Седьмой от Адама

1.1

Звонок ласково и призывно замурлыкал, но его нежный зов не обрадовал Михаила Александровича Мазина, начинающего слегка полнеть от сытой и спокойной жизни солидного, слегка за пятьдесят мужчину в пышном халате, уютно забравшегося с ногами в огромное кресло-раковину перед телевизором. Нежданный звонок сбил лирический настрой и оторвал его от просмотра нового кабельного канала, недавно проведённого в их дом. По нему круглосуточно показывали порнографические фильмы, причём в последнее время ролики местного, российского производства потеснили законодателей этого жанра немцев, и вместо криков «Йа, йа. Дас ист фантастиш» по коридорам и лестницам объятой страстью многоэтажки вечерами разносились сладостные стоны на родном языке — из всех квартир синхронно одни и те же.

С недовольным видом Мазин выключил с пульта телевизор, нашарил не глядя тапки и запахнул халат, затем не торопясь подошёл к двери и приложился к панорамному глазку. Когда он разглядел и узнал звонившего, то первым его порывом было отойти на цыпочках и сделать вид, что дома никого нет. Но он тут же устыдился этой своей душевной слабости и даже ухмыльнулся зловеще, настраивая себя на воинственный лад.

Тяжёлая стальная и, как уверяли установщики, непробиваемая даже из гранатомёта, искусно закамуфлированная под дерево дверь не могла, при всём мазинском желании, резко распахнуться перед посетителем, а лишь плавно, бесшумно и медленно повернулась на массивных петлях, оставив обоим встречавшимся достаточно времени на принятие соответствующего выражения лиц. Но и его не хватило, и к моменту, когда их взгляды встретились, маски, которые оба старались на себя напялить, выражали одно и то же исходное состояние — откровенную неприязнь.

Они постояли несколько секунд молча, внимательно разглядывая друг друга. Пришедший пытался понять, в каком тоне ему лучше приветствовать хозяина, а тот всё ещё раздумывал, захлопнуть ли ему дверь перед носом незваного гостя или всё же впустить. Наконец он решился и, посторонившись, молчаливым кивком пригласил того войти. Не торопясь закрыв дверь на многочисленные запоры и цепочки, он повернулся к вошедшему и так же молча продолжил его разглядывать.

— Здравствуйте, Михаил, — с облегчением сказал наконец гость, обрадованный, что опасность быть просто не впущенным в квартиру миновала, и попытался протянуть ладонь для приветствия.

— Лобызаться не будем, — с отвращением сказал Мазин, убирая руки за спину. — Вы зачем припёрлись? Разве мы не попрощались навсегда тогда, в аэропорту? И вот — не прошло и семи лет, как вы решили вернуться? Скучно стало?

— Это долгий разговор, — уклончиво ответил тот, стараясь придать голосу загадочности. — Мы собираемся провести его в прихожей?

Мазин снова недолго поколебался, а затем, тяжело вздохнув, решил покориться неизбежному и жестом пригласил гостя пройти в комнату.

— Обувь снимите, — сварливо пробурчал он.

В комнате Михаил Александрович развалился в любимом кресле, закурил длинную коричневую сигарету и какое-то ещё время молча рассматривал пришедшего. Некогда густые рыжие с золотистым отливом волосы гостя поредели, потускнели, и кое-где уже пробивалась седина. Зелёные глаза оставались ещё такими же яркими, но под ними набрякли синие мешки, а к редким некогда весёлым веснушкам теперь больше подходила медицинская формулировка «возрастная пигментация кожи».

— Вы скверно выглядите, Макс. Вы, кажется, продолжали и в Германии употреблять плохой портвейн. Где вы его только нашли? Там он редкость и, наверно, недёшев.

— Хватит вам, Михаил, — взмолился Макс. — Вы снова за своё. Ну что вам так нравится надо мной издеваться?

— Да нет, я не издеваюсь, — уже более благожелательно ответил тот. — Констатирую медицинский факт… Ну а впрочем, так… чуть-чуть, — ухмыльнулся Мазин. — Видя вас, трудно удержаться. Так зачем пожаловали?

Максимилиан Турн-унд Таксис с удивлением рассматривал квартиру, в которой прожил самый ужасный период в своей жизни и из которой уехал, как он надеялся, навсегда семь лет тому назад. Запущенная, захламлённая и пропахшая кошками конура, какой он её помнил, преобразилась. Свежий евроремонт, новый наборный инкрустированный пол, дорогая, изысканная мебель, картины. Во всём была видна тщательная дизайнерская проработка деталей, уютная, хотя и по-восточному пышноватая роскошь, заметно отдававшая, как сразу приметил не потерявший вкус Макс, купеческим шиком. Да и сам хозяин был не тем спивающимся, отощавшим, с лихорадочным блеском в глазах издёрганным существом, каким Макс его, а вернее, себя самого видел в зеркале последний раз в конце октября одна тысяча девятьсот восемьдесят седьмого года. Сейчас перед Максом сидел ухоженный, уверенный в себе, крепкий, пышущий здоровьем пятидесятилетний мужчина. Лёгкая проседь в тёмных волосах лишь добавляла ему шарма, которого не умаляла даже начинающаяся полнота.

— Да… Хорошо вы устроились и выглядите замечательно, — завистливо протянул гость. Ему хотелось добавить ещё, мол, на мои денежки всё. Он попытался сдержаться. Мазин это почувствовал и решил не развивать тему, но Макса уже понесло.

— А что ж вы в этой квартирке-то остались? Не маловата после моего замка? На те деньги, что вы у меня забрали, можно было бы не одни хоромы купить. И не здесь. А коллекция где? Неужто ничего не собираете? Не могу поверить. Бывших коллекционеров не бывает.

Михаил Александрович не отвечал и лишь, склонив голову набок, внимательно и снисходительно наблюдал за собеседником, давая ему возможность выговориться. Ну вправду, не рассказывать же незваному гостю про роскошную дачу в Репино и про небольшой, но уютный домик на Лазурном Берегу, приобретённый недавно через кипрский офшор, и про то, что на самом-то деле в этой квартире он не живёт — это Максу повезло, что он его тут застал. А держит её только как место для нечастых, но приятных встреч. Ну, не вести же ему, право, каждую новую знакомую в огромную, бывшую коммунальную, а ныне полностью перестроенную великолепную квартиру на Каменноостровском проспекте, где сибаритствовал он сам и где в двух затенённых, оборудованных специальной системой кондиционирования и поддержания требуемой влажности комнатах росла его новая коллекция. Кроме него в квартире постоянно находились лишь верная домработница Вероника Генриховна и огромный доберман по кличке Макс.

Мазин выждал немного, и когда гость остановился, повторил свой вопрос:

— Так зачем вы пожаловали, Макс?

Тот понял, что с самого начала выбрал неверный тон, и приуныл.

— Михаил, вы забрали с собой, как недавно выяснилось, мою фотокамеру «Далет», ту самую — дающую здоровье. Снова подменили таблички, как и в тот, первый, раз. Я бы сам и не догадался — думал, что камера просто испортилась и не работает, и только Енох разобрался… — тут он понял, что проговорился, но было уже поздно.

— Енох? — Мазин впился взглядом в съёжившегося гостя. — Так он в Германии и вышел на вас?

Максу уже некуда было деваться.

— Да. Он ещё несколько лет назад, при первой же возможности, когда у вас сделали более-менее свободный выезд, по какому-то из своих паспортов выскочил из России и въезжать обратно то ли не может, то ли не хочет, а скорее всего и то и другое.

— Ну да, — задумчиво сказал Мазин. — Я его понимаю. Ведь здесь кое-кто был бы рад его снова увидеть.

— Кто? — заволновался Макс, но Мазин не обратил на его вопрос внимания.

— Так вы приехали за камерой?

— Да, — неуверенно ответил тот. — Я готов у вас её купить, вернее выкупить, поскольку она и так моя.

— Ваша? — изумился хозяин квартиры. — Макс, да вы сами принадлежите мне со всеми вашими потрохами! Кем бы вы были сейчас, если бы я благородно не вернул вам ваше тельце, а? Вам напомнить, как оно ко мне попало? Или напомнить, в каком виде и в каком положении я вас тут застал? И после всех моих благодеяний вы ещё осмеливаетесь претендовать на какую-то фотокамеру? Да. Я её забрал, потому что резонно предполагал, что вы вернёте мне моё тело в таком состоянии, что никаких денег не хватит, чтобы его вылечить. И оказался прав! Кстати, а зачем она вам? У вас проблемы со здоровьем? А впрочем, не рассказывайте, я и так вижу. Только имейте в виду, Макс, камера вылечивает не всё — она даёт в основном общее улучшение, оздоровление, но вот, к примеру, потерянный вами зуб — мой зуб, между прочим — она восстановить не может, и мне пришлось ставить имплант. А вот простату, вами застуженную, — мою, чуть не загубленную вами, — она подлечила. И мой половой аппарат, который вы, Макс, кажется, вообще не использовали по назначению, тоже восстановила. Так что максимум, что могу для вас сделать — это дать вам попользоваться ей, в моём, конечно, присутствии. Приходите ко мне на приём завтра… нет, послезавтра часикам к трём. Я вас сфотографирую и подлечу. Удовольствие это, правда, очень недешёвое, но для вас по старой памяти сделаю скидочку, — и тут Мазин, глядя на поникшего гостя, весело заржал.

— На приём? На какой приём? — непонимающе поднял голову Макс.

— А… Я забыл представиться, — напыщенно произнёс Мазин и, достав из лакированной коробочки на журнальном столике визитную карточку, протянул её совершенно растерявшемуся гостю. Тот долго глядел на маленький прямоугольник из плотной, шелковистой на ощупь бумаги с вытисненной золотом на чёрном фоне надписью: «Председатель кооператива „Целитель“ Мазин Михаил Александрович». Дальше шли телефоны, адрес, часы приёма и виньеточки.

— Так вы, вы…

— Да, Макс. Я известный в определённых кругах целитель. Я не рекламируюсь, мои услуги стоят очень дорого, а все, кому надо, меня и так знают. Клиентуры у меня более чем достаточно. И клиентура — самого высокого уровня. Это я вам, Макс, специально говорю, — ухмыльнулся Мазин, — на случай, если вам внезапно придёт в голову применить свои уголовные наклонности, — Макс попытался изобразить возмущённый жест, — и попробовать получить мою камеру каким-то иным путём. Не советую. Вы хоть и не были давно в России, но наверняка слышали, что слово «крыша» сейчас приобрело здесь ещё одно, пока не вошедшее в академические словари, значение. Так вот с крышей у меня всё более чем в порядке. У меня лечатся самые высокопоставленные бандиты и менты со всего города. Я понятно объясняю ситуацию?

Совершенно поникший Максимилиан Турн-унд-Таксис мелко затряс головой, и Мазин решил, что с того достаточно.

— Ладно, давайте, Макс, выпьем за встречу. А то я что-то разговорился и совершенно забыл, как должен себя вести радушный хозяин при свидании со своим бывшим телом, — хихикнул он и отправился на кухню.

Вернулся он с серебряным подносом, на котором переливалась хрустальными гранями бутылка коньяка ХО, два бокала и блюдечко с тонко нарезанным лимоном, припудренным сверху мелко смолотым кофе.

Незадачливый потомок графов Турн-унд-Таксис, наследственно разбиравшийся в напитках и в бутылках, сразу определил, что коньяк поддельный, и уже было собрался съязвить на эту тему, но вовремя сообразил, где он, спохватился и рот захлопнул.

— Кстати, где вы остановились, Макс? — без всякого умысла задал вопрос Мазин, аккуратно разливая по рюмкам гордость своего бара.

Макс заколебался, выдавать ли адрес своего убежища, и Михаил, заметив его колебания, решил, что тот ещё не полностью проникся его, мазинский, весомостью в этом мире, и небрежным жестом остановил.

— Можете не говорить. Я сейчас позвоню Косте Могиле, и через пять минут у меня будет ваш адрес, а также все паспортные и прочие интимные данные.

Макс понятия не имел, кто такой Костя Могила, но самого имени и тона, каким это было произнесено, оказалось достаточно, чтобы он тут же торопливо выпалил и название гостиницы, и даже номер комнаты.

— Хорошее место, — одобрительно кивнул Мазин. — И ресторан там внизу неплохой, да и девочки там работают симпатичные. Сколько они сейчас берут? Сто баксов за час или уже дороже?

— Я не знаю. Я не выяснял, — Макс ещё никак не мог прийти в себя. — Меня это не интересует.

Мазин подозрительно посмотрел на гостя.

— Что, совсем? Вы сменили сексуальную ориентацию?

— Нет, нет, что вы, — засмущался тот. — С ориентацией всё по-прежнему.

— Ну, тогда всё в порядке. Остальное подлечим, — ободряюще сказал Мазин. — Ну что ж, за встречу!

Они посидели ещё с полчаса, ведя не обязывающий лёгкий разговор о так быстро пролетевшем времени. Макс расслабился, даже осмелился пошутить и, как обычно, не слишком удачно. Оглядевшись и не обнаружив клетки с мышами, он ехидно поинтересовался у хозяина, где его подруга. Михаил насупился.

— Я похоронил её на фамильном кладбище Турн-унд-Таксисов.

— Где? — подскочил Макс.

— Ну уж этого я вам не скажу, — категорично ответил Михаил. — А то ведь у вас хватит ума её выкопать. Она была моим самым близким другом. Жаль, что грызуны живут так недолго. Они зачастую гораздо честнее и порядочнее большинства людей.

Михаил щедро подливал гостю, но закусок не выставлял, ограничиваясь лимоном. Макс быстро опьянел. Михаил выпивал через раз, по половинке, и когда наконец решил, что собутыльник уже дошёл до нужной кондиции, уселся поудобнее и, пристально глядя в уже помутневшие зелёные глаза Макса, неожиданно, прервав собеседника на полуслове, спросил:

— Ну, а теперь расскажите мне, мой лживый друг, зачем вы всё-таки приехали.

1.2

Удар был неожиданный и застал Макса врасплох.

— Михаил, я же вам всё уже честно рассказал, — растерянно попытался проблеять он в ответ, но Мазин, почувствовав слабину, давил дальше.

— Эти байки, Макс, вы девочкам у входа в гостиницу или на паспортном контроле в Пулково рассказывайте. А мне-то зачем вкручивать, что вы примчались сюда, в страну, которая для вас страшнее дантовского ада, сняли самый дорогой отель и приехали ко мне, которого ненавидите, боитесь и даже пытались когда-то убить, лишь для того, чтобы раздобыть фотокамеру, которой вы в лучшем случае подлечите свой застарелый геморрой? Вы меня за идиота считаете? Это здесь, сейчас — когда даже ту нищую медицину, что когда-то была в Союзе, и ту уничтожили, — без чудес не обойтись. А вам в Германии легко вылечат всё, без всякой магии и значительно дешевле, чем вам уже обошлась эта поездка. К тому же вы совершенно ясно понимали, что никакой камеры вы от меня не получите. Так что бросьте мне голову морочить. Хотите помощи в вашей затее? Не обещаю, но однозначно вы не получите ничего, пока не выложите всю правду. Всю, Макс!

Макс колебался. Все его чувства — страх, нерешительность, надежда и отчаяние — поочерёдно отражались на побледневшем веснушчатом лице.

— Хорошо. Я вам всё расскажу. Понимаете, Михаил… Енох…

— О! Так я и думал. Есть только один человек на свете, который мог заставить вас это сделать. Его вы боитесь даже больше, чем поездки в Россию. И чего же хочет сейчас этот древний монстр?

Макс испуганно поёжился и нервно оглянулся по сторонам, словно опасаясь, что из-за тяжёлой плюшевой портьеры выглянет хищное смуглое лицо.

— Во-первых, он хочет получить назад свои тетради. Они ведь остались у вас. Он продолжает свои опыты и, кстати, делает это в моём замке. В тетрадях результаты сотни лет экспериментов, и они ему необходимы.

— Ну, это уже на что-то похоже, — задумчиво пробурчал Мазин. — А во-вторых?

— Он оставил здесь, в Ленинграде, в тайнике, свою камеру «Каф», дающую удачу в азартных играх. Не смог вывезти, когда торопился уехать под чужим именем. И тоже хочет вернуть её.

Мазин встал с кресла. Походил взад-вперёд по комнате, задумчиво напевая что-то, из чего внятно произносил только окончание фразы: «…за металл, за металл»… Побродив так недолго, он вернулся в кресло.

— Звучит весьма правдоподобно. Только вот что меня смущает в вашей истории, мой уклончивый рассказчик. Вашему Евангелию от Макса не хватает убедительности. Почему он послал вас? Вы определённо не лучшая кандидатура для таких заданий. Он мог бы послать кого-нибудь попроще и понадёжнее. Почему он предложил это вам?

Макс заёрзал в кресле. На этот раз на его породистом и в то же время простодушном лице явственно отражались другие чувства: стыд, неуверенность, неловкость. Мазин с интересом наблюдал за этой переменой, не торопил.

— Ну… это не то чтобы он меня послал против моей воли… Я, собственно, обрадовался, когда узнал, что он собирается эти тетради у вас купить и камеру привезти. Я сам хотел приехать в Россию.

— Вы? — Мазин с удивлением смотрел на Макса, чувствуя, что на этот раз тот не врёт.

— Да.

Понимаете, Михаил, ведь у вас здесь сейчас просто Клондайк! Золотое дно! — Макс воодушевился, бледное лицо порозовело. — Тут сейчас можно быстро и легко заработать сумасшедшие деньги! Столько возможностей!

Мазин поскучнел. Такие речи ему доводилось слышать не раз, и, не дав восторженному туристу перейти к деталям своего разорительного проекта, он прервал его на взлёте.

— А зачем вам деньги, Макс? Вам что, не хватает того, что у вас есть? Ведь даже треть вашего состояния, которая должна была остаться у вас после развода, — это изрядная сумма, и вам хватит её до конца жизни, и детям останется, если вы их, конечно, заведёте.

Макс поник. Мазин, видя его затруднение, разлил ещё коньяк и, дав гостю время подумать, решиться сказать правду или сочинить новую версию, молча сходил на кухню. Вернулся он с подносиком, на котором, кроме лимона, оказались нарезанные сыр и твердокопчёная колбаса, тосты, масло и даже недоеденная баночка красной икры. Так же молча он намазал бутерброды и жестом предложил гостю. Тот жадно схватил, начал жевать и, не доев, положил обратно на блюдце.

— Ну… понимаете, Михаил… я… я их потерял.

Мазин ухмыльнулся — чего-то подобного он и ждал.

— И как? Жёнушка отобрала и их тоже?

— Нет. Я их… проиграл…

А вот это уже было неожиданно, и Мазин искренне удивился.

— Вы стали игроком, Макс? Вы играете в казино? Невероятно!

— Нет, нет, Михаил. Не в казино. На бирже. Я вложил изрядную часть того, что у меня оставалось, в акции одной многообещающей компании. У меня была инсайдерская информация от верных людей, но…

— Всё понятно, можете не продолжать. Компания обанкротилась и вы вместе с ней. Информация оказалась ложной, верные люди — жуликами. Какой вы, Макс, всё же наивный. В вашем-то немолодом возрасте. Вы что, и замок потеряли?

— Нет, — уныло ответил Макс. — Замок остался. Это майорат — его нельзя ни продать, ни даже заложить.

— И то хорошо, — проворчал Мазин, — а то бы вообще остались на улице.

— Так скоро я там и окажусь, — грустно признался гость. — Расходы на содержание замка безумные, и я уже задолжал всем, даже моему последнему повару и единственному дворецкому.

Мазин хмыкнул, встал, походил ещё какое-то время, раздумывая, по комнате. Мурлыкал он на сей раз ту же мелодию, но наружу прорывалось уже другое окончание куплета: «…там правит ба-а-ал… там пра-авит бал». Допев в третий раз, он остановился, посмотрел на часы, встрепенулся и заторопился.

— Вот что, Макс. Время уже к ночи, а у меня тут запланирована ещё одна деловая встреча. Так что давайте езжайте себе в гостиницу и постарайтесь расслабиться и отдохнуть. А я пока обдумаю то, что вы рассказали и каким образом я смогу… или не смогу быть вам полезен. Ну и, соответственно, вы мне. А завтра днём приходите ко мне в офис. Часикам к трём. Адрес есть на визитке.

Когда быстро выставленный из квартиры, пошатывающийся от выпитого и от нервного напряжения Макс дождался подошедшего лифта, из него вышла и, не обращая на Макса внимания, уверенно шагнула к мазинской двери молодая, стройная и даже по графским меркам стильно и дорого одетая женщина. А оторопевший поначалу Макс, вспомнив вопрос хозяина, с тоской подумал: «Нет. Это не сто долларов… Это гораздо дороже».

1.3

Свой подержанный, но довольно свежий и в хорошем состоянии БМВ Михаил Александрович держал в купленном по случаю (про запас), когда ещё и машины не было, кооперативном гараже. Находился гараж близко к дому, и пятиминутная утренняя прогулка под ещё нежарким ласковым солнцем привела Михаила Александровича в самое благоприятное расположение духа. Потому расслабленно и с улыбкой ответил он на приветствие Санька, соседа по гаражу, бывшего заводского слесаря, а ныне мелкого бандюгана — одного из тех, кто будет определять правила жизни в стране на много лет вперёд. Коренастый туповатый качок, ранее таскавший железо днём на заводе, а вечером в спортзале заводского клуба, за последнее время посолиднел, примкнул к духовно близким и занял своё пусть не очень высокое, но заслуженное и доходное место в пищевой цепочке новой российской экономики.

В отличие от благодушного Мазина, находился в это прекрасное утро Санёк в весьма скверном настроении. Вчерашний день собрал в одну зловонную кучу такое количество неприятностей, что и вспоминать не хотелось — просто вычеркнуть из жизни, как будто и не было его вовсе. Началось с того, что, вернувшись под утро из бани, где отмечал с братками и девочками удачный наезд, обнаружил Санёк отсутствие подруги, с которой жил он уже почти год. Бросила его сучка и укатила в неизвестном направлении, прихватив всю имевшуюся в доме наличность и оставив записку с подробным объяснением, почему жить с таким жлобом она больше не намерена. Её исчезновение, в общем-то, Санька не особо и расстроило. Обидно было только за деньги, за «жлоба» и за ещё одно оскорбительное для мужика словцо, а так бы и ладно, другую найдёт. Потом, уже днём, торопясь на стрелку, въехал Санёк на своей «девятке» в зад такому же, как и он, «правильному пацану» из другой команды. Не сильно въехал, но на пятихатку попал. Ну а после перестарался Санёк маленько, не рассчитал силушку и сломал руку коммерсанту, которого только попугать надо было, переусердствовал. За что и разорался на него Бригадир, потому как выяснилось, что коммерсант непростой, и крыша у него вроде сильная имеется, и что теперь та крыша требует с них бабки за сломанную руку и компенсацию за наезд «не по понятиям». И в довершение всего, напившись с горя к вечеру, проиграл Санёк все, что были при себе деньги, в рулетку, заложил любимую золотую цепку в палец толщиной, да ещё и занял у братка из их же бригады. Сумма потерь за день получилась изрядная, а перспективы ближайших поступлений были весьма туманны. Потому-то добродушный вид улыбчивого хомячка-соседа и вывел Санька из себя, а заодно навёл на нехитрую мысль, как раздобыть деньжат.

— Мишаня! Ты всё цветёшь, смотрю, жирок наедаешь. На «бимере» вон на каком роскошном ездишь. В ФРГ купил?

— Да. Из Германии пригнали, — уже хмуро ответил Мазин, догадываясь, куда сейчас повернёт разговор.

— Пригнали, угнали, — хохотнул Санёк. — Это мы знаем. Там угнали — сюда пригнали.

У Мазина тоже были некоторые сомнения в чистоте происхождения довольно дёшево доставшейся ему машины, но он не собирался делиться ими с быдловатым Саньком, а только молча смотрел исподлобья на того, ожидая продолжения.

Мыслил Санёк незамысловато — короткими цепочками, и потому ожидаемое резюме последовало незамедлительно.

— Так вот я и не пойму — как ты с таким счастьем и без крыши ещё живой ходишь? — выпалил до крайности довольный собой Санёк, поигрывая раздвижной телескопической дубинкой из обрезков разнокалиберных труб, собранных одна в другую наподобие матрёшки. Образец такой дубинки привезли Бригадиру из Англии, и Санёк, гордясь своим пролетарским прошлым, через старых заводских приятелей заказал на заводе почти такие же и снабдил ими всю бригаду. Чем заслужил похвалу, небольшую премию и кратковременную зависть соратников. Санёк им, понятно, не стал рассказывать, что заплатил он за это чудо уголовной техники вполовину против того, что выставил пацанам, — ну а что тут такого? Дружба дружбой… Такой дубинкой можно было легко проломить череп, а заказов на подобные услуги было достаточно. Дарвинизм процветал вовсю. Человеческая жизнь в прейскуранте того времени стоила так дёшево, что жители бывшей империи, в большинстве своём не обременённые иной моралью, кроме лагерной, царствовавшей в стране последние семьдесят лет, быстро поняли, что заплатить киллеру гораздо проще и дешевле, чем честно конкурировать, делиться с партнёром или возвращать долги. Заодно тем же способом разбирались и между своими. Позже спохватились и взвыли на подмостках и корпоративах: «Братва, не стреляйте друг друга». Но стрелять продолжали: ничего личного — просто бизнес, рынки делили, сферы влияния, а попросту — кто кого доить будет.

Михаил Александрович Мазин, разом растеряв светлое утреннее настроение, насупился, потоптался у входа в гараж, посмотрел ещё раз на сияющее рыло Санька, на реалии жизни, которая, поигрывая накачанными бицепсами, настойчиво зазывала его на свой праздник и, не стесняясь, предлагала ему место на блюде с пучком петрушки во рту, тяжело вздохнул и, отбросив увядшие иллюзии, ответил, как и полагалось:

— Ну, если ты так настаиваешь, то я позвоню сейчас Константину Карольевичу и поинтересуюсь, кто у меня крыша.

В отличие от далёкого от российских реалий Макса, Санёк сразу же понял, какого Костю с таким редким отчеством Мазин имел в виду. Разъяснений не требовалось, хоть и отреагировал Санёк не сразу — когда прошёл столбняк.

— Дык, Мишаня! Ты ж молодец! Я ж это так, проверку на вшивость, понимаешь… Ну, пошутил, в общем…

Мазин понимающе кивнул, уже не улыбаясь и стараясь не встретиться взглядом, закрыл гараж, сел в покорно заурчавшую новому хозяину машину и, не глядя на понурого и в душе проклинающего его (и себя) соседа, плавно вырулил из гаража.

1.4

Как ни старался Мазин придать своему офису вид солидного медицинского учреждения, тот со своими тёмными бархатными шторами, плюшевым диваном и приглушённым боковым освещением больше смахивал на салон средней руки медиума или удачливой гадалки. Не помогали ни развешанные по стенам плакаты, изображавшие людей с содранной кожей и, словно географические карты, расштрихованные энергетическими меридианами и акупунктурными точками, ни фальшивые дипломы разнообразных академий в строгих рамках, ни стетоскоп, небрежно брошенный посреди массивного стола красного дерева рядом с тяжёлой бронзовой антикварной чернильницей в виде сидящего Будды. Впрочем, сам Михаил Александрович, восседавший за этим столом в высоком резном кресле с подлокотниками, в белом накрахмаленном халате и больших очках в роговой оправе, выглядел солидно, уверенно и внушал посетителям доверие, хоть тоже не слишком походил на врача.

Мордатый охранник, он же секретарь, по интеркому доложил доктору о посетителе и получил краткую команду:

— Пропустить.

Макс, нырнув под пыльную лиловую портьеру, закрывавшую дверь, оказался в кабинете. Мазин навстречу ему не поднялся, а лишь кивком указал на кресло, находившееся перед столом и выбранное с таким расчётом, чтобы гость оказался заведомо ниже хозяина. Макс с изумлением озирался по сторонам, должно быть иначе представляя себе кабинет врача.

— Не ожидал. Да вы, Михаил, и впрямь целитель. Просто Кашпировский какой-то или этот, как его… Чумак.

Мазин поморщился. Многократно слышанное сравнение ничуть не льстило ему.

— Нет, Макс. Я не устраиваю гипнотических сеансов на стадионах, заполненных истеричными женщинами и подсадными актёрами, и не рекомендую прикладывать мою фотографию к больному месту при геморрое. Я честно лечу людей.

При слове «честно» Макс дёрнулся, Мазин заметил это и повторил с нажимом:

— Да, Макс, честно. Я не обманываю их и, если вижу, что проблема серьёзная и с помощью моего аппарата не решается, отправляю к специалисту. Я вам, собственно, это уже вчера рассказывал. Вот вы хотите поправить своё здоровье — вы же за этим пришли?

Макс усиленно закивал, мол, за этим, за чем же ещё, но Мазин уже зацепился за мысль и развивал её дальше.

— А может, вы пришли выяснить, где находится камера, и попытаться заполучить её? Не советую, Макс. Я ведь обрисовал вам вчера, в какие неприятности вы при этом угодите.

Макс умоляюще замахал руками.

— Ну что вы, Михаил. Я же вам всё честно рассказал. Да, изначально я хотел у вас её купить, но теперь ситуация изменилась, и я буду рад хотя бы подлечиться, а Енох пусть сам решает свои проблемы, без меня.

Мазин подозрительно посмотрел на посетителя.

— И тетради вам уже тоже не нужны?

— Ах, тетради. Из головы вылетело, — спохватился Макс. — Тетради нужны. Но что-то мне подсказывает, что расставаться с ними вы тоже не собираетесь.

Мазин никак не отреагировал и продолжал допрос.

— А камера «Каф» — та, которая приносит везение в азартные игры, вас тоже больше не интересует?

— А с камерой, Михаил, какая-то странная история. — Макс, сидя в низком гостевом кресле, попытался наклониться и приблизиться к хозяину, в результате чего оказался ещё ниже, и теперь ему приходилось задирать голову, чтобы смотреть Мазину в глаза. — Камеры в тайнике не оказалось! И там такая вековая пыль, что, похоже, никакой камеры там и не было.

Мазин с высоты своего трона внимательно всматривался в гостя, пытаясь определить, врёт тот или говорит правду. Пока выходило, что не врёт, и это было ещё подозрительней.

— И вы сообщили об этом вашему работодателю?

— Да, я позвонил Еноху, и он как будто даже не удивился и не расстроился, когда я ему это рассказал.

Мазин откинулся на спинку кресла, положив сцепленные в замок руки на выпирающий животик.

— Ну, это не так и удивительно. Он наверняка знал, что камеры там нет. Вы же говорите, что у него нет проблем с деньгами? Значит, камера у него.

— А зачем она ему? Он же уже ей воспользовался, и теперь ему всегда везёт, — вздохнул Макс.

— Нет, — рассмеялся Мазин. — Это так не работает, мой завистливый пациент. Удача, то есть склонение вероятности на вашу сторону, не может быть пожизненной. Мироздание — структура упругая, стремится вернуться в равновесное состояние, и эффект от действия камеры очень краткосрочный. Так что если хотите постоянно быть в выигрыше, то пользоваться ей нужно регулярно. Если Енох выигрывает, то, значит, камера у него. Кстати, и «Гимел» не даёт пожизненного эффекта — ведь здоровье зависит от того, как вы обращаетесь со своим телом. Если вы продолжаете пичкать его всякой дрянью и перегружать излишествами, то оно снова начнёт рассыпаться, и вам снова потребуется лечение. Я об этом честно предупреждаю своих клиентов, но, как вы, наверно, догадываетесь, они возвращаются снова и снова — ведь если есть возможность отмолить грех, то отчего же не согрешить?

— Вот оно что, — удивился Макс. А я как-то и не подумал об этом. Кстати, я никогда не слышал, чтобы Енох во что-то играл, не знаю, чтобы он ездил в казино… Странно всё это.

— То, что камеры в тайнике не оказалось, вовсе не странно. Просто Енох вас снова надурил — подвесил вам морковку перед носом. А источники денег у него могут быть и совсем иные, да и сколько он мог припрятать за свои двести лет… А вот что действительно странно — что и вы, мой незадачливый искатель сокровищ, похоже, не слишком этим расстроены. Это-то как объяснить? Ведь вы ж, по-вашему же утверждению, приехали сюда, чтобы разбогатеть.

Макс воодушевился, выпрямился, в потухших было глазах заиграл лихорадочный блеск.

— Да. И не скрываю этого. Но, Михаил, для этого не нужна камера! Я же говорил вам вчера: здесь у вас сейчас просто Клондайк! Огромное непаханое поле! Столько возможностей для умного человека, желающего быстро заработать большие деньги.

Мазин насмешливо и скептически смотрел на разгорячившегося неофита.

— Ну да… поле. Я бы даже сказал, что Поле Чудес.

Явно не читавший ни «Пиноккио», ни «Буратино», Макс азартно закивал головой.

— Да, да, именно поле чудес.

— В Стране Дураков, — со вздохом закончил Михаил, но Макс не понял и не поддержал.

— Ладно, — резюмировал Мазин, которому этот разговор уже надоел. — Пойдёмте в кабинет. Я вас подлечу и подумаю, что делать с вами дальше.

Дверь в кабинет, похожая на сейфовую, скрывалась за одной из портьер. Михаил открыл её, включил внутри свет и шагнул внутрь, жестом пригласив за собой Макса. Макс осторожно переступил порог, зажмурился от яркого слепящего света, а когда глаза привыкли, осмотрелся и ахнул. Небольшое помещение, заполненное мерцающими экранами, странными приборами, неведомой аппаратурой и шкафами с никелированными инструментами, напоминало что-то среднее между хирургической операционной и кабиной космического корабля, созданного для съёмок очередного фантастического сериала. Часть комнаты занимал огромный, размером с трёхстворчатый шкаф, усыпанный мигающими лампочками, всевозможными кнопочками, рычажками и панельками приборов, сверкающий хромом и белым пластиком аппарат с выпирающим вперёд широким раструбом. Перед ним находилось раскладывающееся при необходимости в горизонтальное положение зубоврачебное кресло, в которое Мазин и усадил ошарашенного пациента.

— Сидите смирно и не вздумайте шевелиться, — грозно сказал он и скрылся за загадочным аппаратом. Там он пощёлкал какими-то рычажками, что-то покрутил, по экранам побежали цифры и графики, стрелки на приборах запрыгали, в глубине аппарата мягко заурчало, приглушённо взвыла сирена, и замигала красная лампа под потолком. В этот момент что-то ярко вспыхнуло, Макс непроизвольно прикрыл глаза, а когда открыл, всё закончилось. Приборы выключились, экраны погасли, а Мазин вышел из-за задней стены аппарата, держа в руках коробку с фотопластинкой.

— Это… это что? — задал наконец первый вопрос едва пришедший в себя от изумления Макс. — А где камера?

Довольный произведённым эффектом Мазин молча вставил коробку в щель сразу заурчавшей проявочной машины и только после этого повернулся к Максу.

— Это и есть моё изобретение — моя оздоровительная, не имеющая аналогов в мире камера, — гордо заявил самозванец и, конечно, не упустил случая, чтобы не подколоть простодушного пациента.

— А что, вы думаете, я просто так вам такой большой счёт выставлю за лечение? У меня очень серьёзные накладные расходы.

Макса передёрнуло, но на этот раз он сдержался и ответил с достоинством, удивившим развязного целителя:

— Михаил, если всё пойдёт по плану, я легко и с удовольствием оплачу ваши услуги.

— Ого! — воскликнул развеселившийся Мазин. — Ну, тогда, мой граф Монте-Кристо, мы сейчас пойдём и плотно пообедаем, а в процессе вы откроете мне тайну, желание выдать которую так и прёт из вас, покажете мне потёртую на сгибах карту острова, на котором вас дожидаются несметные сокровища. Может быть, и мне удастся примазаться и послужить юнгой Джимом на вашем корабле и даже поучаствовать в дележе добычи! А пока я угощаю.

1.5

Угощать гостя Мазин повёл недалеко — в ресторан, куда ежедневно ходил обедать сам, в десяти минутах пред- и послеобеденной прогулки от своего офиса на Гороховой. Там его знали, услужливо распахнули дверь, провели в отдельный, открытый только с одной стороны в общий зал кабинет (при желании можно было отгородиться шторой), не спрашивая выставили разминку из разнообразных солений и маринадов. Они сделали заказ, дождались быстро принесённой холодной водки в пузатеньком запотевшем графине, и лишь тогда, после первой рюмки, похрустывая красной квашеной капустой, Мазин вернулся к прерванному разговору.

— Ну, так что, граф, где ваш «Остров сокровищ»?

Макса можно было и не поить, он и так рвался поделиться, рассказать о своей находке, благо не видел опасности в том, что ещё кто-то об этом узнает.

— Так, Михаил, тут же всё элементарно. Вы, как, уж простите меня, отсталая страна, повторяете ну просто след в след все те шаги, которые уже были пройдены до вас, в том числе и в попытках быстрого обогащения, то есть в мошенничестве.

Мазин молча и выжидающе смотрел на первооткрывателя, одновременно пытаясь подцепить на вилку ускользающий склизкий маринованный грибок.

— У вас сейчас вовсю развернулась компания МММ. — Мазин поскучнел, но продолжал молча слушать. — Да, конечно, — продолжал вдохновившийся его немотой Макс. — Понятно, что это жулики. Зайцу в поле видно, что это афера. Она под названием «схема Понци» была известна в Америке ещё сто лет назад. Ну и что? Вы же прекрасно понимаете, что это всё так называемая «игра с нулевой суммой» — если у кого-то убыло, значит, у другого прибыло! Значит, надо только выбрать правильное время для входа и, главное, выхода! Я сейчас вложился всем, что у меня было и что я смог занять. За одну только эту неделю мои деньги утроились. Я постою месяц и вовремя выскочу! А дальше — да пусть они рушатся и грабят всех — мне уже не будет до этого дела. Я заработаю на этом столько, что мне хватит не на один десяток лет. Можно будет жить широко даже на одни проценты. Я вам всё это говорю по секрету, Михаил, присоединяйтесь — это отличный бизнес! — Глаза будущего рантье сверкали, руки дрожали, и из до краёв налитой рюмки проливалось на скатерть.

Михаил с изумлением смотрел на разгорячившегося простофилю.

— И как же вы, Макс, собираетесь оказаться на выигрышной стороне?

— Да тут, Михаил, нужна только логика, знание человеческой психологии (а вам ведь известно, что я по основной специальности психолог) и… немножко инсайдерской информации, — подмигнул ему довольный обладатель тайны трёх карт и с жадностью занялся принесённым шашлыком.

Какое-то время Мазин с интересом и удивлением наблюдал за изголодавшимся наследником славного имени Турн-унд-Таксисов, потом пожал с сожалением плечами и принялся за принесённую ему утиное конфи.

Насытившись, Макс удовлетворённо и не скрываясь рыгнул — Михаил глянул с отвращением и пробормотал что-то о глубоко въевшихся банных привычках графа. Тот лишь благодушно отмахнулся.

— Ах, бросьте, Михаил. Это всё такие условности.

Тот недовольно оторвался от десерта.

— Это баня так въелась в вас или вы у нашего бывшего компаньона набрались презрения к условностям? Вы изрядно изменились, Макс. Куда подевался ваш врождённый аристократизм? Или всё же правы классики марксизма и бытие определило ваше сознание?

Макс стыдливо захихикал.

— Всё вместе, Михаил, всё вместе взятое. Кстати, по поводу Еноха — я был изрядно удивлён, застав вас на той же квартире. Я бы на вашем месте немедленно её сменил, как только мы расстались. Вы не боялись его мести?

Мазин тщательно выскреб остатки десерта, отодвинул пустое блюдце и лишь тогда ответил:

— Вы, Макс, хоть и психолог по образованию, а совершенно не разбираетесь в людях. Отсюда и многие ваши беды.

Макс обиженно молчал, а Михаил, с видимым удовольствием закурив, откинулся на спинку стула и продолжил лекцию.

— Вы не понимаете, Макс, нашего бывшего компаньона. Он абсолютно рационален. Месть — это эмоция, притом присущая исключительно человеку, ну, ещё, возможно, и тем животным, которых он одомашнил, приблизил к себе, вот, к примеру, как домашний кот нассыт вам мстительно в тапки. Месть иррациональна, ведь исправить причинённого вреда уже нельзя. Так живо описанный Дюма сжигаемый бессмысленной страстью мести граф Монте-Кристо — прекрасное тому подтверждение. А в жизни Еноха эмоциям места нет. Ведь если уж и было кому мстить, то в первую очередь вам — это же вы сорвали все его планы, а он оставил вас в живых и даже помогал. Не из любви к вам, Макс, просто вы были ему ещё нужны, а убивать вас — лишние хлопоты, не приносящие ничего. Он не кровожаден — он исключительно рационален. А вот если потребуется для дела — для единственного дела, которым он занят, для выживания — то он не задумываясь спустит с вас живого вашу потрёпанную шкурку.

Макс насупился и ничего не ответил.

У выхода из ресторана Михаил на мгновение задумался, прикидывая, как лучше: расстаться ли с гостем тут и пригласить ещё раз назавтра, или отвести его назад в офис прямо сейчас и, воспользовавшись послеобеденным расслаблением, под коньячок потрошить его дальше (у него ещё остались невыясненные и не дающие ему покоя вопросы). Но в этот момент худощавый небритый мужчина лет сорока в кожаной куртке на голое тело, спортивных штанах и домашних шлёпанцах на босу ногу, прошедший было мимо быстрым шагом, притормозил, развернулся и с радостным криком бросился к ним.

— Мишаня!

Михаил Александрович, оторопев, вглядывался в совершенно незнакомое лицо.

— Э-э-э… А мы, простите, знакомы?

— Да ты что, Мишаня? Матвей я! Банщик. Тринадцатая баня. Ты что, забыл?

— Простите, но вы обознались, — твёрдо ответил пришедший в себя Мазин и, подхватив под руку не произнёсшего ни слова Макса, развернулся и заторопился в офис. Только свернув с Гороховой на набережную Фонтанки и нырнув в проходной двор, Михаил отпустил Максов локоть.

— Ваше беспутное прошлое, Макс, преследует меня до сих пор, — прошипел он. — Надо ж было так наследить, что ваши собутыльники попадаются мне по всему городу. Кто это такой?

— Да Матвей это, банщик из тринадцатой. Мы же работали вместе. Он ещё и с Енохом знаком был. Это же он фигурки те поддельные якобы из Эрмитажа для Еноха добыл, от которых баня чуть не сгорела, — растерянно и торопливо оправдывался Макс.

— Вот только этого знакомства мне не хватало. Какой-то уголовник, да ещё знающий Еноха. Спасибо, удружили, Макс, — ещё больше рассердился Мазин и потащил не сопротивляющегося гостя в офис. Вопросов, которые требовалось срочно выяснить, у него стало ещё больше.

Если бы Михаил Александрович не был так зол и раздражён, а внимательней смотрел по сторонам и чаще оглядывался, то наверняка заметил бы, что после того как они быстро покинули место нежданной встречи, так некстати попавшийся им на пути гонец из прошлого постоял недолго в недоумении, поскрёб голую грудь под кожаной курткой, поколебался и, стараясь остаться незамеченным, держа дистанцию и прячась в тени подъездов, последовал за ними.

2.1

Бывших сослуживцев по бане Матвей поначалу избегал. Но когда всё успокоилось после того памятного и странного пожара, когда улеглись страсти и слухи, похоронили одних, уволили или перевели с повышением других и разместили в палатах на Пряжке оставшихся, он осторожно попытался навести справки. Единственным более-менее достоверным источником информации оказалась почти не пострадавшая Машка, да и та, дойдя очередной раз в своём рассказе до фразы «И тут всё как…» — заливалась слезами и требовала ещё коньяка. После чего обычно засыпала. Эльвира, чуть подрумянившаяся с одного пышного бока, также быстро пришла в себя, но, в отличие от подруги, бросила пить, нашла адекватную замену в религии и вспоминать о былом грехопадении категорически отказывалась. Ходила она теперь в платочке, по поводу и без мелко крестилась, соблюдала посты и стояла всенощные, что, впрочем, никак не помешало ей, когда представился случай, склеить в «Прибалтийской» югослава, выйти за него замуж и уехать в ещё не развалившуюся на тот момент «заграницу». Девичья мечта выйти замуж за миллионера в её исполнении поражала своей жестокой буквальностью. Муж её, строительный рабочий, и впрямь получал несколько миллионов их югославских динаров в месяц, что по тогдашнему и стремительно двигающемуся в одном направлении курсу соответствовало примерно тысяче долларов. А вскоре — меньше, потом ещё меньше, а ещё чуть позже эти бумажки не стоили ничего. И тогда в её новый дом пришли люди, которые верили в иных богов… и больше об Эльвире никто ничего не слышал.

Все как-то устраивались: Машка, поплакав, вышла замуж за финна, потом за другого и в результате оказалась в Швеции с двумя образовавшимися по дороге детьми. Маргарите Онуфриевне поправили за профсоюзный счёт слегка подгоревшую на мангале внешность, наградили ещё одним орденом и выдали под начало новую баню. Кочегары, те, кто действительно хотел, как только приоткрылась щёлка, выскочили кто в Израиль, кто в Америку — неважно куда, главное откуда. А вырвавшись, немедля принялись разбираться между собой, выясняя, кто и на кого стучал. Когда выяснилось, что стучали все, — расстроились, но не успокоились, а принялись разбираться заново, вспоминая, сочиняя, оскорбляясь и выставляя новые счета за старые обиды. Красномордый Вова-шофёр через пару лет после этих событий был зарезан не вовремя вернувшимся с работы таким же пьяным и убогим, как и он сам, мужем очередной любовницы. Где и как он находил своих женщин? Вечно пьяный, с опухшей рожей, невежественный, глупый и наглый самец. Что в нём было такого? Чем пах он таким особенным, что легко, не прилагая усилий, тащил в постель несопротивляющихся человечьих самок и они покорно шли за ним? Как? Да, да, конечно, они тоже были не лучшие образцы породы… Но наблюдал Матвей несколько раз, как женщины из иного, не Вовиного, мира уходили с ним, словно одурманенные дудочкой Крысолова, и через туманный барьер, что переливался и матово отсвечивал в их зрачках, не пробивались ни их острый ум, ни прекрасное образование, а одно лишь неутолимое желание, насытить и удовлетворить которое он обещал.

Первый месяц после пожара Матвей прятался у приятеля на даче, а потом расслабился. А что? Он, собственно, всё сделал, как заказано было. А то, что фигурки оказались ненастоящими, — так он об этом в первый раз слышит. Покупались как подлинные. Знать не знаю, ведать не ведаю… Но и эта продуманная им незатейливая защита не пригодилась — никто не спросил. Енох исчез бесследно, ночной уборщик Мишка — тоже. Так и затихло.

Денег, полученных от загадочного и страшноватого покупателя, хватило и на год беззаботной, но экономной жизни — не был Матвей безудержным мотом, и на начало нового бизнеса. Благо в тот момент распоясавшийся генсек лоскутной империи, в тщетной попытке склеить, удержать распадающегося на части колосса, объявил «Перестройку», и давно забытый лозунг «обогащайтесь» снова вздёрнули на древко вместо обветшавшего и замусоленного «равенства в нищете». Память человеческая коротка, и что случилось с первыми доверчивыми, поддавшимися на него пятьдесят лет назад, никто не вспомнил — вернее, не захотел.

У термина «коррупция» долгая история, но не была она известна нашему герою. Способ заработка, который он как бы изобрёл, и являлся той самой… но это было столь естественно для той среды, в которой он существовал, что сама мысль, что это не есть бизнес, даже не приходила в его светлую и курчавую голову. Схема была идеально проста, её вариации существовали и успешно обогащали своих создателей во все времена, но именно та, конкретная могла существовать только тогда — на стыке эпох, когда старое ещё не умерло, а новое пока не стало понятным. Позже, по прошествии лет, с появлением и разрастанием класса чиновников, с расширением словаря и введением в него новых терминов и многозначных понятий, таких как «откат», «занос» и «котлета», всё обрело свои внятные очертания. А тогда всё было в новинку, всё было впервые, и запах свежеотпечатанных купюр призывно щекотал изголодавшиеся ноздри.

Первые деньги, которые Матвей получил в банке под видом зарплаты на весь свой кооператив, его поразили. В наспех, за копейки зарегистрированном предприятии, кроме него, числились ещё надомница-бухгалтер, сосед-инвалид, на которого всё и было оформлено, и два десятка сумасшедших, паспорта которых за небольшую мзду ему выкатил знакомый санитар из «Пряжки». Вернувшись вечером домой, Матвей разложил на кухонном столе туго перетянутые бечёвкой банковские упаковки купюр, молча смотрел на них, пил, курил и мечтал. То, что принёс ему один только первый пробный месяц, он не зарабатывал и за год. Матвей медитировал, глядя на эти пачки, и будущее виделось ему светлым и радостным. Поначалу всё шло замечательно — бизнес и доходы росли с фантастической скоростью. Но в «прекрасном новом мире», в котором, как Матвею казалось, он очутился и воцарился навеки, всё менялось слишком быстро, и на очередном крутом повороте гонки нашего героя выкинуло из нагретого седла, и, с трудом откупившись (всем, что имел) от тюрьмы, перелетел он из пышного офиса в продуваемый ветром кооперативный ларёк, спасаясь в морозную питерскую зиму еле теплящейся электрической печкой и поддельным спиртом «Рояль». Но беспокойная натура его не изменилась, и жажда богатства никуда не делась — они лишь затаились и ждали подходящего случая, чтобы снова толкнуть владельца тела на новые и небезопасные приключения.

Тут-то и подвернулся Мазин. То, что бывший сослуживец сделал вид, что не узнал его, Матвея обидело. Поначалу он собрался было плюнуть вслед быстро удаляющейся парочке и отправиться по своим делам (за пивом), но неожиданно засомневался: а может, и впрямь не узнал, а может, это и не Мазин? Слишком уж разительно отличался этот самоуверенный и упитанный хомячок от того затурканного и вечно голодного Мишки, которого он помнил по бане. А с другой стороны, ведь с десяток лет прошло… А может, двойник, а может… Матвей доверял своей никогда не подводившей его зрительной памяти и нюху, а пахло тут какой-то тайной. А где чужая тайна — там и деньги. А где загадка — там и приз отгадавшему. И, ещё не понимая отчётливо, зачем он это делает, Матвей отправился вслед за ничего не подозревающими подельниками — навстречу новым неприятностям.

2.2

Следить за осоловевшей от плотного обеда и спиртного парочкой было легко, да и недолго. Минут через десять неспешной прогулки они вошли в массивную, крашенную под дерево металлическую дверь с приваренной намертво табличкой «Доктор Мазин», гравированным рисунком Гиппократовой чаши и нацарапанной гвоздём, затёртой, но вполне разборчивой матерной надписью понизу.

Матвей с прогулочным независимым видом прошёл мимо, затем крадучись обошёл здание через проходной двор, выясняя, нет ли где запасного выхода и окон, в которые можно было бы заглянуть, и уже возвращался по кругу ко входу в офис, когда из бесшумно притормозившей у поребрика машины с затемнёнными стёклами его окликнули, а когда подошёл, бесцеремонно втащили внутрь через распахнутую заднюю дверь. Произошло всё это так быстро, что ни рассмотреть похитителей, ни сообразить что-либо Матвей не успел, но зато пребольно ударился головой. Мало того — в довершение и для вящего унижения получил он от кого-то подкравшегося с тыла ещё и пинок в зад, изрядно ускоривший его перемещение. А потому первые его слова в просторном, прохладном машинном чреве на мягком кожаном сиденье были вовсе не теми, что полагается произносить при встрече со старым знакомым. Человек, втащивший его внутрь, отодвинувшись вглубь салона, спокойно выслушал Матвеевы гневные восклицания и, когда тот замолк, потирая ушибленный лоб, спокойно поздоровался:

— Добрый день, Матвей Юрьевич.

Рассмотреть говорившего Матвей, в мгновение превратившийся из охотника в дичь, ещё не успел, но голос узнал сразу. Первым позывом было рвануться вон из машины, но дверца уже закрылась, и приглушённый щелчок замка ясно давал понять, что мышеловка захлопнулась. Такое же подташнивание и сосущее чувство под ложечкой испытывал Матвей в своей жизни дважды: когда везли его чеченские бандиты в пригородный лесок на разборки и в милицейском автозаке — в сходной ситуации. Ни одна из них добром не кончилась, и странно было бы ожидать сейчас иного исхода. Матвей тяжело вздохнул и покорился так невзлюбившей его судьбе.

— Здравствуйте, Евгений Викторович.

— Снова вы, Матвей, попадаетесь на моём пути, — задумчиво сказал Енох. — Да… звёзды не врут, — загадочно резюмировал он и, обращаясь уже к сидящему впереди на пассажирском сиденье мужчине, сказал:

— Пробейте его, Корней, по вашим каналам.

Тот, не поворачиваясь, протянул к Матвею руку в тонкой, телесного цвета лайковой перчатке с раскрытой вверх ладонью.

3.1

Книжка называлась «Защита от астральных нападений». Да и не книга, собственно, а пачка тонких, блёклых (третья копия) и небрежно, самодельно сшитых листов. Даже обложки не было. Местами бумага была пробита литерами насквозь, и Матвей представил, с какой силой Костя Йог лупил по клавишам арендованной в прокате пишущей машинки. Поначалу текст заинтересовал Матвея и слегка встревожил — уж больно много там было совпадений с его собственными ощущениями, но уже на третьей странице автор сообщил, что защита от подобных атак нужна только тем, кто в них верит, и Матвей вздохнул с облегчением — не верил он ни во что. Но сомнения всё же оставались, и их мутный осадок не позволял отложить книгу окончательно. А вдруг есть там что-то? Наверняка же что-то эдакое существует, вон по телику недавно фильм документальный показывали, так там один машину с завязанными глазами вёл, другая письма в закрытом конверте читала, — точно ведь что-то есть. Вот и академики некоторые в телепатии не сомневаются, в лабораториях её изучают. Может, стоит позаниматься? А сам Костя так утверждает, что после того как себе защиту от энергетических вампиров выстроил, то и чувствует себя отлично, и потенция ого-го какая стала. Хотя зачем она Йогу? Он женщину-то вблизи последний раз в младенчестве видел.

В таких размышлениях тягучее рабочее время протекало быстрее, Матвей расслабился и уже было настроился на нужную волну, но тут же отвлёкся. В монотонном шуме цеха, который вскоре перестаёшь замечать, его привычное ухо улавливало любые посторонние звуки. Вот и сейчас в общем гуле, в пьяном выкрике стропаля, в ровном натужном гудении карусели и в надсадном визге фрезерного станка (загубит новый токарь очередную дорогую фрезу, и Матвея опять начнут склонять на планёрке за перерасход инструмента) он уловил что-то необычное и выглянул наружу. Ну так и есть: в дальнем конце длинного, вытянутого участка с аллеей стоящих по обеим его сторонам станков показался заместитель начальника цеха Фима Фишман и быстрым шагом, по дороге успевая поругаться со всеми, попадавшимися на пути, направлялся в его сторону.

Невысокий, чернявый и громкий Фима принадлежал к многократно описанной генерации советских евреев-хозяйственников: жёстких, умных, хватких, искренне горевших и сгоравших на работе, закусывавших водку валидолом и, как правило, не поднимавшихся выше заместителей. Он и сгорел через несколько лет, не дожив и до сорока пяти. Сердце не выдержало аврального существования, безумной, истеричной гонки за выполнением никому не нужного плана.

Матвей представил, как он мечет в Фиму астральный огненный шар, как надоедливый замначальника взрывается и разлетается трескучим фейерверком, снопом ярких разноцветных брызг, и даже на мгновение зажмурился, но когда открыл глаза, ничего не изменилось, и маленькая юркая фигурка грядущих неприятностей была уже близко.

Конторка мастера — железная конура, застеклённая со стороны, выходящей на участок, — другим боком прилеплялась к стене цеха и нависала над пролётом, словно вышка часового. Иногда, разозлившись и всласть переругавшись с очередным пьяным токарем, запоровшим важную деталь, представлял Матвей, что стоит у него в вышке-конторке пулемёт и как заряжает он его, взводит и поливает, поливает ненавистный цех бесконечной очередью, как цокают и рикошетят от станков пули, как разбегаются и прячутся по углам все его двадцать два нерадивых работяги. Вели в конторку два пролёта металлической лестницы, и вот уже по ней не остановленные ни астральным огненным шаром, ни воображаемым пулемётом предупреждающе-тревожно цокали быстрые Фимины каблуки.

— Сидишь? Читаешь? — завопил Фишман, влетев в дверь. — А что у тебя со срочным заказом творится, знаешь?

Матвей уже спрятал книгу в стол и с задумчивым видом изучал наряды на работу, которые сам и выписал час назад. На Фимин крик он не вскинулся, а неспешно оторвался от чтения и изобразил радостное удивление.

— О! Ефим Маркович! А я вас и не приметил. Как рыбалка прошла?

Это было традиционное начало их шутливого пикирования, обыгрывавшего и Фимину, и Матвееву фамилии (а был он Рыбаков) и то, что оба они и вправду были заядлыми любителями и не раз рыбачили вместе. Но на этот раз Фима шутку не поддержал.

— Какая, к чертям, рыбалка! Ты вообще представляешь, какой важности этот заказ? Он на контроле в ЦК! Нам всем головы поотрывают, если в сроки не уложимся, буквально оторвут!

— Фима… — Матвей иногда позволял себе подобное панибратство, когда чувствовал, что начальник на взводе и ему нужно перед кем-то расслабиться. А так нет, даже на рыбалке обращался строго по имени-отчеству — пока не налили по второй. — Ну что ты так разволновался? Что, это в первый раз? Да мы никогда вовремя ничего не сдавали, и ничего — живы пока.

Фишман обмяк, подвинул к себе пыльный металлический стул с дерматиновой обивкой и мешком осел на него, нашаривая в кармане папиросы.

— Да понимаешь, Матвей, что-то тут не так. Что-то необычное вокруг этой машины творится.

Он вытащил наконец из кармана правильно, как положено, с угла открытую пачку «Беломора», вытряхнул папиросу, продул и, не закурив, продолжил:

— Никогда такого внимания и такой нервотрёпки не было. И… — Наклонившись, чуть не уткнувшись выпуклым лбом в Матвея, прошипел: — И никогда ко мне из ГБ и из первого отдела не ходили интересоваться, как у нас дела обстоят! Никогда!

Он откинулся назад, выудил из кармана коробок, со второй спички разжёг папиросу и глубоко затянулся. Матвей, который находился уже на третьей неделе очередной попытки бросить курить, поморщился, но не остановил.

— Ну, хорошо. А почему мы-то получаемся крайними? Там и без нас сплошные проблемы. Что, про лопатки никто не знает?

Знали. Все на заводе уже знали, что лопатки первой ступени, маленькие, сантиметров десять-пятнадцать, были наполовину разворованы. Уж очень симпатично получалось, если такую лопатку, блестящую, отлитую из специального жаропрочного титанового сплава, отполированную до блеска, закрепить на чёрной эбонитовой подставочке, да ещё и с хромированной гравированной табличкой внизу: «Лопатка цилиндра высокого давления от уникальной турбины 1200 тысяч киловатт». Получался такой редкостный сувенир, что удержаться было трудно. Вот так их, без присмотра оставленных в цехе, и растащили за несколько дней. Скандал был безобразный, уволили начальника смены и ещё под шумок пару неугодных мастеров, но то ли наружу эта история не вышла, то ли благодаря связям директора замяли, а то не обошлось бы без уголовных дел, и сейчас в срочном порядке изготавливали новые. Матвей предпочитал эту историю лишний раз не упоминать, так как у самого дома стояла такая лопаточка, а ещё одна послужила отличным подарком к юбилею близкого приятеля. Да и Фима не любил разговоров об этом, возможно, по схожим же причинам. Потому и взвился.

— Ты мне зубы, Рыбаков, не заговаривай! — завопил он. — При чём тут лопатки? Для сдачи лопатки не нужны. Мы на валоповороте турбину прокрутим, пар из всех дырок пустим, всё подпишем, а потом уже спокойно доделаем. Всё равно она сейчас на хрен никому не нужна. Там под неё ещё не один год всю энергосистему переделывать да подстраивать. Им там на костромской миллион двести не переварить. Ты будто этого ничего не знаешь? Что ты дурачком прикидываешься? Нам сдача правительственной комиссии нужна. А чтобы прокрутить турбину перед ними на валоповороте (один хрен никто не поймёт, а те, кто знают, промолчат), подшипник нужен. Или на чём мы крутить будем — на твоём …? А подшипник этот чёртов у тебя на участке третий день без движения валяется.

Тут уже Матвею крыть было нечем.

— Ну Ефим Маркович, — заныл он, вернувшись к официальным отношениям. — Ну что я могу сделать? Кузин болен, реально болен, не в запое и не в простуде. Я к нему и домой, и в больницу ездил. Лежит в полной отключке. Инсульт — дело серьёзное. Ну, хотите, я сейчас же поставлю на эту работу кого прикажете. Вот Колю Хомякова могу — опытный токарь, правда, он никогда эту работу не делал, но я поставлю. Только приказ мне письменный, пожалуйста, выдайте.

— Сейчас, — ядовито ответил Фима. — Идиота нашёл. Твой Хомяк запорет последнюю годную отливку, и меня повесят прямо на кране посреди пролёта.

— Ага, — подтвердил ухмыльнувшись Матвей. — За яйца. А вы, значит, хотите, чтобы там висел я.

Фима ничего не ответил, запустил обе немытые волосатые кисти в свою полуседую шевелюру, забыв, что в одной из них зажата потухшая папироса, и тихо замычал.

И было от чего. Ситуация была тупиковой. Опорно-упорный подшипник, а в народе попросту «шарик», один из тех, на который опирался вал турбины, был действительно необходим позарез. Без него невозможно было устроить даже липовый запуск, о котором и мечтал Фима, а доделать его было некому. Последняя заготовка из трёх, предусмотрительно с запасом отлитых для него, действительно стояла на Матвеевом участке. Первую забраковали ещё в литейке, вторую запорол при черновой обдирке в ночную смену пьяный карусельщик в их же цехе, и вот она, последняя надежда, похожая на уменьшенную копию космического корабля «Союз», пылилась под окном конторки. И единственный станок, на котором делалась конечная доводка и шлифовка сферы, находился тут же. Станок был уникален и по своим качествам, и по возрасту. Привезли его из Германии по репарациям после войны вместе с немцами-наладчиками, которые, собрав его и научив работать единственного токаря, того самого пресловутого Кузина, навсегда растворились в лагерях, из которых сам Кузин незадолго перед тем вышел. И с тех пор вот уже тридцать с лишним лет и станок, и Кузин служили победителям верой и правдой. Вот только никто больше к этому станку никогда не подходил и шлифовать сферу с такой микронной точностью, как требовалось, не умел. Теперь единственный специалист, обученный работать на этом уникальном станке, лежал бревном, и цеховое начальство, судя по Фиминому настроению, ему уже завидовало. Заболел Кузин внезапно и крайне не вовремя. Матвей, правда, немного покривил душой, сказав, что дело не в запое. Первоначальной-то причиной кузинской болезни всё-таки была затяжная пьянка, это уж после догнал его инсульт, по счастью лёгкий, и врачи обещали, что через месяц-другой и следа от него не останется. Но пока что Кузин лежал пластом, и ни о каком выходе на работу речи не было. И месяца в запасе у них не было. У них и недели-то не оставалось.

Турбина в миллион двести тысяч киловатт действительно была бы самой мощной в мире и по плану должна была стать символом технического могущества и достижений советского строя. Планировалась она первоначально к шестидесятилетию революции, не уложились — запоздали на год, и вот теперь очередной срыв широко объявленной даты запуска им, действительно, не простят. И уж если кто-то, может, ещё и вывернется, то человек с фамилией Фишман точно будет принесён в жертву и наверняка станет козлом отпущения. Так что Фимино отчаяние можно было понять. Положение Матвея было немногим, но лучше. Да и волновался он за своё рабочее место гораздо меньше Фимы. Ему давно уже осточертел этот цех с его грязью, пылью и вечно пьяными работягами, и лишь положенные три года отработки по распределению после института удерживали его на заводе.

— Ефим Маркович, да не переживайте вы так. Образуется. Выкрутимся как-нибудь. Вон, историю с канадским колесом пережили и это переживём, — попытался неуклюже подбодрить замначальника Матвей.

Ох, не надо было ему этого говорить. Не к месту вспомнил он о пресловутом канадском колесе, за которое Фима схлопотал персональный выговор, лишился премии и едва не вылетел из партии. Гигантское шестнадцатиметровое колесо гидротурбины для какой-то канадской гидроэлектростанции сдали вовремя и с помпой загрузили на специально зафрахтованный пароход. Вот только по приходе в порт въедливые канадцы просветили рентгеном все сварные швы и обнаружили здоровенные пустоты (каверны), набитые электродами и второпях заваренные поверху. Скандал вышел отменный, гадкий. Переделывать пришлось на месте под присмотром канадских контролёров. Неустойки перекрыли всю прибыль. В результате завод потерял и деньги, и лицо, а Фима приобрёл первый инфаркт.

Услыхав про колесо, Фима прекратил стонать и безумными глазами посмотрел на незадачливого утешителя.

— Спасибо, Матвей. Ты мне очень помог. Огромное тебе человеческое спасибо. Пойду к Зворыкину. Пусть он решает. — Фима выронил на пол окурок и, сгорбившись и оттого став ещё ниже ростом, шатаясь, вышел из конторки.

Кузьма Тарасович Зворыкин, начальник цеха, крупный, рыхлый и вальяжный, со свисающими по сторонам плоского лица длинными казацкими усами, был полной Фиминой противоположностью: плавный, неторопливый и непробиваемо-спокойный, с круглыми, всегда полуприкрытыми бледно-зелёными глазами. Он казался огромным старым и жирным сомом рядом с суетливым тощеньким Фимой, увивавшимся вокруг него наподобие мелкого юркого пескаря. И ещё, в отличие от технаря Фимы, знавшего производство от и до, Зворыкин ничего не понимал в технике и был чистым администратором, прекрасно ориентировавшимся в мутном болоте заводских интриг, подсиживаний и назначений. Пришёл он из райкома, и поговаривали в курилках, что не просто так досталось ему место начальника крупнейшего на заводе цеха. Намекали, закатывая глаза вверх, на «высоких покровителей», на семейные связи и даже на «контору», хотя являлось ли это назначение повышением или, напротив, высылкой «на периферию» в той неведомой партийной иерархии, никто из сплетничающих не имел и понятия. Но если уж кто-то и мог найти выход из этой тупиковой ситуации, в которой не просматривалось ни единого технического решения, так только он.

Матвей ежедневно видел Зворыкина на утренних планёрках, но прямых контактов у них почти не случалось, и лишь раз за те уже скоро три года, что Матвей тут отработал, он столкнулся с начальством вплотную. От Матвея требовали срочной сдачи горящего импортного заказа — запчастей для электростанции то ли в Индии, то ли в Пакистане, и он уговорил, упросил своих слесарей выйти поработать в выходные. Конечно, не бесплатно — обещал двойные расценки и премию, но всё равно никто не рвался. Работа шла тяжело, не клеилась, и провели они в цеху почти двое суток, не уходя домой, недолго подремав там же на участке. И вот когда к концу воскресенья последняя деталь была принята ОТК, обмазана солидолом и положена в огромный деревянный ящик, а разбуженный по такому поводу плотник торжественно заколачивал его, с похмельной ненавистью вгоняя гвозди, словно в крышку гроба злейшего врага, появился Зворыкин. Он неторопливо прошествовал по участку, безразлично посмотрел на подготовленные к отправке ящики, сказал:

— Всё закончили? Хорошо, — и, не взглянув на серых от усталости и недосыпа работяг, развернулся и поплыл прочь. И тут Матвей сорвался. Он догнал начальника у выхода с пролёта и высказал всё, что накипело, вежливо, но горячо. На широком, рыхлом начальственном лице не дрогнул ни один мускул. Даже полуприкрытые веки не шелохнулись. Зворыкин спокойно выслушал запальчивый сбивчивый монолог Матвея, сказал:

— Понятно, — и, развернувшись, так же плавно удалился.

Но зато минут через десять, когда усталые и злые слесари, тихо матерясь, переодевались, чтобы наконец отправиться домой, появился Фишман, волоча две тяжёлые сетки, в которых оказались несколько бутылок водки, батон варёной колбасы и буханка хлеба.

— Вот, начальство проставляется, — запыхавшись, извиняющимся тоном сказал он. — За ударную работу.

Матвей так и не узнал, Зворыкин ли дал такую команду и выделил угощение из своих запасов, или Фима, сам начинавший учеником слесаря и прошедший все ступени заводской карьеры с самого низа, постарался загладить начальственное хамство.

3.2

До конца рабочего дня Матвея больше никто не тревожил, и он, предоставив начальству самому ломать голову над неразрешимыми проблемами, спокойно изучал, как отбиваться от энергетических вампиров, ставить мысленные блоки и метать астральные бомбы. Было увлекательно, совершенно непонятно и очевидно бесполезно. К концу смены у него в голове образовался стойкий туман, и предложение, с которым позвонил Виталик, цеховой нормировщик, пришлось как нельзя кстати.

Из заводской проходной они вышли вместе, так же группой перебежали через дорогу и встали перекурить рядом с автобусной остановкой. Времени было только четверть пятого — все они смылись с рабочих мест пораньше и уже с гудком встали в очередь возле табельной, чтобы получить пропуска. Стоя у гранитного парапета недавно выстроенной набережной, они курили, радостно щурились на нещедрое ленинградское солнце и решали важный вопрос — куда пойти. Выбор был традиционно-былинный: направо или налево. В первом случае развилка привела бы на Среднеохтинский проспект в рюмочную, во втором — в закусочную у Финляндского вокзала. Третий вариант — разъехаться по домам, где всех, кроме Матвея, ждали жёны и дети, — не рассматривался. У каждого из направлений были свои приверженцы, и никто не хотел уступать. Спорящие не были дилетантами и предмет знали досконально. Дотошно сравнивались цены, уровень недолива, качество бутербродов с килькой и свежесть заливки на популярной закуске «яйцо под майонезом».

— Жёлтый там майонез! Несвежий, вчерашний, — горячился Володька Кулешов, мастер с испытательного стенда, большой, нескладный и белобрысый. — Тухлятиной закусывать придётся!

— Так не бери его, — парировал Славик, разбитной тощий токарь-карусельщик, выгнанный из того же института, что с трудом, но всё же закончил Кулешов, за пьянку и прогулы. — Возьми килечку. Она классная. А наливают там честнее, чем на Финляндском, и шушеры всякой залётной меньше.

Матвей редко присоединялся после работы к этой компании, а за последний месяц так вообще не гулял с ними ни разу. Ему одинаково не нравились оба заведения, но очень хотелось выпить, и поскорее, и он нетерпеливо ждал, когда же спорящие определятся с выбором. В споре он не участвовал, а молча курил и разглядывал, словно впервые увидев, огромную вывеску с блестящими, надраенными метровыми буквами, тянущуюся вдоль краснокирпичного заводского фасада: «Ленинградский металлический завод имени ХХII съезда КПСС». Ему, родившемуся и выросшему в городе, плотно обвешанном, впрочем, как и все города в стране, лозунгами и плакатами, на фоне привычного новояза этот словесный уродец не бросался в глаза. И, что странно, не казался смешным. Вот «Дивизия имени взятия Бастилии парижскими коммунарами» из не так давно виденного «Бумбараша» — смешно, а это почему-то нет. Скользнёт по такому названию привычный ко всему, замыленный взгляд, зацепится на мгновение за колючки римских цифр и шмыгнёт дальше, и лишь у впервые оказавшегося тут прохожего может возникнуть шальная мысль, которую, оглянувшись опасливо по сторонам, погонит он от себя, дабы не подслушал кто случайно: «А что ж это за двадцать второй-то такой? Чем примечателен? Чем отличился от всех остальных, и предыдущих, и последующих, сколько их там было, что его именем такой заводище назвали?» И лишь немногие, в силу ли судьбы своей оказавшиеся втянутыми в тот недавний водоворот, или те, кому по должности было положено отличать один безликий съезд от другого и толковать, разъяснять остальным ту абракадабру, что толстыми томами пылилась в каждой библиотеке, знали разницу. Знали — да не особо её распространяли. Всё-таки шёл уже не шестьдесят первый, а семьдесят восьмой. Это тогда, в волюнтаристские времена первой оттепели могла выступить со сцены впавшая в маразм старая революционерка Лазуркина, проведшая в лагерях да ссылках почти двадцать лет, и поведать ошеломлённым депутатам, что советовалась вчера ночью с Ильичём что стоял он перед ней «как живой» и жаловался, что неприятно ему лежать в гробу рядом со Сталиным. У неё, у старой, бессонница, а «вождя всех времён и народов» из мавзолея выкинули. А чуть позже и из названия завода выпало его имя, заменившись тем самым съездом. Вот тебе и «сны Доры Абрамовны».

Спор разгорался, затягивался, и Виталик — высокий, плавный и неторопливый, которому было в общем всё равно, в какую сторону двигаться, так как жил он совсем далеко, в Купчино, — остановил дебаты, грозящие перерасти в потасовку.

— Стоп! Бросаем монету, а то так и засохнем здесь.

Народ, поворчав, согласился. Монетка — новенький пятак — засверкала в лучах заходящего за Смольный собор солнца и со звоном запрыгала по граниту набережной.

— Среднеохтинский! Рюмочная! Поехали!

Вся компания, побросав недокуренные папиросы, дружно, подталкивая и подсаживая друг друга, влезла через заднюю площадку в быстро подошедший и уже переполненный автобус. Платить за проезд никто и не подумал — какая ещё оплата, когда едешь, свесившись наполовину наружу, в незакрытую дверь, вцепившись одной рукой в поручень, второй в соседа, и хорошо ещё, если приятель, пробравшийся глубже, удерживает тебя за шиворот. Зато в рюмочной им повезло: приехали они рано, и народ с близлежащих предприятий ещё не успел подтянуться. Очереди считай что не было, и вскоре вся компания, сдвинув вместе два высоких барных столика, расположилась стоя у заляпанного понизу голубоватой краской окна.

Каждый заказал по сто пятьдесят, но закуски у всех были разные: Славик взял бутерброд с килькой, Виталик — со шпротами, интеллигентный слесарь и хронический алкоголик Гурин выбрал дорогой и явно несвежий балычок, а Кулешов из упрямства купил яйцо под пожелтевшим майонезом, который и принялся всем демонстрировать, подтверждая свою правоту в недавнем споре. А Матвею закуска была не нужна — у него был припасён бутерброд с сыром, приготовленный ранним утром, для того чтобы перекусить в обеденный перерыв, и забытый в кармане куртки. Но без закуски в рюмочной не наливали, и ему пришлось потратиться на килечку.

Разделавшись поначалу с половиной налитого, компания увлеклась последним цеховым развлечением — подтрунивали над Славиком, который несколько дней тому назад попробовал организовать свой первый бизнес, или, как он сам называл это, «службу спасения». Вдвоём ещё с одним таким же предприимчивым недоучкой они решили наладить постоянную доставку спиртного на завод. Скинулись с получки — не хватило, тогда немного призаняли и, купив с вечера ящик водки у знакомой продавщицы, раненько утром протащили его в цех через одну только им известную и тщательно скрываемую дыру в заборе. Торговать стали ещё до начала смены, но очень аккуратно, чтобы начальство не засекло. Один из них неотлучно находился у своего рабочего шкафчика, где хранилось добро (собратьям по классу пролетарии не доверяли), а второй ходил по знакомым и предлагал. Цену назначили божескую — всего со стопроцентной наживой. Народ бухтел, но брал — утреннее похмелье безжалостно. Торговля шла бойко, и за час они продали треть ящика. Такое успешное начало стоило отметить, и одну бутылку они распили сами. Дальше торговля пошла ещё живее, и следующие пять проданных бутылок были отмечены распитием шестой. Видимо, те из клиентов, у кого были деньги, их уже истратили, торговля притормозилась, и тогда коммерсанты, не добравшиеся в институте до курса экономики, сами интуитивно нащупали правильный путь и стали отпускать товар в кредит, под расписки до зарплаты. Не обмыть такую удачную идею было невозможно. Дальше стали давать без расписок — под честное благородное слово. Когда немного проспались, а случилось это к концу не дневной даже, а уже вечерней смены, и стали сводить баланс, то водки не было, денег насчитали половину от того, что вложили, расписок не нашли, и что самое обидное, никто не помнил, что брал у них водку в долг. Славик возмущался, называл всех неблагодарными свиньями и настаивал, что руководствовались они со своим компаньоном исключительно соображениями милосердия, жалостью к страдающим от похмелья и желанием помочь ближнему.

Расходились долго. Сначала решили, что пора по домам. Потом захотелось ещё, «на дорожку», выпить по полтиннику. Собрали по карманам мелочь — набрали на два стакана на пятерых, и даже на два бутерброда хватило. После посадили на трамвай одного, на автобус другого, Славик с Гуриным ушли куда-то вместе, сказали, что к приятелю, у которого всегда найдётся что выпить, а Матвей побрёл домой пешком. Ему было не так и далеко — за полчаса дойти можно. Мать уехала ещё вчера на дачу и собиралась пробыть там всю неделю, отца они похоронили два года назад, а жениться Матвей пока не надумал. Прикидывал пару раз, примерялся, но так и не решился. Не мог понять, зачем ему это — и так всё хорошо.

3.3

День прошёл на удивление спокойно, утреннюю планёрку без объяснения причин отменили, и никто из начальства на участке не появлялся. Но около пяти, когда Матвей уже начал переодеваться, собираться домой и раздумывал, не повторить ли ему одному вчерашний заход в рюмочную, зазвенел внутренний заводской телефон, и секретарша начальника цеха по кличке Грымза Зворыкина, с бюстом, служившим незатихающей темой обсуждений для молодых подручных, накладным шиньоном и длинным острым носом, сообщила официальным тоном, что Матвея Юрьевича ждёт Кузьма Тарасович. Немедленно. Матюгнувшись, Матвей натянул обратно куртку мастера с вышитым значком ЛМЗ и поплёлся на расправу. Идти было далеко, через весь гигантский цех, мимо сборочного стенда, на котором слесари-сборщики вечерней смены уже заканчивали выставлять и выверять нижние половины корпусов цилиндров огромной турбины и ждали вал. Вал лежал рядом на специальных подставках — длинный, сверкающий, ощетинившийся перьями блестящих полированных лопаток, и ждал подшипник. Подшипник ждал Кузина, а Матвей ждал изрядных неприятностей.

В приёмной он столкнулся с вылетевшим из кабинета Фимой. Тот был бледен, на ходу доставал из кармана тюбик с валидолом и, уставившись на Матвея безумным взглядом, пробормотал:

— Попросили выйти. Меня! попросили выйти и подождать снаружи!

Неуверенно перебирая ногами, он пересёк приёмную и скрылся в своём кабинете с табличкой «Заместитель начальника цеха». Кабинетик его размером был с кладовку, меньше даже Матвеевой конторки, и, кроме Фиминого стола, заваленного бумагами и чертежами, там помещались ещё один стул и фикус, засыпанный окурками.

Матвей направился было прямиком в начальственный кабинет, но Грымза, рванувшись, перекрыла ему дорогу знаменитым бюстом и, прошипев, что без доклада нельзя, сама приоткрыла дверь.

— Кузьма Тарасович, тут Рыбаков пришёл.

— Минутку пусть подождёт, — прогудел начальственный бас.

Пока всё это действо развивалось, разговор в кабинете, шедший на повышенных тонах, не прекращался, и Матвей, не напрягаясь, расслышал почти всё.

— Какой может быть ещё Фишман! — громко вещал незнакомый Матвею суровый баритон. — Вы что, не поняли, товарищ Бульзов, что это секретное мероприятие? Тут такой допуск нужен, которого и у вас-то нет, а вы какого-то подозрительного Фишмана подсовываете!

— Так я… это… думал, специалист он, — сипел перепуганный тенор, в котором Матвей узнал ненавистного начальника первого отдела завода. — Виноват, подберём другого.

— Изольда, — загремел из интеркома голос Зворыкина. — Пусть Рыбаков войдёт.

Матвей, не дожидаясь, пока Грымза выполнит свои секретарские обязанности, сам толкнул обитую коричневым дерматином дверь. Кабинет у начальника был не чета Фиминому. Одна стена огромного помещения — сплошное окно (правда, мутное и грязное, как всё в цехе); стены обшиты ДСП, но оклеенные обоями «под дуб»; затоптанный, рассохшийся, с вбитой в него металлической стружкой, занесённой из цеха многочисленными подошвами, но всё же паркет. Массивный письменный стол, за которым в кресле восседал сам хозяин кабинета под портретом очередного генсека, и другой, длинный, вытянутый стол, стоящий перпендикулярно основному. За ним обычно и рассаживались все участники ежедневных совещаний. А ещё за спиной начальника, прямо под портретом, притаилась неприметная дверь, обшитая теми же плитами, что и стена, и прикрытая высокой спинкой хозяйского кресла. За заветную эту дверь Матвею попасть пока ни разу не удалось. А находилась за ней, по рассказам редких побывавших там счастливчиков (из которых половина привирала и никогда туда не заглядывала), небольшая уютная комната отдыха с двумя всегда заполненными деликатесами холодильниками, столом и широкой тахтой. Комплекты чистого постельного белья (это уже по рассказам редко трезвой уборщицы) лежали стопочкой в стенном шкафу. Злые языки поговаривали, что постоянным посетителем комнаты является грудастая секретарша Зворыкина, но на эту тему даже словоохотливый Фима, сильно и взаимно недолюбливавший Грымзу, разговор не поддерживал.

Сейчас за столом для совещаний, за которым ежеутренне собиралось полтора десятка хмурых, невыспавшихся мужчин — начальников участков и мастеров цеха, — сидело двое. Одного — Бульзова, начальника заводского первого отдела, сухого, поджарого отставника неизвестных войск, с бледно-водянистыми глазками и редким пушком вокруг яйцеобразной лысины, Матвей узнал по свистящему с подвизгом голосу ещё из прихожей. Второй — тот самый раскатистый баритон — оказался, в несоответствии своему звучанию, невзрачным хилым брюнетом за сорок, в сером костюме, сером же галстуке и c такой же серенькой внешностью. Зворыкин возвышался над всеми, сложив ручки на животе и, по обыкновению, полуприкрыв веки.

— А вот и Рыбаков, — радостно просвистел Бульзов, отвлекая начальство от полученного разноса. — Вот он начальник участка, на котором и будет…

— Да, да, — властно и слегка раздражённо прервал его баритон. — Проходите. — Он заглянул в одну из двух папочек-скоросшивателей, лежавших перед ним. — Матвей Юрьевич, присаживайтесь.

Матвей поздоровался и сел к столу рядом с Бульзовым напротив неизвестного, не отрывая взгляд от папочек.

«Вот они, вот куда бы заглянуть, — крутилось у него в голове. — И почему две?»

Папки были разными, и Матвей решил, что одна — это из сейфа Бульзова, а вторую неизвестный, а у Матвея не было сомнений, из какой тот организации, принёс с собой. От этой мысли у него зазудели рёбра, и он с трудом удержался, чтобы не почесаться.

— Мы пригласили вас, Матвей Юрьевич, чтобы поговорить об очень важном деле, связанном с участком, начальником которого вы являетесь, — начал неизвестный, видимо чувствуя себя хозяином кабинета. Зворыкин молчал.

— Я не начальник участка, — прервал его Матвей, — я мастер.

В горле было сухо и вышло пискляво.

— Как — не начальник? — Брюнет перевёл взгляд на съёжившегося Бульзова, потом на Зворыкина. Тот, не открывая глаз, спокойно ответил:

— На этом участке нет должности начальника, и старшим руководителем является мастер.

Врал Зворыкин. Была в штатном расписании такая незанятая должность, и Матвей уже понимал по Фиминым намёкам, что именно её будут предлагать ему, чтобы удержать, когда через полгода он соберётся увольняться с завода.

— А… ну, если старший, то всё в порядке, — успокоился неизвестный и продолжил: — Поскольку дело действительно важное и где-то даже секретное, то для начала вам надо будет подписать вот такую бумагу, — и он подтолкнул через стол к Матвею напечатанный на машинке лист. Это было полностью заготовленное заявление о том, что он, Матвей Юрьевич Рыбаков, паспорт такой-то, проживающий там-то, обязуется держать в тайне и данный разговор, и всё связанное с этим делом, и так далее… Оставалось только поставить подпись.

— И зачем я это должен подписывать? — начал приходить в себя потихоньку Матвей.

— Для того чтобы мы могли разговаривать дальше, — невозмутимо ответил брюнет.

— А зачем мне это? А если я не хочу разговаривать дальше? — попробовал прощупать его Матвей. Бульзов возмущённо пискнул.

Брюнет оторвался от рассматривания бумаг в папке и поднял голову. Лёгкая глумливая улыбка проскочила на его губах. Ему явно не впервой было вести подобные беседы. Он снова склонился над папкой и вытащил из неё другую бумагу.

— Вы ведь, кажется, комсомолец, Матвей Юрьевич? И насколько я понимаю, ещё и в армии не служили, а между тем возраст у вас самый призывной. Вы звание младшего лейтенанта запаса после института получили, так ведь? А стране сейчас очень нужны специалисты вроде вас. В танковых частях на Дальнем Востоке серьёзная нехватка младшего офицерского состава, — он уже явно издевался, и Матвей понял, что единственным результатом его мелкого бунта в лучшем случае станет ещё одна, и явно не положительная, запись в личном деле. Он молча подмахнул письмо о неразглашении и подтолкнул его к брюнету.

— Ну вот и ладненько, — миролюбиво резюмировал тот и, откинувшись на спинку стула, продолжил: — Меня зовут Никанором Семёновичем, и я буду курировать эту… — напрашивалось слово «операция», но он остановился, — это… производство… этого…

Он бросил вопросительный взгляд на Зворыкина, и тот, не размыкая полуприкрытых век, закончил фразу:

— Изготовление этого подшипника.

— Вот, — с облегчением выдохнул брюнет, — подшипника. Для важнейшего государственного заказа. Мы всё сделаем сами, а от вас, Матвей Юрьевич, требуется не много: помощь, контроль и молчание.

— Ничего себе не много, — хмыкнул уже пришедший в себя Матвей.

Никанор Семёнович сделал вид, что не услышал, и продолжил:

— А теперь запоминайте, Матвей Юрьевич, что от вас требуется. Нет, записывать ничего не надо. Запоминайте…

3.4

Утром следующего дня Матвей пришёл на работу на час раньше с бутербродами, термосом и даже с подушкой. Спать на сдвинутых стульях он приспособился давно, когда ещё студентом работал в ночную смену, и накрыться было чем — два выпрошенных у завхоза цеха новых ватника, а вот под голову положить было нечего. Так что ночевать на работе, как и было ему сказано вчера новым руководством, он был готов. Из прочих указаний он запомнил только «помогать, всячески способствовать и, главное, молчать».

Вошёл на участок и обомлел. Весь дальний угол, где и стоял тот самый кузинский станок, от стены до стены был перекрыт высоким, в полтора человеческих роста, забором. Сколочен забор был на совесть — ни одного просвета. И доски были явно не из владений завхоза: чисто струганые, обрезные, ровные. Такие доски завхоз продавал дачникам сразу, как только они попадали в его руки, и дольше одного дня они в цехе не залёживались. Да и сколачивали его ночью точно не местные плотники, двое вечно нетрезвых и без половины пальцев, потерянных во время пьяных разборок с циркулярной пилой. Возле единственного прохода к станку, закрытого простенькой, но тщательно подогнанной щитовой дверью, замерли два солдата в форме внутренних войск и, что доконало Матвея окончательно, с оружием.

Вместо того чтобы подойти и поинтересоваться, что происходит, Матвей поднялся к себе в конторку и, не раздеваясь, набрал номер замначальника цеха. Фишман взял трубку сразу, и по его голосу Матвей понял, что тот никуда не уходил со вчерашнего вечера.

— Фима, что происходит? У нас в цеху так-таки военный переворот? — слегка грассируя, попытался развеселить его Матвей.

Фишман, против обыкновения, не отозвался на шутку радостным жеребячьим смехом, а печально ответив «Таки да», положил трубку.

Обескураженный Матвей повернулся к окну, взглянул на оконечность участка, где стоял пресловутый немецкий станок, и почувствовал ватную слабость в коленях — сверху, с высоты своей конторки он мог видеть пусть не всё, но большую часть того, что происходило за забором. Станок работал, вращалась закреплённая в суппорте деталь, бежала тоненькая серебристая лента стружки, а высокий человек в синем рабочем комбинезоне возился у верстака рядом со станком и деловито правил шлифовальную головку, очевидно готовясь к финальной и самой сложной операции. Быстрой дробью прогрохотав по ступенькам лестницы и чуть не сбив с ног нарядчицу участка Алевтину — пыльную женщину без возраста, без голоса и имеющую на всё своё мнение — Матвей помчался к станку, но быстро упёрся в открытую ладонь и поднятый ствол автомата, недвусмысленно направленный в его грудь.

— Стоять. Пропуск.

— Какой пропуск? Это мой участок, я тут начальник, — завопил Матвей, забыв все вчерашние инструкции.

— Три шага назад, — спокойно ответил охранник постарше, а второй, совсем юнец, рыженький, с веснушками на молочно-белом сытом лице, для убедительности передёрнул затвор калашникова.

На участке уже появилась пара рабочих из утренней смены, тоже поначалу остолбеневших от увиденного, но быстро пришедших в себя. И, как заметил боковым зрением Матвей, один из них, Васька ростовский, изрядно претерпевший от ментов за время двух отсидок по хулиганским статьям, уже подтягивал к себе увесистый гаечный ключ. Плохо бы закончилась для всех участников эта история, если бы дверь в заборе не открылась и оттуда не появился вчерашний брюнет — Никанор Семёнович — свеженький, гладко выбритый и в том же сереньком костюмчике. Галстук только был другой, чёрный.

— Матвей Юрьевич, здравствуйте. Что за шум?

— Что всё это значит? — продолжал ещё кипятиться Матвей, уже остывая и начиная соображать, во что он чуть было не вляпался. — Что за забор? Вы об этом вчера ничего не сказали!

Никанор Семёнович огляделся по сторонам, посмотрел на подтягивающихся к началу смены хмурых рабочих и кивнул охране:

— Этого пропускать.

А затем, ухватив Матвея за рукав, втянул его за собой и захлопнул дверь. Работавший у верстака не повернулся к вошедшему, а продолжал, насвистывая что-то, налаживать шлифовальную головку. Там оказался ещё один человек, которого Матвей не увидел сверху, так как сидел тот на скамейке, прислонясь спиной к забору. Одет он был в такой же синий комбинезон, как и первый, с наброшенным поверх таким же серым пиджачком, что и на Никаноре Семёновиче. В этот момент работавший у верстака перестал насвистывать и позвал сидящего.

— Ну-ка, Колян, помоги переставить.

Тот неторопливо снял пиджак, под которым оказалась плечевая кобура с торчащей из неё рифлёной ручкой пистолета, и стал помогать перенести тяжёлую шлифовальную головку на другое место. Матвей молча смотрел на происходящее, а Никанор Семёнович так же, не говоря ни слова, наблюдал за ним. Переставив инструмент, токарь, снова насвистывая, и на этот раз что-то очень знакомое Матвею, подошёл к станку и принялся измерять деталь, а после настраивать станок на следующий, уже чистовой проход. Движения его были уверенными, чёткими, он не искал расположения той или иной рукоятки на незнакомом ему станке, а находил их не глядя, словно занимался этим далеко не в первый раз. А когда он, настраивая подачу, склонил голову набок и поскрёб указательным пальцем за ухом, Матвей почувствовал лёгкую дурноту, как после катания на колесе смеха, и выступившую на лбу испарину. Это был жест Кузина, да и мелодия, что насвистывал это человек, была той самой «Нинкой», которую всегда высвистывал тот, стоя у станка. Но Кузин лежал сейчас разбитый инсультом, не имея возможности пошевелить ни рукой, ни ногой, и Матвей убедился в этом лично несколько дней назад, посетив его в Мечниковской больнице.

— Ну как, правильно он всё делает? — заговорил первым Никанор Семёнович, внимательно наблюдая за реакцией Матвея.

Тот попытался сглотнуть, слюны не было, и, пожав плечами, он сипло ответил:

— Замерим — увидим.

— Всё в норме, начальник, — засмеялся, повернувшись к ним токарь. У него было холёное, гладко выбритое лицо, умные, жёсткие, глубоко посаженные серые глаза и обаятельная улыбка, не вяжущаяся с холодным недобрым взглядом. — Я промеряю после каждого прохода. Всё в допуске. Будем знакомы, — он стащил что-то с руки и протянул её Матвею. — Корней.

Только сейчас Матвей обратил внимание, что на токаре были надеты перчатки — светлые, тонкие, кожаные, явно импортные и дорогие. Матвей представился и пожал протянутую руку: сильную, чистую, ухоженную и мягкую — никаких мозолей. Ни перчатки, ни рукавицы ни один токарь, работая на станке, не надевал — по технике безопасности запрещалось, и Матвей хотел было указать на это, но сдержался, решив, что это не его подчинённый. Да и вообще кто кому в этой компании подчиняется, было неясно, так как Корней, пошарив по карманам, вытащил пустую сигаретную пачку и сердито выговорил Никанору Семёновичу:

— Ника, ты сигареты купил? Я ж когда ещё тебе сказал.

— Да, сейчас, сейчас, — засуетился тот. — Ларёк закрыт был. Сейчас куплю.

Всё увиденное настолько не увязывалось вместе, что Матвей решил не ломать над этим сейчас голову, а заняться своими непосредственными обязанностями, тем более что и Никанор Семёнович, нетерпеливо поглядывая то на Матвея, то на часы, тихонько стал подталкивать его к выходу.

Закрыв за собой плотно дверь, Никанор Семёнович ещё раз подтвердил указание охране, что вот этого — он указал на Матвея — пропускать, и заторопился к ларьку, а Матвей побрёл в конторку, отмахнувшись от недоумённых вопросов собравшихся в курилке работяг. Но почитать и даже спокойно посидеть в конторке в этот день ему не удалось. Ни кого-либо из слесарей, ни комплектовщицу, ни тем более их штатного вечно пьяного стропаля Никанор Семёнович за забор не пустил, и Матвею пришлось самому отдуваться за всех. Внутрь, кроме него, было позволено заходить только Зворыкину и мастеру ОТК Порфирьевичу — пожилому, опытному, партийному и жутко говнистому. В цеху его терпеть не могли за жмотистый и склочный характер и за то, что по любому поводу он первым делом мчался жаловаться начальству. Корней останавливался лишь на короткие перекуры и оторвался от станка только на обед, который привезли два солдата, въехавшие на крытом газике прямо в цех через грузовые ворота. Закрытые подносы торжественно пронесли под завистливыми взглядами рабочих через весь пролёт и передали охране. Откуда привезли обед, Матвей не знал, но, судя по блестящим никелированным приборам и накрахмаленным салфеткам, не из их заводской столовой. Что было в меню, он тоже не выяснил — за стол его не пригласили. Фишман, в обычные дни забегавший на участок по два-три раза, не появлялся и, похоже, вообще не выходил из своего кабинета. Дважды он звонил, интересовался, как идут дела, и, выслушав отчёт Матвея, молча клал трубку. К ночи чистовая обточка вкладыша подшипника и его обоймы была закончена, и Корней, получив замеры со стенда, приступил к финальной операции — шлифовке. Он был так же свеж и бодр, как и утром, и Матвей, к полуночи уже едва стоящий на ногах, с удивлением смотрел, как тот, фальшиво насвистывая «Нинку» и поругивая Порфирьевича за неразборчивые записи, настраивает станок. Караул у дверей за это время сменился раза три. Никанор Семёнович отпросился у Корнея поспать в кабинете начальника цеха. Глаза у Матвея слипались. Проверив в очередной раз установку детали и настройку станка и вновь убедившись, что Корней разбирается в этом лучше, чем он, Матвей сказал, что побудет у себя наверху. На что Корней, понимающе усмехнувшись, пожелал ему спокойной ночи. Матвей разложил на сдвинутых стульях ватники, пристроил под голову принесённую из дома подушку и мгновенно отключился.

3.5

Проснулся он уже под утро, в пять тридцать, как просыпался каждый день, только на этот раз без будильника. Проснулся резко, с колотящимся сердцем, вынырнув из странного сна, который будет теперь долго преследовать его, разворачиваясь каждую ночь новой гранью сюжета, бесконечным сериалом, всегда начинающимся с одного и того же места, но развивающимся иначе, отлично от просмотренного вчера. Снаружи было тихо, до начала утренней смены оставалось ещё полтора часа, гул с других участков в конторку почти не доходил, и тут только Матвей сообразил, что и звука от работающего станка Корнея он тоже не слышит. Матвей вскочил и приник к мутному стеклу конторки. На участке было темно. Верхний свет — огромные мощные тысячесвечовые лампы — был выключен. Ещё пошатываясь со сна, он выскочил наружу, спотыкаясь и чуть не упав на крутой лестнице, добежал до выключателей. Лампы не сразу, помигав, неохотно зажглись. Охраны у забора не было, и за полуоткрытой дверью тоже было пусто. И лишь готовые, отшлифованные до зеркального блеска вкладыш подшипника с обоймой подтверждали, что всё это не продолжение его сна.

Матвей забежал на сборочный стенд, сообщил мастеру ночной смены, что можно забирать готовый подшипник. Тот скривился и переадресовал его к смене утренней, сказав, что его люди и так уже уработались и пошли в душевую. Собственно, дальнейшее Матвея не особо интересовало — ему надо было отчитаться только за свою часть задания, и он заглянул в кабинет начальства. Зворыкина на месте не было, а мрачный Фима, похоже, как и Матвей, домой не уходил. С красными от бессонницы глазами он молча выслушал бодрый Матвеев доклад и только кивнул, мотнув нечёсаной копной спутанных волос.

Когда Матвей вернулся на участок, там уже вовсю шла возня, грозящая перерасти в драку. Два плотника под руководством цехового завхоза разбирали забор, а пришедшие раньше времени на работу бригадир слесарей и один из фрезеровщиков отпихивали их с криками, что это не их доски и что завхоз все хорошие материалы, предназначенные на упаковку экспортных запчастей, давно уже продал налево. Матвей постоял, не вмешиваясь, похихикал и пошёл к себе, предоставив спорящим разбираться самостоятельно. Вороватого завхоза Матвей терпеть не мог, но вмешаться на стороне работяг было бы политически неправильно, и он порадовался, увидев, что на помощь к ним уже спешит подкрепление — два слесаря из их бригады. Выстоять против такой команды у завхоза с его плотниками шансов не было, и доски наверняка будут распределены между дачниками с его участка. Дачи, а вернее, участки земли в шесть соток в так называемых садоводствах были у многих, и Матвей на собственном опыте знал, с каким трудом добывается каждая доска и каждый гвоздь для тех хибар, которые их счастливые владельцы в силу безденежья строили сами.

Большую часть дня он провёл в конторке, лишь изредка спускаясь вниз, чтобы принять работу или выдать новое задание. Рабочие смотрели вопросительно, но с расспросами больше не приставали, понимая, что мастер или не хочет, или не может делиться не своими секретами. Матвей ещё раз прошёл вокруг кузинского станка, безотчётно пытаясь найти что-то, какие-то следы, подтверждающие, что всё произошло в реальности, а не в напугавшем его сне. Всё было чисто прибрано и даже пол подметён. И лишь уходя, он случайно заглянул в мусорный бак и там, среди смятых сигаретных пачек и замасленной ветоши, обнаружил грязную перчатку, одну из тех, в которых работал Корней. Не стесняясь насмешливых взглядов рабочих, он порылся в баке, надеясь найти вторую, но тщетно. Он сунул находку в карман и, поднявшись к себе наверх, долго разглядывал её и даже примерил. Перчатка была ему чуть великовата, а как называется тонкая и нежная кожа, из которой она сделана, Матвей догадывался — невиданную до того лайку он встречал в исторических романах.

Он мог бы не дорабатывать день до конца — Фишман отпустил бы его за эту проведённую на участке ночь без возражений, но Матвею очень уж не хотелось у него сегодня отпрашиваться. Неловко было смотреть Фиме в глаза, хоть и ни в чём не был виноват — не он же решал, кого можно подпускать к таинственному токарю, а кого нет. Пятница подходила к концу. Матвей договорился с Хомяком, что тот выйдет в субботу за двойную оплату, чтобы проточить уплотнительные кольца для сборщиков со стенда, и расслабился — странная тяжёлая неделя заканчивалась, но чувство облегчения, что впереди два дня отдыха, почему-то не приходило. Он с трудом досидел до сирены, глаза слипались, и мудрёный текст о том, как отбивать нападение врагов с астральными мечами, не шёл в голову. Но когда вышел из проходной, сырой и пряный ветер с Невы приободрил и прогнал сонливость, а помёрзнув на остановке полчаса и пропустив два переполненных автобуса, Матвей с трудом втиснулся в третий и решил, что заслужил право выйти на пару остановок раньше и погреться в рюмочной.

Ещё от входа, только пристроившись в очередь к прилавку и сделав первый глоток воздуха, согретого множеством мужских тел и пропитанного запахом кильки и перегара, он заметил в плотно набитом зале знакомые лица. За столиком в углу трое слесарей со сборочного участка поили Порфирьича. Старик сам бы ни за что на выпивку в рюмочной не раскошелился, но отказаться от бесплатного угощения не мог, и ушлые работяги подливали ему, наверняка в надежде выпытать что-то про загадочного токаря. Порфирьич пока держался, но халявная водка потихоньку развязывала, размягчала жёсткий старческий язык, и к моменту, когда Матвей пристроился за соседним столом, спиной к увлечённо слушающей компании, Порфирьич уже «поплыл».

— Я вам, мужики, только одно скажу, и больше не приставайте — я подписку давал. Гадом буду, но это был Кузин. Я ж его сто лет знаю как облупленного. Мы ж с ним в один год на завод пришли и дружили семьями. — Порфирьич не стал упоминать, что за эти годы он написал на друга Диму шесть доносов, но это и так все знали. — И не спрашивайте меня, как это сделано. Нам знать такое не положено. Может, какая операция пластическая, как разведчику, может, что ещё, но и говорил он, и работал, и вёл себя ну точно как Кузин. И подшипник шлифанул в точности как Димка, и фаски все, фаски снял как он! А я, мужики, за эти годы так настропалился, что по тому, как деталь обработана, как фаски сняты, вам точно определю, кто из наших токарей её делал. Это ж как почерк — он у каждого свой.

Язык у старика всё больше заплетался, речь стал почти неразборчива, а под конец он уже дремал стоя, и собутыльники, поняв, что больше из него выжать ничего не удастся, быстро допили своё и повели уже едва держащегося на ногах Порфирьича наружу, чтобы посадить на автобус, идущий к дому. Не проспит ли он свою остановку и как доберётся — никого не волновало.

А Матвей остался, не торопясь допил первую порцию, потом взял ещё пятьдесят грамм и бутерброд с килькой и, стоя у замызганного стола, в ошмётках когда-то чищенной тут воблы, сгорбившись, сопоставлял рассказ пьяного Порфирьича со своими впечатлениями.

3.6

Как обычно, он решил в субботу отоспаться, и, как всегда, из этого ничего не вышло. Проснулся он в свои привычные пять тридцать и, проворочавшись без сна почти до семи, вылез из постели. Намечено на день было много, но всё на вторую половину, и занять себя утром Матвею было совершенно нечем. Послонявшись по квартире, покурив на кухне и без толку пощёлкав переключателем каналов на стареньком чёрно-белом телевизоре, он улёгся на диван и стал дочитывать перепечатку про астральную защиту, которую сегодня надо было вернуть Косте Йогу. Встреча была назначена на час дня в садике у «Букиниста» на Литейном. Книга оказалась скучная, первый интерес к незнакомой теме прошёл, и домучивал её Матвей уже из принципа. Но скука победила, глаза закрывались, и неожиданно для себя Матвей заснул и чуть было не проспал. Разбудил его тот же Костя, который перед выходом из дома позвонил напомнить, чтобы Матвей принёс ему то, что обещал. Что именно — он по телефону говорить отказался, рассердился, и Матвею пришлось сделать усилие, чтобы припомнить их последнюю встречу и сообразить, что же он такого посулил Йогу, что тот так разволновался. Вспомнил: это оказалась завалявшаяся со школьных времён замусоленная перепечатка сборника эротических рассказов от Мюссе до Алексея Толстого, или им приписанных. Йог был падок на такого рода писанину и собирал всё, попадавшееся под руку.

Опоздав, как обычно, минут на пятнадцать, Костя плюхнулся на скамейку рядом с Матвеем и вместо приветствия принялся, сопя, захлёбываясь и подхихикивая, рассказывать про новый способ онанировать, который он то ли придумал, то ли где-то услышал. А может, это вообще был анекдот, но в его исполнении всё звучало настолько живо, скабрёзно и достоверно, что Матвей ни на миг не усомнился, что Йог эти манипуляции проделал.

— Ловишь, значит, муху, только живую, конечно, не прибей, и желательно покрупнее. Обрываешь у неё крылышки. Наполняешь ванну, залезаешь и выставляешь наружу из воды только головку члена, и вот на неё-то и сажаешь эту самую муху. Муха бегает по ней, улететь не может и в воду не полезет, а лапками так приятно топ-топ-топ… Такое медленное возбуждение, истинно йоговское… нирвана! А потом, ближе к концу, чуть-чуть глубже погружаешься, только аккуратно, чтоб муху не смыть, так чтобы сверху только маленький островок остался, и когда кончаешь, муха так и улетает на струе…

К концу рассказа у него закатились глаза, начал дрожать голос, и Матвей испугался, что Йог кончит прямо тут, на скамейке, и приготовился зажать ему рот, если тот вздумает громко и сладко застонать. Всё ж садик, дети вокруг с мамашами, которые чёрт знает что могут подумать, а попадать в милицию по такому поводу, да ещё и с пачкой перепечаток в сумке — хоть и не антисоветчина, а всё равно проблем не оберёшься, — было крайне нежелательно. А ещё представил Матвей йоговскую ванную, в ней Костю, выставившего из мутной, желтоватой воды кончик члена, — и его замутило. Жил Йог, в Матвеевом понимании, по-царски: хоть и в крохотной, но отдельной однокомнатной квартире, неизвестно какими путями ему доставшейся. На этот счёт у общих знакомых было в ходу несколько одинаково неправдоподобных версий, но у Матвея была и своя, подслушанная на лестнице, когда случилось ему прийти чуть раньше назначенного времени. Из услышанного понял он, что квартира была куплена Костиными богатыми родственниками, задумавшими таким образом дистанцироваться от странного и компрометирующего их потомка и крайне сейчас недовольными и его образом жизни, и, как энергично выразился говорящий, «срачем», царившим в квартире. На что жил Костя, также оставалось загадкой, так как на те немногие деньги, которые зарабатывал он размножением на пишущей машинке всякой ерунды (ничего художественного или политического он не перепечатывал принципиально), очисткой и продажей привезённого неведомыми путешественниками мумиё и мелкой спекуляцией всем, что попадётся под руку, прожить было невозможно. А насчёт «срача» возмущавшийся даже смягчил. В квартире не убиралось никогда, по крайней мере с тех самых времён, когда Костя в неё вселился. Впервые заглянувший в туалет Матвей был так шокирован, что лишь остро требовавшее выхода давление в мочевом пузыре заставило его проделать необходимое, но все последующие визиты он рассчитывал так, чтобы и оставаться в квартире недолго, и по возможности до того посетить все туалеты, попадавшиеся по пути. Женщину в этой квартире даже представить было невозможно, и потому в историю про муху Матвей поверил куда больше, чем в Костины занятия йогой. По его мнению, всё ограничивалось чтением и перепечатками самиздата, которые попадали к Косте из неизвестных источников. Ассортимент был широчайший: от самодельных переводов книг по карате, йоге, астрологии, траволечению и голоданию до всякой эзотерики: от госпожи Блаватской до Штайнера. Впрочем, как выяснилось позже, Матвей ошибся и тут — Костя их даже не читал.

Высокий, черноволосый и черноглазый, чуть смуглый Костя был, по мнению общих знакомых, вполне симпатичным парнем, и пользовался бы женским вниманием, если бы не старомодные очки в чёрной пластиковой оправе с толстыми, выпуклыми линзами и мешковатая, мятая, словно с чужого плеча, одежда. И ещё от него странно, каждый раз иначе, но всегда противно пахло. Сам он, видимо зная за собой такую проблему, объяснял это по-разному: то тем, что занят очисткой организма и это запах выходящих через кожу токсинов, то приёмом каких-то специальных веществ, позволяющих ему впадать в нирвану, а раз даже сообщил, что занялся уринотерапией, от чего впечатлительного Матвея чуть не стошнило. Но после посещения квартиры Кости он уверился, что всё гораздо прозаичнее и тот просто грязнуля. Потому и встречаться предпочитал на улице и садиться старался с наветренной стороны.

Просидели в садике они недолго — обменялись принесённым, поболтали. Костя в благодарность за эротику дал ему на неделю свежие перепечатки о пользе голодания и что-то по парапсихологии, совершенно Матвею не интересной. Голодать ему в юности доводилось и без всякого Брэгга, а ни в какую парапсихологию он не верил, но книжки взял — из принципа. Матвей дважды порывался закурить, чтобы перебить Костин запах, который время от времени из-за переменчивого ветерка шибал ему в ноздри, но вспоминал, что идёт уже третья неделя, как он бросил, и удерживался.

Наконец разошлись, и Матвей заодно уж решил заглянуть в «Букинист». Не то чтобы надеялся там что-нибудь хорошее купить — знал, что всё стоящее перехватывается «жучками» на подходе, в подворотне, а уж если что и проскочило, то откладывается бдительными приёмщицами для своих клиентов, — а так, для очистки совести. Послонявшись по магазину и убедившись в очередной раз, что заходить было незачем, он уже направился к выходу, но в последний момент обратил внимание на человека, стоящего спиной к залу у тощих полок с литературой на иностранных языках. Что-то в этой фигуре было знакомо, и, поднявшись на возвышение, где и стояли эти два стеллажа, у которых обычно никого не было, он сбоку заглянул в лицо человека, внимательно изучавшего увесистый фолиант, как показалось Матвею, на старонемецком, на готике, в тиснённом золотом переплёте. Человек, заметивший этот навязчивый интерес, недоумённо повернул к нему голову.

— Корней! Здравствуйте. Как неожиданно, — вырвалось у Матвея.

Человек смотрел на него удивлённо, не раздражённо, но и не улыбаясь.

— Вы мне? Вы, видимо, меня с кем-то спутали. Я не Корней.

Сердце Матвея ухнуло куда-то вниз, отозвалось лёгким подташниванием, мячиком отскочило назад и быстро-быстро заколотилось в грудной клетке.

— Извините, обознался, — просипел он и развернулся к выходу. Сделав шаг, он остановился и снова обратился к незнакомцу: — Простите за назойливость, а у вас брата-близнеца, случайно, нет? Уж больно вы похожи на одного знакомого. Просто копия.

Человек молча и отрицательно покачал головой, и Матвей, безнадёжно махнув рукой, вышел из магазина. Стоявший у полок, не меняя позы, проводил его внимательным, цепким взглядом.

Отойдя совсем недалеко от дверей магазина, Матвей вдруг сообразил, что его так резануло в облике этого незнакомца, кроме полностью идентичной с Корнеем внешности, — перчатки! На человеке были надеты тонкие кожаные перчатки телесного цвета, которые он не снял, листая книгу. Матвей ринулся обратно, но у полок со старыми немецкими изданиями никого уже не было.

Любимый «воскресный» набор пирожков (два печёных с рыбой, два жареных с мясом и один с зелёным луком и яйцом) плюс две чашки мутного горячего и сладкого «кофе с молоком», наливавшегося из огромной никелированной ёмкости, согрели и немного успокоили Матвея, и он решил не ломать голову над этим ребусом сам, а, отложив все мелкие дела, съездить и посоветоваться с одним из немногих, кого считал умнее себя. Жил этот умник в дальнем конце Васильевского острова, в крошечной однокомнатной квартирке, заставленной стеллажами под потолок и заваленной книгами и перепечатками (здесь можно было найти практически весь самиздат). Посреди этой горы бумаги стоял стол с пишущей машинкой и огромная пепельница. В квартире вечно висел сизый дымок от непрерывного курения и гарь от черновиков и копирки, которые хозяин жёг в цинковом ведре на балконе, а сырой ветер с залива загонял дым обратно в комнату. Под купленную по дороге бутылку портвейна и найденные хозяином в холодильнике остатки подсохшего сыра Матвей, сбиваясь и повторяясь, рассказал ему всю историю, наплевав на подписку о неразглашении, — Леонид был, пожалуй, единственным из знакомых, кому Матвей интуитивно доверял.

На этот раз такое доверие, похоже, не обрадовало хозяина квартиры. Чем больше Матвей говорил, тем мрачнее тот становился. Когда наконец Матвеев рассказ и портвейн одновременно добрались до финала, Леонид помолчал, затем сходил на кухню, принёс недопитую бутылку водки, разлил, выпил и, закурив, озабоченно произнёс:

— Вы, Матвей, лучше забудьте то, что видели, и, самое главное, напрочь забудьте, что мне это рассказывали.

Видя, что слушатель молча уставился в тарелку с сырными корками и гоняет по скатерти пустой стакан, поколебался, взвешивая, стоит ли продолжать, и решился:

— Все правители во все времена были озабочены бессмертием — своим, конечно. Верующим в тех или иных богов было проще: фараоны строили гробницы, китайские императоры — гигантские усыпальницы, оснащённые всем для загробной жизни, Ильичу его верные адепты построили мавзолей, а вот Сталин, хоть и поповский сынок, был отъявленным материалистом и жить хотел тут, сейчас и вечно. Так вот, есть слухи, что именно в его правление был создан секретный институт по этой тематике и такой же, естественно, секретный курирующий его отдел в НКВД. Нынешние правители — дышащие на ладан старцы, цепляющиеся за жизнь и за власть, и я уверен, что эти исследования продолжаются. Направление их различно — ведь можно оздоровить (только теоретически) одряхлевшее тело, а можно и переселить живущий в нём дух, личность — назовите как вам угодно — в другой, молодой и здоровый организм. Понимаете, Матвей, о чём я? Работа в этом направлении идёт! И, судя по вашему рассказу, какие-то результаты есть. Видимо, не всё сознание, а какую-то часть, связанную с приобретёнными навыками, переселять уже научились, а может, и всё целиком. Впрочем, это я уже гадаю. Удивительно, конечно, что такие сверхсекретные разработки применили для такой ерунды, как ваша турбина, но в нынешней системе с её жутчайшей коррупцией и кумовством, удивляться чему-то не приходится. Видимо, ваше начальство вхоже в достаточно высокие круги и сумело надавить на нужные пружины. Но это всё неважно. Главное — понятно, что эти исследования продолжаются!

Леонид разволновался и взмок. Сказав, почти что выкрикнув последнюю фразу, он замолчал, выплеснул в стакан остатки водки, не поделившись с Матвеем, махом проглотил их и, не закусывая, резюмировал:

— Это всё мои домыслы, но время от времени просачиваются наружу какие-то слухи, и каждый раз источник этих слухов таинственным образом то выпадает пьяный с балкона, то тонет в мелководном ручье, то… Короче, Матвей, что-то подсказывает мне, что вы хоть и краем, но вляпались в очень тёмную и опасную историю, и дай бог, чтобы не получила она никакого продолжения. Ни для вас, ни для меня.

Домой Матвей добирался долго. Полупустой троллейбус, натужно подвывая, медленно тащился в ранних ленинградских сумерках через весь город, и Матвей чуть было не задремал, расслабившись от выпитого и убаюканный покачиванием, но вовремя вспомнил, что в сумке у него не безобидный Брэгг, а полученный в обмен на него у Леонида очень даже опасный Солженицын, и встряхнулся — не хватало ещё заснуть и потерять такое спьяну.

Все хозяйственные дела, не сделанные в субботу, переложились на воскресенье, и с утра Матвей успел побывать в прачечной, выстоять несколько очередей в гастрономе, заполнить холодильник картошкой и замороженными пельменями и даже помыть накопившуюся за неделю посуду. Последнее, впрочем, было не обязательным: мать собиралась вернуться в город только к следующим выходным, а чистых тарелок оставалось ещё достаточно.

Пока суетился и толкался в очередях да соображал, как бы уложиться в оставшуюся до получки десятку, голова была занята, но когда, закончив домашние дела к обеду, Матвей присел на диван и открыл первую на сегодня бутылку пива — вот тут-то и началось. Все странные и загадочные события прошедшей недели, завершившиеся вчера такой неожиданной и пугающей реакцией Леонида, всплыли перед ним, и Матвею, впервые за последние дни, стало страшно. Хоть и успокаивал он себя, что сам-то он никуда не лез, что не напрашивался и лишних вопросов не задавал, но неприятно сосущее чувство опасности, ощущение, что что-то идёт не так, и сожаление, что не удержался и рассказал Леониду и что подошёл к незнакомцу в магазине, — всё разом навалилось на него. Весенний, яркий с утра день посерел, тёплые лучи пробивавшегося сквозь редкие облачка солнца теперь лишь высвечивали невытертую пыль, заметным слоем лежащую на полировке, пиво оказалось горьким, а всё вокруг — унылым и грустным. Матвею был известен только один, но зато проверенный способ борьбы с депрессией — и, прихватив бутылку водки, за которой недавно выстоял очередь, он отправился к приятелю, жившему рядом — в соседнем доме.

3.7

Первое, что он увидел в понедельник, войдя в цех, был портрет Порфирьича (которого, как Матвей впервые узнал, звали Кондратием) в траурной рамке. Ниже шли какие-то биографические данные покойного и извещение о том, что похороны состоятся в среду. Возле портрета стояли несколько рабочих со второго участка, где, собственно, Порфирьич и числился. У них Матвей и выяснил, что помер старик не своей смертью, хоть, как выразился один из работяг, «он и так пережил всех, с кем пил и на кого стучал», а попал, пьяный, под машину в пятницу вечером недалеко от своего дома. В другой ситуации Матвей бы прошёл мимо не останавливаясь и тут же забыл бы о противном старике — смерть он воспринимал в силу своей молодости философски и отстранённо, как то, что происходит с другими. В огромный человеческий муравейник, который представлял собой цех, смерть заглядывала нередко, тем более что вечная нервотрёпка, пыль, висящая в воздухе, и беспробудное пьянство здоровья его обитателям не добавляли. Но тут было другое, и настроение у Матвея резко испортилось.

Смена началась с планёрки. Бодрый, пришедший в себя Фима раздал задания, похвалил Матвея и слесарей испытательного стенда за то, что уложились в срок в подготовке пуска турбины, и обругал кого-то из отстающих. После ещё что-то вещал Зворыкин, а Матвей сидел, крутил в пальцах карандаш и слышал только дребезжащее бормотание пьяного старика: «Я ж подписку давал… нам такое знать не положено…»

Не улучшил настроения и визит парторга цеха Федьки Глазова. Он припёрся в Матвееву конторку перед самым обедом, когда тот уже разложил бутерброды и заварил в электрическом чайнике доставшийся в продуктовом наборе индийский чай. Пришлось налить и ему, а вот бутерброд разозлившийся Матвей предлагать не стал — перебьётся. Приехавший в город из дальней ярославской деревни Федька сделал удивительную и быструю по цеховым меркам карьеру. Проработав года три подручным на огромном карусельном станке, показав свою полнейшую непригодность и бестолковость и не сдав с третьего раза даже на низший разряд токаря, он неожиданно быстро пошёл вверх по партийной лестнице. В партию он вступил ещё будучи в армии, стаж у него уже набрался приличный, и под крылом покровительствовавшего ему Зворыкина Федька сначала стал замом секретаря, а потом и освобождённым парторгом цеха. Зарплату получал хорошую, ходил в чистом и смотрел на всех пристально и с прищуром. Смотреть свысока не получалось, ибо росточка Фёдор был маленького, хотя широк в кости и силён. Был он абсолютно, девственно невежественен и заносчив и потому ни к одной цеховой компании, а тем более к компании мастеров (всё ж худо-бедно какие-то институты закончивших) прибиться не мог. Благодарный Зворыкину за своё вознесение, Фёдор преданно смотрел на начальство, не перечил и выполнял любые указания. Пришёл он не просто так — у Федьки горел план. По разнарядке, спущенной ему из райкома, от него требовалось принять в партию ещё одного, как он презрительно выражался, «интеллигентика» — то есть представителя ИТР (инженерно-технических работников), а подходящих кандидатур в цеху было не так-то много. Те, кто хотел и годился, уже вступили, оставались те, кто не рвался, но подходил, — и вот из них-то самым подходящим был Матвей, особенно теперь, после высокого доверия, оказанного ему такими инстанциями, которые Федька если и поминал, то только шёпотом. Были ещё те, кто хотел, но по разным причинам (от неправильной национальности до сомнительной благонадёжности) не годился, — такие Федьке были не нужны. Райкомовское начальство требовало выполнения плана, и Фёдор пришёл осчастливить Матвея. От предложения Матвей пришёл в ужас. Он, как и подавляющее большинство родившихся в этой стране, побывал и октябрёнком, и пионером, и теперь дожидался момента, когда наконец можно будет выбыть из комсомола по возрасту, не платить взносы, а главное, не отсиживать на бесконечных и тоскливых собраниях под заунывное бормотание с трибуны очередного малограмотного докладчика. Вступление в партию переводило срок в пожизненный. Да и незачем это было ему: карьеру, для которой обычно и требовалась красная книжечка, он делать не собирался, а о вере в какие-то коммунистические лозунги речь и не шла — это понимал даже Федька и не этим пытался Матвея соблазнить. Ситуация была скользкой. Отказывать категорично и в лоб Матвей побаивался, хотя первым его порывом было послать бывшего подручного куда подальше и выставить из конторки. Но это было бы неправильным шагом — Фёдор был злопамятен, мстителен и нагадить мог, тем более что конфликт бы получился с политическим душком. Так что пришлось Матвею потратить обеденный перерыв на блеянье о том, что «пока не готов», что надо ещё «подумать, подрасти и повзрослеть», что «предложение слишком почётно и оказанное доверие слишком велико», и на прочую белиберду, благо всей этой мутной фразеологией Матвей кое-как владел со времён институтских собраний и сдачи курса политэкономии. Это было нелегко, он вспотел, устал и был страшно рад, когда Фёдор, нахмурив белёсые брови, нехотя согласился вернуться к этому разговору позже. Чтобы переключить внимание парторга, Матвей спросил первое попавшееся — то, что и так весь день не шло у него из головы, — о смерти Порфирьича, и Федька, любивший посплетничать, тут же выложил всё, что знал. Он, оказывается, общался со следователем, приезжавшим утром на завод, и получил всю информацию из первых рук. Подтвердилось, что Порфирьич попал под машину в пятницу вечером. Только почему-то не на той стороне проспекта, где жил и где находилась автобусная остановка, на которой он должен был бы выйти, если бы ехал с работы, а на противоположной. Старик был действительно пьян, и Федька высказал предположение (скорее всего, услышанное от следователя), что Порфирьич проспал свою остановку, доехал до кольца и возвращался назад. На той стороне проспекта находился парк, время было тёмное, и соседка Порфирьича по дому, выгуливавшая там собаку, самого столкновения не видела, но вроде бы слышала визг тормозов и звук удара, а после видела удаляющиеся огоньки. Машину не разглядела, но похоже, что грузовик.

— Вот, собственно, и всё, и вся история, — закончил Федька и философски добавил: — Жил себе болтливый старикан — и нет его. Все там будем.

— Почему болтливый? — вздрогнул Матвей. — Что он такого разболтал?

— Да разговорчивый очень старик был, вечно какие-нибудь истории травил, анекдоты… да и с руководством посплетничать любил, — ухмыльнулся Федька, намекая на частые доносы Порфирьича, по любому поводу бегавшего жаловаться к начальству.

— А, ты об этом, — успокоился Матвей.

Обеденный перерыв закончился, на участке зажгли свет, заурчали станки. Федьке явно не хотелось уходить — ему просто нечем было себя занять до конца длинного рабочего дня, а Матвей, напротив, с нетерпением ждал, когда же этот скучный и опасный человек, и так отнявший у него законных полчаса отдыха, наконец уйдёт, чтобы спокойно достать припрятанную книжку.

Но Федьке было хорошо, и он тянул время, ища, о чём бы ещё поболтать с покладистым и явно опасающимся его собеседником. Он почувствовал, что свободный и обычно нагловато себя ведущий Матвей стал его побаиваться, — это давало Федьке нечастое ощущение превосходства, и расставаться с ним он не торопился.

— Кстати, — внезапно вспомнил он. — Твой Кузин скоро появится?

— Да какое там «скоро», — отмахнулся Матвей. — Лежит в больнице пластом. Думаю, что ещё месяц как минимум проваляется.

— Да нет его в больнице, — уверенно сказал Федька. — Я в выходные туда двух баб из профкома отправил. Ну, это, заботу о больном товарище проявить. Опять же, деньги профсоюз выделил, яблоки там, апельсины из продуктового набора вытащили. Чтоб всё как у людей. А им и говорят, что, мол, нету вашего Кузина. Выписан, мол, несколько дней тому назад и уехал на спецскорой. Так что выписали его, а значит, скоро и появится.

Матвей молчал и, наклонив голову, избегая встречи с простодушным Федькиным взглядом, старался как можно непринуждённее смахнуть внезапно выступившие на лбу капли холодного пота.

Федька ничего не заметил и, потянувшись, поднимаясь наконец-то со стула, озабоченно спросил:

— А ты не в курсе, случаем, что такое спецскорая? Кому положена?

3.8

Неделя, начавшаяся с похорон, ими же и закончилась. Не прошло и трёх дней, как у дверей цеха входящих встретил ещё один портрет в чёрной рамке. С него улыбался ещё совсем молодой Кузин — другой фотографии не нашлось.

Заниматься оформлением документов и организацией похорон предложили Матвею — всё ж с его участка рабочий. Он мог и отказаться — для этого в профкоме были опытные люди, но был шанс подобраться поближе к загадочной и притягивающей своим ужасом истории, и он согласился не раздумывая. Ничего не вышло. По документам всё сходилось, а врач отделения, у которого Матвей пытался выяснить, куда же увозили покойного на спецскорой, смотрел стеклянным непонимающим взглядом и бормотал об ошибке регистраторши, что никуда Кузина не увозили, в реанимации был он всё это время, и ни о какой спецскорой врач никогда не слышал. У больного случился второй инсульт, на этот раз обширный, потом отёк, и спасти его уже не удалось. Вот и всё. Никаких тайн. Матвей был уверен, что доктор врёт, но лезть глубже, а уж тем более давить на врача боялся.

Кремировали Кузина в недавно построенном крематории в Ручьях. Автобус с телом и родственниками проскочил под закрывающимся шлагбаумом, а «Икарус» с друзьями и сослуживцами покойного долго стоял у переезда, пропуская неторопливые маневровые тепловозы. На задних сиденьях, не утерпев, начали позвякивать бутылками, пахнуло спиртным и едой. Матвей собрался было пристыдить мужиков, но тут ему передали полстакана водки и бутерброд с толстым ломтём варёной колбасы. Матвей поколебался и не стал отказываться. Пока добрались до крематория, так несколько раз и помянули.

Из начальства приехал только Фима. Постоял со всеми, помянул, грустно покачал всклокоченной шевелюрой, говорить речь не стал, хотя за тем его Зворыкин и посылал. Речи произнесли парторг Федька (по бумажке) и профорг. Жена и дочь Кузина, поддерживаемые комплектовщицей Верой и табельщицами, тихо рыдали. После выпитой водки Матвею стало тепло, спокойно и даже как-то уютно. Он с любопытством разглядывал зал, представлял пламя, что скоро поглотит гроб с телом, и даже чуть не хихикнул, представив, как крупный, костистый Кузин, с его сорок пятым размером сапог и огромными кулачищами, теперь целиком уместится в небольшую фаянсовую урну, которую выдадут его жене. Народу было много: человек пять родственников, десяток цеховых работяг да несколько друзей Кузина — то ли с армейских, то ли с отсидочных времён. А когда под траурный марш поплыл по ленте к раскрывшимся в стене воротам гроб с телом и зарыдали громче вдова и дочь, заметил Матвей в стороне, рядом с распорядителем, ещё одного зрителя и даже не сразу сообразил, откуда ему знакомо это стёртое серое лицо под жидкими чёрными гладко зачёсанными волосами, этот серый костюм и такой же галстук.

Серый человек смотрел не отрываясь, не отводя глаз от гроба, словно хотел убедиться, что исчезнет Кузин в пламени молча, а не встанет в последний момент из обитого чёрным крепом ящика и не выдаст какую-то страшную тайну, которую ему, Никанору Семёновичу, поручено охранять.

4.1

— Паспорт.

— Что? — не сразу дошло до Матвея.

— Паспорт давай, — так же не поворачивая головы, довольно грубо разъяснил мужчина.

Можно было, конечно, ответить, что паспорта с собой нет, но это было бы подозрительно для страны, где жители скорее вышли бы из дома без штанов, нежели без документов, так что далее наверняка последовал бы унизительный обыск, и Матвей решил не спорить. Сила была не на его стороне.

Молча приняв паспорт, человек достал из подлокотника сиденья трубку вмонтированного туда телефона и, соединившись, продиктовал в неё Матвеевы данные. Пока он дожидался ответа, Енох закурил, откинулся на спинку сиденья и, не глядя на Матвея, продолжил:

— Когда вы познакомились с Максом?

— Не знаю я никакого Макса, — хмуро отозвался Матвей, почёсывая ушибленный лоб. — Я и Мишку-то первый раз за семь лет увидел, а он меня ещё и не признал.

— А что же вы тогда крутитесь и вынюхиваете у офиса доктора Мазина? — ухмыльнулся Енох. — Подлечиться пришли?

Матвей открыл было рот, чтобы объясниться, но человек на переднем сиденье, до того слушавший молча телефонный доклад, издал удивлённое восклицание:

— Где? Где работал? — и резко повернулся к Матвею: — Так это ты?

Спавшая уже было волна тошноты снова накрыла Матвея. Эти глубоко посаженные серые глаза не раз снились ему в душных, тягучих, обволакивающих страхом снах… И перчатки, как же он сразу не вспомнил — перчатки! Их хозяин слегка располнел, но это лишь придало дополнительную солидность его и без того властным манерам. И голос… эти барские, снисходительные интонации…

— Корней, — прошептал Матвей. — Вы… ты…

— Вот так встреча, — не стал на этот раз отпираться тот. — Вот уж точно не ожидал.

С удивлением наблюдавший за этой сценой Енох молчал, ожидая продолжения разговора, не дождался и прервал затянувшуюся паузу:

— Так вы знакомы?

— Мы встречались давным-давно, лет пятнадцать назад, — сказал Корней, не отрывая взгляд от съёжившегося Матвея. — Помните, я вам рассказывал про эксперимент с частичным переносом моторных навыков… ну, на заводе… когда там какую-то турбину надо было срочно доделать?

— Да, — отозвался Енох, — конечно, помню.

— Ну так вот этот… был там, на том участке мастером.

Енох перевёл изумлённый взгляд на Матвея, тот молча кивнул, подтверждая слова Корнея.

— ЧуднО всё это, — помолчав, сказал Енох, — и поразительно, как изощрённо переплетаются линии судеб. И ведь всё это было в натальных картах. А не поверил я… Себе не поверил. Решил, что ошибка какая-то… Ладно, — прервал он сам себя. — Давайте, Корней, действовать по плану, как решили. Пойдём в гости к нашему эскулапу.

— А с этим что делать? — спросил Корней, кивнув на безмолвного Матвея.

— Да пусть с нами идёт, — отозвался Енох. — Ему теперь деваться некуда. Он уже, как выясняется, увяз в этой истории по уши задолго до остальных. К тому же и с прочими действующими лицами он ведь тоже знаком.

4.2

Охранник у входа, чудом сохранивший свою единственную жизнь в Афганистане, определённо не собирался отдавать её за доктора Мазина, а потому, изучив красную книжечку и разглядев под намеренно распахнутым пиджаком Корнея рукоять пистолета, выглядывающую из плечевой кобуры, спорить не стал и молча пропустил незваных посетителей внутрь. Через короткий предбанник и комнату ожидания, обставленную креслами-раковинами и украшенную картинами морских сражений и дипломами владельца офиса, они прошли в кабинет, где Михаил Александрович, расположившись в хозяйском кресле, пытал совершенно павшего духом Макса. Пытал словесно, хотя иногда из-за бестолковости гостя и возникало у него желание воспользоваться по обычаю тех времён обыкновенным паяльником. Несчастный Макс чувствовал возрастающее раздражение Мазина, не понимал, чего от него добиваются, и ёрзал в неудобном кресле, словно оно и впрямь неумолимо раскалялось под ним, а потому испытал не только изумление при появлении нежданной троицы, но и некоторое облегчение.

— Енох? — Два восклицания слились вместе, смешав удивление, раздражение и ужас в одну не слишком радостную и нелестную для гостей эмоцию.

Енох никак не отреагировал на приветствие, Матвей вжал голову в плечи, отодвинулся за его спину и постарался стать ещё незаметнее, а Корней, не знакомый ни Мазину, ни Максу, по-хозяйски прошёлся по кабинету, заглянул за шторы и хмыкнул, обнаружив за одной из них странную дверь, чем вызвал недовольство уже пришедшего в себя Мазина.

— А вы, любезный, кто такой будете и по какому праву… — Договорить ему Корней не дал, а, выпихнув Макса из кресла у стола, уселся в него сам и, вперившись в Мазина сверлящим взглядом, задал, словно выплюнул, вопрос:

— Под кем ходишь?

Этот вопрос и тон, которым он был задан, как ни странно, успокоили Михаила Александровича. Вопрос этот переводил неожиданное и непонятное происходящее в знакомую и не раз испытанную им ситуацию. Мазин позволил себе расслабиться и даже усмехнуться.

— Ах, вы об этом. — Поскольку Корней не реагировал, он продолжил: — Мне позвонить Константину Карольевичу?

— Давай-давай, звони, — пробурчал Корней, откинулся в кресле и закурил, не обращая внимания на недовольные гримасы хозяина.

Михаил Александрович вальяжно выдвинул верхний ящик стола и достал свою гордость — большой, едва помещающийся в руке, тяжёлый сотовый телефон с антенной. Этих иностранных диковинок в городе было не много, и обладание ей давало Мазину ощущение принадлежности к избранному кругу.

— Константин Карольевич, — Мазин был сама любезность. — Извините, что беспокою, но тут… э-э-э, да, снова наезд. Да, спасибо, передаю…

Корней, не меняя позы, принял протянутую через стол Мазиным трубку и выпустил длинную струю дыма.

— Костик? Здорово, братан. Узнал… Да-да, Корней, он самый… Да, давненько… Давно уж пора… Слушай, Костян, лекарь этот — он под тобой ходит?.. Ага, ну так я его у тебя заберу… Что значит нужен? Болеешь? А ты приходи ко мне на Литейный — быстро вылечу… И недорого… Костик, у другого свой триппер подлечишь… Ладно-ладно… Всё по понятиям. Сочтёмся. Ты ж знаешь, за мной не пропадает… Угу… Ну, бывай, не кашляй. И береги себя — время такое, ты ж знаешь…

По мере того как он говорил, Михаил Александрович заметно сдувался и съёживался, так что к концу разговора его едва было видно из-за стола. Корней небрежно бросил телефон на полированную столешницу, не глядя на Мазина встал и отдёрнул штору, скрывающую потайную дверь.

— Ну, показывай свои закрома, Калиостро хренов.

Мазин обречённо вздохнул и под взглядами троих так и не произнёсших до сих пор ни единого слова свидетелей побрёл открывать.

Обстановка «операционной», как называл её сам владелец, произвела на гостей различное, но очевидно сильное впечатление. Корней с удивлением и восторгом бродил среди мерцающих экранов, бегущих синусоид осциллографов и подёргивающихся стрелок неведомых приборов, Матвей, издав негромкое матерное восклицание, застыл у пульта с множеством мигающих лампочек и знакомым ему по компьютерным играм джойстиком, а Енох, остановившись на пороге, с недоумением и любопытством осматривал странное оборудование.

— Так это и есть, Енох, ваша чудесная камера? — спросил наконец Корней, указывая на блестящий шкаф с раструбом. — Как вы ухитрились её сюда протащить?

Енох сначала непонимающе посмотрел на Корнея, а когда смысл вопроса дошёл до него, то, растеряв всю свою серьёзность, оглушительно расхохотался.

— Михаил Александрович, — обратился он к скорбно застывшему в стороне Мазину, — представление удалось, не томите публику — раскройте секрет фокуса, достаньте секретную начинку вашего чудо-агрегата.

Тот, со вздохом покорившись неизбежному, шаркая, зашёл за загадочный шкаф и, повозившись там, пощёлкав какими-то замками и задвижками, вытащил из его нутра деревянную, поблёскивающую бронзовыми кольцами и линзой объектива старинную фотографическую камеру. Тогда рассмеялся и Корней — неловким, недобрым смехом человека, признающего, что его одурачили; следом похихикал и Матвей, вообще не понимающий, что происходит; и лишь простодушный Макс, успевший уже полечиться на невиданном аппарате, совершенно запутался и, не разглядев ничего смешного в ситуации, задал вопрос:

— А зачем?

Ответил ему Енох, не упустивший случая уколоть старого знакомого.

— Макс, вы, несмотря на вашу богатую приключениями и неприятностями жизнь, остались наивны как младенец. Не понимаю, как вы занимаетесь инвестициями… хотя, впрочем, результат их легко предсказуем. Ну как вы себе представляете, можно получить с недоверчивых и опасных клиентов высокую, даже очень высокую оплату за простой снимок на старую фотокамеру? А за это великолепие с невежественных в своей массе богатеньких нуворишей можно запросить сколько захочешь, тем более что результаты будут — камера-то работает.

Енох бережно принял из рук Мазина камеру, вынес её в кабинет, поставив на стол, внимательно осмотрел, остался доволен и даже погладил её ласково по полированному корпусу.

— Давненько не виделись, старая подруга, — прошептал он еле слышно. — Давненько. В машину её? — поинтересовался он у внимательно наблюдавшего за ним Корнея.

— Нет, — отозвался что-то решивший для себя Корней. — Мы пока оставим её на хранение, на ответственное хранение, — произнёс он с нажимом и выразительно посмотрел на вздрогнувшего Михаила Александровича, — у нашего замечательного лекаря. Он будет пока следить за ней, охранять и даже с моего разрешения иногда пользоваться. А дальше я подумаю, куда её лучше деть. Да, Михаил Александрович?

— Да, хорошо, — прошептал смирившийся с судьбой Мазин. — Как скажете.

— Дело ваше, Корней. Теперь она принадлежит вам, вам и решать, — пожал плечами Енох.

Корней со словами «Позвонишь завтра днём, подъедет Бригадир, и перетрёте все условия» бросил на стол перед Мазиным визитку с номером и двинулся к выходу.

Енох тоже направился было за ним, но вдруг остановился и повернулся к застывшей троице.

— Что-то мне подсказывает, господа, что мы с вами ещё увидимся. Когда-то давно на досуге я составил ваши гороскопы. Там оказалось мало интересного, и я забыл об их существовании, но вот недавно, наткнувшись на эти бумаги в своём архиве, я попробовал совместить их и наложить на свой гороскоп, и тут обнаружились интереснейшие совпадения — они пересеклись снова все вместе. Я не поверил, решив, что где-то вкралась ошибка, что надо будет пересчитать заново, но теперь вижу, что сомневался я зря — расчёты оказались верны. Хотелось бы надеяться, что это наша последняя встреча, но теперь я уже не так уверен. Со звёздами спорить дело безнадёжное. — И, обращаясь к Турн-унд-Таксису, дёрнувшемуся вслед за ним, добавил: — А вы, Макс, оставайтесь… Я свяжусь с вами позже.

Матвей, на которого никто из присутствующих не обращал внимания, поколебавшись, вышел следом. Оказавшись снаружи, он первым делом наконец-то рассмотрел машину, в чреве которой ему уже довелось побывать и к которой сейчас направлялись так бесцеремонно обошедшиеся с ним знакомые. Присмотревшись, Матвей уважительно присвистнул. Таких «тачек» в городе было всего несколько, и не из-за фантастической цены — деньги в этом городе водились у многих. По негласному, но известному всем «табелю о рангах» владеть этим чудом немецкого автопрома дозволялось не каждому, и богатство тут являлось лишь третьим фактором — после власти и силы. Матвей, в лучшие свои времена не поднимавшийся выше пригнанного с голландской распродажи старенького «фольксвагена», а сейчас радовавшегося и битой «восьмёрке», решил, что выпавший ему шанс подобраться поближе к сильным мира сего упускать нельзя, и рванулся вперёд… но его опередили. Отиравшийся возле машины неприметного вида старик, словно возникнув из ниоткуда, склонившись, приглашающе распахнул перед подошедшим Корнеем дверцу и, когда тот, не обратив на него ни малейшего внимания, забрался внутрь, мягко, профессионально точным движением захлопнул её. На подошедшего следом Еноха старик даже не взглянул, и тот уселся сам, без помощи слуги. Перед тем как отчалить от тротуара, Корней приспустил стекло со своей стороны и что-то сказал старику. Тот согласно закивал и продолжал кивать и кланяться, пока ландо, не обращая внимания на красный свет светофора, не исчезло за ближайшим поворотом. Тут-то Матвей, переключив внимание с машины на зловредного старика, присмотрелся и узнал его. В отличие от прекрасно сохранившегося и лишь чуть располневшего для солидности Корнея, Никанор сильно сдал — резко состарился и выглядел чистеньким и опрятным угодливым старичком. А многочисленные складки и обвислые сенбернарские брыли придавали лицу старого служаки фельдфебельский вид. Тут Матвей припомнил пинок в зад, полученный им при насильственной посадке в машину, и отношение его к старому знакомому, недоброй памяти Никанору Семёновичу, оформилось окончательно. Впрочем, и тот Матвея в упор не замечал, а, развернувшись в направлении противоположном тому, в котором исчез хозяин, потрусил мелкой рысцой и вскоре пропал из виду.

Матвей постоял ещё недолго на тротуаре, поскрёб в задумчивости под курткой голую грудь и вернулся в офис, где на диванчике в углу по-прежнему сидел Макс, а за столом, сгорбившись, неподвижно застыл Мазин, быстро потерявший вальяжность, уверенность в завтрашнем дне и возможность легко добывать деньги для так полюбившейся ему роскошной жизни.

— Мишка, так ты меня и вправду не помнишь?

Михаил Александрович не ответил.

— Мишка, гадом буду, я ж не с ними, это всё совершенно случайно вышло. Я за пивом вышел, а тут ты… а потом они меня в машину затащили, а потом…

— Пошёл в жопу, балбес, — устало отозвался Мазин. — И без тебя тошно.

4.3

Корней предложил поужинать вместе, но Енох вежливо отказался, сославшись на неважное самочувствие и на необходимость поработать с теми документами, что Корней передал ему лишь на время и категорически запретил делать копии. Документы были секретными, и Енох, понимая, что при выезде его обыщут с особой тщательностью, и не думал нарушить запрет — он лишь делал необходимые краткие и шифрованные выписки, обрабатывая и систематизируя столь ценную для него информацию, ради которой он, собственно, и прилетел в эту страну и в город, из которого с трудом в своё время вырвался и в который не хотел возвращаться не меньше, чем Макс.

Корней подвёз его к подъезду бывшего доходного дома на Лиговке, неподалёку от Московского вокзала, где Енох снял небольшую, но хорошо отремонтированную и обставленную квартирку, являвшуюся когда-то частью огромной коммуналки. По заплёванной, с высокими ступенями лестнице, едва освещённой единственной лампочкой в мутном, молочного цвета плафоне и пробивающимися через пыльные окна цветными отблесками мерцающих на проспекте неоновых реклам, он поднялся на третий этаж, бесшумно открыл легко повернувшуюся на обильно смазанных петлях обшарпанную дверь. Не раздеваясь, включил свет в кухне, посидел, сгорбившись, у стола, выкурил сигарету. Затем прошёл в комнату, приспособленную под кабинет, включил настольную лампу, посмотрел, как разложены бумаги, проверил секретки на ящиках и усмехнулся, убедившись, что в его отсутствие кто-то заходил в квартиру, аккуратно рылся в его тетрадях и в столе. Слежку за собой он заметил сразу же после первого контакта с Корнеем и был готов к ней. Всё предсказуемо — именно этого и ожидаешь, когда имеешь дело с людьми из такой организации. Он походил ещё недолго по комнатам, включая то там, то тут свет, и наконец, оставив включённой лишь настольную лампу (свет в окне, выходящем на Лиговку), стараясь ступать как можно тише, вышел из квартиры и так же беззвучно закрыл за собой дверь.

Спустившись вниз, он не стал выходить на Лиговский, а повернул в уходящую в темноту пещеру подъезда, нащупал незаметную дверную ручку в стенной нише и оказался в безлюдном извилистом проходном дворе. Стараясь держаться ближе к стенам и ступать как можно тише, он перебежал через двор и, толкнув ещё одну едва различимую в полутьме дверь, очутился в подъезде дома, выходившего на Пушкинскую улицу. Чтобы перейти на противоположную сторону, ему пришлось сделать крюк — обогнуть сквер, где у подножия обсиженного голубями памятника бомжи, сменившие к вечеру мамаш с детишками, затеяли шумную, привлёкшую толпу зевак драку. Нырнув в одну из арок, Енох пересёк ещё один проходной двор и, наконец, через дверь чёрного хода попал в подъезд выходившего фасадом на улицу Марата угрюмого четырёхэтажного дома. Здесь на втором этаже находилась ещё одна снятая им на чужой паспорт квартира, о которой, как он надеялся, никто не знал. Он сам сменил замки на двери и оборудовал тайник в нише, выбитой, похоже, ещё в дореволюционные времена в полутораметровой кирпичной кладке. В ней-то, скрытой за тяжёлым трёхстворчатым шкафом, и хранились его тетради, запас денег и камера «Каф», которую он извлёк из старого тайника (вовсе не того, который указал Максу) и перепрятал. Енох не доверял Максу и раньше, а уж теперь, когда этот разорившийся наследник старинного титула пустился в финансовые махинации, и подавно. К тому же было понятно, что новые партнёры Еноха — бандиты из КГБ — выжмут при необходимости из трусоватого Турн-унд-Таксиса всё что угодно, а потому выдавал ему Енох и деньги, и информацию дозированно — только то, что мог безболезненно потерять.

Он разложил на столе принесённые бумаги, достал свои тетради и попытался работать, но, написав несколько строчек на иврите, поймал себя на том, что думает вовсе не о конструкции новой камеры, что странный сегодняшний день вновь и вновь закольцованной киноплёнкой прокручивается перед внутренним взором и не даёт сосредоточиться. Тогда он убрал тетради обратно в тайник; не снимая туфли, улёгся на потёртый, оставшийся, должно быть, ещё от первых владельцев квартиры кожаный диван, закурил и постарался расслабиться.

4.4

Каждый раз, когда подходило время для очередного перемещения, он тщательно подбирал себе следующее молодое и здоровое тело. Происходило это обычно раз в двадцать-тридцать лет, когда начинал он чувствовать, что прежняя оболочка уже поизносилась и даёт сбои, что появляются возрастные проблемы. Иногда случались и срочные, внеплановые смены тел — если надо было быстро и бесследно исчезнуть или, как тогда в Восточном Берлине, вырваться из капкана, куда случайно угодил. Тогда времени на долгие поиски и подбор не оставалось, и он использовал первое подвернувшееся, а после, когда опасность исчезала, уже, не торопясь, менял на понравившееся. Статус кандидата не имел никакого значения. Им мог стать кто угодно, и чем неприметней — тем лучше, хоть бездомный бомж. Главное, чтобы был здоров и за ним не тянулся шлейф былых преступлений, за которые его могли бы разыскивать, чтобы портрет не мелькал в полицейских сводках. После Енох добывал ему, а теперь уже себе новые документы, подчищал биографию, и вскоре этот гомункулус начинал жить своей рукотворной жизнью.

У молодых и здоровых мужских тел есть свои, часто независимые от хозяина желания, и Енох — поначалу с любопытством и интересом, а позже уже по привычке и необходимости — их удовлетворял. Трудностей с этим у него не возникало. Всё же был он умён, состоятелен (не броско богат — он вообще не терпел выделяться чем-либо, — а солидно состоятелен) и, что важно, не жаден. Его никогда не интересовали ни деньги сами по себе, ни уж тем более власть. Никогда не вспыхивало желание баснословного богатства и страсти управлять чужими судьбами. Хотя он, конечно, мог, постаравшись, заполучить и то и другое — достаточно было лишь устроить под каким-либо предлогом фотосъёмку кого-нибудь из сильных мира сего. Но зачем? Деньги служили лишь средством для обеспеченной и незаметной жизни, которая была ему необходима. А его знания, умение разбираться в антиквариате, накопленное за двести лет, и камера «Каф», приносящая удачу в любых азартных играх, сполна перекрывали все потребности. А власть… Кто из владык земных не позавидовал бы, узнав, чем обладает он?

Остроумный и приятный собеседник, он легко знакомился с женщинами и так же легко расставался, если чувствовал, что отношения заходят слишком далеко и могут, по крайней мере с её стороны, перерасти во что-то серьёзное и обязывающее. Он стал чутким и опытным любовником — благо времени на изучение и приобретение этого ценного опыта было у него более чем достаточно. А однажды он и сам ради эксперимента десять лет прожил в очаровательном женском теле, был любим многими мужчинами и после этого стал лучше понимать, тоньше чувствовать, что требуется женщине. Быстро — после смены двух-трёх тел — он понял, что все ухищрения «Камасутры»: ножку левую сюда, ручку туда, а если это правая ножка, то это уже другая поза, — всё это не имеет никакого отношения к получаемому удовольствию. Что это всего лишь, как и йога, своего рода ритуал, религиозная практика. Он стал экспертом по соблазнению и профессионалом в нехитрой области женских удовольствий. При этом он хорошо понимал, что разобрался лишь в физической стороне, сознание же, даже находясь в женском теле, всё равно оставалось его собственным, мужским, так что их эмоции и переживания по-прежнему были для него недоступны. Да они его уже и не слишком интересовали. После Марии он дал себе слово не увлекаться и уж тем более не влюбляться — слишком долго он страдал, слишком памятен был тот неимоверно далёкий, но болезненный, словно случившийся вчера, разрыв. Он сам организовал его, он был инициатором и режиссёром того, что произошло. Но он не ожидал, что это будет так тяжело, что слёзы её, которые наблюдал он уже со стороны чужими глазами, едва сдерживая собственные рыдания, и чувство бессилия и необратимости того, что сотворил, будут так остро помниться и ужасом отзываться ещё столько лет.

Но всё проходит, память сердца и тела затирается, затушёвывается новыми впечатлениями, и со временем, с перемещением из оболочки в оболочку (сколько их было, десять, двенадцать? — он сам уже не помнил) он становился всё менее эмоционален. Порой сам с удивлением замечал за собой, что безразлично отворачивается от того, что когда-то волновало, пугало и вызывало бурный отклик. Желания становились проще — ощущения бледнее. Женщины интересовали по-прежнему, каждое следующее его тело заново возрождало этот интерес, но память, вопреки желанию подсказывающая и сравнивающая каждую новую встречу с предыдущим опытом, лишь сбивала, снижала новизну и накал страсти. Всё это уже было, было! То же случилось и с едой. Перепробовав все возможные недоступные и запретные в молодости (из-за бедности и некошерности) блюда, он быстро насытился и потерял интерес к кулинарии. Теперь его еда стала чисто функциональной — он ел, чтобы жить.

Единственное, чего он ещё не утерял на этом долгом пути, было восхищение красотой мира и творениями человека, этот мир отображающими. Ведь создатели этих полотен, симфоний, книг осмелились, как и он, Енох, спорить с Творцом и создавали свой, отличный от Его замыслов мир. Равнодушно смотревший на людские страдания, на смерть и сам убивавший не раз, он мог часами бродить по музеям, подолгу застывая у полюбившихся картин, не пропускал ни одного симфонического концерта и новой оперы, мог по памяти цитировать великих поэтов и философов на нескольких языках. Вещи становились привлекательнее людей, мёртвое и ушедшее в вечность — интереснее живого. Люди теперь были нужны ему не как общество себе подобных — он давно не считал их равными, — а как средство для реализации единственного, вбитого миллионы лет назад в гены и с тех пор не ослабевшего инстинкта — жить, выжить несмотря ни на что. Заложенный эволюцией принцип выживания через размножение дал в его случае странный сбой. Он не желал размножаться, был равнодушен к детям и даже представить не мог себя отцом. Нет, он хотел только продления своего «я», и никакие потомки его не интересовали.

Этот слабак Мазин нанёс ему серьёзный удар, по глупости разрушив самое ценное, что у Еноха было, — камеру «Гимел», его пропуск в бессмертие. Но он и не подумал сдаваться. На тот момент у него было ещё совсем молодое и крепкое тело; было кое-что припрятанное в Европе, что могло пригодиться для создания нового аппарата; кое-какие новые наработки, ведь свои эксперименты он не прекращал ни на минуту, где бы ни находился; и, главное, огромный накопленный опыт выживания. Он не сомневался, что что-то придумает. Это происшествие лишь придало пресной жизни остроту, дало возможность вспомнить азарт охоты и поиска, заставило чаще биться огрубевшее сердце.

Но прошло уже семь лет, а продвинулся он недалеко, по крайней мере, не так далеко, как бы ему хотелось. Он экспериментировал с камнями и сделал парочку очень любопытных камер, с совершенно неожиданными свойствами. Добился того, что вместо старых студийных аппаратов — громоздких деревянных ящиков — его новые камеры выглядели как миниатюрные «Поляроиды». Случались и проколы. В ходе одного из экспериментов он, не желая того, рассердил старых и злобных египетских богов — не обошлось без жертв, но это его не огорчило. Расстраивало другое — он так и не приблизился вплотную к созданию новой камеры «Гимел» — той самой, так необходимой для следующего перемещения. Всё бродил где-то рядом, нащупывал, подбирался, а неумолимое время отсчитывало часы и годы, и Енох впервые за двести лет начал нервничать. Как только представилась первая же возможность, он выскочил из разваливающегося Советского Союза в Европу, проехался по тщательно укрытым тайникам, откопал припрятанное. По старым связям выправил свежие документы на свою оболочку и, конечно, заявился к Максу.

Разговор произошёл в библиотеке замка — огромной, обшитой потемневшим дубом, с уходящими ввысь шкафами, передвижными лесенками, чтобы добираться до верхних полок, с пюпитрами для фолиантов и неудобными старинными креслами с высокими спинками. Макс не обрадовался гостю — слишком много унижений натерпелся в своё время, да и всплыл немедленно наружу тщательно упрятанный вглубь памяти прежний ужас перед загадочной и страшной фигурой вечного скитальца по чужим телам. Но стоило Еноху упомянуть о возможности повторить камеру «Гимел», как потомок Турн-унд-Таксисов забыл обо всём.

— Так вы можете сделать ещё такую же?

Енох усмехнулся про себя: как легко тот заглотил наживку. Изрядно постаревший и сдавший Макс так страстно хотел жить, так хотел новое, молодое тело, что был готов поверить всему и отдать за вечную жизнь новоявленному Мефистофелю всё, что тот бы ни пожелал.

— Я уже объяснял вам, Макс, и не раз, что, когда делаешь новую камеру, никаких гарантий, что получится то, что планируешь, нет. Но исходя из того, что предыдущая камера разрушена, и того, что у меня есть уже почти все необходимые составляющие, — да. Я уверен, что смогу. Мне нужны ещё некоторые дополнительные детали, и для того чтобы их получить, мне нужны вы. Только не думайте, что я решил заняться благотворительностью и подарить вам вечную жизнь бесплатно.

— Вам нужны деньги? — Макс затрепетал. У него не было лишнего пфеннига — финансовые аферы, в которые он регулярно и с азартом влезал, съели то немногое, что оставалось после опустошительного развода, и он с огромным трудом поддерживал привычный стиль жизни и разваливающийся, давно требующий ремонта замок.

— Макс, у меня нет финансовых проблем. Денег у меня будет столько, сколько мне потребуется. А вот определённого рода услуги — да, мне от вас будут нужны.

— Я согласен, — бодро ответил тот, уже заранее готовый на всё. Енох даже не улыбнулся, услышав ожидаемый ответ.

4.5

Он поселился в замке у Макса. Целыми днями возился в лаборатории, рылся в библиотеке, заказывал всё новые материалы и приборы плюс к тем сундукам, набитым странно выглядящими приспособлениями, что привёз с собой. Заказывалось и доставлялось всё на имя хозяина, но платил Енох всегда сам, выдавая периодически обнищавшему владельцу фамильного замка пачку новеньких купюр. Изредка он давал ему какую-то редкую и очень дорогую антикварную вещицу для продажи и указывал, сколько за неё выручить. И никогда не ошибался. Каждый вечер они вдвоём ужинали в столовой замка за тем же огромным столом на три десятка персон, к которому когда-то, полтораста лет назад, предок Макса даже и не подумал бы пригласить своего подданного — пусть даже и очень полезного ему, но еврея. Прислуживали им двое последних оставшихся у наследника Турн-унд-Таксисов слуг: горничная, она же экономка, из бывшей Югославии и повар, он же дворецкий, пожилой и молчаливый поляк. Большего Макс себе позволить не мог, и некогда роскошный замок постепенно приходил в запустение, зарастал пылью и медленно разрушался. В некоторые его крылья никто не заходил уже десятки лет. Гигантские многосвечёвые бронзовые люстры и потемневшие портреты многих поколений гордых носителей старинной фамилии покрылись патиной и паутиной, уникальная мебель под древними чехлами прела и распадалась, а тихими ночами рассыхающийся наборный паркет потрескивал под тяжёлой поступью призраков давно истлевших хозяев.

Макс успокоился, расслабился и перестал бояться незваного гостя. Ему стало казаться, что это он сам, такой радушный и хлебосольный, пригласил Еноха погостить и что он, а не этот странный смуглый человек является хозяином положения. Он даже позволил себе поразглагольствовать и, как всегда неудачно, пошутить.

— Я не понимаю, Енох, как вы едите это всё? — указал он на гору пустых устричных раковин и каркас молочного поросёнка, полуразвалившимся корабельным остовом оплывающий на блюде.

Енох, погружённый в свои мысли, недоумённо посмотрел на Макса. Тот, крутя в бокале посверкивающее рубиновыми искорками вино из княжеских подвалов, изрядно пощипанных, но не опустошённых в своё время Мазиным, продолжил свою нехитрую мысль:

— Ну, это же всё некошерное. А вы как-никак еврей.

Енох ответил не задумываясь и без улыбки:

— Если бы мы не были за столом, Макс, я бы снял штаны и предъявил вам доказательства противоположного.

— Ну да, — замялся тот. — Но это лишь ваше очередное тело. А ваша суть, ваша душа?

— А вот душа подсказывает мне, Макс, что засиделись вы на месте. Что пора вам собираться в дорогу, — резко ответил Енох, и Макс вновь ощутил былой страх и трепет перед этим властным человеком.

— И к-куда я должен поехать? — заикаясь, дрожащим дискантом поинтересовался враз утерявший всю свою вальяжность Макс.

— В Россию, мой болтливый компаньон. В горячо нелюбимый вами Ленинград, который, впрочем, теперь вновь зовётся Санкт-Петербургом. Я не могу поехать сейчас сам по вполне понятным причинам, которые я вам излагал. А там у меня остались несколько необходимых для работы вещей. Я не мог взять их с собой — по тем же причинам. Так что вам придётся полететь туда и привезти их. Подробные детали и цели вашей поездки я вам завтра изложу.

Поначалу Макс заметно расстроился, но, сообразив, что живёт и пирует он в последнее время исключительно за счёт грозного гостя, перечить не решился. А вскоре какая-то новая и приятная мысль посетила его, и, к удивлению Еноха, не понимавшего причины случившейся с ним перемены, он стал всячески поддерживать и с подозрительной горячностью развивать идею послать его в Петербург. Наконец довольный Макс ушёл к себе в спальню, горничная убрала остатки ужина, потушила свет и, зная причуды нового гостя, зажгла ему два канделябра по три свечи, а Енох всё сидел за столом и размышлял над вопросом, который ему задал Макс. Кто он на самом деле — еврей? Сам он давно уже, с тех пор как совершил первое перемещение, в этом же, кстати, городе полтораста с лишним лет назад, таким вопросом не задавался. Просто не думал над этим — ни времени, ни повода не было.

В жизни вечного странника, которую он вёл, меняя с каждым новым телом имя, зачастую национальность, а раз даже пол, — в жизни «гражданина вселенной» — у него не оставалось времени на досужие размышления и воспоминания. Ему всегда было чем заняться: его опыты, новые знания, новые языки, новые книги, поиски новых возможностей, вживание и выживание, в конце концов. Религия интересовала его исключительно с утилитарной стороны как возможность использовать, применить то рациональное, что он мог в ней найти для своих целей.

Так кто же он? Из дальнего уголка памяти, куда не заглядывал давным-давно, но где ничего не пропадало, а хранилось, аккуратно разложенное по полочкам, он извлёк яркие, словно случившиеся недавно, картинки детства: разрозненные, не связанные между собой, но не статичные, словно перелистываешь старый, в выцветшем лиловом бархате семейный альбом, а сборник коротких фильмов-зарисовок, когда каждая пожелтевшая фотография оживает и проигрывает маленькую сценку, которая втягивает, захватывает и вдруг внезапно обрывается, предоставляя зрителю самому вспомнить или додумать, что случилось после.

Вот Саксония, маленькое скученное гетто, трое братьев и столько же сестёр, летняя жара, запахи кухни, перебиваемые запахами гнили с улицы, удушливый смрад тесного жилья. Хедер, где он засиживается до ночи и целыми кусками наизусть заучивает Тору. Руки матери, зажигающей субботние свечи, хала на столе, радость праздника и следом оглушительный удар тяжёлого сапога в сонную дверь. А ну-ка, все! Живо собираться — и вон! Вон из нашего города, пока целы! Прочь, прочь с этой страницы, скорее перелистнём её. А вот милый и чистенький городок в Вестфалии. Тоже, конечно, гетто — ну а куда же без него — для их же блага. Их же надо защищать от народного гнева, который, если случится неурожай или ещё какие возникнут проблемы, себе выход ищет. Так что, как солнце садится, будьте любезны, господа иудеи, за ворота и под замок. Сохраннее будете. И нам дышать легче, и вы, если понадобитесь, под рукой. Ему почти тринадцать — скоро бар-мицва, скоро он станет мужчиной. Но снова колотят в дверь — и опять в дорогу. И спасибо Всевышнему, если все живы. Сколько ни листай альбом, этот грохот, в клочья разрывающий затаившуюся в тщетной надежде ночную тишину, жирной запятой стоит в конце каждой страницы. А вот и Амстердам — важная передышка. Там он пять лет пробыл учеником, а после и помощником у замечательного часового мастера, каббалиста и тайного алхимика. Там, в крошечной мастерской и спрятанной за ней лабораторией, и проявилась неуёмная жажда новых знаний, то бешеное упорство, с которым он будет стремиться к цели, и там же мудрым, гонимым всю свою долгую жизнь стариком воспитано в юноше умение скрывать это, не выделяться, стать невидимкой.

Ну и, наконец, Регенсбург. Ворота открылись, стало легче дышать, не исчез, но ослабел вековой страх, распрямились сгорбленные спины… и всё это опять оказалось ненадолго. Избавившись от Наполеона, немецкие правители быстро отменят навязанные им указы о даровании евреям гражданских прав, и всё вернётся на круги своя. Всего лишь несколько спокойных, наполненных надеждами и планами на безоблачное будущее лет, и вновь застучат в дверь тяжёлые сапоги, вновь будут сгонять в очередное гетто, но всё это уже без Еноха — его уже там не будет. Он отделит свою судьбу от судьбы не только своего народа, а и от любой человеческой общности — теперь он сам по себе. «Несть ни эллина, ни иудея»… Ну да… тогда он и есть лучшее подтверждение идеям этого иудейского сектанта. Впервые за все эти годы он подумал о том, что с тех пор, с момента первого переселения в новое тело, он не вспоминал, кто он, не вспоминал о своём прошлом и о своём происхождении. И только вот сейчас этот дурак Макс, породистый ариец с ветвистым генеалогическим деревом, увешанным чистокровными предками, ведущими свой род от варваров, разрушивших когда-то римскую цивилизацию, напомнил ему об этом. Предки эти, в мехах и парче, в камзолах, обшитых золотыми галунами, в шляпах с перьями и в рыцарских шлемах, гордо и грозно взирали с огромных потемневших портретов в золочёных рамах, которыми были обвешаны стены замка. Они презрительно ухмылялись, бряцали оружием и сердито хмурились, глядя на своих бестолковых потомков, на запустение и разорение фамильного гнезда. Некоторых из них Енох знал лично, помнил их жестокость и алчность, пренебрежительное отношение ко всем, кого считали ниже себя по происхождению, ко всем, в ком текла иная кровь. Все они давно сгнили в фамильном склепе, а их немногочисленные потомки, уже многократно разбавившие свою «благородную» кровь, не помнят их имён и сообразят, о ком речь, лишь прочтя табличку под запылённым парадным портретом. Они сгнили, а он, Енох, здесь! И намерен задержаться на этом свете как можно дольше.

Рассказ об экспериментах, ради информации о которых он и послал Макса, и рискнул сам приехать в опасный и ненавистный ему город, Енох услышал от недавно перебравшегося на Запад ленинградского диссидента, случайно встреченного в гостях у общих знакомых. Слухи о том, что сверхсекретные институты в СССР под присмотром КГБ занимались поисками самых необычных путей продления жизни верховных правителей страны, циркулировали и раньше и всегда казались Еноху слишком уж фантастичными. После развала империи, в суматохе торопливого присвоения всего, что было ранее государственным, а ныне временно бесхозным, многое, считавшееся когда-то секретным, стало общедоступным и, как оказалось, интересным лишь многочисленным бульварным газеткам. Енох отслеживал эту информацию скорее по привычке собирать всё имеющее отношение к его работе, но всерьёз к ней не относился вплоть до встречи с Леонидом — так звали разговорчивого нового знакомого. Тот, как выяснилось, тоже интересовался этой темой, но скорее как занимательным курьёзом, и под вино из графского подвала с удовольствием выложил Еноху всё, что знал, в том числе и о давнем случае на одном из ленинградских заводов, где непосредственным участником странных событий был его близкий приятель, — случае, крайне заинтересовавшем Еноха, уж слишком похоже это было на то, чем занимался он сам. Имени приятеля Леонид, по въевшейся привычке к конспирации, не называл, и то, что одним из важных действующих лиц той давней истории оказался тот самый банщик Матвей, доставивший в своё время Еноху столько проблем, а тем более внезапное появление этого малоприятного персонажа возле офиса Мазина явилось для Еноха полнейшей неожиданностью. Он и вправду забыл о том злополучном гороскопе, вновь сводившем линии их судеб. И, как оказалось, напрасно. Да и Корнея, этого кагэбэшника, ставшего крупным бандитом, он тоже недооценил — думал, недорого продадут ему никому сейчас не интересную информацию о давних опытах. Как бы не так. Корней вцепился в него мёртвой хваткой и вёл дело хоть и честно, но очень жёстко. От денег он, посмеявшись, отказался и поначалу тянул время, выжимая, выуживая из Еноха что-то более серьёзное, что-то гораздо более ценное, что, как чувствовал Корней своим ментовским чутьём, у того должно быть… пока не выжал из него рассказ о камере «Далет». Справки о ней Корней навёл легко: истории о чудо-лекаре, фотографирующем пациентов, по бандитским кругам Питера ходили, но раньше Корней над ними только посмеивался, списывая всё на дремучее невежество своих собратьев по ремеслу. После рассказа и объяснения Еноха задумался и решил, что дело стоящее — всё равно он ничем не рискует. Камеру испытают на ком-нибудь постороннем, и если всё пройдёт удачно, то он примет её как плату за информацию. А вот идея поисков бессмертия, которой (не вдаваясь, конечно, в подробности) Енох объяснял свой интерес к материалам опытов, Корнея, к удивлению Еноха, не заинтересовала. Поразмыслив, Енох понял, что в стране, где никогда не ценили ни свою, ни чужую жизнь, добравшись до высоких чинов в КГБ, а теперь занимаясь опасным бандитским бизнесом — бизнесом, в котором конкуренты или бывшие друзья, с которыми не успел расправиться, могут так же расправиться с ним, — Корней верил в силу, охрану и бронежилеты, а не в чудеса, в какую бы форму они ни облекались. Он жил насыщенной жизнью тут и сейчас, и сама идея смены тела, а значит, и добытого с таким трудом высокого статуса его совершенно не привлекала.

Пока всё шло по плану, но сегодняшнее появление Матвея, вроде ничем Еноху не угрожающее, всё же зажгло какой-то тревожный маячок, и тот всё крутился и мигал где-то в глубине, в подсознании, не давая расслабиться.

Задерживаться в тайном убежище долго не стоило: мало ли, заинтересуются топтуны, следящие за основной его квартирой, почему жилец засиделся на одном месте, — решат проверить, позвонить. Бывало уже такое несколько раз — звонили и клали быстро трубку или спрашивали какую-нибудь ерунду и извинялись, что не туда попали. Не доверяет ему Корней, контролирует. И правильно делает, что не доверяет. Возвращался Енох тем же замысловатым извилистым путём — арки, проходные дворы, подворотни. Он легко ориентировался в полутьме питерских трущоб, но не он один, — скрыться в их сыром, приглушающем звук шагов мраке легко и преследуемому, и преследователю.

4.6

В дверь колотили сапогом — жёстко и требовательно. Что? Снова? В гетто?.. Какое гетто? Сознание, выброшенное из декораций сна в реальность, ещё доли секунды металось между ними, не в силах выбрать, на чём остановиться. Водитель Корнея и ранее не виданный Енохом боксёрского вида мужчина довольно бесцеремонно оттеснили его вглубь квартиры, быстро осмотрелись, и лишь тогда водитель заговорил.

— Вы почему к телефону не подходите?

— К телефону? — удивился Енох. — Вообще-то я спал, но, честно говоря, я от звонка обычно просыпаюсь, а звонков, по-моему, не было,

— Я звонил несколько раз, — хмуро буркнул второй посетитель. — Никто не брал трубку.

По его тону уже окончательно проснувшийся и пришедший в себя Енох уверился, что «боксёр» врёт и что целью вторжения этих двоих было для чего-то застать его врасплох.

— Собирайтесь срочно, нас ждёт Корней, — сказал водитель, и Енох, поняв, что произошло что-то серьёзное, не задавая вопросов, стал не суетливо, но быстро одеваться. Похоже, что случилось что-то неожиданное и крайне неприятное. Следовало быть начеку. По лестнице спускались цепочкой — водитель впереди, а «боксёр» на ступеньку позади Еноха, и это насторожило его ещё сильней. Машина резко взяла с места, но не развернулась в сторону Большого дома, к кабинету Корнея, а помчалась по утреннему городу, не обращая внимания на сигналы светофора, бешеные гудки прочих авто и вопли их никчёмных владельцев, на Гороховую, к офису бывшего целителя Михаила Александровича Мазина.

Под негромкое возмущение редких прохожих водитель влетел на тротуар и резко остановил машину прямо у входа. Незнакомый Еноху мрачный охранник открыл дверь, неторопливо оглядел их и молча пропустил всю троицу внутрь. Водитель остался в предбаннике, а Енох, легонько подталкиваемый в спину «боксёром», прошёл внутрь офиса. Хозяин кабинета, сжавшись и втянув голову в плечи, сидел не на своём месте, на возвышении, а в низком гостевом кресле и сразу напомнил Еноху того, банного, несчастного и вечно приниженного Мишку Мазина. Над ним, уперев руки в бока, в рубашке с закатанными рукавами и в чёрных на этот раз перчатках нависал Корней. Он успел уже запугать несчастного Михаила Александровича до икоты намёками на паяльник и утюг и теперь выжимал его досуха, выдаивая до последней капли всю немногую известную тому информацию. Плечевая кобура Корнея с торчащей оттуда рифлёной рукоятью пистолета была первым, во что утыкался взор бедолаги Мазина, если он осмеливался поднять глаза.

— Ещё раз спрашиваю: кто отпустил охранника? — орал на него Корней.

— А я вам ещё раз повторяю: я понятия не имею, — ныл в ответ тот. — Это же не мой охранник. Я ему приказывать ничего не мог.

Покрутив головой, Енох обнаружил на диванчике в углу замерших Макса и Матвея, бывшего банщика. Вид у обоих был взъерошенный и изрядно перепуганный, одеты они были кое-как, а Матвей так и вовсе в домашних шлёпанцах на босу ногу, и было ясно, что вытащили обоих из постелей, и довольно бесцеремонно. Они явно старались вести себя как можно незаметнее, сидели не шевелясь и, похоже, не дыша. Тут Енох обратил наконец внимание на отдёрнутую штору и распахнутую дверь в мазинскую «операционную» и тогда сообразил, что случилось.

Корней, решив, что, по крайней мере таким способом, от Мазина добиться ничего не удастся, переключился на вошедших.

— А вы что скажете? — набросился он на Еноха.

— Чтобы что-то сказать, мне хотелось бы понять, что именно произошло, — спокойно ответил тот.

— А вы, значит, не в курсе?

— Уже догадываюсь, но хотелось бы узнать детали, прежде чем высказывать какие-то суждения, — примирительно ответил Енох, понимая, что злить взбешённого Корнея не стоит.

Тот открыл было рот, чтобы то ли разъяснить детали, то ли разразиться злобной тирадой, но в этот момент в комнату со стороны улицы впихнули нового участника — высокого худого мужчину лет тридцати, и Корней тут же переключился на него.

— Ты почему пост оставил, скотина? Кто разрешение дал?

Вошедший не смутился от такого напора и ответил вежливо и твёрдо:

— Меня поставил на этот пост мой непосредственный начальник Никанор Семёнович. И он же в час тридцать ночи пришёл, снял меня с поста и отправил домой, сказав, что не спится ему и что он подежурит сам.

— Никанор? — взвился Корней и бросил взгляд на застывшего у входа «боксёра». Тот, ни слова не говоря, развернулся и быстро вышел из комнаты.

— Так точно, Никанор Семёнович, — чётко, по-военному отрапортовал вытянувшийся в струнку охранник.

Корней как-то обмяк после этого сообщения, отправил охранника дожидаться в прихожую, а сам, развалившись в мазинском высоком кресле, закурил и задумался. Оставшиеся в комнате сидели не шевелясь, и лишь Енох, так и стоявший посреди комнаты, привлёк внимание Корнея.

— Могу я?.. — спросил он, указав на дверь в «операционную».

Корней отмахнулся, мол, пожалуйста. Енох обошёл комнату, но изучать там, собственно, было нечего — установка, в которой до сегодняшней ночи находилась его камера, была открыта. Открывали неумело, явно не зная, как это делается, и замок, срабатывающий от лёгкого нажатия клавиши, просто грубо взломали. Самой фомки, которой его вскрывали, рядом не было — видимо, унесли с собой вместе с камерой. Енох вернулся в кабинет и обратился ко всё ещё дрожащему на гостевом кресле Мазину:

— Что-то ещё пропало?

Тот отрицательно затряс головой:

— Нет… сейф не тронут, и из стола ничего не взяли.

Енох собрался было задать какие-то интересующие его вопросы Корнею, но в этот момент в кабинет быстрым шагом вошёл «боксёр» и, склонившись к уху Корнея, что-то зашептал. По мере его доклада лицо Корнея становилось всё жёстче, губы сжались, выступили желваки. Он вскочил, рванул с кресла пиджак.

— Всем оставаться здесь. — Но дойдя до двери, он обернулся к Еноху: — А ты поедешь с нами.

4.7

На этот раз они мчались через весь город, не обращая внимания ни на светофоры, ни на дорожную разметку, поставив на крышу полицейскую мигалку и распугивая её свирепым воем и встречных, и попутных. На Выборгском шоссе, уже вырвавшись из Петербурга, водитель развил такую скорость, что Енох, любивший быструю езду, напрягся и стал незаметно шарить по сторонам, нащупывая ремень безопасности, которого не оказалось. И всё равно ехали долго. Километров через двадцать после Выборга «боксёр», до того молча сидевший рядом с Енохом на заднем сиденье, сказал водителю: «Где-то здесь, не гони». Тот немного сбавил скорость, и за очередным поворотом извилистого и щербатого шоссе они затормозили у группы из нескольких машин: полицейских, пожарных и одной кареты скорой помощи. В кювете возле дороги дымился обгорелый и смятый остов какой-то машины. От группы куривших рядом полицейских отделился старший, видимо знакомый Корнею капитан.

— Мчался под утро, как ненормальный. К границе, похоже, торопился. Ну, наш патрульный за ним погнался, а он ещё ходу прибавил. Вот и не удержал машину на повороте. Шоссе-то в это время влажное — роса… По номерам вычислили, что ваш, вот и позвонили.

— Он один в машине был? — спросил Корней.

— Вроде один. Никого больше не обнаружили, — уверенно ответил полицейский. — Вон, в скорой можете посмотреть, что от него осталось. Там и опознавать нечего.

— Что-то интересное в машине нашли?

— Вроде нет… Личные вещи — в Финляндию же человек собирался, должно быть, на выходные отдохнуть.. Да и от вещей-то тех ничего не осталось — выгорело ж всё дотла. Когда пожарные приехали, так и тушить нечего было, — осклабился полицейский.

— Мы покопаемся, — то ли вопросительно, то ли утвердительно сказал Корней.

— Да пожалуйста, — махнул рукой капитан. — Следак уже всё сфоткал и запротоколировал. Все, что найдёте — ваше. — Ухмыльнулся он.

Корней кивнул «боксёру» и водителю. Те молча спустились в кювет и, нацепив рабочие перчатки, принялись ковыряться в ещё тлеющих остатках кузова. Вскоре водитель, который рылся в том, что когда-то было багажником, призывно замахал руками, но Корней спускаться не стал, а показал ему жестом, мол, неси сюда. Повозившись ещё, запыхавшийся водитель взобрался вверх по склону оврага и победно показал им свою находку — смятый обгоревший бронзовый фотообъектив с треснутыми и оплавленными стёклами. Енох аккуратно, двумя пальцами взял с перчатки ещё горячий остаток того, что когда-то было его камерой. Внимательно осмотрел и, повернувшись к Корнею, кивнул:

— Он.

Корней отшвырнул сигарету, сплюнул и развернулся к машине. Но дойти не успел. «Боксёр», продолжавший копаться в пепелище, вдруг тоже замахал руками и кинулся к ним.

— Смотрите. Вот… Ещё один…

Он держал в перемазанных пеплом ладонях такой же обгорелый и треснувший старинный объектив, как тот, что нашёл водитель. Енох так же осмотрел его со всех сторон и безразлично пожал плечами.

— Не знаю. Это не мой. От какого-то другого аппарата, но тоже очень старый. Таких давно не делают. В комиссионке, может, купил.

Корней, внимательно наблюдавший за его реакцией, ничего не сказал и молчал бы всю дорогу, если бы не частые звонки, на которые он отвечал односложно и резко. На въезде в город они попали в огромную пробку, разогнать её даже с помощью сирены не получалось — водителям просто некуда было деваться. Им пришлось объезжать по размокшей обочине, чуть не сползли в кювет, и когда наконец добрались до мазинского офиса, уже начинало смеркаться.

Оставшиеся там под надзором охранника, похоже, так и не двинулись за всё это время со своих мест и сидели в тех же позах, не шелохнувшись. Корней, видимо принявший по дороге какое-то решение, прошёл к хозяйскому креслу, закурил и кивнул Мазину:

— Могилу набери мне.

Тот, поначалу вздрогнув и задрожав, сообразил наконец, о чём речь, схватил сотовый телефон, быстро набрал номер и передал трубку Корнею.

— Костик, привет. Да, это я. Возвращаю тебе твоего эскулапа — мне он больше не нужен. Можешь лечиться дальше, если получится… — С той стороны, видимо, ответили что-то весёлое, Корней хмыкнул. — Ну, вроде того. Бывай. Свидимся ещё.

Он посидел ещё недолго, выкурил сигарету и пошёл из офиса, отпустив охранников и жестом показав Еноху, чтобы следовал за ним. На замерших на диванчике Макса и Матвея он так и не обратил внимания — для него они больше не существовали. В машине, пока ехали на Лиговку, к дому, где снимал квартиру Енох, Корней не сказал ни слова, и лишь когда машина затормозила у подъезда, не поворачиваясь к пассажиру, произнёс:

— Чую, что-то здесь не так, где-то ты меня развёл… но чёрт с тобой. Устал я этой мутной хернёй заниматься. Другие дела запустил. Но помни — ты мой должник. Если понадобишься — найду. — И, помолчав, добавил: — И чтоб завтра тебя здесь не было. Попадёшься — пеняй на себя.

Первое, что сделал Енох, войдя в квартиру, — это налил полстакана виски, бутылку которого купил в аэропорту в Германии. Купил он их, собственно, несколько — на подарки нужным людям, но скоро понял, что при тех масштабах коррупции и при тех размерах взяток, к которым быстро пришла страна, такие подарки будут смотреться смешно. Пришлось пить самому. Потом постоял под тёплым душем, чувствуя, как расслабляются задеревеневшие от постоянной готовности к резкому, взрывному усилию мышцы, как отпускает бешеное напряжение дня. Но, увы… похоже, что это будет долгий день… Ничего ещё не закончилось. Да, кстати о Максе. Енох набрал номер Мазина.

— Михаил Александрович, Макс ещё у вас?

Тот оказался в офисе — старые приятели-недруги тоже выпивали и отмечали то ли своё избавление от неведомой опасности, то ли окончательное крушение всех надежд. Енох велел Максу немедленно ехать к нему и, не слушая отговорок, положил трубку. А зря не дослушал, может, и дал бы тогда ему немного времени, так как оторвал он послушного Макса от увлекательной беседы.

4.8

Как только захлопнулась дверь за последним охранником, засидевшийся и голодный Матвей вскочил, оставив на диване продавленную за время долгого сидения изрядного размера ямку.

— Ну, братцы… Ну и дела! Надо срочно выпить, да и закусить бы… Я сбегаю! Тут рядом! — Он рванулся к выходу, но, сделав два шага, остановился. — Чёрт! Денег ни копья, кошель дома остался. Из кровати ж вытащили бандюки.

Макс отрицательно качнул головой и развёл руками, показывая, что ничем поучаствовать не сможет. Матвей перевёл вопросительный взгляд на Мазина. Тот, совершенно пришибленный свалившимися на него за одни сутки несчастиями, не сразу понял, чего от него ждут, а когда дошло, покорно полез за портмоне и выдал страждущему несколько купюр. Вернулся Матвей и вправду быстро, с двумя бутылками подозрительной водки и пакетом разной кооперативной снеди. По-хозяйски освоившись в чужом кабинете, он ловко сервировал закуску на газетке, расстеленной на роскошном мазинском столе, и разлил водку в первые попавшиеся под руку ёмкости. Макса звать дважды не требовалось, а Мазин, ещё находившийся в прострации, поначалу отказался, но быстро дал себя уговорить, после первого стакана расслабился, а дальше и подливал и закусывал без приглашения и с удовольствием. Развязались и языки.

— Не понимаю, — задумчиво сказал Макс. — Как Енох может иметь дело с этими людьми? Как не боится?

— А чего ему бояться? — удивился Матвей.

— А если этот кагэбэшник узнает, кто он на самом деле такой?

При словах «на самом деле» осоловевшие глазки Матвея прояснились, и в них вспыхнул алчный огонёк. Кто такой Енох «на самом деле», Матвей и понятия не имел — для него он по-прежнему был страшным и загадочным банным кочегаром из прошлого, но ведь подвезло Матвею заработать однажды на нём изрядную сумму — почему бы не попробовать ещё разок? Задавать вопрос впрямую он не стал — побоялся спугнуть рассказчика, а подлив собутыльникам, поддакнул:

— Ну да… и вправду. А если узнает?

— Откуда? Кто ж ему расскажет? — усмехнулся уже немного пришедший в себя Мазин.

— Да хоть я, — решил забросить пробный камень Матвей. — Такая информация ж, наверно, денег стоит.

Захмелевший Мазин, наконец-то вернувшийся в хозяйское кресло, посмотрел на добровольного доносчика с брезгливым любопытством.

— Значит, приходите вы, любезный, к начальнику отдела в КГБ на Литейный, — в этом месте Матвей судорожно сглотнул, — и сообщаете ему очень ценную информацию, за которую хотите много денег, а именно, что человек, известный ему как бывший банный кочегар Евгений Викторович, не тот, за кого он себя выдаёт, а на самом деле является двухсотлетним евреем из немецкого города Регенсбург… Как вы думаете, вас просто выкинут пинком под жопу или не поленятся и отвезут в дурдом на Пряжку?

Макс захохотал, представив себе эту картину. Матвей, огорошенный и огорчённый крушением надежд на быстрый и лёгкий заработок, криво усмехнулся и только собрался выведать ещё что-нибудь любопытное, как зазвонил телефон и Енох потребовал от Макса немедленно приехать. Недовольный Макс, поворчав, подчинился, схватил на дорожку ещё бутерброд и умчался ловить такси, оставив двоих неудачников допивать, закусывать и жаловаться друг другу на жестокость судьбы.

Оставим их и мы. Нам они тоже больше не интересны.

4.9

Собираться ему было недолго. До приезда Макса у него оставалось по крайней мере полчаса, и Енох прилёг, не раздеваясь, на разобранную кровать, которую ему так и не дали застелить утром.

Перед глазами у него стояли тлеющая в кювете машина и смятые обгоревшие объективы камер — двух последних его камер из многих, созданных им когда-то, более полутораста лет назад в далёком Регенсбурге. Теперь у него не осталось ничего. Основную, самую необходимую ему камеру — «Гимел», дающую возможность вечной жизни, уничтожил этот никчёмный Мазин, не нашедший лучшего использования и для другой его камеры — «Далет», дарующей здоровье, — чем зарабатывания с её помощью денег. И вот теперь этот старый шпик, этот мерзкий стукач Никанор уничтожил и её, и «Каф», приносящую удачу в игре. Конечно, он узнал второй объектив, и ему стоило огромных усилий, чтобы невозмутимо от этого отказаться. Всё, он отброшен назад, и время, то самое время, с которым он был на «ты» почти двести лет, теперь работает против него.

Этот старая облезлая сволочь Никанор Семёнович — давний подручный и доверенное лицо Корнея — поскрёбся в дверь его квартиры поздно вечером несколько дней тому назад. Они тогда ещё только обсуждали предстоящую сделку и торговались с Корнеем. Никанор присутствовал при разговорах, был в курсе всего, и Енох, насмотревшийся за свою долгую жизнь разнообразных историй измен и предательств, не был особо удивлён, когда старик предложил ему выкрасть нужные материалы у Корнея, прихватить камеру и вместе удрать за границу. В нём бурлила злоба на начальника, все эти годы обращавшегося с ним как с прислугой, унизительная вечная зависимость и вторые роли, на которые его постоянно отодвигали: забывали включить в списки на награждение юбилейными медалями и значками «За верную службу», задерживали очередное повышение званий и окладов, и прочие накопившиеся к старости обиды вечного неудачника. Енох тогда, конечно, не задумываясь отказался — не потому, что претила ему подобная афера, нет, никаких моральных препятствий у него бы не возникло, — просто решил, что старик подослан Корнеем, что проверяет его кагэбэшник, превратившийся в бандита. И промахнулся, вот оно как обернулось… И внезапно вспомнил он, как Никанор пугал его тогда, говорил, что не стоит договариваться с Корнеем, что обманет тот… «Заберёт он ваши камеры и взамен ничего не даст».

«Камеры», вспомнилось ему — значит, знал старик про вторую камеру, значит, выследил, значит, был в тайной квартире и раньше… Как же он тогда не обратил на это внимания?! Но теперь это уже не имело никакого значения. Сейчас надо как можно скорее выскочить из страны, а там отдышаться и… и начать всё заново.

Побросав вещи в небольшой чемодан, Енох задумался. Надо было, конечно, сходить в другую, тайную квартиру — всё же там могли оставаться его записи. Никанор мог и не обратить внимание на затёртые тетрадки с текстами на иврите, но чувство опасности, ощущение, что смотрят в спину, остановило его. Чёрт с ними, с этими тетрадками. В конце концов, ничего особо ценного в них нет, а то немногое, что может представлять интерес для его работы, он и так помнил наизусть. И только он об этом подумал, как тут же нашёлся выход — он даст ключ Максу и скажет через пару дней сходить туда и забрать тетради. Скажет и про деньги, для того чтобы подстегнуть пугливого, но жадного компаньона, хотя на то, что они могли там остаться, Енох не рассчитывал. Вот их-то Никанор наверняка прихватил. А вот про судьбу камеры «Каф» он рассказывать Максу не станет — незачем ему знать лишнее.

4.10

Аэропорт Пулково-2 ранним утром не вызвал у Еноха никаких воспоминаний, в отличие от Макса, уже улетавшего отсюда семь лет назад. Они шли быстрым шагом, время поджимало. Енох схватил билет на первый попавшийся рейс в Европу, не выбирая города, лишь бы вырваться пораньше из-под всевидящего ока Корнея. Макс, тащивший чемодан Еноха, пыхтя, семенил рядом и выслушивал последние наставления.

— Макс, — внушал ему на ходу Енох, — выкупите у Мазина мои тетради — сейчас он их с радостью продаст, ему теперь деньги будут ох как нужны. И не дурите. Как только выполните за пару дней то, что я вам поручил, так сразу же возвращайтесь. У нас много работы. Надо торопиться, Макс! У меня, — он запнулся и поправился: — У нас мало времени. Сколько нам осталось? Каких-нибудь тридцать — сорок лет? Ерунда. Я найду выход. У меня есть идеи и наработки по созданию новой камеры. Нельзя сдаваться, Макс!

— Ну, Енох, я же вам уже объяснял, — упорно отбивался обычно послушный Макс. — У меня здесь ещё важные финансовые дела. Это может занять ещё месяц, от силы два, и я вернусь. Приеду с хорошими деньгами! С огромными, Енох! Я вложился всем, что смог собрать, в очень хорошую компанию, и мои вклады растут как на дрожжах!4 Я буду снова богат, Енох!

Енох остановился, с любопытством и жалостью, словно прощаясь навсегда, посмотрел на сияющего в предвкушении будущего богатства Максимилиана Турн-унд-Таксиса. Потом молча забрал у него свой чемодан, развернулся и, не сказав ни слова, ушёл на посадку.

Стояло тёплое и влажное питерское лето — вторая половина июля одна тысяча девятьсот девяносто четвёртого года.