Секретный пилигрим

Глава 10

Мой занозистый засекреченный журналист Мэггс пытался спровоцировать Смайли на разговор о безнравственности нашей работы. Он вынуждал Смайли признать, что все хорошо, что хорошо кончается. Подозреваю, что он хотел распространить этот принцип на жизнь вообще, ибо был безжалостным и одновременно бесцеремонным человеком и в нашем деле желал найти своеобразную лицензию на отказ от каких бы то ни было угрызений совести.

Но Смайли не доставил ему такого удовольствия. Вначале казалось, что он вот-вот рассердится, чего я от него и ждал. Но он все-таки сдержался. Он начал было говорить, но запнулся и замолчал, и я подумал, не пора ли объявить перерыв. Но, к моему облегчению, он взял себя в руки, и я понял, что он просто отвлекся каким-то собственным воспоминанием, одним из многих тысяч, составляющих его тайную суть.

– Видите ли, – начал он, отвечая, как всегда, по существу, – весьма важно, чтобы в свободном обществе люди, выполняющие нашу работу, оставались несмирившимися. Верно и то, что нам приходится сидеть за одним столом с дьяволом и порой довольно близко от него. И, как всем известно, – его лукавый взгляд на Мэггса вызвал всплеск благодарного смеха, – частенько находиться в компании дьявола бывает гораздо приятнее, чем иметь дело с людьми благочестивыми, не так ли? И тем не менее наша одержимость добродетелью остается при нас. Ведь своекорыстие так ограничивает! Как, впрочем, и целесообразность. – Он снова замолчал, все еще погруженный в собственные мысли. – Все, что я хочу сказать, заключается, пожалуй, в следующем: время от времени каждый из нас бывает готов поддаться соблазну гуманности. Думаю, не стоит считать это слабостью, а следует в этом хорошо разобраться.

Запонки, осенило меня. Джордж вспомнил о старике.

Я долго не мог сообразить, почему эта история столько времени преследует меня. Потом понял, что она произошла именно тогда, когда мои отношения с сыном Адрианом были почти на нуле. Он твердил, что университет его не интересует и что вместо этого он найдет хорошо оплачиваемую работу. Я ошибочно принял его непоседливость за стремление к материальным благам, а его мечту о независимости – за лень и однажды вечером вспылил и обидел его, а потом неделями не мог прийти в себя от стыда. Именно тогда я и раскопал эту историю.

Потом я вспомнил еще, что у Смайли не было детей и что, наверное, его непонятная роль в этом деле объясняется в какой-то мере этим обстоятельством. Мне стало немного не по себе при мысли, что он, быть может, заполнял в себе пустоту, зиявшую на месте тех отношений, которых никогда не имел.

Наконец, я вспомнил, что через несколько дней после того, как я наткнулся на эти бумаги, мне пришло письмо, в котором анонимный автор называл беднягу Фревина русским шпионом и уверял, что, мол, между Фревином и стариком была какая-то непостижимая схожесть, проявлявшаяся в собачьей преданности и в потерянных мирах. И этим, сами понимаете, доказывалась связь между ними, но я не знаю пока ни одного дела, которое бы не стряпалось из сотен других.

Наконец, и тот факт, что, как это часто бывало в моей жизни, Смайли в который раз оказался моим предтечей, ибо стоило мне усесться за незнакомый стол в Следовательском отделе, как я тут же начинал повсюду обнаруживать его следы: в наших пыльных архивах, в журнале дежурных офицеров и в мечтательных улыбках пожилых секретарш, с приторным благоговением старых весталок называвших его то чуть ли не богом, то плюшевым медвежонком, то акулой-убийцей, хотя эту его черту они пытались старательно замазать. Они даже демонстрировали его фарфоровую чашку с блюдцем (от Томаса Гуда с Саут-Одли-стрит – а как же иначе?) – подарок Джорджу от Энн, поясняли они с обожанием; Джордж отказал ее Отделу после того, как впал в немилость, а потом был восстановлен в правах в Главном управлении. Но, конечно же, пользоваться чашкой Смайли, как и чашей Грааля, простому смертному было запрещено.

Отдел, как вы уже, вероятно, догадались, приравнивался в нашей Службе к Сибири, и Смайли, с удовлетворением обнаружил я, отбыл в этой ссылке не один, а два срока: первый – за свое наглое предположение, что Пятый этаж делает слона из мухи, подкинутой Московским центром, а второй – несколько лет спустя – за то, что оказался прав. Отдел обладал не только однообразием Сибири, но и ее территориальной отдаленностью: он размещался не в главном корпусе, а в скоплении мрачноватых кабинетов в цокольном этаже здания, выходящего на Нортумберлендское авеню у северного торца Уайтхолла.

Лучшие дни Отдела, как и большинства архитектурных сооружений вокруг него, остались позади. Он был учрежден в годы Второй мировой войны и предназначался для того, чтобы принимать заявления от посторонних лиц, выслушивать их подозрения и успокаивать страхи или же, если они и впрямь наталкивались на что-то дельное, отвлекать их или запугивать, так чтобы заставить их молчать.

Если вам показалось, что ваш сосед поздно ночью, скажем, склонился над радиопередатчиком; или же если вы заметили, как странно в окне мигают огни, но из скромности или от недоверия не сообщили об этом в свой полицейский участок; если таинственный иностранец, в автобусе интересовавшийся вами и местом вашей работы, неожиданно оказался рядом с вами в вашей местной пивной; если ваш тайный любовник признался вам – от одиночества, из-за бравады или от отчаянной потребности выглядеть в ваших глазах более интересным, – что работает на немецкую разведку, так в этом случае, после переписки с каким-то несуществующим помощником несуществующего заместителя министра из Уайтхолла, весьма вероятно, как-нибудь к вечеру вас вызовут, чтобы бросить вызов блиц-кригу, и вы с замирающим сердцем пойдете вместе с сопровождающим по обшарпанному, заваленному мешками с песком коридору, направляясь в кабинет 909, где майор такой-то или капитан такой-то, фальшивые, как трехдолларовые банкноты, вежливо предложат вам изложить свое дело откровенно, не опасаясь никаких последствий.

Иногда, как повествует тайная история Отдела, эти зловещие доносы перерастали – а порой и сейчас перерастают – в серьезные дела, хотя направление деятельности Отдела сильно изменилось и охватывает теперь такие области, как рассмотрение добровольных предложений сотрудничества со Службой, анонимных доносов, вроде доноса на беднягу Фревина, и даже – в помощь презираемым службам безопасности – проведение опросов на предмет проверки благонадежности, что считается худшей из сибирских ссылок, так как, все еще оставаясь сотрудником Службы, вы оказываетесь далеко-далеко от серьезных операций Русского Дома.

И тем не менее из подобного рода наказаний можно извлечь не только урок смирения. Офицер разведки – ничто, если он потерял способность слушать, а Джордж Смайли, полненький, неспокойный, непритязательный, неутомимый рогоносец Джордж, постоянно протирающий свои очки подкладкой галстука, пыхтящий и вздыхающий в ответ своим вечным мыслям Джордж был лучшим из всех нас слушателем.

Смайли умел слушать своими припухшими, сонными глазами; он слушал самим наклоном своего кургузого тела, своей неподвижностью и понимающей улыбкой. Он умел слушать, потому что, за единственным исключением, которым была его жена Энн, он ничего не ожидал от своих друзей-коллег, ничего не критиковал и прощал в вас самое плохое еще до того, как вы это сами обнаружили. Он слушал лучше, чем микрофон, потому что его ум тут же реагировал на самое существенное, и он, казалось, обладал способностью определять существенное, еще не зная, куда оно приведет.

Именно так Джордж слушал мистера Артура Уилфреда Хоторна, проживающего в доме 12, Дин, в Руслип, за полжизни до меня в том самом кабинете 909, где теперь сидел я, с любопытством листая пожелтевшие страницы досье с пометкой “подлежит уничтожению”, которое я откопал на полках хранилища Отдела.

Я начал свои поиски лениво, можно даже сказать, легкомысленно, как если бы рассеянно перелистывал номер “Татлера” в своем клубе. И тут я понял, что читаю страницу за страницей, исписанные почерком Смайли с заостренными по-немецки буквами “т”, замысловатыми греческими “е” и с его легендарной закорючкой вместо подписи. Там, где в этом спектакле он был вынужден выступать лично, – а создавалось впечатление, что он старался всячески избегать этого вульгарного тяжелого испытания, – там он просто обозначал себя буквами “д.о.” – “дежурный офицер”. А поскольку он славился своим отвращением к инициалам, то сразу возникало ощущение его скрытного, даже затворнического характера. Обнаружь я неизвестное произведение Шекспира – и тогда не пришел бы в столь сильное возбуждение. Здесь было все: первое письмо Хоторна, расшифрованная магнитофонная запись бесед с ним, завизированная лично самим Смайли, и даже расписки Хоторна в получении им суточных и денег на карманные расходы.

От моей скуки не осталось и следа. Я больше не переживал свое понижение и не обращал внимания на тишину огромного пустого дома, в котором я был обречен находиться. Я был здесь с Джорджем и ожидал услышать шарканье башмаков преданного служаки Артура Хоторна, идущего по коридору на беседу со Смайли.

“Уважаемый сэр”, – пишет он “Начальнику Разведки Министерства Обороны”. Уже по этим строчкам любому англичанину видно, к какому классу он принадлежит, стоит только взглянуть на эти прямо-таки имперские заглавные буквы, столь обожаемые необразованными людьми. Я представил себе, как он выписывал их, возможно, даже пользуясь словарем. “Я желал бы, сэр, Просить Встречи с вашими Сотрудниками относительно Персоны, выполнявшей Специальное Задание Английской Разведки на высшем Уровне, чье Имя так же Важно для нас с Супругой, как и для Вас, но которое я соответственно не имею права назвать в этом Письме”.

Вот и все. Подпись: Хоторн, А.У., уоррент-офицер II класса в отставке. Иными словами, Артур Уилфред Хоторн, как впоследствии выяснили Смайли со своим помощником по списку избирателей, а потом и по материалам военного ведомства. Родился в 1915 году, записал тщательно Смайли в разделе биографических данных Хоторна. Мобилизован в 1939 году, служил в восьмой армии от Каира до Эль-Аламейна. Бывший старший сержант Артур Уилфред Хоторн дважды ранен во время боевых действий, имеет за все его заслуги три благодарности и одну медаль за доблесть, демобилизован без единого пятнышка в характеристике, “достойнейший пример лучшего солдата в мире”, написал, не скупясь на похвалу, командир в его характеристике.

Я знал, что как настоящий профессионал Смайли пришел в кабинет задолго до прибытия своего клиента, точно так же, как последние несколько месяцев это делал я; уселся за тот же обшарпанный сосновый желтый стол времен войны, обожженный по передней кромке, если верить легенде, вандалом-немцем; с тем же самым замшелым телефоном с буквами и цифрами на диске; с той же раскрашенной от руки фотографией королевы в 20-летнем возрасте верхом на коне. Я вижу, как Джордж, хмурясь, внимательно смотрит на часы, затем корчит недовольную мину, глядя на привычный для здешнего места беспорядок, ибо с незапамятных времен идет затяжная война между нами и министерством по поводу того, кто должен производить здесь уборку. Я вижу, как он достает из рукава носовой платок – он делает это с трудом, ибо ни один жест не достается Джорджу без борьбы, – и обтирает им сиденье своего деревянного стула, а затем проделывает то же самое со стулом Хоторна по другую сторону стола. Затем, как это не раз делал и я, он оказывает ту же услугу королеве, устанавливает рамку прямо и возвращает блеск ее молодым глазам идеалистки.

Дело в том, что Джордж, как и подобает хорошему офицеру разведки, уже пытается представить себе чувства своего подопечного. Бывший уоррент-офицер наверняка рассчитывает, что здесь царит порядок. Затем я вижу, как сам Хоторн, пунктуальный до минуты, появляется в сопровождении швейцара: его парадный костюм застегнут на все пуговицы, будто мундир, а носки его начищенных башмаков блестят в темноте как маленькие фонарики. Смайли описал его внешний вид лаконично, но точно: рост пять футов и семь дюймов, коротко остриженные седые волосы, чисто выбрит, вид ухоженный, осанка военная. Другие характеристики: немного прихрамывает на левую ногу, носит армейские ботинки.

– Хоторн, сэр, – четко представился он и замер, вытянувшись по стойке смирно. Смайли не без труда убедил его сесть.

В тот день Смайли был майором Ноттингэмом и имел солидное удостоверение с фотокарточкой. Когда я читал его отчет о встрече, у меня в кармане находилось удостоверение на имя полковника Неда Аскота. Не спрашивайте, почему Аскота, хотя и здесь, выбирая себе псевдоним, я снова непроизвольно копировал один из маленьких обычаев Смайли.

– В каком полку служили, сэр, если мне будет позволено спросить? – поинтересовался Хоторн, усевшись.

– К сожалению, офицер общестроевой службы, – ответил Смайли, так как иначе нам было отвечать не положено.

Уверен, что Смайли, как, впрочем, и мне, было нелегко назвать себя нестроевым офицером.

Как доказательство лояльности Хоторн принес свои завернутые в тряпицу медали. Смайли любезно осмотрел их.

– Речь идет о нашем сыне, сэр, – сказал старик. – Мне надо вас спросить. Жена – ну, она об этом и слышать не хочет, говорит, это все чепуха. А я ей твержу, что надо спросить вас. Даже если вы не дадите ответа, говорю я ей, то я буду считать свой долг по отношению к сыну выполненным, если спрошу вас о нем.

Смайли промолчал, но уверен, его молчание было приветливым.

– Кен был единственным нашим сыном, понимаете, майор, так что это естественно, – произнес Хоторн извиняющимся тоном.

Смайли снова помедлил с ответом. Не говорил ли я, что он любил слушать? Смайли умел получать ответы на вопросы, которых даже не задавал, лишь благодаря тому, с каким искренним вниманием он слушал.

– Мы не выведываем секретов, майор. Нам не нужно знать, что не положено. Но миссис Хоторн стала слаба здоровьем, сэр, и хочет узнать правду, пока жива. – Он заранее приготовил вопрос и теперь его задал. – Был ли наш мальчик, наш Кен, преступником или на самом деле работал на вас за линией фронта в России?

И вот тут, можно сказать, я впервые опередил Смайли, хотя бы потому, что пять лет провел в Русском Доме и довольно хорошо представлял себе проводившиеся там в прошлом операции. Я почувствовал, что улыбаюсь, и мой интерес к этому делу возрос еще больше, если только это было возможно. Но на лице Смайли, я убежден, улыбки не было. Его лицо, думаю, застыло в неподвижности маски китайского мандарина. Быть может, он поправлял очки, которые, казалось, были ему велики. Наконец он спросил Хоторна, спросил серьезно, без тени сомнения, почему тот решил, что это именно так.

– Кен рассказал мне, сэр, вот почему. – По-прежнему никакой реакции со стороны Смайли, один вид которого приглашает говорить дальше. – Понимаете, миссис Хоторн не хотела навещать Кена в тюрьме. Это делал я. Каждый месяц. Он отбывал пять лет за серьезное членовредительство и еще три за алкоголизм. В те времена существовало ПЗ, предварительное заключение. Сидим мы в тюремной столовой – я и Кен – за столом. И вдруг Кен наклоняется ко мне и говорит своим низким голосом: “Больше не приходи сюда, пап. Мне трудно. Понимаешь, меня не засадили в тюрьму. Я – в России. Меня специально сюда привезли, чтобы показать тебе. Я работаю в разведке, но не говори маме. Пиши мне – это просто, мне перешлют. И я отвечу, как будто пишу из тюрьмы, потому что приходится прикидываться заключенным: тюрьма – самая хорошая для нас крыша. На самом деле, пап, я служу нашей стране, как ты, когда был с Крысами пустыни [20], потому-то лучшие из нас и вынуждены скрываться”. Больше я не просил свидания с Кеном. Я решил, что надо подчиниться. Я, конечно, писал ему. В тюрьму. Просто Хоторну и его номер. А через три месяца он отвечал нам на тюремной бумаге, и каждый раз будто письмо писал другой. Иногда приходили длинные письма, будто он сердился, иной раз – короткие, будто у него не было времени. Пару раз попадались в письме иностранные слова, которые я не понимал, обычно зачеркнутые, как будто бы он не мог совладать со своим языком. Иной раз намек мне подбросит. “Мне холодно, но не опасно”, – скажет. “На прошлой неделе вкалывал больше, чем нужно”, – говорит. Я не рассказывал жене, потому что было нельзя. Кроме того, она бы и не поверила. Когда я показал ей письма, она их оттолкнула – слишком больно ей было. Но когда Кен умер, мы пошли в морг, и нам показали его труп, весь изрезанный. Двадцать ножевых ран, и никого не привлекли к ответу. Она не расплакалась и сейчас не плачет, но лучше бы резали ее. По дороге домой в автобусе я не сдержался. “Кен – герой”, – сказал я ей. Я старался расшевелить ее, потому что она словно одеревенела. Я взял ее за рукав и подергал, чтобы она слушала. “Он не какой-нибудь каторжник, – говорил я. – Не таков наш Кен. И никогда им не был. И его не в тюрьме порешили. Это все красные в России”. И я ей рассказал о запонках. “Кен выдумывает, – сказала она. – Как всегда. Он не видит разницы между правдой и вымыслом, и всегда так было; в том-то и беда”.

Когда нужно скрыть свои чувства, у следователей, как и у священников или врачей, есть своеобразное преимущество. Они могут задать вопрос, что я бы тоже сделал.

– Какие запонки, старший сержант? – спросил Смайли, и я увидел, как опустились его веки и как ушла в плечи его голова, и он приготовился слушать рассказ старика.

– “Нам не дают ордена, отец, – говорит мне Кен. – Это опасно. Ведь об этом надо сообщать в газетах, и все об этом узнают. Иначе у меня тоже были бы медали, как у тебя. Может быть, даже получше, если уж говорить откровенно, вроде креста Виктории [21], потому что из нас выжимают все, что только можно, и даже еще больше. Но если ты справляешься с работой, то получаешь запонки, которые хранятся в особом сейфе. Один раз в год устраивается большой прием в одном месте, которое я не вправе называть, с шампанским и дворецкими, не поверишь, и на него приглашаются все наши ребята из России. Мы надеваем смокинги, и все – при запонках, как будто это наша униформа, только тайная. И вот идет этот прием, с речами и рукопожатиями, словно тебе присваивают новое звание, и все так, как, наверное, было у тебя, когда тебя награждали. Но где именно – я не могу сказать. А после приема мы возвращали свои запонки. Это было нужно в целях безопасности. Так что, если я исчезну или со мной что-то случится, ты напиши в Разведуправление и попроси русские запонки твоего Кена. Может, они скажут, что никогда обо мне не слышали, может, спросят: “Какие запонки?” Но, может, тебе из сочувствия сделают исключение и отдадут мои запонки, потому что иногда они так поступают. И если такое случится, то знай, что все мои проступки на самом деле такие праведные, что ты даже представить себе не можешь. Потому что я – твой сын, твоя плоть и кровь, а запонки будут тебе доказательством. Вот и все, что я могу сказать, а это уже больше, чем мне дозволено”.

Смайли сначала поинтересовался, как имя парня звучит полностью. Затем спросил дату его рождения. Потом – где он учился и какую имел профессию – картина жуткая. Я представлял, как он спокойно, по-деловому, записывал подробности. Кеннет Брэнэм Хоторн, произнес старый вояка; Брэнэм – это девичья фамилия матери, сэр; он пользовался ею, когда его привлекли за так называемые преступления; родился в Фолкстоне 14 июля 1946 года, сэр, через двенадцать месяцев после моего возвращения с войны. Я не хотел иметь ребенка раньше, хотя жена хотела, сэр; думал, время не наступило. Я хотел, чтобы наш ребенок вырос в мире, сэр, чтобы оба родителя о нем заботились, майор, на что имеет право любое дитя, скажу вам, хотя в жизни далеко не всегда так получается.

Как бы невероятно ни звучала история Кеннета Хоторна, положение Смайли было не из простых. Смайли не из тех, кто может отнять веру у приличного или даже не совсем приличного человека. В Цирке тех дней не имелось того, что называется надежной централизованной картотекой его кадров, а то, что слыло таковой, содержало, как это ни позорно, зачастую умышленно разрозненные данные, ибо соперничающие службы ревниво охраняли свои источники и покушались на источники соседей при каждом удобном случае.

История этого человека так и пестрела нелепостями. Например, одно то, что тайные агенты могли собираться раз в году на ужин, нарушая святая святых секретного ведомства – правило о “пределах необходимой информации”, выглядело гротескно. Но Смайли отдавал себе отчет, что в мире беззакония, которым правят непрофессионалы, случаются вещи и похуже. Ему потребовались вся его изобретательность и весь опыт, чтобы прийти к окончательному выводу: Хоторн не значился ни в каких списках – ни как “бегун”, ни как “топтун”, “охотник за скальпами” или “сигнальщик”, то есть не числился ни под одним из жаргонных названий, которыми эти нечистоплотные оперативники обожали награждать рядовых своей армии.

Проверив внештатников, он принялся за вооруженные силы, службу безопасности, североирландскую полицию – ведь каждое из этих ведомств могло, пожалуй, нанять – пусть на более скромные роли, чем представлял этот парень, – жестокого преступника вроде Кена Хоторна.

Но одно, кажется, не вызывало сомнения: характер его преступлений был просто кошмарным. Трудно вообразить более мрачную картину жестокого, порою зверского поведения. Вновь и вновь просматривая его дело, от детства до отрочества, от исправительной школы до тюрьмы, Смайли не нашел ни одного правонарушения – от мелкой кражи до злостного садизма, – которым погнушался бы Кеннет Брэнэм Хоторн, родившийся в 1946 году в Фолкстоне.

Наконец в конце недели Смайли, видимо, неохотно признался себе в том, в чем другая часть его мозга была, кажется, убеждена с самого начала. Независимо от обстоятельств, Кеннет Хоторн был неисправимым и злобным чудовищем, и смерть от рук своих сокамерников он просто-напросто заслужил. История его жизни написана и завершена, а его байки о героизме, проявленном на службе какой-то несуществующей английской разведке, оказались всего лишь последней главой в его продолжавшемся всю жизнь стремлении затмить славу своего отца.

Была середина зимы. В тот грязно-серый вечер с дождем вперемежку со снегом старый солдат был вынужден тащиться через весь Лондон в обшарпанный кабинет Уайтхолла для беседы. А Уайтхолл при слабом освещении тех дней все еще казался крепостью в состоянии войны, пусть даже его пушки стояли в другом месте. То было по-военному суровое, бессердечное и величественное заведение; здесь говорили негромко, окна были плотно зашторены, редко звучали торопливые шаги, а при встрече глаза отводились в сторону. Не забывайте, что Смайли тоже воевал, хотя и находился в тылу у немцев. Я слышу пыхтенье парафиновой печки, которой Цирк неохотно разрешил пользоваться в дополнение к неисправным министерским радиаторам. Она издавала звук радиоморзянки, передаваемой замерзшей рукой.

Чтобы выслушать заключение майора Ноттингэма, Хоторн пришел не один. Старый солдат привел с собой жену, и я даже могу сказать, как она выглядела, потому что Смайли описал в журнале и ее, а мое воображение дорисовало остальное.

Это была нездоровая на вид, сутулая женщина, одетая в воскресное платье. У нее была брошь в виде эмблемы полка ее супруга. Смайли предложил ей сесть, но она предпочла стоять, опираясь на руку своего мужа. Смайли стоял по другую сторону стола, того же обгоревшего желтого стола, за которым последние месяцы сидел я. Смайли стоял почти по стойке “смирно”, его покатые плечи были непривычно расправлены, а короткие пальцы рук полусогнуты вдоль его брюк в традиционной армейской манере.

Игнорируя миссис Хоторн, он обратился к старому солдату, как мужчина к мужчине:

– Вы понимаете, что мне абсолютно нечего вам сказать, старший сержант?

– Да, сэр.

– Я никогда не слышал о вашем сыне, понимаете? Имя Кеннета Хоторна ничего не значит ни для меня, ни для моих коллег.

– Так точно, сэр. – Взгляд старика был устремлен поверх головы Смайли, как положено на параде. Но его жена все это время не сводила своего гневного взгляда с глаз Смайли, скрывавшихся за толстыми стеклами очков.

– Он ни разу в своей жизни не работал ни в одном из ведомств британского правительства – ни в секретном, ни в каком другом. Всю свою жизнь он был уголовным преступником. Ничего более. Совершенно ничего.

– Так точно, сэр.

– Я категорически отрицаю, что он когда-либо был на секретной службе Короны.

– Так точно, сэр.

– Вы должны также понять, что я не могу ответить ни на какие ваши вопросы, не могу дать объяснений и что вы никогда больше меня не увидите и не будете приняты в этом здании.

– Так точно, сэр.

– Наконец, вы должны понять, что не имеете права рассказывать о данном разговоре ни одной живой душе. Как бы вы ни гордились своим сыном. Вы понимаете, что нам надо думать о безопасности тех, кто остался в живых?

– Так точно, сэр, понимаю, сэр.

Открыв ящик своего стола, Смайли достал из него небольшую красную шкатулку фирмы Картье и протянул ее старику.

– Это я обнаружил в своем сейфе.

Старик, не глядя, передал коробочку жене. Она с трудом открыла ее негнущимися пальцами. Внутри лежала пара превосходных золотых запонок с крошечной английской розой, неприметно расположившейся в уголке, – чудесный образец тонкой ручной работы. Ее муж по-прежнему на них не смотрел. Возможно, ему это было не нужно; возможно, он не верил себе. Закрыв шкатулку, она расстегнула замок своей сумки и опустила ее туда. Затем она защелкнула сумку так громко, будто с шумом опустила крышку на гробнице сына. Я прослушивал пленку – ей тоже надлежит быть уничтоженной.

Старик так и не произнес ни слова. Они были слишком горды, чтобы снизойти до Смайли.

“А запонки? – спросите вы. – Где Смайли достал запонки?” На это я получил ответ не из пожелтевших папок кабинета 909, а из уст самой Энн Смайли, и это произошло случайно на одном вечере в великолепном корнуэльском замке возле Сэлташа, куда мы были приглашены в качестве гостей. Энн была здесь одна и выглядела усмиренной. Мейбл уехала на турнир по гольфу. Дело Билла Хейдона было давно позади, но Смайли все еще не мог терпеть Энн. После ужина гости разбились на группы, но Энн не отходила от меня, как если бы на моем месте был Джордж. По какому-то наитию я спросил ее, не дарила ли она когда-нибудь Джорджу пару запонок. Энн всегда выглядела привлекательной, когда оставалась одна.

– О, запонки, – сказала она, будто с трудом припоминая. – Те, что он отдал старику?

Энн подарила их Джорджу в первую годовщину супружеской жизни, рассказала она. А после ее романа с Биллом он решил найти им лучшее применение.

“Но почему, почему Джордж решился на это?” – удивлялся я.

Вначале мне показалось, что мне все ясно. То было слабое место Джорджа. Ветеран “холодной войны” обнажил свое кровоточащее сердце.

Но как это чаще всего бывало с Джорджем – можно было только догадываться…

Или это был акт отмщения Энн? Или месть своей второй неверной любви – Цирку, как раз тогда, когда Пятый этаж выставил его из дома?

Постепенно я пришел к совершенно иному выводу, которым поделюсь с вами, ибо ясно одно: сам Джордж не прольет на это свет.

Слушая старика-солдата, Смайли подумал, что наступил тот самый редкий случай, когда Служба может принести реальную пользу простым людям. На сей раз романтика шпионажа будет использована не для того, чтобы прикрыть очередной случай некомпетентности или предательства, а чтобы оставить старым супругам их мечту. На сей раз Смайли, оценивая разведывательную операцию, мог с полной уверенностью сказать, что она удалась.