Секретная просьба (Повести и рассказы)

_{1917 год. Октябрь. Только что свершилась Великая Октябрьская социалистическая революция.}

_{Власть капиталистов и помещиков была свергнута. Земля, фабрики, заводы — все богатства страны стали достоянием трудового народа.}

_{О первых шагах победившей революции, о том, как рабочие и крестьяне приступили к строительству новой жизни, о ваших сверстниках — мальчишках и девчонках той великой поры и расскажет вам эта книга.}

Глава первая НОВЫЙ ХОЗЯИН

Жил Данилка в подвале высокого дома в Питере, на Литейном. Здесь Данилка родился, вырос и всех жильцов знал наперечёт и в лицо.

Первый этаж занимала графиня Щербацкая. На втором — комнаты князя Пирогова-Пищаева. Ещё этажом выше — тайный советник Горохов. А на самом верху — статский советник Ардатов. Жильцы все именитые, важных чинов и званий.

Много разного было за последние дни, с той поры как произошла революция. Данилка даже устал удивляться. Но в этот день…

Принёс Данилкин отец газету, развернул, глянул на сына.

— Ну, — сказал, — отныне ты — гражданин Российской республики. Сам Владимир Ульянов-Ленин декрет подписал.

Не верится как-то Данилке, да и что такое гражданин Российской республики, не совсем ясно.

— А это важнее, чем статский советник?

— Важнее, — улыбнулся отец.

— И важнее, чем тайный?

— Важнее, чем тайный.

— И больше, чем граф?

— Больше.

— И выше, чем князь?

— Выше, выше, — смеётся отец.

Бросился Данилка на улицу, побежал к дружкам своим и приятелям. Встретил Ванюшку Дозорова.

— А у меня звание высокое-высокое, важное-важное, важнее, чем статский советник, важнее, чем тайный, больше, чем граф, выше, чем князь! Я — гражданин Российской республики! В газетах про это написано. Сам Владимир Ульянов-Ленин декрет подписал!

Побежал Данилка дальше, встретил Любу Козулину.

— А у меня звание высокое-высокое, важное-важное…

Многих повстречал в этот день Данилка и всем про одно и то же. Наконец утомился, сел возле дома. Сидит, думает: и откуда это Ульянов-Ленин узнал про него — Данилку? Кто бы это мог Ленину рассказать?! Думает и вдруг видит — мчит к нему рыжий Кирюха. Подлетел Кирюха, перевёл дыхание и сразу же:

— Знаешь, кто я?! Я — гражданин Российской республики!

Данилка даже икнул от неожиданности.

— Какой же ты гражданин? — произнёс он с насмешкой. — Это я гражданин. Это про меня в газетах написано.

— Про тебя, — присвистнул Кирюха. — Станут на тебя изводить бумагу.

Сжались от обиды в кулаки Данилкины руки. Подступил он к Кирюхе. Выбрал момент и в переносицу — раз!

Началась драка.

— Я гражданин… — пытается перекричать Данилка Кирюху.

— Нет, я гражданин… — вопит на всю улицу рыжий Кирюха.

Проходил в это время по улице рабочий парень. Он и разнял ребят. Те долго молчали, не говорили, в чём дело. А потом рассказали. Усмехнулся парень, полез в карман, вынул газету. Стали ребята по складам разбирать.

«Декрет об уничтожении сословий и гражданских чинов», — прочли они заголовок.

Далее шло о том, что всякие важные звания, чины и титулы отныне и навсегда отменяются. Не будет больше ни дворян, ни купцов, ни тайных советников, ни статских, ни князей, ни графов. «Устанавливается одно, общее для всего населения России название — Гражданин Российской республики», — сообщалось в декрете.

Внизу была подпись:

«Председатель Совета Народных Комиссаров

Вл. Ульянов (Ленин)».

— Так что, выходит, оба вы правы, — заявил парень. — И ты гражданин Российской республики, — показал он на Данилку, — и ты, — показал на Кирюху, — и я. Все теперь граждане Российской республики. Для всех простых людей Владимир Ильич Ленин написал этот декрет.

Поначалу, конечно, Данилке было обидно, что декрет написан для всех, а не только для него одного. Однако вскоре он понял, что так даже лучше. Получается, что Владимир Ульянов-Ленин никого не забыл: ни Данилкиного отца, ни Данилкину мать, ни дружков его, ни приятелей — всех вспомнил. Правильно Ленин сделал!

Зато, что касается графини Щербацкой, князя Пирогова-Пищаева, тайного советника Горохова и статского советника Ардатова, то, видимо, ленинский декрет им не понравился. Сбежали они за границу. Ну и хорошо. Ну и скатертью дорога. Поселились в высоком доме на Литейном новые люди, такие же простые, как Данилкины мать и отец, — рабочие люди. Они стали не только гражданами, но и хозяевами всей страны.

Земли у Саврасовых было мало-мало. Одну ногу поставишь, а второй и ступить некуда. Зато едоков у Саврасовых — десять: Микишка Саврасов, мать и отец, трое братьев, трое сестёр и старый-престарый дед Степан Тимофеевич.

Да не только так у одних у Саврасовых. Деревня Копытовка бедной была пребедной.

Зато рядом… Выйди на холм. Посмотри налево, направо. Повернись на все на четыре стороны. Лежит она — вековая кормилица. Смотрит вздыбленной зябью. Дышит привольным паром.

Чья же это земля?

Это помещика Перегудова. Один человек всей землёй владеет.

Собрались мальчишки Микишка Саврасов, Петька Неелов, Симка Непитов. Вышли на луг за околицу. В игры решили свои играть.

Из мальчишек Микишка самый в селе лобастый. В играх он — первый. В выдумках — первый. Вот и сегодня — небывалое что-то придумал Микишка. Посмотрел на ребят:

— Давайте так: Перегудова больше нет. Петьке земля досталась.

И дальше — приятелю в лоб вопрос: что бы он, Петька, с землёю сделал?

Вылупил Петька глаза на друга. «Что бы он сделал?»

— Пахал! — важно ответил Петька.

Рассмеялся Микишка:

— Разве один прорву такую вспашешь! Жизни твоей не хватит.

Повернулся Микишка к Симке. И к этому с тем же вопросом.

Был Симка не умнее Петьки.

— Я бы её продал. — Потом добавил: — Свистульку себе купил. А деду медовых пряников.

— «Свистульку»! — передразнил Микишка. — Это ж земля!

Смутился Симка. Виновато глаза потупил. Притихли ребята. Ждут, что же Микишка скажет? Что бы сам он с землёю сделал?

Посмотрел на друзей Микишка:

— Что? Я бы её мужикам раздал.

Раскрыли Симка и Петька рты.

— Бесплатно?

— Бесплатно.

— Всем без обид?

— Без обид.

— Вот это да! — не сдержался Петька Неелов.

— Верно, верно! — кричал Симка Непитов.

Умно порешил Микишка. Уселись друзья на лугу, делят господскую землю. Называют крестьян по дворам — не забыть бы кого случайно.

Всем досталась по разделу земля. Нет в Копытовке ни бедных теперь, ни богатых. Все равны. Хорошо!

Кончили мальчишки игру.

— Э-эх, — вздохнул Симка.

— Э-эх, — вздохнул Петька.

— Если б такое на самом деле.

И вдруг…

— Революция! Революция! Революция! Скинули в Питере власть богатеев…

— Рабоче-крестьянская, новая власть!

— Декрет о земле!

Всколыхнулась деревня Копытовка. Гудит что улей в час медоноса. Словно в похмелье мужицкие души. От светлой радости бабы ревут навзрыд:

— Земелька, землица…

— Земелька, землица…

— Неужто декрет?..

Приехал в село агитатор.

— Товарищи! Граждане! — поднял в руке бумагу. — Вот он, земельный декрет. Принят на съезде солдат и рабочих. По докладу Ульянова-Ленина. В два часа ночи, двадцать шестого сего октября. Землю — крестьянам, громыхает оратор. — Конец Перегудовым. Да здравствует наша Советская власть!

— Ура! — кричат мужики, веря не веря в свершённое чудо.

Выйди на холм. Посмотри налево, направо. Повернись на все на четыре стороны. Лежит вековая кормилица. Смотрит вздыбленной зябью. Дышит привольным паром.

Чья же это земля?

Это — Саврасовых, это — Нееловых, это — Непитовых. А это Оглоблиных, Кожиных, Вяловых. А там, за бугром, — Горевых, Стоновых, Сажиных, Зоревых… По всей необъятной России стала в народных руках земля.

Заждался отца Васятка. Далеко у Васятки отец — на войне, на германском фронте.

— Мам, а мам, — пристаёт мальчик к матери. — А что он там делает?

— Воюет, Васятка, — ответит мать.

Что же ответить сыну? Мал, глуп ведь ещё Васятка.

Разве поймёт, что это капиталисты и помещики погнали отца на войну. Хотят захватить они новые земли. Вот и воюет для них отец.

Ждёт не дождётся отца Васятка.

И тот всё время о сыне думает. О доме своём, о жене, о далёкой родной Ракитовке.

Четвёртый год, как идёт война. Большая война. Мировой называется. Сражаются русские, немцы, французы. Другие народы бьются. Льётся потоком солдатская кровь.

Капиталисты и помещики русские гонят русских солдат на немцев. Богатеи немецкие гонят немецких солдат на русских. Идут друг на друга англичане, австрийцы, венгры, французы.

Солнце палит, грязь, непогода.

— В атаку! В атаку! В атаку!

Нет надежды на мир солдату.

Окопы, окопы, окопы. Горы убитых. Всё больше и больше на свете сирот.

Герасим Ракитов, отец Васятки, четырежды ранен, дважды контужен, шрам от штыка на лице. Нелёгкая участь солдата. Вздыхают в окопах солдаты:

— Увидим ли дом родной?!

«Доживу ли, увижу ль Васятку?» — думает с болью отец.

И вдруг как вспых среди ночи:

— В Питере власть у рабочих!

— Штурмом захвачен Зимний дворец!

— Мир. Мир. Мир. Всем народам и землям мир!

Это принят Советской властью знаменитый Декрет о мире.

Катит, катит, бежит эшелон. Паровоз то гуднёт, то утихнет, то сажей задышит, то паром отплюнется. Колёса на рельсах стук-перестук. Вагоны гуськом, вперевалку.

Едет, едет солдат Ракитов с фронта домой, едет в деревню свою, в Ракитовку.

Вот и родимый край. Вышел солдат из вагона.

Идёт он от станции к дому. Дорога то вверх, то вниз, то балкой, то кручей, то ровным полем.

Поклонился солдат земле:

— Здравствуй, родимое поле!

Вот лес вековой на пути. Застыли сосны и ели. В богатырский обхват дубы.

— Здравствуй, батюшка лес!

Вот речка бежит Песчанка. Гладит берег прозрачной водой.

— Здравствуй, поилица-речка!

А вот и деревня сама Ракитовка.

— Здравствуй, Ракитовка! — скинул шапку свою солдат.

Пас Васятка козу у крайних домов за околицей. Видит — идёт человек. «Кто бы такой?» — подумал.

— Васятка! Васятка! — кричит солдат.

Всмотрелся мальчонка зорчее.

— Тятька, тятенька!.. — заголосил.

Помчался Васятка к отцу навстречу.

— Признал, признал… — Слёз не сдержал Ракитов.

Идёт он по отчему краю. По родимой своей Ракитовке. На руках Васятку несёт.

И солнце светит ему. И небо ему улыбается. Всё для него: и мир, и земля, и Советская власть.

— Здравствуй, здравствуй, родимый край!

— Здравствуй, солдат Ракитов!

Жили-были Шкурин и Хапурин. У каждого по заводу. У Шкурина гвоздильный. У Хапурина — мыловаренный. Друзьями они считались. Оба богатые. Оба жадные. Оба на чужое добро завидущие.

Вот и казалось всё время Шкурину, что доход у Хапурина с мыла куда больше, чем у него, у Шкурина, с гвоздей. А Хапурину казалось, что доход больше у Шкурина.

— Эх, кабы мне да шкуринские гвозди… — вздыхал Хапурин.

— Эх, если бы мне да хапуринское мыло… — мечтал Шкурин.

Встретятся они, заведут разговор.

— К тебе, Сил Силыч, — начнёт Шкурин, — денежки с мыла золотым дождём сыплются.

— Не говори, не говори, — ответит Хапурин. — Это у тебя, Тит Титыч, от гвоздей мошна раздувается.

Разъедает их зависть друг к другу — хоть бери и меняйся заводами. Начнут они говорить про обмен. На словах — да, на деле — пугаются!

А вдруг прогадаешь!

Пока они думали и решали, наступил 1917 год.

Стали земля, фабрики и заводы переходить в руки трудового народа.

Забегали Шкурин и Хапурин:

— Ох, ох!

— Ах, ах!

Чувствуют, что скоро очередь и до них дойдёт. Только вот не знают, какой завод будут раньше национализировать. Хапурину кажется, что его мыловаренный. Шкурину, что его — гвоздильный.

Сидят они, мучаются, гадают. И снова мысль об обмене приходит в голову и одному и другому. И снова боязно, страшно.

— Ой, обманет меня Хапурин!

— Перехитрит, разорит меня Шкурин.

Прошло какое-то время, и вот приносят Шкурину пакет из губернского Совета рабочих и крестьянских депутатов. Распечатал Шкурин пакет, вынул бумагу — в глазах потемнело. Так и есть: чёрным по белому значится национализировать гвоздильный завод.

— Матушка, царица небесная, пресвятая богородица! — взмолился Шкурин. — За что? За какие грехи?! За что же меня? Почему не Хапурина?!

Бьёт он перед образами земные поклоны, а сам думает: «А что, если немедля бежать к Хапурину и, пока тот ничего не знает, уговорить на обмен».

Однако и Хапурин в этот день получил точь-в-точь такую бумагу. И он стал отбивать земные поклоны царице небесной. Отбивает, а сам думает: «А что, если скорее к Шкурину…»

Помчались они друг к другу. Повстречались на полпути. Второпях чуть не сбили один другого. Остановились, тяжело дышат.

— А я к тебе, милейший Сил Силыч, — наконец произнёс Шкурин.

— А я к тебе, дорогой Тит Титыч, — проговорил Хапурин.

— Давай меняться заводами.

— Давай.

Поменялись они заводами. Довольны.

«Здорово я его, — рассуждает Шкурин. — Хе-хе».

Идут они важно по городу. Каждый умным себя считает. Вошли в заводские конторы. А там уже новый, законный хозяин — рабочий класс.

— Привет вам, Шкурин. Привет вам, Хапурин! Приехали — слазьте. Кончилась ваша власть!

Вот так фамилия — Перец-Изюмов! Перец-Изюмов — чиновник царский. Не простой он чиновник, не мелкий, а очень важный.

Стол у него в кабинете дубовый. Мягкие кресла. Чернильный большой прибор. Выбрит чиновник, напомажен, напудрен. Утро. Начинает Перец-Изюмов служебный приём. Приходят к нему посетители.

Приехал помещик.

— Прошу вас, садитесь.

Сладкие речи ведёт с ним Изюмов: как, мол, живёте, как, мол, доехали, как, мол, детишки. Возможно, вам помощь моя нужна?

Излагает помещик просьбу.

— Конечно, конечно, — кивает Изюмов. — Будьте уверены. Считайте, исполнено. Тотчас отдам приказ.

Но вот в кабинете — простой рабочий. И тут-то Изюмов совсем не Изюмов. И даже не Перец-Изюмов, а просто без всякого — Перец. Насупился грозно: зачем, мол, явились, вас же не звали. В чём ваша просьба? Подайте бумагу. Принял бумагу. Даже не глянул. Сунул куда-то в стол.

Фабрикант на приём явился. Бухнулся в кресло, раскинулся важно.

— Рад вас увидеть, — щебечет Изюмов. — Просите любое. Честью для себя сочту. — Вскочил по-солдатски. Склонился почтительно. Даже пылинку с плеча фабриканта снял.

Уехал заводчик. И снова Изюмов совсем не Изюмов. Перец ведёт приём.

Сообщает помощник:

— Пришли крестьяне.

— Занят, занят! — кричит Изюмов. — Тьфу! Быдло любое прёт…

Вот какие чиновники царские. Велика, необъятна страна Россия. В Туле, в Ростове, в Иркутске, в Тамбове, в городе крупном, в городе мелком всюду были такие чиновники. На них и держалась царская власть.

Скинули эту власть.

До Великой Октябрьской революции городская школа называлась гимназией. Ходят в гимназию дети.

У Кирилла отец — помещик. У Павла — важный царский чиновник. Генерал у Наталии, фабрикант у Розалии. У тупицы Модеста отец — жандарм.

А вот и Сорокин Петя. Нелёгкая жизнь у мальчика. Прачкой работает Петина мать.

В гимназию Петя не ходит. Учение дорого стоит. Нет таких денег у Петиной мамы. За работу она получает гроши.

С утра и до вечера мать стоит у корыта. Стирает, стирает, стирает. Руки до крови трёт. Стирает она для Наталии, стирает она для Розалии. Для Кирилла и Павла, для Модеста и всех городских богатеев спину до боли гнёт.

Сын помогает матери. Воду приносит. Колет дрова.

Вечером мальчик спешит к клиентам, доставляет бельё заказчикам. Бежит к фабриканту, бежит к генералу, к жандарму, к помещику, в другие дома несётся.

Презирают Петю богатые дети.

— Хи-хи, — завидя Петю, хихикнет Наталия.

— Хи-хи, — поддержит её Розалия.

— Хо-хо, — рожи строят Кирилл и Павел.

— Прачка, смотрите, прачка идёт! — тупица Модест зальётся.

Не сдержался однажды Петя. Больно побил Модеста. Правильно Петя сделал. Не испугался того, что у Модеста отец — жандарм.

Очень хочется Пете пойти учиться. Да где же ему учиться? Прачка у Пети мать.

Так бы и остался Петя, как много других, безграмотным. Но тут…

Идёт, наступает время.

Стучится в двери Семнадцатый год.

И вот нет уже в городе больше Наталии, нет уже больше Розалии. Кирилла и Павла нет. И где тупица Модест, никому не известно.

Всё изменилось. Закрыли гимназию. Вместо гимназии нынче школа. Вышел специальный о том декрет.

Новые дети идут на урок.

У Васи Потапова папа — рабочий. У Толи — советский служащий. Дворник у Оли, грузчик у Поли. У Гриши отец — кочегар.

А вот и Сорокин Петя. Вместе со всеми он в школу сегодня идёт.

В новую школу, в бесплатную школу, в советскую школу дети идут гурьбой.

В деревню Малые Кочки приехал новый учитель. Матрос, балтиец, авроровец. Учитель он, правда, временный, до той поры, пока настоящий прибудет. Старый сбежал, вот и понадобилась срочно замена.

Явился учитель в класс. Притихли ребята, ждут, когда тот начнёт им про буквы и цифры рассказывать.

А матрос — раз им про «Аврору». На следующий день — про штурм и про взятие Зимнего. Потом про партию большевиков, про Советскую власть и про товарища Ленина.

Интересно ребятам. Уставят глаза на матроса, сидят, слушают.

Прошло несколько дней, стал матрос у ребят проверять, что те поняли и чего недопоняли. Спросил про «Аврору» и про взятие Зимнего.

— А что такое партия большевиков?

— Это та, что самая лучшая, — торопятся ответить ребята. — Партия большевиков за то, чтобы землю — крестьянам, заводы — рабочим, мир — всем народам.

— Верно, — кивает матрос головой. — Ну, а что такое Советская власть?

— Это когда правят страной не царь, не буржуи, а трудовой народ.

Доволен матрос. Смотри какие умные стали ребята. Начал матрос объяснять, как буква «а» пишется, как буква «б». Сколько будет один и один, сколько два и два. Дальше матрос не успел. Отозвали матроса.

Вскоре приехал настоящий учитель. Девушка-большевичка. Зоя.

— Ну, что вы здесь изучали?

— Про «а» и про «б».

— Про один и один, про два и два.

— Ну, а ещё?

Жмутся ребята.

— Немного вы изучили, — говорит Зоя. — Видать, не очень прилежные?

Обидно слышать такое ребятам. Поднялся Еремей Торопыгин:

— Зато мы про Ленина знаем.

— Верно, верно! — закричали ребята.

— И про Советскую власть.

— И про партию большевиков.

— И про штурм и про взятие Зимнего.

Улыбнулась Зоя:

— Кто же вам рассказал?

— Он, он, балтиец, авроровец!

Задумалась Зоя: «Молодец балтиец, с главного начал». Жалко ей, что не застала она матроса. И ребятам жаль, что матрос уехал. Так ведь матрос не учитель. У матроса свои, другие дела.

Глава вторая ШАГАЕТ, ШАГАЕТ, ШАГАЕТ

Шагает. Шагает. Шагает. Не остановишь Советскую власть.

В горном высоком ауле жил у Расула дед. Здесь только орлы летают. Здесь ветры свирепые бродят. Тут горы забрались под самое солнце. Если на цыпочки встать — солнце можно рукой достать.

Далеко отсюда сакля Расула. Внизу, в плодородной долине. Примчались в долину красные конники, принесли весть о Советской власти. Слушал, слушал рассказы Расул: про землю, про мир, про товарища Ленина. Очень ясно молодой командир про новую жизнь рассказывал.

Целый день ходил по пятам за джигитом Расул, об одном и том же по нескольку раз расспрашивал.

— Значит, больше царя не будет?

— Нет, — отвечал джигит.

— И богатых князей прогонят?

— Сами они сбегут.

Подружился Расул с джигитом. Кинжал самодельный ему показал, про деда ему рассказал.

Утром простились гонцы с крестьянами, помчались джигиты дальше.

О многом узнал Расул. А как же там дед? Он высоко в горах. Кто же ему обо всём расскажет?

Рассказал бы Расул. Только маленький очень ещё Расул. Не добраться мальчику в горы.

И вдруг вспомнил Расул: дед у него следопыт, дед у него охотник. Он с птицами с детства дружит, орлиную речь понимает. Орёл — вот кто расскажет про всё старику, вот кто в горы в момент слетает.

Вышел Расул из аула к реке. Видит, сидит на скале у реки непокорный небесный житель.

Бросился мальчик к скале.

— Эй! — закричал богатырской птице.

Глянул орёл на Расула.

Объясняет Расул орлу про землю, про мир, про товарища Ленина. Просит: лети побыстрее в горы — к деду, Абдулкеримом, мол, деда звать, расскажи ему важную новость.

Переступил орёл с лапы на лапу, кивнул головой, расправил могучие крылья.

— Не напугай! — кричит Расул. — Передай ему слово в слово.

Взмыл орёл в поднебесье.

Прошло три дня, и вот спустился в долину старый Абдулкерим.

Глянул Расул на деда: в бурке тот новой, в черкеске новой, улыбается внуку дед.

Ясно Расулу: выполнил просьбу его орёл. Бросился мальчик к деду:

— Это я ведь орла послал!

— Ты?

— Я, я, — не умолкает Расул. — Рассказал он про землю?

— Рассказал.

— А про мир?

— И про мир.

— А про товарища Ленина?

— И про товарища Ленина.

— Это всё я, — торжествует Расул. — Правда, орёл хороший?

— Правда, — ответил дед. — Хороший. И конь у него хороший.

Доволен Расул ответом. Однако подумал: «При чём же здесь конь? Эх, подпутал что-то старый Абдулкерим».

— Настоящий орёл, — повторил старик, даже грудь свою старую выпятил, подмигнул по-мальчишечьи внуку: — Красный орёл.

Вовсе сбился с толку теперь Расул.

— Красный орёл? Разве бывают красные?

— Бывают, — ответил дед.

Сокрушался потом Расул, как же он тогда у реки сам того не заметил. Может, солнце не так светило.

Стояла весна в Дагестане. Разносили джигиты великую весть.

Мальчик Янка, мальчик Петрусь — два неразлучных друга. Ростом схожи, носами схожи. Даже лицами чем-то похожи. Разница только в том: у Янки штаны с помочами, Петрусь подпоясан верёвочкой.

Живут они где-то в белорусском глухом Полесье, среди непролазных болот и топей.

Крутились Петрусь и Янка у болотистой малой речки. Любят ребята спокойную речку. Если по речке плыть, можно добраться до Припяти. Припять впадает в Днепр. А Днепр — в далёкое Чёрное море.

В глухой деревеньке великая новость: пришла к ним в Полесье Советская власть.

Вот рассказать бы про эту власть тем, кто живёт на Припяти, тем, кто живёт на Днепре, тем, кто живёт на Чёрном далёком море.

Решили друзья отправиться в дальний путь. Соорудили поспешно плот, собрали еду на дорогу, оттолкнулись шестами от берега.

Плывут они речкой своей болотной. Петляет, как зайца след, среди камышей и осоки речка. Тянется низкий и топкий берег. Плывут на брёвнах Петрусь и Янка, великую весть везут.

Повстречалась в пути деревня. Большая-большая. Не их деревеньке лесной чета. Сбегают к речке избы ровнёхоньким рядом. Глянешь издали словно не избы, а гуси идут к воде.

У речки толпятся гурьбой мальчишки. Видят мальчишек Петрусь и Янка, к берегу правят плот. Причалили. Ступили на землю.

Окружили пришельцев ребята: мол, откуда и что за народ?

Стоят, торжествуют Петрусь и Янка. Сверхсерьёзный у каждого вид.

— У нас, — важно сказал Петрусь, — Советская стала власть.

— Уже неделю, — добавил Янка.

И тут же оба про власть рассказывать. Про то, какая хорошая эта власть.

Рассмеялись мальчишки:

— Эка расхвастались! Подумаешь — только неделю. У нас две недели Советская власть!

Смутились, конечно, Петрусь и Янка. Да что же делать, поплыли дальше. Речка всё шире, шире и шире. Вот уже Припять, смотри, видна. Плывут мальчишки по спокойной ленивой Припяти, видят — стоит деревня. Десяток, не больше, изб. Заторопились приятели к берегу. Вот где новость они расскажут.

И здесь встречают друзей мальчишки. Вышли на берег Петрусь и Янка.

— А у нас Советская власть, — важно сказал Петрусь.

— Уже неделю, — добавил Янка.

Рассмеялись мальчишки:

— Подумаешь! У нас уже месяц Советская власть.

Переглянулись Петрусь и Янка. Упрямы Петрусь и Янка: снова поплыли дальше. Кончились земли родной Белоруссии, Украины земля пошла.

Потирают ребята руки. Вот мальчишки куда заплыли. Пусть завидуют на Украине тому, что свершилось у них в Белоруссии. Вот где ребята про всё расскажут.

Смотрят Петрусь и Янка — лодка плывёт навстречу. Два мальчика вёслами дружно гребут.

Поравнялись лодка и плот.

— Кто вы такие? — из лодки кричат ребята.

— Янка.

— Петрусь.

— А вы кто такие?

— Марко.

— Пилипко.

— Куда вы, откуда?

— Из Белоруссии на Украину. А вы?

— С Украины к вам в Белоруссию.

Довольны встречей Петрусь и Янка. Только раскрыли рты, про Советскую власть рассказать хотели, как вдруг:

— А у нас Советская власть! — закричали Пилипко и Марко. И сразу про власть докладывать.

Обомлели Петрусь и Янка. Смотрит Петрусь на Янку. На Петруся глазеет Янка. А Пилипко и Марко снова про Украину, про новую власть и жизнь.

— Мы с Украины не просто так, — не утихают Пилипко и Марко. — В Белоруссию весть мы везём великую.

Вот это да! Вот так дела! Вот ведь встреча в пути какая!

Маленький Тайво родился в лесах Карелии.

Сосны здесь подпирают небо. Если глянуть на их верхушки, привязывай шапку к ушам верёвкой, шапка слетит с головы. Вот какие высокие сосны.

Озёр здесь тысячи. Даже десятки тысяч. Если глянуть в любое из этих озёр, можно землю насквозь увидеть. Потому что озёра здесь очень глубокие, и чиста, как слеза, в этих озёрах вода.

Лес и озёра — богатство Карелии.

Маленький Тайво — сын лесоруба. В том месте, где Тайво живёт, все лесорубы. Владеет здесь лесом богатый барон. Барон хоть и немец, а лесом владеет русским.

Трудно живётся в лесах лесорубам. Этот проклятый барон обдирает рабочих, как заяц липку.

Не раз поднимались против барона люди. Но это только плохим кончалось. Приходили на помощь барону жандармы. Увозили с собой непокорных. Увезли однажды они и отца у Тайво.

Осиротел у мальчика дом. Мать угрюмая стала, угрюмая. Сестрёнка Хильда и так плакса, теперь же с нею сладу и вовсе нет.

Утешает Тайво сестрёнку. Старается маме в делах помочь. Только не очень большая от мальчика польза. Маленький Тайво. Даже ведро с водой для него непосильная ноша. Да и Хильда при виде брата, как ни бьётся с девчонкой Тайво, ещё больше ревёт и хнычет.

Другое дело, если бы снова вернулся домой отец. Целыми днями Тайво об этом думает.

Кто же поможет мальчику? Есть ли такие силы?

Просит Тайво у солнца:

— Солнце, солнце, сделай так, чтобы папка домой вернулся.

Бегает Тайво к лесному озеру.

Просит мальчик у озера:

— Озеро, озеро, сделай так, чтобы папка домой вернулся.

Обращается мальчик к ветру, к высоким карельским соснам:

— Помогите, волшебные силы!

И вдруг вернулся домой отец.

Смотрит Тайво — дверь в их избу широко раскрыта. Толпятся у дома соседи. Стоит на пороге отец. Рассказывает что-то людям. Долетают до Тайво слова: «Революция», «Советская власть», «Мир всем народам», «Товарищ Ленин»…

— Папка! — бросился Тайво к отцу. — Папка!

Обнял сына отец. Прижал к себе крепко-крепко.

Долго в этот вечер не мог заснуть Тайво. Лежал, всё о силах волшебных думал. Вот что озадачило мальчика. Вместе с отцом вернулся и их сосед, вечно угрюмый Антти. Его тоже арестовали жандармы. Почему же вернулся Антти?

Об Антти мальчик совсем не просил. Конечно, рад Тайво, что Антти тоже домой вернулся. Просто Тайво забыл попросить об Антти.

«Волшебные силы добрые-добрые. Сами догадались они, наверно», засыпая, подумал Тайво.

Гурген не умеет играть на скрипке, зато он имеет скрипку. Сурен умеет играть на скрипке, но он не имеет скрипки.

Живут они в городе Ереване, рядом с армянским крутым нагорьем. У Гургена отец — армянский богач. У Сурена папа — каменотёс. Строит папа Сурена для богатых дома из камня, а сам в глинобитной ютится лачуге. Тот дом, в котором живёт Гурген, тоже построил отец Сурена.

Проходят прохожие, смотрят на дом.

— Вот ведь прекрасный дом! Это богач Вартанян (то есть отец Гургена) прекрасный построил дом.

А дом ведь строил отец Сурена.

Мать у Сурена портниха. Золотые руки у мамы Сурена. Шьёт для богатых она наряды, а сама в каких-то тряпицах ходит. Мама Сурена и для мамы Гургена нарядные платья шьёт.

Идёт по улице мама Гургена. Смотрит народ на её наряды:

— Вот какие прекрасные платья жена Вартаняна шьёт!

А шьёт-то наряды мама Сурена.

Пригласил Гурген Сурена однажды к себе домой, разрешил поиграть на скрипке.

Проходят люди, слышат — играет скрипка.

— У этого богача Вартаняна очень талантливый мальчик, — рассуждают прохожие.

Играет Сурен — вся слава идёт Гургену.

Вот ведь какое странное дело! Достаётся слава совсем не тем.

Но и сюда, в Закавказье, пришла Советская власть. Прогнали люди своих богачей. В том числе и отца Гургена.

Новая жизнь в Закавказье. Новая жизнь у всех. Не строит папа Сурена больше дома для богатых. Растут в Ереване новые здания: то больница, то школа, то детский сад.

Проходят люди, смотрят на здания:

— Это построил Сурена отец. Вот кто прекрасный мастер!

У мамы Сурена много теперь заказчиц. Работает мама в большой мастерской. Ходят женщины в новых красивых платьях.

— Это сшила Сурена мать! Это ей за наряды спасибо.

Принят Сурен в музыкальную школу. Проходят прохожие, слышат — играет скрипка. Остановятся люди, слушают скрипку:

— Это Сурен играет!

Новое нынче в жизни: кто своими руками трудится — слава за тем идёт.

Где-то на Севере, на Крайнем далёком Севере, у ледовитого грозного моря, мальчик Акуто жил.

Пас он оленей. Огромное стадо. Тысяча с лишним голов. Только не мальчика это стадо, не отца его и не деда. Это шамана старого стадо. Акуто и трое других бедняков чужих выпасают оленей. Боится Акуто шамана. Боятся другие шамана. Он главный у них богатей.

Слышал Акуто, что где-то за тундрой, за горами, покрытыми лесом, в том краю, что зовётся Россией, скинули люди своих шаманов. Не шаманы, не богатеи, а люди простые стоят у власти.

«Вот бы такое и в тундре», — думает мальчик. Не пас бы Акуто стада шамана. Да и стадо тогда не шамана бы было. Разделили б оленей среди таких, как дед и отец Акуто, — бедных простых людей.

Мечтает о том Акуто. А между тем Советская власть уже подходила к тундре.

Оставил мальчик на день оленей. Побывал он в родительском чуме. Повидал и родных и соседей. Разговоры везде об одном: у шамана отнимут стадо, скоро будут делить оленей.

И правда: прибыл к стаду старый шаман. А вместе с ним и два его младших брата. Зло посмотрел на Акуто шаман, приказал поднимать оленей. Замер от счастья Акуто. Значит, стадо погонят к чумам, значит, будут делить оленей. И вдруг не к чумам — от чумов погнали стадо. Понял Акуто: богатеи решили угнать оленей. Значит, не будут делить оленей. Значит, пропало огромное стадо.

Весь день уходили погонщики всё дальше и дальше в тундру. Ночью хозяин дал людям отдых. Длинны на Севере зимние ночи. Заснули на нартах в тёплых мешках богатеи. Не может заснуть Акуто. Плакать готов Акуто. Но вот улыбка прошла по лицу мальчишки. Озорством заблестели глаза. Что-то придумал, видать, Акуто.

…Утро. Проснулся шаман. Проснулись два брата.

«Что такое? — не может понять шаман. — Где же стадо? Где же олени? И где же Акуто?!»

Смотрит волчьим взглядом шаман вокруг. Старым глазам не верит.

Ясно шаману: угнал мальчишка оленье стадо. К чумам назад повёл.

Вскочили два брата, вскочил шаман. Бросились с криком они в погоню.

Мчится Акуто.

Мчат богатеи.

Вот всё ближе, и ближе, и ближе, почти настигает мальчишку шаман. Не уйти от расправы Акуто. С кем ты тягаться решил, Акуто?

— Олешки, олешки! — кричит Акуто. — Олешки, олешки, быстрей!..

Мчится Акуто.

Мчат богатеи.

Нет, не уйти от шамана Акуто. Не увидеть родимого чума. Не спасти для людей оленей.

Вот уже рядом совсем шаман.

И вдруг… Что это там заклубилось над тундрой? Что подняло над тундрой снег? Смотрит вперёд Акуто. «Не сон ли мне снится?» — решает Акуто. С той стороны, оттуда, где остались родные чумы, мчатся навстречу люди. Верхом на оленях, в оленьих упряжках. Это идёт спасение.

Видит Акуто отца и деда, видит других людей. Заметил людей и шаман. Прекратил он свою погоню. Развернул побыстрей упряжку. Бросился ветром прочь.

Солнце поднялось над тундрой. Искрится под солнцем снег. Возвращаются к чумам люди. Стадо бежит по тундре.

— Олешки, олешки! — кричит Акуто. — А ну поживей!..

Едет верхом на олене Акуто. Счастья тебе, Акуто — маленький славный герой!

Пришла Советская власть в Бухару. Далеко Бухара, за тысячи вёрст от центральной России, в Средней Азии, под знойным, палящим солнцем.

Редко идут тут дожди, не хватает земле воды. Вода здесь дороже жизни. Чтобы землю поить водой, роют в степях каналы. Называют их здесь арыками. У богатых баев в руках вода. У богатых баев в руках арыки.

И вдруг… Получите воду, простые люди! Побежала вода на поля крестьян, напоила иссохшие земли.

Богатый бай Султан Алимкулов, хозяин большого арыка, лишился теперь арыка. Проклинает бай Алимкулов Советскую власть. Его вода — на крестьянские земли! Как же воду отнять у крестьян? Выпить, что ли, её из арыка? Выпил бы жадный бай, да невозможно такое сделать. Другое придумал бай…

Мальчишка Сабир Рахметов как-то вечером забрался к баю в абрикосовый сад. С кулак висят абрикосы. Такие большие только в этих краях родятся. И вдруг слышит Сабир шаги. Прижался к земле. Видит, идёт хозяин. Шепчется с кем-то Султан Алимкулов. Различает Сабир слова. Речь об арыке, речь о плотине, о том, чтобы воду не дать крестьянам.

Ах ты проклятый бай! Ясно Сабиру, в чём дело. Испортить плотину решил богач. Про абрикосы Сабир забыл, быстрее помчался к дому.

Отец у Сабира, Рахмат, — бедный дехканин, так в тех местах называют крестьян. И отец у отца, то есть Сабира дед, старый Куддус, — тоже дехканин. И старший брат у Сабира, Гуфур, тоже делом крестьянским занят. Вырастет мальчик Сабир, и он бухарские земли возделывать будет. Понимает Сабир беду: уйдёт из арыка вода — погибнут поля крестьян.

Всполошил мальчишка деда, отца и брата. Те разбудили своих соседей. Собрались крестьяне, побежали к плотине. Просидели там целую ночь. Однако бай Алимкулов не появился.

— Придумал мальчишка, — решили дехкане.

— Я слышал, я слышал! — твердит Сабир.

Только не очень Сабиру верят.

Поверил лишь дед Куддус. Новый спустился вечер. Снова дед с внуком пошли к плотине. Просидели вдвоём до утра. Зорче филина вдаль глядели. Шорох любой ловили. Алимкулова нет и нет.

Покачал головой Куддус. Да, ошибся Сабир, наверно.

— Я слышал, я слышал, — твердит Сабир. Смотрит на деда. Ясно — не верит дед.

Рассказал про бая Сабир мальчишкам. Разгорелись глаза у ребят. Каждый героем себя считает. Каждому верится в то, что бая они поймают. Едва дождались ребята вечера.

Улеглись у плотины мальчишки. Замерли. Ждут.

Ждали ребята, ждали. Животы и бока отлежали. Не появился проклятый бай.

Три ночи ходили к плотине мальчишки. Три дня возвращались они ни с чем.

Обозлились ребята:

— Это Сабир придумал!

Чуть не побили друзья Сабира. Не верит ему никто.

Поверила лишь Халида. Правда, девчонка — плохая помощь. Однако что же Сабиру делать, если только одна Халида во всём посёлке Сабиру верит.

Снова спустился вечер. Отправились вместе они к плотине. Просидели вдвоём до утра. Зорче филина вдаль глядели. Шорох любой ловили. Алимкулова нет и нет. Теперь и Сабира взяло сомнение. И, если сказать по правде, не будь при Сабире тогда девчонки, неизвестно, чем бы история эта кончилась.

А так — поймали они злодея. Вернее, его спугнули. Едва появился бай, такого наделали шуму — прежде всего Халида, — что дехкане, хотя и спали они за версту, немедля вскочили на ноги.

Схватили крестьяне бая. Прогнали крестьяне бая.

Струится вода в арыке. Поит крестьянские земли. Ходит мальчик Рахматов Сабир по селу. Хозяин бухарской земли, хозяин арыка ходит.

Самая дальняя даль России — берег Охотского моря. Тихий или Великий бушует за ним океан. На берегу рыбацкий стоит посёлок. Налево сто вёрст скачи, направо сто вёрст скачи — не встретишь селенья.

В посёлке тридцать рыбацких семей. Тридцать бревенчатых домиков. У причала четыре стоят баркаса. Ходят люди в бурное море. Рыбу сетями ловят. Не скупится Охотское море. Возвращаются с лова баркасы домой, чуть не тонут от рыбьего груза.

Солят люди рыбу на берегу. В бочки её укладывают.

Говорят: в посёлке живёт артель. Однако бочки, баркасы и весь улов это богатство хозяина. Платит он рыбакам копейки, наживает себе рубли. Хозяина сразу два: купец и промышленник Фёдор Проворов и батюшка местный отец Мефодий. Они все доходы делят.

Вот так артель! Одни ловят, другие доходы делят.

Фёдор Проворов и вправду не промах. Он хоть и выдаст рабочим за труд копейки, но тут же снова себе вернёт. Открыл магазин в посёлке. Тащат люди туда копейки.

Да и священник отец Мефодий тоже не лыком шит. Бога на помощь себе зовёт. Берёт за крестины, за память усопших, на ремонт, мол, для храма, для новой иконы…

Вот так и живут в посёлке. Проворов торгует. Мефодий кадилом машет. Рыбаки в бурное ходят море. Доходы — богатым. Гроши — рабочим. Это и есть артель.

Размечтались мальчишки Димка и Фимка. А если бы так: доходы тому, кто ходит за рыбой в Охотское море.

Засмеяли ребят приятели. Где это видано, где это слыхано? Да разве может такое быть?

Понимает Димка:

— Конечно, не может.

— Не может, конечно, — соглашается Фимка.

А всё же почему бы о том не мечтать.

Любят мечтать мальчишки. Представляют Димка и Фимка себя на борту баркаса. Тянут мальчишки тяжёлые сети. Рыбы в сетях полно. А рядом другие идут баркасы. Светятся радостью лица у рыбаков.

Чьи же баркасы гуляют в море? Не купца, не попа, не других богатеев. Артельные это идут баркасы.

Да разве может такое быть?

Понимает Димка:

— Конечно, не может.

— Не может, конечно, — соглашается Фимка.

А всё же почему бы о том не мечтать.

Мечтают мальчишки о сказочном времени. Не знают пока того, что вот-вот их мечты обернутся былью.

И вот изменились порядки и здесь — на самом дальнем конце России. Лишились Фёдор Проворов и батюшка местный отец Мефодий бочек, баркасов, своих доходов.

Настоящая стала в посёлке теперь артель. Кто ловит рыбу в Охотском море, тот и доходы делит.

Сдружились они — Чичико и русская девочка Нина.

Бегут они берегом моря.

— Чичико! Чичико! Чичико! — догоняет приятеля Нина. Голос долго звенит над морем.

Поднимутся дети в горы.

— Нино! Нино! Нино! — Чичико окликает Нину.

Спустятся в тёмное дети ущелье.

«Нино!.. Чичико!.. Нино!.. Чичико!.. Нино!.. Чичико!..» — отдаётся эхом сто раз ущелье.

Уже год, как мальчик и девочка дружат. Если увидишь, идёт Чичико, обязательно рядом Нина. Если заметишь Нину, можешь глаза закрыть и то Чичико увидишь. Дружат они — Чичико и русская девочка Нина.

А раньше? Даже смешно сказать. Раньше было совсем другое. Боялась Нина тогда Чичико. И Чичико сторонился Нины. Жили дети в одном посёлке, а вроде бы в странах различных жили.

Да только ли дети?

Маленький горный поток делил посёлок на две половины. В одной половине живут грузины, в другой поселились русские. Над русскими старший дворянчик русский. На той половине командует всеми какой-то грузинский князь. А самый главный над всем посёлком — мордастый, носастый, пузастый урядник царский.

На Кавказе много различных народов: осетины, абхазцы, аджарцы, грузины, армяне, азербайджанцы, ингуши, кабардинцы, русские. Это ещё не все. Не хотят богачи, чтобы жили люди простые в дружбе. Если в ссоре живут народы, легче командовать ими. Проще их угнетать. Легче с бедных три шкуры драть.

Пусть в ссоре живут народы. Пусть ненавидят один другого.

Пугают богатые бедных. Наводят на бедных страх.

Так и тут, в этом маленьком горном посёлке. Пугают грузин русскими, пугают русских грузинами. А сами? Сами мирно себе живут. Ходит дворянчик русский в гости к князю грузинскому. Ходит грузинский князь в гости к дворянчику русскому. А мордастый, носастый, пузастый урядник царский почётная личность и там и тут.

Всё это было. Всё это кончилось. В Москве, в Петрограде, в Ереване, в Тбилиси — всюду стала Советская власть. Изменился и горный теперь посёлок. Бежал куда-то дворянчик русский, сброшен навеки грузинский князь. А мордастый, носастый, пузастый урядник царский, где он? В помине такого нет.

Дружат нынче в посёлке люди. Не разделяет их больше горный поток. Нет ни этой, ни той половины. Ни этой, ни той стороны. Не боится Нина теперь Чичико. Чичико не пугается Нины. Неразлучны теперь Чичико и русская девочка Нина. Если увидишь идёт Чичико, — обязательно рядом Нина. Если заметишь Нину, можешь глаза закрыть и то Чичико увидишь.

— Нино!.. Чичико!.. Нино!.. Чичико!.. Нино!.. Чичико!.. — звенят голоса в посёлке.

Дружат они — Чичико и русская девочка Нина.

Кто из вас бывал на Камчатке? Не на той, что имеется в каждом классе на дальней последней парте. На настоящей земле Камчатской.

А кто побывал на Чукотке? Это дальше ещё Камчатки. Самая дальняя точка на нашей карте. Тут кончается наша земля. Дальше идёт Америка.

Так кто же бывал на Чукотке? А вот маленький чукча Рытхэу не только бывал, но и родился на этой Чукотке.

Чукчи смелый и добрый народ. Поезжайте, проверьте сами. Чукчи сейчас инженеры, чукчи сейчас врачи. А раньше? Даже поверить трудно. Никто из всего народа не умел ни читать, ни писать. За людей не считали чукчей. Маленький мальчик Рытхэу в жизни не видел книжки. Так бы и состарился, ни разу не видя книжки. Но пришла на Чукотку Советская власть.

И вот однажды по каким-то делам заехал сюда молодой и весёлый парень. Книжку с собой привёз. Смотрит Рытхэу на книжку, смотрят другие на книжку — что такое, не могут никак понять. Открывают страницу первую, открывают страницу последнюю. Любопытно, имеются даже картинки — вот так чудо у них в руках.

Объясняет хозяин книжки: это, мол, книжка, а это, мол, буквы, а это, мол, строчки. Из букв создаются слова, из слов составляются фразы. Читая книги, многое можно узнать, многому книги учат. Но прежде нужно запомнить буквы.

Называется это грамотой. Зная грамоту, можно не только читать, можно, взяв карандаш или ручку в руку, самому любые слова писать.

Поразился такому Рытхэу. Глаз не спускал с приехавшего. Объяснил тот мальчику, как пишется «а», как пишется «б». Потом рассказал про «р» и про «ы».

Дал карандаш и бумагу:

— А ну-ка пиши!

Пишет Рытхэу «Р», потом «ы».

Рассказал гость про «т», про «х», про «э» и про «у».

Пишет мальчик и эти буквы.

— Ну-ка теперь читай!

Читает Рытхэу, диву даётся Рытхэу, получается слово «Рытхэу».

Смеётся чукотский мальчик: так этим же словом Рытхэу звать!

Уезжая, парень сказал, что скоро на Чукотке откроют школы. Не очень Рытхэу тогда поверил. Но всё-таки ждал. И дождался.

В первый же день поразил всех Рытхэу. Написал на доске он и «а» и «б».

Смутился учитель: мальчик Рытхэу, чукча Рытхэу — откуда он знает про «а» и «б»?!

— А я и про «Р» и про «ы» умею, — хвастает мальчик. Снова схватил мелок. Написал без запинки «Ры», затем улыбнулся и полностью вывел «Рытхэу».

Совсем обомлел учитель. Пришлось рассказать Рытхэу, откуда он буквы знает. Прилежно учился в школе Рытхэу. Любил и читать и писать.

«Вот вырастет мальчик, — думал учитель, — возможно, книжку и сам напишет». И написал. Сейчас Рытхэу известный в стране писатель. Я его книги и сам читал.

Глава третья РАБОЧАЯ УЛИЦА

«Ваше Величество» — так называли царя. Величество — значит, главный. Главнее не может быть.

Не стало теперь Величества. Свергли царя. Свергли Его Величество.

И вдруг…

К отцу Пети Петрова Ивану Петрову явились его приятели, такие же, как и отец, рабочие-металлисты. Вошли они шумной группой.

— А мы за тобой, Ваше Величество, — обратились, смеясь, к отцу.

— Иду, — отозвался отец. Ушёл он вместе с рабочими.

Петя стоял, как сражённый громом. «Вот кто, значит, теперь Величество. Хитрый отец — молчал!»

Побежал он на улицу. Встретил Катю Орлову. Шепчет Петя Кате на ухо: мол, знаешь, какое дело — отец у меня Величество.

Обидно Кате, что отец у Пети — Величество, а у Кати — простой рабочий.

Возвращается Катя домой. И вдруг…

Встречает Катя слесаря Громова. Остановился Громов и говорит:

— Поклон от меня отцу. Как там Его Величество?

Замерла Катя: ослышалась, видимо, Катя. Не может такого быть! А Громов опять своё:

— Смотри не забудь. Привет от меня Величеству.

Свернула Катя с дороги, помчалась к лучшей подружке — Наде Сизовой. Шепчет Катя на ухо Наде: знаешь, какое дело — отец у меня Величество!

Умчалась от Нади Катя.

Обидно Наде, что отец у Кати — Величество, а у Нади — простой рабочий.

И вдруг…

Кто-то стучится в дверь. Бросилась Надя к двери. У порога стоит почтальон, протягивает Наде письмо.

— На, — говорит, — передай-ка Его Величеству.

— Кому?! — поразилась Надя.

— Отцу! — говорит почтальон.

Схватила Надя письмо. Не сидится Наде Сизовой дома. Вышла она на улицу. Побежала к Васе Козлову. Подлетела к знакомому дому. Что такое?!

Стоят у дома мальчишки, стоят у дома девчонки. Объясняет с крылечка Вася Козлов:

— Отец у меня Величество.

Смутилась Надя. Сколько же разных кругом Величеств? У Пети, у Кати, у этого Васи…

В это время на заводе окончилась смена. Возвращались отцы домой. Идут они по своей, по рабочей улице.

Шире, шире раздвинься, улица! Видишь, народ трудовой идёт. Дорогу ему, дорогу! Дорогу Его Величеству!

Завод фабриканта Петрова-Водичкина перешёл в руки Советской власти. Для управления заводом был избран заводской комитет во главе с токарем большевиком Никитиным. Попал в комитет и молодой рабочий Илья Трошин. Выпало ему наблюдать за работой бухгалтерской части.

— Помилуйте… — взмолился Трошин. — Я не то что цифрам, но и грамоте как следует не обучен.

— Ничего, ничего, — заявил Никитин. — Ты самый молодой. Присмотришься — научишься.

— Правильно, — поддержали другие. — Молодой. Сдюжит.

Явился Трошин в бухгалтерию, представился. В комнате человек десять. В углу за большим дубовым столом — главный бухгалтер. Вокруг за другими столами — дамочки и девицы. Сидят, на счётах щёлкают, на листы бумаги разные цифры выписывают. Стал Трошин знакомиться с бухгалтерскими книгами и названиями: дебет, кредит, сальдо… Слова мудрёные. От слов и цифр голова кругом.

Прошла неделя. Что к чему, так и не может понять Трошин. Пытался он расспросить у главного бухгалтера.

— Э, молодой человек, — ответил главный бухгалтер, — для этого университет кончать надо. Это вам не рашпилем по железу драть.

— Хи-хи, — хихикнули дамочки и девицы.

Явился Трошин к Никитину, просит:

— Увольте. У меня от цифр голова болит. Тут университет кончать надо.

— Эх, ты, — произнёс Никитин. — «Университет… Голова болит…» И не стыдно тебе, рабочему человеку, так говорить? Возьми учебную книгу по бухгалтерскому делу и изучай. Вот и будет тебе наш, пролетарский, революционный, жизнью указанный университет.

Достал Трошин учебную книгу. Стал изучать: дебет — приход, кредит расход, сальдо — остаток. Если от дебета, то есть прихода, отнять кредит, то есть расход, то, что останется, и будет сальдо. Заинтересовался Трошин. Пыхтел, мучился — изучил мудрёную книгу.

Потом взялся за счёты. Один ряд — это копейки, второй — десятки копеек, третий — рубли, потом десятки рублей, сотни и тысячи. Смотрит всё тут понятное. Сиди прикидывай косточку к косточке, записывай результат.

Доволен Трошин. Сам не заметил, как увлёкся бухгалтерским делом.

Прошло около месяца. Инженеры и другие заводские служащие объявили бойкот Советской власти. Отказался работать и главный бухгалтер. А вместе с ним и все его дамочки и девицы.

— Вот узнают, как работать без нас, — злорадствовал главный бухгалтер.

— Они ещё нас на руках понесут к нашим цифрам и бухгалтерским книгам, — хихикали дамочки и девицы.

Сидят они дома. Неделю, вторую, третью. Ждут. Только что-то за ними никто не идёт.

Решил тогда главный бухгалтер сам сходить на завод. Не поймёт он, как же без них, без людей опытных, завод управляется. Приоткрыл дверь в бухгалтерию. За большим дубовым столом — Илья Трошин. За другими заводские девчата. Сидят, на счётах щёлкают, на листы бумаги разные цифры выписывают.

Вошёл бухгалтер в комнату, направился к дубовому столу, взял в руки бухгалтерскую книгу, глянул — всё верно: и дебет, и кредит, и сальдо.

Поразился бухгалтер:

— Для этого же университет кончать надо!

— А мы его и окончили, — улыбается Трошин. — Наш, пролетарский, революционный, жизнью указанный университет. Как там по бухгалтерским книгам: одни — в расход, другие — в приход, — показал на себя и сидящих рядом девчат. — Дебет — кредит. Всё по науке!

— Мне что, я Зимний брал, — хвастал Илья Крикунов. — Я кровь проливал. Со мной осторожнее.

Стали рабочие хозяевами на заводах. Установили строгий порядок революционную дисциплину. Работать без брака. На заводы являться вовремя. Станки и инструмент беречь.

Так всюду. Так и в Петрограде на Балтийском заводе.

И лишь Илья Крикунов не как все. Ленится, на работу опаздывает.

— Я Зимний брал. Мне все можно.

Станут товарищи стыдить Крикунова.

— Ну, ну, расходились! — огрызался он. — Я революцию делал. Так уж и разок опоздать нельзя.

— Так ведь не разок, — говорят товарищи.

— Ну два, ну три, ну чего привязались?..

Балтийский завод выполнял срочный заказ. Работали с утра до утра. Часто по двое, по трое суток не выходили из цеха. Больше всех доставалось кузнечной бригаде, в которой работал Илья Крикунов. С них всё начиналось. Другие рабочие — слесари, токари, сборщики — ждут, пока кузнецы откуют заготовки.

В бригаде семь человек. Каждый на строгом учёте.

И вот в самый разгар работы исчез Крикунов куда-то. Не приходил в цех три дня, наконец объявился.

— Опять за своё?! — рассердились товарищи.

— А что? Ко мне брат из Рязани приехал. Так уже и дома побыть нельзя! Я ему про Зимний рассказывал, про революцию.

— Ой, Илья, Илья!

Прошёл месяц. Опять на заводе срочный заказ. И опять в самый напряжённый момент нет на месте Ильи Крикунова. Неделю не являлся, на вторую пожаловал.

— Здравствуйте. Ну, как тут у нас дела?

Вот же нахал! Ещё про дела расспрашивает.

— Лодырь! Лентяй! — возмутились рабочие. — Ни рабочего духа в тебе, ни человеческой совести.

— А что? Я к отцу и к матери на Псковщину ездил. Что я — не сын, чтобы родителей не порадовать.

Пришёл у рабочих конец терпению.

— Хватит!

Вынесли они решение уволить Илью с завода.

— Как так? По какому случаю? Братцы! — кричит Крикунов. — Я же Зимний брал. Я же кровь проливал. Не имеете права…

— Хоть ты и брал Зимний, хоть и кровь проливал, — отвечают рабочие, а всё же разные у нас с тобою теперь пути. Нет тебе места среди рабочих.

— Не по-революционному это, не по-рабочему! — ещё громче шумит крикун.

— Эн, нет, — не уступают товарищи. — По-революционному, по-рабочему, в самый раз.

У Капки Травкина шесть сестёр: Нютка, Марфутка, Юлька, Акулька, Глаша и Клаша.

Капка один, а их шестеро. Мал мала меньше.

Отец у Капки шахтёр. И Мать на шахте работает. Целый день не бывает их дома. Дома Капка и шесть сестёр. Капка по возрасту самый старший. Вот и случилось, что мальчик Капка при сёстрах в няньках.

«Э-эх, — сокрушается мальчик, — не повезло. Вот если б я да на место Юльки или на место Акульки. Не мне за ними бегать, а им бы за мной следить». Просчитался, родившись первым, конечно, Капка.

Дел у мальчишки по горло. То Марфутка и Нютка подрались — беги разнимай. То Юлька ушибла ногу, то заноза попала Акульке в руку. То Глаша и Клаша в люльках своих ревут. Качает сестричек Капка, утешает сестричек Капка. Кашу им варит, с ложек их кормит. А старших, Марфутку и Нютку, порой разозлится и даже побьёт.

Капке в школу пора идти. Некогда Капке в школу. Другие ребята по улицам бегают, в игры играют, а Капка всё дома и дома. У мальчика шесть сестёр.

Дразнят Капку порой ребята.

— Нянька, нянька! — ему кричат.

Терпит и это Капка, некогда сдачи дать.

Понимает Капкина мать, что трудно, конечно, сыну. Нет-нет — купит ему ландринчик. А что ему этот ландринчик, он и без ландринчика проживёт, лишь бы сестёр целыми днями не нянчить.

Но раз в году всё же Капке выходит отдых. Из деревни приезжает к Травкиным бабка. Замещает она мальчишку. Появляется бабка всегда зимой. Сугробы лежат на дворе. Мороз разукрасил окна. Бело. Хорошо. Привольно. Нагоняется Капка по улицам. Накатается с гор на санках. Всласть надерётся с мальчишками. За целый год все обиды свои припомнит.

Погостит бабка неделю, вторую — уезжает к себе в село. Кончается Капкин отдых. Снова Нютка, Марфутка, Юлька, Акулька, Глаша и Клаша брата на части рвут. И вот опять приехала как-то бабка. Смотрит: а где же Юлька, где же Акулька?

Нет ни одной, ни другой.

— А где же Нютка, где же Марфутка?

Тоже не видит бабка.

И даже Глаши и Клаши, словно и вовсе таких не бывало, дома у Травкиных нет.

Застала бабка в квартире лишь Капку. Капка сидит за столом. Книги, тетрадки лежат перед Капкой. Руки в чернилах. Клякса за ухом. Буквы выводит в тетрадке Капка.

Диву даётся бабка.

— Где же сёстры? — спросила бабка.

Поднялся Капка, хитро глаза прищурил.

— Где же внучки? — тревожится бабка.

Улыбается бабке Капка. Вывел мальчик старуху на улицу. К центру посёлка её ведёт. Дом двухэтажный стоит направо. Дом двухэтажный стоит налево. Глянула бабка в правую сторону. Ахнула старая: мерещится, что ли? Нютка с Марфуткой, словно с картинки, из окон на бабку смотрят.

Глянула бабка на левую сторону. Ахнула старая: мерещится, что ли? Акулька и Юлька, Глаша и Клаша бабке из окон руками машут.

Слёзы застыли в глазах у бабки.

— Господи праведный… — крестится бабка. Решает старуха: привиделся сон.

Эх ты, глупая старая бабка!

…Ходит Капка с друзьями в школу. Сёстры — в ясли и в детский сад.

Обидно Смирновой Люде — мать у неё кухарка.

Вот у Вани другое дело: был отец кочегаром — стал начальником станции. У Лёвы мама была швея, а нынче фабрикой целой ведает. И даже у лучшей подружки Зины отец не как раньше — простой рабочий, а на заводе большой начальник. А Людина мать как была, так и осталась она кухаркой. Разница только в том, что работала прежде в семье купца Изотова, а сейчас в заводской столовой.

Смотрит Люда в окно на улицу. Вот Семён за водой идёт. Весело вёдрами машет. Видный отец у Семёна теперь. На Балтийском море эсминцем командует. А был рядовым матросом. Вот прыгают девочки в классы: Иришка, Маришка и Клава. Почтальоном у Клавы работала мать, а нынче заведует почтой. Смотрит Люда — шагает Коля. Вот уж кому позавидовать можно! Папа у Коли работает где-то в Москве. Встречается часто с Лениным.

В огорчении страшном Люда. Вот какие у всех родители. У Люды же мать — кухарка.

— Да что ты! — Мать утешает девочку. — Я работу свою люблю. Людям пользу она приносит.

— Так-то так, — соглашается Люда, — а всё же…

Побывала Люда однажды в столовой. Поразилась, взглянув на маму: белый передник, белый колпак. Слева и справа стоят помощники. Вошла осторожно на кухню девочка. Плита тут огромная. Баки, кастрюли в ряд. Ножи на кухне почти метровые. Черпаки не уступят вёдрам. Словно крышки от бочек — вот какие большие сковороды. Захватило у Люды дух.

Рядом с кухней — столовая. Заглянула Люда в окно для раздачи пищи. Люди сидят, обедают.

Знают рабочие Людину маму.

Вот подошёл к окну, пригнулся, крикнул какой-то парень:

— Анна Ивановна, большое спасибо за щи! Царские нынче щи.

Подошёл пожилой рабочий:

— Ну и котлеты! Мастерица у нас Ивановна.

На окнах в столовой висят занавески. Белым и чистым покрыты столы. Любо зайти в столовую.

— Красота, — говорят рабочие. — Это Ивановна всё, Ивановна. Это она для людей старается.

Любят рабочие Людину маму, уважают. Избрали они её делегатом на Всероссийский съезд Советов в Москву, в высший орган Советской власти.

Растерялась от неожиданной чести женщина, от людского доверия к ней. Тут же при всех расплакалась.

— Что ты, что ты, Анна Ивановна!

— Доброй дороги тебе, Ивановна!

Вытерла женщина слёзы.

— Да как же я там управлюсь? Там же решать дела всего государства.

Улыбаются ей рабочие:

— Не смущайся, справишься, Анна Ивановна. Смелей поезжай, Ивановна.

Гордится Смирнова Люда. Мать у неё кухарка, а едет державой править.

Деревня Усатовка за Уралом, в лесах да в глуши. Два месяца до неё катилась, прежде чем докатилась, весть о Великой Октябрьской революции. Привёз её из города Екатеринбурга уральский рабочий Андрей Задорнов. Его специально послали. С первым заданием, как агитатора.

И вот повёл Задорнов среди мужиков такой рассказ-агитацию и про партию большевиков, и про Советскую власть, и про товарища Ленина, что те только стояли рты поразинув.

— Выходит, земля теперь наша?

— А как же, на то и декрет.

— А заводы — рабочим?

— Рабочим и всему государству.

— И с немцами замирятся?

— Мир всем народам — так говорит Советская власть!

— А он, Ленин, какой? Молодой или старый?

— Не молодой и не старый, в самой цветущей поре. Роста он среднего. Волос на голове мало, почти что нет. Бороду носит, да не то что у вас, не лопатой, а клинышком. Голова большая — считай, что две головы.

— Ух ты!

Понравилась мужикам агитация. Всё ясно, понятно — народная нынче власть. Спасибо товарищу Ленину.

Посовещались они и решили в честь партии большевиков и товарища Ленина отслужить церковный молебен. Обратились к батюшке.

— Вы что, подурели?! — набросился батюшка. — В честь большевиков — и молебен! Слушать вас не хочу. Прочь, прочь из собора!..

— Эй, стой, не кричи! Народная нынче власть. Давай исполняй крестьянскую волю.

Священник и так и сяк: мол, в хворости он, мол, голос осип. Не принимают увёрток крестьяне. Читай им молебен, и точка. Сдался священник.

— Всевышний, всемогущий, всевидящий… — начинает тихим голосом батюшка.

— Громче, громче! — кричат крестьяне. Стоят они, крестятся, бьют земные поклоны.

— Партии большевиков долгие лета!

— Товарищу Ленину долгие лета!

— До-о-олгие ле-е-ета!

Узнал Задорнов про молебен, схватился за голову.

— Да где это видно, — кричал на крестьян, — чтобы в церкви да и вдруг про Ленина! Что я теперь в Екатеринбурге скажу?

Разводят крестьяне руками. Батюшка кричал, этот кричит.

— Да ты не кричи. Мы же по всей, по правильной форме.

Едет назад в Екатеринбург Задорнов: «Эх, эх, не сумел, не туда загнул… Никудышный из меня агитатор».

И батюшка места себе не находит: «Без ножа, чёртов сын, зарезал. Эка как взбаламутил крестьян. Видать, самого сильного к нам прислали».

Приехал, как-то в деревню Глуховку к отцу и матери токарь Путиловского завода Прохор Знатков.

Понабежали в избу родичи и соседи:

— Ну, как там в Питере? Как поживают рабочие?

— Хорошо в Питере, — отвечает Знатков. — Дружно живут рабочие. Повыгоняли буржуев с заводов. Сами теперь хозяева. Ну, а как у вас здесь.

— И нам хорошо, — отвечают крестьяне. — Помещиков взашей. Землю нарезали. Скот нынче у каждого. Барскую луговину делить будем.

— Луговину?!

— Ну да, ту, что у речки у Березайки, что от Клятого омута по ту и другую сторону.

— Так зачем же ее делить?

— Как — зачем?! Чтобы каждому своя часть приходилась.

— Ну это вы зря, — произнёс Знатков. — Сделали бы луговину общей. Сообща бы её косили. Да и скотине так будет привольнее.

Усмехнулись крестьяне:

— «Общей»… На кой она общая! Нет, каждой травинке хозяин нужен.

Пытался приехавший говорить про завод — вот, мол, у них, у рабочих, заводы же общие.

— Ну, паря… Ты нам заводом не тычь.

Вскоре Прохор Знатков уехал. А мужики собрались и проголосовали так, как задумали: «Делить луговину — и точка».

Разделили. Но тут началось в Глуховке вдруг такое, чего и в прежние времена не случалось.

Пригонят мужики на рассвете скотину на луг. Ну, а дальше? Дальше сиди и смотри, чтобы твоя корова не зашла на чужой участок. А корова — как есть скотина. Где ей знать про крестьянское голосование. Так и норовит на надел к соседу.

Появились на лугу изгороди и межевые столбы. Пастухов развелось невидимо. Целый день крики:

— Куда пошла!..

— У, ненасытная!..

— Ванька, Вань-ка! Да уйми ты свою безрогую…

И чем дальше, тем хуже. К середине лета глуховские крестьяне все до единого перессорились между собой. В гости друг к другу не ходят. На улице не здороваются. Волками да лисами один на другого смотрят. И кто его знает, чем бы все это окончилось, да только в разгар жнивья снова приехал в родную Глуховку из Питера Прохор Знатков. Идёт он со станции полем. Рожь стоит спелая, высокая, налитым колосом к земле пригибается, осыпается рожь.

«А где же косцы? — поразился Прохор. — Может, в деревне беда какая?»

Ускорил он шаг. Вышел к реке, к луговине. Смотрит, луговина — что улей. Вооружились крестьяне кольями, вот-вот и война начнётся.

— Стойте! Сдурели вы, что ли? Стойте!

Остановились мужики, повернулись к Знаткову и вперебой:

— Да его Манька да на мой участок…

— Да его Рыжуха да мою траву…

— Да ихняя тёлка да под нашу изгородь…

— Эх, вы… — вздохнул Прохор. — «Манька. Рыжуха. Тёлка»… Да не совестно вам? Советская власть вам землю дала, скотом наделила. А вы? Тьфу! Тошно смотреть. Для этого, что ли, люди за лучшую долю бились? Для этого, спрашиваю?

Остыли мужики, разошлись по домам. И пошли по селу разговоры:

— Прав Прохор Знатков…

— Хватит волками и лисами друг на друга…

— Не для этого люди за лучшую долю бились…

— Обобщить луговину!..

В тот же день сняли мужики изгороди и межевые столбы — любо взглянуть на берег реки Березайки.

— Назад в Питер провожали Прохора всем селом. Шли огромной толпой четыре версты до самой станции.

— Молодец! — говорили крестьяне. — Сразу видать, что питерский. Одним словом — рабочий класс.

Хвалилась Дарья:

— Книг у нашего барина прорва. Комната целая. Библиотечный зал называется. Книги в шкафах стоят. Их там немалые тысячи. Переплётики разные. Зелёные, красные, есть голубые, есть в васильковый цвет.

— Читающий барин, выходит, у нас человек, — рассуждали крестьяне. Любитель большой до книг.

А барин в имении вовсе и не жил. Книг не читал. Весь год проводил в Петербурге. Книги стояли без всякого дела. Филька Кукулин как-то с отцом натирал полы в помещичьем доме и тоже в той комнате был. И тоже про книги потом рассказывал.

— Прорва, — соглашался он с Дарьей. — Аж до боли в глазах рябит.

И следом пошёл про книги. Даже названий запомнил несколько.

— «Дон-Кихот», — перечислял он на пальцах. — А. С. Пушкин: «Полтава», «Русские сказки»; Свифт — «Приключения Гулливера»; Диккенс — «Оливер Твист».

Потом рассказал про картинки. Мол, в книгах картинки, и тоже прорва. Смотрят на Фильку ребята с завистью.

— А про что же в тех книгах?

— Про разные разности, — ответил уклончиво Филька. Как и другие, Филька тех книг не читал.

Ходили ребята к барскому дому, глазели в окна на книги.

— Вон «Гулливер», а чуть ниже — «Полтава», — тыкал Филька пальцем в оконную раму. Показал, где стоит «Дон-Кихот», где «Русские сказки», где Диккенс — «Оливер Твист».

Прижались к окнам носами ребята.

— Эх, подержать бы хоть раз в руках!

И вот — революция. Стало господское сразу народным. Достались крестьянам и барские книги. На душу по десять штук.

«Приключения Гулливера» теперь у старухи Мавриной. А. С. Пушкин, «Полтава», у Воеводиных. «Русские сказки» у Лапиных. У деда Клюева «Дон-Кихот».

И Фильке выпало десять книг. Смотрит Филька — вот неудача. Все десять не на русском, на другом, непонятном они языке. И хотя бы одна с картинками!

И только Варьке, а Варьке всего-то четыре года, достался Диккенс «Оливер Твист».

Ходили ребята к старухе Мавриной. Не даёт «Гулливера». Ходили они к Воеводину. Но даёт Воеводин «Полтаву». Лапины прячут «Русские сказки». «Дон-Кихота» сунул дед Клюев под ключ в сундук.

И даже Варька вцепилась руками в книгу. И сама ведь читать не умеет, и другим не даёт.

Стояли книги на полках у барина, теперь в сундуках у крестьян лежат.

Возможно бы, сгнили в сундучных глубинах книги. Но тут вышел о книгах специальный декрет. Говорилось в нём: сохранить все бывшие барские библиотеки, сделать книги доступными всем.

Посовещались в селе крестьяне. Решили книги вернуть в имение. Пусть снова в шкафах стоят.

Идут из имения взрослые, дети. Книжки с собой несут: один «Дон-Кихота», другой «Гулливера», третий «Полтаву». У четвёртого Диккенс «Оливер Твист».

Стояли книги без всякого дела. Нынче книги у всех в руках.

Дома их стояли как раз по соседству. Смотрят избы одна на другую через убогий, прогнивший забор. Две жердины — вот весь забор.

Тихий Тихон живёт направо. Громкий Громов живёт налево.

Утро. Проснётся Тихон, оденется тихо, тихо выйдет к себе во двор, неслышно с делами крестьянскими возится.

Зато рядом, за теми двумя жердинами, стоит и ругань, и треск, и гром. Это проснулся Громов.

Жнут крестьяне траву. В ровненький ряд, по струнке ложится трава у Тихона. Каждой былинке тут собственный счёт. Машет Громов косой, как саблей. С корнем летит трава — словно ветер идёт по лугу.

Так и во всём. В общем, разные люди они по характеру. В поступках и мыслях разные.

Вышел Декрет о земле. Отобрали крестьяне у барина землю, решали, как поступить с помещиком.

— Надо барину денег собрать на дорогу. За землю ему уплатить. Пусть едет, куда желает, — предлагает крестьянам Тихон.

— В речку его, в Незнайку, в мешок и на дно, в самый надёжный омут! жаждет расправы с помещиком Громов.

Решали крестьяне, как поступить им с господским лесом.

— Надо охрану поставить. Чтобы палки из леса никто не вынес, предлагает крестьянам Тихон.

— Рубить его, братцы, рубить. До самого корня! — Громов в ответ кричит.

Что делать с господским домом, тоже решалось тогда в селе.

— Дом бы барину надо оставить, — предлагает крестьянам Тихон. — И так наказали. Пусть хоть в доме своём живёт.

— Спалить его надо, спалить! А место то распахать. Чтобы и память о нём не осталась, — гудит, как колокол, громкий Громов.

Привыкли крестьяне к подобным спорам. Слушают Тихона, слушают Громова. Но поступают, подумав, по-мудрому: как большинство на селе решит.

Лес, конечно, крестьяне не порубали, но и охрану кругом не поставили. От кого охранять? Своё же теперь добро. Дом помещика не сожгли, но и барину его не оставили. Открыли в том доме народный клуб. Барина не утопили, но и денег на дорогу ему не дали. И так всю жизнь обирал крестьян.

Вскоре крестьяне избирали в селе Совет.

Одни говорили:

— Тихона, Тихона, тихого Тихона надо в Совет.

Другие кричали:

— Громова, Громова, громкого Громова! Вот кто лучше других управится.

Пошумели, поспорили как водится в день тот крестьяне. А потом порешили так: не надо им тихого Тихона, не надо им громкого Громова. Избрали крестьяне других в Совет.

Тульский рабочий Артемий Теплов прислал в родную деревню письмо. Было оно коротким: «Ждите гостей. Будет для вас приятность».

Чешут крестьяне в затылках, разводят руками, ломают головы.

— Непонятное что-то. Неясное. Кто же это приедет? Зачем? А главное, в чём же будет приятность?

Прошло дней десять. И вот прибыла из Тулы рабочая делегация. Да не просто так. Не с пустыми руками. Привезли рабочие серпы и косы, вилы, железные оси для тележных колёс, петли, гвозди и прочую железную мелочь. Мужики так и ахнули:

— Вот это приятность!

А с серпами, косами да и другими железными изделиями была в ту пору в деревне беда бедой. Кое-как перебивались крестьяне.

Разгорелись глаза у крестьян.

— Продавать будете?

— Нет, — говорят рабочие.

— Менять?

— Тоже нет.

Не поймут мужики, в чём дело.

— Привезли вам в подарок, — объясняют прибывшие. — От нас, от рабочего класса.

Удивились крестьяне:

— Бесплатно?!

— Ну да. От чистого сердца! Принимайте рабочий гостинец.

Как в сказке, свалилось на мужицкие головы такое богатство.

Засуетились крестьяне, забегали. Потащили делегатов в избы, к столу. Перекусили рабочие.

— Благодарим. Будьте здоровы. А нам пора назад, на завод.

— Да поживите хотя бы неделю! Речка, кругом леса. В лесу и грибы и ягоды.

— Спасибо, спасибо, — отвечают рабочие. — Конечно, оно завидно. Да уж не в этот раз.

Поклонились гости, уехали.

— Ну и дела… — никак не могут прийти в себя мужики. — Чтобы задарма. По доброй охоте. Чудеса, да и только.

Вскоре приехал в село и сам Артемий Теплов.

— Ну как косы, как вилы? Была ли приятность?

— Была, была! — кричат мужики. — И косы хороши, и серпы, и вилы. А если говорить про приятность, то в том, что рабочий класс для нас вроде как брат родной, — в этом главная есть приятность.

Глава четвёртая КАК РЕБЯТА ДЕЛИЛИ НЕБО

Играли раньше ребята в царя и в царицу, в казаков да в разбойников. Надоели им старые игры. Что бы придумать новое?

И вдруг:

— Давайте играть в штурм и во взятие Зимнего, — предложил Толя Буравкин.

Подивились ребята, а потом закричали:

— Верно! Согласны! Давай!..

Собрались они у фабричной ограды в овражке, решают: что бы им было заместо Зимнего, кому наступать, кому оборону в Зимнем дворце держать — то есть кому из них становиться правительством Временным.

Не хотят ребята быть Временным. Все желают Зимний атакой брать.

Вот-вот сорвётся у них игра. Спорят, шумят мальчишки. Но снова нашёлся Толя.

— Тихо! — крикнул он на ребят. Показал рукой на заводские ворота.

Смотрят мальчишки: ограда, ворота. За воротами будка. В ней сторож сидит, Архип Спиридоныч Задвижкин.

Ловко придумал Толя: будка — Зимний дворец, сторож Задвижкин правительство Временное.

— Будем штурмом ворота брать, — объясняет приятелям мальчик. — И при Зимнем ворота были.

Довольны ребята. Набрали палок — это ружья у них для атаки. Кое-кто крест-накрест ремни через шею и грудь повесил — это как будто пулемётные ленты. Двое повернули козырьком к затылку свои фуражки — это у них бескозырки. Буравкин принёс самодельный пугач. Это будет заместо «Авроры». «Аврора» выстрелом к штурму сигнал подаст.

Готовы к атаке мальчишки. Притаились они в овраге.

Сидит в сторожке своей Задвижкин. Тихо. Спокойно кругом. Смена давно в цехах. Солнце весеннее светит. Вздремнул от безделья и благодати в сторожке охранник-дед. Не знает он, что отныне он вовсе не дед, а правительством сделался Временным.

Не чует беды, дремлет спокойно старый.

И вдруг сквозь приятный, блаженный сон слышит Задвижкин как будто бы выстрел. Встрепенулся старик. Кулаками протёр глаза. «Эка какое, решил, — приснится».

Только подумал, и вдруг:

— Ура! Ура!

— Полундра!

— На ворота сигай! На ворота!

— Власть — Советам!

— Землю — крестьянам!

— Мир — всем народам!

— Эй, кто тут, сдавайся, временный!

Глянул старик в оконце, видит — летят мальчишки. Палки, как ружья, наперевес. Рты до ушей от крика.

Подбежали ребята к воротам. Поднавалились. Кто смелее, по прутьям наверх полез.

Выбежал старый, упёрся в ворота.

— Стойте! Стойте! Лешие, стойте!..

Да где уж тут. Скрипнули вдруг ворота. Створки распались. Ввалились мальчишки во двор.

— Ура! Ура!..

Окружили в момент старика. За руки, за ноги держат.

— Сдавайся, сдавайся! — и, словно штыками, в грудь старику палками-ружьями тычут.

Трудно сказать, чем бы для деда игра закончилась. Но тут Толя Буравкин подал команду. Отпустили ребята Задвижкина. Рассказал ему Толя, в чём дело.

Конечно, поначалу старик ворчал, ругался. Отцам рассказать грозился.

Обиделся очень Задвижкин:

— Какой же я временный?! Я тут при воротах без малого тридцать лет.

— Так это ж игра, — объясняют мальчишки.

— Игра… — ещё долго ворчал старик. Потом успокоился. Мотнул головой. Усмехнулся. Видать, и ему чем-то игра понравилась.

Вернулись ребята к себе в овражек. Довольны и штурмом и взятием Зимнего.

— А теперь будем играть в декрет, — предлагает Буравкин.

— Верно! — кричат ребята.

— В тот, что про мир!

— В тот, что про землю!

— В новую школу!

— В Советскую власть!

Играли ребята раньше в царя и в царицу, в казаков да в разбойников. Новое нынче время, новые нынче игры.

Наслушался Колька новых слов: «национализация», «экспроприация», «собственность Российской республики»…

Собрал дружков и приятелей, стал им растолковывать про новую жизнь.

Экспроприация, — объяснял, — это когда у капиталистов и помещиков отнимают все их богатства. Национализация — когда эти богатства передают в руки трудового народа. Богатые они живоглоты, — уточнял Колька. — У них силой брать нужно.

Не хочется ребятам отставать от общего дела. Стали они думать, что бы такое им экспроприировать и национализировать.

Один предложил отобрать футбольный мяч у генеральского сына, Ардалеона Кукуева. Второй — конфеты и сахар из лавки купца Бондалетова. Третий за то, чтобы отнять говорящего попугая у графини Чичериной.

— «Попугая»… — передразнил Колька. — Зачем попугай трудовому народу? Фабриканта Заикина знаете?

— Знаем.

— Автомобиль «роллс-ройс» видели?

— Видели.

— Будем экспроприировать автомобиль.

Ребята так и замерли от неожиданности.

— Научимся управлять, — продолжал Колька. — Всех бесплатно станем катать по городу.

Прав Колька. Лучшего и не придумаешь!

На следующий день устроили ребята возле заикинского дома засаду. Дождались, когда подъехал «роллс-ройс» и ушёл хозяин. Колька залез в кабину, отпустил рычаг, тормоза. Поднавалились ребята, покатили автомобиль.

— Быстрей, быстрей! — кричит из кабинки Колька.

Катят ребята «роллс-ройс», и чем дальше, тем быстрее. Набирает машина скорость. Сидит Колька важный, довольный. Вцепился руками в руль.

Улица пошла под уклон. Закрутились колёса быстро-быстро. Ребята едва поспевают сзади.

— Держи его, держи! — вопит Колька.

Да где уж! Разогналась машина, отстали ребята. Хочет Колька схватить за рычаг тормоза, однако с перепугу растерялся — где рычаг, сообразить не может. Перешёл автомобиль с правой стороны улицы на левую, выскочил на тротуар и в дерево — бух! Вылетел из кабинки Колька. Лицом о булыжники шмяк!

Поднялся на улице крик. Поняли ребята, что дело может плохим закончиться, — и в разные стороны. Вскочил Колька и тоже стремглав от машины.

Вернулся Колька домой. Лицо распухшее. Синяк под глазом. Рубаха порвана.

— Боже! — всплеснула руками мать. — Никак, опять с Гришкой Марафетовым дрался?

— Опять озоруешь, — обозлился отец.

Молчит Колька.

— Ну, я тебе помолчу!

Потянулся отец за ремнём. Сложил его вдвое. Понял Колька — не будет пощады. Решил признаваться.

— Автомобиль, — произнёс.

— Что — автомобиль?

— Заикина.

— Что — Заикина?

Рассказал Колька про экспроприацию.

Опустил Колькин отец ремень, усмехнулся.

— И всюду-то ему свой нос сунуть надо, — проворчала мать. — Всыпь, всыпь ему как следует, Митрофан Афанасьевич!

— Вот и всыплю. Ох как всыплю! — отозвался отец.

Однако по тому, каким тоном говорила мать и как ей отвечал отец, Колька понял, что драть его сегодня не будут. Ну и верно. За что же драть? Ведь Колька не для себя, для всего трудового народа старался.

Пришла Советская власть в деревню Старые Дворики. Насмотрелись ребята, как взрослые, делили господскую землю, живность и другое добро, размечтались:

— Эх, и нам бы придумать какой делёж!

А так как делить было больше нечего, всё уже делено и переделено, то Колька Рябов вдруг предложил:

— Давай делить небо.

— Вот те раз, как же его делить?! — усмехнулись ребята.

— А вот так и делить. По-хорошему. Поровну!

— Это понятно. Ну разделим. А дальше? Что же с ним дальше делать?

— Как — что?! Всё, что желаешь: избу ставь, паши, коней выводи в ночное.

Подивились ребята: забавно…

Было их четверо: Колька Рябов, Ерёмка Дударов, Гришатка Кобылин, Марфутка Дыгай.

— Ладно, делить так делить.

Провели они по небу одну черту вдоль, другую поперёк. Кинули жребий, кому какой край достанется.

Соберутся ребята за селом на лугу. Плюхнутся в травы. Животы кверху. Глаза — в небо. Хорошо, когда ты хозяин. Делай всё, что взбредёт тебе в голову.

Распахал свой участок Ерёмка Дударов под жито. Колосится, наливается янтарным колосом рожь.

Вывел Гришатка Кобылин коней в ночное. Разжёг костёр у самого края неба. Разукрасила, заполонила васильком и ромашкой свою долю Марфутка Дыгай.

И Колька Рябов тут же со всеми. Глаза воспалились. Брови вразлёт. Рот приоткрылся. И чудится Кольке дробь барабана. Слышится горна призывный звук. И знамя, красное знамя полощется по небу. Видит Колька себя верхом на лихом коне. С острой пикой наперевес. А оттуда, где небо смыкается с полем, из-за тучи, прикрывшей закат, вдруг выползают несметные чудища.

— Бей их, бей их! Кроши! — по-геройски несётся Колька. — Ура! размахнулся рукой.

Ерёмка Дударов тронул друга за плечи:

— Чего это ты?

Смутился Колька, ничего не ответил. А в ушах по-прежнему конский цок. И рука не разжала пику.

То-то забав у ребят. То-то веселья. Выйдут на улицу вечером. Головы кверху. Звёзды считают. Сколько каждому звёзд перепало. Считают, считают собьются со счёта. Рассмеются, заспорят.

— Сначала! Сначала!

Снова работа.

А тут, по весне, по первой грозе, босиком да по лужам примчались ребята к речке на мост:

— Ух, полыхает!

— Ух, громыхает!

Молния. Гром. Тучи кругом. Речка взыграла, словно хмель в берегах. По-разбойному ветер присвистнул. Горохом об стену по брёвнам дождь.

— Видать, к урожаю!

— Из нашего неба!

— А не хотели делить!

Дружно жили ребята. И вдруг… Дело было в начале лета. Опять на лугу собрались ребята. Снова лежат. Каждый занят своим участком. Солнце катит по небу. Шепчутся травы. Перепёлка издала крик.

И вот тут-то Гришатка Кобылин заметил несправедливость: достался ему кусок неба с несолнечной, с северной стороны.

Насупился Гришатка, привстал:

— Обдурили!

Повскакали ребята. В чём дело?!

— Солнце себе, а мне дулю, — тычет Гришатка рукой на небо.

Смотрят ребята: верно.

— Так ведь по жребию, — произнёс Ерёмка Дударов.

— По справедливости, — бросила Марфутка Дыгай.

— Хочу участок с солнцем, с солнцем! — не утихает Гришатка. — Арбузы хочу сажать.

Раскричались ребята. Не заметили, как перессорились. Надулись, разошлись по домам.

А дома задумались.

— Нехорошо это у нас получилось, — рассуждает Ерёмка Дударов.

— Зазря перессорились, — всплеснула руками Марфутка Дыгай.

И Колька подумал: «А ведь прав Гришатка — каждому солнца хочется».

Собрал тогда Колька Рябов снова ребят:

— Вот что, давай обобщим небо.

Уставились ребята на Кольку, а потом закричали:

— Правильно, правильно! Сделать общим, общим его!..

— Солнце — оно одно, — заявил Колька. — Пусть всем светит.

Город Одесса. Молдаванка. Пересыпь. К морю торжественный спуск.

В Одессе на Молдаванке — это в Одессе такой район — жил мальчик по имени Вася. А в Москве жил у Васи старый его приятель, Саша. И вот как-то Вася получает письмо от Саши. Пишет Саша, что был у них в доме недавно пожар. Устроил поджог бывший домовладелец Мефодий Кузьмич Сметанкин. Пожар затушили. Однако Сметанкин куда-то скрылся. Видно, будет бежать за границу. А Одесса — город портовый. «Так что, — пишет приятелю Саша, ходи ежедневно в порт. Возможно, его увидишь. Увидишь — хватай немедля!» Дальше шли приметы домовладельца: «Роста высокого. Лицо как у филина. Бородавка на верхней губе».

Понял всю важность задания Вася. С утра отправляется в порт.

День протолкался. Два протолкался. Неделя прошла, наступает вторая. Нет, не видно нигде Сметанкина. Попадаются разные люди, разные лица. Но такого, чтобы лицо как у филина, нет, не попадается Васе пока такой. С бородавкой встречались дважды, но оба совсем невысокие, и бородавки совсем не на верхней, под нижней сидят губой.

И вдруг… Возвращался он как-то с пристани. Шёл по Дерибасовской, главной улице. Поднял глаза — навстречу шагает ему человек: роста высокого, лицо как у филина, бородавка на верхней губе. Вася икнул от такой неожиданности. А потом:

— Держите! Держите! Держите!..

Хватать Сметанкина он побоялся. Но глотку свою не жалел.

Проходил по Дерибасовской в это время военный патруль — моряки Черноморского флота. Задержали они Сметанкина. Он, конечно, юлил. Даже руками махал. На Васю ногою топнул.

Но Вася держался геройски. Достал из кармана письмо. Указал морякам на приметы. Проверили те — совпадают приметы. Забрали с собой прохожего. Вздохнул облегчённо Вася. Вприпрыжку бежит домой. Распирает от гордости Васю. Скорей бы друзьям похвастать. Прибегает мальчик домой, смотрит письмо от Саши. А в нём: «Можешь в порт не ходить. Поймали Сметанкина. В Москве, на Брянском вокзале». И дальше — подробный рассказ о том, как же его поймали.

Захлопал глазами Вася. Вася глазам не верит. «Может, ошибся Саша? А если Сметанкин опять бежал? И Саша о том не знает?»

Решил Василий проверить свою догадку. Начал искать моряков. Три дня толкался на главной улице. Безуспешно. За эти дни снова пришло письмо. Правда, на этот раз не от Саши, не из Москвы — из города Николаева. Письмо это было написано Васиным дядей, братом Васиной мамы, дядей Василием. В честь этого дяди и Вася был назван Василием.

Стали письмо от дяди читать. А в нём: «Простите, дорогие родственники. Был я недавно проездом в Одессе, думал вас навестить…» А дальше… Э-эх! Васе показалось, что под ним расступилась земля. Дальше в письме сообщалось о том, как дядя Вася шёл по Дерибасовской улице. И вдруг какой-то дрянной мальчишка… Правда, дядя писал, что вскоре его отпустили. Но времени было уже в обрез. «Так что простите, мои дорогие, кончалось письмо. — Из-за этого, значит, прохвоста так и не вышла встреча. Вот и опять племяша не видал. Буду скоро снова в Одессе, может, тогда и свидимся».

И правда, вскоре дядя Василий приехал. Глянул дядя на Васю. Глянул Вася на дядю. Похолодело внутри у Васи.

— Кх-м! — кашлянул дядя. Смерил Васю с головы до ног. Повернул боком одним, вторым.

Зажмурился Вася. Приготовился к худшему. И вдруг — расхохотался дядя Василий. Да так, что вздрогнули сразу и мать и отец.

— Ну, дорогие, вижу, по всем статьям парень у вас геройский. Геройский? — переспросил он у Васи.

«Геройский!» — хотел закричать мальчишка.

А вместо этого вырвалось:

— Ик!

Старый Янкель был балагула, то есть извозчик сельский. Жил он в местечке где-то под Винницей. Возил пассажиров на станцию, привозил пассажиров со станции, развозил по соседним сёлам. Завидовал Ося старому Янкелю. Тоже мечтал балагулой стать. Хоть лошадь у Янкеля старая-старая кляча, слова другого не подберёшь. Хвост обтрепался, не грива — пучок волос. Однако смотрит Ося на эту клячу. Эта кляча для Оси не кляча богатырский красавец конь. Ездит Янкель на старой телеге. Скрип от нее за версту идёт. Смотрит Ося на эту телегу. Эта телега для Оси совсем не телега — первоклассный резной экипаж.

Смастерил себе Ося кнут, щёлкать неделю учился. Ходил по пятам за Янкелем. Понравился Янкелю мальчик. Стал иногда балагула Осю на станцию брать. Пока зазывает Янкель к себе пассажиров, Ося коня покормит; если надо, вещи поможет кому поднести; если в канаве телега застрянет, Ося и здесь помощник — соскочит, плечом подтолкнёт. Едут на станцию оба в телеге. Назад, когда пассажиров много, Ося рядом бежит с телегой. Бранился вначале отец, что Ося целые дни пропадает у Янкеля. Потом подумал: что же, мальчишка, никак, при деле. Может, в жизни ему повезёт. Может, и он балагулой станет.

Чем дальше, тем больше; чем дальше, тем больше. Вот мальчик клячей и сам уже правит. Бывает и так, что Ося один, без старого Янкеля, к поездам пассажиров везёт. Доверяет Янкель мальчику Осе. И кляча привыкла к Осе. И даже телега привыкла к Осе — веселее при нём скрипит. В том же местечке жил господин Ковальский. Господин Ковальский — самый богатый во всём местечке. У Ковальского большой магазин. Четыре окна, продавца четыре, в магазине четыре огромных прилавка. Товаров различных — горы. Ковальский не только владел магазином, но и деньги давал взаймы, однако с таким расчётом, чтобы ему возвращали с процентами. Взял рубль — верни рубль и десять копеек. Взял два — верни два и двадцать копеек. Взял десять — верни непременно одиннадцать. Это и есть проценты. Ходили слухи, что от этих процентов у Ковальского денег собрался большой сундук. И это, представьте, верно. После того как произошла в стране революция, господин Ковальский решил бежать из местечка. Опасался — отнимут его сундук. Решил не ждать Ковальский такого. Договорился со старым Янкелем — отвезёт тот его на станцию. Однако старик заболел. Пришлось собираться Осе.

Дело было поздним вечером. К ночному поезду ехал богач. Подкатил на телеге Ося. Вышел из дома господин Ковальский, вышла из дома мадам Ковальская.

«Пусть уезжают, пусть уезжают, — с радостью думал Ося. — Лишь бы не брали с собой сундук».

Видит Ося — не берут Ковальские сундук. Кладут какой-то старый мешок в телегу. Положили мешок, сами уселись. Ося щёлкнул кнутом, тронулась старая кляча. До станции девять вёрст. Шагает кляча.

Сидит в телеге господин Ковальский, сидит в телеге мадам Ковальская. Ося сидит в телеге. Между ними лежит мешок. И вдруг начинает чувствовать Ося — обжигает спину ему мешок… А не в мешке ли лежат богатства? Конечно, в мешке! Как же раньше он не подумал? Как же так — упустить из местечка такое богатство! Созревает у Оси план.

Сидит господин Ковальский, сидит мадам Ковальская. Об Осином плане они не знают. Осталось меньше версты до станции. И вдруг застряла телега в какой-то канаве. Это Ося клячу нарочно с дороги чуть-чуть свернул.

Застряла телега. Что же тут делать? Ругнулся господин Ковальский, ругнулась мадам Ковальская. Слезли они с телеги. Надо её толкать. Подтолкнули. Поднатужилась старая кляча, вышло колесо из канавы. Ося только того и ждал.

— Но, но! — закричал свирепо на клячу, стукнул её кнутом.

Умчался на лошади Ося. Оставил Ковальских среди дороги…

— Вернул проценты Ося, — смеялись потом в местечке.

На эти проценты построили люди школу.

Не стал балагулой Ося. В школу пошёл учиться.

Девочка Гапка — великая врунья. Как-то странно язык у неё устроен. Не может не врать девчонка. Били за это её мальчишки. Даже отец порол. Впрок не идёт наука. Такое порой придумает!

То прибежала она в село и вдруг понесла диковину: корова, мол, прилетела на крыльях, опустилась она на лугу, как аист, по лугу ходит. Помчались на луг мальчишки. А там никакой коровы. Старый бодливый козёл лишь траву лениво щиплет. Подошли ребята поближе, — может, козлом обернулась корова. Может, надо козла спугнуть. Глядь, и расправит крылья. Кончилось тем, что погнался за ними бодливый козёл, пырнул рогами не самого быстрого. Потом Гапка придумала вовсе страшное: твердила, что на старом забытом кладбище вдруг объявилась колдунья. Сама, мол, её видела. Каждую ночь выходит колдунья живой из гроба, садится верхом на крест, и этот, представьте, крест становится вдруг конём и к звёздам её уносит.

Ходили мальчишки на кладбище, лежали среди могил, от страха всю ночь дрожали. И снова напрасно. Подвела их девчонка. Кончилось тем, что самый маленький мальчик, Сашко, от страха навеки остался заикой.

Наконец, распустила девочка слух, что батюшка их, преподобный отец Василий, на заднем месте имеет кошачий хвост.

— Оттого он и в рясе столь длинной ходит — для пущего веса, — врала девчонка.

И мальчишки опять поверили. Целый месяц ходили вслед за попом, всё норовили то место рукой потрогать. Кончилось тем, что самых смелых поп отдубасил палкой.

И вот снова такое наврала Гапка, что только станешь и рот разинешь. Говорила она, что была, мол, в степи, у кургана, а в том кургане вырыта огромная яма, и в эту большую яму какие-то люди прятали ружья, прятали сабли и даже пушку туда вкатили.

— Вот это да! — обомлели ребята.

Хотели мальчишки бежать к кургану. А потом спохватились. Кургана ребята боялись. У кургана водились змеи. А главное, мальчишек теперь просто за так не купишь. Знают ребята Гапку. Гапка — великая врунья.

Обиделась Гапка, сама побежала к кургану. Вскоре вернулась. Посмотрели ребята и ахнули. У Гапки в руках наган. Настоящий — с барабаном, с патронами. Покрутила девчонка в руках наган, и, чтобы у мальчишек больше сомнения не было, Гапка взяла и стрельнула.

Врассыпную пустились ребята. Кто, как ветер, ворвался в хату. Кто в прыжке о плетень разорвал рубаху. Кто в канаву со страха бухнулся.

Знают ребята Гапку. Уж если у Гапки в руках наган, с этой Гапкой плохие шутки.

Повыбегали на шум родители, узнали, в чём дело. Пошли всем селом к кургану. Действительно, разрыли с оружием склад.

Встречались в те годы такие склады. Кто был недоволен Советской властью — попы, кулаки, подкулачники, — стали прятать в разных местах оружие. Ещё пригодится, считали они. Вот и подсмотрела Гапка случайно в кургане подобный склад.

Больно били Гапку в тот день мальчишки. Обидно им было: ведь если бы Гапке они поверили, все бы в героях сейчас ходили.

Сбилась Гапка в своих догадках. Неправду скажешь — мальчишки бьют. Правду скажешь — мальчишки бьют. Странный народ мальчишки.

«Это, наверно, за пушку», — подумав, решила Гапка. Про пушку она соврала. Пушки в кургане не было.

Проснулся Фомка, поёрзал на нарах, по малым делам помчался на улицу. Ночь. Темно. Туман по улице стелется. Завернул Фомка за угол заводского барака, вдруг слышит — шаги.

Замер мальчик, прислушался. Шаги всё громче и громче. Где-то рядом совсем. Насторожился Фомка. Видит — из темноты, из тумана появились три человека. Двое ящик какой-то тащат, третий несёт лопату.

Всмотрелся Фомка — так это же бывший владелец завода Елизар Елизарович Мойкин. Мойкин с двумя сыновьями.

«Ящик. Лопата, Куда же это они?» — заинтересовался Фомка. Тихонько двинулся следом.

Мойкины шли к заводской водокачке. Поравнялись. Поставили ящик на землю. Принялись рыть яму. Роют, торопятся. Озираются по сторонам, прислушиваются.

«Клад зарывают», — сообразил Фомка.

Переждал он, пока Мойкины не завершили свою работу, обошёл вокруг водокачки, приметил место, вернулся домой.

Лежит Фомка на нарах, ворочается, заснуть не может. Утром чуть свет побежал к дружку своему, Капке Затворову.

— Капка, Капка, — тормошит Фомка приятеля. — Вставай, Капка!

Продрал Капка глаза:

— Ну что тебе?

— Клад, клад!

— Какой ещё клад?!

— Настоящий!

Рассказал Фомка Капке про ночную встречу. Вскочил тот, собрался. Схватили ребята лопаты, бегут к водокачке.

— Там денег небось… — говорит Фомка.

— Деньги — что! Деньги — бумага. Там золото и бриллианты, поправляет приятеля Капка.

Прикидывают ребята, что же им делать с такими богатствами.

— Пряников купим, — говорит Фомка.

— Пряники что! — отвечает Капка. — Бисквит настоящий купим, безе или крем-брюле.

Смотрит Фомка на Капку. Ну и Капка! Всегда-то он придумает. Хоть, что такое и бисквит, и безе, и крем-брюле, Фомка не знает, однако виду не подаёт — видать, что-то очень и очень вкусное.

Размечтались ребята. Матерям пуховые шали решили купить, сёстрам ситцу на платья и ленты, отцам сапоги или штиблеты. Потом стали перечислять знакомых своих и соседей. Малининым фунтов десять крупы едоков у Малининых много. Деду Харламову — валенки. Инвалиду Зарубину новый костыль: он давно о новом мечтает. Слесарю дяде Вавилину шестиклинную кепку.

— Он не возьмёт, — заявил Капка.

— Возьмёт-возьмёт… Кепка у него старая-старая.

Прибежали ребята к водокачке. Сразу за дело.

— Быстрей, быстрей! — командует Капка.

Толкутся ребята, мешают друг другу. Но вот наконец лопаты упёрлись в ящик.

Тик-так, тик-так… — слышат мальчишки.

— Часы это, часы-ходики, — произнёс Фомка.

— «Ходики»! — усмехнулся Капка. — Это либо будильник, либо часы «Павел Буре» с боем.

Увлеклись ребята. Не заметили, как сзади подошёл кто-то. Оглянулись, а это слесарь, дядя Вавилин.

— Ну, что у вас тут?

Смутились ребята.

— Клад, — наконец произнёс Фомка. — Там золото. Там часы тикают. «Павел Буре» с боем.

— Часы?

Вавилин поспешно нагнулся над ямой, прислушался.

— А ну, отходи! — прикрикнул на мальчиков.

Попятились те.

Протянул Вавилин к ящику руку, повозился. Утихли часы. Поднялся он, вытер проступивший на лбу пот, усмехнулся:

— Клад… А ведь и вправду что клад. Динамитом тот клад называется.

Оторопели ребята.

— Там же часы.

— Часы, да не те. Это механизм специальный для взрыва. Ну, а теперь докладывайте всё по порядку.

Доложили ребята.

— Да… — произнёс Вавилин. — Вот вам и «Павел Буре».

— Эх, пропали шали и ленты… — вздохнул Фомка.

— Шали и ленты что! — отозвался Капка. — Водокачка ценнее.

Рассмеялся Вавилин:

— Молодец, Капка!

В тот же день Мойкин и оба сына его были взяты под стражу.

Судили их.

Судили строго, по революционным законам.

Фомка и Капка тоже ходили на суд. И опять обо всём рассказывали.

В протоколах суда числились они как свидетели. Однако и сам судья и все сидящие в зале понимали, что тут что-то не так, что слово это не то. Какие они свидетели — они главные в этом деле.

ГЕНЕРАЛЬСКИЕ СЛОВА _{(Вместо послесловия)}

Царский важный генерал говорил, что власть Советов на неделю, ну на две. Промелькнули две недели. Власть Советская не пала, устояла эта власть.

— Подождите, подождите, — не сдаётся генерал. — Десять дней, поверьте слову, и вернётся всё былое. Царь приедет на коне.

Промелькнуло десять дней. Ни коня и ни царя. Власть Советская не пала, укрепилась эта власть.

— Чуть ошибся, но ручаюсь, слово воина даю, — не сдается генерал. Вот пройдёт ещё неделя…

Ходит важный генерал по соседям, по знакомым. И летят по переулкам и летят по закоулкам генеральские слова:

— Десять дней, клянусь вам честью, и от нынешних порядков не останется следа.

Но неделя за неделей, месяц к месяцу спешит. Власть Советская не пала, торжествует эта власть. Вдруг притихнул генерал.

— Где пророк?! — схватились люди.

Нет пророка. Убежал он за границу.

Что же делает в Париже важный царский генерал? Он по улицам парижским ходит голову задрав. И несутся вдоль бульваров, вдоль проспектов и каналов генеральские слова:

— Дайте срок, поверьте слову! Подождите месяц, два…

Месяц к месяцу спешит. Год равняется по году. Власть Советская не пала. Устояла. Победила всех врагов.

Но упрям и неотступен важный царский генерал:

— Вот ещё годок, поверьте! Ну, от силы полтора…

Что же нам сказать на эти генеральские слова?

Можно только улыбнуться, можно только усмехнуться. Десять лет прошло, пятнадцать, двадцать, сорок, шестьдесят. Власть Советская не пала. Как гранит она крепка.

Нынче нет уж генерала. Что же к этому добавить? И нужны ли тут слова? Тот пророк лежит в могиле. Власть Советская жива. Жить ей годы и века!