Семейный отдых в Турции (сборник рассказов)

И наткнулись-то на болезнь случайно. Солонков, как член Союза писателей, проходил обычную годовую диспансеризацию - сдавал на анализ кровь, мочу, кочевал по кабинетам, от одного врача к другому, проверяя сердце, почки, глаза, уши и прочее. Во время этой диспансеризации и обнаружилось, что Солонков болен.

Стоял конец февраля. Через несколько дней Солонков собирался уезжать в горы, на Кавказ, в Терскольское ущелье, где имелись хорошая горнолыжная база и была толковая трасса. Солонков каждый год ездил туда кататься на лыжах, мотался на огромной скорости по склонам, он вообще любил скорость каждая мышца начинала петь, каждая жилка стонала, когда он несся с верхотуры в далекий, окаймленный соснами теплый распадок, где располагалась гостиница "Чегет", любимая Солонковым, а внутри возникало ощущение восторга, радости... И вот теперь ни восторга, ни радости - абсолютно ничего не осталось, лишь холод внутри, усталость, тоска в сердце. Больше ничего.

В Чегет Солонков собирался ехать вместе со своей невестой Викторией Колокольцевой, Викой, художницей из конструкторского бюро, занимающегося промышленным дизайном, которая была Солонкову ещё дороже и ближе, чем скоростная езда на лыжах. При виде Вики у него сладко сжималось сердце, он начинал слышать громкий стук своего сердце, а следом и стук её сердца. В общем, дороже и ближе человека у Солонкова не было.

После гор они собиралась сыграть свадьбу - для этого уже все было подготовлено, даже ресторан заказан. А сейчас свадьба не то чтобы отодвигалось - улетала в никуда.

Солонков сел на тахту, откинулся назад. Потянулся за полуопустошенной бутылкой, приложился к горлышку, сделал несколько больших глотков, хмель опять не взял его - водка была как вода. Солонков застонал.

На несколько минут он, похоже, забылся, а когда очнулся, то ощутил, что лицо у него мокрое: в забытьи Солонков плакал. Он отер щеки ладонями, взялся за телефон. Некоторое время колебался - звонить Вике или не звонить? Ведь она человек чуткий, все поймет по его голосу, по неверным ноткам, по окраске, по глухоте, все раскусит, а ему не надо, чтобы Вика его раскусила. Зачем ещё эту тяжесть взваливать на нее? Придет время - все узнает сама.

Он так и не решился ей позвонить, повесил трубку.

Но в эти минуты, пока колебался, звонить или не звонить, принял решение: поездку в горы не откладывать. Пусть эта поездка будет последней в его жизни. В горах он попрощается с тем, что было его любовью, его привязанностью. Впрочем, попрощается не только с горами, попрощается со своей жизнью, нарвет охапку рододендронов и привезет их в Москву. Потом эти горные рододендроны, пахнущие Эльбрусом, синью обжигающего высокого неба, снегом, радостью сильных людей, льдом, ему положат на могилу. Вика тоже поедет с ним в горы. Так они договорились ещё тогда, когда Солонков ничего не знал о своей болезни.

Чегет встретил их солнцем, далеким грохотом лавин, подтачиваемых приплывавшим с юга теплом, тихим журчанием целебной нарзановой речки, пронзительной свежестью снега, музыкой и слепящим сиянием двух округлых горбушек Эльбруса.

- Красота какая! - не сдержалась Вика, рассмеялась довольно, раскинула руки в стороны, будто собиралась куда-то полететь. А куда можно улететь из этого рая? Только в рай. Если он, конечно, лучше рая чегетского, и дух братства в нем крепче, чем здесь. Солонков вытянул из кармана своей куртки темные очки, надел Вике на нос:

- Смотри, глаза не сожги.

- А что, глаза можно сжечь?

- В несколько минут. Неделю потом будешь ходить и плакать - глаза будут слезиться. И ночью спать не сможешь - резь не даст. - Солонков беспокоился о Вике, как о ребенке, он вообще решил научить её азам поведения в горах. Вика была здесь первый раз, и от этого первого раза зависело, захочет ли она в последующие годы приезжать сюда, тогда, когда его не станет.

Впрочем, вряд ли она будет сюда приезжать. Но это потом, потом... А пока Солонков хотел прожить нормально двенадцать дней, которые он получил в подарок от судьбы. Ведь этих двенадцати дней могло и не быть. Что-то тяжелое, горькое исказило его лицо, он отвернулся от Вики, сделал вид, что разглядывает вершину Донгуз-Оруна, где погиб не один десяток альпинистов, отер пальцами глаза. Вика этот жест заметила, попыталась развернуть Солонкова к себе:

- Что случилось?

- Солнце, - соврал тот, - солнечного зайчика поймал.

- А-а-а, - рассмеялась Вика, - старый, опытный... меня учишь, а сам правил не соблюдаешь!

Он натянуто улыбнулся. Постарался, чтобы улыбка выглядела как можно веселее, и, похоже, обманул Вику. Тревога, возникшая на её лице, исчезла.

- Пойдем, - Солонков обнял её за плечи, - пойдем в гостиницу. Номер нам выделен солнечный, с деревянным балконом и с видом на гору. Тут, собственно, все номера с балконами. А из нашего можно прямо с кровати смотреть, как катаются люди... Тебе понравится.

Номера в "Чегете" были небольшие, но уютные, деревянный настил балкона сиял чистотой, словно его специально вымыли к их приезду. Собственно, так оно и было, поскольку Солонков дружил с директором этой гостиницы. Он вынес на балкон пакет с двумя бутылками шампанского и бутылкой "столичной", поставил в угол. Рядышком приткнул большой пакет с едой - с сырокопченой, твердой, как железо, колбасой, которую в ту пору невозможно было найти днем с огнем, с консервами, необходимыми во всякой поездке в горы. Среди них красовались яркими боками три банки с красной икрой. Были там запасы масла и трюфельный торт, любимый Викой; её вообще хлебом не корми, дай только отведать чего-нибудь сладкого.

Разные бывают женщины, думал Солонков. Стандартные красавицы, как на обложках глянцевых журналов или на конкурсах красоты. А бывают вроде некрасивые черты лица, неправильные, и глаза невелики, а есть в них какая-то изюминка, что притягивает к себе, как магнит.

Вика относилась именно к ним. К тому же она обладала живым умом, была наблюдательна и начитанна. Короче, ему повезло с Викой, он был счастлив до того самого момента счастлив, пока не узнал, что безнадежно болен.

Теперь вот Солонков уйдет из жизни, а Вика в ней останется. И если он сделает её своей женой, то нанесет такую рану, с которой она может не справиться. Из молодой жены сразу превратится во вдову. Нет, лучше с ней порвать...

Но как порвать? На это у Солонкова не было сил. И желания, если честно, тоже не было. "Не сейчас, только не сейчас, потом, ещё немного времени..." Но времени у него совсем мало. Последняя черта стремительно приближались...

В дверь раздался стук, вошел директор гостиницы Анатолий Шихалиев, прокаленный здешним солнцем до ореховой темноты, белозубый, быстроглазый, элегантный, в безукоризненно сшитом костюме из тонкой английской шерсти, с огромным букетом мимоз. От цветков этих в номере мигом запахло весной, чем-то щемяще-сладким, радостным. Шихалиев протянул мимозы Вике, поклонился как настоящий горец, преклоняясь перед прекрасным полом.

- Это вам! - Потом поднял указательный палец: - Одну минуточку, Вика! - И он принес глиняное, расписное ведерко. - Посуда специально для цветов. Цветы здесь будут жить долго-долго. Целых две недели держит эта "емкость"... А в Москву повезете с собой другой букет.

Шихалиев шагнул к Солонкову, обнял его:

- Здравствуй, брат! С приездом!

- И ты, брат, здравствуй!

- Сейчас немного перекусим, а вечером я приглашаю тебя вниз, к камину. Устроим маленький праздник в вашу с Викой честь.

Внизу, на первом этаже "Чегета", имелась гулкая каминная комната, не комната даже, а "зала" с высокими окнами, в которые стучались лапами здешние ели и заглядывали синицы, по вечерам там зажигали камин, бросали в огонь охапку поленьев, гасили свет, и здешние жильцы, глядя завороженными глазами на пламя, пели альпинистские песни, жарили на огне шашлык и маленькие, пахнущие дымом колбаски, пили вино.

Солонков проворно метнулся на балкон за шампанским, но Шихалиев предупреждающе поднял руку:

- Не надо, не обижай своего брата! У меня все приготовлено.

Началась райская пора, те самые две святые горнолыжные недели, к которым каждый спортсмен, в том числе и Солонков, готовится целый год: откладывает деньги, достает разные горнолыжные "примочки": очки противотуманные, очки для пасмурной погоды, мазь для снег в солнечную погоду, мазь для сырого снега, мазь для снега обледенелого, хотя родные отечественные умельцы все мази заменяют одним универсальным средством обычной парафиновой свечкой. Натирают ею самую рабочую, "ездовую" сторону, лакируют пробкой и катаются в любую погоду по любому снегу. Так бывало каждый год, и каждый год Солонков приезжал сюда, донельзя измотанный работой, издательскими делами - он писал книги, но счастливый от сознания того, что наконец-то выбрался в горы, которые целый год снились ему. Уезжал же отсюда обычно огорченный тем, что райская жизнь кончилась и следующего счастья надо ждать целый год, зато здорово окрепший, посвежевший, забывший про московские невзгоды и сутолоку.

Солонков сейчас не хотел загадывать, думать о том, что будет дальше. И, наверное, был прав, хотя иногда глухой стук сердца вдруг взрывался у него в висках, оглушал, делал движения скованными, но Вика не видела этого. Вика была счастлива. Она первый раз попала в горы. На тихой снежной поляне - залитой солнцем мульде - освоила горнолыжные азы: торможение плугом и поворот с упора, - и поднялась с Солонковым на первый Чегет, к кафе "Ай".

От кафе канатная дорога шла дальше, в поднебесье, ко второму, заснеженному поземкой Чегету, но Вике подниматься туда было рано - слишком опасно. Впрочем, опасным было не столько само катание, сколько "чайники" неуправляемые лыжники, которых постоянно несло со склона вниз в разных позах.

Когда Солонков съехал в первый раз с Викой с горы, показав ей все опасные места, где может растеряться лыжник, и Вика была уже внизу, раздался крик:

- Берегитесь, люди! "Чайник" едет!

С горы, напрямую с крутого выката, по которому позволяли себе спускаться лишь очень опытные лыжники, на широко разведенных ногах, вцепившись руками в палки, словно в последнюю надежду, не пытаясь даже затормозить, несся нарядно одетый, в дорогом спортивном костюме лыжник.

Солонков невольно поморщился. Лучше бы он свалился, этот парень, на ходу, лучше бы нырнул куда-нибудь в сторону, прыгнул вбок. Лыжи у него сами бы отстегнулись от ботинок и стали на рогульки скис-стопов, а так он может разбиться. Либо переломает ноги и попадет в Тырныауз, районный городок, где лечат поломавшихся в Приэльбрусье лыжников.

- Осторожно, Вика, - предупредил Солонков, - этот "чайник" может в нас врезаться.

Помочь "чайнику" уже, к сожалению, было нельзя, он ничего не видел, ничего не слышал.

"Чайник" в людей не врезался. На его пути оказалась начальственная черная "Волга", на которой какой-то чин прикатил из Нальчика, а поскольку чин здешним законам не подчинялся (въезд на территорию гостиницы "Чегет" был строго запрещен, все машины, кроме машины директора гостиницы, останавливались за шлагбаумом, на асфальтовой площадке), то он подогнал "Волгу" к самому выкату, с которого начиналась кресельная дорога.

"Чайник" въехал прямо под черную "Волгу" - нырнул под неё и... будто в воду погрузился. Пропал. Тихо сделалось. Невероятно тихо. Стало даже слышно, как в поднебесье недовольно клокочет голодный орел, а под самым Эльбрусом, около "Приюта одиннадцати", переговариваются гляциологи, изучающие подвижку кавказских льдов.

Через некоторое время из-под "Волги" медленно вылезла одна лыжа, потом вторая - крепления, поставленные на них, не имели скис-стопов. "Чайник же не показывался.

Солонков первым кинулся к "Волге", отметив, что она поставлена на высокое шасси, иначе бы "чайник" вряд ли залетел под машину, и бог знает, что бы было тогда. "Чайник" здорово ободрался, но был жив и - вот ведь как - даже не поломался.

- Вы родились в рубашке, - сказал Солонков "чайнику - толстощекому упитанному молодцу, пахнущему хорошей туалетной водой.

Костюм, купленный где-нибудь в Париже за дуроломные деньги, потому что за меньшую сумму горнолыжную одежду не достать, был испачкан и порван. "Чайник" невидяще глядел на Солонкова, губы у него приплясывали, из разбитой скулы сочилась кровь. Он не слышал, что ему говорил Солонков. От будки канатной дороги к ним уже бежала девушка в белом халате со старомодным чемоданчиком-"балеткой" - дежурный врач...

Как, оказывается, близко находятся друг от друга жизнь и смерть, совсем ничего не стоит переступить с одной дорожки на другую. Этот парень мог с ходу влететь в нети, из тела выпросталось бы нечто ошалелое - парок, дух, взмыло бы в воздух, чтобы поглядеть на бездыханное тело взрослого дурака, занявшегося не тем, чем ему надлежало заниматься, и понеслось бы, понеслось... А куда? Куда улетает душа, когда покидает тело?..

Никто не знает. Для того, чтобы узнать, этот путь надо хотя бы раз пройти. Увы, те, кто его проходит, не возвращаются.

Вика расширенными глазами смотрела на "чайника". Потом вцепилась в руку Солонкова, проговорила тонким, испуганным голосом:

- Мне страшно!

- Ничего страшного, успокойся. Главное, не терять голову. Это же горные лыжи, а не катание на фанере с подмосковных пупырей. Мы в студенческие годы катались с горок на пластиковых подносах. Брали в столовой подносы и катались. Лихое, веселое было время! А горные лыжи - это опасный вид спорта. Тут и хорошая реакция нужна, и мозги, и физическая сила, и владение техникой. Техника катания должна быть доведена до автоматизма.

Он поморщился. Слова, которые он произносил, показались ему казенными, сухими, как некий технический текст - ни души в нем, ни сердца, сплошной холод да сухомятка. А может, это и хорошо, что у него рождаются такие бездушные слова, может, ему будет так легче порвать с Викой.

- Тебе на сегодня хватит кататься, - сказал он Вике, - не надо перенапрягаться, иначе завтра не встанешь на ноги.

- А тебе не хватит?

- Мне можно. Я ещё пару раз хочу спуститься с верхнего Чегета. А ты... Ты можешь позагорать на балконе. Видишь, какое тут солнце! У нас, в Москве, такого даже летом не бывает.

- А если я поднимусь к кафе "Ай"? Там ведь загорают. Я видела там женщин.

- Это горнопляжницы. Тут две категории отдыхающих: есть горнолыжники, есть горнопляжники...

Горнолыжники и горнолыжницы катаются, отрабатывают технику на склоне. Здесь, кстати, в те дни тренировались и обе сборные страны, мужская и женская. Потеют, выкладываются так, что вечером у них не остается сил даже на то, чтобы сходить в столовую, проглотить "кирзуху", сдобренную мясным соусом, иначе каша не втиснется в горло. А горнопляжницы, надев на себя роскошные комбинезоны, захватив фирменные "белые звезды" или "россиньолы", поднимаются на канатке к "Аю", загорают там до обеда, после спускаются по той же канатке в гостиницу. Многие из них не умеют даже двух шагов сделать на лыжах. Эти горнопляжницы - особый социальный слой, богатые женщины из Москвы, Питера, Киева, Таллина. Среди горнопляжниц встречаются и горнопляжники - холеные мужчины, одетые в роскошные горнолыжные костюмы.

- К кафе "Ай" можно, - разрешил Солонков. - Это безопасно.

Он проводил Вику в номер, подождал, когда она оденется, а потом вместе с ней поднялся по канатной дороге на первый Чегет, к уютному, проблескивающему лакированной деревянной обшивкой "Аю". Оставил Вику там, а сам поехал выше, на макушку горы.

По дороге с горечью оглядывал яркие горы, слепяще голубой ледяной язык, сползающий с вершины Донгуз-Оруна, и думал о том, что через год он уже сюда не приедет. Счастье его, такое недолгое, такое непрочное, будет обрублено одним черным ударом.

Он понимал, что сейчас пока держится, и продержится все время пребывания в горах, но как только вернется в Москву, сломается и сгорит в две-три недели. В том, что так оно и будет, Солонков не сомневался. И ещё убивала его жалость к Вике. Ей будет плохо, когда его не станет, очень плохо...

Он поднялся на вершину Чегета, глянул с неё на выглядевший очень домашним, добродушным Эльбрус, усмехнулся про себя - впечатление очень обманчивое - и, резко оттолкнувшись палками, пошел по трассе. Он быстро набрал скорость, понесся вниз, будто вихрь, срезая закраины трассы, подпрыгивая на застругах и проносясь по воздуху над камнями, опасно вылезшими из снега в нескольких местах, рубя стальными канатами лыж повороты, стискивая зубы от того, что ветер больно обжигал ему лицо, проносясь в нескольких сантиметрах от деревьев. Многие на Чегете видели одинокого лыжника, который несся на огромной скорости с вершины Чегета до нулевой точки, до самого выката.

Солонков не стал сворачивать к "Аю", чтобы посмотреть, как там Вика, обогнул и лежбища горнопляжников. На канатной дороге очереди не было, и он снова поднялся на вершину Чегета.

В один из моментов, когда он шел по окоему горы, по самому краю трассы, за которым начиналось непотревоженное, набухшее грозной тяжестью снеговое поле, готовое скатиться в ущелье лавиной, и скорость была оглушающая, все звуки, кроме свиста ветра, исчезли, - Солонков подумал о том, что счеты с жизнью он может свести в один миг... Вот сейчас, например... И не надо будет мучиться, загибаться в больнице от боли, проклинать собственную слабость.

Скорость была такая, что за Солонковым не поспевала тень - отрывалась на ходу, отставала от хозяина.

В следующий миг Солонков отогнал от себя навязчивую мысль.

Игру, отведенную ему судьбой, надо было сыграть до конца, и ни минуты, ни секунды своей жизни никому не дарить.

Во второй раз он скатился с горы ещё быстрее, чем в первый.

Мысль, которую он прогнал, пришла ему в голову снова, и он опять отогнал её от себя.

Наступило восьмое марта. Вика ещё находилась в постели, когда Солонков, одетый, чисто выбритый, надушенный хорошим одеколоном, появился в номере.

- Вик, проснись! - Он тронул Вику за плечо. - Так ты проспишь женский день.

Вика открыла глаза, и первое, что увидела, были цветы - большой букет роз, завернутый в серебряную бумагу, и только за цветами загорелого Солонкова. И воскликнула по-девчоночьи счастливо:

- Ой!

Солонков протянул ей букет. Она уткнула в розы лицо:

- Какой большой букет! Сколько их здесь?

- Двадцать одна. Очко! Выигрыш, как в картах. Но это ещё не все. Солонков отступил чуть назад, поднял с пола ведерко, плотно набитое мимозой. - Это от Анатолия Дзадзуевича Шихалиева.

Вика всплеснула руками:

- Еще одно ведро мимозы!

- Сегодня на горе игры будут. И в Адыл-Су, на альпинистской базе... Здесь - горнолыжные, там - керосиновые, вечерние. Мы приглашены и сюда, и туда.

- Королевская жизнь! - восторженно воскликнула Вика.

В окно было видно, как порозовел ледяной край Донгуз-Оруна, а потом его разом залило золотом. Это над горами Терскольского ущелья поднималось солнце.

Днем около кафе "Ай" состоялись снежные игры. Начались они с состязания двух команд. Команды по десять человек накрыли попонами и поставили на лыжи. Головной лыжник в каждой команде нахлобучил на себя здоровенную коровью маску, вырезанную из картона и ярко раскрашенную гуашью. У одной коровы были удлиненные персидские глаза черного цвета, с пушистыми ресницами, у другой - глаза голубые.

- Корова с черными глазами, то есть "Черная", корова с голубыми глазами, то есть "Голубая"! - объявил в микрофон распорядитель праздника Анатолий Шихалиев. - Итак, приготовиться к старту, - скомандовал он, выждал некоторое время и рубанул воздух криком: - Поехали!

Команды двинулись вниз с горы. "Коровы" были длинными, изгибистыми, попоны на ходу сползали, обнажали ноги горнолыжников в разноцветных брюках, дружный хохот всколыхнул древние Кавказские горы, от него, кажется, даже солнце подпрыгнуло. Строй одной коровы сбился, команда начала распадаться на ходу, и вскоре та, у которой были жгучие антрацитовые глаза, завалилась на бок.

Голубоглазая корова проехала чуть дальше, опередила метра на два или три и тоже завалилась. Но этих двух метров оказалось достаточно, чтобы голубоглазую корову объявили победительницей и вручили ей приз - четыре бутылки холодного шампанского "Три пиявки", как зубоскалы называли благородный напиток Московского завода, эмблема которого походила на трех застывших в выжидательной позе, изящно изогнутых пиявок. Как полагал Соловков, это была буква "Ш", изображенная в виде трех пиявок...

Видать, московские напитки тут пользовались популярностью, хотя качество столичного шампанского оставляло желать лучшего, особенно здесь, в древнем винном краю... Потом были ещё соревнования, но Солонкова они как-то не занимали. Солнце угасало у него в глазах, и в душе рождался холод. И ещё слабость, страшная, иссушающая, когда человеку становится тяжело таскать не только самого себя, но и собственную тень. Он вытянул перед собой руки, посмотрел на них. Место загара заступила пергаментная желтизна, ногти казались восковыми, безжизненными. "Руки мертвого человека", - невольно отметил он, понял, что пробил сигнал, дальше медлить нельзя. Покосился на Вику. Вика смеялась - ей нравилось представление, устроенное директором.

"Эх, Вика, Вика, - устало подумал Солонков. - Если бы ты знала, что ты для меня значишь, как мне не хочется прощаться с тобою... А со всем этим? - Он обвел глазами белые хребты, задержал взгляд на двуглавом Эльбрусе, окутанном мелкими серебристыми облачками. Там шел снег. - Все. Время свое я отыграл..."

Утром, когда Вика ещё спала, он внизу на доске объявлений прочитал бумажку, красиво написанную синим фломастером: "Срочно ищу спутницу жизни на период с 8 до 20 марта", и это хамское, хотя в общем-то безобидное объявление разозлило его, он неожиданно сопоставил "спутницу жизни" с Викой и, хотя это было несправедливо, понял, что перешел некий внутренний порог, который до сих пор не мог перейти. Придя в номер, он поднял Вику с постели и объявил сухим, совершенно бесцветным голосом:

- Виктория, тебе сегодня надлежит уехать в Москву. Сегодня! Сейчас же!

- Как так? - не поняла она со сна и, приняв слова Солонкова за шутку, рассмеялась. - Ты посмотри, какое солнце за окном! Разве можно уезжать в такую погоду?

Знала бы она, какой накат боли вызвала в Солонкове своими словами, он даже зажмурился, отвернулся в сторону и протер кулаком глаза. Но нашел в себе силы, проговорил по-прежнему сухо:

- Собирайся!

- Ты что, серьезно?

- Очень серьезно. Мы расстаемся, Виктория! Навсегда расстаемся!

Лицо у неё побледнело, задрожало. Вика, не веря тому, что слышит, прижала пальцы к вискам. Беспомощно глянула на Солонкова.

- Собирайся! - В бесцветном голосе Солонкова зазвучал свинец. Машина стоит внизу, билет на самолет у водителя.

Солонков круто развернулся и вышел из номера. В коридоре силы покинули его, он на ватных ногах добрел до стены, прижался к ней лицом. Боясь, что Вика увидит его, слепо разводя перед собой воздух руками, поплелся в конец коридора, свернул вправо, остановился у маленького, полуслепого, зашторенного оконца. Сдернул с него занавеску, промокнул глаза.

Когда от подъезда гостиницы отъезжала черная "Волга" Шихалиева, увозя Вику в аэропорт "Минеральные Воды", Солонков хотел закричать, чтобы машина затормозила, и даже сделал несколько шагов вслед, но тут же остановился, покачнулся и сел на снег. Он сидел до тех пор, пока не подошел Шихалиев, не подал ему руку:

- Вставай, брат!

Солонков поднялся. Шихалиев заглянул Солонкову в лицо.

- Что?

Вместо ответа Солонков покачал головой. Сглотнул. Он не мог говорить.

Солонков покинул Чегет на следующий день - такой же беспощадно солнечный, как и восьмого, и девятого марта; в тот же день, прилетев в Москву, вечером лег в больницу...

Он сгорел в две недели, приказав себе не сопротивляться болезни.

Хоронили его в солнечный день, очень похожий на те звонкие, весенние дни Чегета. В марте в Москве почти всегда стоит хорошая погода, но этот день выделялся из череды весенних дней, природа провожала Солонкова такой погодой, какую он любил.

Когда все ушли с кладбища, у могилы осталась молодая женщина. Он долго, будто не веря, разглядывала бугорок свежей земли, заваленный венками и цветами.

Случилась эта история десять-двенадцать лет назад - безумно долгий срок в рамках короткой человеческой жизни. Виктория Сергеевна Колокольцева до сих пор ходит на кладбище, убирает могилу Солонкова. Она так и не вышла замуж.

А когда наступит её черед рвать финишную ленточку, она попросит, чтобы её положили рядом с Солонковым. Наверное, только тогда успокоится исстрадавшаяся, измученная её душа.

СОПЛИВЫЙ КИЛЛЕР

Когда учительница спросила ученика седьмого класса школы, расположенной недалеко от Лялиного переулка, Сергея Жигунова, кем бы он хотел быть, тот ответил, не задумываясь:

- Киллером!

Учительница даже поперхнулась - не ожидала такого ответа, она думала, что тот пожелает стать бизнесменом, либо банкиром, или, на худой конец, владельцем продуктовой палатки на Киевском рынке. Конечно, о таких ответах, как "хотел бы быть космонавтом" или "доктором физико-математических наук", заслуженный педагог мог бы только мечтать (такие желания остались в прошлом и, похоже, навсегда), но все-таки такого откровения, которое выдал Жигунов, она не ожидала, ошеломленно покрутила головой и произнесла тоном судьи:

- Да, Жигунов, надо заметить со всей откровенностью, ты далеко пойдешь!

- Рад стараться, Нина Порфирьевна, - Жигунов саркастически ухмыльнулся, - ваш ученик.

Было Жигунову всего двенадцать лет, но выглядел он на все семнадцать, даже борода начала расти... Одно слово - акселерат. Впрочем, фигурой совсем мальчишка - тощий, поджарый.

Жигунов знал, что говорил. Во дворе их "хрущобы", обнесенной бетонным забором, часто появлялся человек по прозвищу "Веревка" - бывший ученик слесаря завода "Кр.Пр.", то есть "Красный пролетарий". Слесарное дело он так и не освоил, зато вполне сносно научился нажимать на спусковой крючок пистолета. А поскольку глаз у неудавшегося слесаря был верный, то он очень скоро стал неплохо зарабатывать, купил машину "опель", одежду с яркими "лейблами" и открыл долларовый счет в коммерческом банке.

Ряды киллеров время от времени несли урон - милиция научилась бороться с заказными убийцами, поэтому Веревка получил указание от шефа пополнить ряды и подыскать кого-нибудь из молодняка. Шефом у него был мрачный человек с офицерской выправкой по кличке "Черный". Впрочем, это могла быть не кличка, а фамилия. Веревка замыкался на Черного напрямую, получал от него и задания, и деньги, только перед ним, и больше ни перед кем, отчитывался.

- А если подберешь двоих, будет ещё лучше, - сказал он Веревке.

- Какого возраста должны быть ребята? - спросил у него Веревка.

- От двенадцати до шестнадцати.

Веревка удивился, хотя этого не полагалось:

- Двенадцать? Да это же шнурки!

Черный ответил ему презрительно, хотя мог и не отвечать, ибо люди в их мире, отличающиеся чрезмерным любопытством, обычно плохо кончают:

- Из таких шнурков получаются самые лучшие киллеры. Куда лучше взрослых... Ладно, подбери сперва одного... для пробы, а там посмотрим.

Веревка поразмышлял немного и пришел к выводу: шеф прав. И вообще, есть очень хорошее правило, которое он должен усвоить на всю оставшуюся жизнь: шеф всегда прав!

Так Жигунов попал в поле зрения Веревки.

В жизни все взаимосвязано, все смотано в один клубок. Спаяно в общую цепь. Через два дня после того, как Жигунов так удачно ответил на вопрос Нины Порфирьевны, во дворе к нему подошел Веревка.

- Слушай, Пенек, пострелять хочешь?

У Жигунова было две клички - "Жига" и "Пенек".

- Из чего?

- Из пистолета.

- Настоящего?

- Не деревянного же!

Жигунов не поверил. Оружие он любил, знал чем отличается "люгер" от ТТ, а "пантера" от "стечкина", но настоящего пистолета в руках никогда не держал.

- Не врешь?

Веревка высокомерно усмехнулся.

- Да ты что, шнурок! Соображай, что говоришь! - И вспомнив своего учителя Черного, посуровел лицом. Неохотно разлепил затвердевший рот: Будешь сомневаться в том, что я тебе говорю, - все зубы из пасти повыколачиваю. Один только оставлю - коренной. Для развода. Понял?

Жигунов пошмыгал носом.

Стреляли в овраге неподалеку от Поклонной горы. Несмотря на то, что совсем рядом проходил оживленный Кутузовский проспект и вообще это место считалось едва ли не центром, за Поклонкой имелось много глухих мест. Таких глухих и замусоренных, что, кажется, здесь никогда не ступала нога человека.

Овраг был сырой, пах крапивой и травяной прелью. Где-то звонко и по-весеннему задорно тенькала капель. Веревка обеспокоенно закрутил головой, ему показалось, что звук этот исходит от людей, потом ногой откинул длинный травяной хвост, увидел, что под ним течет холодная тонкая струйка. Струйка выбивалась из-под земли и скатывалась в черный омуток. Из омутка и исходил весенний звон. Веревка успокоился, огляделся по сторонам и достал из-за пазухи новенький, возбуждающе пахнущий смазкой пистолет.

- Настоящий? - не веря своим глазам, спросил Жига. Вспомнив о предупреждении Веревки, насупился, но взгляда от пистолета не отвел.

- Да, - небрежно ответил Веревка, о своем строгом предупреждении он уже забыл. - Желтая сборка, из Юго-Восточной Азии.

Следом он достал из кармана длинный черный цилиндр глушителя, навинтил на ствол, потом нацепил на ветку куста бумажную мятую мишень, протянул пистолет Жиге.

- Стреляй, Пенек!

- Прямо так, сразу?

- А чего кота тянуть за коки? Целься в середку и нажимай на спусковой крючок.

Стрельба шла с двадцати шагов. Мишень на расстоянии выглядела серой, черное пятнышко центра расплылось, но Жига этим нисколько не обеспокоился, он взял пистолет в руку, прицелился и выстрелил. Выстрел прозвучал едва слышно - глушитель был отличный.

Результат превзошел все ожидания Веревки, он думал, что Жига выбьет в лучшем случае молоко, а Жига выбил девятку. Следом - десятку. Потом опять девятку.

Веревка одобрительно повертел мишень в руках, поцокал языком.

- Давай еще!

Жига благодарно глянул на Веревку и облизнул губы. Стрельба ему понравилась. Веревка вновь огляделся по сторонам и снова выдал ему три патрона. Жига отстрелялся быстро, как ковбой в американском фильме. Результат оказался ещё более высоким: две десятки и одна девятка.

Если один раз Жига мог так отстреляться случайно, то во второй раз вряд ли. Выходит, у Пенька этого был очень редкий, очень точный глаз.

- Молодец! - похвалил его Веревка, и они отправились домой.

На следующий день Веревка доложил о Пеньке Черному, показал ему мишени. Тот приподнял пальцами оба листа, посмотрел на свет и сказал:

- Дело ясное, что дело темное, - скупо хохотнул - собственный каламбур ему понравился, - давай привлекай этого юного червяка к нашему общему делу, - и вытащил из кармана три бумажки по пятьдесят долларов, сунул Веревке в нагрудный карман пиджака. - Это твой гонорар.

Потом поразмышлял немного и добавил ещё пятьдесят.

Веревка довольно потер руки - за выполнение задания, где запросто можно было сложить голову, он получал столько же, а тут ни за что ни про что, лишь за то, что дал шнурку пострелять из пистолета - двести баксов. Нет, жить действительно стало лучше, жить стало веселее. Веревка сел в свою верную иномарку и укатил домой.

Вечером того же дня, когда небо потемнело, а по низким облакам заметались яркие всполохи рекламы японских магнитофонов, занимающей весь фасад соседнего дома, Веревка изловил Жигунова, поманил к себе:

- Пенек, хочешь двести баксов заработать?

- А кто ж этого не хочет? Покажи мне такого человека!

- Считай, что ты их уже заработал.

- Каким образом? Что делать? - деловито спросил Жигунов.

Веревка пощупал глазами его всего, от пяток до макушки, оглядел одежду: брюки на Жиге были старые, обтрепавшиеся внизу, с пузырями на коленях, которые не исправить уже никаким утюгом, рубашка выцветшая, мятая... Жигуновы жили плохо: отец часто болел, работы не было никакой, завод, где он до сих пор числился мастером, остановился ещё полтора года назад; мать мыла полы в двух школах сразу, надрывалась, денег в дом приносила так мало, что их едва хватало на хлеб... В общем, Веревка знал, хорошо знал, какие мысли бродят в Жигиной голове, о чем тот думает.

- Что надо делать-то? - обеспокоенный тем, что Веревка молчит, лишь придирчиво рассматривает его, спросил Жига. - А?

- Завелся тут один хорек. Рогатый... Голова, два уха и рога посредине... Убрать его надо, - проговорил Веревка медленно, понизив голос до шепота, не сводя с Жиги своих маленьких, похожих на раскатанные вальком сырые чечевичины глаз.

Он думал, что Жига дрогнет, изменится в лице, в глазах вспыхнет трусоватый огонек, на курносом, с круто вывернутыми, будто у негра ноздрями, носу засеребрится пот... Но в невзрачном Жигином лице ничего не изменилось.

- Двести баксов, значит? - переспросил Жига внезапно загустевшим баском. Слово "баксов" он произнес с ударением на последнем слоге и фраза получилась неожиданно игривой. Не дожидаясь ответа, произнес твердо, по-мужски решительно: - Я готов!

"Рогатый хорек" жил в центре Москвы, в девятиэтажном доме сталинской поры, имевшем две арки и двор, украшенный, как сквер Большого театра, фонтаном, ездил на джипе в сопровождении лысого сморчка с чаплинской щеточкой усов под носом - это был компаньон "хорька", который и бухгалтерию у него вел, и "черный нал" - неучтенные деньги, и заказы оформлял, - он был и правой рукой, и правой ногой, и очень трезвой головой, и печенками своего хозяина, поскольку "хорек" любил выпить и в этом состоянии терял здравый рассудок. Чарли Чаплин его одергивал, либо выхватывал из-под носа стакан, лихо опрокидывал его в себя, спасая шефа.

Жига без труда нашел подъезд, где жил "хорек", обследовал его, входную дверь с простеньким кодом открыл кривым гвоздем, - гвоздем же и закрыл, проверил, действует ли ход на чердак, и остался доволен осмотром. Все он совершал по подсказке Веревки - на это, мол, надо обязательно обратить внимание, и на это тоже, а на то можно не обращать. Жига все выслушал, а постарался вырубить из себя то, что внушал ему Веревка, - хотя бы на время, - и просчитать ситуацию самому: где ему лучше встретить "хорька", с какой точки удобнее стрелять, что делать, если из двери высунется какая-нибудь любопытная бабка, как уходить от всезасекающего взгляда этой бабки, каким образом слинять после ликвидации "хорька" словом, Жига вел себя как настоящий взрослый киллер. Если честно, он и сам не ожидал от себя такой прыти. Улыбнулся краешком рта - увидела бы его сейчас эта глупая курица Нина Порфирьевна, рот бы от удивления разинула, так что вывалилась бы вставная челюсть.

Одна деталь облегчала выполнение задания: "хорек" всегда приезжал домой в одно и то же время - в восемь часов вечера. Будто его заводили, как будильник. Это значит, что Жиге не надо куковать в ожидании клиента - ровно в восемь он выполнит задание и уйдет.

"Хорек" появился в восемь - хоть часы по нему проверяй - одышливый, разноглазый, пахнущий на добрые пятнадцать метров хорошим коньяком и дорогим американским табаком. Чарли Чаплин подпирал его своим жилистым сухим телом сбоку. Они вывалились из кабины лифта, сплетясь в единое целое: "хорек" был пьян настолько, что не переставлял ноги. Чарли Чаплин же был трезвый, как стеклышко. Окинув цепким взглядом Жигу, спускающегося по лестнице, он шутовски повел рукой в сторону распахнутой двери лифта:

- Прашу! Пли-из!

Жига с невозмутимым лицом прошел мимо, даже не повернув в сторону Чапли Чаплина голову. Он был восхищен собою: все-таки вел он себя очень неплохо. Хотя сердце колотилось так, что даже ушам сделалось больно, он был готов кубарем скатиться по лестнице вниз, забыв про задание, но все же взял себя в руки.

- Ку-ку! - дурашливо крикнул ему вслед Чарли Чаплин.

В ответ Жига просвистел задорный мотивчик из одного американского фильма, который видел раз шесть.

На следующий день "хорек" выполз из двери лифта так же в восемь часов и так же не знал, как переставлять ноги, чтобы не упасть. Чарли Чаплин с натужным красным лицом выглядывал у него откуда-то из-под мышки.

- Ба-а-а, знамые все лица! - выдавил из себя - он еле удерживал грузного хозяина, но все же сделал ныряющий кивок головой в сторону открытой двери лифта: - Пли-и-из!

Жига, вступая в некую опасную игру, снова просвистел задорный заокеанский мотивчик. Спустившись на два пролета вниз, задрал рукав куртки и посмотрел на часы: было две минуты девятого.

- Однако! - проговорил он. Слово "однако" ему нравилось своей взрослой многозначительностью и одновременно - насмешливостью.

Жига ещё не встречал в своей короткой жизни таких точных людей, как этот пьяный короед, - и как только в подпитии он не теряет ощущения времени? Может, в это время у него начинает сочиться мочевой пузырь? Или ещё что-нибудь?

На третий день он без четверти восемь вошел в подъезд, где жил "рогатый хорек", поднялся на последний - девятый - этаж, проверил все там и неторопливо, считая ногами ступеньки, двинулся вниз: он проверял себя будет ли у него на этот раз оглушающе громко биться сердце или, наоборот, внутри все останется спокойно. Все эти психологические штучки-дрючки Жига узнал из американских киношек и детективов, которых развелось ныне видимо-невидимо на уличных прилавках.

Они подсказали ему детали, до которых он никогда не дошел бы своим умом, пробудили интерес к стрельбе, к охоте, к войне - к тому самому, что заложено в каждом мальчишке. Ведь всякая охота - это убийство, а убийство это охота. И всякий киллер - и в душе, и на деле - охотник высокого класса, который умеет выслеживать добычу и подводить её под выстрел.

Жига ощущал себя охотником.

Спустившись на два пролета вниз, он постоял несколько минут на площадке, прислушиваясь к себе, к тому, что творится внутри, и остался собою доволен: все у него работало нормально, лоб не вспотел, сердце не рвалось на куски, как два дня назад, колени не тряслись, пальцы на руках не немели...

Он двинулся дальше по лестнице, глянул на часы - до появления "хорька" оставалось ещё пять минут. Пройдя один пролет, он вновь остановился, послушал себя. Лицо у Жиги сделалось каким-то кошачьим, в несколько минут он перестал походить на прежнего школяра-переростка. Внутри не было ни тревоги, ни холода, ни смятения.

Дверь лифта на чистой, до блеска вылизанной площадке, распахнулась ровно в восемь - тютелька в тютельку, - в беспечно разинутой пасти лифта показался "хорек", пьяный больше обычного. Из-под мышки у него выглядывал Чарли Чаплин.

- А-а, - натуженно просипел Чарли Чаплин, увидев Жигу, - подрастающее поколение продолжает успешно бить баклуши... - Но в следующий миг осекся: в упор на него глядело дуло пистолета с навернутым на ствол глушителем.

- А-а-а, - засипел Чарли Чаплин, глаза у него побелели от испуга, и Жиге показалось - исчезли совсем. Чарли Чаплин дернулся, прячась за спину хозяина, но не успел - Жига злорадно усмехнулся и нажал на спусковой крючок.

Он опередил нырок Чарли Чаплина за хозяйскую спину на несколько кратких мигов, пуля вошла ему точно в переносицу, Чарли Чаплин зацарапал пальцами по рукаву "хорька", пытаясь за него ухватиться, но это ему не удалось, и он рухнул на пол лифта.

Жига перевел ствол пистолета на "хорька" и вновь нажал на спусковой крючок. "Хорек", похоже, даже не сообразил, что происходит, лицо у него как-то тупо обвисло, по-собачьи обозначились брыли. Жига очень не любил такие лица... Пуля вошла "хорьку" в горло. "Хорек" даже не понял, что он уже труп, и, раскинув руки в обе стороны, шагнул к Жиге. Рост у него оказался под два метра - человек-гора, а не "хорек". Жига вновь нажал на спусковой крючок пистолета. Вторая пуля вошла "хорьку" в лоб, выдавила красную, брызнувшую кровью звезду, и "хорек" молча повалился лицом в пол, под ноги Жиге.

Только кровь брызнула и разлилась ковриком на чистой метлахской плитке лестничной площадке.

Нагнувшись, Жига приставил ствол к голове "хорька" и сделал контрольный выстрел. Пуля выломала кусок затылка вместе с длинной прядью волос и лоскутом кожи. Кровавые ошметки влетели в открытую дверь лифта и залепили маленькое мутное зеркало, привинченное к стенке лифта. Лифт закрылся и неспешно покатил на первый этаж.

Жига побежал по лестнице вниз. Остановившись на площадке, он открыл мусоропровод и швырнул туда пистолет. Побежал дальше.

Спиной, худыми, сведенными вместе лопатками, затылком он чувствовал, что в доме уже началась суета, произошло это быстро, очень быстро. Он даже подивился: что-то чересчур быстро началась там возня.

На улице он увидел, как из соседнего дома выскочили двое милиционеров в серой мятой форме, нырнули в подъезд, из которого он только что вышел, следом неслись ещё два - тяжелые, неуклюжие, держа руки на пистолетах, подскочили к молодому пареньку с тонким восточным лицом, заломили ему руки за спину, следом задержали мужчину спортивного вида с одутловатой физиономией и ямочкой на подбородке.

Пока Жига шел через двор, милиционеры схватили ещё двух человек так называемой кавказской национальности. Жига выругался: и как это он зевнул, проворонил, что рядом находится милицейский пост. Ведь Веревка говорил ему об этом... Там обитают два банкира и эти "быки" в милицейской форме охраняют их.

Впрочем, даже если они и задержат его, то все равно ничего не сделают - ни один человек в мире не сможет доказать, что "рогатого хорька" с напарником уложил именно он. На пистолете, выброшенном в мусоропровод, нет ни одного отпечатка его пальцев, Жига успел их стереть платком, на его же пальцах пистолет тоже не оставил, естественно, ни одного отпечатка: пистолеты, как известно, их не оставляют.

Сомнение возникло на лице Жиги, он круто повернул назад, прямо к милиционерам, отчаянно переругивающимся с людьми, которых они задержали. Жига выбрал одного из милиционеров, щекастого, с маленьким лобиком и злыми, навозного цвета глазами.

- Ты стрелял сейчас, ты! - давил тот на задержанного - кавказца с кривым орлиным носом. - Мы сейчас возьмем у тебя отпечатки пальцев, и они точно окажутся в картотеке Интерпола! - Белки глаз у щекастого сделались красными, видно, этот парень умел быстро заводиться. В следующий миг взгляд щекастого милиционера остановился на Жиге, и он закричал нервно, резко: - А ты чего тут застрял, сопляк? Любопытно, что ли? А ну, пошел вон отселя!

Жига отметил, что милиционер этот сейчас очень походит на кролика.

Жига молча развернулся, спокойно пересек двор и исчез на улице. Ошибки, которую он допустил сегодня, Жига уже никогда не допустит.

На следующий день Веревка передал ему двести долларов - вложил в раскрытую ладонь четыре сладко хрустнувшие, будто шоколадки, пятидесятидолларовые кредитки, сверху прикрыл Жигину руку своей рукой, словно бы благословляя его как младшего брата на благие дела.

- Шеф как увидел труп "хорька" по НТВ, так не сдержался, велел открыть шампанское - переживал за тебя... Вдруг ты завалишься. Нравится тебе такая работа?

- Нравится.

- А гонорар?

- Гонорар нравится даже больше работы.

- Н-ничего! - одобрил ответ Жиги Веревка. - Губа у тебя, шнур ботиночный, не дура. Что с деньгами-то будешь делать? Небось "сникерсов" купишь на всю сумму! А?

Рот у Жиги недобро шевельнулся, он отвернулся от Веревки.

- А? - повторил вопрос Веревка.

- Знаю, что сделаю, - неохотно произнес Жига, - только никому не скажу.

Веревка захохотал. Отхохотавшись, высморкался одним пальцем, сунув его, будто отвертку, в ноздрю, сказал:

- Неделю можешь отдыхать, Пенек. Потом получишь новое задание.

Вторую половину дня, после встречи с Веревкой, Жига учил уроки: делал это едва ли не первый раз в жизни. Мать удивленно смотрела на него: она не верила в то, что видела. Потом прижала пальцы к вискам:

- Господи, сынок, неужели ты взялся за ум?

На следующий день Жига получил четверку по истории. Вторую четверку в своей жизни. Первую он получил, когда учился ещё во втором классе; тогда юной учительнице, проработавшей в школе всего полмесяца, понравился его ответ, и она поставила ему четверку. За что получила замечание от завуча: Жига уже в ту пору находился у школьного начальства на особом счету.

Мать встретила его на пороге, сухая, в старой одежде, с тяжелыми потрескавшимися руками, густо испятнанными старческой гречкой, доброжелательно глянула на сына.

- Ну, что мы имеем сегодня с гуся, Сережа?

- Жир, - привычно ответил Жига, потом достал из сумки дневник и показал матери четверку.

Та только руками всплеснула, потом неверяще улыбнулась и опустилась на стул - тихая, ставшая вдруг незнакомой.

- Выходит, ты действительно взялся за ум!

Через неделю Веревка выдал Жиге новое задание: убрать владельца крупного игорного зала, расположенного на Тверской улице, - этот молодой, но уже очень богатый человек пытается вытеснить из игорного бизнеса другого молодого и также очень богатого человека, и уж коли на одной площадке им стало тесно, то одному придется уступить. А кому охота уступать добровольно?

Поэтому решить спор может только пуля. Она, матушка, именно она все чаще и чаще становится ныне судьей в самых разных вопросах.

- Уберешь эту вонючку - ещё двести баксов получишь, - пообещал Веревка.

Черный быстро оценил юного киллера, и прежде всего то, что интуитивно засек Жига: никто никогда из ментов-мордоворотов, привыкших ловить летящие ломы, не поймает спичку и даже не подумает, что худосочный мальчишка-шнурок с мокрыми следами соплей под носом может быть киллером. Такое им просто не придет в голову. Это во-первых. Во-вторых, жертва также не дотумкает до того, что пацаненок, едва достающий головой до стола, может оказаться киллером - у жертвы просто не хватит на это фантазии, а раз так, то перед сопливым убийцей он окажется совершенно беззащитен - не успеет даже попытаться уйти от пули. В-третьих, стоит такой киллер гораздо дешевле, чем взрослый дядя из бывшего спецназа, и это очень важно. И в-четвертых, если понадобится убрать "шнурка", то это будет сделать гораздо легче, чем взрослого киллера.

Жига посмотрел фотоснимки "вонючки", которые ему предоставил Веревка, потом, отпросившись у Нины Порфирьевны с последнего урока - от его вежливости бедняга чуть не грохнулась в обморок, - съездил посмотреть жилой дом, в котором обитал преуспевающий владелец казино.

Дом ему не понравился. Узкие лестничные клетки, мощные, укрепленные броневым стальным листом двери, длинные, будто бы специально стиснутые до толщины доски окна на площадках, похожие на ружейные бойницы, а главное никаких запасных путей для отступления. Чердачный лаз наглухо заколочен огромными гвоздями, дверь черного хода также укреплена стальным листом и надежно заперта на два сложных врезных замка.

Если он здесь попадет в ловушку - ни за что не выберется.

Поразмышляв немного и поклевав дома салата с консервированной кукурузой, заботливо поставленного матерью на стол, Жига пошел к Веревке.

- Мне нужна взрывчатка, - сказал он.

- Зачем?

- Чтобы выполнить заказ.

- А что, пистолет уже не годится? Ну, Пенек, ты зажрался! Прекрасный ствол желтой сборки. Привезен из Таиланда.

- С пистолетом не получится, - скучно произнес Жига. - Опасно. Завалиться можно.

Он изложил свои доводы. Веревка, пофыркивая, выслушал их, поковырял в носу - он любил иногда работать под дурачка, сковырнул с ногтя липкую козявку, выколупленную в ноздре.

- Ладно, доложу шефу, - наконец сказал он. Веревка понял, что Жига предлагает дело. Хотя, с другой стороны, он сомневался - слишком уж мал пацан, чтобы его соображения принимать всерьез. Если с пистолетом он как-то может сладить, то со взрывчаткой... Тут мозги надо покруче иметь.

Он думал, что Черный отмахнется от него либо, ещё хуже, выговорит, но Черный отнесся к Жигиной просьбе серьезно.

- А что, шнурок этот прав, - Черный задумчиво поскреб пальцем подбородок, - только сумеет ли он справиться с пластитом?.. - Черный скосил глаза на Веревку, в зрачках у него мелькнуло что-то железное, будто в глазах было вколочено по гвоздю.

Веревка сглотнул и приподнял плечи.

- Ладно, дадим ему взрывчатку, - решил Черный.

Так Жига получил пакетик мягкой, схожей с глиной массы, очень безобидной на вид и ничем не пахнущей.

Он повертел кусок "глины" в руках, почмокал от удовольствия.

- То самое, что нужно гиппопотаму, чтобы плавки не натирали задницу.

- Ты что, и с этим знаком? - Веревка от удивления даже рот открыл: взрывчатка ведь - оружие сложное, деликатное, чтобы все правильно сделать, надо поработать карандашиком над бумагами, поломать голову, - а в Веревкином мозгу это не укладывалось.

У преуспевающего владельца казино охрана была, как у премьер-министра: только в машине с ним ездили три человека. Жига внимательно оглядел этих плечистых мордоворотов с крупными клешнястыми руками, усмехнулся недобро: с пистолетом-пукалкой он их не взял бы, а вот с куском взрывчатки они ему совершенно не страшны.

Охранники засекали каждого "достойного", на их взгляд, человека, попадавшего в поле зрения, подозрительно ощупывали глазами даже длинноногих проституток, у которых тряпочкой, странным образом именуемой юбкой, была прикрыта лишь верхняя половинка живота (хотя где уж там "ночная бабочка" могла спрятать пистолет), а вот на пацаненка с цепкими глазами внимания совершенно не обратили: крутится себе шнурок около машины и пусть крутится, блестящими деталями любуется. Может, он шофером решил стать и лет через десять, глядишь, будет вертеть баранку на таком же "мерседесе", номер шестьсот...

Впрочем, к той поре появится что-нибудь новенькое: "мерседес"-семьсот или "мерседес"-тысяча двести... Охранники поглядывали на Жигу снисходительно.

А он походил вокруг машины, повздыхал завидующе, тронул пальцем зеркало, прогнувшись, подышал на него, протер, снова повздыхал и вскоре исчез.

- Ученье - свет, а неученых - тьма, - проговорил один из охранников, проводив Жигу ничего не выражающим взглядом.

Через час "вонючка" собрался ехать на обед - он заказал столик в ресторане "Сирена", приятно поражавшем видавших виды охранников, когда они бывали там, - в ресторане под ногами, под толстым прозрачным полом плавали гигантские осетры, переворачивались вверх брюхом, пробуя маленьким ротиком ухватить иного гостя за подошву, - и оторопелый человек невольно подтягивал к себе ноги, глядел испуганно сквозь толстое стекло на жирного осетра; знающие люди только смеялись над струхнувшим гостем, - в стены были вставлены настоящие корабельные иллюминаторы и в иллюминаторах плескалась штормовая волна.

Создавалось впечатление, что на пути этого вкусно пахнувшего корабля действительно вот-вот повстречаются сирены, начнут обольщать людей, но хмельные веселые люди не боятся коварных морских дамочек, они только и ждут, когда эти соблазнительные "телки" появятся...

"Вонючка" в сирен не верил и в Тулу поехал со своим "самоваром" красивой девятнадцатилетней "телкой". Ноги у "телки" были такой длины и красоты, что видавшие виды телохранители даже удивились.

"Вонючка" с красоткой расположился на заднем сиденье, там же устроился один охранник, второй сел рядом с водителем, следом за головным "мерседесом" двинулся второй, поменьше - с охраной.

Головной "мерседес" проехал всего ничего, метров сорок, когда под днищем его вдруг распласталось яркое желтое пламя, легло на асфальт по всей ширине улицы, затем края простыни приподнялись и словно бы обернули машину в плотный огненный кокон. В следующую секунду пламя полыхнуло так высоко, что достало до макушки дерева, растущего на тротуаре.

Из пламени вывалился огненный комок, покатился по тротуару и, уткнувшись в колесо большой задастой машины, вытеснившей с тротуара пешеходов, замер.

Взрыв вынес во второй машине стекла, ослепший от осколков водитель резко рванул руль влево, и "мерседес" с охранниками врезался в бетонный надолб. Из задней двери вывалился охранник и, сильно хромая, выдергивая на ходу из подмышечной кобуры пистолет, побежал к машине шефа, но приблизиться больше чем на десять метров не сумел - слишком люто полыхало пламя; схватившись рукою за брючину, пропитавшуюся кровью, охранник откатился к огненному колобку на тротуаре, но и к колобку тоже нельзя было подойти. То, что охранник увидел, исказило его лицо, глаза едва не выскочили из орбит: в горевшем колобке угадывалась длинноногая "телка", обрубленная по колени. Туловище, словно масло, догорало на тротуаре. К полыхающему колобку тянулись два красных осклизлых следа.

Охранник оторопело слезившимися от боли глазами глядел на горящий комок, потом перевел взгляд на полыхающую машину шефа и отер рукою лицо. Там что-то начало рваться - скорее всего, патроны, что находились в пистолетах шефа. Некоторое время охранник стоял неподвижно, глотая воздух широко распахнутым ртом, потом опустился на заплеванный тротуар и заплакал.

Он не мог прийти в себя до тех пор, пока не прикатили одна за другой три машины: одна с синей мигалкой, милицейская, вторая - пожарная, длинный красный вагон с выдвижной лестницей и звучной сиреной, и третья новенькая карета "скорой помощи", больше похожая на броневик. Когда машины подъехали к месту трагедии, спасать было некого, тушить было нечего. Охранник, продолжая сидеть на тротуаре, неожиданно начал дергаться, словно внутри у него заработал мотор, потом со звериным повизгиваньем потыкал пальцем в сгоревшую машину шефа с обугленными мертвяками и завыл:

- И-и-и! И-и-и!

Но Жига ничего этого не видел, он уже подъезжал к своему дому. Дома Жига сел за уроки: после того, как он занялся новым делом, его потянуло на учебу. Что-то сделалось с этим двоечником. Нина Порфирьевна останавливалась около него и глядела с испугом и сочувствием, как на безнадежно больного. Она даже несколько раз протягивала руку к его голове, чтобы потрогать лоб и проверить, нет ли у него температуры, но останавливала себя, не зная, как Жигунов на это отреагирует.

А может, она думала о другом, о том, что в каждом классе должен быть свой отпетый двоечник, свой Мишка Квакин, в её классе Квакиным был этот горластый паренек, и все уже к этому привыкли, а сейчас он получил две четверки подряд и, судя по всему, останавливаться на этом не собирался. Что с ним приключилось, Нина Порфирьевна ума приложить не могла. Она настолько была озадачена этим невероятным фактом, что даже перестала придираться к своим подопечным, она думала лишь о Жигунове и иногда шептала, обращаясь сама к себе:

- Ну, Жигунов! Ну, Жигунов!

Веревка на следующий день принес гонорар - очередные двести баксов, торжественно вручил их Жиге и неожиданно произнес голосом, похожим на недоумевающий голос Нины Порфирьевны:

- Ну, Пенек! Ну, Пенек!

- Еще задания будут? - деловито спросил Жига, пряча деньги в карман.

- Будут задания, будут! - неожиданно раздражаясь, ответил Веревка и бросил резким, тонким по-птичьи голосом: - Жди!

Следом Жигунов снял "индюка" - толстого вице-президента одного из коммерческих банков, обитавшего рядом с большой строительной площадкой. Из-за этой площадки его машина не могла подъезжать к самому дому, и банкиру приходилось вылезать из машины и, минуя кучи строительного материала, пешком добираться до подъезда.

Тропка, которой он шел, оказалась для добродушного, с расплывшимся ликом толстяка последней в его жизни. Сверху на "индюка" свалилась огромная бадья с раствором, невесть кем и для чего поднятая наверх.

Бадья расплющила толстяка как лепешку. Опознавали банкира по щегольским лаковым штиблетам с широким модным рантом, по костюму, сшитому из тяжелого, модного в этом сезоне "мужского" шелка и золотым коронкам, вылезшим из месива, в которое была превращена его голова.

Стройку окружил милицейский кордон, следователи начали трясти рабочих, двух прорабов-молдаван, приехавших в Москву на заработки, несчастные люди, им теперь не выбраться из Белокаменной, затаскают, засудят за то, что не присмотрели за бадьей. Арестовали специалиста по технике безопасности, жалкого старичка с лиловым носом, остальных взяли на карандаш...

Единственный человек, которого милиционеры беспрепятственно выпустили из кольца, был пацаненок со школьным профилем, случайно оказавшийся на стройке.

- А ну вон отсюда, пока я твою мать не пригласил в детскую комнату! рявкнул на него майор, командовавший облавой.

Жига исчез стремительно, словно дух бестелесный, даже тень его нигде не промелькнула, а милицейские мужи продолжали изучать бадью, труп да следы, оставшиеся на лесах.

Черный похвалил Жигу - впрочем, самого Жигу он так ни разу и не видел, и видеть не собирался, - киллер должен знать только одного человека, того, который дает ему задания, в данном случае - Веревку, так что слова похвалы он передал Веревке. Добавил:

- Если дело так пойдет и дальше, то очень скоро ты, парень, пойдешь на повышение, из "шестерки" превратишься в "семерку".

- Рад стараться! - по-солдатски ответил Веревка и на следующий день передал Жиге новое задание - убрать одного продажного деятеля в милицейских погонах, "крысака", который работал и на наших, и на ваших, и на "паханов" со стороны. Короче, надоел продажный мент кое-кому хуже горькой редьки.

Узнав о новом задании, Жига поморщился:

- Убрать мента - штука сложная! - Будто у него был опыт по этой части. - Мент - это мент. Отказаться никак нельзя?

- Никак.

Жига снова поморщился.

- А если я все-таки откажусь?

- Тогда я тебе не позавидую. - Веревка произнес эти слова таким тоном, что у Жиги под мышками, как у толстой бабы, стало мокро.

- Ладно, - произнес он нехотя, передернувшись нервно лицом.

Поразмышляв немного, Веревка постарался успокоить подопечного.

- Ты это... - сказал он, - ты не дрейфь, Пенек! Понял? Менты - такие же люди, как и все остальные. Такие же мясные, костяные, с соплями и жилами, так же харкают кровью, когда их угощают свинцовым "диролом".

Жига ушел домой, не сказав Веревке ни слова, - просто развернулся и медленно, будто очень усталый, сгорбленный старичок, побрел домой, загребая носками ботинок пыль по дороге и думая о том, что завтра Нина Порфирьевна обязательно устроит какой-нибудь новый опрос насчет "кем быть?" - такое у него было предчувствие. И сдвинув в ехидной улыбке свой жабий рот, обязательно поинтересуется, кем же хочет стать в будущем её ученик Жигунов.

Прошлый раз он лихо обрезал её. От возмущения у старой квашни едва не потрескались стекла в очках... А что он ответит сейчас?

Наверное, то же самое, только оснований для такого ответа у него будет гораздо больше, чем месяц назад.

Дома он спрятал деньги. Потом, словно бы вспомнив о чем-то, снова извлек скромную долларовую пачечку, аккуратно уложенную в конверт, пересчитал купюры и вздохнул. Если бы у него сейчас спросили, для чего конкретно он копит деньги, он не ответил бы на такой вопрос. Конкретной цели у него не было.

Может, на учебу в институте, может, на автомобиль - такой же, как у Веревки, может, на отдых в Турции, может, ещё на что-нибудь. Он вновь спрятал доллары в конверт, конверт засунул в одну из книг - ни отец, ни мать тягой к чтению не отличались, так что в книгу эту они никогда не заглянут. Даже случайно.

Веревка, конечно же, прав: менты - такие же уязвимые люди, как и все остальные, у них те же кости, та же кровь, то же мясо, они так же подвержены страху... Может, они только подлее да мстительнее других, но и то бабушка надвое сказала: для одних менты бывают подлы, как немецко-фашистские оккупанты, расстрелявшие Зою Космодемьянскую в селе Петрищеве - или что они там с нею сделали? Для других - милее коммерческого банка, в котором с ума сошел управляющий, решил выдавать вместо деревянных рублей полнокровные баксы. Но от задания отказываться нельзя. Во-первых, это гонорар, а во-вторых... Жига почувствовал, как у него внутри, в низу живота, образовался холодок. Он начинал понимать, что из этого круга ему уже не выбраться. Лучше обмозговать, как потише провернуть дело.

Таких клиентов, как этот капитан, надо снимать с безопасного расстояния, с чердака какого-нибудь здания, из скорострельной винтовки с оптическим прицелом, как сняли Квантришвили, но Жига понимал, что винтовку ему никто никогда не доверит, эта штука слишком дорогая, и Жига сожалеюще вздохнул.

Значит, придется что-нибудь скумекать - так, чтобы было безопасно и без осечки. Он вновь подумал: а не отказаться ли от этого "почетного" поручения? Нет, нельзя. Веревка прав: этим он подпишет себе приговор.

Услышал, как в соседней комнате зашаркала шлепанцами мать, стукнула дверью и остановилась в проеме двери, сосредоточенно и как-то встревоженно посмотрела на сына и так же, как и он - это у них было родовое, - подергала губами:

- Не узнаю я тебя, сын!

- Я и сам себя, ма, не узнаю, - хрипловатым, совершенно взрослым голосом отозвался Жига, приподнял одно плечо - жест был и вопросительный и недоумевающий одновременно, - вздохнул слишком громко - не сумел удержаться.

Если же достать автомат, то тогда проблем вообще не будет - автомат кого угодно переорет и что угодно обгонит, даже английский "ягуар". Но если ему не дадут винтовку, то автомат не дадут тем более. Жига поскреб пальцами висок: что же делать, что делать...

Для начала надо было разведать места, где лучше подстеречь капитана, и уж потом, выбрав точку, танцевать дальше. Жига вздохнул, остановил взгляд на пустом проеме двери - мать исчезла. Жига вновь подергал губами, сглотнул слюну и пошел спать: утро вечера мудренее.

Он установил, что капитан любит ходить в одно уютное тихое кафе недалеко от "Макдоналдса", расположенного на Тверской улице, - у него там директор был приятелем, а девочка, сидевшая за кассовым аппаратом, любимой подстилкой. В этом кафе капитан бывал регулярно, выпивал две кружки светлого бочкового пива "Балтика" номер три, съедал традиционные шпикачки, поджаренные на медленном огне, запивал съеденное ещё одной кружкой пива и исчезал, прихватив с собою кассиршу.

Это было первое место, которое любил продажный капитан, вторым же любимым местом была баня. Он приезжал в бывшую олимпийскую деревню, в один из спортивных комплексов. Там для спортсменов построили первоклассные парилки с циркулирующими и прочими душами, сбивающими со всякого огрузневшего человека лишний жир, с бассейнами и специальными приспособлениями, на которых можно основательно размять косточки.

Капитан обычно снимал себе отдельный номер, как правило, старался взять номер побольше, приезжал со своей кассиршей и выходил из него, выполнив программу целиком - ровно через три часа. Создавалось впечатление, что у капитана в его ментовке не было никакой работы и время свое он посвящал лишь двум увлечениям - пиву и бане.

"Нет на этого мента Нины Порфирьевны, - Жига усмехнулся, - она бы живо обучила его тому, как подлинный властелин России должен трескать пюре из свеклы и намазывать горчицу на хлеб". Удивился тому, что в голове стали рождаться какие-то сложные фразы, да и мысли, которых раньше не было. "Чего-то там сдвинулось в извилинах, - Жига снова вздохнул, спичкой почистил ногти, - как бы котелок от напряжения не накренился..."

И все-таки где лучше взять мента в оборот - в кафешке, где он любит перемигиваться с кассиршей, или в бане, где он её раскладывает, будто цыпленка-табака на сковородке?

Домашнего адреса капитана Жиге не дали, словно бы его и не было, словно бы этот поганый мент, будто бабочка, перелетал с цветка на цветок и тем довольствовался.

Жига опять вздохнул. Что-то муторно ему было. Он никак не мог найти ответа на вопрос "где лучше"? На следующее утро он поехал в кафе, оглядел подступы к нему, потом, небрежно посвистывая, сунул руки в карманы на манер Гавроша и вошел в кафе. Одного взгляда ему оказалось достаточно, чтобы понять: здесь он может попасть в ловушку. Ему легко закупорят выход.

Кухонька в кафе была небольшая, она просматривалась насквозь прямо из зала, - просто крохотная кухонька, окно зарешечено, окно в подсобке также зарешечено, дверь, которая обычно из кухни выходит во двор, здесь отсутствовала.

В углу стоял музыкальный автомат, из двух круглых, подвешенных к потолку динамиков лилась тихая грустная музыка. Жига усмехнулся: ну, прямо к случаю похоронный марш!

Из кухни выдвинулся толстый человек с пухлыми влажными губами. Директор. По-нынешнему - хозяин. Вытер руки о брюки.

- Чего тебе, пацан?

Жига молча развернулся и вышел из темного, маленького, пахнущего табаком зала. Места в зале действительно было в обрез. Стены обтянуты тканью, посетители курят много, а ткань охотно вбирает в себя табачный дым. И держит его долго, цепко. Даже если кафе переместится отсюда куда-нибудь, а здесь расположится аптека, стены все равно будут пахнуть табаком и запахом марганцовки и йода пропитаются нескоро.

Жига вышел за дверь, невозмутимо засвистел. Хозяин проводил его взглядом, хмыкнул и вновь вытер руки о брюки, ковырнул пальцем в зубах, прикидывая, чей это может быть пацаненок, откуда взялся, но так ни к чему не пришел и вновь скрылся на кухне.

А Жига сел в метро и поехал на станцию "Юго-Западная", откуда в бывшую олимпийскую деревню ходили автобусы.

Спортивная цитадель, в которой когда-то тренировались чемпионы, устроила его больше, чем кафе. В огромных темных залах олимпийского комплекса было, во-первых, проще затеряться, а во-вторых, тут можно придумать что-нибудь хитренькое... этакое... в духе лучших американских боевиков.

Жига решил остановиться на олимпийском комплексе. Способов убрать капитана можно придумать много. Можно подсоединить ток к бассейну, в который поганый мент обязательно полезет, когда вынырнет из парилки блаженная прохлада бассейна станет для него вечной. Можно подпереть дверь и зажарить капитана в парилке - за три часа он превратится в курицу-гриль вместе со своей зазнобой, можно сварить его в кипятке - в общем, способов полно, но все они... - Жига поморщился, ощутил внутри нервный, обжигающий холод, повел шеей из стороны в сторону, освобождаясь от чего-то, стиснувшего ему горло... - но все эти способы - американские. А если с капитаном поступить по-русски, пулю в лоб и дело с концом?

Поразмышляв ещё некоторое время, Жига съел мороженое, купленное в буфете, и поехал домой. По дороге пришел к окончательному выводу: с капитаном надо разделаться по-русски. По-простому. Чтобы он потом не снился.

Тем временем на Черного неожиданно вышел капитан, тот самый. Фамилия его была Касьянец. Он внезапно появился в маленьком кабинете охранной фирмы, где Черный работал консультантом, закрыл за собою дверь и застыл в выжидательной позе, заняв собою едва ли не все пространство кабинета. Черный внимательно оглядел капитана, все понял, спокойно, без всякого сожаления о том, что может произойти, прикинул: кто из них выстрелит первым, он или капитан?

Капитан должен был выдернуть пистолет из подмышечной кобуры либо из кармана пиджака, Черный - из стола... Получалось, что Черный имеет все шансы сработать быстрее. А с другой стороны, вдруг пистолет спрятан у капитана в рукаве?

- Ну? - спросил капитан лениво, перекатив языком дорогую сигарету из одного угла рта в другой. - Мне все известно...

Черный доброжелательно улыбнулся: раз капитан произнес эту фразу значит, не будет хвататься за пистолет, ему выгодно, чтобы Черный был живым, а не мертвым. Ведь лицензия на отстрел капитана выдана исполнителю именно Черным, значит, только Черный может её отменить. Ибо никто, кроме Черного, не знает фамилии и клички исполнителя.

- Ну и что из этого? - спокойно и благожелательно спросил Черный. Заказ отменить не могу, он оплачен.

- Заказ отменить придется, я его перекупаю. - На красноватом лице капитана птицей взметнулась одна бровь, застыла, выгнувшись, будто подкова. Касьянец помял рукою губы и спросил Черного в упор: - Сколько?

Когда задают вопрос "сколько?", значит, за ценой стоять не будут, и Черный неопределенно двинул плечом:

- Много!

- Я не спрашиваю, много или мало, я спрашиваю: сколько?

Если капитан своими деньгами перебьет заказ, который на него сделан, то исполнитель для Черного будет потерян: со способным мальцом, так лихо убравшим несколько человек, придется распрощаться.

Впрочем, судьба сопливого киллера Черного не волновала: Веревка приведет еще. Их много, этих детей перестройки. Пусть киллеры из нового набора будут менее изобретательны и менее хладнокровны, чем этот сопляк, но все равно они могут оказаться лучше взрослых капризных бойцов. В этом Черный, после эксперимента, проведенного с Жигой, был уверен твердо. Вообще-то, если честно, он не ожидал от сопливого киллера такой результативности, но потом понял, в чем дело: всякому мальцу, прикоснувшемуся к оружию, кажется, что он стал взрослым, и малец начинает мыслить по-взрослому. Отсюда и изобретательность, и хладнокровие, и четкость в исполнении.

- Сколько? - повторил вопрос гость и выразительно потер палец о палец.

- Четыре тысячи баксов, - помедлив, назвал цифру Черный.

Капитан не выдержал, хмыкнул, показал хозяину чистые, будто отлитые из фарфора крепкие зубы.

- Не много, однако, стоит моя жизнь.

Черный ухмыльнулся в ответ, подумал о том, что сопливый пацаненок из этих денег получит вообще одну двадцатую часть, произнес примиряюще:

- Моя жизнь, капитан, стоит, например, ещё меньше.

- Это дело твое, - капитан протестующе мотнул головой, - а я свою жизнь оцениваю гораздо дороже. - Он сунул пальцы в карман пиджака. Черный напрягся, стремительно нырнул рукою в стол, схватил пистолет, сжал его.

Капитан сделал успокаивающий жест.

- Не бойся. Провокаций с моей стороны не будет.

Черный вытащил руку из стола, выжидательно глянул на капитана. Тот достал из кармана пачку долларов, повертел её перед собой и кинул на стол.

- Перекупаю лицензию. Вместе с киллером.

Черный ловко подхватил пачку, пальцем провел по торцу, словно счетная машинка, банкноты.

- Сколько здесь?

- Восемь тысяч. Деньги подлинные, не фальшивые, можешь не проверять. Наша фирма веников не вяжет. Ну что, по рукам?

Поколебавшись немного, Черный встал и протянул капитану сложенную опасным ковшиком ладонь. Такой ладонью хорошо рубить человеку по горлу, она прочнее прямой ладони и главное - в ударе не раскрывается, её невозможно осушить.

- Кто именно и когда собирается меня убрать?

Черный молча достал из стола цветной, сделанный "полароидом" снимок. Со снимка на капитана затравленным волчонком смотрел худосочный школяр с цепкими, подернутыми какой-то странной старческой белесостью глазами - это было, судя по всему, из-за сильного света, бьющего с обеих сторон - и слева, и справа. Капитан невольно присвистнул: школяру на снимке было лет одиннадцать, не больше.

- Вы это серьезно? - удивленным тоном спросил капитан.

- Серьезно, - Черный утвердительно наклонил голову, - очень серьезно, капитан.

- М-да, не оскудела русская земля юными дарованиями, - не удержался от усмешки капитан, - ни за что бы не подумал... И когда?

- В баню вы когда собираетесь?

- В баню? Завтра.

- Как обычно, в олимпийскую деревню?

Капитан снова присвистнул.

- Лихо вы меня обложили...

- А как вы думали! - Черный в поддан капитану также присвистнул, сделал это по-мальчишески беспечно, словно бы речь только что не шла о жизни и смерти, ткнул пальцем себе в спину: - Вот там это и должно произойти.

- Понятно! - Капитан взял со стола снимок, положил себе в карман, затем задом двинулся к двери: действовал он так, скорее всего, по привычке. Похоже, в жизни этого человека бывало всякое.

Черный, проводив его глазами, подумал, что за дверью капитана обязательно кто-нибудь страхует - держит палец на спусковом крючке и нервничает, гадая, все ли в порядке с ментом или нет, переминается с ноги на ногу, готовый в любую секунду сорваться с места и выбить чугунным плечом дверь.

- Чего ж не поинтересоваться, как я узнал, что на меня выдана лицензия? - спросил на прощание капитан.

- А зачем? - Спокойное лицо Черного потяжелело. - Мне это неинтересно.

В гулких помещениях спортивного комплекса было много детей: одни учились барахтаться в лягушатнике, чтобы потом перейти в настоящий бассейн, другие занимались водной акробатикой, третьи осваивали гимнастические залы и так далее, - и Жиге было легко раствориться среди них, он чувствовал себя здесь как рыба в воде, это была его стихия.

Он уже знал номер бани, в которой будет париться капитан, осмотрел замки на двери. И хотя замки были плохонькими, открыть их ничего не стоило, войти "замковым" путем в баню вряд ли удастся: капитан закроет дверь изнутри на засов и сделается недосягаем. С засовом этим Жиге не справиться, открыть его может только сам капитан. Других способов оттянуть засов нет.

И все равно Жига был уверен, что он обязательно проникнет в баню номер пять. Он пристроился на ступеньках лестницы недалеко от стеклянной уютной верандочки, специально выгороженной в длинном подвальном коридоре; на верандочке той, будто купчиха у себя на даче, сидела администраторша краснощекая, очень упитанная девица, - и ждал.

Ждать клиента пришлось недолго. Баня у капитана была заказана на три часа дня. С трех до шести, как обычно. В эти три часа его и надлежало убрать. Появился капитан с небольшим опозданием, минут пятнадцать четвертого, оживленный, шумный, с истомившейся по любовным утехам кассиршей.

Остановившись около стеклянного заборчика, за которым сидела администраторша, он взял ключ с большой деревянной бобышкой, болтающейся на цепочке, и четыре простыни. Удивленным домиком сложил брови:

- А что, простыней больше нет?

- Будут ровно через пятнадцать минут, уважаемый, - ласковым голосом проворковала администраторша.

Жига отвернулся - ему было противно. Поерзал ртом, сплюнул себе под ноги.

- Тогда договоримся так. Через пятнадцать минут не надо, это слишком рано, а вот через час - самый раз. Принеси ещё четыре, а то их хватает на десять минут, - попросил капитан администраторшу и потянулся было рукой, чтобы ущипнуть её за щеку, но вовремя остановил себя и, заразительно засмеявшись, пошевелил пальцами в воздухе. Будто спрут.

Администраторша также заразительно засмеялась - она была слеплена из того же теста, что и капитан.

"За этот час я тебя и сделаю", - решил Жига.

Капитан ушел, уверенные крепкие шаги его недолго раздавались в гулком подземном коридоре, администраторша увлеклась телефонным разговором, позвонил хахаль, как понял Жига, - и администраторша забыла обо всем на свете. Жига занялся делом. Он прополз под стеклянной рамой верандочки и, став неслышимым и невидимым, двинулся по коридору к бане номер пять. По дороге остановился, глянул на часы. Сделал это машинально, поскольку на часы можно было не смотреть: времени у него более чем достаточно. Достал из внутреннего кармана куртки пистолет, навернул на ствол глушитель, снова сунул пистолет за пазуху - пускай пока греется, - беззвучно проследовал в конец коридора.

За углом раздался шум, он замер, нырнул под какую-то обмотанную изоляционной тканью трубу. Мимо прошлепали ногами человек десять школяров-младшеклассников с мокрыми от купания головами. Жига проводил их взглядом, подождал, когда их шаги стихнут, затем двинулся дальше.

В тамбуре, в который выходила дверь бани номер пять, было тихо. Жига притиснулся ухом к двери, прислушался. Тихо. Капитан со своей пассией явно забрался в парилку - из бани не доносится ни единого звука. Жига вздохнул, выбил из легких остатки воздуха и затих. Несколько секунд он, не дыша, прослушивал баню.

Нет, ничего не слышно. Места там много, от парилки до прихожей, где гости раздеваются, пьют и закусывают, надо такси нанимать, чтобы доехать. Ну, если не такси, то хотя бы велосипед.

Вполне возможно, что капитан раскладывает свою пассию прямо в парилке. Жига брезгливо усмехнулся - он ещё не понимал прелести всего этого, как вообще не понимал, чего хорошего сокрыто в женщинах.

Тихо было в бане, очень тихо. Жига почувствовал, как по шее у него пополз озноб, поднял глаза, увидел около двери, на лаковой деревянной планке, прибитой сбоку, кнопку электрического звонка, рядом с кнопкой выключатель. Быстро сообразил, что если люди находятся в предбаннике, пьют водку под абажуром, повешенным над низким прочным столом, то до них, конечно же, дойдет звук звонка, а вот если они в парилке... Тогда нужно пользоваться выключателем - никакой звонок до глубины бани не достанет. А на погасший свет среагируют обязательно...

Он ещё раз проверил пистолет, навертку глушителя, глянул на часы. Время тянулось медленно. Полысеть можно, как медленно тянулось время.

Минут через пятнадцать послышалось шлепанье босых ног по кафелю, затем раздался грузный распаренный стон, и Жига отчетливо услышал, как капитан произнес сладким размягченным голосом:

- Уф, ничего нет на свете лучше бани!

Игривый женский голос поинтересовался с легкой усмешкой:

- А я?

- Ты вне всякой конкуренции!

Было слышно, как капитан со стоном опустился на диван, открыл банку с пивом.

- Дурачок! - Кассирша подсела к капитану и легонько шлепнула его ладонью по щеке. - Никакая баня не может сравниться с хорошей женщиной.

- Согласен. Хотя задачи у женщины и у бани разные. Баня снимает напряжение, смывает с мужчины грязь, а женщина делает все наоборот.

Кассирша ещё раз ударила кавалера ладошкой по щеке. Капитан захохотал: он был доволен своей удачной фразой.

Посидев минут десять на диване, капитан с кассиршей вновь переместились в парилку.

"Ну вот и все, они там находятся только вдвоем, - облегченно подумал Жига, - и вряд ли кто к ним ещё присоединится. Так вдвоем там и останутся".

Он выждал ещё минуты три, проводил глазами очередную стайку мальцов любителей барахтаться в лягушатнике, - он мальцов видел, а мальцы, укрывшиеся за бетонным пилоном, Жигу не видели, - и когда их топот стих, нажал на кнопку звонка, услышал, как где-то в глубине банного помещения, скорее всего, около бассейна, стиснуто, ржаво продребезжал звонок. Отпустил палец, дребезжанье стихло. Он нажал ещё раз. Звонок повторился.

Следом Жига несколько раз щелкнул выключателем, гася в бане свет. Именно так должна была действовать администраторша с простынями...

Но до прихода администраторши оставалось ещё двадцать минут. Жига вновь несколько раз пощелкал головкой выключателя, услышал шлепанье мокрых ног по кафельному полу и громкий преждающе-долгий крик:

- Иду-у-у!

Жига напрягся, сунул руку за пазуху, сжал пальцами рукоятку пистолета.

Дверь распахнулась стремительно, Жига моментально ослеп - в глаза ему ударил резкий, разом вырубивший видимость свет, от этого все перед ним поплыло куда-то в сторону, под ноги, дышать сразу сделалось трудно, - в глаза ему било несколько ламп, очень сильных, слева и справа подступали люди. Перед тем как ослепнуть, Жига успел засечь, что люди эти - тяжелые, с литыми мускулами, в цветастых плавках, будто пришли на пляж, а не в баню; один из них ухватил Жигу за горло и коротким боксерским движением приподнял над полом. Жига лишь услышал, как у него дернулись, стукнули друг о друга, ноги... Второй ловко перехватил его руку с "макаровым" и вывернул из пальцев пистолет.

Жига захрипел. Боль накрыла его страшным душным одеялом, парализовала мышцы. Он попробовал закричать, но крика не было - крик угасал в горле, а ему так важно было сейчас докричаться до толстой администраторши. Он дернулся в руках огромного мускулистого парня, который продолжал сдавливать ему горло. Жига не понял, что с ним произошло, не понял, как - ведь в бане никого, кроме капитана с его смазливой бабенкой не было, откуда же взялись эти битюги? - он снова захрипел, задергался в руках мускулистого человека в плавках.

- В обойме - четыре патрона, - издалека донесся до него неприятный масляный голос.

- На нас с Инкой как раз бы и хватило, - ухмыльнулся капитан, - ещё и тебе бы досталось.

- Ну, до меня не так просто дотянуться! - Владелец неприятного голоса засмеялся.

- Куда его, шеф? - спросил человек, который держал все ещё дергающегося Жигу на весу.

- Как куда? В бассейн! На дно!

- А переговорить с ним не надо? Вдруг он что-нибудь путное скажет?

Перед Жигой всплыло солнце, оно яичным желтком проклюнулось сквозь красную муть, ему сделалось жарко, ноги прекратили приплясывать на весу, Жига обмяк, но сознания не потерял - слышал, о чем говорили.

- Все, что он может сказать, я уже знаю, - в голосе капитана прорезалось раздражение, - в бассейн его!

- А может, он сообщит имя заказчика?

- Он не знает не только имя заказчика - не знает даже того человека, который выдал ему наряд! Я же сказал - в бассейн, и дело с концом!

- Ну смотри, старшой! Тебе с твоего ночного горшка видней, чем мне с моего. - Пальцы человека, державшего Жигу за горло, сжались сильнее, Жига изогнулся всем телом, засипел, протискивая сквозь зубы язык и его понесло, понесло по волнам, свет померк, и в следующую секунду Жига полетел в бассейн.

В бассейне он очнулся, захрипел, хватил полным ртом воды и быстро-быстро, по-собачьи заработал руками, устремляясь наверх, но в голову ему уперся шест, ткнул с силой, отправляя Жигу на дно. Жига заработал руками сильнее, сквозь воду увидел на краю парня в плавках. Тот держал в руках половую щетку на длинной палке. Парень дотянулся палкой до его головы, ткнул.

Жига вывернулся, всплыл опять. Человек, стоявший на краю бассейна, одобрительно засмеялся.

- Молодец, сученыш! К жизни тянется изо всех сил! - Нагнулся, всадил конец палки в углубление между ключицей и шеей, как в гнездо и притиснул тело Жиги к кафельному дну бассейна. Похвалил, кряхтя: - Ох, какой молодец!

Жига, теряя сознание, задергался под шестом, завозил руками и ногами в воде, он царапал ногтями шест, стремясь оторвать от себя страшную деревяшку, но мускулистый молодец держал шест крепко.

Мимо бассейна капитан провел в парилку пугливо сжавшуюся, охающую "залетку", на всякий случай предупредил её, оттесняя одним плечом от бассейна:

- Туда не смотри! Может плохо повлиять на пищеварение.

Кассирша перестала охать, нервно хихикнула и покорно сжалась под рукой капитана. Капитан втолкнул её в парилку, плотно закрыл за собою дверь.

А Жига продолжал барахтаться, он сбил до костей мясо на пальцах, содрал себе все ногти, извивался под шестом, стараясь высвободиться, булькал в воде кровяными пузырями, но мускулистый молодец держал его до тех пор, пока Жига не перестал дергаться.

Из парилки выглянул капитан, смахнул пот со лба:

- Ну что, готов?

- А куда он денется? Готов, сученыш! Цепкий оказался. За жизнь держался до последнего. Куда его теперь?

- Как обычно - в целлофановый мешок и - за город, в карьер. Завтра утром бульдозер сгребет его в отвал - и пусть гниет сопливый киллер себе на здоровье! - Капитан засмеялся и снова нырнул в парилку.

Смятого, изжеванного, будто тряпка, Жигу достали со дна бассейна, сунули в мешок, склеенный из плотного пластика, горло мешка обвязали вонючей рыжей липучкой, потом сунули в черный мусорный пакет, большой, как перина. Вот и все, что осталось от талантливого киллера Жиги.

И куда его вывез подручный капитана, в какой карьер сбросил, или, может быть, вообще не сбрасывал, а утопил в болоте, либо, привязав к ногам железку потяжелее, швырнул в свинцовые воды Москвы-реки, обильно воспетой сочинителями, не знает никто. Капитан не спрашивал, а подручный сам не сказал - не проявил, как говорится, охоты, а вскоре и подручного не стало: он попал в разборку на Бутырском рынке и получил три пули в живот, что, как известно, укреплению здоровья не способствует.

...Черный продолжает работать до сих пор. И Веревка работает. Он привел к Черному ещё двух ребят, одному - тринадцать, другому четырнадцать. Они и заменили Жигу, стали киллерами. Неуловимыми. Исполнительными. В результате Веревка получил повышение, из "шестерки" его произвели в "семерки", теперь командует этими пацанами.

Правоохранительные органы о "сопливых киллерах", конечно же, знают, по их рассказам и написан этот материал, но до сих пор ни одного юного киллера так и не поймали.

Но даже если и поймают, то с такого преступника все равно взятки гладки: судить малолетних у нас не положено. Нет такого закона. А это значит, что "сопливые киллеры" начнут плодиться, как саранча.