Семейный отдых в Турции (сборник рассказов)

По дороге задержался - его остановил давний дачный знакомец Котька Мальгин - худощавый, похожий на голодного школяра, живущий в конце улицы. В отличие от Буренкова, который наезжал периодически, да и то в основном летом, Котька обитал здесь постоянно. Звали Котьку в поселке Афганцем - за то, что он не снимал хлопчатобумажную десантную форму-"песчанку" с орденской колодкой на груди и всем рассказывал, что он славно вышибал душманам зубы в Герате да в пустыне под Кандагаром.

Здешние постоянные жители - хоть их и было раз-два и обчелся - Котьку почему-то не любили. Буренков не знал почему. Афганец, рассказывает интересно, повидал немало, в Афганистане провел времени больше, чем другие его "корешки", - целых три года, приятный в общении, и вот на тебе всеобщая нелюбовь. Буренков не понимал этого и всегда при встрече старался сказать Афганцу что-нибудь доброе, выразить свою симпатию, и ему казалось, что Афганец отвечает ему тем же.

- Что-то вид у вас очень потерянный, - услышал Буренков голос, донесшийся до него сбоку, из узкого тоннеля, образованного двумя как бы устремившимися друг к дружке заборами - по этому тоннелю пролегала тропка к колодцу, и заборы будто пытались навалиться на человека, идущего за водой, и зажать его. Похоже за заборами обитали крепкие хозяева, которые не любили друг друга. - Что-нибудь случилось, Сергей Алексеевич?

Буренков остановился, развернулся всем корпусом к человеку, окликнувшему его. Бледная улыбка возникла на лице Буренкова.

- А-а, Константин Константинович!

Так он называл Котьку Мальгина. Когда Котька был школьником, Буренков помогал ему решать арифметические задачки, вместе с ним мастерил макеты моторных катеров, которые Котька потом запускал в здешнем пруду, где, кроме головастиков, никто не водился, и с удовольствием топил их. У него была прямо-таки адмиральская стать - топить корабли. После этого Котька прибегал к Буренкову мокрый, по макушку облепленный тиной, в черных ошметках жирного ила - пруд давно не чистили, и протяжно, со слезами, выл: "Ы-ы-ы-ы!" Буренков успокаивал его, откладывал все дела, и они садились за новую модель.

Впрочем, новая модель была обречена ещё до того, как они взялись склеивать её корпус и выстругивали первую палочку для мачты...

Потом Котька пропал, а когда появился вновь и как-то встретил Буренкова на улице поселка, то расцвел в широкой искренней улыбке, долго тряс ему руку, объясняя, что недавно из Афганистана... Воевал. Одет Котька был в желтоватую солдатскую форму. Раньше такой формы солдаты не носили, а сейчас, когда наши побывали в жаркой угрюмой стране, она появилась удобная, с накладными карманами на штанинах и рукавах, - видать, жизнь заставила портных в погонах придумать форму, соответствующую местности.

Он и сейчас стоял в "песчанке", Котька Мальгин, и изучающе смотрел на Буренкова, покусывал желтоватыми, испорченными никотином зубами спичку и улыбался.

- Да вот, Константин Константинович, - в голосе Буренкова зазвучало что-то жалобное, чужое, ему самому противное, - дачу мою ограбили. Понимаешь? Разбили все, раскурочили, нагадили, вещи - те, что были поценнее, забрали... - Он почувствовал, как у него задергалась щека.

- А кто это сделал, не знаете? - спросил Котька, будто прислушиваясь к себе.

- Если бы знал... Если бы знал - придушил бы этими вот руками. Буренков поднял свои руки с подрагивающими, какими-то чужими пальцами.

- Не расстраивайтесь, добро - дело наживное.

- Я понимаю. Только, Константин Константинович, очень уж противно жить после этого. - Буренков отер рукою лицо, снимая с него что-то липкое. - Словно в душу наплевали. Так гадостно от этого, что наизнанку выворачивает. Вот здесь сидит комок, - он потрогал пальцами твердую крупную костяшку кадыка.

- Пройдет, пройдет, успокойтесь. И добро новое наживете, - проговорил Котька равнодушно, махнул рукой, развернулся и скользнул между заборами. Исчез, будто растворился в воздухе.

Скрипучий, похожий на толченое стекло, снег под его ногами не издал ни звука. А под Буренковым визжал так, что хотелось заткнуть уши.

"В Афганистане Котьку обучили ходить беззвучно, - с уважением подумал Буренков, - там ведь как было: хочешь выжить - учись жить тихо. Это наверняка... Точно так было".

Воздух неожиданно порозовел, в мрачном тяжелом небе образовалась прореха, и показалось, что в неё вот-вот выглянет солнце, но прореха затянулась и стало ещё холоднее, ещё мрачнее.

Телефон на станции не работал, поэтому Буренков пошел к участковому. Участковый милиционер сидел на своем месте в "опорном пункте" - так странно называлась маленькая обшарпанная комнатенка, украшенная косо висящим плакатом с изображением разных видов милицейской формы, - повседневной, полевой, парадной, зимней, летней - словом, всякой, - и сосредоточенно рассматривал в зеркальце свое изображение.

Подняв голову, он молча, одними только глазами, спросил Буренкова: "Чего?"

Буренков назвался, пояснил, откуда он, и рассказал, что произошло у него на даче. Участковый отложил зеркальце в сторону, позвонил куда-то, бросил в трубку несколько сухих невыразительных слов и сказал посетителю со скучным выражением на лице:

- Идите к себе на дачу. Через сорок минут мы у вас будем.

- Так быстро? - удивился Буренков.

- Да. Выездная группа, на ваше счастье, работает на станции.

Ровно через сорок минут, тютелька в тютельку, на дачу приехала бригада - три человека в милицейской форме: участковый, двое оперативников из уголовного розыска и ещё двое молодых доброжелательных людей в штатском. Всего пятеро.

Прибывшие походили по дому, обследовали участок, посыпали графитной пылью дверь и подоконники, сняли отпечатки пальцев, составили протокол, потом сели за стол на кухне - подводить итоги.

Буренков поставил на газ чайник, произнес из вежливости фразу, которую, наверное, должен был произнести:

- Мне очень приятно, что вы пришли. Спасибо! Давно не ощущал такого пристального внимания к своей персоне.

- Да нас бросают, словно это самое, - старший в группе, плотный капитан с посеченным оспой простым деревенским лицом, помотал в воздухе рукою, - что в проруби плавает... По всему району - то в одно место, то в другое, то в третье. Народу-то нет, в милицию никто не идет работать... Капитан перевел взгляд на участкового. - Ну, что скажешь? Какие мысли есть по сему прискорбному факту? - Уточнил: - Факту ограбления.

Речь у капитана была витиеватой, манерной, словно у сельского дворянина начала века.

- А чего тут говорить? И так все ясно. Мальгин это, его работа.

Капитан задумчиво забарабанил пальцами по столу:

- Кто такой Мальгин, ведать не ведаю, но сама мысль интересная.

- Мальгин? - спросил Буренков, почувствовал странное першение в горле и закашлялся. - Быть того не может!

Участковый посмотрел на него с жалостью. Как на человека, который совершенно не разбирается в людских слабостях и вообще в двуногих, населяющих нашу планету. Приподнял одно плечо в выразительном движении мол, спорить с дачником Буренковым он не собирался: Буренков в поселке бывал от случая к случаю, а участковый здесь жил и каждую собаку знал в лицо, более того - ведал, как всех местных кабысдохов величают по имени-отчеству, а уж тех, кто был ростом повыше собаки, участковый знал ещё лучше. Он лишь глянул на капитана виноватыми глазами, словно был повинен в том, что в поселке вырос урод по фамилии Мальгин и, согнувшись, замер, уронив руки между коленями.

- И это тоже очень интересно для следствия. - Капитан вновь побарабанил пальцами по столу. Скосил глаза на Буренкова. - А почему вы, простите великодушно, считаете, что фрукт этот не мог вас ограбить?

- Он же афганец!

Участковый вскинулся, хотел что-то сказать в ответ, но вместо этого лишь тяжело махнул рукой и опять замер в прежней своей позе.

- А что, вы считаете - афганцы не воруют? - спросил капитан.

- Ну... - Буренков нерешительно склонил голову на плечо, - это же... это же неприлично.

Фраза прозвучала так, что собравшиеся не сдержали усмешки. Один из них потянул носом, а потом выразительно помахал перед лицом ладонью.

- Да-да, - подтвердил Буренков, - эти дятлы тут ещё и нагадили. Дух остался... Извините.

- Из этого мальчика афганец, как из меня Папа Римский, - подал голос участковый. - Он в зоне, лес валил, а не в Афганистане воевал. Афганистан... Пхих! И награжден орденом соответственным - лагерной меткой с номером на груди.

- Как же так, - растерянно пробормотал Буренков, - а он говорил, что был в Афганистане. У него наградная колодка есть. В форме ходит...

Участковый покосился на Буренкова, будто видел пришельца с иной планеты, усмехнулся едва приметно - в конце концов ему не хотелось обижать Буренкова, который, как он слышал, и доктор наук, и лауреат Государственной премии, и вообще полезный для России человек.

Буренков растерянно потер пальцами виски, правая щека у него дернулась. Ощущение было неприятным, Буренков знал, что оно означает пошли сбои в сердце. Вот ведь как: держался, держался, пережил разгром на даче, прибрался, как мог, и сердце вело себя нормально, работало ровно, а сейчас пошли сбои. Теперь жди, что в ушах раздастся сплошной писк...

Так оно и вышло: писк раздался.

Картина, которая нарисовалась в результате этого кухонного совещания, была проста: Мальгин собрал под свое крыло стаю малолетних огольцов, которые, словно черви, способны пролезть в любую щель, и пошел чистить дачи. Дача Буренкова - не единственная.

Брать Афганца надо, конечно, с поличным - так, чтобы он мордой воткнулся в кулак, а кривым ртом заглотал крючок. Для этого надо устраивать засаду. Но на засаду у апрелевской милиции, обслуживающей громадный район, не только этот поселок, не было ни сил, ни техники, ни времени.

- Может, с ним поговорить по душам, провести, так сказать, воспитательную работу? - Капитан исподлобья глянул на участкового, сидевшего в прежней, скрюченной позе, словно бы хотел заглянуть ему в лицо, в глаза, понять, что там внутри у него варится в эту минуту. - А?

- Бесполезно, - сказал участковый, - с ним душеспасительные беседы уже тысячу раз проводили. И я проводил, и до меня проводили. В местах, не столь отдаленных... - Участковый поднял голову и печально усмехнулся. - Но поймать я его все-таки попробую. Не знаю ещё как, но обязательно поймаю.

- Отпечатков мы много наскребли? - спросил капитан одного из своих спутников - угреватого парня с совиными глазами, в модном "прикиде" джинсах и утепленной джинсовой куртке.

- Более, чем...

- А если его отпечатки поискать... А?

- Вряд ли... Бесполезное это дело. - Участковый обреченно и устало махнул рукой. - Сам Мальгин по дачам не лазит, так что здесь его не было... Ни одного оттиска мы не найдем. Только отпечатки малолеток - его банды. Еще кого-нибудь, но не его...

Под глазами участкового образовались лиловые тени, какие обычно появляются у человека, который долго не высыпается, веки были красные, белки глаз тоже красные.

- М-да! - Капитан озадаченно закашлялся, глянул на Буренкова удивленно, будто видел его впервые. Буренков, почувствовав внутри смятение - ему было уже неловко от того, что он оторвал от дела столько занятых людей, - переступил с ноги на ногу, словно провинившийся школьник, отвел взгляд. - Жаль, засаду нам не сделать.

М-да. Это в старые, советские времена милиция обладала неограниченными возможностями, - могла и засады делать, и гонку в преследовании преступника выиграть, и оружием пригрозить, сейчас все это осталось в прошлом - криминальные элементы окончательно взяли верх над милицией: и оружие у них помощнее будет, и автомобили, а уж насчет разной техники по части кого-нибудь подслушать, подцепить на крючок либо вообще изловить - тут бандиты оснащены не то чтобы богаче милиции, они вообще имеют такое, что бедным милиционерам и не снилась, вот ведь как.

- Трясти малолеток, - продолжил свою мысль капитан, - тоже бесполезно. Даже если изловим с поличным - все равно не признаются, а если и признаются, то потом от своих слов откажутся. Ежели проявят упрямство, не откажутся - их убьют. Свои же и убьют.

- Как убьют? - недоверчивым тоном спросил Буренков.

- Ножом в горло, в сонную артерию, как это у них принято, - ровным, лишенным какой-либо эмоциональной окраски, голосом пояснил капитан, - либо накинут на шею сталечку - тонкую гитарную струну - и затянут.

Буренков заперебирал пальцами по горлу, нащупывая верхнюю пуговицу на воротнике рубашки - ему вдруг сделалось нечем дышать: капитан с его скучным бесцветным голосом открыл Буренкову некие прописные истины, о которых тот только читал в газетах, но не думал, что когда-нибудь сам будет стоять так близко к трупу, к крови, разлитой, будто простые чернила...

И уж меньше всего теперь хотел Буренков, чтобы эти усталые люди кого-то искали, а уж тем более нашли, повязали какого-нибудь двенадцатилетнего пацана и выдавили из него признание, а юные подельщики потом с ним расправились. Буренков даже представил себе, как это произойдет... Ужасная картина сдавила ему горло. Дышать стало совсем нечем.

- В общем, тут надо что-то придумать, - продолжал тем временем капитан - был он, видать, человеком, привыкшим к смерти, к трупам и покойникам, - а вот что - обсуждать сейчас не будем. И этого афганца в кавычках... как ты говоришь его фамилия? - Он снова наклонился к участковому. - А?

- Мальгин. Котька Мальгин.

- Этого афганца в кавычках, Мальгина, этого мы обязательно изловим, ты прав. - Окончив речь, капитан оперся ладонями о колени, словно собирался в такой странной позе приподняться над табуретом, над самим собой и вообще оторваться от земли; лицо у него сделалось тяжелым - сразу стало видно, какой груз несет в этом мутном мире этот человек с ликом пахаря и натруженными грубыми руками - впрочем, не один несет, со товарищи.

- Может, не надо? - сиплым, чужим голосом спросил Буренков, он уже успешно справился с верхней пуговицей рубашки, теперь также успешно выколупывал из петли вторую пуговицу.

- Чего не надо? - тускло и ровно спросил капитан.

- Ну, этого самого... Искать кого-то, ловить... Найдете, а потом этого пацана свои же и убьют.

- Но вы же подавали заявление?

- Подавал.

- Тогда чего же говорите, что не надо никого искать?

- Крови боюсь. Не хочу, чтобы на мне грех висел.

При этих словах Буренкова капитан печально усмехнулся: подобных речей он, похоже, давно не слышал - слишком уж изменился народ, такие люди, как Буренков, вымерли почти подчистую, как слоны, которые когда-то жили в России. Россия, как слышал капитан, - родина слонов.

Буренков совершенно не думал о том, что его слова могут оказаться обидными для этих людей. Главное, из-за него могут убить человека! Все остальное теряло смысл, поскольку Буренков не раз ловил себя на мысли, что чужая боль для него - гораздо хуже и больнее своей.

- А на вас этот грех никто и не собирается вешать, - сказал капитан.

- Все равно, все равно, - продолжая пребывать в смятении, пробормотал Буренков, со второй пуговицей, застрявшей в петле, он никак не мог справиться, - я, пожалуй, заберу свое заявление назад. Можно?

- Конечно, можно, - тихо и как-то очень устало произнес капитан, - но это с нас проблемы не снимает. Котька этот, афганец, пальцем деланный, от того, что вы заберете свое заявление, гадить, к сожалению, не перестанет...

- Но все равно... Я к этому уже не буду причастен, - произнес Буренков фразу, которую не должен был произносить, и понял это.

- Понятно, - сказал капитан, вздохнул и направился к выходу.

- Вы куда? А чай? - вскричал было Буренков, но один из спутников капитана, парень в джинсовом "прикиде", сделав протестующее движение, пропустил капитана к двери - словно бы прикрыл начальника - и произнес назидательно:

- Не до чая! - потом, покрутив пальцем в воздухе, добавил: - Да и амбре...

После их ухода к Буренкову подступила острая, какая-то тупая тоска. Хорошо, что хоть сердце не болело. Чтобы как-то совладать с собою, он нагрел воды и вымыл комнаты, как мог.

Замотал дверь дачи на веревку и вышел на улицу - надо было все-таки звонить брату, а заодно и размяться, подышать воздухом. Да, на дачу следовало бы чаще приезжать. Тогда её, во-первых, будут меньше трогать разные басурманы, а во-вторых, дух в помещении будет стоять совсем иной, жилой. Тихая, занесенная снегом улочка была пустынна. Над крайней дачей поднимался легкий дымок. Там и зимой жили дальние родственники хозяина, одноногого полковника, у которого грудь от боевых наград напоминала металлический панцирь, так много человек заработал орденов и медалей. Были они то ли беженцы из Чечни, то ли погорельцы с Брянщины. Сейчас стало так много мест, которых коснулась беда, что проще перечислить места, не пораженные пожарами и язвами. Буренков двинулся в противоположную от дымка сторону, в конец улицы, где стояла покосившаяся будка, и вскоре об этом пожалел, увязая по щиколотку в скрипящем снегу.

Как и в прошлый раз, откуда-то сбоку, из тесного кривого проулка неожиданно показался Котька Мальгин, остро и колко глянул на Буренкова, словно бы упрекал за то, что тот вызвал милицию Буренков не сразу увидел Котьку - почувствовал взгляд и резко обернулся. Буренков невольно заслонился рукой, будто увидел что-то неприличное, и, четко, по-солдатски развернувшись, пошел в обратную сторону. Он дошел до своей дачи и, открыв ключом дверь в заборе - язык не поворачивался назвать её калиткой, слишком уж массивным, добротно сколоченным было это произведение плотницкого искусства, исчез за ней. Прислонился спиной к стене дома и затих. Хоть и собирался он вернуться в Москву, все же надо ночевать здесь. Иначе после двенадцати, при звездах, сюда снова наведаются Котькины "мюриды". Минут через пять он перешел в сад, справедливо посчитав, что в саду ему будет легче дышать.

Сад был тихий, грустный. На черных, испятнанных зеленоватыми нашлепками древесной спорыньи либо лишаев ветках висели крупные чистые ледяные капли. На сером, распластавшемся под столами снежном одеяле лежали мерзлые яблоки - антоновка, штрифель, крупная, с пинг-понговый шарик, китайка, какие-то краснобокие плоды неведомого сорта. Три хилых кривоствольных саженца Буренков купил на станции у какого-то дедка, похожего на английского лорда. Дедок продиктовал название сорта, Буренков записал, но потом бумажку потерял, и яблоки так и остались безымянными. Плоды, лежавшие на снегу, были нарядными, яркими, ласково поблескивали, словно елочные игрушки.

Буренков любил мороженые яблоки. Иногда они бывают вкуснее свежих. Поднял со снега одно - твердое, будто вырезанное из дерева, затем сорвал другое, тяжело повисшее на кривой просевшей ветке - яблоко было менее твердым, бока его были даже влажными. Значит, скоро наступит оттепель. Буренков надкусил яблоко. Оно было сладким.

Недалеко раздалось тихое печальное теньканье, Буренков поискал глазами и увидел снегирей, густо обсыпавших маленькую молодую яблоню, растущую в конце участка. Яблоня порозовела от красногрудых птичьих тел.

Раньше снегири в этот сад не залетали. Сейчас колхозов не стало, о земле перестали заботиться, вот снегириные стаи и оседали в садах.

Несколько снегирей пытались расклевать коричневые сладкие плоды, примерзшие к веткам молоденькой яблони, но плоть их была не по силам бедным птицам. Глядя на снегирей, Буренков вновь подумал о Мальгине: насколько все-таки человек грязнее и подлее всего остального мира, и насколько чище и нужнее для природы всякие мелкие птахи, зверюшки, и прочие существа - вроде бы неразумные, а на самом деле куда более разумные, чем человек.

Человек - это сущее наказание для матушки-земли. И кто только назвал его "венцом природы"? Назвал, наверное, ради насмешки, издевки. Ведь человек делает все, чтобы изжить природу, растоптать, уничтожить, унизить, и при этом гордится тем, что приносит ей столько вреда... А Котька Мальгин... Котька достойно отблагодарил его за то, что Буренков когда-то сделал для него...

Что ж, это станет хорошим уроком на будущее.

Хотя где оно, будущее? Нет его. Скоро наступит такая жизнь, что у человека ничего, кроме прошлого, и не останется.

Хорошо, что он отказался от заявления. Пусть Котьку накажут другие. Он вздохнул. Надо было снова выбираться на улицу, к телефону - позвонить брату. Иначе кто ему починит замки...

Котьку Мальгина действительно наказали другие. Поскольку он со своей малолетней командой ограбил не только дачу Буренкова, а и ещё полтора десятка других.

Через несколько дней к Котькиному дому подъехали две машины: новенький "опель" и "жигули" девятой модели. В каждой машине находилось по два человека. Водители остались сидеть на своих местах, а пассажиры молодые, краснощекие, кровь с молоком, коротко, почти наголо остриженные ребята - молча вылезли из машины, переглянулись и пошли к Котькиному дому.

Котька в это время сидел за столом и ел суп - модную новинку, ставшую популярной на подмосковных рынках. Ребятня стащила на местном рынке целых два ящика этих супов, и Котька теперь отводил душу - каждый день начинал с того, что наливал в пенопластовый стакан кипятка, размешивал ложкой, аккуратно накрывал стакан вощеной бумагой, потом сверху нахлобучивал блюдце. После этого надо было подождать минут пять, чтобы в стакане настоялся бульон, кусочки мяса, вымороженные до размеров мелкого гороха, разбухли, со дна поднялись тощенькие, схожие с проволокой скрутки лапши. Эти минуты были самыми мучительными для Котьки. Он даже приплясывал от нетерпения, так хотелось забраться ложкой в широкий пенопластовый стакан, подчерпнуть лапши, выловить кусок мяса или скрюченный креветочный хвостик...

Он получал наслаждение от супа, придуманного явно очень умной головой. Увидев машины, остановившиеся около изгороди его дома, Котька обеспокоенно приподнялся на стуле, пытаясь угадать: к кому же прибыли важные гости?

По его прикидкам получалось - ни к кому, достойные люди рядом с ним не жили, и Котька, озадаченно подув на ложку с горячим бульоном, нахмурился: м-да, удивительные вещи творятся на белом свете!

Удивление его возросло в несколько раз, когда он увидел, что двое крепких, с узко посаженными стальными глазами и пунцовыми щеками парней направились к его дому. "Может, у них заказ ко мне какой-нибудь? попробовал угадать причину их визита Котька. - А что? Запросто. Мало ли что им может понадобиться на здешних дачах? А мои орлы-ниндзя способны стибрить что угодно. Даже коки у главы администрации могут отрезать под стулом и принести на блюдечке. Тем более что планы у меня большие - пора почистить уже не только наш поселок, но и два соседних..."

Котькино лицо высветилось изнутри, орехово-темные щеки окрасились румянцем, в облике проглянуло что-то древнее, цыганское, он азартно ударил кулаком о кулак - в конце концов, и он выберется на большую дорогу, и если не станет "авторитетом", то "паханом" - уже точно. Он облизнул ложку, положил её на стол, почмокал со вкусом, сожалея о том, что суп не удалось доесть, и пошел встречать гостей.

Столкнулся с ними в дверях. Парни оценивающе осмотрели его с головы до ног, будто вещь, болтающуюся на вешалке, переглянулись.

- Афганец - это ты? - спросил один из них.

- Я, - сказал Котька и вытер руку о штаны - приготовил её для рукопожатия, сердце Котьки радостно забилось, и Котька ощутил себя птицей, будто пионер, отмеченный похвалой пионервожатой: - Я!

- Ну что, здесь разберемся или в кусты отойдем? - спросил парень тот, который задал вопрос насчет Афганца. Скучно, словно бы ни к кому не обращаясь, смешно шевельнул ушами, он умел это делать очень лихо: вначале шевельнул одним ухом, потом другим.

Котька, не чуя ничего опасного, обнажил зубы в радостном детском смехе, снова вытер потную ладонь о солдатские брюки, приподнялся на цыпочках, чтобы заглянуть за спины парней, но свет перед ним вдруг поплыл водянисто, окрасился красным. Котька не сразу понял, в чем дело. Спутник парня, задававшего вопросы, даже ответить не удосужился, он только брезгливо шевельнул ртом и, неспешно вытащив из куртки нож, нажал на беззвучно приводящую в действие хорошо смазанный механизм кнопку. Из рукоятки вымахнуло длинное острое лезвие - это лезвие через мгновение и оказалось у Котьки между ребрами.

Котька кошкой изогнулся от боли - нет, это была пока не боль, было что-то иное, перехватившее ему дыхание, - ну, будто бы горло проволокой стянули, - Котька замахал перед лицом руками, стараясь стереть красную налипь, но налипь не стиралась, и Котька, со страхом ожидая, что в нем вот-вот кончится воздух, заработал ладонью сильнее... Парень, ударивший его тонким, как шило, ножом, удивился живучести жертвы, - вона, даже укола не почувствовал, лапкой машет приветливо, словно бы в гости кого-то зовет, - и всадил в Котьку нож вторично, целя на этот раз чуть выше первого удара, стремясь достать до сердца.

Со вторым ударом из Котьки выпростался жалкий шипящий вопрос:

- Вы чего, мужики?

- Как чего? - доброжелательно проговорил парень с ножом. - Впрочем, у него был не только похожий на шило нож, но и пистолет, и в машине лежал заслуженный, побывавший в чеченских боях автомат, в оружии он недостатка не имел. - Хохотнул коротко, без всякого, впрочем, интереса к жертве: ему выдали заказ, он его и выполнял, деньги отрабатывал. - Как чего? Залез в чужой огород, репу с огурцами помял, и думаешь, что это так и пройдет? Не-ет, козел, не пройдет. Нет, и ещё раз нет.

Парень говорил охотно, доброжелательно, совсем вроде бы не замечая, что Котька уже посинел, и дух из него, будто из проткнутого воздушного шарика, совсем вышел. Но Котька был ещё живой. Да и не мог он сдохнуть от двух уколов узкого шилоподобного ножа.

Через несколько секунд длинное безжалостное лезвие в третий раз проткнуло Котьку Мальгина, он вцепился рукою в деревянный выступ, пытаясь удержаться на ногах, но сил уже не было. Котька почувствовал, что тело его, сделавшееся вялым, чужим, перестает слушаться, засипел, не видя ничего - ни света белого, ни гостей своих страшных, ни уютной дачной веранды, построенной по образу и подобию богатых дач, которых в поселке было уже немало, ни самого себя...

В это время его голову перехватила безжалостная жесткая рука, рванула за волосы, и Котька, не в силах вырваться, прогнулся всем телом. Обнажилась нежная, в голубых жилках совсем ещё мальчишеская шея, и парень тихо и ловко, - видать, освоил это мастерство до тонкостей - провел по ней финкой.

Лезвие у финки было таким, что можно было бриться, - Котька, ещё живой, этой боли, последней в жизни, гибельной, не почувствовал, просто ему показалось, что дышать теперь он может не носом, а горлом. Вместе с кровью из перерезанной глотки выплеснулось содержимое стаканчика с заморским супом, и парень гадливо отступил от Котьки.

Вытер о Котькину рубаху финку, спросил спокойно:

- Ну, что?

- Через пару минут будет готов.

- Добавлять не надо?

- Да ты что? Он уже отходит.

А Котька все продолжал держаться рукой за деревянный выступ, сипел мучительно, напрягая остатки сознания, соображал: что же такое с ним происходит?

Вообще-то сказали бы ему, чтобы не трогал дачу такую-то - он бы и не трогал. Котька Мальгин - свой человек в криминальном мире, он дисциплину знает. Интересно, чью же дачу он так неосторожно почистил? Может, Сергея Алексеевича? Котька захрипел, рука, которой он цеплялся за выступ, окончательно ослабла, он попробовал ногтями впиться в дерево, но не получилось, и Котька спиной полетел в пропасть.

Летел он недолго, со всего маху хлопнулся лопатками, хребтом, слабым своим затылком об пол, завозил по доскам руками, стараясь за что-нибудь зацепиться и перевернуться на живот...

- Все, отчаливаем! - сказал один из них. - Готов!

Но Котька ещё был жив, он плыл по страшному красному туману неведомо куда, ему было страшно, хотелось, чтобы туман скорее кончился, но туман все густел, густел, густел...

Четыре года после этого дачи в поселке никто не трогал, а вот в этом году пару дач все же обчистили.

Но, говорят, это сделали не местные, а гастролеры из Рязанской области - слишком уж неуверенно, вслепую действовали. Наверное, так оно и было - ограбления больше не повторялись.

ГИДРО И ПАНКРАТОВ

Тамица - село небольшое, уютно расположенное, с говорливой речкой, вода в которой в любую, даже в самую жаркую летнюю пору, когда по земле невозможно ступать босиком, бывает обжигающе холодна; речку эту не всегда могут одолеть и тридцатиградусные морозы - она, ломая лед, проворно скатывается в угрюмое бурчливое море и растворяется в нем. Случается, что уже в море в тонкие, с частой ячеей сети попадают плоские юркие миноги, скатившиеся в морскую бездонь вместе с речной водой, и рыбаки, путая миног со змеями, брезгливо выколупывают их из ячеи палками либо, ухватив пассатижами за голову, выдергивают из затяжки и швыряют в воду.

Гидро (а если точнее, то Генрих Иванович Сидоркин) был лучшим специалистом в Тамице по части вытаскивания жирных извилистых миног из сеток. Он уважал пассатижи, и вообще считал, что рыбак без пассатижей - не рыбак. Пассатижами можно и проволоку на оборвавшейся рюже закрутить, и запутавшийся стальной поводок перекусить, и грохнуть ими по голове какой-нибудь семидесятилетней зубастой щуки, и червонец из кармана зазевавшегося бригадира дяди Лени Потапова вытянуть.

Очень Гидро это дело любил - тягать нехитрым инструментом деньги из бригадирского кармана (конечно, когда они там были), и в этом деле здорово преуспел. Работал он мастерски, бригадир ни разу не почувствовал, как Гидро забирается ему в карман; водка, купленная на добытые таким способом деньги, бывает очень вкусная, куда вкуснее других водок, особенно если её охладить в воде студеной речки Тамицы. В таком разе любой, даже самый горький, самый гадкий "сучок" будет вкусным, сладким и, главное, как утверждает Гидро, "пользительным": вода реки Тамицы оказывает на всякий без исключения напиток, даже на денатурат с соляркой, облагораживающее воздействие.

У Гидро был приятель Панкратов - такой же, как и Гидро, рыбак, член бригады прибрежного лова колхоза имени Ленина (на севере не пошли на новомодные введения, на всякие ООО, ТОО, АО, АОЗТ: как были там раньше колхозы, так колхозами и остались, и названия у них не изменились, да и к чему менять того же Ленина, когда он ничего плохого Гидро не сделал, и на кого менять - на Брежнева?) Онежского района Архангельской области, человек шебутной, громкоголосый и здорово пьющий. Впрочем, у него было ещё одно "здорово" - он любил рыбу.

На Севере рыбу любят все, даже телята и овцы. Овцы, например, хряпают сырую беломорскую селедку за милую душу, будто траву, иногда даже траву не едят - требуют селедки, коровы пьют рыбное пойло, о поросятах же и говорить не приходится - эти трескают все подряд, от мойвы и ершей до кальмаров с медузами.

А чтобы мясо не пахло рыбой, овцам за два месяца до операции "чик-чик", как Гидро называл забой животных, перестают давать рыбу, кормят только травой, и из крови за это время выветривается не только рыбный дух, но даже и воспоминания о рыбе.

У Гидро, например, теленок - с большой белой звездой на лбу и жилистыми ногами бегуна на длинные дистанции, по кличке "Брокер" настолько привык к рыбе, что даже теплое молочное пойло без нее, родимой, не принимал, поэтому жена Гидро Наталья проводила ему куском наваги по краю таза с пойлом, чтобы пахло рыбным духом,и лишь тогда подсовывала под морду. Впрочем, с теленком случилось нечто ещё более невероятное: он, глядя на хозяина, научился пить водку. Причем не хуже, чем сам Гидро.

Раньше ведь как было заведено - на каждую ферму давали в месяц по сорок бутылок. В лечебных целях. Простудится корова, захрипят легкие в её широкой груди - ей сразу в пойло бутылку водки: корова за ночь пропотеет, отхрипится, откашляется, утром встанет как ни в чем не бывало - с мокрой мордой, но зато здоровая. Сорок бутылок было много, зелья хватало и животным, и их "старшим братьям": где лечилась корова, там лечился и человек.

Сейчас эта традиция, к великому сожалению Гидро, угасла - у колхоза на водку нет денег.

Плыли осенние тучи над Тамицей, игривая речушка, стекающая на деревню из каменно-сосновых джунглей, рассекала территорию пополам, в стылой воде резвились миноги, и местные мальчишки с визгом шарахались от них, принимая за плавающих змей, вдоль каменных тропок, на хорошо просматривающихся взлобках росли белые грибы, они гнездились кучно, на самых видных местах, словно бы специально хотели попасться людям на глаза, встречались и более редкие грибы - северные грузди. Те, конечно, помельче сибирских, сибирские грузди вообще в ведро не влезают, приходится резать пополам, - но зато вкуснее.

...В тот день Гидро запьянствовал. Денег в колхозе давно не давали, поэтому Гидро вышел на тракт, ведущий в город Онегу, и продал автомобилистам два лукошка белых грибов - бросовых, с мусором, и купил на вырученные деньги три бутылки ликера. Ничего другого в местном коммерческом ларьке не имелось. Одно хорошо - ликер был и дешевым, и вкусным, и сердитым - полтора стакана, как сказала продавщица, запросто сбивают с ног, а два стакана вообще погружают в "здоровый крепкий сон".

Гидро продавщице поверил и купил ликер. На все деньги. К ликеру подоспел Панкратов - нос у него чуял выпивку за полтора километра, он безошибочно из всех домов Тамицы находил тот, в котором хозяева собирались выпивать - уже достали заначку и свернули ей жестяную головку. Панкратов появлялся в доме в ту самую ответственную минуту, когда хозяева, разлив водку по стаканам, чокались, готовясь совершить заключительный акт "действа", так что отказать гостю было неудобно.

Исчезал Панкратов из гостеприимного дома незамедлительно, едва там кончалось "горючее" - через три минуты он уже шел по деревне в поисках нового объекта. Ни у кого в Тамице не было такого нюха, как у Панкратова.

- Ну что? - спросил Панкратов у своего приятеля, засмеялся и энергично потер ладонью о ладонь. - А?

- Ага! - подтвердил Гидро и также радостно хлопнул ладонью о ладонь. Скатал в комок бумажку, случайно прилипшую к пальцам.

Открыли бутылку ликера под названием "Тминный" и выпили по стакану.

- А?

- Ага!

Одна бутылка не сбила их с ног - видать, был в ней какой-то дефект, чего-то не хватало, каких-то двух или трех градусов, крепости, ядовитой дуроломности, действующей на все живое, и они открыли вторую бутылку. Быстро набулькали по стакану, чокнулись, опрокинули в себя и закусили навагой, которую жена Гидро, уходя дежурить на ферму, пожарила загодя.

- А?

- Ага!

Подцепив кусок наваги пальцами, Панкратов губами смахнул с него немного мякоти и поморщился.

- Ты чего? - встревожился Гидро. - Не нравится что-нибудь?

- Все нравится. Только рыба холодная.

- Так её жена ещё вчера жарила, чего же ты хочешь?

- Да я вообще не люблю эту рыбу. Как не очень удачное Божье создание. За всеядность и нахрапистый характер.

Насчет всеядности и нахрапистого характера наваги Гидро был согласен с Панкратовым: у наваги действительно был нахрапистый характер. А точнее, хищный характер. Бывает, попадет она в рюжу - большую уловистую авоську, которую ставят на дно моря и, находясь уже в лотке, на берегу, полузадохшаяся, по дороге в магазин обязательно проглотит пару рыбех поменьше. В воде же очень часто хватает рыбу в полтора раза больше себя размером и потом плавает с открытым ртом - только хвост жертвы торчит из зубов. В общем, у Гидро тоже были претензии к этой рыбе, но другой в доме не оказалось, и довольствоваться приходилось тем, что имелось. Он лихо цыкнул одним зубом, будто Соловей-разбойник, и развел руки в стороны:

- Извини!

- Бывает! - Панкратов тоже попробовал лихо цыкнуть зубом, но половина рта у него была пустая и из попытки ничего не получилось, тогда он, чтобы хоть как-то обозначить себя в творческом плане, икнул.

Выпили ещё по половине стакана и оба, разом, один за другим, будто стволы, спиленные пилой "Дружба", повалились на пол.

Уже через минуту оба оглушительно, давясь дыханием и булькающими звуками, вылетающими из горла, храпели.

Дверь в дом осталась открытой. Вскоре в щель всунулись две курицы, но, хватанув ядовитого хмельного духа, поспешно ретировались.

Чуть погодя в проем втиснул свою лобастую голову Брокер, шумно втянул ноздрями воздух, почмокал от удовольствия и решительно влез в дом. Там он, аккуратно переступив через спящих людей, первым делом потянулся к недопитой бутылке. Ухватил её губами и лихо, буквально в несколько секунд, будто заправский пьяница, высосал.

Когда бутылка опустела, приступил ко второй. Но поскольку на второй бутылке находилась жестяная нахлобучка, то теленок и так крутился, и этак, и языком пробовал сковырнуть её, и зубами, и, мотая головой, пытался сдернуть с горлышка, но не тут-то было - все попытки оказались пустыми. Брокер жалобно замычал - ему так хотелось оприходовать вторую бутылку ликера, что у него едва слезы из глаз не покатились от досады.

В конце концов он справился с облаткой, выплюнул её, жеваную, на пол, и с наслаждением выдул вторую бутылку "Тминного". Шатаясь, не зная, в какой последовательности переставлять ноги, Брокер покинул хозяйскую избу.

Наши герои проснулись через полчаса - так же дружно, как и уснули, вначале один, потом второй. Гидро, очнувшийся ото сна первым, приподнялся на полу, покрутил головой и потянулся рукой к столу.

- Счас мы с тобой, брат Михрютка, поправим здоровье и будем думать, что делать дальше. Это самое первое дело для человека, который умеет философски осмысливать жизнь, - опохмелиться. Иначе говоря - чуть выпить. По чарочке, по маленькой...

- ... чем поят лошадей, - закончил за него Панкратов.

Лицо Гидро вдруг разочарованно обвисло, рот распахнулся, обнажив белесый, в нездоровом налете язык, глаза сделались испуганными: он не находил живительного напитка. А ведь ликера оставалось много, полторы бутылки - это на полный сеанс удовольствия. В глазах у Гидро появилось свирепое выражение.

- Ты выпил?

- Что я? - переспросил глуховатый со сна Панкратов. Чтобы лучше слышать, а главное - лучше видеть своего приятеля, он пальцами разлепил пухлые веки одного глаза и уставился на Гидро.

- Ты, спрашиваю, ликер вылакал? Целых полторы бутылки?

- Да ты что, Гидро? Я же, как и ты, спал. Как вместе мы с тобою отключились, так вместе и поднялись.

- Тогда кто? - Гидро подозрительно осмотрел своего собутыльника.

Тот, ещё шире раздвинув пальцами глаз, чуть не вывернув его наизнанку, готовно подставил свое лицо для рассмотрения.

- Нет, не ты, - наконец понял Гидро и мучительно сморщил лоб. - Кто же?

Не было на это ответа. На теленка Гидро даже и не подумал. Панкратов на всякий случай втянул голову в плечи.

- А твоя жена никак не могла заначить эти полторы?.. - Панкратов изобразил руками нечто похожее на женскую фигуру, но, надо полагать, он все-таки имел в виду не женскую фигуру. - А?

- Не могла, - твердо заявил Гидро, поглядел на настенные часы-ходики с лукаво бегающими кошачьими глазами. - У неё дежурство на ферме ещё только через полтора часа закончится. Коров ей, пока не придет сменщица, бросить нельзя.

- Тогда все же кто? - задал Панкратов вопрос, который только что задавал Гидро.

Наступила очередь и Гидро приподнимать плечи так, что голова чуть не ушла в грудную клетку.

- Загадка природы, - сказал он и, икнув, мученически сморщился, потер пальцами виски: очень хотелось похмелиться. - Что же придумать, что придумать-то? - заведенно забормотал он, напрягая мозги.

Безвыходных положений, как известно, не бывает. Только надо его найти, выход этот.

- Какой-то Бурумбек в доме завелся, - пробормотал он удрученно.

Жил у них в Тамице один мужик, которого все звали Бурумбеком. Бурумбек этот втолковывал уже насколько лет своим согражданам, что учиться жить надо у природы. Особенно, если хочешь выжить в мутное время. В частности, он подсмотрел, что олени, поев мухоморов, делаются не то чтобы пьяными, но очень веселыми, игривыми, потом в какой-то старой книге вычитал, что древние народы, проживавшие когда-то в этой местности, делали из мухоморов отвары и пили по праздникам. Хранили они мухоморовое вино в хорошо вычищенных и вымытых лосиных железках...

После этого Бурумбека уже никто никогда не видел трезвым, он все время пил мухоморовое вино и ходил бухой... Потому его и прозвали Бурумбеком, хотя у Бурумбека было вполне нормальное русское имя с русским отечеством и фамилия тоже была русская.

- Бурумбек, - подтвердил Панкратов и очень сочно и громко икнул. Дважды. Это был как сигнал, что здоровье их находится в опасности. Нужно что-то срочно предпринимать.

- Что же делать?.. Если мы начнем соображать по этой вот части, Гидро выразительно помял пальцами воздух, - а потом купим "Тминного", то времени уйдет уйма. Упустим время... Но если будет это, то будет и то, - он громко щелкнул себя пальцем по кадыку, - а когда будет то, то будет и это! - Под словом "это" он на сей раз имел в виду здоровье. - А здоровье дороже всего. Понял, брат Михрютка?

Речь у Гидро, как видите, иногда бывала довольно сложной и красочной, её надо было не только слышать, но и видеть. Панкратов с уважением посмотрел на приятеля, ему снова захотелось икнуть дуплетом, но он побоялся перебить Гидро, смять мысль, которая вертелась у того в голове и от которой польза должна быть обоим.

- Ничего ты не понял, - по-своему оценил молчание Панкратова Гидро и был прав. Набрал из ведра стакан воды, с брезгливым выражением сделал пару глотков, поморщился: - С души воротит от этой пакости. Говорят, без воды нет жизни на земле. А чего в ней полезного-то, в воде этой, а?

Несколько минут он сидел молча, тоскливыми глазами уставясь на стакан с водой. Потом поднялся, пошарил у жены в комоде - вдруг завалялась где-нибудь десятка? Ничего не нашел, подошел к шкафу, залез пальцами в карман одной кофты, потом пошарил в карманах другой и вздохнул: пусто. Пояснил приятелю:

- Вчера у жены десятка была. Сегодня - нету. Вот племя, а?! Бабье, сучье, непредсказуемое, неуправляемое! - Гидро повысил голос, снова сел на лавку и, подперев ладонью подбородок, отбил ногтями по верхней челюсти, по самому срезу зубов, костяную дробь. - Ну и жизнь! Рыба есть, грузди есть, он снова постучал по срезу зубов, - а водки - нет.

- Нет, - печально подтвердил Панкратов.

- Жисть-жестянка, вот ё-моё! Был у меня в заначке "шипр"... - Гидро умолк в минорной задумчивости и Панкратов выпрямился с радостно забившимся сердцем, но радоваться было рано, Гидро вновь стукнул ногтями по зубам и сказал: - Был, да сплыл. Сладкий "шипр" я ещё вчера выпил... - Неожиданно лицо его посветлело, в глазах появилось торжествующее выражение. Постой-ка, постой-ка... Не все Бурумбеку ловить кайф, поймаем кайф и мы... Третьего дня Наташка была в Онеге, бутылку оттуда приволокла. По-моему, ликер. У Наташки скоро день рождения, она собирается его отметить, как барыня... С заморским ликером. А этот ликерчик не только ей, но и нам оч-чень даже не помешает...

Гидро заметался по дому в поисках бутылки. Вскоре нашел: Наталья ликер особо и не прятала. Бутылка была ладная, плоская, высокая, с навинчивающейся пробкой и двумя красочными этикетками - одна приклеена к одному боку, другая к другому, на этикетка изображена какая-то травка с красными ягодками, очень похожая на бруснику.

- Не пойму, что это, - в задумчивости произнес Гидро, - брусника или клюква?

- Клюква.

- А по-моему, брусника, - Гидро открутил пробку, понюхал, потом понюхал горлышко бутылки. Пахло вкусно. Вареньем пахло. - Брусника, сказал он, - финский брусничный ликер только так и пахнет. Это он. - Гидро протянул бутылку приятелю.

Тот также приложился носом к горлышку, с сопеньем втянул в себя дух. Подтвердил:

- Он! - Снова понюхал бутылку. - В Москве для обитателей Кремлевского холма специальную водку производят, - сказал он, - в очень малых количествах, "клюковка" называется. Это та самая "клюковка" и есть.

Говорил он так авторитетно, так убежденно, что Гидро засомневался: может, это действительно не брусничный ликер, а клюквенный. Впрочем, все равно, клюквенный или брусничный. Главное - не морс.

- Я думаю так: мы это дело сейчас оприходуем, а Наташка себе на день рождения ещё купит. А?

Панкратов такую постановку вопроса одобрил.

Натальину "клюковку" разлил по двум стаканам. Жидкость оказалась густая, красная, дивный запах её не замедлил распространиться по всей избе.

- М-м-м! - восхищенно повел носом Панкратов.

- Ну что, брат Михрютка, - Гидро поднял свой стакан, - давай, чтобы не по последней! - Свободной рукой он придвинул к себе стакан в водой: желудок-то подпален алкоголем, без запивки уже не работает, поэтому Гидро с Панкратовым всякую жидкость крепче двух градусов обязательно запивали.

- Мугу, за это самое, - сказал Панкратов и также поднял свой стакан.

Гидро залпом выпил, почмокал губами и в ту же минуту с изумлением обнаружил, что у ликера - крепкий мыльный вкус и от вкуса этого во рту тут же образовалась крутая отрыжка, шибанула в ноздри. Он понял, чту конкретно выпил, и тоскливо выругался. В следующее мгновение его уже не было в хате. Гидро вихрем, развив невероятную, словно в космосе, скорость, пронесся по дорожке через огород и скрылся в дощатом летнем домике с вырезанным в двери аккуратным сердечком для "обозрения".

Зимний туалет, как и положено в домах северной постройки, находился в доме, летний - на задах огорода. Расстояние это Гидро преодолел со скоростью звука, поэтому его никто не засек, в туалете заперся на крючок и мигом спустил с себя штаны.

Панкратов же исчезнувшего приятеля не заметил. Он, закрыв глаза от предстоящего наслаждения, поднес стакан к носу и, сладко почмокивая, выпил мелкими глоточками до дна. Выдохнул. Медленно поставил стакан на стол. Вдруг неожиданно для себя ощутил, что его начало мутить. Панкратов подумал: "Ого! Очень крепкая жидкость, однако! Пожалуй, даже покрепче спирта будет!" Он надеялся, что его сейчас перестанет мутить, да не тут-то было - мутить не перестало, а, скорее, наоборот, и он, поискав глазами своего напарника, также вывалился за дверь дома. Панкратов знал, что туалет у Гидро находится на задах огорода, помчался туда, но домик с кокетливым сердечком был закрыт, и Панкратов побежал к себе домой, благо дом его находился недалеко.

А Гидро тем временем в туалете горестно размышлял о своей невезучести. Иногда заглядывал вниз и отмечал с немым изумлением, как из него вылетают радужные пузыри, крупные, как надувные шары, беззвучно уносясь вниз. Похоже, это был шампунь либо специальная жидкость для мытья чего-нибудь женского, чего у Наташки гораздо больше, чем у других баб. Кормовую часть она вон какую себе наела!

И как только он раньше не сообразил, что Наташка никогда на бутылку ликера не раскошелится - даже на день своего рождения, - не заложено это у неё в крови! И стреляный он воробей, Генрих Иванович Сидоркин, попался, как юный натуралист, перепутавший ужа с ежом.

А ведь он и по радио слышал как-то рассказ одного балабола про то, как некий Федя из городской подворотни хватанул шампуня из пластмассовой бутылки, и по телевизору в "Юморине" нечто подобное наблюдал, и в деревню к ним из Москвы милицейский полковник Валентин Борисович Белобородов приезжал, в клубе на колхозном собрании рассказывал про всякие казусы. Был у них в ментовке, оказывается, один капитан. Работал в аэропорту на досмотре багажа и очень любил обирать беззащитных пассажиров по части "огненной воды". А потом изъятым товаром пользовался...

Однажды этот капитан отнял у одной тетки бутылку с шампунем. Обвинил почтенную даму в том, что она в пластмассе провозит самогон, а самогон, как известно, является горючим материалом, запрещенным для перевозки в самолетах Аэрофлота. И так изворачивалась та тетка, и этак - ничего у неё не получилось, проводил её капитан в самолет без бутылки. Оставшись же один, он эту пластмассу незамедлительно оприходовал.

Еле-еле потом капитана откачала "скорая помощь".

Все это знал опытный Гидро, много раз слышал об этом, видел по телевизионному ящику - и все-таки попался. Тьфу! Это надо же так лопухнуться! Никогда ещё Гидро не чувствовал себя так паршиво, так униженно, как сейчас, никогда в жизни его так здорово ещё не мутило.

Он сидел над дырой в туалете, поглядывал под себя и со страхом отмечал, что радужные шары все продолжают и продолжают из него сыпаться. И становится их не меньше, а больше...

С его напарником Панкратовым тем временем происходило следующее. Хотя и находился дом Панкратова рядом, но до дома ещё добежать надо было. Бегун же из Панкратова известно какой: два шага сделает, на третьем уже ноги подкашиваются.

В общем, бежит Панкратов домой, за сердце хватается, хрипит, борода вся в цветной, розовой с белым, пене, пена все лезет и лезет из него, радужными пузырями вылезает даже из ноздрей. Панкратов сдирает её пальцами с бороды, стряхивает на землю, но это не помогает - пены становится все больше. Нет от неё спасенья... Стонет Панкратов, но бежит дальше.

Жена Панкратова как увидела своего муженька, так и сиганула через забор. И в лес умчалась - от греха подальше. Муж-то, получается, с ума сошел, пена вон как изо рта валит... Еле-еле потом несчастную женщину из-под медвежьего выворотня извлекли - она вообще хотела остаться в берлоге на зиму, чтобы не общаться с сумасшедшим мужем.

Добравшись до дома, Панкратов хватанул полную кружку воды - во рту здорово что-то начало припекать от ликера и изнурительного бега, - пена из него полезла пуще прежнего. Радужные пузыри хлопали один за другим, лопались прямо на ноздрях, пена появилась даже на ушах - похоже, полезла уже и оттуда. Перепугался Панкратов страшно - никогда ещё ликер не давал таких последствий.

Он выскочил за дверь и понесся в туалет. Но до "места назначения" не добежал - по дороге из него выбило целый фонтан жеваной, не успевшей перевариться наваги, воды и пены. Следом за первым приступом накатил второй, за вторым - третий, за третьим - четвертый, и так без остановки, пока он не загадил весь огород.

Урожай картошки, который Панкратов с женой рассчитывали взять осенью, погиб едва ли не целиком: неприхотливый северный картофель, привыкший стойко сопротивляться всяким напастям, не выдержал пенной атаки хозяина.

Отлежавшись, Гидро и Панкратов, испуганные, бледные, встретились вновь через три дня. Срок оказался точь-в-точь для выздоровления, - и потащились на берег Белого моря в родную рыболовецкую бригаду, к дяде Лене Потапову восстанавливать здоровье свежей ухой. Тем более, к той поре уже подоспела семга, а только что посоленная семужка, да жирная рыбья юшка это лучшее лекарство от любой отравы. Находясь в бригаде дяди Лени Потапова, они целых три дня не пили, приходили в себя, потом, поправив подорванное здоровье, вернулись к прежнему образу жизни...

А нынешней зимой Панкратов понес тяжелую утрату - его друга не стало.

Гидро, приняв хорошо на грудь, решил проверить, что же будет, если он шлагбаумом ляжет посреди дороги: будут шофера просить "шлагбаум" подняться или же станут обходить его по снежному целику? Всякий же поднятый шлагбаум, естественно, стоит денег... Ну и развалился Гидро посреди накатанной, с обледенелой колеей дороги.

На его беду, ни одна машина на том зимнем тракте не показалась: Тамица - не та деревня, куда машины заглядывают поминутно, и Гидро уснул. Уснуть-то на морозе легко, да вот проснуться трудно. А мороз стоял немалый, даже по северным меркам немалый - тридцать пять градусов ниже нуля. По Цельсию.

В результате Гидро не стало. Как заявила местная фельдшерица - а она человек знающий, - Гидро "умер от переохлаждения спинного столба".

Некоторое время Панкратов вел тихий образ жизни - осмысливал потерю, происходящее у них в деревне и во всем мире, заодно осмысливал и свою собственную жизнь, ходил очень скучный и противный сам себе - слишком трезвый, - но недавно, как мне сказали, взялся за старое... Уже в одиночку. Чтобы традиция, значит, не умерла. Этого нельзя было допускать ни в коем разе.

НАЕМНЫЙ УБИЙЦА

Каждый день московские газеты дают сообщения о заказных убийствах: в одном месте киллер застрелил прямо в офисе, за рабочим столом 28-летнего генерального директора фирмы; в другом - расстрелял майора налоговой полиции, уложил его рядом с домом; в третьем месте от пуль киллера пострадал президент крупного банка, убийца настиг его по дороге из дома на работу, когда тот в сопровождении охранников шел пешком в офис. В ресторане "Какаду", что на Ленинском проспекте столицы, были расстреляны трое посетителей, столько же было расстреляно в обычной шашлычной в районе Ясенева. Последние славно отужинали и в половине одиннадцатого вечера сели в "БМВ", собираясь отправиться домой. Рядом неожиданно остановился "уазик", из машины выскочил неизвестный в маске, с автоматом и выпустил половину рожка в иномарку. Машина, из которой велась стрельба, вскоре была найдена в Битцевском парке, на заднем сиденье валялся и автомат... На пороге собственного дома на проспекте Мира была изрешечена пулями руководительница совместного предприятия "Юнис Корпорейшн" (СП занималось недвижимостью). Охранник предпринимательницы скончался на месте, женщина в тяжелом состоянии доставлена в больницу. И так далее.

Хронику подобных событий можно продолжать бесконечно: в Москве каждый день от рук наемных убийц гибнут люди.

Имя киллера всегда остается неведомым, его не знают ни широкая публика, ни правоохранительные органы. Известность киллеру ни к чему. Заказные убийства практически не раскрываются - так поставлено это дело.

И я, ей-богу, не верю журналистам, которые легко встречаются с киллерами, непринужденно беседуют с ними, пьют чай в домашней обстановке, обмениваются телефонами, адресами и договариваются об очередной встрече в недалеком будущем. Это все, мягко говоря, не так.

Хотя случаи, когда киллеры давали интервью за хорошую сумму в долларах, имеются. Но происходило это с западными журналистами - у западного журналиста шансов встретиться потом с киллером где-нибудь в узком месте гораздо меньше, чем у журналиста отечественного. А для отечественного журналиста знакомство с киллером очень опасно.

Впрочем, продолжая тему, замечу, что я не очень верю в интервью с киллерами, которые рассказывают о себе, находясь в затемненной комнате, сидя спиною к видеокамере, будучи при этом в маске, и говорят измененным голосом. Киллеры ныне, как мне сообщили в Генеральной прокуратуре России, довольно хорошо разрабатываются правоохранительными органами, существует уже целая группа "головастых мужиков", доверительно сказал мне собеседник, - докторов наук, аналитиков высокого класса, которые специально занимаются киллерами, они могут поймать человека, дающего интервью, на какой-нибудь незначительной мелочи, на неприметной детали. Он и сам не заметит, как проколется.

Впрочем, это если говорить о профессиональном киллере. Но ведь полно киллеров непрофессиональных, которые за двести долларов готовы шлепнуть кого угодно. Правда, то, что они готовы, вовсе не означает, что им это всегда удается сделать.

В общем, киллер, если он настоящий, вряд ли когда выпустит из поля зрения журналиста, который пошел с ним на контакт, - журналист долго ещё будет сидеть у него на крючке. Это одна опасность. Вторая опасность в том, что, если киллер завалится, "головастые мужики" будет трясти все его связи и так или иначе выйдут и на журналиста, заставят его ответить на вопрос: почему он, встретившись с киллером, не сообщил об этом органам, то есть, попросту, почему не настучал? И, поверьте мне, очень даже могут притянуть к ответу, каким бы популярным журналист ни был.

Так что тысячу раз надо подумать, прежде чем браться за материал о киллере. А с другой стороны, редакционное задание есть редакционное задание. Если редакция поручила написать материал о киллере, то надо писать.

...Он привык вставать рано, едва в окна начинал сочиться с улицы жиденький сукровичный сумрак рассвета, делал зарядку с обязательными каратистскими приемами, катами и отработкой ударов ногами и руками. Он забыл, как называются многие удары - наше произношение японских терминов все равно неверно, - но не забыл технику, это нельзя было забывать, хотя в его нынешней работе ни каратэ, ни джиу-джитсу, ни какая иная новомодная борьба с ломовыми приемами особо не нужны: пуля все равно оказывалась быстрее любого, самого ловкого каратиста. Но один раз из двухсот знание приемов выручало его, и тогда он думал, что когда-нибудь все-таки попадет в серьезный переплет и его уже не спасет ни умение стрелять вслепую, с закрытыми глазами, на шорох и попадать при этом в мышь, выползшую из-под пола, ни способность маскироваться так, что его не заметит ни один человек, находящийся рядом, он обратится в пень, в кусок земли, - тогда спасет только каратэ. И готовился к тому единственному случаю.

Поэтому он и не прекращал тренировки.

Мебель на кухне у него стояла новая, дорогая, недавно купленная в салоне "Касабелла" - доставлена из Италии. Большой холодильник "Бош" громоздился в углу, рядом высился морозильник "Сименс", который он называл "фрюсом", невесть где подцепив это искаженное словечко, газовая плита, коричнево-серая, элегантная, была доставлена из Штатов - ныне на кухне не то что раньше, посидеть одно удовольствие. Можно расслабиться. А расслабляться он позволял себе только дома, больше нигде.

Даже на рыбалке, которую очень любил, он не расслаблялся, - она слишком затягивала его, превращала в ребенка, уносила назад в детство, босоногое и не самое сытое, когда пяток окуньков были хорошим подспорьем на столе, из них можно было изготовить превосходный рыбный суп, а десяток это было вообще первоклассным жаревом. А на кухне он мог и имел право расслабиться.

После зарядки он завтракал, а потом читал. Читал классику Достоевского, Голсуорси, Монтеня. В газеты, в отличие от многих москвичей, особенно чиновников, привыкших, как они сами считают, держать руку на "пульсе жизни", не заглядывал вообще. Принципиально. Газеты его раздражали. Те крохи информации, которые ему надо было знать, он вылавливал с экрана телевизора. И вообще образ жизни вел чрезвычайно замкнутый - в гости не ходил, в театрах не появлялся, те немногие фильмы, которые позволял себе посмотреть, смотрел в видеозаписи. Он жил в мире, который специально огородил, очень боялся выйти за его пределы и к себе в душу никого не пускал. Даже жену.

Я не называю его фамилии, его имени и отчества - у него несколько паспортов. И все разные. Не изменены только, может быть, национальность он украинец, год рождения - 1960-й. И, естественно, фотокарточки. Домашнего телефона этого человека не знает никто. Заказы он принимает в офисе, оборудованном в подвале, на месте бывшей художественной мастерской, он появляется там каждый день с часу до двух. Телефон, установленный в подвале, записан на другую фамилию. Работает он на шестерых посредников, хотя лично его знают только двое, в последнее время работы прибавилось если раньше он простаивал, то сейчас почти не бывает пустых недель.

Жизнь человека - по его таксе - оценена в следующую сумму: от одной тысячи до двухсот тысяч долларов. Но двести тысяч стоит жизнь какого-нибудь "крупняка" - президента банка высокого полета либо вице-премьера правительства, хотя приятели из правительства ныне никому не нужны, да и препятствий разным коммерческим структурам они не создают, а раз так, то и не доставляют хлопот. Основные клиенты другие: те, кто взял деньги (большие деньги) и не отдал, кто не внял предупреждению - и перешел дорогу более сильному и более злому сопернику, даже те, кто совершил поступок пустяковый - отбил женщину, слишком много выиграл денег в карты или купил не положенный ему по чину "линкольн" и так далее. Если есть необходимость кому-то с кем-то рассчитаться, исполнитель всегда найдется. Исполнитель это он. Киллер.

Биография у него была обычная. Бывший офицер-оперативник, от которого поспешили избавиться во время одной из чисток в армии, - проверили на верность правящему ныне кремлевскому классу и не засекли восторженного блеска в глазах, а раз фамилии небожителей восторга не вызывали, то ему мигом прилепили ярлык: "На выход!" и уволили из армии.

Уволили без денег, без перспектив на будущее, практически без профессии, поскольку военное дело профессией у нас никогда не считалось, и он очутился на улице. Пробовал пойти по легкому пути - двинулся в строители, но оттуда его быстро выдавили: во-первых, он не строитель и профессии этой учиться ему было уже поздно, во-вторых, на Россию нахлынул вал дешевых рабочих рук, весьма квалифицированных, между прочим, "госарбайтеров" - с Украины, из Молдовы, Армении, Белоруссии и Грузии. Люди эти не требовали высокой зарплаты, им лишь бы не умереть с голоду и послать немного денег своим домашним; состязаться с ними он не мог, отступил и вновь очутился на улице.

"Плоха та страна, которая заставляет людей, защищавших её, нищенствовать, - думал он в те дни с горечью, - вдвойне плоха, когда совсем забывает о них..." А Россия забыла о нем, ей было наплевать на бывшего капитана спецназа, награжденного орденом Красной Звезды и двумя ЗБЗ медалями "За боевые заслуги". С горя он даже пробовал пить дешевую, попахивающую керосином водку, но его от водки мутило, выворачивало, тренированный организм не принимал её, и он снова оказывался в гнетущей, серой, очень трезвой повседневности, где не было ни приличной зарплаты, ни еды, ни надежд на то, что с горизонта сползет туман и будущее прояснится.

Потом наступила пора, когда в Москве начали появляться люди в пятнистой форме, куда ни глянь - всюду сытые ребята в камуфляже. Охранники различных банков, частных фирм, совместных предприятий, рынков, магазинов, меняльных контор, ларьков и так далее - несть им числа. Такое впечатление, что Россия разделилась надвое: одна половина залезла в торговые палатки и стала неплохо жить, продавая "сникерсы", вторая пошла в охранники этих "сникерщиков".

Он подумал-подумал немного и решил: "Все, баста! Чтобы не положить зубы на полку, надо надевать камуфляж". Поступил работать рядовым охранником в банк - не мелкий и не крупный, а так, средний, возглавляемый тремя очень энергичными ребятами в красных пиджаках. Название этого банка можно не упоминать - таких банков в стране тысячи, они каждый день рождаются и каждый день умирают. И что нехорошо удивило его: зарплата рядового охранника оказалась в 27 раз выше зарплаты квалифицированного армейского офицера. И это у рядового охранника... А какова же зарплата у командира, у шефа службы безопасности банка?

Он умел и знал много больше, чем его шеф, возглавляющий банковскую "секьюрити", он мог выиграть у шефа любое соревнование по стрельбе из пистолета, из автомата, из карабина, даже если тот будет стрелять с оптическим окуляром, а он - с криво насаженной на ствол прицельной планкой, мог выиграть любую схватку на ковре, будь то бокс, или джиу-джитсу, мог обыграть в карты, в "тренировке на сообразиловку", когда надо было повторить сто только что произнесенных слов и пропустить не более трех, и вообще шеф его был из середины двадцатого века, а он - уже из двадцать первого, вот ведь как, и все-таки он подчинялся шефу.

Однажды шеф вызвал его к себе в кабинет - в этакий сейф, имеющий глухие, без единого окна стены, и сказал:

- У банка завелись должники... - Взял со стола три фотокарточки, протянул: - Посмотри повнимательнее на эти лица... Взяли втроем триста миллионов "деревянных" и до сих пор не отдают. Ни деньги, ни проценты... (А триста миллионов той поры - не то что триста миллионов поры этой.) Смекай!

- Что я должен сделать?

- Принести от них переводной чек на семьсот пятьдесят миллионов "деревянных". Можно в долларах, по курсу валютной биржи.

- А если не получится?

- Тогда либо ты дурак, либо я.

- В каком смысле?

- В прямом. Разве что-то непонятно?

- Понятно, но не очень.

- Извини. Может, ты не у нас работаешь? На всякий случай объясняю: тогда каждому по восемнадцать граммов свинца. Скумекал, что надо делать?

Не скумекать было нельзя: восемнадцать граммов свинца - это старая, ещё времен Великой Отечественной войны мерка двух пуль. Столько весили две свинцовые пули, забранные в латунную оболочку. Но почему две пули, а не одна?

Шеф объяснил, что одна пуля - это основной выстрел, вторая - это выстрел контрольный. В голову.

- Задание ясно? - спросил начальник банковской "секьюрити".

- Да.

- Бери напарника и вперед!

Будущий киллер взял фотокарточки, взял фамилии и адреса людей, которые числились должниками, и поехал выполнять задание.

Должники вернули деньги, а он, получив премию в размере трехсот долларов и поняв, в какое дерьмо мог вляпаться так, что тюремные нары стали бы единственным местом его отдыха в будущем, на следующий день ушел из банка.

Но понял одну вещь: можно безнаказанно нарушать закон и получать за это хорошие деньги, убивать и не отвечать за убийство. А не попробовать ли...

И он создал свою контору. С длинным, очень мудреным названием, чтобы его не запоминали. По оказанию "ритуальных" и "прочих" услуг. Все тщательно продумал. И прежде всего собственную безопасность.

У него будет лишь посредник, на которого также замыкается посредник. Эта цепочка должна состоять из двух, а ещё лучше из трех человек. Тогда до исполнителя не доберутся - уничтожат одно звено, максимум два, и все, исполнитель останется нетронутым.

Вскоре по Москве прокатилась громкая волна убийств. Убивали "воров в законе". Убивали президентов банков, генеральных директоров "джойнт венчерс" - совместных предприятий. Убивали по-разному. Одних умело, из снайперских винтовок, с далекого расстояния, когда охрана бывает бессильна, как это случилось с Квантришвили, - тут работал киллер высокого класса, других грубо закалывали во дворе, третьим просто проламывали американскими бейсбольными битами голову...

Появилось очень много молодых киллеров, так называемых "детей перестройки". Когда им было лет десять, началась горбачевская неразбериха, сейчас им по двадцать, это взрослые люди, которые ничего, кроме как нажимать на курок, делать не умеют. Да и на курок, если честно, тоже толком нажимать не умеют - их часто убирают вместе с теми, кого они убили.

До сих пор почти каждый день появляются сообщения: там-то и там-то под Москвой, в лесу найдены трупы с обгорелыми лицами. Без документов. А это часто убийца и его жертва, это они лежат рядом. Иногда бывает, что рядом лежит и посредник.

Не-ет, киллерство - дело опасное. И тонкое. Чтобы остаться в живых и зарабатывать хорошие деньги, надо создать тройную зону посредников, которую создал он. Зона посредников - это зона безопасности.

Он посмотрел на часы. Сегодня у него дело. Утреннее дело. Простое. Он достал из тонкой, перетянутой двумя резинками, прозрачной папки фотоснимок. На снимке был изображен довольно молодой человек, с густыми, но уже тронутыми сединой волосами. С ироничной улыбкой, прочно припечатанной к губам. Холеный. Киллер вгляделся в снимок. Потом достал из прозрачной папки бумажку, на которой была написана кличка этого человека. Ни имени, ни фамилии не было, только кличка, дальше - возраст, где "клиент" живет, в каком доме и на каком этаже, результаты наблюдений за распорядком дня: когда уезжает на работу, где обедает, сколько человек охраны сопровождает его и так далее - сведения, из которых киллеру нужна только шестая часть, может быть, даже ещё меньше... Еще один снимок - тот же человек. Кличка его - Серж. Здесь Серж снят в другой одежде, в повороте три четверти, рядом очень милая девочка с длинными светлыми волосами, чувственным ртом и ногами топ-модели... Явно не жена. Жена у него должна быть другая - усталая женщина с посекшимися крашеными волосами и опухающими к вечеру ногами, потерявшая фигуру, всю свою жизнь отдавшая мужу. И третий снимок - Серж на концерте в Большом театре. Типичный "новый русский", в черном костюме, с твердым полосатым галстуком-бабочкой под подбородком. Сидит, вольно развалившись в кресле с золоченой спинкой. Рядом другая, также из породы топ-моделей. Большой любитель жизни, этот седеющий Серж...

Киллер усмехнулся, сложил фотоснимки в папку, накинул на углы резиновые штрипки. Портрет этого человека он запомнил, кислотой не вытравить. Но как только он убьет его - через час уже помнить не будет... Ничего. Ни лица, ни расписания его дня, ни места, где тот бывает. Все это исчезнет.

Говорят, когда человек рождается, ладошки его, что одна, что другая, бывают чисты и ровны, как блюдечко, ничего на них нет - ни линии жизни, ни бугров, ни впадин, и лишь спустя некоторое время появляются линии. И когда умирает, то часа через два после смерти ладони также становятся чистыми, с них исчезает все. Интересно бы посмотреть на ладонь мертвого человека... Киллер об этом слышал, но никогда не видел.

Он надел легкий свитер, сверху - такую же легкую куртку, которую можно сбросить и сразу поменять внешность: когда пытаются поймать по горячим следам, прежде всего обращают внимание на внешность - если человек был одет в куртку, то на свитер уже никто не смотрит. Еще лучше иметь двухстороннюю куртку: с одной стороны чтобы была светлая, а с другой темная, вывернуть такую куртку - считанные секунды, и человек сразу становится неузнаваем.

За пояс он засунул пистолет "макаров" желтой сборки, который ныне свободно можно купить на рынке, и прежде всего в "Луже", как теперь величают некогда знаменитые спортивные Лужники, в тамошнем громадье рядов, где продают все, начиная с усатых французских презервативов, кончая бронированными "мерседесами" и "крайслерами". Пистолеты желтой сборник отличаются от пистолетов, производимых на наших заводах, эти пистолеты делают в Польше, в Югославии, в Китае из вязкого, легко поддающегося штамповке металла, совершенно не прокаливая стволы, поэтому пистолеты рассчитаны на три-четыре выстрела, после чего пуля будет уже свободно гулять по стволу, может по кривой вообще уйти за угол дома либо даже поразить самого стрелка. Конечно, это преувеличение, но теоретически такое может быть.

Всякий пистолет, из которого произведен выстрел по человеку, оказывается засвечен - пуля, выскользнувшая из его ствола и угодившая в человека, обязательно попадает в особую "пулетеку", и если пистолет, из которого был произведен выстрел, оказывается вместе с владельцем в руках правоохранительных органов, то участи киллера не позавидуешь. На таком киллере можно ставить крест.

Поэтому опытный киллер предпочитает оставлять оружие на месте убийства - во-первых, пусть милиция с прокуратурой не ломают себе голову в поисках ствола, а во-вторых, он освобождается от улики, способной его утопить.

Большинство опытных киллеров используют пистолеты желтой сборки, они стоят дешевле и бросить их не жалко.

Заспанная жена выглянула на кухню:

- Ты что, уже уходишь?

- Да, - коротко ответил он.

- Чего так рано?

- Есть кое-какие делишки. А потом, кто рано встает, тому... в общем, ты сама понимаешь! - Он рассмеялся и поцеловал жену в пухлую теплую щеку. Тебе-то с какой стати рано подниматься? Спи!

Жена не знала, чем занимается муж, знала лишь - работает в товариществе с ограниченной ответственностью, имеющем длинное и мудреное название, отвечает за безопасность, следит, чтобы сотрудников не обожали разные голопузые рэкетиры - работа у него в общем-то нехитрая, по старой специальности, хорошо знакомая, но, что важно, денежная. Товарищество, в котором он работает, процветает.

- Может, тебе яичницу, омлет, кофе приготовить? Могу гренки поджарить... А?

- Нет, я уже ухожу. А ты досыпай! Сейчас самое сладкое время для сна. - Он ещё раз поцеловал жену в щеку и покинул квартиру.

На место он прибыл за час до отъезда Сержа на работу, вошел в подъезд, проверил вход, набрал код громоздкого кнопочного замка, тот послушно щелкнул, открывая парадное, проверил черную дверь, в притеми подъезда достал пистолет, навернул на ствол глушитель, загнал в рукоять обойму, один патрон дослал в канал ствола и поставил "макаров" на предохранитель. Достал из кармана куртки легкую, из синтетического вельвета, другую кепку, надел её на голову, но в следующий миг снял - если понадобится, наденет потом. Переместился во двор.

Стал ждать. Вначале он прогуливался во дворе, изображая собой гражданина, довольного жизнью, совершающего утренний моцион, потом из подворотни, минуя гулкую "адмиралтейскую" арку, вышел на улицу.

Центр есть центр. Народу тут, едва наступают рабочие часы, бывает полно: одни спешат в свои офисы на работу, другие тянутся в эти офисы на прием, третьи устремляются в магазины. Несмотря на утренний час, улица быстро заполнилась. Машина Сержа - темный, с болотным оттенком "мерседес" подъехала вовремя, минута в минуту. Киллер поморщился: почему-то все смертники схожи в одном - ездят только в "мерседесах". Ни одного ещё не попалось в старом "москвиче" или, скажем, в "жигуленке". Все "мерсы" да "мерсы".

Из "мерседеса" проворно выскочил охранник, вместе с ним вышел водитель - проверить подъезд. Но в подъезде водитель долго находиться не будет - он не имеет права оставлять машину. Иначе ему мигом прилепят к корпусу пластиковую мину, к колесу привяжут гранату либо вообще фугасный снаряд - на Руси ныне развелось великое множество разных умельцев. Через полминуты водитель вернулся обратно, занял свое место в машине.

Все, механизм включился, время начало отбивать свой счет - киллер вернулся во двор, стремительно прошел к подъезду, бесшумно отворил дверь черного входа, похвалил себя - хорошо, догадался взять с собою масленку, малость покапал на петли - те даже не пикнули. Не говоря уже о привычном для таких дверей ржавом визге. Беззвучно покхекхекал в кулак. Охранник сейчас может находиться в двух местах - либо здесь, внизу, ожидать у дверей лифта, либо наверху, у дверей квартиры. Кхекхекал он специально для охранника, изображая "своего", живущего в этом же подъезде человека: выходил, дескать дяденька к мусорному баку, пакет с объедками выносил.

Охранник находился наверху. "Ну и ладненько", - подумал киллер и извлек пистолет. Приготовился к стрельбе.

Наверное, самое тяжелое в его деле - это минуты ожидания. Они всегда полны неизвестности, сомнений, звона в ушах, опасной тиши - все звуки вокруг пропадают, кроме звона и болезненно полной тишины.

Киллер ждал. Напряжение возрастало. Он неожиданно почувствовал, как у него начала предательски подрагивать правая рука. Еще не хватало, чтобы она дрогнула во время стрельбы. Но настоящий киллер тем и отличается от ненастоящего, от перестроечного юнца, что может управлять своим телом, мышцами. Через пятнадцать секунд у него уже не было никакой дрожи, и вообще он словно бы весь был выкован из металла.

Наверху старомодно лязгнули створки лифта, и кабина неторопливо поползла вниз. Киллер точно знал - едет человек, которого ему надлежало сейчас убить.

Лично он к Сержу никакой неприязни не питал, Серж для него - ничего, пустое место, он не сделал ему ничего плохого, но за его жизнь киллеру заплатили, киллер на Сержа уже потратился: и пистолет, и наблюдение, и биографические данные, что он собрал, - все это стоит денег, так что назад дороги нет. А потом, есть некий киллерский "кодекс чести": взял заказ выполни его. Как портной в швейной мастерской или слесарь, ремонтирующий замки чемоданов в "Металлоремонте". Назад дороги нет. Иначе разрушится домик, который он создал.

Лифт спустился вниз, звякнул всеми своими внутренностями - лифт был древний, манерный, с зеркалом и бронзовыми украшениями, створки его распахнулись, и на лестничную площадку выскочил охранник: ростом на две головы выше киллера, коротко остриженный, с крутым затылком, в пятнистой форме. Зыркнул в одну сторону, потом в другую и в следующий миг встретился взглядом с киллером.

Недоумение отразилось на его краснощеком крепком лице, в глазах зажглись недовольные свечечки. Он ещё не понял, кто это, и на всякий случай прикрывал своим телом Сержа, не давая тому выйти из лифта и одновременно соображая, кого же он все-таки видит перед собой: дядьку, вышедшего во двор с ведром помоев, или человека, представляющего реальную опасность?

"Дурак ты, дурак, - невольно отметил киллер, - и зачем только Серж взял тебя в охранники? Из тебя охранник, как из меня Папа Римский".

Он вытащил из-за спины руку с пистолетом и шагнул вперед. Глаза у охранника округлились, лицо сделалось молочно-белым, он судорожно ткнулся пальцами себе под мышку, в кобуру, из которой торчала рукоятка заморского револьвера крупного калибра, и в следующий миг неожиданно косо и тяжело повалился на киллера. Он падал на него, будто Матросов на амбразуру, хотел придавить своей тяжестью и одновременно дать возможность Сержу уехать на лифте вверх.

Киллер стремительно качнулся вправо, уходя из-под падающего на него "шкафа", и освободив левую, не занятую пистолетом руку, в следующий миг нанес тыльным ребром ладони быстрый удар охраннику по кадыку.

Охранник сдавленно вякнул - киллер перебил ему горло - и повалился грузно на каменный, истертый подошвами пол. Только уже без сознания, с выпученными глазами и окрасившимся кровью ртом.

Киллер шагнул к лифту. Сообразительный Серж оказался проворным, быстро ткнул пальцем в кнопку шестого этажа, где он жил, но унестись наверх не успел: киллер вставил в створки лифта ногу и в тот же миг выстрелил Сержу в грудь. Хлопок выстрела был негромким, словно хлопнули в ладони.

Серж выронил из рук портфель, безвольно опустил голову и начал оседать на дно кабины, как мешок, всей массой сразу, будто у него не было костей. Киллер выстрелил в густую, с искорками седых волос, шевелюру Сержа, в следующий миг сделал резкий шаг назад и убрал ногу, сдерживающую створки лифта.

Все. Створки медленно сдвинулись, и лифт пополз вверх, на шестой этаж.

"Вот и хорошо", - отметил киллер. Хорошо было и другое - то, что в подъезд никто не вошел, никто из него не вышел, иначе пришлось бы убирать и свидетелей. А лишнюю душу губить не хотелось. Хотя, с другой стороны, если подвести итог, то одной душой больше, двумя меньше - уже никакой роли не играет.

Он развернулся к лежавшему на полу охраннику - движения его были резкими, угловатыми, будто у робота, тот лежал, не шевелясь, изо рта у него текла кровь.

- Дурак, - тихо произнес киллер и так же, как и хозяину его, выстрелил в голову. Чуть отступил, боясь испачкаться.

Быстро, тряпочкой, стер с пистолета все следы - на этот счет практика у него имелась хорошая, операция заняла всего несколько секунд, аккуратно положил пистолет рядом с несчастным охранником, которому бегать бы да бегать на танцульки, целоваться с девками, а может, вообще ещё играть в детские игры, сражаться на компьютерном поле с инопланетянами, охотиться на носорогов в Африке и засматриваться мультяшками Диснея, но вместо этого он полез в охранники, в услужение человеку, занятому темными делами, или, если говорить аккуратнее, делами скорее темными, чем светлыми. Вот и лег, дурак, рядом с шефом. Хотя могилы у них будут находиться не рядом. Могилы будут разные. И кладбища разные.

- Дурак, - ещё раз сожалеюще произнес киллер и через черную дверь вышел из подъезда.

На улице глянул на "мерседес" Сержа. Машина стояла на тротуаре, у самого входа, ждала хозяина.

- Ну, ну! Жди! - тихо проговорил киллер и неторопливо пошел в обратную сторону.

На углу, прежде чем свернуть с оживленной улицы в тихий проулок, оглянулся: водитель "мерседеса" продолжал чинно восседать за рулем в ожидании шефа. В подъезд никто пока не входил, из подъезда никто не выходил. Так что киллеру не понадобилось даже снимать с себя куртку, а на голову надевать яркую кепку.

Заказ он выполнил технично. Без блеска, правда, без выдумки, но не это главное - главное, что никакой мент не придерется. Он не оставил после себя ни одного заусенца, ни одной неровности. Правоохранительным органам не найти ни одного следа. Тем не менее он некоторое время следил: не прицепился ли к нему хвост? Запрыгнул в автобус, потом пересел в другой автобус - старый, дребезжащий, но, несмотря на свою дряхлость, украшенный рекламным плакатом "Холодильники, стиральные и посудомоечные машины "Бош". Затем пересел в ещё один автобус и через десять минут вернулся к своей машине.

Три часа спустя об убийстве Сержа сообщила радиостанция "Эхо Москвы" - голос у дикторши был ровный, словно бы она читала рекламный текст об очередной распродаже партии компьютеров южнокорейского и сингапурского производства или приглашала посетить концерт группы с названием, которое киллер никак не мог понять: "На-на". Жена прислушалась к тому, что говорила дикторша, повторила про себя фамилию убитого, высокую коммерческую должность, которую тот занимал в бизнес-кругах, и, неожиданно взявшись за сердце, хотя сердце у неё никогда не болело, опустилась на стул. Губы жены сделались серыми, мокрыми.

- Ты знаешь, кого убили? - спросила она.

- Нет, - спокойно ответил киллер.

- Это же мой двоюродный брат... Мы в детстве вместе жили, наши квартиры были по соседству, а потом родители разругались, и мы потеряли друг друга.

- Я был с ним знаком? - спокойно и холодно поинтересовался муж, поморщился недовольно: это надо же, какой подарок преподнесли ему посредники!

- Нет, не был, - сглотнув слезы, устало отозвалась жена.

- Ведь родственник же...

- Ну и что? Я даже не знала, где он живет, что он, кто он - и вот! Она покосилась на нарядный японский приемник, стоявший на кухне. - Только сейчас услышала. В детстве он был очень славным, отзывчивым пареньком.

- Видать, изменился, иначе бы его не убили.

- О чем ты? - На лбу у жены возник мелкий, будто бисер, пот, она хотела ещё что-то сказать, но вместо этого слабо махнула рукой и дурно, по-бабьи громко, расплакалась.

Он молча поднялся, прошел к себе в комнату, взял папку с фотоснимками Сержа. Выходит, этот человек ему - родственник. Неблизкий, седьмая вода на киселе, но все-таки родственник. Он совершил грех - убил родственника... Некоторое время он рассматривал снимки, потом, поиграв желваками, сложил их вместе и порвал на несколько частей. Фотоснимки также могут быть уликой, как и отпечатки пальцев, - правда, не такой веской: улика улике рознь. Прошел в туалет, сбросил обрывки в унитаз, спустил воду. То же самое сделал и с записями о Серже, оставил пустую папку.

- Вот и все, - равнодушно, совершенно бесцветным голосом произнес он и поймал себя на мысли, что в нем ничто не дрожит, не стонет, не сочится болью, раскаянием, вполне возможно, что он мог бы точно так же спокойно, недрогнувшей рукой уложить своего отца.

Можно, конечно, через посредников попытаться выйти на заказчика и совершить "акт возмездия", но посредники вряд ли выдадут того, кто оплачивал сегодняшнее "свидание". Таковы условия игры, в которую он играет, и винить в этом он должен только себя.

Когда он уходил из дома, жена продолжала всхлипывать, - хотя главный поток уже иссяк, остался только ручеек, но ручеек этот у женщин способен сочиться долго, долго ещё будет вымывать из души разный сор, накипь, все лишнее, что накапливается за годы, а с другой стороны, когда все это вымывается из души, то вымывается и то, что позволяет человеку быть человеком, заставляет сочувствовать чужой беде, посторонней боли, слезам другого человека, - считать все это своей бедой, своей болью, своими слезами.

- Ты куда? - не поднимая головы, хлюпающим шепотом спросила жена.

- Как куда? В офис. Я же нахожусь на работе...

Он ждал, что жена спросит ещё о чем-нибудь, но та, поскуливая тихонько, не спросила больше ни о чем.

Через час ему принесли в конверте гонорар за выполненную работу восемь тысяч долларов. Он пересчитал деньги и улыбнулся неожиданно зубасто, широко: эти деньги перекрывали что угодно - и слезы жены, и укокошенного родственника, "седьмую воду на киселе", и затраты, и собственное беспокойство - словом, все! А разные сладкие слюни, сантименты - это вареный изюм, выковырянный из манной каши, это ничего не стоит. Нич-чего! В чем, в чем, а в этом он был уверен твердо. Как и в том, что профессия его, рожденная нынешнем временем, имеет такое же право на жизнь, как профессия учителя, врача, газосварщика, инженера по монтажу электронных систем и так далее. Перечислять все профессии - только время терять.

А время дорого, время - деньги. Формулу эту он усвоил хорошо.

ВОРОБЕЙ НА ЯБЛОНЕВОЙ ВЕТКЕ

Считается, и наверное недаром, что больница - одно из самых тоскливых мест на земле, уступающее, быть может, только кладбищу. И если кладбище последний приют тех, кто любил, жил, пел песни, радовался, ходил на рыбалку, воевал и страстно мечтал о том, что детям будет жить легче, то больница для многих наших сограждан - приют предпоследний.

Некоторые в больницу едут, как на кладбище, едва сдерживая скопившиеся слезы, с горьким чувством, прощально оглядываясь на свой дом, на родные окна, находящиеся где-нибудь на четвертом или пятом этаже, на стены, в которых так много всего оставлено, а потом, добравшись до больничной подушки, прижимаются к ней, стискивают зубы, чтобы наружу не прорвался ни единый звук, и безмолвно плачут.

Разных людей повидал я, пока находился в больнице, расположенной на окраине Москвы, почти на выезде из города - здешнее Каширское шоссе совсем недалеко смыкается с просторами области. Были в больнице и те, что, оказавшись в палате, воздвигали вокруг себя забор, ни в грош не ставя медицину, от врачей воротили нос и прописанные таблетки спускали в унитаз, о других нарушениях я уже и не говорю; и те, что, напротив, строго следовали указаниям врачей, не отступая от рекомендаций. Но это две крайности, а между ними стояло столько народу, столько конкретных фамилий... о-о-о! Не могу сказать, что вторые обязательно выздоравливали, а первые загибались. Часто бывало наоборот.

Видать, в каждом из нас заложен некий внутренний механизм, на который, кроме лекарств, действует что-то, что к медицине и тем более к фармакологической химии никакого отношения не имеет. Какая-нибудь минутная радость, бывает, сделает больше, чем десяток уколов под лопатку или в "пятую точку опоры", а посещение, доброе слово родного человека ставит на ноги безнадежного больного. Лечить надо не болезнь, не тело, а душу, и если в человеке появляется вера, он выздоравливает, он обязательно выздоравливает. Если же он, подмятый болезнью, сдается, то ему приходит конец.

Впрочем, легко рассуждать тем, кто не лежит в больнице, а сидит дома перед телевизором, держа в руке чашку с душистым чаем "эрл грэй", и куда труднее рассуждать тем, кто побывал и полежал в российской больнице.

У Боброва, человека ещё не старого, набрался целый букет болезней, с которыми надо было либо бороться и для этого свести свою жизнь к режиму, где оказалось бы очень много "нельзя" и лишь два или три "можно": можно дышать воздухом, можно три раза в день потреблять пресную диетическую пищу, все остальное нельзя: нельзя делать резкие движения, нельзя есть мясо, копченую рыбу и яичницу, нельзя пить молоко и пиво, нельзя утром разминаться зарядкой, договориться с приятелем в воскресенье съездить на охоту и так далее. В общем, в результате надо либо жить постыло, либо ждать в любую минуту появления пустоглазой в черном капюшоне с косою в руках.

А болячек у Боброва было, повторяю, полным-полно: шалило сердце, одрябли сосуды, допекала язва желудка, которая мешала ему не то чтобы жить - даже дышать; последние три года она регулярно прихватывала весной и осенью. Бобров пил травяные отвары, килограммами глотал соду, ел какие-то разрекламированные таблетки прямо из кулька, но ничто ему не помогало, желудок болел так, словно в него засовывали раскаленный железный штырь, отказывали почки, особенно левая, истощившаяся, набитая камнями, будто кошелек у "нового русского" долларами, окончательно разладилось сердце и так далее - словом, весь он ослаб, издырявился, хотя возраст у Боброва был некритический - пятьдесят восемь лет.

Впрочем, с другой стороны, средняя продолжительность жизни в нынешней России сползла с семидесяти годов на шестьдесят четыре, пятьдесят восемь это уже совсем рядом с чертой, которую специалисты в области статистики называют возрастом смерти. Россия начала хиреть, и вместе с Россией хирел и типичный её представитель - Роман Олегович Бобров.

В поликлинике, перед тем как угодить в больничную палату, он пробовал сопротивляться: "Какая больница? Да господь с вами! Меня же с работы выгонят! Позвольте, я уж лучше полежу дома. Ну, позвольте..." Но участковый врач - краснолицый, бровастый и, судя по всему, крепко пьющий мужчина - так глянул на Боброва, что тот сжалился и мигом стал маленьким, как ребенок.

- Значит, так... Если ещё раз возникнете с фразой "Какая больница? Разве можно?", я вызову "скорую помощь", погружу вас в неё и отправлю прямиком в палату. Без заезда домой. Понятно? - решительно заявил врач.

- Понятно, - согласно кивнул несколько опешивший от такого железного напора представителя "самой гуманной профессии в мире" Бобров.

- Вы поймите, сердце у вас износилось настолько, что может остановиться в любую минуту, сосуды произвестковались - их надо менять метрами, целыми метрами, - краснолицый доктор энергично вздернул указательный палец, - в почках уже не камни, а булыжины, их надо дробить, растворять, размягчать... не знаю, что надо делать, в больнице вам скажут! Так что не играйте больше в поддавки со своим здоровьем, я не хочу за вас отвечать... Либо вы едете в больницу сами, либо я вас отправляют туда силком. На "скорой". Либо - либо, выбирайте... третьего не дано.

- Поеду сам.

- Хорошо. - Врач остыл так же быстро, как и раскалился, заполнил типовую бумажку - направление в больницу, не глядя протянул её Боброву: - В регистратуре поставьте печать и - с богом! Следующий! - рявкнул он по-фельдфебельски басовито, прошибая своим голосом дверь, и верно ведь, прошиб - облезлая дерматиновая дверь перед Бобровым готовно распахнулась, на пороге появилась тощая девица в потертых черных джинсах.

Бобров пропустил её, вышел, подслеповато глянул в длинный конец коридора, где кучками напротив дверей сидели люди, посмотрел свои руки желтоватые, с болезненной влагой, проступившей из крупных пор, затяжно вздохнул.

Был Бобров инженером, специалистом по городскому хозяйству, хорошо знающим свое дело, а вообще-то являлся тем самым винтиком, на который никогда не обращают внимания, но без которого всякая большая сложная машина вдруг начинает прокручиваться вхолостую. Он ещё раз вздохнул - расстроенный был, сунул в карман направление, подписанное краснолицым эскулапом, и поехал домой - надо было собирать вещи и ничего не забыть, чтобы в больнице чувствовать себя человеком. Не то ведь забудешь кипятильник или бритву - и все, уже полуголодный ходишь, без промежуточного, между обедом и ужином, чая, и неряшливый, как разбойник-волосан, вытаскивающий в подъездах газеты из почтовых ящиков...

Жены дома не было - она работала в коммерческой структуре, делающей деньги из воздуха, часто задерживалась, случалось, приходила домой нетрезвая, пахнущая табаком, мужским одеколоном, коньяком, ещё чем-то деньгами, что ли, дважды вообще возвращалась под утро, с припухлым красивым лицом - Людмила выглядела много моложе своих лет, в ней текла далекая янычарская кровь. Один из её предков, бравый запорожский сечевик, привез себе "коханую" из-за моря, из Турции, - такие женщины до семидесяти лет остаются тридцатилетними, а потом разом сдают, превращаясь в рухлядь. Возвращаясь домой под утро, Людмила вызывающе щурилась на Боброва, ожидала, что тот начнет упрекать.

А он ничего не говорил, молча открывал жене дверь и уходил в свою комнату.

Однажды она ему бросила со странным сожалением:

- Ты даже слова резкого сказать не можешь, а уж уда-арить... - Жена замолчала, подыскивая нужное определение, и, видать, подыскала, но не высказала его вслух, лишь сощурила презрительно глаза и вздохнула.

Да, в ней вон через сколько времени проступила заморская кровь, цыганская таинственность, вороватость - и это было, как было и странное желание ощутить боль от крепкой мужской руки. А Бобров не мог причинить боль, он вообще не мог ударить человека.

- Эх, ты! - добавила жена в тот раз, хотела отодвинуть Боброва в сторону, но он резко, по-солдатски, на одной ноге развернулся и ушел к себе - прямо из-под руки ушел, такое осталось у жены впечатление.

Дальше - хуже. Жена иногда задерживалась нарочно - никто её нигде не задерживал, ведь она была хоть и красива, но уже не та смазливая девчонка, на которую, как на сладкую ягоду, слетались разные любители "клубничного промысла" - у неё и лицо обвяло, и губы пошли морщинками, и глаза из сочных, зеленых, будто у лешачихи, превратились в блекло-бутылочные, мутноватые. И вновь повторялось старое: жена, пахнущая табачным дымом, водкой, с размазанной помадой на губах, мятая, улыбалась, глядя на Боброва в упор, ожидая, что муж в конце концов взорвется, но муж не взрывался, лишь запирался у себя в комнате, этим все и заканчивалось.

Зарабатывал Бобров раз в шесть меньше жены, хотя без его мозгов, без его рук в Москве бы в тоннелях никогда не просыхала вода, а в дождливые дни и в пору таяния снега эти подземные прогалы можно было бы вообще одолевать лишь на катере - тонули бы не только легковушки, тонули бы и огромные грузовики, из кранов на кухнях текла бы навозная жижа, а из туалетов нельзя было бы спустить дерьмо. Но что делать, раз время пришло такое, когда мускулы банковского охранника стали стоить дороже мозгов профессора, а ловкость умеющего хорошо обманывать палаточника ценится ныне выше честности врача и производственной хватки инженера.

А если брать разные накрутки, премиальные, отпускные, "пайковые", "дорожные", "обеденные" и прочие прибавки, то заработок Людмилы был не в шесть, а в шестнадцать и даже в двадцать шесть (и такое случалось) раз выше заработка инженера Боброва.

У них была дочь Лена - милое существо, заставляющее сердце отца останавливаться от теплого восторга. Но вот подошел возраст, и Лена стала другой, а Бобров её другой никак не воспринимал, она для него все оставалась ребенком. Он не представлял, что дочку будут хватать волосатые бесцеремонные лапы порочных юнцов. Он надорвал себе душу, оберегая её от посягательств, рассчитывал на благодарность дочери, но достиг обратного. Дочь, повзрослев, отшатнулась от отца - встала на сторону матери. Мать была ей ближе, чем отец, и это было понятно: Боброву не удалось обмануть природу.

И все равно людей ближе, роднее, чем Людмила с Ленкой, у него не было. Он никогда не сможет сказать резкого слова Людмиле не потому, что благодаря чужой, очень злой воле стал практически её иждивенцем, лишним человеком, которого она кормит, а раз кормит, то, значит, имеет право определять, как ей жить, с кем жить, наставлять мужу рога или нет, и так далее; не потому, что у него слабая воля и сам он - червяк, лишенный внутренней твердости, а потому, что любит их. Людмилу любит, а Ленку, дочку... Очень любит!

Если бы не любил, не прощал бы жене её художества, мигом порвал бы, разменял бы квартиру, либо, надавав ей по щекам, ушел к другой женщине. В их громоздкой, имеющей свои пункты во всей Москве конторе работало немало одиноких женщин, заглядывающихся на него, опрятного привлекательного мужчину. И уж наверняка, если бы он обратил внимание на какую-нибудь из них, у него не было бы проблем...

Квартира встретила его проволглой тишью, теплом, запахом женского "парфюма" - духами, пудрой, кремами пропиталась не только прихожая, но и гостиная - центральная комната с круглым раздвигающимся столом, предназначенным для обильных и шумных застолий. Бобров улыбнулся тихо, но улыбку обрезала резкая боль, он даже скорчился от нее, втянул сквозь зубы воздух, стараясь погасить её или хотя бы остудить, но боль не проходила.

Посмотрел на часы - времени у него было в обрез: лишь покидать в сумку одежду да собрать кое-что из туалетных принадлежностей: бритву, одеколон, мыло, зубную щетку с пастой, а потом на метро - и мчаться бог весть куда, на московскую окраину. Впрочем, кого-кого, а Боброва окраиной не испугаешь, он здесь бывал столько раз, что и сосчитать невозможно.

Хоть и думал он, что прощание с домом пройдет "всухую" - не прошло, виски у него заломило от тоскливой боли, на глаза навернулись слезы. Бобров не сумел удержать их, сел на стул, притиснул руки к голове.

Какой бы худой ни была жизнь в доме, в семье - это была его жизнь. Им созданная, им поддерживаемая. И какой бы хорошей ни была жизнь в больнице, как бы ни старались врачи, нянечки - забота их все равно будет дежурной, как всякая забота посторонних людей, и больничное "хорошо" обязательно будет хуже домашнего "плохо".

Вздохнув, он глянул на часы. Время его истекло. Бобров вытер кончиками пальцев глаза и написал записку: "Людмила! Леночка! Меня положили в больницу. Это на Каширском шоссе, недалеко от станции метро "Каширская". Все произошло внезапно. Номера палаты я ещё не знаю. Очень жду вас. Приходите ко мне, навестите... Мне без вас плохо. Целую вас..."

Прочитав текст, он добавил внезапно задрожавшей рукой: "Я вас очень, очень, очень люблю!"

У двери он не выдержал, прислонился к косяку всем телом, раскинул руки в стороны и расплакался. Больница его страшила, он никогда не лежал в больнице. Иногда навещал заболевших сослуживцев, приятелей, родных - это было выполнением долга, не больше. Что же касается сослуживцев - то долга профессионального, цехового, партийного или какого ещё там?..

Через минуту Бобров с изменившимся, каким-то окаменевшим лицом закрыл дверь квартиры и, горбясь, вяло шаркая ногами, будто старик, зашагал в сторону метро.

Звонить из больницы домой было бесполезно, телефоны-автоматы - а их установлено по одному на этаже, - жадно глотали жетоны, каждый из которых, между прочим, стоил полторы тысячи рублей. Редким счастливцам, правда, удавалось дозвониться, - но для удачи надо было наменять жетонов как минимум на среднюю зарплату. Бобров был не из тех, кто мог себе позволить такие траты.

Первая ночь для него была мучительная. Бобров всегда плохо спал на новом месте, ворочался, часто просыпался, а тут сна вообще не было, было лишь забытье, схожее с одурью, и все равно коротенький сон он увидел. Во сне он пришел домой к своему закадычному товарищу, позвонил в дверь, а тот дверь не открывает, спрашивает с той стороны: "Это кто? Юра?" - "Нет". "Володя?" - "Нет". - "Серега?" - "Нет". - "Кто же тогда?" - "Роман". "Роман? Нет, такого я не знаю". - "Это же я, Роман, Роман Бобров!". - "Не знаю такого", - равнодушно ответил из-за двери приятель и дверь так и не открыл.

Очнувшись ото сна, разлепив глаза, Бобров вспомнил, что приятель этот умер восемь лет назад. Внутри у него что-то судорожно сжалось, холодный колючий пузырек медленно пополз вверх к горлу, там лопнул, причинив Боброву боль.

- Как же так? - спросил он себя, подвигал вялыми влажными губами, приподнялся на широкой и плоской, как аэродромное поле, больничной кровати. - Почему именно к нему я пошел в гости? И куда, а? На тот свет!

В окне виднелись деревья, освещенные мертвенно-желтыми фонарями, шоссе, по которому мела кудрявая, сухая поземка - машин в этот ночной час не было. Еще проглядывали далекие угрюмые корпуса - то ли завод какой, производящий галоши для космоса либо нательные рубахи для личного состава Вооруженных сил России, то ли жилые дома новой конструкции и предназначения - для одиноких стариков и старух, которые свои квартиры сдали московской мэрии, то ли что-то еще. Угрюмость проступающих сквозь прозрачную ночную тьму корпусов удручала, Бобров немо шевелил ртом, глядя за окно, потом поглубже вздохнул и спиною повалился на кровать.

- Нет, так с ума сойти можно, - прошептал он, - это совершенно определенно.

Сосед его по палате - востроносый человек с небритыми щеками и крупным, как булыжник, кадыком, храпел, словно паровоз, тащивший за собою полсотни вагонов. Спастись от могучего храпа можно было, только переместившись отсюда километров на двадцать, но куда мог переместиться из больницы Бобров? Он сжал зубы, снова вгляделся в метель, медленно поднимающуюся в ночной темноте, за окном. Как все-таки отличается пейзаж ночной от пейзажа дневного! Деревья, например, днем были совсем другими. Под больничными окнами рос старый яблоневый сад - когда-то давно, в сталинские времена, здесь было, видать, большое хозяйство, показательный подмосковный колхоз или совхоз. Стволы яблонь - разлапистые, искривленные, с крупными ветками, создавали какой-то странный покой и домашность, сонное тепло; ночью же в искривленных, растворяющихся в темноте ветках таилось что-то злое, опасное, готовое вцепиться в человека, ухватить его за одежду, сучком выцарапать глаза...

Бобров почувствовал, что темнота перед ним влажно поплыла, на глаза навернулись слезы. Он сморгнул их, всхлипнул и вдруг услышал, что храп соседа резко оборвался. Сосед повернул в сторону Боброва голову, блеснул в темноте белками глаз. Прокашлявшись спросил у Боброва:

- Ты не куришь, сосед?

- Нет.

- И я не курю. А вот чего-то курить хочется.

Бобров сглотнул слезы, запил их водой из больничной кружки, стоявшей на тумбочке, спросил:

- Что, так тошно?

- Тошно, - не стал отрицать сосед, - так тошно, что...

- И мне тошно, - признался Бобров, - очень тошно.

- Дома эта проблема снимается легко, дома есть друзья, телефон, телевизор, коньяк, пиво в холодильнике, а что есть здесь?

- Только тоска, - сказал Бобров.

- Ну, не только... Есть ещё боль, есть надежда - у всякого, кто серьезно болен, есть надежда, есть слезы, есть радость - всего полно!

- А мне кажется, что, кроме тоски, ничего уже нет.

- У тех, кто попадает в больницу, первые дни всегда черные, настроение - ни в дугу. А потом - ничего, потом проходит... Приедут домашние, привезут каких-нибудь пампушек с повидлом, супца из птицы-курицы, фотографии, на которых запечатлены приятные миги, и все - кривая ползет вверх...

- Домашним я так ничего и не сумел объяснить - не видел никого перед отъездом. Записку оставил, но что записка...

- Верно, записка - не живой человек, но все равно - знают, где ты. В общем, жди и надейся, - сосед похлопал по кровати ладонью, зевнул, надейся и жди! - Перевернулся на другой бок и через минуту рядом с Бобровым вновь залязгал железными сцеплениями мощный грузовой состав, бешено захрипел, напрягаясь из последних сил, паровоз: по части храпа его сосед, наверное, не имел себе равных в мире.

Утром Боброву стало хуже, его тело словно бы наполнилось жидким железом, перед глазами в горячечной рыжей мгле забегали шустрые электрические букашки, он с трудом разлепил глаза, облизал сухим, наждачно жестким языком губы и позвал:

- Сосед! А сосед! - Голоса своего Бобров не услышал, да и не было голоса - лишь слабенькое сипение, движение воздуха в воздухе, а не голос, сосед на зов Боброва никак не среагировал. Бобров перевалился на бок и ладонью постучал по металлической боковине кровати.

- Ты чего? - забормотал сосед, встрепенувшись на кровати. Сел, помотал лохматой головой. - Плохо, что ль?

- Плохо, - пожаловался Бобров, - позови врача!

- Чего ты там шепчешь, я не слышу, - откашлялся сосед. - Сейчас пригоню врача.

Свесил ноги с кровати, поймал ими старые кожаные тапочки, вслепую нащупал клюку, без которой не рисковал покидать палату, и выбрался в коридор. Минут через пять он вернулся с привлекательно-тоненькой, будто яркое тропическое деревце, докторшей, которую Бобров уже видел, но в силу её возраста отнесся к ней с меньшим доверием, чем отнесся бы к иному плешивому старичку, практикующему ещё с довоенных времен.

- Что с нами случилось? - ласковым голосом поинтересовалось "деревце".

- Плохо, доктор, - беззвучно выдохнул Бобров, - слабость. Очень слабо себя чувствую.

Он думал, что эта миловидная девушка не услышит его, но она все услышала, выдернула из кармашка халата стетоскоп, приставила черную холодную бляшку к груди Боброва. Потом померила давление.

- Давление пониженное, пульс тоже пониженный, - сказала она. - Упадок сил. - Голос её приобрел успокаивающий оттенок. - Ничего страшного. То же самое было и с вашим соседом по палате. А сейчас мы его привели в норму. Как, Королев? - Бобров впервые узнал, что фамилия мирового рекордсмена по храпу - Королев. - В норме вы у нас или не в норме?

Тот басовито пробухал кашлем в кулак, стараясь не сбить юную медичку с ног своим могучим, хорошо отстоявшимся за ночь внутренним духом, ответил готовно:

- Еще в какой норме!

- У нас почти все больные такие - вначале упадок сил такой, что человек не может самостоятельно сходить в туалет, а потом ничего, потом потихоньку-полегоньку начинается подъем сил. Лекарства делают свое дело.

Докторша говорила ещё что-то, но Бобров уже не слушал её, он жевал губами, безуспешно силясь перебить её, болезненно морщился, захватывал ртом теплый воздух хорошо нагретой палаты - больницу топили отменно, но и этот теплый воздух казался ему холодным. Наконец докторша замолчала, наклонила к Боброву свое юное, пахнущее хорошим кремом и духами лицо - настолько юное, не тронутое временем, что Бобров чуть не расплакался: а ведь он когда-то был таким же, как это "деревце", но потом все отлетело куда-то под житейскими ветрами, жестоко раскачивающими его ствол, и единственное, что у него пока есть - сегодняшний день, настоящее. И перейдет это настоящее в будущее или нет, зависит от этой докторши, от зав. отделением, от нянечек и сестричек, от Всевышнего - это само собой, поскольку все мы под Богом ходим...

- Что-нибудь ещё надо? - спросила докторша, в голосе её Бобров уловил нетерпение - ведь он не один такой под её началом, в отделении их собралось, наверное, гавриков двадцать, не меньше, и ему сделалось неловко.

- Со...со... - засипел Бобров безголосо. Справился с собой. - Доктор, лучшее лекарство для меня - это родственники, жена и дочь. Со... Сообщите им, пусть придут ко мне. Я хочу увидеть их... - Он говорил долго, бесконечно долго, медленно и еле слышно, служебное нетерпение, возникшее было на лице юной докторши, исчезло, сменилось участием, чем-то теплым и живым, она несколько раз кивнула.

- Хорошо, - сказала докторша, - давайте телефон.

Бобров привстал, потянулся к тумбочке, на которой лежала бумажка с номером телефона, придвинул к докторше.

- Во-от.

Она взяла бумажку и ушла, оставив после себя запах духов, чистоты, мыла и молодости.

Бобров забылся. В забытьи он видел свое прошлое - то самое далекое прошлое, когда он был таким же юным и безмятежным, как докторша, видел себя и Людмилу - трогательно-хрупкую, на которую не то что дышать, даже глядеть было боязно - вдруг что-то сломается, видел дочку, кричащий крохотный розовый комочек со сморщенной блестящей кожей. Маленькая Леночка была очень голосистой. "Лю-юда!" - немо произносил он и тянул к жене руки, она улыбалась, шла к нему, но в последний момент увертывалась, выскальзывала из его рук, и он оставался один на один с пустым пространством. "Лю-юда!" - И жена вновь возникала где-то сбоку, устремлялась к нему, и Бобров, не сдерживая счастливой улыбки, бежал ей навстречу.

Как давно они были такими? Сколько лет, сколько веков назад? Это уже потом, много лет спустя, Людмила стала нынешней Людмилой, а тогда она была влюблена в него до одурения, и он был до боли влюблен в неё - так влюблен, что от счастья останавливалось сердце.

Нынешняя Людмила - другая, от прежней Людмилы ничего не осталось. И все равно, какой бы она ни была, судить её он не имеет права, он ей многого недодал - достатка, радости, поездок на юг, в благословенные места, недодал светлых дней, украшающих бабью долю - он многого не сумел, и в том, что Людмила сделалась такой, виноват он, только он. И больше никто!

...Он ждал её, ждал Ленку, ждал, когда они появятся под заснеженным окном больницы, где посреди узкого тротуарчика виднелся черный зев открытого люка, - в него пока не упал никто, но ведь упадет, как только этого не видит больничный завхоз. Он ждал их днем, ждал ночью, в тревожном, красноватом, клубящемся сне, морщась от храпа соседа, думая о жизни, которую больница невольно сколола надвое - в ней и до нее. Он ждал домашних, но они все не шли, словно бы их и не было, словно они и не жили в Москве. Не пришли ни в тот день, когда он передал телефон врачихе, ни на следующий, ни на третий день...

"Как же так? - огорчался Бобров, лежа на кровати и исследуя глазами потолок, по которому были проложены два шнура с пожарными датчиками, похожими на микрофоны, словно бы специально установленными для подслушивания больных. - Неужели Люда с Ленкой не могут выделить мне немного времени? Или этого времени у них вообще нет? А?" - Он пытался представить что происходит дома, но не получалось: в больнице вообще сместились все понятия, мелкое стало крупным, крупное мелким. Во всяком случае виноватой Людмила никак не была... Людмила, Людмила... Она ведь в коммерческой структуре трубит, а у коммерсантов этих, мироедов проклятых, все подчинено одной цели - потуже набить кошелек. Из человека все соки выжмут.

- У-у-у, мир-роеды! - прошептал он едва слышно.

В следующий раз обход делал степенный молодой человек с черной татарской бородкой, обширной, как у Ленина, лысиной и быстрой речью, выстреливающей изо рта горохом.

- Прошу вас, доктор, позвоните моим домашним, пусть они ко мне приедут, - попросил Бобров. - Мне сразу легче станет. А, доктор!

- Сам-то пробовал звонить? - грубовато, на "ты", поинтересовался доктор.

- Пробовал. Все деньги, что у меня были, потратил на жетоны, а жетоны прозвонил, все до единого. И ни разу не соединилось. А мои, мои... - губы у Боброва дрогнули, - мои, они даже не знают, в какой палате я нахожусь, голос вернулся к Боброву, дребезжащий, - иначе бы они давно приехали! А так не едут. Позвоните им, доктор!

- А вдруг они не могут? Жизнь ведь сейчас сумасшедшая.

- Как это не могут?

- Ну... все бывает!

Перед Бобровым в палате заклубился, возникнув из ничего, голубоватый легкий дым, он даже застонал от досады - врач, а не может понять его, больного.

- Позвоните, доктор... - повторил Бобров. - Ну, пожалуйста! В порядке исключения.

- Ладно, - сказал доктор и протянул руку, - давайте номер телефона. Будем считать это терапевтическим средством.

Бобров придвинул доктору лежавшую на тумбочке бумажку - он снова заранее нацарапал на тетрадной четвертушке номер своего телефона и держал его наготове - докторша небось потеряла.

- Вот, доктор...

- Я позвоню, - пообещал доктор, сунул бумажку в нагрудный карман и проговорил торопливо, защелкал по-птичьи быстро: - А теперь послушаем, как стучит ваш мотор, - и приложил стетоскоп к груди Боброва.

По бровям, сдвинувшимся к переносице, и настороженному взгляду Бобров понял, что врач остался недоволен состоянием пациента.

- Что, доктор, пора мне на свалку? - попробовал пошутить Бобров пауза затянулась. Доктор прикусил острыми белыми зубами нижнюю губу.

- Нет, пока не пора, - сказал он. - Вначале полечимся, а потом уже на свалку.

- Доктор, позвоните, пожалуйста, моим, - вновь попросил Бобров, когда доктор покидал палату.

- Обязательно позвоню, - пообещал доктор, - только ставлю одно условие - лекарства употреблять регулярно, не пропускать. В общем, сами понимаете, состояние ваше - баш на баш...