другое ведомство сообщить надо?

— Угу, заслан к нам, чтобы выяснить секреты производства банных веников, — развеселился доктор.

Друзья допили пиво и пошли мыться. А через час, когда, выпив по сто пятьдесят в ближайшей рюмочной, закусив бутербродом с килькой и яйцом под желтоватым майонезом, стали расходиться по домам, Фомин неожиданно спросил:

— А как зовут этого твоего бывшего пациента, которого ты в бане встретил? Давай я по своим каналам проверю. Интересная история.

3.2

Следующую после того разговора о странном больном субботу Фомин пропустил: ещё в пятницу вечером срочно вызвали на службу, да так всю ночь и половину следующего дня там и провёл. Но зато уж через одну — ровно в восемь утра стоял у входа и, по заведённому у них обычаю, должен был проставиться за пропуск. Мазина — того самого бывшего пациента Зиновия Ароновича — на этот раз не было, и молодой парень, новый банщик, работал в одиночку и трудился вовсю. Банщики всегда приторговывали из-под прилавка пивом по двойной цене, продавали понемногу, незаметно и только тем, кого знали. Этот же новенький — высокий симпатичный шатен по имени Матвей — торговал в открытую, торговля шла бойко, и он только успевал подтаскивать всё новые и новые ящики. Зиновий сходил, посмотрел и вернулся к приятелю изрядно удивлённым.

— Лёнчик, что происходит? Этот парень торгует пивом по госцене. Всем честно даёт сдачу. У нас что, коммунизм приближается, как обещали на съезде партии?

Тот заинтересовался, сходил к столу банщика, вернулся весёлый и с двумя открытыми бутылками «Жигулёвского».

— Вот же бестия! Хитёр парнишка. Смотри, что надумал. Продаёт он пиво и вправду по госцене. И пива у него много — вся кладовка забита. Думаю, что купил на свои деньги. А теперь смотри внимательно. Из тех, кто купил у него пиво, две трети мужиков бутылку с собой не уносят, а или оставляют на месте, или приносят и ставят в пустой ящик, что стоит у стола. Вот он, видишь? Просто так ставят — пустые бутылки-то банщик не принимает. А пиво открывает сразу, чтобы домой не уносили, а пили здесь. В результате у него за смену набирается — ну, подсчитать так трудно, но думаю, что твою недельную зарплату за один день он имеет. Неделю отработал, в конце её отвёз машину с пустой тарой в ближайший приёмный пункт и получил столько, сколько ты зарабатываешь почти за два месяца. И ведь главное — совершенно законно! Мне как менту, захоти я придраться, предъявить ему нечего — ведь по госцене продаёт, значит, спекуляции нет… и ведь при этом хорошее дело делает!

После традиционных трёх заходов в парилку, напарившись до ощущения лёгкости во всем теле, такой, что, казалось, вот-вот взлетишь, друзья уселись в предбаннике, где можно было курить и прихлёбывать холодное пиво, и разговор их снова свернул на ту странную историю с бывшим пациентом Зиновия. Начал на этот раз Фомин.

— Слушай, Зяма, а почему ты мне не сказал, что этот Мазин, ну, тот твой пациент, которого мы тут встретили, коллекционировал старинные фотокамеры?

— Фотокамеры? Да потому что ничего об этом не знал. Ни он, ни Машка об этом не упоминали. Ну-ка, ну-ка, давай колись. Ты с чего вдруг этим случаем заинтересовался? Вот у тебя всё ж ментовская натура, Лёнька. И ведь со школы такой! Ты уже в четвёртом классе ментом был.

— Во-первых, не ментом, а сыщиком я тогда был, а во-вторых не с четвёртого класса, а с третьего, когда отмычку к папиному шкафу с книгами подобрал и для начала прочёл всего Конан Дойля от корки до корки. А в-третьих, мне колоться не в чем. Ты же сам подбросил задачку, ну вот я и занялся поиском ответа. Да, я мент, и я профессионал, а у каждой профессии свои методы и приёмы. Для начала я сделал очень просто: навесил твоему Мазину хвост.

— Что-что?

— Ну, слежку к нему поставил. Мне ещё пришлось для начальства легенду придумывать — с чего я это к зачуханному банному сторожу профессиональных топтунов приставил. От дела людей отвлекаю. Да, Зяма, ты понимаешь, это всё…

— Ну, Лёнька, конечно, о чём ты, никому и никогда. Ты меня не первый день знаешь.

— Ну так вот. Первый же раз принёс очень любопытную информацию. Наш подопечный, отоспавшись, отправился… никогда не догадаешься. В Публичную библиотеку! В читальный зал. И провёл там почти весь день. Он читал, делал выписки, заказал копии отдельных страниц и даже одной целой книги.

— Ух ты! И что же он там читал?

Фомин не ответил, загасил сигарету и жестом позвал Зиновия Ароновича обратно в банный зал. Там он залез в свой потёртый банный портфельчик и протянул Зиновию сложенный вдвое лист бумаги. Зиновий Аронович вытащил из внутреннего кармана пиджака очки, развернул список и, шевеля губами, попытался прочесть. Через несколько секунд он поднял глаза над сползшими на кончик носа очками и молча уставился на Фомина. А тот наслаждался эффектом.

— Ну что, знакомые названия нашёл?.. Или знакомые слова?

— Да ты знаешь, я и букв-то знакомых не вижу, — ошарашенно признался Зиновий Аронович. — Готику старонемецкую я читать не могу, а… он что, ещё и на иврите читает?

— То, что он говорит на немецком и на латыни, ты мне сам сказал. А вот то, что он читает на всех этих языках плюс иврит, — это факт, и это очень интересно. Кстати, в Публичку он попал законно — у него же есть диплом о высшем образовании. Правда, он им там насвистел, что пишет то ли кандидатскую, то ли докторскую и эти материалы ему нужны для работы. Так что эти книги ему заказывают из хранилища — просто так они в зале не лежат и на дом не выдаются.

— А что это за книги-то, выяснил?

— Конечно. Вот переведённый список названий того, что он брал за последнее время. А ходит он туда уже два месяца, — и Фомин протянул Зиновию другой листок. — Это всё старинные книги по магии, алхимии, по астрологии, по Каббале и две книги по фотографии, вернее, по конструкции старых фотокамер.

— Ничего себе банщик у нас в бане.

— А он не банщик. Он сторож. Иногда ещё на подхвате помогает: убрать, разгрузить.

Как повелось, банный поход, а с ним и разговор продолжился в рюмочной, на дверях которой висело грустное объявление о скором закрытии: антиалкогольный указ уже буйствовал вовсю, по давней российской традиции ожесточая, запрещая и загоняя в подполье то, что можно было направить и регулировать. Взяв в последний раз традиционный набор и посочувствовав знакомой продавщице, друзья встали у круглого столика у окна и продолжили начатую в простынях беседу.

— Ну хорошо, Лёня. Есть такой странный человек, который любит читать книжки по магии. И что? Что в этом такого криминального? Что он вдруг заинтересовал тебя? В конце концов, где тут состав преступления?

Перед тем как ответить, Фомин долго тряс головой, сглатывал не в то горло попавшую водку и закусывал, выковыривая из-под изрядно пожелтевшего майонеза кусок крутого яйца.

— Вот за что я тебя, Зяма, люблю — вот умеешь ты вопрос правильно поставить… и, главное, вовремя, чтоб подавиться. В корень смотришь. Может, к нам пойдёшь работать? Карьеру гарантирую.

— Нет уж, Лёнечка. Спасибо, конечно, но у вас свои пациенты, а у меня свои… А иногда они у нас одни и те же, — хмыкнул Зиновий. — Так в чём же суть?

— Да нет у меня ничего, Зяма! Нету! Но понимаешь, это ещё от чтения Конан Дойля осталось: есть чутьё, чувство, что тут что-то не так. И начинаешь искать факты. Только не подгонять их под теорию — теории ещё нет, а просто собирать их.

— А что не так-то, Лёнчик? Что тебя насторожило?

— Ну вот смотри. Ты помнишь, как ты мне сам рассказывал про своих пациентов, которые свихнулись из-за того, что их кто-то сфотографировал. И после этого они решили, что этот кто-то украл их тела. Ты же сам тогда заинтересовался и мне рассказал.

— Помню, конечно. Они у меня и сейчас лежат, только в разных отделениях — один из них слишком уж буйный.

— Ну вот. К ним мы ещё потом вернёмся. Дальше. Помнишь, я тебе рассказывал про пропавшее из морга тело какого-то алкаша?

— Да помню, конечно. Ты меня тогда заинтриговал и удивил изрядно. Так чем закончилось то дело? Нашли?

— Не гони. Сходи лучше за повтором. Только яйцо не бери больше. Возьми килечку и лучше уж бутерброд с сыром этим засохшим, чем прокисший майонез.

Зиновий быстро, влезши без очереди, принёс два стакана и блюдце, и старые друзья, придвинувшись поближе друг к другу, так что почти соприкасались головами, продолжили.

— Так вот, тело так и не нашли, но я выяснил, кто был тот алкаш, — отпечатки-то пальцев успели снять до того, как тело исчезло. Ничего интересного — обычная история, но… Когда наш следак, чтобы разобраться до конца и закрыть дело, пришёл в тот подвал, где этот алкаш ночевал, его собутыльники упомянули, что за несколько дней до своего исчезновения тот притащил неизвестно где взятый большой старинный фотоаппарат. А потом и он исчез, и аппарат. И это ещё не всё! После того как он пропал, к ним дважды приходили разные личности, которые искали этого пропойцу. И это точно были не его собутыльники. Оба раза это были люди не их круга. И вот теперь этот Мазин… Провал в памяти — и снова старинные фотоаппараты! Что-то навязчивое есть в этих разрозненных историях, а? Что-то или кто-то их объединяет в одно целое. Или мне это чудится? Что скажешь, психиатр?

Никакой теории у Зиновия Ароновича не было, и он только беспомощно развёл руками. Когда они уже расходились по домам, Фомин, погружённый в свои мысли, спросил:

— Скажи, Зяма, а имя Енох тебе ничего не говорит?

— Да что-то библейское, кажется. А к чему тебе?

Фомин, по своему обыкновению, не обратил внимания на вопрос:

— А людей с таким именем ты не встречал?

— Нет. Вряд ли кто сейчас будет давать своему чаду такое имечко, больно уж необычное.

— То-то и оно. Нет по паспортному столу ни одного Еноха сейчас в Питере. До войны, правда, был один — в блокаду умер. — И, не пускаясь в дальнейшие объяснения и попрощавшись до следующей субботы, Фомин заспешил домой.

4.1

Обычно после смены — а длилась она с раннего утра и допоздна, зато неделю работал, а неделю отдыхал — Матвей шёл в уже почти остывшую парилку, потом мылся и ехал домой. Вот и в этот вечер, когда ушёл наконец последний засидевшийся посетитель, он бросил ковш воды на вяло зашипевшие камни и залез на ещё тёплый полок. Париться он не любил, а нравилось ему просто полежать в тепле и тишине, расслабиться, помечтать, подумать и подивиться тому, как причудливо складывается его судьба. Ведь до того как попасть в баню, пришлось нашему герою «отбыть повинность» — отработать три года на огромном, шумном и пыльном заводе то мастером, руководя дюжиной вечно пьяных рабочих, то инженером-технологом, выкручиваясь, как бы исправить запоротые теми же работягами гигантские детали будущих турбин. Три года — день в день и, как было сказано в уголовном кодексе той страны, «без права на досрочное освобождение». Для тех, кто не жил или был слишком юн в те удивительные времена обязательного добровольно-принудительного труда, поясняем: тогда закончившему институт работу искать было не нужно — ему её предлагали, а ещё чаще, не спрашивая согласия, отправляли трудиться туда, куда неведомому начальству было угодно: в любую точку тогда ещё огромной страны. И отказаться было непросто — могли диплома лишить, а за этим немедля грозил призыв на два, а то и годика на три в армию, в эту «школу жизни», исправно калечащую попадавшее в неё живое сырьё. Так что отработал наш герой по распределению три своих положенных года. От звонка до звонка. Да и то не просто так вырвался. Трижды подавал он начальству заявление об уходе, и дважды его рвали прямо у него на глазах. Третье он наклеил на лист тонкой отшлифованной фанерки. Начальник попытался порвать. Не смог. Шутку оценил и бумагу подписал.

Через месяц после увольнения в Матвееву дверь уже звонил участковый мент, по своим неведомым каналам прознавший о его временном безделье. Весь уныло-серый — от мышиной униформы до пыльного, стёртого, незапоминающегося лица и с такой же серой папкой-скоросшивателем в руке. Был он трезв, но излагал запинаясь, бессвязно, хотя и вполне доходчиво, благо мысль была проста: мол, ежели оно так и дальше пойдёт, то статья за тунеядство Матвею гарантирована, а уж он-то, дальше шла короткая непечатная вставка, постарается. Нельзя сказать, чтобы этот визит Матвея сильно напугал, но это был первый звонок, что устраиваться куда-то нужно.

«Поколение дворников и сторожей» ещё не было написано, но направление было задано давно. Дворником быть Матвею не хотелось, а на хорошее место сторожа попасть было не так-то просто. Все тихие места были заняты как признанными, так и неизвестными ещё гениями: музыкантами, поэтами и немногими ещё оставшимися на свободе диссидентами. Были ещё «хлебные» места сторожей, но это была уже совсем другая история. Там надо было «выносить» и делиться, а заниматься уголовщиной ему не хотелось. Матвей считал себя последователем Остапа Бендера — героя одной из немногих прочитанных им книг — и, так же как и тот, чтил (в меру сил) Уголовный кодекс. Нельзя сказать, чтобы герой наш был совсем уж невежественен. Кроме «Двенадцати стульев», прочёл он и «Трёх мушкетёров», и «Москву — Петушки», и даже «Мастера с Маргаритой» в синюшной, пахнущей вонючей химией ротапринтной копии, да и классикой попотчевали его в школе изрядно. Так и что с того? Разве мешает почтение к евангельским заповедям сжигать ведьм или следовать «моральному кодексу строителя коммунизма»? Ну и ему не мешало… Вот тут-то и подвернулась баня. Та самая — тринадцатая.

Пролежал на полке он в этот раз недолго — в банном помещении послышались чьи-то шаги, а затем невнятные голоса. Матвей, стараясь не шуметь, спустился по ступенькам парной, прислушался и аккуратно приоткрыл дверь. В образовавшуюся узкую щель он увидел ночного сторожа Мишку Мазина, сидевшего на стуле. Собеседник его стоял перед ним, но был скрыт углом шкафа, так что Матвей не мог его видеть. Зато он хорошо слышал весь разговор. Голос мазинского собеседника был незнаком Матвею, и он не сразу сообразил, что тот называет почему-то Мазина Максом.

— Макс, я же объяснял вам, что мне нужна старая, настоящая икона, а не вчерашняя подделка, от которой ещё несёт свежей краской. Вы совершенно не в состоянии отличить антикварную вещь от новодела. Зачем мне эта свежеструганная сосна? Какую энергию она в себе несёт? Мне нужна старая, как тут у вас выражаются — «намоленная» икона!

— Мне сказали, что это семнадцатый век, — угрюмо защищался Мазин. — И сертификат дали.

— Сказали? Дали? Макс, вы поразительно наивны для своего не такого уж юного возраста. Вам можно всучить хомячка вместо кенгуру, если привязать ему к лапке бумагу из зоопарка. Эти сертификаты печатают там же, где и рисуют эти подделки. Вы совершенно не разбираетесь в антиквариате.

— У меня не было полутора сотен лишних лет, чтобы этому научиться, — взвился обиженный Мазин. — Я был занят другими делами.

— Лишних лет, мой юный друг, не бывает. И вы в этом довольно скоро убедитесь, — мазинский собеседник противно хихикнул. — Как у вас со здоровьем? Печень не беспокоит? А то вы ведь злоупотребляете дешёвым спиртным, Михаил Александрович, так, словно у вас есть возможность оставить ваше изношенное тельце и переселиться в другое — помоложе и поздоровее.

— А зачем вам икона? — перевёл на другое неприятный разговор Мазин. — Хотите встроить её в аппарат и стать святым? — и тут уже он, передразнивая собеседника, мелко хихикнул.

— Макс, не лезьте в то, в чём ничего не понимаете, — грубо ответил его собеседник. — В старой доске есть энергетика, мощная энергетика, а как направить эту энергию — зависит от умения направляющего. Вы же на примере своей страны знаете, что одну и ту же силу можно направить и на что угодно, и на кого угодно. Важно только правильно ей манипулировать.

— Ну так направьте! Сделайте, наконец, ещё одну точно такую же камеру! Такой же «Гимел». Ведь раздобыть сейчас нужные доски проще, чем это было сто пятьдесят лет назад. Вы же чем-то занимаетесь там у себя в подвале?

— Чёрт вас подери, Макс. Мне трудно называть вас Мазиным. Язык не поворачивается. Он-то умнее вас оказался. Потому он там, а вы здесь. Он не задал бы подобный вопрос. Я же объяснял вам не раз. Каждая камера — результат сотни экспериментов и случайного, я подчёркиваю, случайного стечения обстоятельств. Вот почему невозможно точно предсказать заранее, какими свойствами она будет обладать. Каждая камера уникальна, и повторить её, сделать, как вы выразились, «точно такую же» — невозможно! Да и найти нужное дерево не так просто, как вам кажется. Где вы сейчас и в этой стране раздобудете доски секвойи или тополя осинообразного из той восьмидесятитысячелетней рощи, из которых я сделал «Гимел»? Их и там-то, в Америке, не найти, но там можно попытаться, хоть нелегально, хоть рискуя, но постараться получить их, а как дотянуться к ним отсюда, из этой закрытой, как клетка в зоопарке, страны? И, кстати, вполне возможно, что есть ещё одно препятствие, и я о нём только недавно подумал. Ведь не исключено, что для того чтобы каббалистический смысл буквы сработал, её можно использовать только один раз, а тогда получается, что создать такую же камеру второй раз нельзя! Или возможно, если какая-то камера, как, к примеру, «Нун», которую искрошил ваш приятель, разрушена — тогда, вероятно, я и смогу создать такую же. Но нужная мне камера наверняка цела, и получается, что я вообще в ловушке, из которой не выскочить!

— Вы всё только о себе, — пискнул Мазин. — А я что, не в ловушке?

— Вы? Вы ещё осмеливаетесь подавать голос? Вы сами создали эту ситуацию, чёрт вас подери! Если бы не ваша жадность и глупость, то ничего бы не случилось! Если бы не вы, то камера была бы у меня в руках! Так что вы лучше помалкивайте, поменьше задавайте вопросов и делайте то, что я вам говорю, если хотите когда-нибудь выбраться из этой западни. Почему вы до сих пор не выполнили моё поручение?

— Побойтесь бога, Енох! Вы считаете, что так просто подобраться к этому объекту? Я занимаюсь этим. Я уже почти нашёл людей, с которыми можно договариваться, и сейчас это вопрос только времени и денег.

— Макс, я уже говорил вам, что не надо при мне употреблять подобные выражения. У меня свои отношения с вашим богом, и я не боюсь его. Так что взывать ко мне с этим — бесполезно. Кроме того, я просил не называть меня Енохом. Вы знаете, как меня здесь зовут. И, наконец, о моём поручении. Вы что, не понимаете, что именно времени у нас нет? Деньги — не проблема! Я уже дал вам немало и дам ещё, когда увижу хоть какой-то результат, но время… время уходит! У моего нынешнего тела обнаружилась парочка наследственных заболеваний — мне нужно другое! Да и вы, мой незадачливый компаньон, не молодеете. А без меня вы обречены. Вы так и сгниёте здесь, в этой стране, в этой бане, потому что больше вас никуда не возьмут — кому вы тут нужны с вашей психиатрией и тем более с психоанализом. Будете влачить нищенское существование, пока не сдохнете. Шевелитесь, Макс, поторапливайтесь. И держитесь за меня — другого шанса вырваться отсюда и, возможно, продлить свою жизнь у вас не будет.

— Это у вас деньги не проблема, — проныл расстроенный Мазин. — Уж не знаю, где вы их берёте. А я за них сижу в этой вонючей бане, среди всего этого жлобья.

— А вы хотели, чтобы я вас содержал? Вы мне кто? Да и не только из-за них вы тут находитесь. В этой стране нужно обязательно где-то работать или, по крайней мере, числиться на работе, а то ведь загремите в лагерь, любезный Михаил Александрович, как тунеядец. Я вот честный труженик сферы бытовых услуг, и вам бы спасибо мне сказать надо за то, что вас сюда пристроил, а не жаловаться.

Говорящий стоял сейчас спиной к Матвею и был почти полностью скрыт шкафом, в котором банщики держали чистые простыни, так что в узкую щель приоткрытой двери парилки Матвей видел только его плечо и правую руку. Кисть этой руки периодически сжималась в кулак, и тогда Матвею чудилось, что сейчас он услышит звук удара и жалобный крик Мазина, но этого не случилось. Он бы так стоял и слушал бы и дальше, но Мазин поднялся со стула, и Матвей, не дожидаясь, чтобы его заметили, на цыпочках метнулся по ступеням на верхнюю полку, зацепил таз с веником, и тот опрокинулся, прогрохотав по деревянному настилу вниз, почти к самым дверям.

— Кто тут? — завопил Мазин, рванувшись к двери в парилку.

— Ну я, — лениво отозвался Матвей, уже успевший улечься на полок.

— Что ты тут делаешь?

— Хороший вопрос, — уже осмелев, ответил Матвей. — Давай попробуем вместе угадать. Может быть, ищу клад? Нет, не похоже. Может, пишу роман? О! Я тут дрочу! Хочешь присоединиться?

— Не смешно, — буркнул Мазин. — И давно ты тут онанируешь?

Ему хотелось понять, слышал ли Матвей его разговор с неведомым Енохом, но Матвей виду не подал.

— Слушай, Мишаня. А ты что это такой любопытный стал? Я что, не имею права в своём классе, где работаю, и попариться? Или ты хочешь у меня билетик проверить и пятнадцать копеек потребовать? Ты-то что здесь делаешь? Сторожишь? Ну и сторожи дальше. Смотри, чтобы на мои трусы никто не покусился. Ты как сторож отвечаешь за сохранность имущества.

Мазину ничего не оставалось, как в сердцах плюнуть и хлопнуть дверью. Матвей посидел ещё немного, пока успокоилось колотившееся сердце. Парилка остывала, становилось сыро и прохладно. Он спустился с полка, вышел в раздевалку — там уже никого не было. Таинственный собеседник Мазина исчез, а сам он, видимо, ушёл в свою конуру. Снизу, с первого этажа доносился грохот вёдер и невнятный разговор — пришли ночные уборщики.

4.2

Повальный интерес к мистике всех сортов — от столоверчения и вызывания духов до чего угодно, лишь бы восточного: йоги, буддизма, единоборств, поисков Шамбалы, раскрытия «третьего глаза» и ещё неведомо чего, лишь бы термины были позабористей и перспективы потуманнее, — симптом далеко зашедшего заболевания общества. Этот вирус поразил империю в начале двадцатого века, и болезнь быстро закончилась Октябрьским переворотом, повторно это же поветрие буйно расцвело в восьмидесятые, предвещая скорые и болезненные перемены. Машинописные страницы, переплетённые в солидные тома, переснятые на ксероксах, доступ к которым был только за подписью «Первого отдела»; фотокопии работ Блаватской, Штайнера, курсы хатха- и раджа-йоги, написанные «великими мастерами»; все виды магических практик, переведённые самоучками или сочинённые тут же за кружкой пива, — всё это ходило по рукам, читалось и серьёзно обсуждалось. До практических занятий доходило редко — уж больно заумны и бестолковы были сочинения. Не избежал заразы и Матвей. Сходил несколько раз на подпольные курсы карате, где научился громко кричать «киай», а по команде «хаджиме» падать на пол и отжиматься. Походил месяц на занятия йогой, происходившие на дому у гуру, в однокомнатную квартиру которого набивалось по пятнадцать человек (по три рубля с носа). «Раскрепощать кундалини» так и не научился и занятия забросил. Поветрия столоверчения, кружков по занятию «психическими практиками Востока» и лекций регулярно наезжавших в город «учеников великих учителей» он, правда, избежал, но мистических разговоров наслушался тем не менее достаточно, и в том числе местных питерских легенд. Попадались среди них и на полном серьёзе рассказанные истории о таинственном, существующем и поныне Ордене восточных тамплиеров, о загадочных событиях, происходящих вокруг тринадцатой бани, и возможная увязка всего этого с какими-нибудь пропавшими сокровищами (у каждого рассказчика могла быть своя версия: от золота тамплиеров до награбленных во время блокады и спрятанных там драгоценностей).

За тот месяц, что Матвей уже успел проработать в бане, он облазил оба обжитых этажа и не нашёл ничего загадочного, интересного и уж тем более ценного. Так никому и не известно до сих пор, что задумывали конструкторы бани, но на практике из благих намерений, как обычно, получилась помойка. Она царила везде, в любом уголке, скрытом от глаз посетителей. Проверяющие, регулярно наезжавшие в баню, конечно, знали о таких углах — не впервой же — и поэтому предпочитали туда не заглядывать, за исключением случаев, когда их плохо угощали, что случалось редко: о проверках из треста обычно сообщалось заранее, и Маргарита Онуфриевна тщательно готовилась к приёму гостей. Неисследованным оставался только подвал, но к нему Матвей подступать не торопился — пахло оттуда гадостно, а к этому он был очень чувствителен. Запах имел достаточно внятное происхождение: подвал давно обжили бомжи во главе с Огурцом. По неясным причинам заведующая бомжам благоволила, и хотя могла их выставить из своих владений одним звонком в ближайшее отделение милиции, почему-то этого не делала и даже защищала, если кто-то, недовольный идущей из подвала вонью, пытался их выдворить.

Но подвал манил — это был последний неисследованный Матвеем кусок, и может, там его ждал ответ — объяснение всем таинственным слухам, а возможно, и что-то ценное. Матвей, перебрав в уме варианты от противогаза до окуривания подвала дымовой шашкой, остановился на простых ватных тампонах в нос, чуть-чуть смочив их предварительно одеколоном. Собственно, это был не подвал. Ведь по первоначальному проекту там тоже были два отделения: женское и мужское, и, видимо, когда-то они работали, о чём напоминали остатки кафеля на стенах, торчащие отовсюду обрезанные хвосты труб и хрустящие под ногами осколки сантехнического фаянса. Электричество, если оно там и имелось, включать было без толку — все до единой лампы были выкручены и проданы подвальными обитателями, а дневной свет почти не пробивался через заросшие грязью узкие окошки под самым потолком. Матвей не задавался вопросом, как ориентировались жившие там бомжи, а просто взял с собой мощный электрический фонарик.

Первая обследованная Матвеем половина подвала оказалась нежилой. Тут хоть и пованивало, но не так сильно. Подвал по своему плану должен был полностью копировать верхний банный этаж, и оно почти так и оказалось, за исключением того, что двери, выходящей на площадку, соединяющую два класса — мужской и женский, в нижнем отделении не было. На её месте оказалась глухая кирпичная стена. Матвей не придал этому значения и, разочарованный отсутствием чего-либо интересного, перебрался во вторую половину. А там шёл пир горой. На стопке составленных один в один ржавых банных тазиков была постелена газета, а на ней сервирован ужин: флаконы «Огуречного лосьона», туалетная вода «Ландыш» и на почётном месте один флакон «Тройного» одеколона. Еды, кроме надломленного батона, Матвей не заметил, Впрочем, там же лежало ещё что-то непонятное, и, возможно, он просто не сообразил, что этим пирующие и собираются закусывать. Сиденьями служили те же старые тазы, только составленные стопочками пониже. Освещал пиршественный стол фонарь «Летучая мышь», и Матвей подумал, что вот про это надо бы сказать заведующей — ведь сожгут они баню. Бомжей оказалось трое: Огурец, в своей неизменной чёрной шапочке, тощий брюнет по кличке Чвак в разноцветных рваных кедах и какой-то новенький, которого Матвей ещё не видел. Был новичок стар, лыс и, похоже, что слеп. Странно было, что и Огурец, считавший себя хозяином подвала и представивший старика как «старца Тересия», и наглый Чвак, оба относились к тому почтительно, обращались на «вы», что было крайне удивительно в их компании, и подкладывали и подливали ему, всячески выказывая своё уважение. Огурец был старожилом бани и местной достопримечательностью. Кличку свою получил за любовь к огуречному лосьону по тридцать две копейки, продававшемуся в любой аптеке. Пристрастие своё он объяснял формулой, через несколько лет частично возрождённой в ставшей знаменитой рекламе: «Всё в одном флаконе!», и добавлял: «Выпил и как будто огурчиком закусил». На вид ему можно было дать и пятьдесят, и семьдесят, но истинный его возраст (тридцать семь лет) и настоящее имя знали только менты из ближайшего отделения. Раз в несколько лет, во время какой-нибудь очередной кампании по очистке района или когда просто не хватало задержаний для выполнения плана, забирали Огурца в кутузку, а изредка даже отправляли на полгода куда-нибудь подальше. Каждый раз ему выписывали новый паспорт, который, оказавшись на свободе, Огурец тут же терял, если до того не успевал обменять на любимые зелёные флаконы. Что-то знала о нём и заведующая, Маргарита Онуфриевна, что-то связывало их в прошлом. Подглядел раз Матвей случайно в опустевшей к ночи бане, как кормила она у себя в кабинете Огурца принесённым из дома супом, как подливала ему, как ласково глядела на чавкающего и не снявшего даже во время еды шапочку с вышивкой бомжа и как даже, от чего брезгливого Матвея передёрнуло, нежно погладила его по плечу.

Тут же попытались уважить и Матвея, зазывая за стол и выказывая готовность поделиться чем бог послал, но Матвей, с трудом сдерживая дыхание и рвотные позывы, отмахнулся и продолжил исследовать помещение. Оно ничем не отличалась от первого — ну разве только вонью и загаженностью. И заканчивалось оно всё той же глухой кирпичной стеной. Уже перед тем как уходить, поинтересовался он у честной компании, почему, мол, они только тут, только в этом помещении обитают? Почему вторую половину не освоили? На что получил от Огурца неожиданный и честный ответ, что, мол, страшно.

— Страшно? — остановился уже у выхода Матвей. — Что же там страшного? Такой же точно подвал, как и этот.

— Да какая-то нечистая сила там водится, — вступил в разговор Чвак.

— Точно. И ухает иногда по ночам, и воет, и стоны такие доносятся из-за стены, и призраков люди видели, — понёс ахинею уже явно окосевший Огурец, и Матвей, махнув на всё рукой, выскочил на свежий воздух. Потом у него ещё пару часов кружилась то ли от подвальной вони, то ли от одеколонных тампонов голова, и периодически подташнивало.

Спал он плохо, всю ночь мерещился ему слепой старик, превращавшийся то в змею, то в трёхглавого дракона с головами трёх уже знакомых Матвею бомжей. Головы плевались огнём и пытались поджечь баню, а он, Матвей, запыхавшись, бегом, спотыкаясь и обливаясь, носил воду шайками и пытался тушить пожар. Вот так весь в поту, мокрый и проснулся. Сырая ленинградская осень, ещё тёплая, но уже недвусмысленно объяснившая, чего ждать дальше, стекала по оконному стеклу утренней моросью, солнце выползло ровно наполовину из-за крыши дальней пятиэтажки, и тут до Матвея дошло. Половина! Ведь каждая из исследованных им вчера частей подвала должна была быть половинкой окружности — раз между ними ничего не было — лишь кирпичная стена… А ведь показались они ему слишком малы для этого. Они были даже меньше, чем верхние классы, между которыми была ещё и лестничная площадка.

Проверить было просто. На этот раз он даже не стал вставлять тампоны в нос, а просто, набрав побольше воздуха, затаил дыхание и, быстро спустившись, промерил подвальный класс шагами. Потом таким же, пусть и не слишком точным способом промерил вторую половину. Бомжей не было — видимо, отправились на утренний обход: осмотреть урны, поискать пустые бутылки и пошакалить у пивных ларьков. Второй класс оказался по длине точно таким же. После этого он уже спокойно промерил верхние классы. Сравнил. Получилось, что нижние были меньше шагов на пятьдесят. Вывод был очевиден: между двумя половинами нижних классов находилось ещё одно, скрытое, замурованное помещение, и немалое: метров тридцать пять — сорок длиной.

Он аккуратно попытался выспросить у Эли и у сменных банщиков, знают ли они что-то о подвале, но все только отмахивались. Никакой информации, кроме того, что в подвал лучше не соваться и упоминания о «нечистой силе», он не получил. Спрашивать заведующую не стал — чувствовал Матвей, что делать это не стоит. Проверил он ещё одну возможность попасть в загадочное помещение — со стороны соединяющего два отделения перехода, но и там встретил лишь глухую кирпичную кладку. Оставалось единственное объяснение: эта часть помещения стыковалась с котельной, отапливающей баню, и, возможно, имела доступ с той стороны.

Кочегаров, а точнее, «операторов газовой котельной», как пышно официально называлась эта должность, в бане было то ли четверо, то ли пятеро — точное количество знал только их бригадир Ипполит, маленький, похожий на седобородого гнома человечек, никогда не снимавший вязаную шапочку с помпоном. Работали они по какому-то хитрому графику, чередуя ночи и дни, а некоторые так вообще появлялись только по ночам, и их никто не видел. Кочегарка жила своей отдельной жизнью, стараясь избегать участия в регулярно вспыхивающих банных склоках и интригах, тихо выполняя то, что от неё требовалось — обеспечивать моющихся горячей водой и раскалёнными камнями для парилки. Держались они стороной, и за всё время Матвей сумел познакомиться только с одним из них — весёлым отказником Жекой, бывшим физиком и кандидатом наук, изгнанным отовсюду и уже второй год воюющим с ОВИРом, не выпускавшим его в Израиль; ещё одного кочегара видел мельком, а о существовании остальных мог только догадываться. Дождавшись Жекиной смены, Матвей постучался в кочегарку, тот дверь открыл, но внутрь гостя не пригласил, сославшись на строгий запрет пускать в котельную посторонних. Впрочем, пообещал зайти сам, как только освободится. И зашёл, посидел, от пива отказался. Поболтали ни о чём, и лишь под конец разговора нашёл Матвей повод задать мучивший его вопрос. Удивлённый Жека ответил, что никаких помещений в этом месте в кочегарке нет, а стоит там небольшой встроенный шкаф, где хранится всякая подсобная мелочь. Раскрывать ему результаты своих измерений и возникшие подозрения Матвей не стал и плавно перевёл разговор на другую тему.

4.3

Следующую попытку пробраться в загадочное помещение Матвей предпринял в свою очередную смену — приезжать в нерабочий день и привлекать лишнее внимание ему не хотелось. И так уже на него подозрительно косились и начали шептаться по углам, что, мол, вынюхивает парень всё, выспрашивает — уж не стукач ли завёлся?

Закончив смену, убрав остатки пива в кладовку и посчитав выручку, довольный Матвей забрался в парилку, после помылся, оделся и, оставив класс подошедшим ночным уборщикам, не замеченный никем, спустился в ту часть подвала, где обитали бомжи, — ему хотелось подробнее расспросить Огурца про странные звуки и о привидениях, которых тот якобы видел. Спустившись по заплёванным, заваленным окурками и флаконами из-под одеколона ступенькам, Матвей тихо приоткрыл дверь и замер.

В дрожащем свете двух керосиновых ламп на обломках скамеек или просто на полу полукругом расположились полтора десятка незнакомых ему бомжей, а перед ними, подобрав под себя по-турецки ноги, на стопке старых банных ковриков сидел Тересий. Запрокинув плешивую голову, уткнувшись невидящими бельмами в изъеденный плесенью потолок, он то ли пел, то ли выл какой-то текст — странную нерифмованную, но ритмичную то ли легенду, то ли проповедь. Сидевший чуть позади по правую руку от рассказчика Огурец время от времени извлекал пронзительные щемящие звуки из помятой губной гармоники, а сгорбившийся по левую Чвак тихо выстукивал монотонный мерный ритм на днище ржавого тазика.

— Бом… бом… Всех нас создал Бог… Бог. Первый человек был Бомж… Бомж… Он сотворён из ничего, он был никем, лишь глиняной куклой, марионеткой в театре Эдема, а назвали его Адамом. Отца не послушал он… он… Отец его выгнал вон… вон… из дома Отца — прочь… В бесконечную ночь… прочь… И некуда было ему пойти… не видать пути… ибо не было на всей земле ни другого человека, ни иного дома. Выгнали его и обрекли на скитания. И с тех пор все потомки Адамовы, где б ни жили они, каких бы себе дворцов ни понастроили, как бы ни обманывали себя, уверяя, что вот это и есть их дом, сколько бы ни выдумывали себе имён, произвольно деля свой род на племена, нации и народы, никогда не будут счастливы, так как нет у них своего места в этом мире, ибо создан он был не для них. Не для кукол построен театр.

Так пел слепой певец, и согласно внимали ему зачарованные слушатели.

— Но не все скитаются во тьме. Есть, есть «Те, кто знают» — не вслепую, а осознанно идущие по своему пути, бережно хранящие сакральное знание, традицию и несущие свет и истину, несмотря на все унижения и преследования, — есть, есть подлинные бомжи! Лишь немногих мы знаем поимённо — а ведь имя им легион. Мы помним скитальцев Одиссея и Энея, знаем имена Уленшпигеля и Насреддина, чтим короля Лира — пусть поздно, но пришедшего к пониманию сути вещей, а сколько их, безымянных и бездомных, сгинуло во тьме невежества прошедших веков. И мы должны помнить о них. Никто не должен быть забыт, и сегодня я хочу рассказать вам про ещё одного героя, про того, в ком есть частица каждого из нас, а в каждом из нас живёт его дух, — про Вечного Бомжа. Да, Героя, ибо только скиталец, не привязанный к одному месту, не погрязший в быте и мелочных заботах о семье и хлебе, может стать Героем. Лишь истинный бомж может возвыситься над обыденностью, над повседневностью и уйти прочь, прочь от обрыдшей рутины бытия.

Так пел слепой певец, и молча, раскачиваясь, как на молитве, внимали ему немытые адепты.

— Через шесть колен после Адама родился он, и был изначально, по самому своему рождению обречён скитаться, и с колыбели знал свою судьбу. С молоком матери всосал он горький и заманчивый вкус странствия, неприкаянность и свежесть утреннего просыпания на новом месте, свет незнакомых звёзд и запах чужих женщин. Три сотни с лишком земных лет скитался он по этому миру, пока тот, кто обрёк весь род человеческий на скитание, решил забрать его к себе — туда, откуда когда-то всех и выгнал. Почему? Да кто ж у него спросить может — неисповедимы его пути, да и неважно это. Что толку ломать голову, пытаясь найти объяснения необъяснимому? Забрал! Взят был на небо! Да только не прижился там наш бомж. Сколько дней или лет, а может, тысячелетий бродил он там — кто сосчитает, нет в том месте ни времени, ни часов, — да только тошно стало ему в однообразно счастливом мире, и запросился он назад, вниз, на землю. Рассердился Отец, но смешно ведь вторично показательное изгнание устраивать — и без лишнего шума выпихнул ещё одного своего нерадивого сына из дома. Тихо, без проклятий. А тому только этого и надо. И с тех пор много сотен лет странствовал он по этому миру, населённому слепыми обывателями, спал где придётся, ел что найдётся, но никогда не опускался до позорного труда и быта, отвергнув проклятие «хлеба насущного», наложенное Отцом. Не ведаем мы точно, где и как долго скитался он, время ещё откроет свои тайны, и когда-нибудь узнаем мы про подвиги, совершённые им в пути, да только самым великим его свершением была чистая и праведная жизнь, которую вёл он, — жизнь настоящего, идейного бомжа. А вот что знаем мы достоверно — это то, что здесь, в этой самой бане и закончил он свой долгий жизненный путь. Потому здесь и сейчас поём мы о нём, поём ему осанну! Поймали его здесь враги наши, ненавидящие всё свободное и независимое, поймали его — и вымыли! Вымыли мученика из шланга, под струёй воды… с мылом!

Стоном и вздохом ужаса отозвались потрясённые слушатели, громче зазвучал набат тазика, взлетел ввысь голос сказителя.

— Мученическую смерть принял он, но не побеждён был! Когда пришли на третий день враги всего живого — менты — забрать его тело, а тела-то и нет! Ни тело его, ни дух его не достались врагам. Где тело — лишь Отец его, помнящий о чадах своих, знает, а дух его здесь! Здесь, в этой бане и бродит он и стенает, и, как рассказывал мне достопочтенный Огурец, слышится ночами голос его, взывающий к отмщению и призывающий нас не сворачивать с пути, не сдаваться под гнётом ежедневных мелких трудностей, не убояться непонимания тёмных народов, окружающих нас, ненавидящих нас, а идти дальше и, невзирая ни на что, с честью нести свой крест, своё призвание и славное имя истинного Бомжа.

Так пел пророк, почти ослепший от метилового спирта и дихлофоса, под мерный рокот ритма, выстукиваемого Чваком на ржавом банном тазике.

4.4

Договорились они встретиться, как обычно, в следующую субботу перед баней, но Фомин позвонил приятелю в четверг утром и, не пускаясь в объяснения, попросил зайти к нему на работу, как только тот освободится. Пропуск будет у дежурного.

Зиновию Ароновичу уже приходилось бывать в этом печально известном и наводящем ужас доме на Литейном, четыре. Посещал он его, к счастью, не за свои грехи, а получая реабилитационные документы на одного из своих многочисленных учёных родственников: профессора биологии, а по совместительству вейсманиста-морганиста, который в подвале этого здания свой жизненный путь и закончил. Идти туда снова ему страшно не хотелось, но тон, каким Фомин пригласил его зайти, отказа не подразумевал. Они дружили со школы, и Зиновий понимал, что произошло что-то важное. Зашёл он на этот раз не с центрального, недоброй памяти входа, а сбоку, через проходную на улице Каляева. Пропуск действительно был на вахте, но дежурный всё равно не впустил его внутрь, а позвонил Фомину, тот спустился и провёл Зиновия Ароновича в свой кабинет. Там он сначала подвинул Зиновию чай, принесённый строгой, но очень симпатичной девушкой в обтягивающей серой форменной юбке и сержантских погонах, а потом, заперев дверь, налил и коньяку из бутылки, которую достал из казённого сейфа.

— Смотри, Зяма, какая история получается. Помнишь, я тебе рассказал, что приставил к Мазину наблюдение?

— Помню, конечно, — ответил Зиновий Аронович, ощущая неприятный холодок в животе. — Что-то случилось?

— Я хочу, чтобы ты его осмотрел. Нашего человека. Поработал с ним. Может, загипнотизировал, попробовал влезть в подсознание. Мне нужна информация.

— Да что, чёрт побери, случилось?

— Он ничего не помнит, — мрачно сказал Фомин, нажал кнопку селектора и скомандовал невидимой секретарше: — Пусть зайдёт Сергеев.

Через несколько минут в дверь постучали, и Фомин впустил в кабинет невысокого коренастого мужчину лет тридцати пяти: невзрачного, круглолицего, со стёртым, незапоминающимся лицом и в мятом сером костюме. Мужчина виновато улыбался, и было заметно, что ему крайне неловко из-за того, что он доставляет начальству столько хлопот.

— Знакомьтесь. Это наш лучший оперативник — лейтенант Сергеев Виктор Борисович, а это врач-психиатр Зиновий Аронович.

Мужчины пожали друг другу руки, и Сергеев сел на указанный Фоминым стул.

— Расскажи ещё раз, лейтенант, как прошёл вчерашний день, — сказал Фомин.

Сергеев поёрзал на стуле, откашлялся в кулак и начал:

— Я принял объект возле его дома. Он вышел в 11:30 утра и пошёл к метро. С собой у него был портфель. По дороге он зашёл в зоомагазин и вскоре вышел оттуда с небольшой коробкой. Доехал на метро до станции «Гостиный двор», зашёл ненадолго в «Дом книги», а оттуда по набережной направился в сторону Невы и вышел к Летнему саду. Ни в метро, ни во время ходьбы ни с кем не контактировал. В Летнем саду сел на скамейку в боковой аллее, а я занял позицию за две скамейки от него. Было час сорок пять. Всё.

— А дальше? — нетерпеливо спросил Зиновий.

— А дальше я посмотрел на часы. Было четыре часа дня. Объекта на скамейке не было.

— Как — четыре часа? — не понял Зиновий. — Вы что, заснули?

— Нет, товарищ врач, — обиженно ответил Сергеев. — Я не спал. Я не сплю на работе.

— И вы совсем ничего не помните?

Лицо Сергеева покрылось мелкими капельками пота.

— Ну чертовщина какая-то, товарищ капитан, — проныл он, обращаясь уже к Фомину. — Ну честное слово. Не мог я заснуть.

— Вы вот что, Виктор Борисович. Ложитесь вот сюда, на диван. Ботинки снимите, закройте глаза и расслабьтесь, — распорядился Зиновий.

Несколькими нехитрыми приёмами он ввёл незадачливого сыщика в гипнотический транс и принялся не торопясь прощупывать его наводящими вопросами, пытаясь выудить хоть что-то. И через несколько минут наткнулся.

На вопрос, что последнее он запомнил, Сергеев, монотонным голосом спящего под гипнозом, ответил:

— Вспышку.

— Какую вспышку, откуда? — насторожился Зиновий.

— Яркая вспышка… и всё.

— А что-нибудь ещё? Цвет, запах, звук?

— Белая вспышка, щелчок, а потом жужжание. Такое тихое.

Зиновий Аронович провозился ещё полчаса, применил весь свой многолетний опыт врача-психотерапевта, испробовал все известные ему приёмы гипноза, но безрезультатно. Больше он ничего не добился. Утомившись, он вопросительно посмотрел на Фомина, тот утвердительно кивнул, и тогда доктор скомандовал подопытному проснуться. Тот недоумённо заморгал бесцветными ресницами, потом неуклюже сел, натянул ботинки.

— Скажите, Виктор Борисович, а почему вы не упомянули про эту вспышку и жужжание, когда рассказывали о том, что произошло в парке?

Тот с изумлением посмотрел на Зиновия.

— Какую вспышку?

— Ну, вспышку, жужжание, после которого вы отключились.

— Да не было никакой вспышки, — растерянно ответил лейтенант.

— Спасибо, Сергеев, вы можете идти, — вмешался Фомин.

— Ну, что скажешь? — спросил он у Зиновия, когда за Сергеевым закрылась дверь. — Он не врёт?

— Нет, — уверенно ответил тот. — Мало того, он не врёт и тогда, когда говорит, что вспышки не было, но и тогда, когда говорит, что она была. У него или стёрт, но, к счастью, не полностью, или заблокирован тот отдел в мозге, где это было записано. Вот именно с момента, когда он её увидел и на сколько там получается — два с лишним часа? Стёрто. А кстати, вы не выяснили, что Мазин купил в зоомагазине? Что было в коробке?

— Выяснили, — устало ответил Фомин. — Две белых мыши.

Зиновий Аронович содрогнулся.

— Мыши? Зачем?

— Откуда я знаю? Может, кошкам своим скармливает.

— У него ещё и кошки есть? — изумился Зиновий.

— Угу. Три штуки. Одна страшнее другой.

— Ну, тогда нелогично. Две мышки на три кошки, — засмеялся доктор. — Нацело не делится. А откуда ты и про кошек знаешь?

Фомин не стал отвечать, а полез в стол, куда, перед тем как впустить Сергеева, спрятал коньяк, достал бутылку и разлил по рюмкам.

— Вспышка, — бормотал он. — Яркая вспышка, а потом жужжание. Где-то я это уже встречал.

Зиновий Аронович с удовольствием цедил хороший, явно из валютного магазина коньяк (наверняка из конфиската) и рассматривал фотографии, развешанные на одной из стен кабинета. Кроме положенных портретов нескольких вождей и обязательного в таких учреждениях Железного Феликса, там оказалось ещё несколько групповых портретов выпускников школы милиции и каких-то серьёзных мужчин в непонятной форме. И тут его осенило.

— Вспышка, а потом жужжание… Лёнька, это же «Поляроид»! Мгновенное фото! Знаешь такой аппарат?

— Зяма, ты гений! — восторженно закричал Фомин. — Тебя точно надо к нам в штат. Хоть консультантом. Точно, «Поляроид»! У него же сразу после вспышки щелчок, и фотография снизу с таким жужжанием вылезает!

— Нет уж. К вам не пойду. Мне своих психов хватает, — заржал польщённый похвалой Зиновий. — Погоди. Что же получается — этот Мазин сфотографировал Сергеева, и у того отшибло память?

— Вряд ли. Ведь он сидел метрах в тридцати от него и видел бы, если бы тот пошёл в его направлении, и это бы Сергеев ещё запомнил. Нет, похоже, что там был кто-то ещё. Сообщник. Там же гуляют люди, и немало. Подошёл и щёлкнул неожиданно.

— Лёнчик, — помолчав немного и допив свой коньяк, тихо сказал Зиновий. — А ты вообще понимаешь, о чём мы говорим? Ведь это же бред какой-то. По городу ходит человек с фотоаппаратом или прибором, который стирает память, похожим на фотоаппарат. Да это какие-то шпионские страсти с майором Прониным. Дешёвая ненаучная фантастика. Да нас самих нужно на «Пряжку» запереть, рядом с моими пациентами, которые тоже фотоаппаратами бредят.

— Вот-вот, — угрюмо отозвался тот. — И как мне с таким материалом к начальству идти? И кстати, давай-ка я завтра заеду к тебе и побеседую с теми двумя твоими пациентами. Устроишь?

4.5

— Что происходит, Енох? Зачем вы сфотографировали этого человека?

— Не задавайте лишних вопросов, Макс. Вставайте и пошли отсюда побыстрее. Нет, бежать не надо! Не надо привлекать к себе внимание.

Быстрым шагом они вышли из Летнего сада и направились в сторону Невского проспекта. На Садовой Енох поймал такси и скомандовал водителю ехать ко входу в другой парк, в ЦПКиО на Елагином острове. Всю дорогу Макс ёрзал на заднем сиденье, пытался что-то сказать, но Енох взглядом или жестом обрывал его. И только на месте, уже рассчитавшись и выйдя из машины, позволил Максу открыть рот.

— Енох, куда вы пропали? Вы не пришли на прошлую встречу, а тут столько всего происходит!

— Успокойтесь, Макс. И помолчите ещё немного. Сейчас найдём тихий угол и спокойно поговорим.

Они отыскали в парке уединённую скамейку на берегу пруда, опередив юную пару, стремившуюся к ней с другой стороны дорожки, и отогнав двух тихих алкашей, собравшихся пристроиться рядом. И только тогда, устроившись поудобнее и закурив, Енох начал разговор:

— Сначала о прошлой встрече. Я там был, но не стал к вам подходить, потому что мне показалось, что за вами слежка. И я не ошибся. Мужчина, который сидел на соседней скамейке и делал вид, что читает газету, встал и пошёл за вами. Где вы засветились, Макс? В библиотеке? Среди антикваров? Где?

— Я не знаю, — упавшим голосом ответил Макс. — Но меня уже вызывали на Литейный.

— На Литейный, четыре? В «Большой дом»? — изумился Енох.

— Да, к некоему капитану Фомину из уголовного розыска. Расспрашивали, знаю ли я какого-то Александра Голикова, и фотографию его показывали, а потом про какое-то пропавшее тело. А я ничего об этом не знаю! Я им так и сказал! Да, и ещё, в конце разговора спросили, знакомо ли мне имя Енох! Что происходит? — Макс снова разволновался и повысил голос чуть ли не до крика.

— Да успокойтесь вы. Тише. С вас вообще взятки гладки. Вы зарегистрированный идиот. Ну, ладно-ладно, не идиот — просто инвалид с провалами в памяти. У вас и справка есть. Помолчите. Дайте мне подумать.

Енох снова закурил. Лёгкий ветер обрывал последние мокрые октябрьские листья, и они тяжело плюхались в чёрную воду пруда. Несколько отставших от стаи уток, обречённых на зимовку в неласковом ленинградском климате, печально нахохлились у берега. Енох молча докурил, выстрелил окурком в уток, не попал и рассмеялся.

— Тут всё понятно. С этой стороны им ко мне не подобраться, если, конечно, вы, Макс, будете молчать и ссылаться на потерянную память. А у вас нет другого выхода. Если что-то ляпнете про меня — вам конец. Вы никогда отсюда не выберетесь.

— Да мне и сказать-то нечего! Я ничего не знаю ни о чём и уж тем более о пропавшем теле! Что это за тело? Чьё? Вы хоть что-то мне объясните, Енох?

— Ну, с этим всё как раз просто. Они выспросили собутыльников этого алкаша Голикова, который украл мою камеру, и, видимо, показали им вашу фотографию — вот они вас и узнали. Ну, не вас, конечно, — Мазина. Вот только как они на вас вышли — не понимаю. Почему они решили показать им именно вашу фотографию? Тут не хватает ещё одного звена, Макс. Кто-то вас узнал. Вот и пытаются вас как-то привязать к его трупу.

— К трупу? Вы его убили?

— Тише вы! Раскудахтались. Это вы, вернее тот, кто был в вашем теле до вас, его убил. Ваш Мазин дал ему столько денег за мою камеру, что этот несчастный купил пол-ящика водки и просто помер с перепоя. И мне пришлось разбираться уже с его мёртвым телом.

— Так вы действительно украли тело? — Макс не мог понять, серьёзно говорит Енох или шутит.

— Ну да. И что в этом такого? Мне же нужно было выяснить, куда он дел камеру. — Енох смотрел на Макса совершенно спокойно, искренне не понимая его возмущения. — У кого ещё мне было спрашивать? Его собутыльники ничем помочь не могли. Кстати, уверен, что именно от них ваш следователь и узнал имя Енох. Только что оно ему даст?

— И вы спросили… у трупа? — Макс непроизвольно снова повысил голос, но спохватился и стал боязливо озираться по сторонам.

— А… вот в чём проблема. Я думал, Макс, что вы более сведущи в магических практиках и в том числе в некромантии. Да. Я у него спросил. К сожалению, дух покойного оказался таким же никчёмным, каким был этот Голиков при жизни. Он только глупо хихикал, отпускал идиотские комментарии, но ничего полезного извлечь из него мне не удалось.

— И что стало с ним дальше?

— Вы имеете в виду — с телом? Ну не на кладбище же мне его везти и не в морг обратно подбрасывать! Конечно, в топку! Кремировали, можно сказать, по всем правилам. И впервые в своей никчёмной жизни гражданин Голиков принёс пользу людям: тепло и даже пар, — и тут Енох, уже не сдерживаясь, громко расхохотался.

— Какой кошмар! Енох, вы просто монстр!

— Странный вы человек, Макс. Странный и страшный. Кошек любите, «Гринпису» помогали, а когда понадобилось убить Мазина, для того чтобы получить себе бессмертие, даже не задумались. С одной стороны — сентиментальный такой, чувствительный интеллигент, а с другой — ведь мать родную зарежете, если потребуется, и оправдание этому придумаете.

Макс хотел возразить, но с ходу аргументов не нашёл и лишь понуро отмахнулся. Уже начинало темнеть, солнце, весь день прятавшееся за серыми тучами, уползало за верхушки голых деревьев, тени удлинились, похолодало.

— Ладно, Макс. Давайте к делу. Или у вас есть ещё вопросы?

— Есть. А что с тем мужчиной, которого вы сфотографировали? Что это за аппарат?

— Ничего страшного с ним не будет. Отключится просто на пару часов… ну и забудет о том, что меня видел. Больше ничего. К сожалению, из того, что вам удаётся раздобыть, сделать что-то серьёзное не получается. Мне нужны хорошие материалы, а не то, что вы мне достаёте. И камни вы принесли никчёмные. Поймите: камни не живые, и энергетика у них гораздо слабее, чем у дерева. Поэтому мне и нужны не обычные только добытые камни или новые изделия — нужны с историей, впитавшие в себя за много лет какую-то энергию того, кто их носил, кто ими пользовался, того, что происходило в их присутствии. Один обсидиановый нож ацтекского жреца, которым он расчленил сотню жертв, для меня в тысячи раз ценнее того огромного куска современной яшмы, что вы мне притащили в прошлый раз. Что от него толку? Я же не ювелир. — Он задумался, что-то прикидывая, потом зло выругался. — Чертовщина какая-то! Эти менты очень не вовремя на вас вышли, Макс, и теперь нас здорово поджимает время. Я откладывал этот вариант на крайний случай, но, похоже, придётся к нему прибегнуть. У меня не остаётся уже другого выхода. Я попробую привлечь очень мощные силы, но это и очень опасно — слишком они непредсказуемы и злобны. Мне понадобятся кое-какие редкие артефакты, и тут нам придётся рискнуть. Добыть их законно невозможно. Я вам скажу точно, что мне нужно, через несколько дней. Кстати, что вы там принесли? Ах, мыши… Мыши, наверно, уже не потребуются. Нет времени на эксперименты на мышах. Можете скормить их своим кошкам. Да что вы? Они у вас едят только молочные сосиски и специальный корм? Ну, тогда вам остаётся съесть мышей самому. — Енох снова развеселился, но Макс не поддержал.

— Знаете, Енох, мне кажется иногда, что это всё напрасно — вся эта суета. Никогда мы отсюда не выберемся. Так и сгниём в этом болоте, по крайней мере я. А вы, может, и выберетесь — вы же всегда выпутываетесь из любых неприятностей. — Макс снова загрустил, съёжился, сжался на скамейке, обхватив себя руками за плечи.

— Макс, вы здесь недавно, и вы ненаблюдательны, а может, вы просто молоды, по крайней мере по сравнению со мной. Вы не видите общего за частностями. Здесь всё меняется — и скоро изменится. Нет, не будет ничего невиданного или особенного, всё это я уже видел, и не раз, но для этой страны это, конечно, впервые. Да и в мире всё меняется. Посмотрите, Макс, в Европе снимают границы, и скоро можно будет, выехав в какую-то одну страну, из неё без помех перебраться в другую — и в вашу любимую Германию в том числе.

— Вам хорошо рассуждать, Енох, у вас тело молодое, вы можете ждать. Здесь же так и говорят — я недавно услышал это выражение: в России надо жить долго. Я, может, столько не проживу. Кстати, вы ведь разбираетесь в камнях, а я давно хотел какой-нибудь амулет. Какой камень, по-вашему, мне бы подошёл?

— Из целебных камней вам, Макс, лучше всего подойдёт булыжник. И побольше. Я вам не литотерапевт.

5.1

Единственный день, когда банные труженики, работающие в разных сменах, могли пересечься и увидеть друг друга, был день выдачи зарплаты (а для некоторых только росписи в ведомости). Были ещё и санитарные дни, но на них не приходили ни кочегары, ни сторожа, ни те, кто по каким-то соображениям не пил (впрочем, такие в бане обычно не задерживались). В один из таких зарплатных дней Матвей, явившись не в свою смену, расписался, как положено, в ведомости за полагающиеся ему семьдесят рублей, уже перекочевавших в необъятный карман заведующей, и собрался было уходить, когда вслед за ним к окошку кассы подошёл неизвестный ему молодой мужчина, расписался и, получив деньги, перебросился несколькими словами с кассиршей. Смысла разговора Матвей не уловил, но голос мужчины узнал — это был он, неведомый собеседник Мазина, чей разговор Матвей невольно подслушал не так давно. Матвей отошёл в сторону, не выпуская мужчину из виду, и столкнулся с одноглазым Борис Борисовичем. Тот тоже крутился в бане по зарплатным дням, собирая карточные долги, взимая плату за одолженные под проценты деньги и подбивая ещё оставшихся азартных игроков сыграть с ним во что угодно, от шмена до шахмат. Желающих сыграть с ним в бане почти не осталось, и ББ приходилось постоянно подыскивать новых жертв. От Матвея не ускользнуло, что увидев потенциальную добычу, ББ не бросился к ней с предложениями, а, напротив, испуганно шарахнулся в сторону. Пока неизвестный беседовал о чём-то с бригадиром кочегаров, Матвей подошёл к одноглазому.

— Привет, Боря. Как жизнь? А что это там за мужик незнакомый, который с Ипполитом разговаривает?

— Кочегар ночной смены, — хмуро сказал ББ. — Только в ночь работает.

— А что ты ему сыграть не предложишь? — невинно поинтересовался Матвей.

— Наигрались уже, — зло ответил тот. — Он неделю назад завалился к нам в катран и так всех обул, на такие бабки, что мог бы всю эту баню купить, а не зарплату паршивую тут получать. Да ещё и Лёвку-одессита за кривую сдачу в деберц так отмудохал, что никто и вступиться не посмел. Сам с ним играй.

Судя по тону, каким это было сказано, Боре или досталось заодно, или он тоже крепко проигрался неведомому кочегару. Матвей хмыкнул удовлетворённо — Борю он терпеть не мог, впрочем, как и большинство работающих в бане, и стал исподтишка наблюдать за незнакомцем. Тот, закончив разговор с Ипполитом, двинулся к выходу, а по пути, перехватив взгляд ошивавшегося неподалёку Мазина, коротко кивнул ему на дверь. Мазин прервал беседу о восточной медицине с банным массажистом и заторопился, а Матвей, выждав, пока они по очереди скроются за дверью, двинулся следом.

Шли незнакомец с Мазиным порознь. Михаил держался шагах в двадцати позади, но явно шёл следом, повторяя все повороты неторопливо идущего впереди кочегара. Матвей пристроился за ними. Народу на улице было не так много, чтобы упустить эту парочку из виду, но вполне достаточно, чтобы в случае надобности затеряться и не быть замеченным. Минут через десять Мазин нагнал ведущего, они перекинулись несколькими словами и свернули в сторону закусочной, расположенной на первом этаже нового девятиэтажного дома. Матвей подумал, что Мазину хочется выпить, — и не ошибся. Когда спустя минут пять он зашёл следом за ними, оба уже сидели за столиком спиной к входу и о чём-то беседовали. Перед Мазиным стояла уже наполовину опорожнённая большая рюмка водки и закуска. Незнакомец ограничился пивом. Матвей тоже взял себе пива и, не задумываясь, подчиняясь только наитию, пошёл к их столику. Для чего он это делает, он ещё понятия не имел, и, кроме фразы «О, привет, знакомые лица», никакого плана разговора у него не было. Обычно он рассчитывал на импровизацию, но, подойдя к их столику и задержавшись на секунду за спинами беседующих, услышал то, что и требовалось ему для вдохновения, чтобы «понесло».

— Чёрт подери! Да как же я в Эрмитаж ночью пролезу! — повысил голос Мазин, сам испугался, оглянулся, но было поздно. Матвей уже сидел за их столом, ловко метнув перед собой кружку с пивом и тарелку с закуской — солёными сухариками. Держа паузу, он не торопясь отхлебнул пива, бросил в рот сухарик и лишь тогда взглянул на сидящих напротив.

— Я знаю, как пройти в Эрмитаж ночью.

Мазин, задохнувшись, с ужасом уставился на Матвея, а холодные серые глаза сидящего рядом с ним незнакомца спокойно, не меняя выражения, изучали незваного гостя.

— Так значит, это вы бродите по подвалу, выспрашиваете кочегаров и ищете призрачную комнату, — после паузы спокойно констатировал мазинский сосед.

— Я, — скромно признался Матвей. — Интересно же.

— И ничто, кроме чистого интереса, вами не движет?

— Ну… почему же, — засмеялся Матвей. — На новом и на тайне всегда можно неплохо заработать.

Незнакомец полез в свою сумку, порылся в ней, не нашёл то, что искал, выложил из неё на стол фотоаппарат мгновенной съёмки «Поляроид» — Матвей заметил краем глаза, как вздрогнул и напрягся Мазин. Затем ищущий облегчённо вздохнул и вытащил из недр сумки пачку сигарет. Матвей достал свои, все дружно закурили, и таинственный кочегар продолжил разговор.

— Заработать, значит, думали… Как вас, простите, величать?

— Матвеем, — лучезарно улыбнулся тот, чувствуя, что из-за стола его уже не выгонят и что, кажется, он сделал правильный ход.

— А меня Евгением Викторовичем, — представился кочегар. — Ну что ж, будем знакомы.

Он вытащил купюру из пухлого бумажника.

— Михаил Александрович, — повернулся он к Мазину, уже опустошившему свою рюмку. — Будьте любезны, возьмите, пожалуйста, нам три по пятьдесят грамм и что-нибудь закусить. Надо обмыть столь многообещающее знакомство.

— Так значит, вы знаете, как попасть в Эрмитаж ночью, Матвей. А если не секрет — как вы собираетесь это сделать? — продолжил разговор Евгений Викторович, после того как Мазин вернулся с заказом и они выпили за знакомство.

— У меня есть приятель — ночной сторож в Эрмитаже, — не стал таить Матвей, понимая, что крутить и напускать тумана для начала значит потерять едва обретённое доверие. — Я не раз бывал там ночью.

— И вы знаете, почему меня это интересует и что мне нужно? — задал вопрос Евгений Викторович, и холодные серые глаза его не мигая уставились на Матвея.

— Нет, — беспечно ответил тот. — Но уверен, что цена вопроса будет скоррелирована с его сложностью.

Евгений Викторович, откинувшись на спинку стула, оглушительно захохотал.

— Учитесь, Михаил! Вот как надо излагать. — Отсмеявшись он допил своё пиво, и на мгновение вспыхнувшие глаза его снова подёрнулись серовато-оловянной мутью.

— Вы мне нравитесь, Матвей. Думаю, нам стоит продолжить разговор в более укромном месте.

Он убрал фотоаппарат в сумку и, не дав погрустневшему Мазину заказать ещё полтинник, вывел всю компанию на улицу.

5.2

Втроём, неторопливо прогуливаясь и беседуя на нейтральные темы, они вышли к безлюдному парку Политехнического института, а уже там, найдя укромный уголок, расположились на скамейке, где Евгений Викторович под бдительным мазинским присмотром и объяснил Матвею, что именно интересует его в Эрмитаже.

Нельзя сказать, что задание напугало Матвея, — напротив. Он ожидал чего-то более сложного и продумывал по дороге пути к отступлению. Услышанное было некоторым облегчением, но виду он, конечно, не подал. Для начала Матвей впал в глубокую задумчивость, озадаченность и лишь потом, изобразив, что какое-то решение зреет у него внутри, задал вопрос о цене. Евгений Викторович, хоть и с безразличным выражением на смугловатом лице, но внимательно следивший за всей этой внутренней то ли борьбой, то ли игрой, назвал цифру. Матвей, взвизгнув внутри от радости, насупился, задумался и, бормоча что-то про себя и загибая пальцы, стал изображать усиленную умственную работу. Потом подумал ещё и сказал, что, увы, но почти всю эту сумму ему придётся раздать соучастникам. Ведь сторож там не один, и придётся ещё заплатить за отключение сигнализации, а для этого придётся привлекать кого-то из знакомых специалистов (попросту уголовников), и, конечно, подкупить работника пульта охраны будет дешевле, но очень уж рискованно. Кроме того, придётся договориться с кем-то из реставраторов, чтобы на время сняли экспонаты с выставки, иначе тревогу поднимут сразу, на следующее же утро. Евгений Викторович, недолго подумав, согласился. Они ещё немного поторговались, и сумма выросла почти вдвое. Несчастный Макс, сидя рядом на той же скамейке, с ужасом смотрел, как мимо него проплывают какие-то фантастические в его нынешнем положении деньги, и никак не мог поверить, что этот неизвестно откуда взявшийся мальчишка в одно мгновение оттеснил его от источника существования и от надежд на то, что весь этот кошмар, в котором он несколько лет тому назад оказался, когда-нибудь закончится. Макс не мог этого допустить и сдаться без боя. Он дотерпел до конца разговора, дождался, пока, распрощавшись и обсудив кое-какие детали, Матвей уехал домой — обдумывать и разрабатывать план, и набросился на Евгения Викторовича.

— Енох! Что вы делаете? Этот наглец всё провалит и в конечном итоге сдаст нас в милицию! Вы что, не боитесь?

— Боюсь. Но у нас нет сейчас другого выхода, Макс. Менты уже дышат нам в затылок. Вас уже таскали на Литейный. Скоро выйдут и на меня. Нам надо или найти выход сейчас, или исчезнуть. Если этот парень раздобудет то, что мне нужно, у нас появляется хороший шанс. Это вещи с очень мощной энергетикой, и я знаю, как с ними работать. Риск есть и в этом случае — эти египетские божки злобны и непредсказуемы, но я думаю, что смогу с ними справиться, а тогда я или сделаю нужный мне аппарат, или, по крайней мере, заставлю их помочь нам вырваться из этой страны. Но первый опыт мы, конечно, проведём на ком-то, и я даже знаю, на ком и когда. И если всё пройдёт как надо, то мы с вами выберемся. А там уж мы найдём Мазина и вернём камеру. А по поводу Матвея не беспокойтесь — как только он выполнит всё, что от него требуется, я устрою ему фотосессию, и он всё забудет.

— Что толку от неё? Ведь ваш «Поляроид» стирает только последние минуты, только краткосрочную память.

— Нет, мой нервный компаньон. Я, кстати, без вашей помощи, Макс, раздобыл кусок мориона — чёрного кварца, это вообще один из самых мощных камней, а этот ещё и принадлежал ранее одному известному дореволюционному российскому магу. Я встроил его в новую камеру, и теперь стирается всё… и у фотографируемого остаётся чистый, ну просто девственно чистый, младенческий мозг.

Макс опасливо покосился на сумку, в которой лежал фотоаппарат. Это не ускользнуло от Еноха, и он развеселился.

— Вы стали таким трусом, Макс. Ну, чем вы рискуете? Что так боитесь потерять? Вашу убогую жизнь в этом обличии и в этой стране? Вы же так хотите удрать отсюда — так почему бы не рискнуть? Вы же слышали в новостях, что этот мальчишка, кстати ваш соотечественник, Руст, посадил самолёт прямо на Красной площади. Вы же умеете водить самолёт, я знаю. Так угоните его и перелетите к себе домой.

— Хватит, Енох. Вы снова занялись любимым развлечением, — устало ответил Макс.

5.3

Через два дня после этой встречи Евгений Викторович зашёл в банный класс, когда Матвей как раз закончил смену, разделся и собрался попариться. Он не стал торопить Матвея, сказав, что у него ещё вся ночь впереди и он подождёт, пока тот помоется, и что будет ждать его в кочегарке. Уходя, он обернулся и оценивающе, с одобрением оглядел ладную, мускулистую фигуру банщика.

В кочегарке уже был заварен крепкий травяной чай, и Матвей, расслабившись и потягивая горячий терпкий напиток, доложил своему новому работодателю о том, что ему удалось за это время выяснить.

— Мой знакомый из эрмитажной охраны работает завтра последний день и уезжает на две недели в отпуск, в поход на Саяны. Но это как раз и не плохо. Нам ведь в любом случае нужно время. Реставратор, с которым он меня свёл и я уже с ним договорился, согласился поставить на место тех фигурок, которые будут отсутствовать на стенде, табличку «Снято на реставрацию». А за это время он ещё с одним художником-реставратором сделают копии, которые потом и выставят на стенд. Им на это как раз и нужны две недели. И никто ничего не заподозрит. Конечно, запросили они все за это немало, — тут Матвей выдержал паузу, но Евгений Викторович сделал вид, что её не заметил.

— Две недели, — пробормотал он. — Ну, две недели, может, у нас ещё есть. Ладно, — решился он, полез в свою необъятную сумку и вытащил туго перетянутую аптечными резинками пачку денег, похожую на небольшой аккуратный кирпич. — Здесь половина суммы. Вторая — когда принесёте товар. Пересчитывать будете?

У Матвея то ли от волнения, то ли от горячего чая на лбу выступили бисеринки пота. Такого количества денег он никогда в руках не держал.

— Что вы, Евгений Викторович, я вам доверяю, — проблеял он. — Какой смысл вам меня дурить.

— Да, мне нет никакого смысла вас обсчитывать, Матвей, и я надеюсь, вы понимаете, что обманывать меня — уж точно не в ваших интересах, — веско ответил кочегар. — Кстати, мы с вами почти ровесники, — тут он хмыкнул, — и, думаю, можем обойтись без отчеств.

— Да, Евгений, конечно, спасибо, — Матвей расслабился, клюнув на доброжелательный тон, но тут же решил воспользоваться ситуацией.

— Евгений, развейте мои сомнения — так эта загадочная комната существует или нет? Или я что-то неправильно просчитал?

Тот усмехнулся и вместо ответа встал и поманил Матвея за собой. Перед тем как пойти, Матвей упрятал деньги в сумку, а потом, оглянувшись и не найдя подходящего тайника, просто сунул её под стол. Они спустились на несколько ступенек на уровень подвала, туда, где у глухой стены, полностью перекрывая её, находился глубокий самодельный шкаф со всяким подручными кочегарными и хозяйственными принадлежностями. Евгений открыл дверцу шкафа, вошёл в него, повозился внутри, затем Матвей услышал, как тихо щёлкнул замок, и часть задней стенки шкафа провернулась, открыв проход.

Евгений вошёл первым и, нашарив сбоку на стене тумблер, включил свет. Пригнувшись, Матвей прошёл за ним следом и охнул — одновременно восторженно и разочарованно. Да, помещение было, как он и посчитал, немаленькое, но практически пустое и заброшенное. У дальней от входа стены находился застеклённый шкаф с треснутой дверцей, рядом столярный верстак, у другой стены стоял длинный оцинкованный стол, напомнивший Матвею прозекторскую в морге, где однажды по молодости он пытался подработать. Больше ничего в помещении не было, не считая огромной вписанной в круг пентаграммы, нарисованной белой краской на полу в центре комнаты. По краю и внутри рисунка той же краской были изображены какие-то странные, незнакомые Матвею знаки. Помещением явно давно не пользовались, всё было покрыто пылью.

— И это всё? — вырвалось у него. — И все чудеса?

Евгений засмеялся.

— Матвей, неужели вы думаете, что я буду долго держать мастерскую в таком людном и уже изрядно засвеченном месте? Слухи распространяются быстро. Особенно после того как вы стали совать повсюду свой нос.

— Жаль, что я помешал вам, — не слишком искренне огорчился Матвей. — Вы уж извините.

— Ничего-ничего, — ухмыльнулся тот. — Как помешали, так и поможете.

Они вернулись в кочегарку, и Евгений плотно закрыл проход в подвал. Наверху он снова заварил чай и на этот раз добавил в него пару ложек коньяка. Это и развязало Матвею язык.

— Скажите, Евгений, а почему вы вообще решили со мной связаться? Почему я?

Тот помолчал, собираясь с мыслями и прикидывая, насколько можно быть откровенным, потом, видимо, решил, что не стоит, и ответил замысловато уклончиво.

— Понимаете, Матвей, этот мир заполонён троечниками. Они создают свою культуру, свою мифологию. В их мире свои приоритеты и табели о рангах. Графоманы, то нахваливающие друг друга, то грызущиеся между собой, заполонили журналы и редакции издательств и дружно затаптывают любого, в ком теплится искра таланта. Непризнанные гении, не сумевшие закончить даже среднюю школу; изобретатели вечных двигателей и торсионных полей, выгнанные с уроков физики за глупость; астрономы, путающие метеориты с метеоризмом; целители, не отличающие почек от печени, — все находят своих слушателей, поклонников и адептов. Так вот мне показалось, что вы другой, не из этой породы, и стремитесь к большему. Я хорошо разбираюсь в людях, Матвей, и давно к вам присматриваюсь. Возможно, что у вас впереди очень интересное будущее.

Матвей, разомлев от коньяка, горячего чая и лести, расслабился и задал ещё вопрос, который задавать, видимо, не следовало, потому что по лицу Евгения промелькнула быстрая недовольная гримаса.

— Евгений, а кто такой Енох?

— Откуда вы взяли это имя? А… понял. Это дурак Мазин меня так назвал, когда вы подслушивали. Забудьте, Матвей, нет никакого Еноха. Нет и не было. Легенды. Да и вообще — уже глубокая ночь, вам пора ехать, а мне нужно разжигать горелки — камни в парилке должны успеть прокалиться к утру. Пойдёмте, я вас провожу.

Он недалеко проводил Матвея — только до выхода из бани, подсвечивая путь карманным фонариком. А почти у самой двери, проходя мимо кабинета заведующей, на доске объявлений они заметили свежий, недавно приколотый листок. Евгений посветил и прочёл вслух объявление о том, что такого-то числа (через две недели) будет отмечаться День работника коммунального хозяйства (в народе его называли Днём банщика) и по этому поводу, а также в связи с награждением заведующей нашей баней Маргариты Онуфриевны орденом Ленина (дальше перечислялись её заслуги) устраивается бал! Явка всех работников обязательна.

— Непременно сходите, Матвей, — развеселился Евгений. — Нет, я не шучу. Я вполне серьёзно. Будет очень интересно. Гарантирую.

5.4

Страшно и неуютно ночью в музее. Ведь наполнена его тьма не пыльной пустотой и скрипом рассыхающегося паркета, а шелестом, шёпотом, невнятной вознёй, приглушённым бормотанием и вдруг — чу! — лёгким дробным цокотом каблучков: это пробежала, возвращаясь на своё место, поправляя на бегу лиф, фрейлина с группового портрета, занимающего всю стену залы. Вот шевельнулся и вновь застыл, чуть поменяв напряжённую позу, уставший Геракл. А вон там хихикнула и почесала затёкшую ногу одна из мраморных граций. В любом помещении жутковато ночью в полутьме — а в музее страшней многократно. Ведь окружён незваный гость не безликими, нейтральными и бездушными вещами, а теми, в которые их создатели, не просто же так заслужившие право их творениям находиться в этих стенах, вложили такое невероятное количество труда, энергии и таланта, что оживили их. Оттого в пустынных ночных залах музея человек не одинок — нет, ожившие призраки властителей и убийц подмигивают ему с портретов в тяжёлых золочёных рамах, затхлый ветерок срывается с вееров гламурных напудренных красавиц, улыбаются ему бесчисленные пухлые младенцы на коленях мадонн, и тянут, тянут к нему искривлённые когтистые лапы чудовища с холстов, наполненных порождениями уснувшего разума.

Страшновато было Матвею. Хоть и бывал он в Эрмитаже не раз и днём (спасибо родителям, с раннего детства пытавшимся, впрочем довольно безуспешно, приобщить своё чадо к культуре), и ночью, когда с разрешения приятеля-сторожа выгуливал там своих девушек, но каждый раз, попав туда в полутьме, в приглушённом дежурном освещении, переставал ориентироваться и не узнавал знакомые залы. Всё было чужим. Запомнившиеся с детства картины выглядели иначе, рассказывали совершенно другие истории, а то и просто отпихивали его, замыкались и не пускали внутрь. Но сегодня ему было страшно как никогда, потому как провёл его Саша-сторож по первому этажу через полутёмный Египетский зал. И вот там от удлинённой шакальей морды Анубиса, сморщенных трёхтысячелетних мумий и зазывно открытых саркофагов Матвею стало совсем плохо. На его счастье, они быстро прошли этот зал, а дальше внутренними узкими коридорами и винтовыми лесенками спустились в подвал, в реставрационные мастерские, где их и дожидались два весёлых лохматых молодых человека. Саша представил им Матвея, и они вместе расселись вокруг низкого журнального столика, расположенного в углу большого помещения, заставленного верстаками, разнообразными станочками и вытяжными шкафами. Один из принимающих, Саша, представил его как Егора, сунул руку под столик и жестом фокусника стал вытаскивать оттуда небольшие каменные фигурки. Там были и Анубис с вытянутой собачьей головой, и Осирис в высокой шапке и жезлом-змеёй в руке, и Исида в рогатом головном уборе, и даже какая-то неровно обломанная табличка с иероглифами. Всех фигурок было по две. Егор хитро посмотрел на Матвея.

— Ну, отличите, какая из них настоящая?

Матвей покрутил в руках несколько фигурок, поставил на стол.

— Я-то не отличу. Я не специалист. А вот заказчик такой профессионал, что может и отличить.

— Матвей, — засмеялся второй реставратор, которого звали Семёном, — если я сейчас сниму наклеечки снизу, то уже и сам не отличу, какую из них резал я. Даже радиоуглеродный анализ подделку не покажет — ведь камень-то использован настоящий, тот самый, из Египта привезённый, с тех же раскопок. У нас тут достаточно неучтённых обломков, а если не подобрать нужный, то можно от имеющихся отбить. Чтобы отличить, нужно иметь аппаратуру, которой в мире единицы, и специалистов, которых нет. Только сами боги египетские разобраться смогут. — И, заметив колебания Матвея, добавил: — Наше с Егором Фаберже в Лондоне на «Сотбис» продаётся, и никто ещё не отличил.

— Болтаешь, Сёма, много, — недовольно сказал Егор. — Язык придержи. Так что, работа принята? — обратился он уже к Матвею.

— Да, конечно, — ответил Матвей, но тут ему пришла новая идея. — Послушайте, если они действительно неотличимы, так может, вернём в экспозицию ваши копии, а я заберу оригиналы? А?

— Э нет, — взвился Егор. — Так мы не договаривались. Это, Матвей, уже другая статья — это чистая уголовщина, и мы на неё не подписывались, верно, Семён?

— Верно, — мрачно отрезал Семён. — Не подписывались, да и не дам я грабить музей.

— Ладно, ладно, — тут же пошёл на попятный испугавшийся Матвей. — Это я так, предположил только.

Он достал из рюкзака толстую пачку денег и передал реставраторам. Те тщательно пересчитали, разделили пополам и только после этого аккуратно упаковали Матвею его покупку. А сторож-искусствовед Саша, получив свою долю, вывел приятеля с тяжёлым рюкзаком через один из многочисленных и неприметных служебных входов.

5.5

Как они условились, Матвей прямиком из Эрмитажа отправился в баню, но поймать такси ночью оказалось делом непростым, и постучался он в дверь кочегарки уже ближе к утру. Евгений оказался там не один. За столом, обложенный книгами и листами бумаги, изрисованными странными значками, сгорбившись сидел Мазин. Матвей собрался удивиться, но Евгений опередил его.

— Миша помогает мне разобраться в кое-каких иероглифах. Мы оба в них не сильны, но вместе что-то получилось. Ну, Матвей, показывайте вашу добычу.

Матвей торжественно, по одной, стал доставать фигурки из рюкзака, разворачивать бумагу и тряпки, в которые те были замотаны, и аккуратно выставлять на стол. Особой торжественности не получилось, потому что Мазин тут же схватил обломанную табличку и принялся, бормоча что-то невнятное, сравнивать её надписи со своими рисунками и книгами. Евгений дождался, пока Матвей выставил всё, и, беря скульптуры по одной в руки, стал внимательно их осматривать, изучать, разглядывать в мощную лупу и даже нюхать. Видимо, он остался доволен осмотром, потому что, осмотрев последнюю, он улыбнулся.

— Ну что ж, Матвей. Вы, похоже, справились и честно заработали свои деньги. А если всё с этими артефактами пройдёт как нужно, если их примут те, кому они предназначены, то обещаю вам ещё и премию.

— Да? — обрадовался тот. — А когда это будет известно?

— Скоро, мой нетерпеливый и жадный друг. Очень скоро. Я дам вам знать, — улыбаясь, ответил Евгений.

Он выдал Матвею оставшуюся часть денег и выпроводил его из кочегарки, не забыв напомнить, что завтра бал и что Матвею нужно обязательно присутствовать. Когда он вернулся к столу, Мазин, слышавший весь этот разговор, хмуро спросил:

— А мне тоже надо пойти на этот бал?

— Ни в коем случае, — резко ответил Енох. — Если эти фигурки не настоящие, то боги не примут жертву, и тогда возможны серьёзные осложнения. Так что держитесь завтра вечером от бани подальше.

5.6

Разговор с Константином Елецким, практически с самого своего попадания в клинику обосновавшимся в отделении для буйных, прошёл почти так же, как и задолго до того его беседа с Зиновием Ароновичем, с той лишь разницей, что на этот раз помощь санитаров не понадобилась, а Фомин справился сам, ловко скрутив и прижав к кровати быстро пришедшего в ярость пациента. Разговор со вторым больным с той же навязчивой фобией прошёл мирно. Он находился в клинике почти двадцать лет, и всё человеческое, что в нём когда-то было, уже стёрлось, вымылось, вытесненное многолетним приёмом разнообразных антидепрессантов и уколами аминазина. По паспорту ему было почти пятьдесят — выглядел он на все семьдесят. Вялым, без эмоций, голосом он слово в слово рассказал то же, что и было вписано в его истории болезни: знакомство, фотосъёмку и просыпание в чужом теле. Он не помнил уже ни своего имени, ни прошлой жизни, и то, что он рассказывал, казалось заученным сейчас, заново, а не происшедшим с ним когда-то в реальности. Зиновий Аронович решил, что на этом визит Фомина закончен, и потащил его к себе в кабинет, попить чайку. От чая тот не отказался, но, как выяснилось, и уходить не собирался. Леонид Петрович был следователем, а не врачом и мыслил иначе. Допив чай и выкурив у открытой форточки сигарету, он уселся за стол на место Зиновия Ароновича, разложил свои бумажки и скомандовал:

— А теперь, Зяма, давай их обоих сюда. Устроим очную ставку. И санитаров держи наготове. Возле каждого.

То ли Зиновий Аронович не услышал последнюю фразу, то ли решил, что ему как врачу виднее и нечего ему тут указывать, но санитаров он поставил только возле буйного пациента. И потому, когда тихий и вялый старик, вглядевшись по Лёнькиному требованию в сидящего напротив Елецкого, кинулся на того и вцепился в ему горло, перехватить нападавшего было некому. Вялыми дрожащими пальцами он пытался душить прижатого к стулу двумя бугаями-санитарами Елецкого, шипя:

— Отдай! Отдай, сволочь, это моё тело!

Опомнившийся Зиновий Аронович и выскочивший из-за стола Фомин легко оттащили старика от удивлённого и даже не попытавшегося защищаться Елецкого, вызвали ещё санитаров, и те развели пациентов по своим отделениям, сопровождаемые указаниями Зиновия Ароновича, кому и сколько вколоть, и настоятельным требованием проследить, чтобы пациенты никогда больше не встретились.

— Ну как, Зяма? Как тебе такой разворот истории? — задумчиво спросил Фомин, когда оба снова перекуривали у окна.

— Как в «Алисе в Стране чудес», — хмуро отозвался доктор. — «Всё чудесатее и чудесатее». Слушай, Лёнька, а может, это вирус такой — перескакивает с одного на другого? И им кажется, что их поменяли телами?

— Угу, — хмыкнул Фомин. — И этот же вирус моего лейтенанта сфотографировал и памяти лишил? И где, интересно, сейчас следующий носитель этого вируса?

— Не знаю, — расстроенно отозвался Зиновий. — Выписался из квартиры и исчез.

— Что?! Откуда у тебя такая информация? — вскинулся Фомин.

— Так я ж это… проверил. Ездил к нему и в паспортный стол заходил…

— А мне почему об этом не рассказал? — Фомин явно разъярился, и Зиновий Аронович по привычке подумал, что хорошо бы вкатить ему для успокоения горячий укол.

— Так давно это было. А мы с тобой только недавно эту тему обсуждать начали, — стал оправдываться Зиновий, но Фомин уже остыл.

— Ладно. Давай рассказывай всё подробно.

Он внимательно выслушал сбивчивый рассказ приятеля, записал всё в большой кожаный блокнот с тиснёным золотым щитом и скрещёнными мечами на обложке, выкурил ещё сигарету и задумчиво пробормотал:

— Эх, Зяма, Зяма. А я тебя ещё к нам в штат хотел взять. — И уехал на службу, оставив Зиновия Ароновича в совершенно расстроенных чувствах.

Он не объявлялся почти две недели и пропустил традиционную субботнюю парилку. Зиновий Аронович стеснялся позвонить первым, считая, что расстроил друга, и когда уж было совсем пал духом, Фомин позвонил сам, извинился за долгое молчание и как ни в чём ни бывало предложил попить вечером пивка. Собрались у Зиновия Ароновича на квартире. Вместо обещанного пива Лёнька принёс бутылку «Посольской» водки, и они замечательно проболтали вечер, тщательно обходя ту загадочную историю, о которой обоим так хотелось поговорить. И только когда в бутылке осталось на один, последний, разлив, Фомин собрался с духом.

— Понимаешь, Зяма, я же так ничего начальству и не доложил. Конечно, я использую потихоньку все наши ресурсы, но каждый раз приходится что-то правдоподобное выдумывать. Ну как такое объяснишь нормальным людям?! Это мы с тобой два психа, поверивших в чёрт знает что. — Он был как-то непривычно печален, и Зиновию Ароновичу впервые за всю многолетнюю историю их дружбы почему-то стало жалко своего всегда такого удачливого и успешного друга. Лёнька покатал стакан в ладонях, собрался что-то сказать, раздумал, но победный охотничий азарт распирал и рвался наружу.

— Но я нашёл его, Зяма! Я его вычислил! — Лёнька дрожал от возбуждения и гордости. — Никуда он не уехал. У него три разных паспорта на разные имена, но он здесь, в Ленинграде, и что-то замышляет. Он работает в той же бане, где Мазин. А за последнюю неделю он трижды был в Эрмитаже и прямиком направлялся в один и тот же зал — Египетский, ну, где мумии всякие, и подолгу бродил там, рассматривал фигурки разные, что-то записывал. Чую я, Зяма, он что-то готовит. Мне не с кем поделиться и не на кого опереться, кроме тебя. Будь наготове. Я тебе позвоню. Мне может понадобиться твоя помощь, может, твои навыки гипноза… может, что-то из ваших препаратов — не знаю. Не знаю… Предчувствие у меня, Зяма… Нехорошее какое-то предчувствие.

Всю следующую неделю он не звонил и не появлялся, а в конце её Зиновий Аронович, подходя к зданию больницы, заметил у входа две милицейских машины. Это не было редкостью — им частенько доставляли будущих пациентов с милицейским сопровождением, а иногда, на освидетельствование, и под серьёзной охраной. Он вдруг подумал, что это, наверно, Лёнька привёз пойманного им похитителя тел, и радостно заторопился в приёмный покой. Это и вправду был Лёнька. Он сидел, чуть сгорбившись, на покрытой серой клеёнкой кушетке и не повернул голову, когда доктор с радостным восклицанием бросился к нему. А заглянув в совершенно пустые, бессмысленные Лёнькины глаза, Зиновий Аронович понял, что вместо давнего друга у него теперь появился ещё один безнадёжный пациент.

7.1

В дверь позвонили, и Макс, так ничему и не научившись за несколько лет, открыл, не спрашивая и даже не посмотрев в глазок. В полутёмном коридоре, освещённом единственной ещё не выкрученной лампочкой, стоял он — Максимилиан Турн-унд-Таксис, каким он видел и запомнил себя в огромном старинном зеркале в холле своего замка перед отъездом в СССР, в той прошлой, казавшейся теперь полузабытой сказкой, жизни. Среднего роста, подтянутый, рыжеволосый мужчина слегка за сорок в модном клетчатом пиджаке, в начищенных коротких сапогах, с сумкой через плечо и с огромным чемоданом на колёсиках.

Первым подсознательным движением Макса было закрыть лицо, нет, не от стыда — от ожидаемого удара, которого, впрочем, не последовало. Вторым — вцепиться в горло пришельца. На это у него не хватило духу. Он только захлебнулся вздохом, подавив рвущийся наружу крик, и отодвинулся в сторону, пропуская гостя в квартиру. Тот невозмутимо вкатил чемодан, затем вошёл сам. Не снимая обуви, прошёл в комнату, оглядел царящую там разруху, увидел опустевшие полки, где должна была стоять его коллекция, сокрушённо покачал головой и обернулся к хозяину.

— Ну, так и будем молчать? Помнится, я встречал вас гораздо гостеприимнее.

— Я… Вы… Что вы тут делаете? — Макс находился в шоковом состоянии.

— Приехал вот навестить вас. Посмотреть, как вы тут живёте, оплачиваете ли вовремя коммунальные услуги, — Мазин сострил и, как обычно, неудачно. Макс всегда опаздывал с оплатой, ему уже дважды отключали то воду, то свет, и рассказывать об этом Мазину он не собирался. Он никак не мог поверить, что это он, Макс, его бывшее собственное тело расхаживает перед ним по истёртому паркету убогой ленинградской квартирки. Он таращился на него и никак не мог понять, что ему делать, как себя вести. Но его тело не обращало на своего бывшего владельца ни малейшего внимания.

— Что вы хотите? Зачем вы приехали? — Горло бедняги сдавило волнением, и вместо вопроса раздался только писк.

Мазин не обратил внимания и на это. Он по-хозяйски прошёлся по квартире, заглянул в ванную, поморщился.

— А чем это так воняет у меня в доме? Что это за странный запах? Кошки?! Макс, вы с ума сошли? Кошки! И не одна, а целых три! Макс, вы псих. Не психиатр, что бы вы там ни рассказывали, а обычный псих!

Он зашёл на кухню, скривившись, заглянул в холодильник, вздохнул над горой немытой посуды в раковине и вернулся в комнату.

— Ну и уделали вы мне квартиру, Макс, — с отвращением сказал он. — Какой вы всё-таки неприспособленный к жизни грязнуля. Зачем вам бессмертие, Макс? Чтобы загадить бесконечное количество помещений?

Макс только беззвучно открывал и закрывал рот, не в силах выдавить ни звука. Мазин смахнул со стола валявшиеся там бумаги и карандаши, расстелил поверх замусоленной скатерти немецкую газету, которую достал из сумки.

— Макс, найдите на кухне две чистых рюмки и два столовых прибора — если вы ещё не забыли, что это такое. Если не найдёте, то вымойте то, что есть, и тщательнее, пожалуйста.

Когда Макс вернулся с чистой посудой, Мазин уже разложил на газете привезённую с собой закуску и поставил бутылку шнапса. Несчастный Макс со слезами на глазах, застыв, смотрел на копчёные колбаски, зельц, банки с сосисками и паштетом, сыр — всё, что предусмотрительный Мазин купил в мюнхенском аэропорту перед вылетом. От всего этого так веяло потерянным домом, что Макс разрыдался.

— Ну-ну, Макс. Успокойтесь, — сказал помягчевший Мазин. — Скоро вы всё это и даже гораздо лучше будете есть в родном фатерлянде.

Макс с изумлением и надеждой уставился на Мазина, а тот открыл шнапс и придирчиво проверил на свет чистоту рюмок.

— Садитесь к столу, выпьем за встречу. Ну, и поговорим.

Разговор начался только минут через десять, после того как Макс перепробовал всё принесённое и выпил несколько рюмок шнапса. Он явно был голоден, ел жадно, но откусив что-то следующее, на какое-то время замирал, прикрыв глаза, и смаковал, вспоминая забытый вкус. Мазин наблюдал за ним с любопытством и жалостью. Когда же Макс наконец насытился и откинулся на стуле, Мазин угостил его «Житаном», оба закурили.

— Я прилетел, Макс, чтобы забрать своё тело и вернуть вам ваше. Мне не нужно такое бессмертие — такой ценой. Я понял, что не готов за него убивать кого-то и отнимать чужое тело. Мне нужна моя жизнь. Нет, у меня не было и нет никакой ностальгии — это совершенно тут ни при чём. У вас там точно жить лучше, чем в этой стране, и если когда-то появится возможность мне, Михаилу Мазину, туда перебраться, то я с удовольствием это сделаю, но в своём родном обличии. Я долго над этим думал, и ничьё мнение на этот счёт меня уже не интересует. Я надеюсь, вы ещё не продали моё фотооборудование? Нет? Тогда идите, разводите химикаты, а я пока соберу и установлю камеру и свет.

Через час, когда всё было закончено и каждый с радостью ощупывал и опробовал своё родное тело, Мазин сердито проворчал:

— Вы безобразно обращались с моим телом, Макс. Что это такое? Где один зуб? Мышцы дряблые. И печень явно увеличенная. Портвейны дешёвые хлестали? Чёрт вас подери!

Счастливый Макс ничего не ответил, лишь только виновато развёл руками.

— Теперь, Макс, садитесь и пишите подробно всё, что произошло за эти три года. Где вы работаете, имена всех знакомых, сотрудников по работе, женщины (если были), болезни (если добавились) — короче всё, что вы тут натворили в моём теле за время моего отсутствия. Вся информация, что мне может понадобиться. А я пока займусь ещё кое-чем.

Макс послушно поднял с пола разлетевшиеся листы бумаги и карандаш и сел к столу. А Мазин тем временем снял аппарат с треноги и поставил на пол. Затем сходил в кладовку и вернулся с уже знакомым Максу туристическим топориком. Макс был увлечён своими записями, не сразу обратил внимание на то, что собирается делать Мазин, и взвыл только с первым ударом, но было поздно — с молодецким уханьем Михаил уже рубил фотокамеру. На этот раз он даже не стал снимать с неё объектив, а расплющил его обухом — бронза смялась, обломки линз с хрустом разлетелись по сторонам. Мазин рубил долго и не успокоился, пока от камеры не осталась лишь груда щепок. Только тогда, поворошив кучу и убедившись, что не осталось ни одного крупного куска, он успокоился и, тяжело дыша, рухнул в кресло.

— Зачем? Зачем? — беспомощно лепетал Макс. — Ну, не хотите сами пользоваться — не надо, а других-то зачем лишать этого?

— Всё-таки вы, Макс, скотина, — отдышавшись, сказал Мазин. — Я в вас не ошибся. Вы так ничему и не научились, и объяснять вам что-либо бесполезно. Звоните Еноху — нам надо встретиться, чтобы закончить это дело.

— Мне некуда ему звонить. Он не даёт ни свой адрес, ни телефон.

— А как же вы связываетесь? — удивился Мазин.

— Он или звонит сам — из разных телефонов-автоматов, или мы встречаемся раз в неделю в оговорённых местах, или, если мне срочно что-то нужно ему сообщить, я оставляю записку в условленном месте, иногда он заходит ко мне на работу. Раньше было проще — он работал по ночам в бане кочегаром, но недавно уволился и полностью лёг на дно. Он считает, что его ищут.

— Вот старый конспиратор! Ну хорошо. Когда ближайшая встреча в оговорённом месте?

— Завтра, — ответил хмурый Макс, которому явно хотелось не встречаться снова с Енохом, а поскорее смыться из этой страны.

— Ну, вот и отлично. Встретимся завтра с нашим бывшим компаньоном, и полетите себе домой. А теперь пора поспать. Дорога была дальняя, устал я. Да и вы, Макс, очень утомительный собеседник. Я, с вашего позволения, лягу на своём родном холостяцком диванчике, а вы уж пристройтесь как-нибудь, — и Мазин, не скрываясь, с удовольствием зевнул. И уже устроившись поудобнее на продавленном, старом, но таком родном диване, сонным голосом добавил:

— Да, Макс, если у вас мелькнула убогая мыслишка тихо свалить, пока я сплю, или, ещё смешнее, пришить меня, как вы это уже раз пытались сделать, то хочу вас расстроить. Все ваши деньги, до последнего пфеннига, переведены на номерной счёт в Швейцарии. И никаких шансов даже найти их, а уж тем более получить, не зная кода, у вас нет. Так что позаботьтесь, чтобы мой сон никто не потревожил.

Звук, который издал Макс, трудно было истолковать двояко.

7.2

В полдень следующего дня — на редкость для поздней ленинградской осени солнечного и сухого — Мазин сидел на скамейке в небольшом садике неподалёку от Смольного собора. Листья давно облетели, деревья стояли голые, и лишь стаи ворон, облепившие ветви, создавали на короткое время ощущение шевелящейся на ветру кроны. Он просидел так минут пятнадцать и курил уже вторую сигарету, когда к нему подошёл молодой, лет тридцати с небольшим, хорошо одетый мужчина и сел рядом.

— Здравствуйте, Макс.

— Здравствуйте, Енох.

— Я просил вас не называть меня этим именем. Сколько вам можно повторять! Вы принесли то, что я вам сказал?

Вместо ответа собеседник подвинул ему холщовую сумку, до того стоявшую у его ног. Енох открыл её, долго молча смотрел на содержимое, потом запустил в неё руку, порылся в щепках, вытащил смятый объектив и, убедившись, что это то, о чём он подумал, бросил его обратно. Он сидел молча, и ни один мускул не дрогнул на неподвижном смуглом лице. Михаил, ожидавший какого-то рода эмоциональной вспышки и приготовившийся к ней, подумал о гигантской выдержке этого человека, о том, как закалили его полторы сотни лет скитания и необходимости быть постоянно настороже. Это была отлаженная, совершенная машина, растерявшая в пути всё лишнее, все человеческие эмоции: привязанность, жалость, отчаяние и даже страх — всё, что мешало главной цели — выживанию. Ведь сейчас перед ним в грязном мешке лежало то, на что ушли годы трудов, унижений и разочарований, — лежала разбитая в щепки его надежда на вечную жизнь. Он знал, что сделать такую же уже не сможет, и тем не менее был спокоен. Вместо того чтобы отчаиваться, он искал выход.

В этот момент в садик вошёл Макс в своём клетчатом обмундировании и тоже молча сел с другой стороны от Еноха.

— Ну что ж, вся компания в сборе, — спокойно сказал тот. — И чья это была идея? Уж точно не ваша, Макс.

— И идея, и исполнение моё, — развязно ответил переменившийся Мазин.

И Енох подивился, как выпрямилась вечно сгорбленная спина и исчезла униженность, которую он наблюдал в нём три последних года.

— Всё вернулось к началу, к исходной точке, — продолжил тот. — Только камеры больше нет, и я искренне надеюсь, что вы никогда не сделаете новую, Енох. Хотя это зависит уже не от меня. Насколько я понимаю, вы продолжаете ваши эксперименты, но это уже не моё дело. Пусть вами занимаются другие. Наш союз не состоялся, договор аннулирован. Я очень надеюсь больше никогда никого из вас не встретить и забыть обо всём, что произошло.

— А уж я-то как хотел бы забыть, — вздохнул Макс.

— Вы дурак, Михаил. Обыкновенный сентиментальный дурак. Я почему-то думал о вас лучше, и я ошибся. Что вся ваша этика по сравнению с тем, что вас ждёт! Вы даже не представляете себе, Михаил, что такое мучения старческого разрушающегося тела. Неизбежность этого. Добро бы, если получится умереть быстро, а если инсульт, паралич, деменция? Ужас неподвижности, когда мозг ещё жив, а тело не слушается. Или наоборот — слюнявое существование ещё дееспособного тела при умершем мозге? Вы дурак, Мазин. Я приду к вам. Я буду сидеть возле вашей кровати, когда вы будете умирать, и буду смеяться.

— Идите к чёрту, Енох. И не попадайтесь мне больше, в следующий раз вы просто так не уйдёте.

— Мне почему-то кажется, что мы ещё встретимся, — спокойно резюмировал Енох, встал и, не прощаясь и не оборачиваясь, неторопливо вышел из садика.

7.3

Народу в Пулково-2 было не много. В этот ранний час улетал только один заграничный рейс, на котором и собирался отбыть в Германию истосковавшийся Макс.

— Ну, прощайте, Макс. Хорошего вам полёта, — Мазин протянул для прощания руку.

— Как это «прощайте», а номер кодового счёта?

— Ах да, забыл. Я немного обманул вас, Макс. Я не все ваши деньги перевёл на номерной счёт.

— Ах вы мерзавец! Шантажист!

— Вовсе нет. Я перевёл только треть. Чтобы было всё по-честному. Треть вам, треть мне — на восстановление моего подпорченного вами организма. Мне придётся много по врачам ездить, а это дорого, да и квартиру надо в порядок приводить. Ну а треть — вашей жене.

— Жене? Какой жене? — на Макса было страшно смотреть.

— Ой, я же забыл вам сказать. У вас уже год как завелась довольно молодая и симпатичная жёнушка — Хильда. Из приличной семьи девушка — официанткой в стриптиз-баре работала, там вы с ней и познакомились. Вот вам её фотография, запомните по дороге. Да-да, она обожает интимные снимки. По правде сказать, характер у неё проявился довольно скоро… и препаршивый. Такая скандальная и злобная баба оказалась. А деньги как любит… Теперь вот развода и дележа требует. А ведь такая милашка до свадьбы была… Я вот думаю, может, она тоже с кем-то телом поменялась? Вы, Макс, купите ей до отъезда каких-нибудь подарков в аэропорту, сувениров: матрёшку там или самовар. Она с нетерпением ждёт вашего возвращения. Прощайте, Макс. Надеюсь больше не встретиться.

Мазин вышел из аэропорта, и его встретило раннее ноябрьское утро. Лёгкий ночной морозец подсушил наполнившиеся с вечера лужи, и только ломкие стёклышки хрупкого льда поблёскивали в неровностях асфальта. На замерших флагштоках вяло полоскались разноцветные флаги. Заспанные рабочие, матерясь и позёвывая, крепили на раме огромный плакат: страна готовилась отметить семьдесят лет пребывания в том же изношенном и уже пришедшем в полную негодность теле.