Семья

Глава первая

Стрелка спидометра их пикапа перевалила за семьдесят. Палмер глянул на нее с раздражением. Как только он выехал с Манхэттена по мосту Джорджа Вашингтона, то сразу запутался в лабиринте дорог штата Нью-Джерси. Это бесило его, причем злость все больше закипала в нем, покуда по какой-то безумной логике он пытался наверстать скоростью время, потерянное, пока он метался.

Он понял, что вместо того, чтобы впопыхах изучать карту дорог дома, ее надо было захватить с собой. Утешало лишь то, — твердил он себе, давя на акселератор, — что никому, кроме него, в машине и в голову не приходило, что он не знает дороги.

Внезапно все это напомнило ему ситуацию, в которой он оказался двадцать пять лет назад на Сицилии, он катил тогда по раскаленной, пыльной дороге, ведущей с побережья от Ликаты в горы. Тогда, в первые дни высадки союзников, у Палмера в подчинении находилось двадцать человек спецкоманды. Это было в квадрате Д-плюс 1 примерно 11 июля 1943 года. Американские, канадские и английские части, выбив Роммеля из Африки, начали первое наступление на европейскую территорию. Сверхсекретное задание, которое поручили Палмеру, заключалось в том, чтобы прорваться к городку в горах неподалеку от Сан-Катальдо и связаться там с человеком, от которого во многом зависела победа союзников на Сицилии.

Он раздобыл транспорт для своих людей с величайшим трудом. И в спешке последних приготовлений к выполнению ответственного задания Палмер забыл захватить с собой планшет и вещмешок, в котором находилась карта Сицилии, напечатанная на шелке. Словом, он умудрился проплутать со всей своей спецкомандой несколько часов кряду, понадеявшись на свою память, ибо изучил карты на пути из Туниса в квадрат Д-плюс 1 за день до высадки.

Конечно, напомнил теперь Палмер самому себе, тогда это было делом жизни и смерти. Сегодня предстояла вполне тривиальная поездка.

Эту субботнюю вылазку они с Эдис наметили уже давно, но так и не нашли время к ней приготовиться. Нью-йоркская зима сурово обошлась с доброй сотней растений, которыми Эдис наполнила их особняк, располагавшийся рядом с Пятой авеню в районе шестидесятых улиц. И вот теперь, когда наступил март — вернее, уже заканчивался, — Эдис возымела желание посетить несколько питомников, дабы подыскать замену погибшим или увядающим растениям.

— Вечнозеленый филодендрон, что на третьем этаже, — заявила она тем утром за завтраком, — в ужасном состоянии. Этот город действует на растения губительным образом. Воздух здесь не тот, вернее, его просто нет. Старые листья посерели, а новые — совсем желтые.

Джерри наблюдала за матерью огромными хитроватыми глазами; кусок поджаренного хлебца, от которого успела откусить кусочек в форме четкого полукруга, она положила на стол.

— Если ты хочешь, мам, — пробормотала она озабоченно, — я выведу беднягу на улицу и прострелю ему голову.

— Слыхала? — вздохнул ее старший брат Вуди. — Этот город дурно влияет не только на растения.

Он одарил Джерри ослепительно фальшивой улыбкой, отодвинул стул от стола и встал. В свои восемнадцать Вуди уже был ростом в шесть футов три дюйма, стал на дюйм выше самого Палмера. К тому же сын был фунтов на пятьдесят потяжелее худышки-отца.

Глядя вслед рванувшему из комнаты сыну, Палмер поймал себя на мысли о том, что разница между подрастающим шалуном и матерым шалопаем становится все менее заметной. Он обернулся к Эдис.

— Может, нам отправить его на лето в лагерь?

Эдис нахмурилась.

— Вудс, сегодня самый подходящий день.

— Подходящий для чего?

— Для того, чтобы поехать в Нью-Джерси. Пусть из банка пришлют нам вместительную машину.

Палмер на мгновение задумался. В этот субботний день в главном офисе банка находятся только охранники и человека три аудиторов. Стало быть, придется звонить его шоферу Джимми домой и одалживаться. А этого делать Палмеру совсем не хотелось, и вовсе не потому, что Джимми станет кому-то жаловаться или потом припомнит это ему, просто Палмер насчет свободного нерабочего времени придерживался определенных, строгих понятий. Уже по крайней мере полгода, как сформулировал свое кредо, а отказываться от того, что ему пришлось по душе, он не любил.

Короче говоря, Палмер, которому теперь было почти сорок шесть, полагал, что не стоит изменять своему кредо ни ради самого себя, ни ради банка, во главе которого он стоял: принцип заключался в следующем — «Относись ко всему спокойнее». А это означало, что нужно свести до минимума участие в многочисленных мероприятиях и полуделовых встречах, которые происходили каждый вечер и были страшно утомительны, что нужно реже посещать разного рода политические сборища и благотворительные ужины, на которые постоянно приглашали руководителей такого крупного банка, каким являлся «Юнайтед бэнк энд траст компани». Это означало также, что не следует брать деловые бумаги домой. Уик-энды должны оставаться свободными. И коль скоро подобные принципы были применимы к Палмеру, их следовало распространить и на подчиненных, по крайней мере, на тех, кто, как Джимми, работал под его непосредственным контролем.

Размышляя таким образом, Палмер произнес;

— Нам понадобится большая машина, а у банка только «континентали». Я возьму машину напрокат.

В конце концов все определилось само собой — оба мальчика решили остаться дома. Младшему надо было наверстать школьные занятия, он всю неделю бил баклуши. Миссис Кейдж приготовит мальчикам обед. А Джерри, которая не только прилежно занималась, но и, как правило, опережая объяснения учителя, забегала на неделю вперед, поедет в Нью-Джерси вместе с родителями.

И вот теперь они заблудились. Впрочем, его это не очень волновало, вдруг осознал он, поворачивая, кажется, уже в третий раз на шоссе под номером четыре. Небо — голубое, удивительно голубое, горизонт окаймляли белые облачка. Тогда на Сицилии небо также поражало синевой настоящего Средиземноморья, но на небе не было ни облачка — июльский воздух был горяч и прозрачен. Сегодняшний холодный мартовский день сохранил запах умирающей зимы. Несмотря на это, Палмер приоткрыл окно со своей стороны и с удовольствием вдыхал порывы прохладного чистого воздуха.

Если уж суждено заблудиться, размышлял он, то лучшего дня для такого случая не придумаешь. О том, что они заблудились, никто в машине по-прежнему не догадывался.

— Пап? — Голос Джерри, раздававшийся с заднего сиденья, точь-в-точь звучал как голос Эдис.

Палмер взглянул в зеркало заднего обзора. Он забыл поправить его перед отъездом и теперь вместо Джерри увидел себя. Лицо осунулось. Палмер знал, что он выглядит слегка изможденным, но лучше худеть, чем жиреть. Но сегодня что-то совсем с лица спал. Ветер растрепал его светлые волосы, одна прядь нависала над правой бровью. Он увидел в зеркале свои темно-серые глаза, они как-то странно смотрели на него, каким-то пустым взором, как будто ничего вокруг он не замечал.

Насупившись, он установил зеркало и, взглянув на Джерри, спросил:

— В чем дело?

— Мы второй или третий раз проезжаем мимо этого мебельного магазина?

Палмер еле заметно, хитровато улыбнулся. Из всех его детей только Джерри могла обратить на это внимание, и только она, будучи уверена в своей правоте, могла задать такой вопрос вслух.

— Какой мебельный магазин?

— Ну тот самый, что мы все время проезжаем.

— Вудс, — спросила Эдис, — мы что, заблудились?

— Вроде того.

— Как это?

Палмер вздохнул, но тихо, почти беззвучно, и Эдис этого не заметила. За последний год, с тех пор как он стал главным лицом в «Юнайтед бэнк энд траст компани», его отношения с Эдис не стали лучше, если не хуже. Они осели в Нью-Йорке, хотя до того всю жизнь прожили в Чикаго. Первые год-два привыкали. Сорвавшись с места, они пустили корни заново и теперь, казалось, снова процветали. Пора было налаживать отношения с женой. Палмер понимал это, надо растопить лед ее отчуждения к нему.

Он догадывался — и частенько подумывал об этом в последнее время, — что жена слышала что-то краем уха о его безумном романе. История была довольно бурная, и у нее могли закрасться подозрения. У Палмера не было опыта в любовных историях, на которые было поветрие на Восточном побережье. Он шел напролом, как это делают на Среднем Западе, до самого края пропасти. Впрочем, он уже кое-чему научился. Он начал понимать, как протекает супружеская жизнь обитателей Манхэттена, какую огромную роль играет при этом простая осмотрительность. Он чувствовал, что Эдис уловила в нем эту перемену и заставила себя также пересмотреть кое-что. И теперь, когда она разговаривала резким тоном, а в голосе звучали металлические нотки, ему больно было сознавать, что они стали совсем чужими друг другу.

— Что означает твое «вроде того»? — продолжала она непримиримо. — Мы либо заблудились, либо нет.

— Нельзя быть вроде беременным, — пришла на помощь Джерри.

Палмер свернул тяжелый пикап на зеленую обочину и остановился. Выключив зажигание, он сидел некоторое время, не говоря ни слова, пытаясь сосредоточиться и взять себя в руки. Для него было очень важно сохранять хладнокровие, ведь теперь его кредо — «Относись ко всему легче».

— Во-первых, — начал он, — мы заблудились лишь теоретически. Иначе говоря, мы знаем, где находимся, просто следует несколько уточнить маршрут. Во-вторых, мы…

— Оставь, пожалуйста, — прервала его Эдис. Она начала судорожно копаться в своей сумочке. — У меня тут было написано, как ехать. Агнес диктовала мне по телефону.

— Плевать нам на то, что диктовала Агнес, — отрезал Палмер. — Нам не нужны ее указания. Говорю вам, что доставлю вас в это треклятое место, можете не волноваться.

— Не сомневаться, — поправила его Джерри.

— Что?

— Когда говоришь «не сомневаться», звучит более решительно. Возникает чувство уверенности и необходимости достижения результата.

За этим последовала довольно долгая пауза.

— Вопрос закрыт, — произнес наконец Палмер. — Можете не волноваться.

Сохраняя молчание, он попытался вспомнить, что было на карте. Включив зажигание, он вновь выехал на шоссе. По его расчетам, они двигались на север. Питомник, который Эдис хотела посетить, назывался просто «У Амато». Знакомые рекомендовали его — там уйма самых разнообразных растений, нигде столько нет. Палмер пытался припомнить хоть что-нибудь из этой информации, которую он получил от Эдис перед отъездом.

Палмер понимал теперь, что субботняя прогулка за город неожиданно оборачивалась для него испытанием. Он задавался вопросом, не сделал ли он это подсознательно, не нарочно ли забыл карту дома, не специально ли решил не уточнять маршрут в бюро проката фирмы «Херц».

— Остановись на заправке, — посоветовала Эдис, — там подскажут.

Палмер молча проехал мимо бензоколонки. Он не имел привычки спрашивать у местных, в какую сторону ехать. Почти никто из них никогда не давал правильного совета, все только путали. Сегодня утром ему решительно не хотелось спрашивать у кого бы то ни было, куда ему направляться.

Он чувствовал, как учащается его дыхание. С ним происходило что-то странное. В голове стремительно проносились беспорядочные обрывки мыслей — куда же ехать? Итак, питомник называется «У Амато». Расположен он на дороге то ли вблизи Старого местечка, то ли Старой улицы. Название городка, кажется, Кловердейл, или нет — Кловертаун, а может, Кловервилль, или что-нибудь в этом роде. После моста надо ехать на север, потом на запад. До городка было миль десять.

— Вон полицейская машина, — сказала Эдис, — остановись и спроси.

Палмер проехал, не останавливаясь. Он сориентировался по солнцу и на следующей большой развилке свернул налево. Он искренне надеялся, что запад находился слева. Все вдруг начинало зависеть от одного импульсивного решения.

Он опять вспомнил июльское утро на Сицилии. Черт возьми, подумал он, неужели все повторяется? Мужчина он в возрасте, начинается маразм и прочее.

Он редко вспоминал о задании, что выполнял на Сицилии. В течение лет десяти или около того он вообще не думал об этом. Ничего хорошего тогда не происходило. Все, казалось, в тот день шло кувырком, да и неделю спустя ничего не изменилось.

Но сегодня все пойдет своим чередом.

Палмер не понимал, почему он придает столь большое значение той ситуации, в которую сам себя загнал в этот солнечный субботний день. Непонятно, как совместить этот его внезапный авантюризм и желание рискнуть с его кредо «Относись ко всему легче». Может, это он решил сделать так назло Эдис? Или не послушаться Джерри? А почему, собственно, он должен слушать их? А может, что-то изменилось в его жизни?

Краем глаза он заметил, что проскочил указатель, стоявший у обочины в низкорослом кустарнике. Старое что-то…

Палмер резко затормозил и съехал с шоссе. Он посмотрел в зеркало заднего обзора, проверил, пуста ли дорога в том и другом направлении, и, круто развернув пикап на сто восемьдесят градусов, газанул в обратную сторону.

— Вудс!

— Ву-у-и! — завизжала Джерри.

Палмер опять крутанул руль и резко вписался в левый поворот дороги под названием «Старая печка». Колеса пикапа забуксовали по гравию. Машина рывками двигалась вперед, потом помчалась на большой скорости. Но очень скоро Палмер заметил крошечный белый указатель с зелеными буквами. Он затормозил.

— «У Амато», — прочел он. — Ну, что я говорил!

Все трое сидели молча и глазели на указатель и на огромный комплекс оранжерей, поднимавшихся в отдалении. Сквозь чистый мартовский воздух солнечные лучи легко лились на чистые стеклянные рамы и играли в них, рассыпая вокруг веер ярких, как снежинки, блесток. И бушующая зелень с чуть бледными, не набравшими силу молодыми побегами, казалось, вибрирует под лучами солнца.

— Да здравствует папа! — закричала Джерри. — Ур-ра!

— Утихомирься, — только и нашел что сказать Палмер.

Он изучал открывшийся перед ними дивный ландшафт. Внезапно над их головой туча закрыла солнце. Пронесся порыв ветра. Тепло и радость растворились. Сочные темные цвета, яркая белизна, нежная зелень превратились в грязно-серые подтеки. Стало нестерпимо холодно.

Палмер поежился.

Глава вторая

Бен Фискетти сидел в своей гостиной, поджав ноги, на ковре буро-красного цвета. На нем были хлопчатобумажные узкие брюки, толстый белый свитер крупной вязки и темно-коричневые закрытые туфли. В огромное окно во всю стену светило яркое солнце, и его лучи падали прямо на коротко остриженные, блестящие черные волосы Фискетти. В двадцать восемь лет у него появились первые седые волосы, но он успокоил себя — для брюнета это нормально. Мартовское солнце субботнего дня переливалось искрами в щетке его волос.

Он подмигнул сыну Барни, который сидел, также поджав ноги, рядом с ним на полу. («Барни? — спросил тогда папаша Фискетти. — Это что еще за имя такое, Барни?» Но в свидетельстве о крещении он был записан как Бартоломео Гаэтано Фискетти, Гаэтано — в честь деда. Фискетти надеялся, что со временем сын придумает какое-нибудь удачное имя, сокращенное от Бартоломео, ведь он свое переиначил. Его-то окрестили Бенедетто, но с первого курса в Вест-Пойнте он стал Беном.)

— Все готово, малыш? — спросил Фискетти у Барни.

— Все готово, папа.

Фискетти подвел провода от трансформатора к краю миниатюрного автотрека. Он осторожно установил свою машинку модели «Шелби Джи-Ти-350» размером не больше спичечного коробка. Крошечная проволочная щетка под носовой частью машинки сквозь отверстие в треке подключилась к проводам, спрятанным под площадкой автотрека.

— Какую машинку выбираешь, Барни, «ягуар»?

Для семилетнего ребенка у Барни были очень ловкие пальцы. Он подключил изящный, длинный «ягуар Экс-Кей-И» к электросети, схватил пульт управления, и машинка помчалась вперед, лихо беря повороты и летя стрелой по прямой части трассы.

— Нечестно, — сказал Фискетти. Он включил полный газ «шелби» и отправил ее вдогонку «ягуару».

Обе машинки носились по кругу минут пятнадцать, то и дело обгоняя друг друга. Наконец, когда машинка Барни вырвалась вперед, Фискетти крикнул: «Последний круг!» Два крошечных автомобиля пронеслись еще раз по кругу. Фискетти незаметно сбросил скорость на своем пульте, совсем на немного. Барни любил выигрывать, но он угадывал, что ему поддались.

Бен Фискетти задумался, правильно ли он поступил, поддавшись сыну. Его отец ни разу в жизни не проиграл умышленно в карты или в «boccie»[1] своему сыну. Фискетти очень хорошо помнил, как радовался его отец, когда его сынишка Бен выиграл у него в первый раз. Он проигрывал ему почти до семнадцати лет, прежде чем научиться хорошо играть и выигрывать у папаши, вспоминал Бен теперь. И это событие было потрясающим — ведь его пришлось ждать так долго!

Фискетти выпрямился и оглядел гостиную. Яркое мартовское солнце затопило комнату бледно-желтым светом, заставив ковер цвета этрусских ваз загореться огнем, а мебельную обивку цвета сомон вспыхнуть ярким апельсином.

В типичном вкусе итальяшек, подумал Фискетти, — цвета сомон и терракоты. На минуту он задумался, почему Розали не пошла до конца и не оклеила стены обоями ярко-зеленого цвета.

Он тут же почувствовал раскаяние, хотя знал, что не сам выбрал Розали, не совсем так. Это дядя Винченцо выбрал ее для Бена. Розали и Селия были его единственными детьми, поздними, от второй жены. И то, что он отдал свое чадо юноше, было равносильно пожалованию его в рыцари. И плевать было дяде на всю эту чушь о кровосмешении и сплетни, что он инородцев на дух не переносит, как все макароне.

И вовсе не был дядя Винченцо родным дядей Бена, а Розали — двоюродной сестрой. Правда, в Палермо или Катании они считались бы близкими родственниками, но Винченцо Бийиото приходился его отцу троюродным братом, вообще родней на седьмом киселе. Конечно, родня, — примирительно думал теперь Фискетти.

Бред все это. Он помог Барни упаковать машинки и разобрать автотрек.

Только подумать — смазливая Розали Бийиото, получив после школы при церкви Святого сердца аттестат, тут же очертя голову выскочила замуж и, представьте себе, — окрутила Бена Фискетти! И впрямь бред какой-то. Выкинь это из головы! А какие козни приготовила им судьба на их пути под венец! Или вот этот зигзаг его биографии — много ли выпускников Вест-Пойнта вышли в отставку лишь год спустя после окончания колледжа, решив защитить диплом магистра экономики в Школе делового администрирования при Чикагском университете?

(«Чикаго? — спросил папа. — Это что еще за школа такая, Чикаго?» Позднее папе Гаэтано, конечно, рассказали об этой школе. Он попросил друзей навести о ней справки, или как-то еще выяснить все. «Мой Бенни учится в школе для гениев, вот. Чтобы поступить туда, нужно быть гением. Это мой Бенни». Этот факт маленько смягчил его гнев на сына за то, что тот подал в отставку, покинув военно-инженерную службу. Он никогда не мог понять, почему Гаэтано Фискетти наметил, чтобы его сын поступил в Вест-Пойнт, и заставил его поступить. Не желал он задумываться и над тем, какие пришлось задействовать пружины, чтобы мальчишка из Нью-Джерси получил назначение с помощью какого-то там сенатора из штата Невада. Он лишь понял, что самое идиотское место для получения диплома инженера — Вест-Пойнт.)

Бен взглянул на часы. До ланча осталось совсем немного времени. Он обещал отвезти Барни в город. Розали уехала с девочками раньше, и они договорились встретиться в ресторане «Каза Коппола». Это будет замечательная семейная трапеза. И он, и Розали выглядели все еще отлично, а дети были просто очаровательными. Пожилые итальянцы у стойки бара и за столиками расплывутся в улыбке при виде пятерых Фискетти и забубнят: «Это внуки Дона Винченцо». Они редко называли их внуками Тано Фискетти. Или для такого случая могли бы назвать их детьми Бена Фискетти.

(Бен Фискетти? Что это еще за Фискетти? Кто таков? Что он такого совершил в жизни, кроме того, что пробежал тридцать семь ярдов и забросил гол, когда они играли в рэгби против команды Военно-морского флота, они тогда победили 7:0? Вот и все, просто он в одиночку победил команду Военно-морского флота. Что он такого сделал в жизни, кроме того, что защитил диплом магистра в Чикагском университете, проучившись полтора года, правда, защитил с отличием? И стал самым молодым вице-президентом банка в округе Вестчестер.)

Они с Барни убрали автотрек, переоделись в подходящую для города одежду и вышли через боковую дверь, которая вела из кухни в гараж. Розали уехала на «бьюике-ривьера». Фискетти с сыном сели в «карманн-гия» (она ему больше нравилась), опустили верх машины и помчались по улочкам Скарсдейла по направлению к автостраде Со-Милл-Ривер.

Проезжая по извилистой улочке, ведущей на запад, Фискетти увидел грузовик Старика, запаркованный у въезда на территорию огромного поместья.

— Из оранжереи Амато, — сказал он Барни, кивая в сторону грузовика.

— Прадедушкин.

Фискетти не мог понять, выражал ли голос сына скуку или самодовольство. Он подумал, как бы отреагировал Дон Винченцо на такое отношение Барни к знаменитому предку, к Старику.

(«Это что еще — разве так должен сопляк относиться к своему прадедушке? Ты неправильно его воспитываешь, Бенни. Ты и сам непочтителен со мной. Со своим отцом. Со мной. Ох, как плохо это, Бенни. Но тут дело касается Старика; тебе надо отучить его от дурных словечек, втолковать, как следует себя вести со Стариком».)

«Карманн-гия» с откинутым верхом свернула на главную дорогу и влилась в поток машин, идущих к Нью-Йорку с севера по дороге вдоль парка. Бен Фискетти повернулся к Барни и радостно улыбнулся.

— Вот это жизнь, верно, Барни-малыш?

— Потрясающе, — отозвался мальчик.

Сейчас он вроде говорит искренне, подумал Фискетти. Может, дядя Винченцо прав. Может, он не научил Барни уважать других. Ну и что? Кого уважать? За что?

Горстку иммигрантов, цепляющихся за старые привычки, которые вывезли с Сицилии? Некоторые из них родились здесь, но уксус Сицилии отравлял их кровь. Вот и его отца, Гаэтано Фискетти, его привезли в Штаты шестилетним малышом, а говорит он все равно с итальянским акцентом. Они просто смешны, даже самый важный среди них. Дядя Винченцо Бийиото, типичнейший сицилийский тесть, был так же смешон, как и все остальные. Газеты не упускали случая, чтобы не привести в скобках его прозвище — Винни Биг, то есть Большой. В старые времена у дяди Винченцо был приятель по имени Гуэльмо Смальдоне, имевший прозвище Вилли Маленький, смех, да и только.

Он резко затормозил, чтобы не врезаться в вынырнувший перед ним «олдсмобил-торонадо». Оскалив зубы, Фискетти выжал газ до конца и услышал, как ровный гул мотора его машины, сработанный фирмой «Фольксваген», сменился на внезапный рев. Машина набрала скорость и пронеслась мимо «торонадо». Фискетти выскочил перед этим огромным чудовищем и притормозил, заставив соперника ударить по тормозам, как до этого пришлось сделать ему самому.

— Finito.[2] Вот теперь квиты.

Бен Фискетти взглянул на Барни. У мальчика блестели глаза. Он не пропустил ни одного мгновения дуэли.

— Здорово, папа! Здорово!

Барни правится то же, что и мне, подумал Фискетти, но мне не правится ничего из того, что делает мой отец. Где-то что-то сломалось в наших отношениях, решил он, это случилось, когда Гаэтано Фискетти отправил своего Бена в Вест-Пойнт.

А теперь совершенно другая, новая семья Фискетти, подумал Бен. Прощайте, вонючие старые негодяи, которые носят в карманах своих мешковатых костюмов промасленные бумажные кульки с жареным перцем. Прощай, уважение ради слепого уважения. Теперь уважение нужно заслужить.

Фискетти потрепал Барни по голове. Он решил, что с сегодняшнего дня будет делать только то, что будет вызывать уважение Барни.

Глава третья

Продавец тут же узнал Эдис и обратился к ней по фамилии. Оказалось, она позвонила заранее в оранжерею Амато, предупредив об их приезде, точно она заказывала номер в гостинице. Продавец был одет просто — в синие джинсы и спортивную рубашку, но заговорил с Эдис, как отметил про себя Палмер, с видом человека, в душе которого боролись противоречивые чувства: так большинство продавцов обращались с покупательницами, которые разбираются в товаре, ожидая нелегкую сделку, в их поведении почтительность сочеталась с легким флиртом и презрением.

Палмер отошел в сторону, к стене, где на неотретушированных фотографиях демонстрировались результаты высеивания на одной половине лужайки простых семян травы, а на другой — смеси «Агривейд», состоящей из пяти разных сортов трав, четырех порошков от насекомых, трех гормонов роста и двух видов навоза.

«И сорок бочек арестантов», — подумал про себя Палмер, постепенно удаляясь от Эдис, голос которой непрерывно журчал, пока она рассуждала об аспарагусах, цветочной аранжировке и филодендронах. Как вообще может быть навоз разного сорта?

Он знал, что, уходя из конторы и бросая семью, ведет себя довольно странно. Злиться на Эдис вроде ему не из-за чего. Она куда свирепее могла бы на него нападать за то, что он так долго искал дорогу, любая другая жена не спустила бы своему благоверному, а у Эдис даже мило получалось. Ему просто удача улыбнулась, да еще он от природы отлично ориентировался в пространстве, не то выглядеть ему шутом в глазах детей. Он сбегал от нее, впрочем, ее это ничуть не беспокоило, как ребенок мстил ей, хотя она этого не заслужила, а раньше почти никогда не мстил ей.

Тем не менее он продолжал уходить от Эдис все дальше. Он не только перестал ее видеть, но и слышать. И вот он вышел из здания и увидел стоянку в новом ракурсе. Он машинально заметил, что из дюжины машин, припаркованных там, включая и его собственную, восемь были пикапами. Он подумал, снова машинально, неужели более шестидесяти процентов покупателей Амато, которые приезжали сюда утром в субботу, пользуются пикапами?!

Боже мой, подумал он, банкир остается банкиром в любой ситуации.

Он ненавидел себя за то, что в спокойной, тихой атмосфере выходного дня, когда должен торжествовать его главный принцип — «Относись ко всему легче», он не мог удержаться и не подсчитывать все подряд.

Он сел на скамейку из бетона, заметив ярлык с ценой — «78.89, вкл. доставку» (значит, такие здесь продавали, а это — образец). Наклонившись вперед и обхватив ладонями колени, он заметил, как еще один пикап въехал на стоянку. Уже не шестьдесят шесть процентов, а семьдесят пять. Из машины вышла вся семья и направилась в контору — довольно молодые родители, маленькие дети и, наконец, очень пожилая женщина, скорее бабушка отца или матери, а не мать.

Он наблюдал, как она с трудом выбирается из машины. Ее близкие уже исчезли внутри конторы, будто не думая и уж конечно не желая подумать о том, что прабабушке нужно помочь, вылезти из неудобной двери пикапа. Ей пришлось согнуться в три погибели, что, видно, причиняло ей адскую боль. Палмер стал подниматься со скамейки, потом увидел, что бабуся наконец выбралась.

Он наблюдал, как она шла по неровной дороге, покрытой гравием, спотыкалась, морщась от боли. Не дай бог состариться, подумал Палмер. Никому нет до стариков дела.

Он поджал губы, точь-в-точь как женщина, которая терзалась от боли. И ей не удалось сделать свои юные мечты явью. Никому не удается. И он тоже лелеял когда-то дерзкие мечты. В детстве он не отличался особым буйством фантазии или воображения. Его старший брат Хэнли, который не вернулся из тренировочного полета над Пэнсаколой в самом начале войны, любил покуролесить. Хэнли воображал себя великим покорителем воздушного пространства, мечтая, например, облететь земной шар, как Уайли Пост, или решал вести тайную войну против королей преступного мира, которые правили в Чикаго, а Палмеру было достаточно стать хотя бы врачом и спасать жизни тысячам благородных пациентов или государственным деятелем, осторожно ведущим корабль своих соотечественников через бурные волны политических интриг.

Сидя на бетонной скамейке, Палмер осознал, что его детские мечты были довольно скучны. Хэнли тоже говорил ему об этом и безжалостно его высмеивал. Заглянув в прошлое, Палмер понял теперь, как комично было желание маленького мальчика стать политическим деятелем. С таким же успехом он мог бы мечтать стать инженером канализационных систем или подсчитывать в страховой компании убытки.

Но он, конечно, так и не осуществил ничего из того, о чем мечтал. Он не стал изучать ни медицину, ни право. А вместо этого, получив лишь звание бакалавра гуманитарных наук, поступил, как ему велели. Дети банкиров обычно становятся банкирами. Слишком многое нужно было поставить на карту, чтобы позволить им свободно распорядиться своей судьбой. Они могли бы и не выбрать профессию банкира. Тогда отцу пришлось бы вручить свое преумноженное состояние чужаку. Нет, родная кровь дороже денег.

Палмер медленно поднялся на ноги, вдруг состарившись и ослабев, как та женщина, что с трудом выбиралась из пикапа.

Никому нет до тебя дела, повторил про себя Палмер. Вдруг наступает день, когда ты чувствуешь, что все кончено, что ты перевалил вершину, что не осталось времени на то, что ты когда-то запланировал, не осталось времени стать тем, кем ты хотел быть.

Он пошел назад. Он сильно замерз, до дрожи в подбородке, того и гляди начнет клацать зубами.

Он резко оборвал сам себя — разворчался не в меру. Прислонившись к нетесаной деревянной стене, он пытался убедить себя, что он все же стал тем, кем хотел быть. Разве можно сомневаться, например, что он чертовски преуспел; по крайней мере, в глазах окружающих? Во всей стране не было банка крупнее ЮБТК, он возглавлял его, и ему не шестьдесят или шестьдесят пять лет, а всего-то сорок шесть, черт побери!

Добиться чего-то стоящего вот в чем успех. Уйти из этого мира, как ни банальна эта фраза, внеся свой вклад в его совершенствование, вот в чем успех. Оставить после себя память, чтобы тебя вспоминали с удовольствием, или с удивлением, или с радостью, вот в чем успех.

Но суметь незаметно прожить жизнь, сохранив свою шкуру, дыша порами, рот — на замке, этакий образчик современного представителя какого-нибудь солидного учреждения, — это не успех. Это дешевка. И такой человек покидает мир, не оставив в нем никакого следа, о нем не скажут, мол, некто, по имени Палмер, прожил жизнь и навсегда останется в памяти людей.

Палмер принялся бесцельно бродить по лабиринту оранжерей. Он знал, что ищет не Эдис, не Джерри, не контору. И не славу. И не молодость.

Он сам не знал, чего он ищет. Но то, чего ему не хватало, казалось, сжимало сердце, превращая его в черный шишковатый нарост.

Он бродил из помещения в помещение. Позади него не раздавалось ни звука, а ему мерещились чьи-то шаги, которые следуют за ним, — нечто неживое и враждебное.

Через двадцать лет, думал Палмер, я, наверно, умру. Уж через двадцать пять — это точно. А пока я жив, в чем же смысл жизни?

Глава четвертая

Гарри Клэмен говорил себе, что заниматься бизнесом в Нью-Йорке дело хлопотное, не говоря уж о профсоюзах, политиканах и ганефах.[3] И, ко всему прочему, как бы ни складывались дела, с тебя непременно сдерут шкуру чиновники из министерства торговли.

Они все крепко спали, когда он уходил из дома. Жили в квартире из десяти комнат в том здании на Парк-авеню, которое его компания построила несколько лет назад, в самом начале семидесятых. Выехал пораньше, чтобы не застрять в пробке: в субботу утром на Лонг-Айленд ехало много народу, — но уже час спустя Гарри в его «тандерберде» с обеих сторон стиснули другие машины; они застряли на шоссе Лонг-Айленд между тридцать шестым и тридцать седьмым участками.

Гарри усмехнулся, взглянул на дорожный знак с надписью: «Скорость не более 55 миль». Потом взгляд его задержался на индивидуальных коттеджах, стоящих особняком друг от друга, в несколько рядов подряд, которые почти вплотную подступили к шоссе.

Люди, вырастающие в этих домах, подумал Гарри, умирают очень рано.

Он вздрогнул, сообразив, что ведь он сам построил эти дома лет десять назад. Он поморщился и перевел взгляд на три ряда застывших автомобилей, на крышах которых сияло яркое солнце.

Гарри включил радио и во второй раз услышал сообщение из полицейского вертолета о движении транспорта: «На скоростной трассе движение средней плотности, местами очень насыщенное, но пробок нет».

— Еще один ганеф, — пробормотал Гарри вслух, выключая радио.

Мартовское солнце пригревало, он плотно закрыл, как и все тут, окна, чтобы внутрь не проникали выхлопные газы и пыль, так что в кабине было душно. У Гарри выступили крупные капли пота на лбу. Даже волосы, аккуратно зачесанные назад, на висках взмокли.

Он машинально протер лоб и волосы большим чистым платком. Гарри был довольно тучным и привык к тому, что часто потел. И привычка вытирать лоб редко отвлекала его, — так и в этот раз. Он даже не успел подумать, что можно включить в машине кондиционер. Вечно ему приходилось решать трудные задачки. Но такой он не припоминал, к тому же она требовала немедленных действий. Момент был не из легких.

Человек в машине за ним резко нажал на клаксон. Гарри вздрогнул, потом увидел, что впереди него в пробке образовался просвет расстоянием в две машины. Он совершил самый чудовищный проступок для попавшего в пробку автомобилиста. Он допустил разрыв в веренице.

Гарри отпустил педаль тормоза, и «тандерберд» медленно, мучительно пополз вперед. Обезумевшие от ожидания водители сзади принялись кричать и сигналить. Он, не теряя самообладания, повернулся назад и свирепо посмотрел на них.

— Гудите, ганефы, гудите! А когда гудеть надоест, можете «дворниками» поиграть.

Он отвернулся, посмотрел на часы на приборной доске и взял трубку телефона, вмонтированного под пепельницей. Где-то впереди пробка рассосалась, и машины начали двигаться.

— «Клэмен компани» слушает. Доброе утро.

— Гарриетта, это мистер Клэмен. Соедини меня с административно-хозяйственным отделом.

— Простите, мистер Клэмен. В отделе еще никого нет.

— А где Хили?

— Он только что позвонил и сказал, что болен.

— А Шварц?

— В эту субботу у него выходной.

Гарри помолчал.

— Скажи-ка, разве жизнь в наших домах замирает по субботам? Разве у наших жильцов прорывает трубы, засоряет туалеты и выбивает пробки только в будни?

— Простите, мистер Клэмен. Я могла бы…

— Ты могла бы позвонить Хили домой и сказать ему, чтобы он связался со мной по телефону.

Гарри швырнул трубку. Движение на дороге возобновилось. Стрелка спидометра в «тандерберде» поползла вверх, пока не остановилась на скорости пять миль в час.

Ох и нелегко деловому человеку, думал Гарри, откинувшись на сиденье, передвигаться по этому чертову Нью-Йорку, его улицы так спланированы, что никуда от пробок не денешься.

Манхэттен точно волосатый тропический паук. С мозгами и внутренностями. Но Гарри приходилось рыскать по трем штатам, значит, по гигантским конечностям паука. Одна нога, думал он, протянулась на юго-восток, через Бруклин и Куинс, в Лонг-Айленд, где проходили все скоростные трассы. Другая нога опустилась на юг, на Стейтен-Айленд. Третья — на север, через Бронкс в Вестчестер. Это еще не так страшно, ведь все внутри одного штата. Но у паука были другие конечности. Например, короткая нога, которая протянулась на запад, перекинувшись через реку Гудзон и опустившись в штате Нью-Джерси. И еще одна — на северо-восток, в штат Коннектикут.

Когда ведешь бизнес правильно, с умом, успешно, активно и постоянно расширяешь его (если какими-то словами можно точно охарактеризовать бизнес Гарри Клэмена, то именно этими), в конце концов выходишь на торговые отношения между штатами. И тогда все обходится дороже, связано с большим риском, подвержено идиотским капризам государственных недоучек-служащих, которые, будучи на федеральном уровне, становятся недосягаемыми, если выходить на них обычными каналами, привычным путем, посредством обыкновенного подкупа.

К таким проблемам общего характера у Гарри недавно добавилась новая и насущная, которая не давала ему покоя. В нем росло беспокойство по поводу своего основного кредитора — Народного банка Вестчестера. Они стали неохотно предоставлять кредиты на улучшение жилищных условий клиентам Гарри, имевшим индивидуальные коттеджи в Мамаронеке и Гринвиче, правда, все большее число этих клиентов не возвращали вовремя кредит.

А ведь всем известно, думал Гарри, что подрядчик-строитель, который теряет своего главного кредитора, теряет все. Без кредитора нет строителя. Без кредита нет строительства.

Он увидел лазейку и втиснул свой «тандерберд» между двумя машинами.

Гарри понимал, что такая политика Народного банка — вопрос времени. Правление стремилось привести все дела банка в порядок до того, как произойдет его слияние с ЮБТК, о котором давно ведутся переговоры. ЮБТК, «Юнайтед бэнк энд Траст компани», — крупнейший банк страны, крупнее даже, чем «Бэнк оф Америка». ЮБТК понадобилось почти десять лет, чтобы преодолеть сложную систему противоречивых законов банковских агентств штатного и федерального подчинения, а также министерства юстиции, и получить — с большим трудом — разрешение осуществить свои планы по приобретению Народного банка.

Теперь, когда сделка должна вот-вот состояться, подумал Гарри, у Народного банка обнаружилось множество незавершенных операций, которые нужно было довести до конца или, что более вероятно, просто спрятать концы в воду.

Конечно, это правда, рассуждал Гарри, что Народный выдавал огромное количество кредитов под самое мизерное обеспечение. Но множество других банков поступало так же. Без кредитов под ничтожное обеспечение половина кредитных линий в стране уже давным-давно зачахла бы.

В том числе и моя, подумал Гарри.

Придется ему слегка расшевелить Народный. Сольются эти банки или нет, не важно, сейчас ему нужны деньги для клиентов, и Народный, черт бы его побрал, пусть раскошеливается. Он снял трубку и назвал оператору номер.

Телефон звонил довольно долго, прежде чем ответил мужской напряженный голос:

— Слушаю.

— Это Гарри. Позови Винни.

— Сейчас.

После паузы ответил голос более глубокого тембра, более добродушный:

— Привет, Гарри, дружище. Как поживает мой paisano[4] Гарри?

— Винни, давай пообедаем вместе, мне нужно поговорить с тобой. У меня встреча в «Вавилоне» в десять тридцать, а потом я вернусь в Вестчестер через мост Трогз Нек. Как насчет ланча в час пятнадцать?

— Конечно, Гарри.

— Ciao.[5] — Гарри положил трубку. То, что он назначил ему встречу, не могло вызвать подозрений. Все знали, что они с Винни друзья. Но во время ланча пусть уж Винни пообещает постараться.

А тот маленький ганеф, зять Винни, который работает в банке, пусть выполняет свои обещания.

Глава пятая

Оранжереи растянулись на несколько миль. У Палмера не было возможности узнать объемы компании «У Амато» и сколько акров или квадратных миль было занято под выращивание его продукции. Но даже площадь, отведенная под оранжереи, впечатляла.

Палмер понимал, что заблудился, но это его не путало, и он просто бродил от одной теплицы к другой. Их расположение напоминало расческу с рядами зубьев: к длинному основному зданию примыкали «зубья» оранжерей, которые соединялись с ним темным коридором.

Воздух был пропитан запахом глины вперемежку с запахом земли, сырости и с нежным ароматом, который издают зеленые листья. Рассеянный свет просачивался сквозь матовое стекло над головой. Повсюду разбрызгиватели окутывали легкими облачками влаги столы, на которых стояли растения в горшках.

Кое-где мелькали люди. На таком обширном пространстве, решил Палмер, можно было бы практически в открытую рассредоточить целую армию. Ему попадались служащие — кто по одному, кто по двое спокойно занимались делом. Он остановился позади двух пожилых женщин, которые, несмотря на влажную жару, были в свитерах, выгоревших платках, с небольшими шерстяными вязаными пледами на плечах.

Они стояли у длинного стола возле стены. Недавно в этой неспешной, спокойной обстановке сюда завозили на тачках жирную, черную землю и сваливали на стол, так что у стены образовался крутой холмик. Теперь этот холмик покрыли крошечные зеленые побеги высотой не выше двух дюймов, и на них распустились двойные резные листочки.

Женщины работали с горой маленьких глиняных горшочков, которые стояли тут же, под рукой. Они наполняли горшочек землей, набирая в горсть, утрамбовывали ее и делали углубление в центре. Затем крючковатыми пальцами, с опухшими от артрита суставами, осторожно выбирали побег из кучи земли и нежно опускали его белые корешки в углубление в горшочке. Несколькими движениями они утрамбовывали землю вокруг стебелька и ставили горшочек на большой плоский деревянный поднос.

Палмер постоял около них несколько минут. Женщины не спешили. Они были слишком стары для этого. Однако за то время, что он наблюдал за ними, они спокойно пересадили дюжину растений.

Он пошел дальше, решив, что никто не заметил его. За его спиной женщины начали тихо говорить по-польски.

Он нахмурился, пытаясь вспомнить хоть что-то по-польски, ведь он немного выучил его во время войны. В чине майора армейской разведки он командовал спецотрядами на разных фронтах Европы. Его задача заключалась в том, чтобы проникнуть в населенный пункт, оставленный немцами, опередив наступающие союзнические войска, и захватить как можно больше материала и специалистов. В спецшколе «Джи-2» Палмер получил короткую подготовку по таким абсолютно разным языкам, как польский, немецкий, итальянский, норвежский и голландский. Но, естественно, подобный разброс в языках был не менее алогичен, чем разброс в театрах военных действий, куда посылали Палмера.

Переходя из одного помещения в другое, совершенно не имея представления о названиях всех этих растений и цветов, Палмер проникся удивительным чувством покоя. Этому помогала абсолютная тишина. Все тут было подчинено неспешному росту зеленых растений, тишину нарушало лишь шипение разбрызгивателей, да и то еле слышное. Да и сама эта зелень, прорастая, разве способна шуметь? И цветовая гамма успокаивала. Зеленое и черное, черное и зеленое простиралось вдоль бесконечных анфилад; желтовато-зеленые и синеватые, глубокие черные тени под длинными столами для пересадки растений, полосатые, как зебра, тени под стеклянными крышами. Все было полно духа отрешенности, оторванности от реальности, покоя.

— Джимми Джи, Джимми Джи, зайдите, пожалуйста, в контору!

Палмер застыл на месте — женский голос из невидимого громкоговорителя прервал его прогулку. Покой был вдребезги разбит.

— Джимми Джи, Джимми Джи, зайдите, пожалуйста, в контору!

Зашагав снова, Палмер подумал, что на таких разбросанных просторах должна существовать какая-то внутренняя связь. Но звук громкоговорителя нарушил зачарованность. Палмера вернули во вторую половину двадцатого века, он совсем не радовался этому.

И тут он понял, как много времени провел, гуляя по оранжереям. Эдис и Джерри уже, наверно, давным-давно закончили покупки и теперь нетерпеливо ждут его.

Палмер резко повернулся и пошел назад, тем же путем, каким пришел сюда, доверившись своему умению ориентироваться. Он снова прошел мимо двух женщин, занимающихся рассадой. Мимо помещения с разбрызгивателями, которое запомнил. Дошел до коридора, нужно было решить, куда идти, — направо или налево. Инстинктивно повернул направо и пошел вдоль многочисленных теплиц, которые все были как две капли воды похожи одна на другую.

Спустя пятнадцать минут Палмер понял, что ни на дюйм не приблизился к конторе. Между прочим, он уже дважды проходил мимо тех двух полячек. Увидев телефон, он поднял трубку и постучал по рычажку.

— Слушаю? — ответил женский голос.

— Я покупатель, и я заблудился.

Женщина засмеялась.

— Какой там номер на телефонном аппарате?

— Эм-семнадцать.

— Отлично. Оставайтесь на месте, мы кого-нибудь пришлем за вами.

Палмер слышал, как она продолжает смеяться, пока не положила трубку на рычаг.

Палмер присел на край тачки около телефона, на губах играла улыбка. Немного погодя он услышал вдалеке какой-то звук, не похожий ни на шипение разбрызгивателей, ни на голоса женщин. Высокий, резкий звук, сначала еле слышный, но постепенно растущий. Он вгляделся в зелено-черный коридор. Потом увидел источник звука.

Небольшого роста, худой и морщинистый старик сидел за рулем тележки для гольфа, его выцветшие глаза с прищуром смотрели сквозь темные стекла очков, и он осторожно приближался к Палмеру. Вой мотора заполнил коридор. Затем тележка прохрипела, издала тихий вопль и остановилась перед Палмером.

— Buon giorno,[6] — сказал старичок.

Палмер улыбнулся и покивал головой. До него стал доноситься запах чеснока и жареного зеленого перца.

— Smarrirsi?[7]

— Да, это я потерялся. — Палмер забрался на сиденье рядом со стариком. — Большое спасибо, что нашли меня. Вы так быстро приехали.

Старик неодобрительно поджал губы.

— У эта машина batteria,[8] нужно caricare.[9] Зарядка. Capito?[10]

— Si, capisco.[11]

Старик скосил свои выцветшие большие глаза на Палмера, включая мотор.

— Вы приехали с ваша семья? Палмер, мистер Палмер, si?

— Да.

— Buono.[12] Я — Бийиото.

Старик протянул Палмеру маленькую ладошку. Душный запах жареного перца усилился. Палмер пожал его руку и почувствовал, что она необычайно сухая, а кожа напоминает слегка смятую бумажную салфетку.

— Мистер Бийиото, — повторил он, произнося его имя так же, как произнес его сам старик, по-итальянски. Память Палмера извлекла из своих недр и каким-то чудом выдала фразу: — Е un piacere vederir.[13]

Что-то еще зашевелилось в памяти Палмера. Что-то, связанное с далеким прошлым, с итальянским языком. Но что?

Тележка остановилась на перекрестке двух коридоров. Бийиото махнул рукой в сторону, и Палмер увидел контору и людей около нее.

— Отсюда просто, — сказал старик. — Venite trovarci ancora.[14]

Палмер спрыгнул на землю.

— Большое спасибо.

Старик пробормотал что-то и направил тележку в другой коридор. Когда Палмер дошел до конторы, девушка-телефонистка говорила по телефону:

— Он должен быть где-то в районе секции Эм-семнадцать. Продолжай искать.

— Я здесь, — сказал Палмер. — Мистер Бийиото меня привез.

Девушка повернулась к нему.

— Кто?

Палмер сделал рукой какой-то бессмысленный жест.

— Ну, знаете, этот старичок, мистер Бийиото.

Глаза девушки округлились. Затем ее лицо побледнело. Она сказала в трубку безжизненным, безучастным тоном:

— Не ищи его, Фрэнки. Дон Джироламо нашел его. — Пауза. — Ты слышал, что я сказала? — пробормотала она и разъединила связь. Затем она взглянула на Палмера. — Наверное, ваша семья ждет вас в машине. — Она с любопытством посмотрела на него, но не сказала больше ни слова.

Палмер кивнул и вышел на улицу. Джироламо Бийиото. Что-то не давало ему покоя всю дорогу до Нью-Йорка, но потом он переключился и забыл о старике.

Глава шестая

У Шона О’Малли начали образовываться две залысины надо лбом, отчего трезубец рыжеватых волос стал еще длиннее. За прошедший год волосы выпадали так быстро, что Шон рисовал в своем воображении гномов с мощными газонокосилками, которые собирались остричь его наголо.

С тех пор как три года назад он приехал в Америку, Шон с таким усердием культивировал псевдоирландский дух, что теперь часто мыслил причудливыми образами ирландских сказаний. Сегодня, находясь в офисе на Седьмой авеню около Тридцать восьмой улицы один, так как по субботам цеха не работали, Шон просматривал эскизы моделей вечерней одежды. Он огорченно вздохнул.

Эскизы были прекрасные, в отличие от самого бизнеса. Он встал и медленно подошел к окну какой-то неуверенной и сонной походкой, совсем не такой бодрой, энергичной, которую демонстрировал миру в рабочие дни. Посмотрев в окно вниз, на почти пустые улицы, Шон подумал, что у кого-нибудь еще такие же проблемы, как у «Мод Моудс, инк.».

В Центре моды, подумал он, здания почти не уступали размером отелям. И несмотря на то что помещения сдавались в аренду бизнесменам, жильцы менялись так же часто, как и в гостинице. Компании рождались, процветали, затем их бизнес начинал чахнуть и умирал от банкротства с такой скоростью, что единственными служащими в Центре моды, которые были абсолютно уверены в том, что с ними не расторгнут ежегодный контракт, были те, кто изготовлял таблички для дверей с названиями компаний.

Яркое мартовское солнце хлынуло из окон на Шона и отразило в стекле его голову и верхнюю часть туловища. Он машинально поправил зачесанные на лоб локоны — как у эльфа — накладки, что недавно завел, чтобы скрыть следы той разрушительной деятельности, которой занимались гномы с мощными машинками для стрижки газонов. Конечно, такая челка придавала ему еще большее сходство с голубым, но теперь ему уже было не до этого.

Когда занимаешься продажей одежды, гомосексуализм может сослужить добрую службу, тем более если ты начинающий дизайнер, только что приехавший из Лондона с таким громоздким именем, как Эдвард О'Малли Крэнксуорти-младший. Поскольку твоя мать, в девичестве Мэри О’Малли, была лишь наполовину ирландкой, следовало приложить кое-какие усилия, и ты получил бы имя, которое звучало бы немного… как бы это сказать… изобретательнее.

Шон ухмыльнулся, глядя на свое отображение, которое он ненавидел. Последние две недели он как раз занимался этим с доктором Апфельшпайном, с трудом пытаясь объяснить ему свое намерение изменить фамилию тем, что испытывает неприязнь к отцу и привязанность к матери. Ему так и не удалось добиться желаемого, и в конце концов он бросил эту затею, потому что доктор Апфельшпайн, несмотря на его научные знания и дипломы, развешанные по стенам, не мог понять простого факта, что, когда ты дизайнер одежды, тебе ни за что не пробиться в жизни с таким именем, как Эд Крэнксуорти.

Между прочим, Шон хотел указать доктору Апфельшпайну на то, что даже в его бизнесе дела пошли бы лучше, сократи он свою фамилию, которая напоминала плевок, который угодил тебе на лацкан пиджака, до доктор Аппл или Эппл.[15] Шон хихикнул. И к тому же, сбрей свою дурацкую козлиную бородку, мысленно обратился он к доктору Апфельшпайну.

Лицо его вдруг сделалось бесстрастным, и он отвернулся от своего отражения в стекле. Надо быть просто сумасшедшим, чтобы платить доктору Апфельшпайну тридцать пять долларов в час два раза в неделю лишь затем, чтобы потешаться над ним.

«Вернемся к вашим гомосексуальным фантазиям», — начинал сеанс доктор, говоря медленно, задумчиво.

«Да, конечно. Что касается этого, — уклончиво начинал Шоп, — видите ли, мы не обращаем на это внимания в Ирландии, не то что вы здесь, в Штатах. Знаете ли, там это считается будничным занятием». И так далее. И тому подобное. Шон подумал, снова садясь за письменный стол, что за вход всегда нужно платить. Он сам попал в дизайнеры благодаря тому, что позволил одному-двум влиятельным дизайнерам забавляться с ним несколько месяцев. Июнь и июль он провел с Филом в отдаленном селении «Талисман» на острове Файр. Август и сентябрь он гостил у Оги на Искье[16] на чудном, голубом Средиземноморье.

И действительно, ничего особенно неприятного в конечном счете не произошло, так как он играл пассивную роль, и ему ничего не нужно было делать, просто лежать, подчинившись. Чаще всего люди слишком раздувают шум вокруг этого, вот и все. Больше же всего доктора Апфельшпайна беспокоил тот факт, что Шону, казалось, было все равно, с кем спать — с мужчиной или с женщиной. И, конечно, больше всего ужасало ограниченного доктора-еврея, выходца из средних слоев, то, что Шон допускал такое, по сути, лишь для того, чтобы заполучить выгодные деловые знакомства.

— Gottenu,[17] — пробормотал Шон, глядя на тонкую пачку заказов на поставки.

Апфельшпайну этого не понять, даже если он доживет до ста лет. Для него все это лишено смысла. Оги рекомендовал его в качестве дизайнера в концерн, который только начинал свой бизнес. Средств было достаточно. Фабрики открыли им солидные кредитные линии. О контракте, который они заключили с профсоюзами, можно было только мечтать. Больше двух лет подряд Шон создавал одну за другой серии одежды, пользовавшиеся успехом. Торговля шла как по маслу. Блистательная реклама. Шон улыбнулся, вспоминая былое: это был его звездный час, о котором он будет помнить еще долгие годы.

В рекламах мелькали цветные фотографии девушки в одном из его платьев. Но Шон тоже мелькал на каждом снимке, правда, выглядел хилым и грустным. За два года он стал одним из тех немногих дизайнеров, кого узнавали в лицо. Вскоре фотографы, работающие для дискотек, стали охотиться за ним. Вокруг него толпились другие начинающие дизайнеры, но Шону хватило ума понять, что в его бизнесе верность настолько редкое явление, что ей нет цены. Поэтому он остался предан Оги, за исключением тех немногих случаев, когда впал в немилость, будучи уличен в связях с манекенщицами и старшей дочерью миссис Брэдсмит, Пусси, которая работала в газете «Геральд трибюн» в отделе моды. Еще одна размолвка произошла после ночи, проведенной с подвыпившей недотрогой из журнала «Вог».

Кто кому что сделал? Шон повторил старую фразу из анекдота и улыбнулся. Прошедшие два года принесли ему скандальную известность в дискотеках, и ему страшно нравилось именно это — появляться на сцене, когда под Какой-нибудь английский шлягер все ходило ходуном.

Да, грустно подумал он, английский шлягер по-прежнему популярен, а «Мод Моудс, инк.» — уже нет.

Никто не мог дать ему вразумительного ответа — ни Мюррей, его бухгалтер, ни Марв, заведующий отделом сбыта, ни Сеймур, начальник производства, ни даже мистер Фискетти, его банкир. Такой дружелюбный человек. Подумать только, он относился к Шону как к собственному сыну, Бену, приглашая их обоих на ужин, по меньшей мере, раз в неделю, а чаще два раза. Но, несмотря на такие близкие отношения с мистером Фискетти, даже его разъяснения не утешали его.

Только Оги мог дать убедительный ответ, да и то не очень.

— Душечка, твой праздник кончился. Сечешь, детка? Наверное, они купили все, что им было нужно, и сделай ручкой «Мод Моудс», жди банкротства.

Шон не мог смириться с этим. Кому нужно было создавать концерн, а потом разваливать — почти по собственному желанию? Какой в этом может быть смысл?

Зазвонил телефон. Он сразу же поднял трубку.

— Шон, это Вен.

— Как раз думаю о тебе, дорогой.

— У меня чертовский аппетит. Можешь устроить мне ту блондинку?

— Грэтхен? — Шон нахмурился. — Мне кажется, на этой неделе она на Майами.

— Не в сезон? Непохоже на Грэтхен.

— Я подыщу тебе что-нибудь. У меня дома через полчаса?

— Где же еще?

Шон помолчал минутку.

— Ты какой-то взвинченный, дорогуша. Что тебя гложет?

Бен ответил тоже не сразу:

— Семейные проблемы.

— Слава Богу, мои семейные проблемы по другую сторону Атлантики.

— Значит, тебя там ждут всегда. — Снова молчание. — А ты будешь дома, Шон?

— Нет, я еще задержусь здесь немного. Воспользуйся своими ключами.

Повесив трубку, Шон продолжал хмуриться, листая телефонную книжку. Грэтхен нет в городе; он знал того бизнесмена, с кем она отправилась отдыхать. Придется Бену обойтись другой высокой блондинкой. Увидев Розали Фискетти, Шон понял, почему Бена тянет к высоким стройным блондинкам.

Глава седьмая

Эдис наблюдала за тем, как ее муж выходит из здания конторы и направляется к их пикапу. С переднего сиденья их машины ей было видно, что он чем-то озабочен, но непохоже, чтобы он чувствовал угрызения совести из-за того, что бросил ее одну.

Как это типично для Вудса! Он так поступал в течение двадцати пяти лет их супружеской жизни — отправлялся куда-нибудь, без предупреждения, по совершенно пустяковому делу.

— Вон твой папа, — обронила она.

— Который выглядит ужасно озабоченным судьбой вселенной, — добавила Джерри.

— Такой тон недопустим для девочки.

— Прости.

Эдис понимала, что она совершенно запутала Джерри в последние два года, с тех пор как они переехали в Нью-Йорк, будто все сразу свалилось на бедняжку. У нее, наконец, начались регулы; она, наконец, избавилась от прыщей; фигура стала обретать женственность; наконец, она стала избавляться от детских черт характера и формировать свое отношение к мужчинам. И именно в это время, совсем некстати для Джерри, ее собственная мать переживала такой же период неуравновешенности и вспыльчивости.

Эдис понимала, что в ее жизни пока еще не наступил новый период, хотя и он был не за горами. Что-то еще, что было трудно определить, глубоко скрытое в ней самой, дало о себе знать впервые и в самый неподходящий момент для Джерри, которая как никогда нуждалась в надежной поддержке родителей.

— Простите, что опоздал, — сказал Палмер, садясь в машину.

Эдис наблюдала, как он легко и красиво сел за руль, — единый сложный комплекс движений стройного подтянутого тела. Немногие мужчины в его возрасте могли так двигаться. Конечно, ее муж может вызывать физическую неприязнь, как и множество мужчин, которым далеко за сорок, — лысые, толстые, с огрубевшей кожей, неуклюжие, с замедленными движениями.

— Да, — услышала она собственный бесстрастный голос. — Теперь постарайся добраться до города не заблудившись.

Она тут же пожалела, что произнесла эти слова таким тоном. Конечно, она ничем Вудсу не обязана, напомнила она себе. После того ужасного разговора, почти скандала, у нее развязаны руки. Но ради Джерри ей следует создать хотя бы видимость приличных, нормальных отношений. Она должна показать ей пример куда более теплого отношения женщины к мужчине, чем тот, который бедняжка наблюдала.

Но вот что удивительно — она не чувствовала враждебности или холодности по отношению к мужчинам.

Когда-то давно она уже это испытала. Естественно, до замужества она была недотрогой. А став замужней дамой, не допускала никаких вольностей в сексе. Она наотрез отказалась пользоваться всякой противозачаточной мерзостью и переложила заботы на Вудса, как тому и положено быть. Ведь это он получал наслаждение от секса. Любишь кататься — люби и саночки возить.

Несколько лет они вообще мало занимались любовью. А после его прошлогодней наглой интрижки на стороне не могло быть и речи о сексе между ними, — пусть сначала прощение вымолит, на коленях перед ней поползает, ручки-ножки ей поцелует… Но он и не думал каяться, впрочем, Эдис так даже легче было, — чего уж выяснять, и так все ясно.

Эдис смотрела в боковое окно, где проносились пейзажи Нью-Джерси в мартовской бледной зелени, как в легкой дымке, словно смотришь сквозь воду бассейна.

Нет, повторила она про себя, секс абсолютно исключен.

И все же последнее время она все чаще возвращалась мыслью к этому. Может, с Вудсом секс исключен — надо же его наказать за его измену. Но думать об этом она не переставала.

Впервые подобная мысль посетила ее в прошлом году, когда до нее, наконец, дошли слухи об измене Вудса, много времени спустя, после того как закончилась его интрижка. Эдис поняла с каким-то непонятным чувством, скорее всего, чувством ревности, что Вудс адаптировался к новым условиям гораздо быстрее, чем она. Жизнь вырвала их обоих из привычного уклада родного Среднего Запада, но только Вудс научился радоваться новой жизни.

Эдис краешком глаза взглянула на него, когда их неуклюжий автомобиль начал преодолевать затяжной поворот дороги. Он казался абсолютно безучастным к тому, о чем она думала, и хорошо.

«И прекрасно, — думала Эдис, — что никому нет дела до того, о чем я думаю». Год назад ей стали сниться длинные, сумбурные сны, которые тревожили ее. Она просыпалась среди ночи, задыхаясь от непонятного возбуждения. Поначалу она не могла толком понять, о чем они — неясные сцены в художественных галереях, музеях и тому подобное. Прошло много времени, прежде чем Эдис догадалась, что ей снятся статуи.

Это были статуи обнаженных мужских тел. Спустя какое-то время, проснувшись, она перебирала в памяти детали — гладкие очертания пениса, углубления ягодиц, мускулистые бедра.

Сначала Эдис убеждала себя, что это проявление естественного, хотя и чуть навязчивого интереса. Палмеры в свое время заказали несколько скульптур. Одна из них, в явно модернистском стиле, изображающая их троих детей, сейчас находилась на выездной экспозиции, организованной Госдепартаментом где-то в Тихоокеанском бассейне. Эдис всегда увлекалась искусством и говорила себе, что эта необычная тяга к статуям — отражение подсознания.

Сидя сейчас рядом с Палмером в пикапе, который направлялся к мосту Джорджа Вашингтона на подступах к городу, Эдис поняла, что все эти объяснения — самообман чистейшей воды.

По сути, она не больше других увлекалась искусством, если говорить о людях ее круга, воспитания и жизненного опыта. Может, даже меньше, чем ее соученики по колледжу, которые посещали семинары и лекции по искусству.

Она вообще отличалась от девушек своего круга. Во-первых, она была каланчой — пять футов десять дюймов без обуви, хотя для поколения Джерри такой рост уже стал почти нормой. Во-вторых, она всегда считала себя гадким утенком, нескладной, неженственной, долговязой, похожей на мальчишку, слишком мускулистой, — иначе говоря, она была прямой противоположностью миниатюрным, пухленьким, нежным девочкам, с которыми училась в школе.

И только теперь, на сорок четвертом году жизни, когда совсем скоро подступит старость, она поняла, что ее тип женщин имел огромный успех, как тогда, так и теперь. Разглядывая себя в зеркале (до прошлого года она почти о нем не вспоминала), она поняла, что не такая уж она дурнушка. На приемах непременно кто-нибудь из мужчин заглядывался на нее. И это продолжалось в течение многих лет, хотя она старалась не замечать этого. Но в последнее время она стала обращать на это внимание. Теперь для нее вопрос первостепенной важности — убедиться в своей власти над мужчинами.

Она смотрела вперед, через стекло пикапа, преодолевавшего длинный спуск с моста, который вел в Вест-Сайд на Манхэттене.

Эдис не могла с определенностью сказать, что ей нравились происходившие в ней перемены. Когда мать вдруг становится другим человеком, это — предательство по отношению к детям. А уж когда зов плоти порабощает тебя — это просто тяжкий грех.

Эдис улыбнулась. Она не очень походила на женщину, одержимую сексом. Она вздохнула, совсем тихо, чтобы никто не заметил. Наверное, уже слишком поздно, у нее мало шансов наверстать упущенное. Другие женщины — те, которые относились к любовным утехам серьезно, времени даром не теряли — знали, как себя вести и как получать от них удовольствие. Многие женщины умеют наслаждаться любовью, а она упустила время, в сорок четыре года уже ничего не исправишь.

Впереди, справа, сквозь прозрачный, безжалостный мартовский воздух она увидела огромные небоскребы Манхэттена, которые вонзались в небо, как россыпь мясистых, мощных грибов или…

Эдис закрыла глаза, подождала и снова открыла их. Небоскребы не исчезли.

Глава восьмая

Бен Фискетти повесил трубку в телефонной будке. Он посмотрел через стекло закрытой двери на угловой столик, где сидели его жена, три их дочери и Барни. Розали не может не догадываться, подумал он. Она наверняка подозревает его, хотя бы потому, что он звонит из телефона-автомата вместо того, чтобы воспользоваться телефоном в кабинете Вито.

— Я не хочу беспокоить Дона Витоне, — сказал Бен, когда выходил из-за стола и направлялся к будке.

И это прозвучало глупо, думал теперь Бен, потому что смысл жизни Дона Витоне Коппола заключался в том, чтобы его беспокоили. Он любил суету и нервотрепку, и, когда его жизнерадостной, словоохотливой натуре не хватало приключений, он придумывал их на ровном месте.

Наблюдая за своей семьей через стекло будки, Бен пытался что-нибудь придумать новенькое, чтобы выйти из положения.

Если они проводили субботу дома, в Скарсдейле, он ссылался на то, что должен поработать в офисе, а сам отправлялся к Шону. Подстроенный для этого звонок обычно раздавался дома где-то между десятью часами утра и двумя часами дня, он прекрасно играл свою роль, разговаривая по телефону, а Шон в это время еле удерживался от смеха на другом конце провода.

«Что? Недостача в балансе по ипотеке? Справишься с бухгалтерией без меня? Почему именно в субботу? А! Ты занимаешься ипотекой только по субботам? Ну, что ж, ладно, но только на час-два». Он клал трубку. «Роза, детка, это из офиса. Они опять все перепутали, душка. Боюсь, что мне придется…»

Бен вспомнил теперь, что все шло гладко, пока они жили в Вестчестере. Но как только они переехали на Манхэттен, все усложнилось: если бы такой звонок из банка раздался здесь, его домочадцы сели бы в машину и отправились вслед за ним. Что совсем не входило в его планы.

Он ничего решительно не мог придумать, он принялся оглядывать ресторан. «Каза Коппола» обслуживал солидных посетителей. Основную группу составляли состоятельные американцы итальянского происхождения, которым нравилось, что в этом хорошем ресторане они могут заказать как горячие, жирные блюда Сицилии и юга, так и острые, нежные, суховатые блюда севера Италии. Эти посетители, которые сегодня наслаждались утонченными кушаньями, а завтра обжигали свой рот острым чесночным соусом, приносили Вито Копполе почти треть дохода. Еще одну треть или около того приносили служащие различных фирм, занимающихся коммуникациями, они норовили произвести впечатление друг на друга, заказывая столики за счет своих компаний, эти завсегдатаи заполняли ресторан во время ланча. Желающих было так много, что Вито кормил днем в «две смены», что было неслыханным явлением для ресторана с такими высокими ценами. Остальные посетители были публикой разномастной; зашедшие случайно местные жители и богатые туристы из других городов, которые брали со стойки десятками цветные открытки и запихивали их в свои сумки вместе с бумажными нагрудничками, которые подавались к блюдам из омара, и с большущими спичечными коробками.

В интерьере сказывался некий компромисс, чтобы угодить всем трем категориям. Стены были оклеены бархатистыми обоями алого цвета в угоду итальянцам, все остальное было выдержано в спартанском духе, чтобы не очень раздражать клерков-связистов. Шикарно, решил про себя Бен Фискетти, но не слишком вульгарно.

Он поискал глазами в баре хоть кого-нибудь, кто помог бы ему улизнуть от семьи на несколько часов. Обычные коротышки, отяжелевшие «сицилианос» и «наполитанос» средних лет в черных костюмах в тоненькую полоску и в белых рубашках, стояли вокруг, разглядывая клиентов и отпуская реплики тихими голосами. Некоторые ждали тех, кого они пригласили на ланч. Когда те появились, метрдотель с важным видом проводил их к самому лучшему столику, позвав двух официантов и устроив грандиозное шоу с выбором вин. Но другие у стойки бара просто разглядывали публику и, как понял Бен, делали заметки, чтобы позднее написать отчет по начальству.

С минуту он понаблюдал за Розали, стараясь угадать ее настроение. На расстоянии она казалась лишь на каплю старше своих детей, больше смахивала на девушку, чем на мать семейства. Но ведь никто не сможет упрекнуть Розали, подумал он с грустью, в том, что она взрослая, разве что внешние данные ее подвели.

Она была небольшого роста, чуть выше пяти футов, и хотя теперь немного похудела, с помощью жутких диет, выглядела полной. У кого еще из коротышек такой большой бюст?

Розали вышла замуж в девятнадцать лет, была почти постоянно беременной шесть лет кряду и только теперь начала приобретать какие-то черты индивидуальности, выделяясь из общей стаи детей, родителей, сестры и прочей родни.

Первое, что она предприняла, став личностью, — попыталась похудеть. Хотя она делала неимоверные усилия, чтобы скрыть свой настоящий вес, Бен знал, что ей удалось сбросить его со ста семидесяти до почти ста тридцати пяти фунтов. Вторым поступком стала стрижка: она подстригла свои длинные черные блестящие кудри в стиле выпускницы школы при церкви Святого сердца и распрямила их, сделав модную короткую прическу с челкой. Третьим поступком стало изменение причесок всех ее дочерей под стать своей собственной, поэтому когда они сидели все вместе, как сейчас, то напоминали популярную вокальную группу. Когда она попыталась и Барни подстричь в том же духе, Бен, хотя и признавал, что это было очень модно, встал насмерть против подобного решения. Он был не против, чтобы его сын был похож на популярного певца; он был против того, чтобы сын был похож на мать.

Наблюдая, как его семья уплетает мороженое, Бен пытался вспомнить, когда он впервые устроил себе субботнюю разминку.

Наверное, это случилось где-то два года тому назад, потому что все произошло благодаря Шону. Однажды вечером отец Бена, познакомил молодых людей за ужином, и что-то во взгляде Бена, которым он провожал проходивших мимо стола женщин, побудило Шона позднее, когда старший Фискетти отлучился, предложить Бену развлечься.

И, конечно, именно за последние два года Розали перестала быть покорной итальянской женой, готовой в любой момент хлопнуться навзничь. Четверо детей за шесть лет изменили ее темперамент. Да и у кого бы он не изменился!

Бен часто задумывался над тем, каково его жене было стать жертвой брака по расчету. Ему почему-то казалось, что она просто не могла чувствовать себя жертвой, коей он себя считал. Розали была хорошенькой. Ее круглое лицо напоминало лица купидонов, которые обычно парят в небесах на картинах периода Возрождения. Но в тот момент, когда Дон Винченцо соединил ее горячую, влажную руку с рукой Бена, она имела почти квадратную фигуру — одинаковую в высоту и ширину, словом, кусок сала. В этой сделке она получила молодого человека с большим будущим и уже многого добившегося в жизни, говорил себе Бен, который к тому же был недурен собой. Так что, в конце концов, бывшая толстуха не проиграла.

И вот молодой человек будет прав, думал он, если станет выкраивать для своих личных целей субботние дни. Он открыл дверь телефонной будки и пошел к столику.

— Па-а-па, — протянула с упреком его старшая дочь, Тина, непонятно в чем обвиняя отца.

Бен сел за столик и стал есть мороженое, к которому Розали даже не притронулась.

— Я хотел узнать, могу ли я встретиться с людьми из ЮБТК.

— Какого ЮБТК? — спросила Розали.

— ЮБТК — «Юнайтед бэнк энд Траст компани». Я же говорил тебе. Слияние, наконец, началось.

Она кивнула, и ее вымытые прямые волосы качнулись взад-вперед вместе с ней. Машинально она поправила салфетку на шее Барни, шлепнула по руке Тину, чтобы та украдкой не таскала куски сахара, подняла поудобнее Грациэллу, самую младшую, на ее высоком стульчике и вытерла соус со щеки Аниты. Старшая дочь снова потянулась к сахару.

— Августина, — резко сказала Розали, — я скажу Дону Витоне, как ты воруешь у него сахар.

Девочка убрала руку. Имя подействовало убедительнее, чем шлепок.

— Так вот, — продолжал Бен, — им надо поговорить со мной сегодня…

— Врррум! — вдруг зарычал Барни, воображая себя за рулем гоночного автомобиля. — Вррум-ррум!

Розали потрепала его по голове, отправила несколько ложек мороженого в рот Грациэллы, убрала ноги Аниты с сиденья стула и свирепо посмотрела на Тину, когда та начала прятать украденные куски сахара в карман пиджака Бена.

— Поэтому я оставлю вас ненадолго. Я возьму маленькую машину. Буду дома к ужину. — Бен помолчал. — Хорошо?

Розали вытерла рот Грациэллы, отодвинула стакан Аниты с края стола — он вот-вот готов был упасть, поправила у Барни воротничок и галстук, убрала челку с глаз Тины.

— Хорошо, — сказала она.

Глава девятая

На обратном пути из питомника «У Амато» все были необычайно молчаливы. Палмер даже и не замечал этой зловещей тишины всю дорогу, пока не миновали мост и начали пробираться по Манхэттену сквозь заторы и пробки.

Ему самому почти нечего было сказать никому из них. Эдис, видно, решила оскорбиться тем, что он бросил их в конторе. А Джерри дулась из-за того, что ей пришлось заменять Палмера в его отсутствие.

Типичная семейная сцена, сказал он себе, терпеливо ожидая, когда загорится зеленый светофор на перекрестке и можно будет тронуться с места. Не успели одуревшие от долгого сидения водители понять, что зеленый свет зажегся, и тронуться вперед, как светофор переключился снова на красный. Всем было на все наплевать. Эпизод из жизни в «Городе развлечений».

Смирение. Палмер кивнул, когда это слово пришло ему в голову. Смирение — ключ к жизни.

Он нахмурился: никогда раньше он не испытывал ничего подобного, и на тебе. Он понимал, что смирение — принцип истинно восточной философии, в сочетании с предназначением, данным свыше, и с «роком», и с доводящим до обморочного состояния мазохизмом, заключающимся в подчинении воле Всевышнего.

Но что еще, черт возьми, можно сделать?

Палмер засигналил, когда светофор впереди загорелся зеленым светом. Серией коротких раздраженных резких гудков ему удалось встряхнуть вереницу автомобилей и заставить водителей заметить зеленый свет. Змейка машин вздрогнула и медленно поползла. На этот раз пикап Палмера продвинулся к перекрестку на четыре машины.

«Ну вот. Разве это не доказывает несостоятельность теории смирения?» — спросил он себя. Не лучше ли и не более ли нравственно вмешиваться в жизнь, направляя длань судьбы? Когда зажжется зеленый свет в следующий раз, ему удастся миновать перекресток.

Он наблюдал, как толпа пешеходов пересекает улицу перед первой машиной в его ряду. Прохожие, те, кто вышел в субботу прогуляться или за покупками, женщины с детскими колясками, все они двигались в обе стороны беспрерывным потоком. Хотя он прожил в Нью-Йорке меньше двух лет, Палмер бывал здесь уже много раз. Но никогда раньше он не замечал такого скопления людей. Статистические данные утверждали, что численность населения города фактически не возросла. Но на улицах определенно было больше движения, больше машин, больше людей, больше грузовиков.

Зажегся зеленый свет, и Палмер снова расшевелил всех своим сигналом. Первая машина было тронулась в конвульсиях с места и застыла. Поток людей перед ней не истощился. Теперь и другие машины, следующие за Палмером, включили свои сирены, создавая нестройный хор — одни сигналили длинными, усталыми гудками, другие — короткими и злыми. Наконец, нервы у пешеходов сдали, и Палмеру удалось добраться до угла до того, как светофор переключился на красный.

Нет, сказал он себе, и в самом деле, лучше уж смириться.

Тот, кто отвечает на удары судьбы, кто пытается овладеть ситуацией, кто продолжает действовать в типично западном стиле, следуя мифу о свободе воли, тому, определенно, не удастся соблюдать правило — «Относись ко всему легче».

Палмер наблюдал, как рядом с ним встал пробравшийся чудом спортивный автомобиль, втиснув свое узкое тело между его пикапом и огромным грузовиком, который стоял во втором ряду. Вот один из тех, кто пытается овладеть ситуацией. Ничего таинственного в этом нет, думал Палмер. Не успеет он, надрывая двигатель, выскочить на полкорпуса вперед, как зажжется желтый свет, и у него появится шанс столкнуться лоб в лоб с другим таким же молодцом, который пытается овладеть ситуацией и мчится на желтый свет с другой стороны.

Палмер вдруг понял, что в местах большого скопления людей выжить можно лишь при смирении, лишь выстаивая в очередях и терпеливо выжидая. Свободу воли можно проявлять только на огромных пространствах Америки, а их не существует вот уже несколько десятилетий.

Философия созерцания, смирения, которой руководствуются на Востоке, где люди живут огромными массами в непосредственной близости друг от друга, как безногие личинки, теперь стала образцом, по которому западный человек должен строить свою жизнь. Поэтому, думал Палмер, очевидно, какой выбор надо сделать, во всяком случае, если ты находишься в таком плавильном ригеле, как Нью-Йорк. Либо подчиняешься, поплывешь по течению, либо отправляйся в Вайоминг.[18]

Но чтобы отправиться в американскую глубинку, подумал Палмер, в ту Америку, где так мало народа, где найдется место и для чудаков, и для оригиналов разных мастей, нужно отправляться туда одному или связать свою жизнь с теми, кого очень любишь.

— Уже давным-давно горит зеленый, — холодно произнесла Эдис.

Глава десятая

— Да, хорошо, Шон. Arrivederci.[19]

Типпи положила трубку и взглянула на портативные часы в футляре из красной кожи, стоящие на ее туалетном столике. Она медленно перевела свой взгляд к зеркалу, которое висело над столиком. Наклонилась к нему поближе и стала тщательно рассматривать линии под своими большими серыми глазами. Даже на ее очень старых фотографиях, на которых она была запечатлена пятилетней девочкой на пляже в Уиннетке, совершенно четко были видны мешки под глазами. Теперь, когда ей было почти двадцать, под глазами по-прежнему были эти чертовы мешки, вот именно, особенно когда она улыбалась или смеялась или, как в эту субботу, не выспалась.

Она вытаращила глаза, глядя на свое отражение в зеркале, раздула ноздри и начала поспешно расчесывать щеткой прямые белокурые волосы. Ее движения стали ускоряться. Пора бежать.

Если ты дружишь с Шоном, скучать некогда, подумала она, быстро накрашивая рот и веки. С тех пор как она переехала в прошлом году в Нью-Йорк, она привыкла, что Шон решает, как им развлекаться и где. Всех новых друзей она завела благодаря Шону, кроме тех, кто были детьми друзей ее родителей. Все двери перед ней открыл Шон. Он помог ей получить первую работу — стилиста у фотографа одежды для геев. Через Шона она получила и свою нынешнюю работу, она отвечала на корреспонденцию популярного диск-жокея.

Когда ей было одиноко и она нуждалась в поддержке, она звонила Шону, а он отправлял ее на вечеринку, бывало отправлял экспромтом, не предупредив хозяев заранее. А если ей нужен был провожатый, Шон или сам отправлялся с ней, или находил очаровательного, милого и симпатичного юношу, который производил нужное впечатление, и не надо было бояться, что он начнет приставать в такси. И, наконец, когда ей хотелось заняться любовью, Шон был тут как тут, он знал множество холостяков или несчастливых в браке молодых людей; словом, ее партнеры — потрясающе веселые и учтивые ребята. Только удовольствие, никаких обязательств. Но самым потрясающим, конечно, было то, что Шон ни разу пальцем до нее не дотронулся. Никаких шашней, только интеллектуальное общение.

Иметь возможность в таком городе получать от мужчины что хочешь и когда хочешь, сказала себе Типпи, это просто дар Божий. Это точно.

Наступил век специализации, а может, и сверхспециализации. Типпи бросилась надевать белье и желтое платье-клеш, которое едва прикрывало ей бедра. Ей нужен был скромный юноша с хорошими манерами, чтобы сопровождать ее на приемы, на которых ей приходилось бывать по роду ее службы. Ей нужен был весельчак и остряк, чтобы разгонять тоску в черные дни. Для секса — настоящий лев, чтобы дух захватывало. А еще нужен был спокойный, мудрый человек, что-то вроде отца, к которому она могла бы обратиться, как к брату, за советом. Но ей не нужен был какой-то один тип или все вместе — в одном лице. Слишком гремучая смесь получилась бы.

Снова взглянув на себя в зеркало, она поправила платье, надела темные очки, откинув их выше лба, поправила швы на чулках в клетку, которые обтягивали ее стройные ноги, и выбежала из комнаты не оглядываясь. Она захлопнула за собой дверь и вызвала лифт. Он подошел тут же, как будто все было заранее расписано по минутам, как ограбление банка. В доме было три лифта, поэтому всегда можно было выскочить на улицу мгновенно.

Если повезет, думала Типпи по пути к стоянке такси, проведет весь вечер, а может, и всю ночь с тем, кто ждет ее в квартире Шона. В конце концов, наплевать, кто он, лишь бы не урод. А может, у него свободны и суббота, и воскресенье?!

Главное — подольше не возвращаться домой. Подольше не видеть флакончик с желтой пробкой, в котором лежали капсулы со снотворным. Лишь бы протянуть время до понедельника.

Глава одиннадцатая

Был уже третий час, когда Гарри Клэмен вернулся на своем «тандерберде» на Манхэттен, с ревом промчавшись по тоннелю Куинс-Мидтаун под Ист-Ривер, вниз по Второй авеню до Девятой улицы. Он повернул на запад и попытался сэкономить время, выбрав путь по поперечной улице, идущей из обшарпанной восточной части Гринвич-Виллидж через респектабельный центр к менее респектабельным западным окраинам.

В квартале между Пятой и Шестой авеню, пока ждал у светофора, он заметил, как из такси выпрыгнула высокая, стройная блондинка в желтом платье и клетчатых чулках, пробежала мимо нескольких домов и взбежала по лестнице очень изящно перестроенного аристократического старого особняка.

Обалденные ноги, подумал Гарри. Просто конфетка. Он облизал губы, разглядывая ее, пока она стояла перед дверью особняка.

Светофор переключился на зеленый, но первая машина в его ряду не могла тронуться с места из-за непрерывного потока пешеходов. К тому времени, когда Гарри двинулся, на Шестой авеню снова зажегся красный свет. Его пальцы нетерпеливо стучали по баранке «тандерберда». Винни Биг был бы терпеливее, сказал он себе. Винни очень терпелив. При этой мысли Гарри снова начал потеть. Гарри уже опаздывал на полчаса, но Винни не станет злиться. Однажды Гарри видел, как сердился Винни, и знал, почему сицилийцы всегда стремятся подавить гнев, не показать, какой ураган бушует у них в груди. Но если уж сицилиец взрывался, то ничто не могло его остановить, пока он не расходовал весь гнев до капли. Поэтому они поступали правильно, пытаясь держать себя почти постоянно в руках.

Гарри провел скверное утро на Лонг-Айленде. Он побывал у нескольких агентов по продаже, работавших на объектах вдоль границы округов Нассау и Саффолк, которые находились под его патронажем.

Он продавал дома на любой вкус, по крайней мере, так он говорил своим агентам. В любом месте контролируемых им участков можно было купить дом, построенный компанией «Клэмен», по цене где-то в пределах от двенадцати тысяч девятисот до сорока восьми тысяч восьмисот долларов. Можно было купить дом из дранки под названием «Кейп Код». Можно было купить дом типа ранчо: с внутренним двориком, разделенный на две половины, разноуровневый. Одноэтажный, двухэтажный и полутораэтажный дом, с гаражом или без него, с «ракушкой» для машины или без нее, с дорожкой из плитняка, с полностью электрифицированной кухней, с кондиционером, с цветным телевизором, с посудомойкой и мусоропроводом, с двухсветным освещением под потолком, с раздвижными дверями из зеркального стекла, с торговым центром и комбинатом «детский сад-школа» поблизости, а также с молельным домом, почтой и кино. Можно было жить в уединении в райском уголке на собственном участке земли площадью в целых четверть акра. А коли вы любите компанию, то можете купить у Гарри дом на две семьи и сдавать полдома, а вырученные от этого средства пустить на оплату текущих расходов. Ну, а если вы не можете без людей, то можете жить в «Клэмен Корнере», в кооперативном девятиэтажном высотном доме, где можно пользоваться услугами ветлечебницы, телевизионной мастерской, посещать местный художественный театр и отдыхать в общем дворике с аттракционами, покрытом густой, как ковер, травой. Но, черт возьми, кредиты очень дороги, думал Гарри. И все эти возможности оставались невостребованными, пока потенциальные покупатели пытались получить в банке ипотечный кредит. Паршивые банковские «ганефы» брали его за горло и были не прочь слегка придушить, с горечью констатировал Гарри.

Высокий молодой человек с блестящими темными волосами вышел из-за угла Шестой авеню и направился по Девятой улице, откуда приехал Гарри. Гарри нахмурился. Знакомое, очень знакомое лицо. Если бы он не был выбит из седла утренними неприятностями, он вспомнил бы имя этого парня.

Зажегся зеленый свет. Гарри прищурился, глядя на молодого человека и пытаясь вспомнить, где он его видел. Он повернулся всем своим грузным телом, чтобы следить за тем, как парень направился к тому же особняку, куда до этого вошла блондинка.

Позади Гарри раздались гудки автомашин. Выругавшись вполголоса, Гарри выжал педаль акселератора, и «тандерберд» рывком пересек Шестую авеню. Он повернул машину на запад, по Кристофер-стрит, по направлению к офису на Бликер-стрит, где его ждал Винни Биг.

Он так и не вспомнил, кто был тот молодой человек. Это злило его.

Глава двенадцатая

Палмер высадил Эдис и Джерри около дома, а сам припарковался неподалеку. Он попросил служащего из гаража помочь ему донести цветочные горшки. Повернув за угол, они пошли с растениями по улице по направлению к Парк-авеню. На полпути Палмер остановился перед зданием, на месте которого раньше стояло два богатых особняка. Они были «выпотрошены» и перестроены, с фасада возвели экран из перфорированного бетона, в четыре этажа, за ним — стена здания с огромными окнами, закрытыми занавесями от солнца и любопытных взглядов прохожих.

— Вы здесь живете? — спросил служащий гаража. В его голосе звучал невысказанный вопрос, что-то вроде: «В таких чудных хоромах?»

— Здесь, — проворчал Палмер.

Он спустился по трем ступенькам, которые вели с мостовой вниз к перекидному мостику, увитому плющом; они оказались у главного входа, который был расположен на уровне цоколя бывших особняков.

— И вам здесь нравится? — спросил служащий гаража. И снова та же типичная для ньюйоркцев интонация как бы добавила к его фразе невысказанный вслух вопрос: «Как вообще может здесь нравиться?»

— Очень, — сказал Палмер, опуская на землю горшок с цветком и шаря в кармане в поисках ключей.

— На каком этаже вы живете?

— На всех.

На лице служащего появилось такое выражение, будто его поймали с поличным, когда он таскал печенье из коробки: его брови поднялись, глаза вышли из орбит, уголки рта опустились. Палмер весело ухмыльнулся — лицо этого человека напомнило ему знаменитую фотографию, на которой был изображен Эйзенхауэр, заснятый в тот момент, когда ему сообщили, что Трумэн только что уволил Макартура.[20]

— Это ваш собственный дом? — полюбопытствовал человек.

— Да.

— У вас куча денег?

— Я просто обеспеченный человек, — ответил Палмер по-нью-йоркски, — обеспеченный.

Служащий несколько раз открыл и закрыл рот. Он никак не мог сформулировать свой следующий вопрос. Наконец он произнес:

— Так что ж ты, приятель, ездишь на арендованной машине, если ты такой обеспеченный?

Палмер забрал у него горшок с цветком.

— Так удобнее, — объяснил он. Он достал долларовую банкноту и протянул ее.

— Спасибо, — парню, видно, не хотелось уходить, — хотите, я помогу вам внести их в дом?

— Я справлюсь, — заверил его Палмер.

— Ладно.

Парень поднялся по трем ступенькам на улицу. Ему все еще ужасно не хотелось уходить.

— А эти дырки в стене, — сказал он, указывая на отверстия в бетонном экране, который защищал здание, — это вы сами придумали? Я хочу сказать, так было с самого начала?

Палмер осмотрел отверстия. Это были промежутки в швах бетонных блоков, из которых был сделан экран. Каменщики расположили их так, что образовалось два вида отверстий: один в виде бубнового туза с вогнутыми сторонами, а другой ромбовидный, который был тоже тузом, но повернутым на сорок пять градусов и поставленным набок. Эти отверстия были беспорядочно разбросаны по экрану.

— Это жена придумала, — наконец ответил Палмер.

Лицо парня, на котором застыло сомнение, мгновенно просветлело.

— Ах, жена! — обрадовался он. — Что ж вы раньше-то не сказали об этом, приятель?

Он повернулся и исчез, напевая себе под нос мотивчик из телевизионной рекламы о сигаретах с ментолом.

Палмер включил систему внутренней связи, панель которой была расположена на стене вестибюля, и попросил:

— Вуди, спустись, пожалуйста, к главному входу, помоги мне.

Спустя минуту он ощутил, как пол под ним стал слегка сотрясаться от ритмичных толчков, что напоминало вибрацию, которую производили поезда метро, бегущие под землей, или экскаватор, работающий на открытой площадке по соседству. Потом появился Вуди.

— Тебя к телефону, — сказал он. — Я уберу цветы.

Палмер поднялся по широкой дубовой лестнице, которая вела из вестибюля на второй этаж, потом преодолел еще один лестничный марш и вошел в комнату в задней части дома, где Эдис устроила его офис.

В последние шесть месяцев, в течение которых Палмер старался не приносить работу домой, он нашел другое применение своему офису. Он попросил перенести с прямой спинкой рабочее кресло в комнату Вуди. Вместо него Палмер поставил предательски удобное кресло для отдыха, которое выглядело как обычное кресло с подлокотниками и было обито черным шевро. Его секрет заключался в том, что, как только Палмер откидывался, у него под икрами появлялась подставка, и в то же мгновение он оказывался почти распростертым на кресле. И тут же засыпал. В конечном счете, это было его лучшим капиталовложением, при условии, что остаток жизни он проведет, спокойно скользя вниз.

Усевшись в это кресло, Палмер поднял трубку и нажал светящуюся кнопку.

— Палмер у телефона.

— Прошу прощения, что беспокою вас, мистер Палмер.

Палмер слушал тонкий, надменный, нервный голос. Он стал гадать, кто это может быть. Кто-то из банка? Да.

— Элстон, это вы?

В голосе зазвучало неприкрытое удовольствие.

— Да, сэр.

— Что случилось, Билл?

Палмер слушал крайне возбужденного Элстона в течение нескольких минут. Он был помощником секретаря или что-то в этом роде. Довольно молодой человек, тридцати с чем-то лет, а голос ломается, как у согбенной старушки, думал Палмер. Более того, он заметил, что Элстон и своим умственным кругозором напоминал старушку. К тому же он никак не мог перейти к главному.

— Ну же, — перебил Палмер. — Поскорее, Билл.

— Они повысили ее на двадцать процентов.

— Кого ее?

— Свою ставку штрафа за невыплату ссуды.

— Чью? — снова спросил Палмер.

— Народного банка Вестчестера.

— Откуда вы знаете?

— Конечно, мы не знаем абсолютно точно. — Элстон и двое других провели субботу, изучая все финансовые документы, которые банк опубликовал для своих акционеров за последние несколько месяцев. — Но их резервы для покрытия невыплаченных ссуд невероятно истощены, и, по-видимому, у них нет другого пути покрыть убытки, кроме как получить деньги под дутые векселя, как это всегда делают мелкие банки.

В голосе Элстона звучало невероятное презрение, как будто он уличил банк в торговле валютой времен гражданской войны в Америке или русскими царскими облигациями. Это была самозащита маленького человека, который служит в крупном учреждении и может позволить себе презрение к другим, потому что знает, что, какие бы удары ни готовила ему судьба, он все же сможет выкарабкаться из любой сложной ситуации, сказав: «Я работаю в ЮБТК».

Палмер уловил этот едва заметный тон самодовольства. Интересно, известно Элстону или любому другому, кто трудится в ЮБТК, о системе свободных банков, которая помогла создать эту страну, а теперь погубила ее?

Нечто похожее делали банки Сан-Франциско до землетрясения, когда банк предоставлял льготную ипотеку публичному дому или игорному заведению. Теперь такие операции приняли форму неограниченного кредита физическому лицу. Никто больше не финансирует бордели, подумал Палмер, но банки по-прежнему предоставляют гарантии по размещению займов игорному бизнесу, чтобы инвесторы могли покрыть расходы на предъявленные к погашению привилегированные акции. Банки не дают деньги на проституцию, ведь в борделях мужья могли разориться за одну субботнюю ночь, но позволяют целым семьям залезать по уши в долги, без всякой надежды погасить их.

— Какие виды ссуд представляют для них риск, Билл? — спросил Палмер.

— Ссуды физическим лицам. Ссуды на улучшение жилищных условий. Договоры купли-продажи автомобилей и катеров. Закладные с открытыми сроками выплаты. Ссуды на получение образования в колледже. Ссуды мелким предприятиям. Дебиты по расчетам…

— Хватит, — вмешался Палмер. — Сколько там еще других? Я не прошу называть все виды ссуд, сопряженных с риском. Нам они известны. Я прошу назвать самые рискованные.

— На улучшение жилищных условий. А также закладные с пересмотренными сроками выплаты.

Палмер кивнул, как будто Элстон мог видеть его. Ему был известен ответ уже до того, как он задал вопрос. С точки зрения финансирования между этими двумя видами ссуд было мало различий. И та, и другая обеспечивались недвижимостью — домом, в котором жил заемщик и который принадлежал ему. И в том, и в другом случае дом закладывался под получение средств, якобы связанных с этим домом. Но и банк, и заемщик знали, что большая доля этой ссуды пойдет на какие-то другие цели.

Самым популярным видом использования полученных средств была покупка ценных бумаг в спекулятивной игре на повышение. Другой причиной для получения такой ссуды было объединение мелких долгов, обычно задолженности по кредитным карточкам и в магазинах, и их выплата. Заемщик отдавал свои обязательства по многочисленным мелким долгам, сумму и характер которых он уже не помнил точно, взамен единого долга, своему единому дебитору, банку. Таким способом типичный преуспевающий житель пригорода закладывал свой дом в уплату за прошлогодний отдых с платежом в рассрочку, за одежду, которую он купил этой весной, за прошлогоднюю вечеринку, устроенную по случаю совершеннолетия ребенка, за оплату счетов из ресторанов, за ремонт автомобилей и бытовой техники, за счета из химчистки, магазина вин, ортопеда, педиатра, психиатра и садовника.

— Есть случаи потери права выкупа заложенного имущества?

— Пока не встречались.

Палмер снова кивнул. Тоже типично, и не только для пригородного банка. Ни один кредитор не хотел брать себе дом, связывать себя тем самым лишними заботами. Потеря права выкупа была крайней мерой отчаяния для всех участников.

— А что насчет дутых векселей?

— Обычное дело. Они компенсируют суммы, выданные в пятницу, средствами, которые намерены получить в понедельник и вторник следующей недели. Настоящие разбойники, — фыркнул Элстон.

Палмер криво улыбнулся и откинулся в кресле. Он почувствовал, как тело неторопливо принимает полулежачее положение, пока его глаза не уперлись в потолок. Интересно, что бы сказал тупой, самодовольный клерк Элстон, если бы знал, что несколько крупных манхэттенских банков занимаются именно такой деятельностью именно в данный момент?!

Он вздохнул. Приняв горизонтальное положение, он с трудом следил за тем, что говорил Элстон теперь. Он закрыл глаза.

— Сэр! — произнес Элстон после долгой паузы.

Палмер вздрогнул и выпрямился в кресле.

— Зайдите ко мне в девять утра в понедельник, Билл. И подготовьте все цифровые данные.

— Хорошо.

— И спасибо, что позвонили.

— Не стоит благодарности, сэр. Просто я чувствовал, что вам может быть интересно узнать об этом.

Палмер опустил трубку на рычаг и снова принял лежачее положение. Оценщики из страховой компании дали бы ему на вид сорок шесть лет, думал он с грустью, он-то еще не достиг этого возраста, но его сорокашестилетие приближалось. Пусть кто-нибудь другой ломает себе голову над сообщением Элстона. Прошли те дни, когда он набрасывался на такую новость с азартом терьера, который роет землю, чуя в ней спрятанную кость. До того как произойдет слияние, нужно будет выяснить, в чем там дело, если слияние вообще состоится. Но сегодня суббота, и ему сорок шесть лет, и единственное, чего ему хочется, — это лежать вот так, с закрытыми глазами, и думать о пустяках.

Его сосредоточенность улетучилась, он поплыл по коридору из темной зелени по направлению к бесчисленным рядам горшков с растениями. В самом конце коридора ему навстречу выехал невысокий старичок в тележке для гольфа.

Палмер заснул глубоким сном, который был наполнен запахом жареного зеленого перца.

Глава тринадцатая

На Бликер-стрит, недалеко от Седьмой авеню, у тротуара в зоне с надписью «Парковка запрещена в любое время» стоял «тандерберд».

Полицейский Риордан, обходивший свой участок, заметил машину в третий раз и посмотрел на часы. Он видел, как «тандерберд» парковался полчаса назад. Он наблюдал, как грузный лысеющий человек с трудом выбрался из машины, промокнул лоб носовым платком и исчез внутри здания с витринными окнами. Риордан уже раньше дважды замечал запаркованный в том же месте «тандерберд», а водителя видел впервые. Отметив про себя время, он решил, что еще раз обойдет участок и появится здесь через тридцать минут. Если этот жирный гад не уберет машину…

Он медленно шел вдоль Корнелии-стрит по направлению к Шестой авеню, думая о том, что Винни Бигу не мешало соблюдать хотя бы внешние приличия. Ну, как ему держать в узде сопливых юнцов, торгующих наркотиками в его районе, если они видят, что он потакает гостям Бийиото?

На Шестой авеню, как они и договорились, он встретился с патрульным полицейским Гувером. Они пошли по Четвертой улице к площади Шеридана.

Гувер был чернокожим, его зубы ярко сверкнули, когда он улыбнулся Риордану.

— Замечательный денек, парень. Солнце светит, как летом.

Риордан кивнул с равнодушным видом. С неграми нужно быть только вежливым, совсем не обязательно дружелюбным.

Особняк с витринными окнами на Бликер-стрит был одним из старых зданий в Гринвидж-Виллидж, но, конечно, не охранялся как памятник культуры.

Двухэтажное, в основном из кирпича, здание относилось к постройкам 1840–1845 годов. Сейчас все дома справа от него снесли, чтобы на их месте возвести многоэтажный жилой дом. Вот уже несколько месяцев прохожие видели очертания кирпичного остова. Стены первого этажа шли вертикально вверх, но в начале второго сходились под острым углом. На фасаде, выходившем на Бликер-стрит, пологая крыша над стеной, прорезанной двумя мансардными окнами, была первоначально покрыта листами матовой жести — сплавом олова и свинца, который использовался для изготовления оловянной посуды, но во время Первой мировой войны это покрытие было содрано и заменено тонкими досками с толью.

Матовую жесть, наверное, выгодно продали — свинец на пули, а олово для бронзы, из которой в то время делали корпуса снарядов. Теперь матовую жесть с Бликер-стрит можно было обнаружить где-нибудь в земле Вердена, или в магазине военной амуниции на Сорок второй улице, или в ягодице американского легионера.

С 1930 по 1945 год в доме никто не жил. В те годы он был куплен новым хозяином, но соседи не знались с ним и не знали, подо что он его использует. Сгнившую толь заменили досками, окрашенными в белый цвет. Мансардные окна покрасили красновато-коричневой краской. Такой же краской покрасили и тонкие высокие деревянные колонны, стоявшие по углам фасада и по бокам парадных дверей.

Оба окна оставались заколоченными досками в годы Великой депрессии и Второй мировой войны, а потому уцелели. Кто знает, может, это были те самые окна, которые вставили в последнее десятилетие прошлого века, когда в доме была таверна, где подавали бесплатный ланч, который привлекал всех — поэтов, художников и сводников с Бликер-стрит. Может, окна вымыл разок новый владелец. Но теперь они были испещрены царапинами, потускнели и были заляпаны нью-йоркской грязью, так что даже если бы сейчас их постарались отмыть, они все равно оставались бы тусклыми.

Ночью можно было с трудом разглядеть, что там внутри. Сохранился бар у задней стенки — крошечный, не более двух ярдов в длину. На нем стояла старомодная газовая кофеварка, которая через носик выпускала дымящийся кофе «эспрессо». На баре громоздились бутылки из-под самых разных напитков и посуда. Наверное, теперь здесь был шведский стол для членов клуба. На стекле окна слева, вероятно, еще в 1945-м кто-то вывел известкой, которой пользовались, когда делали пометы на день-два, — она легко смывалась: «Футбольный клуб на Бликер-стрит». На стекле окна справа было написано — «Публичный клуб на Бликер-стрит» — и другим шрифтом. Надписи были сделаны изнутри, чтобы их не смыло дождем, и вывела их чья-то неуверенная рука.

Три стола занимали почти все помещение комнаты, выходившей окнами на улицу. Каждый вечер к столам подвигали стулья разных эпох и стилей, и начиналась игра в карты. Иногда был занят лишь один стол, а бывало и все три.

В глубине комнаты находилась дверь, обитая каким-то черным материалом — или он казался черным через стекло, — которая вела в другую часть здания, а в принципе должна бы вести и на лестницу второго этажа. Никто из соседей не был в этом уверен. Они лишь знали, что иногда в мансардном окне второго этажа горел свет. Еще они знали, что как бы это заведение ни выглядело для постороннего прохожего — как частный клуб для карточной игры или нечто в этом роде — никто из игроков даже отдаленно не был похож на Винни Бига. Поэтому, очевидно, в глубине дома была еще одна комната для Дона Винченцо.

И она действительно была. Гарри Клэмену показалось в ней душно в эту теплую мартовскую субботу, но ничего не поделаешь, только здесь они с Винни могли поговорить в полной безопасности. Гарри взглянул на часы. Он проторчал уже здесь битый час, на ветровое стекло машины, как пить дать, полицейский прилепил зеленый штрафной талон. Мало хорошего, да и есть хочется чертовски. Раз он опоздал на час, Бийиото без него поел.

— Спешишь? — спросил Бийиото.

У него был глубокий, бархатный голос, с легкой хрипотцой. Глубокий — от природы. Хрипота осталась в память от попытки задушить его во время заварушки в Хьюстоне около «Салливана» еще в двадцатые годы.

Гарри Клэмен грустно улыбнулся и покачал головой.

— Я запарковал машину в неположенном месте.

Винченцо Бийиото повернул руки ладонями к Гарри и сделал несколько легких движений, как бы отталкивая от себя злых духов, которые исходили от того. Ему уже за шестьдесят, а он все еще полон сил, подумал Гарри. Вроде Винни накачал свои могучие плечи, работая на стройке, но в это верится с трудом. Он с самого начала был важной птицей, несмотря на то что отец его был никто, но едва ли Винни довелось таскать ящики с цементным раствором, работать мастерком или вгонять гвозди в доски.

Он выглядел гораздо моложе своих лет, где-нибудь под пятьдесят, казалось, он много времени проводил на свежем воздухе. Гарри точно знал, что Дон Винченцо Бийиото редко выбирался на улицу, и то лишь в кромешной темноте. Он позволял себе показаться на людях разве что по воскресеньям, в уединении своего необъятного поместья, куда семья выезжала на уик-энды, поместье находилось по ту сторону реки, в Нью-Джерси. Так что где еще он мог так загореть, вон какие темные скулы и нос с горбинкой, как у индейского вождя?

Однажды Гарри поддался на уговоры своей жены, Эстер, и они отправились куда-то в горы, в забытое Богом местечко с названием «Аркады», чтобы полюбоваться экспозицией, устроенной для придурков, где был выставлен всякий хлам, рисунки, коврики, мебель и прочая дребедень, до того старая, что казалась изъеденной червями. Он разочарованно бродил за женой, жалея, что приехал, и вдруг наткнулся на крошечный портретик Винни Бига в рамке.

Конечно, Винни, никаких сомнений, вспоминал теперь Гарри. Его скулы не спутаешь ни с чем, как и большой нос или тонкие губы, совершенно бесцветные, будто рот состоял из двух складок кожи на лице Винни. Нельзя было спутать и его массивный квадратный подбородок и длинную вертикальную ямку на нем.

Но даже если не брать в расчет все это, вспоминал Гарри, глаза подсказывали бы тебе, что портрет был списан с Винни Бига. На портрете они были точно такими же, как в жизни. Самой неожиданной была их голубизна. В профиль в глазах Винни не было глубины, они напоминали нарисованные пустые глаза куклы. Но фас…

Гарри неловко поерзал на стуле и постарался посмотреть в глаза Винни, но так, чтобы при этом не быть испепеленным его взглядом. Его глаза вызывали ужас. Казалось, что это совсем не глаза, а язычки голубого пламени. Испытываешь такое чувство, будто Винни Биг одним взглядом может превратить тебя в головешку. И на той картине в «Аркадах» были те же глаза.

Гарри вспомнил, что сверил номер картины по каталогу, который купила Эстер. Он сделал это, лишь когда они вернулись домой, не хотел проявлять интереса к тому барахлу, которое она заставила его рассматривать, не стоило оно того. Картина была написана в XIV или XV веке, Гарри не помнил точно когда, и у нее было очень длинное название, какой-то монсеньор, или кардинал, или священник, или какой-то там другой «goyish megilla»[21] с причудливым именем. Другими словами, это не был Дон Винченцо Бийиото.

— О чем задумался, Гарри? — поинтересовался Винни.

— Я? Ни о чем.

— Ты такой задумчивый. Точно размышляешь о чем-то. — Огромный нос Винни подвигался, как флюгер на ветру, пока не принял направление в сторону Гарри. Его глаза слегка прищурились, и кожа вокруг них напоминала цвет оберточной бумаги.

— Я нервничаю, — признался Гарри. — Я тебе уже говорил.

— Разве я не сказал тебе, чтобы ты не дергался? — спросил Винни. — Разве я не сказал тебе: «Гарри, тебе нечего дергаться»? Ведь сказал же.

— Конечно.

— А ты все не в себе. — Винни широко раскрыл глаза, взгляд был почти угрожающим.

Гарри моргнул.

— О'кей, Винни. Я взял себя в руки.

Тонкие губы Винни, казалось, стали еще тоньше, растянувшись в кривой улыбке.

— Вот видишь. Вот если бы ты еще перестал потеть, Гарри, я, может, поверил бы тебе.

Гарри кивнул с несчастным видом.

— Я всегда потею, Винни. И зимой, и летом. Ты же знаешь.

— Это потому, что ты и зимой, и летом дергаешься.

Гарри пожал плечами.

— Это потому, что я не обладаю такими возможностями, как ты, Винни.

Ладони Бийиото взвились вверх, как трепещущие крылья птиц.

— Как ты можешь говорить такое? Все, что у меня есть, — твое. Мы партнеры, приятель. Мы даже ближе, чем партнеры, мы братья.

Гарри снова кивнул.

— Поэтому тот парнишка, который работает в банке Вестчестера, мне тоже приходится племянником, правильно? Тот, который проделает весь трюк. Как его зовут, моего племянника, Бенни?

— Si,[22] Бенедетто, хороший юноша, муж моей Розали, трое прекрасных дочерей и прекрасный мальчик. Смотри.

Повернувшись в кресле, Дон Винченцо открыл ключом бюро из темного дуба с задвижной крышкой. Открываясь, крышка издала жалобный звук. Среди бумаг стояли изящные рамки для фотографий. Каждая была овальной формы, высотой не более полутора дюймов, вправленная в золотистый металл; все рамки соединялись друг с другом золотыми колечками. Их было десять, собранных в виде пирамиды, в основании которой было четыре фотографии, над ними три, затем две и одна. Дон Винченцо предложил Гарри рассмотреть их. С верхнего овального снимка смотрело лицо худощавой женщины лет сорока, напоминающее херувима. Гарри знал, что это Мэри Бийиото, троюродная сестра Винни и его вторая жена. Первая умерла от рака во время Второй мировой войны.

Под фотографией Мэри, в ряду из двух рамок, были фотографии Розали и Селии, дочерей, которые появились у Дона Винченцо позже. Под фотографией Розали, в ряду из трех рамок, были фотографии маленького мальчика, который, должно быть, был тем самым Барни, и старшая девочка Тина. Рамка под фотографией Селии была пуста. Она еще не вышла замуж. В нижнем ряду из четырех рамок под фотографией Селии была еще одна пустая рамка. В двух овальных рамках были фотографии младенцев-девочек. В третьей рамке, на месте, которое отводилось самому малопочитаемому предмету поклонения, была фотография смуглого, красивого молодого человека, который как раз вошел вслед за той длинноногой блондинкой в особняк на Девятой улице.

Гарри улыбнулся и снова сел в скрипучее вращающееся кресло для гостей. Он быстро прикинул, не сказать ли о том, что он видел Бена на Девятой улице. В конце концов, Винни утверждает, что они с Гарри братья.

За те годы, что он провел в бизнесе с Винни Бигом, Гарри никогда раньше не показывали фотографии в золоченых овальных рамках. Он никогда не видел фотографии членов семьи Винни. Все, что ему было известно о семье Бийиото, он почерпнул из газетных сообщений, а в газетном архиве почему-то никогда не хранили фотографий семьи Бийиото.

Поэтому, став новоиспеченным дядюшкой этого молодого человека, Гарри вполне мог рассказать о том, что видел, особенно теперь, когда Бен должен был помочь кредитом. Ничего особенного в этом не было. Сказать как бы между прочим: «А, это Бен. Я узнал его. Я ехал сюда, когда увидел…»

Улыбка Гарри стала еще приятнее, так как он решил не открывать рта. «Дорогой мой, — сказал он себе, — когда становишься членом этой семьи, надо научиться держать рот на замке».

Глава четырнадцатая

Горячее средиземноморское солнце, льющее свой свет с раскаленного синего неба, как огненную струю расплавленной желтой стали, казалось, высушило до хруста пыльные улочки городка в горах, поглотив всю влагу и покрыв пылью черепичные крыши и оштукатуренные стены домов. На улице не было ни души.

Палмер медленно шевелил ртом, ощущая едкую пыль сицилийского городка, который теперь привидился ему во сне.

Если бы он проснулся в тот момент, он, наверное, вспомнил бы и его название. Но за войну он повидал их столько — жарких, пыльных городов Италии, Франции, Северной Африки, холодных промозглых городов Нидерландов, Дании, Германии!

Ему снилось, что он сидит справа от водителя в джипе, который конфисковал у полковника королевских военно-воздушных сил в Ликате, — в суматохе и неразберихе высадки войск тот отказывался признать особый статус армейской разведки, в которой служил Палмер. Палмер сделал вид, что подчиняется идиотским приказаниям полковника. Когда тот переключился на других, Палмер со своими солдатами захватил джип и два грузовика, триста талонов бензина и запас боеприпасов. А затем спецкоманда из двадцати человек, которыми командовал Палмер, рванула на север страны, на выполнение срочного задания.

Он забыл в спешке карты, и они опоздали на встречу в этом пропыленном городке на несколько часов. Палмер имел приказ вступить в контакт с каким-то Доном Джи. Вернее, в приказе говорилось, что ему нужно прибыть и ждать, когда Дон Джи первым выйдет на контакт, так как никто из командования Палмера в штабе контрразведки не знал ни имени, ни описания внешности Дона Джи.

— Он самая крупная птица на Сицилии, — как-то неопределенно объяснил Палмеру офицер, который проводил инструктаж. — Это все, что нам известно. Он связался с нами около двух недель назад, когда окончательно убедился, что мы оккупируем страну. Он обратился именно к нам, а не к англичанам, потому что уже раньше имел дело с американцами.

— Почему он готов пойти на предательство?

Офицер пожал плечами.

— Понятия не имею, приятель. Говорят, его организация попала в черные списки Дуче. Может быть, поэтому. Или, может, понимая, что Муссолини проиграл, хочет быть на стороне победителей.

— Нам, в общем-то, все равно почему, правильно? — спросил Палмер, не очень стараясь скрыть свое неодобрительное отношение к этому.

— Точно, приятель. На него получено «добро» в генштабе.

— Даже если у этого типа что-то на уме?

Уголки губ офицера поползли вверх в слащавой фальшивой улыбке. Он поднял руки к голове, выпучил глаза и зашевелил пальцами, изображая радость.

— Здесь мы только мелкая рыбешка, босс. Спроси кого-нибудь, кто плавает поглубже, пусть ответит на твои глубоко философские вопросы.

— Кого же? Папу Римского?

— Шалун, — офицер вручил Палмеру несколько конвертов с печатями. — Рекомендательные Письма, деньги и тому подобная дребедень. Вперед, храбрый воин!

Поняв, что произошло что-то непредвиденное, Палмер вышел из джипа и почувствовал, как под подошвой хрустнула высушенная беловатая земля. Из соседнего здания, которое было похоже на ратушу, неслись крики толпы. Сделав знак солдатам расположиться в цепь, Палмер отстегнул кожаный ремешок на кобуре, проверил свой «Кольт-45».

Во сне он двигался медленно, слишком медленно, как будто давящие на него расплавленный воздух и пыль от земли лежали перед ним бесконечным океаном жары, через который ему предстояло плыть, как в воде. Во сне он ощущал себя, ощущал, как он двигается с какой-то торжественной медлительностью, как в вестерне вдоль длинной улицы движется одинокий стрелок, готовый выхватить пистолет и уложить человека в черной шляпе. Кто же из них негодяй?

Дверь в ратушу была открыта. Палмер остановился у нее и прислушался. Внутри высокий мужской голос возбужденно, резкими толчками, лил поток слов. Казалось, что слова так долго мучили его, что, получив наконец возможность выпустить их наружу, он полностью потерял контроль над построением их во фразы или скоростью и ритмом их произнесения.

— Подлейший преступник…

Палмер прищурился, пытаясь понять ключевые слова, несмотря на то что плохо понимал сицилийский диалект.

— Заговор шантажистов…

Палмер оглянулся, ища глазами переводчика, парнишку из Калифорнии по имени Фаско. Увидев его в двухстах метрах от себя, с винтовкой в расщелине дерева, Палмер решил не подзывать его к себе. Он слушал человека, выступавшего в ратуше.

— Новое ярмо на наших шеях…

Палмеру речь показалась политизированной, даже при его плохом знании языка. Он заглянул внутрь зала из-за угла двери.

Двенадцать мужчин, хорошо одетых и упитанных, были скованы одной цепью и стояли на возвышении в передней части зала. На их лицах не было ни унижения, ни высокомерия, а какое-то неестественное спокойствие перед ликом Судьбы.

Долговязый парень, обладатель громкого голоса, стоял за кафедрой и резко жестикулировал, понося сначала арестованных, а потом несколько сотен горожан, которые сидели на скамьях, как в церкви, и представляли публику. На боку у молодого человека висел маузер. По залу, в разных местах, стояло еще несколько мужчин, все с немецким оружием. Они были плохо одеты, некоторые просто в лохмотьях, и все отощавшие от голода. На левой руке у них были красные повязки из ткани. Арестованных охраняли две женщины, тоже с красными повязками на руках.

Палмер снова спрятался. Кое-что становилось понятно. Ни солдаты, ни полиция не подготовились к появлению его отряда, не устроили засады, не напали открыто. Красные повязки принадлежали партизанам-коммунистам из горных районов. Арестованные, вероятно, были местными фашистами. И если Палмер не ошибался, в бараках и в полицейском участке он найдет только трупы.

В приказе ничего не говорилось о том, что надо ему вмешиваться в самосуд местного населения или нет. Палмер набрал воздуха в легкие и вошел. Одна из женщин, охранявшая пленников, увидела его и вскинула винтовку. Она прицелилась прямо в голову Палмера.

— Я американец, — громко крикнул Палмер. — Sono Americano.

Крошечный черный глазок винтовки слегка дрогнул и опустился, уставившись ему в живот. Женщина с винтовкой разглядывала его.

Парень за кафедрой достал откуда-то из грязного пиджака очки в стальной оправе. Одно стекло треснуло. Через другое стекло он уставился на Палмера. Присутствующая публика начала тихо гудеть.

— Americano? — спросил молодой человек.

— Si, Americano. — Палмер сделал пару шагов. Затем он протянул руку, будто хотел обменяться рукопожатием с парнем. Не опуская руку, он пошел по среднему проходу зала к кафедре. Женщина с винтовкой не снимала его с мушки, пока он шел.

Наступил неловкий момент: парень пытался то ли как следует надеть очки, то ли снять их. Наконец, он уронил их и пожал руку Палмера. Его кадык нервно двигался.

Люди в зале стали смеяться и разговаривать. Женщина опустила ружье, оно качнулось туда-сюда, и она снова навела его на пленников.

Палмер заметил, что произошла какая-то перемена. Люди в зале до того сидели как застывшие, будто боялись разозлить партизан болтовней или показать, что их развлекает это зрелище. Теперь атмосфера каким-то образом разрядилась. Даже пленники чувствовали себя не так скованно.

— Вы партизаны? — спросил Палмер.

— Si. Да. Партизаны. Да. — Парень несколько раз кивнул с такой силой, что Палмер испугался, как бы он не сломал себе тонкую шею. — С гор, — произнес он, коверкая слова.

— Вы хорошо говорите по-английски.

Казалось, что сквозь грязь на лице партизанского вожака проступил румянец.

— Я получал степень магистра по литературе, — сказал он медленно, стараясь правильно произносить слова и тщательно подбирая их, — и готовил диссертацию по поэзии лорда Джорджа Гордона Байрона.

Палмер почувствовал, что краснеет сам. Он несколько раз кивнул, как будто подтверждая свое личное знакомство с Байроном.

— Вы, конечно, знаете, что мы высадились в Италии?

— Si. Я слышал.

— И что теперь мы будем вести гражданские дела от лица сицилийцев? Пока, естественно, не будет восстановлено законное местное и государственное управление.

Губы специалиста по Байрону шевелились, пока говорил Палмер, будто он одновременно переводил его слова.

— Si. Я понимаю. Но здесь, в этом городе у нас… особые проблемы, — произнес он затем.

Палмер кивком головы указал в сторону пленников.

— Местные фашисты?

— Нет. — Казалось, юноша не хотел продолжать этот разговор.

— Сотрудничали с немцами?

Командир партизан пожал плечами.

— Тогда кто же они?

В наступившей тишине Палмер оглянулся и стал пристальнее разглядывать пленников. Они с таким же вниманием смотрели на него. Наконец, один из них, молодой, заговорил.

— Здравствуйте, майор.

— Silenzio.[23] — Женщина, державшая винтовку, ткнула в спину говорившего. При ближайшем рассмотрении, увидел Палмер, ей было лет двадцать.

— Привет от Дона Джи, — произнес чей-то голос.

По-видимому, никто не слышал его, кроме Палмера. Он прищурился, глядя на группу, пытаясь определить, кто говорил. Молодой специалист по поэзии Байрона наблюдал за пленниками, а затем более внимательным взглядом смерил Палмера. Наконец, он облизнул свои пыльные губы.

— Это, э-э, личное дело, Maggiore,[24] — сказал он, еще медленнее выговаривая слова, как будто изо всех сил стараясь, чтобы его поняли. — Не столько личное, сколько, э-э, внутреннее. Нет. Касающееся местного населения. Si. Местная проблема. Эти мужчины насиловали наших молодых женщин. Крали. Шантажировали нас. Угрозами отбирали деньги. Устанавливали незаконные налоги, лишая нас средств к существованию. На зерно, воду, вино — на все.

Он остановился, чтобы передохнуть. В наступившей тишине за спиной Палмера, из зала, а не с помоста, кто-то пробормотал:

— Привет от Дона Джи.

На этот раз его услышали все. Это возымело жуткий эффект. Зал ратуши, в котором стоял гул шепчущихся голосов и болтовни, вдруг застыл, люди стали похожи на живые статуи, услышав тот негромкий голос, шедший неизвестно откуда.

Палмер почувствовал, как вдруг вспотело под мышками. Он стянул с себя каску и осторожно положил на кафедру.

— Вот в чем проблема, — начал Палмер, говоря так же медленно, как говорил молодой искусствовед. — Слово, которое вы пытались подобрать, — это «гражданский». Эти мужчины совершили гражданские правонарушения неполитического характера. Они будут наказаны. Но их должен судить и приговорить гражданский суд. Скоро у вас будет такой суд, компетентное гражданское учреждение, которое будет выносить решения по таким делам. Вы не имеете права заменять собой такое учреждение. Я предлагаю поместить арестованных в тюрьму. Мои солдаты обеспечат надежную охрану. Я даю вам гарантию.

Одна из женщин, охранявшая пленников, воинственно затрясла головой и выпалила что-то по-сицилийски в сторону партизанского вожака.

— Может быть, — смущенно ответил тот по-английски. Потом он оправился от смущения и снова заговорил на местном диалекте, предоставив Палмеру догадываться о содержании речи по отдельным словам и фразам.

Спор затянулся. Парень в дальнем конце зала с автоматом «Щмайссер», небрежно болтавшимся у бедра, казалось, был на стороне женщин. Палмер с трудом начал понимать, о чем они говорят. Женщина и несколько партизан не доверяли чужакам, будь то американцы или кто-то другой. Вожак, по-видимому, был готов в принципе довериться американцам, но не в случае с этими пленниками. Палмер глубоко вздохнул.

— Я даю гарантию, что этим людям будет обеспечена надежная охрана, — громко повторил он. — Даю вам гарантию правительства Соединенных Штатов Америки и президента Франклина Делано Рузвельта.

Он помолчал, пытаясь определить, подействовало ли его обещание.

Его солдаты, обеспокоенные его долгим отсутствием, начали по одному появляться в дверях ратуши. Мимоходом прислушиваясь к спору, они медленно продвигались в глубину зала по боковым проходам.

Они встали по всему периметру зала, слушая говоривших, пока их число не возросло почти вдвое по сравнению с красными повязками. По огневой мощи двадцать человек спецкоманды Палмера равнялись сотне партизан. Винтовки, кольты и пулеметы Томпсона спокойно поблескивали вперемежку со связками ручных гранат. В напряженной тишине солдаты спецкоманды пристально наблюдали за Палмером и вожаком партизан, как будто пытаясь ответить на вопрос Палмера: «Кто же здесь негодяи?»

Палмер знал, что его люди обладали достаточными средствами, чтобы перебить партизан, а заодно и пленников, и горожан в зале. Логика молчаливой дуэли была оглушающей. Партизанский вожак сдался, и Палмер приказал отвести арестованных в тюрьму. Они весь день под вооруженной охраной убирали трупы и мыли из шланга помещение. Потом они покорно проследовали в камеры, где их заперли.

В следующие два дня в город вошли войска пехоты, освободив спецкоманду для операций в других районах. К концу недели все арестованные были освобождены. Четверо из них были впоследствии назначены в муниципалитет города. Один из них стал мэром. Двое были назначены судьями. Остальные исчезли, отправившись на поиски отряда партизан, который захватил их.

Судьба так и не свела его с теми партизанами. Но до того как Палмер покинул средиземноморский театр военных действий и отправился на задание на север под Пенемюнде, он услышал о специалисте по поэзии Байрона еще раз. Он узнал, что его распяли на перекрестке двух дорог, недалеко от Катании, на грубом кресте, кастрировали и вынули внутренности. Его гениталии запихнули ему в рот, но не убили. Он оставался живым почти два дня, окутанный роем жужжащих мух, пока проходивший мимо патруль не снял его с креста и, добив выстрелом в голову, не похоронил в безымянной могиле.

— Привет от Дона Джи.

Палмер проснулся в своем кресле, сердце его бешено колотилось.

Вот рту была горечь, все пересохло, его мучило сознание вины. Он выпрямился в кресле, пытаясь вернуть его в более подходящее для работы положение. Кто же из них был негодяем?

— Привет от Дона Джи.

Он так никогда и не встретился с тем человеком, которого должен был защитить, с человеком, кому нужно было поручить охрану Сицилии, оккупированной союзными войсками. Позднее он слышал, что Дон Джи был, как, впрочем, Палмер и предполагал, каким-то очень крутым мафиози с американскими связями.

Поэтому назвать ту встречу встречей нельзя было, так как ни одна из сторон не узнала и не подтвердила личность другой. Все эти годы Палмер редко вспоминал тот день на Сицилии. Воспоминание о нем по-прежнему лишало его спокойствия. Он дважды глотнул, пытаясь освободиться от металлического привкуса своих воспоминаний.

Одним из двенадцати арестованных в зале ратуши, очевидно, был Дон Джи. Впервые за многие годы Палмер проследил логику того события. Один из тех, которого он спас, кому он помог занять высокий пост под прикрытием американского флага, определенно был Доном Джи. Не Дон ли Джи руководил распятием специалиста по поэзии Байрона? Может быть, и нет. Важные птицы всегда старались держаться подальше от таких сцен.

И теперь уже не имеет никакого значения, что очки у ученого разбились. Зачем они ему? Ведь это его партизаны очистили город, чтобы спецкоманда Палмера могла спокойно, почти играючи, занять его. А Палмер отдал его врагам. Так кто же был негодяем?

Если они и встретились в тот день в ратуше — Палмер и Дон Джи, — лишь один из них знал другого.

Палмер был почти уверен, что недавно они снова встретились.

Глава пятнадцатая

Типпи вытянулась на кровати во весь рост. С минуту она слушала радио, затем прикурила сигарету и выдохнула дым. У Шона в спальне всегда душно — ведь когда занимаешься любовью, одеяла и простыни летят на пол.

Эта комната годится лишь для секса, а так она просто ужасна, решила Типпи. Трудно себе представить, что здесь можно жить, по утрам вставать, вечером ложиться спать, чистить зубы, ну и все такое.

Слишком она безвкусная. Ее дизайном занимался бывший друг Шона Фил, модельер по верхней одежде, с которым Шон жил до Оги. Оги — тот другой. Он, как об этом говорится в журналах для гомосексуалистов, не демонстрировал это ни своей манерой одеваться, ни речью. Но комната была сделана в стиле Фила, который можно было бы охарактеризовать как Пламенный Гомосексуалист.

Вот уж в чем точно не было необходимости, думала Типпи, так в бесконечно узких полках средиземноморского мореного дуба с бра. Когда смотришь на них, заставленных безделушками, кувшинами и бог знает чем, голова кругом идет. И не было никакого спасения от красной анилиновой краски, красновато-коричневых и розовых стен, от зеленовато-оливковых штор.

Рядом с ней слегка пошевелился Бен, заворчал и опять уснул. Типпи перевернулась на кровати, которая была королевских размеров. Он красавчик, подумала она, с ним свидания назначать одно удовольствие. Да, правда.

У него потрясающие кудрявые волосы, которые вздрагивали даже тогда, когда он был неподвижен. Типпи погладила волосы на его груди, слегка приподняла их. Наклонилась и лизнула его руку.

Она лизнула свою собственную руку и обнаружила тот же солоноватый вкус, что и у его руки. Ну, а как еще может быть после трех часов занятий любовью?

Она легла на него. Он просыпался очень медленно. Стала целовать в губы. Она чувствовала, как под ее ногами зашевелились пальцы его ног. У него было тело футболиста, и он казался выше ее, но они были приблизительно одинакового роста.

— Н-н-н… — попытался сказать он. Ее язык не давал его губам произнести «Нет». Потом он поднял руки и попытался снять ее с себя. Она вонзила ногти в его ладони и придавила его руки к краям кровати. Он лежал, распростертый, потом начал смеяться.

— Ты льстишь мне, малышка, — сказал он наконец. — Неужели ты действительно думаешь, что сейчас я на что-то способен?

Его голос казался Типпи таким далеким. Пятнадцать минут сна охладили его, решила она. У него уже был взгляд семьянина. Следующими словами будут: «Посмотри, сколько времени».

— Слезай, — сказал он, лишь немного разочаровывая ее.

— Хорошо, — ответила она, перекатываясь на свою сторону кровати. — Твоя жена ждет тебя к обеду.

— Неужели?

— Вставай и одевайся.

— Разве я говорил о том, что мне нужно уходить? — спросил Бен.

— Можешь и не говорить.

— Как неприветливо, малышка.

— Ты хочешь сказать, — сразу же отреагировала она, — что можешь остаться?

— Ах-ах-ах.

— Чепуха. — Она снова взяла сигарету и стала выпускать клубы дыма. — Знаешь, Бен, — сказала она спокойно, — ты потрясающий в постели, но на самом деле в сексе ничего не понимаешь, правда?

Эту фразу Типпи услышала на второй неделе своего пребывания в Нью-Йорке на вечере у издателя. Кто-то употребил это высказывание по отношению к какой-то женщине. Она не знала тех людей, не знала, о чем они говорили. Но эта мысль постоянно прокручивалась у нее в голове. Потом она не раз убеждалась в ее эффективности.

— Правда? — потрясенно спросил Бен.

— Да, правда.

— И это после всего того, что было между нами сегодня вечером?

— Я же подтвердила, что ты был хорош, — напомнила ему Типпи. — Просто я хочу сказать, что на самом деле ты не погружаешься в секс, так ведь?

— Боже мой, миледи. Сегодня это произошло дважды вот на этом самом матрасе. — Бен спустил ноги с кровати и сел. Протянул руку к трусам.

— Чего ты боишься? — настаивала Типпи.

— Я? — Рука Бена замерла.

— Что ты испытываешь?

Трусы упали на пол. Бен повернулся к ней.

— Ты меня разыгрываешь? — спросил он. В его голосе слышался легкий оттенок настойчивости.

— Я просто говорю о том, что чувствую, что ощущаю.

— Не понимаю, о чем ты.

— Ты не понимаешь, — сказала Типпи, — а я понимаю такие вещи.

— Что? — Бен опять взобрался на кровать и встал около нее на колени; она лежала, откинувшись на подушку. Ему казалось, что такая поза каким-то образом укрепляет его позиции.

Типпи сделала гримасу.

— Если нужно что-то объяснять, уже плохо.

— Попытайся.

Она пожала плечами и отложила сигарету.

— Ложись. — Она подождала, пока он лег и расслабился рядом с ней. Из радио лилась медленная мелодия. Она начала поглаживать его живот, потом низ живота.

— Это — объяснение, — произнес он. Его голос звучал глуше.

— Да, правильно.

Она гладила его пенис, медленными движениями, наблюдая за его лицом и за напряженно сжатыми веками. Он поддался, испытывая смесь удовольствия с болью. Она скользнула рукой по смятым простыням, схватила пальцами волосы на его груди и начала медленно тянуть из стороны в сторону.

— Больно!

— Но тебе нравится это!

Она медленно опускалась все ниже, пока не достигла его вьющихся черных волос между ног. Она внезапно наклонилась и вонзила зубы в тело. Бен выгнулся дугой на кровати. Его рычанье было похоже на звук, который издала бы раненая собака.

Типпи начала покусывать мягкую кожу на его бедрах.

— Ты обожаешь такую боль, правда?

— Не так сильно. Пожалуйста.

— Никто никогда не вел себя с тобой так грубо, правда?

Она чувствовала, как он весь напрягся.

— Но теперь ты это испытаешь, малыш. — Она сильно сжала руку, чтобы определить его способность терпеть боль. Он молча корчился.

— Мы просто созданы друг для друга, — сказала она.

— Что?

— Я говорю, что мы… — и внезапно, точно змея, укусила его. Его крик был пронзительным и быстро оборвался. Он старался оттолкнуть ее, но она вцепилась в его ягодицы и не сдавалась.

Через какое-то время она почувствовала, как обмякло его тело и он откинулся назад на простыни. Его мышцы медленно расслаблялись. Его ноги медленно раздвинулись в стороны, он, не защищаясь, полностью отдавал себя ей.

— Умница, пай-мальчик.

Ее слова было трудно понять.

— Что?

Она на секунду отстранилась.

— Будь пай-мальчиком, — сказала она. — Ты должен испытывать наслаждение от боли.

Его веки затрепетали.

Типпи наблюдала за каплей крови, которая стекала по нежной коже правого бедра. Она слизнула ее. Совсем безвкусная. Она встала с кровати и налила в бокал водки. Медленно отхлебывала ее, потом выпила залпом.

Она окунула кончик пальца в водку, а потом прикоснулась им к ранке от укуса. По его реакции было ясно, что он почувствовал жгучую боль. Но он лежал абсолютно безмолвно, его дыхание стало хриплым от желания и ожидания.

Хорошо, подумала Типпи. Если повезет, то мне не придется возвращать его жене до воскресного вечера.

Если, конечно, к тому времени он захочет уйти.

Глава шестнадцатая

Шон осторожно и бесшумно прошел через вестибюль особняка, через дверь внизу, даже не щелкнув замком, на цыпочках поднялся по ступенькам на второй этаж и очень осторожно открыл входную дверь в свою квартиру. Снял легкие кожаные туфли.

Типпи и Бен слушали радио в его спальне. Звук был приглушен, но, поскольку играл рок-н-ролл, он заглушал шум, который создавал Шон, разгуливая по квартире в носках.

Шон открыл шкаф в коридоре, снял с вешалки свой двубортный, узкий, приталенный пиджак, потом, подумав, аккуратно повесил его назад и надел яркий спортивный костюм. Примерил пару кожаных вечерних туфель, оглядел себя в зеркале и так же тихо вышел из квартиры, как и вошел в нее.

Он задержался на пороге, прислушиваясь к звукам радио в спальне. До него доносились ясный голос Типпи и голос Бена, более низкий и хриплый. Боже, подумал Шон, только не говорите мне, что они там просто лежат и разговаривают.

Через полчаса он встретился с Оги в маленьком, затхлом, старом баре на Первой авеню в районе Пятидесятых улиц, чье название еще год назад было не знакомо никому, кроме таких, как Оги, которые посещали его годами. Теперь каждый, кто читал раздел «Люди говорят о…» в журнале «Вог» или репортажи Евгении Шеппард, знал, что эта маленькая вонючая дыра была местом, где собирались одинокие гомосексуалисты.

— Мы одинокие геи? — спросил он Оги, когда они устроились в полутемном баре.

Оги скрестил свои длинные ноги и внимательно изучал, как его лодыжки изгибались в неясном свете. Этим мартовским вечером свет с улицы уже почти не проникал. Сгустились сумерки. Неясный свет от свечки на столе отбрасывал желтые блики на коричневые щеки Оги. Он быстро несколько раз мигнул.

— Могу сказать, что мы гомосексуалисты, — отозвался Оги, не заботясь о том, слышно ли его, — но мы не одиночки.

У Оги был тяжелый день, об этом говорило и то, как он, обычно внимательно следивший за дикцией и грамматикой, сейчас говорил косноязычно, как и прочие посетители. Огосто дель Годео было имя, весьма уважаемое в журналах, в разделах моды, на Седьмой авеню и в самых дорогих магазинах. Для молодого негра, который родился тридцать лет назад на Сто тридцать седьмой улице возле Ленокс-авеню под именем Огост Тигпен (его мать любила называть детей по названиям месяцев: у Оги были сестры, которых звали Эйприл[25] и Джун,[26] и брат по имени Мач[27]), Огосто[28] дель Годео чудесно преуспевал.

Оги достиг всего лишь благодаря своим талантам и усилиям. В отличие от Шона, которому он много помогал, у Оги не было никого, кто мог бы помочь ему. В отличие от Шона, который был бисексуален, Оги был гомосексуален, кроме того, он старался скрывать свои наклонности, а потому не мог извлечь из этого никакой для себя выгоды в бизнесе.

— Ты в депрессии, малыш, — заметил он Шону.

— Дела.

— Да, — протянул Оги, — который год «Мод Моудс», любимый?

— Что?

— Я спрашиваю, компании год или два?

Лоб Шона под рыжими локонами эльфа нахмурился.

— Первый год уже прошел, идет второй.

Оги кивнул. Он хотел что-то сказать, потом передумал и опять кивнул.

— Ну, говори, говори, — подстегнул его Шон.

— Почему я должен что-то говорить тебе? Пусть все объясняет Фискетти.

— Что он может сказать? — произнес Шон. — У него есть деньги, это да. Он настоящий, серьезный, крутой, ты же знаешь. Но тот, который вкладывает в дело деньги, последним узнает, почему дело плохо пахнет.

— Только не он, дорогуша. Я ведь уже намекал тебе, малыш.

— Что?

Оги вздохнул.

— Что ты знаешь о Тони Фише?

— Кто такой, дьявол его побери, Тони Фиш?

Оги погладил Шона по руке, словно просил прощения.

— Гаэтано Фискетти — это Тони Фиш.

— Тони Фиш? — недоверчиво повторил Шон. — Это просто нелепо.

— Уж поверь моим сведениям, — сказал Оги. — Его бизнес — это деньги. Деньги двумя путями. Улавливаешь?

— Боюсь, что нет. Какими двумя путями?

— У Тони Фиша есть два дела, — объяснил Оги. — Делать деньги и терять деньги.

— Перестань, дорогой, — ответил Шон.

— По сути, Тони Фиш — тот, кто теряет больше всех денег. А если принять во внимание их доходы, дорогой, не так просто потерять столько, сколько теряет Тони.

— О ком ты говоришь? — спросил Шон.

Он посмотрел на него расширившимися глазами, затем его тяжелые веки наполовину прикрылись. Казалось, он потерял всякий интерес к Шону, к бару, ко всему миру, может, даже к жизни.

— Оги, дорогой, ты дремлешь.

Оги издал звук, похожий на храп и на смех.

— «Ты проделал долгий путь из Сент-Луиса, но, малыш, тебе еще предстоит потопать», — пропел он мягким голосом. — Я всегда считал, что ты, английский котик, лучше всех осведомлен.

— Если бы мы знали, о чем вы, янки, болтаете, то да.

Оги пожал своими тонкими костлявыми плечами.

— Не мое дело сообщать тебе информацию, дорогой, Это не в моих правилах. Но могу тебя чуток просветить, чтобы ты не был таким чурбаном.

Он вздохнул и быстро огляделся. В сумерках бар начал заполняться молодыми людьми, все были изящными, исключительно хорошо одетыми, уставшими. Два или три бокала — и появится возбуждение при виде новых лиц, новых возможностей, уставшие посетители снова оживятся. Начинали съезжаться девицы — в одиночку и с юношами, узаконивая это место, обеспечивая дополнительные возможности для знакомств за непринужденной болтовней. К ужину, найдя себе пару, юноши оживлялись.

— Видишь ли, — начал Оги, говоря чуть слышно, так что Шону пришлось наклониться, — у них есть два вида доходов: законный и не совсем законный. Законный доход идет со всех видов деятельности, но лучше всего у них работает бизнес, который не требует больших капиталовложений и особой изобретательности, зато дает высокую прибыль. Сечешь, малыш?

— Лишь слегка, дорогой, — признался Шон. — Ты начал что-то такое плести, прямо как в ужасных статьях «Дневная женская одежда».

— Кстати, тебе было бы полезно почитать их. А то ты совсем дремучий. — Оги заморгал с напускной суровостью. — Больше всего они любят такую легальную деятельность, как вымогательство займов, если это можно назвать легальной деятельностью. А меньше всего любят стабильный средний доход. Для них существует лишь высокодоходное дело, все остальное — проигрыш.

— Им нравится проигрывать? — спросил Шон, чувствуя, как напряглись мышцы на его шее.

— Они любят проигрыши. На этом специализируется Тони Фиш. Он собирает компанию, ну, скажем, под открытие маленького кафе. Или под одну гостиницу английского типа, или ресторан французского типа, или что-нибудь еще в таком же роде. Он открывает дело с легальными накладными расходами и капитальными вложениями на тысячи долларов, рентой, оборудованием, жалованьем, ну и все такое. А потом делает так, что предприятие разоряется.

— Ого! — ахнул Шон. — Ты хочешь сказать, что то же самое происходит с «Мод Моудс»?

— Вот ты и сообразил, малыш. Когда «Мод Моудс» разорится, Тони Фиш понесет легальных потерь около двух тысяч долларов. Он возместит эти потери через полдюжину других, не столь легальных операций, которые он пропустит через «Мод Моудс». Весь доход от других операций пойдет на уплату налогов государству, исключая такие потери легального бизнеса, как «Мод Моудс».

— Иными словами, — заключил Шон, — я — это сплошной убыток для компании наркоманов, которых я даже никогда не видел. — Его шея напряглась, буквально одеревенела.

— Наркоманов?

Шон сделал неопределенный жест.

— Забудь.

Он уставился на свой бокал.

— На что ты обижаешься, малыш? — спросил Оги. — С тобой еще не кончено. У тебя же все есть, любимый, — деньги, фотографии, твое имя, статьи; женщины и мужчины падают на колени всякий раз, когда ты со свистом проносишься мимо. Чего еще ты хочешь, малыш? Ежегодной ренты? Пенсии? Ты самый неблагодарный сукин сын, какого я когда-либо видел, это факт.

Шон вымученно улыбнулся Оги.

— Если подходить с этой точки зрения, то я — битая карта, любимый. А что дальше меня ждет?

— У тебя есть в запасе еще шесть месяцев, прежде чем Тони Фиш затянет петлю на «Мод Моудс». К тому времени мы вдвоем, может, что-нибудь придумаем.

— Например?

Оги притворился, что на минутку задумался. Но когда он заговорил, для Шона было совершенно очевидно, что эта идея родилась не сию минуту.

— У тебя есть имя, малыш, — сказал Оги, — а у меня есть связи. Я думаю, нам просто следует под именем Шона О’Малли организовать совсем другую компанию. Та же реклама, та же верхняя одежда. Но только мы расширим границы. О’Малли пусть продолжает заниматься своими дешевыми образцами, а мы начнем моду дель Годео: вечернее платье, спортивные товары. Понимаешь?

Теперь они говорили очень тихо. Их головы соприкасались, когда они обсуждали детали цен, распространения, посредничества. Оги достал из внутреннего кармана потрепанный конверт и начал что-то царапать на нем. Шону полегчало. Мышцы шеи и рук были все еще напряжены, но они уже не болели от этого напряжения.

Как хорошо иметь такого друга, как Оги, думал он, лишь краем уха улавливая те детали, о которых тот вещал ему. Кроме Типпи, Оги был его единственным другом в этом огромном, лживом городе. Оги готов для него на все, точно так же, как он сам — для Типпи. Интересно, подумал Шон, для кого Типпи готова пойти на что угодно?

Спустя некоторое время Оги почувствовал, что, хотя Шон и не потерял полностью интереса к разговору, он отвлекся от обсуждения деталей. Оги замолчал и отложил конверт в сторону. Он подозвал светловолосого официанта и заказал еще две порции вина.

— Я думал, что ты никогда не закончишь, старик, — признался Шон.

— Финансовые детали нагоняют на тебя скуку, малыш? — спросил Оги.

— Ужасную.

— А вот я никогда не скучаю, когда речь идет о деньгах.

— Я поймал себя на том, что думал о дорогом, любимом мистере Фискетти, — сказал Шон. — Вот уж кому не наскучили деньги. — Он одним глотком допил вино. — Он небось баснословно богат.

— Во всяком случае, богат, это уж точно.

— Богат? Его сын, Бен, вот тот просто богат. Я думал, что отец — настоящий Крез.

Оги нахмурился.

— Начинаешь свою болтовню. — Принесли напитки. Он молчал, пока официант не отошел от стола. — Твой приятель, Тони Фиш, лишь мелкая рыбешка, любимый. Вот тесть Бена, это крупная рыба. Винни Большая Рыба, Винни Биг, — Оги хихикнул.

— Знаешь, я просто не понимаю, о чем ты, любимый. Мне ясно лишь одно: каждый, у кого есть такие деньги, как у мистера Фискетти, высоко летает.

— Тони Фиш лишь на две ступеньки выше рядового, — заметил Оги.

— Кого?

— Солдата, того, который в самом низу.

— А этот Винни, как его там, он наверху? — спросил Шон.

Оги покачал головой.

— Ты что, совсем не читаешь газет, малыш? Кроме, конечно, странички «Только для женщин»?

— Это нагоняет тоску.

— Да, Винни Биг наверху, но и он не на самой вершине. — Оги отхлебнул из своего бокала. — Над ним тоже кто-то есть, кто-то над всеми нами.

— Таинственная личность?

Кислая улыбка искривила губы Оги.

— Далеко-далеко, в чаще лесов на Гаити, живут старики. Они умеют творить чудеса. Они насылают проклятия на людей. Превращают людей в зомби. О, это очень плохие негры. — Он опять хихикнул, но на этот раз тише. — Так вот, этот самый хозяин Винни, он тоже живет далеко в лесах. Он тоже умеет творить чудеса, будь уверен.

— Большой босс, да?

Оги сильно выпучил глаза и усилил свой ужасный акцент.

— Господи, да он просто Великий Волшебник.

— Ах, перестань, дорогуша.

Оги спокойно сложил руки и вернулся к своему обычному голосу Огосто дель Годео.

— Не бойся, Оги рядом.

Он похлопал Шона по руке.

Шон протянул руку и ответил Оги быстрым пожатием. На людях ничего больше они себе не позволяли.

Глава семнадцатая

Весь вечер Палмер предавался воспоминаниям о различных событиях семейной жизни. Это правда, что я люблю их, понял он, наблюдая за детьми в их общей комнате на третьем этаже. Это должно быть правдой, иначе все остальное не имеет никакого смысла. Его постоянно терзала эта мысль.

Он должен любить их, повторял он самому себе, иначе все остальное не имеет смысла. Но это было не совсем так.

Палмер посмотрел на Джерри, которая листала шесть последних номеров журнала «Панч», она взяла их в публичной библиотеке на Пятьдесят третьей улице. Он наблюдал, как ее глаза летают по страницам, задерживаются на картинках, скользят дальше. Она могла читать по девятьсот слов в минуту без всякой специальной подготовки, и Палмер упрямо отказывался подвергать ее тестированию, потому что боялся, что результаты будут слишком высокими. Он считал, что то, что желательно для мальчика, девочке не следует уметь.

И тут Палмер понял, что заблуждался относительно своей любви к детям. Это было очевидно. Он не любил своих детей одинаково, это было далеко не так. Он с трудом выносил Вуди, его флегматичное самодовольство. Он чувствовал, что Том был слишком ласковым, чтобы быть искренним, он постоянно был недоволен другими. Но Джерри, с ее остроумием и находчивостью, ее фантастической наблюдательностью, язвительным умом, определенно была его любимицей. Джерри становилась именно такой девушкой, на которой Палмеру надо было бы жениться.

Он нахмурился при мысли о фрейдистском подтексте его чувств и переключился на Вуди, который забился в угол. Его губы шевелились: он выполнял задание, которое должен был закончить еще месяц назад. В июне, если Господь Бог поможет, он, может, закончит среднюю школу. Скорее всего, если верить его репетитору, диплом он получит позже, если пройдет летний курс обучения… благополучно.

Палмер был в ужасе от того, что его сын в свои восемнадцать лет все еще в средней школе. Сам он закончил школу в Уиннетке в шестнадцать, и ему казалось, что и всем его одноклассникам было по шестнадцать. Впрочем, он знал, что сейчас часто заканчивают школу в восемнадцать. Но это все равно было для него дико, особенно после того, как он убедился, что Вуди и Джерри учили в средней школе тому, чему его учили еще в начальной.

Для Джерри это не имеет никакого значения, думал он. Она сама способна узнать столько, сколько ему не удастся узнать никогда.

Он нахмурился и перестал наблюдать за детьми. Он заглянул в газету, которая лежала на его коленях, потом отвел взгляд и от нее. Сегодня он весь день не в себе, и этот странный сон не помог ему. Скорее бы миссис Кейдж объявила обед.

Палмер понимал, что любить Джерри очень просто. Он также знал, что Вуди и Том не виноваты, что не похожи на сестру, он к ним несправедлив. Правда, его не особенно беспокоило это. Родители всегда пристрастны, думал он сейчас. Его родители тоже были такими, во всяком случае отец. Что касается справедливости, то его сыновьям не придется жаловаться. Они унаследуют достаточно денег и связей, так что смогут спокойно быть тупицами.

Но Джерри заслуживает большего. Или, думал он, может быть, неправильно заставлять девушку нести груз его собственной неудачной женитьбы?

Удивительно, как быстро ему стало ясно, что брак неудачен. Сверстники Вуди заключают браки после шести недель знакомства, а через год от них не остается и следа. Поразительно! Как выразилась бы Джерри. А сверстники Палмера по пятнадцать — двадцать лет живут, прежде чем убеждаются, что брак неудачен. Возможно, когда дети Вуди достигнут возраста, подходящего для женитьбы, все вернется на круги своя. А может, дети Вуди никогда не достигнут этого возраста. Возможно, тогда третья планета солнца превратится в огненный шар, наполнив солнечную систему радиацией, исходящей от той планеты, что когда-то называлась Землей.

Палмер поднялся на ноги, испытывая при этом боль.

Лишь Джерри подняла глаза.

— Собираешься одеваться? — спросила она.

— Куда?

— Ты же говорил, что у тебя сегодня какой-то прием, с какими-то дипломатами?

Палмер застонал.

— Давай забудем об этом.

— Хорошо. С тобой что-то неладно сегодня.

— Что неладно?

— Настроение. Задумчивый какой-то. Тебя что-то гложет.

Палмер повернулся, чтобы уйти, потом остановился.

— Если кто-то наделен даром наблюдения, — сказал он, — тому необходимо практиковаться и в сдержанности.

— Поняла, — ответила Джерри. — И все же, в чем дело?

— Вырастешь — узнаешь.

— А. — Она отложила в сторону журналы и встала.

Палмер отметил, что ее фигура в четырнадцать лет больше походила на его собственную, нежели на фигуру Эдис. Он надеялся, что она пополнеет, когда перейдет в старшие классы.

— Для меня это чушь какая-то, — продолжала Джерри.

— Когда последний раз я сек тебя розгами?

— Еще ни разу.

— Все бывает в первый раз, — сказал Палмер. Он бросил на нее притворно гневный взгляд и вышел из комнаты. Бывали минуты, когда даже от Джерри он уставал.

Глава восемнадцатая

Гарри Клэмен вышел в вечернюю прохладу Бликер-стрит. От расположенных невдалеке итальянских магазинчиков и булочных распространялись аппетитные запахи. Матери с малышами в колясочках останавливались и сплетничали возле лавки «Женщина Помпеи». Девушки с высокими прическами кокетничали с юношами в узких брюках. Дежурный полицейский Риордан остановился около машины Гарри, посмотрел сначала на машину, потом на Гарри, потом на свои наручные часы.

— Прошу прощения, офицер, — произнес Гарри. — Я просрочил время?

Риордан молча указал ему на знак — «ПАРКОВКА ЗАПРЕЩЕНА В ЛЮБОЕ ВРЕМЯ».

— Бог мой! — протянул Гарри, широко раскрыв глаза.

Риордан пристально смотрел на него некоторое время, потом повернулся и ушел прочь.

— Чертов полицейский, — сказал Гарри, достаточно тихо, чтобы Риордан его не услышал, и достаточно громко для того, чтобы хоть что-то было сказано.

Довольный этим детским розыгрышем, Гарри беззвучно хихикал, открывая дверь машины со стороны мостовой. Улыбка сначала застыла на его губах, потом увяла. Кто-то небрежно нацарапал оранжевым мелком: «Винни Биг сосет член». Пот выступил на лбу Гарри.

Какой-то парнишка-сицилиец написал это оскорбление, в этом Гарри был уверен. Только сицилиец знал, какой это смертный грех, грех, который был наказуем по закону Дона Винченцо смертью. Всякие сексуальные глупости считались недопустимыми в их клане. Он вытащил из кармана носовой платок, которым вытирал пот с лица, и торопливо стер оскорбление с дверцы.

Затем сел за руль и поехал вверх по Шестой авеню. Он двигался в общем потоке машин, не пытаясь выиграть время. Смешно, думал он, что приходится быть таким же сицилийцем, как и все другие сицилийцы, если хочешь держаться вместе с ними.

Он в двадцатый раз вспоминал заверения Винни Бига, что Народный банк Вестчестера не будет больше отказывать в кредитах клиентам Гарри. И в который раз он чувствовал, что все это пустые слова.

Нереально, чтобы даже Винни Биг, вместе или без своего замечательного зятя, мог проделать все эти операции накануне слияния с ЮБТК. Но как ни относиться к обещаниям Дона Винченцо Бийиото, забывая о том, кем был его отец, ясно, что он не в силах всем за все платить.

Конечно, Винни отхватил себе больше, чем он мог бы прожевать. Грош цена его обещаниям финансовой поддержки от Гаэтано Фискетти, его облигаций и ипотеки. Все знают, что Винни контролирует Фискетти, отца своего собственного зятя. Гаэтано был троюродным братом Винни, вследствие чего его сын был четвероюродным или пятиюродным братом дочери Винни, на которой он и был женат.

При мысли о кровосмесительном браке Гарри сделал возмущенное лицо. Конечно, его собственный дядя Мотке был женат на троюродной сестре, Ханне. Следует посмотреть правде в глаза, подумал он, евреи были лучшими из сицилийцев.

Но что касается сегодняшних обещаний Винни Бига, Гарри был более чем уверен, что их невозможно сдержать. Винни, наверно, хочет их сдержать, может, из кожи будет лезть для этого. Но Винни, даже Винни, обречен на провал.

Итак, даже у Винни было право на провал. Конечно, бизнес с такой важной птицей, как Винни, более или менее гарантировал успех. Но все мы совершаем ошибки, рано или поздно. Это будет ошибкой Винни.

Следует учитывать, напомнил себе Гарри, что я не могу ошибаться.

Пока все шло не так плохо, как могло бы. Если Гарри не сможет продать свои хибары и домишки и достать деньги, чтобы заплатить кредиторам за пиломатериалы и камень, заплатить по контрактам за приобретение земли, за подводку кабеля и все прочие свои долги, тогда он с треском разорится, потеряв недвижимость стоимостью в четверть миллиарда.

Не обращай внимания на кредиторов, горько напомнил себе Гарри. Наличные нужны лишь для того, чтобы заплатить по платежным ведомостям.

Главное, чтобы его клиенты получили по закладным. И еще — чтобы старые клиенты, которым нужны деньги на ремонт домов, могли переоформить закладные и получить хоть что-то.

Итак, Гарри Клэмен был поставлен перед необходимостью загнать Винни Бига в угол.

При одной только мысли о том, чтобы загнать в угол Дона Винченцо, по лицу Гарри заструились ручейки пота. Они проступали у линии волос и стекали по лбу и вискам. Он повернул на Девятую улицу и проехал квартал, с трудом дыша.

Гарри чувствовал, что его сердце бешено билось под ребром. Даже через складки жира он чувствовал, как бьется страх.

Загнать в угол Винни Бига? Это невозможно. Братья Балестрере из Куинса попробовали сделать это три года назад. Кармин Яндоле попытался в 1954-м. Эдгар Гувер пытается сделать это уже тридцать лет.

Кто я такой, что смею думать, что справлюсь с ним? Гарри удивлялся сам себе. Смешной, вспотевший толстяк.

А может, именно поэтому он и преуспеет? Балестрере хотели заполучить Куинс и Бруклин, половину территории Винни Бига. Кармин Яндоле хотел абсолютно все, начиная с жизни Винни Бига. Гувер хотел, чтобы Винни оказался за решеткой. Все они замахнулись на слишком большое, чего Винни Биг просто не мог им позволить, оставаясь Винни Бигом.

Мне нужно совсем немного, говорил себе Гарри. Кроху, которая меньше капельки пота Винни, просто ерунду. Я готов заплатить за это. Заплатить двенадцать процентов, даже тринадцать, торопливо добавил он сам себе.

Он смотрел вдоль Девятой улицы, мысли бешено прыгали в его голове. Бийиото и Гаэтано Фискетти в одной упряжке. Неограниченные средства от Фискетти и от ипотечной компании. Его грудь распирало.

Гарри Клэмен облизал губы. Они были солеными. Он вышел из машины и неуверенно пошел вдоль Девятой улицы к особняку, куда, как он видел, вошел Бен Фискетти. В вестибюле он списал четыре фамилии с почтовых ящиков. Частный сыщик сделает остальное.

Пот струился по лбу и почти ослеплял Гарри.

Глава девятнадцатая

Грациэлла спала в своей постельке с семи часов. Тина и Анита ушли к себе в полвосьмого, и теперь уже наверняка спали. Барни хотел подождать Бена, но после восьми вечера Розали отправила и его в кровать.

Режим субботнего вечера не нарушен. Розали следовала одному и тому же распорядку с тех пор, как помнила себя еще маленькой девочкой. Семь тридцать посвящалось Джеки Глисону. Люди говорили, что он груб, что его манера говорить о женщинах, особенно когда он пьет… Но Розали он нравился. Он был чем-то постоянным. Все годы, которые он не показывался на телевидении, она скучала по его большому лунообразному лицу с темными глазами, полными боли. Когда он вернулся, она дала себе слово не пропускать передачи с ним, если, конечно, получится.

В девять часов вечера Розали была уверена, что с Беном что-то стряслось. В девять часов не возвращаются домой ужинать. Жаркое есть уже нельзя. Оно перегрелось и испортилось.

Она села в кресло напротив телевизора и начала смотреть девятичасовой фильм. Обычно показывали хорошие фильмы, с такими звездами, как Кларк Гейбл, или Джимми Стюарт, или Кэри Грант. Но, если спустя час ее это не увлекало, Розали знала, что вечер может спасти сериал «Дымящийся пистолет». На Маршала Диллона можно положиться. Многие утверждали, что Китти, хозяйка бара, не совсем подходила для семейного шоу. Все эти девушки в ее баре, ну…

Но Розали нравилась Китти. Ей нравился Док. Она желала калеку Честера, ей нравился Фестас. Больше всего она обожала Мэта Диллона. Она уже давно для себя решила, что бы там между ними ни происходило, именно такая резкая женщина, как Китти, — пара Мэту Диллону.

В девять тридцать зазвонил телефон. Предполагая, что это полиция, Розали поспешила через гостиную в кухню к телефонному аппарату.

— Слушаю? — спросила она напряженным высоким голосом. — Это говорит миссис Фискетти.

— Ни за что не поверил бы, — сказал Бен.

— С тобой все в порядке?

— Вроде все. — Он помолчал немного. — Я в ЮБТК, дорогая. Они приглашают на обед, не волнуйся, хотя это и поздно.

— Хорошо.

— Я думаю, что он закончится только после полуночи.

— Хорошо, — повторила она. — В одиннадцатичасовом фильме будет играть Софи Лорен.

— Боюсь, что будет слишком поздно, — продолжал Бен. — Лучше мне остаться сегодня в городе, любимая. Хорошо?

— Остаться?

— В городе.

— С кем?

Бен помолчал.

— В отеле, любимая.

— Тебя может приютить папа.

— Мне не хотелось бы беспокоить его так поздно, дорогая.

— Никакого беспокойства. Он же член нашей семьи. Я позвоню и скажу, чтобы он тебя ждал.

— Нет, — возразил Бен. — Я сам позвоню ему. А ты отправляйся спать, малышка.

— Хорошо. Ты помнишь папин номер? Его ведь не найдешь в телефонной книге.

— Ты моя телефонная книга, — пошутил Бен.

— Если его не будет дома, скажи горничной Аннансиате, чтобы она приготовила тебе комнату для гостей на втором этаже. Это моя бывшая комната.

— Si, bambina.[29] Спокойной ночи.

— Спокойной ночи, Бен. Бен!

Но Бен уже повесил трубку.

Розали медленно вернулась в гостиную. Она сбросила домашние туфли без задника на высоких каблуках и села в кресло напротив телевизора, вытянув ноги на ковре. Она какое-то время смотрела фильм, потом внезапно встала и выключила телевизор. Вот так.

Она медленно вернулась в столовую и стала убирать приборы со стола, и только тут поняла, что никогда раньше не делала ничего подобного, во всяком случае, она не могла припомнить, чтобы она выключила телевизор в середине программы. Ее родители делали это лишь в тех случаях, когда она или Селия отказывались готовить уроки. Она могла бы переключить телевизор на другую программу. Но никогда раньше, за все те годы, что Розали просидела перед экраном телевизора, сама она не выключала его, не досмотрев программу до конца.

Она нервно оглянулась на телевизор, который стоял в соседней комнате, будто ее сердитый взгляд на слепой экран мог привести ее в чувство. Потом она нервно засмеялась сама над собой, собрала со стола тарелки и серебро и пошла на кухню.

Миссис Трафиканти в пятницу вечером убирала все очень тщательно. Вокруг было чисто и аккуратно. Она не работала по субботам и воскресеньям, и Розали всегда старалась, чтобы в понедельник утром кухня была такой же, какой ее оставила миссис Трафиканти.

Она вынула жаркое из плиты и понюхала его. Оно было приготовлено в английском стиле, постное, не сильно соленое, сверху слегка помазанное горчицей. Теперь оно перестоялось, остыло. Розали отрезала три кусочка, остальное сунула в огромный двухкамерный холодильник.

Ее короткие пухлые пальчики работали автоматически. Она поставила на огонь сковородку, положила масло, порезала маленькую луковицу, добавила зеленого перца и чеснока. Она помешивала смесь, пока та не стала золотистой, потом порезала мясо на мелкие кусочки и, все это перемешав, тушила минут десять. Она принесла тарелку, села на высокий стул.

«Три сотни калорий?» — спросила себя Розали. Предел, три сотни. Нельзя было класть даже пол чайной ложки масла. Она начала было протягивать руку к хлебнице, потом остановилась, поджала решительно пухлые губки.

— Ни в коем случае не употреблять крахмал! — произнесла она громко.

Она вздыхала, пока ела. Не то чтобы пища была невкусной. Просто ей не нравилось есть одной. Она редко это делала. Но сегодняшний день, решила она, является поворотной точкой. Сначала я выключила телевизор, подумала она, теперь ем одна. Последний раз она ела одна, насколько помнила, когда лежала в больнице с Грациэллой. Но даже там ей приносили кормить ребенка сразу же, как только заканчивался ланч.

Съев наполовину блюдо, Розали опять потянулась к хлебнице. На этот раз ее рука наткнулась на батон итальянского пшеничного хлеба. Она отломила кусочек. Безразличным движением сунула его в рот. «Я всех дурачу», — думала она уныло.

Украденный кусок хлеба привел ее в плохое настроение. Она чувствовала себя несчастной, когда делала подобные вещи. То, что Бен не пришел домой, заставило ее жутко захотеть хлеба, или макарон, или еще чего-нибудь, что можно было бы съесть с мясом. Сумасшедшая, сказала она сама себе. Голодать весь день, всю неделю, почти целый месяц. И потом смошенничать с кусочком хлеба. Просто сумасшедшая.

У сестер в школе при церкви Святое Сердце она была на примете, слыла обжорой. Розали всегда сидела с Шейлой Кифи, которая ненавидела десерты. И Розали доставалось два десерта, пока ее не поймали на этом сестры. Она посмотрела на еду в тарелке и внезапно почувствовала себя плохо, отодвинула тарелку, тоже впервые.

Розали вернулась в гостиную. Она подумала, что умнее всего было бы надеть ночную рубашку, подняться наверх и сесть смотреть фильм с Софи Лорен, пока не захочется спать. Вместо этого она устроилась на диване и взяла в руки журнал, который купила вечером на Манхэттене. Он продавался в Скарсдейле и почти во всех городах страны, но. Розали никогда раньше не покупала его. Это был журнал для женщин, и вот сегодня она впервые в жизни купила его на Манхэттене.

Сегодня три вещи, подумала она, произошли в ее жизни впервые.

Она просмотрела несколько цветных фотографий красивых молодых моделей с короткими стрижками. У одной волосы были такие же, как у Розали, только еще короче. Стрижка была похожа на мальчишескую, волосы падали на глаза. Потрясающе, думала Розали, но ведь нужно иметь такое узкое лицо.

А тут лицо — точно луна, круглое, широкое, белое. Как клецка.

Она будет больше времени проводить на солнце. Брюнетки должны быть загорелыми и здоровыми, как ее отец, а не белыми и слабыми, как она. Она стала читать журнал и была поражена и испугана, прочитав статью о противозачаточных таблетках. Она не улавливала смысла слов — менструальный цикл, овуляция, — она просто ничего не понимала. Но то, что они писали в журнале об этом, заставило ее сердце биться сильнее, а щеки — зардеться.

Она конечно же знала, что это большой грех. Хотя в статье упоминались имена некоторых католических врачей, которые не были уверены в том, что это следует считать грехом; о подобных вещах надобно спрашивать священника. Но кто в здравом уме спросит об этом священника? Она, конечно, могла спросить свою мать. Но она разделяла взгляд своих отца и дедушки на мать, смазливенькую легкомысленную кокетку. Тот факт, что у нее были только две дочки — Розали и Селия, всегда был немного подозрительным. Мама была из Турина, а вовсе не из Сицилии, и поэтому не вызывала должного уважения. Не то чтобы итальянцы с севера были легкомысленны по натуре, но они не умели серьезно относиться ко многим ценностям. Она лично не могла винить мать за это, а вот другие, часто против ее воли, твердили ей о серьезных недостатках ее матери. И в конце концов, если два таких уважаемых человека, как отец и дед, думают одинаково… Именно по этой причине Розали ничего не хотела спрашивать у матери. Она боялась, что ответ будет следующим: пользуйся таблетками.

Ну, а почему бы и не воспользоваться ими? Розали нахмурилась и опустила журнал на колени. Она действительно так думает? Может, в глубине души она считает, что таблетки это не грех или совсем маленький грех? Может, она также легкомысленна, как и ее мать? Какое имеет значение мнение докторов! Папа же ясно высказывал свою точку зрения по этому поводу.

Она опять встала, прошла в кабинет Бена, взяла большой словарь, который стоял у него на полке. «О-ву-ля-ци-я».

Позже, когда Розали уже лежала в ночной рубашке, она думала о том, какими могли быть их отношения с Беном в постели, если бы она не боялась все время забеременеть.

Она действительно не хотела больше иметь детей, во всяком случае пока что. Ее просто убивало, что ей приходилось все время отталкивать Бена, исключая безопасные дни месяца. А если заниматься любовью каждую ночь и не трястись от страха? Аж дух захватывало при этой мысли.

В журнале рассказывалось и о более страшных вещах, о которых не следовало бы и говорить, — о внутриматочных средствах. Женщины что-то вводят внутрь. Но матка — это ведь то место, где зарождается и растет ребенок! Все это было открытием для Розали. Внутриматочные средства вводятся через шейку матки. Через час с помощью словаря она разобралась во всех словах.

Значит, доктор должен войти туда и… а почему бы и нет?

Старый доктор Скаффиди был там, и Бен — тоже. В конце концов, это естественно. И если быть честной, там побывали быстрые, беспощадные пальцы Фрэнка Галлиарди, Чарли Ги и Денниса Горгона в тот вечер, когда все напились после церкви по случаю перехода на последний курс. При рождении там были Барни, Тина, Анита и Грациэлла. Просто — улица с оживленным движением. Ей нужен там регулировщик, вот в чем дело. Подумав об этом, Розали хихикнула и выключила свет рядом с кроватью.

Предстоит многое узнать об этом, да и обо всем остальном тоже. Есть школы для взрослых. Надо будет уходить на вечер.

Если здесь поблизости ничего такого нет, она знает одно место на Двенадцатой улице в Гринвич-Виллидж, недалеко от отцовского дома. Оно называется Новой Школой, там есть вечерние занятия для взрослых. Розали показалось странным, что она думает о себе как о взрослой. Может, после того как она побыла матерью, она снова сможет стать школьницей? Может, получит диплом бакалавра. А может, как Бен, степень магистра.

Она зевнула. Было только одиннадцать часов, а она уже очень устала. Столько всего случилось с ней внезапно! Бен может чаще ночевать на стороне. Она, похоже, лучше соображает, когда его нет.

Глава двадцатая

Вудс Палмер покончил с салатом из креветок, не стал есть паштет и перешел к каплуну с зеленым горошком и жареным картофелем. Теперь он занимался десертом. Запах жженого коньяка заставил его ноздри подергиваться.

Повернулся налево и вежливо кивнул губернатору, который сидел человека через три, держал ложку над десертом, но не дотрагивался до него. Палмер невыразительно улыбнулся и получил такую же фальшивую улыбку в ответ.

Он повернулся направо и посмотрел туда, где сидел мэр, который, в свою очередь, не дотрагивался ни до ложки, ни до десерта. За спиной мэра стоял какой-то мужчина и что-то шептал ему на ухо, прикрыв рот рукой. Он прикрывал рот таким привычным жестом, что Палмер понял, что этот человек скрывал свои губы, наверное, всю свою жизнь.

Палмер был рад, что не умеет читать по губам, он спокойно вернулся к десерту. Теперь он занимал такое положение, при котором нельзя было отказываться от посещения этих идиотских приемов, а ведь он когда-то давал клятву, что ни за что не станет вечерами работать, теперь это от него не зависело. Как ему хотелось придумать что-нибудь и сбежать!

Подобно большинству сборищ в самых крупных отелях Нью-Йорка, если не считать званых обедов и приемов в честь юбилеев, — этот банкет имел сильный политический привкус.

Званые обеды обычно давались не в честь какой-либо организации, а в честь кого-нибудь, вот и сейчас банкет был в честь какого-то ничтожества, о котором Палмер никогда не имел понятия.

Палмер знал, и от этого сознания сердце его уходило в пятки, что его дивное неведение не может продолжаться вечно. Через несколько мгновений после десерта встанет тамада, чтобы представить гостей и дать кому-нибудь слово.

Именно этот человек, кто бы он ни был, наполнял сердце Палмера тяжестью. Он будет нудить не меньше тридцати минут, превознося жизнь и трудолюбие чествуемого. Говорить только двадцать девять минут было бы оскорблением героя торжества. А каждая минута сверх тридцати будет добавлять еще один лист в лавровый венец того, в чью честь дается обед.

— Никак не справитесь с десертом? — спросил Палмера сосед справа.

Он повернулся, чтобы рассмотреть его более пристально. И узнал сенатора, который пользовался большим влиянием в обществе.

— По-моему, он подгорел, — ответил он.

— В этом отеле не умеют готовить, — декларировал сенатор. — А как идут дела в банке?

— По-всякому.

— Слышал, что вы решили купить банк «Вестчестер».

— Похоже на то. Понадобилось десять лет, чтобы все уладилось.

— Это началось еще до того, как вы пришли в ЮБТК, не так ли? — поинтересовался сенатор.

— Намного раньше. Я всего лишь второй год в банке.

— Тогда вы не очень хорошо знакомы с банком, который покупаете.

— Думаю, как нужно будет подписывать бумаги, ознакомлюсь.

— Надеюсь. — В этом слове содержался какой-то особенный смысл. Сенатор внезапно перескочил на совершенно другую тему. — Сегодня удивительно теплый день для марта, не правда ли?

— Да. А что вы имели в виду, говоря, что надеетесь на это?

Сенатор пожал плечами. У него было крупное красное лицо, вылепленное из нескольких аппетитных кусков сала, маленький рот и настороженные глаза.

— Ничего. Вы ведь не из Нью-Йорка?

— Из Чикаго. — Палмер думал, почему сенатор отказался продолжать разговор.

— Нужно ценить эти замечательные весенние деньки. Они так редки. Потом как-то сразу наступает лето, и начинаешь плавиться в городском котле.

— Сегодня утром мы ездили за город, — сказал Палмер.

— Куда?

— В Нью-Джерси. Моей жене нужны были растения из питомника. Местечко «У Амато».

Сенатор медленно кивнул.

— «У Амато».

Он долго не отрывал взгляда от Палмера, глаза стали настороженными. Затем он было открыл рот, чтобы что-то сказать.

— Леди и джентльмены! — прозвучал голос тамады. — Внимание, пожалуйста!

Облегченно вздохнув, сенатор повернулся к говорившему. Больше на протяжении всего вечера он не сказал Палмеру ни слова.

Ночное небо было безоблачно. Ясный свет луны проникал через стеклянные крыши оранжерей.

Внутри зелень казалась черной. После дневного тепла в ночной прохладе все стало холодным и влажным.

Вдалеке слышался слабый шум электрического мотора, виден был неясный свет лампочки, тускло освещающий темноту. Тележка для гольфа двигалась медленно, очень медленно. Мотор почти не работал от долгого использования в субботу. Его подзарядят, пока Дон Джироламо спит.

Беда в том, думал он, non ha sonno.[30] Он часто по ночам теперь не мог уснуть. Как правило, он спал come un ghiro,[31] но сейчас его мозг работал, вместо того чтобы спать.

Тележка ползла по коридору, свет слабо освещал дорожку. Дон Джироламо знал дорогу даже с закрытыми глазами. Он провел здесь столько дней и ночей на протяжении стольких лет, теперь даже и не сосчитаешь.

Нельзя сказать, говорил он себе, что он теперь unso-litario.[32] Он всегда был unuomo sociovole,[33] всегда привечал каждого, кто приходил к нему. Это верно. Все тянулись к нему. Так что он мог и не выходить из своих оранжерей.

Сырость и прохлада пробирали его до костей. Тележка повернула за угол. Он нажал кнопку на приборной доске. Молчаливый сигнал автоматически открыл дверь, которая скрывалась в темноте.

— Санто?

Где-то внутри раздался шорох. За открытой дверью открылась еще одна и включился свет.

— Si, padrone.[34]

Дон Джироламо вкатил тележку в комнату. За ним автоматически закрылась стальная дверь. Он наблюдал, как Санто запирал двери. Потом Санто помог Дону Джироламо вылезти из тележки и усадил его на удобное кресло около маленького камина. Дон Джироламо опустился в кресло и почувствовал, как от огня тело окутало тепло. Санто закатил тележку в угол и подключил мотор для подзарядки. Хорошо бы, подумал Дон Джироламо, и его старые кости подзарядить.

Как ноют кости! Дон Джироламо тяжело вздохнул. Если он не уснет сегодня, то всю ночь будет мучиться от боли в темноте. Он мог выносить боль днем, потому что многое его отвлекало, но никогда cuor della notte.[35]

День теперь сильно отличался для него от ночи. Днем растения давали ему свой животворный ossigeno.[36] Воздух был насыщен им. Он чувствовал, как его легкие наполнялись этой жизненной силой.

А по ночам растения превращались в убийц. Они наполняли воздух смертью. Ночь кишела убийцами. И то, что днем было для Дона Джироламо жизнью, по ночам становилось ядовитым поцелуем смерти.