- Лишние подробности, Зиберт. Притом, если мне не изменяет память, Атребат в Брюсселе, а как же Гент?
- Передатчик в Генте замолк.
- Так. Дальше.
- В ночь с двенадцатого на тринадцатое декабря в подвале дома сто один был, наконец, задержан первый радист, назвавшийся Карлосом Аламо.
- Кто его взял?
- Капитан Пипе. Он же дал и название всей операции.
- "Красная капелла"?
- Точно так, обер-группенфюрер.
- Что было сделано еще?
- Люди из абвера тут же вошли в контакт с нами.
- Очень мило.
- Обер-группенфюрер Мюллер выделил для совместной работы с абвером Гиринга.
- Одобряю. Гиринг хорошо проявил себя в деле Тельмана, а также при раскрытии покушения на фюрера, которое готовилось в пивном зале "Бюргерброй".
- Но Роледер не был в восторге, обер-группенфюрер.
- Разумеется. Эти чистюли из абвера воротят нос при одном упоминании о гестапо. Где сейчас Гиринг?
- Со своей группой вылетел в Брюссель.
- Все ясно. Теперь самое главное, Зиберт. Дешифровка радиопередач. Насколько мне известно, дело подвигалось довольно туго, но вы, кажется, говорили, что уже есть успехи?
- Точно так, обер-группенфюрер. - Зиберт отлично знал, что ничего не говорил об этом Гейдриху. - Группа радиоабвера во главе с доктором математики Фауком вчера расшифровала последнюю передачу. Этому во многом способствовали материалы, обнаруженные в Париже и Брюсселе группой Гиринга - Пипе. Картина вырисовывается ужасающая, обер-группенфюрер.
- Без эмоций, Зиберт, без эмоций.
- Наши планы наступательных операций, статистические сведения о вооружении, численность дивизий, секретные дипломатические сообщения, даже сведения о последней беседе между фюрером и японским послом генералом Осима и те попали в Москву.
- Прочитайте мне несколько радиограмм. - Гейдрих взял со стола блокнот с буквой "Ф" - фюрер, предназначавшийся для подготовки бесед с Гитлером.
- Наиболее показательны сообщения из так называемого "Источника "Хоро", обер-руппенфюрер. Цитирую:
"Источник "Хоро". Новый бомбардировщик типа "мессершмитт" имеет две пушки и два пулемета, расположенных на крыльях. Развивает скорость до 600 км в час". Далее...
- Сообщения такого же типа?
- Точно так, обер-группенфюрер.
- Тогда не читайте. Просто перечислите.
- Так, значит... - Зиберт торопливо перебрал листки. - Новый тип бомб, новый навигационный прибор для самолетов, двигатель, работающий на перекиси водорода.
- Интересно, - Гейдрих зорко прищурился и, положив ногу на ногу, ударил блокнотом по колену. - Все сообщения касаются люфтваффе. Рейхсмаршал Геринг будет очень обрадован.
- Вы попали в самое яблочко, обер-группенфюрер. Но, к сожалению, саботажники передавали, как я уже вам докладывал, куда более широкую информацию.
- Слушаю вас, коллега Зиберт. - Гейдрих приготовился записывать.
- Данные о торпедах с дистанционным управлением, о сверхсекретных заказах заводу "Ауэрфабрик" в Ораниенбурге, а вот сообщение общестратегического характера. Прочитать?
- Давайте.
- "Новое наступление на Москву не является результатом стратегического решения, а вызвано царящей в немецкой армии неудовлетворенностью тем, что цели, поставленные после 22 июня, не достигнуты. В результате советского сопротивления пришлось отказаться от плана I "Урал", от плана II "Архангельск - Астрахань", от плана III "Кавказ"".
- Когда это передано?
- 9 декабря 1941 года, обер-группенфюрер.
- Так... Кости дробить надо... Давайте еще.
- "На начало ноября предусмотрена зимовка немецкой армии. Немцы введут в бой против Москвы и Крыма все, чем они располагают". Передано 12 декабря.
- С этим запоздали. Контрнаступление русских началось раньше.
- Позволите продолжать?
- Конечно, дорогой Зиберт. Я вас слушаю.
- "Источник "Хоро". План III (цель - Кавказ) вступает в силу весной 1942 года. Развертывание войск должно быть закончено к 1 мая. Все снабжение с 1 февраля подчинено этой цели. Район сосредоточения войск для наступления на Кавказ: Лозовая - Балаклея - Чугуев - Белгород - Ахтырка Красноград".
- У этого "Хоро" обширная информация. Его агенты сидят в генштабе, военном министерстве и люфтваффе.
- Точно так, обер-группенфюрер. Это обширная агентурная сеть. "Хоро" передал в Москву даже некоторые данные о готовящемся наступлении группы армий "В" в районе Воронежа.
- Русского разведчика необходимо обезвредить как можно скорее. Я выделю для этого группу, которая будет действовать отдельно от Гиринга и... вне всякой связи с абвером.
- Понимаю, обер-группенфюрер. Я уже начал работу в этом направлении. Мы располагаем теперь сведениями, что "Хоро" - это не кто иной, как обер-лейтенант оперативного отдела штаба ВВС Харро Шульце-Бойзен.
- Вот как? Мы им уже, кажется, занимались, коллега Зиберт?
- Точно так, обер-группенфюрер. Но нашлись влиятельные покровители...
- Как он попал в люфтваффе?
- Сам рейхсмаршал Геринг принял в нем участие. На бракосочетании Шульце-Бойзена с фройляйн Либертас Хаас-Хейе он был свидетелем.
- Почему вы не предупредили рейхсмаршала?
- Я не занимался этим Шульце-Бойзеном, обер-группенфюрер. Притом бракосочетание имело место несколько лет назад. Но если вы дадите указание, мы сразу же свяжемся со штабом рейхсмаршала...
- Нет, Зиберт, теперь уже поздно. Торопливость только помешает. "Хоро" теперь у нас в стакане, и мы должны обезвредить всю его "капеллу"... Пусть уж Геринг и дальше пребывает в блаженном неведении.
- Рейхсмаршал вообще не очень прислушивается к нашим советам, обер-группенфюрер. Когда четвертый отдел обнаружил, что его заместитель генерал Мильх на одну четверть еврей, мы порекомендовали рейхсмаршалу убрать Мильха из штаба. Но он не соизволил пойти нам навстречу. "Я сам знаю, кто у меня в штабе еврей, а кто нет", - ответил рейхсмаршал.
- Мне известно об этом. Они с Мильхом дружат с детства. Кроме того, сведения о предках генерала не совсем достоверны... Шульце-Бойзен все еще работает в оперотделе штаба ВВС?
- Точно так, обер-группенфюрер. В запретной зоне района Вердера, рядом с командным бункером рейхсмаршала.
- Кто его командир?
- Начальник пятого отделения полковник Шмид. В отделение поступают все дипломатические и военные донесения атташе при наших посольствах и миссиях.
- Шмида проверяли?
- Точно так, обер-группенфюрер. Совершенно чист. У рейхсмаршала ходит в любимчиках. Имеет доступ к картам, на которых нанесены цели бомбардировочной авиации.
- "Хоро" передавал информацию подобного рода?
- Исключительно редко. К тому же весьма приблизительную.
- С кем еще общается "Хоро" по службе?
- С полковником Гертсом - начальником третьего отделения в отделе уставов. Полковник занимается секретной и строго секретной документацией. Утечка информации через источник "Хоро" имеет место.
- Это какой Гертс? Бывший редактор "Теглихе рундшау"?
- Точно так, обер-группенфюрер. Он был летчиком в мировую войну. По природе он меланхолик, верующий, склонен к мистике. Нам удалось установить, что Шульце-Бойзен свел его с гадалкой Анной Краус, которая дает ему не только житейские советы, но и помогает принимать служебные решения. Есть основания полагать, что Гертс приносит на сеансы секретные документы. Супруг гадалки, уроженец Данцига Иоганн Грауденц, с Шульце-Бойзеном в тесной дружбе. Он работает в вуппертальскон фирме "Блюмгард", изготовляющей самолетные шасси.
- С кем еще находится в постоянном контакте этот "Хоро"?
- С доктором Арвидом Харнаком и неким Кукхофом.
- Хорошо, дорогой Зиберт, расширяйте круг и заводите невод. Только не надо спешить. Предателя Остера и весь абвер можете перепоручить Герстенмайеру, но Тельман остается за вами. У вас все?
- Осталась еще одна деталь, обер-группенфюрер. Гиринг арестовал недалеко от Парижа одного субъекта, наполовину немца, наполовину итальянца, официанта загородного казино. Были кое-какие указания на то, что этот официант связан не только с РТХ, но и с коммунистическим подпольем.
- Французским?
- И немецким тоже. Если интуиция меня не обманывает, это имеет какое-то отношение к Тельману.
- Вот как? - Гейдрих задумчиво постучал карандашиком по зубам. У старой ищейки есть еще нюх, подумал он, искоса взглянув на Зиберта. - Что удалось узнать?
- К сожалению, немного. Парижское гестапо несколько перестаралось по части особой обработки. Подследственный не выдержал длительного ультрафиолетового облучения глаз и выбросился из окна. Разбился насмерть. Но кое-что вытянуть из него все же удалось. В частности, мы знаем теперь, что какое-то отношение к Тельману имеет известный красный функционер Ион Зиг, проживающий в Берлине под чужим именем. Мы снабдили фотографиями Зига агентов, приставленных к "Хоро" и гадалке. Сегодня ночью я получил экстренное сообщение, что похожего человека видели входящим в подъезд дома, где живет эта самая Анна Краус.
- Превосходно, Зиберт! Превосходно! И знаете что? Подготовьте мне компрометирующий материал на фрау Тельман и фройляйн Ирму. Связь с подрывными элементами, слушание иностранных радиопередач... Попробуйте нажать на этого рабочего паренька... Вы знаете, о ком я думаю...
- Вестер, обер-группенфюрер.
- Да, на ее жениха. Или он уже муж?
- Фройляйн Ирмой занимается Шнейдер, обер-группенфюрер. Я выясню.
- Благодарю за хорошую службу, старый волк, - Гейдрих сложил блокнот и встал. - Погостите у нас в Праге до моего возвращения.
- Слушаюсь, обер-группенфюрер. Хайль Гитлер! - Зиберт неуклюже повернулся и, переваливаясь, затопал к дверям.
Гейдрих задумчиво посмотрел ему вслед.
Постарел, вояка, но зубы еще есть. Года два поработает. Только есть ли они у нас, эти два года?
Но как бы там ни было, беседа с фюрером получится интересной. Только бы не помешал опять это мрачный пройдоха Борман. Депеши "Хоро" приведут Гитлера в ярость, это несомненно. А поскольку отдел "Борьба с парашютистами и радистами противника" находится в непосредственном ведении адмирала Канариса, старой лисе хорошо наступят на хвост. Тут-то и надо будет подсунуть фюреру дело изменника Остера и намекнуть на его связи с генеральской сволочью. Да, Канарису не позавидуешь. О, Гейдрих знает, как доложить это дело фюреру, в каком свете представить те или иные факты! Даже если адмирал и сумеет вырваться из капкана, то только ценой перегрызенной лапы. Остера и еще кое-кого из абверовских хлыщей придется отдать гестапо. А там из них выжмут все, будьте покойны... Фюрер увидит, наконец, разницу в методах работы абвера и его, Гейдриха, СД.
Гиммлер тоже будет доволен. Гнездо шпионажа под крылышком толстого Германа его позабавит. Уж мы добьемся, чтобы всю эту "капеллу" фюрер отдал нам. И Тельману теперь тоже крышка. Если только удастся взять Зига, с Тельманом будет покончено. Прямая связь Тедди с коммунистическим подпольем, с людьми, которые имеют хоть какое-то отношение к радиодиверсантам, - это именно та последняя соломинка, под которой валится верблюд. Фюрер, конечно, впадет в неистовство. Вот только с гадалкой нужно быть осторожней. О ней, пожалуй, и вовсе не стоит докладывать...
Гейдрих посмотрел на часы: 8.37. Прокрутил отдельные места записи своего разговора с Зибертом и сделал запись в блокноте с буквами "РФ" рейхсфюрер.
Астрология и прочие гадания были в его схеме звеном заманчивым, но очень опасным. Из агентурных данных он знал, что англичане держат на службе в сикрет интеллидженс сервис лучших астрологов специально для того, чтобы предугадывать решения фюрера. И это часто удавалось. Противник знал, что Гитлер назначал людей на командные должности лишь после того, как знакомился с их гороскопами. Зная вероятных кандидатов, англичане, естественно, могли легко предугадать, какая астрологическая лошадка придет первой. Но попробуй заикнись, что фюрер своим суеверием невольно льет воду на мельницу иностранной разведки! К тому же Гиммлер полностью разделяет эти мистические устремления. Еще неизвестно, как они посмотрят на то, что высший офицер ВВС носит к гадалке строго секретные документы. Того и гляди сделают его генералом! Но, к счастью, полковник христианин, и повышения ему не будет. Когда же гестапо схватит за руку и самоё гадалку, никакие потусторонние силы уже не спасут изменников. Фюрер, к счастью, не утратил способности отличать врага от колдуна. Если он даже Ганнусена не пощадил...
Гейдрих знал - впрочем, из весьма недостоверных источников, - что фюрер верил в предсказанную каким-то безответственным гадальщиком астральную связь между ним и Тельманом. В чем она конкретно выражалась, установить не удалось. Кроме того, что оба родились под знаком Овна, Гейдрих ни до чего не докопался. Столь же загадочным осталось для него и неистовое стремление Гиммлера во что бы то ни стало уничтожить красного лидера. Возможно, ничего астрального за этим и не скрывалось, а просто была неистребимая ненависть, которую вполне разделял и сам Гейдрих. Но того, что за этой ненавистью прятался и несомненный страх, Гейдрих не знал.
Суеверие начальства не вызывало в нем ничего, кроме презрения. Недавно он с тайным удовольствием примерил на свой длинный, несомненно нордический, череп корону чешских королей. Его милым мальчуганам это доставило искреннюю радость. Когда он привел их к себе на службу, в Пражский Град, они просто прыгали от счастья. Он велел отворить для них часовню святого Вита и дал им всласть наиграться королевскими реликвиями. Потом, для потехи, надел корону. Разве не он был полновластным хозяином этой страны? Он смеялся в душе над суеверной легендой, которая угрожала смертью всякому, кто осмелится самовольно возложить на себя королевский венец. Он осмелился. И без малейшего душевного трепета...
Гейдрих улыбнулся, вспомнив, как скакали вокруг него мальчуганы. О, их-то он хорошо воспитал, за них он совершенно спокоен! А вот проклятые чехи... Он уже говорил коллегам, как с ними надо обращаться.
Из выступления Гейдриха
перед высшими офицерами СС и гестапо
Чехам прежде всего надо показать раз и навсегда, кто здесь
хозяин, чтобы они знали, что здесь все диктуется германскими
интересами и что здесь, наконец, решающее слово принадлежит рейху,
рейху. Империя не позволит шутить с собой - она здесь хозяин. А это
значит, что ни один немец не спустит ничего чеху, что он будет
действовать таким же способом, как он действовал у себя в рейхе по
отношению к евреям. Не должно быть немца, который мог бы сказать о
ком-то из здешних жителей: "Хотя он и чех, но вполне приличный". Ведь
такие же проблемы стояли перед нами при решении еврейского вопроса, и
можно себе представить, как бы они были решены при подобном
отношении. Чех должен видеть, что немец - господин с головы до пят.
Так, и только так. На протяжении всей истории Чехия и Моравия были сердцем рейха. Мы сделали эти земли твердыней германизма, стражем наших восточных границ. Не случайно старый лис Бисмарк назвал их "цитаделью Европы". Так и решила судьба. Во веки и присно. Но немцы не могут позволить себе благодушия. Нельзя забывать, что неоднократно на протяжении веков именно чехи обнаруживали коварство, и теперь, в разгар исторической битвы с мировым большевизмом, они лелеют надежду нанести предательский удар и подорвать нашу боевую мощь. Несомненно, в протекторате действует хорошо законспирированная разветвленная организация. Саботаж, террористические акции, преступное уничтожение урожая - все неприятные эксцессы последних недель - явное тому доказательство.
Гейдрих взглянул опять на часы: было три минуты десятого.
Пора собираться в путь. Нужно еще заехать попрощаться с женой, мальчуганами. Ко всем чертям этих чехов. Он слишком много уделяет им внимания. Здесь он находится случайно и пробудет, видимо, не очень долго. Главное - это все же работа, настоящая работа в РСХА. Фюрер должен понять, насколько страдает дело от того, что он, Гейдрих, вынужден распылять свое внимание на славянских недочеловеков. Будь он постоянно в Берлине, абвер не посмел бы проморгать эту "Красную капеллу". Канарис перестал ловить мышей.
Но эти чехи требуют все большего внимания. Получается порочный замкнутый круг. Война в России оживила коммунистическое подполье в протекторате. Чешские террористы только и ждут случая, чтобы всадить нож в спину.
Особенно остро ощущается саботаж в последние месяцы. Взрывы, поджоги, покушения, шпионаж и листовки, листовки, листовки... Несомненно, за всем этим стоит большая и разветвленная организация. Он, Гейдрих, не пожалеет сил, чтобы искоренить ее. Иначе он так и застрянет в этом проклятом протекторате. Недаром ведь фюрер сказал ему на прощание: "Помните, что туда, где целостность империи находится под угрозой, я пошлю достойного руководителя СС и возложу на него миссию восстановить эту целостность". И это так, ибо СС - гроза всех врагов рейха и верный страж немецкого народа. Но, как это ни горько, приходится признать тщету всех усилий СС и гестапо искоренить саботаж на территории Чехии и Моравии. Обстановка в протекторате настолько накаленная, что без преувеличения можно говорить о непосредственной угрозе целостности рейха. Аресты, облавы, прочесывания лесных массивов и городских кварталов не приводят более к желаемым результатам. Организация саботажников подобна тысячеглавой гидре. На месте одной головы вырастают три новых. Меч Зигфрида не успевает их срезать. Что еще можно сделать? Увеличить число заложников? Создать гетто для чехов по образцу Терезина? Но кто-то же должен и работать на этих землях? Поставлять сырье, продовольствие, оборудование? Снабжать армию и тыл? Следовательно, нужно планомерно и терпеливо проводить в жизнь намеченную программу: выделять и привлекать на свою сторону расово полноценных, стерилизовать рабочую скотину с ярко выраженными славянскими признаками и беспощадно искоренять остальных. В последнюю категорию, безусловно, попадут и саботажники. Весь вопрос в том, как практически осуществить столь грандиозную селекцию? Как провести эту самую обширную в истории полицейскую акцию?
Прежде всего, необходимо усилить давление страхом. Массовые казни, что там ни говори, производят впечатление! Затем... Впрочем, пора уже ехать.
Замковые часы бьют десять раз. Долго не затихает отлетающий медный отчетливый гул.
...Фрау Гейдрих тоже встала с первыми петухами. "Кто рано встает, тот все возьмет". Патриархальное, но верное изречение. Оттого немцы такие трудолюбивые и прилежные работники, что дисциплина у них в крови.
Пыльно-зеленый "мерседес-бенц" с откинутым верхом уже стоит у дверей. Как, разве с Рейнгардом поедет не Вилли? Тем лучше, Клейн осторожнее... Тем более, что Рейнгард надумал ехать без охраны. Он, видите ли, торопится! Не нужно нарушать правила, даже если торопишься. Все же хорошо, что поедет Клейн, он хоть не будет гнать машину.
Она надевает поверх пеньюара шиншилловое манто и, поправив прическу, спускается вниз.
А Рейнгард Гейдрих уже нетерпеливо смотрит на часы. Он надевает фуражку с выпуклым серебряным черепом, бросает на заднее сиденье портфель и плащ.
Он слышит шаги на лестнице и, уже заранее улыбаясь, поворачивает голову навстречу жене. Но она спускается чересчур медленно... Он достает из кармана блокнот "РФ" и быстро проглядывает конечный итог: 1. Остер. 2. Канарис. 3. Тельман.
Так уж случилось, что именно от него, Гейдриха, зависит сейчас ускорить неизбежную гибель этих трех, совершенно разных людей. План разговора с фюрером полностью созрел в его голове.
Но он не попадет сегодня в Берлин. И завтра тоже.
На крутом повороте у Выховательной его уже ожидают три молодых ротмистра чешской армии Йозеф Габчик, Ян Кубиш и Йозеф Валчик из десантной группы "Антропоид". И хотя автомат Габчика даст осечку, бомба Кубиша все же сделает свое дело. Она взорвется в 10 часов 31 минуту, и протектор Гейдрих попадет в Берлин в цинковом гробу.
Молния, посланная из личного поезда Гиммлера
Группенфюреру СС Франку, Прага. 27.5.42 г
...В счет определенных ранее 10 000 заложников в первую очередь
арестовать оппозиционно настроенную чешскую интеллигенцию. Из числа
этой чешской интеллигенции - главных наших противников - расстрелять
уже сегодня ночью 100 самых выдающихся.
Вызову вас еще ночью.
ЧТК, Прага. 10 июня. Официально сообщается: при розыске убийц
обер-группенфюрера СС Гейдриха получены сведения, неопровержимо
доказывающие, что жители деревни Лидице, близ Кладно, оказывали
помощь преступникам...
Все взрослые мужчины деревни расстреляны, женщины отправлены в
концентрационные лагеря, а дети отданы на воспитание надлежащим
образом. Все строения сравнены с землей, а название деревни исключено
из списка населенных пунктов.
Глава 48
К ПОСЛЕДНИМ ПРИЧАЛАМ
11 августа 1943 года, после шестилетнего заключения в ганноверской тюрьме, Тельмана перевели в Баутцен, в следственную тюрьму по уголовным делам.
Путь в Баутцен был долог и утомителен. По дорогам тянулись унылые колонны беженцев. Дымились каменные холмы, в опаленных воронках ветер шевелил какое-то тряпье и чудом уцелевшие куски обоев. С кошелками и термосами в руках люди покорно брели на временные пункты, где можно было получить хлеб и эрзац-кофе. Женщина, согнувшись под тяжестью рюкзака, несла на руках закутанного в плед ребенка. Спасательная бригада разбирала завал, над которым выла собака.
Полиция закрыла движение и направляла машины в объезд. Но "хорьх" с гестаповским номером пропустили. Медленно и бесшумно, как черный призрак, скользил он по мертвым улицам, мимо обгорелых деревьев, каменных коробок, пыльных груд кирпича и мусора. В обесцвеченном августовским зноем небе, как сонная рыба, застыл забытый и бесполезный аэростат.
- Ужасно, - прервал гнетущее молчание сидевший рядом с Тельманом старший советник Хеллер.
- Да. Большие разрушения. - Сидевший впереди директор ганноверской тюрьмы Зуффенплан покосился на шофера. - Но этим нас не сломить.
- Конечно, - с несколько искусственным оживлением поддакнул Хеллер. Фюрер только ожидает удобного момента, чтобы, пустить в действие новое чудо-оружие.
- Англия и Россия тоже лежат в руинах. - Зуффенплан, по-видимому, почувствовал, что фраза получилась двусмысленной, и тут же поправился: - У нас еще сравнительно небольшие разрушения.
- Люфтваффе начеку, - поддакнул Хеллер. - Как правило, к цели удается прорваться только двум-трем самолетам противника.
- Да и тех в конце концов сбивают наши зенитчики. Кажется, нам все же придется сделать круг. - Зуффенплан поспешил перевести разговор. - Проезд как будто закрыт.
"Хорьх" остановился у шлагбаума перед железнодорожным переездом. На путях догорал накрытый ночной бомбардировкой эшелон. По железным остовам опрокинутых вагонов расползлась тусклая радуга. Окутанные паром пожарники поливали из брандспойтов раскаленный до вишневого отблеска тендер. Груды искореженного металла мешали подать к переезду платформу с краном для расчистки путей. Нечего было надеяться, что переезд скоро откроют.
Шофер для порядка несколько раз надавил на клаксон, но утробный, давящийся звук его потонул в шипении горячего пара.
- Давайте назад, - распорядился Зуффенплан.
Пока "хорьх" медленно разворачивался, Тельман успел заметить обложенный мешками с песком пустой окопчик и перевернутую зенитную установку. Расчет, очевидно, перевели в другое место, а может быть, просто похоронили.
Тельман вспомнил, как в последний год своего пребывания в Ганновере установил связь с зенитчиками, дежурившими на крыше тюрьмы.
Пригодился все же трудный моряцкий опыт. Ничто не пропадает даром. Ничто. В эти страшные годы он и не думал о морской сигнализации, а вот она-то и пригодилась... Море вспоминалось часто: порт, душный кубрик. Раскачивающаяся в проволочном колпаке тусклая лампочка под железным потолком, матросская люлька и скользкая палуба, с которой сбегает обрушившаяся на борт волна. Но стоило увидеть того молодого парня в вылинявшей на солнце пилотке, что сигналил кому-то на соседнюю крышу, как все сразу и вспомнилось.
Долго не удавалось ему привлечь внимание зенитчиков к своему крохотному зарешеченному оконцу, долго попусту размахивал в сумраке глубокой оконной ниши искусными, все помнящими руками своими. И вот, наконец, его заметили.
"Кто ты?" - "Свой". - "Кто ты?" - "Рабочий. Матрос. Солдат". - "За что ты здесь?" - "Я - Тельман". - "Я знаю тебя". - "И я тебя знаю". "Откуда?"
Откуда? Это сложный вопрос, парень, очень сложный вопрос. Две недели я слежу за тобой. Я десять лет просидел в одиночке. Десять лет! Но десять дней я смотрю, как ты смеешься и куришь, играешь на губной гармошке, сигналишь приятелям и ешь бутерброды у железного ящика с песком. Я даже видел, как ты гадал на ромашке, пуская по ветру белые ее лепестки. Я знаю твоих приятелей. С закрытыми глазами вижу, как читаешь ты письмо, лежа на боку, подперев подбородок рукой, а волосы твои, светлые льняные пряди, шевелятся под ветром. Но вот поднимается на крышу лысый одутловатый фельдфебель - как хорошо, что он так редко приходит сюда, - ты прячешь листок в задний карман комбинезона, где темнеет пятно от машинного масла, и нехотя встаешь. И я понимаю, что пришел твой недруг, с которым надо держать ухо востро. И перестаю сигналить тебе, потому что твой враг - это и мой враг. Понимаешь? А ты спрашиваешь, откуда я знаю тебя! Знаю...
"Знаю!" - "Чем я могу тебе помочь?" - "Говори со мной. Рассказывай мне". - "Ладно. Буду"...
Так они и подружились. И он уже не чувствовал себя бесконечно одиноким.
Как-то зенитчики просигналили, что в тюрьму пришла Ирма, которую они хорошо уже знали в лицо. И когда надзиратель, впустив ее в камеру, запер дверь, Тельман обнял дочь и засмеялся:
- А я знал, что ты придешь! - громко сказал он, ибо знал истинную цену "послабления режима", понимал, почему ему разрешили свидание наедине.
- Откуда, папа? - тоже громко спросила она.
- Я все вижу насквозь, и эти паршивые стены для меня не преграда. - И он весело подмигнул ей.
Ирма тут же достала маленькую грифельную доску, которая вот уже сколько раз помогала им обманывать установленные в камере микрофоны.
А Тельман, не переставая говорить о том, как он рад наконец ее снова увидеть, быстро - они уже оба привыкли писать со скоростью классной стенографистки - пишет:
"Я установил связь с зенитной батареей, которая несет дежурство на крыше тюрьмы".
- Я так соскучилась, папа! - она мгновенно ставит вопросительный знак на доске.
- Как здоровье матери? - спрашивает он, а грифелем пишет: "Сигнальные знаки". - Что слышно у Генриха? - "Я счастлив, что договорился с ними и вновь связан с жизнью".
- Мама здорова. - Ирма быстро переворачивает доску: "Генрих все еще в тюрьме. Они требуют, чтобы он подписал один документ". - Генрих тоже здоров.
- А ты как? Как ты, моя девочка? - на этот раз вопросительный знак рисует он.
Она стирает написанное и тут же покрывает доску быстрыми, загибающимися вниз на конце строчками: "Моя теща. Роза Тельман, моя жена дочь Эрнста Тельмана, имеют связь с заграницей, они слушают иностранные радиопередачи. Они вели беседы с рабочими и советскими военнопленными о Советском Союзе и заявляли, что Красная Армия победит".
- Много работаю, папа, и устаю, но ничего, держусь. - "...и когда Генрих отказался, они сказали, что он останется в тюрьме, пока не протянет ноги".
- Мерзавцы!
Ирма широко раскрыла глаза. В них испуг и вопрос.
- Да! Да! Мерзавцы! Я говорю о тех людях, которые лишены ответственности. Они подчиняются только приказу и, если им велят, они позволят убить даже собственную мать. - Он схватил доску и написал: "Берегитесь! Это начинается охота на вас".
Она кивнула и взяла у него доску: "Друзья думают повторить".
- Как ты-то себя чувствуешь, папа? Как твой желудок?
Он отрицательно покачал головой. "Не нужно идти на бесцельный риск".
- Плохо, девочка, я сильно ослабел. Но тоже, как видишь, держусь.
"У нас много новых друзей. Все они думают о тебе".
- Ты работаешь все там же, Ирма?
- Да, папа. В мастерской у свекра. - Она изобразила два вопросительных знака. Она ждет инструкций.
"Я передаю тебе важный материал, это двадцать тетрадей, полностью исписанных мною. Спрячь их надежно. Поезжай отсюда в Гамбург и помни, что записи эти важные и наши товарищи должны их получить".
- Помнишь, как однажды мы видели с тобой выводок диких уток в камышах?
- Конечно, папа! Такие крохотные серенькие утятки!
"От зенитчиков я узнал, что караул сменяется после трех. Постарайся выйти из тюрьмы в это время, когда полицейские устали и спешат домой. Они не будут придираться".
- Как вы питаетесь?
- Не беспокойся о нас. Мы получаем карточки.
"Как хорошо, что ты и здесь сумел не остаться в одиночестве. Я горжусь тобой, папа! Зенитчики - молодцы".
"Эти солдаты борются вместе с нами против гитлеровской системы, они мужественные люди..."
Увидит ли он еще когда-нибудь свою Ирму, Розу? Живы ли они? Он обречен все начинать сначала. Новая тюрьма, новые люди, конечно, более строгий режим. Его положение с каждым разом ухудшается. Выпустят ли они его на свет божий? Скорее всего нет! Добровольно - наверняка не выпустят. Как это ни больно, как ни мучительно, но не надо себя обманывать. Они сделают все, чтобы поставить ему мат. Советская Армия все ближе, но ему не дожить до освобождения. Скоро настанет долгожданное утро, но не для него, нет, не для него. Его уже не будет тогда. Нацисты не остановятся ни перед чем. Не дадут они ему дождаться освобождения. Это уж точно, это совершенно ясно.
Но он давно готовит себя. Тот день, свою последнюю минуту он встретит спокойно и просто. Как еще одно испытание на крестном своем пути. До боли жаль, что именно так должна закончиться эта его страда во имя самых высоких идеалов двадцатого века. Он знает свой конец, чувствует неизбежную, давящую близость его. За спиной десять страшных, непередаваемых лет "образцового" исправительного заведения в Ганновере с его рационом из баланды и брюквы, Моабита с его ледяными каменными мешками, гестапо, где он выплевывал зубы и кровавую пену с клочками легких. Но время смазывает остроту воспоминаний, врачует раны памяти. Не столько боль и не столько муки вспоминаются, сколько друзья, такие верные перед лицом смерти друзья.
Что сталось с теми зенитчиками на тюремной крыше? Сидят ли они все еще у нацеленных в небо счетверенных пулеметов, или горячее кислое дыхание близкого взрыва смело их в никуда, как и тех безыменных, которые еще вчера сидели в ячейке у этого переезда? И он думает о том светловолосом восемнадцатилетнем парне на крыше. И старается не думать о дочери и жене.
Он вспоминает ночь в Ганновере, когда бомбы падали рядом с тюрьмой. Черный лоскут зарешеченного неба дымился в луче прожектора, его пересекали пунктирные струи трассирующих очередей, мутными грибами взрастали на нем снарядные разрывы. Один миг был виден даже крохотный серебристый самолет, трепещущий на смертельном перекрестке прожекторов, как наколотое на булавку насекомое.
Летающие крепости шли волна за волной. Прожектора слепли, подавившись, смолкали зенитные пушки и глохли пулеметы. Зато грохот разрывов становился все ближе и ближе. Содрогались стены, звенели и лопались выбитые стекла.
В камере стало жарко, как у пароходных котлов. Электричество отключили. Водопровод бездействовал. Заключенные колотили кулаками в железные двери, трясли раскалившиеся, как на углях, решетки. Женщины истошно вопили и звали далеких детей...
Каким несчастным, каким оскорбительно бессильным чувствовал он себя в ту страшную, гудящую сотнями авиационных моторов ночь. Сколько машин, взрывчатки, металла нужно, чтобы убить такое слабое и беззащитное существо, как человек, смести с лица земли безвинных женщин и детей? Война - варварство, люди должны ненавидеть войну. И эта захватническая война закончится гибелью фашизма. Повсеместной очистительной гибелью его.
Нет, он не может не думать о близких. Это как холодный булыжник в груди. Тяжело и больно. Где они? Что с ними?
Он не знал тогда о страшной бомбардировке Гамбурга. Когда город горел, было светло как днем. Выли сирены. Оглушительные взрывы сменялись леденящим нарастающим свистом все новых и новых бомбовых серий. Люди прыгали в золотую и багряную от огненных отблесков воду, но и там они продолжали гореть, забрызганные льющимся с неба фосфором. Нигде не было спасения. Пылал даже асфальт, и дымящиеся смоляные ручьи текли по улицам. Они затопляли подвалы, в которых, обугливаясь заживо, корчились люди.
- В городе не осталось ни одного живого человека, - скажет ему потом Зуффенплан. - Даже поезда, которые отошли перед бомбежкой, были атакованы с воздуха. Тех, кто успел выскочить из вагонов, скосили на бреющем полете из пулеметов.
Но сейчас, видя вокруг себя руины и трупы, покрытые простынями, сотни, тысячи трупов, Тельман не мог не думать о Гамбурге, о Розе и Ирме, которых, возможно, уже не было на земле. И все муки, что он перенес, не могли сравниться с той смертной тоской, которая душила его. И мысль о скором и нелегком, наверное очень нелегком, конце, который ждал его, ласкала беспощадным соблазном избавления.
...Машина свернула на автостраду, ведущую к Гарцу. Благословенные места, которые когда-то воспел Генрих Гейне.
Пыльные липы у дороги. Стада в долинах. Красные крыши фольварков. Силосная башня, увитая плющом. Будто и нет в мире войны, рушащихся домов, безумной пляски объятых пламенем людей. Но бесконечным потоком брели со своим случайным и жалким скарбом беженцы.
Дорога заметно пошла в гору. Широкими винтовыми извилинами она забиралась все выше и выше, мимо кирпичной кирхи, мимо раскинувшихся по склонам виноградников. Среди листвы, красноватой и жесткой, уже наливались мутным упоительным соком черные, в нежной; голубоватой пыльце гроздья. Плакаты призывали население сдавать для армии теплые вещи и собирать очистки для свиней.
Не останавливаясь, проехали Кослар. Война не затронула город. О ней напоминали только наклеенные на окнах полоски бумаги, победные плакаты министерства пропаганды и все те же беженцы с пустыми, остановившимися глазами. От переизбытка впечатлений у Тельмана закружилась голова. Остро запахло отработанным бензином. К горлу подступила тошнота.
До чего же он сдал за эти годы, если его стало укачивать от езды в машине! Впрочем, целых шесть лет не видел он ни единой машины и забыл, как пахнет бензин. Дома, дороги, улицы и привязанные к колышкам уродливые лозы - он словно впервые их видит и прощается с ними навсегда. Мелькнула афишная тумба: Ганс Рюман с Жени Юго, Паула Весели, Марика Рокк, Тео Линген в "Индийской гробнице"... Он не помнит, когда был последний раз в кино, какой видел фильм.
Но городок остается позади. Бесконечной лентой разматывается дорога. Черно-белые столбики, указатель крутого поворота и очередной накат тошноты при резком торможении.
Хеллер рядом с ним молчит. Зуффенплан лишь изредка перебрасывается несколькими словами с шофером, но не поворачивает головы назад. "Хорьх" визжит на поворотах, оскверняет воздух вонючими выхлопами, но внутри него тишина, настороженное безмолвие. Нет, это неправда, что машина едет в Саксонию, в Баутцен, - она летит в неизвестность, в страшную пустоту.
Из письма Тельмана товарищу по заключению
...Была сделана остановка в Ошатце в Саксонии, в трактире, переполненном военными. Меня сразу же узнали бывшие там летчики унтер-офицеры и рядовые.
В половине шестого мы поехали дальше. Люди стояли на улице. Они улыбались и шепотом приветствовали меня. Простая женщина с ребенком на руках на прощанье помахала мне рукой. У меня на глазах были слезы: так неожиданна была для меня эта безмолвная радость!
Глава 49
"ВОЛЧЬЕ ЛОГОВО"
Гитлер настойчиво повторял, что истинное предназначение нордического гения - творить мифы. Он всегда готов совершить прыжок через невозможность. Его пьянит победа над той убогой реальностью, которая смиряет бескрылое воображение недочеловеков. Мир нибелунга - это воля и представление. И нет никаких запретов, ибо проявление божественной воли насилие.
"Вольфшанце", "Волчье логово", - это рукотворный миф, грозный смех победителя, плод торжествующего насилия.
Бескрайние пространства Мазурских болот. Гнилые воды в холодных чавкающих мхах. Черные, поросшие голубоватым лишайником стволы сосен, мертвые мачты елового сухостоя, кочковатые пространства, где шелестят на ветру осоки и искривленные березы пресмыкаются по земле. Это грозное творение великого оледенения, оставившего песчаные валы, укрепленные гранитными валунами морены. Здесь, на поросшем вереском суходоле, во дни торжеств и суровых битв, когда почти вся Европа и нордический север лежали у ног победителя, и был создан новый жертвенник Вотана из стали и железобетона.
История земли и народов творилась по "Майн кампф", и география заговорила военным языком пророческой книги: "Восточные Марки, протекторат, оккупированная зона..." Исчезло с оперативных карт слово "Польша". Его перечеркнули черные готические буквы: "Генерал-губернаторство". И даже Висла, чьи притоки и ручейки, как вены, прорезали топи Мазур, превратилась в Вайхзель.
По мановению пальца здесь были сметены редкие убогие хутора и смолокурни. Команда инженера Тодта проложила бетонированные дороги, рельсовые пути, построила аэродромы, доты, блиндированные подземелья. Десятки тысяч иностранных рабов по окончании строительства были ликвидированы и зарыты в гигантской пещере. Арийские инженеры, давшие подписку о неразглашении государственной тайны, тоже один за другим при невыясненных обстоятельствах отправились в мир теней.
Ставку фюрера охраняли специальные эскадрильи "мессершмиттов", танковые соединения СС и два кольца противовоздушной обороны. По всем шоссейным дорогам, покрытым ввиду близкой осени желто-зелеными маскировочными пятнами, курсировали моторизованные пикеты лейб-штандарта "Адольф Гитлер".
Перед самой ставкой, где кончался последний ярус минных полей, гарнизонную службу несли уже двухметровые блондины с черной нарукавной повязкой: "Личная охрана Адольфа Гитлера". Их пулеметные гнезда и радиотелефонные блиндажи сливаются с окружающей природой. Железобетонные крыши покрывает метровый слой земли с дерном, где аккуратно посажены елочки и молодые дубки. Столь же тщательно замаскированы многочисленные ангары и гаражи. Даже скрытые зеленой сетью зенитки выкрашены под цвет замшелых древесных стволов.
"Вольфшанце". Еще не так давно это название казалось забавным. В нем чувствовалась широта древнего воителя Арминия Германца и опасная удаль Зигфрида.
Но теперь, во второй половине августа 1944 года, даже наиболее преданные приближенные фюрера стали усматривать в названии ставки смысл провидческий и роковой.
Это смертельно раненный зверь забился в заболоченную чащобу, чтобы переждать облаву, отлежаться, зализать кровавые раны. Он еще сам не сознает, не хочет себе признаться, что кольцо сжимается и неминуем тот последний выстрел, который добьет его. Так пусть это случится здесь, среди больных сосен, в которых запутались белые пленки тумана, а не в сердце рейха - Берлине. Там околевший волк потянет за собой всех. И не будет спасенья.
Фюрер знает, о чем думают его генералы. Не те, которых он после заговора 20 июля велел подвесить, точно мясные туши, на острых крюках. Эти уже больше не будут плести заговоры, чтобы сторговаться с англосаксами. Но остались другие, которые живут бок о бок с бункером, едят со своим фюрером за одним столом. О чем думают они? Какие преступные планы вынашивают? Никому из них он не верит, как, впрочем, не верил и раньше никогда и никому.
Именно здесь, в его "Волчьем логове", заговорщики попытались нанести свой предательский удар. Чего же стоят после этого все меры предосторожности и куда годится охрана, которая не смогла обнаружить в портфеле бомбу?
Фюрер никак не может забыть тот кошмарный день, когда само небо спасло его от верной гибели. Ищет слабое звено в системе обеспечения безопасности, которое может использовать новый заговорщик! Мысленно ищет нового изменника среди самых близких, самых проверенных.
Полковник Клаус фон Штауффенберг казался ему вне подозрений: образцовый офицер, герой, потерявший на войне руку и глаз, человек, которого он осыпал милостями! А что вышло?
В то утро он вызвал Штауффенберга в ставку для доклада о состоянии резервной армии; Как положено, самолет, на котором летел Штауффенберг, в небе встретили два "мессершмитта" и проводили до секретного аэродрома. Там самолет отвели в подземный ангар, а Штауффенберг продолжил свой путь на машине. Он проехал четыре контрольных поста, где его должны были подвергнуть тщательному обыску. Почему же этого не сделали? Не потому ли, что безрукий одноглазый полковник успел примелькаться охране и не вызывал никаких подозрений? Подозревать надо всех! Всех и каждого!
У последнего шлагбаума с надписью "Стой!", где кончается шоссе и все без исключения должны оставить машины, Штауффенберга тоже не обыскали! Он прошел по бетонированной дорожке мимо заграждений из колючей проволоки и противотанковых ловушек с портфелем, в котором была бомба! Для чего же нужны все эти мины и заграждения, пулеметы и пушки, если каждый мерзавец может пронести с собой бомбу или пистолет?! Отныне обыскивать станут всех! От офицера до генерал-фельдмаршала. Даже для обер-группенфюреров СС не будет исключений. Пусть выворачивают карманы. И никаких портфелей! Документы и оперативные карты нужно носить в папках, в планшетах...
Бомба взорвалась всего через десять минут после того, как Штауффенберг внес ее в зал заседаний. В момент взрыва в зале находилось двадцать четыре человека.
Шмундт, Кортен и Брандт получили смертельные ранения. Но фюрер остался невредим. Только легкая контузия и небольшие ожоги. Кажется, он даже закричал тогда, поднимаясь с пола: "Мои новые брюки!" И лишь потом обнаружил, что взрывом парализована правая рука.
Но это вскоре прошло. Он переоделся (обожженный взрывом китель велел послать Еве Браун) и уже через два часа смог встретить прибывшего в ставку Муссолини.
Здесь фюрер видит перст судьбы. Именно приезд Муссолини заставил его провести совещание не в бетонированном укрытии, а в легком павильоне, где хранились штабные карты. И это спасло ему жизнь. Дощатые стены и открытые по случаю хорошей погоды окна дали выход взрывной волне. В каменном подземелье она смела бы на своем пути все живое.
Верный Гейдрих и после смерти охраняет его. Он завещал ему такого человека, как Отто Скорцени. Фюрер хорошо помнит разговор в Берхтесгадене, когда Гейдрих назвал имена Скорцени и Эйхмана. Да, именно на таких людях и держится великое дело национал-социализма. На этой войне возможна или победа или гибель. Если немецкий народ не сможет одержать победу над врагом, он проявит свою биологическую неполноценность и, значит, заслужит гибель. Если бы все немцы были похожи на верного штурмбанфюрера Скорцени! Он шутя совершил невозможное: освободил дуче, которого посмел арестовать предатель. Фюрер лично поручил Скорцени ответственнейшую миссию. Это урок не только итальянцам. Немцы тоже должны усвоить, что вождя империи нельзя свергнуть и тем более убить. Наглядный урок особенно важен был именно в день покушения 20 июля. Муссолини прибыл тогда удивительно вовремя. И этим фюрер обязан своему штурмбанфюреру. "Этой услуги я никогда не забуду", пообещал он Скорцени и сам повесил на шею герою рыцарский крест. Да, Скорцени и Эйхман - его люди, его надежда...
Гитлер ходит из угла в угол в своем отделанном дубом блоке. Дневной свет через узкие бойницы почти не проникает сюда. Днем и ночью горят в его комнате яркие лампы на высоких бронзовых подставках. Сгорбленная стремительная тень бежит по светлому ворсу ковра. Овчарка Блонди, вывалив язык, настороженно следит за хозяином. Ей передается его нервозность, беспокойство. Вытянув на ковре толстые лапы, она поворачивает голову из стороны в сторону. Чуткие уши ее подрагивают. Но перекрытия из бетонных плит, облицованных стальными антидетонационными пластинами, гасят все звуки. Тишина - как в трюме затопленного корабля. Только шуршит ворс ковра под башмаками. Закусив нижнюю губу, чтобы унять дрожь подбородка, и крепко сцепив руки на животе, фюрер мечется все быстрее и быстрее. Это его очередной "бурный творческий момент" - приступ паркинсонизма. Сначала об этом знали только Гиммлер, министр здравоохранения Конти, профессор берлинской Шарите де Кринис и личный врач фюрера доктор Штумпфегер.
Теперь - все "Волчье логово". И прежде всего Мартин Борман, которому лучше всех ведомо, сколь упрямым и в то же время безвольным становится фюрер в острые периоды "творческого взлета".
Блонди не выдерживает напряжения и заливается в безысходной собачьей тоске. Так воют собаки на луну в зимние лютые ночи. Но на фюрера это действует неожиданно успокаивающе.
- Ну что ты, моя собаченька, - сюсюкает он и, тяжело опустившись на корточки, треплет овчарку за уши.
Ему рассказывали, что в момент взрыва она вот так же завыла и заскребла лапами по дубовой обшивке. Собаки лучше многих и многих людей. Они наделены острой чувствительностью.
Ева написала ему, что видела в ночь на двадцатое плохой сон. Сразу же после покушения от нее пришла телеграмма: "Я люблю тебя. Да хранит тебя бог". Сами собой навертываются слезы. Знаменитая прядь прилипает к потному, разгоряченному лбу.
- Ну что ты, моя собаченька, - фюрер шмыгает носом, но слезы, мелкие и мутные, все еще ползут по щекам. Он шумно всхлипывает и поднимается с пола. Наступает облегчение, спад. Он сразу же ощущает голодный спазм. Смотрит на часы. До обеда остались какие-то минуты. Но им вдруг овладевает сонливость. Левая рука дрожит так сильно, что ее не удается уже удерживать правой. Он бессильно опускается в кожаное кресло - свое, которое возвышается над остальными, роняет руки на полированный стол с инкрустированным драгоценными породами дерева имперским орлом, когтящим колесо Фортуны со свастикой.
Ровно в 13.15 по берлинскому времени раздается сигнал к обеду. Удары гонга, конечно, не достигают слуха, и потому эсэсовская охрана включает сигнализацию. Резкие звуки зуммера раздаются одновременно во всех блоках.
Они сзывают за один стол генералов вермахта, высших офицеров СС, СА и стенографисток. Нордический Олимп с внутренним распорядком концлагеря. Трапеза богов, которую фюрер в минуты хорошего настроения оживляет своими шутками.
- Вы тоже питаетесь трупами животных? - спрашивает он генерала, придвинувшего себе тарелку с отбивной. - Ах вы, вурдалак, вурдалак, - и, одарив побагровевшего военачальника сладким разнеженным взглядом, он тянется к сидящей напротив машинистке в коричневой блузе. - Какое у вас прелестное ушко, фройляйн! - и ласково дергает ее за мочку.
Но сегодня он заставит своих генералов подождать с обедом! Самое время сейчас устроить небольшое совещание с Гиммлером. Его поезд "Генрих" еще с вечера стоит в тупике. Борман уже дважды докладывал, что рейхсфюрер СС испрашивает аудиенции. Фюрер, пребывая в некоторой нерешительности, собрался было принять Генриха утром, но Борман отсоветовал. А сейчас, фюрер это чувствует, самое время. Он выйдет наружу и вызовет Гиммлера из вагона или - где он там пребывает? - из бункера. Возьмет его под руку и отведет в сторону. Полчаса для разговора будет вполне достаточно. Потом они вместе пойдут в столовую.
...Гиммлер стоял со своим адъютантом группенфюрером Вольфом возле путей и острым носком сапога сбивал последние одуванчики. Парашютики весело летели по ветру и пропадали в сухой, выгоревшей от солнца траве.
Фюрер, кажется, не торопится принять его. Что ж, тем лучше, вернее тем хуже для фюрера. Очевидно, болезнь прогрессирует и Гитлер все больше подпадает под влияние Бормана. Этот мрачный громила в коричневой рубашке штурмовика слишком уж вылез на передний план. Пора и осадить. У Кальтенбруннера, кажется, есть на этот счет интересные идеи. Но это потом... Собственно, он, Гиммлер, сделал уже удачный ход, женив красавца Фогеляйна на сестре Евы Браун Гретель. Теперь у СС есть свой представитель в ставке. Это соединительное звено, над которым не властен никакой Борман, хотя он и стал заместителем фюрера по партии. Этому угрюмому интригану и невдомек, что он, Гиммлер, намерен использовать Фогеляйна в качестве тяжелой фигуры, по меньшей мере ладьи. Именно через него он попытается наладить контакты с англо-американцами. Недоумки из генштаба явно поторопились сбросить его со счетов. Он - единственная реальная сила в стране. За ним мощный аппарат СС, полиции и разведки.
Перемирие на Западе и война на Востоке - вот его программа. Он сумеет обеспечить Германии почетный мир. Он, только он осуществит задуманное "тысячелетний рейх". Но это будет его империя...
Пока он еще подыгрывает Адольфу, но как только удастся заручиться серьезными гарантиями на Западе, с Гитлером будет покончено. Никакое правительство не пойдет теперь на мир с Гитлером, никакое. Он, Гиммлер, помог фюреру провести хорошенькую чистку генералитета, но отнюдь не спешит отправлять на эшафот таких деятелей, как Остер, Донаньи или же сам Канарис. Пусть еще поживут. Тайные службы всегда находят общий язык. У СД, к сожалению, нет таких разносторонних контактов, как у абвера. Что ж, настало время взять военную разведку под свое крыло, настало. Теперь фюрер на это пойдет. Последний взрыв его многому научил. Он алчет крови. Тут-то и нужно будет выхватить этого Тельмана из-под самого носа Геринга. Это будет хороший реванш за "Красную капеллу", которую Гитлер буквально вырвал из его, Гиммлера, рук и передал толстяку. Надо отдать ему должное, Геринг провел дело как следует. Процесс напоминал хорошо отлаженную машину. Прокурор Манфред Рёдер предлагал меру наказания, суд ее утверждал. И все же, несмотря на сорок смертных приговоров, несколько красных получили каторгу. Адольфу это вряд ли понравилось. Нет, он, Гиммлер, обязательно отберет теперь Тельмана у толстяка. Пора, наконец, поставить точку. Запад должен усмотреть в казни коммунистического лидера обязательство новой, грядущей Германии и впредь оставаться беспощадным врагом большевизма.
- Свяжитесь-ка, дорогой Вольф, с рейхслейтером Борманом и попросите его поторопить фюрера, - глядя, как обычно, в сторону, улыбнулся Гиммлер. - Скажите, что мне придется самому пройти в блок. Дело не терпит. - Он снял пенсне, подышал на стекла и тщательно протер их белоснежным платком.
- Слушаюсь, рейхсфюрер, - Вольф легко вспрыгнул на подножку и прошел в вагон связи.
Гиммлер надел пенсне и вынул из кармана список вопросов, с которыми собирался обратиться к фюреру.
Под номером первым стоял Париж. Гитлер намеревался смести ненавистную французскую столицу с лица земли. Гиммлер хотел изложить фюреру разработанный специалистами детальный план минирования города. Список из двенадцати вопросов замыкала ненавистная рейхсфюреру фамилия: Тельман. До сих пор Гитлер остерегался передать Тельмана в руки СС. Но сегодня Гиммлер не сомневался в успехе.
Отправив на эшафот саботажников из "Красной капеллы", Геринг рапортовал фюреру, что с коммунистическим подпольем покончено. Сегодня рейхсфюрер Гиммлер убедительно покажет, что так называемый "второй человек в государстве", мягко говоря, заблуждается. Данные, которыми располагает он, Гиммлер, свидетельствуют скорее об обратном. Коммунисты в последнее время даже активизировали свои действия. В Берлине, в частности, объявился некий Антон Зефков - коммунистический функционер, в прошлом рабочий и красный матрос. Пребывание в концлагере, кажется, не пошло ему на пользу, и он опять принялся за старое. Есть сведения, что он установил связи с дрезденским подпольем и ищет пути к Тельману. Гестапо известно, что заговорщики в последний раз встретились на конспиративной квартире 20 июля. Фюрер должен обратить внимание на такое совпадение дат. Он, Гиммлер, постарается убедительно показать, что лишь многочисленные аресты в Берлине, Тюрингии и Саксонии, которые произвело гестапо после покушения, сорвали попытку коммунистов освободить Тельмана.
Это только лишний раз побудит фюрера к решительным мерам. Что же касается Зефкова и прочих, то придется пообещать поскорее их изловить. Кальтенбруннер и Мюллер уже занимаются ими. Здесь, как говорится, вопрос голой техники. Коммунистический заговор отвлечет внимание фюрера от Канариса и Остера. Этих людей явно следует пока попридержать. Разумеется, за решеткой. Так будет спокойнее для всех...
В тамбуре показался Вольф.
- Фюрер ожидает вас у себя, рейхсфюрер. Он пожелал переговорить с вами сугубо конфиденциально. - Вольф усмехнулся. - Рейхслейтер не сумел скрыть в разговоре со мной своего недовольства.
- Благодарю, Вольф, - Гиммлер, поправив фуражку, зашагал к главному блоку.
Свой список из двенадцати пунктов он бережно сложил по сгибам и спрятал в карман.
Глава 50
"МРАК И ТУМАН"
Прежде чем закрыть крышку, Роза еще раз перебрала лежащие в чемодане свертки. Все как будто на месте: сардины, зельц, кусок мекленбургского сыра, яблоки и, конечно, теплый еще пакет с пирогами, которые они с Ирмой напекли утром. Значит, она ничего не забыла. Спасибо товарищам. Без них она, конечно, ни за что не достала бы такие вкусные вещи. Даже на черном рынке. А на продовольственные талоны и подавно. Недаром в очередях шутят, что дни, по которым отпускают маргарин, надо отмечать в календаре красным: они еще более редки, чем праздники. Да и какие могут быть теперь праздники? Идет тотальная война. Коричневая колымага на полной скорости несется в пропасть. Неужели вправду скоро настанет день, когда эти кошмарные годы станут вспоминаться как дурной сон? Как ночной, растаявший с рассветом кошмар?.. Доживет ли Эрнст до того дня? Дадут ли ему дожить?
Она опустила крышку и замкнула никелированные, в царапинках и черных оспинах, замки. Поймала мимолетное затуманенное свое отражение и взяла кухонное зеркальце.
Как она постарела! Говорят, что седые волосы хорошо красить крепким настоем ромашки... Ладно, как-нибудь потом. А теперь пора ехать. И что она медлит? Надо взять чемодан, поцеловать Ирму - и в путь. Если ей и не дадут свидания, то хоть продукты передаст. Эрнст так страдает в этом проклятом Баутцене! Камера тесная. Жара. Духота. Его постоянно мучает жажда. Лицо стало отечное, под глазами мешки. Он очень обрадуется яблокам...
Но она не двигается. Сосредоточенно и отрешенно смотрит в окно. На табуретке стоит чемодан, она крепко сжимает кожаную ручку. То ли вспоминает что-то, то ли, напротив, хочет отогнать тяжелую, неотвязную мысль.
Она думает о муже. Она все понимает и, как это ни тяжело, старается трезво смотреть на жизнь. Красная Армия наступает, и близится долгожданное освобождение. Близится с каждым днем, с каждым часом. Но разве эти осатаневшие от крови и лютого страха бандиты дадут ему выйти на свободу? Нет, не дадут... Нельзя даже надеяться. Только чудо может спасти Эрнста. Товарищи делают все, что в их силах, но она, честно говоря, не верит в успех. Слишком мало у дрезденской группы времени на подготовку, да и убежать из Баутцена еще труднее, чем из Моабита... И силы у Эрнста теперь не те, и гестапо свирепствует так, что подумать страшно. Всюду шпики, провокаторы, всеобщее подслушивание, подглядывание, доносительство. Все-таки как чудовищно растлили нацисты за эти одиннадцать лет души людей. Но прекрасны и необыкновенны среди всеобщего предательства и страха лица верных товарищей. Верных до последнего шага, последнего вздоха, верных до эшафота.
Какие головы идут под топор! На кого они набрасывают петлю! Честь и совесть опозоренной, проклятой всем миром страны. Кровавый пир идет по всей Германии. Безумный пир за пять минут до конца.
Роза словно приросла к полу. Тревога за мужа, как черное солнце, ослепила ее. Было в этой внезапной навалившейся тяжести что-то новое, несравнимое ни с тоской о муже, столь привычной, ни с беспокойством за него, которое не покидало ее и во сне.
И меньше всего могла думать она о том, что дверь ее дома, которая сейчас закроется за ней, закроется надолго. Что много месяцев не увидит она свою Ирму, с которой лишь случай, радостный и печальный, сведет ее в камере "Мрак и туман" концлагеря Равенсбрюк. Так почему же стоит она посреди своей кухни, словно навсегда прощается с домом?
Почему не спешит на вокзал? Ей же нужно ехать в Баутцен, к Эрнсту. Она не может опаздывать. Следующий поезд будет нескоро.
- Ты не опоздаешь, мама?
- Нет-нет... Сейчас выхожу, - она часто моргает, вытирает глаза и долго сморкается.
- Мама! - Ирма бросается к ней.
Они крепко прижимаются друг к другу, замирают так, но вот уже медленно падают руки.
- Сразу же возвращайся, мама!
- Ну конечно же, девочка, ну конечно... А ты береги себя. И постарайся переправить записи отца в надежное место. Мало ли что может случиться...
- Хорошо, мама. Я это сделаю. Улучу только удобный момент. А пока пусть побудут в тайнике.
- Да, да, Ирма, пусть побудут. Ну, мне пора!
- Поздравь от меня отца с днем рождения. Скажи, что я крепко-крепко его целую и очень жду!
Она еще раз прижимается к матери, но та уже поворачивает рифленую головку замка.
Ирма возвращается в комнату и берет в руки заложенный спичкой томик Гёте. Глаза, сами находят любимую строчку отца: "Талант рождается в тиши, характер - лишь в потоке жизни". Но не успевает она перевернуть страницу, как слышит шум и грохот на лестничной площадке. Она вскакивает с дивана, бросает книгу и прижимает руки к груди, словно хочет унять заколотившееся сердце. До конца еще не сознает, что пришла беда, и втайне не верит, но уже понимает все. Бесшумно скользит к окну и тихо, одним пальцем, ото двигает занавеску.
Так и есть - улица оцеплена.
А дверь уже трещит под ударами прикладов, содрогается от подкованных каблуков.
- Откройте! Государственная тайная полиция!
Это и так понятно. Могли бы и не называть себя. Конечно, она откроет. Сию минуту откроет. Главное - ни в коем случае не смотреть на тайник! Она заставит себя даже не думать о нем. Тогда они его не найдут.
Едва она успевает повернуть замок, как дверь распахивается и больно ударяет ее в плечо.
Гестаповцы, как обычно, нагрянули целой шайкой. Человек двадцать, не меньше. Они пробегают мимо нее с карабинами в руках и, словно позиции перед боем, занимают комнаты, кухню и даже уборную. Один за другим, как на учениях, точно прыгают с борта грузовика, а не в квартиру врываются. А вот и старый знакомый! Тот отвратительный рыжий тип с бородавкой.
Он, как всегда, в штатском, хотя всем известно, что рыжий - комиссар гестапо и хауптштурмфюрер СС, а фамилия его Шнейдер, и в полиции он служит с первых дней Веймарской республики. Ирма знает о нем многое, да и он знает о ней немало. Они давние знакомые. Но он держится официально.
- Фрау Ирма Вестер? - спрашивает он, морщит нос в улыбке и обнажает желтые прокуренные зубы.
- Да, - отвечает Ирма, прислушиваясь к грохоту в квартире.
- А где ваша мать?
- Ее нет дома.
- Где же она?
- Уехала.
- Куда?
- Не знаю.
- Видимо, в Баутцен?
- Нет.
- Если в Баутцен, то напрасно. Свидание ей разрешено не будет. Пройдемте в комнаты, фрау Вестер.
Ирма как села на стул, так и не вставала с него до конца обыска. Рыжий гестаповец не очень ей докучал. Стоял себе у окна и покуривал сигаретки, следил, как орудуют громилы.
Наверное, его старой полицейской душе претила такая топорная работа. Разве это обыск, когда книги не перелистывают, а, схватив за уголок переплета, трясут сколько есть сил. Важные бумаги ведь далеко не всегда закладывают между страниц. Бывает, что их даже вклеивают, а то и вовсе записывают тайные сведения между строк, причем симпатическими чернилами. Такое не вытрясешь, господа. Но он не вмешивался в действия младших коллег. Что делать? Таков теперь стиль. Старые кадры криминалистов уходят, а достойной смены нет.
На полу росли груды раздерганных книг, выброшенной из шкафов одежды, белья. Гестаповцы топтали все это грязными сапогами, с хрустом давили флаконы духов и коробочки с пудрой. На белых простынях появились черные отпечатки подошв с ржавыми полумесяцами подковок.
Сложив руки на коленях, Ирма отрешенно уставилась в замызганный пол, будто учиненный в квартире разгром ее нисколько не касался. Вспомнилось вдруг, как потрошил в Баутцене ее чемодан государственный советник Плишке.
Перевернул все. Разрыл белье, пакеты, перещупал каждый кусок. Даже сосиски разломил пополам. Бедная мама! Ей еще предстоит такое...
Ее снова, в который раз, охватило бешенство. Горячая кровь прихлынула к щекам. Она крепко сцепила пальцы. Но мысли опять перекинулись на тайник.
Нельзя думать о нем, нельзя! Но попробуй не думать! Дрожь бьет при мысли, что они могут его обнаружить. Там все, что она тайно протащила в последние годы из тюрем: переписанное рукой отца обвинительное заключение, его тетради, письма и даже несколько фотоснимков, которые она сделала в камере крохотным аппаратом "Колибри". Ну как тут было не думать? Сжав зубы, она мысленно заклинала: "Не найдут, не найдут, не найдут, не найдут..."
Обыск длился бесконечно. Она успела дважды проголодаться, но, переволновавшись, забывала об этом. И когда Шнейдер, выпроводив гестаповцев из квартиры, подошел к ней и сказал: "Вы арестованы! Следуйте за мной!" - она почувствовала едва ли не облегчение.
Первый раз за мучительные часы обыска Ирма встала со стула. Ноги затекли и стали как ватные. Но вот от ступней вверх побежали горячие иголки, и она заковыляла к двери.
Что бы там ни было, а тайник остался нетронутым. Ирма знала, что мама, как вернется, перепрячет все сразу же. Если ей дадут возвратиться домой...
Шнейдер доставил Ирму в полицию и, оставив ее на попечении дежурного, поспешил к себе в кабинет.
- Подождите меня здесь, - сказал он. - Я скоро вернусь. Сядьте на стул.
Ирма только усмехнулась. Как будто это от нее зависело, ждать или не ждать.
Но дежурный гестаповец прореагировал на ее усмешку по-своему:
- Вы забудете, что значит смеяться! - процедил он сквозь зубы. - Ваш внешний вид сильно изменится. Так хорошо, как сейчас, вы уже никогда не будете выглядеть! - и, распаляясь от собственных слов, стукнул кулаком по столу. - Встать немедленно! Руки по швам!
Ирма поднялась.
- Не оттопыривать большие пальцы. Пальцы должны быть прижаты!
В комнату заглянула высокая беловолосая женщина в форме шарфюрера СС. Ее лицо показалось Ирме знакомым. Она присмотрелась к этим чуть одутловатым щекам и припудренным, набрякшим под глазами мешкам. Нет, вроде бы она видела эту эсэсовку впервые. Но глаза, зеленые, прозрачно-холодные глаза будоражили память. Она видела их раньше, вне всякого сомнения!
Эсэсовка, как по пустому месту, скользнула взглядом по вытянувшейся в струнку арестованной и обратилась к дежурному:
- Где хауптштурмфюрер Шнейдер? - хриплый надтреснутый голос выдавал явную алкоголичку или наркоманку.
- У себя, фройляйн Гудрун, - приподымаясь, осклабился дежурный.
- Шарфюрер Клуге! - оборвала его эсэсовка и резко повернулась. Мелькнул оттопыренный на крутых бедрах китель, короткая черная юбка и полные, обтянутые шелковыми чулками икры в сверкающих полусапожках. Звеня подковками, Гудрун Клуге исчезла в сумраке коридора.
А Ирма еще долго смотрела ей вслед.
Грета Клуге! Теперь Гудрун Клуге, по-нордически... Это же та самая сволочь, которая в детстве травила ее собакой! Вот куда, значит, она залетела! Да и не удивительно. Ей только и быть что надзирательницей в концлагере...
Ирма была недалека от истины - шарфюрер Клуге искала Шнейдера, чтобы забрать лежащее на его столе и утвержденное уже назначение, которое предписывало ей в трехдневный срок прибыть в женский концлагерь Равенсбрюк и приступить к работе в должности старшей надзирательницы.
Сам же комиссар полиции Шнейдер заполнял в это время удостоверение на отправку в указанный концлагерь в качестве превентивно заключенной (категория "Мрак и туман") Марты Зурен. Заключенные, подпавшие под эту категорию, не должны были иметь никаких связей с внешним миром. Даже в случае смерти узника его родственников не уведомляли. В приказе "Мрак и туман" прямо говорилось: "...Целью этого приказа является держать родственников, друзей и знакомых заключенных в неведении относительно судьбы заключенных". В том же, что гестапо выбрало для Ирмы фамилию Зурен, была известная доля юмора, разумеется в эсэсовском понимании. Коменданта концлагеря Равенсбрюк звали Фриц Зурен, и присвоенное Ирме имя как бы намекало на особое отношение к ней со стороны гестапо, а чтобы забавный намек был понят правильно, Шнейдер сделал в удостоверении пометку: "Возвращение нежелательно".
Впрочем, из Равенсбрюка, прозванного заключенными там француженками "L'enfer des femmes..."*, и без того возвращались немногие.
_______________
* Ад для женщин.
- Разрешите, хауптштурмфюрер? - просунулась в кабинет Гудрун Клуге.
- Разумеется, коллега Клуге, - Шнейдер приветливо закивал. Заходите, пожалуйста. Все уже подписано. - Он протянул ей назначение. - А это, - взял со стола документы на имя Марты Зурен, - занесите, пожалуйста, в политический отдел. Там вам все скажут. - Посмотрел на часы. - Извините, коллега Клуге, я очень спешу. Врач назначил мне на 16.30, а сейчас уже 16.25.
К дежурному, где у стены по стойке смирно стояла Ирма Вестер, он так и не заглянул. И вообще он больше никогда не встретился на ее пути.
Обеспокоенный неожиданным ростом своей бородавки, Шнейдер решил наконец показаться специалисту и спешил теперь к своему эсэсовскому врачу. Он не опоздал. Толстый профессор с серебряными квадратами штурмбанфюрера, поблескивающими в вырезе белого халата, внимательно ощупал опухоль и даже полюбовался на нее в лупу.
- Немедленно в госпиталь, - сказал он, сердито сопя. - На исследование. - И принялся заполнять историю болезни.
- Неужели так серьезно? - испугался Шнейдер. - Я, конечно, завтра же...
- Сегодня, - буркнул врач. - Вы пойдете сегодня же.
Первоначальный диагноз его: "злокачественное перерождение" подтвердился. Хауптштурмфюрер Шнейдер так и не вышел из военного госпиталя - он умер от множественных метастазов.
Глава 51
НОЧЬ В БУХЕНВАЛЬДЕ
Хауптштурмфюрер Шидлауски пребывал в состоянии крайнего раздражения. День, как говорится, не сложился, хотя поначалу все шло по заранее намеченному плану. Он встал ровно в 6.30, сделал гимнастику при открытом окне, принял холодный душ и докрасна растерся махровым полотенцем. Это сразу же вызвало прилив бодрости. Он ощущал победный, ликующий ток крови в каждой жилке.
В 7.15 он был уже в бараке номер 46, где под его наблюдением проводились многообещающие эксперименты с аконитин-нитратовыми пулями. В случае удачи перед Шидлауски открывались головокружительные перспективы. Ведь даже легкая рана, по сути царапина, становилась теперь смертельной. Вермахт получит несомненное превосходство над армией противника, все раненые солдаты которой погибнут еще до отправки в госпиталь.
О том, что сегодня же 17 августа 1944 года и вермахт терпит поражение за поражением на всех фронтах, хауптштурмфюрер запаса старался не вспоминать.
Главное - честно и аккуратно выполнять свой долг. Рейхслейтер Лей хорошо сказал тогда на курсах подготовки руководящих кадров партии: "Никто не имеет права задаваться вопросом: прав ли фюрер и верно ли то, что он говорит. Ибо, повторяю еще раз: то, что говорит фюрер, - всегда верно". Фюрер же говорит, что в ходе войны скоро наступит перелом, значит, так оно и случится. Конечно, победа будет за Германией. Раса и кровь. Кровь и ненависть. Кровь и пламя. Поэтому фюрер стоит выше критики для любого немца на вечные времена. Будем же исполнять свой долг...
Когда Шидлауски вошел в лабораторный бокс, подопытный материал уже был подготовлен. Пять человек, как он и просил. В сопроводительных бумагах говорилось, что все пятеро - русские военнопленные и за грубое нарушение лагерного распорядка приговорены к смертной казни. Заключенный No 23756, на груди у которого была красивая татуировка (русалка, обвившая бриг с распущенными парусами), поступал по окончании эксперимента в цех художественных изделий, о чем доктор Шидлауски и сделал соответствующую отметку.
- Ну что, господа, приступим? - спросил он штурмбанфюрера Динга и доктора Видмана.
По знаку Динга раздетых догола заключенных уложили лицом вниз на специальные козлы и крепко привязали за руки и за ноги к ввинченным в струганое дерево кольцам.
Динг неторопливо вложил в обойму пять патронов, пули которых содержали кристаллы яда, и резким ударом ладони вогнал вороненую, с хорошо смазанной пружиной коробочку в рукоятку пистолета.
- Сегодня у нас по плану верхняя часть левого бедра, - сказал Видман, заглядывая в лабораторный журнал.
- Так-так, - одобрительно кивнул Шидлауски. - Давайте, коллега.
Динг снял пистолет с предохранителя и, отодвинув ногой табурет, подошел к козлам.
До чего же они истощены, подумал он, критически оглядев острые, выпирающие лопатки, серовато-желтую кожу на бугорках позвонков и провалившиеся с боков ягодицы. Не очень показательный материал. Пониженная сопротивляемость.
Чуть наклонившись и вытянув далеко вперед руку с пистолетом, он быстро сделал подряд все пять выстрелов.
Хотя подопытные находились под хлороформом, Динг зарегистрировал в двух случаях непроизвольную мышечную реакцию. Возможно, что остальные тоже прореагировали на выстрел аналогичным образом, но заметить это помешал пороховой дым.
Когда он развеялся, к козлам подошли Шидлауски и Видман.
- Видите? - Шидлауски внимательно осмотрел раны и нахмурился. - У третьего подопытного повреждена бедренная артерия. Надо немедленно остановить кровь.
Видман схватил заранее подготовленный тампон и остановил кровотечение.
- Потеря крови составляет максимум три четверти стакана. - Он брезгливо покосился на быструю алую струйку, сбегавшую с козел на замызганные доски пола. - Следовательно, ни в коей мере не может считаться смертельной.
- Согласен, коллега. - Шидлауски опустился на корточки, чтобы лучше разглядеть рану следующего подопытного. - Так и есть! Бедро прострелено навылет! Видите выходное отверстие?
- Да, коллега, какая жалость! - покачал головой Видман. - В этом случае действие яда вряд ли обнаружится.
- На газовку? - спросил Динг.
- Зачем нам лишняя возня? - пожал плечами Шидлауски. - Сделаем ему укол. - Он возвратился к столу и взял с застекленной полки стерилизатор со шприцем. Вставив поршень и насадив иглу, набрал в шприц синеватой жидкости из шюттовской бутылки с притертой стеклянной пробкой. - Переверните его, пожалуйста, - сказал он, пустив из иглы тоненькую короткую струйку.
Сделав укол, он сунул в уши трубочки фонендоскопа и взял в руки секундомер.
И именно в тот момент, когда минут через 20 - 25 после выстрелов у подопытных появилось двигательное беспокойство и легкое слюнотечение, его вызвал к себе комендант!
Но если день сразу не заладится, так уже не заладится до конца! После обеда комендант снова вызвал Шидлауски к себе.
- Получена радиограмма из главного управления безопасности. Комендант казался весьма озабоченным. - Велено ждать важного заключенного. Ваше присутствие тоже необходимо.
- Понимаю, штандартенфюрер. - Шидлауски подтянулся. - Радиограмма обычная?
- Да, как всегда.
- Может, ничего серьезного? Шумиха по поводу какого-нибудь пустякового транспорта.
- Сомневаюсь. - Комендант почесал затылок. - Тогда дали бы открытым текстом.
- Это дело другое.
- Приказано подготовить печи и ждать. - Комендант пододвинул к себе телефон. - Позвоню на телефонную станцию. Пусть передадут по команде в крематорий.
По концлагерю прокатилась волна напряжения и страха. Командофюреры бегали от комендатуры к блокам и от блоков к крематорию, очистили от подопытных больных ревир. На вышках усилили охрану. Топки спешно загружали коксом, со склада запросили новую бочку нефти. Не понимая причины всей этой суеты, взвинченные до предела капо лютовали как никогда. Рассыпали удары направо и налево, крошили челюсти, проламывали черепа. За несколько часов было насмерть забито больше заключенных, чем за всю истекшую неделю.
В эсэсовских казармах прошел слух, что ожидается какая-то высокая инспекция из Берлина. После того, как был снят с должности и отдан под суд обвиненный в злостных уголовных преступлениях прежний комендант Кох, таких инспекций боялись пуще огня. По поводу предполагаемой ревизии высказывались самые разные предположения. Одни говорили, что Эйхман обнаружил слишком высокий показатель средней продолжительности жизни заключенных в Бухенвальде евреев, другие ссылались на якобы высказанное самим фюрером недовольство масштабами ликвидации. Но точно никто ничего не знал. Комендант лагеря к внутреннему телефону не подходил, а его заместитель на все вопросы отвечал уклончиво. Обсудив всевозможные варианты, эсэсовцы остановились на том, что в лагерь прибывает главный гигиенист при имперском медике СС и полиции. На то были основания: во-первых, главный гигиенист еще в мае прислал указание перевести все циркуляционные газокамеры с газа "циклон" на "арегинал", во-вторых, комендант дважды за сегодняшний день вызывал врача Шидлауски.
Конечно, штандартенфюреру плевать было на научную работу, с которой так носился врач. Ясное дело, разговор шел о приезде главного гигиениста.
Но напряжение в лагере продолжало расти. Эсэсовец на главной вышке открыл огонь и убил двух заключенных: ему показалось, что они хотят пойти на проволоку. Наэлектризованная атмосфера всеобщего ожидания не разрядилась и к вечеру. В 19 часов на плацу появились рапортфюрер Гофшульте и штабсшарфюрер Отто, которые подозвали к себе двух командофюреров для непродолжительной беседы. Вскоре после этого всех заключенных стали загонять в блоки. Обслуживающих же крематорий заключенных - мрачную "небесную команду" - даже заперли на замок.
Капо Юпп Мюллер - гориллоподобный громила с зеленым треугольником профессионального преступника на полосатой куртке - погрозил при этом волосатым кулаком:
- Если хоть одна гнида высунет нос из помещения... - он замолчал, подыскивая подходящее наказание.
- Живым в топку бросим, - пришел на помощь истопник Гейнц Роде, которого тоже проинструктировал командофюрер.
Но один заключенный - поляк Мариан Згода - все же посмел ослушаться. Когда "небесную команду" загнали в помещение, а дверь заперли, он, улучив удобный момент, забрался в вентиляционную трубу, вылез наружу и спрятался за кучей шлака во дворе крематория.
Он пролежал там, затаившись как мышь, до глубокой ночи.
Белые августовские звезды медленно поворачивались над ним. Прохладный ветерок повеял горьковатым запахом пыльной полыни и далеких буковых рощ. Ущербный месяц скользил по дымчатым волнам облаков. Мертвенным ртутным светом горели фонари на загнутых внутрь бетонных столбах. И в этом иссера-белом огне зловеще скалились фарфоровые черепа изоляторов и отсвечивала влажным змеиным блеском чуть гудящая под током проволока.
Но тишины не было под белой пылью Млечного Пути. Спящий лагерь всхлипывал, как в кошмаре, хрипел сотнями умирающих глоток в бараках, карцере, научных боксах и ревире.
Близко к полуночи Згода заслышал шаги. Длинные тени легли на переливающийся искрами в ночном огне шлак. Он заскрипел под начищенными, серебряными в этой ночи сапогами, как толченое стекло.
Один за другим вошли в крематорий:
штабсшарфюрер унтер-фюрер СС Отто,
лагерфюрер обер-штурмфюрер СС Густ,
рапортфюрер унтер-фюрер СС Гофшульте,
командофюрер обер-шарфюрер СС Варнштедт,
адъютант коменданта Шмидт,
лагерный врач хауптштурмфюрер СС Шидлауски,
обер-шарфюрер СС Бергер.
Замыкал же это безмолвное шествие полуночных призраков хозяин печей унтер-шарфюрер Штоппе.
Они исчезли в черной тени, и только жестянки их зловещих эмблем вспыхивали прощально и сгорали, как падающие звезды. Но не надолго исчезли они во тьме. То и дело выскакивали во двор, нервно вышагивали, а шеи их хищно вытягивались в сторону ворот, над которыми висела надпись из кованого железа: "Каждому - свое". В крематорской же канцелярии не смолкали телефонные звонки.
Но вот у ограды утробно взвыл автомобильный гудок, и в канцелярии сразу стало тихо. Словно все вдруг испугались чего-то и притаились. А немного погодя показались во дворе оба начальника адских котлов преисподней - командофюреры крематория Варнштедт и Штоппе. Бегом побежали они к воротам. И слышно было, как залязгали, как заскрипели эти кованые ворота. И тут же гравий тяжело зашуршал под протекторами машины. Она въехала во двор крематория и остановилась под фонарем. И тоже, как эсэсовские сапоги, засверкала серебристыми отблесками черного лака. Хлопнули дверцы с обеих сторон. Из машины вышли трое - все в штатском. Один из них, плотный, крепко сбитый, с тяжелой лысой головой, оказался в середине. Он сунул руки в карманы пиджака и глубоко вдохнул бухенвальдский воздух, который даже ночью воняет горелым человечьим жиром.
И когда он медленно двинулся к крематорию между двух своих конвоиров, которые такими маленькими казались рядом с ним, все эсэсовцы уже стояли у входа. Сами, без всякого приказа, построились они двумя шпалерами возле дверей, которые обычно раскрывались только для мертвых.
- Вам туда, - тихо сказал один из конвоиров, приземистый, коротко остриженный, с острыми, торчащими как у волка ушами.
Большой человек ничего не ответил и, даже не взглянув на притихших, настороженных эсэсовцев, вошел под каменный свод.
Второй конвоир схватился за задний карман, мелькнул вспыхнувший светлой полоской пистолет, и, один за другим, три оглушительных выстрела хлестнули в ночи. Где-то вдали завыли сторожевые собаки.
Эсэсовцы повернулись и вошли в крематорий. За ними последовали и оба штатских. Медленно закрылась дверь. На дворе осталась только большая легковая машина, глухо урчащая невыключенным двигателем.
И тут раздался четвертый выстрел, приглушенный толщей каменных стен.
Старый заключенный Згода шестым чувством распознал тот самый выстрел в затылок, которым приканчивают человека.
Спустя некоторое время дверь отворилась, и во двор вышли оба нижних чина - унтер-фюреры Гофшульте и Отто.
- А знаешь ли ты, кто это был? - спросил, доставая сигареты, Гофшульте.
- Вождь коммунистов Тельман, - ответил Отто и дал ему огня.
Тут и убийцы в штатском вылезли под ночное небо, а вместе с ними лагерфюрер Густ, адъютант Шмидт и доктор Шидлауски.
Только Варнштедт и Штоппе остались в своей преисподней. Было слышно, как зазвенели стальные крюки запоров, когда фюреры крематория заперлись изнутри.
Штатские сели в машину, и она, стреляя из обеих выхлопных труб, задом выехала из ворот.
Двор опустел, и занемевший Згода пополз обратно к своей трубе. Последнее, что он услышал, было тяжелое шарканье кокса в патентованной печи солидной фирмы "Топф и сыновья".
На следующее утро, 18 августа 1944 года, Згода нашел в вычищенной из печи золе прогоревшие и оплавленные карманные часы. Зола была темная, с синеватым и желтым отливом, а не белая, как обычно, словно плесень из погреба. Значит, человека сожгли вместе с одеждой. Значит, так торопились, что некогда было даже раздеть.
Только пара мужских ботинок не пошла в печь. Утром черные эти ботинки еще стояли рядом с той темной кучуой золы.
Потом их унес унтер-фюрер Гофшульте...
Радио рейха. 28 а в г у с т а 1944 г о д а, 21 час.
Над имперской территорией ни одного вражеского боевого
соединения замечено не было.
Радио рейха. 14 с е н т я б р я 1944 г о д а, 20 часов 45
минут. Важное сообщение:
Во время англо-американского воздушного налета на окрестности
Веймара 28 а в г у с т а было сброшено много бомб и на
концентрационный лагерь Бухенвальд. Среди убитых заключенных
оказались, между прочим, бывшие депутаты рейхстага Тельман и
Брейтшейд.
Заявление министерства пропаганды:
В связи с воздушным налетом союзной авиации на концентрационный
лагерь Бухенвальд под Веймаром германское радио, в противовес
утверждениям противника, категорически заявляет, что союзные
авиачасти 24 а в г у с т а сбросили на лагерь около тысячи
фугасных и большое количество зажигательных бомб, устроив настоящую
кровавую баню для заключенных.
Глава 52
НАВСТРЕЧУ ГРОМУ
Выпавший за ночь снег прикрыл обезображенное последней бомбежкой лицо земли. Сгладились неглубокие воронки, потонули на время ржавые части всевозможных машин, уродливые осколки человеческого быта. Но унылая белизна бескрайней равнины оттенила и выпятила черные остовы сгоревших грузовиков вдоль дороги и язвы теплых еще пепелищ, на которых медленно таяли островки белого пуха.
Ирма брела под конвоем через снежное поле, подавшись вперед, то и дело оступаясь, проваливаясь в невидимые ямы. Она падала, и руки ее, не находя опоры, уходили в холодную, колючую, почти бесплотную пену. Путь до дороги казался ей нескончаемым. Тяжелые башмаки на деревянной подошве сползали с ног, застревали в липком, как мокрая глина, снегу. Не отдавая себе отчета в том, что делает, она скинула их и пошла в одних чулках. Холода не чувствовала. Напротив, набегающий изредка ветер лишь остужал горевшее лицо, холодил сухое, опаленное горло. Она жадно хватала раскрытым ртом, влажные дуновения и не могла надышаться. Волнами накатывала боль в животе и тут же подымалась тошнота. Тогда становилось еще жарче, и ни ветер, ни снег уже не спасали. Ирму пошатывало, и поле медленно колыхалось вокруг нее. Из мутной сывороточной его белизны черными пузырями выпрыгивали оскаленные лица. Разверстые в немом крике глотки в разных ракурсах наплывали вдруг на нее. Словно надвигающиеся поезда, стремительно росли нацеленные в переносицу подошвы...
Одутловатое, застывшее, как восковая маска, лицо надзирательницы Гудрун. Сладковато-противный горячий пар кухни. Как отвар подмороженной брюквы. Воспаленный дрожащий свет...
Эсэсовка была вдрызг пьяна. Ударом сапога она опрокинула стоящее перед Ирмой ведро с картофельными очистками.
- Встать! - И, наваливаясь тяжелым телом и дыша перегаром в лицо: Его повесили... Слышишь? Коммунистической собаки больше нет в живых... А ну, улыбайся, дрянь...
- Нет! - закричала Ирма, сразу все поняв, но не веря, не принимая.
Гудрун чуть прищурила заплывшие веки, откинулась и наотмашь ударила ее по щеке. Ирма попыталась закрыть лицо и подняла руки. Она так и не поняла, что произошло. То ли Гудрун сама напоролась на нож для чистки картофеля, то ли Ирма, защищаясь, инстинктивно двинула этот нож немного вперед...
Пронзительный визг Гудрун перекрыл кухонный лязг и шипение. Выхватив из кипящего котла деревянную поварешку, эсэсовка ударила Ирму по голове. Все закружилось и поплыло. Проваливаясь в разверзшуюся перед ней черноту, Ирма успела понять, что ее топчут ногами. Потом сумасшедшая боль в боку и немая пустота, прерываемая ревом и болью. Словно кто-то время от времени щелкал выключателем.
Прибежавшие на зов Гудрун охранники долго пинали Ирму ногами. Потом выволокли ее на снег и протащили по всему лагерю.
Очнулась она только в комендатуре. Мучительно пыталась понять, что же с ней происходит. Задыхаясь от нахлынувшей боли, ловила бредовые отрывки: поварешка в кипящем котле, кровь на восковом лице эсэсовки... Но никак не могла припомнить начало. С чего, собственно, все завертелось? Что ей такое сделала или сказала Гудрун?
В ушах стрельнуло, и она вновь оказалась в мире звуков. Сразу узнала истерический голос Гудрун:
- Она бросилась на меня с ножом, чтобы убить!
Пол вокруг был запачкан кровью. И еще Ирма увидела темные лужицы талой воды, выпирающие из сапог икры Гудрун, чьи-то сверкающие краги...
- Я не оставлю ее в лагере ни единого часа, - успокаивал эсэсовку чей-то голос. Ноги в крагах нетерпеливо переступали.
Звякнул полевой телефон.
- Говорит комендант объекта сорок восемь, - сказал человек в крагах. - Хайль Гитлер, коллега! Я обращаюсь к вам по поводу заключенной Зурен... Это дочь того самого... Да, так точно, коллега. Дело в том, что мы больше не можем держать ее у себя. Этой женщине нужен усиленный режим. Вы не могли бы, коллега, взять ее к себе?.. Что? Плохо слышно! Помехи какие-то... У вас нет сейчас свободной машины?.. Не беда! Пойдет пешком... От всего сердца благодарю, коллега!
Комендант дал отбой и наклонился над Ирмой:
- На тебя даже пули жалко! Повесить бы тебя на ближайшем дереве... Подымите ее!
Два охранника, гремя амуницией, бросились к Ирме. Грубо схватили ее. Поставили перед комендантом.
- Увести, - сказал тот, когда увидел, что она может стоять...
Ирма попыталась было повернуться, но пошатнулась и медленно опустилась на пол. Ее снова подняли.
...Скорей бы уж дойти до этой проклятой дороги, думает Ирма, содрогаясь от кашля. Все снег да снег. Один непролазный снег.
Она не знает, зачем ей нужна дорога. Она не помнит, откуда взялась боль, режущая тупой пилой по животу. Глаза слипаются.
Провалившись в сугроб, она уже не может подняться, не может сдержать тошноту.
Сразу наступает облегчение и минутная ясность. Сзади щелкнул затвор.
- Зачем мы тащим эту падаль в Нойбранденбург? - конвоир сплевывает на снег. - Пристрелить ее, и дело с концом!
- Ты что, очумел? - второй охранник ударяет по стволу нацеленного карабина.
- А в чем дело? Да нам за это еще благодарность объявят. Пива дадут, сигарет.
- Заткни глотку. - Это говорится тихо и медленно, сквозь зубы. - У меня еще осталась совесть...
- Какая тут к черту совесть, Гейнц. Разве не видишь, что все пропало?.. Конец близко, - конвоир сплюнул и, вскинув карабин на плечо, засунул руки в карманы.
Конец? Нет, это не конец, беззвучно шепчет Ирма и заставляет себя встать. Это только начало, и надо дождаться, надо дожить!
Она медленно поднимается и все так же, подавшись вперед, делает шаг в сторону не различимой среди снежного поля дороги. Еще один шаг туда, где за голыми ветвями леса краснеет зарево зажженного ночной бомбежкой пожара.
...В те дни войска Ленинградского фронта, при содействии кораблей Балтийского флота, завершали разгром фашистских оккупантов на территории Эстонии. Советская Армия неудержимо приближалась к границам гитлеровского рейха.
Сама история спешила вынести свой приговор.
1971
ТЕЛЕГРАМКанал с обзорами, анонсами новинок и книжными подборками
Книжный Вестник
Бот для удобного поиска книг (если не нашлось на сайте)
Поиск книг
Свежие любовные романы в удобных форматах
Любовные романы
О психологии, саморазвитии и личностном росте
Саморазвитие
Детективы и триллеры, все новинки
Детективы
Фантастика и фэнтези, все новинки
Фантастика
Отборные классические книги
Классика
ВКОНТАКТЕБиблиотека с любовными романами, которая наверняка придётся по вкусу женской части аудитории
Любовные романы
Библиотека с фантастикой и фэнтези, а также смежных жанров
Фантастика
Самые популярные книги в формате фб2
Топ фб2
книги