Секс и судьба

Секс и судьба, любовь и совесть, свобода и обязательство, виновность и искупление, очаг и перевоплощение — всё это темы данной книги, рождённой в горниле повседневной реальности.

Итак, друг-читатель, после молитвы благодетеля, произнесённой в преамбуле, нам не остаётся ничего другого, как оставить тебя наедине с историей, которую Божественное Провидение разрешило нам изложить тебе, но не только для того, чтобы вывести истину на свет, а в целях познакомить тебя с библиотекой опыта.

Мы считаем необходимым пояснить, что имена героев этой реальной истории изменены по очевидным причинам, и что данная групповая биография принадлежит лишь отдельным личностям, которые позволили нам, конечно же, после консультации с ними, изложить её в письменном виде для нашего с вами образования.

Мы, также с вашего разрешения, хотим сказать, что ни одной унции из истин, составляющих эту историю, не было сокрыто — истины истин, что, переполненная волнением, глава за главой, она несёт в себе свет наших надежд и горький привкус наших слёз в своих многочисленных переходах.

Андрэ Луис

Убераба, 4 июля 1963 г.

(Текст получен медиумом Вальдо Вьейрой).

Часть Первая

Медиум: Вальдо Вьейра

1

Как и у людей на Земле, в окружающем их Духовном Мире страдание и ожидание шлифуют душу, дисциплинируя, совершенствуя и перестраивая её…

Пока мы облачены в плотское одеяние, мы обычно воображаем себе рай расположенным по другую сторону смерти. Мы мечтаем о полном успокоении чувств, о доступе к невыразимому веселью, которое обезболивает любое воспоминание, превращённое в душевную рану. Но, перейдя границу пепла, мы оказываемся лицом к лицу с неизбежной ответственностью перед своей собственной совестью.

Человеческая жизнь, которая естественным путём переходит в потусторонний мир, берёт на себя, таким образом, отправную форму в двух различных временах. Места и одежды отличаются друг от друга; но борьба личности, от одного воскресения к другому на Земле, соединяется в одно трудолюбивое сражение в две фазы. Лицевая и обратная стороны опыта. Колыбель означает начало; могила развивает его. За редкими исключениями, только перевоплощение в состоянии преобразить нас фундаментальным образом.

Оставим в челноке высушенный кокон и возьмём с собой в иные сферы, на той же карточке личного учёта, духовные составляющие, которые мы возделываем и привлекаем к себе.

Разумности в процессе эволюции в вечности пространства и времени, Духи, проживающие в Земной Обители, объединяются в тот момент, когда оставляют оболочку более плотной материи насекомым. Существуют личинки, вылупливающиеся из яйца и становящиеся паразитами, другие же сразу превращаются в бабочку изумительной красоты, летящую ввысь.

Мы находим существа, которые сбрасывают с себя чехлы плоти, входя в важные процессы одержимости. Они эволюционируют там за счёт посторонних сил. Рядом с ними другие личности, очищенные и прекрасные, возносятся к высшим планам эволюции. И между теми, кто глубоко привязан к чувствам физической природы, и теми, кто покоряет возвышенный подъём к поучительным уровням в Высшем Мире, возникает бесконечная гамма положений, по которым они распределяются.

Появляясь в Духовном Мире после своего развоплощения, мы сначала страдаем разочарованием всех тех, кто ожидал богословского рая, в который легко войти.

Истина представляется двигателем обновления.

Страдая от тяжёлой амнезии в том, что касается далёкого прошлого, покоящегося в укромных уголках памяти, мы оказываемся перед лицом старых предвзятых идей, которые сталкиваются в нас, чтобы, в конце концов, развалиться на тысячи кусочков. Мы вздыхаем по инерции, которой не существует. Мы требуем утвердительного ответа на нелепости условной и догматичной веры, настойчиво просящей слияния с Богом только в личном порядке, претенциозно исключая из Божественного Отцовства тех, кто не разделяет этой ограниченной точки зрения.

Из подобных конфликтов многие из нас снова уходят в закоулки разума, часто ужасно изнурённые, побитые или возмущённые долгими набегами в вампиризм или отчаяние; но большинство развоплощённых приспосабливается понемногу к обстоятельствам, принимая продолжение работы в своём перевоспитании, с результатами существования, которое внешне закончилось в физическом мире, в ожидании перевоплощения, которое даёт обновление и восстановление…

* * *

Подобные размышления охватывали меня, пока я наблюдал за своим грустным и усталым другом Педро Невесом, верным служителем Министерства Помощи[1].

Часто деля с ним трудности отважных и доблестных экспедиций во времена нашей благотворительной деятельности, мы не видели в нём ни малейшего колебания. Ветеран операций помощи, он никогда не выказывал уныния или слабости, хотя груз его обязательств был невероятно тяжёл.

Будучи адвокатом во время своего последнего воплощения, он характеризовался чрезвычайной ясностью ума при анализе проблем, представавших на излучинах его пути.

Всегда смиренный и бесстрашный, он проявлял сейчас все признаки значительного ухудшения своего состояния.

Я знал его в качестве исполнителя кратких задач в физической сфере, он напрямую отвечал на нужды семейного плана, и мне невозможно было даже представить себе размах и природу этой миссии.

С тех пор он выглядел отстранённым и разочарованным, словно воссоздавая состояние наших братьев, недавно прибывших с Земли. Он замыкался в глубоких раздумьях, избегал откровенных братских бесед. Он жаловался на то, на другое, и мы могли иногда видеть слёзы, которые стояли в его глазах, будучи не в силах скатиться по щекам.

Никто не осмеливался узнать причину его страдания или нравственного состояния, в котором проявлялась манера его поведения.

Но, спровоцировав несколько часов уединения с ним, сидя на садовой лавочке, я умело постарался дать ему раскрыть душу, использовав как предлог трудности, занимавшие меня. Я вспоминал своих родных, оставленных мной на Земле, и высказывал озабоченность их поведением.

С грустью я предчувствовал, что его душу мучают неурядицы его семьи, словно рецидив язвы, и не ошибся.

Мой друг поддался на мой нехитрый трюк и открыл мне свои чувства.

Сначала он туманно говорил об опасениях, осаждающих его угнетённый ум. Он старался забыть, отстраниться от этих проблем. Но… члены его семьи, оставшиеся на Земле, навязывали ему болезненные воспоминания, которые трудно было изгнать из его разума.

— Неужели супруга тебя так угнетает? — решился я спросить с целью определить стержень печали, который открывал шлюзы его молчаливых слёз.

Педро посмотрел на меня с видом побитой собаки и ответил:

— Существуют моменты, Андрэ, когда просто необходимо излить свои воспоминания, даже если это и кажется неестественным, чтобы встряхнуть прошлое и извлечь из него истину, только истину …

Он задумался, словно задохнулся на мгновение перед тем, как продолжить:

— Я не иду на поводу у сентиментальности, даже если и ценю чувства по их значимости. Кстати, уже давно опыт научил меня размышлять. Уже сорок лет, как я живу здесь, и практически сорок лет моя супруга вынуждала меня к абсолютному равнодушию сердца. Я покинул её, когда молодость физических энергий кипела в её венах, и Энедина не смогла держаться в стороне от женских требований, что можно понять.

Затем он стал говорить о том, как она сошлась с другим мужчиной, вышла замуж во второй раз, вместе со своими тремя детьми, которых тот усыновил. Но новый муж полностью отдалил её от его духовного присутствия. Человек с большими амбициями, он завладел средствами, которые Педро собирал с целью заставить их приносить большие доходы во времена своих рискованных коммерческих предприятий. И стал действовать с таким лёгкомыслием, что у его супруги, ранее простой женщины, появилась страсть к большим деньгам, она стала бездумно тратить своё земное время на мотовство и кокетство, пока не растратила себя в сексуальных утехах. Наблюдая за своим мужем, молодым богатым мужчиной, без каких-либо серьёзных занятий, который постоянно множил свои галантные приключения, она захотела отомстить за себя, бросившись в хаос удовольствий, не зная, что тем лишь усложняет своё плачевное состояние.

— А мои два мальчика, Хорхе и Эрнесто, очарованные блеском золота, которым отчим унижал их, утратили рассудок в том же бреду лёгких денег и уподобились животным до такой степени, что уже не хранили ни малейшего воспоминания о своём отце, хоть и стали сегодня зажиточными пожилыми коммерсантами …

— А что, твоя супруга всё ещё в физическом мире? — спросил я, обрывая долгую паузу, чтобы не кончался разговор.

— Моя бедная Энедина десять лет назад вернулась сюда, покинув своё тело вследствие желтухи, ставшей для неё невидимым палачом, пришедшим к ней вместе со спиртными напитками. Видя её исхудавшей, побеждённой болезнью, я в тревоге старался привлечь все средства помощи, бывшие в моём распоряжении… Меня сводила с ума перспектива видеть её в рабском состоянии, подчинённой унижающим её силам, к которым она, сама того не заметив, добровольно присоединилась. Во что бы то ни стало я хотел удержать её в плотском теле, как человек, спасающий несознательного ребёнка невидимой помощью. Но, увы, напрасно я старался поддерживать её. Она была принята в свои объятия теми сущностями, к которым так легкомысленно присоединилась, и после развоплощения ей понравилось оставаться в порче, она хотела убежать, когда это невозможно. Что ж, ничего другого не остаётся, как ждать, ждать…

— А как твои дети?

— Загипнотизированные материальным богатством, Хорхе и Эрнесто оказались вне моего поля досягаемости. Они уже не могут мысленно вызвать мои воспоминания. С целью привлечь к себе их помощь и симпатии, отчим смог внушить им, что они — не мои дети, а его, плод союза с моей супругой ещё во времена моего земного существования, в чём Энедина и не хотела его уличать…

Мой спутник слабо улыбнулся и продолжил рассуждения:

— Представь! Во плоти страх — это нечто общее, в отличие от развоплощённых. А в моём случае я сам удалился от семейного очага, ставшего добычей чувства ужаса который невозможно сдержать… Но даже в этом случае Бог не оставил меня в одиночестве в том, что касается семейных чувств. У меня есть дочь, с которой у меня постоянная духовная связь… Беатриса, которую я оставил младенчестве, терпеливо переносила оскорбления и обиды и осталась верна моему имени. Таким образом, мы — две души на одном уровне понимания…

Педро вытер слёзы и добавил:

— Сейчас, прожив практически полвека среди людей, Беатриса готовится к возвращению в духовную обитель, хоть её и связывают нити нежности к своему супругу и единственному сыну… Моя дочь переживает последние земные дни, её тело измучено раком…

— И ты терзаешься именно из-за этого? Разве мысль о воссоединении не могла бы быть мотивом для радости?

— А проблемы, друг мой? Проблемы единокровной группы? Многие годы я был за пределами всех интриг семейного корабля… Я плавал в открытом океане жизни… Теперь же, из-за любви к своей дорогой дочери, я вынужден сталкиваться с необдуманностью и разочарованием в духе милосердия. Я ни на что не способен, я не на своём месте… С тех пор, как я встал у изголовья моей любимой больной дочери, я нахожусь в положении ученика, который постоянно опасается совершить какую-нибудь ошибку…

Невес хотел было продолжить, но срочный вызов на работу заставил нас расстаться, и я, стараясь успокоить его, пообещал присоединиться к нему на следующий день для более интенсивной помощи его больной дочери.

2

Беатриса лежала в ухоженной постели. Она выглядела крайне утомлённой.

Было очевидно, что болезнь уже давно разъедала её физическую оболочку, поскольку в свои сорок семь лет её лицо было покрыто плотной сеткой морщин, а тело ослаблено.

Ушедшая в себя, она предавалась грустным размышлениям… Легко было заметить её озабоченность перед лицом неотвратимого кризиса. Мысли, исходившие из её головы, живые и благородные, указывали на то, что она уже свыклась со своим близким развоплощением. Можно было видеть установившуюся в её мыслях убеждённость путешественника, достигшего границы тернистой тропы, которую он должен окончательно покинуть.

Внешне спокойная, она всё же тревожилась о тех узах, которые удерживали её на свете. Но несмотря на это, она уже видела ворота Потустороннего Мира, мысленно создавая чудесные сцены, как человек, мечтающий о свете завтрашнего дня. Она вспоминала Невеса, отца, который покинул её совсем ещё маленькую, и казалась готовой обрести его вновь и окончательно, настолько сильной была любовь, которая соединяла их.

Но мы без труда заметили, что чувственная душа больной мучительно разрывалась на Земле между её супругом и ребёнком, с которыми она была вынуждена расставаться в этом мучительном, постепенном и неизбежном процессе.

В радушной комнате, украшенной несколькими цветами, всё дышало чистотой, утешением, взаимопониманием, нежностью…

У постели мы встретили развоплощённого строгого санитара, которого Невес сжал в своих объятиях, выказывая ему огромное уважение.

Затем он представил меня ему:

— Амаро, это Андрэ Луис, друг и врач, который отныне разделит с нами наше служение.

Я сердечно поприветствовал его.

Невес участливо поинтересовался:

— Брат Феликс прибыл сегодня?

— Да, как всегда.

Я поинтересовался, кто такой этот брат Феликс. Вот уже многие годы он занимал место суперинтенданта в одном крупном центре помощи, связанном с Министерством Восстановления в «Носсо Ларе»[2]. Известный своим терпением и добротой, он слыл апостолом самоотречения и здравого смысла.

Однако у нас не так много времени, чтобы углубляться в рассуждения о личностях.

Беатрис испытывала сильные острые боли, и наш спутник сказал, что хотел бы облегчить их с помощью укрепляющих пассов, в то время, как женщина внешне была одна. И будучи в глубокой физической прострации, она проявляла великую медиумическую чувствительность.

О, возвышенные мысли на ложе страданий!… С закрытыми глазами, не осознавая отцовского присутствия, больная вспоминала своего отца, который казался ей далёким и недостижимым во времени. Она снова отождествляла себя с наивным ребёнком… В акустике своей памяти она слышала песни своего семейного очага, она возвращалась туда счастливой, в эти несколько часов детства … Восстанавливая в своём воображении реликвии колыбели, она ощущала себя младенцем в отцовских руках, словно птица, которая возвращается в своё пушистое гнездо!

Беатриса плакала. Слёзы невыразимого умиления катились по её лицу. И хотя уста её оставались неподвижными, внутренне она от всей души призывала: «папа, мой папа!…».

Задумайтесь, вы, живущие на Земле, и считающие, что развоплощённые — это лишь горстка пепла! По ту сторону могил любовь и ностальгия очень часто превращаются во всепоглощающие рыдания в лоне сердца!

Невес, встревоженный, пошатнулся … Я обнял его и попросил быть мужественным. Но волны тревоги, с силой бившиеся о разум моего удручённого друга, длились лишь несколько мгновений. Взяв себя в руки, меняя преображённые страданием черты лица, он положил правую руку на лоб своей дочери и стал молить о поддержке Божественное Провидение.

Искорки света, словно крохотные голубоватые огоньки, взлетали из его грудной клетки и падали на истощённое тело, обволакивая его успокоительными энергиями.

Взволнованный, я увидел, как Беатриса впала в мягкое оцепенение. И не успел я выразить своего удивления, как какая-то девушка, которой на вид было примерно двадцать лет по земным меркам, тихо вошла в комнату. Она прошла возле нас, даже не заметив нашего присутствия, и мягко взяла за руку больную, проверяя её пульс.

Вновь прибывшая сделала движение рукой, словно показывая, что всё в порядке. Затем она направилась к небольшому шкафчику, стоявшему рядом, и, взяв необходимый материал, вернулась к изголовью постели больной, чтобы сделать обезболивающий укол.

Беатриса не выказала ни малейшей реакции, оставаясь в состоянии отдыха без сна.

Магнетическое вмешательство, которое она испытала несколькими минутами раньше, притупили её нервные центры.

Совершенно спокойная, девушка, в которой мы увидели случайную медсестру, удалилась в угол комнаты и устроилась в уютном ивовом кресле. Затем она приоткрыла одну из четырёх створок окна, давая доступ потоку свежего воздуха, который мягко коснулся нас.

Вдохнув полной грудью, девушка, к моему великому удивлению, зажгла сигарету и стала рассеянно курить, напоминая человека, который пытается убежать.

Невес посмотрел на неё многозначительным взором, в котором жалость смешивалась с возмущением, и, указывая на неё, сказал мне:

— Это Марина, бухгалтер моего зятя, который занимается торговлей недвижимости… Теперь она выполняет функции помощницы по его просьбе …

Нескрываемая нотка сарказма слышалась в его сдержанных словах.

— Невероятно! — произнёс он. — Закурить здесь, в комнате страдания, где ждут смерти!…

Я рассматривал Марину, чьи глаза выдавали затаённую тревогу.

Всё же выказывая внешне уважительное отношение к благородной женщине, лежащей в кровати, она курила в окно, выпуская изо рта сероватые клубы дыма.

Деля своё внимание между ней и Амаро, нашим другом из духовной сферы, Невес, оставаясь в молчании и стеснении, казалось, хотел поделиться всем, что тяготило его, и едва сдерживал своё нетерпение.

И тогда я решил получше прочувствовать ситуацию.

С уважением приблизившись к девушке, с целью прозондировать её состояние и уловить её самые интимные вибрации, я ужаснулся и был вынужден отступить.

Странные мыслеформы сразу же заставили меня почувствовать, что Марина находится здесь не по доброй милости. Они представляли её привычки и чаяния, противоположные нашим намерениям помочь больной. Её разум витал где-то далеко отсюда…

Ожившие сцены шумной суеты вырывались из её головы… Взгляд её был неподвижен, она внутренне слышала игривую музыку праздничной ночи, которую она провела накануне, всё ещё чувствуя в горле вкус джина, который она приняла в больших количествах.

Довольно смутно, но перед нами возникла она, с чертами выросшей маленькой девочки, она выказывала сложные ментальные образы, которые искрились в её нечёткой ауре, в вихре коптящего тумана.

Приведённый обстоятельствами к сотрудничеству в деле помощи, без какой-либо недостойной цели, я принялся изучать её уединённое поведение. В будущем, если земная медицина захочет эффективно отвечать на нужды больного, она будет внимательно анализировать духовный вид всех человеческих органов, формирующих тело.

Исполненный почтения, я стал анализировать, используя психологический анамнез.

Вначале у Марины проявилось лицо какого-то пожилого мужчины, созданное её собственным воображением, которое несколько раз появлялось у неё на уровне лба.

Он и она, вместе… Их близость сразу же стала очевидной, и можно было догадаться об их связи… Физически они казались отцом и дочерью. Но их позы не могли скрыть пылающей страсти, которую они питали друг к другу. Туманные лёгкие панно, появлявшиеся друг за другом, показывали наших двух героев в экстазе, пьяных от блаженства, когда они садились в роскошный автомобиль, или сплетённых в объятиях на тёплом песке пляжа, устроившихся в тени спокойной рощи или улыбающихся друг другу в шумных местах ночных развлечений… Дурманящие пейзажи Копакабаны в Леблоне[3] проходили чередой, словно на замечательной живописной фреске.

Девушка закрыла глаза, чтобы подольше удержать воспоминания, охватившие её чувства, а затем мысленно и совсем неожиданно представила другого мужчину, такого же молодого, как и она сама. И вот уже она появилась в сценах совершенно другого внутреннего фильма… Она формировала другой жанр декораций, чтобы проявить воспоминания о своих собственных приключениях. Она там также появлялась рядом с молодым человеком, словно была привязана к тем же местам, но пользовалась разными компаниями… Они были вдвоём в той же машине, которую я уже видел, или прогуливались, счастливые, наслаждаясь прохладительными напитками, или участвуя в весёлых играх парков, напоминая собой встречу двух влюблённых подростков, сплетавших воедино свои мечты и надежды …

В течение кратких минут духовной установки, проявивших её такой, какой была в действительности, Марина явила собой раздвоенную личность женщины, рвущуюся между нежностью к двум мужчинам и мыслями страха и тревоги, волнения и сожалений.

Невес, в какой-то мере разделявший мой анализ, прервал молчание и подавленно сказал:

— Ты видишь? Думаешь, легко мне, отцу больной женщины, выносить в этом месте подобную особу?

Я постарался его утешить и, по его просьбе, мы направились в небольшой книжный салон, смежный с комнатой больной, где мы могли бы поразмыслить и побеседовать.

3

В салоне друг посмотрел на меня своими ясными глазами и сказал:

— После развоплощения мы оказываемся во второй фазе существования, и никто на Земле не догадывается о новых условиях, которые обрушиваются на нас… Сначала мы восстанавливаем жизнь: спасательные команды, поддержка в молитве, изучение вибраций, школа милосердия. Счастливые, мы стараемся практиковать культ великих человеческих чувств… Затем, придя к более личной работе на семейной арене, которую мы считаем сметённой навсегда из нашей памяти, как в особенной ситуации, которую представляет мой случай, обучение меняется… Необходимо брать на себя большие страдания, чтобы подтвердить то, что мы усвоили головой… Знай же, что я нахожусь на службе в этом доме всего лишь двадцать дней, а моя душа получила уже столько ударов кинжалом, что не будь в этом нужды моей дочери, я бы сразу же сбежал отсюда… Без личных наблюдений я никогда не согласился бы на такую легкомысленность со стороны своего зятя… Соблазнитель, бесстыдный лжец…

— Да, да… — сказал я, желая прервать это горькое признание.

И я сделал несколько коротких комментариев, касающихся пользы практикующего забвения зла, и привёл в пример заслугу молчаливой помощи, через молитву.

Наполовину утешенный, Невес улыбнулся и добавил:

— Я понимаю твои ссылки на добродетель положительной мысли в установке добра, и думаю, что касается меня, то я сделаю всё, чтобы не забыть этого. А пока постарайся потерпеть мои неуместные речи… Земная медицина — это светлая наука, полная чистых рассуждений. Однако она часто вынуждена спускаться с пьедестала высокой культуры, чтобы препарировать трупы …

Он бросил на меня взгляд человека, который словно ищет, кому бы довериться, и продолжил:

— Знал ли ты, что на пятую ночь своего присутствия здесь я бросился на поиски своего зятя, чтобы он лично пришёл на помощь Беатрисе, у которой тогда был кризис? И знаешь, где я его нашёл? Вопреки информации, которую он оставил дома, на работе никого не было, Возмущённый, я застал его в одном из вертепов, где царил полумрак, в компании с молодой женщиной, с которой вы только что познакомились. Они были вместе, словно муж и жена, шампанское лилось рекой, и звучала чувственная музыка. Эти места посещали сущности-смутьяны, одни вешались на танцующих, другие приходили и уходили, склоняясь к бокалам, которые тёплые губы не полностью опорожнили. В этом красочном месте, где молодые женщины выставляли свои наполовину обнажённые тела в странных позах, гримасничали вампиры, дополняя недостойную атмосферу сцен, которые человеческий дурной вкус представлял как искусство. Всё было вульгарным, нечистым, недостойным… Я застал своего зятя и его сотрудницу в объятиях друг друга. Я вспомнил о своей больной дочери, и увиденная картина возмутила меня. Мой помрачневший разум завибрировал, поскольку я вдруг осознал достойное сожаления поведение развоплощённых сущностей, которые превращаются в непримиримых мстителей. «Старый человек», которым я был, боролся против «преображённого человека», которым я хотел быть в глубине своей души …

Он ненадолго прервался, как бы приводя в порядок мысли, затем продолжил:

— Озадаченный, в разные времена я видел тех, кто после смерти становился подобным животным, и в семьях, служивших им приютом блаженства, жестоко набрасывались на любящих существ, которые бежали от их чувств… Я с оптимизмом служил в различных миссиях помощи, где старался просветить их и изменить к лучшему, дать им почувствовать, что и нравственная борьба после развоплощения предстаёт тяжёлым наследием для тех, с кем они были в разладе. Я предупреждал их, что могила ждёт и тех, кто на Земле страдал отсутствием верности и нежности… И очень часто мне удавалось успокоить их, делая таким образом их отступление благоприятным. Но здесь… Неосторожно разозлившись на бесчувственность мужчины, который женился на моей дорогой дочери, я вдруг заметил, что сам должен применить на практике те добрые советы, которые давал другим…

Мой друг сделал паузу, вытер слёзы, катившиеся по лицу, как напоминание отсутствия смирения, и закончил фразу, добавив:

— Но я не смог. Охваченный неудержимым гневом, я бросился на него, словно собака, спущенная с цепи, и стал нещадно бить его по лицу, забыв обо всём. Он упал на плечо своей подруги, словно его внезапно настиг обморок… Я уже готов был рвать его тело своими крепкими руками, но не смог. Какая-то дама благородного вида, с полным спокойствием на лице, подошла ко мне и обезоружила меня изнутри. Внешне она не проявляла никаких знаков вознесения. Впрочем, и так было видно, что она также была человеческим существом, как и мы. Она выделялась лишь тем, что на уровне её груди сияло нечто, как редкое украшение, излучавшее слабый свет. Она слегка коснулась моей головы и призвала к спокойствию. Эта нежданная женщина не наложила на меня никакого запрет, а тем более не сделала никакого замечания насчёт моих жалких усилий. Напротив. Она мягко и доброжелательно заговорила со мной о больной дочери. Она показала, что знает Беатрису не хуже меня, и предложила уйти из этого места, чтобы проводить её в комнату больной. Я сдался без боя. И поскольку на протяжении всего пути любезная собеседница говорила лишь о заслугах понимания и терпимости, без малейшей ссылки на пороки того места, которое мы покинули, я старался сдерживать себя, думая лишь о помощи моей бедной дочери. Анонимная посланница привела меня к дому, деликатно распрощавшись со мной. И это всё, что я, приятно заинтригованный, помню о ней, поскольку после этого я её больше не видел…

Я сделал для себя вывод, вспомнив свой опыт, а Невес, словно выражая мои мысли, спросил после долгой паузы:

— Андрэ, а у тебя никогда не было подобных неприятных моментов?

Я с волнением вспомнил свои первые эмоции, потрясшие мою чувствительность после развоплощения. Я воссоздал в памяти все сцены, в которых я падал духом, был потрясён, разрывался на части, оказывался побеждённым …

В душе моей возникли сцены домашних трудностей и преобразований, обязательств человеческой борьбы и искушений физической природы, которые изменили моих детей и жену, когда они оказались без моего прямого присутствия. Я почувствовал тесную связь с собеседником, понимая его мучительный мысленный поток, и ответил:

— Да, друг мой. Преодолев однажды великий барьер, вначале я оказался перед лицом огромных проблем…

Но мой доверительный ответ был прерван. Какой-то симпатичный мужчина проник в комнату, конечно же, не заметив нас.

В смущении, Невес объяснил:

— Это Немезио, мой зять…

Вновь прибывший внимательно оглядел себя в зеркале, провёл белой салфеткой по лицу, покрытому потом, и глубоко вздохнул, поправив при этом свой элегантный галстук. Затем он со всех ног бросился в смежную комнату, а мы последовали за ним.

Марина встретила его любезной улыбкой, провела к изголовью его жены, которая смотрела на него удручённо и участливо.

Беатриса протянула ему свою иссохшую руку, которую муж поцеловал. С нежностью глядя на неё, Немезио устроился между подушек и стал задавать вопросы, в которые сквозила нежность, меж тем как он поглаживал её всклокоченные волосы.

Больная произнесла несколько коротких слов, пытаясь поблагодарить его, и добавила:

— Немезио, прости, что я возвращаюсь к ситуации Олимпии… Бедная девочка практически полностью потеряла свой дом… Надо, чтобы ты гарантировал ей надёжный приют… Она же совсем беззащитный ребёнок. Сними с меня этот груз…

Муж выразил на лице глубокое волнение и учтиво ответил:

— Не сомневайся, Беатриса. Я уже отправил своего друга, квалифицированного строителя, на место. Не волнуйся, я сделаю всё, что нужно, чтобы это не выглядело жертвоприношением. Это всего лишь вопрос времени…

— Я боюсь, что в любой момент могу уйти…

— Куда уйти?

Немезио погладил её бледный лоб, выдавил горькую улыбку и продолжил:

— Пока ты будешь на лечении, наши путешествия приостановлены. Ещё не настал момент нам ехать в Сан Лоренцо[4]…

— У меня будет другое лечение.

— Не будь такой пессимистичной … Постой, что ты сейчас говорила? Куда делись все прекрасные дни нашего дома? Ты что, забыла, как сама учила нас видеть радость во всём? Оставь мрачные мысли… Не далее, чем вчера, я говорил с нашим врачом. Ты скоро поправишься… Завтра я приму окончательные меры, чтобы наш домик был отремонтирован. Ты скоро снова будешь на ногах, и мы вместе поедем к нашей Олимпии выпить чашечку кофе …

Нежность мужа, казалось, придала сил Беатрисе. Её уста приоткрылись в широкой улыбке, которая походила на цветок надежды на кактусе страдания.

Из её ясных глаз выкатились две слезинки блаженства, которые муж вытер грациозным движением руки. Лучи доверия блестели на её желтоватом лице.

Чувствуя себя в мыслях здоровой, увечная поверила в выздоровление своего физического тела и страстно захотела жить, жить ещё долго под защитой семейного кокона. Выказывая своё улучшение, она попросила Марину принести ей чашку молока.

Взволнованная, медсестра выполнила просьбу. И пока больная медленно, глоток за глотком, пила, я размышлял о доброте этого мужчины, которого слова моего спутника представили мне совсем по-другому.

До сих пор мысль Немезио казалась мне ясной и чистой. Беатриса была в его мыслях, в его глазах, в его ушах, в его сердце. Он делился с ней пониманием друга, нежностью отца.

Невес обратил на меня странный взгляд, словно оказался, как и я, перед невероятным сюрпризом. Быстро пролетели несколько мгновений.

Когда больная вернула чашку, перед нашими глазами развернулась совсем другая сцена.

Немезио выпрямился за высоким изголовьем кровати, протянул свою волосатую правую руку Марине, которая вложила в неё свою руку, белую и изящную.

Муж принялся шептать нежные слова супруге, одновременно лаская розоватые пальцы молодой женщины, которая постепенно таяла под его лукавым взглядом.

Я в изумлении смотрел на Немезио. Его мысли менялись. Они уже казались несовместимыми с тем чувством уважения, которое он внушал раньше.

Инстинктивно я повернулся к Невесу. Указывая на две руки, которые ласкали друг друга, он воскликнул:

— Этот человек — загадка.

4

Вернувшись в соседнюю комнату, я попытался поднять дух Невеса, который был очень разочарован.

Мой спутник впал в состояние оскорблённого достоинства, оставляя впечатление, будто воплощённая семья всё ещё принадлежит ему. Он клял поведение своего зятя, возносил заслуги дочери, вспоминал прошлое, когда ему саму приходилось преодолевать трудные ситуации в борьбе чувств, искал извинений.

Охваченный жалостью, я слушал его замечания и, в свою очередь, размышлял о том, с какими трудностями нам приходится сталкиваться, чтобы развеять иллюзию обладания другими людьми. Если бы не обязательство уважать его чувства, я бы здесь же разразился длинной философской тирадой, которая рекомендовала бы разделение. Но я лишь постарался его утешить:

— Не огорчайся. Я уже давно понял, что для развоплощённых двери семейного очага на Земле почти всегда закрываются в тот момент, когда смерть закрывает им глаза…

Однако мне не суждено было продолжить. Подобно двум оживлённым и радостным ребятам, Немезио и Марина проникли в комнату, явно убегая от присутствия больной.

Их лица сохраняли выражение счастливых влюблённых, живущих классической фразой «наконец-то одни», когда довольные, они запираются от всех.

Инстинктивно я вознамерился уйти, но ошеломлённый Невес удержал меня от этого порыва, прося:

— Останься, останься… Я сам не одобряю любопытства, но нахожусь рядом со своей дочерью всего лишь несколько дней, и мне надо знать, что здесь происходит, чтобы быть хоть немного полезным…

В этот момент Немезио обнял медсестру, словно внезапно вернулся во времена пылкой юности. Он ласкал тонкие руки и ухоженные волосы, говоря о будущем их обоих. Словно встревоженный подросток, он оправдывался, желая предохранить свою избранную от ревности. Они должны были смотреться красивой парой, в сравнении с Беатрисой, лежащей на пороге смерти, и благодарить Судьбу, которая освобождает их от неприятностей и помех развода, даже если он по обоюдному согласию… Накануне он узнал у врача, что больной осталось жить несколько недель. И улыбался, как мальчуган-шалун, когда утверждал, что не верит в бессмертие души. Впрочем, по его словам, если и существует жизнь после смерти, он не хотел бы, чтобы его супруга ушла из жизни, питая какое-либо чувство к нему. Охваченный страстью, он старался убедить себя, что его чувства взаимны, обращая всё своё внимание на загадочные глаза своей подруги, к которой испытывал сильное влечение.

Марина отвечала его ожиданиям, как человек, позволяющий желать себя. Однако её выдавало странное чувство к Немезио, и мысль, обращённая к другому мужчине, в котором она всеми средствами пыталась найти мотивацию, необходимую для этого чувства.

Муж Беатрисы взволнованно говорил о своих трудностях.

Он клялся ей в нерушимой преданности. Он не хотел, чтобы она тревожилась о чём-либо. Позже он оставит все свои дела. Они заживут счастливо в небольшом домике в Сан Конрадо, который он переделает в настоящий бунгало между синью океана и зеленью земли. Он подготовит реконструкцию дома в новом стиле, чтобы эта обитель могла принять их в любой благоприятный момент. Она должна довериться ему. Он лишь дождётся изменений в своём гражданском состоянии, чтобы передать её титул супруги, супруги навсегда…

Всё это было произнесено в игре нежных проявлений, где с одной стороны преобладала искренность, а с другой — расчёт.

Но я заметил одну странную вещь. Они обменивались между собой самыми нежными выражениями взаимного очарования, не доходя до распутства, и, казалось, автоматически отвечали на те впечатления, которые мы испытывали, сопровождая их малейший жест с удвоенным вниманием, анализируя их намерения на основе своего внутреннего, уже пережитого опыта.

Наблюдения, которые мы вели совершенно беспристрастно, стоят того, чтобы их выделить, поскольку, каким бы внимательным я ни был в отношении анализа, я должен признать, что наше недоброе ожидание, связанное с осуждением, устанавливало мысленные потоки, стимулировавшие психическое расстройство, в котором они оба оказались, потоки, которые, исходя от нас, лишь усиливали их чувственный аппетит.

В порыве юношеского блаженства, но голосом, приниженным до шёпота, муж Беатрисы усиливал страстное желание, с которым он ждал постоянной нежности под крышей своего дома.

Но молодая женщина вдруг разразилась рыданиями. Её спутник поцеловал её, надеясь успокоить этот взрыв эмоций.

Однако мы, со своей стороны, увидели, что Марина всё больше внимания заостряла на молодом человеке, чей образ врезался в её воображение.

Перед искренностью обещаний, с которой они были обращены к ней, искренностью, не оставлявшей места сомнению, конфликт, в котором она оказалась, без сомнения, должен был быть весьма болезненным.

Забывчивый в отношении обязательств перед своей женой, которая в эти мгновения требовала к себе большего проявления радости и нежности, глава семейства сменил расположенность и взял сторону Марины, которой отдался всецело. Достаточно умная, чтобы понять, насколько рассуждения осторожного мужчины деградировали, молодая женщина уловила опасную фазу игры, в которую она увязалась, и чувствовала себя здесь ошеломлённой, разрываясь между печалью и угрызениями совести, которые пронзали её сердце.

Вынужденные обстоятельствами проникать в анализируемые сюжеты, мы обнаружили мысленные образы молодой женщины, которые изливались из её внутреннего мира, освещая её историю.

Её заприметил зять Невеса, хоть она в отношении его не выказывала никаких других чувств, кроме признательности и восхищения… Однако теперь, когда события подталкивали её душу к более глубоким связям, она дрожала перед теми недостойными льготами, которые он ей сделал. Она вновь и вновь просматривала в своей памяти потайные воспоминания её чувственного приключения, оценивая тот успех, которым она привлекла опытного своего покровителя, благодаря его тонким методам соблазна, чтобы прийти к заключению, что безумно любит хрупкого молодого человека, который выделялся в её мыслях сквозь все пленительные призывы памяти.

В ней бушевала внутренняя жестокая война чувств и ощущений.

Немезио утешал её, произнося фразы отеческой заботы. И в момент ответа на постоянные вопросы о причине её внезапного плача, молодая женщина прибегла к великому процессу совершенной скрытности, говоря о семейных проблемах, чтобы создать для себя уловку, которая скрыла бы реальность.

В попытке убежать от самой себя, она стала ссылаться на предположительные различия у неё. Она выставила вперёд материнские требования, припомнила финансовые трудности, фантастические унижения, которым подвергала её приёмная сестра, упомянула непонимание своих родителей, которое проявлялось в постоянных ссорах в кругу семьи…

Собеседник принялся утешать её. Ей не надо беспокоиться. Она не одна. Он разделит с ней все трудности и неприятности, каким бы они ни были. Только надо набраться терпения. Смерть Беатрисы на днях станет фундаментальным моментом окончательного счастья.

Немезио говорил просительным тоном. Возможно, отдавая себе отчёт в том, что силы слов недостаточно, чтобы остановить рыдания, он вырвал лист из чековой книжки, которую всегда носил в карманчике, вложив в руки, влажные от мокрого платка, значительный денежный взнос.

Молодая женщина казалась ещё более взволнованной, на её лице всё резче проявлялась боязнь, без всякого оправдания совести, в то время, как он с любовью обнимал её. В наступившем молчании я повернулся к Невесу, но не смог произнести ни единого слова.

Будучи в развоплощённом состоянии, мой друг всё же походил на совершенно обычного земного человека, злившегося от возмущения. Судорожные моргания век внешне выдавали его расстройство вибраций, которое всегда предшествует сильным приступам жестокости.

Я боялся, как бы его эмоциональное состояние не привело к агрессивности, но произошло непредвиденное. Мой уважаемый друг внезапно проник в комнату. Пленительное выражение симпатии выявляло его присутствие. Лучистый ореол окружал его голову. Но меня поразил не тот мягкий свет, которым нежно светится аура мудрости, а невидимая субстанция любви, исходившая от этого возвышенного существа.

Я вдруг уловил его взгляд с трогательным выражением, словно вновь обретал долгожданного друга в ностальгических воспоминаниях, наполнявших сердце.

Флюиды покоя целиком омыли моё тело, как если бы невыразимые лучи обволакивающего ликования проникли вглубь моего существа.

На каких путях судьбы я мог бы знать этого друга, который представал перед моими чувствами братом из далёкого времени? Напрасно я ворошил свою память в эти незабываемые секунды.

Как при вспышке, я увидел себя возвращённым к самым чистым ощущениям детства. Посланец, остановившийся напротив нас, не только дал мне почувствовать защищённость, к которой я привык, когда находил приют ребёнком в отцовских руках, но и нежность моей матери, которая никогда не уходила из моих мыслей.

О, Боже, в каком горниле жизни создаются подобные кольца души? В каких корнях радости и страдания, сквозь многочисленные перевоплощения труда и надежды, долгов и искуплений рождается божественный сок любви, сближающей существа и переливающей их чувства в единую вибрацию взаимного доверия?

Я снова поднял глаза на посетителя и был вынужден умерить свою эмоциональность, чтобы инстинктивно не броситься на него в порыве радости.

Мы сразу же встали.

После приветствия уже успокоившийся Невес представил его мне, практически уже улыбаясь:

— Андрэ, поприветствуй брата Феликса…

Но вновь прибывший подошёл сам, протянув мне свои объятия и произнеся пылкое приветствие, с тем, чтобы с самого начала прервать любую похвалу.

— Очень рад встрече с вами, — благожелательно ответил я. — Да благословит вас Господь, друг мой…

Но потрясение сковало меня. Я не смог поднять слова от сердца к устам, слова, которыми я хотел показать моё восхищение. Я лишь схватил его правую руку с наивностью ребёнка, мысленно прося его принять слёзы, медленно лившиеся из моей души, в знак молчаливой благодарности.

Затем произошло нечто необычное. Немезио и Марина вдруг вошли в другое состояние духа.

Это подтвердило моё впечатление о том, что наше болезненное любопытство и возмущение, овладевшее Невесом, до сих пор действовали здесь как стимул животного магнетизма, в фазе которого находились оба влюблённых. Они нисколько не догадывались о кропотливом наблюдении, объектом которого они были, и достаточно было, чтобы наш брат Феликс устремил на них свой сочувственный взгляд, чтобы они совершенно изменились.

Вид больной Беатрисы рвал их ментальное пространство словно молнией. Исчезла их пылкая страсть. Они походили на пару ребятишек, тянущихся друг к другу, чьи мысли в присутствии матери вдруг глубоко изменились.

И не только это. Я не мог прослушивать внутренний мир Невеса, но что касается меня самого, внезапное понимание охватило мою душу.

«А если бы я был на месте Немезио? Поступил бы я лучше, чем он?» — Молчаливые вопросы вбивались в моё сознание, заставляя мой разум думать на более высоком уровне.

Я посмотрел на печального отца семейства, проникнутого новыми чувствами, видя в нём истинного брата, которого мне надо было понимать и уважать.

И хоть я и исповедовался самому себе, с угрызениями совести, которые невозможно скрыть, и несмотря на неподобающее отношение, которое я испытывал ещё несколько мгновений назад, я продолжал изучать происходившую духовную метаморфозу.

Марина стала выказывать благоприятную реакцию, словно её прекрасно вели во время медиумического проявления, подготовленного заранее. С эмоциональной точки зрения она пришла в себя, проявляя полное равнодушие к любой форме физической связи, и деликатно напомнила о необходимости вернуться к уходу за больной. Немезио, размышляя над своим обновлённым внутренним положением, не стал чинить никаких препятствий, устроившись в кресле, пока молодая женщина спокойно прощалась.

Я заметил, что Невес горел от нетерпения поговорить по душам. Но благодетель, завладевший нашими сердцами, указал на супруга Беатрисы и пригласил нас:

— Друзья мои, наш Немезио серьёзно страдает, ещё не зная об этом. Я не знаю, заметили ли вы его органическую недостаточность… Постараемся помочь ему…

5

Не совсем оправившись от изумления, в которое нас привело подобное отношение, мы принялись помогать нашему брату Феликсу в применении определённых мер для блага друга, который, не зная о нашем присутствии, находился теперь в задумчивости.

При контакте с руками благодетеля, который весьма эффективно проводил магнетическую энергию, в организме у Немезио проявились дефекты в области кровообращения.

Значительно увеличенное сердце указывало на угрожающие тенденции в затвердении артерий.

Мужчина, которого мы осматривали, был ухожен внешне, но внутри был серьёзно болен. Однако самым неприятным был церебральный артериосклероз, развитие которого мы смогли очень чётко определить при помощи небольших аппаратов прослушивания.

Обладая большим медицинским опытом, брат Феликс указал нам на отдельную область, где я заметил уменьшение кровообращения, и сказал:

— У нашего друга существует опасность образования тромбов, и, кроме того, ему надо опасаться разрыва вены в случае повышенного давления.

Словно заметив какое-то движение, и как если бы он воспринял информацию, зять Невеса, сидя в мягком кресле, инстинктивно ответил на чувственную анкету, к которой мы прилагали его память, пронося все наши сомнения сквозь специфические мыслительные реакции. Он представлял себя погружённым в воображение, не зная, что целиком предстаёт перед нами в качестве больного, обращённого к разъяснению анамнеза. Он вспоминал о лёгкой глухоте, которая часто с ним случалась. Он рылся в своей памяти, отвечая на наши вопросы. Он выстраивал в ряд прошедшие события, вспоминая подробности. Он восстановил, насколько это возможно, фазы дискомфорта, в который он внезапно погружался, с потерей ощущений, которой он страдал несколькими днями раньше в своём офисе. Неожиданно он почувствовал себя опустошённым, отсутствующим. Мысли ушли из его мозга, будто изгнанные ударами молота. Ужасающая слабость охватила его. Казалось, ей не будет конца, тогда как она длилась лишь несколько секунд. К нему вновь пришло осознание себя, встревоженного, подавленного. В раздумье, он испытывал дурные предчувствия, которые продлятся ещё несколько дней.

В поисках облегчения он рассказал об этих фактах старому другу двумя днями раньше, поскольку не знал, как объяснить это явление.

Сцена, которую он восстанавливал в своём воображении, была такая чёткая, что мы смогли рассмотреть её все вместе, с Немезио и его собеседником, как если бы она была заснята на плёнку.

Не осознавая того, муж Беатрисы давал нам необходимую информацию об обмороке, который он пережил, о последующих за ним волнений, о разговоре, на который он вызвал своего делового партнёра, и о сердечной беседе между ними.

Мы дали инструкции и советы, которые его собеседник передавал ему; нельзя было откладывать их на потом. Он должен был пойти к врачу, проанализировать своё состояние, определить все симптомы. Он уже был настороже. Была очевидной его утомлённость. В Рио, в доме отдыха, ему станет лучше. Отпуск ему не повредит. По словам его собеседника, малейший обморок означал тревожный сигнал для жизни. Тревога серьёзная, поскольку болезнь уже стучит в двери.

В молчании, не замечая тог, что он общается с нами, Немезио мысленно повторял ссылки, сформулированные им.

Анализ был сложным: огромная ответственность, сжатые сроки. Он сопровождал свою супругу в последние часы её жизни, в болезненном окончании её существования, и не находил времени заняться собой. Он не ставил под сомнение справедливость предостережений, но считал, что обязан перенести лечение на более поздний срок.

Но в глубине его мыслей перед нами предстали другие причины, о которых он боялся говорить, раскрытые «живой газетой», втайне заархивированной в сейфе его души.

Растроганный прикосновением братской любви благодетеля, он в молчании дал волю своим самым сокровенным тревогам.

Он походил на шаловливого мальчугана, который в присутствии своих родителей старается казаться послушным.

Он ясно указал причину, которая толкала его избегать любых тем, связанных с медицинскими предписаниями, которые могли его касаться. Он страшился узнать о своём состоянии здоровья. Он снова любил, представляя себя, что вернулся в весну своего физического тела. Мысленно он видел себя молодым, счастливым. Он считал чувства Марины к нему встречей с молодостью, которая уже давно позади.

Множа свои воспоминания и раздумья, он открывал перед нами череду фактов, на которые опирались его непрочные понятия жизни, что позволило нам изобразить его психологическую действительность.

За это короткое время до своего развоплощения Беатриса теперь представала в его разуме реликвией, которую он почтительно поместил бы в музее своих самых дорогих воспоминаний. Невозмутимо правильная и простая, она превратила страсть в восхищение, а юношеский пыл в тепло спокойной дружбы. Чуждый благодеянию конструктивных навыков, он считал свою супругу матерью своих детей, которую забирает смерть. Инстинктивно он искал её доброжелательную улыбку и одобрительного благословения. Он желал её присутствия, как человек, привыкший к услугам ценного инструмента. Когда он приходил домой, мокрый от пота, он встречал покой в её взгляде.

Но, будучи материалистического воспитания и природным практиком, оставаясь всё же великодушным, Немезио не знал, что благородные души пожинают плоды возвышенного ликования в супружеской жизни на Земле, плоды, мякоть которых зреет и становится более сладкой лишь со временем, исключая переходные капризы оболочки.

Он настаивал на сохранении всех эмоциональных импульсов телесной молодости. Он был в курсе всех теорий либидо.

Иногда он посещал соседние города и проводил богемные ночи, утверждая по возвращении в разговоре с друзьями, что таким образом счищал ржавчину с сердца. Он возвращался от своих шалостей, привозя ценные коробочки, которые Беатриса принимала с радостью. В течение многих недель он был более нежен и благожелателен к ней. Но хотя он и прибегал к большей строгости в торможении привычек, он не умел посвятить себя духовному строительству, которое делает дисциплину возможной и гарантированной. Он вновь переходил все границы, установленные моралью, словно животное, бодающее ограду.

Иногда он смотрел на свою жену, всегда верную и полную самоотречения, и спрашивал себя, что могло бы произойти, если бы она поведал себя так же, как он, и сам ужасался этому. Ну, уж, никогда, думал он. Если бы Беатриса вдруг обратила своё женское внимание на другого мужчину, он был бы способен убить его, и он бы не колебался.

В такие моменты противоречивые мысли сотрясали его ограниченный разум. Он совершенно не интересовался своей женой, но ни в коем случае не потерпел бы ни малейшей конкуренции в том, что касается обладания той, которой он доверил своё имя.

Он волновался, воображал невесть что, но успокаивался, вспоминая странную концепцию своего старого друга, который тянул своё существование в алкогольном угаре, живя со старыми и богатыми родителями, и опорочил свои семейные мечты, когда, будучи в то время ребёнком, он постоянно слышал от него: «Немезио, жена — это лишь стоптанный башмак на ноге у мужчины. Если он стёрся, его надо заменить на новый».

Становится понятным, что, поливая корни характера замутнёнными водами подобной философии, зять Невеса дожил до возраста в шестьдесят лет с испорченными чувствами в отношении того, что человек всем обязан себе самому.

Именно по этим причинам он вновь стал внимателен к индивидуальной профилактике в этот тяжёлый и мрачный для него период.

Он вновь обрёл вкус к изысканной одежде, отбирая модели и портных. Его мужская чувствительность обострилась, он ценил радиопрограммы по гимнастике, при помощи которых ему удалось избавиться от целлюлита. Он следил за праздничными собраниями, чтобы модернизировать своё общение и язык и совершенствовать свой внешний вид.

Он не обращал внимания на серебряные нити, проступавшие в его густой шевелюре. В редких духах и цветастых галстуках он видел поводы к беспечности и всегда новой элегантности.

Он умело оплачивал наставления и советы импровизированных преподавателей в области обновления личности, и хорошел в своём тщеславии, напоминая собой старое здание с новым фасадом.

Конечно же, нет, говорил он себе, конечно же, он не согласится ни на какое лечение, которое хоть в малейшей степени ограничивало бы его предрасположенность к удовольствиям. Он решительно откажется от любой меры, нацеленной даже на малейшую корректировку организма, поскольку считал себя способным управлять своими собственными ощущениями. Проблема вся в эйфории. Медикаментозные средства? Только для вентиляции мозгов или для омоложения своих сил.

Брат Феликс, возобновив беседу, сказал нам:

— У Немезио сильное истощение, поскольку он предаётся своим разрушительным привычкам. Чувственная озабоченность расшатывает его нервную систему, а употреблением лже-афродизиаков он разрушает свои энергии, сам того не понимая.

При этом утверждении супруг Беатрисы мысленно разволновался, доказывая тем самым, что автоматически усвоил содержание этой серьёзной установки.

— А если бы ситуация усложнилась? — внутренне спросил он сам себя.

Образ Марины вновь появился в его душе. Немезио, мечтая, уступил.

Он согласится на восстановление здоровья, но только после … после того, как удержит девушку, наконец-таки связанную с ним узами брака. Пока он не будет её держать в своих объятиях законного мужа, он не согласится ни на какую медицинскую помощь. Ему снова нужно было казаться дееспособным и молодым в её глазах. Он сознательно будет избегать советов или дисциплины, которые отвернули бы его от прогулок, экскурсий, развлечений и застолий, которые, как он считал, должны принадлежать ему, как мужчине.

Брат Феликс не противопоставил никаких доводов. Напротив, он направил магнетические ресурсы на всю его церебральную область, неся облегчение.

В течение всей этой долгой операции помощи молчаливый Невес никак не мог скрыть своего разочарования. Осуждение било ключом из его разума, формируя критические мысли, которые хоть и несли оттенок почтения, доставали нас на полном взлёте в форме дождя отрицательных вибраций.

Вероятно, именно поэтому благодетель внушил домовладельцу покинуть комнату, в форме немой просьбы, на что Немезио ответил сразу же, поскольку уже находился в окружении поддержки, которую наш духовный друг ему спонтанно предложил.

Оставшись втроём, мы возобновили беседу.

Улыбаясь, Феликс слегка тронул моего спутника за плечо и сказал:

— Я тебя, Невес, понимаю…

Ободрённый нежным тоном, с которым были сказаны эти слова, тесть Немезио целиком и полностью доверился ему:

— Здесь только один не совсем понимает, что делается, и этот один — я. Я не допускаю подобного ухода за таким подлым отродьем. Такого человека, как он, презирающего моё отцовское доверие! Разве никто не видит в его разуме заявленное многобрачие? Бесстыдный шестидесятилетний старик, порочащий свою умирающую супругу! Ах, Беатриса, моя бедная Беатриса, зачем ты только связалась с этим висельником?

Невес был готов впасть в безумие на наших глазах. В мыслях он был в узком кругу человеческой семьи и плакал, потрясённый, а мы никак не могли остановить его эмоции.

— Я стараюсь, но не могу так больше, — в удручении простонал он. — Зачем мне трудиться, питая ненависть? Немезио — лицемер! Я изучал науку прощения и служения, я сам рекомендовал другим служение и прощение, но теперь… Отделённые обычной стеной, я вижу страдание и порок под одной крышей. С одной стороны, моя смиренная дочь, ждущая смерти; с другой, мой зять и эта женщина, оскорбляющая мою семью. Господь Небесный! Что меня ждёт? Должен ли я двигаться вперёд, поддерживая свою больную дочь, или быть призванным к терпимости? Как же выносить такого человека, как он?

Предложение быть более сдержанным ни к чему не привело.

— Раньше, — в отчаянии бормотал он, — я верил в ад после смерти, бессмысленно возвращался в огненную тюрьму. Сегодня я вижу, что ад — это возвращение на Землю и нахождение среди родственников, которых ты уже покинул… Именно там находится чистилище наших грехов!…

Феликс подошёл к нему и, с чувством взяв его за руки, сказал:

— Успокойся, Невес. Рано или поздно настаёт день, когда мы должны доказать, чем мы стали, или чему мы научились. Кстати, ты должен понять Немезио…

— Понять? — пролепетал его собеседник. — Но разве вы сами не видели?

И почти ироничным тоном добавил:

— Знаете ли вы, кто тот молодой человек, который занимает мысли этой девушки?

— Я знаю, но дай мне объяснить тебе, — мягко внёс ясность Феликс. — Начнём с того, что примем Немезио и ту ситуацию, в которой он находится. Как можно требовать от ребёнка опыта зрелости или просить уравновешенного рассуждения у душевнобольного? Мы знаем, что рост тела не представляет собой высоты разума. Немезио — ученик по жизни, как и мы, без льгот урока, который наставляет нас. Кем бы оказались мы, если бы оказались на его месте, без того видения, которым мы сейчас пользуемся? Возможно, мы бы попали в ещё худшие условия…

— Это значит, что я должен одобрять его?

— Никого не устраивает увечность. Однако было бы жестоко отказать в симпатии и медицине больному. Будем исходить из принципа, что Немезио — не такой уж и презренный человек. Он предпринял опасные планы, но он ведь не бежал от супруги, которой всячески помогает. Он кажется привлекательным своими эмоциональными причудами деградирующего характера, которые отнимают его силы. Но несмотря на всё это, он не забыл о солидарности, когда решил предложить бесплатно свой собственный дом даме, которая трудится на него. Он воображает, что обладает совершенно незначительной физической молодостью, хоть его тело преждевременно изношено. Он страстно предаётся молодой девушке, ставящей его ниже себя, тогда как он дарит ей своё уважение и любовь… Разве этих причин недостаточно, чтобы он заслуживал благосклонности и нежности? У кого из нас есть возможность помогать? У него, бредущего вслепую, или у нас, могущих различать и распознавать? Я не могу хвалить его действия в чувственной сфере, достойные сожаления. Но должен признать, что в роли невежды в области истин души он ещё не достиг дна.

Наставник подчеркнул с многозначительным тоном:

— Невес, Невес! Прогрессивная сублимация пола в каждом из нас — это раскалённый очаг постоянных жертв. Не нам осуждать кого-либо за ошибки, которые мы можем совершить, или в которых мы чувствовали вину при других обстоятельствах. Давайте проявлять понимание, чтобы быть самим понятыми.

Под контролем нашего уважаемого друга, Невес умолк, и после нескольких мгновений ожидания, поглядев на него, я увидел, как он стал смиренно молиться.

6

По возвращение в комнату больной мы увидели, что Немезио и Марина действительно ушли. Оставалась только горничная.

Угрюмый Невес воздержался от комментариев. Он отрёкся от замечаний, с очевидной целью сдерживать в себе наименее конструктивные импульсы.

Несколькими мгновениями ранее он вновь обрёл уравновешенность, и попросил брата Феликса простить его за приступ гнева, в котором он выплеснул своё возмущение и отчаяние.

Его поведение было неуместным, и он обвинял себя в нехватке милосердия, в том, что показал себя неразумным, и теперь отчаянно раскаивался. Своим авторитетом брат Феликс мог бы его отстранить от благого труда, на который его пригласили с целью защищать свою дочь. Однако ему самому не хватило терпимости. В критический момент отцовское сердце оказалось без должной подготовки, которая позволила бы ему достичь уровня необходимой отстранённости, а он показал себя полным горечи и разочарования.

Но брат Феликс принял его в свои жаркие объятия и, улыбаясь, сказал, что духовное строительство при многих обстоятельствах включает в себя такие взрывы чувств, как громы возмущения и ливни слёз, которые, в конце концов, ослабляют приток крови к эмоциям.

Пусть Невес всё забудет и начнёт сызнова. В этом он надеялся на талант уместности и времени. И было очевидно поэтому, что тесть Немезио находился теперь здесь, перед нами, преображённый и внимательный.

По совету терпеливого друга, руководящего нашими действиями, он читал молитву, пока мы оказывали магнетическую помощь больной.

Беатриса стонала. Тем не менее, Феликс делал всё возможное, чтобы ей стало легче, и чтобы она смогла заснуть, но чтобы ещё не выходила из своего тела под привычным гипнозом сна. Пока что ей не требовалось выходить из своего усталого тела, объяснил он нам. По причине огромной слабости своих органов она сможет воспользоваться проникающей духовной ясностью, и было бы неразумно грубо бросить её посреди чрезвычайно активных впечатлений иной сферы, куда она в скором времени отправится. Было бы предпочтительней, чтобы изменения были постепенными, в соответствии с градацией света, который будет понемногу усиливаться.

Мы дали дочери Невеса питательный и обновляющий отдых, а сами отправились на улицу.

Сопровождая Феликса, лицо которого стало выказывать глубокую озабоченность, мы вышли к Фламенго[5], где поближе познакомимся с членами семьи Марины.

Надвигалась ночь.

Пройдя через узкий коридор, мы вступили в семейный дворик, обнаружив на крыльце двух развоплощённых мужчин, которые с лёгким шутовством обсуждали ужасные темы вампиризма.

Следует подчеркнуть, что хоть мы и могли наблюдать их движения и слушать их словоохотливую болтовню, ни один из них не мог заметить нашего присутствия. Они предвещали беспокойство и бросались в аргументацию, охваченные буйством.

Негодяи успокоились, но всё же оставались опасными, хоть и невидимыми для глаз тех, перед кем они вставали непредвиденной угрозой.

С подобными компаниями легко определить тот риск, которому подвергались обитатели этого железобетонного гнезда, укрывшиеся в огромной постройке, но беззащитные духом.

Мы вошли в дом. Увидев в главном зале мужчину с тонкими чертами лица, мы сразу же догадались по его расположению на диване, что он — владелец этих мест. Он внимательно читал вечернюю газету.

Украшения комнаты, хоть и скромные, выдавали утончённый женский вкус. Старинная мебель с угловатыми линиями смягчалась эффектом лёгких декораций.

Свисая из хрустальных ваз, букеты красных гвоздик гармонировали с розами того же цвета, умело расписанными на обоих холстах, висевших на золотисто-жёлтых стенах. Но из белой кружевной салфетки, завершавшей элегантность благородного стола, шокирующая и агрессивная, выставляла напоказ своё горлышко высокая бутылка виски, из которой исходили алкогольные пары, смешиваясь с дыханием приятеля, лежащего на диване.

Феликс приблизился к нему, его лицо выражало тревогу, смешанную с жалостью. Указав нам на него, он сказал:

— Ну вот, перед нами брат Клаудио Ногейра, отец Марины и основа семьи.

Я сразу же отметил его про себя. Хозяин дома представал передо мной человеком зрелого возраста, примерно сорока пяти лет, с силой отбивающегося от налёта времени: резкие черты его холёного лица словно отталкивали нечёткие морщины, волосы были прекрасно уложены, ногти полированы, пижама безукоризненна. Большие глаза, тёмные и подвижные, казались прикованными к буквам, они словно выискивали причины, которые могли бы зародить ироническую улыбку на его тонких губах. Меж пальцами руки, лежащей на краю канапе, торчала сигарета, из которой тонкой струйкой вился дым, рядом стоял небольшой треножник, где находилась уже полная пепельница, казавшаяся молчаливым предупреждением от злоупотребления никотином.

Оживлённые любопытством, мы уже было начали обзор, как случилось неожиданное. Оба зловещих развоплощённых, которых мы застали у входа, вдруг возникли перед нами и набросились на Клаудио, действуя бесцеремонно. Один из них схватил его за плечо и нагло вскричал:

— Выпить, дорогой мой, я хочу выпить!

Насмешливый голос неприятно подействовал на нашу слуховую чувствительность. Но Клаудио не услышал ни малейшего звука. Он невозмутимо оставался на месте, увлечённый чтением газеты. И если у него не было физических барабанных палочек в ушах, чтобы услышать требование, то в голове у него была акустическая система разума, синхронизированная с развоплощённым.

Эта недоразвитая сущность повторила своё требование ещё несколько раз, словно гипнотизёр, внушающий своё собственное желание, подтверждая приказ.

Результат не заставил себя ждать. Мы увидели, как жертва оторвалась от политической статьи, в которую была только что погружена. Он бы и сам не смог объяснить то внезапное равнодушие к редакционной статье, которое охватило его.

Выпить! Выпить!…

Побеждённый Клаудио получил внушение, и теперь единственным его желанием было выпить глоток виски.

Мысль распространилась со скоростью воздушного потока, пролетевшего из одного конца цеха в другой под действием нового электрического соединения.

Выпить, выпить!… и сильная жажда алкоголя охватило его тело и разум. Слизистая оболочка обострилась, словно была сильно пропитана резким запахом, витавшем в воздухе. Злобный помощник нежно щекотал ему горло. Отец Марины почувствовал волнение. Неописуемая сухость перехватила его гортань. Он заторопился восстановиться.

Проницательный друг ощутил его молчаливое присоединение и приклеился к нему. Вначале он его слегка поглаживал его. После лёгких поглаживаний он плотно сжал его. И после глубокого сжатия произошло взаимное соединение.

Они слились один в другом в экзотическом последствии флюидных прививок.

Я часто изучал переход Духа, освободившегося от плотской оболочки плотной материей. Я сам, когда заново привыкал к климату Духовности после последнего развоплощения, анализировал впечатления во время автоматического прохода сквозь земные препятствия и барьеры, получая в практических занятиях ощущение, которое мог бы почувствовать человек, разорвавший облако сжатого газа.

Здесь же произошло нечто подобное, но при совершенном вхождении.

Клаудио-человек впитывал развоплощённого, подобно обуви, подгоняемой по ноге. Они растворялись друг в друге, как будто временно проживали в одном и том же теле: Идентичный рост, идентичная полнота, синхронные движения, совершенное отождествление.

Они поднялись одним движением, схватив хрупкую бутылку, и стали двигаться, полностью слившись друг с другом в узком пространстве.

Невозможно было определить, чей был первый импульс подобного жеста, Клаудио, который принял это подстрекательство, или одержателя, который это предложил.

Глоток виски покатился вниз по горлу, которое выделялось особенной двойственностью. Оба алкоголика одновременно щёлкнули языком от удовольствия. Пара разлепилась, и освобождённый Клаудио готовился было снова усесться в кресло, когда второй коллега, державшийся на расстоянии, бросился на него с протестом: «я тоже, я тоже хочу выпить!».

Внушение, которое стало уже стираться, вновь ожило. Абсолютно пассивный перед бравшим разбег подстрекательством, Клаудио автоматически воспроизвёл впечатление ненасытности.

Ничего более и не нужно было, и вампир, улыбаясь, завладел отцом Марины, повторив феномен двойного соединения. Воплощённый и развоплощённый плотно соединились, словно две сознательные части, соединённые в безупречной системе взаимного понимания.

Я подошёл к Клаудио, чтобы непредвзято оценить, до какой степени он был мысленной жертвой процесса слияния. Очень быстро я убедился, что он оставался внутренне свободным. Он не ощущал никаких мук, которые толкали бы его на это. Он просто приютил в себе другого, он принимал его власть над собой и совершенно добровольно предавался ему. У него не было и следа соединения, где он мог бы сойти за жертву. Это было косвенно выраженное соединение, естественное смешение.

Явление происходило на основе импульсов. Запрос и ответ, связки, согласованные на одном тоне. Развопощённый предлагал, воплощённый аплодировал ему. Один из них был своего рода требованием, другой — уступкой.

Оставляя свои собственные чувства в услужение, Клаудио считал, что удовлетворяет свои потребности, и наметил путь ко второму глотку виски.

Я не удержался от любопытного счёта: два глотка на троих.

Вновь свободный, владелец этих мест снова вытянулся на диване и взялся за газету.

Развоплощённые приятели вернулись в коридор, саркастически насмехаясь, а Невес почтительно обратился за советом к Феликсу по поводу ответственности.

Как определить эту проблему? Если бы мы видели Клаудио, внешне сведённого до марионетки, как бы мы поступили в осуществлении справедливости? А если бы это было преступлением, а не пьянством? Если бы графин с виски был своего рода оружием, целью которого было покуситься на жизнь кого-либо, как здесь определиться? Кто здесь мог бы быть виновен? Поддавшийся Клаудио или управлявшие им одержатели?

Брат Феликс спокойно разъяснил:

— Посмотри, Невес, тебе нужно понять, что перед нами особы достаточно свободные, чтобы решать, и достаточно светлые, чтобы размышлять. В физическом теле или действуя вне его, Дух является хозяином структуры своих атрибутов. Ответственность — это неизменный титул. Она имеет ценность как в одной сфере, так и во многих других. В той сцене, которую мы наблюдали, Клаудио и те приятели представляют собой три сознания на одном и том же уровне выбора и последующих проявлений. Все мы свободны побуждать или усваивать то или это. Если бы тебе предложили принять участие в краже, естественно, ты бы отказался. Но если предположить твоё участие в бедствии, в качестве справедливого судьи, ты бы не смог простить себя.

Наставник сделал паузу и через несколько мгновений стал вслух размышлять:

— Гипноз — это завершённая тема, которая требует проверок и исследований всех нравственных составляющих, касающихся его. Отчуждение воли имеет свои границы. Есть призывы, которые ждут на всех путях. Опыт — это уроки, а мы все — ученики. Воспользоваться присутствием наставника или последовать за злодеем — это наш выбор, результаты которого мы пожинаем.

Видя, что наставник хочет положить конец разъяснениям, не выказывая ни малейшего намерения выдворить бродячие сущности, тяготевшие над этим очагом, Невес вернулся к своим обязанностям, словно ученик, желающий пополнить свой урок знаниями.

Он попросил дозволения тотчас же вернуться к своей теме, напоминая, что вод крышей его тестя брат Феликс превзошёл себя в защите от подобного типа. Амаро, услужливый санитар, сменил место у постели Беатрисы, чтобы заняться назойливыми развоплощёнными. Благодаря этому, комната дочери превратилась в прибежище. Но здесь…

И он стал задавать вопросы о причине такого различного подхода.

Феликс своим взглядом выказал удивление наставника, который не ждал от своего ученика столь тонкого замечания, и объяснил, что здесь была другая ситуация.

Супруга Немезио поддерживала привычку молиться. Она создавала для себя духовный иммунитет. Без усилий она отталкивала любую мыслеформу унизительного содержания, которая могла бы быть ей послана. Но она была больна, на пороге своего развоплощения. Оставить её на милость невменяемых сущностей было бы жестоко. Гарантии, предоставленные ей, были справедливы.

— Ну… а Клаудио? — настаивал Невес. — Как может быть, что он не заслуживал бы братского проявления милосердия, чтобы освободиться от таких ужасных одержателей?

Феликс откровенно и по-доброму рассмеялся и пояснил:

- «Ужасные одержатели». Это определение, которое ты этому даёшь.

И продолжил:

— У Клаудио отменное физическое здоровье. Уравновешенный мозг, уверенные суждения. Он разумен, зрел, опытен. У него нет никаких телесных ограничений, которые требовали бы особого внимания. Он знает, чего хочет. В материальном смысле у него есть всё, чего он желает. Он ведёт такую жизнь, какая ему нравится. Естественно, что на него влияют компании, присутствие которых он считает приемлемым. Он обладает большой свободой и ценными источниками своего воспитания, а также распознаванием, чтобы присоединиться к миссионерам блага, работающим среди людей, гарантируя себе рост образования и блаженство. Он выбрал постояльцами своего дома приятелей, которых мы с вами видели. Это касается только его. Пока мы тащимся под тяжестью своей плоти, мысль изгнать из чужого дома людей, которые не могли бы жить в гармонии с нами, никогда ведь не придёт к нам в голову.

Я с любопытством вмешался:

— Но, брат Феликс, важно допустить, что если бы Клаудио был свободен, он мог бы быть более достойным…

— Совершенно логично, — подтвердил он. — Никто и не отрицает этого.

— Тогда почему бы не развеять раз и навсегда все эти путы, удерживающие его возле негодяев, которые эксплуатируют его?

Тут же последовало высокое суждение высшей Духовности:

— Клаудио, конечно же, не посчитал бы их бродягами. Для него они — уважаемые партнёры, дорогие друзья. С другой стороны, мы ещё не нашли причины их связи, чтобы составить точное мнение. Обстоятельства могут быть здоровыми или вредными, как и люди, и чтобы мы могли с уверенностью лечить больного, надо проанализировать корни зла и подтвердить симптомы, назначить способ лечения и изучить его последствия. Мы здесь видим проблему извне. Когда родилась общность этого трио? Из настоящих или прошлых существований идёт эта связь? Ничто не оправдало бы насильственных действий с нашей стороны, с целью разделить их, чтобы помочь. Это походило бы на отделение неблагодарных детей от их родителей или благородных супругов от супругов низшего сословия, под предлогом обеспечения очищения и доброты в процессах эволюции. Ответственность имеет функцию знания. Мы не располагаем точными средствами, чтобы помешать какому-либо приятелю покрыть себя опасными долгами или броситься в жалкие безумства, хоть было бы правильным, если бы мы могли предоставить ему любую возможную помощь, чтобы он был вооружён против опасности, пока есть ещё на это время. Надо также отметить, что высшие авторитеты Духовности в состоянии применить специальные меры, налагающие вполне ощутимые печали и боли определённым личностям, с целью освободить их от падения в неотвратимые нравственные беды, когда они заслуживают подобную чрезвычайную защиту. На Земле пунктуальное правосудие наступает на возможности кого-либо, когда этот кто-либо подрывает равновесие и безопасность других людей в секторе ответственности, которую даёт ему жизнь, оставляя каждому человеку свободу действовать, как ему заблагорассудится. Примем ли мы менее ценные принципы, по сравнению с нормами, гарантирующими гармонию среди людей?

Заключая ясные разъяснения, которые передавал нам, Феликс облачился в сверкающий ореол.

В восхищении, мы умолкли, чтобы лучше выказать своё изумление перед лицом такой мудрости и простоты.

Наставник смотрел на Клаудио с симпатией, давая понять, что готов обнять его по-отцовски, и, опасаясь, возможно, что такой случай ускользнёт от него, Невес, почтительный и смиренный, попросил прощения за свою настойчивость; но он желал бы некоторых разъяснений по поводу изложенного.

Он стал задавать вопросы нашему наставнику, которые касались людей, стоявших у истоков войн среди людей. Феликс заявил, что справедливость втайне путает действия тех, кто угрожает коллективной стабильности.

Как понять тогда существование временных правительств, предстающих на Земле истинными палачами народов?

Феликс обобщил, прибегая к словам, которые он раньше уже говорил:

— Мы говорим «путать» в смысле «исправлять», «сокращать». Отметим также, что всякое существо живёт в области ответственности, которую ему устанавливает закон. Понимая, что ответственность одной личности соизмеряется с высшим знанием, которое эта личность уже обрела, нетрудно признать, что обязательства сознания принимают размеры власти, которая была им дана. Один человек с великим полномочиями власти может привести крупные сообщества к высотам прогресса и совершенствования или погрузить их в застой и упадок. Это напрямую зависит от позиций, которые она принимает за добро или зло. Естественно, правители и управляющие всех времён отвечают за то, что они делают. Все должны отдавать себе отчёт о ресурсах, которые им были доверены, и области влияния, которую они получили. Тогда автоматически они пожнут блага и благодеяния или преступления, которые посеяли.

Мы заметили, что Феликс не хочет продолжать пространные философские размышления.

Оставив на лице выражение, которое ясно давало нам понять, чтобы мы придержали все новые вопросы на потом, он подошёл к Клаудио и стал обволакивать его мягким излучением своего нежного и пронзительного взгляда.

Установилось лёгкое ожидание.

Наш благодетель казался взволнованным. Теперь он словно мысленно отдалился во времени. Он погладил шевелюру этого человека, как сделал бы любой врач, полный жалости, ободряющий больного среди менее симпатичных, этого человека, с которым ни Невес, ни я никогда так не сближались.

Но момент сильных чувств был краток, практически незаметен, поскольку брат Феликс снова обратился к нам и со смирением прокомментировал:

— Кто может утверждать, что Клаудио завтра не станет обновлённым человеком, кому суждено будет вершить добро, кто станет обучать спутников, унижающих его? Зачем привлекать к себе отвращение этих трёх существ из-за того только, что они выказали своё невежество и жалкое состояние? И должны ли мы считать, что никогда не нуждались друг в друге? Существуют удобрения, которые выделяют чрезвычайно неприятные испарения. Но они обеспечивают плодородие почвы, что помогает растениям, которые, в свою очередь, в состоянии помогать нам.

Благодетель показал жестом, что пора положить конец разговорам, и с учтивостью призвал нас к работе.

7

Мы вошли в смежную комнату, где обнаружили хрупкую девушку, состояние которой было довольно болезненным. Присев на одной из кроватей, вытянувшихся вдоль стены в чистой и приятной комнате, она мучительно размышляла, что позволило нам ощутить её тайную драму.

Брат Феликс представил её нам. Это была Марита. Владельцы этих мест удочерили её при рождении, двадцать лет тому назад.

Хватило одного взгляда, чтобы я разжалобился, глядя на неё. Роза человеческая, источавшая благоухание юности, эта девушка, почти ребёнок, в задумчивости положив головку на сплетённые руки, казалось, несла на себе весь непосильный груз долгих и мучительных злоключений. Её волнистая шевелюра походила на прекрасную причёску из каштанового бархата. Лицо, словно высеченное из мрамора, с редкой красоты чертами, тёмные глаза, контрастировавшие с белизной кожи, тонкие руки с розоватыми ногтями — всё это представляло собой очаровательный манекен из плоти, внутренний образ которого выдавал напуганного и обиженного ребёнка.

Загримированная печаль, скорбь, скрытая под цветком.

Подчиняясь наставлениям Феликса, я, растроганный, подступил к ней, мысленно прося её рассказать о том, что могло бы просветить нас о событиях в её жизни.

Начиная с контакта с Немезио, наставник предоставлял мне, вероятно, сам того не желая, новый тип анамнеза: мысленно консультировать духовную больную, проявляя мягкое понимание, которым отец обязан владеть в отношении своих детей, чтобы найти способ помочь.

Действуя в одиночку, я вновь выстроил свои эмоции. Я овладел отцовскими чувствами, оживлявшие меня среди людей, и устремил свой пытливый взгляд на это задумчивое создание, представляя себе, что это моя любимая дочь.

Без слов я попросил её довериться мне, чтобы прервать угнетённое состояние, мучившее её. Расскажи мне о своих самых отдалённых впечатлениях. Раскрой мне своё прошлое. Воссоздай в своей памяти всё, что ты знаешь о себе, ничего не утаивая.

Мы желали помочь ей, но ничего не смогли бы сделать, если бы действовали наудачу. Было необходимо, чтобы она открылась нам, вытянув из уголков своей памяти архивные сцены, начиная с самого детства, проявить их на мысленном экране, чтобы мы непредвзято могли проанализировать их для направления помощи, которую постарались бы оказать на месте.

Марита сразу же впитала наш призыв. Не в состоянии объяснить себе причину, по которой была инстинктивно вынуждена вспоминать прошлое, она установила мысленный импульс в точке, откуда получала начальную направляющую нить своих воспоминаний.

В её ауре стали отпечатываться сцены детства, живые, как в кино.

Мы увидели её маленькой, растерянной, в момент, когда она делала свои первые шаги.

И пока перед нами проходили наивные сцены того, что происходило с ней после оставления колыбели, она выстроила невнятные объяснения, отвечая на наши вопросы.

Да, вспоминала она, думая, что говорит с собой, она не была дочерью семейства Ногейра. Её удочерила «донна» Марсия, супруга Клаудио. Её родила девушка, покончившая с собой. Араселия, мама, которую она не знала, была взята на службу этой супружеской парой по случаю их брака, парой, которую судьба навязала ей в виде родителей. Когда она стала достаточно большой, мать Марины рассказала ей, в виде личной доверительной информации, короткую историю простой бедной девушки, давшей ей жизнь. Приехав недавно в эти места в поисках скромного заработка, Араселия была принята в их дом по совету одной из их родственниц. Она была красива, непринуждённа. Она шутила и любила празднества. По окончании своих дел по дому она развлекалась. Благодаря своей экспансивной мягкости и нежности, она быстро завела себе друзей, ходила на прогулки, танцевала. Она была весёлой и общительной, оставаясь при этом трудолюбивой и корректной. Иногда она за полночь возвращалась к себе в комнату, которую семья предоставила ей. Но уже с раннего утра она была на своём рабочем месте. Она никогда не жаловалась. Она всегда была услужливой, используя свою неуёмную энергию на кухне. Именно поэтому, хоть хозяева и не одобряли её не очень пристойные компании, они не чувствовали себя вправе делать ей замечания. «Донна» Марсия всегда была точна в воспоминаниях, касающихся её матери. Она с нежностью вспоминала о ней. Во время рождения Марины, единственной дочери Марсии, они стали близкими подругами. Араселия с удвоенной нежностью и преданностью относилась к ней. Но несмотря на это, именно тогда и произошли большие перемены. Преданная служанка забеременела, она сильно страдала физически. И чем больше хозяева дома просили, чтобы она ответила, кто же ответственен за подобную ситуацию, та лишь плакала, обрывая любую возможность на достойный брак. Естественно, бывая на танцах, она бросалась в различные приключения. Опечаленные хозяева помогали матери-одиночке, как могли, в том числе устроив её в соответствующее учреждение, чтобы ребёнок родился со всем надлежащим уходом.

В этот момент своих горьких воспоминаний девушка остановилась, словно устав от мыслей на эту тему. Вот таким образом Марита появилась на свет.

Глаза её наполнились слезами, словно она сравнивала испытания своей матери со своими собственными. Но, чтобы не отдаляться от нужных нам исследований, я мысленно предложил ей продолжить рассказ.

«Донна» Марсия рассказывала ей, как бы говоря с собой, продолжала она, что Араселия казалась бесповоротно удручённой, когда вернулась домой. Она постоянно плакала, раздражалась, впадала в меланхолию. Никакие советы, включая медицинские, не помогали. В ночь, перед тем, как выпить огромное количество средства от муравьёв, она оживлённо беседовала со своей хозяйкой, и было впечатление, что она идёт на поправку. Но следующим утром её нашли бездыханной, её рука сжимала край колыбели, словно в последний свой миг она хотела попрощаться с ребёнком.

Глубоко взволнованная, девушка напрасно старалась увидеть начало своего существования, в желании рассказать нам то, что знала. Она лишь была уверена, что проснулась к жизни на руках у «донны» Марсии, которую поначалу считала своей настоящей матерью, и привязалась к Марине как к истинной кровной сестре, при помощи детских игр. Они вместе посещали школу, вместе делили свой юный возраст. Они обе участвовали в одних и тех же экскурсиях, одних и тех же развлечениях и играх. Они листали одни и те же книги и наряжались в одни и те же цвета одежды.

Анализ проходил нормально, но поскольку время шло, брат Феликс распрощался с нами, сказав, что его ждут неотложные дела. Работы в институте, за которые он отвечал, не позволяли ему продлить свой визит.

Он сказал, что доверяет нам, заметив с деликатностью руководителя, который просит вместо того, чтобы приказывать, что надеется, что мы сможем оказать особое внимание неопытной девушке и сделаем всё возможное, чтобы по-отцовски помочь ей. Когда он произносил свою просьбу, мы видели, что он был в смущении. Я понял, что он, Высший Дух, находился здесь из великодушия, в качестве заслуженного и благородного наставника, который сходит с кафедры, чтобы поддержать мужество учеников, которые находятся ещё на азбучной стадии.

Догадавшись о том, что охватило мои мысли, он с досадой улыбнулся и скромно объяснил, что у него есть веские причины, чтобы посвятить себя счастью этого семейного очага. Но семья упорно избегает любой религиозной или благотворительной деятельности. Здесь никто не интересовался культурой молитвы или её изучением. Никто из четырёх членов семьи не был склонен служить своему ближнему. Поэтому, хоть он любил Клаудио, он не чувствовал себя вправе размещать в доме служителей, находящихся под его руководством, если только какие-либо серьёзные цели не изменят его отношения.

И поскольку было несправедливым, чтобы он действовал таким образом, удовлетворяя простому капризу, он чувствовал, что должен появляться под крышей этого дома лишь время от времени или просить помощи у разъездных друзей.

Опечаленные в момент расставания, мы с Невесом остро ощущали, что его нам будет не хватать, и пообещали доказать свою добрую волю. Мы будем настороже, и если что случится, позовём его.

Феликс улыбнулся и объяснил, что Амаро, санитар Беатрисы, как и другие сотрудники, работает недалеко от этих мест. Все они были преданными друзьями, готовыми помочь, хоть у них перед нами не было ни малейших обязательств. Он с оптимизмом добавил, что в случае необходимости озабоченная мысль с нашей стороны сработает как сигнал тревоги.

Мы остались одни наедине с работой.

После короткого перерыва мы возобновили текущий анализ. Я видел, что Невес изо всех сил старался быть нам полезным.

Марита, за эти несколько коротких минут отошедшая от своих воспоминаний, автоматически принялась вспоминать, представляя нашим глазам картины недавнего прошлого, которое было доступно её знаниям.

Погружённая в воображение, она мысленно видела себя на материнских руках или рядом со своей маленькой сестрой, в состоянии невинной беспечности человека, который считает себя на своём месте в кругу семьи. Она вновь видела Клаудио, который носил её на руках, видя в ней нежный цветок, проросший из молодого стебелька, и который оставлял у неё впечатление, что он — её законный отец.

О, мимолётное блаженство детства!… Мягкие убеждения первых дней! Как бы ей хотелось, чтобы время вернулось вспять, чтобы можно было предаваться наивным снам!

Внезапно её душа ощутила боль, как если бы неумолимый скальпель врезался в её нервы. Мы увидели, как она разразилась рыданиями. В её мозгу возник далёкий праздник, короновавший окончание её первого школьного курса девять лет назад. Она была в довольно приличном институте, прощаясь со своими коллегами, говоря слова признательности своим учителям и получая объятия и поцелуи в волосы, ниспадавшие с её плеч. После… дом, совершенно другой взгляд «донны» Марсии в комнате за закрытой дверью.

С той поры начался конфликт, который потряс всю её жизнь. Словно острый камень, неожиданное откровение нанесло рану её душе. Её детское веселье грубо оборвалось. С каждый моментом она всё больше ощущала себя взрослеющим человеческим существом, зрелым и страдающим. Она не была дочерью этого дома. Она была сиротой, удочерённой дорогими ей людьми, которых она так любила, считая, что принадлежит им. Это раскололо ей сердце. Впервые она плакала от страха обнять ту, на груди которой она укрывалась в тяжкие часы, находя в ней материнский приют. Она ощущала себя оскорблённой, одинокой. «Донна» Марсия же, старавшаяся прояснить всё с очевидной добротой, объясняла, объясняла. И она, до сих пор наивная и улыбчивая маленькая девочка, внезапно измученная, слушала, слушала… Она горела желанием спросить, почему всё это так. Но её голос застыл, словно мёртвый, в горле. Надо было принять действительность, смириться. Её приёмная мать старалась разбавить горечь бальзамом своей нежности, но не забыла сказать в форме совета: «ты должна расти, зная всё это. Лучше обнаружить это сегодня, чем завтра. Когда приёмные дети растут, не ведая истины, они обычно потом требуют сложных объяснений, в основном, когда получают эту информацию от других лиц». И в тишине, в которой малышка заглушила свои первые слёзы, она добавила: «не плачь. Я лишь объясняю тебе реальность. Ты знаешь, что мы воспитываем тебя, как свою дочь, но необходимо, чтобы ты знала всю правду. Мы удочерили тебя в память об Араселии, такой доброй, такой дружелюбной».

И эта информация была сразу же дополнена видением фотографий и реликвий её матери, вещей, вытащенных из небольшой деревянной коробки, которую «донна» Марсия принесла ей.

В отчаянии она нервно перебирала в руках портреты и вещи бедной молодой женщины. Она взволновалась, когда увидела ожерелья-фэнтези, позолоченные кольца. Это было всё, что осталось от её матери, которой она не знала. Она смотрела на её изображение на фотографиях, пожелтевших от времени, и ощущала глубокое и невыразимое влечение к этому взгляду больших и грустных глаз, которые, казалось, тянули её прочь из комнаты, в другой мир.

Однако её рассуждения не стали настолько зрелыми, чтобы задуматься о тревогах женщины, унесённой из жизни страданием. Всего лишь какой-то миг длилось размышление о бедной развоплощённой маме. Она была слишком оскорблена, чтобы так легко выйти из своей боли. Не обращая более особого внимания на всё это, она спокойно выслушала «донну» Марсию, когда та вышла собрать несколько нежных безделушек прошлого. Её слова: «Мы удочерили тебя в память об Араселии, такой доброй, такой дружелюбной» эхом отзывались в её голове.

Что ж, значит, они отсылали её к статусу сироты, в котором ей теперь надлежало жить? А как же поцелуи семьи, которые, как она думала, принадлежали ей? А ласки её родителей, которые она поровну делила с Мариной на общих правах?

Ей казалось, что «донна» Марсия очень уж решительно завела разговор, без малейшего проявления любви, что было характерным для её жестов другого времени. Конечно, она выказывала ей нежность, но ограничила ласки, словно хотела, начиная с этого момента, провести суровую границу между ней и своей семьёй. И потому она чувствовала себя ограбленной, оскорблённой. Её просто приютили, её терпеливо выносят, её обманывают. Она не была их дочерью; она была сиротой.

Рано созревший рассудок понимал всю ситуацию, хоть она, одолеваемая детской гордыней, и не могла выразить ни малейшей благодарности за сочувствие к ней.

После короткой паузы, произошедшей в волнующих воспоминаниях, Марита развернула перед нашими глазами трогательную и незабываемую сцену.

Что касается меня, то я никогда не видел настолько глубокую боль у ребёнка.

О, этот факт никогда не уйдёт из моей памяти: когда супруга Клаудио оставила её, задыхающуюся в безмерном плаче, она увидела маленькую домашнюю собачку, худую и безымянную, которую Марина несколькими неделями раньше подобрала на улице. Крошечное животное подошло к своей хозяйке, словно разделяя с ней её грусть, и стала лизать ей руки. Со своей стороны, девочка также стала выказывать ей свои добрые чувства, словно передавая собачке всю полноту своей любви, которую она несла в этот момент для «донны» Марсии, и, плача, нежно прижала собачку к себе, вскричав в сердцах: «О, Гойя, не ты одна оказалась брошенной! Меня тоже бросили…».

С того дня её жизнь в корне изменилась. Она полностью утратила свою непосредственность.

С этого откровения, которое никогда не сотрётся из моей памяти, она стала считать себя ограниченной, ущербной, зависимой.

Эта нравственная пытка, перенесённая в одиннадцатилетнем возрасте, смягчалась лишь постоянной преданностью приёмного отца, который становился всё более нежным, по мере того, как «донна» Марсия и её дочь отдалялись от духовной общности.

Ей не с кем было поговорить на женские темы.

Мать и дочь сознательно воздерживались от комментариев, когда вставал вопрос выбора одежды для неё. Они оставили её без малейшей помощи в отношении того внимания, которое девушка должна проявлять к себе, хотя время от времени «донна» Марсия выслушивала её с материнской нежностью, когда речь заходила о необходимости девушки-подростка в наставлениях интимной жизни.

Когда появлялась возможность обмена чувствами, она была уверена, что супруга Клаудио обладает огромным наследием в понимании и нежности, приглушёнными тяжестью условностей и условий, как если бы под корнями колючего кустарника было зарыто сокровище.

Она использовала часы излияний между ними обеими, говоря обо всех сомнениях и нерешительностях, которые роились в её воображении, в ожидании благоприятной возможности.

Ей казалось, что «донна» Марсия тогда утрачивала чувство расстояния, и отвечала ей объятиями и поцелуями, живо показывая, что давний взрыв преданности и доверия не угас в её сердце. Она улыбалась, восхищалась. Её материнская нежность проявлялась в мудрых и мягких замечаниях. Она просвещала её в проблемах, связанных с первыми вопросами жизни женщины, и ей казалось, что она вновь обрела свою маму, которая, как она считала, была у неё с появления на свет, когда эти руки, красивые и тонкие, теперь же такие далёкие, ласкали ей волосы.

Однако этот светлый миг быстро проходил.

Кончалось тем, что появлялась Марина, и атмосфера нарушалась.

В оцепенении она наблюдала тогда превращение, которое происходило внезапно. А её собеседнице нравилось изображать двойную личность.

Её духовная мать, любезная и приветливая, стиралась, и появлялась «донна» Марсия, терпкая и галантная в своей психологической атмосфере. Она вдруг вспоминала, что ей что-то надо сделать в соседней комнате, давала ей какое-либо задание по дому, которое надо выполнить где-нибудь подальше от дома, чтобы отдалить её. Она брала на себя различные виды работ. И неожиданно начинала жаловаться на боли, которые до сих пор её не тревожили.

Перед такой резкой переменой ролей она анализировала её обратную сторону.

Когда мать и дочь, обе такие разные, сходились, они дополняли друг друга в мелких пакостях, целью которых было подавить, унизить её. Самое малое пятнышко на одежде становилось предлогом для сарказма; лёгкое недомогание приводило её к целой серии ироничных и бестактных нотаций. Обе они редко уступали честь быть в их компании, чтобы делать покупки в центре, и если магазины, которые они посещали, случайно не располагали средствами доставки их заказов, мать и дочь не стеснялись нагружать сироту различными пакетами, практикуя улыбчивую жестокость с унизительными рассуждениями, которыми лишь усиливали её неловкость и подчинённое положение.

«Донна» Марсия и Марина шли вместе впереди, провоцируя её неслыханным образом, что ей приходилось молча сносить. В эти мгновения она расстраивалась, она ощущала себя невыразимо неуютно, словно в одиночестве сдавала тест на терпимость и терпение придирчивым и безбожным экзаменаторам, которые оценивали её реакции.

Очень скоро она поняла, что её сестра, единственная законная дочь Марсии, не уступит ни малейшей доли ласок, расточаемых на неё в семье, которую она считала своей. Проинформированная о тайне её рождения, та изменила своё поведение к ней, изобретая предлоги, чтобы в разговорах со своими друзьями затрагивать тему её жизни, заранее принимая все меры, чтобы стереть малейший след сомнения в том, что касалось их обеих в социальном статусе. Она критиковала её вкусы, привычки. И мать не делала никакой тайны в своём выборе. Наедине, мать, не колеблясь, уступала нежности, приходившей из прошлого, с небольшой примесью сочувствия, которое бедная девушка вызывала у неё теперь. Но это лишь усиливало её холодность. Она вздыхала по отдыху от постоянной работы. Одиночество тяготило её, у неё не было никого из родных, с кем она могла бы обсудить хотя бы самые хрупкие связи дружбы. На письма, которые она посылала членам своей семьи у Араселии, ответов никогда не было. Информация, приходящая из далёкого городка, где родилась её мать, давала ей понять, что все подались в другие области страны за лучшей долей.

Она стала довольно самокритичной и отдавала себе отчёт в своём положении. Она была совершенно одна.

Марита, пытавшаяся вызвать воспоминания намеренным импульсом, выразила желание отвлечься, чтобы иметь возможность себя контролировать, словно на несколько мгновений решила освободиться от груза, который носила с собой, чтобы рассуждать о препятствиях пути.

Мы потихоньку ослабили наблюдения, которыми сопровождали её молчаливое изложение.

В облегчении, она спрашивала себя, не её ли изолированность от всех потребовала так рано заводить компании, отличные от тех компаний, которые узкий круг испытаний дал ей в семейном очаге.

Замкнувшись в мыслях, которые представляли свои отклонения, и опасаясь проявить их, тем самым став посмешищем, она прибегала к бегству.

Словно птица, утомлённая слишком ранним использованием собственных крыльев, она спрашивала, почему ей было отказано в чувственной подпитке в родном гнезде, и где она могла бы расправить крылья.

Но пока она окончательно не скрылась в уголках своего разума, чтобы застыть там в бесполезной печали, мы попросили её помочь нашему анализу, который мы уже начали с целью помочь ей и защитить её.

Она послушно возобновила прерванные было разъяснения, рассказывая о первых днях своей профессиональной деятельности в коммерции, которую она освоила.

Воспоминания забили фонтаном.

Она дала нам увидеть оживлённое коммерческое учреждение, где Клаудио нашёл ей место продавщицы, небольшой мирок с ароматами женщин, созданный из драгоценностей, парфюмерии, лёгких тканей, готовой одежды.

На следующий день, последовавший за событием, когда приёмный отец принёс ей пирожное, украшенное семнадцатью розочками, чтобы отметить её день рождения, она приступила к работе.

Вначале всё было в новинку и вносило неуверенность.

Затем она оказалась втянутой в борьбу чувств: новые связи, новые идеи.

Она притягивала к себе живительные связи, её интересы получили распространение, она делилась своими секретами, завоёвывала симпатии.

Её воображение теперь было чрезвычайно оживлённым, побуждая её внимательно следить за собой, чтобы появляться в глазах своего героя, которого она, конечно же, представляла управляющим её чувствами, предлагая ему очаг, райский уголок, где она могла бы успокоить своё сердце, не быть униженной и находить блаженство.

Неловкая девчонка, все её знания в области любви ограничивались романами, где безвестные Золушки оказывались, наконец, с восторгом в объятиях принцев, которые вырывали их из мрака, чтобы привести к славе. Она восторгалась любовными сюжетами и фильмами, которые заканчивались возвышенным альтруизмом или высшим, достойно прожитым человеческим вдохновением.

Но судьба посмеялась над её наивностью.

Она сравнивала соприкосновение с реальной жизнью с неумолимым садовым кривым ножом, который срезал цветы её девичьих грёз.

Вначале разочарование настигло её сердце при посредничестве одного коллеги, который постоянно предлагал ей места в кино. Она была знакома с его невестой, молодой и благовоспитанной учительницей, которая ценила её присутствие.

Какое может быть зло в том, чтобы время от времени вместе смотреть симпатичные фильмы? И начались короткие моменты дружеских встреч. Близость благоприятных минут. Там и тут — Копакабана. Чашечка кофе в баре, когда дул холодный ветер, мороженое на пляже, когда усиливалась жара. Простые товарищеские отношения. Друг, заменивший брата, которого у неё никогда не было.

Но пришла ночь, когда он пришёл к ней преображённым. Он пришёл без своей невесты, которая была на пути к Петрополису, естественное, хоть и редкое, событие. Ничто не предвещало неприятного развития событий, не было или причин для тревоги.

Они спокойно беседовали на песке Лемского пляжа. Поднялась полная луна, вдохновляя их на нежные и радостные мысли, пока они подставляли свои тела освежающему дыханию моря.

Работа в магазине в этот душный день казалась потной баней.

Они говорили о спешащих клиентах, вспоминали посетителей-грубиянов. Они беззаботно смеялись, как студенты в перерыве между лекциями.

И вот он принялся говорить о размерах. По его мнению, метр портнихи — это ещё не всё, и в определённых случаях нужно прибегать к помощи психологии, чтобы успокаивать взволнованных клиентов, тогда как они интересовались лишь кусками кружев и тесьмой.

И здесь он попросил дать ему руку, чтобы сравнить её со своей, и в ответ она вдруг широким жестом протянула ему свою руку, оказавшуюся в тесном контакте с волосатой мужской рукой, сжавшей её своими пальцами.

Она попыталась освободиться. Но парень ясно дал понять свои недобрые намерения. Резким движением он привлёк её к своей груди, бормоча признания любви.

У неё закружилась голова, как при сверкании молнии, хоть небо внешне оставалось безоблачным. Она стала кричать, просить о помощи, но кровь бросилась ей в голову.

В стремительном порыве она покорилась его губам, которые прижались к её устам, и на несколько секунд потеряла сознание.

Обольщающее дыхание первого мужчины, державшего её, покорную, выделяло магнетизм змеи, гипнотизирующей доверчивую птицу.

Но ошеломление длилось всего лишь миг. Быстро проявила себя глубокая и непоколебимая реакция женственности, соединённой с разумом. В её мозгу промелькнуло понятие ответственности. Этого было достаточно, чтобы сексуальный импульс угас, нейтрализовался. Она мысленно увидела образ отсутствующей подруги, и поняла опасность, которой подверглась.

Да, она желала быть женой мужчины, спутницей того, кто станет её спутником.

Она смиренно осознала своё положение человеческого создания, молодой девушки, изголодавшейся по любви, заранее ощущавшей эмоции материнства, но не была согласна с унижением, плодом бесчестия или распутства.

Она собрала всю свою энергию, на которую только была способна, и, внезапно оказав сопротивление, бросилась прочь от преследователя, сжимавшего её трепещущую грудь.

Освободившись, она разразилась горькими и горячими слезами.

Резкие и свободные, роились вопросы в её душе.

Что, обязательства помолвки для него ничего не значат? Кем он считал молодую прекрасную девушку, доверившую ему свою судьбу? Значит, так низко пало его сердце? Разве у него не было ни матери, ни сестры, для которых он требовал бы уважения и почтения?

Мертвенно-бледный, её коллега извинился, неосторожно заявив, что не представлял себе, что она придерживается таких архаичных идей.

Он помолвлен, обручён вот уже несколько месяцев, но — подчеркнул он — по его мнению, это так естественно, что он и она, Марита, ещё молодые, могут воспользоваться временем, прибавив в своей искушённой философии, что любой сознательный путешественник, хоть и знает правильный путь, свободен попробовать плоды, свисающие с растений и деревьев, растущих вдоль дороги.

Он стал высмеивать её слёзы и удалился, хохоча во всё горло, чтобы затем, на работе, начать преследовать её.

Случились и другие неприятности и соблазны.

Племянник шефа, молодой парень, недавно женившийся, проник к ней в душу, начав с подарков ко дню рождения и закончив предложением работать в офисе, где он хотел принудить её к сожительству. Так она заработала себе ещё одного врага и дорого платила за любые поблажки.

В это время была уже заметной эволюция Марины. Тронутая материнской преданностью, она забросила свой диплом бухгалтера, позиционируя себя с явными преимуществами. И, конечно же, с целью зарабатывать большие деньги в своей профессии, она бездумно бросилась в расточительность и излишества: ей нужны были дорогие и элегантные вещи, экстравагантные причёски, опьянение и кокетство.

В этот момент молчаливой доверительности ясно засияла тень молодого человека. Поскольку она вызывала этот образ из пейзажа своих самых потайных мыслей, её внешность наказанного ребёнка преобразилась.

Тучи на её внутреннем небосводе рассеялись: жалобы отдалились, и опасения были забыты.

При мысли об этом молодом человеке её аура стала такой чистой, что это явление приводило к самым прекрасным оценкам поэтического энтузиазма. Она походила на мыслящую вазу, которая могла бы воспользоваться случаем сделать себя саму и украситься по своему желанию, чтобы получить желанный цветок. Она походила на осознанное озеро, способное вдруг спрятать весь мусор своих вод, преобразившись в зеркало, хрустальное и чистое, чтобы отражать звёзды.

Марита любила того, кого сама избрала, с прямотой дерева, выросшего на основном корне поддержки, с самоотречением матерей, которые предпочитают умереть, счастливые в своей высшей жертве, если таково условие, чтобы их любимые дети могли жить.

Очарованный видением, походившим на оживший алтарь, внушающий религиозное почитание, я спрашивал себя, где я мог видеть подобную сцену: молодая женщина, мысленно создающая это лицо в своём ментальном поле.

Я рылся в своей памяти и, наконец, вспомнил: юноша, чьё лицо всплыло в мыслях Марины, овладевший её сердцем, в то время, как она была с Немезио.

Обе девушки оказались духовно притянутыми к нему идентичными нитями. Их выборы пересекались, соединённые аналогичной судьбой.

Я бросил взгляд на Невеса, внимательно следившего за мной, готовый присоединиться к работе психологического анализа, и заметил, что его лицо печально.

Ему хватило моего сигнала, чтобы порывисто подойти ко мне и взволнованно и тихо заговорить:

— Мы ещё не всё правильно поняли. Знаешь, кто это? Это мой внук, Жильберто, сын Беатрисы…

Коротким жестом я попросил его подождать благоприятного момента для разговора и сохранил на потом эффект от эмоционального соприкосновения. Я подошёл к этому измученному ребёнку, как отец, летящий на помощь своей дочери, и с большим трудом сдержал изумление, внезапно охватившее меня, чтобы не впасть в неуместное разрушительное сочувствие.

Я не знал, кто больше заставляет меня печалиться — Марина, разрываемая между отцом и сыном, или грустная молодая женщина, глубоко затронутая в своих самых сокровенных чувствах.

Я заставил умолкнуть впечатления, внутренне трогавшие меня, и продолжил наблюдение.

Молчаливая исповедь молодой женщины развивалась с помощью живых и ясных воспоминаний.

Ровно шесть месяцев назад она познакомилась с Жильберто в кабинете у шефа. Она передавала информацию по работе, он представлял интересы своего отца, который занимался делами, связанными с продажей недвижимости.

С каким восхищением она приняла его первые любящие и вопрошающие взгляды! С тех пор нити глубокого сходства стали притягивать их друг к другу, и невозможно было оправдать чем-либо жажду растущей общности, господствовавшую над ней.

К своему глубокому удивлению, во время экскурсии, предшествовавшей целой серии счастливых прогулок, она с удовлетворением открыла, что Марина, недавно принятая на службу, работала бухгалтером на предприятии, где её отец был самым главным человеком.

Она посмеялись над таким совпадением с наивностью двух детей.

Марита полностью доверилась ему. Она любила его и чувствовала себя любимой.

Как только она оперлась на руку, готовую обнять её и защитить, её душе открылись более широкие горизонты. Она выносила уколы повседневности, обращая их в прощение и радость. Природа открывала ей новые очарования. Она признавала, что в её глазах зажёгся иной свет, позволяя ей открыть красоту моря; в её ушах звучала определённая музыка, хоть она и не знала, как объяснить это, открывая ей сквозь восхищение и восторг нежное щебетанье детей и пение птиц. Она отдалилась от домашней Голгофы; время летело, нежное для её сердца. Взаимная любовь, казалось, притупила её чувственность. Нет груза, нет и понятия жертвы.

Она отдалась Жильберто с пассивностью растения, который отдаёт себя во власть земледельца, источника, который отдаётся жаждущему напиться.

Сын Немезио Торрес обещал жениться на ней. Он с улыбкой говорил о будущем, она пробуждала в себе мечты материнства и счастья. Для того, чтобы сделать её самой счастливой, он ожидал лишь улучшения своего экономического положения, которое, как он думал, уже близко.

Несмотря на всё это, его сердце было словно проткнуто гарпуном, удручено. Она была убеждена, что Жильберто устал, что, подталкиваемые желанием, они оба раньше времени сорвали цветок счастья, который теперь не играл никакими красками.

И тут появилась Марина. Всегда эта Марина…

Накануне она застала свою сестру и Жильберто оживлённо беседующими, что не оставляло места сомнению. Не видимая ими, она слышала их слова, проникнутые горячей нежностью.

В этот момент своих горьких воспоминаний она вытянула своё хрупкое тело, как это сделала бы внезапно подстреленная птица, и разразилась конвульсивными рыданиями.

8

Когда мои наблюдения были закончены, а наша пациентка плакала, находясь в угнетённом состоянии духа, явно далёкая от исследования, которое мне было разрешено завершить, Невес спросил меня, можем ли мы теперь поговорить.

— Да, конечно.

— Андрэ, спросил он, не скрывая своей растерянности, что у нас происходит, друг мой? Вы отдаёте себе отчёт? Это мой внук, этот молодой человек является моим внуком! Мы где находимся? Четыре существа, связанные друг с другом… Женщина между отцом и сыном, молодой человек между двух сестёр … Я не знал всего того, что мы сейчас увидели. Просто время от времени я старался облегчить страдания Беатрисы, только и всего. Я не имел ни малейшего представления о потрясениях вокруг неё … Aх, друг мой, как отцу, мне было бы легче видеть её умирающей в сумасшедшем доме!…

И, указывая на Мариту:

— Эта девушка говорит всю правду?

— Невес, продолжал я, ты не можешь не знать, что группа близких друг другу лиц является механизмом, состоящим из различных деталей, пусть даже и хорошо подогнанных друг к другу для выполнения надлежащей ему функции. Каждое лицо, составляющее его, является частью тех реалий, которые складываются в единое целое. Мария была искренней. Она показала всё, что знает. Она является частью той истины, которую мы разыскиваем. Чтобы определить то, что ты называешь «всей правдой», необходимо посоветоваться с людьми, которых она приютила в своём внутреннем мире.

Мой друг выдавил из себя лёгкую улыбку человека, в котором соединились понимание и смирение.

Однако, снова погружаясь в депрессию, с помощью которой, как он полагал, он почитал справедливость, он горько пожаловался:

— Только представь себе! Жильберто! Ещё мальчик… Если бы отец мог видеть это!… Но Немезио — это случай для сумасшедшего дома. Ничего не поделаешь …

Он с сочувствием взглянул в сторону девушки, которая всё ещё плакала, и заметил:

— Посмотри на эту малышку. Преданная, верная … Она доверчиво покорилась ему. В чём вина фарфоровой вазы, если её крышка с силой вырвана каким-то животным? И этим животным является молодой человек, которого я так люблю!… Она могла бы быть супругой, как мечтала, достойной матерью, хозяйкой дома для доброго человека … однако Жильберто увлёкся никчемной девкой. Марина и Марита … Не могу поверить, чтобы обе они выросли под одной крышей! Они такие же приёмные сёстры, как змея и голубка …

Во время короткой паузы я постарался поделиться с ним своими размышлениями.

Я неправомочно стал в позицию случайного советника и попросил своего спутника успокоиться.

Мы находились здесь, чтобы исправлять, защищать и осуществлять лучшее, что мы можем. Несомненно, что благо, посеянное в лоне этой группы, в конце концов, отразится благом для Беатрисы. Мы должны были устремить свои мысли на неё. Раздражение лишь прибавило бы горечи её нравственности, и он, Невес, своими чувствами, забрызганными кислотой, бросал бы в свою дочь флюидные составляющие отрицательного характера, разрушая её силы.

Терпение и братская помощь послужили бы нам поддержкой.

Кроме того, мы не в состоянии были знать, как долго продлятся физические страдания супруги Немезио. И справедливо было бы предвидеть, высчитать это. Но и высшие решения могли бы вмешаться в смысле продления её периода жизни на Земле. Не было ничего невозможного в том, чтобы она продолжала жить в плотском теле, в относительно лучшем состоянии, в течение месяцев, а то и лет, хотя диагноз показал, что её развоплощение уже близко. Ну а если бы произошло обратное? Раздражение и уныние с нашей стороны стали бы окончанием возможностей помощи. Даже полные сочувствия, наши руководители без малейших усилий убрали бы нас от изголовья больной. У них были средства поставить нас на более лёгкие и живительные задачи в другом месте, как тот, кто повышается в звании, пока он служит. Они бы сделали так ради блага больной, с целью помешать неприятностям, которые мы могли бы доставить малейшими вибрациями, приводящими к расстройству.

Невес вынес мой совет с терпением.

Он, кажется, всё понял. Он на долгое время уйдёт из семейного очага, чтобы воспитать себя в мудрости и отделённости, оправдывался он. Но по возвращении в дом он снова стал тем, кем был: привязанным к комфорту, к своим кровным корням, которые он впитал с благополучием тех, которых считал цветками, растущими в стебле своего сердца. Он умел оказываться в сложных испытаниях. Он говорил, что анализирует себя, наблюдает за собой, становится взвешенным в своём усвоении принципов милосердия и снисходительности, которые он сам преподавал, под влиянием мудрых и дружественных наставников, которые открыли ему двери школ совершенствования в высших сферах.

Словно земной человек, содержащий в себе заслуги и ошибки, он заявил, что готов овладеть собой и, напоминая мне былых однокашников времён юности, когда они оказывались между ободрением и сомнением в решении проблем самоконтроля, он попросил меня помочь ему оставаться молчаливым, насколько это возможно, в присутствии наставников.

Его повиновение взволновало меня.

Он считал себя временно расстроенным, со смирением настаивал он. Он разделял боль своей дочери. Он инстинктивно испытывал агрессию и состояние экстраверсии, состояния разума, которые были характерны его темпераменту в прошлом. И он клялся, что исправит своё отношение. Но как только мы оставались одни, он, несмотря на всё это, впадал в свои неуместные излияния, и поэтому я не принимал его слова всерьёз. Всегда находился момент, когда нужно было внутренне сдерживать себя, но он чувствовал, что долгое время копившееся возбуждение давило на его мозг, словно газовое облако. Он утрачивал сдержанность или впадал в безумие, как человек, у которого в груди рвались бы бомбы.

Я потребовал от него успокоиться. Не было нужды так раздражаться. Он прекрасно всё понимал. Что касается меня, я не выказывал ни намёка на превосходство над ним. Я тоже, как развоплощённое человеческое создание, слишком хорошо испытал на себе удары внутренней борьбы, в которой мы всегда противостоим на арене низшим качествам, которые нам надо сублимировать.

Однако неуместно было сочетать споры с работой.

Хрупкая малышка облегчала слезами свою душу, плачем, который был слышен сквозь приглушённые стоны и рыдания.

Мы готовились было вмешаться, но случилось неожиданное. Тихо в дверь постучал Клаудио, вероятно, испытывавший неловкость от этого жалостных стонов, которые Марита напрасно пыталась сдержать.

Мы с облегчением вздохнули.

Вне всякого сомнения, отцовское сердце рвалось навстречу со слабой девушкой, желая придать ей больше энергии, и с помощью магнетического стимулирования мы настояли, чтобы она ответила.

Очевидными усилиями воли преодолев приступы слёз, Марита уступила нашим призывам и пошатнулась, когда открыла двери.

Клаудио вошёл не один. Один из его двоих развоплощённых приятелей, изменивший свою личность, первым подошедший к нему с целью получить глотов виски, обвивался вокруг его тела.

Глагол «обвиваться» в человеческом языке кажется наиболее подходящим для определения случая разделённого одержания, который предстал перед нашими глазами, даже если он и неточно выражает весь процесс флюидного смешения, которым они притягивали друг друга. И мы утверждаем именно «разделённое одержание», поскольку здесь один действительно страстно жаждал нечестивых целей другого, в эйфории дополняя друг друга в видении равных частей ответственности.

Поскольку всё это происходило, когда они вместе выпивали, то создавалось впечатление присутствия двух существ в одном теле.

В какие-то моменты одержатель отклонялся от своего спутника на несколько сантиметров. Но он всё время обвивал его, воспроизводя жесты кошки, которая не желает терять контакт со своей жертвой. Они отлично сочетались в своей взаимной привязанности.

Это придавало другое выражение лицу Клаудио. Гипнотизёр, чьё духовное видение не могло достичь нас, контролировал все его чувства и мысли, тогда как тот со сладострастием отдавал себя в его власть. Послушный взгляд обрёл характерные черты человека, охваченного галлюцинациями. Клаудио изменился. Странная улыбка играла на его губах. Ограниченному восприятию Мариты он казался обычным человеком. Но в наших глазах это были две мужские личности в одном представительстве. Два Духа, выражавшие свои унизительные импульсы, дополняя идентичные страсти в одной теме полного сходства.

С ужасом во взоре, Невес посмотрел на меня. Хоть и самый неопытный в этой области, он не был единственным, кого охватило смятение. Я был привычен к чувственным встряскам в духовном плане, но всё же ощущал тягостные опасения.

Комната, населённая раньше позолоченными мечтами и снами ребёнка, превратилась в тюрьму, в которой Клаудио и «вампиризатор», странным образом сведённые к скотскому уровню недостойным желанием, вместе представляли собой коварного хищника, вычисляющего наиболее лёгкий путь, чтобы настичь свою добычу.

Воплощённый ясновидящий, который мог бы наблюдать владельца этих мест, увидел бы другую физиономическую маску.

Медиумическое внедрение, самопроизвольное и осознанное, было очевидным во всей своей дикости. Феномен общности двух разумных существ — одного воплощённого и другого развоплощённого — ясно представало перед нами, так же необузданно, как ураган или бурное течение, со всей бесконтрольной силой земной Природы, несмотря на то, что с человеческой точки зрения всё это происходило в очевидной ментальной немоте.

Но для нас здесь было не только установление мыслеформ, которые давали понять распутные намерения оскотинившегося двучлена, со своими скоррелированными структурами, цветами, шумом и движениями. Мы также были напуганы, слыша их голоса в ясно ощутимом диалоге.

Слова выходили из черепа Клаудио, внешне молчаливого для глаз приёмной дочери, словно его голова превратилась в акустический ящик радиоприёмника.

Гипнотизёр и загипнотизированный выражали чувственность на одном и том же уровне.

Вспомнив о бутылке, имевшей место совсем недавно, я подумал об опасности, которой могла подвергнуться беззащитная девушка. Разница здесь заключалась в том, что Клаудио ещё мог вести разговоры в состоянии полного гипноза, гипноза, который он, впрочем, старательно поддерживал.

Одержатель разглагольствовал, стараясь вызвать у него волнение, с целью разрушить последнюю щепетильность, пробивавшуюся сквозь эмоции:

— Сейчас, да!… Любовь, Клаудио, именно она … Ждать иногда годами, чтобы сиюминутного блаженства. Существуют миллионы женщин. Но она — единственная, кто сможет, наконец, утолить нашу жажду. Везде есть точки опоры, но птичка путешествует с места на место, вздыхая по отдыху в своём тёплом гнёздышке… Голодному физически всё служит пищей; но в любви … В любви блаженство подобно воздуху, одна часть которого принадлежит мужчине, а другая — женщине. Чтобы эйфория целиком вибрировала в круге, надо, чтобы обе части состояли из одной и той же субстанции. Никто не может получить слияния куска золота с куском дерева. Паганини сыграл лишь на одной струне; но эта струна слилась воедино с ним. Он бы никогда не смог вытащить на свет ни малейшей частицы своего таланта, если бы не располагал пеньковыми струнами для своей скрипки, пусть там их были бы тонны. Каждый мужчина, Клаудио, должен открыть магнетическую женщину, которая соответствует ему, спутницу абсолютного сходства, способную предложить ему внутреннюю полноту, которая превзошла бы условности и формы, чтобы осуществиться в области жизненной силы и веселья …[6].

Голос на несколько секунд умолк, а затем умоляюще продолжил, провозглашая искусные софизмы:

— Ну, вперёд! Марита наша, наша!… Мы так изголодались, как мужчины … Сжалимся над покинутыми больными, и дадим им надёжное лекарство. Мы — опора для жалких нищих… Заслуживаем ли мы хоть малейшую симпатию? Те, кто, изголодавшись по нежности, бросаются в безумие, не будут ли худшими, чем те несчастные голодные, которые ночуют на улице? Ты, Клаудио, ужасно страдал. Бродяга на площади не имеет и унции тех печалей, которые одолевают тебя. Что значит успех без интереса и опыт в домах терпимости, если истинная любовь вопиет от неудовлетворённости твоей плоти? Ты живёшь у себя, словно собака у водосточной трубы, получаешь удары оскорбления… Марита — это компенсация за всё это. Или ты считаешь, что земледелец не имеет права на созревший плод? Ты приютил под своим крылом эту малышку, ты носил её на своих плечах, ты видел, как она росла, как человек, сопровождающий эволюцию цветка, и ты, наконец, видишь в ней свой тип женщины. Ты не устал ежедневно видеть её и страстно желать, смиряясь перед пыткой расстояния, тогда как вы живёте совсем рядом друг с другом?

— Но я воспитал её как свою собственную дочь … вздохнул Клаудио, думая, что говорит с собой.

— Дочь? — спросил соблазнитель. — Простое социальное искусство. Это же просто женщина. И кто может утверждать, что она не ждёт так же страстно твоего поцелуя, словно самка у источника? Ты же не новичок. Ты знаешь, что любая женщина любит подчиниться после долгих уговоров.

Строя догадки, мысленно разделённый между двумя различными личностями — личностью отца и личностью возлюбленного — Клаудио в разочаровании стал приводить доводы.

Он знал, что у девушки свой выбор. Он часто проводила с ним время. Она выбрала Жильберто, парня, с которым она предавалась долгим и частым прогулкам. У него на сей счёт не было никаких сомнений. Ревнуя, он тайно сопровождал их воскресные экскурсии, а они даже не догадывались о его присутствии или о его затронутом интересе. Он никогда не слышал их слов, но прячась, видел их двусмысленные жесты. Он считал себя вправе привлечь ветреника к ответственности. Он всё высчитывал, высчитывал. Но когда он решился просить совета у полицейских властей, то был шокирован одной неожиданностью. Мужчина ночной жизни, он стал встречать свою дочь в местах сомнительных удовольствий, и не только в компании Немезио Торреса, мужчины, который поддерживал с ней роль шефа, но также и с Жильберто, его сыном, в компрометирующей ситуации. Распутство Марины стало для него неизбежным бедствием. Сначала ему мучения, истерзанному отцу, каким он был, это причиняло мучения распутством, практиковавшимся в семье. Но именно Марсия, его супруга, подала первой пример. В первое время брака между ними выросла стена непонимания, которая выделялась из глубин их существ смутными вихрями инстинктивного отвращения, и существование этого отвращения прошло полностью незамеченным для них в посвящении их союза.

Всё началось со споров и полемик. Затем пришло равнодушие, усталость друг от друга, внебрачные приключения, и каждый из них шёл своим путём.

Конечно же, Марина последовала по материнскому пути. Она отдалилась от него. В своём суждении мужчины он считал свою дочь свободной женщиной, но приемлемой в лоне семьи с момента, когда практиковала профессию, которая могла обеспечить её капризы. Обычно его супруга, Марина и он собирались в доме вокруг стола, словно трое разумных животных, скрывая взаимное презрение за условностями или иронией.

Но по своей манере видеть вещи Марина держалась особняком, словно цветок на ветке, колкой от этих бичующих антагонизмов.

Он сознательно ушёл с головой в работу. Он придумывал средства, заставлявшие его питаться в Копакабане, чтобы колючие черты семейного круга в квартале Фламенго не бередили ему душу.

Он следил за шагами Марины, спорил с её руководителями.

Устроив её однажды на новой должности, он старался поддерживать её независимость.

Любя её с глубокой нежностью, смешанной с тираническим эгоизмом, он был оскорблён до глубины души теми унижениями, которые его супруга и Марина заставляли Мариту переживать.

Он хотел её для себя, с нежностью голубки и грубостью волка. Он не мог согласиться на то, что они бросали в неё только оскорбления или сарказм. Подобное отношение закончилось тем, что Марита обрела ещё большую свободу, чем мечтала, и она пользовалась ей, чтобы культивировать свою любовь к Жильберто, поскольку она дистанцировалась от них на празднествах. Марсия и Марина, всегда поглощённые своими капризами, которые делали их похожими на двух взбалмошных сестёр, даже не отдавали себе в этом отчёта. Её отсутствие, казалось, снимало с них груз. Утверждая, что её характера им не изменить, они считали себя счастливыми, что избавлены от надзора за ней.

Запутавшись в рассуждениях, которые быстро уводили его от самоанализа, под контролем вампира, влиявшего на него, Клаудио вспомнил, что пришёл к заключению, что Жильберто не колеблясь соблазняет обеих девушек, и после зрелого размышления он решил молчать.

Не было бы разумным взвесить все преимущества? Изобличить Мариту, как оскорблённую девушку, значило для него потерять её доверие; указать на Марину, как конкурентку, значило оскорбить приёмную дочь, нанеся ей ужасные раны нравственного порядка. Хитроумный, он выжидал, пока пройдёт время, считая предпочтительным, по его мнению, чтобы Мариту оскорбили сами обстоятельства. Когда она вернётся к нему, утомлённая и разочарованная, Он, скорее всего, сделает её своей любовницей, как того и желал.

Прельщённый собеседником, невидимым для него, он подхватил свои скорые размышления, пришедшие ему на ум; тем не менее, вдохновлённый этим последним, он обманывался в воображаемом ожидании, формулируя другие вопросы. Окутанный проницательностью одержателя, он внутренне анализировал своё состояние, стараясь узнать, действительно ли он в это час был серьёзно вдохновлён. Не мог ли он допустить ошибку? Могла ли она телепатически ощутить опасение или могла бы она сознательно нарочно избегать его, скрывая симпатию, которая, возможно, толкала её женское сердце желать его?

Он сам поставлял преследователю аргументы, которыми разрушал её сопротивление.

До сих пор он, как мог, скрывал от девушки чувства, переполнявшие ему грудь. Однако не пришёл ли он к границе тайного? Или надо было бы ему сдерживать свои чувства вплоть до безумия?

Гипнотизёр, на лице которого можно было прочесть жажду безмерного сладострастия, удовлетворённо улыбнулся и мысленно стал нашёптывать, используя свои преимущества:

— Пойми, Клаудио. Во всём, что касается любви, инициатива идёт не от женщины. Старая пословица гласит: «апельсин на краю дороги ничего не значит». Один философ говорил: «Удовольствие без борьбы похоже на бифштекс без соли». Ну же, вперёд, вперёд!

Изучая сердце приятеля в установке ресурсов, которыми Клаудио сам мог усилить своё магнетическое одержание, одержатель на несколько секунд остановил на нём свой пронзительный взгляд. И конечно же, извлекая из него непочтительные иллюзии, которые Клаудио держал в голове с самого детства, он начал вколачивать:

— Сигарета! Вспомни о сигарете и устах! Марита — такая же женщина, как и все… Сигарета, сигарета на витрине… Сигарета, портсигар, зажигалка и сигары не выбирают покупателя… Плоть — всего лишь цветок, пробившийся на почву разума. Земледелец не знает, что делает основным украшение клумбы, и тем более не знает, что внутри у растения. Соломон заявлял, что «всё суета сует». Добавим, что всё — всего лишь невежество. Тем не менее, можно ясно видеть на поверхности ситуаций и вещей. Цветок, который никто не срывает, это потерянный аромат. Миг растраченной любви превращается в лепесток на навозе. Увядшая роза — это украшение, брошенное на землю; немощная плоть — удобрение для травы. Пользуйся, пользуйся …

Мы отдавали себе отчёт в том, что развоплощённый был не просто запойным пьяницей, что алкоголь представлял собой лишь одну дверь бегства, если считать, что слова, которые он отбирал, чтобы установить своё влияние, и коварная манера расчувствовать партнёра перед тем, как завладеть его рассудком, выдавали приёмы ловких эксплуататоров страстей человеческих.

Этот преследователь не был случайным бродягой.

Страстное невоздержанное желание, с помощью которого он толкал Клаудио к девушке, и страстное выражение, с которым он смотрел на неё, казалось пришедшим откуда-то издалека. Мгновение требовало внимания. Было необходимо обойти препятствия, сымпровизировать средства помощи, которые были бы нацелены на помощь беззащитной девушке.

Эксцентричный дуэт двух приятелей продолжался, они действовали согласованно, не прибегая к помощи слов.

Гипнотизёр оказывал давление, загипнотизированный сопротивлялся.

Наконец, Клаудио, практически побеждённый, сделал два шага вперёд.

Мысли, противоречия, поощрения и горячность неистово наступали на него, в узком пространстве его черепа. Ужасная внутренняя борьба нескольких мгновений стихала. Животная природа оказывала верх. Развоплощённый соблазнитель завершал свою работу.

Никакой больше возни Духа; никакого столкновения молчаливых напрасных раздумий.

Да — делал он вывод, — он мужчина, мужчина… Марита, бесспорно, намного моложе, она даже ещё не стала женщиной. Но ему не стоило принижать себя. Она плакала, он мог её утешить, согреть её сердце.

Почти в бреду от похоти, он обволакивал её настойчивым взглядом, который давал понять, что если бы не опасение, что она окончательно сбежит, и не страх оказаться опозоренным ею, он бы принял её в свои объятия, словно смелого ребёнка, который пытается вырвать из себя его нежность.

Однако последнее сопротивление исчезло. Последний окоп, сдерживавший его импульсы, уступил в нём. Он полностью предался вампиру, командовавшему им. В конечном итоге, они слились, растворились друг в друге.

Марита подняла на него умоляющие глаза, словно воспроизводя положение преследуемой птицы, у которой нет ничего другого, как уповать на жалость стрелка.

Единый со своим злополучным приятелем, Клаудио устроился в комнате, приняв вид защитника, решившего перейти границы чистого и простого чувства.

— Насколько я вижу, этот бродяга Жильберто тебя обманывает… — прошептал он, смягчая голос.

Затем он взял её хрупкую ручку в свои руки, нервные руки, плохо скрывавшие удвоенную похоть, которая овладела им.

Девушка почувствовала соприкосновение с низкими силами, требовавшими её согласия, заставляя умолкнуть её отвращение. Она выслушала замечание с примесью удивления и возмущения, но сдержавшись, ответила, стараясь найти оправдание парню и приписывая совё состояние эмоциональной подавленности. Но по мере того, как приёмный отец давал свободу своему поведению, её энергия для беседы угасла, и она умолкла, как если бы интерес к проблеме внезапно исчез. И в один миг в её голове прошли все горькие впечатления последнего времени… Вот уже несколько месяцев она замечала сдержанное изменение в отцовском поведении. Она смущалась, отдавая себе отчёт в том, как настойчиво смотрит на неё Клаудио. Ей было страшно, хоть она и довольно энергично противостояла своим эмоциям. Она выражала ему свою почтительную любовь признательной дочери, и не ей было пачкать чувства, которые всегда сохранялись незапятнанными, начиная с её розового детства. Она противостояла любым сомнениям. Она боролась, не соглашаясь с тем, что этот мужчина страстно желал её.

Даже так, хоть она и размахивала аргументами против себя самой, необъяснимое ощущение настораживало её разум, призывая сдерживать манеры, которыми Клаудио сейчас окружал её. По самым ничтожным мотивам он преувеличивал своё внимание, произнося двусмысленные фразы.

Мучимая сомнением, она внутренне выражала своё недоверие и обличала себя во лжи.

Но в этот миг защитный инстинкт подсказывал ей быть осторожной и бдительной. Мысленно представляя себе присутствие «другого», она, сама того не желая, мобилизовала все свои силы в этой тревожной ситуации.

Контакт с Клаудио передал ей чувство опасности.

Её сердце стало учащённо, хаотично биться, когда она почувствовала, как он собирается обнять её в жажде нежности.

— Не отказывайся, дочка, — бормотал отец слегка дрожащим голосом, — я не хочу тебе мешать, я просто анализирую, анализирую… Ты рождена не для этого капризного парня. Я понимаю тебя… В душе я не только отец тебе. Я также твой друг… Этот парень…

Марита набралась смелости и, опережая его сдержанные заключения, с невинным видом объяснила ему, что она любит Жильберто, что он завоевал её доверие, и чтобы он, Клаудио, отец, был спокоен. Почти улыбаясь, она утверждала, что теперешние слёзы не имеют никакого отношения к боли, это просто из-за лёгкого женского недомогания. Она вдруг вывела для себя, что было бы справедливым открыть перед ним значительно большую зону своей души, положив конец рождающемуся недопониманию, и сознательно продолжила свои откровения в выжидательной верности, с которой предвкушала мужнино кольцо, в решимости соизмерять реакции Клаудио, чтобы без увёрток направлять его собственное поведение.

Однако она разволновалась, увидев на его лице негодование. Она могла видеть из полумрака комнаты, как его лицо стало наливаться кровью и исказилось гримасой гнева.

Она поняла, что вот-вот разразится гроза в этом своевольном духе. Но продолжала приводить причины, чтобы увидеть его реакцию.

И взрыв эмоций собеседника не заставил себя ждать.

Сжав кулаки, Клаудио оборвал разговор, воскликнув:

— Я понял, понял, нечего мне всё это разжёвывать… Ты же знаешь мою преданность тебе.

Вплотную подойдя к ней, словно желая окутать её своим дыханием, он продолжал, действуя за себя и за «другого», с прекрасно отработанными жалобными нотками:

— Дочка, послушай меня, пойми меня…

И, бросая все свои эмоции, чтобы пробить брешь в её сопротивлении:

— Ты же знаешь, что я испытываю. Представь себе трагедию человека, медленно умирающего в одиночестве… человека, всё отдавшего и ничего не получившего взамен… Ты выросла, видя всё это сама… Несчастье, одиночество. Ты не можешь не сочувствовать. Этот дом — пустыня для меня. Каждый день я задыхаюсь здесь, не находя дружественной руки. Марсия, которая провела здесь сорок лет, живёт лишь развлечениями и праздниками… Ты ещё неопытная девушка, но ты должна знать. Прости мою откровенность, но мои собственные друзья сочувствуют этой драме… В состоянии ли ты оценить терзания бедного дьявола, привязанного к своей спутнице, ведущей неправильную жизнь? Но это уже не оскорбляет меня. Вначале рана кровоточила, но загрубелое сердце ничего не чувствует. Я привык ненавидеть её. Сегодня меня утешает лишь то, что я даю ей деньги, и она быстро исчезает… С другой стороны, существует Марина, чья любовь могла бы дать мне немного утешения, но она изо всех сил старается унижать меня своим собственным развратом! Я конченый человек. Дни идут, а я всё больше ощущаю себя самым несчастным клоуном на Земле…

В этот момент, по команде одержателя, голос Клаудио застыл в горле.

Он был сама печаль, внешним видом выдавая своё волнение.

Всё это впечатлило бедную девушку, искренне сочувствующую ему, и он, заключив, что достиг желанной цели, пылко добавил:

— И только ты, только ты удерживаешь меня в этом несчастном семейном очаге. Банк ещё сегодня предлагает мне блестящее назначение в Мато Гроссо[7]; но я подумал о тебе и отказался… Во имя тебя. Дочь моя, я выношу оскорбления Марсии, неблагодарность Марины, неприятности своей профессии, повседневные огорчения. Сможешь ли ты меня понять?

Девушка вздохнула, пытаясь изгнать из себя вибрации чувственности, которыми эта «пара» обволакивала ей голову, и спокойно сказала:

— Да, папа, я понимаю наши трудности…

— Наши! — повторил он, обретая новые силы для достижения своей цели. — Да, дочь моя, это наши трудности, но ты должна знать, что надежды и радости также должны быть нашими. Я с нетерпением жду момента, когда ты посмотришь на меня по-другому. А не так, как на отца…

Заметив неизмеримый ужас во взгляде несчастной девушки, он упорно повторял в своём последнем усилии, чтобы раскрыться перед ней:

— Марита, я кажусь тебе стариком, но ты делаешь меня молодым… Моё сердце принадлежит тебе, тебе…

С гримасами похотливости одержатель заранее предвкушал последний удар.

Но увидев намерение охваченного страстью мужчины, который склонил своё ухоженное лицо к ней, не оставляя ни малейшего сомнения, Марита попыталась отступить назад.

— Нет, нет, — умоляюще простонала она, чувствуя на себе его дыхание.

Но Клаудио, чьи силы были «удвоены» доблестью «другого», ухватил её за грудь, воспроизводя манеры молодого плохо воспитанного человека.

Заранее подготовившись к защите, мы с Невесом бросились к Марите, предлагая свою энергию, чтобы она могла вырваться из объятий, и жертва, считая, что опирается на свои собственные силы, смогла с необычайной лёгкостью выпрямиться, встав перед ним, который теперь глядел на неё с недоверчивым выражением внезапно раненого зверя.

— Папа, не делай меня ещё более несчастной… Избавь меня от унижений!…

При столкновении с непредвиденным отказом владелец этих мест почувствовал, что отделяется от развоплощённого приятеля, словно хищник, который вдруг становится свободным от чар, поддерживаемых укротителем. Однако слишком сильной страстью обладал этот приятель, чтобы так легко можно было от него отказаться. Стремительный, он восстановил контроль над самим собой так, что смог наложить свою маску лица на лицо Клаудио. Он сжимал кулаки, меча молнии смертельного гнева. В умах у каждого из них происходила ужасная борьба: у одного — разочарование и отчаяние, у другого — злобность и агрессия.

Испытывая странную тяжесть, вмешанную с возмущением, неспособный понимать противоречивые чувства, приближавшие его к безумию, он стал успокаиваться, неосторожно выражая свои мысли:

— Всё это взрыв накопленных страданий. Я всё делал, чтобы забыть, и не смог… Что мне делать с этой страстью, охватившей меня? Я — всего лишь соломинка на ветру, дочь моя! С тех пор, как я увидел тебя маленькой, я ношу в себе эту идею-фикс… Если б я был верующим, я сказал бы, что в меня вселился демон, который постоянно влечёт меня к тебе. В твоём присутствии я хочу думать о тебе, как о своей дочери, выросшей у меня на руках, но не могу… Я прочёл множество научных книг, чтобы знать, что происходит, но тайна остаётся тайной. Я хотел найти какого-либо врача, но мне было стыдно… Во всём и везде я вижу только тебя! Я ненавижу Марсию, презираю Марину… Я питал надежду о вдовстве, чтобы предложить себя тебе безо всяких условий, но оно не приходит… Я испытываю ревность, ту ревность, которая бросает мою душу в огонь… Я ненавижу этого неразумного парня…

Голос Клаудио стал мягче, обретая слезливый тон. Было ощутимо его чувственное волнение. Преследователь с пренебрежением воспроизводил всё то, что бедный мужчина выражал в чувствах, провоцируя неожиданный поворот. Расчувствованный отец уступил место буйному влюблённому. Нежность превратилась в колкость, как если бы напиток превратился в уксус. Испытав внезапное потрясение, он бросил на приёмную дочь свой насмешливый взгляд, заставив ту похолодеть от ужаса, и взорвался, охваченный безумием:

— Нет, я не могу так унижаться. Ты знаешь, я далеко не дурак. Пятнадцать дней назад я проследил за вами обоими до Пакеты[8], оставаясь не замеченным вами… Я следил за вашими шагами, беспечными и счастливыми, словно собака, побитая судьбой… И когда настала ночь, я видел вас в объятиях друг друга, слышал, как вы обменивались обещаниями и рассказывали друг другу разные глупости, на вершине Рибейры… Я брёл по кустарникам, я всё видел… С того момента я утратил разум… Похоже, вы оба путаетесь уже давно… Ты, которую я считал неприкосновенной, отдалась этому безумцу! Ты считаешь, у меня не хватит смелости, чтобы потребовать отчёта у этого «сынка богатеев»?

Сменив поведение отца, которым он пользовался, он принялся рычать, словно раненый зверь:

— Марита, ты уже не ребёнок! Ты только женщина, просто женщина, женщина…

Девушка рыдала. Поняв, что она раскрыта в самых интимных нюансах своего необдуманного поведения, она не смела поднять головы.

Не в состоянии выйти из оцепенения, Невес подошёл ко мне, цедя сквозь зубы:

— Ты видишь это? Он что, безумец или начисто лишён достоинства?

Опасаясь за его импульсивность, я напомнил ему о взвешенном и христианском подходе брата Феликса, тихо объясняя ему, что нахожусь в состоянии молитвы, призывая помощь высших сфер, поскольку мы не располагали здесь лучшей помощью, чтобы помешать этой страстной атаке с прискорбными последствиями.

— Молитвы? — взревел мой спутник, положительно разочарованный. — Не думаю, что ангелы занимаются подобными случаями. Здесь, друг мой, как и в других местах, где я видел множество старых скотов, ряженых в людей, нужна полиция…

Действительно, ангелы лично не ответили на наши молчаливые просьбы, с самого начала говорившие об этой неприятной сцене. Но помощь пришла.

Послышался скрип поворачиваемого в замке ключа, и кто-то с шумом вошёл в дом.

Случился шок, ниспосланный Провидением.

Вздрогнув, Клаудио отделился от гипнотизёра, хмуро ставшего рядом с ним.

Марита овладела собой, вернувшись к своей постели, пока глава семейства в спешке приводил себя в порядок.

В изумлении, мы заметили, однако, удивительную способность в придумывании сюжетов, обзором которых занялся Ногейра. По собственной инициативе, без малейшего вмешательства одержателя, он принялся ткать в мыслях узоры своих оправданий.

Действуя почти автоматически, он освободил дверь, которую предусмотрительно блокировал, открыл ближайшее к нему окно, и оттуда возникла стройная женщина, которая с опасением спрашивала:

— Что здесь происходит?

Это была супруга Клаудио, неожиданно вернувшаяся домой.

Донна Марсия поделилась своими опасениями, утверждая, что слышала грубый голос при входе. Но надев вновь маску условностей, Клаудио запел свою версию, придуманную им здесь, перед нами, несколько минут назад.

Он многозначительно посмотрел на девушку и успокоил супругу, сказав ей без малейших колебаний, что пришёл домой немного раньше её, и обнаружил утечку газа. Тогда он закрыл выходы, которые кухарка оставила открытыми. Он попросил свою жену сделать ей предупреждение завтра. Домработница «донна» Хуста должна была внимательно проверить все приборы в доме перед тем, как уйти. Он подчеркнул, что, встревожившись, он открыл все окна, проветрив тем самым дом. С совершенно серьёзным видом на лице, он сослался на то, что когда он надевал пижаму, он услышал сдавленный стон. Он подбежал к комнате дочерей и застал Мариту плачущей во сне. Сомнамбула, сомнамбула, как всегда… В волнении он разбудил её, осведомившись, всё ли у ней в порядке.

Девушка, погружённая в полумрак, покрыла голову платком, чтобы скрыть слёзы, впадая в инертность, как если бы она переместила свою голову из одного сна в другой.

Вновь прибывшая посмеялась, не догадываясь даже, что совсем недавно муж был подобен вулкану, а Клаудио словно желая компенсировать своё равнодушие, по возвращении в зал сделал лёгкий вежливый жест, приглашающий Марсию отдохнуть.

9

Устроившись в гостиной, супруги обменялись странными взглядами, словно противники, объявившие временное перемирие.

Донну Марсию можно было описать следующим образом: вульгарный образчик светских дам, борющихся с воздействием времени. Никто не мог бы дать ей полных сорок лет. Густая шевелюра чёрных блестящих волос, которую целебные жидкости поддерживали в прекрасном состоянии, сочеталась с грациозной причёской, подчёркивавшей черты её лица, подобного лицу тех, кто сделал из макияжа искусство, и кто никогда не даёт увидеть себя в реальности до того, как благотворная вода не коснётся их пор своими природными ласками. Худощавая, открывающая сухопарость, характерную для лиц, пользующихся услугами диетологов, чтобы поддерживать идеальный вес, она походила на модель высшего общества. Подкладка из белоснежного льна, набивная небольшими розовыми цветами, придавала её элегантному платью некоторую прозрачность, оттенявшую её почти осеннюю красоту.

Это была та же особа, что и в мысленных сценах Марины, но представавшая перед нами совсем по-другому, словно одна и та же книга, но в более живом и богатом переплёте.

По причине наследства и совместной жизни она, конечно же, формировала облик своей единственной дочери, поскольку в данный момент, все её черты выдавали мысли о Марине. Не похожие на мать и дочь, они могли сойти за сестёр, с той лишь разницей, что «донна» Марсия казалась, возможно, более симпатичной из-за хорошо отработанной мягкости своих жестов.

Можно было спокойно наблюдать её непринуждённую улыбку, которая, однако, выдавала коварное мастерство тех, кто сознательно дистанцировался от чужих проблем, если они мешали их продвижению вперёд: выработанная мягкость предупредительного эгоизма, готового улыбаться, но никогда не терпящего неудобств.

И кроме того, глаза… Ах, эти глаза выдавали её загадочную душу. Пристально устремлённые на супруга, они, казалось, ловили его малейшие реакции, которые могли принести их выгоду.

Она не стремилась узнавать о малейших следах его поведения, она желала быть скрытной. Спокойная и хорошо сложенная, обхаживая своего мужа, она походила на искусного путешественника, занятого расстановкой сетей для последней заставы, чтобы затем спокойно и в добром здравии продолжать свой путь, не раскрывая никому свои потайные приобретения. С другой стороны, муж походил на заставу, сломанную подкупом, но решившую защищаться, выдавая таких же ловкачей-путешественников, как и он сам. Но в момент, когда он был практически пойман на месте преступления, он держался особенно осторожно, внимательный к выработке мер и средств. Он равнодушно пустил ход событий на самотёк, с терпением коварной собаки, которая притормаживает свой бег, догадываясь о проделках кота.

В подобных обстоятельствах для Клаудио нужно было всё изучать, ко всему прислушиваться. В конце концов, всё это было неминуемо. Марсия вошла в комнату Мариты в психологически рассчитанный момент. И важно было убрать любое малейшее из её сомнений ценой терпимости, которую он уже давно не практиковал. Вот почему он мирно и любезно расположился здесь.

Но в каждом из них витало взаимное недоверие. Уста обоих беседовали, а головы спорили друг с другом. Каждая фраза выходила изо рта уже подготовленной, скрывая мысли.

Смягчив голос, супруга рассказывала о трудностях, с которыми ей пришлось столкнуться в буфете благотворительного бала, куда её пригласили: множество людей, несколько пьяных молодых людей приставали к ней, мальчишки занимались воровством. Она устала от всего этого.

Догадываясь, что муж не склонен к длинным пересудам, несмотря на то, что старался казаться любезным, она постаралась придержать этот редкий момент, придав выражению своего лица больше нежности.

Она с улыбкой протянула ему серебряный портсигар.

Клаудио поблагодарил её. Он не хотел курить. Но она слегка постучала кончиком сигареты о металлическую крышку портсигара, щёлкнула изящной зажигалкой и, выпустив изо рта клуб дыма, вытянулась в кресле, намереваясь высказаться в более свободной манере.

— Представь себе, — осторожно начала она, — хоть вечеринка была далека от завершения, я всё бросила. Меня ждал аукцион подарков, когда я почувствовала странное недомогание. Мне стало страшно. Тогда я передала свои обязанности «донне» Маргариде и вернулась домой. Я волновалась, представляя себе, что в доме могло что-то случиться — не выключенное электричество, присутствие в доме злодея. Но вижу, что и у тебя было такое же предчувствие, и ты пришёл раньше, занявшись кухаркой… К счастью, всё прошло… Но даже в этом случае я признаю, что мой приход был предопределён, поскольку уже много дней я ждала того момента, когда ты будешь спокоен и в добром расположении духа, как сейчас, чтобы мы могли поговорить о серьёзных вещах… Есть одна вещь, касающаяся нас, и которую я не могу решить без тебя…

Мы с Невесом сразу же отметили режим ударов и контрударов, в котором находились эти две враждебные души, социально заключённые в одну семью требованиями испытаний. Заключив, что его спутница постарается воспользоваться его случайной благожелательностью, чтобы привести его к вопросам об ответственности, Клаудио снял с себя чувственную маску, которую вначале использовал, и, в молчании, насторожился. От улыбки он перешёл к морганию веками. Тонкий сарказм тенью лёг на черты его лица. Он взял слово в напрасной попытке рассеять своё раздражение, ссылаясь на усталость и на истощение из-за дополнительных часов на работе, и попросил супругу изложить как можно короче то, что она хотела сказать. Он хотел почитать что-нибудь, поразмышлять, собраться с силами.

Его жена сделала вид, что не заметила иронического взгляда, адресованного ей, и начала с того, что она совсем выбилась из сил. Он, вероятно, не знает, но она прошла несколько осмотров у гинеколога. Уже очень давно она не может спать по ночам, страдает от сердцебиения, от удушья, от какого-то странного ощущения тяжести и жара в груди. Врач думал, что это преждевременный климакс, и выписал ей рецепт в этой области. Но она чувствовала себя ослабленной, неврастеничной. Она теряла свои силы в решении домашних проблем. Горничная взяла расчёт. И с того времени, как та ушла, ей приходилось самой гладить и чистить одежду и, в какой-то мере, помогать на кухне, чтобы «донна» Хуста не выбивалась из сил одна. Ремонт холодильника стоил огромную сумму денег. Счета в конце месяца выросли. Марина принесла две поощрительные премии, которые она выиграла во время специальных работ, но даже в этом случае она чувствовала на себе груз обязанностей. Ей нужно пятнадцать тысяч крузейро.

В этот момент её собеседник посмотрел на неё с сарказмом и спросил:

— Это всё?

Вопрос, таящий в себе насмешку, повис, словно хлыст, рассекающий воздух.

«Донна» Марсия замкнулась в молчании от столь неожиданного проявления неуважения.

Её муж не обратил ни малейшего внимания на физические страдания, за которые она жаловалась. Он нарочно старался не знать о её недомоганиях. Во время рассказа о своих расстройствах она с ужасом увидела жёсткое выражение его холодных глаз. Ей было ведомо это ледяное отношение глубокого презрения. По мере того, как она жаловалась, у неё всё яснее складывалось впечатление, что он, Клаудио, мысленно спрашивает её: «почему ж ты, наконец, не умрёшь?». При других обстоятельствах он бы произнёс подобный вопрос жёстко, ясно и несколько раз повторив его. Почему у него столько ненависти? Спрашивала она себя. Она и не ждала от него нежности, растраченной их взаимными различиями. Но она считала, что имеет право хотя бы на крохотную долю внимания. Если он заболевал, пусть даже в лёгкой форме, она дежурила у его изголовья, хоть и не любила его больше. Она постоянно звонила их семейному врачу, принимала все необходимые меры в нужный момент. Но когда она говорила ему о лечении, которое считала важным, чтобы избежать рискованной операции, она получала в ответ лишь пару сухих односложных слов, которые муж выплёвывал ей в лицо.

Поскольку упорное молчание затягивалось, Клаудио выразил намерение уйти. Но супруга остановила его порыв, теперь уже в раздражении воскликнув:

— Не уходи. Тебе надо остаться. Этот дом не только мой. Ты об этом не думал? Марина и Марита… Дети растут, не обделённые вниманием и нежностью… Дети — это ангелы; став взрослыми, они превращаются в кошмары. Я молча страдала, но теперь… Больше так продолжаться не может, тебе надо сделать что-нибудь. Между одной и другой разница становится невозможной. Я приютила эту маленькую чужеземку, словно речь шла о моей собственной дочери. Я противостояла всем оскорблениям, я забыла о здоровье, о времени… Я не устранилась, а делала, что могла… У неё было всё. Но сегодня…

— Что сегодня? — удивлённо отозвался он.

— Значит, ты не видишь унижений, которым подвергается Марина? — упорствовала его спутница, разразившись внезапными слезами, словно она могла вызывать их по собственному желанию. — Ты что, не видишь, как нашей девочке трудно?

Клаудио рассмеялся, как человек, решивший насмехаться над всем.

— Марсия, прекращай свои выдумки… Ты говоришь о Марине, словно наша взбалмошная дочь уже на виселице. Я не понимаю. Мне кажется, она счастлива и как никогда беспорядочна. И если бы мне нужно было вмешаться в её проблемы, то лишь затем, чтобы отчитать её, сделать ей внушение. Если бы не ты и не твои безнравственные уступки и дурные примеры, я бы уж исправил её, хотя бы для этого мне пришлось отправить её в психушку…

— Бог мой, что я слышу? — вскричала жена.

Она разразилась рыданиями, в тревоге видя, как разговор принимает неожиданный оборот.

— Ты услышала чистую правду, — сурово продолжил Клаудио. — Не позднее как позавчера, вынужденный по долгу службы быть на фуршете в честь одного из моих шефов в ночном клубе, я был вынужден уйти под предлогом разыгравшейся мигрени. А знаешь, почему? Наша дочь, которую ты считаешь святой, была там в объятиях какого-то пожилого хорошо сложенного мужчины, обнимавшего её далеко не по-отцовски. Мне стало так стыдно, что я попросил своего коллегу заменить меня на фуршете, и спешно вышел, пока Марина не заметила меня.

— О, бедная малышка!… возразила возмущённая «донна» Марсия, и лицо её словно охватило пламя.

В этот момент оба механически они сбросили последние следы своих масок. Мысленно они противостояли друг другу, с жёсткостью, скрыть которую было невозможно: два суверенных врага, антипатия против антипатии.

И кислый диалог продолжился:

— Бедная малышка? В чём бедная?

Супруга окинула его насмешливым взглядом сверху вниз, и затем принялась обвинять:

— Я не хочу сейчас говорить о твоём присутствии, как пожилого и женатого мужчины, в публичном доме, поскольку не верю в эти россказни о праздновании шефов в столь поздний час. Ты всегда был безнравственным, недостойным лжецом, но радио любви к семье я оставляю это в стороне, чтобы ты мог увидеть ситуацию…

Рассчитывая расчувствовать его ради своих целей, донна Марсия расчётливо понижает степень терпкости в разговоре, смягчая тон своего голоса, ранее столь агрессивного.

— Клаудио, Марина смиренно оказывает услуги, никогда не скрывая от меня всей правды. Она никогда не хитрит. С тех пор, как состояния здоровья супруги Немезио ухудшилось, она с милосердием делит своё время между обязанностями по работе и домашним очагом своего шефа, где умирает его жена… Ты не можешь не восхищаться её самоотречением, поскольку у неё нет никакой нужды так интересоваться личной жизнью семьи Торрес, чтобы ухаживать за ними, несколько ночей подряд, из простого духа самопожертвования… Не знаю, приходилось ли тебе видеть её, когда она возвращается домой под утро, с синими кругами под глазами и утомлёнными чертами лица.

А в изобретательном уме собеседника уже складывался сложный поворот темы. Слушая оскорбительные слова «донны» Марсии, он ощущал страстное желание надавать ей пощёчин. Он побагровел от негодования, но сдержался. Он не отказывался отвечать шутками, но был убеждён, что их слушала Марита, и желал покорить её любой ценой. Он не мог уже отступать, особенно сейчас, когда он раскрыт. Он будет продолжать.

«Донна» Марсия, обманувшись, приняла версию кошмара и посчитала, что девушка спала, поскольку видела её в своей комнате.

Но он знал, что его слушают, за ним наблюдают. Он не предпримет никаких действий, несовместимых с галантностью, которую он начинал развивать. Если бы она стала выходить из себя, он увеличил бы дистанцию между ними. Он решил вынести насмешки и оскорбления, какими бы они ни были, определяя, как сориентировать разговор, чтобы извлечь из него пользу для себя.

Кстати, развоплощённый приятель рядом с ним подбадривал холодность его души, нашёптывая ему мысли. Выдумка одного дополнялась в другом. Они заключили вместе, что для них более разумно взвесить все подробности и говорить размеренным тоном. Они будут манипулировать Марсией, чтобы завладеть Маритой: их собеседница станет инструментом их действий. Они воспользуются ей, как трамплином, для достижения цели.

Все эти рассуждения промелькнули в голове Клаудио, пока жена изо всех сил старалась оправдать и защитить свою дочь. Во власти новых мыслей, он не улыбался. Но смягчил выражение лица, как человек, уступающий терпению.

Слегка обезоруженная невозмутимостью, которую она приняла за доброжелательность, «донна» Марсия продолжила:

— Случается, что господин Торрес оказывается откровенно растерянным перед трагедией, которую не в силах предотвратить никакое богатство; щедрые деньги и угнетённое сердце, процветающий бизнес и близкая смерть. Наша малышка выказывала ему сочувствие. Она окружила больную такой нежностью, что та открыла ей страдания человека, осознающего приближающееся вдовство… Вот почему она старается придать ему сил, как может…

— Ну, и как они действуют?! Тонут в напитках и ночных удовольствиях, в которые бросились, словно два ребёнка, очертя голову?! Что-то я не видел, чтобы они молились во имя спокойствия больной…

— Не иронизируй. Не сомневаюсь, что в подобной ситуации ты не утешал бы себя слезами, а стал бы искать развлечений. Нет ничего дурного в том, что господин Торрес в какой-то момент не захотел попасть в обстановку радости, чтобы набраться сил, и я не вижу ничего страшного в том, что Марина ведёт себя как его собственная дочь, ласковая как куколка, какой она всегда и была. Это совершенно понятно и справедливо. Беатриса и её супруг смогли завести только сына. У них не было, как у нас, нежности девочки в доме, и тем более они не удочеряли чужую им девочку. Марина рассказывает мне, своей матери, всё, что с ней происходит. Ты же знаешь, насколько она чувствительна и ласкова. Она испытывает тревогу за своего шефа и старается утешать его…

— Утешать его? — пошутил Клаудио, возобновив насмешки.

— Сарказм ни к чему не приведёт, — возразила «донна» Марсия, притворяясь разочарованной. — Наша дочь поступает правильно. И так хорошо, что наша беседа должна коснуться одной серьёзной темы.

И изменив тон голоса, который стал более мягок и более убедителен, сказала:

— Ты не можешь не знать, что Марита вот уже несколько месяцев, как влюблена в Жильберто, сына Торреса. Видя их всегда вместе, я подумала, что у этого юноши в отношении её серьёзные намерения.

Чередуя сдержанность и хитрость, она принялась рассказывать об их свиданиях, прогулках, телефонных звонках, ласковых словах… Она подчеркнула, что была поражена, когда, несколькими днями ранее, застала их во время воскресной прогулки в густом лесу Тихука[9]. Она признавала, что необходимо проанализировать их случай. Ей было противно видеть их вот так, изолированных от всего мира, под деревьями. Жена и мать, она тревожилась, когда думала о своей приёмной дочери …

На этой ноте беседы Клаудио впитывал в себя информацию, его глаза пылали, а сердце выскакивало из груди.

Значит, Марсия тоже всё знала… Эта манера терпкости в откровениях с супругом не могла обмануть его. Несомненно, она не говорила о подробностях, которые хотела утаить. Она не говорила о Пакете. Её бы также поразило, если бы она знала, что остров стал театром их свиданий и поцелуев, которые он так ненавидел. Не ожидал он таких пакостных новостей в своём собственном доме. Он не мог представить, что его жена знает о ситуации, о которой только он, как ему казалось, был информирован… В этот момент он забыл о малышке, вырвавшейся из его рук, он аннулировал своё состояние отца, призванного бдить над своим именем. Укушенный ревностью, в нём проснулся раненый зверь, дикарь, который обычно дремал под маской учтивости.

Судорожно потерев ладонью об ладонь жестом, выдававшим его недовольство, он встал, сделал несколько шагов по гостиной и пробормотал:

— Неблагодарная!

Его супруга наслаждалась сценой со сладострастием того, кто достиг своих целей, поскольку с самого начала разговора она желала установить климат, благоприятный для своей законной дочери, в отместку другой. Она рассчитывала, что при подобном осуждении её муж одним словом подведёт итог отвращению, которое он, возможно, питал к тому, чтобы сделать её своей протеже, которую она хотела отдалить от дома. Далёкая от действительности, она не ощущала, что негодование мужчины связано с горечью влюблённого существа с неразделённой страстью. Поэтому на губах её заиграла триумфальная улыбка…

Мы могли далее проанализировать его мысленные представления и увидеть, до какой степени презрение заставляло его страдать. Духовно он был перед молодым человеком, соизмеряя свои силы. Ах, если бы ему было дано в этот миг дотянуться до него! Без сомнения, он излил бы весь груз своего гнева на это молодое и хрупкое тело, перемалывая ему кости…

— Меня смущает твоя реакция на Мариту!…

Уловив сдержанную фразу супруги, он понял, что стал играть неподобающую роль. Практически он чуть не выдал себя. Он перешёл границы осмотрительности, необходимой ему в его же собственных интересах, и решил взять себя в руки. Он понял, что Марсия по достоинству оценила его отвращение, думая, что видит его лишь в роли отца, расстроенного обстоятельствами, а он оставил её в этом заблуждении, мысленно отгородившись от неё в оборонительной позе. Сдерживая отчаяние, охватившее его, он снова уселся в кресло, что отпустить натянутые нервы. Внешне он отключил все раздражительные сигналы, и казался внезапно успокоенным.

Далёкая от мысли, что вовлечена в игру, где муж и жена предстают хитрыми заговорщиками, обмениваясь выверенными ударами, Марсия, считавшая, что собрала все преимущества для своей дочери, заговорила спокойно, думая, что теперь вся ситуация у неё под контролем:

— Твоё уважительное отношение отца ободряет меня и радует. Слава Богу, теперь я чувствую в тебе главу дома и семьи.

Клаудио внимательно слушал её.

— Надо, чтобы ты знал, — продолжила она, — что Жильберто абсолютно ничего не хочет от Мариты, которая живёт в своих неразумных мечтаниях. Мальчик влюблён в Марину, и всё указывает на возможность выгодного брака, который мы не можем оставить в стороне.

Её собеседник сделал коварный вывод, что час отмщения пробил. Делая вид, что не знает картины чувств, в которой перепутались две девушки, он громким голосом прокомментировал новые аспекты проблемы, чтобы быть услышанным Маритой, которая, как он догадывался, была настороже в соседней комнате. Похвалив совершенство характера приёмной дочери, делая очевидными уважение и нежность, с которыми он бросится её защищать, он шутливо добавил:

— Ах, какой плут!… Значит, этот фарс с прогулками с Маритой — не что иное, как игра соблазна и хитрости… Этот шалун лишь старается обмануть. Как в бильярде влюблённых: он бьёт по одному шару, чтобы достать другой…

И соединяя бедных двух девушек, преданных в их доверии, он объяснил, что у Мариты может развиться психоз с тяжёлыми последствиями. Если Жильберто склонен жениться на Марине, пусть проявит своё желание. Он не будет возражать, но требует откровенности.

Внезапно почувствовав себя польщённой, принимая столь благоприятное расположение своего супруга, «донна» Марсия выложила ему откровения своей дочери.

Мальчик объявился. Он не только восхищался её персональными прелестями, но и восхвалял её утончённое воспитание. Вначале они лишь время от времени здоровались друг с другом. Но ему нужна была помощь кого-нибудь в переводе многочисленных французских текстов. Марина поделилась с ним приобретёнными навыками. Сделанная работа показала настолько совершенные характеристики, что он получил похвалу от Посольства. И начиная с этого проекта, они почти всегда работали уже вместе. Марина открыла ему, что сам Немезио, всегда очень обязательный, стал называть её невесткой.

Слушая внимательно, Клаудио время от времени говорил:

— Марсия, я тебя плохо слышу, говори громче.

Его спутница, каждый повышая голос, рассказала, что оба они, несмотря на тяжёлое положение здоровья донны Беатрисы, теперь переводят прекрасные стихи английских поэтов, приписывая на полях сентиментальные слова, выражавшие их взаимную нежность, составляя красивый альбом, чтение которого вызвало у неё слёзы умиления. Их любовь была чиста, как горная вода. Необходимо было поддержать дочь в осуществлении её надежд. Она с облегчением говорила, что культура Жильберто не пострадает от отсутствия Мариты, для которой молодой человек не был бы счастливой партией. Она с убеждением утверждала, что они с Клаудио должны взять на себя контроль над этим вопросом. Она также сказала, что помощь, которую Марина оказывала «донне» Беатрисе, укрепила отношения молодых людей, и, думая, что муж рассердился из-за возможных препятствий, которые может чинить её приёмная дочь, добавила, полушутя и в жёсткой форме, что Марита в своё время наладит свою жизнь: девичьи наклонности — это её проблема.

Муж совершенно не поверил тому, что услышал. Отец утратил всякие иллюзии в отношении своей дочери. Её ночные выходы в богемные заведения, поведение, о котором невозможно кому-либо рассказать, в отношении своего начальника, не оставляли никаких сомнений. И напротив, воодушевляющие новости Марсии открывали перед ним более агрессивную действительность. Он заключал, что Марина без зазрения совести встала между стариком и молодым человеком. Иначе говоря, в качестве супруга он не давал злоупотреблять собой. Его спутница представлялась ему женщиной коварной и нечестной в отношении семейных обязанностей, женщиной, которую он сам создал по своим образцам строптивого мужчины, эмоционально уравновешенного. Невозможно никому пожаловаться. В окружении недостойного общества Марсия стала хитрой, жестокой. Она скрывала свои мысли и этим всегда выигрывала. Конечно же, она не сказала всего того, что знала. Она должна была быть в курсе всех тайных отношений своей дочери с господином Торресом, чем она и занималась. Она будет скрывать непристойности, возможно, поддержит беззаботность ради своей выгоды. Но настал момент завоевать доверие Мариты, и по этой причине, представавшей в его огрубелом сердце, он сдержал возмущение и принял участие в фарсе, поддерживая завоевание доверия малышки, которую он любил, как свою дочь. Он постарается её отвлечь, изменить её мысли и, в согласии с ней, Марсией, постарается включить её в свой туристический маршрут в Буэнос-Айрес, на который он уже был приглашён друзьями из банка. Марита всё забудет, забудет.

Беседа продолжалась, но работа потребовала нашего присутствия в соседней комнате, где девушка испытывала приступ невыразимой горечи, в вибрациях сильной боли.

10

Вытянувшись в постели, Марина горько плакала.

Подслушанные в диалоге откровения раскалёнными щипцами жгли ей сердце. Она чувствовала себя покинутой; она хотела умереть.

Что ж, всё подтверждалось, и преданность Жильберто было лишь видимостью. Он присвоил себе её душу, овладел её чувствами, чтобы затем равнодушно оставить её.

Она вспоминала, что и в самом деле, несколькими неделями ранее, он спрашивал её, какие другие языки она знает. Слегка задетая вопросом, она сказала, что закончила лишь начальные классы. Молодой человек вытащил из кармана сборник произведений Шелли. Он прочёл по-английски и перевёл ей эти прекрасные стихи. Затем посоветовал пойти на дополнительные вечерние занятия. Он мог бы помогать ей, поскольку знал многих отличных преподавателей. Она смеялась, она хотела создать семью, школу семьи с ним. Именно здесь, в охватившем её разочаровании, она поняла всю глубину досады, с которой он уходил. Ах, да, он же хотел жениться на молодой образованной женщине. Невежда! — говорила она о себе. Я всего лишь невежда. Марина другая, она владеет другими языками.

Всё уже было улажено, решено.

Вот почему её сестра отказывалась от тесных контактов с ней в эти последние дни. И чем больше она окружала её вниманием и подарками, тем больше та отдалялась.

Теперь и она знала причину, по которой парень казался ей скучающим, раздражённым. Но если он так презирал её, — с грустью спрашивала она себя, — зачем же надо было злоупотреблять её доверием? К чему этот порыв, с которым он привязал её сердце к незабываемым впечатлениям девушки, вдруг превратившейся в женщину? Не он ли заключил с ней брачный договор? Не он ли выказывал её беспредельную нежность во время воскресных свиданий, когда они отдавались более интимному общению друг с другом?

Не в состоянии сомневаться в искренности его чувств, она мысленно обратилась к сестре, которая похищала последнюю из её радостей. Новое несчастье — догадывалась она — будет её ошибкой. Не было сомнений, что Марина позарилась на этого парня, она окружит его искусным полотном, который умела ткать, как никто другой. Жильберто заглотнёт наживку: и вот уже птичка в клетке. Но открыв для себя всю картину, он ощущала себя непоправимо оскорблённой. Она билась в рыданиях, под тяжестью семейных обстоятельств. Ей необходимо было удостовериться, что её отвергли. Всё достанется другой, она же останется ни с чем. Марина заслужила это, она же — нет.

Слова «донны» Марсии, сказанные несколько мгновений назад, вызывали у неё мучения, которые испытывает обвиняемый при произнесении окончательного приговора. Несмотря на это, она плакала, не желая смириться. Боязнь потерять Жильберто вызывала у неё желание убить или исчезнуть. В её памяти всплывали трагедии, которые она читала в прессе, но братоубийство отвращало её сердце. Тем не менее, мысль о самоубийстве, возникшая в её душе, казалась ростком в поле, словно зерно, которое прячется в глубине её существа. Она нежно ласкала её, и недостойное внушение обрело свою форму. Негативные мысли овладели ею. Отказаться от Жильберто и оставить уже намеченные планы было тяжелее смерти — в отчаянии думала она. Но разве было бы справедливо проявить столько малодушия? Она отвергла странное предложение, и, всё ещё в слезах, пообещала себе набраться мужества. Она будет бороться за своё счастье. Она объяснится с парнем и вместе они изгонят нависшую угрозу. Но если Жильберто не согласится принять её аргументы, что ей делать со своей судьбой, если вместе с перенесённым ударом она получает взамен призрак странной склонности своего приёмного отца?

Почему жизнь бросает ей такой вызов? Должна ли была она уклоняться от чувств любимого ей молодого человека, в своём естественном посвящении, чтобы завоевать страсть зрелого мужчины, которого она привыкла уважать, как своего отца, и который склонял её к чему-то вроде союза, неприемлемого для неё? То, что она услышала несколько мгновений назад, привело её в ужас. Она ощутила тон триумфального веселья, когда он понял, с какой радостью он избавится от Жильберто на том поле, где обещал себе поймать её.

Клаудио, казалось, обращался к ней издалека, когда говорил со своей супругой. Его льстивые ссылки, которыми он награждал её перед «донной» Марсией, подтверждали его решение согнуть её, заставить отказаться. Находясь между отвращением и жалостью, она вспоминала те ласки, которые поняла лишь этой ночью.

Как ей выйти из всего этого?

Она уже представала лишь цветком, колеблемым ветром испытаний, цветком, который задавался вопросом: почему, почему? …

Анализируя факты, она впервые испугалась этого семейного приюта, в котором она видела себя привязанной в качестве сердечной дочери.

И вдруг она направила свои мысли к памяти о матери… Ах, никогда она не могла себе представить, что женское сердце может столкнуться с такими тяжкими дилеммами, как те, с которыми столкнулась она! Что должна была выстрадать её мать, если ей пришлось оставить её в момент появления на свет? Она, в конце концов, никогда не знала тех обстоятельств, которые окружали её рождение. Но теперь она пришла к заключению, что давшая ей жизнь, возможно, испила ту чашу с горьким привкусом, которую теперь пила она! Какие ночи нравственной тревоги она должна была провести в одиночестве, лаская её в своём животе! Сколько оскорблений выстрадала она, через какие лишения пришлось ей пройти? Она, не знавшая своего отца, размышляла о жертве своей матери, молодой и всеми покинутой, которая, возможно, напрасно ждала нежности и защиты, ночь за ночью. Когда «донна» Марсия рассказывала её о жизни её матери, она говорила о ней, как «игривой девушке». Была ли она именно такой? Конечно, она должна была разражаться смехом, чтобы не впадать в рыдания, больше всего желая заглушить крики души в шуме празднеств… Кто знает, не посвятила ли она себя запрещённому мужчине, пообещав своё сердце молодому человеку, который был ею украден у девушки или женщины?!

В слезах, которые текли у неё по лицу, она желала вновь стать ребёнком… Почему её мать не выжила, чтобы бороться теперь вместе с ней?! Они бы посвятили себя друг другу. Они могли бы обмениваться своими печалями…

Часто, в магазине, где она работала, она задумывалась об общении с мёртвыми, она знала об опытах, касавшихся продолжения жизни в потустороннем мире… Неужели всё это правда? Спрашивала она себя. Если бы освобождённая Араселия была где-то, она бы бесспорно сопровождала её страдания, она разделила бы с ней её несчастье…

Машинально она стала молить материнский Дух благословить её, укрепить, защитить… И хоть у неё не было определённых религиозных мыслей, она молча произносила молитву, имевшую ценность глубокого призыва…

Мы пытались её утешить, стараясь успокоить её дух, когда в комнату неожиданным манером проникли две развоплощённые дамы.

Они с чувством поприветствовали нас, открывая своё состояние родных сущностей, связанных с этим домашним приютом.

Одна из вновь прибывших, которая казалась нам наименее опытной, подошла к девушке, которая в этот момент молилась. Та с трудом контролировала себя, вздрагивая и утирая молчаливые слёзы. Она склонилась над постелью, как это сделала бы любая скорбящая и несчастная мать на Земле, боящаяся разбудить своё любимое чадо…

И хотя мы не получали никакого предварительного объяснения, мы нисколько не сомневались: это была та молодая особа с портрета, который хранила Марита, как образ, в своих мысленных представлениях. Араселия, поддерживаемая нежной любовью своей почтенной подруги, находилась здесь, перед нами! Любящая мать прибыла, возможно, издалека, чтобы облегчить тревоги своей дочери… Растрогав нас, бедная мать склонила колени, чтобы поцеловать её волосы… О, неизмеримые тайны Божественного Провидения!… Кто смог бы описать словами сущность любви, которую Бог поместил в материнском лоне?!.. Дама очень медленно склонилась, и с огромной нежностью сжала дочь в своих объятиях, словно растение, которое сомкнулось над единственным цветком, выросшим на нём…

Измученная девушка внезапно успокоилась. Её напряжение спало, и она мысленно ощутила присутствие своей матери, которую она пыталась вспомнить, и черты лица которой пыталась с любовью набросать в своём разуме.

Но на эту сцену наложилась другая, ещё более трогательная.

Араселия, в глубоком молчании молящаяся и плачущая, в мыслях искала другую женщину, упоминание о которой придавало ей энергии.

Развоплощённая мать казалась маленькой рядом с простой прачкой, которая во время своего последнего воплощения водила её в театр человеческой жизни. Она представала в форме ребёнка, цепляющегося за юбку этой молодой больной женщины, которая полоскала бельё в речке, чтобы заработать себе на жизнь… Акустика памяти была настолько глубока, что можно было слышать шорох этих маленьких рук, теревших куски мыльной ткани… Она снова ловила на себе нежный взгляд, который просил её проявить терпение… В молчании роясь в песке, она ждала, пока её мать не перенесёт своё хрупкое тельце на короткое расстояние, чтобы та могла исполнить свой долг… И она вспоминала то восхищение и ликование, которое она ощущала, когда её подхватывали материнские руки, укачивая её под звуки старого припева, который она часто слышала в доме с помятой крышей…

С остановившимся взглядом, словно ища сквозь бесконечность пространства ласковые руки, которые у неё отняло время, она приняла новое положение, поместив голову дочери себе на колени, и, взволнованная до слёз, как если бы на месте её губ были губы её матери, обездоленной и больной, которую она никогда не забудет, Араселия принялась тихонько напевать нам, со смиренными слезами на глазах:

И словно вдруг загипнотизированная, Марита провалилась в глубокий сон.

После этого дама, нежно следившая за своей спутницей, мягко привлекла эту последнюю к своей груди в явном желании утешить, и, так поддерживая её, грустно сказала нам:

— Братья, наша Араселия ещё не в состоянии защищать свою дочь.

И любезно и слегка разочарованно добавила:

— Простите наше вмешательство. У нас, матерей, жертв определённых трудностей, не остаётся ничего, кроме старой песни, которую мы поём своим детям!!…

И она удалилась, поддерживая рыдающую Араселию, которая искала приют в её объятиях…

Мы ещё не отошли от эмоций, когда увидели, как Дух Мариты удаляется из её плотного тела, храня волнение ребёнка, который напрасно ищет материнской теплоты… Но поскольку такое происходит с большинством воплощённых на физическом плане существ, она проявляла неустойчивую колеблющуюся ясность ума… Она покачивалась в комнате, и я, заметив, что Невес уже готов её схватить, сдержал его порыв, дав понять, что наше прямое вмешательство могло бы причинить ущерб её желаниям, и для более эффективной помощи необходимо оставить её свободной в своих движениях, под неусыпным контролем, чтобы быть в состоянии анализировать её самые потайные нужды.

И почти сразу же случилось то, чего мы никак не могли предвидеть.

Опьянение ностальгической девушки развеялось как дым, детское поведение прошло, Араселия исчезла, и её место заняла другая женская особа, жгучая и ясная.

Девушка не видела нас. Её разум был словно в тумане, характерный для ещё молодых, неспособных детально изложить свои впечатления, если изменяются обстоятельства. Однако, поскольку это происходит, когда они питают какую-нибудь идею-фикс, будь то игрушка или лакомство, все её мысли сконцентрировались на одной точке: Жильберто.

Она хотела видеть Жильберто, слышать его.

Скопившись в её голове, эти вдруг излучаемые импульсы оживили её волю, облекая мысли определённой ясностью, которая, однако, толкала её лишь в направлении своих женских чаяний. Эта частичная открытость, казалось, дала ей надёжную внутреннюю опору, и Марита, казавшаяся хозяйкой самой себе, тогда как была совершенной пленницей своего упорного страстного желания, покинула комнату и, сбегая вниз по широким пролётам лестницы, огибавшей лифт, оставила за собой огромное здание, словно сомнамбула, под гипнозом своих собственных размышлений.

Мы осторожно последовали за ней, давая ей действовать на своё усмотрение.

Нам надо было исследовать её рвущийся наружу пыл, рассмотреть её склонности. И поэтому у нас не было никаких трудностей в том, чтобы догадаться о её пути.

За короткое время приёмная дочь Клаудио достигла резиденции Немезио, с которым мы уже познакомились.

С уверенностью человека, который обращается к определённой личности, прибегая к помощи обоняния, не обращая внимания на условность формы или количества, она вошла в дом, подпитывая образ Жильберто, который являлся её господствующей мыслью.

Подталкиваемая неопределимыми восприятиями души, она достигла большой комнаты, находившейся в самом конце дома, и, поскольку мы приняли решение гарантировать ей свободу действий, чтобы проанализировать её реакции, внезапно случился болезненный шок, чего мы не смогли предвидеть.

Естественно, приведённые в изумление, мы едва смогли удержать её.

Войдя в комнату, Марита застала Жильберто в объятиях своей сестры и в ярости взвыла:

— Негодяй! Негодяй! …

Но эти проклятия даже не коснулись молодого человека, полностью поглощённого любовными утехами.

Мы с Невесом не проронили ни слова. Мы автоматически бросились к измученной девушке, стараясь предотвратить её конвульсивные действия.

Ещё несколько минут, и она уже просыпалась в своём плотном теле, представляя собой маленького колючего хищника, вернувшегося в свою клетку. Медленно открылись веки, и её взгляд обрёл блеск, характерный для безумцев, когда их мускулы расслабляются после опасного приступа ярости. В страхе она ощупала свой лоб, покрытый потом. Она зажгла свет, в жажде физической реальности. Растерянная, она уселась на постели, фиксируя стены с большей уверенностью, и чтобы убедиться, что она находится в своей постели, у себя дома.

Постепенно она пришла в себя, успокоилась, восстанавливая свои силы; однако какое-то беспокойное и горькое спокойствие проявлялось в ней.

— Это был кошмар? — спросила она себя. И кто знает, не привели ли её синхронные страдания к приступу безумия?

Её голова гудела от боли, она чувствовала недомогание, у неё поднялась температура.

Марита повернулась в своём физическом прибежище с чрезмерным усердием так быстро, что мы не успели предпринять что-либо, чтобы обезболить её память.

Она сохраняла в мыслях все подробности услышанной и увиденной ситуации, и, снова заключённая во внешние впечатления телесных чувств и понятия глубинной истины, которую ей не удавалось открыть, она разразилась рыданиями, чтобы затем в относительном покое забыться тревожным сном при первых лучах восходящего солнца.

11

Поскольку мы сотрудничали в помощи «донне» Беатрисе, которая с каждым днём становилась слабей, мы вернулись к Марите, когда повседневная работа была закончена.

Наступил ноябрь с его проливными дождями.

В этот день, после нескольких часов, отмеченных чрезвычайной жарой, гигантские тучи накрыли вершины гор, подгоняя сумерки, нагруженные водой и туманом. Копакабана в часы пик представляла собой сплошной шум и гам. Заполнившие улицы люди, казалось, ссорились за первое место в конкусе спешки. Настоящий импровизированный марафон. Автомобили изливались огромными очередями людей, явно жаждущих домашнего спокойствия, шедших с юга и из центра, машины гудели на мокром зеркале асфальта, выбирая свой путь. Прохожие в капюшонах толкались локтями в ожидании общественного транспорта, который шёл с крайнего юга.

Приёмная дочь Клаудио добралась до большого здания под проливным дождём.

От Копакабаны до Фламенго маршрут на автобусе, когда он тронулся, был недолог, а от автобуса до дома было всего несколько шагов. Но даже в этом случае, когда она сняла свой плащ перед лифтом, она казалась вышедшей из бассейна.

Всё вокруг казалось холодным и сумрачным; но более мучительным, чем мрачный день, была её измученная душа, которая вставала перед её усталыми от бдения глазами.

Вдруг её внимание привлекла соседка своими мягкими украшениями, которые она переносила в корзине, сплетённой из металлической проволоки. Подойдя к ней, девушка бегло просмотрела разноцветные бумаги, подготовленные для праздничной ночи по случаю дня рождения в соседней квартире, автоматически произнесла несколько коротких слов восхищения и вновь погрузилась в раздумья, чтобы хоть как-то найти облегчение в момент прихода в семейный приют.

Но там её никто не ждал.

Одна, она вытянулась в постели, стараясь вспомнить все события бессонной ночи, но желудок требовал подзарядки. Она вспомнила, что провела день без единой крошки во рту. Она встала и пошла в столовую за остатками еды. Но блюда, остававшиеся там, не вызывали у неё аппетита. Несмотря на низкую температуру своих ледяных рук, она ощущала возбуждение и жар. Она устала от раздумий, её нервы были напряжены. Она с удовольствием бы выпила сейчас холодный настой из матэ[10]. Она открыла холодильник и налила себе. Затем её усталый взгляд упал на ближайший телефон. Она не сдержалась и набрала номер. Но у Торресов какой-то незнакомый голос проинформировал, что Жильберто вышел, что его нет дома. И надежды у неё оставалось всё меньше…

Она доплелась до комнаты и приоткрыла окно. Она словно хотела найти облегчение в свежем воздухе.

Она склонилась через парапет, созерцая город, лежащий внизу. Под дождём автомобили походил на бегущих животных.

Девушка задумалась… Глядя на освещённый квартал, она сделала вывод, что там собрались тысячи людей, возможно, с теми же проблемами, а может и худшими, чем у неё, напрасно ища в себе причину, по которой она так привязалась к Жильберто, когда сотни парней, со своими прекрасными качествами, которые могли заинтересовать её душу, вздыхали по ней.

Она чувствовала себя обескураженной, неудовлетворённой. Она желала развлечься, бежать от себя.

Напрасно она думала надеть свою куртку и спуститься на улицу, чтобы развлечься, несмотря на плохую погоду. И не только обильный дождь мешал её порыву. Дух страстно рвался наружу, но не тело: сказывалось обострение напряжения и усталость. Она попыталась было погрузиться в чтение, устроившись в постели, но вспомнила о Клаудио. Её приёмный отец редко опаздывал, и с той ночи она не переставала со страхом думать о нём. Она уже приготовилась к отдыху. Предусмотрительно она погасила огонь. Когда он придёт, он подумает, что она далеко отсюда.

Заключённая теперь во мраке, она бросилась на постель с чувством того, кто оставляет ненужный груз, и принялась размышлять… Она перебрала в памяти все свои надежды и мечты, испытания и запреты своего короткого существования, оставляя слёзы на льняной поверхности подушки.

Немногим позднее она услышала шаги главы семейства, который переходил из комнаты в комнату. По приглушённости ходьбы она догадалась, когда Клаудио тихонько подошёл к её комнате. Он дёрнул было за ручку двери, но не стал настаивать. У них с Мариной всегда была привычка закрывать свои комнаты на ключ, когда они по вечерам отсутствовали. Она услышала отчётливый шум открывающейся бутылки, и затем — возвращение Клаудио на улицу, и в то же время она отметила его нервозность, когда он громко хлопнул дверью при выходе.

Её напряжение спало.

Марита была действительно одна, поскольку, как мы предполагаем, оба вампира квартиры находились снаружи, привязанные к своему спутнику.

Пролетели часы, долгие и трудные…

Было одиннадцать часов, когда мы с Невесом приготовились оказать магнетическую помощь. Мы помолились, призывая благословение Христа и помощь брата Феликса ради пользы молодой истощённой женщины.

Мы мобилизовали наши способности в этом узком поле действий.

Вначале она отреагировала отрицательно, силясь не заснуть, но, в конце концов, уступила.

Мы стали действовать очень осторожно, сужая её возможность движений, вынужденные сделать это, поскольку видели её попытку соединиться с Жильберто, как она это сделала накануне.

Конечно, отделённая от тела, она проявила полное умопомешательство, не выказывая ни малейшего интереса к среде, в которой находилась.

Поглощённая страстью, которая захватила все её силы, она вела монолог, думая вслух:

— Жильберто! Где Жильберто?

Она попыталась прийти в себя, но закружилась и закачалась.

— Поддержите же меня кто-нибудь! — сокрушённо попросила она. — Мне надо встретиться с ним, встретиться!..

Мы быстро помогли ей.

И когда мы уже собирались уйти, появилась симпатичная развоплощённая женщина, заявившая нам, что она — посланница от брата Феликса, который ждёт нас в пункте помощи.

Она любезно взяла пациентку на руки, как только женщины умеют это делать, и мы налегке отправились в путь.

Мы должны прийти в ближайший квартал, где почтенное духовное христианское учреждение предоставило бы нам приют — проинформировала нас вновь прибывшая, представившаяся нам как сестра Персилия.

Я отметил, что Невес обменялся с ней молчаливыми любезностями, приоткрывая их предыдущее знакомство. Но Персилия не стала вдаваться в рассуждения личного порядка. Более отдаваясь своей работе, чем самой себе, она заговорила с бедной девушкой, пытаясь подбодрить её. Она старалась переключить её внимание, указывая на сцены и факты маршрута, но всё безрезультатно. У девушки не было других мыслей, слов и целей, которые не были связаны с Жильберто, очарование им захватило в свои сети все её раздумья. На каждое любящее замечание она отвечала вопросом, в каком месте и когда, наконец, она увидит своего парня, на что благодетельница отвечала с восхитительным материнским чувством, без малейшего намёка на шутку или недовольство, словно она говорила с больной девочкой, стараясь окружить её полной любви заботой, поведением, которое заставляло нас воспроизводить его. В этой манере мы с Невесом не считали себя склонными отрицательно относиться к любой из фраз малышки, которые бы выдавали её сексуальный стимул, чистый и наивный, превращая её в этот момент в открытое всему миру дитя.

Когда мы прибыли в корпус духовной помощи, который и был целью нашего путешествия, нас встретил брат Феликс лично, в сопровождении двух других братьев.

Наставник передал, что получил наше сообщение, скромно подчеркнув, что, не располагая достаточным временем, он всё же решил сам прийти и проанализировать то, что случилось.

Марита смотрела на него равнодушно, с отсутствующим взглядом, совершенно далёкая, не в состоянии оценить значимость мудреца, который почтил её своими отцовскими любезностями.

Мысленно застывшая в воспоминаниях о молодом Торресе, она всё переводила на вопросы, которые могли бы, конечно, шокировать нас, если бы не были подготовлены к её конфликтам.

Поддерживаемая Феликсом, который терпеливо направлял нас, она вошла в здание, спрашивая, когда она, наконец, придёт в клуб, где она обычно встречала Жильберто. И пока она направлялась в просторное помещение, где ей будет оказана необходимая магнетическая помощь, она хотела знать, почему вдруг произошли такие перемены в танцевальном зале. С отсутствующим видом она смотрела на небольшую команду развоплощённых работников, выполнявших задачу помощи в противоположном углу, она заявила, что оркестру не нужно так долго держать паузу, и, слушая автомобильные гудки, доносившиеся с улицы, она пыталась увидеть, не идёт ли Жильберто танцевать.

Закупоренный рассудок, каким он и был, внутренне наслаивал мысленные формы без какого-либо соотнесения с внешней действительностью.

Тем не менее, Феликс слушал все её невразумительные проявления с нежностью отца: серьёзно, но не сурово, с пониманием, но без медовой слащавости, которая могла бы скомпрометировать его авторитет наставника. Он всегда отвечал с добротой и осмотрительностью, с которой обычно говорят с больными, стараясь не обидеть её чувства и поддержать её иллюзии.

Усадив её на стул, он дал ей отдохнуть под спокойным гипнозом.

Марита умолкла, погружённая в свои воспоминания, где ей было хорошо, пока наставник проводил над ней смягчающие пассы.

Магнетическая операция была долгой, скрупулёзной. Затем Феликс попросил её сказать, изложить всё то, чего она ждёт от нас. Молодая девушка принялась в замешательстве заикаться, умоляя о присутствии Жильберто и утверждая, что сомневается в том, что это действительно то место, где они встречались… Она просила защиты и помощи… Она склонилась к Персилии в порыве ребёнка, который ищет материнские руки, и тихонько заплакала, словно умоляя нас не задерживать её.

Брат Феликс сочувственно проинформировал нас, стараясь, чтобы пациентка не смогла понять что-либо из его объяснений, что, к сожалению, проведённая на ней операция может быть лишь поверхностной, будучи всего лишь физической поддержкой и отдыхом, что молодая страсть скоро превратится в серьёзный психоз, что бедная малышка станет жертвой любовной ошибки, и впадёт в самый худший тип одержимости, в которой жертва с удовольствием привязывается к расстройству, в котором находится.

Он подчеркнул, что осмотрел её организм с целью оборвать начинающееся ментальное безумие, прибегая к помощи какого-либо другого серьёзного увечья, которое, проговорив её к постели, могло бы изменить ход её мыслей, предрасполагая её к другим различным впечатлениям. Но её тело не способно принять этот тип поддержки. В огромной степени сбитая с толку, ослабленная, Марита развоплотится после более серьёзного органического расстройства, которое ей предопределено выстрадать. Не остаётся ничего другого, как ждать, после её нравственного сопротивления.

Приглашённые сопровождать её домой, Невес, Персилия и я двинулись в обратный путь.

Ментальное состояние Мариты не проявляло никакого улучшения, но магнетическая помощь имела немедленный оздоровительный эффект, поскольку, восстановленная в плотном теле, она без лишних усилий и слов отправилась отдыхать, что дало нам возможность оставить её, погружённую в глубокий сон.

Мы попрощались с Персилией под звёздным небом, и когда мы вновь оказались вдвоём, Невес, возможно, уловив мой невысказанный вопрос, доверительно спросил:

— Андрэ, ты знаешь эту женщину?

И, увидев мой отрицательный жест, сказал:

— Это та же женщина, которую я видел в кабарэ, когда оскорбил своего зятя необдуманным жестом. Незнакомка, поддержавшая меня при возвращении к Беатрисе, с той лишь разницей, что сегодня у неё не было светового отличия… Но у меня нет сомнений. Это та самая особа…

12

Мы с Невесом строили догадки, когда кто-то с любовью обвил нас своими руками.

Это был брат Феликс, пришедший попрощаться с нами.

У восхитительного своим самоотречением и познаниями Духа, почитаемого всеми тружениками добра, где бы он ни оказывался, глаза были полны слёз, словно он испытывал на себе семейную драму, которой предлагал своё внимание.

И его братское благоговение, и его огромная любовь, которой он окружал четыре души, сединённые здесь в этом спокойном уголке Рио, были очевидны.

Остановившись подышать шквалистыми порывами ветра, слегка взволновавшими воды Гуанабары, в то время, как на небе глубокой ночью всё ярче вспыхивали звёзды, мы с волнением признавали в Феликсе отцовскую нежность, словно он был обычным человеком, отдыхающим в нашей компании на берегу моря.

Преданность, которую он выказывал, через слова открывая нам сокровища своего сердца, была настолько велика и чиста, что Невес, временами нетерпеливый, добровольно исполнял то, что обещал, слушая его оценки: никакого импульсивного наблюдения, никаких необдуманных междометий не вылетало из его уст.

Отношение наставника, который проживал в опасных сражениях физического плана, учило и увлекало нас: возвышенность в каждой фразе, свет чувства в каждой мысли.

Сам того не ведая, он завоёвывал наш интерес добровольной помощью, которую он предоставлял семейству Клаудио, чья стабильность приходила в упадок в прямом значении этого слова.

Ему было жаль эти четыре существа, брошенные в океане земного опыта без компаса веры, любезно объяснил он нам. Вначале он напрасно старался открыть им духовный путь. Они всё глубже погружались в густой туман иллюзии, загипнотизированные преходящими наградами плотских чувств, как это делали птицы, привязанные к прогнившей коре плода, не имея ни малейшего желания поинтересоваться сочным и вкусным богатством его мякоти.

Открывая нам чуть больше своей личной жизни, он сказал, что видел, как рождался снова Клаудио, что сопровождал «донну» Марсию в её колыбели, что вблизи следил за перевоплощением Марины и Мариты, не открывая нам из добродетели и вознесённости те препоны, которые ему приходилось преодолевать, и мы в молчании видели слёзы, которых ему стоили подобные претворения в жизнь.

Он прибегал к преданности, к дружбе, к доверию и времени, чтобы дать им войти в благотворительность, культивируя их зарождающуюся духовность. Но Клаудио и Марсия, оказавшись снова на физической стажировке, став добычей неизбежного и предопределённого забвения прошлого, повторяли свой злополучный опыт…

Перед тем, как снова начать земной труд, анализируя нужды и угрызения совести, мучившие их сознания, они обещали в духовном мире, извлечь пользу из вознаграждения, которое представляло соединение с плотской машиной, чтобы осуществить внутреннее очищение и исправить излишества прошлых времён сквозь пот в служении своему ближнему. Однако едва дошли они до молодости своих телесных сил, как тут же заключили в свои объятия страсти, отнимавшие все их возможности приблизить истинное освобождение. Он, Феликс, так же, как и другие его спутники, взялись им помогать, но безрезультатно. Все четыре персонажа сопротивлялись любой форме восстановительного внушения. Они сразу же отталкивали малейший созидательный проект.

Благородные друзья тех времён, предоставлявшие им свою бесценную помощь, в конце концов, остались разочарованными и оставили их в покое.

С момента, когда в основном Клаудио и Марсия установили деньги и беспорядочный секс основой их жизни, они не могли делать ничего другого, как подрывать устои домашнего покоя. Поэтому у Марины и Мариты не было основы, направленной на действительное счастье. Ещё молодые, они обе усложнили себе жизненные пути опасностями и соблазнами, которыми они медленно и тяжело разрушали себя, хоть в душе не оставалось пока никаких отметин.

Мятеж Клаудио был таким, что в значимый момент, грозивший его существованию, он смог рассчитывать лишь на очень редких своих друзей, кроме Божественного Провидения. Но эти друзья, скромно заметил он, естественно, размышляя о своих собственных трудностях, не имели права домогаться какой-либо специфической помощи, и, поглощённые многими своими долгами, не считали себя обязанными предоставлять ему хотя бы единичную, неопределённую помощь.

Мы поняли, куда клонил наш благородный и скромный наставник, и предложили себя, обещая наше решительное присоединение к программе помощи, которую он установит.

Нам было бы не трудно воспользоваться таким случаем.

Кроме того времени, которое я мог использовать в отношении уступки моих руководителей по сотрудничеству в поддержке Невеса, у меня было действующее ходатайство к компетентным должностным лицам предоставить мне двухлетний стаж в одной из организаций в «Носсо Ларе»[11], в службах сексуальной психологии в целях просвещения. И осознавая, что он, брат Феликс, отвечал за руководство одним из лучших институтов подобного типа, я попросил его в свою очередь поддержать мою заявку.

Я был бы счастлив возможностью изучать и трудиться, получая его опыт и поддержку.

Наставник вновь подтвердил свою обычную скромность, заявив, что работа, за которую он отвечает, возможно, не будет отвечать всем моим ожиданиям, но сказал, что постарается сделать доступными и возможными все исследования, которые мы предпримем.

Заметив мой энтузиазм, Невес, не колеблясь, разделил мои намерения.

Он исполнит то же ходатайство.

Взволнованный, наш собеседник объяснил, что это будет для него огромной поддержкой, поскольку, отвечая на чаяния любви и признательности, он получил разрешение разместить Беатрису в своей собственной резиденции, как только супруга Немезио сможет выйти из физической сферы, после своего развоплощения.

Приютить её рядом с Невесом, родителем, который всегда был у дочери в памяти, будет для него источником огромной радости.

Оба они будут пользоваться благословенным присутствием друг друга. Вместе они будут радоваться, вспоминая прошлое и строя новые планы работы и радости.

После того, как преданное отцовское сердце рассыпалось в благодарностях, Феликс ласково попрощался с нами.

В поисках краткого отдыха, мы громоздили проекты, уже представляя себе меры, которые нужно будет принимать.

Казалось, в Невесе проснулись новые энергии и надежды. Он будет ждать свою дочь, да, веря в будущее. Он вздыхал по полному восстановлению, более всего желал перевоспитаться, чтобы быть ей полезным. Он использует все ресурсы, чтобы поддержать её, сделать её сильней.

В эйфории мы решили с завтрашнего дня сконцентрировать нашу наблюдательную деятельность у постели «донны» Беатрисы, готовой отделаться от больных клеток, и заявляя себе, что дом семейства Ногейра нуждается в дневальном. Надо было срочно установить сторожевые башни в нашей работе.

Но мой друг резонно заметил, что его дочь близка к финальному трансу, и он опасается, что не сможет быть достаточно спокойным в случае, если ему нужно будет в одиночку справляться с тяжкими препонами. Он просто человек, он обожает свою страдающую дочь. Он хотел приласкать её, ободрить, хоть и считал себя недостойным быть ей опорой и утешением.

Было нежелательно, чтобы он постоянно находился у Торресов, пока я выполнял бы свой долг по сотрудничеству в деле умиротворения семейства Ногейра. Но всё же было возможным побыть там в течение нескольких дней, пока освобождение Беатрисы было приостановлено.

К тому же, я мог бы, насколько это возможно, присоединиться к его компании и быть рядом с его умирающей доченькой, где мы бы приспособились к настоятельным условиям нашего нравственного строительства, изучая и служа, для лучшего использования времени.

Я с радостью принял его разумные доводы.

Итак, отдохнувший, я прибыл рано утром следующего дня в апартаменты Клаудио с целью в одиночку исследовать окружающую обстановку, которая составила бы основные рамки приложения моей задачи. Мне надо было знать детали, способные в любой момент стать важными, осмотреть все точки опоры, завести контакты и, если это возможно, лично выслушать обоих развоплощённых братьев, которые играли здесь довольную печальную роль.

Я вошёл. В комнате была лишь «донна» Марсия, беседовавшая с женщиной, выполнявшей самые тяжёлые обязанности по дому. Марсия комментировала комические сцены какой-то программы телевидения, которое семья недавно установила, в духе новизны и радости.

В доме царил покой, вампиры отсутствовали. Везде были чистота и порядок.

В какой-то момент лицо Мариты вновь предстало в моём мозгу. Я был привязан к бедной малышке. Именно духовную дочь мне важно было заботливо охранять.

Обеспокоенный, я бросился на улицу и увидел её недалеко, в цветастом и симпатичном магазине, где она старалась улыбаться элегантным клиенткам.

Я по-отечески обнял её, молча выражая пожелания покоя и оптимизма. Она инстинктивно отвечала, питая смутные мысли о восстановлении и надежде.

Было очевидно неопровержимое улучшение её состояния.

Усвоенная магнетическая поддержка эффективно работала. Не догадываясь о причине этого, она почувствовала себя успокоенной, более сильной. Она отдохнула, немного восстановилась. Она вновь обрела вкус к работе, живо беседовала с людьми, отбирая хлопчатобумажные ткани.

Моё присутствие разбудило её раздумья. И хоть она и думала о той или иной вещи для клиенток, она принялась думать…

Несколькими минутами позже, словно вспомнив что-то, она направилась к телефону и позвонила «донне» Марсии, спросив, приедет ли она пополудни в Копакабану, и, получив утвердительный ответ, попросила приёмную мать заехать за ней, если возможно, к четырём часам. Они бы вместе перекусили, поскольку она хотела бы с ней поговорить о чём-то.

Я заключил, что мешать ей во время работы, где она вынуждена отвлекать своё внимание и мысли, было бы злоупотреблением, и стал ждать соответствующей возможности, чтобы узнать побольше о деятельности или проблемах, в которых мне было бы возможно оказать ей помощь.

В назначенный час я сопровождал мать и дочь в гостеприимное кафе-мороженое, оценивая серьёзность цели, которой я следовал.

Обе они находились словно в состоянии таинственности, и Марита с трудом открылась матери, скромно и тихо начав разговор.

Пусть «донна» Марсия простит её за досадные недоразумения момента. Но это не её вина. Она понимала глубину печали, которая разрывала её душу, и она бы всё отдала, чтобы не обидеть её, но была бы замучена угрызениями совести, если бы не рассказала, что произошло. Она долго колебалась перед тем, как решиться проинформировать её по этому поводу, в смятении начала она. Но она чувствовала себя её дочерью по расположению души, и должна была всё открыть ей.

И в простодушии неопытной девушки она изложила ту исповедь, что сделал ей Клаудио, описывая всё в его терминах, слово в слово. Она была напугана; она сильно от этого страдала. Никогда она не ждала ничего подобного. Если бы у неё были родители, она бы, не колеблясь, переехала к ним, чтобы избежать скандалов. Но она зависима, одинока. Единственная семья, которая у неё есть, это они, семейство Ногейра, чьё имя она гордо носила с самого детства. Она жила теперь потерянной, боязливой. Ей нужен был совет.

Но её собеседница слушала, улыбаясь, даже не вмешиваясь в её речь, если только один раз, да и то кратко, чтобы оценить вкус крема, которым она лакомилась из чашечки со всей присущей ей утончённостью манер.

Подобная невозмутимость охладила пыл девушки, которая, как могла, вкратце стала излагать те признания и ссылки, которые она хотела выложить перед ней. И к невыразимому изумлению, не только для Мариты, с тревогой ожидавшей её слова, но и для меня, не рассчитывавшем на хитро рассчитанное коварство Клаудио, который предварительно обезопасил себя, «донна» Марсия изобразила на своём безмятежном лице полное недоверие и сообщила, что накануне муж пригласил её для разговора наедине, чтобы проинформировать её о своих опасениях. Он сказал ей, что не имел мужества рассказать ей о том оцепенении, которое преследовало его, поскольку считал разумным сначала поразмыслить над свершившимся фактом, который так удручал его, а уж потом делать какие-либо выводы. Однако, после долгих размышлений, он заключил, что Марита нуждается в помощи психиатра.

«Донна» Марсия избрала тон, в котором перемешивались тревога и настороженность, и продолжала информировать…

Клаудио говорил ей, что почувствовал огромное облегчение, когда увидел её, входившую в комнату в ночь накануне, поскольку несколькими мгновениями ранее, когда он разбудил свою приёмную дочь в состоянии полного сомнамбулизма, она кинулась на него и стала покрывать многочисленными поцелуями, говоря при этом неподобающие слова и фразы. Это привело его к тому, что он повысил голос, который и услышала его супруга, так испугавшаяся этого. Он заявил ей, что достаточно подумал и принял гипотезу о душевном расстройстве дочери. Он попросил у неё помощи в том, чтобы она вызвала какого-нибудь психиатра, который вмешался бы в эту проблему. Сам он займётся расходами и, озабоченный, он сделает ещё больше… Он приложит все усилия, чтобы экскурсия в Аргентину вернула ему силы, которые сегодня явно ослаблены.

Меня охватило изумление, а мадам Ногейра избрала позицию советчицы.

Она порекомендовала малышке постараться забыть обо всём, отвлечься. Она объяснила, что пришла на встречу не для того, чтобы касаться этого дела. Но перед обвинениями дочери она не нашла другого выхода, как открыть ей своё сердце. Супруга и мать, она будет защищать покой для всех. Она не могла решиться, чью сторону принять. Действительно, Клаудио имеет долги перед ней, «донной» Марсией, в виде мужниной неблагодарности. Но что касается дочерей, он всегда вёл себя как примерный отец. И было бы несправедливо инкриминировать ему это. Всё это было лишь плодом её больного воображения, фазой молодой кокетки.

И словесный молот снова затянул свой припев о прошлом. Праздники Араселии, компании Араселии, разочарования Араселии…

Видя во взгляде Мариты болезненное воздействие, с которым она была вынуждена выслушивать подобные воспоминания, её собеседница, без малейшего признака любви, сменила чувственную тактику и выстроила в ряд все истории, которые она знала, где сомнамбулы осуществляли различные подвиги.

Она аргументировала тем, что она с Клаудио, перед лицом факта, который они проанализировали с нежностью истинных родителей и без какой-либо цензуры, вспомнили, что ещё будучи ребёнком, она часто просыпалась, захлёбываясь криком в ночи, выказывая упрямство и жалуясь на необъяснимые страхи. Когда её привели к врачу, этот последний прописал ей успокоительное. Она с добротой вспоминала мнение старого друга семьи, который говорил им, ей и Клаудио, что малышка стала жертвой приступа нюктофобии, и только некоторое время спустя они посмотрели в словаре, что это слов обозначает «страх ночи».

«Донна» Марсия посмеялась над этими забавными воспоминаниями, полностью проигнорировав важность темы. Она погладила Мариту по плечу и посоветовала ей взбодриться.

Такая же озадаченная, как и я, девушка не смогла уличить её во лжи. Она не знала, как распутать интригу, сплетённую соблазнителем. И она предпочла состояние ребёнка, молчанием выказывая своё согласие.

Внутри же у неё, однако, всё клокотало от возмущения.

Клаудио мошенничал, а приёмная мать казалась одураченной.

У неё не было средств доказать истину. Она могла лишь выносить всё это и ждать.

«Донна» Марсия, с явной целью избежать проблем, и, кстати, выказывая в этот момент искренность, достойную похвалы, в сочувствии девушке, которую считала больной, пригласила её вместе посетить склад изысканной одежды соседнего «бутика»[12].

Марита смиренно согласилась, и опасный разговор сошёл на «нет», создавая для меня эффект серьёзного предостережения, что вынудило меня усилить систему наблюдения с целью помощи.

Прошли пять дней без какого-либо события, достойного упоминания. Прошла ровно одна неделя с тех пор, как мы установили контакт с новыми друзьями, и в то время, как я разделял обеспокоенность Невеса, ко мне подошёл один любезный человек и стал настойчиво просить о помощи. Он уведомил меня, что в банк пришла какая-то женщина, которая разыскивала Клаудио, в рамках темы, которая привлекла наше внимание.

Солнце сияло высоко на небосводе, когда я направился к местному банку, найдя эту женщину в небольшом зале, смежном с кабинетом, где трудолюбивая команда служащих занималась операциями по внутренней бухгалтерии.

Дама ждала Ногейру, отсутствовавшего на своём рабочем месте.

Она была одета со вкусом, однако в ней проглядывал тип женщин, которые, утратив иллюзии, заканчивают тем, что начинают торговать удовольствиями, которые они уже не в состоянии вкушать сами.

Я был готов предаться откровенному анализу этой особы, касавшейся нашей истории, когда появился Клаудио, расторопный и прекрасно одетый. Рядом с ним, словно тень, я увидел, что, впрочем, не вызвало у меня ни малейшего удивления, развоплощённого спутника, к которому он неискоренимо был привязан, думая и говоря в совершенном симбиозе.

Клаудио и эта женщина были знакомы, поскольку он сразу же назвал её мадам Крешина, выказывая некоторую фамильярность в разговоре вполголоса. Было видно, что оба они привыкли к тайнам, которые передавались из уст в уши.

— Что нового? — спросил он, потирая руки, игриво улыбаясь, предвкушая заранее развлечения.

Однако посетительница скромно сказала ему о мотивах, которые привели её сюда.

Она встретила Мариту, его приёмную дочь, несколько часов тому назад и откровенно сказала ему, что ей не удалось уклониться от неё, пришедшей в слезах к ней.

Видя, что её собеседник внимательно слушает, она продолжила, объясняя, что девушка желала найти на следующую ночь парня по имени Жильберто, который время от времени посещал её заведение. Она выбрала для этого отдельный номер в глубине помещения, номер четыре, поскольку он был самым укромным и гостеприимным. Бедный ребёнок, сочувственно произнесла она, доверительно сформулировала свою просьбу. Угнетённая, вся на нервах, она попросила её ходатайство. Она не смогла вежливо выпроводить её. У неё самой две дочери, и она сама — женщина. Она согласилась.

Но это было ещё не всё. Марита с добротой передала ей сумму денег, чтобы та передала билет сыну Торресов.

И перед изумлённым взглядом друга, в любопытстве которого сквозило желание вампира, она вытащила из своей сумочки небольшой документ, в котором девушка умоляла своего возлюбленного прийти к ней на встречу в восемь часов вечера в указанное место. Она не будет стеснять его, пусть он не опасается. Она просила лишь его присутствия и хотела получить ответ.

Клаудио читал, читал, находясь между ревностью и возмущением. Да, думал он, это и есть вершина сарказма. Значит, до такой степени Жильберто управлял ею! Комнатка в глубине, номер четыре!… Он знал этот номер. Какое странное совпадение! Это было то место, которое он также выбирал иногда, когда посещал весёлое заведение Крешины, чтобы развлечься и отдохнуть… Не ведая того, Марита разделяла его предпочтения!… Досада угнетала его сердце, тогда как «другой» продолжал обвивать его, отпечатывая на его лице выражение лукавства.

Организатор ночных привилегий, дама прервала долгую паузу, повторив, что было бы несправедливо уклониться от этого. Поэтому, добавила она с хитрецой, поскольку он является клиентом её заведения, она ставит его в курс дел не только из-за лояльности к своей клиентуре, но и с тем, чтобы избежать проблем, способных привлечь глаза полиции, которая никогда не вмешивалась в её дела.

Поэтому она информировала его обо всём и просила совета.

Ногейра сдержал гнев, и я увидел, как он хотел мысленно сконцентрироваться, ломая голову в поисках идей.

Хоть он не привык погружаться в предложения чуждого ему разума, он страстно искал их, эти стимулы, естественно, предполагая, что стучится в двери воображения, чтобы разблокировать свои мысли.

Одержатель и одержимый принялись обмениваться впечатлениями, от мозга к мозгу. Настали несколько мгновений молчаливой и механической настройки, которую земной наблюдатель квалифицировал бы головокружительной игрой воображения, и оба индивидуума вошли в неявное соглашение.

Я пришёл к подобному заключению, когда увидел, как они внезапно успокоились, поскольку не чувствовал себя в состоянии проверить их планы и намерения. Я обязался делить своё внимание между ними и вновь прибывшей, чьи информацию и замечания я не мог упустить.

Клаудио деланно улыбнулся, затем поблагодарил женщину за любезность, объектом которой он стал, перед тем, как начать изливать свои фантастические идеи, которые он уже стал вырабатывать. Он сказал своей изумлённой подруге, что действительно Марита через несколько дней выйдет замуж за этого парня, и хоть он считал означенное выше свидание чистым безумием молодых людей, он согласился на то, чтобы мадам Крешина передала тому билет насчёт любовной встречи.

Нет никаких сомнений, добавил он, надев маску хорошего настроения, что молодые поссорились и надеются помириться. Конечно же, он не будет препятствовать им ни в чём. Он предпочитает давать советы дочери на следующий день.

Однако, утверждал он после минутного размышления в унисон с невидимым своим другом, он был бы ей признателен, если бы она могла оказать ему услугу. Поскольку у него чисто отцовский интерес к тому, что происходит между двумя молодыми людьми, и он уже имеет смелость считать их «практически женихом и невестой», он хотел бы, чтобы этот билет был передан в два часа пополудни, в тот час, когда Жильберто обязательно будет у себя в кабинете.

«Донна» Крешина пообещала ему сделать это, взяв с него чаевые и, пока они с улыбкой пожимали друг другу руки, заявила, что позвонит девушке, как только всё будет договорено.

Оставшись один, Ногейра, всё ещё обвитый своим одержателем, не позволил себе ни мгновения передышки. Он подошёл к телефону и на миг заколебался. Он подумал, что впервые обратится к парню, которого ненавидит. Но раздумье было коротким. Решившись, он набрал номер Жильберто. Как только тот ответил, Клаудио произнёс свою просьбу, окутав свой голос вуалью учтивости. Если возможно, он хотел бы встретиться и выслушать его, чтобы добиться для него льгот с взаимными преимуществами. Но попросил его также держать это в тайне. Он хотел иметь конфиденциальный разговор.

Парень что-то пробормотал на другом конце соединения, выражая глубокое волнение, и согласился без долгих разговоров.

Она почти одновременно посмотрели на часы; было ровно одиннадцать часов утра. Клаудио возьмёт такси, чтобы поехать на обед во Фламенго, и дождётся его в Лидо. Пусть собеседник не волнуется. Они внешне знали друг друга, даже если не имели личных контактов. К тому же, найти его легко, поскольку он знает его автомобиль.

Действительно, несколько минут спустя, в указном месте мы были уже вчетвером: Жильберто, Клаудио, духовный агрессор и я.

Очень бледный, юноша походил на провинившегося ученика, представшего перед своим учителем, но улыбка, широкая и расчётливая, с какой он был принят, вернула его в непринуждённое состояние духа быстрее, чем он думал.

Она прогуливались, обмениваясь банальными фразами насчёт погоды, пока не устроились в баре, перед бокалом гуараны[13], к которой они едва притронулись.

Роняя время от времени пепел сигареты, Клаудио старался казаться естественным.

Постоянно привязанный к вампиру, не оставлявшему его, он стал говорить сыну Немезио, что ясно понимает его положение, что знал его определённый интерес к Марине, своей законной дочери, и как отец, хоть он и обязан охранять её счастье, но не должен вмешиваться в их личные дела. И поэтому, подчеркнул он слегка драматичным тоном, он воспитывал Мариту, желая для неё благополучия, которое мечтал дать другой.

Неопытный Жильберто слушал его, в волнении раскрыв рот.

Доказывая глубокую снисходительность, бывший банкир заявил ему, то в действительности он мог лишь приписать случаю совпадение, которое он наблюдал, поскольку он был убеждён, что обе его дочери желали одного и того же молодого человека, возможно, одинаково любя его.

Изумлённый, парень смотрел на отцовскую маску, под которой Ногейра скрывал своё истинное лицо.

Внутри у него было лишь отвращение, жёсткое и сильное. Он ловко скрывал бурное желание нещадно избить сына Беатрисы, который, такой удовлетворённый и уверенный в себе, принимал его заявления. Он сдержался и коварно продолжил.

Он дал ему понять, что, вне всякого сомнения, маленькая скромница уступила своей страсти вследствие выражения размышлений, которые она получила от него. Эта страсть разрушала теперь её молодость, зарождая психоз и болезни. Он был в отчаянии, в печали. Он нашёл средства излечить эти болячки, но для этого он осмеливался просить помощи с его, Жильберто, стороны, чтобы Марита меньше страдала.

Он мог бы рассчитывать на него, и, услышав его первые слова согласия, он понизил тон своего голоса, доверительно заявив ему, что его приёмная дочь написала ему послание. Он в курсе этого. Составляя структурированную внешность отцовского интереса, он спросил, получил ли тот это послание. Услышав отрицательный ответ, он объяснил, что молодая девушка адресовала ему билет, в котором просит встречи с ним этим вечером. Постаравшись, чтобы она не догадалась о его внимании, он смог прочесть просьбу, которую теперь мог повторить ему. И стал на память цитировать текст, создавая впечатление, что действует так, чтобы с большей силой проявить свою отцовскую нежность.

После блестяще сыгранной роли он попросил две услуги от парня: ответить ей положительно в письменном виде, что он будет в назначенное время в назначенном месте, и воздержаться от того, чтобы идти туда прямо сейчас.

Он солгал, утверждая, что малышка находится в полном расстройстве. Он опасался шока. У него не было другого решения, как попросить его о подобной услуге, поскольку в этот же день он собирал необходимые документы для поездки в Аргентину, в сопровождении Марсии, чтобы восстановить силы и отдохнуть. Было бы неразумно задевать его нравственность в этот момент формальным отказом. Естественно, его собеседник должен чувствовать себя свободным в своих действиях. Но как отец, он опасался последствий. Он ничего не терял, если и преувеличил в смысле своего плана, который он считал предопределённым. Если бы Жильберто одобрил его идею, то он, Клаудио, пошёл бы искать её по указанному адресу не только с положительными вестями о путешествии с тем, чтобы возбудить в ней новую радость, но он мог бы также передать её извинения молодого человека за его отсутствие. Было понятно, что со своим авторитетом отца-друга он возьмёт под свою ответственность эти извинения, как необходимый такт.

Наконец, он спросил его, какой оправдательный документ он должен будет использовать в нужный момент. Надо ли ему сослаться на работу, на дела, на семейные неурядицы или неожиданный отъезд из Рио?

Сын Торресов слушал его в восхищении.

Предложение казалось ему основанным на здравом смысле. И к тому же, он почувствовал облегчение. Он нашёл человека, который, шаг за шагом, приведёт его к освобождению от обязательства, которое невыносимым грузом лежало на его совести. В этот момент он утратил свою сдержанность. Последние воспоминания недоверия, с которым он начал разговор, исчезли как дым. И обретая уверенность, он принял вид, будто защищает свои собственные интересы, чтобы заявить, что выразит Марите свою большую дружбу брата, преданного своей сестре, но ничего более. Он подчеркнул, что действительно отметил появление изменений, которые отвратили его от неё, и поскольку он ясно ощущал свою тягу к Марине, то предупредительно отдалился от другой, в надежде, что время и расстояние сделают своё дело.

Клаудио ошеломлённо слушал его, восхищаясь деликатной холодностью его оправданий, спрашивая себя, кто из них более ловок в искусстве притворства.

Искренне ободрённый, Жильберто понимал его опасения, поэтому он и принимал его советы и услуги. Поэтому он напишет ей, подтвердив свой приход, но не ступит и шага из своего дома, тем более, что утром в Терезополис уехала Марина по делам компании, и вернётся, возможно, только на следующий день. Господин Ногейра, как он называл его, со своей стороны сможет проинформировать её, придя к ней в восемь часов вечера, об ухудшении состояния здоровья его матери. И это не будет ложью, поскольку его мать медленно угасала.

Получив то, чего желал, Клаудио отразил на своём лице удовлетворение, которое, смешанное со сладострастным желанием одержателя, поддерживавшего его, походило на чувственный интерес, на отцовскую преданность. Завершая встречу, он заверил юношу, что будет в курсе путешествия своей дочери, и сослался в сочувствующих терминах на положение донны Беатрисы, которую они с Марсией собирались посетить. Он настаивал на жестокости семейных ссор во время долгих болезней и, как атеист на словах, затронул доверие в Бога, которое надо иметь во время подобных обстоятельств.

Итак, установив обязанности, объединившие их, они расстались почти сердечно, а я в это время отправился во Фламенго, печально заинтригованный, гадая о том, что может произойти.

13

Я прибыл во Фламенго, полный дурных предчувствий.

Мне невозможно было обследовать все подробности зарождавшегося тёмного плана. Мысли Клаудио и вампира переплетались в неопределённых смутных намерениях.

Я отправил сообщение короткой депешей брату Феликсу, настаивая на необходимости встречи. Полученный ответ слегка обескуражил меня[14]. Он прибудет не ранее наступления ночи, поскольку никак не может перенести выполнение своих обязательств.

Обратиться за помощью к занятому Невесу было нежелательно и в какой-то степени предопределено, поскольку нравственные трудности проявлялись в форме лабиринта, и малейшая угроза возмущения разрушила бы наши цели и действия. Уж лучше было бы обратиться за помощью к других друзьям, не знакомым с этой темой.

Надо было действовать в одиночку. Не время было бесцельно скорбеть. Должны были быть приняты соответствующие меры.

Чтобы действовать наверняка, я посчитал разумным выслушать развоплощённого спутника Клаудио, которого совершенно не знал. Поначалу мы нашли таких двоих. Однако лишь один из них оставался постоянно рядом с ним, а именно тот, чей отточенный ум привлёк моё внимание.

Разве не нормально было бы опросить его, выяснить его цели?

Я припомнил свой старинный опыт, где вместе с другими развоплощёнными друзьями я менял своё внешнее обличие при помощи глубоких мысленных усилий.

Я желал стать видимым в глазах этого таинственного друга, явно обитавшего в семействе Ногейра.

Я мог преобразиться, уплотнив своё тело, как человек, надевающий другую одежду.

Я забрался в какой-то спокойный уголок у моря, затем помолился в поисках силы. Я глубоко медитировал, составляя каждую деталь своей внешней конфигурации, определяя черты и меняя тон своей обычной внешности.

Прошёл практически один час, час трудной выработки, когда я почувствовал себя в состоянии предпринять желаемый разговор.

Я не дал себе упустить ни единой минуты. Я проник вглубь помещения и церемонно постучал в дверь. Произошло то, что я и предвидел, поскольку бессменный спутник Клаудио решил посмотреть, откуда он возвращается.

Он с недоверием осмотрел меня с ног до головы, прощупывая мои намерения.

Я старался выглядеть униженным, придал своему языку побольше вульгарности, насколько это было возможно.

Подобное отношение было необходимо для моих нужд в информации. С этой целью я выказал полнейшее равнодушие к обитателям апартаментов, сконцентрировавшись на нём, как на естественном центре моего внимания.

Я объяснял, что ищу одного друга и стал говорить ему о другом приятеле, которого видел здесь несколько дней назад. Я видел их вместе, в этом месте, когда проходил по коридору. Но тогда я торопился, занятый другими своими обязанностями. Но мне показалось, что это был именно тот приятель, который был мне нужен.

Таким был мой простейший коварный план, появившийся в моей голове, чтобы привлечь его внимание, беседуя в смиренном духе и естественного чувства братства, чтобы завоевать в какой-то степени его доверие и дружбу.

Он оказался чувствительным к моим словам и обратился ко мне с неожиданным великодушием джентльмена, который не опустится до внимания к нищему.

Крепкого и внушительного телосложения, он коснулся моего плеча своей правой рукой, выдавая жест человека, который готовится вежливо выпроводить нежеланного гостя, и постарался побольше узнать обо мне. Он смотрел на меня, стараясь прощупать, снова и снова задавая вопросы.

Узнав о точном моменте, когда я видел их вдвоём, и узнавая подробности, которые я смог предоставить ему, он открыл, что это был друг, с которым он обычно встречался, проводил какое-то время. Он искал здесь поддержку в нескольких «дринках». Но сейчас его не было здесь. Насколько он мог знать, тот развлекался в одном доме, в Брас де Пина[15], адрес которого он ему указал.

Я пожалел, что его нет, и поинтересовался именем собеседника: я был ему признателен за его гостеприимство и сказал, что вернусь во Фламенго в следующий раз. Я бы хотел иметь возможность называть его по имени по моему возвращению, если вдруг мне придётся спросить кого-либо незнакомого. Он не заставил себя упрашивать и учтиво ответил.

Его зовут Рикардо Морейра. Но если будет нужда, можно звать его просто Морейра. Его здесь ценят, у него много друзей и связей в здании. Если я приду в компании коллеги, на которого ссылался, я мог бы приветствовать его и привлечь его внимание.

Пока что всё шло по плану. Но всё-таки мне было необходимо исследовать его самые сокровенные реакции. Мне необходимо было узнать и оценить его.

Я сказался усталым, истощённым. Если здесь есть мажордом, пусть бы он любезно разрешил мне побыть ещё несколько мгновений, чтобы я мог набраться сил, просто из чувства братской доброты, не более нескольких минут. Мне нужно было человеческое, дружеское окружение.

И тогда произошёл переворот.

То положение, которого я достиг, было безвозвратно утрачено.

Морейра бросил на меня грозный взгляд, который оказал на меня воздействие вибрационного кинжала. Он выстроил ироничные фразы и вскричал, что у дома есть свой владелец; что для «пеле»[16] он руководит все здесь; что для того, чтобы ступить на порог двери, сначала нужно пройти через него; что в моём распоряжении есть улица, широкая, чтобы я мог там спать; и агрессивно закончил:

— Чего тебе здесь надо? Убирайся, мне не нравится твой вид! Пошёл вон, пошёл вон!…

Не оставалось ничего другого, как спешно спуститься с лестницы, поскольку он уже со сжатыми кулаками направлялся в мою сторону.

Я вернулся под защиту моря, принявшись молиться. Снова обретя свой вид, я отправился обратно в апартаменты. Чета Ногейров устраивалась на обед в столовой, окружённая заботами «донны» Хусты, прислуживавшей им.

Морейра, который уже не воспринимал моего присутствия, устроился на стуле Клаудио, вместе с Клаудио, таким образом, что оба они питали друг друга с помощью многочисленных процессов, среди которых — действия флюидного взаимопроникновения.

Супруги обменивались лишь банальностями, но прослеживая мозг Ногейры, я скоро убедился, что тема дня активно циркулировала в системе ментальной связи, господствовавшей между ним и его сопровождающим. Я ощущал их живое желание, касавшееся новостей, которые позволили бы соединение с целью, которая начинала проявляться в их умах.

Теперь оба персонажа за столом раскрывали свои тайные намерения сквозь мыслеформы, в которых проявлялись оба больных разума. Всё вдруг стало ясно. Они переваривали свой план в молчании. Они приступят к Марите, как охотники, травящие зайца. Заранее предвкушая атаку, их мысли соединялись в распутных импульсах. Они решили застать её у Крешины, как срывают плод, оставшийся спрятанным на дереве.

Озадаченный, я расшифровал всю картину действий.

Клаудио повысил голос и, делая вид. Что ничего не знает о путешествии своей дочери, спросил жену, где Марина, поскольку в глубине души ждал новостей о другой.

«Донна» Марсия сразу стала делать выводы. Она ответила ему, что, вероятно, он забыл, что предупредила его накануне о своём отъезде в Терезополис, по делам недвижимости. Не имея возможности самому поехать туда, он дал ей задание представлять его во время важных сделок. Она, вероятно, вернётся утром следующего дня. Что же касается Мариты, то она позвонила из Копакабаны несколькими часами раньше, спрашивая, не ждут ли её к ужину. Ей, наверное, придётся задержаться на несколько часов по делам магазинной бухгалтерии.

Муж прочистил горло, сменил тему, и стал комментировать различные политические успехи, и обед вскоре закончился.

С целью эффективного сотрудничества в деле сохранения общей гармонии я прибыл в резиденцию Крешины, где мне ничего не стоило определить апартаменты номер четыре, в изолированном уголке для пары, полностью отделённых длинной одноэтажной конструкцией.

Во всей своей огромной поверхности здание казалось погружённым в глубокий покой. Но шумная ссора несчастных развоплощённых давала ощутить ночное оживление.

После внимательного обхода вокруг здания, проанализировав обстановку, я увидел, как владелица дома схватилась за телефон. Я подошёл поближе. Крешина спрашивала Жильберто в офисе у Торресов. Когда её соединили с ним, она сказала, что в два часа, то есть, ровно через полчаса.

Все предусмотренные этапы были завершены.

Возвращаясь, Крешина позвонила в магазин и проинформировала девушку, что парень оставил ей записку. Всё было улажено. Она прочла записку, где тот подтверждал своё присутствие в назначенном месте в восемь часов вечере. Пусть она подождёт, пусть доверится.

Бедная девушка возликовала, и мои ужасные тревоги заставили меня страдать.

Необходимо было предпринять защитные меры: договориться с одним воплощённым другом, связанным с группой; внушить меры, нацеленные на то, чтобы избежать осуществления их проекта; создать обстоятельства, которые как можно быстрее направили бы помощь во имя случая. Но… напрасно я метался от весёлого заведения в офис, из офиса в магазин, из магазина в банк, из банка в апартаменты Фламенго… Ни у кого не было раскрытых духовных антенн для помощи, никто не молился, никто не задумался… Везде мысли были только о сексе и деньгах, давая простор сценам удовольствий и выигрышей, уничтожая любую чувствительность, направленную на любую другую форму интереса. Даже один из руководителей Мариты, к которому я подошёл в попытке внушить ему идею задержать девушку допоздна на работе, думая, что размышляет сам с собой, когда почувствовал на своём ментальном экране образ, который я передал ему в начале разговора. Он сразу же сконцентрировался на экономических преимуществах, зациклился на цифрах, наполнив свой разум параграфами трудового законодательства, и в конечном счёте освободился от моего влияния, внутренне ведя с собой монолог: «эта девушка и так достаточно хорошо оплачиваема, я не дам ей ни сантима больше». Не оставалось ничего другого, как ждать в этом большом здании, установив охрану.

Меры оказались бесполезными. В девятнадцать тридцать появился Клаудио, сама элегантность, он даже не забыл надеть парик, который молодил линии его внешности. Хитрец, он следил за домом Крешины с короткого расстояния. Он и тот, другой. Морейра выказывал не меньше интереса.

Я двинулся за ними следом.

Муж «донны» Марсии, одетый как щёголь, искал телефон, который не составляло труда отыскать. В соседнем кафе был один телефон. Он набрал оттуда номер Фафы, портье пансиона, с которым я познакомился днём, во время своих исследований. Когда тот ответил, Клаудио попросил его тайно прийти за ним. Дела, знаете ли… Он не пожалеет об этой тайне. Оба они посмеялись в трубку.

Служащий, старый добродушный человек, которого алкоголь начинал волновать уже в первые вечерние часы, пришёл без опозданий. Внимательный и мудрый, он склонил ухо ко рту Клаудио, чтобы лучше расслышать его, а на лице его искрилась добрыми морщинками улыбка, которая могла быть вызвана как добрыми, так и дурными вестями.

Ногейра торжественно что-то прошептал ему. Ему срочно нужна была его помощь. Он должен был знать наверняка, какие молодые люди собрались в четвёртом номере. Девушка была его дочерью. Он не будет шуметь или скандалить, но ему нужно подтверждение. Никаких затруднений. Ему было необходимо лишь знать того, кто пытался сбить её с толку, чтобы уладить семейные дела без лишнего шума. Поэтому он прибегал к его помощи, помощи своего преданного друга. Он не мог обойтись без его помощи.

Фафа понял его и сказал, что малышка, которую ждут, уже в номере. Он видел её совершенно одну, сквозь неприкрытую дверь. Она сидела на постели и листала журналы. И перед накопившимися вопросами он сообразил, что это молодая особа, которую он видел немногим ранее, когда она беседовала с владелицей этих мест. Да, он помнил её имя. Эта была Марита.

Клаудио стал более сдержанным и попросил того, чтобы он погрузил пансион во мрак. Пусть он вынет один из предохранителей в электрооборудовании. Исправление потребует всего лишь минут пятнадцать темноты. Этого хватит, чтобы он всё узнал, а хозяйка и гости и не догадаются о его присутствии. Он будет держаться в тени, в том углу, где нет освещения, и ему будет легко опознать молодого человека.

Хоть и наполовину пьяный, человек принял вид хитреца и заметил, что это очень серьёзная проблема. Он выполнит просьбу, но что было всё без шума. Он не хочет иметь дело с полицией.

Клаудио вложил ему в руку две банкноты по пятьсот крузейро, и тогда, слегка успокоенный, Фафа осведомился о точном времени, когда ему нужно будет действовать. Ногейра объяснил ему, что у него осталось всего десять минут, поскольку он будет ждать выключения света ровно в восемь часов вечера.

И они расстались. Я терялся в мучительных догадках, но тут мне подоспел спасительный сюрприз. Едва я сделал несколько шагов по улице, как с радостью столкнулся с братом Феликсом, который сжал меня в своих объятиях.

Меня охватило волнение. Поставить его в курс всех моих тревог было делом нескольких секунд. Наставник получил всю информацию из моих кратких фраз.

Не теряя ни минуты, мы отправились по направлению к общественному павильону, лампы которого вдруг резко погасли, когда мы уже были на его пороге. У меня сложилось впечатление, что это стало уже привычным, поскольку мрак не вызвал никакого оживления. Там и тут засверкали свечи своим колеблющимся пламенем.

Мы пошли к изолированной комнате.

У входной двери застыл Клаудио, обвитый вампиром. Они словно были плотно подогнаны друг к другу. Пара со сходными чувствами и намерениями. Их сердце выбивало дробь, они заранее предвкушали дичь, которая не могла ускользнуть от них. С близкого расстояния я видел, что оба наших героя оказались в венце смягчающего света Феликса. Но для них этот восхитительный феномен словно и не существовал.

Эта трогательная и тревожная сцена вызвала у меня образ двух волков с человеческими лицами и рядом с ними набожного посланника Небес, который напрасно старался дать им слово и вдохновение Иисуса Христа.

Оба эти существа погрязли в ментальной трясине похоти, выказывая настолько сильную алчность, что не было ни малейшей трещинки в этом вулкане сексуальных аппетитов, которая могла бы позволить спроецировать на них хоть одну возвышенную мысль.

Агрессивный запах гвоздики внезапно атаковал моё обоняние. Где я мог ощущать подобный запах сегодня? В изумлении, я вспомнил. Это был экстракт, которым пользовался Жильберто. Я чувствовал его во время разговора в Лидо. Из своих наблюдений я понял, что Ногейра постарался одеться как молодой человек, вплоть до узла и величины галстука. Он не забыл ни одной детали.

Мы ещё не успели подумать о каком-либо вмешательстве, как оба они вошли в комнату.

Для нас темнота не являлась препятствием, и мы увидели, как бедная девушка встала, шепча фразы сильной страсти и глубокой ностальгии, в тревоге раскрывая свои объятия, не проявляя ни в малейшей степени бдительности… Она думала, что пришёл любимый ею человек… Это был он, вне всяких сомнений… В этот миг все её намерения, все её фибры звучали в унисон с одной лишь мыслью, одним призывом: отдаться…

Клаудио и тот другой застряслись от прилива чувств, уже в совершенном молчании.

И не было ничего, что могло бы помешать нежелательной связи.

Действуя за себя и за своего вампира, Ногейра привлёк дочь к груди и порывисто обнял.

Загипнотизированная своими собственными размышлениями, бедная девушка, побеждённая, без сопротивления отдалась ему…

Охваченный чувствами, которые мне невозможно было бы представить, брат Феликс покинул комнату, и я последовал за ним.

Выйдя за порог входной двери, я увидел, как наш потрясённый наставник устремил глаза к небу… Я же, в смятении, был не в состоянии произнести ни малейшей молитвы. Я мог лишь хранить почтительное молчание в присутствии его встревоженного отцовского сердца, который пришёл из высших сфер испить невыразимое смятение в безымянной пытке, застыв в молчаливой молитве, которая выражалась теперь крупными слезами на его лице!

Люди, братья, хоть вы не можете ещё жить в святости, перед низшими инстинктами, пытающими наши животные души раскалёнными щипцами тяжких обид виновного прошлого, воздержитесь, насколько это возможно, от осознанных падений! Если не ради себя, то хоть ради умерших, которые любят вас более красивой жизнью, сделайте это!… Докажите дисциплиной уважения к ним, невидимым хранителям, протягивающим вам свои руки!… Отцы, матери, супруги, братья, сёстры, друзья, спутники, которых мы считаем потерянными навсегда, во многих случаях находятся рядом с вами, деля с вами радости и печали!… Поэтому, перед тем, как броситься в пучину преступной деятельности, подумайте о них! Они смогут проявить своё великодушие, указав вам путь в ночи соблазнов, где звёзды изгоняют мрак! Вы, умеющие уважать матерей и учителей, состарившихся в своём самоотречении и ещё живущих на Земле, проявите жалость к умершим, преображённым в любящих помощников, которые делят тягости наших заслуженных испытаний в мучительном молчании, когда очень часто мы недостойны даже целовать их ноги!…

При виде горько плачущего Феликса моё несовершенное и бедное сердце прибегло к Евангелию, и я нашёл утешение в воспоминании об Иисусе, Божественном Наставнике, у которого также было чувствительное и любящее сердце, когда он плакал на Земле, у смертной оболочки Лазаря!…

Прошли почти двадцать минут, когда вновь зажёгся свет, и тут раздался тревожный крик, в котором слышались ужас и боль.

С быстротой смертельно раненой лани Марита выпрыгнула из окна с противоположной стороны и в полном смятении исчезла из виду…

И не успели мы предпринять каких-либо мер помощи, как в комнату шумно ворвалась какая-то особа, в бешенстве хлопнув дверью. Это был не кто иной, как «донна» Марсия.

При помощи своего развоплощённого друга Ногейра в мгновение ока привёл себя в порядок и, столкнувшись со своей супругой, презрительно рассмеялся, грубо воскликнув:

— Этого ещё не хватало!… И ты тоже?! Ты здесь?…

«Донна» Марсия, имевшая привычку развлекаться игрой в покер со своими подругами недалеко от пансиона Крешины, с которой поддерживала дружеские связи, была сразу же уведомлена этой последней о прибытии её мужа, уточнившей, что он рискует попасться вместе с молодыми людьми.

Портьер, опасаясь осложнений, быстро передал своей хозяйке всё, что знал, и хозяйка, со своей стороны, не колеблясь, вызвала свою подругу с целью предотвратить возможные бедствия, зная, что девушка и Жильберто были здесь вместе.

В тревоге появившись здесь, мадам Ногейра увидела, как убегала её приёмная дочь, и, встретив своего разочарованного мужа, выходившего из комнаты, она тотчас же поняла всё, что здесь произошло…

— Негодяй! — вскричала она в негодовании. — А я не поверила бедной девочке! Я ведь могла предотвратить всё это!…

Голос вновь прибывшей стал печальным, и она сказала:

— Как ты мог не понимать всего этого? У меня есть все бумаги Араселии, все её послания… Кроме тебя, у неё не было ни одного мужчины!… Ты не знал о её последнем письме, в котором она передавала мне свою малышку, говоря, что предпочтёт смерть, лишь бы я была счастлива!… Память об этой преданной бедной девушке — это единственное доброе, что осталось в моём сердце… Всё остальное разрушил ты … Aх, Клаудио, Клаудио!… До какой низости мы с тобой дошли?!… Безумец, ты изнасиловал свою собственную дочь!…

Шатаясь, он прислонился к двери, словно поражённый молнией. «Донна» Марсия разразилась рыданиями. Нам же не оставалось ничего другого, как удалиться.

14

Мы с Феликсом шли впереди девушки.

Марита, оскорблённая, ускоряла шаги, она была в шоке.

Она практически бежала из Лапы, квартала, где находилось заведение, которое мы только что покинули, бежала до Синеландии. Она чувствовала себя подхваченной всеми ветрами несчастий, изгнанная с Земли. Преданная в своих самых сокровенных женских чувствах, она испытала то сильное унижение, которое уничтожило в ней всякое понятие о страдании. Она была признательна человеку, которого знала как отца, если бы он воткнул в неё кинжал или дал выпить яду, но у неё не было сил простить ему подобную обиду. Возмущение двигало всеми её органами. Она в растерянности дрожала. В её голове набирала силу лишь одна мысль: самоубийство. Она горела желанием броситься под колёса машин, проходящих перед нею. Умереть… исчезнуть… она задумалась, со слезами на глазах. Но ей необходимо было ещё немного пожить; оставалась одна тайна: Жильберто. Зачем нужно было проявлять столько жестокости, уклонившись от встречи и заменив себя другим? Что за история была между ними? Он ведь прочёл её письмо, он знал о нём. Он написал, что придёт,, Почему же он отрёкся? Как Клаудио мог узнать о их встрече? С помощью Крешины?

Вопросы без ответа оставляли в её душе язвы. Она шла к безумию. Стиснув зубы, она едва сдерживала стон.

Смерть, смерть!… — мысленно звала она, сжимая губы, открывавшиеся в молчании, и ни один звук не выходил из её уст.

Но даже в таком состоянии, под влиянием осколков взорвавшейся мечты, она должна увидеться с Жильберто. Да, признавала она в вихре мыслей, предоставленных самим себе, необходимо было услышать Жильберто… пусть даже в последний раз. Ей необходимо было знать правду, умереть с этой правдой…

Кто знает, может, парень даст ей лучик света, который укажет ей выход из мрака… Если бы он сказал: «Живи, живи для меня», она бы смогла забыть надругательство этой ночи, продолжая жить… Если же нет, то это стало бы её концом…

Поспешно шагая, равнодушная к бризу, ласкавшему её волосы, она мысленно отталкивала наши самые большие проявления нежности и утешения.

Никакая идея не могла уравновесить её отвращение.

Ну что ж, если Жильберто принимал участие в ловушке, в которую она по своей наивности попала, значит, всё кончено. Ей оставалось лишь конечное презрение.

Она дошла до «Ларго до Пассейо»[17] и остановилась на мгновение… Истощённая тревогой, она смотрела на эти лиственные деревья, которые так любила… Ветви, раскачиваемые ветром, казалось, приглашали её к поцелую, прощальному поцелую… Марита всхлипнула, ей стало страшно, но она продолжала свой путь… Она обогнала группу людей, которые с улыбкой на лицах выходили из кинотеатра, вспомнила Жильберто и ту счастливую малышку, которой была, когда увидела, как влюблённые делятся поп-корном. Но она продолжала свой путь всё дальше и дальше, избегая столкновений и толчков. Она дошла до Площади Маршала Флориано и села на лавочку, роясь в своём измученном мозгу…

В конечном итоге она чувствовала себя совершенно одинокой, всеми покинутой. Сжимая голову руками, она желала идей, идеи, которая предложила бы ей выход из мучительной пещеры тревог.

Напрасно брат Феликс, держа её на руках, внушал ей понятия терпения и здравого смысла, ссылался на доброту и прощение. Девичье сердце, хоть и доброжелательное, походило сейчас на чистое озеро, которое скрытый вулкан, прошедший тогда незамеченным, довёл до точки кипения. Все кратеры были открыты, словно огненные рты, через которые в спешке разбегались волны мысли. Ни одно место не было открытым для приёма, ни один пункт не был посвящён равновесию и молчанию.

В её возбуждённом мозгу возникла мысль, зарождая тонкий луч надежды. Позвонить!… Она могла бы позвонить в резиденцию Торресов. Жильберто, без сомнения, должен был находиться у изголовья своей больной матери. Тем более, что с утра Марина куда-то уехала. Одной причиной больше, чтобы не иметь возможности избежать нежности, так необходимой больной женщине. Поэтому, думала она, вполне вероятно, что на расстоянии он лишь имитирует добросовестность. Неизмеримая подозрительность с колючими корнями распространяла горечь в её сердце. Но она не видела другого выхода для действий. Побеседовать с ним! Выслушать его! Она жаждала истины, она в отчаянии желала всё знать!…

Разрушающие мысли сталкивались в её измученной головке… Нет, нет, она больше не вернётся в семью во Фламенго… Из двух решений — вернуться в апартаменты Ногейров или умереть — она предпочитала умереть…

Она просеивала через сито анализа обстоятельства, прослеживала своё поведение, снова и снова размышляла…

Внезапно ей овладела одна странная мысль: всё скрывать, притворяться. Для достижения истины она будет лгать. Да, она войдёт в игру с тем, что вошло к ней в голову, словно это была её последняя карта.

Марита представила себе, что, прожив вместе и в близости, которая соединяла её с сестрой, её голос и голос Марины были похожи, как, впрочем, и все манеры поведения. Она позвонит парню и, выдавая себя за Марину, насколько это возможно, сымитирует её голос в разговоре, она будет повторять фразы, наиболее часто употребляемые в семейных разговорах. Она изобразит внезапный приезд из Терезополиса. Затронутый таким образом, молодой человек яснее изложит то, что он ощущает по отношению к ней.

Страдающее дитя посмотрела на часы. Было без десяти минут девять.

Она хотела отыскать более привычную обстановку, чтобы позвонить. Она вспомнила о «донне» Коре, клиентке из магазина в Копакабане, которая стала её близкой подругой, и от которой она обычно звонила, когда ей было нужно. Набравшись мужества, она поднялась со скамьи в поисках транспорта и только в этот миг почувствовала, что у неё нет сумочки, которую она потеряла при бегстве. У неё не было денег, но она не отступила. Окликнув с тротуара свободное такси, она спросила водителя, не может ли он отвезти её, она расплатится с ним по прибытии на место. Она была одна и утратила понятие времени. Водитель увидел её печаль, которая растрогала его. Он заявил, что обычно он систематически отказывается везти людей с проблемами, но на этот раз сделает исключение, и согласился.

Мы совершили короткое путешествие до Копакабаны в его компании.

Прибыв по указанному адресу, она выскочила из машины и в сопровождении водителя подошла к двери в апартаменты подруги, которая приняла её просто и сердечно. Смущаясь от стыда, Марита тихонько спросила «донну» Кору, имевшей свои финансовые трудности, может ли она одолжить ей немного денег. Она вернёт долг на следующий день. Хозяйка дома, непринуждённая и благожелательная, нисколько не колебалась. Она открыла ящик и, улыбаясь, сказала: «У меня только четыреста крузейро». Её мужа не было дома. Признательная Марита заверила, что этой суммы будет достаточно. Оплатив такси, она сказала женщине, что должна была задержаться на работе, затем поедет в Леблон[18] навестить больного, ссылаясь на то, что только потом она сможет сесть на автобус, чтобы вернуться домой. Но до этого она должна позвонить. Разговор очень личный. Донна Кора оставила в её распоряжении комнату и любезно добавила, что пойдёт приготовить кофе. Пусть Марита говорит, сколько нужно, её никто не прервёт. Обе её маленькие дочери давно спали, а супруг, заменявший коллегу на работе, вернётся не скоро. Хозяйка апартаментов удалилась в направлении кухни, которая отделяла салон.

И здесь, перед нами, нисколько не ощущая наших солидарных сердец, Марита набрала номер, затаив свои чувства и пытаясь сойти за другую.

В напряжении, мы стали слушать разговор двух молодых людей, каждая фраза которого останется у меня врезанной в память:

— Это дом Торресов?

— Да.

— Кто у аппарата? Жильберто?

— Да, да.

— О, любовь моя, ты что, не узнаёшь меня?

— А кто это?

— Я, я… Марина. Я только что вернулась…

— А-а, Марина!… какой приятный сюрприз!… Зачем тебе понадобилось тратить время? Приезжай… Мы все ждём тебя за столом … Почему ты звонишь?

— Я просто хотела знать, любовь моя, всё ли у тебя в порядке, хорошо ли ты провёл день…

— Я скучаю по тебе!

— Я тоже … Я очень скучаю …

— Так приезжай.

— А как твоя мать? Ей лучше?

— Немного.

— Послушай…

— Может, хватит разговоров? Ну же, приезжай быстрей…

— Один момент … Послушай. Я наскоро заглянула во Фламенго, чтобы переговорить с матерью о некоторых вещах … Я была в Терезополисе с двумя подругами, которые забили мне голову новостями. Я в волнении, я ревную…

— Что происходит?

— Марита…

— Что… Марита? Но между нами ничего нет.

— А я узнала …

— Что ты узнала?

— Что у вас обоих была связь. Я знаю, что вы были вместе, но чтобы до такой степени, не знала …

— Это ложь!

— Есть много чего, что я не могу доказать …

— Мы просто теряем время. На свете столько идиотов … Ты понимаешь?

— Недавно я говорила с папой …

В этот момент странного разговора её голос дрогнул. Она уже достаточно услышала, чтобы знать, что она раздавлена, что ею пренебрегают. Но она хотела испить чашу до дна. Ей надо было знать, что всё то, решил Жильберто. Она боялась, что выдаст себя. Необходимо было быть осторожной, чтобы измерить всю глубину оскорбления, жертвой которого она стала. Пауза в их разговоре была краткой. На другом конце провода Жильберто произнёс единственно уместное слово:

— Итак…

— Объяснись.

— Хорошо, ты должна знать, что у нас произошло. Мне позвонил твой отец… Ты знаешь, что он звонил мне? У нас был приватный разговор, и мы всё уладили.

— Это значит, что Марита …

— Представь себе! Она послала мне записку с просьбой о встрече. Твой отец знал об этом заранее и попросил меня сказать, что я приду, но самому не ходить к ней. Ты понимаешь?

— И как же это, наконец, ты уладил?

— Я написал ей записку, где обещал прийти, но согласился с твоим отцом, что он пойдёт к ней на встречу. Он сам предложил это решение. Знаешь, я не мог не принять его предложения… Первый раз …

— Я волнуюсь, я вся на нервах … Я не понимаю …

— Он попросил меня написать и принять её просьбу, чтобы не шокировать Мариту. Как он сказал мне, она слегка не в себе, и пообещал, что сам встретится с ней, чтобы дать кое-какие советы и придать ей мужества доброй вестью об экскурсии в Аргентину …

— Как?

— Представь себе, в Аргентину… Путешествие в Аргентину …

Последовал раскат смеха, после чего он с сарказмом продолжил:

— Это скорее приют, моя дорогая. Приют или хоспис. Марите уже нужна лишь психиатрическая больница. И чем дальше от нас, тем лучше!… Аргентина для одной, Петрополис для двух других …

В этот миг девушка осела на пол.

Она оперлась об угол мебели, будучи не в состоянии взять телефон из-за рыданий, которые сдавили ей грудь.

Мы ясно услышали голос парня, кричавшего на том конце провода:

— Марина! Марина! Что с тобой, скажи, что там происходит!…

Но хрупкая рука, по которой текли слёзы, положила трубку на аппарат с печалью, которая окончательно закрыла врата её сердца.

Девушке понадобилось десятки минут, чтобы прийти в себя, насколько это было возможно, она внешне успокоилась и вернулась в комнату.

В смятении она заговорила об одолженных деньгах. Да простит «донна» Кора эти неприятности. Если она не сможет прийти на следующий день сама, то её коллега по работе в магазине, Нелли, которая также была её ближайшей подругой, оплатит долг, если она, Марита, не сможет быть на службе. Достаточно будет найти её в магазине.

«Донна» Кора сердечно улыбнулась и сказала, чтобы та не волновалась по пустякам.

Она услужливо протянула чашечку кофе девушке, которую та в смущении взяла. И хоть разговор перескакивал с одной темы на другую, подруга удивлялась её угнетённому виду, её бледности, её постоянно слезливым глазам. Марита, стараясь выдавить из себя улыбку, которая тут же умерла на её губах, объяснилась. Она сказалась простуженной, жертвой сильного ринита. И к тому же спросила, возможно ли найти сейчас, в десять часов вечера, господина Саломона в соседней аптеке. Она бы хотела посоветоваться с ним насчёт противогриппозных медикаментов. Её голова отяжелела, и дышала она с трудом.

Предупредительная женщина побежала к телефону и почти сразу же вернулась, сказав, что фармацевт дождётся её. Он уже заканчивал своё дежурство, так что нельзя было терять время.

Марита поблагодарила её, распрощалась, и мы последовали за ней.

Господин Саломон был пожилым спокойным человеком, в его взгляде угадывалась мягкость людей, становящихся добровольными служителями Человечества в том деле, которым занимаются. Он любезно принял её.

Скрывая свои истинные намерения, девушка заговорила с ним о насморке. Она заявила, что ощущает боль, у неё кружится голова. Аптекарь со старинными привычками, приученный оказывать медицинскую помощь своим друзьям в несложных случаях, он попросил её высунуть язык. Он осмотрел его с опытом и многолетней практикой, проведённой с больными, но не нашёл ни малейшей причины для беспокойства. Он смерил температуру; никакого жара не было.

Он по-отечески улыбнулся и посоветовал ей вернуться домой и хорошенько отдохнуть. Она не должна была соглашаться на работу допоздна, прокомментировал он с явной доброжелательностью, и добавил, что лекарства купить легко, но здоровье ни за что не купишь. Он прописал ей аспирин от мучившей её, как он думал, невралгии и … покой.

Девушка взяла лекарства, сделала вид, что в удовлетворении уходит, затем вернулась, словно что-то забыла.

— Господин Саломон, — сказала она со сквозившим в её голосе любопытством, — я не знаю, помните ли вы «Бижу», мою старую собаку, которую малыши иногда брали на руки на пляже…

— Как же мне не помнить её? Это животное такое умное, особенно когда играло с малышами в прятки! Мои внуки до сих пор подражают тому приёму, который она придумала…

— Так вот, — продолжала Марита, изображая печаль, — нашей маленькой «Бижу» скоро конец…

— А что случилось?

— Ветеринар мне объяснил, но я не запомнила названия болезни, притом болезни неизлечимой. Она постоянно скулит и лает. Она так мучается.

Продолжая, она сказала Саломону, что их собачка стала проблемой для квартиры. Управляющий делами часто жаловался на неё; соседи из-за неё оказывались в трудных ситуациях. Её родители ждали, что из Сан-Пауло приедет ветеринар, один из их друзей, чтобы сделать собаке эвтаназию. Поэтому они разрешили двум их дочерям прибегнуть к любому лекарству, которое могло бы принести собаке последний отдых. «Бижу» выглядела утомлённой, истощённой. Марита сожалела, что теряет её, поскольку они всегда были словно подружки во Фламенго, с тех пор, как девочка оставила школу. Хоть она сильно привязана к ней, но необходимо всё же смотреть ситуации в лицо и избавить бедное животное от страданий. Нет ли у него каких-либо пилюль для этого случая? Она слышала, что есть таблетки, которые, если принять большую дозу, ведут к смерти безо всякой боли, но она не знает их названия.

Не насторожившись, аптекарь подтвердил её слова. Да, сказал он, бывает, что привозят на склад некоторые из подобных сильных анестетиков, и подчеркнул, что если собака приговорена ветеринаром, то ей незачем поддерживать жизнь.

Убеждённый в правдивости информации, повторяемой девушкой, он отправился в подвал в поисках лекарства…

И здесь мы Феликсом и взяли его в свой мысленный оборот.

Благодетель попросил его получше проанализировать ситуацию. Пусть он обратит внимание на эту малышку, такую уставшую, одинокую, в столь позднее время — после двадцати двух часов — скитающуюся по улице, растрёпанную, с глубокими синяками под глазами, без сумочки, без куртки. Он, Саломон, тоже любящий отец и дед. Он не должен давать никаких советов по ядам. Пусть он будет осторожней. Пусть облегчит угнетённое состояние девушки любым безопасным снотворным, дав ей понять, что она уносит с собой смертельное лекарство. Пусть он солжёт из жалости, пусть выразит своё сочувствие, оставив более ясные споры на потом.

Конечно, волосы этого человека поседели от огромного и жёсткого опыта, чтобы он не мог не почувствовать наши призывы, поскольку он сразу же растрогался. Потихоньку он вернулся к своей стойке и в изумлении посмотрел через приоткрытую дверь на свою посетительницу именно в тот момент, когда он считала, что её никто не видит. Марита походила на персонаж из музея восковых фигур, с размытыми красками на лице, без движений. Лишь глаза её, хоть и казались неподвижными, подавали признаки жизни слезами, которые в изобилии текли у неё по щекам.

«О, Боже мой, сражённый увиденным, подумал он, она страдает не ринитом, это нравственная боль, о, какая ужасная боль!…».

Саломон прекратил поиски и бросил несколько безопасных болеутоляющих средств в большой стеклянный бокал, а затем вернулся к бедной девушке. Он изобразил на лице спокойствие и показал ей таблетки, утверждая:

— Вот они. Для маленькой собачки в её состоянии родной таблетки должно хватить.

— Значит, они такие сильные? — спросила девушка, стараясь вновь обрести мужество.

— Это настоящие бомбы, к которым прибегают очень редко.

И чтобы придать значимости и с целью завоевать её доверие к этим таблеткам, добрый аптекарь сослался на то, что всё же он не может давать такие лекарства без рецепта. На его плечи ложится большая ответственность.

Но девушка настаивала. Пусть аптекарь не боится. Ветеринар обязательно выпишет документ. Она спросила, не может ли он дать ей десять таблеток. Всё же лучше действовать наверняка. Она уже не могла слышать её стоны под кроватью.

Саломон думал, думал… Он вернулся в подвал и выбрал десять успокоительных таблеток слабой силы. Если бы она их выпила, она произвели бы лишь благотворный эффект, дав ей восстановительный сон.

Марита поблагодарила его и распрощалась. Саломон посоветовал её всё же отдохнуть и подумать.

Мы проследовали за ней.

Медленным шагом она прошла два жилых квартала, вышла на Атлантический проспект и зашла в бар.

Она попросила стакан простой воды без газа, в пластиковом стаканчике. Её любезно обслужили, и она перешла через асфальтовую полосу проспекта, с тротуара сошла на серебристый песок и устроилась в уголке пляжа, показавшемся ей наиболее тёмным…

Она желала смерти на берегу моря, того безмятежного и доброго моря, которое никогда не отталкивало её, думала она в слезах… Она хотела уйти из жизни, созерцая это море, бесхитростно обнимавшее её…

Перед тем, как совершить акт, который она считала последним, она вновь вспомнила о своей матери, которой не знала, и почувствовала себя ещё более несчастной. Будучи отвергнутой человеком, которому отдалась, она всё же имела крышу над головой в момент своего прощания. Марита — нет. С ней дурно обошлись, унизили, изгнали. Ей приходилось покидать мир под заимствованным именем, которое она теперь ненавидела… Она считала себя хламом земли, она думала освободить всех, отказавшись от своего существования. Она вновь подумала о тех счастливых утренних часах, которых у неё было множество раз, утренних часах, когда она радовалась чистому воздуху, приходившему со стороны моря и под защитой Солнца. Ей казалось, она вновь видела многолюдные массы по воскресеньям, которые по-братски смешивались в ласках пенистых волн. Ей казалось, что она снова слышала крики и смех детей, которые отбивали мяч или играли в петеку[19]… У неё, возможно, и не было приюта, где умереть, но у неё был пляж, гостеприимный и дружественный, который объединял тысячи незнакомых людей, никогда не задавая им нескромных вопросов, обнимая своими руками всех, как истинных братьев…

Она застонала и долго плакала, пока мы с братом Феликсом ждали, когда она заснёт, чтобы противостоять её возможным проблемам.

Марита вложила десять таблеток в рот и проглотила их одним глотком, запив чистой водой. Затем она прислонилась к каменной дорожной обочине, словно приготовилась медитировать… Из глаз выкатились слезинки, которые она посчитала последними в своей жизни, и предоставила бризу ласкать её волосы.

Её охватило мягкое оцепенение.

Я посмотрел на часы. Было без пяти минут час ночи.

Феликс помолился в течение нескольких мгновений.

Я не смог сразу понять, было ли это сделано по долгу наблюдения или в ответ на призывы наставника, но появились два развоплощённых дозорных, предложив свою помощь. Феликс принял её с признательностью, и пока вновь прибывшие караулили, мы оба принялись за своё дело в области восстановления: меры, направленные на то, чтобы избежать мысленного отдаления девушки от своего тела в хаосе, успокоительные пассы на силовых центрах, разнообразное стимулирование различных областей церебрального поля, нагнетание в вены. Мы использовали на практике детальные и долгие операции, магнитную акупунктуру духовного плана, в которой мой наставник показывал истинное мастерство.

Пролетели четыре часа, в течение которых Марита спокойно спала.

В успокоении, взгляд наставника выражал надежду… Но в этот миг внешне диковатый дворник оставил улицу и пошёл к нам, разбрасывая песок под ногами… Упорно глядя на спящую малышку, он ощутил любопытство. Меры, предпринятые наблюдателями, не оказали на него никакого воздействия. Бахвал, относительно молодой человек подошёл к ней и встряхнул её, проворчав: «просыпайся, потаскуха, просыпайся».

Факт, что с этим ребёнком так несправедливо грубо обходились, внутренне ранил меня, но более всего я страдал от той неимоверной боли, которая отражалась на лице Феликса, который, судя по тревожному его виду, всё отдал бы, чтобы материализовать свои руки и остановить агрессию.

— «Просыпайся, потаскуха, просыпайся»…

Пощёчины хлопали по её лицу, на котором ветер в своём милосердии осушил слёзы.

В изумлении мы увидели, как она в ужасе открыла глаза.

Каким надо было быть животным этому человеку, который, видя, как она дрожит, не постеснялся лапать её грудь своими похотливыми руками?

Несмотря на то, что она была в оцепенении, она спрашивала себя, действительно ли она мертва, и не находится ли она в аду, видя перед собой демона…

Она попыталась вскричать, но горло её оставалось немым.

Несмотря на всё это, она в ошеломлении встала и ускорила шаги, шатаясь на ходу. Преодолевая препятствия, она дошла до тротуара, где покрытая росой скамья приглашала к отдыху. Но ей не хватало спокойствия, которое могло бы позволить ей усвоить наши внушения. В полной растерянности она спустилась на асфальт, равнодушная к усиливавшемуся дорожному движению… Она шаталась из стороны в сторону, приходя в себя…

Автомобили проносились с большой скоростью, мопеды чихали и стреляли в настоящей гонке. Пешеходы проходили стороной, стараясь побыстрее попасть на работу или возвращаясь домой после ночной деятельности. Муниципальные служащие, занятые уборкой дорог и чисткой машин, принимались за работу с первых лучей восходящего дня.

Город готовился к новому дню.

Мы последовали за бедной малышкой, охваченные дурными предчувствиями.

Феликс казался мне почтенным воспитателем, который вдруг сошёл до оживления общественного пути с целью спасти любимое дитя. В состоянии между симпатией и почтением, я в печали сопровождал его, а он всё уменьшался и печалился, стараясь помочь…

Наполовину пьяные парни, стоявшие на углу улицы, разразились смехом, увидев шатавшуюся Мариту: «Бесстыжая пьяница, бесстыжая пьяница!». Проезжавшие водители выкрикивали оскорбления в её адрес. Ни одна сочувствующая рука не поддержала её в том оцепенении, в котором она находилась, и автомобиль, мчавшийся на большой скорости, зацепил и отбросил её, словно ошмётки плоти, брошенной на землю.

Машина скрылась из вида, набежали прохожие.

Девушки, возвращавшиеся в прогулок, в тревоге принялись кричать. Одна из них впала в истерические рыдания. В нескончаемом потоке людей, где бесполезно искать ответственных, машины выплёскивали любопытных, которые собирались вокруг неподвижной девушки.

Её тело было отброшено на несколько метров, её голова ударилась о камень и была разбита, слегка повёрнутая вбок.

Я меня перехватило дыхание. Я был недостаточно опытен, чтобы противостоять подобным ситуациям, где случившееся несчастье требовало мгновенного решения. Но брат Феликс, посреди шума толпы, взывавшей к помощи полиции, уселся на асфальт. Прилагая сильные магнетические пассы к голове несчастной жертвы, он придал ей достаточно энергии, чтобы она механически приняла горизонтальное положение тела, чтобы дышать без каких-либо особых трудностей, при помощи движений, которые для присутствующих казались гримасами смерти.

Марита перестала беспокоиться обо всём, что касалось её.

У меня появилось чёткое впечатление, что основа её черепа разломана, но я не мог позволить себе ни малейшего вопроса. Эмоциональная нагрузка была слишком сильной, чтобы ещё рассуждать о технической стороне вопроса.

В состоянии родителей, глубоко человеческих и тронутых страданием, брат Феликс уселся так, что голова девушки была у него на коленях. Возложив руки на её окровавленные ноздри, он поднял взгляд свой и стал вслух молиться. Его слова выделялись из шума толпы:

— Господь бесконечной любви, сделай так, чтобы твоя дочь не была выброшена из обители человеческой без подготовки!… Дай нам, Отец, благословение страдания, которое позволяет нам размышлять! О, Боже милосердный, дай ей ещё несколько дней пребывания в страждущем теле, или хотя бы несколько часов!…

Наставник умолк, как любое земное создание, тронутое волнением…

Сразу же после этого он сделал мне знак и посоветовал вернуться в апартаменты во Фламенго, чтобы понаблюдать, что было бы разумно приобрести в том, что касается средств поддержки. Мне надо было отыскать Клаудио и Марсию и умолять их о помощи и сочувствии. Он же, Феликс, внушит кому-нибудь позвонить им. Семейство Ногейра будут между ним и мной, чтобы заинтересовать их этим несчастным случаем, и чтобы они мысленно были приведены к сочувствию… Останется лишь проследить, чтобы не произошло немедленное развоплощение… Когда я вернусь во Фламенго, мы сможем снова объединиться…

Увидев его смиренным в самоотречении, я вскорости вышел, чтобы не только побыстрее ответить на вызовы задачи, выпавшей на мою долю, но и очистить всё, что лежало у меня на сердце. Иногда необходимо, чтобы слёзы служили нам доверенным лицом, когда нет никого, кто выслушал бы нас… Столько работы для возвышенного благодетеля в надежде спасти этого ребёнка, перенёсшего столько тяжких испытаний!… Столько жертв для наставника, чьё величие берёт своё начало в Высших Сферах, с целью предложить ей свои объятия!… И крах предприятии казался мне неизбежным.

Перед тем, как устремиться на проспект Атлантики к Новому Туннелю, я услышал множество голосов, кричавших: «умерла!.. умерла!…». Не в состоянии сдержать слёзы, я обернулся, чтобы увидеть действие подобной новости на лице брата Феликса, заключая в самом себе: «Всё было бы напрасно! Всё было бы напрасно!»… Но вдруг сильнейшая волна надежды омыла моё сердце!… Мысль, что едва уловимые источники энергии сыпались с ясного и звёздного небосвода на этот уголок Копакабаны, омываемый морем, пришла мне в голову, словно прося нас me довериться Богу в шёпоте волн!…

Нет!… Сражение не стало меньшим!…

У нас был с собой излишек любви и света, который несёт молитва!… Ничто ещё не потеряно…

По-отцовски держа на руках дитя в беспамятстве, благодетель устремил взор свой ввысь и, принимаемый глубоким молчанием, казалось, говорил теперь с бесконечностью.

КОНЕЦ ПЕРВОЙ ЧАСТИ.

Часть Вторая

Медиум: Франсиско Кандидо Хавьер

1

Было практически пять часов утра, когда я добрался до жилья Ногейров.

Дом был пуст, комнаты словно онемели; повсюду царило молчание.

Но под тонким покрывалом ворочалась «донна» Марсия, утомлённая событиями накануне. Она провела ночь, погружённая в печаль. В полумраке комнаты она лежала, положив голову на руку, локоть упирался в подушку. Её глаза опухли от слёз. Её приёмная дочь не вернулась домой. В тревоге она ждала утра нового дня… Она позвонит в резиденцию Торресов, чтобы узнать, вернулась ли Марина. Если надо, она позвонит даже в Терезополис. Она хотела поговорить хоть с кем-нибудь, довериться. Ею овладел страх, и её сердце трепетало от предчувствия катастрофы.

Я мысленно обратился к ней в поисках новостей от Клаудио.

Я ощутил её невнятный ответ. Думая, что вновь размышляет о событиях ночи, она принялась вспоминать своё возвращение домой несколькими часами ранее, когда он был совершенно пьян. Он прибыл, держась за стены, спотыкаясь и наталкиваясь на них. Он сказал, что пытался утопить угрызения совести в виски. Она слышала, как его рвало, выслушала его выговоры с другой стороны двери, которую она из предосторожности закрыла на ключ. Преступная авантюра заканчивалась пьянкой и банальным похмельем… Ей не хотелось семейных сцен.

Внезапно она прервала линию размышлений, в которые была погружена. Она отвергла моё влияние, полагая, что вновь убеждает себя в том, что достигла предела терпения… Она ничего больше не хотела слышать о Клаудио. Печаль превратилась в отвращение. Она жаждала новых отношений, хотела развестись, бежать отсюда…

Я оставил её, погружённую в свои негативные мысли, и отправился в самую удалённую комнату. Там спал Ногейра, как был одет, даже не сняв своего пальто. Он лежал на боку и спокойно храпел, а из уголка рта у него вытекала густая слюна. И вампир был с ним, расслабленный под воздействием алкоголя, оба покинутые, отупевшие.

Я проводил оценку ситуации, когда раздался телефонный звонок.

Брат Феликс, конечно же, должен был иметь средства открыть мне какую-либо дверь, чтобы мог оказать благоприятное воздействие. Необходимо было приступить к решению проблемы, устанавливать защиту, что я обязан был делать.

Я вернулся в гостиную.

Одевшись на манер «бэби-дол», «донна» Марсия поднесла трубку к уху, полная мрачных предчувствий.

В трубке послышался голос обычного человека:

— Я бы хотел поговорить с господином Клаудио Ногейрой.

— Вы позвонил к нему в дом.

— Он дома?

«Донна» Марсия прекрасно знала, что любой разговор с супругом сейчас бесполезен, ввиду раннего часа, и ясно ответила:

— Нет, его нет дома.

— Я хотел бы поговорить с ним или его женой.

Будучи экспертом в искусстве интриг, и обученная играм социальных условностей, собеседница предположила, что имеет дело с новой выходкой своего мужа, осторожно спросила:

— А вы кто такой?

— Меня зовут Зека, я дворник. Нахожусь в Копакабане, мне нужно передать новость об одной катастрофе…

— Какой катастрофе?

— Вы — жена Ногейры?

— Нет, но работаю здесь. Я служанка…

«Донна» Марсия опасалась попасть в какую-либо переделку, если перейдёт границы анонимности, и поэтому добавила, пока незнакомец не успел что-либо сказать:

— Моих хозяев нет дома, но я могу передать им послание.

— Что ж, — пробормотал информатор, — это касается «донны» Мариты, девушки из магазина.

— Что с ней случилось? Скажите, что случилось, прошу вас!

Госпожа Ногейра почувствовала, как её пожирает тревога, а я в то время со своей стороны заключил, что Феликс добился помощи услужливого дворника, чтобы передать новость, готовя тем самым площадку, которую мне предстояло засеять семенами сочувствия.

— Скажите своей хозяйке, что её сбила машина…

— Где? Как? Когда?

— Ну, я не знаю, как это произошло, но видел, что это была именно она…

— Это случилось сейчас?

— Полчаса тому назад, здесь, на проспекте Атлантики…

— Она там?

— Нет, её уже увезла «скорая».

— А вы уверены в этом?

— Совершенно уверен… У неё не было сумочки, и никто не знал, кто она… Но я знаю «донну» Мариту. Она всегда была подругой моей жены с тех пор, как приехала сюда. Моя жена — служанка в доме, где находится магазин… Бедная «донна» Марита, такая добрая девушка! Это она нашла место для моих двух дочерей в школе!…

— Скажите, — прервала его «донна» Марсия, пребывая в шоке, — как она?

— Все говорят, что она умерла…

И хоть супруга считалась закалённой в своих чувствах, она выронила трубку из рук, побледнела и отошла от стола.

Она бросилась на постель, обхватила двумя руками голову, полагая, что сходит с ума…

Умерла! Марита умерла! Мучительно думала она.

Она вспомнила тяжкое оскорбление, которое бедняжка пережила этой ночью, что нарождавшийся день принёс ей смутную тревогу, словно удаляющийся кошмар, и её разум помрачился… Араселия, служанка и подруга … Двадцать лет тому назад … Самоубийство!… И теперь вот, дочь, и та же трагедия, с тем же мужчиной… Охваченная стыдом, Марита, конечно же, искала смерти. Неопытная в таких делах, она не вынесла этого. Она представляла себе аргументы, выводы. Крешина рассказала о встрече с Жильберто, но она застала Клаудио в полном растлении нравов. Всё указывало на его вмешательство в дела молодых, с тем, чтобы нанести своей дочери непростительное оскорбление… Не было никаких сомнений, бедная малышка предпочла умереть…

В это время я вмешался. Я впитал её мысли симпатии и заставил её размышлять о злоключениях Мариты в течение этой ночи, стараясь привести её к сочувствию… Пусть она выйдет из этого маразма, пусть разбудит Клаудио, вызовет его, будет умолять… Если её муж не в состоянии понимать её, пусть выйдет на улицу… Пусть бросится на поиски девушки… Пусть позвонит в полицию. Должна же она думать о ней как о своей собственной дочери… Пусть срочно отправляется в Южную Зону, опросит всех служащих, послушает врачей, посетит морг… Кто-нибудь найдёт то существо, которое Божественное Провидение вложило ей в руки… Кто знает? Возможно, она лишь близка к своему концу, в ожидании её рук, полных любви, как человек ждёт благословения!…

«Донна» Марсия мысленно всё выслушала. Поскольку она приняла мои внушения, она представила себе дочь, лежащую в морге, разволновалась и заплакала…

Госпожа Ногейра не была человеком, который легко опускал руки в вопросах социальных и домашних. Она немедленно отреагировала, ощущая себя до смешного чувствительной. Она не хотела впадать в сентиментализм, призналась она себе, думая, что говорит с собой. Необходимо было взвесить все «за» и «против».

От печали до расчёта прошли всего лишь несколько мгновений.

Согласна, ей надоела Марита, она не могла больше терпеть Клаудио, но она была матерью. Она не могла оставить в стороне судьбу своей дочери. Марина восставала против этого. Торресы были богаты, может, даже очень богаты. Обе дочери оспаривали Жильберто. В конце концов, смерть Мариты казалась решением проблемы. Как только она сможет привести в чувство супруга, они выработают надёжный план. Они выдвинут версию несчастного случая и придумают что-нибудь правдоподобное. Она сама заявит, что дала разрешение девушке провести ночь у родственников больной женщины, посоветовав ей вернуться как можно раньше, чтобы дать ей срочную информацию.

Необходимо было создать ситуации, продумать детали. Ведь фактами заинтересуются руководство магазина, друзья Мариты. Пресса тоже обратит на это внимание. Ей надо было подготовиться к встрече с репортёрами и другими фотографами. Она подумала о голубой блузке, в которой она будет выглядеть более элегантно на похоронах, и она стала рыться в своей памяти, чтобы вспомнить, куда она подевала свои солнцезащитные очки.

Попозже утром она разбудит своего супруга с целью согласовать план. Они поговорят серьёзно. Она уже придумала подходящую для публики историю, ради счастья и будущего Марины. Если та другая умерла, зачем беспокоиться? Теперь имела значение только её дочь… И как только она выйдет замуж… уже не будет вопроса о том, чтобы слышать о Клаудио. Она не чувствовала себя бесполезной, но она устала от такой работы, вынося все запреты и препятствия со стороны мужа, который уже давно был ей отвратителен. Она не унизится больше до рабства. Она получила приглашение от Сельмы, подруги детства, на участие в деле, которое она считала прибыльным, в Лапе. Впереди — кафе, аперитивы и лёгкие закуски, тогда как позади оставались комнаты внаём…

Признав, что «донна» Марсия застряла мысленно в параллельных отступлениях, я присоединился к Феликсу, чтобы узнать, как действовать дальше.

Уложенная в постель в больнице «скорой помощи», Марита находилась в коме.

Располагая теперь помощью двух развоплощённых врачей на службе большого учреждения по уходу, Феликс казался спокойным, несмотря на грусть, которая проявлялась на его лице.

Он принял меня и терпеливо выслушал.

Обладая информацией, посланником которой я стал, он посоветовал мне подождать несколько минут. Мы выйдем в поисках подкрепления.

Всё это время я обследовал жертву несчастного случая, которая была без сознания, в ужасном изнеможении всего физического организма: слабые реакции нервных центров, аноксемия[20], чувствительные изменения капиллярных сосудов, разрывы брюшины. Бесконтрольные сфинктеры пропускали жидкости и экскременты, которые пачкали одежды.

Феликс стал прилагать адекватные меры и попросил развоплощённых коллег заменить нас на несколько мгновений.

Мы отправились в резиденцию Клаудио. По дороге я отметил, что наш благодетель молча делал своё тело более плотным, полностью меняя свой облик. Результат, которого я смог достичь лишь после терпеливой ментальной выработки, Феликс обрёл после короткого усилия. Ему понадобился лишь момент, чтобы отпечатать в своём духовном теле новый вибрационный ритм. Наставник представлял собой характеристики обычного земного человека. К чему было такое превращение?

Андрэ, ответил он, уловив мои мысли, никто, кроме Бога, не в состоянии сделать всё. Ты врач, и ты знаешь, что в определённых случаях необходимо прибегнуть к злу ради добра. Иногда на Земле используется точно дозированный яд, чтобы прийти на помощь больным. Марита, внезапно ставшая жертвой физического распада, нуждается теперь в услугах того, кто её бесконечно любит. Пришёл час просить для неё помощи у тех, кто ранил её в своей любви…

Голос друга был полон печали; но я не в состоянии был комментировать философию, которую он только что высказал, поскольку мы прибыли к зданию, где находилось жилище семейства Ногейров, залитое восходящим солнцем.

Мы поднялись.

Как и я накануне, наставник постучал в приоткрытую дверь.

После повторных призывов к нам вышел Морейра, как обычное человеческое существо, поднятое с постели.

Меня он не видел, поскольку у меня не было времени преобразиться, но прикоснувшись к Феликсу, он разразился долгой тирадой ругательств, которую благодетель выслушал со смирением. Когда тот закончил, слегка разочарованный отсутствием реакции, которую его бесплатный гнев должен был породить, Феликс поделился с ним новостью о несчастном случае. Он знал, что тот будет заинтересован в защите девушки, и пришёл просить у него помощи. Видя недоверие, с которым он был принят, он попросил оказать ему любезность и самому удостовериться, находится ли малышка в апартаментах в это время дня.

Морейра проследовал вовнутрь и вернулся, почёсывая себе голову. Хорошо, он согласится на его просьбу, но не будет будить владельца дома, пока не убедится в реальности всего происшедшего.

Насупившись, он следовал рядом с наставником, не произнося ни единого слова, от Фламенго до больницы. Но как только он оказался лицом к лицу с девушкой, оказавшейся в столь беспомощном физическом состоянии, его грудь вдруг взорвалась потоком слёз, как скала, из которой внезапно забил источник…

Он повернулся вокруг собственной оси и как стрела вылетел из больницы.

Успокоенный, Феликс объяснил, что, очевидно, Клаудио скоро появится, проинформировав меня, кстати, что, насколько ему позволено знать, Марите предоставляется небольшая отсрочка. Она проведёт ещё несколько дней в своём больном теле, от пятнадцати до двадцати дней, не более… Это будет время для размышлений, для ценной подготовки к духовной жизни… Мозг будет защищён, но не исцелён. Он уже повреждён. По несколько часов девушка будет в состоянии регулярно думать и слушать, она сможет вновь обрести некоторые источники чувственности и сможет смутно видеть. Но она не сможет более рассчитывать на помощь слова. В этом состоянии, добавил он, она легко сможет дольше оставаться в физической сфере. Но брюшина пострадала от контузии и необратимых следствий. Антибиотики, какой бы ни была сильной доза, ни к чему не приведут. И несмотря на такое состояние дел, он чувствовал себя признательным в духовным руководителям, которые просили в пользу этого небольшого добавочного времени. Финальные часы будут для неё бесценными. Она воспользуется возможностью подготовить себя к обновлению, тогда как Клаудио, Марсия и Марина будут иметь возможность пересмотреть свои пути.

Я с волнением отметил его оптимизм.

Прошло немногим более пятидесяти минут, когда Клаудио, в сопровождении своего врача, знавшего Мариту довольно давно, вошёл в пункт помощи. Под давлением Морейры и опрошенная своим мужем, Марсия предоставила всю информацию, которой располагала.

Только что пришедший врач оставил банкира в вестибюле, чтобы провести осмотр, без труда признавший малышку. Сделав это, он предпринял меры со своими коллегами, чтобы девушка была срочно доставлена в Центральную Больницу Пострадавших, чтобы там она прошла срочное и деликатное лечение. И после нескольких звонков по телефону, целью которых было подготовить необходимую аппаратуру, он сразу же отдал необходимые распоряжения. Пусть Мариту выкупают, очистят воздух, поскольку даже если, как он полагал, она находится в коме, с ней должны обращаться со всевозможным вниманием. Хрупкое состояние девушки требовало покоя и отдыха. Он просто сделал это замечание до того, как могло возникнуть малейшее повреждение, способное осложнить ситуацию.

И действительно, едва началось её многотрудное перемещение, за которым издалека следили Клаудио и Морейра, её голова склонилась назад, тем самым перекрыв доступ крови, и возникла опасность асфиксии. Феликс как мог контролировал руки водителя, и сразу же после того, как она вновь оказалась в постели, я прибег к тяжёлой магнетической помощи, которой требовали обстоятельства. Я присел, чтобы иметь возможность держать это истощённое тельце в своих руках, окутывая его своим дыханием во время операции, которую мы позволим себе назвать дополнением силы, чьи результаты были явны и очевидны, пока создание, сдерживаемое в физической оболочке, находится при последних импульсах сопротивления.

В это время Феликс посоветовал мне уплотнить мой внешний вид, чтобы Морейра мог видеть мои действия. Он сохранял надежду дождаться его предложения по поддержке дыхания девушки в нормальном функционировании.

И тогда я стал молиться, посвящая себя успеху цели, и когда Ногейра и его компаньон переступили порог комнаты, куда нас поместила администрация, вампир бросил на меня изумлённый взгляд.

Они стояли, скорбно пошатываясь, тронутые зрелищем…

Неукротимые чувства охватили мою душу…

К дочери подошёл, дрожа, Клаудио и разразился рыданиями.

Насколько я мог ощущать его, этот миг представлял для него обзор его совести.

Инстинктивно он вернулся в мыслях к своему детству и отрочеству… Он вспомнил свои первые неосмотрительные шаги. Необдуманность прошлого обретала свои черты в его памяти. Он словно пролистывал свои сексуальные излишества прошлого. Каждая девушка, которую он поддерживал в иллюзии, каждая женщина, чьими слабостями он злоупотреблял, появлялась на его ментальном экране, и, казалось, спрашивала, что он сделал с девушкой, которую преподнесла ему жизнь…

Этот человек, который вызывал у меня противоречивые чувства, и от которого я желал отдалиться, охваченный отвращением, теперь вызывал у меня растроганность, которую проявляли лишь мои слёзы!…

К большому изумлению медсестры, Клаудио стал на колени, и Морейра вместе с ним… В конвульсиях рыданий он гладил эти взлохмаченные волосы, смотрел на её восковое лицо, которое так изменила смерть, остановился на лице и губах, покрытых трупными пятнами, втянул в себя тяжёлый больничный воздух, выдыхаемый лёгкими, и опустив голову на одеяло, скорбно вскричал:

— A-а, дочь моя!… Дочь моя!…

В этот миг лоб Морейры склонился, словно раздавленный страданием… Оба они находились здесь, склонённые к моим коленям, выказывая то же поражение, что и Марита, нашедшая утешение на моих коленях.

Я признал, что Божественное Провидение приближало ко мне не только жертву их намерений. Палачи тоже нуждались в любви. Поддерживая неподвижную девушку на уровне груди, я прикасался к ним своей правой рукой, будучи в состоянии молитвы… И молитва делала яснее мои мысли, исправляя моё зрение!… Да, в то время, как я старался утешить этих двух мужчин, чьи угрызения совести сгибали их с силой невысказанного мучения, я размышлял о своих собственных ошибках и понимал причины жизни!… Нет!… Они не были ворами, одержателями, врагами, мучителями, которых я ещё накануне ненавидел!… они были моими друзьями, моими братьями!…

2

Опечаленный, но спокойный, Феликс подошёл к Ногейре, передал ему энергии восстановления и, подняв его с места, распрощался, говоря, что ещё вернётся.

Я не должен волноваться, доброжелательно сказал он мне. Мы будем вместе, он пришлёт сотрудников, предпримет кое-какие меры. Я заверил его, что сильно привязан к малышке, в конечном счёте, она была моей дочерью в духе. Нет, я не оставлю её одну в сложной фазе развоплощения.

Между тем, Клаудио удалился в поисках специалиста.

Морейра, разглядывавший меня с самого моего прибытия, смотрел на меня теперь с симпатией, и я пообещал себе сохранить её.

В какой-то момент он обратился ко мне. Он смягчил тон голоса и сказал, что узнал меня. И стал жаловаться. Он видел, как различные развоплощённые братья подходили к двери и адресовали ему непристойные знаки. Они с презрением показывали на Мариту, ссылались на непристойные образы, чертили в воздухе беспутные жесты, и один из них даже имел наглость затронуть его и спросить, что это за женщина, от которой уже пахнет смертью.

Я принялся утешать его. Всё это пройдёт. Мы ожидали наших спутников, снабжённых необходимыми средствами для изоляции комнаты.

Отвечая на его вопросы, я объяснял ему, что, сам того не желая, участвовал в драме, и разжалобился насчёт этой девушки, выброшенной на асфальт.

Он хотел знать подробности. Но опасаясь осложнений, я обещал ему тотчас же, как будет возможно, собрать всю нужную информацию для нас обоих.

Стараясь сгармонизировать его в соответствии с требованиями службы, выпавшей на мою долю, я попросил у него разрешения на сотрудничество. Я был бы рад, если бы он согласился на мою помощь здесь, у изголовья постели этой девушки, проходившей такое тяжёлое испытание. У меня есть опыт работы в других больницах, и я мог бы быть полезен.

Морейра разволновался и одобрил мою идею. Да, уточнил он, он предан ей всеми своими чувствами, он видел моё совершенное бескорыстие, двигавшее моей волей в деле служения ей. Он будет рассчитывать на меня и сослался на средства, которые ему знакомы, чтобы он мог помогать мне, он будет защищать меня и станет верным моим спутником.

Затем он серьёзным образом проследил за всем процессом, которое помогало дыханию Мариты, и попросил у меня наставлений, желая заменить меня. И он принялся за мою работу с таким рвением и смирением, что за несколько минут он уже занимался уходом за девушкой с уверенностью, большей, чем моя, когда я пытался поддерживать её.

Я старался наставлять его. Он сразу же подчинился мне, взяв на руки это изуродованное тело, превращённое в бремя боли, выпачканное экскрементами. Затронутый в глубине своей души, преследователь вчерашнего дня обнял её с достоинством набожного человека, оказывающего помощь своей сестре, занимаясь работой по нагнетанию энергий и разогреву лёгких своим собственным дыханием.

Взволнованный таким преображением, я пришёл к заключению, что не всегда именно спасатель, в привычном для нас смысле, обеспечивает жизнь потерпевшему крушение, иногда это бывает шершавый ствол дерева, которым мы упорно пренебрегаем.

Я на некоторое время удалился, чтобы броситься на поиски Клаудио, которого нашёл в соседней комнате. Он воспользовался моментом вынужденного ожидания врача, чтобы позвонить.

В трубке, на другом конце провода, был слышен характерный голос «донны» Марсии. Её супруг, жертва очевидной травмы, излагал все факты. Но ответы его жены выходили уже не с таким мысленным проворством, который мы знаем за ней. Она была счастлива узнать, что её дочь ещё жива. И желательно, чтобы они оставили эту тему в покое. Если вмешалась Медицина, то она отказывается преумножать печали, охватившие её дом.

Ногейра перешёл от новостей к просьбам. Было бы хорошо, если бы она приехала, чтобы смягчить ситуацию.

Но его супруга сказал, что не может отложить свои обязанности. Она должна купить шерстяной ткани, предназначенной для различных украшений, которые заказала Марина. Она понимает, что девушка может и не выздороветь, однако она склонна верить, что всё это не что иное, как просто незначительный эпизод в жизни. Марита всегда всё преувеличивала в вопросах чувствительности. Её хвастливый вкус граничил со смешным. Впрочем, если она находится в таком сложном положении, как описывает её муж, то он, как отец, может побыть со своей дочерью, избавив её, «донну» Марсию, от более крупных жертв, чем те, которые уже тяжким грузом висят на её плечах. Она даже пошутила, с оттенком сарказма, сославшись на разочарование, с которым узнала, что её приёмная дочь не умерла, поскольку это стало бы решением всех проблем в семье. Она напомнила мужу, что Рио — это не провинция, и ни один больной не может позволить себе роскошь рассчитывать на помощь более одного человека, который бы бодрствовал у его изголовья, в столице, размеры которого превышают размеры Вавилона. Она заявила, что устала от лжи и капризов молодых влюблённых, и что она предпочитает вязать, а не заискивать перед чужой ей девушкой, всегда выделявшейся безумием и обмороками. В заключение она посоветовала усложнять её существование дополнительными расходами. Пусть он послушает врачей и тотчас же привезёт девушку домой.

Глубоко огорчённый Ногейра настаивал, описывая ситуацию, в которой он оказался, раздавленный нравственной болью. Но его жена оборвала разговор, которая свела на нет его последние надежды:

— Что ж, Клаудио, в конце концов, это твои проблемы.

Ногейра набрал номе телефона резиденции Торресов. Марина ещё не вернулась. Разочарованный, он позвонил своему начальству. Когда тот поднял трубку, он обрисовал ему все факты, а затем попросил дать ему не несколько дней отпуск. Директор успокоил его; он понимает срочность ситуации. Он также является отцом. Он не только удовлетворил его просьбу, но и сказал, что предоставляет себя в его распоряжение в случае надобности.

Вернувшись в комнату, где за всем следил Морейра, он поговорил дежурным врачом. Врач понимал его волнение и сочувствовал ему. Он заявил, что ещё рано говорить что-либо наверняка. Он проведёт исследования, предпишет переливания крови и приём антибиотиков, изучит реакции организма. Несмотря на всё это, он не исключает осмотр и мнение невролога в случае, если возникнут осложнения, поскольку девушка получила сильный удар по голове.

Ногейра дал своё согласие и смиренно попросил разрешения быть рядом с дочерью. Он оплатит все расходы, поскольку желает для неё самого лучшего лечения, какое только может быть.

Врач клиники пообещал сделать всё зависящее от него.

Немногим спустя Марита вновь оказалась в комнате, где Клаудио, Морейра и я стали разделять более задушевные отношения. Эти два Духа, которые выказывали себя хвастунами и фанфаронами в мелочах, теперь проявляли себя по-другому, в смирении.

Слёзы блестели на глазах супруга «донны» Марсии, слёзы, которые шли от души. Уверенность в том, что его дочь пыталась покончить с собой по его вине, жгла ему сердце, словно добела раскалённый клинок, вонзённый ему в грудь. Он избежал стольких скандалов, скрывал столько недостойных подвигов, и был всегда невозмутим. А здесь, это измученное тело, которое подстерегала смерть, казалось, заключает в себе его судьбу. Он ощущал себя уничтоженным настолько, что даже исповедь на публичном месте обо всех его проступках его существования не имела большого значения для него… те проступки, которые он считал забытыми в излучинах времени, и которые проступали сейчас в его памяти, требуя исправления… Особенно Араселия!… Мать Мариты, которую он сам уничтожил своим сарказмом и неблагодарностью, казалось, дотягивалась к нему через туннель совести… Образ этой неопытной женщины, приехавшей из глубокой провинции, рос внутри него. Она жаловалась, обвиняла, спрашивала о состоянии своей дочери, требовала расчёта!…

Ногейра ощущал себя на пороге безумия.

Если бы не решение спасти свою угнетённую дочь, он бы направил ствол револьвера себе в грудь. Самоубийство казалось ему путём к освобождению. И он сделает это, думал он в молчании. Если Марита умрёт, то он не хотел больше жить. Он закроет свои глаза и безо всякого сочувствия уничтожит себя.

По мере того, как горькие размышления затемняли его разум, Морейра словно приклеился к лёгким бедной малышки в трогательном образе терпения и любви. Со своей стороны, я видел его искреннюю преданность и искренние намерения. Изуродованное тело не внушало ему никакого отвращения. Он обнимал Мариту с почтением, обычным к страдающей девочке, для которой всё внимание и все выражения нежности никогда не будут достаточными… Время от времени он проводил рукой себе по лицу, чтобы вытереть слёзы… Этот Дух, которого я знал строгим и жёстким, глубоко любил, поскольку надо было действительно любить с чрезвычайной нежностью, чтобы с радостью вдыхать это зловонное дыхание и ласкать эту кожу, выпачканную экскрементами, с очарованием человека, берегущего бесценное своему сердцу сокровище …

Молчание прерывалось лишь движениями медсестры, которая контролировала сыворотку, вводимую ей в руку, капля за каплей, или делала уколы согласно медицинским предписаниям.

Проходил день. Три часа пополудни, давящая жара. Для Клаудио время стало чем-то вроде цепи, которую он носил в тюрьме угрызений своей совести. В его разуме росло понятие изоляции. Он повернулся к телефону и набрал номер Марины, которая ответила ему. Они принялись спорить.

Мать проинформировала её о несчастном случае, но она надеялась, что неприятное происшествие было не чем иным, как простым испугом. Нет, она не может приехать в больницу. Состояние здоровья «донны» Беатрисы, которую она теперь считала своей матерью, сильно ухудшилось. Она считала, что та может умереть с минуты на минуту. Пусть отец простит её, но она думает, что её сестра должна быть довольна тем, что он ей помогает. Просить о чём-либо большем у неё было невозможно.

Ногейра вернулся в комнату совершенно обескураженным.

Никто не выказывал ни унции поддержки, никто не понимал его нравственной пытки.

Но в пять часов появился некто, это был пожилой человек, который просил совета у опытного врача.

Оставшись наедине с Ногейрой, он представился. Его звали Саломон, он работал аптекарем.

Он заявил, что был другом девушки, которая попала под машину. Он ценил её простоту, вежливость. Работая по соседству с магазином, он иногда пил с ней кофе, когда был вынужден обедать вне дома. Его застало врасплох объявление о несчастном случае, и он решил навестить её. Он считал, что был одним из последних, с кем Марита разговаривала накануне трагедии.

И видя любопытство и признательность, которые выразил ему собеседник, он подробно рассказал всё, что знал.

Естественно, заключил он, должно было быть какое-либо скрытое разочарование, чтобы подвигнуть её на подобный жест отчаяния. Он прекрасно помнил, что видел на её лице слёзы, которая она безуспешно пыталась скрыть. Она, должно быть, проглотила снотворные таблетки, и, увидев их безвредный характер, она, вероятно, бросилась под колёса быстро мчавшегося автомобиля…

Клаудио слушал его и плакал… Он близко принял к сердцу эту гипотезу. Не было сомнения, что его дочь не смогла пережить надругательства, в котором он винил только себя. Этот незнакомец подтверждал его подозрения. Он задумался о нравственных мучениях униженной девушки перед тем, как сделать этот злополучный шаг, чувствуя себя самым низким из мужчин в раскаянии, которое хлестало по всем фибрам совести, и он благодарил собеседника, сдерживая рыдания. В похвальном порыве искренности он сжал Саломона в своих объятиях и подчеркнул, что он, любезный посетитель, был истинным и, возможно, единственным другом этого ребёнка, который искал смерти. Сочувствуя, аптекарь рискнул дать ему совет. Он посоветовал ему стать спиритом и проинформировал его о том, что пассы под влиянием молитвы будут благотворны для бедной малышки. Он не знал, какими религиозными принципами руководствуются в её семье, но у него есть друг, господин Агостиньо, к которому они могли бы обратиться. Он полностью доверяет молитве, как духовной поддержке. Если Клаудио позволит, он разыщет его. Ногейра со смирением принял предложение. Он подтвердил, что одинок. И, следовательно, он не может отказаться от помощи, которая была ему предложена с такой непринуждённостью. Вряд ли на это понадобится одобрение властей. Врач, ответивший на его зов, выслушал просьбу. Опытный в тревогах человеческих, он осмотрел Мариту со вниманием техника, который осматривает аппарат, предназначенный для демонтажа. В его осмотре сквозило и отцовское чувство, и он заверил Клаудио, что обладает правом предоставить девушке религиозную помощь, которую он хотел, и, не нарушая правила больницы, за пределами комнаты, будучи у себя дома.

Вдохновлённый сочувствием, он облегчит приход Саломона вместе с вышеупомянутым спиритом. И в двадцать часов аптекарь из Копакабаны вошёл в комнату в сопровождении своего друга, который нёс в пакете какую-то книгу.

Ногейра удивился. Человек, по-братски поприветствовавший его, представленный ему как господин Агостиньо, часто посещал его банк, где был одним из самых уважаемых клиентов. Он знал, что тот был важным коммерсантом, хотя лично они не были знакомы. Тем не менее, если бы вновь прибывший его узнал, то он ничего не стал бы скрывать.

Он осторожно поинтересовался девушкой и узнал обо всех деталях драмы, выказывая такое внимание, как если бы речь шла об одном из членов его собственной семьи.

Став между Саломоном и Клаудио, он стал молиться, охваченный порывом чувств. Он просил благословения Христа для малышки, попавшей под машину, словно представлял невидимому Иисусу дорогую ему дочь. Затем он долгое время проводил флюидные пассы с преданностью человека, передающего ей свои собственные силы.

Мы помогали ему, под пронзительным взглядом Морейры, который отмечал всё с жаждой прилежного ученика.

Операция, насыщенная восстанавливающими силами на физическом плане, принесла большое облегчение девушке, улучшив её общее состояние. Сфинктер мочеиспускания больше расслабился, дыхание стало более свободным, и она погрузилась в спокойный сон.

Клаудио вызвал медсестру, и пока она переодевала Мариту, трое мужчин побеседовали в соседней комнате. Зная, что Ногейра никогда не контактировал с религиозными принципами, Агостиньо протянул ему принесённую с собой книгу, экземпляр Евангелия в толковании Спиритизма, и тот пообещал вернуть её на следующий день.

3

Вернувшись в комнату, Клаудио погрузился в себя, снова и снова размышляя…

Снаружи была чёрная как уголь ночь, а в доме — тишина, едва прерываемая свистящим дыханием его дочери… Если бы Саломон был выражением нежданного вмешательства, думал он, возможно, он бы не задержался на этой теме. Торговец лекарствами, изложивший ему события той ночи, вызывал у него симпатию и благодарность, казался ему очень добрым человеком. И поэтому, в своей простоте доброго человека, с которой он представился ему, он мог бы быть ни кем иным, как искренне верующим, нашедшим, к сожалению, своё прибежище в суеверии… Но Агостиньо возбуждал его разум. Удачливый и образованный коммерсант, он не поддался бы так просто на обман. Он знал утончённость его рассуждений, его честность. С другой стороны, у него, должно быть, достаточно более выгодных занятий, которым он мог посвящать своё внимание и время.

Что же это за доктрина, способная привести уважаемого и богатого человека к молитве в больничной палате, плача от сочувствия к бедняжке в подобном состоянии, стоящей у края могилы? Какие принципы могли вынудить образованного, богатого человека забыть о себе в деле помощи несчастным, доходя порой до того, чтобы не пренебрегать касаться испачканных фекалиями тканей, пропитанного той любовью, которую лишь родители ощущают в глубине своих сердец?

Он смотрел на спокойно спящую Мариту и вспоминал о двух преданных мужчинах, которые принесли ему облегчение, ничего не требуя взамен… Он, который никогда не касался религиозных учений, который обычно проявлял к ним явное и очевидное неуважение, находился теперь перед лицом целой серии «почему».

В угнетении, он ощущал себя мучимым жаждой сделать, узнать что-то… Без флюидной поддержки Морейры, который отдавал все свои энергии девушке, лежавшей неподвижно на постели, он подумал о сигарете, но в глубине своей души говорил себе, что желает уже не сигарету.

Он желал выйти, бежать навстречу Агостиньо и Саломону, чтобы говорить с ними о вере в Бога. Он хотел знать, как они пришли к подобному уровню верования. Оба они уменьшили груз, который давил на его дочь… В этот момент он спрашивал себя, достоин ли он сам жалости. Марита отдыхала сном жертв, которых справедливость бережёт в нерушимом покое сознания, тогда как он проживал тысячи мучений в бессонных ночах преступников!… Он знал, что ущербен душой, что он — потерпевший кораблекрушение, тонущий в вихре отчаяния… Он хотел бы прибиться к кому-нибудь, к чему-нибудь. Простой корешок доверия защитил бы его от абсолютного краха!… Одиночество душило его. Он изголодался по компании.

Я внушил ему мысли о чтении. Пусть он откроет книгу, которую сейчас получил. С книгой можно будет говорить в молчании, она будет его спутником. Не надо было пытаться за один раз переварить все наставления. Пусть он читает отрывками, здесь и там; пусть он собирает идеи, отбирает концепции.

Он усвоил мои выводы и открыл книгу, принявшись искать советы. Он всё ещё пытался как-то реагировать, проявляя свою неспособность, волнение. У него не было ни малейшей частицы спокойствия, чтобы посвятить себя чтению книги, Но я настоял.

Нервные пальцы пробежались по оглавлению. Он прошёлся взглядом по обозначениям. В главе XI он остановился на пункте, озаглавленном: «Милосердие к преступникам». Эти слова захватили его расстроенный мозг, словно огненными зубцами. Он чувствовал себя приговорённым невидимым судом. Да! — сказал он себе с печалью, — необходимо исследовать себя. В своей манере видеть вещи, он считал себя злодеем, избежавшим тюрьмы. Весь день его уважали и в нём видели нежного отца здесь, под этой крышей, тогда как он считал себя насильником, убийцей детей… Он носил в себе неизлечимую боль того, что довёл свою дорогую дочь до безумия и смерти!… Какие обвинения вынесет ему эта книга? Он заслуживал того, чтобы выслушать приговор, будучи рядом с той, которая пала под его разрушительными ударами…

Он стал искать указанную страницу и, о, сюрприз!… Книга не проклинала его. Он читал и перечитывал те фразы, где звучали мягкость и понимание. Он отождествлял себя с призывом к братству и сочувствию, который не описывает совершивших преступление как инфернальных существ, исключённых из Божественной Сферы. Небольшое послание приглашало к терпимости и заканчивалось просьбой к молитве во благо тех, кто изнемогает в бездне зла.

Слёзы в изобилии катились из его глаз!… Слова призывали его к разуму. Он отдавал себе отчёт, что мир и жизнь должны купаться в глубоком милосердии. Он считал себя убийцей и находился здесь для пересмотра своего собственного пути, с достаточной ясностью, чтобы анализировать и размышлять… Этот первый контакт с истинами духа раскалывал его сверху донизу его цитадель атеизма. С жадностью измученного жаждой человека, пересекающего пустыню, он погрузился в тексты, чьи просветительские и утешительные идеи возвышенно били ключом, словно потоки чистой воды. Он пробежал по многим темам… Он получил поверхностные знания по перевоплощению и множеству миров, он размышлял над чудесами милосердия и над богатствами веры, при помощи бессмертных призывов христианства, которое сейчас и здесь возрождалось для него, согревая ему сердце!…

Когда он посмотрел на часы, стрелки показывали два часа утра.

Четыре часа он провёл, погружённый в книгу, даже не отдавая себе в этом отчёта. Он чувствовал себя совершенно другим. Его мозг просветился, наполненный обновительными мыслями, которые порождали в нём страстные вопросы. Это было учение, позволявшее ему свободно чувствовать и задавать вопросы, словно ребёнку на руках у матери… В действительности, он задавался вопросом, если бы Бога не существовало, если бы не было других жизней, кроме как на Земле, для чего бы ему было предаваться такому глубокому раскаянию? Если всё в существовании кончалось животным началом и грязью, какие причины диктовали бы ему ту нравственную пытку, которую создавали его противоречивые чувства перед своей дочерью? Он так любил это бедное дитя!… Почему ему не удалось ограничиться ролью отца, противоположной порывам секса? Какие силы вовлекли его в роль палача, до которой он опустился? Мысль о перевоплощении била ключом в его разуме. Значит, у них была связь, соединяющая предыдущие опыты… Не было сомнений, что они жили вместе в мучительном и полном сожаления прошлом, привязанные к господствующим чувственным галлюцинациям!… Эта преданность Марите в его глазах была чем-то вроде айсберга, который показывает лишь малую часть своей массы, пряча свой огромный вес в безмерности вод… В этот момент что-то говорило ему в духе, что он, Клаудио, снова привёл её в мир посредством отцовства, чтобы направлять и чистотой и самоотречением!… Мудрость жизни возвращала ему нежность в дочерней улыбке на какое-то время, чтобы он исправил свои ошибки влюблённого тирана, которым он должен был быть в прошлые времена, а также страсти, чей пепел обжигал теперь его сердце… Реальность судьбы вставала в его мыслях, прекрасная и неопределённая, как блеск солнечных лучей, тающих в тумане…

Но даже сейчас он оставался озабоченным. Он признавал, что умножил свои собственные долги.

Замечая реальности жизни Потустороннего Мира, он призывал друзей, которых проводил туда!… Да сжалятся они над ним и Маритой! Пусть попросят Бога поменять его существование с существованием своей дочери… Он, считавший себя преступным отцом, искупит в духовном мире свои собственные ошибки, чтобы затем снова родиться на Земле в уродливом теле, искупая свои долги. Он будет мучиться, очищая грязь своей души. Лишь бы его дочь жила и была счастлива!… И если он должен продолжать жить, нося в груди тревогу, родившуюся в этот миг, пусть они оставят её вот в таком состоянии, угнетённую и молчаливую, у него на руках! У него хватит сил носить её!… Он станет её поддержкой, её приютом!… Пусть она останется! Пусть будет дана ему возможность преобразить рядом с ней все капризы жёсткого человека в проявление чистой любви… Он даст ей, в каком-то роде, обитель в своём сердце. Он купит ей кресло на колёсах и будет возить её повсюду. Без каких — либо жалоб он будет встречать любые препятствия. Но он умолял Божественное Провидение отдалить от Мариты меч смерти, чтобы ему была дана возможность восстановления и исправления!…

Я сжал его в своих объятиях, внушая ему надежду. Он не должен слабеть. Было установлено доверие. Кто на Земле мог бы быть без проблем? Сколько людей, в один и тот же момент и в других местах, могли бы быть вовлечены в подобную борьбу? Книга, которая встряхнула его мысли, находилась здесь, как светофор на дороге судьбы. Надо было видеть в угрызениях совести красный свет, который ведёт нас к тому, чтобы мы остановились. Подобало затормозить движение автомобиля желаний и думать, думать!… Все мы однажды достигнем перемирия со своей совестью. Он не должен был отказываться от света, освещавшего путь. Он должен был понять, что закон Божий утверждается не в осуждении, а в справедливости, и что справедливость Божья никогда не проявляется без жалости. Пусть он поразмышляет, чтобы прийти к заключению, что если мы, несовершенные люди, уже пришли к тому, чтобы добавить сочувствия к справедливости, то зачем Богу, который есть Бесконечная Любовь, действовать неумолимо? Мы проходили здесь сквозь мрак ночи… заря не заставит себя ждать, и вместе с ней — солнце, которое возвращается всегда новым!… Мы должны возносить свои чувства к начинающемуся обновлению!…

Морейра, увидевший меня обвитым вокруг Ногейры, обратил на меня тревожный взгляд, словно старался завладеть мыслями, которые я внушал ему. Но до того, как он заменит меня, ревнивый к роли советчика, которую я позволил себе поддержать, я призвал Клаудио начать здесь же нашу восстановительную работу.

Банкир не колебался с ответом.

Глубоко растроганный, он встал, прошёл в направлении постели и склонил колени у изголовья.

Он признал, что впервые за такое долгое время он смотрел на лицо своей дочери без малейшей тени сексуального ослепления.

Его измученное сердце дрожало.

Он погладил её с такой нежностью, какой никогда ранее не испытывал, на его лице блеснули слёзы, и он тихим голосом взмолился:

— Прости, дочь моя!… Прости своего отца!…

Просьба растворилась в горле, сжатом рыданиями…

Конечно, Марита ничего не ответила. Но отцовская защита влила в неё другую энергию, и так хорошо, что мы с Морейрой с изумлением услышали, как из её губ вырвался едва различимый стон, говоривший о том, что к ней вернулось сознание.

Окрылённый надеждой, Клаудио освободился от моего влияния. Его нежность внезапно пропиталась уважением. Внутренне он сравнил то чистое чувство, которое зарождалось в нём, с белой лилией на поверхности трясины.

Стоны продолжались, неясные, мучительные…

Отец слушал их, снедаемый тревогой. Он бы всё отдал, чтобы понять эти звуки своего ребёнка, лишённого сознания… Он представил себе, что они выражают физические страдания, не имеющие названия, и предался скорби, разразившись конвульсивными рыданиями. Бывший вампир, преображённый в усердного служителя, быстро встал и обнял его, стараясь утешить, но я ощутил, что оба друга сейчас оказались одновременно и близкими, и далёкими друг от друга. Внешне они были вместе. Но внутренне они были далеки: плечом друг к другу, а мысли врозь. Морейра не так, как Клаудио, был тронут событиями. В нём проглядывало огромное чувство к Марите, он за неё боролся, но в глубине души, он не скрывал своего желания продолжать контролировать Клаудио из тайника своего собственного интереса. Видя своего спутника тронутым до глубины души созидательными чувствами, внушёнными ему чтением книги, он стал выказывать разочарование, подобное разочарованию пианиста, оказавшегося у любимого инструмента, чьи клавиши вдруг онемели. Встревоженный, он обратился ко мне с вопросами. Я постарался успокоить его, утверждая, что мозг Ногейры в данный момент неправильно функционирует из-за сильной встряски. Но внутренне я был убеждён, что Клаудио сделал шаг вперёд, и что его несчастный спутник должен будет подняться на тот же уровень, чтобы пользоваться его присутствием, если не хочет потерять его общество.

Разум банкира выступал из этих коротких часов непреодолимого учения нравственным мучеником, словно мирный пейзаж, сметённый землетрясением. В нём уже не было ничего подобного на то, что было раньше. И поэтому его компаньон выражал свою тоску, печаль и разочарование.

Но даже в таком состоянии Морейра вновь принялся за работу по уходу за девушкой.

Тем временем от брата Феликса прибыли двое помощников, Арнульфо и Тельмо, помогать поддерживать бедную малышку.

Оба они казались симпатичными и непринуждёнными.

Я представил их нашему помощнику по магнетической поддержке, который, не без удивления, сразу же определил их духовное положение. С благожелательностью, которая характеризует благородные сердца, они приложили все свои усилия, чтобы не стеснять го работу разницей в своих подходах. Они окружили его добротой и оптимизмом, высоко оценивая его как коллегу.

Двумя днями ранее этот брат, который вспылил во Фламенго, никогда не принял бы подобного товарищества. И поэтому можно сказать, что Марита находилась сейчас между двумя мирами, истощённая, задыхающаяся…

Ради Мариты он выносил изменения и сдерживал свои порывы.

Рассвет переходил в день. Мы подошли к Клаудио. Ему необходимо было отдохнуть, поспать.

С неопровержимым отвращением на лице Морейра наблюдал, с каким вниманием мы использовали успокоительные пассы, на которые наш пациент отвечал без малейшего сопротивления.

Кстати, любопытно упомянуть ощущение облегчения, с которым Клаудио ответил на наше внушение. Он только что пережил невыразимо жертвенные моменты. Он жаждал отдыха, просил милостыню покоя.

В то время, как его нервная система расслаблялась под воздействием сна, который мы ему осторожно навязали, Морейра помогал во всех операциях, с растущим неодобрением человека, который наблюдал бы за оживлением и переменами в доме, оторванный от дел работами, которые он не заказывал. Он излучал волны раздражения и горечи сквозь свою вынужденную улыбку. Всё ему казалось перевёрнутым с ног на голову… Между другом, который ускользал из-под его контроля, и девушкой, чьё физическое тело он решил охранять, он ощущал себя потерянным, лишённым голоса…

Понимая, что ему не стоит противопоставлять себя нам, по простой причине помощи, которую супруг «донны» Марсии получал от нас, он с большим рвением обратил всё своё внимание на девушку, чьи самые глубокие мысли он пытался прочесть. Со своей стороны, Марита, наконец, вновь обрела контроль над своими нервными центрами, благодаря усвоению большого количества энергии. Она обрела чувство обоняния, воспринимала, рассуждала и слышала уверенно; однако, она страдала гемиплегией. Она ничего больше не могла видеть, и у неё безвозвратно были потеряны речевые возможности. Сначала она подумала, что проснулась в могиле. Она слышала много историй об умерших, которые пробуждались в своих могилах, она читала статьи, описывавшие подобные факты, и видела множество фильмов-ужасов на эту тему. У неё сжалось сердце, она с ужасом подумала, что стала жертвой подобного опыта, лёжа в чём-то, что она посчитала гробом, среди неописуемо скорбной тишины… Она пыталась кричать, призывая на помощь. Ей пришла мысль, что она забыла сам процесс произнесения слов. Она была уверена в том, что думает своей собственной головой, но теперь она не обладала координирующими движениями голоса. Несмотря на это, она ощущала себя в сознании, она чувствовала, помнила. Ей пришли на память события, которые привели к желанию умереть. Она раскаивалась. Если жизнь продолжалась, зачем желать покончить с собой? — в печали говорила она себе. Она вспоминала о том, что произошло в Лапе, о телефонном разговоре с Жильберто из дома «донны» Коры, о таблетках Саломона, о сне на берегу моря, о незнакомце, который был готов накинуться на неё, о бегстве к шоссе, о своём падении под колёса машины… И после этого, здесь… неподвижное словно камень тело с активным сознанием, обострённым восприятием и невозможностью проявить себя… Внутренне — отчаянные усилия, чтобы проявить признаки жизни; она ощущала себя словно заключённой в свинцовый каркас. Напрасно она злилась и раздражалась. Она стонала от нетерпения, ужаса, боли… Грусть и возмущение, вопросы и жалобы рассеивались, не выходя наружу, в глубине её существа. К тому же, когда она попыталась заплакать и тем самым немного облегчить напряжение, слёзы оставались узницами её груди, и ни один канал не мог выплеснуть её тревоги. Глаза, как и язык, казались отключёнными от тела…

Может ли такое статься, что она умерла, спрашивала себя девушка с примесью озабоченности и страдания, или практически умерла?

Она услышала шаги дежурной медсестры и ощутила свистящее дыхание своего отца, хоть и не понимала, где он находится, и напрасно она просила объяснить, откуда идёт этот тошнотворный запах, окружавший её.

Прошли два часа в скрытой тревоге, которую Морейра остро и чётко ощущал. Девушка, казалось, мысленно успокоилась. В свою очередь, я, исследуя её внутреннее состояние, увидел, что она, к сожалению, заострила своё внимание на Марине.

Развоплощённый спутник, который до сих пор был психической поддержкой Клаудио и нуждался в нравственной основе, чтобы гарантировать своё собственное равновесие, нашёл почву, приспособленную к тому, чтобы дать свободу новой дезориентации.

Я видел опасность, не имея возможности предотвратить её.

Видя себя лишённым любезности друга, которого он в своё время превратил в игрушку, он искал в девушке другие причины, которые позволили бы ей оставаться в безумии.

Что касается меня, я не мог оказать давление на несчастную девушку, чтобы отвлечь её от жалоб. Малейшая трата энергии сверх строго дозированной для её поддержки могла ускорить развоплощение.

Не осознавая осложнений, которые она порождала подобным оживлением деятельности, дочь Араселии восстанавливала в своём воображении удары существования. Она обвиняла сестру во всех своих несчастьях. Она проявляла её лицо на экране своей памяти, словно действовала против своего смертного врага… Марина забрала у неё материнские ласки, Марина повернула свои возможности против неё, Марина украла у неё любовь близких, Марина забрала предмет её девичьих мечтаний…

Рассуждения, которые я в тревоге направлял ей, ни к чему не привели. Влияние Морейры, который подбадривал её в обвинениях, естественно, было намного сильней для неё, искавшей симпатии и сторонников.

Бедная малышка не осознавала силы мысли. Она не знала, что, не выказывая ни снисходительности, ни мягкости, она призывала тем самым месть и, действуя таким образом, она не только втягивала свою семью в тяжкие испытания, но и вела к утрате той чудесной работы по возвращению друга, который так нуждался в любви и свете.

Бывший помощник Клаудио, получая её молчаливые доверительные мысли о личных печалях, о которых он не знал, постепенно вновь обретал грубость, которая ранее была свойственна его проявлению.

Обретённые лучшие черты его разума исчезали. Под предлогом помощи своей протеже он оживлял свои мстительные инстинкты.

Взгляд, смягчавшийся под влиянием сочувствия, вновь обрёл бледность безумца. Все признаки возврата к здравому смыслу и человечности, которые он выказывал, исчезли с момента, когда он приблизился к измученной девушке.

Любая попытка привести его к спокойствию была обречена на провал. Упиваясь жалобами той, которую он считал своей любимой женой, он восстанавливал в себе дикость жестокого зверя, жаждущего крови. В ответ на наши призывы к спокойствию и терпимости он заявлял о своём отказе… Никто не смог бы заставить его отказаться от войны во имя спокойствия той, которую любил. Он оправдывался тем, что не знал до сих пор ничего о жертве, которую навязывала ей сестра в течение всей её жизни, и он будет упорствовать в мести…

Видя, что он оставил работу, которую добровольно взял на себя, не в состоянии задуматься о последствиях своего дезертирства, я понял, что бывший одержатель, обращённый в друга, оказался жертвой приступа безумия. И я спрашивал себя, не ошибался ли брат Феликс, прося продления времени жизни Мариты в её изуродованном теле, настолько крупным был ущерб, который бывший вампир мог произвести, начиная с этого момента. Но я сдержался… Нет! Я не имел права судить расстроенного спутника, который отдалялся от нас с первыми лучами утреннего солнца, появившимися на небосводе. Брат Феликс знал, что делает, и конечно же, в следующий раз я уже не поддамся расстройству и не повторю ту же ошибку… Мне предстояло просто работать, помогать.

Я передал свои обязанности заботам Арнульфо и Тельмо, затем отправился в резиденцию Торресов, единственный уголок, куда, как я с уверенностью полагал, придёт Морейра.

Я вошёл в дом…

Он казался молчаливым; в нём боязливо говорили шёпотом, и на лицах скромных тружеников дома стояли слёзы.

Будучи в коме, «донна» Беатриса ждала прихода смерти.

Невес, как и другие друзья духовного мира, окружали постель умирающей. Преданная медсестра наблюдала, как женщина уже ступала на порог великого отдыха, в присутствии Немезио, Жильберто и Марины, находившихся рядом с ней.

В изумлении я обнаружил, что Морейры пока что не было. Но удивление было недолгим, поскольку через несколько мгновений бывший спутник Клаудио, в сопровождении четырёх ужасных и хмурых друзей, проник в комнату, не проявляя ни малейшего признака уважения… И не выказывая ни капли почтения к нашей умирающей подруге, он подошёл к дочери «донны» Марсии и вскричал в гневе:

— Убийца!… Убийца!…

4

Под действием этого нападения Марина почувствовала ужасное недомогание. Она побледнела, почувствовала, что задыхается… У неё были все симптому человека, который получил сильный удар по голове. Её голова качнулась назад, она откинулась в кресле, стараясь скрыть недомогание… но напрасно. Торресы, отец и сын, почувствовали её головокружение и спешно бросились к ней.

Немезио, взяв слово, приписал это недомогание усталости, свойственной любому человеку, который провёл бы всю ночь без сна, ни минуты не отдохнув накануне, будучи рядом с матерью семейства, чьё тело мучительно медленно угасало. Жильберто же пошёл принести свежей воды перед тем, как позвонить врачу.

С точки духовной зрения удар был достаточно чувствительный.

Невес, оживившись, посмотрел на меня, словно прося помощи, чтобы не взорваться. Он знал Морейру с нашего первого визита во Фламенго, но не был в курсе событий, которые угнетали меня вот уже два дня. По его неодобрительному взгляду, который он мне адресовал, я заключил, что он считает, будто комната его дочери захвачена развоплощёнными злодеями, учинившими это бессмысленное нападение. Он был не в состоянии догадаться о причинах, которые привели бывшего спутника Клаудио к подобному жесту возмущения, для которого он объединил своих злополучных коллег, осуществив атаку, которую считал суровым актом наказания.

Одна из развоплощённых женщин, которая ожидала момента принятия освобождённой Беатрисы, коснулась меня и попросила принять какие-либо меры.

Морейра и его приятели выкрикивали насмешки и непристойности, унижая тем самым достоинство этих мест, после того, как обвёл вокруг пальца охрану, выставленную вокруг дома. Она не сформулировала свою просьбу, чтобы мог завязаться спор между ними насчёт человеческих предубеждений. Она приняла вновь прибывших как нуждающихся в сострадании. Но госпожа Торрес читала свои последние молитвы, будучи на пороге в иной мир. Она со смирением просила покоя и тишины.

В определённых курсах лечения невозможно восстановить органическую норму, если только не удалить сам очаг инфекции, а здесь стержнем дисгармонии была Марина.

Если удалить её из комнаты, то и силы беспорядка будут удалены.

Я подошёл к девушке, которая так нуждалась в жалости, умоляя её выйти. Пусть она пойдёт отдохнуть. Ей нечего бояться нашей просьбы, которая была ей лишь во благо.

Она нехотя подчинилась. Она извинилась перед друзьями и вышла в другую комнату в глубине коридора, где будет ждать врача. Я сопровождал её.

Группа прошла рядом, и Морейра позвал меня. Он хотел знать причину моей симпатии к этой молодой особе, которая внушала ему лишь враждебность. Выказывая свою грубость, он спросил меня, достаточно ли я знаком с ней, если я не присутствовал при вакханалиях между отцом и сыном, и почему я так интересуюсь той, которую он квалифицировал как лгунью, прекрасную снаружи распутную внутри.

Насмехаясь над моим нежеланием вести разговор, он сослался на даму, которая попросила меня принять меры, желая удалить его из комнаты, заявляя, что у него не хватит подлости, чтобы тревожить умирающих. Он дерзко спросил, почему почтенные сущности и подруги, которых он называл «эти женщины», вынуждали его уйти, а Марину оставляли в комнате, жёстко и искренне добавив, что не считает себя хуже, чем она.

Он завалил меня упрёками, полными желчи.

Наконец, он бросил вызов моей точке зрения, прибегая к словам, вызывавшим доверие, которыми он наградил меня накануне, и я рискнул ответить ему, что Марина, несмотря ни на что, является дочерью Клаудио и сестрой Мариты, к которым мы проявляем нежные чувства. Любой несчастный случай, касающийся её, будет катастрофой для всей семьи. И не мне осуждать исправления, способные усилить её бдительность, с явным преимуществом для неё, но во имя дружбы с Ногейрами я никогда не согласился бы, чтобы она была избита.

Он улыбнулся и признал, что мои замечания не лишены смысла, обещая, что будет сдерживать свои силы, но не откажется от исправлений.

Он отослал своих четырёх помощников, попросив их ждать его распоряжений в боковом дворике, и сопроводил нас, грубо отзываясь о Марине.

Чуждая любым идеям духовной компании, Марина вошла в комнату, закрыла дверь и вытянулась на постели, закрыв глаза.

Она расслабилась.

Она хотела выспаться, отдохнуть… Но не могла.

Бесчувственный, желая разрушить во мне всякую симпатию к беззащитной бухгалтерше, Морейра сказал мне, что подвергнет её допросу о Марите, чтобы я мог услышать невнятное свидетельство, и сам мог оценить этот случай.

Я надеялся на получение ответов, которые возвысили бы готовящееся ментальное обследование. Увы, все мои надежды были сметены с самого начала.

Нежеланный защитник Мариты, сам себя возвысивший до звания судьи, выплюнул оскорбление, ранящее слух молодой женщины, перед тем, как потребовать её мнения о своей помещённой в больницу сестре. Пусть она объяснится, пусть изложит свою точку зрения по поводу этого волнующего самоубийства.

Всё ещё плохо себя чувствуя, Марина решила, что её осаждают собственные мысли, притягивающие внимание к её сестре, жертве несчастного случая, и думая, что ведёт монолог с собой, она дала свободный ход своим мыслям в мозгу, без каких-либо тормозов самокритики.

Ей было тяжело за сестру, расчётливо размышляла она, но была признательна судьбе за то, что освободила от неё. Бесспорно, ей бы не хватило смелости довести её до смерти. Поэтому, если она сама решила исчезнуть, уступая ей место, она чувствовала большое облегчение. Жильберто проинформировал её о телефонном звонке, третьего дня вечером. Он поверил ей свои мысли без каких-либо насмешек. Они пришли к заключению, что, вероятно, Марита сымитировала её голос, проведя свою разведку… Удостоверившись, что парень не хочет быть с ней, она предпочла умереть. Жильберто достаточно ясно выразился. По теме телефонного разговора, подробности которого он её передал, Марита хотела знать о его чувствах с целью вырвать у него косвенное признание. Разочарованная, она решила отказаться. Поэтому она не должна была теряться в отступлениях. Если молодой Торрес любил её той же любовью, с которой она отдалась ему, и если та другая решила исчезнуть, то не было причин беспокоиться. Жильберто сам, несколькими неделями ранее, задавал ей какие-то странные вопросы насчёт причуд её сестры. Он считал, что у неё невротическое расстройство из-за того, что касалось её неизвестного отца. Сын Немезио полагал, что её мозг мог затронуть сифилис, утверждая, что Марита не создана для брака.

После короткой паузы в мыслях, как если бы свет на мгновение погас, а потом снова включился, изменяя сценарий, девушка из Фламенго продолжила свои размышления-воспоминания…

Ночью она позвонила домой, и мать проинформировала её, что Марита ещё не умерла. Однако врач, который постоянно звонил, объяснил ей, «донне» Марсии, что Наука не располагает средствами спасти её, и она умрёт через несколько дней. Врач попросил её обратить особое внимание на Клаудио, который казался подавленным. Он посоветовал ей ничего не говорить мужу о его мнении, которое он сформулировал только ради неё, поскольку она казалась более спокойной перед лицом страданий. Как мать, она должна была остерегаться сильных эмоций, чтобы поддержать семью перед лицом смерти, которое может проявиться со дня на день.

Эти объяснения среди тишины дома ранили Морейру вплоть до самых тонких струн души. Врачебная информация, таки образом развёрнутая, произвела на него эффект стрельбы.

Он не мог смириться с утратой Мариты на физическом плане. Без сознания, она расходовала свои флюидные ресурсы, которые сочетались с его ресурсами, давая ему ощущение эйфории, придавая силы. Он вытягивал из неё ментальные возбуждающие средства, придававшие силы его мужественности, как он это обычно делал с Клаудио, чтобы жить на Земле как любое человеческое существо.

Находясь между фрустрацией и несогласием, он назвал Марину непристойным именем и оправдался передо мной своим решением наказать её. Словно малое дитя, холерик, он вопил, что мы оба видели ту радость, с которой она думала о несчастье той другой. Он кричал, что я не могу отрицать холодность её чувств, что мои слова должны будут сочетаться с его словами, и что в нужный момент я должен буду служить ему свидетелем.

Но Марина продолжала медитировать, проясняя детали, словно непринуждённо добавляя маргинальные размышления на тему, которую ей внушил Морейра.

Да, она любит Жильберто, только Жильберто. Она нашла средства отделиться от Торреса-отца. Чем больше проходило времени, тем больше она убеждалась в том, что принадлежит этому молодому человеку. Она желала выйти за него замуж, быть женой и хозяйкой в доме, быть матерью его детей…

Но когда далёкое видение будущего семейного очага вырисовалось в её воображении, мой собеседник набросился на неё и прорычал:

— Никогда!… Ты никогда не будешь счастлива!… Ты убила свою сестру… Убийца!… Убийца!…

Испытавшая ещё одно нападение, тогда как мне не было дано защищать её — моё изолированное вмешательство не рекомендовалось для её же собственного блага — молодая женщина почувствовала себя охваченной странным недомоганием. Обвинения сильно били по ней, словно кто-то пронзал её мысли.

Охваченная волнением, она задыхалась.

В её разум стали приходить размышления о Марите, и эти размышления принимали новый аспект, устанавливая противостояние. Напрасно она встряхивала свои мысли, стараясь отбросить угрызения совести, проникавшие в её сознание. Ей казалось, что она противоречит себе, и в беспокойстве стонала. Она не знала, что оказалась в борьбе против Разумной силы, остававшееся невидимой и требующей от неё расчёт по делам. Но по мере того, как соперник словно молотом вбивал своё осуждение, с которым она соглашалась, чувствуя себя виновной, она начала утрачивать своё положение. Её рассуждения становились туманными, она мобилизовала все свои силы, чтобы не упасть в обморок, она опасалась впасть в безумие…

Осаждающий бросал вызов крепости, выискивая бреши. Крепость без ущерба могла бы противостоять, если бы сама была безупречной. Но бреши существовали, и сквозь них враг бросал взрывные устройства, созданные из сарказма и проклятий, порождая безумие и призывая смерть.

Безрезультатно я молча старался поставить на место ментальные силы поддержки, чтобы жертва могла освободиться. Но девушка, ловкая в том, что касается действий среди мужчин, не компрометируя себя на поверхности обстоятельств, оказывалась лишённой каких-либо знаний и навыков, которые помогли бы ей в облагораживании себя, знаний, которые могли бы просветить её, заставив отступить по ухоженной тропинке, чтобы усвоить другое направление.

По милости силы, которая разрывала в клочья её психические ресурсы, Марина чувствовала себя сбившейся с пути… От невозмутимости, с которой она встретила катастрофу с ей сестрой, она перешла угнетённости, к страху…

При контакте с инквизитором, который рылся в её разуме, она начала думать, что в действительности, Марита не пыталась бы покончить с собой, если бы нашла в ней честную и сочувствующую спутницу.

Она вспомнила ночь, когда она впервые поспорила с Жильберто. Молодой человек выходил из кино в компании её сестры, укрывая её от дождя. В их глазах стояла такая нежность, такая мягкость была в их объятиях!… Ей даже показалось, что она встретилась с молодым Немезио. Живя рядом с Торресом-отцом, она словно видела в сыне атрибуты молодости, которой ей так не хватало… По капризу или по любви, но она воспылала страстью к этому парню, она открыто ухаживала за ним. Она оплела его своими интеллектуальными качествами и разожгла в его восторженной душе возможность делить с ней свои мечты и чувства. Она приглашала его на развлечения, она завладела его сердцем. В нём прочно устроилась необходимость быть с ней, он стал зависеть от неё, он стал её рабом. Она полностью манипулировала им, что её сестра, неопытная и искренняя, никогда не смогла бы сделать, хоть и знала о тайном обещании, и даже о признании самого парня. Когда она увидела, что он привязан к другой, она усовершенствовала свою тактику соблазнения. Она ласкала его, навязывала себя ему, сковала по рукам и ногам, словно паук, ткущий шёлковую нить, чтобы поймать в сети насекомое, которого он собирается сожрать…

Перед лицом неожиданных обвинений судьи она задавалась вопросом о своём спокойствии. Скрупулёзно обследовав своё отношение, она с изумлением отметила, что сама себе нанесла непоправимый ущерб. Угрызения совести казались ей невидимым буравчиком, проникающим в её мозг. Обильные слёзы поднимались из её груди к глазам, словно брызги воды, которые лишь бурильная машина в состоянии вырвать из-под земли, дотягиваясь до самых глубинных пятен.

Врач, которому лично помогал хозяин дома, застал её в приступе рыданий. Несмотря на опасения, он утешил её, придав ей мужества. Он стал говорить об усталости, стал расхваливать её пунктуальность и преданность в качестве медсестры, и прописал ей успокоительные лекарства. Ей надо отдохнуть и нельзя волноваться.

Но Марина знала, что её сознание всё ещё борется, находясь в полнейшей панике, что любая попытка освободиться от проблем бесполезна. Когда врач распрощался, она вновь забилась в конвульсивных рыданиях перед напуганным Немезио, который закрыл двери и подошёл к ней, чтобы утешить её и себя.

Вынужденный присутствовать при сцене нежности, где не было основания во взаимной любви, я волновался за Морейру, который насмехался, бросая оскорбительные фразы.

Немезио попросил молодую женщину успокоиться, взять себя в руки. Она должна быть терпелива; скоро молодые будут вместе. Всего несколько дней, и она лично будет руководить подготовкой к свадьбе во Фламенго. Он рассчитывал на неё и хотел сделать её счастливой. Очарованный, он поцеловал её в мокрое лицо, словно хотел испить её слёзы, тогда как она, откровенно взволнованная, бросала на него косые взгляды, отражавшие смесь сочувствия и отвращения.

Я предложил Морейре удалиться. Но свободный от любой формы жалости, он спросил, хватит ли у меня мужества, чтобы узнать Марину настолько, насколько он её знал. И поскольку я готовился защищать её, он добавил, что находится здесь не в качестве палача. Насмехаясь, он посоветовал мне не обвинять её, утверждая, что он столь же ответственен в недомогании девушки, как скальпель в ампутации опухоли.

Я попросил его помочь нам, во имя Клаудио, защитить его дочь, маленького рекрута на войне против зла, даже если она не считает себя достаточно хитрой для этого.

Почему бы нам не поспорить об этом за дверью, охраняя её? Возможно, придёт момент, когда нам понадобится её помощь. И хоть он никогда не принимал участия в интригах, какими бы они ни были, и не имел призвания к злодейству, он согласился со мной, и мы вышли. Но оказавшись вне комнаты, в то время, как я говорил о гипнозе в чувственной области, излагая свои рассуждения насчёт терпения в отношении всех лиц, ставших добычей сексуальных расстройств, он открыто рассмеялся и насмешливо прокомментировал, что не стоит с ним говорить по-гречески, когда речь идёт об оскорблениях, которые для него обладают именами собственными. Он предупредил меня, что после отъезда отца придёт сын, и я утрачу свою улыбку и, уж во всяком случае, свой латинский язык.

И действительно, когда глава семейства удалился, парень, уставший от ночных бдений, пошёл в нашем направлении и вошёл в комнату.

Коллега обратил ко мне свой взгляд, полный смысла. Но не успел он удариться в критику, как на пороге появилась особа, чьи симпатии и жалость изменили центр нашего внимания.

Это был брат Феликс.

По его выражению лица я понял, что он был в курсе всех событий. Однако он открыл свои объятия Морейре, как сделал бы отец, нашедший сына. И друг, впавший с расстройство чувств, ощутил себя подхваченным обновительными потоками и растроганно вспомнил о первой встрече, когда благодетель попросил его о помощи на благо Мариты, и расчувствовался.

Не проявляя ни малейшего жеста упрёка его в дезертирстве, Феликс обратился к нему в абсолютном доверии:

— Ах, друг мой, друг мой!… Наша Марита!…

И на вопросы своего собеседника, которого он считал равным себе, он объяснил, что состояние малышки ухудшилось. Резкая боль пронизывала всё её тело. Она ослабла, она была удручена. С момента, когда он, Морейра, ушёл, всё указывало на то, что бедная малышка вошла в режим полного бездействия. Страдающий ребёнок нуждался в нём, она ждала его, чтобы найти в нём облегчение.

Услышав искренние фразы, глубоко задевшие его, бывший одержатель Клаудио без промедления вернулся в больницу в нашей компании, где в действительности девушка находилась в положении, вызывающем жалость и сожаление.

Прошли четыре часа, изменившие рамки нашего служения.

Оказалось, что просьба Феликса соответствовала действительности. Поддерживаемая Тельмо, который нагнетал в неё энергии, Марита больше не усваивала помощь с таким же успехом, как раньше.

Без малейшего намерения осуждения хотелось бы подчеркнуть, что между ними не хватало гармонии, необходимой для зубцов особой зубчатой передачи в плане поддержки. Тельмо, богатый силой, нажимая на неё, был подобен новой ценной обуви на больной ноге. Место уступили вновь прибывшему, который с готовностью занял его, и сразу же стало заметно определённое облегчение. Марита механически подстроилась к тому вниманию, которое ей предлагал Морейра. Но несмотря на всё это, перитонит установил своё господство.

Недомогание усиливалось.

Дочь Араселии стонала, находясь под пристальным вниманием Клаудио, который сам страдал от внутренней боли. И сейчас тот, кто был вампиром из Фламенго, казался совершенно другим. Изнемогая от физических страданий, Марита, истекающая потом, раздавленная, истерзанная, могла думать лишь о собственной боли… И телесная жертва, выражавшаяся в великом невыразимом стоне, вызывала в Морейре симпатию и сочувствие.

5

В конце следующего дня, когда мы вблизи наблюдали растущее внутреннее обновление Клаудио, уже несколько раз поговорившего с Агостиньо, обретая всё более обширные ресурсы духовной культуры, дочь Араселии находилась под наблюдением Морейры, который находил утешение в результате, компенсировавшем его усилия. В этот момент даже он понимал, что между ними существуют сходства, с большим эффектом во флюидной поддержке. И он радовался этому.

Божественное Провидение благословляло начинающего труженика, предоставляя ему шанс созерцать многообещающие зародыши первых посевов добра, посаженных им.

Если ему приходилось удаляться от своего поста на несколько минут, молодая женщина, чьё духовное тело облачалось в необъяснимую чувственность из-за своего физического истощения, начинала стонать, и это указывало на усиливавшиеся страдания, и внезапно замолкала, как только наш друг, поддерживавший её, возвращался на своё место.

Морейра чувствовал себя полезным, и это наполняло его гордостью. Он находил причины поспорить с нами, обмениваясь идеями. Он требовал объяснений, чтобы быть более эффективным в процессе помощи. Он обрёл интерес к работе и стал походить на человека, который напрасно долгое время вздыхал по положению отца, и, обрёл ребёнка, который позволил ему заполнить пустоту своего сердца.

Со своей стороны, Клаудио не ограничивался лишь своим собственным преображением. Он старался распространять на свою дочь всю нежность и помощь, которую он был в состоянии оказать.

Утром знакомый врач привёл невролога. Речь шла об изменении в ходе лечения и переводе малышки в медицинское учреждение Ботафого. Тем не менее, перитонит не позволял резких изменений в лечении. Поэтому врач соединил это с массовым применением антибиотиков, пока ожидаемое улучшение не позволит предпринять предписанные меры.

Отец был благодарен любому вниманию и не отвергал никакие средства, которые в состоянии помочь Марине, не заботясь о том, сколько бы это ему стоило.

Настала ночь, брат Феликс навестил нас и, поздравив Морейру со сделанной работой, проинформировал нас о развоплощении «донны» Беатрисы.

Супруга Немезио» наконец, оставила своё тело, истощённое раковой опухолью.

Стабильность служения строго соблюдалась, и наставник пригласил меня сопроводить его к дому Торресов.

Я повиновался.

Во время путешествия он скромно повёл доверительную беседу. Его беспокоила Марина. Было необходимо защитить её от зарождающейся одержимости. Морейра отстал от неё, но вампиры-смутьяны, которых он привёл, оставались там, во внутреннем дворике. Преследователи, бесплатные и злополучные, приведут другие сущности, чтобы расстраивать ментальную жизнь молодой женщины, и так уже утомлённой угрызениями совести.

Выражения и тон голоса брата Феликса подчёркивали величие его души. Он не видел в дочери «донны» Марсии той молодой испорченной особы, к которой я, не колеблясь, относил её, его слова были лишены какого-либо злого умысла, и поскольку он знал все её самые личные мысли, он не считал её даже униженной. Упоминая о ней, он говорил о благородном участке земли, который был отдан змеям усилиями нерадивого земледельца. Для него Марина была Божьей дочерью, кредитором уважения и нежности. Он верит в неё и будет ждать её будущего.

Но пока обстоятельства не потребовали своего, мы добрались до жилища семейства, которое посетила смерть.

Мы осторожно вошли.

Люстры, заливавшие сильным светом комнату, освещали небольшое собрание людей, готовящихся к погребальному бдению.

Там и тут супругу и сыну усопшей говорили подобающие для этого случая слова и фразы, лишённые чувства.

Ни Немезио, ни Жильберто не выказывали большой скорби на своих усталых и бесстрастных лицах. Долга болезнь под семейной крышей истощила их сопротивление, и у них уже не было сил сохранять видимость общественной жизни, какой бы простой она ни была.

Утомлённые постоянными дежурствами у постели умирающей, они не скрывали своего собственного облегчения. Они говорили об умершей как о путешественнике, который давно должен был бы бросить якорь в порту абсолютного освобождения.

Оболочке, оставленной этой доброй и почтенной душой, оказывались специфические знаки внимания, поскольку она уже была уложена на роскошный катафалк, в то время, как сама пока что бессознательная душа находила приют на руках любящих сестёр, под взволнованными взглядами Невеса и других членов семьи, находившихся здесь в бдении, полном нежности.

Брат Феликс, осуществляя руководство операций, давал наставления.

Беатрису, которая долго и тщательно готовилась к этому моменту, скоро доставят в одну из организаций помощи духовного плана, здесь же, в Рио, где она восстановит силы, чтобы продолжить своё путешествие.

Во всех предпринятых мерах сквозила полнейшая гармония.

И в тот момент, когда на импровизированную сцену прощания с покойной принесли портрет «донны» Беатрисы, появилась Марина, со слезами раскаяния на глазах. Она плакала, тронутая искренней невыразимой болью. В этом протокольном собрании она казалась единственным человеком, соединённым узами любви с усопшей, которая, в молчании и скромной неподвижности, словно ставила окончательную точку на последней странице своего существования в этом доме, который почтили своим присутствием богатство и удача. Взгляд Марины устремился на вытянутое неподвижное тело, она упала на колени в неудержимых рыданиях. Она завидовала этой женщине, чья последняя доброжелательная улыбка, спокойная и безмятежная, проявилась на застывшем лице, словно она была довольна тем, что покидает занимавшее все эти долгие годы место рядом с супругом, который постоянно обманывал её.

— Aх, «донна» Беатриса, «донна» Беатриса!…

Сквозь рыдания из девичьей груди вырывались слова, словно хотели поведать свою долгую исповедь.

Я было подошёл к молодой женщине, чтобы помочь ей, но брат Феликс рассудил, что облегчение слезами было бы ей на пользу.

Утомлённая бессонницей и действиями одержателей, вытягивавшими все оставшиеся у неё силы, она испытывала страх.

Сквозь слёзы она смотрела на развоплощённую оболочку «донны» Беатрисы, размышляя о тайнах смерти и проблемах жизни…

Если душа переживает смерть тела, с тревогой думала она, то нет сомнений, что сейчас госпожа Торрес видит её без каких-либо увёрток и обмана. Она узнает, что Марина была её медсестрой не просто так, но как женщина, простиравшая своё влияние на её мужа и сына…

В ужасе она просила понимания и прощения.

Что бы сказал ей этот молчаливый рот, если бы мог заговорить после того, как узнал бы всю истину?!…

Но отведённая в миг единый туда, где она могла бы восстановиться, «донна» Беатриса оказалась недоступной для осложнений земного общества. И на её месте вставали угрызения совести в её воображении, которые обвиняли, обвиняли…

Печаль молодой женщины вызывала симпатию у присутствующих и будила у Немезио и его сына новые причины притяжения к ней. Глядя на её сильный приступ слёз, оба мужчины смотрели на неё, растроганные, своими глазами выражая признательность, и каждый из них желал видеть в ней идеальную спутницу для будущего брака, нисколько не сомневаясь в уверенности одного и другого.

В течение одной и той же ночи я наблюдал, насколько не хватало им присутствия «донны» Беатрисы в семейном очаге.

Переезд дочери Невеса и духовных друзей, остававшихся в её компании, превратил город в место, лишённое малейшего ресурса, который мог бы гарантировать порядок.

Погребальное бдение началось в определённое время, когда развоплощённые бродяги свободно вошли в этот дом.

Уровень мыслей упал до распутных разговоров. Не оставалось даже того достоинства, которое смерть вдыхала в дом. Повсюду слышались шутки, к которым присоединялись насмешки остряков-самоучек. Одна из присутствующих особ с энтузиазмом комментировала развратные зрелища, свидетелем которых она была во время недавнего путешествия за рубеж, что возбуждало интерес вампиров, слушавших её рассказы, привлечённых попыткой воспроизвести их в той версии, которая была бы для них чем-то личным.

Наконец, неудовлетворённые утончёнными ликёрами, которые долгое время сохранялись в шкафах семьи, воплощённые и развоплощённые любители выпить заставили Немезио заказать по телефону вина и виски, что было вскорости вылито в изголодавшиеся горла.

Предусмотрев эту легкомысленность, брат Феликс посоветовал, чтобы болеутоляющие средства были предприняты в пользу развоплощённой женщины, чтобы она могла оставаться изолированной от непристойного празднества, возникшего во имя чувственной солидарности с умершей.

Последние близкие Беатрисы на духовном плане скромно удалились, и мы сами приняли решение покинуть резиденцию поздно ночью, после небольшой помощи Марине, оставив прах благородной женщины влияниям тяжёлых алкогольных паров, которые устанавливали во всём доме атмосферу, где трудно было дышать.

И только на следующий день, по окончании похорон, я отправился из больницы в дом Торресов, где оставалась дочь Клаудио.

Мать и дочь проанализировали ситуацию за несколько разговоров по телефону. «Донна» Марсия требовала её возвращения домой, тогда как Немезио хотел, чтобы его секретарша помогала ему по дому. И в какой-то момент он сам позвонил «донне» Марсии, прося об одолжении: Не могла бы Марина остаться, чтобы как-то руководить слугами, которые занимались домашним хозяйством? Ему нужно было лишь несколько недель, после чего всё разъяснится самым удовлетворительным образом.

Госпожа Ногейра, не колеблясь ни минуты, оказал ему полное доверие. Она согласилась, польщённая и счастливая.

При каждой фразе, произносимой шефом её дочери издалека, она предчувствовала альянс Ногейров и Торресов через брак их детей.

Но Марина, чью энергию эксплуатировали силы расстройства, которые Морейра оставил с ней, явно слабела и чахла в своей постели. Она заперлась в комнате. Вероломство, которое она постоянно поддерживала перед дочерью Невеса, заставляло её страдать, она обвиняла себя в несчастье, которое погубило Мариту, и её не хватало смелости навестить её и увидеться с ней. Она, всегда выглядевшая победительницей на всех планах, теперь сбилась с пути, словно противник, отступающий на арене перед собственной неуклюжестью. Она плакала, слышала голоса и утверждала, что её преследуют странные тени. Тоскливая, нервная, она избегала всех. Если она принимала Немезио или Жильберто в своей комнате, она тут же начинала рыдать, и никакие советы не могли остановить её, и лекарства не помогали ей заснуть.

В дурных предчувствиях прошли пять дней, когда Немезио позвонил «донне» Марсии, высказываясь более ясно и прося её разрешения на личную встречу с ней во Фламенго утром следующего дня. Зная, что Клаудио не сможет уйти из больницы, он настоял в разговоре с собеседницей, чтобы она разрешила ему посетить её. Марина была в печали. Он планировал отвезти её в Петрополис, чтобы сменить обстановку, увидеть новые пейзажи. Малышка впала в прострацию после всех жертв, которые потребовала от неё его усопшая супруга. Он рассчитывал воздать должное её преданности теми несколькими днями, которые они проведут в горном климате, но для этого ему нужно было переговорить с её семьёй, выстроить планы на дальнейшее.

Стремясь выказать семейную респектабельность, «донна» Марсия спросила, поедет ли также и Жильберто, словно боялась какой-либо новой нежелательной и преждевременной связи между молодыми. Но охваченный страстью в молодой женщине, Немезио был неспособен проникнуть в тонкости супруги Клаудио, которая выражалась подобным образом, чтобы быть в его глазах строгой хранительницей семейных добродетелей. И госпожа Ногейра, ожидая, что примет Жильберто в качестве своего зятя, и не догадываясь о близости, существовавшей между её дочерью и Торресом-отцом, не рассчитала всех последствий изливавшейся аттестации нравственной гарантии, которую Немезио автоматически предоставил ей, прося оказать ему доверие.

Пусть она будет спокойной, девушка поедет исключительно с ним и гувернанткой. Никто более.

«Донна» Марсия похвалила инициативу и поблагодарила его.

Но даже в этих условиях встреча была намечена лишь на следующий день.

В указанный момент я сопровождал Немезио во Фламенго, словно следя за опасным составляющим перед тем, как добавить его в целительный процесс.

Мать Марины не забыла о деталях доброго тона, касающегося траура, который постиг Торресов: скромные украшения в гостиной, голубая гортензия, кофейный сервис в фиолетовых тонах.

Торговец был приятно удивлён. Приветствуя гостеприимного, элегантно одетого в хлопчатобумажный прозрачный лёгкий костюм хозяина, он не знал, была ли мать вторым изданием дочери, или дочь была копией матери.

Удобно устроившись, они начали разговор обменом взаимными сожалениями: соболезнования по поводу смерти «донны» Беатрисы, огорчение в связи с несчастным случаем, произошедшим в Копакабане, здоровье Мариты, усталость Марины, преданность Клаудио своей госпитализированной дочери, хвала родителям, замечания, касающиеся ударов жизни.

«Донна» Марсия, с чрезмерным усердием представления, комментировала все темы, предложенные с гордостью разума. Она лучилась оптимизмом, своей выдающейся манерой действий.

Очарованный, Немезио курил и улыбался, восхищаясь её личностью.

Темы беседы цеплялись одна за другую, пока не коснулись путешествия в Петрополис. И начался более оживлённый диалог между той, кого посетитель считал своей тёщей, и тем, кого Марсия менее всего представляла своим зятем.

Ничего не бойтесь, в эйфории советовал Торрес, Марина поедет в моей компании, без каких-либо проблем. Будьте уверены, что смена обстановки — это самый лучший способ лечения. Бедная малышка заслужила немного отдыха. Она превзошла себя в работе…

Я не вижу препятствий, подчеркнула мать Марины, удивляясь этому блеску пытливых глаз, которые изучали её реакцию. Поэтому, вы знаете… я же мать. Кстати, мой муж сейчас занимается другой нашей дочерью, которая, хоть и является приёмной. Всё же часть нашего сердца… И подобное путешествие, так быстро…

О, не надо беспокоиться, ни в коей мере. В конце концов, я уже не ребёнок…

Конечно, но вы должны понимать… Пока ваша супруга находилась в постели, присутствие моей дочери было нормальным, но теперь… Я знаю, что Марина не разделяет присутствия чужих особ. Вы для нас больше чем директор компании, на которую она работает. Для неё вы также являетесь другом, защитником, отцом…

И даже много более, чем всё это!…

Госпожа Ногейра вздрогнула. Что хотел сказать этот человек подобным утверждением в ответ на фразы, произнесённые с умышленными недомолвками, в ожидании, пока он предоставит ей положительную надежду по поводу будущего союза их детей? Не желая этого, она принялась спешно размышлять о сомнениях Клаудио. Прогулки и развлечения богатого покупателя недвижимости с малышкой, которую он считал лишь мотивом для утешения старого страдающего мужчины, могли ли они иметь невозможный для исповеди характер, который им приписал ей муж? «И даже многим более, чем всё это!…». Эти слова, окрашенные нежностью, в момент их произнесения, пронзали её разум. Они открыли ей глаза на реальность, которую она никак не могла предчувствовать. Но даже в этих условиях она не могла решиться поверить в это. Невозможно! Было невозможно поверить, что Марина…

В мгновение ока она сконцентрировала всё своё женское внимание на богатом коммерсанте, осмотрев его с ног до головы. Чрезвычайно человечный, чтобы не обращать внимание на игру, которой он предавался, не зная точно положения, которое было свойственно ему в защите своих собственных интересов, она открыла у этого зрелого мужчины, которого считала архаичным и патриархальным, некоторые соблазнительные черты, способные приятно впечатлить любую молодую доверчивую женщину. Она знала Жильберто лично, как замечательного парня. Поэтому она пришла в этот момент к заключению, что этот пожилой мужчина побьёт его в любом их конкурсов по соблазнению. Она, гордившаяся полезным опытом в области любовных отношений, сейчас боялась… Она хотела говорить, придумать блестящий выход, но голос её задохнулся. Глаза этого пожилого и осмотрительного Брюммеля, покоряющие своей элегантностью, волновали её. Она бесконтрольно задрожала.

Немезио улыбнулся, приписывая её волнение удовлетворению матери, которая спокойна за будущее своей дочери, и заметил:

— Вам нечего беспокоиться. Марина — должница моего самого большого уважения. Будьте уверены, что в течение этих двух месяцев наших ежедневных отношений она обрела самую большую свободу, которая только может быть у меня. Сегодня ей принадлежит наш дом. Я уверен, что вы — дама нашего времени, открытого ума и без предрассудков. Вы бы так не волновались, если бы знали, что Марина делает у нас дома всё, что ей заблагорассудится, берёт то, что ей нравится, спит там, где ей хочется, и никто не требует от неё никаких отчётов…

«Донна» Марсия выслушала эти слова с почтительностью, и заключила, что Немезио действительно ценит её дочь за её свободу. Но она до сих пор не понимала, куда клонит Торрес-отец, ссылаясь не независимость, которой пользовалась Марина… Она не могла понять, в какой ситуации мужчина желал её более свободную, и шла ли речь о нём или о его сыне… Достаточно ловкая, чтобы не рисковать ни малейшей оценкой, способной разрушить будущие преимущества, она попыталась взять себя в руки, изобразила игривую улыбку и приветливо произнесла:

— Ну что ж, у меня есть дочь, которая навещает парней лишь во времена жертв. Но я хотела бы, чтобы вы выражались более недвусмысленно…

Тогда, практически оставив её в оцепенении, Немезио воспроизвёл юношескую нежность и доверил ей свою собственную связь. Он любит её дочь, он желает жениться на ней. Он пока что в трауре, но через несколько недель общественного суда больше не будет. Он попросил «донну» Марсию сохранить тайну и ничего не говорить об этом её мужу. Он пришёл на эту встречу полным чувств и открыл ей своё сердце, прося у неё помощи.

Перед этим взглядом, охваченным изумлением, которое он принял за материнский восторг, он проинформировал её об одной части собранного им богатства, перечислил шесть из лучших апартаментов, которыми он обладал, и все они прекрасно обустроены, настоял на делах по недвижимости, чьи преимущества очень хорошо компенсируются, даже если бы он управлял капиталами других лиц со скромными интересами, ради предприятий много большего значения.

Госпожа Ногейра чувствовала себя раздавленной, озадаченной.

Она не знала, что и думать, то ли о неуместной ситуации, то ли о прозорливости своей дочери. Она признавала, что дочь её превзошла в кознях, отброшенная назад.

За какую-то долю секунды она представила себе ситуацию с Жильберто. В каком состоянии находился парень, которого обошёл другой?

Женщина с опытом, хоть иногда она слишком поздно приходила к заключениям, которые ей навязывались в отношении наклонностей и поведения супруга и дочери, она не обманывалась насчёт связи, которую Немезио пытался скрыть своим восхитительным разговором. Страстные модуляции, которые вдовец выражал в каждой фразе, в то время, как цветы на могиле покойной ещё не завяли, позволяли ему видеть то, что не было произнесено. Этот человек выставлял своего сына не как наивного поклонника, а как записного любовника.

Какому легкомыслию отдалась Марина в доме Торресов? в тревоге спрашивала она себя. Если ей удалось втянуть собственного шефа, спутав его разум в сетях достойных сожаления галлюцинаций, то какие действия она предприняла в отношении молодого человека, чтобы изменить его путь? Делая вывод, что качества Немезио и большое богатство к нему — это партия, которую нельзя игнорировать, она выслушала всё, вывесив приятную улыбку на лице.

Но в то время, как она собиралась вникнуть в тему, зазвонил телефон. Звонок оказался облегчением, создав преднамеренную паузу, изменившую её мысли, дав ей передышку, чтобы проанализировать этот момент.

Это был друг-врач, который хотел сообщить нечто конфиденциальное.

В соответствии с просьбой, осуществлённой несколькими днями ранее, он информировал об ухудшении состояния здоровья Мариты. Если она желает увидеть её ещё живой, она не должна откладывать свой визит. Клаудио не понимал всей серьёзности проблемы и всё ещё мечтал о выздоровлении девушки. Но для него, опытного врача, уже не было места надеждам. Он упомянул о перитоните, о почечной колике, о кахексии, о ранах, которые проявились на местах ушибов…

«Донна» Марсия поблагодарила его и побледнела до такой степени, что Немезио почувствовал себя обязанным прибегнуть к любым способам, чтобы поддержать Осведомившись о фактах, он предложил отвезти её к постели дочери. Он объяснил, что воспользуется не только удовольствием сопроводить её, но и тем, чтобы поприветствовать молодую женщину, попавшую в аварию, и обнять отца Марины, которого он считал заранее другом и близким человеком.

В удивлении и печали, госпожа Ногейра приняла предложение, и вскоре они уже устраивались в автомобиле, чтобы отправиться в больницу, похожие на элегантную и счастливую пару, выруливая по асфальту, чтобы нанести визит вежливости.

6

Воспользовавшись транспортом, я также отправился в больницу работать.

Пока мчался автомобиль, госпожа Ногейра рассматривала Немезио, сидевшего за рулём, определяя его явную значимость и элегантный внешний вид. Она внутренне тревожилась, поскольку размышляла о том, о чём предпочла бы не думать. При виде этого крепкого мужчины она спрашивала себя, почему Марина предпочла сына отцу, если этот последний, симпатичный джентльмен в достатке, был со всех точек зрения человеком, способным обеспечить и её независимость, и её положение.

Время от времени она охватывала своим более пристальным взглядом его профиль, и наконец, заключила для себя, что у молодости нет логики.

Прошли ещё несколько минут, и мы въехали на территорию больницы, где наши два героя были встречены врачом, который ранее звонил «донне» Марсии.

Врач любезно проинформировал её, что предупредил Клаудио о возможности сюрприза, но «донна» Марсия свернула разговор, чтобы у отца Жильберто не сложилось впечатление, что она здесь впервые. Она осведомилась о температуре, прокомментировала детали местного пейзажа, словно повторяла банальные наблюдения. И врач, не отдавая себе отчёта в том, что служит инструментом в её игре, отвечая на её точно рассчитанные вопросы, невольно отвечал её намеченным целям.

И поэтому, переступая порог указанной комнаты, Немезио был убеждён, что сопровождает живой пример материнской нежности.

Удручённый Клаудио встретил вновь прибывших сдержанно и со вниманием. Поначалу он чувствовал себя внутренне неловко… Затем пришло смирение. Он слишком много выстрадал, чтобы позволить себе протестовать, и понял достаточно много за эти тревожные дни, чтобы жаловаться теперь. Впрочем, встретив Немезио, он посмотрел на него взглядом сражённого человека, который просит у другого сочувствия и помощи. После представлений, сделанных его женой, они искренне обнялись, и он почувствовал себя учеником на экзамене.

Торрес, которого он так хорошо знал, показался ему, несмотря на расстояние, каким-то другим. Он знал, что тот ухлёстывает за его дочерью во время праздничных вечеринок, и иногда вынужден был сдерживать своё желание побить его, удаляясь в смирении от оживлённых мест, чтобы избежать проявления неуважения. Но теперь он рассматривал его лицо, наполненный новыми чувствами. Он словно ощущал себя на испытании понимания и терпимости. Перед ним в один миг возникли христианские духовные учения, которые ранее преобразили его и неподвижно лежавшую Мариту, он устремил свой взгляд на Немезио и Марсию, и заключил, что не ему судить этого человека, использовавшего его семью. Автоматически он вспомнил Иисуса и его урок о первом камне… Он быстро сравнил ситуации и почувствовал себя на более низком уровне. Торрес проводил свободное время с молодой девушкой, дочерью другого мужчины. Но и сам он, не колеблясь, злоупотребил своей собственной дочерью, изолировав её с помощью гнусного подлога. По какому же праву он, стоя перед своей собственной угнетённой жертвой, возьмёт на себя роль судьи?

Несомненно, заключил он во время этого мгновенного раздумья, его духовные друзья привели к нему коммерсанта, которого он ненавидел, чтобы испытать его внутреннее обновление. И ему также предстояло взвешивать все свои действия, смиренно сказал он себе, чтобы видеть, кем он стал, в глубине своего сознания.

В эти секунды испытания он обратил свой взгляд на супругу и уже более не увидел «донну» Марсию, сердечного врага стольких лет. В свете новых концепций, которыми он стал подпитываться, это лицо, которое чрезмерный макияж делал похожим на куклу, скрывало неудовлетворённую душу, и он лично был у истоков этих бедствий. Он разрушил её мечты почти сразу же после свадьбы. Он вспомнил, как безжалостно и откровенно скучал в присутствии супруги, в ту пору наивной и простодушной, только лишь потому, что видел её бесформенной, во время беременности, которая должна была явить миру Марину, и как он перенёс на Араселию свои инстинкты дикаря. Начиная с того шока, когда ей пришлось поднимать двух девочек вместо одной, истинная личность Марсии исчезла. Она была постоянно в расстройстве. А он, вместо того, чтобы исправиться, вновь обретя ту Марсию, никогда не оставлял своей страсти к приключениям. Как предъявлять обвинения жене, если ты сам во многом виновен? Ничто не мешало ему избежать этого самоисследования, поддержав тривиальные разговоры. Но он заключил, что не сможет кривить душой. Он предпочитал проверять себя, выносить себя… Он заметил, что Немезио и Марсия в ожидании дивились его манере поведения, и больше ради того, чтобы не стеснять их, чем не подпасть под их критику, он обратил свой взгляд на изуродованную дочь, которую поддерживали в физическом теле лишь энергии Морейры, в сочетании с искусственным питанием, и сказал отцу Жильберто голосом, полным страдания:

— Посмотрите, сударь… Нашей дочери очень плохо…

В молчании вновь прибывшие смотрели на этот ещё дышащий труп…

«Донна» Марсия почувствовала себя охваченной ужасом с примесью жалости, но взяла себя в руки.

Со своей стороны, Торрес сжал кулаки в многозначительном жесте нервозности. Истощённая девушка отсылала его к образу Беатрисы. Он инстинктивно отступил назад, пытаясь приблизиться к отцу Марины, чтобы выразить ему свои дружеские чувства, но увидел, как Клаудио, поднеся платок к лицу, безрезультатно пытался сдержать слёзы, которые каплями скатывались по его обросшему подбородку.

И тогда госпожа Ногейра решила действовать.

Будучи в расстройстве, не только из-за ухудшения состояния своей питомицы, но и видя неожиданную чувствительность своего мужа, она достаточным образом взяла себя в руки, чтобы говорить с уверенностью.

Она дозировала истины, услышанные ею от врача, уважая страдания своего супруга, вновь резюмировала версию несчастного случая, которую сама же и придумала, чтобы отвечать на вопросы друзей, она стала извиняться за травму, которая теперь одолела Клаудио. Она также признавала себя страдающей, вежливо заметила она. Но видя своего мужа затопленным печалью, она сказала, что не видит иного выхода, как усилить своё собственное сопротивление, чтобы не потерять контроль над ситуацией.

Проливая обильные слёзы, её супруг понял, что она лжёт, чтобы оказать впечатление, и выстраивает красивые фразы с целью заставить поверить, что она не покидала больницы. Но он не стал противоречить её утверждениям.

Он ограничился тем, что плакал в молчании. Вместо возмущения, которому он предался бы раньше, когда видел, как она лжёт, он ощущал теперь лишь огорчение. Он видел себя странником, который разбросал свои лохмотья по всей дороге, и был вынужден теперь повторять это, но в обратном порядке…

Подтверждая свои ощущения, «донна» Марсия встала и, сдерживая отвращение перед неприятным запахом постели, поправила подушки под головой безжизненной дочери, дав услышать несколько слов нежности, и видя, что Немезио не чувствовал себя расположенным вдыхать вонючие испарения почечного процесса, сказала, что господин Немезио не может долее оставаться в больнице. Что касается её, то пусть Клаудио подождёт её. Она чуть позже вернётся.

В воздухе таяли слова прощания и протесты солидарности.

Присутствовавший брат Феликс, следивший за встречей во всех подробностях, сказал мне, что если я вернулся в больницу в рамках работы, то мне было бы полезно, всё по той же причине, вернуться в семейный очаг Немезио, чтобы оказать помощь Марине, у которой проблема одержимости лишь ухудшалась. И было бы, добавил он, интересно, чтобы я сопроводил обоих посетителей, чтобы изучить их реакции по окончании помощи.

Я уселся в машине в обратный путь.

Контролируя себя, Торрес выбрал самый длинный путь и поехал как можно медленнее.

Мучение Ногейры рождало в нём фальшивые впечатления. Сравнивая себя с ним, он считал себя человеком с жёстким темпераментом, который ещё несколько дней назад присутствовал при кончине своей собственной спутницы, не сломавшись, тогда как отец Марины утопал в слезах, стоя в ногах у приёмной дочери, чьё положение в эти самые мгновения напоминало спокойствие морга.

Время от времени он бросал мимолётные взгляды в направлении «донны» Марсии, считая, что лучше понимает её. Мать той, на ком он хотел жениться, по всем пунктам сравнимая по красоте и интеллигентности со своей дочерью, никогда не была бы счастлива с этим плаксивым мужчиной.

Ловкий коммерсант определил свои собственные характеристики. Мало-помалу он забыл о бедной жертве несчастного случая и о печальном банкире, который в его глазах был просто тряпкой, и принялся прославлять очарование этого дня, словно жаждал пробудить в «донне» Марсии убеждённость, что она находится в автомашине, под опекой понимающего и сильного спутника, способного гарантировать ей эйфорию. Он спросил, посещает ли она самые выдающиеся прогулки по Рио. Он сослался на обильные обеды Пенейрас, на пикники Педра до Конде, на места купаний в Копакабане, на ни с чем не сравнимое посещение Пико да Тихука в солнечные дни, где пара близнецов, казалось, прямо на глазах возводила скамьи из песка Марамбайя…

«Донна» Марсия прекрасно знала все эти места, но притворилась простодушной. О своему опыту она знала, что такие мужчины, как Немезио, предпочитают хрупких и застенчивых женщин, которые поворачиваются к ним с неловкостью особ, нуждающихся в защите. Она заявила, что из всех самых посещаемых мест залива Гуанабара она знает лишь Пен де Сюкр, который она посещала во время одной из экскурсий, впрочем, очень поверхностной, когда её дочери были ещё маленькими. Желая сойти за новичка в деле романтических приключений, она объяснила, что вышла замуж очень молодой, и с тех пор жизнь её была пыткой, между щётками и кастрюлями, с обязательствами терпеть хнычущего мужа, как он, Немезио, мог сам убедиться. Он мог оценить её жертву женщины, скованной узами несчастного брака, видя плачущего Клаудио, который встретил их без единого слова сердечности и уважения.

Торрес оценил определения. Он посмеялся над этим, заговорил о психозе, сославшись на уважаемых врачей-неврологов.

«Донна» Марсия изобразила на лице заговорщицкую улыбку, посмотрела на него долгим взглядом, и сказала, что уже слишком поздно думать о лечении, что она уже давно живёт отдельно от мужа, хоть и живут они под одной крышей. Она привыкла страдать, со вздохом произнесла она.

Немезио понял настойчивость этих взглядов, и сам факт ухаживания за ним доставил ему тайное удовлетворение.

Присутствие его будущей тёщи было ему приятно. Если бы не Марина, я сейчас же завёл интимную связь, подумал он. Утро, проведённое в компании этой женщины, которую он считал красивой и разумной, было для него чем-то сродни тоника. Он забылся и стал рассеян. И даже в этом случае он не считал необходимым спешить. Он посмотрел на часы, было без пяти минут полдень, и он пригласил её отобедать. Он знал один замечательный ресторан в Катете[21].

Госпожа Ногейра согласилась, и обед удался на славу.

Приглашённая пыталась догадаться о выборе своего радушного хозяина по манере делить свои любимые блюда. Умеренная в питье, она пила лишь минеральную воду и в меню выбрала очень немного. В противовес этому, она много думала и говорила столько, сколько было возможно, с целью пленить своего спутника. В какой-то момент она подумала о риске, которому подвергала себя Марина, и, понизив голос, отметила, что закончила говорить. Предвидя, что момент расставания близок, она не хотела бы завершить эту счастливую встречу, не поблагодарив его за преданность, которую он выказывал её дочери. Поэтому она попросила у него разрешения подчеркнуть тот факт, что девушка ещё слишком молода и неопытна…

Польщённый, Торрес снова заверил её в том доверии, которое он оказывает своей избранной, обращая красноречивый жест своей собеседнице, пытаясь сказать ей, что хоть он ждёт её дочь у себя дома, тёща не должна забывать преданности истинного друга. Супруга Клаудио на лету подхватила намёк и галантно сказала, что в качестве преданной матери она желает для своей дочери счастья, которое только может дать ей свет.

Между двумя этими существами чувственный контракт не оставлял никаких сомнений, даже если все пункты договора были бы видны между строчками и в намёках, вздохах и недомолвках.

Приехав во Фламенго, отец Жильберто распрощался и отправился в обратный путь, признавая, что его мысли полны образом госпожи Ногейры. Избегая её возможного влияния, он противопоставил ей образ её дочери. На этом он вернулся к себе, решив как можно раньше поговорить с Мариной.

Войдя в свою комнату, он разделся и натянул пижаму, обул пару домашних туфель и, задумавшись, сдержанно направился в комнату, где думал застать её чтобы поделиться с ней своими идеями, и особенно рассеять неуместные мысли, которые «донна» Марсия пробудила в ней.

Он осторожно взялся за ручку двери и бесшумно открыл её. Ему пришлось сделать над собой усилие, чтобы не упасть, настолько его поразило увиденное: Жильберто и девушка в избытке страсти сжимали друг друга. Повернувшись спиной к двери, его сын не замечал его присутствия. А Марина пересеклась с ним взглядом, увидела, как его лицо судорожно исказилось, приобретя зеленоватый отлив, и упала без чувств.

Сцена была короткой.

Немезио удалился, как побитая собака, его охватило ужасное удушье. Он с трудом дошёл до своей комнаты и бросился в постель, чувствуя, как его пожирает страдание.

Противоречивые раздумья пронзали его разум. Как распутать эту мучительную тайну? Злоупотребил ли Жильберто слабостью девушки, или у них было всё на равных? Он попытался встать, но его грудь пронзила острая боль, словно кто-то бросил камень ему прямо в сердце. Он покрылся холодным потом, он задыхался.

Прошло четверть часа, когда Жильберто, не ведая о вулкане слёз, который его отец тщетно пытался скрыть, пришёл сказать ему, что состояние Марины ухудшилось после непродолжительной потери сознания. Она пришла в себя после обморока откровенно одержимой: она кричала, плакала, кусалась, поранила себя…

Немезио устремил на него свои обиженные глаза и попросил принять необходимые меры. Пусть он вызовет врача, позвонит во Фламенго и настоит на том, чтобы её мать приехала. И не без усилий он объяснил, что он сам также вернулся с улицы в непонятном угнетённом состоянии…

Придя помочь Марине, я признал, что у неё установилась одержимость. Вампиры Морейры, при помощи таких же своих друзей, окончательно завладели легкомысленной девушкой. Экспериментальный шок сокрушил остатки её сопротивления. Марина оказалась во власти развоплощённых злодеев…

Несколькими мгновениями позже «донна» Марсия лично явилась к дочери, которая не узнавала её, было словно обезумевшая.

Врач настоял на немедленной госпитализации, а Немезио заявил, что берёт на себя все расходы, заявил с бесстрастием человека, исполняющего свой долг. Чтобы облегчить его совесть, «донна» Марсия переговорила с Клаудио по телефону, смягчив как могла неприятную новость. Она сказала ему, что их дочь изнурила себя чрезмерной работой, что она — жертва большой умственной усталости, и что врач прописал ей краткий лечебный отдых в одной из клиник. Признавая материнскую ответственность, она не будет чинить никаких препятствий. Однако она не может действовать, не посоветовавшись с ним, она ждёт его мнения.

Ногейра согласился, и «донна» Марсия поспешила доверить Марину знаменитой психиатрической лечебнице, куда девушка вошла, вызывая сочувствие и внимание.

Два дня спустя, по возвращении в прекрасный дом, я обнаружил Жильберто расстроенным и несчастным, но более чем раньше преданным девушке. Что касается Немезио, он размышлял о своей старой концепции любви, которая согласно его мнению, походила на стоптанный домашний туфель, и через сорок часов после случившегося он уже обменивался доверительными мыслями с госпожой Ногейрой по поводу новых фактов, и оба они, в единении и близости душ, уже нашли предлог, чтобы простить то, что они называли «безумием молодости», утешая друг друга.

7

Ровно две недели спустя после несчастного случая в Копакабане, Марита пробудилась, подготовленная к развоплощению.

Морейра вызывал жалость. Эти несколько дней ухода в себя и боли изменили его внутреннюю жизнь. Видя, что малышка уже на пороге последних моментов своей органической жизни, он в потрясении плакал.

Марита постепенно освобождалась от всех связей с телесным миров. Даже теплота этого великодушного друга, поддерживавшего её, словно дававшего её дополнительное лёгкое, уже не интересовала её…

Хоть она и была в неподвижности, теперь она ощущала своё сознание ясным, глубоко прозорливым. Её глаза закрылись, почти затухли, но непрестанная магнетическая помощь открывала ей видение духовного света.

В течение последних двух дней она достигла хорошего уровня восстановления. Она чётко воспринимала частые разговоры Клаудио с врачами и медсёстрами, она запечатлевала в своём сердце молитвы и комментарии Агостиньо и Саломона во время пассов.

Поначалу, когда она ощущала отцовские руки на своём теле, её охватывало чувство отчаяния, она восставала против такого унижения… Она излучала мысли возмущения против судьбы, которая держала её теперь рядом с человеком, которого она ненавидела. Но по мере того, как она воспринимала его почтительную нежность, чувствуя, как он осторожно убирает все выделения на её израненной коже, она начинала питать в своём сердце новое чувство к нему. Она смягчилась, преобразилась. Она слышала, как он стал говорить о Боге, и иногда она узнавала его пальцы, касавшиеся её лба, когда он гладил её и молился… В один из самых трогательных моментов, когда он упрямилась, не отдавая себе отчёта в мотивах преображения, подошёл Феликс… Он по-отечески провёл рукой по её растрёпанным волосам и сказал с убеждением того, кто концентрирует всю свою энергию, чтобы успешно внушить желательное поведение:

— Дочь, прости, прости!…

Взволнованная, она услышала незнакомый голос и вспомнила свою мать, оставившую её в колыбели.

Да, заключила она, лишь материнская любовь может вернуться из могилы, чтобы направить своё сердце в огне к источнику снисхождения…

Простить, говорила она себе, что другое она может сделать перед лицом смерти? Да, она должна уйти, забыв обо всех печалях и оскорблениях… Она ощущала себя в своих костных доспехах, как цыплёнок в скорлупе яйца. Малейший удар или малейшее движение смогут высвободить её, и она должна будет уйти, хоть и не понимала, куда … Почему бы не последовать за огнём, сжигающим её чувства?!…

Она размышляла, пока эти руки раздевали её, вытирая влажную кожу, чтобы переодеть её, с нежностью, которая бывает только у матерей, когда они нежно касаются своих больных детей, и заключила, что она всё простит, всё забудет…

И ей стало жалко своего ветреного отца. Да, она прощает его!… Она думала об этом с радостью человека, который находит благословение… Он теперь уважает её, моет, молится за неё… Возможно, она уже жила на Земле, нося в себе горечь и боль, а теперь предпримет путешествие к тем местам, которых ещё не знает, обретая доверие к этому голосу, приглашающему её измученный дух к покою прощения… Она вспомнила слёзы, пролитые в ночи, когда он объявил ей о своей неразумной страсти, и она была тронута пониманием. Бедный отец, который никогда не имел приюта в своём собственном доме!… Может ли подобный мужчина, ежедневно гонимый в своём доме, словно бродячий пёс, иметь нормальный разум?! Кто мог бы сказать, не подходил ли он к ней, как к увечной больной, в поисках облегчения, которое он не мог определить, в замутнении своих собственных чувств? Очень может быть, что она испытала нападение безумца, а не оскорбление мужчины, в пансионе Крешины!… Почему бы не оправдать своего отца, который впал в безумие?!… В её памяти вновь всплыли жесты нежности и любви во время её детских игр. Клаудио был её единственным другом … И если, когда она была ещё маленькой, она принималась плакать, то искала приют в его объятиях, ища материнского лона, которого у неё не было. Она проводила время, видя его на экране воображения, когда он прижимал её к себе, чтобы она могла развеяться, разглядывая животных зоологического сада… Она снова мысленно ощущала вкус мороженого, которое он ей радостно покупал жаркими летними днями… Она вспоминала, вспоминала… Нет, нет! — ворчало её сознание, — её отец не развратный, он хороший… Как отказать ему в сочувствии, если «донна» Марсия покинула его, если Марина избегала его присутствия? Несомненно, он много страдал перед тем, как потерять себя… Как не простить его безумия одной ночи, если в течение долгих двадцати лет он был благодетелем? Почему бы не умереть, благословляя такую преданность? Как она могла осуждать его, если он, Клаудио, был здесь, терпеливый и внимательный, вынося всю её боль?!… Она вспомнила свою приёмную мать, представила себя рядом с сестрой и мысленно захотела примириться с ними… Кто мог бы утверждать, что «донна» Марсия и Марина не являлись также добычей невидимых расстройств? Кто мог бы с уверенностью сказать, что они не больны? В тот момент, когда она стала гармонировать с Клаудио, она также хотела сблизиться с этими двумя женщинами. Она простила их за всё их понимание, и от всего сердца она просила прощения за те неприятности, которые она невольно причинила им!… Жильберто также присутствовал в дефиле её воспоминаний. Лицо молодого человека всплыло в её разуме, окружённое мягкими вибрациями мечты, которая составляла свет её жизни!… Жильберто найдёт причины отдалиться от неё, и в этих серьёзных и чрезвычайных раздумьях он виделся в нежности, облачённой в красоту любимого и незапятнанного спутника!…

Выразив эти мысли, Марита почувствовала огромное облегчение, она была почти счастлива!…

Она попыталась сделать какое-нибудь движение, крикнуть отцу, что считает его добрым человеком, что у неё нет причин обвинять его, что события в доме Крешины были всего лишь ошибкой, достойной сожаления, что она, умирая, будет просить его жить и продолжать быть добрым!…

Но стоило ей лишь подумать о своём собственном подъёме на постели, как она ощутила себя будто заключённой в статую. Никакой благоприятной реакции в натянутых неподвижных частях тела, никакого голоса в горле, которое, казалось, высечено из камня. Тем не менее, усилие, сделанное её преображённой душой, было настолько великим и героическим, что из её полумёртвых глаз потекли слёзы.

С этого момента умиротворения она начала смутно различать голоса и формы духовного плана, ощущая одновременно и радость, и страх, словно она проснулась в каком-то свете, пересекающемся с туманом…

Видя её лицо с жемчужинами слёз, Ногейра оживился и стал звать врача.

Не было ли это началом реакции, улучшения?

Но доктор сдержанно покачал головой и попросил больше времени для наблюдения, для того, чтобы высказаться, заключив, между тем, для себя самого, что малышка оказалась в изменённом, бредовом положении агонизирующей…

Настал день, предшествующий ночи развоплощения, и преданный врач пригласил Клаудио на разговор, где сообщил ему, в конечном счёте, что девушка проживёт лишь несколько часов. Что касается Науки, все близилось к концу… Пусть он, ласковый и верующий отец, молится согласно вере, которая питает его сердце, собирая все свои силы …

Ногейра опустил свой взгляд и смиренно поблагодарил его.

Он позвонил Агостиньо и Саломону, передав им новость.

Друзья пришли в конце дня.

Он попросил их молиться за него, поскольку хотел быть достойным веры, которую он принял, и впервые попросил пассы для себя самого. Он опустил глаза и открыл руки ладонью кверху, имитируя жест несчастного ребенка, умоляющего о милостыне.

Старый фармацевт и коммерсант успокоили его. Было бы несправедливо задерживать больную малышку в таком повреждённом и невосстановимом теле, как это. В момент расставания они были охвачены сильным волнением.

В двадцать один час, более удручённый, чем когда-либо, Клаудио извинился и попросил, чтобы его оставили. Он хотел остаться наедине со своей дочерью, чтобы прощаться с ней. Никто ему не отказал ему в этой милости, о которой он смиренно умолял.

Наедине с ней Ногейра стал размышлять… Он перебирал в памяти прошлое, представляя себе пути, пройденные останками той, от которой он отдалялся уже навсегда. Но пока он рассматривал умирающую с осветлённой любовью, которую он стал выказывать ей, он представлялся в существовании рядом с ней, в будущем, от которого он казался таким далёким. Между прошлым, которое внушало ему отвращение, и будущим в духовной общности с дорогой ему дочерью, он чувствовал себя подавленным, одиноким…

Вид этого человека, согбенного под тяжестью нравственной пытки, избегающего воспоминаний, чтобы начать молиться, трогали самые глубокие фибры моей души… Неясные крики из груди, охваченной тревогой, взывавшие к Богу в молчании комнаты, походили на гимны боли, которую заглушали слёзы!…

В двадцать три часа брат Феликс вместе с другими спутниками, в том числе Невесом и Персилией, были уже с нами.

На всех лицах видно было сдержанное ожидание, за исключением плачущего Морейры.

Наставник мягким движением приподнял его, говоря, что его задача закончена, что не надо более оживлять лёгкие, которые смерть уже стала охлаждать. Грустный приятель подчинился, разразившись конвульсивными рыданиями.

Затем, наложив свои руки на взлохмаченную голову, Феликс передал её неожиданную теплоту. Марита оказалась способной на внезапную ментальную деятельность.

Она подумала, что оживает, возрождается. Она слышала окружавший её шум с чрезвычайной остротой…

Благодетель подошёл к Клаудио и прошептал ему что-то. Конечно же, он внушил ему мысль поговорить с ней и попрощаться.

Не зная, что его коснулся духовный наставник, он вдруг обрёл странное мужество. Ногейра встал, сделал два шага вперёд и стал на колени у постели умирающей… Он склонил свою голову к неподвижному телу, но сильные эмоции словно обновили его энергию. Плач сотрясал его руки и ноги, словно гроза — ветви дерева, готового рухнуть.

Марита ощутила дыхание его грудной клетки, вздымавшейся в рыданиях, и захотела приласкать его, но руки её были словно привинчены к кровати.

Поддерживаемый магнетическими силами Феликса, который стал проводить пассы по всему его телу, Клаудио вновь обрёл мужество, схватил экземпляр книги «Евангелие в толковании Спиритизма», которую он оставил на стуле, и дрожащим голосом заговорил:

— Дочь сердца моего, если ты слышишь меня, ответь своему отцу, прошу тебя!… Прости меня!… Может, ты не знаешь, но я изменился… Я открыл для себя Иисуса, дочь моя, и сегодня я убеждён, что Бог — это милосердие, и я знаю, что никто не умирает, никто… Я знаю, что справедливость внутри нас, что мы страдаем за то зло, которое причиняли другим, но Бог не отказывает нам в исправлении!… Я понимаю всё то зло, что причинил тебе, я преступник, и никто другой… Подумай, дочь моя, об угрызениях совести, которые я буду испытывать всю оставшуюся мне жизнь!… Ты знаешь, что теперь я буду следовать своему пути один, терпя одиночество, которое я заслужил… Где бы ты ни была, сжалься над своим отцом!… Верь в Бога и в добрых Духов!… Он знают, что ты не кончала с собой, они знают, что я убийца… Ах, дочь моя, подумай над этим печальным словом!… Убийца! Помоги мне смыть это пятно с моей совести! Проси посланников Христа, чтобы придали мне сил сделать то, что я должен сделать!…

Клаудио на краткий миг прервался, когда увидел, как лицо его дочери покрылось слезами, и, страстно желая обретения ею сознания, чтобы она могла увидеть его обновление, он сохранил тайное убеждение, что она слушает его в полном сознании, хваля его за обеты улучшения. В печали, но убеждённый, что его слышат и понимают, он продолжил:

— Несмотря на это, любимая моя дочь, пусть моя мольба не будет для тебя источником печали!… Я виновен, но у меня есть надежда! Это откровение Христа я недавно узнал!…

Затем, дрожащими руками, в набожном доверии, он положил книгу в её правую неподвижную руку.

Пробудившаяся дочь ощутила присутствие книги между мертвеющими пальцами и ответила приступом плача.

Ободрённый этим проявлением разума, Ногейра возвысил голос и попросил, чтобы она послушала, что он хочет ей зачитать…

Заявляя о себе духовным друзьям, которые могли свидетельствовать о его искренности, и уверенный, что вкладывает всю свою душу в утверждения, которые он готовился произнести, он открылся своей дочери. Он признал здесь, перед ней, все свои ошибки, в которых обвинял себя, он изложил драму Араселии, утверждая, что совершенно не знал о том, что у неё от него ребёнок, что узнал об этом лишь из разговора с Марсией, тогда как, будучи легкомысленным и безответственным в своей молодости, он ошибочно считал, что Араселия была со многими мужчинами. Он сказал ей, что его супруга открыла ему глаза на реальность в ту ночь, у Крешины. Он описал ей, как он впал в депрессию, мучимый угрызениями совести, в то же миг, как увидел её в прострации, он просил у неё прощения, что довёл её до самоубийства… Он говорил ей, что много прочёл и узнал о перевоплощении, в первый же день её пребывания в больнице, и заверил её в своём убеждении, что они оба тесно связаны во многих своих воплощениях. Он сказал ей, что страсть, которую он питал, должны была быть плодом отсутствия бдительности и результатом жестокости, которая всё ещё остаётся в его сердце… Но добавил, что перед лицом своих страданий, которые представляются ему безапелляционным приговором боли, он пообещал пройти обновление, каким бы трудным и жёстким оно ни было… Закончив свою исповедь, которую Марита сокрушённо слушала фразу за фразой, Ногейра взял обратно книгу из маленькой бесплотной руки, заключив сквозь рыдания:

— Я молился и получил милосердие от Бога, я, злодей… Но если Бесконечная Доброта может даровать мне ещё одну милостыню, благослови меня, моя доченька, дай мне знак твоей благосклонности перед тем, как уйти… Если ты слышишь меня, виновного, не оставь меня одного в этом желании… Помолись и ты!… Попроси у Бога силы… Шевельни хоть одним пальцем, чтобы я знал, что ты простила своему отцу!… Не оставляй меня в сомнении теперь, когда я беру в руки судьбу, предоставленную последствиям моих собственных ошибок!…

Слыша отцовские рыдания, которые переворачивали ей душу, девушка присоединялась к его пожеланиям. Она мучительно, страстно желала ответить на его просьбу…

Прощение!… Прощение!… Это слово отдавалось в её разуме словно песнь, идущая с небес, отражаясь от окружающих стен!… Прощение!… Эти семь букв, соединённые в форме звуков, казалось, творят музыку, музыку вечности, исполненную в небосводе небесными трубами, чей нежный акцент давал облегчение её сердцу!…

Бедная малышка собрала всю свою энергию в мысли доверия и благодарности Богу и мысленно попросила: «Прости, Господи!… Прости моего отца, прости меня!… Прости всех тех, кто совершал ошибки!.. Прости всех, кто пал!…».

Её восприятие обострилось, и она ощутила себя погружённой в невыразимую радость… Она могла сейчас чётко видеть Клаудио, она рассматривала плачущего Морейру и, более спокойно оглядевшись, увидела всех нас. Феликс в молчании посылал магнетические потоки на особую церебральную область, а Клаудио, лишившись голоса, увидел, как её неподвижная рука приподнялась… Встревоженный и признательный, он жадно обхватил её маленькие пальцы и хотел сказать «спасибо, мой Боже!», напрасно пытаясь задействовать горло, перехваченное рыданиями. Но вместо его голоса раздался голос Феликса, который, с нашей стороны, пригласил нас помолиться:

«Господь Иисус, благодарим тебя за радость, дарованную Тобой через урок страдания все эти дни труда и ожидания!…

«Спасибо, Господи, за те часы угнетения, которые просветили нашу душу, за те минуты боли, которые пробудили наше сознание! Спасибо за те две недели слёз, которые сделали за нас то, что мы не могли сделать за полвека надежды!…

«Вознося к Тебе нашу признательность и хвалу, мы хотим ещё попросить Тебя!… Во имя милосердия, даруй Твоё благословение нашей сестре, которая уходит, и нашему брату, который останется. Преврати их печаль в обновление, их боль в радость!… Прими их слёзы как молитву, которую они обращают к Тебе в ожидании Твоего мира на своём пути!…

«Однако, Учитель, мы молим о Твоей жалости лишь для них, любимых братьев, которых мы считаем нашими собственными детьми!… Мы просим о Твоей защите для всех тех, кто соступил в иллюзию расстроенной сексуальности, когда Ты предлагаешь нам сексуальность, как сверкающую любовную звезду, дающую нам радость жить и гарантирующую нам источники к существованию!…

«Дай нам, Господи, силу назвать перед Тобой этих братьев, которых земные условности так часто забывали назвать, когда они обращали свои сердца к Тебе.

«Благослови тех, кто затерялся в безумии или в несчастье, во имя Твоей любви, которую они не смогли познать!

«Помоги нашим сёстрам, предающимся проституции, поскольку все они рождены для семейного счастья, и исправь Своей щедростью тех, кто заставил их портить свои воспроизводящие силы. Прими жертв абортов, насильно вырванных из материнского лона в местах проституции или в домах, охраняемых безнаказанностью, и поставь на правильный путь под Своей защитой матерей, которые не колеблются душить и умерщвлять эти маленькие, только формирующиеся тельца. Позаботься о созданиях, жертвах чувственного дезертирства, которые не смогли найти иного решения, кроме самоубийства или психиатрической лечебницы, чтобы скрыть нравственную муку, ставшую сильней их способности к сопротивлению, и пожалей всех тех, кто подшучивали над своей хрупкостью, превращаясь почти всегда в улыбающихся жестоких палачей. Защити тех, кто вновь рождается расстроенным в ситуации сексуальной инверсии, вынося тяжкие задачи или страдая от восстанавливающих запретов, и спаси существа, которые перевоплотились в этом испытании без сил, необходимых для выполнения взятых на себя обязательств, заглушая своё существование в распутстве. Прими детей, которые вынесли жестокое обращение, и возврати Своим великодушием к истокам насильников, которые неосознанно превратились в животных. Приюти тех, кого коснулось преждевременное развоплощение в убийствах, в трагедиях неудовлетворённости и отчаяния, и поддержи тех, кто стал их страждущими преследователями, избиваемыми угрызениями совести, будь то через беспокойную свободу или в крошечном пространстве клеток!…

«Учитель, соблаговоли привести на правильный путь мужчин и женщин, наших братьев, которые, страдая от одержимости или преданные своей собственной слабостью, не смогли исполнить своих обещаний верности домашнему труду. Восстанови равновесие тех, кто делает ночь пастбищем для безумия. Утешь тех, кто выказывает свои увечья и болезни, результат чувственных излишеств и ошибок, которые они практиковали в этом существовании или в другом. Исцели сбившийся разум тех, кто эксплуатирует мрачное дело проституции. Оздорови безумную мысль тех, кто злоупотребляет детством, предлагая ему наркотики. Наконец, поддержи тех, кто до перевоплощения просили слёз чувственного одиночества и получили их на Земле, как средства искупления в отношении сексуальных расстройств, к которым они привязались в других жизнях, и которые часто изнемогают от истощения и уныния в семейной тюрьме, в презрении своих бесчувственных родителей, которым они посвятили радость своей молодости!»…

«Господь, простри Свою правую руку милосердия над прямыми благородными сердцами! Пробуди тех, кто покоится на своих законных договорах, уважаемых земными организациями, и открой глаза тех, кто живёт в семьях, облачённых заслуженным достоинством, чтобы они смиренно и с сочувствием обращались с теми, кто не может ещё сохранять свои принципы и следовать их добрым примерам!… Освети тропу женщинам, выросшим в жертвенности и труде, чтобы они не оставляли тех женщин, кто до сих пор не обрели материнства, уважаемого всем миром, и которые так часто выносят грубость своих детей в домах терпимости! Сделай чувствительным разум мужчин, которые состарились в почёте и чистоте, чтобы они не оставляли заблудших и несчастных молодых!…

«Не принимай, Господи, чтобы добродетель превращалась в огонь мучения тех, кто пал, и не позволяй, чтобы честность и порядочность замёрзли в сердцах!…

«Ты, нисходящий на грязные улочки, чтобы лечить увечных, знай, что путешествующие путешествует на Земле, измученные отсутствием чувственного питания или сбившиеся с пути в сексуальном хаосе, являются больными или несчастными детьми, нуждающимися в Твоей руке!…

«Вдохнови нас в наших отношениях друг к другу и просвети наше понимание, чтобы мы умели во веки веков быть признательными к Твоей Доброте!…».

Когда Феликс умолк, комната оказалась охваченной светом, исходившим из его груди. Но здесь были не только мы, его служители, с духом, покорённым сильными эмоциями!… Все развоплощённые сущности, дежурившие в здании, даже те, которые принадлежали другим религиозным культам, выстроились в тишине и внимании у узкой комнаты… Невежественные Духи и Духи-вампиры, при переходе в ближайшее соседство, собрались возле нас, привлечённые фонтанами солнечного света, который во всех направлениях излучала комната, и многие из них, находившиеся поближе, склоняли головы, взволнованные и почтительные.

В эту ночь, на улице Резенде, эта комната уважаемого учреждения походила на сверкающее сердце масонства, усыпанное звёздами любви!…

Клаудио ничего не слышал, но увлечённый успокоительными вибрациями атмосферы, тихо плакал, ощущая ледяную руку, уткнувшуюся в его руки, как символ слабеющего прощания. В тревоге он посмотрел в лицо своей дочери и заметил, что бледность смерти изобразила на нём последнюю улыбку… Он встал и осторожно закрыл её хрупкие веки, украсив их своими слезами. Со своей стороны, Морейра не сдерживал плача.

Тельмо прилагал анестезирующие пассы к девушке, а духовный врач, вошедший в нашу команду, оборвал последние путы, которые ещё удерживали её душу-пленницу в неподвижном тле.

Увидев освобождённую Мариту на руках у Феликса, словно усталого и заснувшего ребёнка, Морейра, с болью и смирением тех, кто полностью забывает о себе, чтобы выделить тех, кого любит, огорчённо спросил:

— Брат Феликс, что же мне теперь делать, такому бесполезному?

— Морейра, — ответил наставник, благословляя его своим взглядом, — мы являемся одной единой семьёй. Скоро у тебя будет всё, что надо, чтобы вернуться к Марите, которой теперь нужен покой и восстановление. Но до этого мы нуждаемся в твоей помощи! Марита страдает… Нам нужно освободить её. Мы рассчитываем на тебя, как человек, который ждёт от друга, от брата всего, что тот может дать!…

Бывший помощник Клаудио, желая доказать свою покорность, стал на колено и склонил свою голову, отдавая себе отчёт в том, что наставник просит от него заделать брешь, которую он, Морейра, сам расширил. И он пообещал выполнить ту обязанность, которая на него была возложена. Всё, чего он желал теперь, подчеркнул он, это учиться, помогать, посвящать себя добру, трудиться, служить…

* * *

Счастливцы Земли! Когда вы подступите к постелям тех, кто находится в долгой агонии, отбросьте свои мысли о том, чтобы ускорить смерть!…

Рядом с этими изуродованными телами и позади их молчаливых ртов духовные благодетели принимают меры, выполняют задачи, направленные на облагораживание, произносят молитвы или протягивают свои дружеские руки!

Сегодня вы не понимаете значения нескольких минут переосмысления для путешественника, который жаждет осмотреть пройденные пути перед тем, как вернуться под крышу своего очага.

Если вы не чувствуете себя в состоянии предложить им фазу утешения или помощи молитвы, отойдите и оставьте их в покое!… Слёзы, которые они проливают — это жемчужины надежды, с которыми свет других зорь засияет на их лицах!… Эти сонны, которые вырываются из груди к устам, подобные рыданиям, заключённым в сердце, почти всегда выражают гимны радости перед лицом бессмертия, освещающего их из Высшего Мира!…

Спутники мира, вы, имеющие пока что видение, ограниченное плотским каркасом, ради любви к самым дорогим своим чувствам, давайте утешение и покой, симпатию и почтение тем, кто приближается к могиле! Они не измученные мумии, предстающие перед вашими глазами, предназначенные для могильной плиты, съедаемой пылью… Это дети Неба, возвращающиеся к себе на Родину, готовые преодолеть реку Истины, на берегах которой однажды окажетесь и вы!…

* * *

Поскольку день клонился к вечеру, Агостиньо и Саломон проводили Клаудио и прах его дочери в Каху[22], где прошла простая церемония прощания.

По возвращении измождённый Ногейра попрощался со своими друзьями в районе Синеландии и взял такси на Фламенго.

Он подъехал к дому, поднялся и, желая поговорить с кем-либо, открыл дверь. Он осмотрел каждую комнату и ощутил холодок в теле и в душе… В пустых апартаментах никого не было.

8

Отвечая на рекомендации Феликса, рассчитывавшего на мою помощь с Клаудио и Мариной, я остался во Фламенго, у постели огорчённого и растерянного друга.

Предоставленный самому себе, без малейшего человеческого участия, Ногейра стал размышлять и понял. Он много прочёл, достаточно беседовал с Агостиньо и Саломоном и не мог уклониться от истины. Он обрёл веру милосердием Божественного Провидения. Однако Божественная Справедливость не могла предохранить его от одиночества, чему он сам был причиной.

Его сердце чувствовало пустоту, оставленную дочерью, которую укрыла могила. Эти пятнадцать дней в больнице соединили их в духе навсегда. Рядом с Маритой он получил свет обновления. Он не мог думать, что больше не ощутит утешения в том, чтобы носить её на руках, поддерживать её, помогать…

Удручённый, он сел и заплакал.

Проходила ночь, а Марсия всё не возвращалась.

Он позвонил соседям «донны» Хусты. Ответила служанка, которую друзья пригласили домой. Он рассказал ей о развоплощении Мариты, и та пожалела, что не получила эту новость раньше, иначе она могла бы присутствовать на похоронах. Она объяснила, что госпожа уехала в Петрополис и не сказала, когда вернётся. «Донна» Марсия сослалась на усталость после перевода Марины в больницу на излечение и предупредила, что планирует пробыть несколько дней в горах, чтобы восстановить силы. Насколько ей, служанке, известно, «донна» Хуста вернётся в апартаменты утром и будет свободна уже пополудни.

Ногейра спросил у неё название больницы, куда была доставлена его больная дочь. Но служанка не знала этого. «Донна» Марсия не передавала ей никакой другой информации. Кстати, она просит прощения, что дала информацию, которая, возможно, огорчит его, но хозяйка себя чувствовала тоже усталой. Она казалась больной, была вся на нервах.

Клаудио поблагодарил её и взял телефонный справочник.

Он напрасно пытался дозвониться в знакомый ему дом отдыха в Санта Тереза. И продолжал искать по телефону, пока не нашёл с шестой попытки то, что искал. Любезная медсестра, которой «донна» Марсия оставила их адрес, сказала, то Марина находится в пансионе в центре здоровья в Ботафого. Но посещения даже близким запрещены. Молодая женщина находилась в кризисе и была под пристальным наблюдением врачей.

Как отец, он должен был связаться с администрацией, чтобы попытаться лично навестить дочь.

Клаудио сел в кресло и задумался. Оставался дом Торресов. Жильберто, конечно же, мог всё прояснить. Но в его воображении лицо молодого человека вставало словно хирургический скальпель, задержавшийся на ментальном рубце. Он вспоминал их встречу в Лидо, во время которой он поймал его на том, что он сам, охотно это проделает, и это вызывало с нём чувство стыда. Он бесстрастно исследовал свою душу и заключил, что если он действительно хочет стать новой личностью, он не должен избегать последствий, которые налагают на него прошлые ошибки.

Утвердившись в этом рассуждении, он больше не колебался.

Он схватил телефон, надеясь услышать голос молодого человека, хоть мало верил в это, поскольку было уже за девять часов вечера. Но молодой человек ответил.

Продолжая ощущать стыд, Клаудио выразил ему свои соболезнования по поводу смерти его матери, в то же время передав ему новость о смерти Мариты.

Жильберто показался ему удручённым, измученным.

Сын Немезио признался ему, что не знал о серьёзности происшествия и о кончине девушки. Действительно, из-за семейных испытаний. Связанных с долгим уходом «донны» Беатрисы, и с болезнью Марины, которая случилась как-то внезапно, «донна» Марсия и её дочь не имели случая передать ему информацию о серьёзности произошедшего. Он очень сожалеет об этом и также передаёт ему свои соболезнования. Он всегда ценил в Марите сердечность сестры. На вопрос Ногейры он объяснил, что Марину как-то внезапно охватил приступ ярости. Врач, которому они доверяли, признал у неё раннее слабоумие. И поэтому, отказавшись от помощи, передал эту проблему вниманию психиатров.

Диалог продолжался.

Предваряя оправдания, Жильберто заявил, что за эти последние дни он взял на себя решение новых задач. Когда они вдвоём встретились в Копакабане, было решено, что они с Мариной поженятся как можно раньше и предадутся покою домашнего очага. Но болезнь молодой женщины его отец, охваченный опасениями, хоть и признавая ту работу, что Марина делала по работе, заставил его изменить планы. Отец, который находился сейчас на отдыхе, был откровенен: он не одобрит этот брак, и не считает Марину достаточно способной нести обязанности супружеской жизни. Кроме того, он говорил ему об «определённых вещах», и советовал быть подальше от Рио. Он поддержит его финансово в другом городе, где Жильберто сможет продолжить свою прерванную учёбу. Но сам Жильберто видел свою жизнь по-другому, он чувствовал себя в замешательстве, сломленным перед лицом родительских приказов…

Клаудио смиренно принял его ссылки и настоял на том факте, что тот ещё молод и не должен сопротивляться советам Торреса-отца, а хорошенько подумать, поскольку свадьба, всё равно с кем, требовала свободы, осознанности… Он сформулировал свои наблюдения такие же утешительные, как и разумные, внутренне успокаивая его и проясняя понимание поведения его отца, что Жильберто изменил своё решение, слыша столь неожиданную мягкость со стороны Клаудио. Ему казалось, что перед ним другой Ногейра, более пожилой, более дружественный… Взволнованный, он поблагодарил его и попросил не оставлять его. Сейчас он чувствовал себя одиноким. Его отец был добрым, великодушным, но он был деловым человеком, с головой, полной идей. Ему нужен был кто-нибудь, кто вдохновлял бы его, протянул бы ему руку помощи. Он хотел бы увидеться с Клаудио, послушать его как-нибудь ещё.

Он вдруг почувствовал, что тот говорил со слезами в голосе, благодаря за его уважение к нему. Это вдохнуло в него новое доверие в этого человека, с которым они несколько дней назад составили неподобающее соглашение.

Ногейра сдержанно спросил его о Марсии. Удалившись в Петрополис, его супруга должна была оставить ему номер телефона. Жильберто подтвердил это. Перед тем, как отправиться в путешествие, «донна» Марсия попросила его присматривать за Мариной. Если состояние малышки ухудшится, пусть он сразу же позвонит ей. И выразив эту просьбу, она поручила ему, а не своему мужу, исполнение этой задачи, поскольку муж задерживался в больнице.

Получив эту информацию, Клаудио ещё раз поблагодарил его и положил трубку телефона на место. Затем он предался размышлениям. Судя по тону разговора, парень сильно изменился. Во всём, что он говорил, он старательно взвешивал слова и казался слегка церемонным и разочарованным. И что он хотел сказать этими двумя словами «определённые вещи»? Он, Ногейра, чувствовал себя обновлённым. Но глубину его великого преобразования составлял опыт прошлого. Он знал, что его дочь рисковала в опасной двойной игре любовной авантюры, и был уверен, что должно было случиться нечто весьма серьёзное. Он был достаточно зрелым, чтобы сомневаться, что отец или сын застали друг друга в неприятном очевидном проступке. Отсюда он вывел, что девушка растерялась, впала в уныние, как человек, который смог сквозь всё это убежать от себя. Клаудио подумал о ней, и его охватила жалость. В конечно счёте, он стал верующим не для того, чтобы осуждать. Он хотел понимать, служить. Он знал теперь, что одержание провоцирует трагедии. И он сам, который никогда не помогал своей дочери в создании внутренней жизни, не мог жаловаться. Он думал, размышлял, и после десяти часов вечера позвонил своей супруге.

«Донна» Марсия подошла к телефону.

Она объяснила, что сейчас отдыхает в компании своих подружек. Узнав о смерти Мариты, она призналась ему, что почувствовала облегчение. Она не желала бы видеть её выжившей, такой изуродованной, как она её видела. Затем она сделала несколько неуместных замечаний, словно в шутку.

По интонации, с которой она выражала свои мысли, её супруг почувствовал, что она проживает один из самых несчастных дней: сарказм бил из каждого слога, очевидным было её раздражение.

Клаудио скромно умолк и извинился. Он не хотел прерывать её экскурсию. Но он не мог найти покой, думая о своей больной дочери. Если возможно, пусть она укажет ему кратчайший путь, чтобы посетить её как можно раньше. Он спросил у неё имена её друзей-врачей, надеясь узнать их мнение.

Его слова текли из телефонной трубки настолько мягко, что его собеседница сменила тон. Она смягчилась, объяснив ему, что ей нужно спросить у подруг кое-какую дополнительную информацию. Пусть он подождёт минутку.

Через несколько мгновений она вернулась и сказала, что вернётся в Рио на следующее утро, и они смогут побеседовать. У неё есть «определённые» темы для обсуждения с ним, но она предпочла бы поговорить наедине. Пусть он дождётся её во Фламенго, она приедет рано на автомобиле, с единственной целью увидеться с ним до того, как вернётся в горный отель, где она отдыхает.

И действительно, на следующий день, до девяти часов утра, немногим позднее получения «донной» Хустой задач по уборке дома, банкир уже встречал супругу.

«Донна» Марсия, казалось, вернулась из другой страны, излучая улыбки. Её волосы, уложенные в эксцентричную причёску, придавали ей грации, делая её совершенно молодой. Её макияж сочетался с розовым цветом её нового костюма. Она стояла на тонких и высоких каблуках с гибкостью молодого лебедя, беззаботно летящего над полем. Она вся была в разноцветье и благоухала дорогими духами.

Но человеческий цветок, в который преобразилась она, не скрывал от моих глаз лярв, пожиравших её. «Донну» Марсию поддерживал целый двор развоплощённых вампиров, изменявших её рассудок.

Даже мне, привыкшему видеть её трудной женщиной, находящейся на том месте, на которое указывали ей условности, она казалась неузнаваемой. Её голос обрёл металлический отзвук, её взгляд стал более холодным.

У входа она поприветствовала своего мужа и «донну» Хусту эффектным жестом любезной покровительницы.

Ногейра был вне себя от удивления. Он не понимал. Они в доме перенесли испытание смертью дочери, в то время, как другая дочь страдала в больнице… С другой стороны, Марсия по телефону заявила, что она утомлена. Каким образом она присоединилась к столь праздничной экскурсии? Инстинктивно, он вспомнил Жильберто, озабоченного «определёнными вещами», а тут собственная супруга пообещала «определённые темы», и, полный опасений, он спросил себя, какие тайные события скрывало её сердце…

Вновь прибывшая села, скрестив ноги с непринуждённостью молодости, и сразу же приступила к тому, что её сюда привело.

Ногейра спросил у неё новости о Марине.

Явно заинтересованная другими проблемами, «донна» Марсия как могла описала историю с недугом, указала психиатра, занимавшегося её случаем, намекнула на комфорт, которым её дочь окружена в центре здоровья, и рассыпалась в похвалах щедрости господина Торреса, который не поскупился на расходы, лишь бы она себя ни в чём не ограничивала. Она очень подробно прокомментировала благородство вдовца «донны» Беатрисы, чьё величие души она только сейчас начинала понимать, с энтузиазмом сказала она. И наконец, она предложила ряд мер, согласно которым малышку переведут в психиатрическую больницу в Сан-Пауло, где она будет в течение нескольких месяцев проходить предписанный ей курс лечения. Достаточно будет того, что он, Клаудио, даст своё согласие. Как выражение благодарности от предприятия, за услуги, оказанные Мариной, Немезио возьмёт все расходы по её пребыванию в больнице и лечению на себя.

Клаудио скромно выслушал и ответил, что ситуация, возможно, не так уж и серьёзна, и что слова «несколько месяцев» его настораживают. Он думает, что, сочетая лечение тела и лечением души, их дочь сможет выздороветь намного быстрей. Он аргументировал логически, говоря без притворства, что не может покинуть её, подчёркивая, что защита деньгами действительно много значит, особенно в эти мгновения, когда уход, необходимый для Мариты, значительно сократил их сбережения, но он считает, что его больная дочь нуждается в их нежности и преданности.

Выложив эти здравомыслящие рассуждения, которые собеседница слушала в смятении, он поднял на неё умоляющие глаза и с достоинством пригласил её обнять в нём новое существование, жизнь в гармонии и взаимном созидании. Он искренне доверил ей все свои новые идеи, которые он выработал в течение эти дней борьбы, из которых он вышел преображённым. Его сердце было открыто, он стал спиритом-христианином. Он ощущал в себе другого человека. Он объяснил, что между ним и прошлым встала вера, словно световой барьер. Сегодня он желал благословения домашнего очага, спокойствия семьи… Он обязался принять правильное поведение, он станет ей верным лояльным спутником. Он не будет стараться противостоять её мыслям и идеям, наоборот, он хочет показать, как он её любит… Он сказал её, что молится со вчерашнего дня, прося у Иисуса вдохновения, чтобы он мог открыться перед ней, чтобы она, Марсия, его простила и поняла… Бог дарует ему будущее. Он раскаялся в своих ошибках и готов свидетельствовать ей своё счастье, свою любовь…

Но жена резко встала, опершись руками о свой пояс, в насмешливом взрыве хохота, и сказала с издёвкой:

— Да, сударь! В старости дьявол преображается в отшельника!… Одна и та же история!…

И добавила насмешливым тоном:

— Только этого мне не хватало! Ты спирит!… Я сразу же поняла это!… Готова поклясться, что уже в больнице ты присоединился к этому идиотизму. Эта манера говорить, когда мы с Немезио были там, манера обращаться с Маритой!… Скажи-ка, неужели ты настолько загипнотизирован?!…

Её муж, лишившись надежды, которую он питал, помириться с женой и жить уважаемым семейным очагом и в вере, откровенно обидевшись, возразил:

— А ты что, знакома со Спиритизмом?

Одержимая, в состоянии ума человека, который старается выбраться из колеи, надоевшей за долгое время езды по ней, чтобы отправиться по другой дороге, Марсия иронично ответила:

— Да, конечно, я знакома с ним! Когда умерла Араселия, я оказалась в компании подруг и хотела поговорить об этом, но в конечном счёте отказалась. Спиритизм — это движение людей, которые посадить собак на скамейку и срывать звёзды, как будто речь идёт об апельсинах!… Глупости! Все мы, живущие на Земле, негодяи!… Я одна из них, ты тоже один из них, и другие тоже!… Спириты мне представляются собаками, желающими усесться в кресло фальшивой добродетели. Банда простофиль! Надо уметь беречь ноги на земле …

— Я так не думаю…

— Что ж, если ты думаешь по-другому, и если то, что ты говоришь, правда, то очень жаль, что твоё преображение пришло так поздно!… Я приехала из Петрополиса сказать тебе, что между нами всё кончено… Теперь, старина, занимайся своей жизнью сам, а я уж как-нибудь выкручусь…

И она продолжала, ссылаясь на то, что после долгих лет страданий в этих апартаментах, которые она назвала «моя клетка», она будет вить себе истинное гнёздышко. Вот только подождёт, пока состояние Марины улучшится, чтобы развестись. Если он, Клаудио, не согласен, пусть выбирает свой путь. Она заявила, что ей всё опротивело. Она хочет свободы, отдыха, расстояний…

С грустью Ногейра слушал всё это.

Он мысленно перебрал все наставления Агостиньо и Саломона, он подумал о Марите, восстановил в своей памяти прочитанные тексты. Да, про себя отметил он, этот разрушенный брак — его творение. Он пожинает то, что посеял: одна дочь умерла, другая больна, и супруга одержима… Поле терновника для того, кто его посеял. Он посмотрел на Марсию, упорную в сарказме, и признал, что оба они подобны терпящим кораблекрушение в путешествии по миру, с одной лишь разницей в том, что он согласился на приют в спасительной лодке веры, тогда как она предпочитает погружение в неизвестное. В эти несколько горьких минут он терпеливо слушал её насмешки, пока «бывший мужчина» не восстал в нём.

Невозможно выносить столько оскорблений, сказал он себе. Восстановительное учение, которое он изучал, не предназначается для того, чтобы создавать недостойных людей. Это учение понимания и благожелательности, а также учение о чистоте и респектабельности. Он не считал, что заслужил столько оскорблений, чтобы не возмутиться; и он возмутился. Он хотел действовать, взорваться, ударить её… Но в тот момент, когда он захотел поднять правую руку, в нём внезапно проснулось понятие ответственности…Он вспомнил больницу и вновь увидел в своём воображении ледяную маленькую ручку в жесте прощения, в момент прощания… Покорные и холодные пальцы его развоплощённой дочери были в его руке, напоминая ему, что он должен прощать, чтобы и его простили… Внезапный покой овладел его сердцем, и на лице его выступили обильные слёзы…

Марсия повеселилась, подчеркнув, что больше не сделает ошибки и не выберет в мужья такого неженку, ставшего трусом и нытиком. Она заявила, что после такого зрелища трусости она не будет ждать выздоровления Марины. Она предпримет свои меры. Ей больше нечего делать в этом доме. Позвав «донну» Хусту, она грозно предупредила её, что пошлёт за вещами, чтобы перевезти их к Сельме, её подруге детства, которая живёт в Лапе. И рыча, в холерическом состоянии, она хлопнула дверью за собой, не сказав более ни слова своему супругу, оставшемуся в гостиной, раздавленного страданием.

Ногейра пробыл дома несколько часов, чтобы прийти в себя. После обеда он поехал на встречу с Саломоном в Копакабану. Увидев его, он почувствовал себя спокойным. Они какой-то момент говорили, прежде чем позвонить из аптеки психиатру, о котором говорила его супруга.

Специалист вежливо выслушал его. Да, он постарается принять все меры, чтобы позволить ему завтра увидеться с дочерью. Клаудио поблагодарил его и, закончив короткий телефонный разговор, попросил у Саломона одну минуту для личной беседы. Получив согласие, он попросил своего друга помочь ему в молитве во имя его второй дочери, которая, как он думал, стала жертвой одержания, кратко изложив суть проблемы.

Саломон успокоил его. У него есть много друзей, занимающихся снятием одержания. Он попросит у них помощи благодетелей, которые руководят с духовного плана этими работами. В свою очередь, он тоже займётся этим случаем, облечённый самым большим доверием, какое только может быть. Отметив, что сердце отца Марины измучено тревогой, что лицо его измождено, он пригласил Ногейру выпить кофе, и они, сидя в укромном спокойном уголке, обменивались доверительными мыслями, наблюдениями, надеждами и проектами. Она вместе займутся духовной деятельностью, они будут братьями по труду, идеальными братьями.

С облегчением Ногейра уехал во Фламенго, и следующим утром был уже на своём посту в Ботафого.

В назначенное время он вошёл в комнату, куда привели Марину.

Его охватила печаль, когда он констатировал её угнетённое состояние. Она похудела, её лицо изменилось. Внешне она казалась безумной, но сквозь глаза проглядывала её душа.

Я держал её на своих руках, но самые сильные эмоции захлестнули меня, когда я увидел рядом Морейру, прилагавшего все усилия в исполнении того, что обещал.

Пока друг, выполнявший роль санитара, по-братски принимал меня, девушка повисла у отца на шее, заливаясь горючими слезами.

Они присели на скамью.

Медсестра оставила их одних, и Марина спросила, где её мать. Почему она не пришла, почему она презирает её? Почему? Почему?

Ногейра стал утешать её, и дела это так, что малышка в изумлении обрела больше ясности в мышлении. Её отец обращался к ней тоном, которого она никогда от него не слышала. Он затрагивал самые потайные струны её души, принося покой, помощь… Он говорил о силах, которые большинство людей не в состоянии воспринимать, он ссылался на развоплощённые Разумные существа, которые притягиваются к расстроенным людям, усиливая их недуги и расстройства. Он убедил её следовать медицинским предписаниям, проинформировал её о том, что инициирован в радостях молитвы с момента несчастного случая, забравшего у них Мариту, о развоплощении которой он осторожно рассказал ей. В нужный момент он передаст ей наставления, которые получил от своих друзей, наставления, касающиеся перевоплощения, обновительного страдания, снятия одержания и духовного обмена. Они будут изучать всё это вместе, и он сочувственно добавил: «Даже если Марсия не хочет этого». Пусть она будет терпелива, спокойна, внушая доверие тем, кто её лечит. Она может сказать ему, обновлённому в вере отцу, что её больше всего беспокоит. Он здесь для того, чтобы придать ей мужества, чтобы понять её. Пусть она доверится ему, чтобы он знал, с чего начинать. Пусть она ничего не скрывает от него и ничего не боится. Он хочет видеть её здоровой и счастливой. Из его рта выходили слова, пропитанные такой нежностью, и освещённые такой любовью, что она свернулась калачиком у него на груди с большей почтительностью, и походила на того, кто цепляется за корень дерева, ниспосланный Провидением, в то время как сам соскальзывает к финальному падению… Она спросила отца, случалось ли ему слышать странные голоса, видел ли он тени, которых никто не видит. Клаудио погладил её, уверяя, что объяснит её подобные феномены, как только она поправится, настаивая, впрочем, на том, чтобы она помогла ему в той информации, в которой он нуждается, чтобы дать ей необходимую поддержку.

И тогда дочь, умоляя не осуждать её, ободрённая доброжелательной улыбкой, с которой он слушал её, описала отцу женские капризы, с помощью которых она завлекала Немезио Торреса. Он, зрелый мужчина, и она, ещё почти ребёнок. Но она гордилась тем, что видела себя одновременно и шефом, и вассалом. Вначале это были лишь весёлые прогулки, обилие денег, взаимные ласки, которым она предавалась больше из тщеславия и чтобы впечатлить его, чем из чувств к нему. Она рассказала, как Немезио, став её пленником, умудрился свести её к состоянию рабыни. Она вспомнила одну ночь, когда он её намеренно напоил, когда она проснулась в его объятиях, в лесном домике в Сан Конрадо, который она до тех пор не знала… С той поры она стала его спутницей, став по его просьбе служанкой «донны» Беатрисы, чтобы она всегда была у него под рукой… Его охватила страсть к ней, он всё делал ей заявления, желал жениться на ней после своего вдовства. Но появился Жильберто, и как она ни боролась сама с собой, она не смогла контролировать себя. С их первой встречи она поняла, что это мужчина её мечты… Раскрашивая свои эмоции напрямую, во все цвета реализма, который бред вложил в её слова, она призналась, что провоцировала его, сознательно отдаляя от своей сестры, и, мстя за себя Немезио, перехватила у него инициативу… В одну праздничную ночь она заставила его выпить слишком много виски и, пока он был воспламенён чувствами, она отвела его в комнату, которую занимала у Торресов, под предлогом отдыха, чтобы отдаться ему, без малейшего чувства бдительности и не сдерживая себя… Проснувшись, она заставила его поверить в то, что он ответственен за их будущее… таким образом, она ловко стала делить одного с другим, хоть и сохранила к Немезио равнодушие, скоро ставшее отвращением. Чем больше она проводила время с сыном, тем больше ненавидела отца, пока смерть «донны» Беатрисы не ускорила события. Видя, что её шеф настроен на брак, она безумно прилипла к сыну, и даже дала Немезио себя застать в неловкой ситуации…

Ногейра сокрушённо слушал всё это.

У него было впечатление, что впервые в жизни знакомился со своими родными. Всё ещё задетый отношением Марсии, он не понимал теперь, какие раны заставляли его душу страдать больше — раны от нечувствительности своей супруги, нанесённые ею в его разуме, или раны сердца, вызванные откровениями своей больной дочери. Несмотря на это, он нежно обнял её, и ободрённая Марина повторила, что желает освободиться от Торреса-отца, безумно надеясь пожениться с Жильберто, стать ему супругой в го доме, понимать его, сделать его счастливым.

Клаудио обещал помочь, подчеркнув, однако, необходимость в первую очередь восстановить здоровье…

Но болезненный рассказ не был закончен.

Необходимо было, чтобы она испила эту чашу до дна.

Фразами, прерываемыми рыданиями, Марина поведала ему, что её посетил Немезио, здесь же, три-четыре дня назад. Она сказала, что у шефа одержало верх его желание интимной близости, и он заверил, что ни за что не отдаст её своему сыну, что дождётся второго брака и сдержит свои обязательства, которые он сформулировал раньше. Он поднимет её значимость ценой свадьбы и осыплет благодеяниями её семью, если она откажется от молодого человека, которого он, как отец, собирается послать на юг… И поскольку она ясно ответила ему, что не откажется от Жильберто, умоляя его о прощении и прося считать её своей дочерью, он возмутился, стал угрожать… Если она не оставит его, он её убьёт. Она плакала, молила о сочувствии, утверждая, что не имеет больше мужества притворяться… Она любит Жильберто, она хочет выздороветь, жить с ним и для него… Немезио зло посмеялся, говоря. Что она дорого заплатит за своё презрение к нему, что он никогда не позволит ей быть счастливой с его сыном, которого он стал ненавидеть, и чтобы унизить её, он обдуманно стал ухаживать за Марсией, не встречая сопротивления с её стороны, решив увезти её в Петрополис, чтобы заменить дочь матерью…

Клаудио было решил, что дочь стала заговариваться, но воспоминание о его расстроенной супруге доказывало то, что он услышал, и, что касается меня, я получил точное подтверждение от Морейры. В нескольких словах он поведал мне, что толпы Духов-смутьянов после развоплощения Беатрисы занялись её мужем, чтобы использовать его генетическую энергию.

Ногейра понял серьёзность проблемы. Но в конце их разговора он успокоил свою дочь, придав спокойствия и надежды её измученному рассудку. Он посоветовал ей труд, терпение и контроль для скорейшего восстановления, он гарантировал ей, что поговорит с Марсией и обоими Торресами, чтобы планы будущего счастья смогли гармонично осуществиться.

Успокоенная Марина с улыбкой попрощалась с отцом, выказывая уже знаки улучшения состояния. А Клаудио, оказавшись на улице, стал молиться. И чувствуя себя в начале новых горьких испытаний, он приложил правую руку к утомлённой груди, в которую это посещение воткнуло огненные шипы, пожиравшие его сердце.

9

В компании Невеса я отправился в институт обновления в духовной сфере, которым руководил Феликс.

По пути я утешался тем, что слушал своего довольного спутника. Он следил за восстановлением «донны» Беатрисы, взращивая новые радости. Его взгляд, полный мечтаний, светился.

И он рассказал мне о неожиданностях своей дочери, недавно прибывшей на высший план. Друзья иных времён, любимые близкие приходили издалека, чтобы поздравить её. Беатриса осуществила благородную задачу, среди многочисленных выдающихся мероприятий, чья значимость оценима лишь на родине Духов, задачу внутреннего обновления, достигнутую ударами неведомых жертвоприношений. Слёзы, пролитые в тишине, и неведомые мучения делали запас для покоя и света. Неизвестная миру женщина, внешне рабыня мужа и сына, которые не ценили её, она достигла возвышенных реализаций в самой себе, накапливая внутри себя неотъемлемые богатства для бессмертия. Конечно, она не возвысилась до ангельской славы, но вернулась победоносной, настолько, насколько ей позволили условия, в которых она вновь родилась.

Я тоже радовался словам, которые слышал, и я намеренно сделал всё возможное, чтобы мне не задавали вопросов о Торресах, которые, по моему мнению, ещё будут пользоваться заслугами преданной посланницы, служившей им. Я опасался накидывать завесу на зеркало оптимизма, в котором отражались надежды моего друга. Может, по этим же причинам Невес ничего не спрашивал у меня о своём зяте и внуке, которые без материнской заботы оказались предоставленными самим себе.

И вот мы прибыли в институт, который искали. «Души-Сёстры» — таково название, данное его основателями, построившими его для братьев, нуждающихся в сексуальном перевоспитании после развоплощения — это многочисленные постройки, целый ансамбль гармоничных и простых линий, занимающий четыре тысячи квадратных метров зданий, складских помещений, парков и садов. Институт формировал в себе настоящий город. В нём всё дышало спокойствием и радостью. Аллеи отдохновенной зелени, цветы, колышащиеся под ветром, казались нам знаками гостеприимства.

Улыбающиеся лица приветствовали нас, другие, более сдержанные, смотрели на нас с симпатией.

Мы, довольные, проходили среди существ обоих полов и всех возрастов.

Блоки зданий подсказывали нам, что это — соединение высших учебных заведений.

Мы были ещё далеки от того, чтобы видеть здесь представителей психопатии, связанных с сексуальными расстройствами, нас с любовью встречали внешне здоровые существа.

Невес, устроившийся здесь несколько дней назад, вызванный на разговор моим любопытством, объяснил, что институт располагает обширными территориями, специально предназначенными для больных. И поэтому он должен изменить свою предыдущую концепцию по поводу работы здесь, продолжил он, поскольку истинные безумцы, следствия эмоциональных галлюцинаций, принесённых с Земли, находятся в приютах, проходят предписанное лечение, как только они отдаляются от безумных фаланг мрачных областей. Затем добавил, что многие из тех, кто спокойно приветствовал нас, являются результатами страстных трагедий, бурно пережитых на Земле. Но сейчас они проявляют себя спокойными, просветлёнными, как и человеческие существа, подавившие в себе приступы безумия, когда они впадали в ментальное расстройство.

Но мы вынуждены были прервать, поскольку мы достигли места, где должны были встретиться с Феликсом, которого заранее предупредили о нашем присутствии. Наставник попросил предупредить нас, что мы не сможем сразу увидеться. Он будет ждать нас позже, в своей резиденции. И всё же я был тронут приятным сюрпризом: Белино Андраде, друг, которого я считал одним из своих близких друзей по другой активности, и которого не видел ровно десять лет, был здесь, чтобы познакомить нас с центром.

Он по-братски обнял нас и, продолжая разъяснения, предпринятые Невесом, он начал с того, что сказал, что мы идём в больницу-школу великой значимости для кандидатов на перевоплощение. Обитатели и студенты приходили, в своём большинстве, из областей чистилища, отбросив немедленные последствия пороков и унизительных страстей, которыми они подпитывались на физическом плане. Строго исследованные, они отвечали критериям отбора, в местах искупительной тревоги, где они находились, и только после того, как их считали достойными войти в это место восстановления на более или менее долгий период исследования и медитации, выискивая причины и наблюдая эффекты краха чувственной природы, в который они бросались очертя голову…

Пока мы занимались приятной прогулкой, Белино продолжал информировать нас, что каждый из них, после достаточного просвещения, отводился в земную обитель, где перевоплощался в той среде, откуда вышел, и, насколько это было возможно, в лоне родных по крови групп, которые наносили ему ущерб или которые страдали от нанесённого им вреда.

В «Душах-Сёстрах» он получал лавровую корону знаний. На Земле он должен был применять её сквозь трудности и искушения материальной суеты, которые подтверждали нашу ассимиляцию к обретённым добродетелям.

Представляя нам привлекательные места или оценивая аспекты пейзажа, Белино сравнивал конечные цели учреждения воспитания с целями высшей культуры, которые существуют в мире, даруя академические титулы за осуществление определённых функций в рамках профессиональной специфики. Он сравнил земную арену со сферой практики, где дипломированные ученики вынуждены проживать опыт и нагрузки, определявшие их заслуги и провинности. Здесь дух снова воссоединялся, учился, восстанавливался, обновлялся в общем виде, и всегда с целью возвращения в мир, чтобы вводить в них значимость полученных уроков. Он добавил, что, не говоря о принудительных перевоплощениях по причинам срочности, проблема возвращения требовала специфических рассмотрений и адекватной подготовки. Это ещё одна причина, по которой многочисленные спутники «Душ-Сестёр» брали тело на Земле с уже установленными семейными программами, чтобы приютить, с их собственными генетическими ресурсами, коллег, подобных им. Отсюда, из этого учреждения, те коллеги, которые были назначены им в качестве детей на будущее, защищали и охраняли их, пока не становилось возможным погрузить их в земную колыбель, в целые семьи, состоящие, таким образом, из созидания и искупительных испытаний, которые, в сущности, духовно представляли работу института среди людей, как это происходит с многочисленными организациями и различными ассоциациями, работа которых посвящена восстановлению и прогрессу души в сферах духовного действия, окружающих Землю.

Таким образом, эта больница-школа определялась как продвинутый пост созидательной духовности, поддерживающий постоянный контакт с человеческой жизнью.

Каждая перевоплощённая индивидуальность, имея связи с «Душами-Сёстрами», оказывается здесь корректно зарегистрированной, со всей исторической справкой того, что она осуществляет в полученном перевоплощении, в котором виден баланс его обретённых кредитов и заключённых расходов, баланс, который можно проверить в любой момент, с целью оказать более-менее серьёзную помощь заинтересованным лицам, согласно верности, которую они выказывают в осуществлении обязательств, которые они взяли на себя, и согласно свободному усилию, который они проявляют в созидании всеобщего блага.

Я спросил у Белино, знает ли он общую среднюю величину успеха сообщества, и он ответил, что да, настаивая на том, что за восемьдесят два года существования «Души-Сёстры», которые обычно содержали население, колеблющееся в пределах между пятью и шестью тысячами сущностей, на сотню обучающихся выпадал результат в восемнадцать победителей в обязательствах перевоплощения, двадцать два — в улучшении состояния, двадцать шесть — в очень несовершенном улучшении и тридцать четыре — в обретении новых мучительных и достойных сожаления долгов.

На мой новый вопрос, принимаются ли обратно те, кто провалил свои обязательства, он проинформировал меня, что никто на Земле не может оценить ожидания, нежности, усилий и жертвы, с которыми развоплощённые друзья воодушевляются триумфом или частичным совершенствованием тех, кого они любят, и которые находятся на служении на Земле. Никто не может представить огорчения, сотрясающего их нравственность, когда они не могут сжать их в своих объятиях по их возвращению, даже если они слегка обновились для обычной жизни, чего они ждали. Он объяснил, что спутники в доказанной ситуации краха после развоплощения автоматически проходят в низшие зоны, где иногда они остаются ещё долгое время в расстройстве или предаваясь возмущению, хоть они никогда не теряли преданности своих домашних друзей здесь, которые ходатайствуют за них перед колониями, посвящёнными другому типу помощи. Но ему знакомы случаи, относящиеся к различным повторным записям после этих сражений. В качестве компенсации он выделил стоимости, присваиваемые победителям. Ученики, которые украшали себя лавровыми коронами, с существенным использованием ресурсов, предоставляемых организацией, поощрялись восхитительными возможностями работы на высших уровнях, в соответствии с желаниями, которые они изъявляли.

Тем временем мы прибыли к длинной группе зданий. Андраде объяснил, что здесь находятся различные типы наставнической деятельности.

Мы приступили к волнующему осмотру.

Лекционные залы трогали откровениями, а преподаватели — своей симпатией. Секс, как центральная тема, получал самое большое внимание.

Ученики созерцали гравюры и наброски, представлявшие различные части половых органов, с осторожным интересом, который умиляется при виде материнских рук, и со вниманием, благодарным за получение божественных льгот.

Все встречали нам, выражая свою сердечность, что не портило их отношения к изучению. Однако хочу подчеркнуть те чувства, которые вызвало у меня возрастающее почтение, с которым секс принимался различными факультетами обучения, исследуемый и облагораживаемый в различных предметах, излагаемых по специальностям. Каждая из этих специальностей отвечала за желаемую конструкцию: секс и любовь; секс и брак; секс и материнство; секс и стимулы; секс и уравновешенность; секс и медицина; секс и эволюция; секс и теория наказаний и другие различения.

Андраде сказал, что все дисциплины изучаются множеством учеников, а я, стараясь выведать, в каком из предметов, больше всего учеников, в конечном счёте узнал, что самый чётко обозначенный интерес вызывают темы «секс и материнство» и «секс и теория наказаний». Первая тема объединяет сотни личностей, которых это касается, через коррективы в семье на Земле, и вторая тема — огромное количество Духов, желающих исследовать лучший способ наложения на самих себя запретов для исправления позорных привычек в течение перевоплощения, к которому они отправляются. Их количество записано в архивах центра приговоров, куда они вносят свои данные до того, как вступить в испытания, необходимые для совершенствования и блаженства, которого они хотят достичь.

Объяснения Белино становились с каждым мгновением всё интересней, а что касается меня, то я размышлял о значимости творений духовного города, к которому я принадлежу вот уже пятнадцать лет, и далёк от знания всех памятников благотворительности и культуры. Тем временем мы добрались до резиденции директора.

В сопровождении брата Режи, который представился нам его заместителем, нас любезно принял Феликс.

Я был поражён. Он больше не походил на друга, такого маленького, каким он был в Рио, когда брал часть нашей работы на себя. Почтенный и всеми любимый, он здесь выглядел сановником, выдающимся своими высшими знаниями, которому администрация «Носсо Лара» делегировала большую ответственность — руководителя и командира, отца и брата.

Атмосфера в кабинете, куда он с любовью пригласил нас, сияла простотой и безукоризненным порядком, здесь было уютно, но без роскоши.

Позади простого кресла, которым он пользовался, виднелся широкий занавес. Рука ловкого художника воспроизвела на нём лицо благородной женщины в молитве в низших сферах. Почтенная женщина возносила руки к свинцово-серому небу, которое просеивало отражения света, как если бы он отвечал на её молитвы. А вокруг женщины множество Духов-смутьянов бросались наземь в молчании, будучи между утешением и ужасом.

Заметив моё удивление, Феликс объяснил, что этим произведением искусства он хранит воспоминание о великодушной служительнице Христа, не известной людям, служительнице, которая в духовном мире посвящала себя помощи сердцам, погружённым во мрак. Она посещала пещеры мучительных искуплений, иногда одна, иногда в сопровождении команд помощников, чтобы поддерживать и утешать… Она усыновила развоплощённых преступников, которых стала считать детьми своей души, она внушала им идеалы обновления, обучая и поднимая их. Время от времени он, Феликс, приходил к ней в материнский приют, который преданная воспитательница, словно факел любви, зажигает сегодня в мрачных областях. Он продолжал говорить, что в этом приюте часто находятся более тысячи обитателей, которые постоянно сменяются, поскольку благодетельница осуществляет продвижение их к школам, достойным похвалы, с целью перевоплощения на Земле или, или к стажам исправления в другим местах. И он объяснил, что обязан именно ей, которую зовут сестра Дамиана, своим контактом с истиной двадцать пять лет назад. Он хранил эту картину, произведённую по его просьбе, чтобы не забывать во время принятия высших решений в ответственности и нагрузках, в которые он вкладывал себя, что из грязи, в которую он однажды погрузился, его вытащила эта возвышенная посланница Космоса, во имя служения несчастным.

Но Невес обозначил новое направление разговору, выказывая удовлетворение, охватившим нас, плодом визита в учреждения учения, которое мы осуществили, и размышления вернулись к вопросам секса, которые приобретали необычный аспект в «Душах-Сёстрах».

Брат Режи объяснил, что также был удивлён сначала тем глубоким уважением, который придавали изучению секса, по причине пренебрежения, с которым политические, религиозные и общественные власти обычно принижали его, за очень редким исключением. Он не без юмора подчеркнул, что мы, люди, во время своего воплощения противоречивы, поскольку одновременно всегда спешим исправить какую-нибудь безделушку и хотим отнять у Бога право помогать и реабилитировать своих детей в эмоциональном расстройстве.

Говоря об идеях, которые мы, здесь присутствующие, подымали, любезный амфитрион обобщённо объяснил, что в Высшей Духовности секс не считается только морфологической вехой плотского тела, различающей самца и самку, что это одностороннее определение, которому ещё следуют на Земле, как тираническим отношениям и требованиям, унаследованным от животного поведения. Среди развоплощённых Духов, начиная с Духов промежуточной эволюции, секс видится как божественный атрибут в человеческой индивидуальности, как разум, чувства, рассуждения и другие способности, до сих пор менее применяемый в приёмах человеческого опыта. Чем больше совершенствуется существо, тем больше оно в состоянии понимать, что секс требует распознавания ответственности, которую он влечёт за собой. Любая сексуальная связь, установившаяся в эмоциональной области, плодит системы вибрационной компенсации, и партнёр, который наносит ущерб другому вплоть до порождения последующих нравственных бедствий, должен будет отвечать обоснованным долгом. Любой сексуальный беспорядок, ранящий сознания, требует исправления, как любое злоупотребление рассудком. Мужчина, оставляющий свою спутницу без причины, или женщина, действующая таким же образом, порождая тем самым чувственные неприятности у своей жертвы, создаёт кармический долг на своём личном пути, поскольку никто не может причинить ущерба кому-либо, не впутавшись в него самому. Он предвещает, что Земля постепенно обновит свои концепции и принципы, директивы и законодательства в области секса, под влиянием Науки, которая поставит проблему сексуальных отношений на подобающее ей место. Он вновь повторил, что на планете Земля сексуальные темы принимаются в расчёт на основе физических признаков, различающих мужчину и женщину и наоборот. Но он объяснил, что это не отражает целиком действительность, поскольку чтобы управлять этими знаками, существует бессмертный Дух, иногда в возрасте многих тысяч лет, который носит в себе сумму сложных опытов, что заставляет земную Науку сегодня провозглашать, что с точки зрения психологии не существует полной принадлежности к мужскому или женскому полу в человеческой личности. В духе мужчины и женщины представляют определённый, более или менее высокий процент мужских или женских характеристик в каждом индивидууме, что не гарантирует возможностей внутреннего нормального поведения для всех, согласно концепции нормы, которую большинство людей устанавливают в социальной среде.

Невес сформулировал запрос о гомосексуалистах, и Феликс показал, что неисчислимые Духи перевоплощаются в изменённых ситуациях, будь то в области искупительной борьбы или подчинении особым задачам, требующим жёсткой дисциплины со стороны тех, кто их требует или соглашается с ними. Он говорил также о мужчинах и женщинах, которые могут рождаться гомосексуалистами или бисексуалами, так же как они способны обрести физическое тело в состоянии калеки или жертв запретов в определённых областях проявления, добавляя, что душа перевоплощается в тех или иных обстоятельствах, чтобы улучшаться и совершенствоваться, и никогда с целью предназначения злу, что приводит нас к признанию, что проступки, какими бы они ни были, в любой ситуации, происходят по нашей вине. И поэтому, подчеркнул он, что в судах Божественной Справедливости, во всех районах Высшей Духовности, человеческие личности, считающиеся ненормальными, рассматриваются также как нуждающиеся в защите, как и те, кто пользуется существованием, гарантированным привилегиями нормы, по мнению людей, подчёркивая, что ошибки, совершённые людьми с ненормальной психикой, рассматриваются по тем же критериям, которые применяются в отношении ошибок людей, считающихся нормальными. Он ещё отметил, что во многих случаях отклонения от нормы поведения людьми, считающимися нормальными, значительно сильнее, поскольку они менее оправданы перед лицом условностей и предпочтений, которыми они пользуются сами, в стабильном климате большинства.

А на короткий вопрос, который я рискнул задать в отношении правил и предрассудков на эту тему на Земле, Феликс почтительно ответил, что люди не могут сразу же эффективно изменить нравственные законы, управляющие ими, из опасений, что этот подтолкнёт Человечество к разложению, понимая под этим, что пока ещё невежественные и животные Духи, которых в настоящее время на Земле очень много во всех земных нациях, неизменно решают отклонить преждевременные свободы и вольности, чтобы превратить возвышенные ценности любви в преступность и распутство. Он добавил, однако, что в мире завтрашнего дня с воплощёнными братьями как в нормальном состоянии, так и в состоянии, считающемся ненормальным, будут обращаться на равной основе, на одном и том же уровне человеческого достоинства. Клеветнические несправедливости вершились в течение многих веков против тех, кто рождался и страдал в исправлении непривычных особенностей организма. Преследование и жестокость, с которыми их травили в человеческом обществе, блокируют или осложняют им выполнение их обязанностей, которые они приносят в физическое существование, когда из них делают лицемерных существ, вынужденных постоянно лгать, чтобы жить под Солнцем, которое Божественная Доброта зажгла во имя блага всех.

Разговор был захватывающим, но дежурный пришёл сказать нам, что «донна» Беатриса готова к встрече с нами. И мы отправились к ней.

Руководитель представил нам двух женщин, которые делили между собой свой домашний приют, Сару и Присцилу, бывшими кровными сёстрами на Земле. От их лиц исходил дух простоты и пленящей симпатии.

Феликс объяснил, что поначалу они жили вместе с помощниками. Но последние годы им удалось сделать так, чтобы сёстры, которые работали в разных секторах, были переведены в «Души-Сёстры», чтобы трудиться вместе, готовя себе будущую жизнь. Все трое они происходили из одной семьи, члены которой были в своём большинстве вновь прибывшими из физической сферы. И сделав замечание про себя, Сара посмеялась, уверив нас, что недолго осталось до того, чтобы она встала на тот же путь.

Прерываясь на то, чтобы знакомиться с деталями огромного препятствия, которое мы пересекали, я узнал, что институт охватывает жилую зону, кроме того, здания, забронированные за администрацией, учебные корпуса, здания для обеспечения довольствием и временной госпитализации. Там находились целые семьи, пары, Духи в чувственных союзах и огромное количество искателей, которые посещали друг друга или принимали друзей из других организаций и мест, проводя созидательные и увлекательные экскурсии или отвечая на артистические затеи, не считая своих обычных обязанностей.

Отвечая на наши вопросы, Феликс объяснил, что Марита находится здесь же, переведённая в корпус, предназначенный для выздоравливающих. Однако он не советует нам увидеться с ней сейчас же, поскольку, хоть она уже успокоилась, она всё же является жертвой глубокой травмы. Преждевременное развоплощение привело её к серьёзному расстройству. Но я попросил у друзей-ориентеров принятия всевозможных мер, чтобы её срочно поместили в атмосферу семьи в Рио, чтобы предпринимаемые меры, нацеленные на искупление прошлого, не были потеряны. Преждевременная кончина представляла собой серьёзный удар по установленной здесь, в «Душах-Сёстрах», программе многие годы назад. Но, несмотря на это, он питает надежду заделать бреши, вернув её к жизни вместе с дорогими ей существами, с помощью срочного перевоплощения. Таким образом, она воспользуется возможностью и климатом служения, как рабочий, который меняет станок, не удаляясь из цеха. Процесс, намекающий на возвращение, уже запущен со вчерашнего дня в компетентных организациях, поэтому он считает несвоевременным информировать её о темах, могущих изменить состояние её разума, обращённого к домашней среде.

Невес упомянул о положении, касающемся дня, предусмотренного для перевоплощения, на что Феликс ответил:

— Да, не нам критиковать религиозные учения. Существуют планы, установленные заранее, и благоприятные случаи, предусмотренные с относительной точностью, для отмирания физического тела. Тем не менее, заинтересованные имеют привычку изменять это, либо для улучшения, либо для ухудшения своей собственной ситуации. Время можно сравнить с кредитом, который банковское учреждение даёт или забирает, в соответствии с поведением должника или с путём, которым он идёт. Поэтому мы не могли упустить из виду, что сознание свободно в своих мыслях и действиях, как в физических, так и в духовных областях, даже если оно привязано к последствиям преступного прошлого…

И, улыбаясь, заключил:

— Каждый день — это новый день для создания судьбы или её перестройки, поскольку мы все являемся ответственными сознаниями.

Во время паузы мы прибыли к комнате недавно развоплощённой женщины, которой Сара и Присцила оказывали особое внимание.

Беатриса помолодела. На её лице ещё проглядывала осторожность, которую мы хорошо знали за ней, но в её взгляде уже сиял юный блеск существа, которое вновь обретает давным-давно растаявшие надежды.

Невес подвёл меня к ней. Мы стали беседовать. Она заявила, что очарована своими хозяевами, признательна им. Она говорила так, как будто находилась в доме у незнакомых людей, не представляя тех забот, которыми окружал её Феликс, до того, как освободить её из больного тела.

Беседа сошла на рельсы взаимной нежности. Она была признательна, а хозяева удовлетворены.

Мы затронули многие темы. Было очевидно, что Феликс старался отвлечь её от мысли, которая оставалась привязанной к её бывшему семейному очагу. Мы все старались привести её к созидательному забытью. Но даже в этом случае, видя, что мы собираемся прощаться, великодушное сердце матери не могло не раскрыться, когда она попросила присутствующих разрешения посетить, при ближайшем благоприятном случае, дом, в котором она жила на Земле, напоминая Невесу, что у неё до сих пор нет никаких известий о своей матери, которая их всех опередила в духовном мире много лет назад. Прилежная ученица обновительной среды, где она находилась, она попросила, с глазами, полными слёз, чтобы мы простили ей привязанность к тому, что осталось позади, но это так происходит, настаивала она со смирением и в величии своей души, поскольку она думает, что была неимоверно счастлива в той жизни, среди самых счастливых женщин, рядом с мужем, который, по её мнению, был одним из самых преданных спутников в мире и отцом лучшего из сыновей…

Ночь подходила к концу.

Невес успокоил её, придав надежды. Мы расставались, чтобы немного передохнуть, и я подумал о преображении моего друга, который научился ставить любовь превыше сдерживаемой боли, когда нежно улыбнулся своей доверчивой дочери, отложив истину на более благоприятный момент.

10

До отдыха я смог поговорить с Феликсом наедине, и он одобрил моё желание помогать Ногейре и его дочери.

Наставник был информирован обо всех событиях, но нуждался в подробностях. Он озабоченно выслушал моё изложение и сделал вывод, что трудности Клаудио и Марины достигли своего максимума. Было необходимо поддержать их, оказать им помощь. В таких серьёзных делах, куда они оказались втянутыми, невозможно было что-либо предвидеть.

Благодетель говорил спокойно. Но легко было заметить его внутреннюю пытку. Время от времени глаза его увлажнялись слезами, которым он, пример мужества, не мог дать ходу.

Сдерживая эмоции, он предложил свои меры и обрисовал план действий. Мне надо будет снова уехать, начав новый этап помощи Марине в Ботафого. Он считал Морейру усердным помощником, которого время сделало добрым. И поэтому он полагал, что работа по поддержке молодой больной женщины, освобождённой от вампиров, чьё количество возросло из-за неожиданного поведения Марсии, побуждавшей Немезио следовать за ней в сияющей своим безумием авантюре, была бы слишком сложной для него одного. Значит, я должен был объединиться с Морейрой, придать мужества Марине, протянуть руку помощи Клаудио и, насколько это возможно, помогать Марсии и обоим Торресам, насколько они сделают это возможным. Он пообещал сопровождать нас, доверяя Благословению Господа, который предвидит всё и помогает во всём в нужное время.

Я понял: Феликс покорно страдал. Он внутренне плакал.

Следуя его наставлениям, я приготовился к завтрашнему возвращению. Но перед тем, как отбыть, Феликс лично отвёл меня в мгновение ока к небольшому дворцу, который находился в центре учреждения, зная мой интерес к темам, связанным с сексом и теорией наказаний, размышляя о тёмных недугах, кишащих на Земле «Дом Провидения» — так называется этот дворец. Это был странный форум «Душ-Сестёр», где трудились двое судей, отвечая на запросы обитателей сообщности, касающиеся братьев, перевоплощённых в физической сфере.

От входа, куда входили и откуда выходили десятки сущностей, Феликс, которого всегда приветствовали с почтением, объяснил мне, что не только здесь организованы процессы помощи и коррекции братьям, предназначенным к перевоплощению, и тем, которые уже находятся в физической сфере, духовно привязанные к интересам института. Новые рождения, мучительные колыбели, несчастные случаи детства, проступки молодости, драмы страстей, потерянные семьи, разводы, чувственные бегства, определённые свойства самоубийства или ещё болезни и одержимости, следующие из сексуальных злоупотреблений, и бесконечность связанных с этим тем, изучались там, исходя из ходатайств и жалоб, представленных приговорам справедливости. «Дом Провидения» окончательно решал лишь проблемы, относящиеся к «Душам-Сёстрам». Но большинство случаев требовали перенаправления к другим секторам. В этом ключе вопросы сначала обсуждались на месте, затем направлялись в высшие инстанции. И даже в этом случае, оба друга-магистрата и он, Феликс, вынужденный по своим обязанностям изучать и прояснять все детали, не решали ничего сами. Совет, состоящий из шести братьев и четырёх сестёр, достаточно компетентный в глазах Дирекции города, высказывал свои суждения во время еженедельных ассамблей по всем рекомендациям и мерам, одобряя или отвергая их, с тем, чтобы решения не подвергались произволу. Он утверждал, возможно, из смирения, что во многих случаях был намного более просветлён мнениями судей и советников, чем своим собственным мнением, что даёт ему ещё одну причину уважать их. Проясняя с большей уверенностью начальную информацию, он пришёл к объяснению, что более половины актов отсылались властям в Министерство Возрождения и Помощи, которое, впрочем, выделялось быстротой принятия решений и соглашений.

В самом здании мы пошли внутренними путями к центральному кабинету.

Феликс, который был здесь с единственной целью оказать мне услугу, не воспользовался правом некстати проникнуть в аудиторию, где находилось множество просителей и жалующихся. Может, некоторые лица и обращались к нему с личными просьбами, впрочем, напрасно, оказать давление на судей, но эти неприятности он считал необходимым избегать.

В простой комнате наставник приветствовал Амантино, который был сегодня на дежурстве, в сопровождении пять помощников. Здесь царила атмосфера достоинства, где дирекция и работники не смешивались, хоть и были объединены сердечностью и взаимным уважением.

Приход Феликса вызвал радостное оживление, которому он сам положил конец, говоря, что он здесь ненадолго, с визитом вежливости. И подчеркнул, что позже вернётся сюда, когда будет достаточно времени, чтобы окунуться в изучение.

Сотрудники снова заняли свои места. Но Амантино, как мне показалось, хотел задержать на несколько минут наше внимание.

Мы уселись.

Больше из вежливости, чем для поспешного анализа механизмов суда, требовавших постоянного внимания, я осведомился о процентном соотношении спутников, которые, совершенно безупречные, уходили в земное существование, согласно заключениям этого храма правосудия, и друг ответил мне с юмором, что я начинаю наш обмен мнениями с довольно неожиданного предложения. Он объяснил, что во время наблюдений, за практически восемьдесят последовательных лет, в среднем насчитывалось безупречных ситуаций пять из тысячи, даже если эти случаи из большого числа могли достичь более девяноста процентов в деле абсолютного различения, что представляет для «Душ-Сестёр» высокую степень заслуг.

Формулируя другие вопросы, Амантино пояснил, что несмотря на справедливость суждений, в регистре всех ошибок и дефектов перевоплощённых превалировала строгость, чтобы не ослабевала дисциплина. Тем не менее, границы терпимости в Высшей Духовности более велики. Это происходит из факта, что арбитры и менторы не пользуются исключительно текстами, а также принимают во внимание принципы человеческого понимания, которые бьются в сознании, и, используя своё собственное сознание, исполнитель закона знает трудности, встающие перед существами, для того, чтобы они вели себя, усваивая меры полного исправления в лабиринте своих собственных чувств, почти всегда, пока ещё, замаранных дефектами примитивного животного уровня развития.

Воспользовавшись темой, я попросил разъяснений насчёт развода.

Судья ответил. Признавая, что все земные браки между людьми достаточно развитыми осуществляются на основе рабочих программ, установленных заранее, будь то по вопросам общего блага или справедливых испытаний, развод становится трудным в высших сферах, согласно всем дозволенным законом мерам. Но во множестве случаев развод разрешается или рекомендуется, если мы видим, что справедливость превращается в полное господство над жертвами социальных жестокостей, которые земное законодательство пока что не может ни запретить, ни предвидеть. Если уж встала эта проблема, то спутник или спутница, ответственные за разрыв доверия и супружеской стабильности, занимает место обвиняемого. К жертве применяются великодушие и благожелательность с помощью ресурсов, которые Высшая Духовность применяет, чтобы не было сведения к небытию рабочих планов, всегда таких важных для сообщества, которое надо понимать, как собрание воплощённых и развоплощённых Духов, чьи интересы взаимны в смирении и заслуге любого из его членов. Таким образом, если они безропотно выносят неверность и жестокость партнёра или партнёрши в семейном очаге, забывая непонимание и полученные оскорбления, из любви к задачам, которые Намерения Господа поместило в их сердца и руки, будь то нравственная защита кровной семьи или поддержка добрых творений, великие женщины и великие мужчины, считающиеся великими в глазах Провидения, достигают Духовной Родины в качестве детей, возвышенных Богом. Те, кто доказывает подобное поведение, делают честь всем духовным группам, с которыми они связаны. Они могут быть из различных религиозных конфессий мира, и принимаются со славой как истинные герои, за то, что смогли без возмущения обнять тех, кто ранил их души, не лишая их своей любви и присутствия. Но и тех, кто выказывает неспособность прощать обиды, поскольку, к сожалению, лишены величия души, выражая желание супружеского разделения, также окружают вниманием, откладывая на потом их долги для будущего искупления и изменения, которые они получают. Достигнув этого пункта, мужчина или женщина продолжают получать духовную помощь, необходимую им, в зависимости от заслуг и нужд каждого. Мужчина и женщина в равной мере получают свободу и уважение в том, что касается изменения компании и пути, с естественной ответственностью, вытекающей из их решений.

Так это происходит, добавил понимающий Амантино, поскольку Божественное Провидение предписывает возбуждение добродетелей тех, кто любит без какого-либо эгоизма, без принижения уважения, которым по праву пользуются существа, ведущие правильную жизнь, ограбленные в своём чувственном наследии. Исполнители Вселенских Законов, действуя от имени Бога, не одобряют человеческого рабства, и в любом уголке космоса они предлагают, они намереваются ставить свободные и ответственные сознания, которые возвышаются к Высшей Мудрости и к Высшей Любви, высокочтимые и достойные, даже если для этого они выбрали многотысячелетний опыт иллюзии и боли.

Впечатлённый, я спросил его о нравственности в земных странах, где мужчина сохраняет право на многоженство. Но Амантино заметил, что полигамия, даже внешне узаконенная среди людей, является животным наследием, которое исчезнет с лица Земли, и поскольку мы находимся на уровне, вдохновленном учением Христа, нам не надо забывать, что перед Евангелием достаточно одного мужчины для женщины и одной женщины для мужчины. Он сказал, что существуют испытания и трудные обстоятельства, когда мужчина или женщина призываются к сексуальному воздержанию в интересах спокойствия и возвышения тех, кто окружает их, ситуация, которую они не могут изменить, не меняя или не осложняя своих собственных обязательств.

Я спросил, предоставляет ли «Дом Провидения» помощь, согласно величине ошибок. Он весело ответил, что помощь соблюдается именно величиной успеха. Чем более перевоплощённый Дух точен в практике надлежащих долгов, тем больше поддержки он получает в мрачные дни, когда он соскальзывает в сторону от правильного пути. Любая просьба о помощи, сформулированная здесь, до своей конкретизации анализируется в свете надёжной бухгалтерии, благодаря досье кандидата, которому назначается льгота. И тогда просьба принимается, если есть активы, и отвергается, если есть задолженности. Сумма двух слагаемых сразу же показывает, насколько акция будет возможна или рекомендуема, определяя, таким образом, меру помощи, приписываемой каждой индивидуальной просьбе. Поэтому он настаивал на факте, что это применение права, многочисленных ходатайств о помощи в предпринятой деятельности автоматически превращается в порядок коррекции, поскольку, если не хватает кредитов заинтересованным, и есть лишь долги, отказ принимает форму лекарства, что иногда раздражает просителей, но им невозможно изменить ход правосудия. В этом случае молитвы или даже лишь вибрации радости и признательности всех воплощённых существ, касающиеся просителей, функционируют как аванс и поручительство с высокой значимостью для каждого, как здесь, так и в любом другом месте, убедительно подчеркнул Амантино. Не важно, верит или не верит человек в бессмертие, каждый обладает вечной душой. Таким образом, независимо от своей собственной воли, законы Творения отмечают на пути любого Духа то добро или зло, которое он практикует, возвращая плоды в основу посева. Нравственное совершенствование осуществляется поэтапно, и физическое существование понимается как ученичество для души, где перемешаны успехи и падения. Каждый индивидуум, за редким исключением, оценивается и поощряется на любом плане жизни той пользой, которой он характеризуется во всеобщем благе. Это, настаивал судья, является главным принципом Природы. Дерево-благодетель привлекает срочную защиту плодовода. Услужливое животное получает от своего хозяина особые знаки внимания. И справедливо, что, когда человек выказывает больше значимости для общества на земле или в других местах, он получает больше преданности от Высших Сфер.

Никаких возражений с моей стороны. Все размышления соединялись здесь в текучее непроизвольное право.

Я выразил желание узнать, как проходят аудиенции. Но видя отказ Феликса, который не был согласен с изменением работы, Амантино предложил, по меньше мере, разобрать спорный случай прямо здесь, в кабинете, чтобы я получил чёткий и ясный пример.

Наставник согласился, настаивая, однако, на присутствии двух часовых, способных охранять вход.

Требование моего друга, в котором я привык уважать простоту, удивило меня. Но то неожиданное, что произошло далее, просветило меня.

Вход был открыт, и на пороге появилась женщина с грустным лицом.

Заметив присутствие Феликса, она забыла о той власти, которой наделён Амантино, и бросилась в ноги наставнику.

Феликс дал знак охранникам и попросил их поднять её.

И только в этот миг я понял, что наставник заранее готовился отклонять любое проявление идолопоклонства, избегая угодливости, которой он не выносил.

Охваченная смятением, вновь прибывшая вынуждена была говорить стоя, поддерживаемая охранниками.

Наставник, сжальтесь над нами! — плакала женщина, передавая ему документы, которые она принесла с собой. Я просила вашей защиты для моей дочери, и посмотрите результат… Приют, приют… Может ли материнское сердце принять это? Это невозможно, невозможно…

Наставник прочёл досье и сказал:

— Жовелина, мужайтесь и будьте благоразумны. Решение справедливо.

— Справедливо! Значит, вы не знаете моей дочери?

— Ах, знаю! — ответил Феликс, и лицо его затянуло неописуемой грустью. — Ирия Велетри… Я помню, как она уходила тридцать шесть лет назад… Она вышла замуж в восемнадцать лет, чтобы расстаться со своим супругом, достойным человеком, в двадцать шесть лет, лишь потому, что её спутник не мог обеспечить её склонность к чрезмерной роскоши. За восемь лет совместной жизни она никогда не возвысилась до выполнения своих обязанностей, сделала шесть абортов… Покинув свой семейный очаг и став проституткой, она неоднократно косвенно приглашалась, под внушением здешних друзей, отойти от своих распутных привычек, став уважаемой матерью детей, которые хоть и родились в страданиях, стали бы для неё со временем опорой и преданными спутниками… Было предпринято множество попыток… Но Ирия изгнала маленьких деток, вырвав из своего лона только формирующиеся тельца… Шесть абортов, и до сих пор она ничего не сделала из того, что её присутствие в мире ей советует… В её досье нет ничего, что указывало бы на хотя бы малейший жест доброты по отношению к себе подобным… Она сама, по собственному желанию, предалась вампирам, которые истощают её энергии… И наш «Дом Провидения» не станет препятствовать её воле жить в одержимости, чтобы она не продолжила превращать материнский монастырь в логово смерти…

И с глубокой меланхолией во взгляде он заключил, обняв её с отцовской заботой:

— Ах, Жовелина, Жовелина!… У скольких из нас, здесь присутствующих, есть любимые дети в хосписах Земли… Приют это тоже прибежище, построенное Божественным Провидением для изгнания наших ошибок… Возвращайся к своим делам и чти свою дочь, больше работая и служа… Твоя любовь матери будет для сестры Ирии светом, отталкивающим мрак!…

Просительница посмотрела на наставника глазами, которые говорили о нравственной сокровенной пытке, она поблагодарила его, охваченная тревогой, и смиренно поцеловала его правую руку.

Зал вновь обрёл свой нормальный вид, но эта беседа не вызвала комментариев.

Я распрощался с новыми друзьями, а в нескольких шагах от здания распрощался также и с Феликсом.

Несколько часов спустя я уже входил в клинику в Ботафого, предназначенную для больных с нервными расстройствами.

Преданная заботам Морейры, Марина беспокойно спала.

11

В центре здоровья за Мариной нужен был уход, внимание. За кулисами борьбы мы с Морейрой занимались всем этим. А с внешне стороны переплетали свои энергии Клаудио и Саломон, обеспечивая эффективное сотрудничество.

Духовная опора в сочетании с медициной действовала уварено.

Но даже в этом случае окружающие нас проблемы становились всё сложней.

После пяти недель пребывания в горном климате Немезио и Марсия вернулись в Рио, слегка преображённые отдыхом: она была заинтересована в окончательном союзе; он же колебался. Торопясь завершить развод, он вдруг дал обратный ход. Он боялся, но не чёрных птиц общества. Он боялся самого себя. Этот месяц, проведённый в объятиях женщины, которую он не ждал, породил в нём тревогу. И не потому, что Марсия утратила в его глазах тот шарм, с которым соблазняла его. Он стал бояться самого себя, когда он находился рядом с ней. Во время экскурсий он называл её «Марина». Он просыпался посреди ночи, полагая, что рядом с ним молодая женщина, которую он хотел сделать своей женой, ему снились встречи с ней, как будто они оба в детстве, и, сомнамбулой, он произносил любовные клятвы, как во времена страданий ещё живой Беатрисы.

Много раз мы вынуждены были вытаскивать его из подобных кризисов, прикладывая к нему магнетические энергии, наблюдая за ощущениями облегчения, когда он понимал, что Марсия, как опытная мать, умела терпеть и понимать его…

Со своей стороны, супруга Клаудио, хоть и была готова опутать его своей сетью, признавала препятствия на своём пути. Она ясно понимала, что в воспоминаниях Немезио прочно засела малышка. Коммерсант любил её дочь, он принадлежал ей душой, хоть он и не отказывал Марсии ни в уважении, ни в нежности. Вначале она хотела дать волю своему раздражению. Но затем она рассчитала, как всегда, и пришла к заключению, что она лично присутствует не в любовных отношениях, а в сделке, к потере выгод от которой она была не готова. В глубине души ей было не важно, что он обожает молодую женщину. Она хотела привязать его к себе, обрести его богатство и доверие. Ради этого она взвалила на себя всё, чтобы стать необходимой ему: исполненные желания, любимые блюда, бокал возбуждающего вина в нужный момент, домашние туфли под рукой…

Окружённый её заботой ради того, чтобы избрать свадьбу в какой-либо стране, где разрешён развод[23], Немезио пообещал удовлетворить её в этом. Но по возвращении в Рио он предпочёл оставить её у Сельмы, подруги, у которой она жила в Лапе, сославшись на присутствие в его доме Жильберто. Было важно, чтобы они соединились не сразу, а после того, как он сможет получить изменение в статусе. Он вёл организацию коммерческих интересов в одном южном городе, и хотел отправить Жильберто туда. Пусть Марсия подождёт. И Марсия ждала, хоть они постоянно были вместе во время прогулок, обедов, развлечений, вечеринок…

Однако Жильберто казался обескураженным, угнетённым, ребёнком без направляющей, навигатором без компаса. Без малейшей мотивации к работе и без руководства в своём идеале, чтобы управлять своими чувствами, он сорил отцовскими деньгами. Праздники и виски. Часто, когда он бывал пьян, он заговаривал о самоубийстве, вспоминая о Марите, такой теперь далёкой. Он ощущал себя потерянным, несчастным. Там и тут он слышал непристойные размышления о своём отце и «донне» Марсии от своих друзей, но он ещё сохранял остатки благородства, чтобы отвергать то, что он считал измышлениями и злословием. Он знал, что его отец отдыхает, и ему было небезызвестно, что «донна» Марсия отдыхает тоже. И защищая их, он впадал в буйство, будучи практически всегда пьяным и управляемым развоплощёнными алкоголиками, которые крутили им так же легко, как можно крутить в руке бокал вина.

Но посреди этих руин Дух Феликса занимался восстановлением…

После двух месяцев лечения Марина вернулась во Фламенго, охраняемая отцовской нежностью.

За несколько часов она узнала всё о новой ситуации в доме. Она потеряла материнскую помощь и была в курсе препятствий, с которыми ей придётся считаться, чтобы подняться в своей профессии. С помощью выздоровевших больных она открыла, что обычно очень трудно получить работу тем, кто выходит из психиатрической больницы.

Вначале она страдала, подпитывая свои комплексы.

Но она обрела отца, величие души которого она раньше не замечала, а также веру, которая вернула ей надежду.

Клаудио окружил её лаской и добротой. Апартаменты утопали в подарках и цветах, а спиритические тексты, иногда читаемые со слезами на глазах, внушали ей уверенность в истинах и обещаниях Христа, которого она стала воспринимать как Учителя души. Она подружилась с Саломоном, который считать её своей собственной дочерью, и она вписала себя среди тех, кто составлял сейчас духовную семью Клаудио. Она заинтересовалась простой благотворительной работой вместе с женщинами, преданными делу помощи несчастным сёстрам. И когда отец пригласил её присоединиться к практике еженедельного изучения Евангелия в семье, она приняла это предложение с энтузиазмом, прося Ногейру записать и «донну» Хусту, одинокую вдову, вместе с ними. Бывшая служанка, довольная, была возвышена до положения гувернантки, со страховкой счастливой родственницы.

Апартаменты блистали спокойствием, хотя мы с Морейрой были начеку, охраняя дом.

Беседы и чтения, задачи и планы возникали как приятные цветы, которые Феликс время от времени посещал, восхищённый, разделяя с нами ликование и молитвы.

Между Немезио и Марсией — тишина. Отец и дочь старались забыть о них. Но Жильберто…

Друзья настойчиво просили сочувствия к нему и помощи. Парень погибал, теряя голову, сбитый с толку. Его жизнь ограничивалась пьянством и скоростью. Если Клаудио и Марина не могли помочь ему, по крайней мере они могли бы госпитализировать его.

Как отказать в такой поддержке?

Клаудио заметил, что его дочь всё ещё нежно и страстно любит молодого человека, и он решился осуществить свои решения.

После продуманной дискуссии, отвечая на показания Марины, банкир выбрал возможность, которая показалась ему наиболее благоприятной, и встретил молодого человека в одной «чурраскарии»[24] в Леме. Они пообедали на скорую руку, и Ногейра пригласил его на ужин на следующий вечер. Он с дочерью будут ждать его дома. Сын Торреса улыбнулся и согласился.

Прошло шесть месяцев со времени преображения Клаудио, и уходящий месяц май был богат морскими бризами, которые несли прохладу Рио.

В назначенный час появился Жильберто, грустный, но сдержанный. С момента своего прихода до ужина он говорил лишь о банальных вещах, о страданиях, о крушениях надежд. Он считал себя потерянным, обойдённым жизнью. Но постепенно его стало охватывать то, что находилось в этих двух сердцах, что заставило воспрянуть его чувства, и он повысил уровень своих слов.

Радушный хозяин дома осторожно вмешивался в разговор, а молодая женщина говорила уверенно, открывая его глазам свою любовь и ожидание, которые никогда не умирали в ней.

Гость чувствовал себя укреплённым. Он ощущал себя словно погружённым в ванну смягчающих сил, он воображал, что вернулся в старый свой дом, думал о своей матери, которую забрала смерть, и расплакался…

Хозяин дома, так же взволнованный, как мы с Морейрой, этим приступом слёз, погладил его по голове и спросил, почему он оборвал их дружбу.

Жильберто открыл ему своё сердце, объяснив, что его отец потребовал у него расчёта. Он квалифицировал Марину как заблудшую. Он утверждал, что он сам, Немезио, пользовался её нежностями, он раскрыл перед ним их интимную близость, информировал его, что его избранница утратила нравственность, что она не годится для брака, и пригрозил ему, заставив его, наконец, заявить об отказе от будущей связи с ней, поскольку считал её больной… И он отдалился по этим причинам, хоть и продолжает любить молодую женщину, с которой, впрочем, он не имел намерения мириться, принимая в расчёт произнесённые обвинения…

Удручённая Марина тем более не подтвердила, что она не защищалась. Она ограничилась тем, что тихо плакала, пока Клаудио старался гармонизировать эти запутавшиеся сердца.

Морейра, который со страстью осуществлял защиту малышки, утратил своё спокойствие. Он вновь обрёл наглость, от которой было отказался, и выкрикнул в мою сторону громким голосом, что, несмотря на шесть месяцев, проведённых в служении Евангелию, ему очень трудно сдержаться и не пригласить сюда группу своих былых спутников, чтобы покарать старого Дона Жуана со всей строгостью чиновника неумолимого правосудия.

Испытывая опасения, я попросил его замолчать во имя любви к добру, которое мы сами вызвались творить.

Морейра подпрыгнул, услышав мой резкий совет. Я объяснил ему, что в окрестностях нечастные братья могут услышать это намерение, сформулированное им, и поскольку им будет симпатична эта идея, мы можем быть уверены, что они захватят резиденцию Торресов, чтобы проверить её на прочность.

Я воспользовался случаем, чтобы передать ему мнения, которые оказались чрезвычайно полезны для меня во время моего первого опыта развоплощённого человека в процесс перевоспитания.

Я сказал ему, что узнал от многих наставников, что зло не заслуживает ни малейшего внимания, которое не направлено на его исправление. И поэтому, если мы не можем снова запретить ему доступ к нашим сердцам в форме чувства, нам важно не думать об этом. Но если мы не рассчитываем на помощь для его немедленного изгнания из головы, то необходимо избегать его в наших словах, чтобы злополучная идея, уже сформулированная, не превратилась в разрушительную силу, действуя от нашего имени и независимо от нас. Я подчеркнул, что здесь атмосфера свободна от нежелательных влияний. Но он, Морейра, говорил открыто, и его спутники, находящиеся неподалёку, могли слышать его предложение…

Жильберто откланялся.

Столкнувшись с трудностями ученика, который признаёт пропущенное испытание, Морейра спросил, что нужно делать, но у меня не было никаких колебаний. Я объяснил ему, что сейчас мы живём в духовном мире, где мысль и слово обретают намного большую силу выражения и действия, чем на физическом плане, и нам не остаётся ничего иного, как оставаться рядом с сыном Торреса и наблюдать, до какой степени возросла опасность, чтобы излечить её.

Впервые за долгое время мой встревоженный друг покинул семейный очаг Ногейры и сопроводил меня.

Мы оба оказались в машине, перед лицом молодого человека, погружённого в себя…

Парень вернулся домой, думая о так изменившейся Марине… Просто уложенные волосы, умеренный макияж, рассудительные манеры и фразы, и Клаудио, который сказал ему без каких-либо жалоб, что последнее время «донна» Марсия всегда отдыхает далеко от дома, а домашний климат просто сочится спокойствием… всё это было ему в новинку, у него были новые ощущения… Он чувствовал себя расстроенным, ощущал угрызения совести за ту откровенность, которую позволил себе, не зная, показался ли он ревнивым или невежливым.

Инстинктивно он направился к комнате, которую молодая женщина занимала, и где он увидел её падающей в обморок…

Он хотел вспомнить, поразмышлять.

Мы последовали за ним, шагая по нежно-бархатистому ковру. Но когда он слегка повернул ручку двери, как человек, который хотел бы войти в свою мечту, он с изумлением увидел через приоткрытую дверь, что его отец и «донна» Марсия обнимаются, а вокруг них, в нашем духовном зрении, вставала целая толпа друзей-смутьянов, которых Морейра невольно призвал поработать… Вампиры, получившие опосредованный призыв, уже действовали, превращая простые чувственные позывы осенней парочки в сладострастный порыв.

Со спины Немезио был хорошо виден, но не видел сам, как это было с Жильберто несколько месяцев назад, и то же, что произошло с Мариной, случилось и с «донной» Марсией, находившейся анфас, которая увидела его приход, и на её лице отразились удивление и ужас…

Молодой человек, охваченный тревогой, на цыпочках отошёл от двери. Его терзало сомнение. Внезапно пал отцовский идол. Имел ли реальные причины его отец для разделения его с девушкой, которую он любил?!

Мне же было необходимо поработать с Морейрой, находившемся в полном раскаянии. Друг двигался по направлению к группе, которая стесняла его, и он думал оказать ей услугу, колеблясь между возмущением и терпением.

Я вмешался, попросив его успокоиться. Мы уважаем Немезио и его спутницу и не имеем никакого права высмеивать их или читать им нотации.

Группа удалилась, и Морейра перенёс своё внимание на «донну» Марсию, которая, будучи достаточно хитрой, чтобы не создавать проблем, не потеряла сознание, как раньше её дочь. Хладнокровно рассудив, она без лишних движений отделилась от Торреса-отца и провела рукой по его волосам, утверждая. Что приехала из Лапы с одной целью повидать его, поскольку беспокоилась, что накануне он выглядел слегка нездоровым. Она не посягает на его здоровье. Она помогла ему лечь в постель, откуда её друг, конечно же, встал, чтобы принять её, и дав ему несколько полезных советов, она удалилась, сославшись на то, что ей надо переговорить со слугами дома.

И только один раз в коридоре она спросила себя, как обойти это препятствие. Невозмутимая, когда разговор идёт о сохранении своих интересов, она ещё была матерью и думала о своей дочери. Будет ли справедливо принести ей несчастье, отравив разум Жильберто? Можно ли что-то сделать, чтобы приблизить их друг к другу? Не будет ли это потерей всякой нравственности — дать молодому человеку поверить, что она неразборчивая женщина, особенно если в один прекрасный день они могут стать свекровью и зятем?

Морейра воспользовался несколькими минутами размышлений и почтительно окутал её, прося сжалиться. Пусть она поможет Марине, поддержав Жильберто. Пусть встретится с парнем, пока у него есть шанс, поговорит с ним, восстановит мир между молодыми людьми…

Растроганный, я тоже подошёл к ней и умолял вмешаться. Она может помочь. Она не хочет мириться с Клаудио, она действительно желает развода. Почему бы не привести в действие акт справедливости и милосердия к больной дочери, приведя этого парня в нравственном упадке к достойному браку? Она получила Марину в свои материнские руки, она пела ей колыбельные песни, она направляла её в детстве, она готовила её чувства к радости… Как же оставить её в момент, когда судьба предоставляет все средства протянуть ей руку? Под давлением аргументов, которые она впитывала в форме размышлений, супруга Клаудио вспомнила прошлое и заплакала. В этот миг её чувства пульсировали в ней так чисто, как в ту ночь, когда мы застали её охваченной возмущением и болью, когда она защищала Мариту у Крешины. Между сознанием и сердцем больше не было места лукавому расчёту. Она более не колебалась и пошла в комнату Жильберто, вошла с бесцеремонностью матери, помогающей своему сыну, села на край кровати, на которую бросился рассерженный молодой человек, и заговорила с ним слезливым тоном. Она начала с того, что принесла свои извинения. Затем попросила разрешения открыть ему, что они с Немезио давно любят друг друга. И в благородном акте великодушия, который возвысил её, она солгала во имя счастья дочери… Она сказала ему, что с Клаудио она уже много месяцев не живёт, к несчастью, она больше не может выносить его присутствия, и заявила, что после кончины «донны» Беатрисы она стала ближе к Немезио, с которым они стали часто встречаться тайком. Чтобы впечатлить собеседника, она настояла, взяв выработанный тон, что она совершила большую ошибку, согласившись на то, что её дочь станет медсестрой у госпожи Торрес, поскольку с тех пор у неё были причины считать, что Немезио имеет на неё свои виды. Видя его заинтересованным своей дочерью, она почувствовала ревность… Но она уважала духовное величие «донны» Беатрисы, была почтительна к ней. У неё хватило сил дождаться, когда та умрёт, перед тем, как принять какое-либо решение. И поскольку больше ничего не сдерживало её, она решила, в конце концов, покинуть свой дом, чтобы больше не ссориться с больной малышкой, и составить компанию Немезио в Петрополис, где они оставались вместе в одном преступном прибежище. И она продолжала оправдываться… Теперь, когда он застал её в объятиях своего отца, пусть он простит её как сын, уважение к которому она хотела бы сохранить. Она не вернётся больше во Фламенго. Она будет разводиться с Клаудио; во всяком случае, она разделит судьбу с Немезио, насколько он позволит ей это… Но она остаётся быть матерью и хочет поговорить о Марине. Если он любит её, пусть не выказывает к ней своего равнодушия или презрения в такой момент, как этот, когда она выздоравливает от тяжёлого расстройства. Пусть он защищает её, делая для малышки то, чего она, Марсия, не сможет больше сделать…

Госпожа Ногейра закончила, искренне взволнованная, и мы, растроганные, увидели чудеса понимания и доброты в молодом сердце. С блестящими от восторга глазами молодой человек поднялся и стал на колени перед этой женщиной, успокоившей его разум милосердными словами, в которых он так нуждался, чтобы восстановить свой путь.

В слезах радости, он поцеловал её руки и поблагодарил пылкими словами, сказанными с сыновней нежностью. Да, он понимает, сказал он, что его отец, несмотря на свою благожелательность, мог бы подчиниться чувству досады, чтобы разлучить его с избранницей. Он пойдёт к Марине, он пообещает забыть прошлое, чтобы не ранить материнское достоинство, с которым она, «донна» Марсия, показала ему благородство чувств, раздираемая страстью спутницы и преданностью матери. Он рассказал ей, что сегодня днём он встречался с Мариной. Он заметил её искренность и грусть. Он проявил свою жёсткость к ней, он растоптал её сердце, но сейчас же вернётся во Фламенго, чтобы установить мир. Что касается будущего, у него нет причин не соглашаться с Клаудио. Но поскольку развод неминуем, он приложит все свои силы, чтобы его отец и «донна» Марсия могли пожениться в какой-либо стране, где развод узаконен.

Жильберто понадобилось лишь несколько минут, чтобы перейти от разговора к телефону и от телефона к новой встрече с Мариной.

Видя, что молодые люди вместе, Ногейра испытал чувство энтузиазма, выражая свою радость в молитвах признательности.

Мы с Морейрой послали информацию нашему брату Феликсу, который на следующую ночь пришёл разделить с нами молитвы радости.

После того, как он сжал в своих объятиях Клаудио и обоих люблённых, направлявшихся в Копакабану к Саломону, благодетель вместе с нами отправился в Лапу.

Марсия сидела на диване, курила и мечтала, в ожидании возвращения Немезио, чтобы пойти с ним пообедать в Синеландии перед началом фильма. Как всегда великодушный, Феликс подошёл к ней, не обращая внимания на дым, и поцеловал её в лоб, и глаза его наполнились слезами…

Я не обладал таким духовным размахом, который позволил бы мне воспринять его возвышенные мысли. Я едва мог видеть, как он радостно смотрит на неё, словно благодарит за её неожиданное самоотречение. И в момент ухода он пробормотал:

— Благословен будь Господь!

Начиная со следующего дня, в отношениях отца и сына установилась горечь: Немезио плёл интриги; Жильберто дистанцировался от него. И спустя несколько недель после того, как он обнаружил, что его сын и малышка Ногейра вновь завязали отношения, коммерсант отправился в путешествие в компании с Марсией на юг, с целью перевести сына к своим бывшим друзьям молодости, которые жили в Порто Алегре. Он оставался там несколько недель, по прошествии которых привёз впечатляющую рабочую и учебную программу, которую Жильберто, приглашённый отцом к разговору, учтиво отклонил, отказываясь от выгод, которые были ему предложены.

Присутствуя при диалоге, который развернулся при закрытых дверях, мы могли наблюдать ту почтительную нежность, с которой молодой человек обращался к отцу, прося его о помощи. Он просил его проявить свою доброту, не отсылать и не оставлять в Рио. Он принёс ему свои извинения за то, что ранит его чувствительность, но он уже взрослый и желает жениться на Марине, с которой он вновь сошёлся. Он очень рано привык работать со своим отцом, сотрудничать с ним в агентстве по недвижимости. Поэтому он надеялся, что тот сможет оказать ему поддержку.

Возмущённый, раздражённый Немезио выслушал его. Вновь завоёванная его сыном Марина представляла для него невыносимое нравственное банкротство. Он никогда так не любил её, как в эти мгновения, когда надежда таяла как дым. Он видел себя побитым, сломленным. Со временем у него пропал интерес к Марсии, хоть он и держал её при себе. Марина была для него молодостью, эйфорией, энтузиазмом, импровизацией. И именно тогда, когда он обдумывал намерения вновь обрести её любовь, сын опередил его, руша все его планы.

Убедившись, что Жильберто закончил, он сильно ударил тяжёлой линейкой по столу и, ослеплённый гневом, охватившим его словно огненные языки, стал бушевать:

— Никогда!… Ты никогда не женишься на этой …

И он стал перечислять все оскорбительные эпитеты, которые молодой человек вынес, оглушённый и раздражённый. И даже теперь, после окончательной тирады ругательств, возражая на требования и приказы последней инстанции, он заявил, что сможет вынести все последствия, но не откажется от тех обязательств, которые он сам на себя взял.

В одержимости, отец перешёл от слов к действиям, ударив сына по лицу.

Жильберто пошатнулся и упал на пол, затем поднялся, чтобы вновь упасть под градом ударов, и тогда Немезио, подобный хищнику на свободе, нанёс ему удар ногой, прорычав:

— На улицу, ничтожество!… На улицу, на улицу!… Исчезни отсюда! И никогда не приходи ко мне!…

Мы проводили обессилевшего молодого человека на улицу, он старался остановить платком струйку крови, бежавшую из уголка его рта.

Через сорок минут автобус высадил нас во Фламенго.

Семейство Ногейров заканчивали обед, и перед тем, как пойти в банк, Клаудио вместе с дочерью выслушал болезненный рассказ.

Потрясённое трио прекрасно понимало серьёзность ситуации. Ногейра вызвался помочь Жильберто. Он поможет Жильберто получить должность в отделении кредита, где он работает. Он считал управляющего своим другом. Он попросит его об одолжении. Пусть парень забудет об обидах и посмотрит на Немезио, как на душевнобольного.

Жильберто вспомнил тайны «донны» Марсии, разжалобился в отношении своего собеседника и расплакался. Этот человек, гораздо более обиженный, чем он своим деспотичным отцом, этот человек, ограбленный в своём сердце, призывал милосердие к своему собственному палачу.

Марина, которая повзрослела в понимании жизни, также призывала к согласию и забытью. Она настолько стала дисциплинированной в обновлении, что, приведя в порядок разбитые губы Жильберто, предложила своему отцу сейчас же, без промедлений, отвести молодого человека к его управляющему. Нельзя упускать возможность. К чему жаловаться на неизбежное? Она с весёлым юмором поразмышляла, придав комичный характер драме, которую им надо было пережить, обращая мысли к будущему, и придумала весёлые нотки для трудности, словно развесила гирлянды в комнате, увешанной шипами, заставив сына Торреса, который то плакал, то смеялся, съесть несколько слоёных пирожков перед тем, как выйти из дому.

Директор Ногейры принял кандидата с симпатией. Но он не видел, куда бы он мог срочно пристроить его. Ему надо будет подождать месяц. Ни один человек, поступающий на работу, не принимался без испытательного срока, организованного заранее, но он обещал поговорить с руководителями служб. Он думал о возможности использовать его как временного исполняющего обязанности.

Жильберто поблагодарил его.

Наедине со своим покровителем он со смирением сослался на проблему жилища.

В конечном итоге, его ударами ногой выгнали из дома.

Клаудио успокоил его. И хоть он считал эту меру безупречной, его присутствие во Фламенго было временно нежелательным. Но он должен был предостеречь Немезио от любого нового приступа ярости. Он знал о пансионе, предназначенном серьёзным студентам, и попросил не отказываться от неё. Он подождёт, когда его призовут, среди уважаемых молодых людей. Позже он выкупит свои долги. Пусть он не обижается. Он провёл рукой по голове молодого человека и подчеркнул, что они сейчас в ситуации отца и сына, и поэтому деньги между ними должны считаться как совместные расходы.

Немного смущённый, парень согласился.

Несколько часов спустя, уверенный, что его отец на работе, он нанял грузовик и забрал из дома все вещи, которые ему были необходимы, успокоив предупредительную гувернантку, что ему придётся отсутствовать какое-то время, чтобы поработать с отцом Марины, чтобы попытать свой шанс.

Это сообщение имело немедленные последствия, как мы могли это констатировать на следующий день, когда оказывали всевозможную помощь встревоженному рассудку Ногейры. Немезио вошёл в банк, задыхаясь. В ярости, будучи в центре большой группы Духов-насмешников, он потребовал увидеться с Ногейрой в какой-либо частной комнате. Служащий дал знак своему компаньону, и тот вызвал Клаудио. Но предчувствуя, что будет принуждён к очень сильному проявлению терпимости, Клаудио предпочёл принимать Немезио в вестибюле, недалеко от посетителей.

Гость начал с того, что потребовал отчёта в отношении своего сына, заявляя, что не позволит Клаудио влиять на него.

Клаудио мобилизовал все свои резервы смирения и прощения, чтобы объяснить, что они с молодым человеком только друзья, у него своя свободная воля, и он не считает себя вправе отвечать за него, и что…

Но зять Невеса прервал его и взревел:

— Заткнись, болван!… Ты никто! Идиот! Вот, получай, двухгрошовый спирит!…

И кулак Коммерсанта обрушился на лицо Клаудио, вызвав сильный шок в затылке, а тот лишь старался защищаться, пряча голову в своих руках.

Нападение было внезапным и быстрым. До того, как присутствовавшие пришли в себя от шока, банкир уже лежал на полу, и лишь благодаря вмешательству неизвестных людей, нападавшему дикарю помешали избить ногами лежавшее тело. Остановленный силой, он изрыгал проклятия, поддерживаемый невидимыми злополучными Духами.

Жертва встала, готовая к ответу, помятая, оскорблённая. Сильная боль била ключом в его груди. Он сейчас возьмёт реванш. Дерзкий коммерсант узнает его месть. Он раздавит его на месте, как червя. Но когда он поднимал свою правую руку, чтобы схватить руки противника, он словно молнией увидел отражение Мариты. Эта рука, маленькая и холодная, которая восставала из смерти, чтобы благословить его, оказалась в его руке. Малышка-жертва нечастного случая вставала в его памяти. Он обещал ей преобразиться, стать другим человеком… Невозможно было прервать свои обязательства. Он вспомнил о ней, страдающей, с телом, покрытым болезненными струпьями. Был ли он виновен? Достаточно ли сочувствия проявило Божественное Провидение к нему, чтобы ошибка, в которой он винил себя, прошла незамеченной в глазах людей? Не получил ли он прощения дочери, которую любил? Что бы она сказала, глядя на него из Потустороннего мира, если бы он не простил своего палача, который соблазнил его старшую дочь и украл его супругу? Он охватывал принципы, которые превозносили ему ясность суждений, чтобы он научился соединять доброту и различением, справедливость с милосердием… Ему надо было видеть в беспричинных врагах больных, которым требовалась помощь и доброжелательность. Как он мог осуждать того, кто сам себя обвиняет? Может, он сам должник, находящийся посреди краха и соблазна?

Он ослабил свою руку, которая до сих пор была перевязана, и слушая сарказм Немезио, который удалялся в ярости, остановленный людьми, призывающими громким голосом патруль к вмешательству, он, опираясь о стену под симпатизирующими ему взглядами всей аудитории не постеснялся дать волю крупным горьким слезам, которые стекали на его выбритый подбородок.

Когда автор ударов вышел на улицу, в театре действий появился управляющий и осведомился о причине беспорядков.

Взволнованный служащий пальцем указал на обиженного человека, упомянул о нападении и сказал:

— Если сегодня он не ответил на нападение, то потому, что он, конечно же, интересуется религией, потому что он спирит…

Руководитель разволновался. Желая развеять общий климат возмущения, он спросил через дверь:

— Что это за животное, которое избежало тюрьмы?

Одна пожилая дама, ожидавшая своей очереди, с расчётной книжкой в руке, проинформировала его:

— Я его знаю. Это Немезио Торрес, владелец огромных участков земли…

— Акула! — прокомментировал управляющий, с презрительными нотками в голосе. — Что он себе воображает, где он находится?

И обведя взглядом присутствующих, воскликнул:

— Дамы и господа, мы находимся в Рио!… в Рио!… Как вы могли оставить этого преступника на свободе? Случай, подобный этому, заслуживает полиции, наручников, конницы, тюрьмы…

Он находился перед неподвижным Клаудио, и, взяв себя в руки, обнял его и отвёл в малый зал в стороне. Там он выслушал из уст своего подчинённого историю дочери и парня, который был представлен ей накануне. Между возмущением и сочувствием, он разрешил молодому человеку начать работать, добавив, что даст ему лучшую зарплату, пока они не увидят, что ситуация разрешилась должным законным образом.

На последнем этапе перед свадьбой Жильберто смог наняться на работу, получив всеобщее уважение.

Со своей стороны, сломанный и недовольный, Немезио пригласил Марсию принять участие в шестимесячной экскурсии по разным странам Европы. Они пересекут Португалию и Испанию, Францию и Италию, с более долгим пребыванием в Швейцарии. Он заявил, что обижен на судьбу с самой смерти Беатрисы, невезучий, несчастный. Он надеялся на перемены, на восстановление.

Госпожа Ногейра, которая прервала телефонные звонки с семьёй ещё с Петрополиса, поспешила передать письмом сообщение об этом событии своей дочери. Она написала ей, что полна надежды, очарована. Она сопровождает того, которого, не колеблясь, назвала бы своим «будущим супругом», и обещала присылать новости из каждого города, который они посетят.

Марина сдержанно приняла это послание, не проинформировав ни отца, ни своего жениха об этом отпуске, если только о нём не расскажут друзья.

Отсутствие этой пары открыло для всех троих благословенное отступление, полное радости и умиротворения, на всё это время.

Апартаменты во Фламенго превратились в очаг мира и света. И пока Морейра защищал Марину с безусловной преданностью, я возобновил свои исследования и опыт у Феликса, хоть и продолжал сопровождать своих друзей из Рио, которые готовились к счастливому союзу с чувственным интересом.

Супружеский союз Жильберто и Марины осуществился ровно в последний день года, который последовал за развоплощением Мариты, во время церемонии, отмеченной цветами и молитвами, объятиями и обещаниями.

Счастье новой пары также дошло и до нас, в «Душах-Сёстрах», где небольшая команда братьев объединилась в молитве за безопасность новобрачных, которые брали на себя новые обязательства и готовились к новым сражениям.

Однако я с досадой подчеркнул отсутствие дочери Араселии. Беатриса лично разделила восторги обещаний, хоть и не знала, что произошло с её супругом.

Но обратив внимание на моё удивление тем, что я принял за поблажку, Феликс объяснил мне, что малышка, готовая возобновить путь земных работ, нуждается в специфическом внимании. И он продолжил, уточнив, что добился разрешения на то, чтобы обновительный процесс пары Ногейра-Торрес был переделан. Марита не могла выйти замуж за Жильберто из-за влияния своей сестры. Но она вернётся жить с ними в качестве их дочери, чтобы часть времени, отпущенная группе для совместного существования на физическом плане, была им на пользу в качестве доступных, всегда ценных средств, какими бы малыми они ни были. Бесспорно, речь идёт не об организованном перевоплощении и не о принудительном воплощении, по законным причинам. Это просто средство срочного характера, которое она вынуждена принять для своего же блага. С этой целью она вернётся в Рио в нашей компании, впервые за практически одиннадцать месяцев содержания в центре отдыха, где она пережила лишь ностальгию и воспоминания, чтобы добиться индуктивного эффекта. Она будет обнимать в своих объятиях того, кого захочет, и будет отвечать лишь перед своей собственной волей, чтобы быть в состоянии воспользоваться импульсом возвращения. Поняв, что Жильберто представляет собой центральную тему её эмоциональных компенсаций, Феликс подчеркнул, что всё наше внимание в этом случае сконцентрируется на него. Будет необходимо, чтобы Марита застала его совершенно одного, без каких-либо вестей о его свадьбе, тем более, что воспоминания, родившиеся из существования рядом с сестрой, заставят её память снова страдать, как вновь открывшиеся раны. И поскольку обе они встретятся как мать и дочь в вибрационном конфликте, стараясь изгнать ошибки и взаимную неприязнь, которые они носили в себе в далёком прошлом, то совершенно необходимо, чтобы та, которая будет перевоплощена, спала до физического возрождения в объятиях совершенной эйфории.

Я признавал логику объяснений, и через несколько дней после этого разговора мне сообщили о дате, выбранной для нашей экскурсии.

В решительный момент, кроме посылки двух спутников, занятых подготовкой атмосферы вокруг сына Беатрисы, Феликс также проинформировал меня, что воспользуется данным случаем, поскольку он видел, как тот учится по ночам, в компании многих своих коллег в резиденции Глории, поскольку предстоял конкурс по работе, которую он выполнял в банке.

И мы отправились вместе с Маритой, высчитывая время, необходимое, чтобы найти его вне апартаментов, оценивая окончание ночных дел после полуночи, согласно полученным сведениям.

Программа осуществилась с небольшим отклонением во времени.

Мы простимулировали горячность Мариты, которая спускалась по фееричной Гуанабаре. Вдали — контраст света между долиной Лема и кварталом Урка, чуть в стороне — пляж Ботафого… Затем через несколько мгновений — проспект Бейра Мар, встававший перед нами… Коснувшись почвы Фламенго, девушка была вне себя от радости, увидев вновь город, который был объектом её нежности.

Остановившись перед спокойными водами, впитывая питательные энергии Природы, мы по знакомому хлопанью дверцей поняли, что Жильберто вышел из своей машины на углу примыкающей улицы.

Не теряя времени, мы отвели девушку в указанное место, и она, увидев его, пьяного от счастья, с тревогой позвала:

— Жильберто!… Жильберто!…

Парень не услышал её голоса своими плотскими барабанными перепонками, но ощутил её присутствие в форме воспоминаний. Он внезапно вспомнил ту, которую он принимал за приёмную дочь Клаудио, и направился в сторону, противоположную той, по которой собирался пойти, остановившись чуть дальше, чтобы подумать и рассмотреть залив с серебряными отблесками луны… Да, здесь, на этом песке, она поклялась ему в вечной любви, она планировала их будущее…

— Боже мой, — подумал он, — как меняется жизнь!…

Обвитый молодой развоплощённой, он мысленно увидел её образ и стал вытирать повлажневшие глаза…

Но Феликс мягко отстранил её и спросил, чего она больше всего желает.

— Жить с ним и для него!…

Ответ настиг нас, словно крик надежды, обращённой в рыдания.

Наставник, не ожидавший ничего другого, обратился к ней по-отечески и сказал, что необходимо возвращаться домой. Он займётся её возвращением. Пусть она успокоится. Она обретёт близость и преданность Жильберто. Но он посоветовал, чтобы порыв чувств, вредный для них обоих, не усиливался больше, поскольку скоро они будут вместе.

Малышка подчинилась, но вопросительно посмотрела на нас своими влажными от слёз глазами. Я уловил в её мозгу отблески Марсии и Марины. Но лица отдалились от её мыслей, и она спросила, можно ли ей вновь увидеть Клаудио, настаивая на том, что отец был её последним другом в волнениях прощания…

Наставник с радостью согласился.

Через пять метров мы достигли апартаментов, встречаемые бдительным Морейрой. Большое волнение охватило нашего санитара, когда он узнал Мариту, но стушевался по знаку Феликса, который хотел избежать каких-либо отклонений.

В тревоге, дрожащая, девушка с нашей помощью проникла в отцовскую комнату, и — о, сюрприз!

Ногейра в духе стоял рядом со своим телом, которое мягко похрапывало, словно ждал её прибытия, поскольку открыл ей свои объятия и вскричал в восторге и радости, в возбуждении, которое овладело всеми его силами:

— Дочь моя!… Дочь моя!…

Девушка вспомнила сцены, которые она себе представляла в больнице, пытку медленных часов, молитвы, смягчавшие её горечь, неизменную преданность того, который искупил свою ошибку в её глазах своим страданием, и стала на колени перед ним, ища его защиты, как в детстве.

Растерянный, Клаудио не замечал нас. Он целиком сконцентрировался на видении, которое производило на него бесподобное очарование. Он погладил своей неуверенной рукой её расплетённые волосы и вспомнил Мариту и её поведение в детстве, когда она возвращалась из школы, и спросил:

— Любимая моя доченька, почему ты плачешь?

Девушка обратила к нему умоляющий жест и попросила:

— Папа, не мучай меня!… Я счастлива, но хочу видеть Жильберто, хочу вернуться на Землю!… Я хочу снова жить в Рио вместе с тобой!…

Проявляя незапятнанную нежность, Ногейра удерживал её руками, дрожащими от ликования, и подняв взгляд к потолку с волнением человека, который готовится прервать своё творение, чтобы обратиться к Христу перед небосводом, он вскричал в слезах:

— Господи, вот моя дочь, дочь, которую ты учил меня любить чистой любовью!… Она хочет вернуться в мир, к нам!… Учитель, даруй ей от Твоей бесконечной доброты новое существование, новое тело!… Господи, Ты знаешь, что она по моей ошибке утратила свои детские мечты … Если это возможно, горячо любимый Иисус, позволь мне теперь дать ей свою жизнь! Господи, разреши мне дать своей дочери свою душу, всё, что есть у меня! О, Иисус, Иисус!…

Феликс рассудил, что чрезмерная эмоция может оставить его подавленным, и принял Мариту в свои руки, посоветовав мне остаться здесь, чтобы помочь ему войти в своё истомлённое физическое тело.

Наставник удалился, унося малышку в своих отцовских объятиях, в то время, как мы с Морейрой возвращали Клаудио в физическое тело. После того, как мы провели несколько успокоительных магнетических пассов, Ногейра проснулся, плача навзрыд, сохраняя в памяти все подробности встречи.

Мгновение спустя мы услышали шаги в гостиной. Это Жильберто возвращался на цыпочках. Тесть попытался взять себя в руки и позвал его, чтобы рассказать ему обо всём. Однако умолк, восприняв наши просьбы о помощи в будущем…

Да, признавал он, словно говоря сам с собой, истина жизни не должна светить большинству людей, разве что в форме смутных снов, чтобы не расстраивать их разум, который только зарождается, как и Божья Вселенная не может сверкать для земных существ, разве что в форме звёзд, подобных каплям света посреди мрака, чтобы не унижать людей в их малости…

Но уверенность, что Марита вернётся в мир перевоплощённой, освещала его мысли и согревала сердце.

12

Марина была уже на пятом месяце беременности. Между супругом и её отцом, сопровождаемая преданностью «донны» Хусты, занимавшейся ею словно мать, она была сама радость, несмотря на естественные стеснения.

Клаудио с нежностью следил за развитием событий. Внутренне он был убеждён, что Марита находится в их семье, готовая появиться в колыбели. Каждую ночь читались молитвы за спокойствие Духа, который возвращался к нам, и за счастье детей. Ежемесячно его дочь посещала врача, который предоставлял всю нужную помощь. Она также получала успокоительные пассы для беременных женщин, и тысячу и одно внимание, которые разворачивались вокруг будущего ребёнка.

Я иногда подолгу любовался, с каким терпением и нежностью Клаудио читал своей дочери, касаясь образовательных вопросов по гинекологии и педиатрии, разъясняя ей некоторые положения.

И посреди был Жильберто, счастливый от мысли о будущем наследнике.

Все строили догадки про пол ребёнка, планировали события, думали о будущем. «Донна» Хуста повторяла историю о человеке, который нёс корзину с яйцами, мечтая об их разведении, которые принесут невероятных цыплят.

Все смеялись.

С нашей стороны, защищая Мариту, как только можно в процессе перевоплощения у сестры, мы разделяли всеобщее восхищение.

Всё здесь дышало спокойствием и надеждой.

Заказанный ребёнок походил на священный залог примирения с жизнью в семье. Мир, внешне окончательный, вошёл в их дом во Фламенго, словно все пройденные трудности уже навсегда переданы в архив в ящики времени. Но в этом обхождении с удачей всё ещё трепетало прошлое, словно частично больной корень, спрятанный под землёй, несмотря ни на что, поддерживающий цветущий ствол дерева.

И наступило одно утро, когда оба банкира обнаружили Марину в состоянии тревожного уныния.

Сразу же это отнесли за счёт физических проблем. Но состояние ухудшалось, и пришлось вызывать врача, но и тот не смог определить причину такого внезапного ухудшения состояния.

Марина стала чахнуть…

Неделю спустя, Клаудио воспользовался случаем, чтобы начать разговор наедине, и стал задавать вопросы. Он страстно хотел видеть её выздоровевшей, крепкой и опасался всевозможных осложнений. Он призывал её к доверию и оптимизму. Она должна молиться, должна верить. Владеющая знаниями о спиритизме, она не могла не знать, что будущий ребёнок требует отдыха и радости. Заметив, что в какой-то момент дочь склонила голову вниз и поднесла платок к глазам, он стал настаивать, чтобы она открылась ему. Он не будет чинить ей никаких препятствий. Он чувствовал себя угнетённым, он же отец. За исключением Жильберто, которого он считал уже своим сыном, у него, кроме неё, не было никого, кому бы он мог помочь или что-то посоветовать.

Взволнованная, его собеседница встала, прошла в комнату и принесла оттуда листок бумаги. Это было письмо. Клаудио прочёл его, не скрывая своего изумления и печали, обозначившихся у него на лице.

Письмо было от Немезио. Он говорил о своём возвращении в Рио после шести месяцев, проведённых в Европе. Он исповедовался ей без стеснения. Говорил, что устал от всего, кроме неё, что любит её с необычайным пылом. Он в курсе того, что была свадьба. Но по возвращении домой он никогда не сможет считать её своей невесткой. Его сын — это не что иное, как кретин, пугало, говорил он, от которого они должны держаться подальше, чтобы лелеять своё счастье, которое он, Немезио, сам упустил, покинув её. Он просит у неё прощения и ждёт её. Он видел новые страны, созерцал чудеса, которые восхищали его, но его сердце превратилось в пустыню, мыслью связанную с ней.

Почти половину своего чувственного рассказа Торрес-отец ссылался на теории сочувствия и нежности. Но в последней части он впал в неуважение. Он ворошил её память, спрашивая о наименее предпочтительных её уголках. Он обвинял себя в ностальгии, в том, что расстроен. Он требовал от неё встречи. Он даст ей инструкции по разводу. У него есть прекрасные друзья в Барро. Пусть она не разочаровывает его, иначе ему останется лишь пустить себе пулю в лоб. Он не будет колебаться между счастьем с ней и самоубийством. Так что пусть она выбирает. Он передаёт свою судьбу в её руки.

В письме не было никакого упоминания о Марсии.

Ногейра проанализировал серьёзность ситуации и стал думать… В молчании он вспомнил о драке в банке, о которой он не говорил детям, и заключил, что Немезио готов к любому насилию. Он смутно предвидел надвигающиеся мучения, но занялся утешением своей дочери. Он рассеял тени на её лице и по-отцовски добро улыбнулся. Она не должна себя мучить. Он лично пойдёт к коммерсанту и призовёт его к спокойствию и размышлениям, объявив ему о скором появлении ребёнка, который станет для него, Немезио, улыбкой Бога. Он не мог поверить, что эта новость не пробудит в нём умиления. Пусть дочь не волнуется. Её свёкор заранее вложит свою душу в роль дедушки, он забудет прошлое, приветствуя примирение с семьёй ради всеобщей самой великой радости.

Вместе с миром, который её отец предрекал её сердце, в глазах Марины блеснула надежда, она была очарована магией слов своего отца.

На следующий день Клаудио потихоньку отправился в провинцию. Он попросил помощи у своих близких друзей с тем расчётом, чтобы некоторые из корректоров агентства по недвижимости могли его слышать, и узнал, что вот уже несколько недель, как туристы вернулись домой. Но шеф оказался проинформированным о неприятных новостях и был в сильном раздражении. Отстранение своего сына расстроило баланс дел не только потому, что это нанесло удар по нравственному кредиту доверия Немезио, но и потому, что эти обстоятельства дали ход злоупотреблениям со стороны подчинённых, поведение которых не было на должной высоте. Долгое путешествие во время организационного кризиса, который связывали с отсутствием Жильберто, привело к финансовым бедствиям, обнажая дыры, которые трудно было залатать. Друзья общества быстро забрали оттуда свои капиталы, отказываясь от вкладов, которые гарантировали им безопасность. Тронутое ущербом, агентство недвижимости вынуждено было взять два огромных займа для выкупа, две трети которых Немезио взял их своих собственных средств. Ему оставались лишь весьма ограниченные возможности управления срочными операциям, чтобы избежать банкротства. И то ли потому, что он лишился своих качеств, которые очаровывали её, или потому, что она исчерпала все запасы чувств к нему, но «донна» Марсия оставила его и жила у Сельмы, планируя открыть собственный ресторан.

Ногейра с опасением получил всю эту информацию. Но даже теперь, с помощью молитвы преодолевая собственное отвращение, после обеда он пришёл к жилищу Торресов.

Его разум боялся худшего, сам он был печален…

Он нажал на кнопку звонка в вестибюле, преобразованном в сад. Но отец Жильберто, увидев его ещё издалека, когда тот выходил из автобуса, со своей террасы, где он курил в час сиесты, отправил ему предупреждение. Слуга дома пришёл от его имени сказать Клаудио, что тот может считать себя нежелательным гостем здесь. Хозяин не примет его ни сейчас, ни потом.

Всё поняв, Клаудио удалился. Попытка оказалась бесполезной.

Он вернулся к работе и попросился побеседовать с шефом, который стал его другом. Он показал ему письмо, посланное его дочери этим агрессором, и сообщил о необходимости защищать её, не рассказывая об этом зятю, который и так старается защитить её от свёкра.

Любезный и гуманный, управляющий присоединился к его просьбе и предложил ему отпуск на шесть месяцев. Для него, бывшего служащего с блестящим состоянием дел, здесь не будет никаких проблем. Таким образом, Клаудио сможет поддержать молодую женщину и защитить её, начиная с почтового ящика, стараясь, чтобы ни одно новое письмо больше не попало к ней в руки, и кончая постоянной помощью по дому, час за часом, чтобы обеспечить спокойное протекание беременности. Сам же он передаст Жильберто и его коллегам, что получил от друзей-врачей рекомендации хорошенько отдохнуть в неопределённый период времени и сам будет встречаться с врачами клиники, которые не откажут ему в этой помощи. Пусть он отдыхает и заботится о дочери.

Успокоенный, отец поблагодарил управляющего.

Пришла ночь, и он поговорил с дочерью и успокоил её. Он заявил, что у него есть причины верить, что Немезио больше не будет надоедать ей. Он рассказал ей, как сходил в резиденцию Торресов. Но дальше этой информации он не решился говорить, просто дав понять, что проблема в принципе решена. И желая поставить точку на прошлом, отец и дочь стали говорить об отпуске. Марина радовалась. Они оба предадутся разного рода работам. Вместе они сделают колыбель для малыша. Они придадут новый вид апартаментам, поменяют украшения. Клаудио пошутил. Он подчеркнул, что они с Жильберто заключили пари. Зять ждал принца. И поскольку надо в любом случае организовать дворец, а ему подсказывает сердце, что у него появится внучка, то он согласился на обновление движимого имущества и покраску стен, но потребовал, чтобы работы были выполнены с основным розовым цветом. Они стали шутить. Одобряя планы, Марина попросила его помощи в создании альбома, который она готовит для появления ребёнка, пока они ждали Жильберто, который продолжал свою учёбу по вечерам, чтобы улучшить своё служебное положение.

Уже ложась спать, Клаудио растрогал нас своими уместными раздумьями, проникнутыми страстными молитвами. Он с тревогой предвидел, что отныне у него будут новые заботы. Он будет бдить над Мариной и, как следствие, над Маритой, поскольку был убеждён в её перевоплощении в семье. Письмо Немезио, которое выражалось его несогласием, и та грубость, с которой он закрыл у него перед носом двери, не оставляли ему ни малейшего сомнения. Скоро будут конфликты и оскорбления. Но было бы неразумным предаваться разочарованию. Он молился, прося поддержки дружественных Духов. Пусть не оставят они его одного, пусть помешают проявлению слабости, пусть похитят у него желание мести. Он чувствовал себя как на экзамене. Бесспорно, он должен был причинить зло Немезио Торресу в предыдущих существованиях. И должен платить. Лишь вспышка спиритической логики была в состоянии распутать мучительную интригу. Этот человек нанёс удар ему в душу и в плоть, стал для него приёмником его судьбы. Сознание вынуждало его принять вызов со смирением. Если бы ему пришлось быть не в состоянии приспособиться к добродетели, он надеялся положить конец обретённым долгам, даже если бы это стоило ему жизни. Вот почему он умолял о поддержке Христа, чтобы забыть о пути внешнем, следуя Божественным Законам…

Зная приблизительное время прихода в дом корреспонденции, Ногейра вышел на следующий день, ссылаясь на необходимость купить свежего хлеба, и, действительно, вытащил из почтового ящика ещё одно письмо Немезио, адресованное Марине, подлинность которого он сразу же установил по почерку. Он открыл его. Там была целая коллекция посланий с привкусом жёлчи. Он там смешал заявления и инструкции, ссылался на трудности, на кризис. Он говорил, что ему нужно восстановить свои финансы. Позже он придёт в норму, если она подчинится ему. Несмотря на нанесённый ему ущерб, он всё ещё достаточно богат, чтобы сделать её счастливой. Он требовал ответа, он угрожал.

Сдерживаясь, Ногейра сжёг письмо.

Это повторялось ежедневно, в течение двух месяцев.

Подробное или краткое, письмо приходило в одно и то же время, каждый последующий текст более непристойный, чем предыдущий. Иногда он излагал свои приключения, которым предавался во Фламенго, пытаясь увидеть её. В других случаях, после медоточивых фраз, он вспыхивал возмущением, заявляя, что пустит себе пулю в лоб, положив перед этим заявление в полицию, чтобы разорить её. В этих компрометирующих письмах он запрещал ей иметь детей от Жильберто. Он, скорее, предпочтёт убить её или себя, чем принять внуков из семьи, в которой они были созданы. Он ссылался на револьвер, словно на своего ежедневного спутника.

День за днём коммерсант являлся своему терпеливому читателю всё более противоречивым и всё менее разумным. Каждый раз, когда он предавал огню его письмена, Клаудио ощущал, что редактор такого коварства всё больше увязает в безумии и одержимости, не имея возможности что-либо предпринять, чтобы быть между счастливым зятем и беременной дочерью. Он платил за всё с горечью, не деля ни с кем ту боль, которая охватила его. И чтобы дочь не могла проникнуть в мотивы такого внимания, он превратился в одну страницу, готовую для каждого момента.

Во время последнего визита в кабинет врач предписал лёгкие физические упражнения. Никакой гимнастики; что-нибудь более лёгкое. Небольших прогулок пешком достаточно. Она должна будет, в рамках возможного, делать небольшие прогулки пополудни до пляжа. Ничего более. Беременная женщина подчинилась, и, как можно было ожидать, Ногейра взял на себя роль телохранителя, сдерживая своё сердце, раздавленное тревогой. Он не будет делать ничего противоречащего предписанию. Для дочери первое проявление Немезио с помощью почтовой службы было изгнано из её мыслей.

Привязанная к своему отцу, Марина выходила из здания на короткую получасовую прогулку, чтобы потом сидеть в его компании на берегу моря. Там они разговаривали на темы, связанные с домом, если не погружались в темы духа.

Шесть дней прошло с начала прогулок, рекомендованных врачом, когда послания Торреса-отца пришли несколько другим путём.

Сопровождая Ногейру, мы исследовали изменение. Изменилась корреспонденция, которая содержала в себе оскорбления, выявляла сверхвозбудимость на грани безумия. Он информировал жену Жильберто, что видел их на пляже, в компании этого отца, который не достоин даже унизительных прилагательных, и заметил, что она беременна, несмотря на приказы, которые он диктовал ей в своих предыдущих посланиях. Он говорил, что он самый деморализованный человек из всех деморализованных. Ему надоела страсть, которую он питал к ней, и предпочитает умереть. Он признаётся в крахе. Теперь всё для него отсутствовало: у него нет больше денег, и его друзья повернулись к нему спиной. Ему остаётся лишь дом, и тот на ипотеке. Он ждал её, ждал её решений. Вместе он мог бы рассчитывать на подъём. Но упомянутая беременность привела его к действительности. Он пустит себе пулю в лоб. Он с отвращением говорит ей до свидания, а также прощается со всем миром. Пусть она увидит среди множества пятен, в которых испачкан лист бумаги, следы слёз, слёз возмущения, слёз презрения, слёз отвращения. Он заканчивал письмо, выстроив в одну фразу все непристойности, уточнив, что подписывается своим именем в последний раз.

Напуганный, Ногейра читал и перечитывал письмо, и перед тем, как превратить его в пепел, он заперся у себя в комнате и помолился за этого человека, который, вероятно, пал в своём ужасном отчаянии. Клаудио был тронут жалостью. Но не было и речи, чтобы поставить своего зятя в курс этой проблемы. Немезио бредил. Пусть лучше получит эти вести из других источников. Тем не менее, полученное письмо оказало на него такое большое впечатление, что после обеда он потихоньку отправился в полицию и больницу, которые, как ему казалось, могли предоставить ему информацию о заявленном самоубийстве, но напрасно. Никаких следов. После прогулки с дочерью он рано лёг спать. Ему надо было подольше помедитировать. Сконцентрировавшись на мыслях благожелательности и веры, он составил просьбу во имя своего противника. Пусть посланники Христа сжалятся над Немезио и поддержат его. Если он ещё в плотском теле, пусть он сможет получить помощь, необходимую для того, чтобы избежать дезертирства от жизни. Если он поторопил, не думая, открыть двери духовной жизни, пусть его коснётся защита Божественных Эмиссаров…

Пока мы с Морейрой сопровождали его в молитве, вошла Персилия.

Она дождалась подходящего момента и проинформировала нас, что пришла от брата Феликса, чтобы сотрудничать с нами. Призывы Клаудио в течение дня, переданные в «Души-Сёстры», вынудили некоторых из друзей просить помощи в его пользу. Она пришла, чтобы быть нам полезной. А мы, восхищавшиеся её молчаливой добротой, растрогались ей преданностью, с которой она устроилась в комнате, как медсестра, посвятившая себя любимому больному.

Прошли четыре дня без каких-либо значительных событий, кроме чрезвычайной преданности Персилии, которая так же любила Клаудио, как Клаудио любил свою дочь.

Между девятнадцатью и двадцатью часами мы вышли из здания и направились в уже знакомые нам места…

Семейство Ногейров спокойно беседовало, касаясь тривиальных тем, глядя на миролюбивые волны, отражавшие серебряные ленты небосвода, который был усыпан яркими звёздами.

Дул лёгкий бриз, смягчая напряжения дня.

Наступал ноябрь со своей жарой. Мы могли видеть в воздухе там и здесь воплощённых и развоплощённых прохожих, но никакая новизна не привлекала нашего внимания…

После короткого отдыха мы отправились в обратный путь.

Стоя у обочины асфальтового шоссе, отец и дочь ждали момента, чтобы перейти дорогу, следя за машинами, мчащимися на большой скорости.

Марина передвигалась с трудом. Поэтому, как только светофор открыл проход, они стали медленно пересекать шоссе. И в это время случилось непредвиденное.

Издалека медленно ехал автомобиль, но как-то странно, как будто машина потеряла управление. И, нарушая правила движения, она вдруг в каком-то ужасном порыве рванула к отцу с дочерью. Проворный Ногейра в какую-то долю секунды оттолкнул Марину прежде, чем сам был отброшен к сторону от столкновения с машиной на уровне туловища…

В ужасе Персилия, Морейра и я увидели Немезио за рулём. Безумие проявлялось на его физиономии, когда он вёл машину, словно самолёт на взлёте, сбивая охранников и прохожих, которые напрасно старались уйти от машины.

Кричащую Марину сразу же проводили две дамы, которые в волнении подбежали к ней. Шоссе оживилось. Мотоциклисты бросились в погоню за нарушителем. Бросились к соседним телефонам, чтобы вызвать «скорую помощь». Количество зевак вокруг Ногейры росло. Он лежал ничком, на животе. Люди возмущались бездушными водителями, молодыми безумцами…

Клаудио, вначале под влиянием удара, пришёл в сознание и с трудом перевернулся. Преодолевая сопротивление тела, ставшего одеревенелым, он смог сесть, опершись обеими негнущимися руками о землю.

Его дочь!… Он горел желанием видеть её, знать, что она жива и здорова!… Кровь капала у него изо рта, но преодолевая любопытство прохожих, он спросил о ней. Опираясь на безвестных благотворительниц, Марина подошла к нему. У неё не было ни малейшей царапины. Но она была ошеломлена и боялась упасть в обморок. Поэтому она обрела в себе силы, когда увидела отца, преодолевающего себя, чтобы оказать ей помощь. Клаудио почти радостно улыбнулся ей, хотя вид крови удручал, и попросил её успокоиться. Он слегка задет, и ничего более, объяснил он. Эту проблему в больнице решат за несколько часов. Он волновался лишь за неё. Она должна беречь себя, умолял он, она должна довериться Богу. Всё окончится хорошо. Он попросил вызвать его зятя, и один из присутствующих мужчин вызвался найти его по адресу Глории, который он сам и предоставил ему. Он постарался продолжить разговор, чтобы успокоить дочь, но почувствовал, как силы оставляют его…

Сидевшая тут же на земле Персилия, в слезах, поддерживала его. Развоплощённые друзья, пришедшие из окрестностей, в ответ на наш призыв, защищали беременную женщину, давая ей поддержку. Мы с Морейрой занимались укреплением Клаудио, прилагая свои магнетические ресурсы.

Вокруг было всеобщее смятение…

Но несмотря на всё это, пострадавший потерял сознание.

Ноябрь… Он вспоминал, что прошло два года с того несчастного случая, в котором, как он полагал, Марита искала смерть. Она также упала недалеко от моря… Оба сбиты автомобилем. Он посмотрел на небо и вспомнил, что его дочь была брошена на землю, когда уже затухали звёзды; он же — когда звёзды стали зажигаться… Он смотрел на тихо плачущую Марину и ощутил, как сдерживаемые в горле слёзы душат его. Он так хотел жить для своей дочери, с такой нежностью ждал появления ребёнка!… Поверх всего он почувствовал, что видение, в котором его посещает Марита, всплывает вновь в его мозгу, и слова молитвы, сформулированные им, вернулись, слово за словом, в алтарь его памяти. «Господи, Ты знаешь, что она утратила свои детские мечты по моей ошибке… Если это возможно, любимый Иисус, позволь мне отдать ей свою жизнь! Господи, позволь мне предложить дочери души моей всё, что у меня есть!…». Когда эти места молитвы прозвучали в его мыслях, он улыбнулся и понял. Да, сказал он про себя, он должен радоваться. Он верил, что Марина и Марита вместе здесь… вместе… Почему бы не отдать с радостью свою жизнь, чтобы его внучка, преждевременно развоплотившаяся по его ошибке, могла вновь обрести существование? Почему бы не поблагодарить Господа за этот благословенный миг, где он смог защитить Марину от смертоносной машины? Не является ли этот час самым великим проявлением доброты Божьей для него, задолжавшего Духа? Он привёл свою дочь к смерти, ощущая себя виновным, хоть земное правосудие не покарало его. В своих ежедневных молитвах он просил духовных друзей своих помочь ему искупить совершённую ошибку. Если ему надлежит начать искупление своего долга, почему бы не начать это прямо здесь, посреди незнакомых лиц, которым Марина также вынуждена противостоять?!…

Высшее спокойствие установилось в его разуме.

Стоя у машины «скорой помощи», он попросил поместить его в Больницу для Пострадавших от несчастных случаев. Пусть полицейская служба сделает так, чтобы это стало возможным. Поддерживаемый благородными руками, он расстался с дочерью, посоветовав ей быть оптимисткой и успокоиться. Пусть она дождётся Жильберто и расскажет ему о происшедшем, ничего не преувеличивая. Не стоит раздувать тревогу. Если необходимо, он попросит помощи у кого-нибудь, чтобы передать вести о себе по телефону. Пусть она не поддаётся страху.

Внутри машины, пока Ногейра думал о Марите, когда она путешествовала на подобном автомобиле при тех же обстоятельствах, Персилия, которая прижимала его к своей груди, вдруг сильно разрыдалась. Но заключив, что мы с Морейрой разволнуемся, видя её такой, она, обычно молчаливая, послушно принялась говорить:

— Братья, простите мне это сильное потрясение!… Клаудио — мой сын… Я не плачу, видя его тело распростёртым на земле. Я плачу от радости, что могу обнять его возвысившийся дух!… Я плачу, братья, признавая, что я, женщина-проститутка в миру, сегодня служу своему восстановлению после жёстких испытаний, и могу приблизиться к сыну, посланному мне Богом, чтобы попросить у него прощения за те дурные примеры, которые я давала ему…

При таком свидетельстве смирения мы с Морейрой, пристыжённые, молча склонили головы…

Кто здесь мог бы покаяться в своих дурных поступках, если не я? Что должна была вынести эта мужественная женщина, о родственной связи которой с Ногейрой я до сих пор ничего не знал, чтобы так выразиться? Какую муку она должна была испытать на Земле и после развоплощения, чтобы стать наставником за два года постоянной работы, неизменно желая понимать и служить, спокойствия, с которым она обвиняла себя, она, которую я научился чтить как собственную мать? Я не мог анализировать чувства Морейры, так захлестнули меня эмоции. Я лишь знаю, что он и я, в инстинктивном движении почтительной любви, одновременно склонили головы к материнской руке, гладившей раненого, благоговейно поцеловав эту руку…

Ещё несколько минут ожидания, и мы входили уже в здание, ставшее нам родным и близким.

Врач, который обычно отвечал за помощь Марте, был вызван к телефону по просьбе Ногейры. Он без промедления ответил.

Мы посылали сообщение брату Феликсу, но не успели ещё закончить эту передачу, как наставник, с естественным видом человека, который всё знает, появился рядом с нами.

Он сказал нам, что прибыл в Рио несколькими минутами раньше, но зная, что Немезио предаётся своему собственному горю, решил немедленно обследовать его, чтобы увидеть, какую помощь он в состоянии ему оказать.

Со своей стороны, я хотел бы спросить, не впал ли Торрес-отец в безумие. Но взгляд наставника в этот миг не ободрял никаких вопросов.

Он сказал, чтобы мы приняли на себя часть работы по помощи, в сотрудничестве с земной медициной. Несмотря на это, Феликс дал нам понять, что Ногейра находится на пороге отделения от тела. Никакая человеческая помощь не сможет остановить усиливавшееся внутреннее кровотечение. Предупредительный врач придумывал средства спасения, которые никогда не дают результатов.

Ногейра слабел. Он старался мысленно представить себе Мариту, узнавать места, но его разум не мог воспрянуть. Его внимание заострилось на восприятии расстройства и, как человек разумный, он прощупал нравственность врача, спросив, не пора ли позвать детей. Врач признал, что это было бы уместно, и по его глубокому взгляду, направленному на него, Клаудио понял, что конец физической жизни близок… Он вспомнил бессонные ночи, когда он находил приют в поддержке Агостиньо и Саломона. И коротко соотнёс себя со всем этим. Агостиньо ещё несколько недель назад отправился в духовный мир, но если возможно, ему было бы приятно сжать там в своих объятиях друга из Копакабаны…

Врач понял и связался с Жильберто и Саломоном по телефону; пусть они срочно прибудут сюда.

Растрогав нас, Клаудио в молитве просил придать ему сил. Он хотел обратиться к зятю и дочери и попросить их о благожелательности в отношении Мерсии и Немезио…

Феликс удвоил усилия, чтобы приостановить кровоточащий поток ещё на несколько минут, и, интенсивно сотрудничая с врачом, добился того, что ему было нужно.

В состоянии здоровья раненого произошло внезапное улучшение. Он уверенно рассуждал и уже мог контролировать своё тело.

Всё ясно осознающий, он увидел, как в смятении вошли Жильберто и Марина. А через несколько мгновений появился и Саломон. Клаудио заявил, что он живой и бодрый, говоря эти слова со всевозможным спокойствием. Ласковым взглядом он окинул свою встревоженную дочь и с вынужденной улыбкой сказал ей, что, возможно, ему придётся совершить долгое путешествие, чтобы получить более важное исцеление.

Марина поняла значение шутки и разрыдалась. Но отец мягко спросил её: куда ушла вера, которую они взращивали? Как можно не верить в Бога, который снова заставляет Солнце сиять каждое утро, чтобы жизнь оставалась победителем? Он имел намерение поговорить с ней на серьёзную тему…

Его глаза наполнились слезами, и умоляющим тоном он попросил всех быть добрыми и понимающими к Немезио и Марсии. Он не знал, где они находятся. И поэтому пусть дом во Фламенго будет наполнен нежностью для них, когда это станет возможным, как это было с ним, Клаудио, который воспользовался моментом, чтобы поблагодарить за их постоянное самоотречение… Он признался, что Марсия была прекрасной спутницей, и что только он виновен в том, что они расстались… Он настаивал, что не имеет никаких причин обижаться на Немезио, что считает его своим братом, членом семьи, и советовал стараться понять и уважать его во всех обстоятельствах…

Между тем, его дыхание становилось всё более затруднённым.

— Но, Клаудио, — пролепетал Жильберто, едва сдерживая слёзы, — неужели вы оставите нас?!…

Приложив кулак к груди, словно сдерживая себя, он добавил:

— А как же ваш внук?

У умирающего появилось на лице почти радостное выражение, и он сказал:

— Моя внучка…

И сдержанно добавил:

— Спирит не заключает пари… Но… если я прав… в своём упорстве… я попрошу вас об одной вещи. Я прошу вас, чтобы малышку… назвали Маритой… обещайте мне это…

Усталость и бледность усилились.

Наконец, воздействие концентрированных магнетических сил стало уменьшаться. Ногейра смог ещё попросить своего друга прочесть молитву и провести несколько пассов… Фармацевт помолился, весь дрожа, и провёл несколько пассов. Через несколько мгновений умирающий вспомнил о прощании Мариты и почувствовал, что кто-то касается его своими пальцами. Это Персилия по-матерински ласкала его. Он вытянул свою правую руку в направлении дочери, бросив на неё свой последний взор. Направляемая Феликсом, Марина протянула ему свою маленькую тонкую руку, которую Клаудио сильно сжал, пока напряжение не оставило его, и было видно, что он словно отдыхает…

Клаудио впал в кому, словно заснул, и в течение четырёх часов сильное сердце билось в его груди, несмотря на усердие, которое мы прилагали, чтобы освободить его.

В первые часы рассвета, с помощью своих детей и Саломона, который оставался с нами, Феликс возвысился в молитве, и при поддержке друзей из Высшей Сферы, к услугам которых мы прибегли, он окончательно отделил Клаудио от утомлённой плоти, положив его голову в объятия Персилии для того похода, который нам предстояло совершить…

Засияло Солнце, вставая над горизонтом, и, созерцая его лучи, освещавшие это утро, полное любви, в которой сын покоился на груди у матери, я подумал, что Бесконечно Благой Отец, видя их обновлёнными, посылал их на Землю, чтобы привести затем на Небеса в золотой машине.

13

Принятый в организацию помощи, связанную с нашими службами, а окрестностях Рио, восстанавливался развоплощённый Ногейра.

Феликс, который никогда не отдыхал, поскольку всегда был абсолютно уравновешен, предоставил его нашим заботам, не возвращаясь, чтобы увидеть его.

Уже пробуждённый, Клаудио воспринимал наши проявления дружбы и уважения, смущённый и стеснительный. Время от времени он извинялся за то, что слишком привязан к комплексам вины.

Мы прибегали ко всем средствам, чтобы разубедить его, извлекая пользу из ошибок и извлекая из них уроки, отмечая их в тетрадях прошлого, чтобы иметь возможность проконсультироваться в нужный момент. Деревья освобождаются от опадающих листьев, которые становятся перегноем для корней. Божественные Законы рекомендуют забвение зла, чтобы добро могло внедриться в нашу личность, порождая автоматизмы возвышения. Мы также прошли через подобные кризисы. Но мы, в конечном счёте, открыли лекарство от немощи чувств в труде. Мы все вынуждены ограждать себя, в вазе души, от постоянного волнения накипи пороков и преступлений прошлого, иначе у нас могут отнять возможности настоящего в улучшении будущего, хоть жизнь советует никогда не забывать нашу незначительность, имея в виду залезшие в долги сознания, которыми мы ещё долго будем оставаться. И где бы мы ни были, мы понесём в нашем разуме багаж старых несовершенств. Пусть Клаудио культивирует терпение, поскольку никто не может совершенствоваться без терпения, даже в отношении самого себя. С друзьями из «Душ-Сестёр» он считал, откуда он вышел к сражениям перевоплощения. У него была временная амнезия, под естественным воздействием опыта, которым он был обусловлен на физическом плане. Но он обретёт момент более широких потенциалов памяти, радуясь благословенных находкам. Мы обратились к брату Феликсу, который выказывал ему особую преданность, дано ли нам выявить специальные склонности этого Духа, открытого для всех призывов возвышенного братства.

Наш спутник успокоился, полный надежд.

На четвёртый день после транса он взволновал нас своей просьбой. Он признавал, что его поддерживают многочисленные благодетели, поскольку, скромно сказал он, лишь ценой многих милостей он смог пробудиться к реалиям души ещё до своей смерти… Но чувство стыда охватывало его, как он сразу же начинал искать их присутствия, как желал быть достойным в будущем. Если посредством таких же преданных друзей Божественное Провидение могло даровать ему новые милостыни, ему, считавшему себя нищим светом, то он желал получить разрешение продолжать трудиться, даже в развоплощённом состоянии, в лоне семьи, не покидая Рио. Он любил своих детей, считая их ещё молодыми и неопытными, и претендовал стать их слугой. Но это ещё не всё… На Земле он оставил двух особ, которым остался должен: Немезио и Марсия. Он не претендовал на то, чтобы оставить земную мастерскую несостоятельным. Помимо желания искупления перед своими кредиторами, он мечтал помогать им и любить их. Разве он не должен был посвятить себя благу других и в особенности счастью этих двух компаньонов судьбы, практикуя христианские спиритические учения, которые он изучил в теории?

Конечно, из скромности и уважения, во имя прошлого, он не упомянул о Марите, образ которой отражался в зеркале его мыслей…

Ногейра добавил, что если он получил бы разрешение, он честно подчинился бы программам действий, которые ему будут поручены. Он не желал ничего другого, как обучаться, улучшаться, понимать и быть полезным…

Его просьба растрогала нас. Но мы были не вправе решать его судьбу.

Руководство организации, приютившей нас, с симпатией приняло эту тему и предложило основные решения, чтобы выйти из тупика. Как только у него будет одобрение, Ногейра поселится здесь же, продолжая трудиться во имя охраны своих родственников.

Счастливые, мы поблагодарили, и практически в то же миг Персилия ушла, имея полномочия посланницы. Она представит дело «Душам-Сёстрам», убеждённая, что Феликс предоставит ей свой престиж и поддержку.

И действительно, на следующий день она вернулась с подписанным прошением.

Клаудио был дарован десятилетний период службы у своих близких, чтобы подняться к кругам, ближайшим к Духовности, для оценки истекшего существования. Но «Дом Провидения» сохранил за собой право изменить льготу, будь то увеличение периода времени, если заинтересованный проявляет усердие в выполнении обещаний, сформулированных им, будь то разрыв соглашения в случае, если он проявит себя недостойным его.

Удовлетворённый, проситель возликовал. Ободрённый полученной поддержкой, он попросил помощи в возвращении во Фламенго. Он чувствовал себя слабым, колеблющимся, подобным неоперившемуся птенцу, страстно желающему вылететь из гнезда… Но даже сейчас он хотел превзойти себя, трудиться, трудиться…

Меры были запланированы.

Ему поможет Морейра, который был рядом с Мариной, имея строго очерченные функции.

Я без слов восхищался механизмом любви Божественной Доброты. Тот, кто был статистом в расстройстве, будет, что вполне понятно, его поддержкой в задачах исправления.

Прошло шесть дней с момента несчастного случая, который привёл Ногейру к развоплощению. Занимался новый день, когда мы ступили на песок Фламенго, возвращая его в семью.

Мы удостоверились, что наш друг возвращается к своим занятиям с верой. Мы умышленно пересекли асфальтовое шоссе вместе с ним в тех местах, где он был сбит машиной. Но у него не промелькнуло ни малейшей мысли, связанной с этими событиями. Опираясь на Персилию рядом со мной, он вошёл к себе, его встретил осторожный Морейра, который опередил нас. Он направился в комнату, которую когда-то занимал, заметив, что дети оставили всё, как есть, нетронутым. Он сел на кровать и задумался.

Будильник прозвенел шесть часов, когда Марина поднялась. Она на некоторое время уединилась в туалетной комнате, привела себя в порядок, и прежде, чем договориться с «донной» Хустой насчёт утреннего завтрака для мужа, вошла в комнату, где находились мы, и мысленно обратилась к Иисусу, прося благословить её развоплощённого отца там, где бы он сейчас ни находился. Очарованные, мы слушали её, слово за словом, в атмосфере гармоничных мыслей, куда мы вмешались, в то время, как молодая женщина взывала к защите Господа.

Встав, Клаудио подошёл к ней. Когда он, дрожа от ликования, коснулся её, то ощутил, что дочь носит в своём теле и в душе, в состоянии беременности, нежное присутствие Мариты… Он сделал шаг назад, показавшись нам робким. Он опасался запачкать великолепие возвышенной сцены, развернувшейся перед ним. Он думал о Марине, как о светлом растении, смоделированном во плоти, содержащем в себе цветок, готовый распуститься.

Мысль Клаудио блеснула в молитве. Он просил Бога не позволять ему ставить свои капризы превыше обязательств… Затем подошёл к ней, нежно обнял её и позвал:

— Дочь моя!… Дочь моя!… Что стало с Немезио? Давай разыщем его! Мне необходимо поддержать его!… Подержи и ты его!…

В ожидании молодая женщина не восприняла его замечания физически, но, не будучи в состоянии объяснить причину, она вдруг вспомнила об отцовской просьбе последнего часа..

Да, Немезио… мысленно заключила она. Они с мужем получали новости по телефону, приходящие в основном из Олимпии. Семейный врач виделся с Жильберто в банке. Информация была тревожной. Но всё же они колебались… Особенно она тревожилась при мысли о встрече. Но врач говорил, что её свёкор с тяжёлом состоянии… В своей памяти она произнесла просьбу Клаудио, когда он умирал, и мысленно решилась. Она забудет прошлое и поможет больному в меру своих возможностей. Она приведёт Жильберто к примирению. Они больше не будут откладывать свой визит.

Но домашние дела занимали её разум, и она отошла от этой мысли, сохраняя, однако, в форме прочного намерения, просьбу, внушённую ей Ногейрой.

Во время завтрака она предложила мужу меры, которые они предпримут в отношении Немезио. Клаудио, внимательно наблюдавший за ними, сразу принялся за работу. Он подпитал благоприятное расположение супружеской пары. Пусть они не отказываются. Они должны заняться этим. Немезио тоже ведь отец. Марина предлагала, Жильберто раздумывал. Наконец, муж согласился. Он позвонит в банк, чтобы проверить слова врача. Если болезнь и в самом деле серьёзна, они возьмут такси вечером, чтобы увидеться с ним, несмотря на положение его спутницы, которая находилась на последних днях беременности.

Предоставив Персилию, Клаудио и Морейру своей работе, я отправился в дом Торресов по дороге, которую больше не видел с того самого трагического момента, когда машина на большой скорости сбила Клаудио.

Я вошёл в дом.

Во всех основных комнатах царила тишина.

Удивлённый, я направился к просторной комнате, где в своё время познакомился с его больной супругой. Рядом с лежащим в своей постели, страдающим гемиплегией, потерявшим способность речи Немезио не было никого, кроме Амаро, его верного духовного друга, который в своё время ухаживал и за больной «донной» Беатрисой.

Я мобилизовал понимание и сопротивление, чтобы не давать себя касаться, тем самым нанося ущерб вместо оказания помощи.

В растерянности я выслушал из уст санитара краткое изложение трагедии, в которой принимал участие этот человек, ранее бывший таким льстецом и таким богачом.

Уступив страсти, которая завладела всеми его чувствами, и возбуждаемый одержателями, которые покинули его, как только увидели его изуродованное и бесполезное тело, Торрес-отец решился уничтожить Марину, а затем покончить с собой. Но совершая своё преступление, он понял, что задел Ногейру, а не его дочь, что привело его к отчаянию, и это отчаяние так выросло в его рассудке, что больное тело больше не сопротивлялось: открылось кровотечение. Он, Амаро, предупреждённый друзьями, обнаружил его наполовину парализованным и утратившим дар речи, в своём автомобиле, остановившимся недалеко от места совершения преступления. Он, казалось, был на пороге развоплощения, но неожиданно появился Феликс и попросил поддержки всех духовных организаций помощи, находившихся поблизости, собрав воедино все факторы вмешательства в его пользу. Он помолился, прося Божественные Силы не позволить его выхода из физического плана, не использовав во благо его увечье в изуродованном физическом теле, без возможности на восстановление. Директор «Душ-Сестёр» воззвал к преимуществам, которыми будет для него боль, преимуществам, которые он квалифицировал как святые, и процесс развоплощения был сразу же остановлен. Кто он, Амаро, такой, чтобы критиковать решения брата Феликса? — утверждал друг доверительным тоном. Тем не менее, он спрашивал себя, так ли уж необходимо, чтобы такой активный и разумный человек, как Немезии, был привязан к своему так изуродованному телу… С момента вмешательства Феликса старый Торрес был таким, каким он предстал моим глазам: жалкий опустившийся человек, покинутый всеми в своей постели. Кредиторы открыли дом для всех, и бесчестные служащие разбежались, прихватив с собой обильный плод ограбления. Посуда, серебро, хрустальные приборы, фарфор, одежда, картины, небольшие фамильные ценности семьи Невесов и Торресов, и даже пианино, а также драгоценности «донны» Беатрисы оказались утерянными в пучине. Оставалась лишь Олимпия, бывшая спутница, которая приходила сюда два раза в день, чтобы оказать калеке небольшую помощь, хоть этот калека прекрасно всё осознавал, но не мог произнести ни единого слова из-за изменений в нервных центрах. И всё это произошло не далее, чем за одну неделю, заключил разочарованный собеседник.

Проявляя сочувствие, я дожидался здесь ночи.

Я увидел, как Жильберто и Марина пересекли вестибюль, за ними следовали Персилия, Морейра и Клаудио, охваченные болезненным оцепенением.

Представляя себе, что они одни, молодой служащий банка с супругой не смогли сдержать возгласов изумления и распростёрлись в слезах у постели больного, чьё одиночество казалось им чрезмерным из-за присутствия феерической люстры. Немезио узнал их. Он напрасно старался приподнять свою измученную голову. Он хотел заговорить, но не смог, несмотря на неимоверные усилия.

— Неужели это ты, папа? — скорбно выдохнул Жильберто.

С трясущейся головой мужчина смог лишь промычать:

— А-а-а-а-а!…

Мы не могли видеть его мысли, мы лишь с волнением отметили, что, пришедший в чувство, он умолял детей о снисхождении, о сочувствии…

Он смотрел на свою невестку сквозь вуаль слёз и сожалел, на неясном языке мозга: — «Марина!… Марина!… я несчастен … Прости, во имя любви Божьей!… Прости за оскорбительные письма, прости за моё преступление!… Я впал в безумие, когда бросил свою машину на тело твоего отца!… Скажи, скажи мне, умер ли он… Прости, прости!…». Но сморщенный рот лишь повторял:

— А-а-а-а!…

Для этих двух присутствовавших особ ужасная отцовская исповедь была лишь долгой серией междометий, лишённых смысла.

И тогда мы увидели, что Ногейра действительно приближается к благу, который он обязался чтить. Лишь в этот миг он узнал, что был автором покушения, принесшего ему смерть… Но далёкий от просьб от руководстве или совете, он инстинктивно вспомнил другую ночь, до той, которая стала концом его существования… Ночь в пансионе Крешины, где мрак покрыл его надругательство, совершённое им в отношении своей дочери, приблизив её к неумолимому концу… Он увидел коленопреклонённую Марину и, подчиняясь вдохновению души, упал на колени, прижимая её к себе. И поскольку он занимался внутренним миром молодой женщины, измученной нравственными страданиями, он заставил её взять правую руку Немезио, где она оставила поцелуй глубокого почтения, который дети должны своим родителям.

Растроганный в сердце таким жестом почтительной нежности, увечный пробормотал невнятные звуки, мысленно умоляя: — «Прости!… Прости!…».

Проявляя мужественное смирение, Клаудио поднял глаза ввысь, воззвав сквозь слёзы:

— Боже Безмерной Доброты, я также молю Тебя о прощении!…

Этой же ночью «скорая помощь» занялась госпитализацией Немезио, который после нескольких дней лечения, находясь всё время под наблюдением своих детей, уже сам сел в инвалидную коляску в доме во Фламенго, в котором он проживал, начиная с этого дня, немой и неподвижный, под опекой своей невестки и постоянно поддерживаемый Ногейрой, в комнате того, кто его преследовал, словно речь шла о сопернике, и кто теперь служил ему верным телохранителем.

Нравственный успех Клаудио, с восхищением истолкованный несколькими друзьями в «Душах-Сёстрах», создали для нашего брата Феликса серьёзную проблему, которая внешне не имела никакого значения. Осознавая, что отец Марины, уже развоплощённый, получил разрешение жить со своими близкими с целью помощи, «донна» Беатриса также захотела по крайней мере увидеться со своим супругом и детьми. Её кратко проинформировали о неприятных событиях, в которых оказались замешанными дорогие ей существа. И поэтому, далёкая от того, чтобы охватить всю значимость этого, она ссылалась на это обстоятельство, чтобы усилить совё намерение. Живая частичка в семейном механизме, она не должна сбиться с пути, аргументировала она. Если Марина вышла замуж за Жильберто, она принимала её как дочь, и если родители поддерживали ссоры, о деталях которых она ничего не знала, то не может быть ничего более справедливого, как разделить с ними трудности, предложив им своё посредничество.

Установив её претензии, Феликс отказался согласиться с ними.

«Донна» Беатриса обратилась к Невесу, мобилизовала любовь Сары и Пресцилы и вернулась к обязанностям. Тем не менее, директор оставался неумолим. Но Невес, который ещё не совсем исцелился от своей горячности, подчеркнул внешне разумный характер просьбы и вложил столько контактов и обязанностей в этот вопрос, что наставнику не оставалось ничего другого, как присоединиться. И хоть он был озабочен, он принял меры для осуществления экскурсии. Спеша почтить «донну» Беатрису своим присутствием, он деликатно извинился, даруя тому, кто был его отцом, большую свободу действий и времени. Он мне особенно посоветовал придерживаться компании двух путешественников — отца и дочери. Я должен был помочь Невесу срочно решить этот вопрос. Он предчувствовал препятствия и опасался осложнений.

Воодушевлённая видом Рио, «донна» Беатриса лишь не горела желанием обнять Немезио. Она жаждала увидеть своё былое жилище, даже зная, что отныне там живёт её муж со своим сыном. Она хотела втянуть в себя запах счастья, которое там было, довольно воскликнула она. И удовлетворённый отец ободрял её во всех программах. Сопровождая обоих друзей, я не позволил себе наложить хоть малейшее эмбарго.

Я достиг Фламенго, слушая госпожу Торрес и восхищаясь запасами чувственности и мягкости, которые вибрировали в её избранной душе. Она выражала ликование птицы, которая обрела свободу. Но через некоторое время, принятые Морейрой и Клаудио, когда она увидела своего изуродованного мужа в положении паралитика, она побледнела, склонившись к инвалидной коляске, на которой он сидел. Она обвилась вокруг него, хоть он не воспринимал её ласк, и стала осыпать вопросами.… Почему он так изменился за эти два года? Как случилось, что он превратился в физическую развалину? Что он совершил? Почему? Почему?!…

Слыша лишь шум повседневной деятельности Марины и «донны» Хосты, Немезии почувствовал себя в плену глубоких воспоминаний… Он не мог объяснить причины возникновения этих мыслей, которые пустили ростки в его голове, но он думал о Беатрисе. Он восстановил её образ в глубине своего существа. Супруга!… Ах, думал больной, в уме которого потеря речи обострила внутреннюю жизнь, если бы умершие могли защищать живых, согласно верованиям стольких людей, бывшая спутница, конечно же, сжалилась бы над ним, протянув ему вои руки!…. Он вспоминал её молчаливое понимание, её безупречное достоинство, доброту, терпимость!…

Не зная, что отвечает автоматически на вопросы своей супруги, охваченной тревогой, стал рассматривать все события, произошедшие после её развплощения, словно составлял для неё строгий отчёт. Жильберто, Марина, Марсия и Клаудио были основными героями этих сцен, которые его память, совершенно ясная, вычерчивала сквозь «флэш-ситуации» своей ауры, показывая своей спутнице и всем нам полную истину, как в крепком фильме, вплоть до момента, где он погрузился в преступление. Если бы Беатриса была на Земле, заключил он, он был бы избавлен от печали и соблазна. Рядом с ней он собрал бы средства защиты, направления… Он восстановил в своей памяти мечты молодости, свадьбу, счастливые проекты, сконцентрированные на маленьком Жильберто… Он с трудом двинул левой рукой, чтобы вытереть слёзы, которые увлажнили ему лицо, не зная, что супруга помогает ему, разразившись плачем…

Полный опасений, Невес попытался поднять свою дочь, вытянувшуюся на полу, как это сделала бы измученная мать, будучи не в состоянии оторвать от своей груди полумёртвого ребёнка. Напрасно он произносил слова ободрения, увещевания к терпению, евангельские концепции, обещания лучшего будущего… Грустная дочь ответила, что любит Немезио, что предпочтёт быть привязанной к этому убогому ложу рядом с ним, чем снова расстаться. Она поблагодарила его за преданность, которой она была вознаграждена в «Душах-Сёстрах», но извинилась за то, что заставила наблюдать, как страдает её супруг. Как можно отдыхать, вспоминая о его мучениях? Иисус тоже нёс свой крест во имя любви к Человечеству, заметила она… Как избежать испытания малыми неприятностями, чтобы смягчить муки того, кого она обожает? Христианское учение учило её, что Бог — это сочувствующий отец, а сочувствующий отец не одобрил бы неблагодарности и оставления в одиночестве.

Отец, не ожидавший такого непредвиденного сопротивления, мне сдержанно сказал, что Торрес-отец ничего не сделал, чтобы заслужить подобное самоотречение, и что он склоняется к принудительному расставанию, но я предложил ему успокоиться. Запреты лишь осложнят ситуацию, и ничего хорошего из этого не выйдет.

Я начал действовать.

Я заметил госпоже Торрес, что её сын готовится преподнести ей внучку, что её смирение в том, что касается испытаний её супруга, было бы благословением для нас.

Уважая мою просьбу, она в замешательстве встала, и проводила нас к Марине, чью истинную историю она узнала из воспоминаний своего увечного мужа… Но как благородная душа, она поняла существовавшие ранее отношения и, глядя на Клаудио, который простил столько оскорблений её мужу, она обняла свою дочь с нежностью матери. Она с симпатией сжала «донну» Хусту в своих объятиях, а затем вернулась в нашей компании в комнату Немезио, где разделила с нами молитву и работу по магнетической помощи. Она, казалось, обрела большое утешение, увидев Жильберто, который пришёл домой пообедать, и восхитилась, когда заметила, как её сын позвал больного отца к столу, погладив его по голове и сопровождая любящий жест проявлениями хорошего настроения и нежности. Только когда Невес, в свою очередь, заговорил, она прижалась к мужу и, насильно оторванная от него общими усилиями, стала проявлять признаки зарождающегося безумия.

Беатриса в скорби и молчании вышла из здания. С похвальной целью согреть ей сердце, Невес, лишь понаслышке знавший о банкротстве своего зятя, предложил, чтобы мы ответили на желание совершить краткий визит в их былое жилище. Женщина, теперь уже апатичная, не протестовала. Она автоматически подчинилась.

Ночь распростёрла свою вуаль над окружающим нас миром, когда мы достигли обитель, которая оказалась всего лишь большим мрачным домом. Полная луна походила на огромную лампу, которая добровольно бы удалилась, испытывая стыд за то, что показывает хозяйке этого небольшого дворца такую зловещую картину.

Отец, в раскаянии за эту злополучную идею, постарался дать обратный ход, но не смог… Притянутая своими собственными мучительными воспоминаниями, Беатриса быстро прошла вперёд в поисках домашних ценностей. Но она не нашла в этом мрачном интерьере ничего, кроме пыли и тени семейного оазиса, который она когда-то построила… Кроме того, элегантный дом, приговорённый к продаже на аукционе, превратился в логово для развоплощённых злодеев, которых она была бессильна изгнать… Отчаявшееся существо переходило из комнаты в комнату, от рывка к рывку, от крика к крику, пока не упала навзничь на паркете в большой комнате, которая имела свои преимущества, произнося фразы, лишённые всякого смысла…

Беатриса потеряла сознание.

Я стал осматривать её, стараясь успокоить, пока расстроенный Невес призывал службы срочной поддержки, связанные с «Душами-Сёстрами» в ближайшем местечке.

Помощь не заставила себя ждать.

На следующий день специализированные медсёстры, по просьбе Феликса, помогали нам. И только спустя четыре дня после инцидента мы смогли вернуться в институт, приведя её в умственном расстройстве.

Две недели сложной работы и постоянного внимания проходили безрезультатно в центре у Феликса, пока один из ориентеров медицинской команды не порекомендовал поместить больную в соответствующую больницу и применить к ней терапию сна, с практикой наркоанализа, чтобы иметь возможность выкорчевать все возможные воспоминания её предыдущего существования, со всем надлежащим вниманием, чтобы она не занялась погружением памяти в предыдущие периоды перевоплощений.

Мнение было с уважением рассмотрено.

Феликс пригласил нас, Невеса и меня, предстать перед братьями Режи в кабинете, где проводились исследования.

В назначенный момент мы оказались у изголовья Беатрисы, которая спала в своей постели. Её подушка была снабжена специальными электромагнитными приспособлениями. Феликс, брат Режи, один выдающийся психиатр, который и выдвинул эту идею, в сопровождении двух помощников, руководитель архивов «Душ-Сестёр», Невес и я были восемью сотрудниками, занимавшимися наблюдением за пациенткой. Надо добавить, что все собранные здесь руководители располагали совершенной системой сообщений для быстрых консультаций с секторами, с которыми они были связаны.

Сдержанный Феликс; Невес в тисках нервозности; проворные врачи; мы все остальные в ожидании…

С самого начала эксперимента Беатриса, обнаружившая голос и манеры, отличные от её обычных, проявила себя в неопределённой точке предыдущего воплощения, жалуясь на некую Бриту Кастанейра, женщину, которой она вменяла в вину все свои несчастья, опустошавшие ей душу… Судя по горьким рассуждениям, было очевидно, что аналитик столкнулся с какой-то важной точкой, предоставив ей возможность лёгкого проникновения в потайные области разума. Пользуясь этим, врач спросил её, откуда она знает Бриту, в каком это было времени и при каких обстоятельствах. Находясь в спровоцированном сне, Беатриса резко ответила, что для этого необходимо подвести к её молодости, и, корректно побуждаемая, она объяснила, что родилась в Рио в 1792 году и её зовут Леонора да Фонсека Телес, имя, пришедшее к ней от мужчины, за которого она вышла замуж вторым браком. Она уточнила, что место её рождения было на улице Матакавалос, в простом доме, где она прожила беззаботное детство. Но в 1810 году её судьба изменилась. Она вышла замуж на португальского парня, который откликался на имя Доминго де Агора е Сильва, и оставался в Бразилии на службе Герцога де Кадавала при Дворе Дона Хуана Шестого. Из этого союза в 1812 году родился мальчик, получивший имя Альваро. Но её муж преждевременно угас на Шмен дю Бокейрон да Глория, когда был ответственным за выездку диких жеребцов, приобретённых для королевских карет. Она с благодарностью упомянула проявления уважения, объектом которых она была, проявлений, исходивших от влиятельных лиц того времени, и обещания, данные в пользу малыша, который оказался без отца. Вдова в двадцать два года, она оказалась востребованной золотых и серебряных дел мастером, выстроившим улицу Дирейта — Хустиниано да Фонсека Телес, молодым человеком, который был лишь на три года старше её, предложение которого выйти за него замуж она приняла. Она радовалась, видя, как пасынок и тесть связали себя благословенной дружбой.

Альваро вырос, чувственный и разумный, и поскольку у неё не было другого ребёнка от этого второго брака, ребёнок воспитывался ею и её супругом, словно узы света и любви. Но несмотря на это, в возрасте пятнадцати лет, в 1827 году, малыш сел на судно, идущее в Европу, под руководством благородных друзей отца, таким образом осуществляя блестящую учёбу в Лиссабоне и Париже…

Загипнотизированная женщина рассказывала о событиях того времени, высказывая свои впечатления по поводу лиц, вещей, решений и фактов, словно её воображение было полно живой хроники. Она поведала нам, что её сын вернулся в 1834 году. Для неё и Хустиниано дом снова преобразился в очаг из роз, вплоть до некой ночи…

Перед лицом недомолвок брат Феликс, явно взволнованный, попросил, чтобы работа по анализу задержалась на возможных воспоминаниях упомянутой ночи…

Ориентер исследований повиновался.

Беатриса сморщила лицо, выдавая страдание человека, который натолкнулся на рану в собственном теле, не имея возможности избавиться от неё, и недовольно ответила:

— Я должна объяснить, что Брита была замужем за Теодоро Кастанейрой, богатым коммерсантом, жившем на улице де ла Валинья. Они были оба молодые, у них была единственная дочь Вирджиния, малышка одиннадцати лет… И хоть мне было за сорок лет, а Брите едва стукнуло тридцать, мы постоянно искали присутствия друг друга, это подобное чувство разделялось и нашими мужьями, у которых была та же разница в возрасте… Их объединяли дела, и нас — мечты по дому…

И она продолжила:

— Той ночью, о которой я начала говорить, мы с мужем выводили Альваро в свет, на вечеринке Командора Жоао Батиста Морейры, в Пердейра да Глория… У меня появились жуткие предчувствия, когда Альваро и Брита поздоровались, остановившись, восторженные, глаза в глаза, чтобы послушать сонатины… Напрасно я придумывала предлоги, чтобы уйти пораньше… Мы вернулись поздно ночью с нашим мальчиком, полным грёз. Он считал невозможным, чтобы она была замужем и имела дочь… Она казалась ему простой салонной малышкой из-за той грации, которой она располагала и пользовалась. Я делала всё, что было в моей власти, чтобы избежать бедствия, но, знать, не судьба… Оба они, охваченные взаимной страстью, стали часто встречаться во время прогулок… Поездки по Мангрульо и игры на пляже Ботафого, экскурсии в колясках на Ферму Каплуна, прогулки со стороны Муда да Тихука… Всё происходило мирно, пока Теодоро не застал их в комнате Отеля «Фарукс». Оскорблённый, муж перестал интересоваться своей женой, хоть и не оставил семейного очага из любви к дочери… Но даже в таком положении он ухаживал за маленькой Марианой де Кастро, которую мы звали Нанинья, девушкой из хорошей семьи, жившей со своими родителями на улице Кано… Нисколько не огорчённая, Брита даже принялась облегчать, насколько возможно, их связь, чтобы ощущать себя свободной… Нанинья, в конечном счёте, уступила этой игре в прятки, но бросила обоих детей, рождённых от коммерсанта, у дверей Милосердия, насколько всем это стало известно…

Госпожа Торрес разразилась слезами и продолжила, рассказывая, что её сын, четыре года спустя, устал от Бриты, и лишь сейчас проинформировал свою семью, что у него в Лиссабоне есть невеста… Он хотел вернуться туда, но опасался, как бы его любовница не покончила с собой. После множества безрезультатных хитростей, направленных на то, что уйти от неё, он создал маккиавелевский план, который для неё, любящей матери, стал бы необратимым несчастьем. Как-то заметив, что у Бриты слабость к драгоценностям, он внушил своему отчиму, что она страстно желает его преданности, изобретая послания и нанизывая одну ложь на другую. Убеждённый уговорами своего пасынка, Хустиниано стал действовать, смог впечатлить Бриту своими редкими подарками, пока во время первой встречи, организованной Альваро, который принял в ней участие в роли оскорблённого спутника, чтобы, наконец, уехать в Португалию, оставляя за собой многие трагедии.

Этот удар вдохновил госпожу Кастанейра на создание новой личности. Она превратилась в ужасную женщину, расчётливую и жестокую. Она, Беатриса, никогда больше не видела от неё ни одного жеста жалости. Она превратила Хустиниано в мужчину с извращённой сексуальностью, вымогая у него деньги, всегда одни лишь деньги, дойдя до того, чтобы отдать ему свою собственную дочь Вирджинию, которой тогда было чуть больше пятнадцати лет, продав её своему любовнику, уже пожилому мужчине, чтобы войти во владение землёй и богатством. Но недовольная своими ошибками. Она совращала с правильного пути молодых девушек благородного воспитания, бросая их в проституцию, поддерживая всякого рода измены, пороки, преступления и аборты…

Вирджиния, которая стала жить с Хустиниано, оставившем свою супругу, превратилась в яблоко раздора между господином де Фонсека Телесом и Теодоро Кастанейрой, которые взаимно мучались в бесполезных конфликтах в течение одиннадцати лет, пока муж донны Бриты, который тогда уже долгое время жил в браке с Наниньей де Кастро, не был найден мёртвым, убитым кинжалом, на улице Кадейра. Убийство приписывали беглым рабам. Но Нанинья знала, что Хустиниано участвовал в убийстве, и стала плести свою месть. Она связалась с другим мужчиной, которому внушила ненависть к золотых дел мастерам с улицы Дирейта. И они оба, жившие на углу площади Ботафого, спланировали убить его так, чтобы было похоже на несчастный случай. Хустиниано, уже пожилой и немощный, имел привычку по воскресеньям прогуливаться до Бика да Ренья[25], в Старом Косме. И когда он возвращался с одной из таких прогулок, когда уже наступала ночь, управляя своей конной повозкой, на которой он перемещался, Нанинья со своим спутником под покровом мрака забросали животное камнями с острыми краями, выбрав для этого зловещего дела тёмное место… Лошадь галопом бросилась по склону, сломав все тормоза и выбросив старого человека с обрыва на каменные плиты, нагромождённые друг на друга, где Хустиниано почти сразу нашёл свою смерть.

И в слезах «донна» Беатриса заключила:

— Ах, Боже мой, всё это было напрасно, поскольку Альваро, по приезде в Португалию, обнаружил, что его невеста вышла замуж за другого, принуждённая к этому своими родителями. Позже он вернулся в Бразилию, где стал преподавателем и закоренелым холостяком… Ах, сын мой, сын мой!… Зачем ты причинил людям столько несчастий?!…

В этот момент откровений брат Феликс попросил учёных сделать паузу, чтобы дать несколько объяснений до того, как он уйдёт.

Больную вернули в сон, и наставник попросил у руководителя Архивов выходной сертификат Беатрисы, поскольку её не было здесь почти пятьдесят лет во время её воплощения в Рио. Внимательный к исследуемому случаю, ответственный чиновник принёс карточку «донны» Беатрисы Невес Торрес.

Да, до её теперешнего имени было имя Леоноры да Фонсека Телес, которая в своё время развоплотилась в Рио. Она пробыла какое-то время в низших областях, провела двадцать восемь лет в ближайшей духовной колонии по перевоспитанию и провела всего два месяца в «Душах-Сёстрах» в 1906 году, по личной просьбе брата Феликса, который руководил её рождением в семье присутствующего здесь Педро Невеса.

Но Феликс попросил всю возможную информацию, касающуюся лиц, процитированных Беатрисой, которые были связаны с Институтом.

Аппарат пришёл в действие, и Архивы очень быстро ответили. Хустиниано да Фонсека Телес, Теодоро Кастанейра, Вирджиния Кастанейра и Нанинья де Кастро перевоплощались в Рио. Все с выходным сертификатом «Душ-Сестёр». Хустиниано — это Немезио Торрес, коммерсант, с отягчёнными ошибками; Теодоро Кастанейра предстаёт под именем Клаудио Ногейры, уже развоплощённого, но ещё в служении на Земле, с замечательными улучшениями; Вирджиния Кастанейра сейчас откликается на имя Марины Ногейра Торрес, с многообещающими признаками внутреннего преобразования; Нанинья де Кастро была Маритой Ногейрой и с недавнего времени находится развоплощённой в одном из центров отдыха организации, и сейчас в процессе нового рождения на физическом плане, по экспресс-просьбе собственного директора Института, тогда как Брита Кастанейра на Земле носит имя Марсии Ногейра, чья карточка прискорбна. Досье этой женщины состоит из длинной серии абортов и бегства от обязанностей, включая многие косвенные обязанности в разорённых семьях и принесённых в жертву существований. Были лишь самые худшие из примечаний по организации…

Один из присутствовавших врачей, возможно, тронутый свидетельством Беатрисы, попросил информацию об Альваро. Архивы объяснили, что у Альваро де Агира е Сильва нет никакого выходного сертификата для перевоплощения от «Душ-Сестёр». Он зарегистрирован лишь в отделении жалоб. Леонора, бывшая его физической матерью, Хустиниано, его отчим, и сама Брита Кастанейра записали строгие обвинения против него, до его возвращения к новым земным сражениям, хоть два последних были лишь короткое время в Институте по их выходу из уголовной колонии.

Брат Феликс спросил, есть ли какой-нибудь благородный жест в информации, касающейся Марсии, который позволил бы попытаться применить эффективную помощь для её пользы. Да, есть один, объяснили в компетентном секторе. Однажды она проявила лучшие материнские порывы, чтобы гарантировать достойный брак своей больной дочери.

Тогда, соединяя достоинство и скромность, наставник встал и, изумляя нас своим впечатляющим смирением, проинформировал, что Альваро де Агира е Сильва и он — это одно лицо, один и тот же Дух, предстающий перед Богом и нами, в суждении, где сознание требовало, чтобы он добровольно воззвал к перевоплощению, чтобы пойти навстречу Брите, в то время бывшей во плоти вдовы Ногейра… Он постарается в своём собственном обновлении и окажет ей помощь, поскольку он считал себя палачом, а её — жертвой.

С такой силой на нас не воздействовала бы даже молния.

У врачей был огорчённый вид, у брата Режи глаза наполнились слезами, Невес побледнел, а мне внезапно стало трудно дышать…

Феликс мужественно продолжал объяснять, что Божественное Милосердие, по мере того, как Дух возвышается, предаёт суду совести долг исправления и гармонизации с законами Вечного Равновесия, не прибегая к принудительным мерам, и что поэтому, начиная с этого момента, его решение собраться в подготовительных работах к рождению на физической арене станет публичным.

Он поведал, что сексуальная преступность создала для него ответственность, подобную ответственности злодея, который разрушил бы здание или город с помощью серии взрывов. Ущемив чувства Бриты Кастанейры, уважаемой женщины, пока не произошёл случай, преобразовавший её сердце и мозг, он признаёт себя виновным перед лицом принципов причинности, вплоть до определённого момента, виновным за все проступки сексуального характера, которые она совершила, поскольку после того, как он оставил её, сознательно принудив её к вероломству и приключениям, он может сравнить её с бомбой, которую он изготовил ради стольких лиц, которым бедное существо нанесло ущерб, словно она хотела отомстить своему ближнему за жёсткую оборотную сторону жизни, которую тот ей навязал.

Он, которому мы обязаны стольким счастьем, просил у нас братской поддержки, чтобы он смог получить место сына в семье Жильберто, как только Марина восстановит материнское лоно после рождения Мариты. Он мечтал встретиться с Марсией в нежности внука… Он будет для неё спутником в бесплодные моменты телесной старости, он принесёт ей свою чистую любовь, они будут страдать вместе, он даст ей своё сердце. Он не может быть равнодушным, убеждённый, что Бесконечная Доброта Божья сможет даровать вдове Клаудио бесценное оставшееся время в физическом существовании… Если бы Господь даровал ему милость, о которой он молил, он попросил бы нас помочь ему оставаться верным своим обязанностям с самого раннего своего возраста. Он просил нас поддержать его в дни соблазнов и слабости, простить его возмущения и ошибки, и что, во имя любви к доверию, которая собрала нас здесь, мы никогда не позволим ему пойти по вредоносным лёгким путям, во имя нашей дружбы…

Строгий и мягкий, он обратился, в частности, к брату Режи, проинформировав его, что обе сестры Присцила и Сара, уже находятся в подготовительном этапе к возвращению на Землю, что они уйдут раньше него, он же рассчитывает на возможность отойти от руководства Институтом через шесть месяцев, чтобы подготовиться, и не желает на своём месте никого другого, кроме Режи, что станет радостью для организации.

Никто из нас не имел сил прервать тишину. Врачи попросили замену для обеспечения отдыха Беатрисы; Режи молча ушёл помогать руководителю Архивов; Невес подошёл к своей неподвижно лежащей дочери, словно желая спрятаться, чтобы поразмыслить над уроком. Я оказался один перед наставником. Подняв глаза на него, словно в первый раз, когда я разглядывал его у Немезио, я постарался прийти в себя, увидев его невозмутимое лицо. Это был тот же человек, которого я любил как отца или брата. Он заметил моё состояние души и сжал меня в своих объятиях. По его твёрдому и проницательному взгляду я понял, что он не хотел бы видеть меня охваченным чувствительностью, и я постарался собраться с силами. Несмотря на это, будучи не в состоянии полностью себя контролировать, я склонил свою расстроенную голову к плечу человека, которого я привык чтить, но прежде. Чем я расплакался, я ощутил, как его правая рука слегка коснулась моих волос, и он попросил у меня информации по уроку флюидной терапии, на котором я не должен был отсутствовать.

Мы вышли вместе.

На улице, видя, как он шагает прямо и спокойно, у меня сложилось впечатление, что Солнце, сверкающее на небе, является предупреждением Божественной Мудрости о поддержании верности в постоянном движении к Свету.

14

Добившись продления срока для практики более обширных исследований в «Душах-Сёстрах», я сопровождал брата Феликса, пока он не отошёл от руководства, чтобы заняться подготовкой к новым задачам.

Наставник избрал «Дом Провидения» для прощания с сообществом.

К давно уже запланированной дате двери здания были широко открыты для всех, кто хотел прийти попрощаться с любимым ориентером, которого все обитатели Института считали героем. Министры города, поклонники ближайших зон, комиссии от различных организаций труда, всё руководство организации, друзья, ученики, бенефицианты и другие компаньоны издалека объединились здесь в единой вибрации благодарения и любви.

Режи узнал, что шеф хотел бы вновь увидеться с больными во время свои последних часов административной деятельности, но уверенный, что не сможет удовлетворить его просьбу из-за нехватки времени, он посоветовал нам отобрать в секторах госпитализированных братьев тех, кто в состоянии предстать при передаче полномочий, без ущерба для их будущей деятельности.

Мы быстро выстроили две сотни человек, которые не создадут проблем, и, желая подчеркнуть постоянную преданность Феликса наименее счастливым, Режи решил, что они рассядутся в первых рядах аудитории, как молчаливый знак уважения тому, кто их так любил… Огромное большинство их были в ослабленном и дрожащем состоянии, символизируя ностальгический авангард страдания в ассамблее, и все держали в руках букеты цветов… Я растроганно смотрел на них, когда прибыл Феликс, выказывая решимость и спокойствие, характерные для его поведения. Он спокойно устроился между Министром обновления, представителем Правителя, и братом Режи, который скоро заменит Феликса. Но когда он обвёл взглядом тысячи присутствующих, которые заполнили входы, гостиные, лестницы и галереи, вместе с увечными в первых рядах, невыразимые эмоции проявились у него на лице.

Пятьсот детских голосов, отрепетированных заранее с помощью признательных сестёр, хором спели два гимна, вознесших нас к вершинам чувств. Первый из этих гимнов назывался «Да благословит тебя Бог», спетый как дар, самыми пожилыми из спутников, а второй соответствовал прекрасной легенде «Возвращайся быстрей, друг любимый!», в знак почтения к наставнику от самых молодых. И когда умолкли последние аккорды оркестра, который придал неведомой красоты мелодиям, все две сотни больных прошли перед Феликсом от имени «Душ-Сестёр», которые делегировали этим наименее удачливым спутникам радость пожать ему руку и передать цветы.

Передача полномочий была простой, с изложением и чтением акта, имеющего отношение к изменениям. Когда были выполнены все обязательства, Министр Обновления обнял уходящего брата от имени Правителя и назначил на его место остающегося Режи.

С голосом человека, сдерживающего слёзы, новым директор выступил коротко, умоляя Господа благословить своего спутника, который возвращается к перевоплощению, в тоже время формулируя его обеты триумфа в сражениях, которые ему предстоят. Скромный и смущенный, он закончил просьбой к Феликсу не только взять слово, но и продолжить исполнение руководства этим Центром по праву, которое он, Режи, считал незыблемым.

Сильно взволнованный, наставник встал и, поскольку ему не надо было ничего диктовать организации, которая приютила его на полвека его труда, он возвысил голос в молитве:

— Господи Иисусе, что я мог бы попросить у Тебя, когда Ты мне дал всё в нежности друзей, окружающих меня, в свете любви, которого я не достоин? Поэтому, Учитель, становясь под Твоё благословение, я хотел бы с верой просить Тебя ещё об одном!… Теперь, когда новые реализации призывают меня на Землю, помоги мне, сжалься, чтобы я был достоин преданности и веры этого центра, где в течение пятидесяти лет я получал великодушие и терпимость всех!… Перед альтернативой обрести новое тело на физическом плане, чтобы искупить обретённые долги и старые внутренние рубцы, которые я ношу как мучительный итог своих проступков, дай, во имя милосердия, друзьям, слушающим меня, возможность помогать мне с благожелательностью, которой они всегда окружали меня, чтобы я не скатился к новым падениям!!… Господи, благослови нас и славься во веки веков!…

Феликс произнёс эти последние слова, с великим трудом сдерживая эмоции, выдававшие его состояние, но поскольку небосвод сразу же отвечал на его призыв, друзья высшей сферы, присутствовавшие здесь, хоть и невидимые для наших глаз, материализовали обильный дождь из световых лепестков, которые опускались с потолка, чтобы рассеяться при первом же прикосновении к нашим головам волнами незабываемого аромата, используя духовные силы всей аудитории, положительно ориентированные в одном направлении.

Ожидание продлилось несколько мгновений в ликующем молчании, когда у двери переполненного форума остановилась машина. Немногим позже на территорию здания ступила женщина, облачённая в свет.

В миг единый все присутствовавшие встали, включая Министра Обновления, который сразу же охватил её взглядом глубокого почтения.

Я колебался лишь мгновение перед тем, как, счастливым, узнать её. Это была Сестра Дамиана, которая в «Носсо Ларе» являлась частью круга чемпионов по милосердию в областях мрака, чей портрет хранил Феликс, к которой он был привязан странными узами чувств… Благодетельница, проявившая необычайную скромность, была одета в сияние — то сияние, которое, конечно же, стоило ей многих самопожертвований — чтобы лишь показать радость, с какой она пришла получить и подготовить того, которого любила как сына, дорогого её душе!…

* * *

Быстро прошли четыре года.

Надежда, усилия, труд, обновление…

И хоть я никогда не забывал Феликса, многие наставники советовали мне временно отойти от новой задачи, которая возложена на него, чтобы не причинить ему вред чрезмерным вниманием. Однако в момент, когда я менее всего ожидал, брат Режи передал мне братское послание, уведомляющее, что он снял свой запрет. Феликс победил все сражения в урегулировании к физическому телу. Несколько дней спустя Клаудио, Персилия и Морейра, работающие в Рио, пригласили меня повидаться с незабываемым другом, которого все «Души-Сёстры» окружали вплоть до сегодняшнего дня неутомимой нежностью.

Переживая вновь волнующие воспоминания, я вернулся во Фламенго. Но время всё меняет. Другая семья занимала апартаменты, которые были связаны с моими воспоминаниями. По просьбе Морейры, который информировал его о моём вероятном визите, один мой развоплощённый друг любезно дал мне новый адрес, объяснив, что Жильберто и Марина оказались вынужденными продать эти места, чтобы ответить на вопросы наследства, через несколько месяцев после развоплощения Клаудио. Семья жила теперь в Ботафого, куда я в тревоге и направился.

Ни одна земная фраза не смогла бы определить счастье встречи. Там были Клаудио и Персилия. Морейра отсутствовал, он дежурил. Он вернётся позже. Окутанный мягкими вибрациями приёма своими духовными хозяевами, я увидел пару, которая мирно беседовала с «донной» Хустой. В чертах маленькой славной и плаксивой девчушки я узнал Мариту… Глубоко растроганный, я смотрел на Феликса, которого они отныне называли Серджио Клаудио, я нежно-розовым цветом лица его четырёх лет. Темперамент, глубоко отличный от темперамента своей маленькой сестрички, он уже проявлял спокойствие и ясность в мыслях и словах. Всё это произвело на меня сильное впечатление, и я не знал, как выразить свою радость… Это был он!… Очарованный, я снова разделял огонь этих незабываемых глаз, хоть они и сверкали из детского беззаботного тельца…

Клаудио и Персилия проинформировали меня, что Немезио был препровождён на духовный план годом раньше, после ужасных страданий. Они рассказали мне, что целые группы одержателей угрожали дому в Ботафого, когда бедный наш спутник был на пороге ухода в мир иной. Но Персилия сопровождала движение вмешательства, которое поднялось в его пользу в «Душах-Сёстрах». Преданные друзья использовали все средства, моля о милосердии и благотворительности, когда было открыто, что Правосудие в Институте считало его окончательно павшим под ударами изгнания. Бывшие спутники вместе с жаркими призывами упоминали о жестах благожелательности, которые он практиковал во времена «донны» Беатрисы, добавленные к трём годам увечья и паралича, которые он смиренно выносил. В умножении обязанностей, в которых брат Режи лично принимал участие, поскольку, следуя административному руководству Феликса, он склонял власти к благожелательности, и магистраты позволили вновь открыть процесс, чтобы послушать более широкие споры. Тему вновь исследовали, и «Дом Провидения» послал двух нотариусов в Ботафого с целью уверенно расследовать накопившиеся просьбы. Но служители прибыли как раз в тот момент, когда Немезио, частично развоплощённый, впал в безумие, вскрывая этим присутствие злополучных спутников вокруг семейного очага, присутствие, которое он бездумно поддерживал. Обследовав неожиданное, судьи порекомендовали, в духе справедливости, поддержать его безумие для его же собственного блага, что брат Режи, кстати, принял, поскольку это был единственный способ, по которому он мог бы получить адаптированную защиту, чтобы предать его ненависти развоплощённых злодеев, которые хотели пользоваться его помощью в своих действиях, как только он освободится от своего изуродованного тела. При виде этого благословения он добился помещения в психиатрическую лечебницу, поддерживаемый «Душами-Сёстрами» в области чистилища по восстановительной работе, где до сих пор проходил медленный курс лечения, будучи не в состоянии возложить на себя новые обязанности с Разумными существами мрака.

Что касается Марсии, то она страдала, но словно в стороне. Она никогда не приходила к своим близким, несмотря на неутомимое стремление Жильберто и Марины вновь обрести её доверие. Она говорила, что ненавидит родственников. Будучи больной, она пила и играла, не сдерживая себя. Клаудио настоял, однако, на том, чтобы дети ловили момент, чтобы представить ей внуков. А Персилия добавила, что я прибыл как раз в канун многообещающей попытки. В эту субботу супружеская пара обнаружила, что она каждый день посещает пляж Копакабаны, чтобы отдохнуть на песочке, подышать морским воздухом, как советовал врач. На следующий день, в воскресенье, у Жильберто с женой было достаточно времени, чтобы провести новую попытку в поисках долгожданного примирения. Я был приглашён к сотрудничеству. Я мог немного отдохнуть рядом с ними и подождать.

Мы какое-то время поговорили о чудесах жизни. Персилия сравнила земной опыт и ценным ковром, в котором перевоплощённый Дух, по своей собственной судьбе ткач, знает лишь противоположную сторону.

Позже в ночи прибыл Морейра, присоединившись к нашей успокоительной сердечности.

Наконец, отдохнув, я захотел подойти к Серджио Клаудио, чтобы исследовать его духовную ситуацию в этой фазе детства, но сдержал этот порыв. Я обещал «Душам-Сёстрам» ничего не предпринимать, во имя любви, что могло бы нанести ущерб его спокойному развитию.

Поэтому я воспользовался мгновениями покоя, чтобы изучать. Размышлять, вспоминать…

Рано утром мы уже были на своём посту.

Ранняя пташка, Марина поднялась в шесть часов утра, и уже в восемь, под наблюдением «донны» Хусты, семья объединилась за столом, чтобы слегка восстановиться, заранее упиваясь возможными развлечениями пляжа. Марита хотела свой зелёный купальный костюмчик и коробку с пирожными. Серджио Клаудио предпочитал мороженое.

Перед уходом супруга Жильберто подумала о миссии, которую они разыскивают, о Клаудио, чувствуя его духовную помощь, и попросила детей помолиться вместе, проявляя восхитительную зрелость мысли.

Малыш стал посередине комнаты и прочёл воскресную молитву, которую повторяла его сестра, которая, хоть и была старше его, но пробормотала лишь несколько фраз.

Затем Марина попросила мальчугана:

— Сынок, повтори вслух молитву, которой я тебя вчера учила…

— Я забыл, мама…

— Тогда начнём ещё раз.

И подняв голову к Небесам в глубоком почтении, которое мы хорошо знали, малыш повторил одно за другим слова, которые выходили из материнских уст:

— Любимый Иисус… мы просим Тебя сделать так, чтобы бабушка пришла к нам жить… жить с нами…

Маленькая группа в нашей компании вышла из автобуса недалеко от пляжа. Девять часов утра, солнце сияет. Нас было четверо развоплощённых спутников рядом с четырьмя людьми.

Чтобы «донна» Марсия не истолковала во зло их намерения, Жильберто с Мариной решили поплавать, подражая детям. Вокруг тысячи купальщиков с улыбкой наслаждались вечным праздником Природы. Служащий банка и жена переглянулись многозначительно, повели глазами в разные стороны, туда, сюда… они искали, пока не обнаружили «донну» Марсию, в купальнике, лежащей под радушным тентом. Она казалась уставшей, грустной, хоть и улыбалась весёлой компании своих друзей.

Взволнованный, Клаудио сказал, что мы располагаем возможностью окутать её созидательными воспоминаниями.

Мы подошли к ней, пока Жильберто и Марина, в сопровождении детей, подбирались к ней, сохраняя внешнюю беззаботность.

Под нашим влиянием вдова Ногейра, необъяснимо для себя самой, начала думать о своей дочери… Марина! Где могла бы быть сейчас Марина? Как ей не хватает её! Как эта разлука заставляет её страдать сейчас!… Каким тернистым оказался её путь!… Она вспомнила дом, угнетённое состояние, она вновь мысленно увидела начало… Клаудио, Араселия, дочери и Немезио вновь появлялись в её воображении, восстанавливая сцены любви и боли, которые она никогда не могла забыть!… Значит, жизнь для неё лишь горечь? Разбередив себе душу, она спрашивала себя, стоило ли жить, чтобы в старости оказаться в таком одиночестве…

Вдали, наверху, она увидела людей, которые приближались к ней. Она в изумлении поднялась и узнала группу, застыв от удивления. Без слов она окинула взглядом Марину, Жильберто и Мариту. Но когда её взор упал на Серджио Клаудио, она впала в восхищение!… «О, Боже мой, какой странный и прекрасный ребёнок!…», внутренне воскликнула она.

Малыш быстро оставил материнскую руку после того, как Марина шепнула ему что-то на ушко, и бросился к ней, трогательно вскрикивая:

— А-а, бабушка! Моя любимая бабушка!… Любимая моя бабушка!…

Марсия машинально протянула свои руки и подхватила обнявшие её маленькие ручонки… Крохотное сердечко, которое стало биться навстречу её сердцу, заставило её подумать о светлой птице, сошедшей с небес, чтобы прикорнуть на её утомлённой груди. Она хотела поцеловать малыша, но смешанные чувства счастья и тревоги вдохнули в неё ощущения радости и страха. Почему её внук пробуждал в ней столь противоречивые мысли? Но прежде, чем она решилась приласкать его, Серджио Клаудио приподнял головку, которую склонил было на её обнажённое плечо, и покрыл лицо бабушки поцелуями… Не было ни одного волоса, который он бы не пощупал своими нежными пальчиками, и ни одной морщины, которой он не коснулся бы своими нежными губками. В смущении, Марсия принимала приветствия своих детей, обняла малышку, которую также видела впервые, осведомилась о её здоровье, и, когда стала комментировать живость своих внуков, Марина посоветовала малышу прочесть молитву бабушке, которую он читал дома, перед тем, как пойти на пляж.

С врождённым понятием уважения к молитве, Серджио отделился от бабушкиной талии, за которую держался, встал перед «донной» Марсией, утопая своими пухленькими ножками в песке… И закрыв глаза, в усилии, приложенном к воображению, желая предложить от себя самого это проявление нежности, он уверенно повторил:

— Любимый Иисус, мы просим Тебя сделать так, чтобы бабушка пришла к нам жить… жить с нами…

«Донна» Марсия разразилась бурными слезами, в то время как малыш снова обрёл приют на материнских руках, дрожавших от радости…

— Что такое, мама? Ты плачешь? — мягко спросила Марина.

— Ах, дочь моя! — ответила «донна» Марсия, прижимая внука к груди. — Я старею!…

Затем она распрощалась со своими подругами, предупредив, что этим воскресеньем она обедает в Ботафого, но внутренне она была убеждена, что больше никогда не покинет дом своей дочери, никогда…

Малыш завоевал её сердце.

Я проводил группу до шоссе. Счастливый Жильберто взял такси. Клаудио, Персилия и Морейра, которые отправятся в обратный путь, сердечно обняли меня. Я смотрел на машину, которая удалялась в направлении Лидо, чтобы последовать этому пути…

Один в духе, перед толпой купающихся, я ощутил на лице слёзы умиления и радости. У меня было страстное желание сжать в своих объятиях ту благородную и свободную личность, которая играла между купанием и петекой, принимая братство как Божью семью…

Шатаясь от избытка чувств, я вернулся на место, где Марсия и ей внук нашли друг друга, символизируя для меня прошлое и настоящее, готовя будущее в свете любви, которая никогда не умирает. Я коснулся песка, по которому они ходили, и стал молиться, прося Господа благословить их за учения, которыми я обогатился… Из тысячи воплощённых спутников, вступивших в это радостное оживление, никто не ощутил, хотя бы немного, моего культа признательности и ностальгии. Но сочувственное море, видя мой дрожащий жест, бросило большую завесу морской пены на то место на песке, которого я коснулся, словно хотело сохранить затухающий знак моей благодарности и почтения в регистре волн, введя его в величественную симфонию, которой оно не перестаёт петь хвалу бесконечной красоте.

--------

Перевод на русский язык:

СПАРТАК СЕВЕРИН,

г. Минск, БЕЛАРУСЬ,

март 2010 года