Семьдесят минуло: дневники. 1965–1970

ВИЛЬФЛИНГЕН, 14 ЯНВАРЯ 1967 ГОДА

Вальтеру Нойманну: «Большое спасибо за Ваши добрые пожелания и песочные часики, которые сопровождали их в качестве голоса судьбы.

Несмотря на то, что я коллекционирую только старинное стекло, я залюбовался их совершенством, особенно однообразностью "песка", достичь которой раньше было настоящей проблемой. Используемый здесь материал настолько тонкий, что в верхней половине ампул он во время стенания располагается кристаллическими узорами. Сюда добавляется воздухонепроницаемая изоляция и твердая материя стекла, которую песок едва ли сможет сточить. Раньше они портились не только вследствие влажности, но и потому, что струйка постепенно растачивала талию, так что с годами часы "шли быстрее"».

ВИЛЬФЛИНГЕН, 11 МАРТА 1967 ГОДА

Отмару Лангу: «Я говорю Вам большое спасибо за "Шверин" Фарнхагена[551]. Книга выходила несколькими изданиями, из которых это, 1841 года, является первым. Я сразу прочитал отмеченные Вами места, а также еще некоторые. Фарнхаген пользовался источниками, которые за минувшее время, вероятно, пропали. В 1928 году была опубликована еще одна книга о Шверине, составленная кем-то из потомков.

Дневники Фарнхагена я читал в 1934 году; характер я нашел малоприятным. Однако в них содержалось много фактов; я смог их использовать также, когда работал над Риваролем.

Шверин — это сангвинический тип с маленькими слабостями и большими достоинствами, благородный противник старика Дессауэра. Известие о смерти этого семидесятидвухлетнего человека в окрестностях Праги пришло, когда я был еще ребенком. Для меня это до сих пор является событием из ряда вон выходящим. Блюхеру (человек с похожим гусарским характером, но гораздо менее духовный) было столько же, когда его ранило под Линьи.

Один читатель из Южной Африки прислал мне несколько автографов; особенно порадовало меня письмо Максимилиана Мексиканского к матери одного из своих офицеров».

ВИЛЬФЛИНГЕН, 18 МАРТА 1967 ГОДА

Клеменсу Плассманну: «Большое спасибо за то, что Вы столь любезным образом вспомнили "тот день".

Тут у Пальм-Нессельманна сходятся два светлых ума: Омар Хайям и Ангелус Силезиус».

ВИЛЬФЛИНГЕН, 1 АПРЕЛЯ 1967 ГОДА

Парапет разбитого Штирляйн небольшого сада камней населяют сейчас две стенных ящерицы[553]. У одной не хватает хвоста. Брем: «Под любым из валунов мы обязательно найдем один из таких экземпляров». Удивительно только, как быстро они появились, поскольку до сих пор я ни одной не видел здесь поблизости.

ВИЛЬФЛИНГЕН, 5 АПРЕЛЯ 1967 ГОДА

Эрве Лавениру[554]: «Я с глубокой благодарностью поддержал Вашу любезную инициативу от 22 февраля.

Я тоже придерживаюсь того мнения, что в Европе будущего французскому языку отведена особая роль — прежде всего в дипломатии и вообще в сфере высокого взаимопонимания.

Молодым европейцам придется, наверное, выучить три современных языка, что, скажем, в сегодняшней Швейцарии является предпосылкой карьеры среднего и уж тем более высокого уровня. В планетарном общении необходимым, должно быть, станет английский язык.

К сожалению, идея Объединенной Европы из-за де Голля потерпела провал, от которого она не так скоро оправится».

ВИЛЬФЛИНГЕН, 8 АПРЕЛЯ 1967 ГОДА

Ночью иней. Царский рябчик[555] склонился низко к земле, но в полдень снова выпрямился.

ВИЛЬФЛИНГЕН, 17 АПРЕЛЯ 1967 ГОДА

Отто Клагесу: «Моя жена расположила для меня известковые шпаты[556] в точном соответствии с Вашими маркировками. Таким образом, они предстали во всем своем пестром великолепии. Примите, пожалуйста, еще раз мою сердечную признательность — благодаря Вам я становлюсь неизмеримо богаче. Прежде всего, меня порадовали кварцевые кристаллы, которые образуются под давлением в горной породе, затем обнажаются и, вероятно, замыкаются снова — они в отчеканенной форме странствуют по геологической эпохе. Красива фаза известкового шпата с нежным розовым налетом, которая возникает из серого цоколя.

Кроме Ваших пришло еще несколько камней — например, тяжелый экземпляр из ваших окрестностей: Ammonites Pachydiscus Zitt., месторождение Мисбург. На него наткнулся железнодорожник, работавший при разгрузке. Напротив, Rhaeboceras Halli Meek, из Биг Хорн Ривер, Монтана, США, был изящным, подлинной драгоценностью. Таковы приятные последствия книги "Камни"».

ВИЛЬФЛИНГЕН, 19 АПРЕЛЯ 1967 ГОДА

Альфреду Фабр-Люку[557]: «Очередной номер "Nouveau Regime", который доставляется мне из Парижа, неоднократно напоминает мне о Вас, к сожалению, в мало приятной форме, а именно язвительными нападками.

Я воспринимаю это как знак того, что Вы неуклонно следуете идее Объединенной Европы. И это единственный путь, ведущий на простор. То обстоятельство, что после хороших начинаний его приходится оставить, огорчает меня как немца, как европейца и гражданина мира».

ВИЛЬФЛИНГЕН, 11 МАЯ 1967 ГОДА

Дубовая роща, сильно изломанная ветрами. На сваленном стволе сидел молодой, еще не совсем самостоятельный канюк[558], который пристально смотрел на меня желтыми глазами, когда я приближался. Хотя он клевал меня в палец, я положил его к себе в грибную сумку. Потом на обратном пути привычным маршрутом у меня возникли сомнения — я вспомнил о встрече с подстреленной птицей на линии Зигфрида и о нашем Исаве в Килумбо, пошел обратно к стволу, на котором он сидел, и вернул его на прежнее место. Вскоре я услыхал в листве высокого ясеня хлопанье крыльев и осторожные призывные звуки. Мимолетное усыновление.

ВИЛЬФЛИНГЕН, 1 ИЮНЯ 1967 ГОДА

Ландыши[559], когда-то подарок Грете, который я высадил из горшков, цветут в тени лесного бука[560]. Они светятся из темно-зеленой листвы. По вечерам пьянящий аромат. Как получается, что я реагирую на него по-особенному? Для многих других у меня почти нет нюха — аналогично тому, как если бы в царстве звуков я оставался бы глух для некоторых акустических диапазонов. Этот цветок, как и сердцевидка[561], относится к обворожительным изобретениям природы.

Сажал помидоры довольно поздно, уже цветущие. Луга в полном цветении. Не только луговой сердечник[562] и одуванчик[563], но желтый лютик[564] и клитории[565] — скоро подойдет сенокос. Перед Ридлингеном великолепное пастбище: лютик и горицветы[566], частью большими полянами, отчасти вперемешку.

ВИЛЬФЛИНГЕН, 14 ИЮНЯ 1967 ГОДА

Водосбор[567]. Сверкая безудержным многоцветием, он особенно хорошо разрастается из живых самшитовых изгородей. Во всех градациях — от белого через желтый и розовый до почти черно-фиолетового цвета. Ничто не сравнится с великолепной горечавчатой[568] голубизной Aquilegia alpina. Поздним летом черные семена тонкими струйками стекают в самшит[569]. Шлемобразование Ranunculaceae[570]: романское в аконите[571], готическое в живокости[572], позднеготическое в Aquilegia. В Эльзасе она называется также «шутовским колпаком». Образец для Доре.

ВИЛЬФЛИНГЕН, 15 ИЮНЯ 1967 ГОДА

Похороны главного лесничего Кинцле при мягком солнечном свете. Хранитель, охотник, лесной ходок. На Рождество он в одиночку отправился в заснеженный лес. В агонии: «Мне нужно в лес — сами они там не разберутся. Мне нужно к землянике».

Сюда же последнее слово капеллана Вильда, который услышал колокола Грюнингерской церкви: «Сейчас идет пресуществление».

ВИЛЬФЛИНГЕН, 27 ИЮНЯ 1967 ГОДА

Маленькая экономика. На переднем дворе маргаритки заполняют канавки вымощенной дорожки. При перекапывании обнаруживаются все новые и новые камни; они как будто растут. Я собираю их в холм, покрываю его землей и обсаживаю мхом. Он начинает цвести; из породной массы получается приятное место. Цветут также водоросли: мрамор надгробий окрашивается красным.

Рассеянный по грядкам укроп: тончайшее напыление зелени. Созревая, он раскидывает над морковью и земляникой желтое покрывало. Галантная трава: зеленые кончики идут к молодому картофелю, желтые семена — для огурцов.

И львиный зев[573] в пределах своей богатой шкалы развивает серно-желтый окрас, какой едва ли еще у кого-нибудь встретишь.

ВИЛЬФЛИНГЕН, 5 ИЮЛЯ 1967 ГОДА

Наперстянка[574] у стены цветет в три стебля, выше человеческого роста, которые кверху медленно угасают. Колокольчики открыли зевы, их облетают шмели, забирающиеся глубоко внутрь.

Дно чашечки покрыто пурпурными пятнышками, каждое из этих пятнышек обрамляет белая кромка. Очевидно, их темнота благодаря этому должна еще сильнее выделяться на фоне светлой красноты цветка. Ковер, ведущий к гроту с сокровищами Аладдина.

Мак образует пучок с множеством почек, но цветет в большинстве случаев только одна, от светло-лилового тона до темно-лилового, изредка белая. Сегодня одна, наполненная, выбилась — комочек розовой бахромы: пуховка Помпадур.

ВИЛЬФЛИНГЕН, 14 ИЮЛЯ 1967 ГОДА

Сад, беседка, дождь: занавеси. После полудня гроза с сильным ливнем, между струями град; ядра сначала величиной с горошину, потом размером в дикую вишню. Вскоре газон был покрыт льдом.

Под конец снова солнце. Настурции[575] цветут желтым, оранжевым, светло-кирпичным цветом. Если хочешь привнести свет в хмурую комнату, нет ничего лучше букета из них.

ВИЛЬФЛИНГЕН, 22 ИЮЛЯ 1967 ГОДА

Хождение по лесу. Грибов почти нет, только один «тюфячок». Был не в лучшей форме с полудня, но лес просветляет.

ВИЛЬФЛИНГЕН, 4 СЕНТЯБРЯ 1967 ГОДА

«Дорогая Ореола Неми[576], Ваше письмо от 31 августа принесло мне одно из самых скорбных в моей жизни известий. Мой друг Генри, которому я обязан столь многим и только хорошим… мертв!

А мы так надеялись следующей весной насладиться сердечной радостью общения с ним — это составляло самую большую часть нашего предвкушенья и отрады. Теперь же мы надеемся узнать от Вас еще больше о его последних днях — будь то в Риме или в Лa Специи.

Чудесные глаза Генри закрылись — мы опечалены этим, но нынче он видит здесь больше, чем мы. В этом я убежден.

Моя жена тоже посылает привет — она вместе со мной разделяет боль Вашей утраты».

ВИЛЬФЛИНГЕН, 18 СЕНТЯБРЯ 1967 ГОДА

Обществу Шопенгауэра во Франфурт-на-Майне: «Большое спасибо за ваше письмо от 13 сентября и замыслы, которые я собираюсь изучить на досуге. Артур Шопенгауэр принадлежит к тем умам, благодаря произведениям которых я научился думать. Я все снова и снова возвращаюсь к нему, и даже в данный момент, лежа с гриппом в постели, занимаюсь чтением третьего тома "Мира как воли и представления". То, что в ход пущены все средства, чтобы обесценить и этого классического мыслителя, вам известно лучше, чем мне. Однако звезда его продолжит сиять и тогда, когда обманчивый свет наших модных философов давно погаснет. Post nubila Phoebus[577] — они не дотягивают до него ни рационально, ни метафизически, не говоря уже об этической стороне вопроса».

ВИЛЬФЛИНГЕН, 2 ОКТЯБРЯ 1967 ГОДА

«Глубокоуважаемый господин Вольфф, я должен еще ответить на Ваш запрос от 12 сентября. Разговоры с журналом Spiegel имеют, скорее, значение для политиков, предпринимателей и журналистов, вообще для людей, которые в той или иной степени ориентируются на общественное мнение и на выработанные в нем суждения. И тут я спрашиваю себя, какую реальную пользу это приносит им, поскольку уже через неделю от данных публикаций не остается ничего, кроме смутных воспоминаний.

У меня тоже время от времени появляются визитеры, которые после нескольких безобидных слов водружают на стол аппарат. И я, новизны ради, несколько раз принимал участие в этом, но вскоре затем у меня возникало неприятное ощущение — примерно как у Петера Шлемиля: вот уходит сейчас человек, пусть не с твоей субстанцией, но с твоей тенью. Ну что ж, в конце концов, никто в наше время не остается совсем неощипанным.

Сегодня, очевидно, исчезла способность вести беседу со смыслом, то есть в ее подлинной реальности. А к ней относятся настроение, молчание, аура и взаимное внимание встречающихся в вопросе и ответе. Магнитофон, напротив, относится к классу презервативов, как определяет их мадам де Сталь: паутина осторожности, панцирь страсти. Истинный плод беседы механикой разрушается. К этому нужно добавить еще недоверие к визитеру, умственное существование которого основывается на sneering[578] и который, вероятно, уже с этой целью и появляется.

Есть современники, которые сожалеют, что уже в Афинах, Флоренции, Веймаре деятельные умы не ходили с такими аппаратами от одной мастерской к другой. Тогда бы вместо диалогов Платона, Вазари или Эккермана мы имели бы сегодня кучу заполненных банальностями магнитофонных пленок, а в наших галереях вместо картин висели бы фотографии актеров. Такое можно вообразить в проекции на будущее.

Нынче они намерены обсуждать со мною этим способом такую очень серьезную тему как "Ответственность писателя". Разлад между самореализацией творческого человека и требованиями, которые ему предъявляет мир и общество, осознавался мною, конечно, с самого начала, и я тоже заплатил за это свою цену. Вещи такого рода не изрекают за полчаса в какой-нибудь аппарат. Шиллер тоже оказался бы неспособным на такое, ибо его взгляд на это был двойственным. Во фразе из "Отпадения Нидерландов", которую Вы цитируете, он как историк выражается критически о такой возможности, но как поэт он ее подтверждает.

Вместе с тем нельзя было бы сказать, что я уклонюсь от гуманной беседы об этих опытах, в случае, если Вы когда-нибудь, и по возможности без публицистических намерений, окажетесь в наших краях. Тогда Вы не отделались бы обычными сегодня пустыми разглагольствованиями о духовной свободе, а узнали, как такая ситуация выглядит в случае серьезной необходимости, например, когда речь заходит о публикации "На мраморных утесах". Подтверждение духовной свободы начинается только там, где о свободе прессы давно уже нет и речи.

Со своей стороны я, пользуясь удобным случаем, был бы рад узнать, как Вы представляете себе "Ответственность критика". Он тем строже должен был бы проверять себя, выражая составленное, вероятно за одну ночь, суждение о произведении, над которым автор трудился в течение нескольких лет. При этом Вы могли бы дать наставление одному из моих молодых друзей, который уже долгое время работает над темой "Книжная критика после 1945 года" и которому я периодически сообщаю о том, какие соображения на этот счет собираются у меня».

ВИЛЬФЛИНГЕН, 5 ОКТЯБРЯ 1967 ГОДА

«Дорогой друг Пляр[579], то, что Вам удалось отвоевать у своего гриппа письмо от i октября, очень мило с Вашей стороны и, хочется надеяться, не повлекло для Вас неблагоприятных последствий. Я имею обыкновение в подобных случаях пользоваться пером; читать и писать в постели я нахожу особенно приятным.

Осенним гриппам, которые прежде, и особенно после моего ранения в легкое, порой сильно меня ослабляли, я пытаюсь противостоять тем, что круглый год купаюсь в холодной воде. Избежать, конечно, удается не всякого гриппа, поскольку некоторые являются по своей природе заразными. Но и они тоже сильно сглаживаются закалкой.

Я с удовольствием и переводил бы в постели. Вероятно, вы в этом мне подражаете, даже если остаетесь в кровати уже не по болезни, а из чистого наслаждения. Я даже надеюсь, что кое-что от Вашего домашнего уюта отражается в переводе — тогда вещь выигрывает благодаря collaboration[580].

Вы поставили восклицательный знак после слова Deveria. Я предполагаю, что художником изящно-развратных картин, которые когда-то попадались мне на глаза, был не Эжен, а его брат Ашиль Девериа[581]. Он особенно прославился портретами актрис, издал даже "Историческую женскую галерею". По стилю эти картины, которые я упоминал также в "Опасной встрече"[582], напомнили мне "Мемуары певицы", приписываемые Генриетте Зонтаг[583], за что, впрочем, я не могу ручаться. Младшего брата этой Зонтаг, замечу, видел актером в Ганноверском придворном театре еще мой дедушка. Он, кажется, с непревзойденным комизмом играл бонвиванов — похоже, это в семье сохранилось.

Я изымаю Ваши примечания к опечатке "Katura maxima…", потому что у Вас находится сигнальный экземпляр, тогда как в моих фрагментах эта неточность уже исправлена. Зато на стр. 330 я обнаружил перестановку строк, которая, однако, поскольку я приостановил печать, осталась лишь в части тиража. Это, естественно, принесло издержки издательству. В подобных вещах я не жалею усилий и нахожу поддержку также у моей taurillon[584], у которой нет недостатка в издательском опыте. Я прорабатываю типограмму, которую сам отпечатал на машинке, и читаю первую корректуру. Верстку, а также сверку читает только Штирляйн. И если затем в первом пробном экземпляре обнаруживается подобный салат из строк, это особенно сердит. Он возникает потому, что печатник пропускает предложения и потом восстанавливает их по своему разумению. У меня вообще аллергия на думающих наборщиков, а также на таких, которые в своем всезнайстве апеллируют к словарям.

Козерог должен быть представлен стойкими, сухими, гарантирующими существующий порядок характерами. Типичным Козерогом считается Гинденбург. Вы ведь знаете, что астрологами я восхищаюсь скорее издалека.

Сердечный привет от моего дома Вашему. И не вставайте слишком рано с постели, ибо, во-первых, запущенный грипп — вещь крайне неприятная, а во-вторых, кровать — такое надежное убежище. "Господин профессор болен" — это лучшее средство от незваных гостей».

ВИЛЬФЛИНГЕН, 19 ОКТЯБРЯ 1967 ГОДА

Опыление померанцевого деревца на подоконнике. Золотистая пыльца прилипает к кончику волосяной кисточки, которой я касаюсь сверкающей выпуклости пестика; вскоре нежное, луноцветное рыльце опухнет.

ВИЛЬФЛИНГЕН, 1 НОЯБРЯ 1967 ГОДА

Доктору Георгу Фраю: «Большое спасибо за великолепных Heliocopris[585], которые прибыли сейчас из Вашего музея, после того, как я безуспешно высматривал их в Египте. То обстоятельство, что Вы посвящаете особое внимание крупным Coprophaga[586], я могу хорошо понять. Как буйволы, слоны и носороги среди млекопитающих, они являются крупным зверем среди жесткокрылых насекомых, и это подтверждают разнообразные сходства, касательно не только внешней формы и образа жизни, но и биотопа. Это мне стало по-настоящему ясно год назад в Анголе, когда мы следовали за буйволами и налетели крупные, шелковисто-зеленые скарабеи.

Поскольку животные эти так хорошо известны, я едва ли могу надеяться, что однажды увижу свое имя связанным с одним из их прекрасных видов. Если кто-то из Ваших сотрудников систематизирует это либо иное семейство, я охотно пришлю ряд пород из своих палеоарктических запасов для определения. Экзотов я собираю лишь для того, чтобы дарить их, хотя охоте и наблюдению в тропиках предавался со страстью. Вообще, я рассматриваю свое собрание только как пересыльный лагерь, фонды которого в один прекрасный день отправятся в какой-нибудь музей.

Господин Оке, которому я пожертвовал моих Gyrinidae[587], полагает, что в Либоло можно найти еще много неизвестного. В научном материале, который я на самом деле выудил преимущественно в плавательном бассейне Франца фон Штауффенберга, вероятно, есть по крайней мере несколько новых разновидностей. Стало быть, я должен еще раз съездить туда, пока это еще возможно для европейца».

ВИЛЬФЛИНГЕН, 9 НОЯБРЯ 1967 ГОДА

Плата за вход. Порой лучше вводить плату за выход, которую платишь, чтобы больше не иметь никаких дел с обществом.

Из некролога: «Он всю свою жизнь неправильно удивлялся Богу».

Один старшеклассник спрашивает, что я могу возразить «на брошенный мне упрек в героизме»?

ВИЛЬФЛИНГЕН, 27 НОЯБРЯ 1967 ГОДА

«Дорогой господин Хайдеггер, я хотел бы уже сегодня сказать спасибо за посвящение "Путевых знаков"[588], хотя продвинулся в чтении лишь наполовину. В эти хмурые ноябрьские дни я собираюсь на одну-две недели съездить в Париж.

Ваши тексты сложны и едва ли переводимы; поэтому я опять и опять удивляюсь тому воздействию, какое они производят на культурных французов. Здесь, видимо, происходит своего рода осмос, либо читатель прислушивается к взаимосвязи, существующей под уровнем языка.

Возражения этимологов против Вашего творческого почерка необоснованны, поскольку Вы оперируете материалом, проникая под исторический корпус языка. То же самое относится к логике и вообще опыту. Он сокращается на несколько огромных шагов.

Ваши основания плодотворнее, нежели попытки надстраивать язык там, где он давным-давно обветшал. В этом отношении Вы по праву рассматриваете Гёльдерлина как явление единичное. И в язык его тоже нужно вникать, а не "понимать" его.

Это оттеняет Ваше определение местоположения языка как "дома Бытия". Оно часто цитируется, хотя едва ли в смысле бессловесной и безымянной Мнемозины, что одновременно обозначает надежность и потерю.

В самой природе вещей заложено, что Ваш волнующий, подлинно рискованный образ мысли может, скорее, угадываться, нежели пониматься точно. Когда-нибудь он прибавит славы не только нашей стране, но и нашему времени. Он дополняет его, погрязшее в заботах по организации и оснащению.

Меня порадовало, что Ваше суждение о "Рабочем"[590] осталось неизменным. Следовательно, оно не замутилось духом времени, как раньше оно им не форсировалось. Книга осталась по существу незамеченной и прикрытой или завуалированной простым развитием событий, хотя диагноз и прогноз подтверждаются ежедневно. Тем не менее, это лучшая судьба, чем пользоваться всемирным вниманием, тогда как вещи движутся совсем по другому руслу. Так случилось с Марксом — факты противоречат концепции, мысли — действиям. В материальном отношении все закончилось уже с паровым двигателем, тогда как два следующих гигантских шага были совершены электричеством и ядерной техникой. Такой разрыв не замедляет самого хода событий, а вот осознание отчужденности и опустошения, пожалуй, усиливается».