Семья

Глава двадцать вторая

Джимми подогнал «линкольн» к тротуару на Пятой авеню, в районе пятидесятых улиц, и Палмер вышел из машины. Он отпустил шофера и долго смотрел вслед длинной черной машине, которая слилась с утренним потоком машин и исчезла, направляясь на восток.

Сказал ли он Джимми, чтобы тот забрал его пораньше на ланч? А о том, что сегодня предстоит работать допоздна?

Палмер взглянул на свое отражение в зеркальной вывеске на фасаде банка. Взгляд был мимолетным, но его было достаточно, чтобы убедиться, что все в порядке. Он высок и строен, на нем темно-серое твидовое пальто, его светлые волосы развевает мартовский ветерок. Он редко разглядывал свое лицо. Оно почти не изменилось за последние десять лет, лишь, может быть, слегка запали щеки, да появилось несколько морщинок вокруг темно-синих глаз.

Палмер нахмурился, посмотрел на часы и направился к зданию из алюминия и стекла, в котором помещался самый большой в стране частный коммерческий банк. Было чуть больше восьми тридцати утра, и поэтому двери были еще закрыты. Но привратник, увидев подъехавший «линкольн», широко распахнул дверь прежде, чем Палмер успел дотронуться до нее. В соответствии с правилами его кобура была расстегнута, а рука лежала на оружии.

— Спасибо, Эд.

— Доброе утро, мистер Палмер.

Палмер быстро прошел по серым и белым плитам холла к лифту. Несколько кассиров подняли головы. Женщины улыбнулись. Все вокруг засуетились. Другой служащий нажал кнопку лифта, распахнул дверь.

— Спасибо, Гарольд.

— Доброе утро, мистер Палмер.

Его улыбка оставалась на лице до тех пор, пока не закрылись двери лифта. Когда щель между дверьми стала совсем маленькой, Палмер увидел, как улыбка Гарольда погасла. Щелк — и все.

Вот ублюдок, подумал Палмер, представив, как трудно было Гарольду лишнюю долю секунды сохранить эту его улыбку убийцы. Лифт поехал наверх, и Палмер закрыл глаза, стараясь, чтобы его желудок поднимался с той же скоростью. Однажды, прочитав различные законы Ньютона, он выяснил, что его желудок падает, когда лифт поднимается. Но это не его вина, решил он, если желудок хочет прокрасться в пищевод.

Вторник обещает быть очень интересным.

Вчера Элстон, который первый обнаружил сбои в Народном банке Вестчестера в его кредитовании, просмотрел массу газет и журналов, где банк делал кое-какие намеки на свою позицию в отношении акционеров. Даже из этих полунамеков, недоговоренностей, умолчаний было ясно — и Палмер должен был в этом согласиться с Элстоном, — что что-то было неладно с «Вестчестером».

До сегодняшнего дня Палмер позволял событиям идти своим чередом, стараясь не спугнуть руководство банка, чтобы оно не стало изобретать оправдания, но на собрании, где должно было обсуждаться много других вопросов, Палмер предполагал задать пару резких вопросов. Собрание будут проводить в зале приемов в финансовом Центре, вот там-то он и пощекочет нервы старому Фелсу Лэсситеру, который был президентом Народного банка с тысяча девятьсот тридцать третьего года.

Он знал, что у Фелса не найдется что ответить. Фелс был похож на многих руководителей менее крупных институтов: он очень мало знал о собственной деятельности, о бизнесе в целом и о банковском деле в частности. В большинство случаев, когда небольшой банк активизировал свою деятельность, кто-нибудь, кто знал достаточно и владел ситуацией во всех трех планах, держал на виду подобного человека. В случае Фелса, думал Палмер, это был кто-нибудь из его вице-президентов, который сумел скупить большую часть акций Народного банка. Через некоторое время, после почти десяти лет ожидания, они будут соответствовать стоимости акций ЮБТК. Вот тут-то и выиграет тот, кто сумел выждать момент, обменяв эти акции на акции ЮБТК.

Палмер просмотрел список сотрудников банка, которых он знал, он решил, что это может быть Ральф Фенгер, экс-вице-президент, или, может, глава исполнительного комитета Чарли Корнблат. Они были достаточно жадны, но ни у одного не хватило бы мозгов на это. Здесь кто-то другой, кого он не знает.

Дверь лифта открылась, и солнечный свет ослепил Палмера. Стеклянная крыша мансарды позволяла мартовскому солнцу беспрепятственно проникать до самого коврового покрытия темно-бордового цвета.

Прищурившись от солнца, Палмер быстро прошел по коридору в свой кабинет, ЮБТК был двуглавой гидрой. Один из главных офисов, очень современный, находился на Манхэттене, а другой — в старом особняке на Броуд-стрит в финансовом районе. Оба офиса считались основными, но лишь один был руководящим. Тот, в котором постоянно находился Палмер. Но сегодня он будет раздваиваться: утро проведет на Манхэттене, а во второй половине дня будет работать в другом офисе.

Хотя Палмер и подозревал самое худшее, он не мог поймать с поличным своего секретаря, мисс Зермат, а именно — доказать, что она действительно продает копии его бизнес-плана мелким служащим обоих банков. Не мог также Палмер доказать, что служащие устраивают свои долгие сиесты, лишь сверившись с его расписанием и точно зная, где он будет находиться в это время. Палмер, естественно, не спрашивал их начальников, так ли это. Он давал мисс Зермат подробный распорядок, а потом иногда внезапно нарушал его. Это держало подчиненных в напряжении, а их начальников забавляла эта игра.

В этот час мансарда была пустынна. Палмер вошел в свой кабинет и, как случается в солнечное утро, зажмурился.

Широченное поле стеклянной крыши, окна в крыше, потолок полукруглый, будто крыло птицы, уходящей вдаль, где возвышались двадцатифутовые окна, давали Палмеру ощущение, что он вошел в узкий конец мегафона, и если прочистит горло, то в дальнем конце комнаты звук приобретет громовой раскат.

Он повесил пальто в шкаф, который возвышался, как и окна, от пола до потолка. Затем открыл кожаную коричневую папку, что лежала на письменном столе, и достал оттуда бумаги, которые накануне ему дала мисс Зермат, взяв их из папки для входящих документов.

Он сел за свой письменный стол, уставившись на корзинку с исходящими бумагами. Для человека, который решил жить по принципу «Относись ко всему легче», он занимался самообманом.

Субботний вечер был потерян из-за дипломатического приема, на котором он не узнал ничего интересного, не пообщался ни с кем важным для него. Перед обедом была обычная болтовня о том, кто кого выдвигает на выборах, и о новых контрактах.

И вот он сидит здесь, вечером, потом возьмет работу домой, а утром принесет ее выполненную.

Он постарался отвести взгляд от корзины с «исходящими» бумагами, но смог лишь перевести глаза на соседнюю, такую же, которая была заполнена письмами, постановлениями, отчетами, просьбами, бланками и всем прочим, что положила сюда мисс Зермат.

Сколько же еще людей вкалывает, как он? Это была бюрократическая работа. Суть такой работы ему объяснил Спитцер, человек, с которым он случайно познакомился на коктейле, где что-то рекламировали. Он объяснил Палмеру свою концепцию. Каждый день утром приходишь в офис, садишься за письменный стол, заваленный папками всех цветов, сортов и размеров. К концу дня нужно их аккуратно, даже артистически разложить по образцам. На следующий день опять приходишь на работу, садишься за стол, заваленный в беспорядке следующей партией документов. И так далее.

Интересно, думал Палмер, способен ли кто-нибудь разобрать все это? Но если кто-то способен, то тогда, понял Палмер, этому человеку нечего будет делать до конца своих дней.

Он посмотрел на часы. Восемь сорок. Вторник обещал быть грандиозным. Единственный способ избавиться от разочарования, считал Палмер, — переложить все свои проблемы на ланче на представителей Народного банка.

Вот это, раздумывал он, будет ланч!

Глава двадцать третья

— Si, мама, — сказала Розали.

На ней был надет ее самый восхитительный теплый халат. Не было еще и девяти утра, но она поднялась в шесть вместе с детьми, проводила Бена в офис. Ей хотелось в этот ветреный вторник остаться дома, в тепле и уюте, с детьми, и поиграть в маму в своем чудесном теплом халате. И вот теперь позвонила ее собственная мама.

— Позвони миссис Трафиканти. Она может прийти пораньше, — говорила мать со своим жутким туринским акцентом. — Она покормит детей. А ты пообедаешь со мной и Селией. Ну, что ты на это скажешь, ragazzina?[37]

— В «Каза Коппола»? — спросила Розали. — Но мы же были там в субботу, мама. И собирались встретиться в пятницу. Кроме того, я на диете. Честное слово.

— На диете? У дона Витоне есть для тебя замечательная диетическая пища.

— Не смеши меня, мама. Я в самом деле очень стараюсь похудеть.

— Si, figurio.[38] Сейчас все стараются похудеть.

Розали тяжело вздохнула. Она и не помнила, чтобы когда-то раньше была так зла на свою мать. Во всяком случае, она не так злилась. Она с трудом сдерживалась, чтобы не сказать какую-нибудь гадость… и без тени почтения. Почему мать старается заставить ее остаться маленьким толстым ребенком, таким, каким она заставляет быть Селию?

— Мама, тебе легко говорить. У тебя фигура как у молоденькой девушки.

Розали услышала самодовольные нотки в голосе своей матери.

— Е vero.[39] И при этом я ем макароны сколько влезет у Дона Витоне. Эта диета просто твоя новая придурь, Роза, и волосы остригла коротко, как мальчишка. Это неженственно.

Розали крепко зажмурила глаза, как бы пытаясь оборвать звук звучного, самодовольного, с сильным акцентом голоса, который доносился из телефонной трубки. Она-то что меня учит, думала она, сама никогда ничего в жизни не делала, на папиной шее жила. Ни на что не способна, даже не знала цены деньгам, которые тратила. Можно подумать, что Дон Винченцо в припадке черной меланхолии после смерти своей первой жены сказал себе: «Хочу куколку из Италии; хочу — темноволосую, очаровательную куклу с обворожительным личиком, пусть целый день бездельничает, лишь бы хорошенькой была». Мне не нужна большая семья, мне даже не важно, какая она будет в постели. Я не требую, чтобы она окружила детей любовью или хотя бы вниманием, у меня достаточно денег, чтобы нанять им лучших гувернанток и послать их в самые дорогие привилегированные школы. Мне даже не нужно, чтобы она подготовила девчонок к встрече с нашим миром, научила их быть женщинами, научила их правильно говорить и одеваться. А когда мои дочери вырастут, единственное, чего я потребую от своей очаровательной женушки, так это демонстрировать их, этих двух gnocchi,[40] двух толстых девушек с лицами, похожими на клецки, моим друзьям и партнерам, пусть видят, как рядом с их бесформенными фигурами очаровательно, потрясающе молодо выглядит моя стройная и молодая куколка-жена.

— Розали?

— Si, мама.

— Ну? Так ты пойдешь?

— Я-я уже сказала тебе. — Розали ненавидела себя за то, что отвечала таким образом. — Я на диете.

— Perché?[41]

— Я худею, мама.

— Che sciocchezze![42]

— Это не глупости. Я устала быть такой толстой, когда ты такая стройная.

На секунду на другом конце провода воцарилось молчание. Потом Розали услышала, как мать раздраженно втянула в себя воздух.

— Ты не имеешь права винить меня, — сказала мать, даже ее акцент стал меньше. — Это не моя вина.

Почти не слушая ее, Розали начала качать головой, как бы пытаясь освободиться от услышанных слов.

— Я на диете, мама, — повторила она упрямо.

— Я не хотела, чтобы ты была una pingue ragazzina,[43] — настаивала мать. — Уж точно не хотела. Это не я, — повторила она еще раз. — Это не…

Розали повесила трубку.

Она дышала так тяжело и часто, что почувствовала боль в легких. Ее сердце бешено билось, как будто старалось вырваться наружу, на дневной свет, где все можно было бы ясно разглядеть и понять правду, понять, кем же на самом деле являются окружающие люди.

Зазвонил телефон.

Чисто инстинктивно — зная, что это ее мать, зная, что не хочет больше говорить с ней, но неспособная сопротивляться привычке быть откровенной с матерью, Розали сняла телефонную трубку.

— Si, мама.

— Розали, ты повесила трубку?

— Si.

— Тогда давай пообедаем где-нибудь в другом месте, bambina. Может, хочешь хороший бифштекс? Или insalata verde?[44] Может, пойдем в папин ресторанчик на Шестнадцатой улице? Si? «Кевинс даблин чопхауз»?

Розали почувствовала, как к горлу подкатывает тошнота. Она дважды нервно сглотнула.

— Я хочу остаться дома с детьми, мама.

— А я хочу, — произнесла ее мать странным, бешеным голосом, — увидеть двух своих детей.

— Мы все встретимся в пятницу, мама. Бен должен был сказать тебе об этом.

— В пятницу? Мы ужинаем вместе?

— Бен не сказал тебе?

— Но ведь сегодня только вторник.

— До пятницы осталось совсем немного. В самом деле, мама.

Наступило молчание. Розали начала понимать, что они впервые поссорились как взрослые люди, на равных. Теперь они улаживали ссору так, как это делали взрослые люди.

— Так что увидимся в пятницу, — громко сказала она. — Ты увидишь сразу всех детей. Так будет лучше.

— Si. Я не знала.

— Он должен был сообщить тебе об этом в субботу вечером.

— Si. — Опять пауза. — В какую субботу вечером?

— Когда он… — Розали оборвала. Она перестала что-либо понимать. — Он не… — Теперь нужно быть осторожнее. Быть взрослой — это сложное дело. — Он разве, э, не позвонил вам в субботу?

— Он хороший мальчик, Роза. Но он не может запомнить всего.

— Si, мама.

— Хорошо. Тогда до пятницы. Я подожду до пятницы.

— Si, мама.

— Но мы еще поговорим до пятницы.

— Si, мама.

— Arrivederci.[45]

— Si. До свидания, мама.

В полной растерянности Розали повесила трубку. Она вспомнила события субботы и воскресенья, быстро все сопоставив. Во-первых, у него должен был состояться поздний ужин, и он остался в городе. Во-вторых, он должен был остановиться у папы. В-третьих, он должен был позвонить им и сообщить, что будет у них ночевать. В-четвертых, он вернулся домой в Скарсдейл в воскресенье, после обеда. В-пятых, весь вечер он читал газеты и никому ничего не говорил.

Розали обнаружила, что находится на кухне и стоит, уставившись на хлебницу. Она открыла крышку хлебницы. На дне лежал итальянский белый хлеб. Из булочной на Бликер-стрит. Сколько Розали себя помнила, они всегда покупали хлеб в этой булочной.

Она протянула руку и отломила кусочек хлеба. Начала запихивать его в рот. Потом внезапно остановилась, положила хлеб на место, закрыла хлебницу и опустилась на стул.

Она безутешно заплакала, чтобы облегчить душу, через полчаса ее нашла здесь Тина. Она обхватила толстые ноги Розали своими тонкими ручками и крепко их сжала. Потом она тоже начала плакать.

Выплакавшись, они обе почувствовали себя гораздо лучше.

Глава двадцать четвертая

Типпи разглядывала свое лицо в зеркале, в ванной Шона. Как и все остальное в этой квартире, ванная была отделана резьбой по мореному дубу. В зеркале, окруженном рамой из персиков, ананасов, орнаментом из листьев, отражалось бледное узкое лицо Типпи.

На лице не было и следа от событий этого уик-энда, отметила про себя Типпи, да и вчерашняя дневная встреча с Беном прошла бесследно. Вчера он получил повестку в суд за нарушение правил уличного движения, потому что мчался в город на недозволенной скорости, чтобы успеть встретиться с ней в 12.30. Кто знает, может, он и на обратном пути, когда торопился возвратиться в банк, заработал такую же повестку. Но она сильно сомневалась, что он вообще вернулся в банк, потому что отпустила его только в три. Смешно — получить вызов в суд за превышение скорости в своем крохотном «карманн-гиа». И совсем смешно будет, если он лишится прав из-за слишком частых дневных свиданий. Бена надо вытащить из Скарсдейла и поселить на Манхэттене, это в его интересах будет.

Она сморщила нос, подумав об этом. Приходит же в голову всякая чепуха!

Внезапно она стала испытывать свою власть над ним. Последний мужчина, к которому она относилась так же собственнически, был капитан баскетбольной команды, старше ее на два года. Он мог заниматься сексом всю ночь напролет, и так все время, пока они были вместе. О Бене этого не скажешь.

Типпи вяло улыбнулась. Она отлично понимала, почему женщины постарше выбирают себе в партнеры молодых людей. Единственное, чего она не понимала, так это сколько должно пройти времени, если учитывать, что сейчас ей двадцать один, прежде чем ей это потребуется. Пять лет? Да, наверное.

Она взглянула на наручные часики. Девять тридцать. Она опаздывала уже на полчаса в радиостудию, которая находилась в центре города. К счастью ее босс, диск-жокей по имени Биг Билли Бинбэг, любит поспать и приедет на студию, дай бог, к полудню, на запись вечернего шоу. Хотя формально Типпи нанял на работу отдел переписки со слушателями отвечать на корреспонденцию Биг Билли, на самом деле это он сам предложил им ее кандидатуру. А Биг Билли за нее замолвил словечко Шон.

Типпи знала, как обращаться со своим боссом. Ключи к нему ей дал Шон. И теперь, как бы гнусно она ни работала, никто не осмелился бы потребовать от Биг Билли уволить ее.

Всему есть предел, думала Типпи, выходя из ванны и разыскивая свою одежду. Последний раз ее видели на работе в пятницу вечером, а сейчас уже вторник, кипа писем на ее столе уже, наверное, выросла настолько, что письма начинают сыпаться на пол. В выходные дни почта приходила в огромных количествах, потому что каждую пятницу Биг Билли предлагал всякую дичь типа: «Первые пятьдесят слушателей, которые напишут нам, получат пожизненную подписку на журнал „Колльер“. А теперь — последняя баллада Дела Крема. Спой ее, малыш Дел». Все студии крутили в этом месяце Дела Крема.

В каком-то смысле, считала Типпи, Бен Фискетти — ее лучшая карта после того, как она приехала в Нью-Йорк. У него деньги, и он — милашка. И, кроме того, он женат, что делает их связь совершенно безопасной. Самое главное, не начать относиться к нему как к чему-то, что ей принадлежит. Это оттолкнет его, а если его не оттолкнет, то она может пресытиться им. Что произойдет раньше, трудно предсказать. Вот именно.

Типпи оделась и оглядела гостиную. Шон — отменная чистюля. Может быть, потому, что он бисексуал и англичанин; все вокруг на своих местах, журналы сложены в стопочку, почта, пришедшая в понедельник, рассортирована для ответов, вещи висят на своих местах, пыль вытерта, на ковре ни единого пятнышка.

Типпи внезапно испытала непреодолимое желание плюнуть на ковер. Это желание обожгло ее, как жаркий порыв, будто внезапно где-то рядом открыли дверцу печки. Она физически ощутила это — как будто кто-то толкнул ее.

Когда это ощущение прошло, она вышла из комнаты, затылок ныл. Как странно! Но она быстро забыла об этом и направилась неуверенной походкой к входной двери.

Теперь дела у нее пошли лучше, подумала Типпи с некоторым самодовольством. Она улизнула из дома на уик-энд. Из своей мрачной дыры. В гнездышке Шона сразу настроение улучшается. Счастливой она чувствовала себя здесь и только здесь. Может, этому помогала своеобразная нереальность этой квартиры. Казалось, жить здесь просто нельзя. Поэтому и ее там не было, и никого не было. И именно поэтому она чувствовала себя здесь счастливой.

Типпи вышла на залитую солнцем Девятую улицу. Она увидела мужчину в синем габардиновом плаще, который читал газету, стоя у входа в бар на противоположной стороне улицы. Она не обратила внимания на то, что он сложил газету и последовал за ней по Шестой авеню. Не заметила она и того, что он вслед за ней взял такси.

Когда она вышла, такси проехало мимо нее и остановилось поодаль, из него вышел мужчина в синем габардиновом плаще. И хотя машина остановилась в квартале от входа в радиостудию, мужчина видел, куда вошла Типпи.

Глава двадцать пятая

Стройка превратила Лексингтон-авеню в ад, целый квартал здесь разрыли и разрушили. В течение всего рабочего дня по улицам Манхэттена носились грузовики с тысячами тонн грязи и обломков вулканических пород, которые лежали в нижних слоях земли.

Толстый слой пыли и грязи осел на соседние кварталы. Служащие теперь в часы ланча должны были прыгать по пыли, выслушивать крики рабочих и увертываться от грязи, которая летела из-под колес проезжающих мимо грузовиков.

Взрывы сотрясали все здания вдоль Лексингтон-авеню, дважды отключали электрическую систему метрополитена, который проходил под улицей, однажды у пожилого прохожего случился сердечный приступ, и он потерял сознание у дверей аптеки. По счастливой случайности в это время в аптеке оказался врач, который привел прохожего в чувство и отправил его на «скорой помощи» в госпиталь на Ленокс-Хилл.

Во время сноса зданий на Лексингтон-авеню, когда о них ударялся металлический шар, осколки гранита разлетались с такой силой, что разбивали окна припаркованных тут автомобилей.

Джордж Ф. Хаузер спешил на Лексингтон-авеню в четверть пятого вечера к своей любовнице, которая жила на Пятьдесят шестой улице, галька из известняка вылетела из-под работающего отбойного молотка и ударила ему в висок, Хаузер упал, на его виске вздулся огромный рубец, несколько дней после происшествия он страдал головными болями, и все раздваивалось перед его глазами. Но он был из тех немногих жертв, которые не стали подавать жалобу на строительную компанию, потому что в этом случае ему пришлось бы объяснить, почему он находился в этом месте и в этот час. Спустя некоторое время зрение восстановилось.

В течение нескольких месяцев, пока сносили здания и проводили земляные работы, четырехрядное движение на Лексингтон-авеню сократили до двухрядного, а иногда сокращали и до движения в один ряд: то сплошной вереницей ехали грузовики, а то архитекторам, инженерам и другим специалистам надо было парковать свои автомобили у этого квартала.

Водители Манхэттена, особенно таксисты, начали объезжать эту часть Лексингтон-авеню по прилегающим улицам. В район стройки подбросили отряды полиции, которые помогали регулировать движение.

Кто-то в офисе Гарри Клэмена, некий ревизор с обостренным чувством собственности, подсчитал, что если учесть остановки метро, дополнительных полицейских, разрушение мостовых грузовиками, налоги на исчезающую на глазах недвижимость, разрушение отелей и магазинов, дополнительные расходы на мытье стен и окон в близлежащих зданиях, все мелкие неполадки, вызванные строительством, то тогда именно эта строительная компания должна возместить городу Нью-Йорку потерянный налог на недвижимость за четыреста семьдесят три года.

— Увольте его! — сказал Гарри, когда ему рассказали этот удивительный анекдот.

Именно в это утро вторника, именно на этой стройке дела шли не особенно хорошо. Гарри стоял на Лексингтон-авеню возле заграждения и наблюдал за огромной бадьей бетона, которая спускалась на канатах крана, возвышавшегося на уровне двадцатого этажа. На уровне пятнадцатого этажа рабочие установили бадью рядом с деревянными формами, скрепленными по две. Прораб открыл клапан, и бетон начал заполнять формы, заливая переплетения тяжелых стальных стержней, которые находились внутри.

Здесь воздвигался тридцатиэтажный офис, первое здание подобной высоты, строившееся на Манхэттене без использования стальных ферм, по совершенно новой технологии, с использованием бетонных плит для балок и пола. Рекламные агенты Гарри на протяжении нескольких месяцев заполняли страницы газет описаниями новых конструкций: «строения без единой заклепки»! Кроме того, оно возводилось над туннелями метро, да и вся конструкция Лексингтон-авеню поддерживалась лишь шестью дамбами, которые вырыты были между тоннелями метро в твердых породах. Помимо этого, рекламировалось то, что благодаря бетону и свинцу, из которого сделаны эти дамбы — стоимостью в шестьдесят тысяч долларов! — работающие в здании будут избавлены от вибрации, вызванной поездами метро. Словом, если не посещать это место, а лишь почитывать убаюкивающие истории в газетах, можно было решить, что это сооружение без заклепок возводилось в соборной тишине.

Гарри наблюдал, как бетон заполняет форму на высоте пятнадцати этажей, земля под ногами вибрировала от проходящего под улицей поезда метро. Он оторвал взгляд от земли и посмотрел наверх, в сияющее утреннее небо. Теперь канаты, которые удерживали бадью, вибрировали. Бадья тоже слегка задрожала. Но рабочим, заполнявшим бетоном форму, удалось удержать ее и из нее выплеснулось немного бетона. Лоб Гарри покрылся испариной.

Он закрыл глаза. Он представил заголовки газет, если бы сверху на пешеходов и машины на Лексингтон-авеню полился бетон или, боже сохрани, бадья столкнула одного-двух рабочих, и они полетели бы вниз на мостовую. Гарри тяжело вздохнул и открыл глаза, поежившись.

Строительные работы в Нью-Йорке проводились, с точки зрения Гарри, в таких густо застроенных кварталах, что последствия даже самой незначительной аварии сказывались на огромном количестве людей.

Большая часть несчастных случаев, правда, происходила на самой стройке. Тем не менее новости об этих происшествиях просачивались тут же через прохожих или через семьи пострадавших рабочих. К счастью, все эти катастрофы — опрокинувшийся кран, неправильно рассчитанная сила взрыва, упавший рабочий — становились частью образа жизни Манхэттена, равно как и нападения, стычки, ограбления, траханье в припаркованных автомобилях, проституция среди мужчин, отравленный воздух, транспортные пробки и неудачные бейсбольные игры. Жизнь в Нью-Йорке означала жизнь рядом с несчастьем, которое могло произойти каждый час в любой день. Так что, если Гарри Клэмен устроит эффектное зрелище и кокнет несколько человек, никто не ужаснется.

Гарри пересек Лексингтон-авеню и, пройдя между трейлерами, будками и туалетами, нырнул внутрь здания. Бетонные этажи были оснащены пейджерной телефонной связью, девушка у коммутатора весь день вызывала абонентов:

— Чернорабочий Джезас Галлиндо! Чернорабочий Джезас Галлиндо!

Она говорила очень медленно и очень внятно, насколько это позволял ее нью-йоркский акцент. Она тщательно произносила имена и повторяла все, по крайней мере, дважды, а иногда три или четыре раза, чтобы быть уверенной в том, что тот, кого она вызывала, или работающие с ним рядом услышали ее. Почему-то считалось необходимым, чтобы при вызове рабочего называлась его специальность.

— Каменщик Луиджи Гальодотта! Каменщик Луиджи Гальодотта!

— Трубопроводчик Ральф Перлмиттер! Трубопроводчик Ральф Перлмиттер!

— Электрик Джимми Гроерк! Электрик Джимми Гроерк!

Рабочие, которых называли, должны были подойти к ближайшему телефонному аппарату и связаться с коммутатором. Им либо передавалось сообщение, либо их соединяли со звонившими.

Гарри Клэмен не одобрял этого. Он не одобрял всего, что отвлекало людей от работы, он не одобрял людей, которым звонили на работу по личным делам, и его не интересовало, насколько важны и срочны эти сообщения; он не одобрял также коллег тех, кого вызывали по телефону, которые в свою очередь подшучивали над получаемыми сообщениями. Он не одобрял, кроме прочего, прорабов и инженеров, которые вызывали рабочих вместо того, чтобы оторвать зады от вертящихся стульев и самим подняться наверх и проконтролировать работы.

Он очень неохотно установил эту пейджерную систему связи, и то лишь потому, что его обязали это сделать профсоюзы.

Пройдет еще несколько лет, и прорабы будут настаивать на установке местной телевизионной системы, которая позволяла бы им руководить работами на пятнадцатом этаже снизу из своего уютного кабинета.

— Водопроводчик Мартин Тетлтоб! Водопроводчик Мартин Тетлтоб!

— Чернорабочий Мельхиор Геррера! Чернорабочий Мельхиор Геррера!

— Бетонщик Эл Палаццоло! Бетонщик Эл Палаццоло!

Гарри вошел в трейлер и взглянул на девушку, которая сидела у микрофона пейджерной системы. Пустая трата денег. Он прошел мимо нее в глубь трейлера, где работал его заместитель.

Сол Горачи был приблизительно того же возраста, что и Гарри, ему было около пятидесяти пяти, но он находился в значительно лучшей физической форме. Хотя Сол и страдал профессиональными заболеваниями, среди которых — плохой слух и постоянный кашель от курения и цементной пыли на протяжении тридцати пяти лет, он тем не менее был высок и худощав, с прекрасной мускулатурой и отменным загаром. Когда надевал парик, как сейчас, его можно было принять за сына или младшего брата Гарри Клэмена. А без парика он как бы демонстрировал Гарри Клэмену результаты жесткой диеты, двухнедельного отдыха на Бермудах и зарядки.

Ни один из них не обращал внимания на сходство между ними, хотя за долгие годы совместной работы это стало притчей во языцех.

Сол Герачи начал работать у отца Гарри еще в годы Депрессии, рыл сточные канавы в Ван-Кортланд-парк. Он и Гарри познакомились, работая в одной и той же бригаде, и, хотя он не был сыном Лу Клэмена, он продвигался по служебной лестнице почти так же быстро, как и Гарри, но все-таки не так быстро.

Гарри принял на себя руководство делом перед войной и сделал Сола своим координатором, курирующим крупные проекты. Независимо от того, был ли это проект строительства такого огромного офисного здания, как это, пятисот индивидуальных коттеджей в Оссининге или торгового центра в Атлантик-Сити, — Сол Герачи был одним из тех, кто надзирал за стройкой.

— Чернорабочий Рамон Диосдадо! Чернорабочий Рамон Диосдадо!

— Рабочий котельной Лео Конначи! Рабочий котельной Лео Конначи!

— Wie geht’s,[46] Сол? — спросил Гарри, усаживаясь напротив него за письменный стол.

— Gurnischt.[47] — Сол потер глаза и закашлялся. Он отложил логарифмическую линейку и взглянул на Гарри. На вечерних краткосрочных курсах института Пратта Сола научили работать с логарифмической линейкой и некоторыми другими инструментами, включая калькулятор, которым он обычно и пользовался. Помимо этого, его образование ограничивалось школьными знаниями, которые он приобрел еще в 1918 году. Но он любил указывать Гарри, который тоже не заканчивал колледжа, на то, что в средней школе его учили тому, чему сейчас учат на первых четырех курсах колледжей.

— Перестань играть с этой штукой и излагай дело!

Сол нахмурился и засунул логарифмическую линейку в нагрудный карман белой куртки на пуговицах, которую обычно носил на работе. Рукава ее были закатаны и открывали накаченные бицепсы. Теперь, когда он и Гарри, насупившись, смотрели друг на друга, казалось, один смотрит на себя в кривое зеркало и от этого кажется лысым.

— Какое дело? — спросил Сол.

— Сколько еще недель есть в нашем распоряжении? — На лице Гарри отразилось отвращение.

Сол пожал плечами.

— Дотянем, пока не подойдет срок уплаты кредитов, до апреля. Но…

Гарри ждал. В его зеркальном отражении у него были волосы.

— Но что?

— Ты же знаешь, Гарри, как это обычно делается. Твой поставщик перестает поставлять материал, ты вынужден временно уволить с работы каменщиков и бетонщиков. И сроки оплаты откладываются. Ты продолжаешь обманывать своих поставщиков и можешь заставить людей работать до июня. Их останется лишь горсточка. Но они все-таки будут работать.

— Ты самый смешной человек, которого я знаю, — кисло произнес Гарри.

Сол опять пожал плечами.

— Что ты хочешь, чтобы я сказал тебе, Гарри? Ты распоряжаешься деньгами. Мне нарисовать диаграмму?

— Штукатур Джулиус Покорны! Штукатур Джулиус Покорны!

— Чернорабочий Пачо Менендес! Чернорабочий Пачо Менендес!

Сол негромко откашлялся.

— Чтобы уж совсем тебе стало смешно, — кисло сказал Сол, — послушай еще и это. Люди «Херца» сказали мне, что если ты не уплатишь за последние шесть месяцев за бульдозеры, то они лишат тебя крана. Прямо сейчас.

— Основного крана?

Сол кивнул.

— Что случилось с твоими банками, Гарри? Средств недостаточно.

— Недостаточно. Ты же читаешь газеты. Денег не хватает по всей стране.

— Но почему мы должны чувствовать это раньше других? — Глаза Сола слегка расширились, взгляд стал умоляющим. — Разве такая большая стройка не должна поддерживаться с финансовой точки зрения?

— Ты рассуждаешь как ребенок, Сол. Кто финансирует весь проект одним займом?

— Но нас должны профинансировать хотя бы для того, чтобы мы дошли до верха.

Гарри успокаивающе похлопал его по руке.

— До верха ты дойдешь. Это я тебе обещаю.

Сол слегка успокоился. Гарри всегда выручал.

— Когда мы дойдем до верха…

— Оставь, Сол. Разве я когда-нибудь подводил тебя?

— Чернорабочий Луис Ортега! Чернорабочий Луис Ортега!

— Сварщик Герман Стац! Сварщик Герман Стац!

Сол улыбнулся Гарри.

— Равно, как и я тебя, сынок.

Гарри улыбнулся и поднялся.

— Хочу посмотреть на центральную трубу на пятнадцатом этаже, где должен быть пульт управления коммуникаций. Мне нужно кое-что обсудить с архитектором, Сол. Ты когда-нибудь слышал, чтобы в подвале не устанавливали пульты?

Выходя из трейлера, они оба взяли желтые пластмассовые каски и направились в сторону открытой платформы подъемника. Невдалеке стоял грузовик фирмы «Херц», помощники электриков помогали разгружать трубы. При виде грузовика Гарри нахмурился.

— Эти болваны дают мне шестимесячный кредит? Всего шесть паршивых месяцев?

— Вопрос не стоит о кредите, — пояснил Сол, покашливая. — Нам нужно платить за аренду каждый месяц. Так же, как тебе платят твои арендаторы. У тебя пять месяцев задолженности.

— Не беспокойся, приятель, — заверил его Гарри, лихо надевая каску. — Через неделю или две у нас будет достаточно денег, чтобы расплатиться со всеми.

— Ты перестаешь финансировать работы на Брукхэвене?

— Нет.

— Ты останавливаешь земляные работы в Армонке?

— Ты что, шутишь? Каким образом это может принести нам деньги?

— Тогда что же? — спрашивал Сол.

— Плотник Муррей Крочмел! Плотник Муррей Крочмел!

— Чернорабочий Рокко Карфано! Чернорабочий Рокко Карфано!

— Не думай об этом, — ответил Гарри, стараясь, чтобы его ответ прозвучал уверенно.

Они встали на открытую площадку лифта и начали подъем. Гарри закрыл глаза, его подташнивало. Ему было плохо. Он уже однажды просил Сола сделать скорость подъема лифтов на всех его стройках поменьше. Но Сол достал свою логарифмическую линейку и рассчитал ежедневные потери человеко-часов. И лифты продолжали летать на тошнотворной скорости.

— Все в порядке, не обращай внимания, — спокойно сказал Сол, наблюдая за работой на открытых этажах здания, мимо которых они пролетали. — Но я ведь не простой рабочий, Гарри. Я спрашиваю не из любопытства. Я тридцать пять лет своей жизни отдал этой компании.

Гарри ничего не ответил, но не потому, что ему нечего было сказать, а просто потому, что пытался удержать в желудке завтрак, пока они не достигли пятнадцатого этажа.

— Какой-нибудь банк собирается дать заем, так? — еще раз спросил Сол.

Гарри сглотнул. Они вышли из лифта и с минуту стояли неподвижно на цементном полу.

— Чернорабочий Инносенсио Диаз! Чернорабочий Инносенсио Диаз!

— Я покончил с банками, — ответил наконец Гарри, оглядываясь вокруг. — Я направляюсь прямо к источнику, Сол, дружок, прямо к монетному двору.

— Что? — Сол шел к тому месту, где прокладывали кабель. — Форт Нокс, может быть?

— Еще лучше. Это крупная компания по закладным и долговым обязательствам, которой руководит Гаэтано Фискетти.

Сол нахмурился. Загорелая кожа на его лице собралась в глубокие складки.

— Почему ты думаешь, что тебе удастся выудить у него деньги, Гарри? Это же частные деньги. — Он подчеркнул это слово.

— Не беспокойся. У меня есть способ.

— Чернорабочий Мануэль Флорес! Чернорабочий Мануэль Флорес!

— Они тебе уже пообещали? — спросил Сол. Его глаза опять стали большими, но не молящими, в них было какое-то другое выражение, которого Гарри не мог понять.

— Что пообещали? — спросил Гарри. — Выложить деньги под дулом пистолета?

— Гарри!

— Успокойся. Расслабься.

— Гарри… — Лицо Сола застыло, — скажи мне, что ты просто пошутил.

— Как это пошутил?

— Гарри, ты шутишь? — настаивал Сол.

— Чернорабочий Ксавьер Лопес! Чернорабочий Ксавьер Лопес!

Сол Герачи, казалось, примерз к полу, на котором он стоял. Он был неспособен сдвинуться с места, как будто наблюдал за катастрофой таких огромных масштабов, что одно крошечное человеческое существо Просто было бессильно что-либо предпринять.

— Гарри.

— Перестань повторять мое имя.

— Ты… — У Сола просто не было слов. Он опять стал кашлять. Его правая рука начала медленно, не сгибаясь, двигаться наверх.

— Чернорабочий Франческо Манос! Чернорабочий Франческо Манос!

Сол перекрестился.

Глава двадцать шестая

Палмер пригласил к себе двух человек; он хотел, чтобы они взяли на себя управление Народным банком.

Билл Элстон всегда предпочитал оставаться на вторых ролях, думал Палмер, потому что не мог подняться в своих рассуждениях выше уровня ограниченного сплетника. Даже если бы Элстон был гением, размышлял Палмер, ожидая, когда эти двое войдут в его кабинет, он стал бы всего лишь помощником секретаря. Возможности Народного банка были таковы, что он мог только следом за ЮБТК поглощать более мелкие учреждения. Нужно назначить на должность кого-то, кто соображал бы чуть лучше помощника секретаря и наблюдал бы за этим процессом поглощения.

Палмер считал, что для этой работы подходит Донни Элдер. Донелли Элдер был старшим сыном Гарри Элдера, сыном вице-президента ЮБТК, который отошел от дел несколько лет назад. Именно уход Гарри Элдера привел Палмера из Чикаго в ЮБТК и сделал человеком номер два в банке. Стать человеком номер один было собственной идеей Палмера, пришедшей ему в голову через год после того, как он присоединился к ЮБТК. Он ничем не был обязан Гарри Элдеру. Никто не помогал, но и не препятствовал Палмеру в деле его восхождения на вершину. Но Гарри оставил в ЮБТК сына, который, по мнению Палмера, не был безмозглым ничтожеством, которого банк получил в наследство от Гарри Элдера. У Донни Элдера все-таки чьи-то мозги были, возможно, мозги его матери. Во всяком случае, он обладал ценными качествами и работал помощником вице-президента.

Донни пришел в кабинет Палмера первым, кивнул, улыбнулся и сел. Он раскрыл на коленях кожаную папку, поднял внимательные глаза, улыбнулся еще раз.

— Чем могу быть полезен, мистер Палмер?

— Хочу провести короткое совещание перед встречей во время ланча. Заходите, Билл.

Палмер наблюдал за тем, как Элстон бочком вошел в кабинет, устроил свои тощие ягодицы на стуле, открыл тощую папку и рассыпал содержимое по ковру.

— Я лишь хотел удостовериться в том, что мы все работаем на одной и той же волне, прежде чем встретимся с представителями Народного банка. — Он замолчал и улыбнулся. — Им пора изменить свое название. ЮБТК звучит более весомо.

— Им больше подходит тюремный номер на рубашке, — заметил Элстон. — Те сведения, которые мне удалось получить, мистер Палмер, настораживают меня. Не понимаю, почему мы вообще хотим их купить?

Палмер взглянул на Донни Элдера и отметил, что тот спокойно воспринял слова Элстона, не то что он. Он просто испытывает личную неприязнь к Элстону, надо держать себя в руках и не отвергать с порога мысли, которые высказывает этот человек.

— И тем не менее, Билл, — начал Палмер, — мы собираемся их купить. Мы сделали заявление. Мы обсуждали это заявление. Причины нашего желания купить этот банк, возможно, выглядели бы более вескими десять лет назад, а не сегодня. Также возможно, что в настоящее время руководство банка оставляет желать лучшего. Но когда ЮБТК заявляет во всеуслышание о своих намерениях, то ЮБТК доводит дело до конца, в противном случае должны быть весьма веские причины, чтобы менять подобные решения.

— Мы просто не имеем права делать это перед лицом общественности, — вставил Донни.

— Именно так, — согласился Палмер.

— Почему? А если решение целесообразно изменить? — Элстон слегка вытаращил глаза.

— Во-первых, — пояснил Палмер, — мы до сих пор точно не знаем, что хорошо, а что плохо в данной ситуации. Во-вторых, что еще более важно, такой банк, как ЮБТК, не может совершать неожиданных действий. Мы не можем позволить событиям развиваться импульсивно. Мы не можем с такой легкостью менять нашу политику. Если действовать подобным образом, люди могут заподозрить нас в плохом ведении дел или в том, что мы не сведущи, а они, видит Бог, хотят в это верить. В ту минуту, когда они потеряют веру в то, что мы в ЮБТК всезнающи и всесильны, они сразу же потеряют доверие ко всей банковской системе Соединенных Штатов. Продолжать?

— Просто пугающе, — пробормотал Донни, — но вот что я хочу сказать на основании исследования их положения с займами. Народный банк оказался в таком же затруднительном положении, как и любой другой банк, который растранжирил деньги на кредиты под строительство или ссуды физическим лицам. Они все просрочены. Но они могут быть возмещены.

— Они не просто просрочены, они затянуты, как петля, — заметил Палмер.

Элстон бросил на него косой взгляд.

— Я не понимаю вас, мистер Палмер.

И никогда не поймешь, добавил про себя Палмер.

— Я надеюсь, что ни для кого у нас не должно оказаться новостью, что строительство в экономике всегда считалось самой трудной отраслью, во всяком случае, на данный момент это так. Любой банк, который тесно связан со строительством, походит на сиамского близнеца: что ему делать, если умрет его брат?

Донни взял папку в руки.

— Народный банк привязан кредитами к своим основным должникам. Например, это строительная компания Клэмена. Скоро у них не будет и пяти центов. Но если отказать в кредите тем, кто с вами тесно связан, то они перестанут платить по своим предыдущим задолженностям.

— Вот по такой туго натянутой проволоке всегда ходят маленькие банки, — подытожил Палмер. — Да и некоторые крупные тоже.

— Но не ЮБТК, — вставил Элстон.

— Нет, насколько я знаю.

— Зачем же тогда покупать такой банк?

— Этот вопрос оставьте на мое усмотрение. Я решу его за ланчем, — сказал Палмер.

— Я не понимаю, какое отношение ко всему этому может иметь ланч…

— Речь идет о том, что Фэлсу Лэсситеру и его компании придется пройти через тяжелое испытание, — объяснил Донни. — Пусть они сами нам скажут, почему нам стоит приобретать их банк.

Выражение лица Элстона стало ироничным. Палмер откинулся назад в своем кресле и наблюдал за тем, как спорили молодые люди.

— Это похоже на игру в покер, — заметил Элстон с выражением доброжелательного презрения на лице, — вовсе не на банковское дело.

— Будьте уверены, это именно банковское дело! — заверил его Донни.

Элстон похлопал по своей папке.

— Вот банковское дело. Тут факты. Исследования. Оценка. А не блеф за обеденным столом. — Он потряс папкой в воздухе. — Все факты вот здесь.

При этом все содержимое папки опять высыпалось у его ног на ковер.

Палмер с трудом подавил улыбку. Какой Элстон неловкий и как плохо говорит. А Донни Элдер был так благовоспитан и так хорошо во всем разбирался. Принимать сторону Элстона очень трудно.

Палмер подался вперед.

— Все является банковским делом, и банковское дело — это все. Вот так-то.

Он хлопнул ладонями по крышке письменного стола, не очень сильно, но так, чтобы дать понять — спор между молодыми людьми окончен.

— Мне нужно несколько минут, чтобы сообщить вам детали.

Он встал и прошелся по комнате, обойдя письменный стол и сидящих подчиненных.

— Ключом ко всему являются наличные деньги, — начал он. — Все начинается именно здесь. Наличность. Новые деньги. Заработная плата, которая выплачивается каждую неделю.

Он помолчал немного, затем поднял руку.

— Теперь я знаю, что это лишь бумага, испачканная зелеными чернилами. Но тем не менее не это самое главное. Эта испачканная бумага имеет ценность. Кто-то произвел что-то ценное, а взамен получил эту бумагу. И он приносит ее нам. Правильно?

Оба молодых человека кивнули, завороженные неожиданным поворотом событий. Палмер вернулся к своему креслу и некоторое время стоял рядом с ним.

— Мы берем наличные средства и обещаем вернуть их обратно в любой момент, когда люди захотят этого, более того, мы платим им четыре или пять процентов за то, что деньги находятся у нас. Безусловно, они не остаются у нас. Мы тут же, немедленно, одалживаем их под шесть или семь процентов, а иногда даже под девять или десять. Вы следите за ходом моих рассуждений?

— Сэр, — сказал Донни, — мы оба прошли все это еще в школе, — и улыбнулся.

— Хочу освежить вашу память, — с бесстрастным выражением лица ответил Палмер.

— Да, сэр.

— Я буду задавать хитрые вопросы позже, — добавил Палмер ровным голосом.

— Да, сэр.

— Тогда продолжим. — Он опустился в кресло и внимательно посмотрел на молодых людей. — Так как люди зарабатывают денег больше, чем они тратят, то наличные деньги перетекают в банки, и вот эти новые деньги мы можем одалживать бизнесменам, строителям, даже тем же самым работающим людям для иных целей — на приобретение машины, чтобы они могли поехать куда-нибудь в отпуск, или на цветной телевизор. Кто из вас может сказать мне, что происходит, когда люди тратят больше, чем они зарабатывают?

— Они не могут этого делать, — резко ответил Элстон. — Они этого не делают.

— Они это делают, — возразил ему Палмер.

Элстон сделал неопределенный жест.

— Но тогда прекращается приток наличных денег.

— Именно это и происходит. Конечно, пока еще такого не случилось. Но приток начинает ослабевать. И в тот момент, когда мы замечаем, что он начинает ослабевать, какие следует предпринять действия?

Оба его слушателя хранили молчание.

Затем Донни спросил:

— Сокращение или лишение кредита?

— Не всего кредита, — поправил его Палмер. — А лишь тех займов, которые не приносят нам достаточной прибыли, тех ипотечных кредитов, которые мы даем под шесть или семь процентов. Мы не одиноки. Все страховые компании действуют на том же денежном рынке. У них приток наличности более устойчивый, конечно, потому что те, у кого имеются их страховые полисы, подписывают контракт и должны дожидаться страховой премии. Но страховые компании меньше инвестируют денег. Кто из вас может мне ответить, почему это происходит?

Донни беспомощно посмотрел на Элстона.

— Я предупреждал, что вопросы будут хитрыми, — сказал Палмер.

— Займы! — выпалил Элстон. — Займы под полисы!

Палмер улыбнулся.

— Держатели страховых полисов являются потенциальными поглотителями наличных денег, которые страховые компании хотят инвестировать. Они могут взять деньги просто под залог своего полиса, и компании могут брать с них приблизительно по пять процентов. Теперь вы, надеюсь, понимаете, какой получается порочный круг.

Элстон нахмурился.

— Держатель страхового полиса нуждается в наличных деньгах, потому что он потратил больше, чем следовало, и не может позволить себе высокую ставку по личному займу, потому что он много потратил. Он занимает под свой страховой полис, тем самым снижая приток наличных денег и, следовательно, заставляя давать деньги под низкий процент.

Донни усмехнулся.

— Рад, что мы не занимаемся страховым бизнесом.

— Но мы варимся в том же котле, — напомнил ему Палмер. — Или, я полагаю, было бы правильнее сказать, что страховые компании варятся в одном котле с нами. Никто из нас не может позволить себе займы под низкие проценты, а в них нуждается строительный бизнес. Так что он обречен на застой, потому что оказывается в тупике.

— И строителям тяжело справиться с другими своими займами, — сказал Донни.

— Теперь, — сказал Палмер, — вы начинаете оценивать все в полной мере. Итак, джентльмены, перед нами два или три порочных круга, которые переплелись в одном клубке как змеи.

— Как же так случилось, что мы это позволили? — почти жалобно спросил Элстон.

— Неограниченный кредит физическим лицам.

— Но мы не предлагали его, — произнес Элстон удрученно. — Мы даем физическим лицам кредит не выше тысячи или двух тысяч долларов, и то делаем это лишь в том случае, когда уверены в клиенте.

Палмер кивнул.

— Да, именно так.

В его голосе при этом утверждении слышался вопрос.

— Правильно?

— Правильно.

— Правильно.

Палмер опять кивнул.

— Мы один из самых крупных и уважаемых банков, поэтому мы не делаем ничего, что могло бы подорвать нашу репутацию, и не совершаем никаких глупостей. Правильно? Мы не способствуем обнищанию работающего класса. Мы не позволяем людям влезать в невозможные долги. Правильно?

— Правильно.

— Правильно.

Палмер встал и снова начал вышагивать по комнате.

— Вы когда-нибудь видели реестр наших коммерческих клиентов? — спросил он молодых людей. — Отдельно от крупных промышленных фирм?

— Списки надежных акционеров, — заметил Донни.

— Я говорю о торговых фирмах, об обслуживающих организациях, о тех, кто пользуется кредитно-карточной системой, вот о чем.

— Это также надежно, — заверил его Донни. — Мы не связываемся с ненадежными компаниями.

— Но те компании, с которыми мы имеем дело, иногда связываются, — упорствовал Палмер. — Что мы делаем для них? Чаще всего продлеваем им кредит. Я хочу сказать, что если в магазине ежемесячно возникает на несколько миллионов долларов долг покупателей в виде счетов, которые можно оплатить в течение тридцати дней, или счетов оборотного кредита, то мы продлеваем им кредит, покрывая то, что они потом получат. А если ресторан с кредитно-карточной системой расчета имеет такие же счета, то мы финансируем их все. И если отели ведут расчеты по кредитным карточкам, да еще имеются купоны и другие кредитные средства, то получается, что мы финансируем все операции и с радостью соглашаемся на это. Так?

— Думаю, что да, — признал Донни.

— Более того, — продолжал Палмер. — Если эта коммерческая кредитная группа включает мелких торговцев — магазины по продаже техники, одежды, ну и прочее, — они могут привлечь большее количество клиентов с помощью системы расчетов «купи-сейчас-заплати-потом»; так к кому они придут за финансированием?

— К нам, — сказал Элстон, — но мы…

— Я просто хочу, чтобы ситуация была ясна для вас обоих. По-моему, у вас была мысль о том, что ЮБТК занимается иным бизнесом, нежели Народный банк. Это происходит просто потому, что мы крупный банк и можем давать деньги правительству и гигантским корпорациям, мы просто каким-то мистическим образом не вовлечены в систематическое похищение денег работяг. Но выдача займов — это выдача займов. Прямо или косвенно, мы занимаемся тем же самым. Как только у вас начнет появляться самодовольное чувство превосходства, — Палмер взглянул на Элстона, — потому что в своей повседневной работе вы не сталкиваетесь с людскими судьбами, которые кружат возле банка в поисках кредита, попытайтесь побороть это чувство.

— Простите, — сказал Донни, — но вряд ли вы можете обвинять нас в гибели людских судеб. Мы лишь даем людям то, что они хотят получить.

— То же самое делают компании по производству сигарет.

Шок на лицах обоих позабавил Палмера. Забавно, Донни и Билл Элстон — такие разные, а принимают на веру все, имеющее отношение к ЮБТК. Более того, все, имеющее отношение вообще к банкам.

— Вы делаете заключение, — начал Элстон, — что…

— Это вы делаете выводы, — поправил его Палмер. — Я лишь предполагаю.

— …что неограниченный кредит для физических лиц — это разрушительная сила?

В воздухе повисла напряженная тишина. Палмер пожалел о том, что поправил Элстона, но в то же время он был совсем не уверен в том, что молодой человек услышал или понял его поправку. Палмер, кроме того, был слегка раздражен тем, что, читая им лекцию, стал поправлять их речь, так же как и образ мысли. Но наплевать…

— Я только что говорил, — начал он, — что вы можете делать собственные выводы. В самих деньгах нет ничего разрушительного или созидательного, но все это есть в способах их использования. На пять долларов можно купить еды, чтобы поддержать свою жизнь. Или можно купить пакетик героина и таким образом убить себя. В обоих случаях вы используете деньги для удовлетворения собственных потребностей. Так что все зависит от ваших внутренних позывов, а не от денег, все плохое и все хорошее идет от внутреннего «я».

Он замолчал. По каким-то причинам, которых он сам не мог понять, он удерживал их восхищенное внимание. Они смотрели на него так внимательно, как будто он играл на сцене или был диковинным зверем в клетке. Палмер вернулся к своему креслу и опустился в него.

— Каждый из нас может отстаивать свою точку зрения, но в стране сейчас настало такое время, когда потребности работающих далеко обогнали их финансовые возможности. Может быть, работяга и его жена стали употреблять наркотики. Вполне вероятно, что у них появилось непреодолимое желание покупать, покупать и покупать. Может быть, они — зомби, загипнотизированные рекламой. Или они подверглись идеологической обработке. Или желают потакать своим слабостям. Неспособны противостоять давлению. Неспособны связать причину и следствие.

Он остановился и посмотрел на сидящих перед ним. Еще минута, понял Палмер, и они будут воспринимать его как психа.

— Лекция окончена. — Он поднялся. — У вас обоих есть дела, которыми следует заняться до того, как пойти на встречу во время ланча. Будьте в холле ровно в полдень, я спущусь.

— Подождите, сэр, — сказал Донни.

Он не выказывал никакого намерения подняться со стула и покинуть комнату.

— А что, если хотя бы половина тех теорий, о которых вы нам только что здесь рассказывали, является на самом деле правдой?

— Да, — поддержал его Элстон, — или хотя бы третья часть?

— Ведь тогда людям нельзя доверять деньги, надо отказаться от кредита физическим лицам, — начал Донни. — Это ведь то же самое, что дать заряженный пистолет ребенку.

— А если их на самом деле так много, как вы счи… предполагаете? — Элстон запнулся. — Тогда нам вообще не следует финансировать ни одну из подобных кредитных операций.

Палмер покачал головой. Он подошел к двери кабинета и распахнул ее.

— Если нам не следует финансировать кредиты, тогда нам вообще ничего не следует делать. Ведь именно таким образом мы делаем деньги. Мы рискуем, у нас никогда нет полных гарантий безопасности, промышленный кредит малодоходен. Иногда эти виды кредитов приносят значительно больше, чем мы в них вкладываем. Мы даем деньги промышленникам и строителям, потому что это устойчивый бизнес, в нем мало риска, а в нашем перечне инвестиций большое место занимает неустойчивый кредит физическим лицам. Но именно он приносит нам самые высокие прибыли. И именно высокие доходы отражаются на получении прибыли в ваших бонусах. Кажется смешным, не правда ли, что в поисках большей прибыли мы ограничиваем приток наших собственных наличных денег?

— Значит, вы ратуете за неограниченный кредит физическим лицам? — спросил Элстон. — Или как?

— Я ратую за то, чтобы у ЮБТК была прибыль, — сказал в заключение Палмер. — Я не думаю, что кому-то из нас следует слишком углубляться в исследования социальных путей, которые ведут к прибыли, искать, что в них хорошо, а что — плохо. Но в то же время я считаю, что никто не должен бездумно плавать по поверхности, не зная, что находится в тех глубинах, над которыми проплывает ЮБТК. Именно эта мысль и является основной в моей лекции. Постарайтесь помнить обо всем, что я вам говорил, когда мы будем сидеть с представителями Народного банка. И еще помните о том, что они намного ближе к линии огня, чем мы. У всех нас есть свои «башни из слоновой кости», такие, как — лишения права выкупа закладной, долгов, писем кредиторов, третьего предупреждения и всего такого прочего. Эти люди были внизу, в тех навозных ямах, откуда начинают расти деньги, — сказал он в заключение. — Я не хочу, чтобы вы воротили носы от того запаха, который может от них исходить.

Глава двадцать седьмая

Утро у Дона Винченцо Бийиото началось совершенно обычно. Он проснулся в десять и теперь стоял у окна третьего этажа своего дома в конце Пятой авеню, одного из последних частных домов на этом конце улицы. Платаны у протестантской церкви напротив начали зеленеть, и Дон Винченцо не видел никакого кощунства в том, чтобы улыбнуться им, хотя вид самой церкви вызывал у него отвращение.

Он напряг мышцы своих все еще сильных рук и три раза глубоко вдохнул свежий мартовский воздух, настолько свежий, насколько может быть свежим воздух в Нью-Йорке. Ah, un soffio diventa fresco![48] Его дом в Нью-Джерси, где он проводил выходные, более подходил для этого.

Он посмотрел на жену, которая спала на огромной двуспальной кровати из красного дерева. Ее лицо было крошенным, как у птички. Ah, una ragazzina piccolina.[49]

Шум от проходивших автобусов и автомобилей на Пятой авеню был несильным, грузовики еще не вышли на трассу. На улицах было затишье перед наплывом машин ближе к полудню. Дон Винченцо давно уже приучил себя к тому, чтобы просыпаться именно в этот час, после чего с удивительной для своих лет скоростью он одевался, завтракал и выходил из дома самое позднее в десять тридцать.

Meraviglioso.[50]

Этим утром Дон Винченцо был просто в отличном настроении. Никаких особых причин не было, но он проснулся таким отдохнувшим, его движения сегодня были особенно энергичными, и это очень радовало его. Он чувствовал себя поразительно молодым, высоким и мужественным, каким обычно был Бен Фискетти.

При этой мысли он улыбнулся. Лично Дон Винченцо считал Бена болваном, un scimunito,[51] дурнем с красивым лицом и атлетической фигурой. На людях он всячески расхваливал внешний вид своего зятя, но самому себе Дон Винченцо с грустью признавался, что ничего другого у этого парня не было, ни напористости, ни амбиций. Ему все досталось слишком легко, вот в чем беда. И это касалось не только Бена, то же относилось и ко всем остальным молодым людям в их клане.

Таким был Оги Лимандри, внук Дона Энрико, и даже его собственный племянник, Чарли Нотарбартоло. А семья его первой жены, Профачис, породила еще несколько своих собственных zoticos.[52]

В эти дни все вокруг было слишком размягченным. И не только в семье, понял сейчас Дон Винченцо, стоя у окна и глядя вниз на улицу.

Появилось какое-то мягкое звучание, как звучание скрипки среди грохота меди. Молодые люди двадцати, даже тридцати лет, все эти тупицы были мягкотелыми. У них нет ни maschiezza,[53] ни virilita.[54]

Все, что они имели, — а лишь немногие, такие, как Дон Винченцо, действительно знали, как много денег, как много собственности и как много власти перейдет к этому новому племени мужчин их клана, — все это будет преподнесено им: una argenteria.[55]

Это их блюдечко с голубой каемочкой — все, за что Дон Винченцо и мужчины его поколения из их семьи должны были сражаться. И все это упадет в мягкие детские ручки этих выпускников колледжей без всякой борьбы.

Конечно, напомнил себе Дон Винченцо, никто из нас не может обвинять в этом кого-то другого. Сами дураки, стремились вырастить американских сыновей. Слава Всевышнему, сказал он себе, что у меня Розалия и Селия. Если бы ему пришлось растить сыновей, то сейчас он был бы в положении Гаэтано Фискетти и других отцов, вырастивших сверхобразованное, сверхпородистое и абсолютно ни к чему не приспособленное поколение, которое не сможет распорядиться с умом богатством их клана.

Дон Винченцо вздохнул и отвернулся от окна. Двигаясь очень осторожно, чтобы не разбудить жену, он вышел через боковую дверь в гардеробную. Там стоял Рокко и курил сигарету.

— Buon giorno.[56]

Его голос, как и всегда, был тонким и невыразительным.

— Spicciati, amico.[57]

Рокко выбросил сигарету, протянул руку к душу, покрутил кран горячей воды. Потом он повернулся к Дону Винченцо и помог ему снять халат и пижаму. Расправив плечи, обнаженный Дон Винченцо встал под душ. Рокко бросил пижаму в контейнер для стирки и достал большое пушистое полотенце.

Рокко теперь за пятьдесят, он лишь на восемь или девять лет моложе Дона Винченцо. Никто из них не выглядел на свой возраст. Дон Винченцо вел активный образ жизни, как и Рокко. Рокко делал все то же, что и Дон Винченцо. Куда шел Дон Винченцо, туда и Рокко. С кем Дон Винченцо встречался, с тем и Рокко. Правда, иногда Рокко посещал места, совершал поступки и встречался с людьми, которых не видел Дон Винченцо, но это уже было личное дело Рокко.

Он был cuscinetto[58] Дона Винченцо. Это хорошо оплачивалось. Дон Винченцо однажды попытался объяснить молодой леди, что означает cuscinetto, ибо дама возражала против того, что Рокко сидит на стуле в углу комнаты и за ними наблюдает.

— Дорогой, я на все способна ради тебя, ты же знаешь, но почему он должен наблюдать за нами? Это доставляет ему удовольствие?

— Он мой, ну как бы это сказать, он мой cuscinetto. Подушка? Диванная подушка? Булавка?

Но молодая дама боялась булавок. Из-за предыдущего клиента. Ему булавки доставляли удовольствие, но его развлечение чуть не привело ее к заражению крови.

— Никаких булавок, — возразила она, вставая с кровати.

— Никаких булавок, никаких булавок. Cuscinetto это… come sichiama?[59]

Рокко заерзал на стуле и произнес единственное слово:

— Буфер.

— Si, буфер. Амортизатор. Он мой буфер, так что, figuri,[60] ему придется остаться здесь.

Дон Винченцо смыл мыло под горячим душем, потом прибавил холодной воды. Его доктор предупреждал, что ему следует отказаться от холодного душа, но ничего не говорил о комнатной температуре вперемешку с ледяной. Дон Винченцо начал медленно поворачивать кран, затем крутанул его одним резким жестом.

— Ai! Fa freddo![61] — Его голос зазвучал на октаву выше обычного.

Стуча зубами, Дон Винченцо вышел из душа в объятия нагретого полотенца, которым его обернул и вытер Рокко. Быстро двигаясь теперь вместе, как в балете, оба они пошли вперед, на ходу Дон Винченцо поворачивался то в одну, то в другую сторону, а Рокко помогал ему одеваться. Когда был завязан белый галстук, Дон Винченцо посмотрел на себя в зеркало. Он увидел, что Рокко надел на него костюм такого же темного зеленовато-коричневого оттенка, какой был и на самом Рокко, те же черные туфли и черные шелковые носки, ту же белую рубашку с вышивкой и одинаковые по белизне галстуки.

— Buono.

Оба двигались стремительно, почти бегом. Они спустились по ступенькам на первый этаж, потом в цокольный, откуда можно было попасть в гараж, выходящий на улицу. Дон Винченцо был очень осторожен. Когда много лет назад он покупал этот дом, прежде всего удостоверился, что имеется прочный подвал, в котором может разместиться гараж для автомобиля.

Он и Рокко вошли в гараж и сели на переднее сиденье черного «форда-галакси». Чуть раньше, около девяти тридцати, Рокко проверил зажигание и тому подобное. Теперь он завел машину. При звуке мотора из тени в дальнем конце гаража вышел молодой человек, привычным жестом отсалютовал мужчинам в машине и прошел вперед к дверям.

Рокко дотронулся до кнопки на приборной доске. Дверь поднялась приблизительно на фут и замерла. Машина не двигалась прежде, чем дверь не поднялась на такую высоту, что Рокко мог увидеть улицу перед гаражом, молодой человек согнулся почти до пола и выскользнул на залитую утренним солнцем мостовую. Он вскочил и кивнул. Рокко опять нажал на кнопку, дверь гаража полностью поднялась, путь был свободен.

Машина полетела вниз по Пятой авеню. Рокко нажал на кнопку на приборной доске. За машиной закрылись двери гаража. Механизм был почти в точности такой, какой защищал скромное жилище Дона Гироламо в оранжереях «У Амато». Кварцевые кристаллы в машине и в двери гаража менялись раз в неделю. Эту работу с дверью в гараже Дона Винченцо было доверено выполнять только Рокко Сгрою. Дверь Дона Гироламо была под наблюдением другого человека.

Дон Винченцо следил за тем, как Рокко ведет неприметный «форд» в потоке машин по Пятой авеню.

Хороший человек. Un uomo massiccio,[62] надежный во всех отношениях. Один из лучших. Дон Винченцо посмотрел на профиль Рокко, на его узкий нос и резко очерченный рот. Таким, как он, Бену Фискетти, Оги Лимандри и Чарли Нотарбартоло и всем остальным молодым не стать никогда. Coraggio, animo, cuore, spirito[63] и, самое главное, l'onnore stesso,[64] воплощение чести.

Только Дон Винченцо знает, чем занят Рокко. Камердинер, водитель, телохранитель — в глазах окружающих. Но Рокко был его доверенным лицом, его другом, его посредником, его двойником. Однажды в Германии, перед войной, когда Дон Винченцо и его отец совершали деловую поездку в Гамбург — на верфи, он слышал, как его назвали Doppelgänger его отца. Это можно было бы перевести, как тень, что-то такое же близкое, неотъемлемое, но в подтексте был намек и на нечто мистическое.

Но Дон Винченцо знал, что дело не только в этом. Его буфер был также его, о, его pinza,[65] его клещами, его пинцетом, его инструментом. Через Рокко Дон Винченцо мог дотронуться до всего, до чего ему хотелось дотронуться, и при этом было не важно, горячо там или грязно, он сам не пачкался, не обжигался.

Словом, Рокко был для Дона Винченцо pinza и Doppelgänger. Именно таким людям, как он, следовало бы оставить все могущество и власть их клана, а не юнцам с недоразвитыми мозгами. Дон Винченцо тяжело вздохнул при мысли, что Рокко почти столько же лет, сколько и ему самому. О том, чтобы оставить ему солидное наследство, — не может быть и речи. Когда Дон Винченцо уйдет, его Doppelgänger не надолго переживет его.

Глава двадцать восьмая

Шон провел почти все утро, проверяя бухгалтерские книги вместе с Мюрреем. Несмотря на то что он доверял своему другу Оги и обычно с удовольствием пользовался его советами, он все еще не мог поверить, что главной задачей «Мод Моудс» было тратить деньги мистера Фискетти и быть убыточной фирмой. Он интуитивно понимал, что об этом не стоит говорить откровенно с Мюрреем. Но когда они уже почти закончили проверку, так и не выяснив, почему же происходит спад, Шон не удержался и задал несколько вопросов. Он надеялся, что они выглядят достаточно невинными.

— Если ничего не изменилось с прошлого года, — медленно и тихим голосом начал он, глядя на черные волоски, торчавшие из левого уха Мюррея, — и если мы взяли правильное направление, если рынок одежды стабилен, а продавцы хорошо выполняют свое дело и не повысились цены, тогда из-за чего же документы прошлого года показывают прибыль, а этого года убыток?

Мюррей сложил на груди волосатые руки, потом пожал плечами, подняв их вверх и чуть вперед, будто не просто хотел сказать: «А кто его знает?» — но и прибавлял: «Убейте меня, если я могу ответить вам на этот вопрос!» Как бы подчеркивая при этом: «Мы живем в сумасшедшем мире».

Его движение выражало еще и такое — «Почему вы задаете мне, заштатному клерку, такие сложные вопросы?»

— Милый, ты хочешь сказать, что ничего не сообщишь мне?

— Разве я это сказал? — спросил Мюррей, изображая поруганное достоинство.

— Я слышал, — начал Шон, все еще пытаясь что-то выведать у него, — что вам не раз пришлось пережить банкротство с мистером Фискетти. Какое по счету будет это — десятое?

Мюррей хотел было снова проделать плечами акробатический трюк, но передумал. Он начал играть своими карими глазами. Придал им обиженное выражение, но отказался и от этого. Наконец с выражением отвращения произнес:

— Семнадцатое, но кто ж их считает?

— Да, конечно, это не имеет никакого значения. Вам все равно платят, вне зависимости от того, что происходит с фирмой.

— И вам тоже, — Мюррей решил обороняться. — Не нужно забывать и о другой стороне дела. Вы с этого тоже кое-что имеете.

Шон вздохнул.

— Конечно, вы правы. Действительно, черт возьми, с чего это я расшумелся.

— Давайте кончим эти разговоры.

— Разговоры… — Шон остановился, подумал, потом сказал скороговоркой: — Конечно, для вас все выглядит иначе. Вы у себя дома. И успех не так уж нужен вам. Нью-Йорк — ваш родной город, а не какая-то знаменитая сокровищница за тремя морями. Мы в Англии мечтаем добраться сюда, потому что мечтаем добиться успеха в Нью-Йорке, городе, в котором стоит рваться к успеху! Если вы родились и выросли здесь, город представляется вам по-другому. Его не нужно завоевывать. Это простое, обычное место. Даже очень обычное.

Мюррей вначале пытался избежать этого откровения, но потом его прорвало.

— Вы зря нас недооцениваете.

— Я хотел сказать… — Шон сделал слабый жест рукой, как бы пытаясь объяснить нереальность своей мечты.

Мюррей заговорил обиженным голосом:

— Хоть я и бухгалтер, а не дизайнер, у меня тоже есть душа. Я понимаю подобные мечты. Вы когда-нибудь слышали пословицу: «Покажите мне дантиста, и я покажу вам человека, исключенного из мединститута»? — Мюррей резко покачал головой. — Покажите мне бухгалтера, и я покажу вам человека, не закончившего юридический институт. Следите за моей мыслью?

— Да я уверен, что вы…

— Да, я тоже мечтал о многом. Знаешь, не имеет никакого значения — здесь мой дом или нет. Не забывай об этом.

— Я не хотел вас…

— Чтобы чего-то добиться в этом мире, позвольте мне досказать свою мысль, — и мне, и вам в одинаковой мере надо корпеть с карандашом в руке. Я ясно выразился?

— Конечно, но я просто…

Мюррей прервал его резким движением руки.

— Не нужно мне ничего рассказывать. Я знаю эту книгу наизусть. Все, что касается бизнеса. — Мюррей изобразил что-то среднее между смешком и фырканьем. — Бизнес. Успех в бизнесе. Как это все происходит? Нет уж, позвольте мне, приятель. Я прихожу сюда раз в неделю, правильно?

— Да.

— Ты никогда не думал о том, где я бываю остальные четыре рабочих дня?

Мюррей потер лицо своей волосатой рукой.

— Я работаю и в других местах. Одно место расположено прямо в этом здании, там торгуют женским платьем. В Куинсе я обслуживаю цепь супермаркетов и три ресторана. Занимаюсь операциями по обналичиванию чеков в Бруклине, оптовыми продажами мяса. На Чемберс-стрит есть электрокомпания. По субботам я разбираюсь с налогами частных клиентов. На седьмой день я отдыхаю.

— И все это компании мистера Фискетти?

— Нет. Только эта и супермаркеты. Еще рестораны. Но дело не в этом. — Мюррей с грохотом захлопнул книгу. Он встал и взял свой потрепанный бежевый дождевик. — Просто я знаю, как можно добиться успеха в бизнесе. Вы говорите не с новичком, только что кончившим престижный колледж. А с человеком, которому пришлось заниматься делами многих учреждений. Может, даже слишком многих. Вы меня понимаете?

— Да, конечно, — ответил ему Шон. — Так как же можно добиться успеха?

— Помяните мои слова. Успех лично вам не грозит.

Последовала тишина. Мюррей туго застегнул пояс дождевика вокруг своей широкой талии.

— Извините, приятель, но вы же не хотите, чтобы я вам лгал? Уж слишком поздно.

— Так как добиться успеха? — спросил его Шон.

— Для этого требуется несколько вещей.

Мюррей убрал в боковой карман пиджака два карандаша с жестким грифелем и две шариковые ручки.

— Нужно иметь связи. Это у тебя есть. Немного мозгов, но не так много, как ты считаешь. И это тоже у тебя есть.

— Спасибо.

— Немного удачи, но не слишком много. — Мюррей прищурился. — И потом нужно, как бы это сказать… — Он сжал руку, пытаясь схватить нужное слово. — Что-то вроде инстинкта, инстинкта убийцы. Я хочу сказать…

Он снова помолчал. Мюррей даже побледнел, так он старался поточнее выразить свои мысли.

— Вам нужно переменить отношение к самому себе, — наконец вымолвил он, — вы должны очень серьезно воспринимать себя. Вы можете пошутить по какому-то поводу, но все равно такое отношение к самому себе должно стать для вас самой важной вещью в мире. По отношению к себе у вас не должно оставаться даже тени юмора. Иначе это вас убьет. Вам придется носить что-то вроде шор. Нужно обращать внимание на то, кто вы такой и что делаете, и все время воспринимать все только серьезно. Это самое главное. Жизнь серьезнее, чем женщины или еда, веселье или даже сама жизнь. Самое главное — цель. Выше нее нет ничего. Шон, приятель, у вас ее нет. И у меня тоже.

— У мистера Фискетти есть? — закинул удочку Шон.

— Нет, у него тоже нет.

— У Бена?

Мюррей снова зафыркал.

— У него и подавно.

— А у кого?

— У кого? — Мюррей загадочно повторил этот вопрос, ухнув, как сова в ночи. — У кого?

— У Винни Бига? — продолжал гадать Шон.

Мюррей с отвращением посмотрел на него.

— Что выдумываете, приятель? Вы все время попадаете пальцем в небо. Я же сказал, что у вас отсутствует этот инстинкт, прекратите давить.

— Я не хотел.

— И отлично. Мы, мелочь, живем — не тужим.

— А потому что с юмором ко всему относимся, — добавил Шон.

— Ох, с вами поговоришь, совсем рехнешься.

— А если бы относились ко всему серьезно, добились бы большего, а не только бы от шишек голову спасли?

— Если слишком серьезно подходить к бизнесу, — прервал его Мюррей, — совсем без головы останетесь.

— Вот как?

Мюррей пошел к выходу из офиса.

— Приятель, в мире не так уж много места для серьезного бизнеса, и оно уже занято весьма серьезными людьми. Не пытайтесь вмешиваться в их дела. Пусть они грызутся друг с другом. Ясно?

— Дошло!

— Увидимся в следующий вторник.

Глава двадцать девятая

Джимми протискивал длинный «линкольн» сквозь Броуд-стрит, наконец он остановил машину У бровки тротуара у главного офиса «Юнайтед бэнк энд Траст компани».

Новая эмблема ЮБТК красовалась у каждого отделения банка. Их было двести пятьдесят. Эмблема была изготовлена из нержавеющей стали золотистого цвета. Но здесь на фасаде, где когда-то был единственный главный офис банка, оставалась старая вывеска. Его римские стилизованные большие тонкие буквы с искусными засечками на концах переплетались в сложный дизайн датированной бронзы на фоне песчаника.

Палмер вышел из машины и уставился на витиеватое переплетение букв. Он вспомнил, что эту эмблему разработали примерно в 1890 году. Хотя прошло столько лет, эмблема казалась гораздо современнее, чем строгие готические буквы нового логотипа. Его делала для ЮБТК корпорация, специализировавшаяся на создании эмблем для нового единого имиджа фирмы. Палмер решил, что все обоснования нового дизайна, представленные на многих страницах, сводились лишь к оправданию счета. ЮБТК это обошлось, вспомнил Палмер, в пятьдесят тысяч долларов, еще миллион пришлось истратить, чтобы изготовить и установить эмблему по всему городу. Кроме того, нужно было менять логотип на всех деловых бумагах, конвертах, банковских расчетных книжках, ведомостях, контрактах, чеках, визитках, рекламных проспектах, на обоях и плитках пола в банке и, наконец, черт побери, — на документах, имевших не последнее значение в финансовом бизнесе — на запатентованных, с водяными знаками, чековых книжках ЮБТК.

Основная задача дизайна состояла в модернизации и подкреплении имиджа ЮБТК, потому он был решен в футуристической манере, в стальной с золотом гамме. Палмер подумал, что если бы ЮБТК просто выбрал эмблему в стиле «нового искусства» на главном офисе на Броуд-стрит, она все равно казалась бы модной, настолько модной, что женщины — кассиры банка носили бы мини-юбки, а мужчины отпустили бы волосы до плеч, а сам Палмер прикрепил бы значок с надписью «Отмываем деньги, пущенные на наркотики».

— Мы идем, сэр? — спросил его Донни Элдер.

Палмер перевел взгляд на двух молодых людей, которые вышли из машины вместе с ним. Он внезапно увидел, что стоит на тротуаре, потеряв счет времени и не двигаясь с места.

— Да.

Быстро шагая, он прошел через холл. («Доброе утро, мистер Палмер!», «Добрый день, мистер Палмер!» «Приветствую вас, мистер Палмер!») Потом они поднялись по широкой извивающейся лестнице на второй этаж в зал приемов и конференций. Он сказал Джимми, чтобы тот заехал за ними точно в двадцать минут первого. Он за десять минут организовал обед, как раз перед тем, как прибыли люди Фэлса Лэсситера. Гости приехали из Вестчестера, им дали время для прогулки по городу. Он был уверен, что они провели последние полчаса, делая покупки в магазинах, продававших охотничьи принадлежности, удочки, все необходимое для прогулок по морю или чего-нибудь в этом роде. («Ради бога, постарайтесь вернуться к ЮБТК в двенадцать двадцать пять. Никак нельзя, чтобы вы опаздывали и приходили по одному!»)

Палмер проверил наличие напитков, меню и сервировку столов. Он убедился, что все в порядке, гораздо лучше, чем несколько лет назад, когда подобными встречами занимались четыре старика — повар, два официанта и человек, который убирал со столов. Готовили ужасно, подавали еще хуже. Палмер отправил их всех на пенсию и договорился с одним из клубов неподалеку, частным клубом, где обедали люди из финансовых учреждений этого района. Клуб пользовался заслуженной репутацией — отменная кухня и отменное обслуживание.

— Донни, ты сядешь за этот край стола. Билл, а ты за тот. Я сяду посередине или в любом другом месте, где сядет Фэлс, если только он не сядет рядом с вами. Тогда я сяду рядом с Ральфом Фенджером или Чарли Корнблатом. О ком еще мы тоже должны побеспокоиться?

Билл Элстон нахмурился, как старая дева.

— По-моему, ни о ком.

— Донни?

— Только об этой тройке, — заявил Донни со спокойной уверенностью.

— Угу.

Палмер посмотрел на часы. Двенадцать двадцать шесть. Он нажал кнопку звонка и вызвал официанта.

— Не принесете ли нам что-нибудь выпить? Можете не торопиться.

Официант принял заказ. Элстон нахмурился еще сильнее.

— Не волнуйся так, Билли, — успокоил его Палмер. — Мы должны выглядеть как тройка веселеньких выпивох, когда они придут. Немного подвыпившие мужички или что-то в этом роде.

— Вы хотите, чтобы они именно так воспринимали нас?

— Мне казалось, что я только что сказал вам об этом.

— Я… — Элстон остановился, подумал и быстро взял свой бокал у официанта.

— Я уже говорил, что это игра в покер, — напомнил ему Донни. Он произнес это немного свысока.

Палмер чуть не рассмеялся при виде неудовольствия на лице Билла.

— Вы вообще пьете?

— Да, конечно.

Элстон сделал огромный глоток смеси водки и имбирного эля.

— Вудс, старый пьяница.

Палмер обернулся и увидел в дверях Фэлса Лэсситера, который выглядел гораздо старше своих лет. Фэлс, видимо, страдал от комплекса преждевременной старости, как страдают юнцы, когда у них начинает ломаться голос и расти борода. Ему было не больше шестидесяти, но его лицо, узкое и без всяких морщин, редкие седые волосы, нездоровая, в пятнах, желтоватая кожа делали его похожим на больного, истощенного старика восьмидесяти лет.

— Как раз вовремя, Фэлс.

Палмер заговорил более мягким голосом, чем он обычно разговаривал с людьми, без твердого чикагского акцента:

— Мы уже начали. Закажите себе что-нибудь.

— Ха-а. — Смех Лэсситера вырвался из горла, словно первая струйка пара из кипящего чайника.

— Вы знакомы с Ральфом и Чарли?

Палмер пожал им руки и представил их своим помощникам. Он обратил внимание, что, взяв с собой своих помощников лет тридцати, в противовес людям Лэсситера, которым было за пятьдесят, он добился желаемого эффекта — он производил впечатление беспечного человека. А значит, эти зануды из Народного банка потеряют бдительность.

— А это мой вице-президент по вопросам новой политики, Бен Фискетти. Бен, поприветствуй мистера Палмера.

Вудс взял в руки крупную жесткую руку молодого человека и дважды пожал ее. Он смотрел в темные, как спелые оливки, глаза с длинными ресницами. Ему было интересно, кто же такой этот красавец. Потом он вспомнил.

— Боже мой, вы совсем не изменились с тех пор, когда бились против морячков, футбол был что надо, — сказал он.

Темное настороженное лицо Бена расплылось в широкой белозубой улыбке. Он, казалось, даже стал выше ростом.

— Мне не приходило в голову, что кто-то может помнить такое. Все было так давно.

— Я обычно не болел за сухопутчиков, — заметил Палмер, — но в тот раз мы приехали на Восток, и кто-то предложил нам билеты на эту игру. Обычно я болею за Запад.

— Вы из Чикаго?

Палмер кивнул головой. Он сам не понимал, почему тратил драгоценное время на этого новичка. Но что-то в том, как он без всякого труда вспомнил прекрасную игру этого парня, со времени которой прошло почти десять лет, подсказало Палмеру, что подсознательно он желал узнать как можно больше об этом Бене Фискетти. Все еще не понимая почему, Палмер решил подчиниться интуиции.

— После Вест-Пойнта я учился и защищался в Калифорнийском университете. Там мне совершенно некогда было играть в футбол, — сказал Бен.

— Вы закончили факультет бизнеса? — продолжал интересоваться Палмер.

— Да.

— По какой теме?

— Кредиты заказчиков.

— Прекрасно. Что будете пить?

Палмер улыбнулся Бену и перенес внимание на Фэлса. Он сделал полшага в сторону от Бена Фискетти, чтобы этот парень не вообразил себе неизвестно что, ведь его допрашивают с пристрастием. Палмер понимал, что, напомнив ему о прекрасной игре в футбол в прошлом, он всегда найдет нужный тон в разговоре с этим красавчиком.

За столом Палмер снова начал уделять внимание Бену Фискетти. Во время еды разговор шел практически ни о чем. Палмер и Фэлс говорили о том, как и предчувствовал Палмер, что Лэсситер приехал гораздо раньше и ходил по магазинам, где купил дюжину специальных шурупов по три дюйма. Разговор перешел к лодкам и парусному спорту, Фенджер присоединился к нему.

Палмер видел, что его молодым людям было не по себе — они еще не научились болтать о пустяках и сидели набрав воды в рот. Готовились к важным деловым переговорам. Даже Донни Элдер, который обладал некоторым опытом светской болтовни, казалось, отсутствовал за столом, ему было сложно вносить свою лепту в разговор.

— Вы не ходите под парусом? — спросил Бена Палмер, когда со стола убирали тарелки после десерта.

— Раза четыре в год хожу. Но выступаю в роли помощника. Один бы не справился.

— Прекрасный вид спорта. Купите себе лодку и научитесь. У вас есть сыновья?

— Один, но ему всего семь.

— Вполне достаточно. Только он должен уметь плавать. Дайте ему спасательный жилет и возьмите с собой. Потом он не оставит вас в покое, будет просить брать с собой постоянно.

— Конечно.

— Нужно только заставить ветер нести вас туда, куда пожелаете. Нужно его обмануть, — объяснял ему Палмер. — Можно даже иногда ходить против ветра. Но ветерок нужен всегда, он-то и двигает вашу лодку. Этот спорт совсем не похож на банковское дело. Если в банке нет наличности, тут вам и конец!

Наступила жуткая долгая тишина. Билл Элстон уронил ложку на блюдечко кофейной чашки. Звук, казалось, перескакивал по комнате, как шарик пинг-понга.

— Друзья, — продолжал Палмер в этой страшной мертвой тишине. — Мне кажется, что у вас иссякла движущая сила. Я хочу сказать, что к вам не поступает наличность. И еще грубо нарушаете правила выдачи ссуд, насколько мне известно. — Он резко повернулся к Лэсситеру и уставился на него. — Вы действительно находитесь в ужасном положении.

Лицо Лэсситера, похожее на обтянутый кожей череп, задергалось.

— Полагаю, что оснований для волнений нет, — сказал он и улыбнулся белоснежными вставными челюстями.

— Я рад это слышать.

— Да. Мы сейчас почти полностью перекрыли возможности для предоставления случайного кредита, — продолжал Фэлс, — и пройдет, видимо, несколько недель, прежде чем…

— Прежде чем банк вообще перестанет выполнять обязательства по другим задолженностям.

Лэсситер нахмурился, как бы стараясь напомнить Палмеру, что он значительно старше его, к тому же — здесь присутствуют их подчиненные.

— Я, э… не э… верю этому… — Лэсситер замолчал и повернулся к Ральфу Фенджеру.

— Фэлс пытается сказать, — начал медленно говорить Фенджер, — что мы, гм, проводили, гм, некоторые меры по рекламе, которые внушают надежду. Мы подняли наши процентные ставки на четверть процента. — Он заговорил быстрее и увереннее. — Мы теперь можем надеяться, что…

— Что ваш местный Сбербанк поднимет свои процентные ставки на четверть процента выше ваших.

Фенджера оскорбили слова Палмера. Он повернулся к Чарли Корнблату. У того широко раскрылись глаза, он с трудом соображал, что же нужно ответить Палмеру.

— Но, — начал он, — вы не должны забывать об очень выгодной конверсионной сделке по вновь возвращенному в пользование имуществу и недвижимости. Мы продали семнадцать индивидуальных домов и одиннадцать домов на две семьи с гаражами с предварительной оплатой в семьдесят процентов стоимости. Конечно, это еще не прибыль, но все не так уж плохо.

Казалось, он гордится достигнутым. Но Палмер дал ему возможность покрасоваться одно мгновение.

— Что за щедрое учреждение забрало все это у вас?

У Корнблата опять расширились глаза. Палмер насторожился. Такие вещи происходили у людей, готовящихся сказать ложь. Корнблат сделал это уже дважды. Он как бы старался придать лицу совершенно невинный вид. Палмер был уверен, что он говорил почти правду, но глаза выдавали его.

— «Даунтаун: ипотека и облигации», — очень быстро ответил Корнблат, — вы же знаете.

Палмер кивнул головой. Название фирмы было ему знакомо, но он не мог припомнить почему.

— Почему они в этом так заинтересованы? — спросил он. — Им достанется прекрасная недвижимость со скидкой в тридцать процентов?

У Корнблата снова расширились глаза, но прежде чем он успел что-то сказать, его перебил Донни Элдер.

— Почему «Даунтаун: ипотека и облигации»? — спросил он. — Вы что, не знаете, с кем имеете дело?

Корнблат пожал плечами.

— Нас это не интересует, — ответил он несколько раздраженным тоном. — Меня интересует только возможность возместить инвестиции банка или хотя бы их часть.

— Вы когда-нибудь, — продолжал Палмер, — думали о том, чтобы представить вашу невыкупленную недвижимость агентам и несколько подсластить предложение о залоге вашему перспективному покупателю?

— Не понял.

— Послушайте, — начал объяснять им Палмер, — что вы делаете? Вы теряете тридцать процентов от стоимости, а если выставить недвижимость на открытую продажу и объявить о снижении на шесть процентов стоимости закладной? Но не на всю недвижимость, а только на представленную на продажу. Ту самую, которая попала к вам вследствие долгов бывших собственников. Разве так не будет лучше, чем просто терять тридцать процентов?

— Но вы забываете, — вклинился Ральф Фенджер, — что когда стартовая цена перескакивает отметку шесть, мы теряем шесть процентов закладных, а в деньгах — больше шести процентов плюс еще накладные расходы.

Палмер прикрыл глаза. Потом стал смотреть на Бена Фискетти.

— Скажите вашему коллеге, — медленно произнес он. — Денежное выражение не имеет значения. Он же не покупает собственность, он ведь уже владеет ею.

У Вена открылся рот. Палмер перевел взгляд на костистое лицо Фэлса Лэсситера.

— Фэлс, я вижу, что вы долго размышляли по этому поводу.

У Лэсситера задергалось лицо, он опять выпустил шипучий пар вместо смеха.

— Хи-и-и.

Палмер повернулся к Бену Фискетти.

— Этому учили вас в университете на факультете управления бизнесом?

— Я не считаю, что вы…

— Мы стараемся идти вам навстречу, — продолжил Палмер, — стараемся не обращать внимания на разные пустяки?

Он встал из-за стола и начал расхаживать по комнате. Его длинные тощие ноги мерили ковер с бешеной скоростью.

— Я просмотрел досье, — сказал он. — Десять лет назад, когда мы впервые предложили купить ваш банк, вы были вполне платежеспособны. У вас был хороший приток наличности, не было задолженностей. Вы не могли сделать революцию в банковском деле — ни при быстром увеличении объемов оборотов, ни при резком повышении прибылей. Но тогда нас это не волновало. Нам было нужно внедриться в «Вестчестере», нам нужен был хорошо налаженный работающий банк. Теперь у вас осталось только помещение, остальное в развале!

Он остановился и повернулся лицом к присутствующим. Палмер видел, что даже его помощники были в растерянности. Чудесно!

— Судя по всему, вы заботились только об увеличении объема работы. Вы заключали любые сделки, выдавали займы под ломбардные кредиты, которые даже при большом желании нельзя было делать. И, наверное, в большинстве случаев были еще более серьезные нарушения. Существует название такого пути деятельности. Это называется бегом к банкротству. Черт меня подери, я уверен, что вы шли именно этим путем!

Лэсситер несколько секунд бесшумно открывал и закрывал рот.

— Палмер, вы же не…

— Самая большая вина лежит на вас, Фэлс, — продолжал Палмер. — Впрочем, очень легко списать все на вашего нового вице-президента. С его приходом началась полная неразбериха. Его вина, что портфель заказов полон всякой дряни. Но Бена нельзя винить за то, что он должен был бы делать — привлекать новый бизнес. Вы все — старше его, и именно вы виноваты в том, что должным образом не оценивали его новые предложения. Не браковали невыгодные предложения, не научили его не терять зря время и не рассматривать неперспективные предложения. А вы все принимали с готовностью. И теперь банк на грани банкротства. Вот и все.

Бен Фискетти и Фенджер обменялись взглядами, Палмер пытался расшифровать значение взгляда, но смог прочесть только одно: ну вот, начинается. Весьма осторожный обмен взглядами. Но Палмер понял, чей же был этот мальчик Фискетти — ни Фэлса и ни Чарли. Ральф Фенджер был покровителем Бена Фискетти.

— Ну что ж, — Палмер широко распахнул дверь. — Мне кажется, что я испортил весь ланч. Может, дома нам стоит еще раз обо всем подумать. О том, что можно сделать с вашим портфелем предложений. Сегодня, учитывая состояние дел, я не могу представить вопрос о слиянии правления директоров. Наши акционеры повесят меня на ближайшем же фонарном столбе. Но шанс у вас еще есть. Я бы предложил начать с того, чтобы удержать недвижимость, на которую наложены санкции. Я бы не стал расставаться с ней по сниженным ценам. Вас в таком случае ждут одни убытки. Вы согласны со мной, Фэлс?

— Я? Конечно! — Лэсситер поднялся со стула. Он бесцельно обвел глазами комнату, как будто не мог сконцентрироваться на чем-то. Его голова-череп дважды нырнула вниз в знак согласия. Потом он вышел из комнаты, даже не попрощавшись. Остальные последовали за ним, бормоча слова прощания.

Палмер закрыл за ними дверь и пошел к большому ящику из кедра, где лежали сигары. Он достал тонкую сигару, из тех, что банк покупал в ресторане «21», зажег ее и послал к потолку клуб белого дыма.

— Это был не покер, — сказал он, — это была мясорубка.

— Точно, они ушли, харкая кровью, — согласился Донни.

— Я даже не подозревал, что они в таком ужасном состоянии, — размышлял вслух Палмер.

— Но я же вам говорил, — напомнил ему Элстон.

— Да, конечно, у всех нас были подозрения. Но они так слабо защищались сегодня, что подтвердилось худшее. Теперь мы уже не подозреваем, мы знаем точно.

Палмер посмотрел на тонкую, как карандаш, сигару и стряхнул пепел.

— И от этой операции с «Даунтаун: ипотека и облигации», — заметил Донни, — идет жуткий запашок.

— В чем там дело?

Донни посмотрел на него взглядом, в котором ясно читалось: «Как, вы ничего не знаете?»

— Здесь совсем грязная игра, сэр. Вы же из Чикаго, я думал, что вы все знаете об этом.

Брови у Палмера полезли вверх.

— Грязная? Как это?

Донни начал жестикулировать.

— Понимаете. Никто ничего не может точно сказать. Важно, кто владеет этим заведением. Вы когда-нибудь слышали о джентльмене по имени Винни Биг?

— Государство никогда не разрешило бы подобному человеку владеть банком.

— Он нигде и не фигурирует как владелец. Кроме того, «Даунтаун» не является банком. Это просто, ну, понимаете, финансовое учреждение. Что-то вроде того.

Палмер ухмыльнулся.

— Что такое, ну понимаете, финансовое учреждение?

— Ну, я хочу сказать…

Донни сделал неопределенный жест рукой.

— Что вы имеете в виду — коммерческий банк, Сбербанк, ассоциацию накоплений и ссуд, кредитный союз, что?!

— Он хочет сказать, — заметил Элстон, стараясь не злорадствовать по поводу Донни, — что «Даунтаун» понемногу занимается всем этим. Они делают займы физическим лицам. Займы на автомобили. Они финансируют многих производителей одежды. Финансируют дебиторов. Занимаются облигациями и закладами недвижимости. Я хочу сказать, что вы можете заниматься всем этим и не будучи банком.

— Конечно, — согласился Палмер. — Этим могут заниматься частные лица или же компания. Но у них должно быть то же, чем обладает банк.

— Чем? — спросил Донни.

— Поступлением наличности.

Палмер посмотрел на их лица. Но до него дошло на десять секунд раньше, чем до этих молодых людей, что если в деле замешан Винни Биг, «Даунтауну» нечего беспокоиться по поводу наличности.

Глава тридцатая

На первый взгляд в лавке никого не было. На окошке стояла картонка с надписью «Операция Спасение». Лавочка находилась посредине квартала на Медисон-авеню, к северу от Сто шестнадцатой улицы, ничейной территории Гарлема, где пуэрториканцы уступают место неграм, а их ветхие домишки становятся трущобами.

Эдис Палмер вышла из второй машины в этой процессии. Перед первой машиной ехал полицейский на мотоцикле и без сирены. Там сидели жена мэра, жена сенатора, известная контральто-негритянка, два фоторепортера и измученный водитель.

Во второй машине кроме Эдис находились белая жена известного негра, работавшего на эстраде, женщина-поэтесса из стран Карибского бассейна и жена председателя правления крупной страховой компании.

Женщин выбрали советники жены мэра. Эдис видела, что они старались в одинаковой степени представить все цвета кожи и различные конфессии. Было одинаковое количество негров и пуэрториканцев. На Эдис и жене председателя правления страховой компании заканчивался список белых англосаксонских протестантов. Потом должна была прибыть еще и делегация из католиков и евреев. Через некоторое время, когда она рассказывала все Вудсу, он объяснил ей, что такое «национальные пропорции» — определенное соотношение евреев, ирландцев, итальянцев, негров, пуэрториканцев к американцам и англосаксам.

— Все мы варимся в этом котле, — сказал ей Вудс. — Здесь и члены совета, и мэр, и губернатор, и сенатор. Существует также соотношение бизнеса к шоу-бизнесу, определенное отношение дирижеров симфонических оркестров к производителям одежды, композиторов-песенников к адвокатам корпораций. Какого черта, Эдис, ты еще не выдвинула свою кандидатуру на один из подобных постов?

Эдис не знала, куда они поедут сегодня. Она получила приглашение лично от жены мэра. Уже две недели назад. Одно из многих приглашений, которые получает жена президента ЮБТК каждый день. Но это приглашение было таким неопределенным, что просто заинтриговало ее.

Эдис наблюдала, как леди из страховой компании приводит себя в порядок, глядясь в маленькое зеркальце. Фотографы доставали свои камеры, треноги и вспышки. Они начали высматривать местных детишек для своих снимков. Эдис взглянула на себя в зеркало в машине. Она заметила, что ей нужно подкрасить губы. В остальном все было в порядке. Она еще раз обратила внимание на то, как они схожи с Вудсом. Оба высокие, худые и светлые. Эдис подумала, что после более двадцати лет совместной жизни люди начинают походить друг на друга хотя бы потому, что они вместе стареют.

Ужасное слово. Ни один из них по-настоящему еще не проявлял признаки старости и разрушения, не так ли? Они не набирали вес и старались, по мере возможности, тренировать свое тело, хотя жизнь становилась год от года более спокойной. Они одевались достаточно модно, но в соответствии со своим возрастом и положением в обществе. Просто в последние годы им приходилось не раз слышать об их подросших детях, так похожих на своих родителей. Если даже не брать в голову, все равно ясно, что родители тоже похожи друг на друга.

Эдис посмотрела на трех полицейских. Они начали сгонять темнокожих ребятишек к магазинчику, где их уже ждали фотографы, нацелившие объективы.

Эдис подумала, что ее, наверное, выбрали не из-за положения Палмера и престижа ЮБТК, а потому, что она была представителем определенного физического типа людей, вымиравшего в больших городах. Ее тип уже стал не моден в бизнесе моды. Кинозвезды и поп-исполнители ее типа тоже устарели. Хорошо, что худая и высокая. Блондинка с голубыми глазами — тоже неплохо. Но ко всему этому у нее еще был узкий маленький нос, высокие скулы, открытый высокий лоб и веснушки, и плюс к этому слегка выступающие вперед зубы — все это делало ее тип абсолютно экзотическим в настоящей ситуации. Эдис казалось, что ее пригласили в качестве живого примера других меньшинств.

Открылась дверь лавчонки, и под бледное мартовское солнце вышел высокий темнокожий человек в узких брюках, мокасинах и трикотажной спортивной рубашке. Он поморгал, глядя на женщин, и неуверенно улыбнулся, потом увидел жену мэра и подошел к ней.

— Мне сообщили, что вы будете в три, — сказал он. — Боюсь, что мы еще не готовы.

Эдис слушала его приятный голос. У него акцент выпускника Восточного колледжа, хотя сам он был похож на негра. Он уверенно вел себя и от этого казался еще выше своих шести футов. Эдис всегда обращала внимание на рост других людей, потому что она сама была без каблуков выше пяти футов.

Готовы они или нет, но плацдарм был уже захвачен важными дамами, фотографами и маленькими детишками, которых почти вежливо сгоняли сюда полицейские. Эдис почувствовала, как ее подтолкнули к входу, и она очутилась внутри магазинчика. Там стояли длинные столы, простиравшиеся в глубину магазина. Вдоль столов — ряды складных стульев. На столах были банки из-под майонеза, служившие для мытья кисточек, в них же находилась и сама краска. Кучки сизаля[66] и прутьев для плетения корзин тоже находились на столах. В воздухе пахло растворителем и краской. Магазинчик напоминал чем-то мастерские по обработке деревянных изделий.

Несколько детей в возрасте от восьми до двенадцати лет бродили по помещению и разглядывали вещи, с помощью которых можно было творить красоту и учиться ремеслу. Эдис решила, что сама идея проекта была достаточно несложной. Может, даже слишком простой для детей большого города. «Операция Спасение» была шагом назад к Уильяму Моррису[67] и его контрреволюции, насаждавшей снова патриархальное хозяйство в качестве противостояния промышленной революции.

Когда Эдис впервые прочитала об этом в «Таймс», ей все показалось достаточно простым. Дети негров и пуэрториканцев, которые были слишком малы, чтобы работать, будут обучаться прикладным ремеслам и зарабатывать деньги во время обучения. В ходе «Операции Спасение» они научатся изготавливать разные вещички, которые можно использовать в хозяйстве и которые будут выдержаны в стиле примитивизма. Вещи, которые обычно изготавливали слепые люди, живущие в горах на Юге. Прихватки, метелки, рожки для обуви, коврики для прихожей, фетровые тапочки, тряпочки для чистки обуви, корзинки для хлеба, разделочные доски, подставки для стаканов и бутылок и т. д. Грустные, некрасивые ненужные вещички, которые должны были как-то камуфлировать благотворительность и придать ей вид бизнеса.

Джошуа Кимберли, высокий темнокожий мужчина, приветствовавший жену мэра, был инициатором проекта и его главным организатором. Он занимался рекламой «Операции» и на сегодняшний день был единственным инструктором и учителем, который должен был учить нескольких ребятишек, променявших восхитительные, страшные и волнующие улицы Гарлема на этот скучный оазис спокойствия и тоски.

Эдис медленно прошлась по длинной комнате, рассматривая вещи, изготовленные детьми. В передней части помещения фотографы расположили двух испуганных девочек-пуэрториканок. Они стояли у стола, где жена мэра весьма внимательно рассматривала плетеные подставки для низких, с толстым дном, бокалов для виски. Без конца сверкали вспышки. Эдис подумала, видел ли кто-нибудь из детей бокалы, для которых они плели подставки? Эдис незаметно для себя очутилась в маленьком ответвлении от главной комнаты. Вдоль стены стояла складная кровать, покрытая армейским одеялом оливкового цвета. На столике рядом с кроватью стояла картонная коробка из-под фруктов. В ней было полно стамесок, зубил и долот, которыми пользуется при работе скульптор. На полу рядом с кроватью стояла высокая, почти доходящая до глаз Эдис скульптура. Она была еще не закончена. Эдис долго ее рассматривала.

Основа была собрана из разных кусочков дерева размерами пять дюймов на десять. Они были приклеены друг к другу и образовывали постамент размерами в один дюйм толщиной. Хотя Эдис сталкивалась с деревом только в виде полированной мебели, она смогла различить кусочки благородного дерева — ореха, дуба и клена. Скульптор использовал распорки, где у тела должны были быть руки и ноги. Он уже начал работать над этим материалом, чтобы изготовить, как показалось Эдис, женщину с огромным бюстом. В верхней части торса скульптор приклеил кусочки дерева побольше и уже выдолбил соблазнительный сосок из ореха. Он торчал упруго вперед и был окружен немного волнистым кругом более темного цвета, переходящим в округлую грудь.

Эдис простояла перед скульптурой гораздо дольше, чем предполагала. Раньше ей никогда не приходилось видеть незаконченное произведение искусства. Она смотрела на картины, рисунки, статуи только в галереях, музеях или в домах коллекционеров. Даже когда они с Вудсом приобрели достаточно дорогие картины для дома, Эдис никогда не задумывалась о том, что до того, как она впервые увидела картины, были лишь чистые полотна и краски в тюбиках. Она никогда не думала и о том, что писалась картина постепенно и вначале она весьма отдаленно напоминала то, что представало перед ее взором. Для Эдис работы художников каким-то образом были похожи на спектакли, которые шли на Бродвее, или же на концерты, услышанные в Линкольн-центре. Это были законченные предметы искусства. Для нее они иначе и не существовали, как только в своей окончательной, идеальной форме.

Для Эдис стало шоком, когда она увидела, как это роскошное, пышное тело только начинает появляться на свет, прорываясь из твердого дерева, стараясь выбраться из него, как бабочка вырывается из кокона, чтобы начать свою блестящую жизнь.

— Вам не следовало смотреть на это, — произнес голос позади нее.

Она повернулась и взглянула в темно-серые глаза Джошуа Кимберли. Вблизи он совершенно не походил на негра, заметила Эдис. Прежде всего, его нос был тонким, с небольшой горбинкой. Скулы высокие и широкие. Если бы не серовато-коричневый оттенок кожи, без всякой примеси красноты, она бы решила, что перед ней индеец с юго-запада страны или из Мексики.

— Простите, это ваша вещь?

Он кивнул, взял армейское одеяло и накинул его на деревянный остов. Быстрым и несколько небрежным движением. Так матадор играет своим плащом.

— Я уже много времени не подходил к ней. Может, неделю, а может, и месяц.

Его, видно, расстроила эта мысль.

Он говорил немного в нос с акцентом, присущим выпускникам привилегированной школы.

— Вы этим занимаетесь, когда не заняты работой по «Операции Спасение»?

— Именно так. — Он помолчал. — Извините, но в этой суматохе никто нас не представил. Я…

— Да, я знаю. А я — Эдис Палмер.

У него в глазах появилось выражение, как будто он старался что-то вспомнить, и Эдис продолжила:

— Мой муж — президент ЮБТК — «Юнайтед бэнк энд Траст компани», Вудс Палмер.

Он что-то вспомнил.

— Вам принадлежит вещь Ханны Керд.

— Да, это так. Она была в офисе Вудса. Потом он одолжил скульптуру госдепу, и год назад она начала выставляться на различных выставках. Мне кажется, что сейчас скульптура находится в Кобе.

Кимберли покачал головой.

— Нет, она в Мельбурне, в Австралии. В Японии она была в прошлом месяце.

— Вы, наверное, следите за подобными вещами, потому что вы — скульптор.

— Моя скульптура тоже участвует в этом показе. Скульптура Ханны Керд и моя вещь вместе путешествуют по свету.

Он секунду помолчал, потом сбросил одеяло, и деревянная скульптура вновь предстала перед взором Эдис.

— Обычно я не разрешаю никому смотреть на мои незаконченные работы. Но вы и ваш муж — коллекционеры.

Эдис покачала головой.

— Работа Ханны Керд — это единственная скульптура, которой мы владеем. И мне она не нравится. Она совсем не напоминает мне наших детей, хотя они и позировали для нее. Поэтому я не жалею, что госдеп забрал ее у нас надолго.

Кимберли нахмурил свой темный лоб.

— Эта работа Керд стоит где-то тысяч пятьдесят долларов.

— Да, это удачное размещение капитала.

В ту же секунду, как Эдис сказала это, она пожалела. Она ведь кое-что знала о художниках и скульпторах Нью-Йорка, могла бы помнить, что они делятся на два типа людей. Очень удачливые из них одевались, как хиппи. Они продавали работы, изготовленные из неоновых трубок, за фантастические суммы, и над ними посмеивались в кругах серьезных ценителей искусства. Менее удачливые одевались аккуратно, подобно Кимберли. Учили детей в трущобах, за это им разрешали жить и спать в той же дыре, где они занимались с детьми. О них обычно хорошо отзывались серьезные критики спустя лет десять после их гибели от голода.

Эдис также понимала, что удачливые художники могли делать все что угодно за деньги, включая порнографию. Менее удачливые, как, например, Кимберли, не могли поступиться своей честью. Им не нравилось, когда об их работах отзывались как о хорошем способе вкладывать деньги.

Эдис поправилась:

— Да, мы поддерживаем культуру, но не делаем на этом деньги.

— Вы жена банкира, — заметил Кимберли своим четким и слегка носовым голосом, — а значит, должны думать о Керд именно таким образом. Это вполне нормально. После того как у нее начался артрит, ее работы пользуются огромным успехом.

Эдис никогда раньше не слышала, чтобы кто-то говорил таким грустным тоном. Все слова звучали очень грустно, как будто губы человека не могли произнести их нормальным голосом.

— Вы хотите сказать, что она не может больше работать?

Кимберли кивнул головой.

— Она уже год не работает, и вряд ли вообще сможет работать. Она не может держать в руках инструменты. У нее нет сил, чтобы месить глину. Все причиняет ей жуткую боль.

— Вы ее знаете?

— Она три года учила меня. Это было очень давно. Недавно я начал учить ее учеников — она уже не может ездить в университет. Так что круг замкнулся.

Он присел на краешек кровати и уставился на незаконченную деревянную фигуру, на ее угловатые поверхности и быстроменяющиеся породы дерева.

— У меня очень странное ощущение. — Казалось, что он разговаривает сам с собой, а не с Эдис. Его серые глаза смотрели в пространство. — Как будто я вожу свою мать в инвалидной коляске. Когда я был маленький, она катала меня в прогулочной колясочке, а теперь…

— Я не знала, что она…

— Конечно.

Кимберли перевел холодный взгляд на Эдис. Он увидел ее растерянное лицо, и его взгляд немного смягчился.

— Вы же пришли сюда не для того, чтобы выслушивать лекцию, не так ли?

Он немного расслабился.

— Я даже не знаю, почему я здесь. Наверное, потому что жена мэра…

— Потому что у вас есть совесть, — закончил Кимберли.

— Как хорошо, что кто-то время от времени начинает вспоминать о совести.

Он поднялся и стал совершенно другим.

— Как вы думаете, вы можете сделать свой вклад в «Операцию Спасение»?

Они вышли в общую комнату. Было безлюдно — все ушли: дети, фотографы, полицейские, дамы.

— Нам нужны материалы, краски, инструменты, все. И коробки, чтобы в них потом упаковывать готовые вещи. Веревки, чтобы завязывать эти коробки.

Эдис повернулась к Кимберли. Он улыбался, но его лицо было таким грустным.

Эдис спросила его:

— Вы здесь живете или только работаете?

— Ну… — Казалось, что он думал слишком долго, что же ей ответить. — Я живу в квартире с приятелями на Бедфорд-стрит в Гринвич-Виллидж. Но я там не бывал с тех пор, как началась «Операция Спасение», с осени прошлого года. Нам здесь нужен сторож. Иначе ночью кто-нибудь залезет и все украдет. Вот я и караулю. Отсюда езжу в университет. Чертовски неудобно.

— Вы преподаете в университете?

Он утвердительно кивнул головой.

— Да, иначе я бы не смог проводить эту «Операцию».

— Что вы хотите сказать?..

— Вы думаете, мне кто-то платит за то, что я здесь делаю?

Эдис ничего ему не ответила. Кимберли молча кивал головой.

— Миссис Палмер, эта организация абсолютно не приносит никакой прибыли. Ваш вклад не облагается налогом.

Между ними сразу пробежал холодок. Эдис попыталась улыбнуться, но ничего не изменилось. Она достала чековую книжку. Кимберли холодно смотрел на нее.

— Сколько нужно вашей мастерской на неделю? — спросила она.

— С меня не берут ничего за это помещение. Летом нам нужно примерно сорок долларов в неделю. Зимой мы тратим больше, потому что покупаем уголь, чтобы топить. Наверное, выходит примерно пятьдесят долларов в неделю. Две сотни в месяц.

Эдис выписала чек, вырвала его из книжки и подала Кимберли. Он посмотрел на него, автоматически проговорив слова благодарности. Потом прочитал сумму.

— Двадцать пять сотен? — переспросил он.

— Чтобы на год хватило, — ответила ему Эдис. Он широко раскрыл свои серые глаза. Губы сжались. Он облизал их и потом сразу начал неудержимо рыдать.

У Эдис самой задрожали губы. Она слышала, как повторяла: «Пожалуйста. Пожалуйста». Ее голос странно отражался в большой пустой комнате. «Пожалуйста».

Глава тридцать первая

Типпи открыла письмо. Оно начиналось так: «Дорогой Билли Бинбэг. Почему вы ни высылаете своим фэнам ваши фоты, как это делают другие диск-жокеи? Я не думаю, что вы такой здоровый и жирный, как можно решить по вашему голосу. Мне кажется, вы больше притворяетесь. Мне бы хотелось приехать на станцию и пасматреть, как вы видете пиридачу. Я хочу видить, как вы запускаити проигрыватель и начинаити балтать. Я видь тожа поет. Я сидела бы рядом с вами, пока вы будити вести перидачу и помогала бы вам. Я бы подавала вам пластинки, терла вам спинку и клала сахар в ваш кофе. Я могу вам потиреть и другии места, если вы этого захотити. Билли я для вас зделаю все. Даже если это будит что-то ненормальное или проста грязное. Вы об этом никогда ни пожалеети. Меня считают настоящей „про“. У меня мягкие влажный губы и нежный руки. Поверьте мне Билли я правда знаю что нужна зделать для мусчины. Ни один из парней не жаловался на миня, они снова приходили ко мне и просили ласкать их есчо. Я могла бы зделать это вам, пока вы видете перидачу, и никто никогда не узнает, потому чта это радио а не ТВ. Но если бы вы дажа были на ТВ Билли я бы все равно постаралась ба для вас. Я балдею от вас. Когда я вас слушаю то сильно завожусь и становлюсь вся мокрая там, внизу. Мне нравится ваша классная болтавня. Билли если я увижу вас — это будит самая шикарная вещь в моей жизни. Если вы будити на ТВ и весь мир будит смотреть на вас я только буду стараться зделать так, чтобы они все завидовали вам и мне».

Письмо было подписано — «Джорджетта», но в приписке говорилось, что фото следует посылать Джорджу.

Типпи отложила письмо в папку с надписью «Непристойности» и открыла следующий конверт.

Письмо было подписано мужским именем и был указан номер комнаты Колумбийского университета.

Типпи заправила лист бумаги в машинку.

«Вы не дослушали до конца, — писала она, — Бинбэг предлагал пяти первым желающим людям выпить предложенный им по радио напиток сразу же во время передачи».

Она подписала письмо каракулями — «Билли Бинбэг» и открыла еще один конверт.

Типпи быстренько накатала ответ.

Типпи взяла в руки нож для разрезания писем и приготовилась открыть следующее. Стол начал покачиваться. Она почувствовала, как сама стала раскачиваться из стороны в сторону. Типпи подняла вверх правую руку и с такой силой вонзила нож в стол, что его тупой кончик на несколько сантиметров вонзился в дерево.

Резкая острая боль пронзила голову, начиная с затылка. Типпи пристально посмотрела на дрожащий нож и упала в обморок.

Она пришла в себя буквально через несколько секунд. Лицо было мокрым от крохотных капелек пота, таких же маленьких, как поры на ее лице. Сердце билось медленно, но очень тяжело и гулко.

Она поднялась на ноги и сунула огромную пачку писем в корзинку для мусора. Несколько сотен попали в нее, а часть писем приземлилась рядом на полу. Она аккуратно подняла эти письма и положила их в корзину. Потом она положила на них еще такое же количество, а сверху прикрыла испорченными черновиками, так что никто никогда не догадался бы, что она вывалила такую кучу писем в корзину, не прочитав их.

Она схватила нож и попыталась вытащить его из стола. Ни в какую. Типпи испугалась, нашлась же у нее сила так вогнать нож в стол! Она понимала, что это случайно. В нормальном состоянии она не смогла бы этого сделать. Через несколько секунд она вытащила нож, раскачав его и держась за него двумя руками. Типпи не могла отвести взгляд от глубокой раны в дереве.

Сначала это походило на губы. Тугой ротик, который держал все тайны при себе. Потом рана стала походить на рыбу, которая молчаливой серебряной струйкой плыла по воде. Потом все превратилось во влагалище, напряженное и ждущее, когда же в него вонзится оружие мужчины. Потом рана превратилась в полуприкрытый глаз. Он наблюдал за ней и знал все ее тайные мысли. И наконец — дротик, нацеленный в ее сердце.

На столе зазвонил телефон.

После пятого звонка Типпи заморгала и уставилась на аппарат. Подняла трубку.

— Типпи? — сказал Бен. — Привет.

— Какого хрена, где ты был? — спросила Типпи.

— Задержался после совещания.

— Я отправляюсь к Шону.

— Хорошо, встретимся через…

Бена не стало слышно, Типпи повесила трубку. Она нетвердой походкой пошла к двери комнаты. Типпи сняла пальто с вешалки, висевшей на внутренней стороне двери. Внезапно к ней вернулась способность двигаться. Она надела пальто, одновременно открывая дверь.

Типпи вылетела в коридор из дверей с надписью белыми буквами на черном фоне — «Доркас Типтон».

Она так торопилась, что не обратила внимания на человека в холле. Он стоял у прилавка с сигарами. Следил, как она уезжала, и последовал за ней в другом такси. Потом она вспомнила, что где-то видела его раньше. Но в тот момент она не обратила на него внимания.

Она это сделает позже.

Глава тридцать вторая

Бен помедлил, потом положил трубку на место. Он быстро осмотрелся в офисе, который компания «Даунтаун: ипотека и облигации» выделила для клиентов. Как и все остальные офисы, это была абсолютно ничем не примечательная комната. В ней не было никакой индивидуальности — обычная стандартная мебель и окно, выходившее на типично нью-йоркский пейзаж: кирпичная стена на расстоянии двадцати футов.

Бен посмотрел на часы. Она раньше его приедет к Шону, и, когда Бен там появится, она будет в жуткой ярости.

Бена волновала ее ярость, так как основной причиной ее был сексуальный голод. У него никогда не было женщины, чье основное желание было настолько обнаженным, что его мог заметить даже случайный наблюдатель. С первой встречи она никогда не притворялась. Типпи сразу показала ему, что главной целью встреч для нее был оргазм.

Эту цель она преследовала методами, поначалу смущавшими Бена. Ему иногда было неприятно, и его пугало, как методы эти лишали его тело намеков на какую-то тайну. Позже — они уже встречались вторую неделю — он научился принимать то, что она делала с ним, и постепенно ему это даже начало нравиться. Она полностью перехватила у него инициативу, могла возбуждать его неоднократно и потом доводила акт до конца самыми разными способами, ведь она стремилась только к этому. Бену начинала нравиться его пассивная роль.

Бен понимал, что как только Типпи утвердила свое место сексуального лидера в их отношениях, для нее пропало чувство новизны и волнения в их отношениях. Ее техника становилась все грубее и жестче. Он возвращался домой к Розали последние дни с царапинами и следами укусов на теле, которые он не мог объяснить своей жене. Аппетиты Типпи, как понял Бен, начали слегка отходить от желания достичь сногсшибательного оргазма. Ей теперь больше нравилось физически третировать его.

Бен кое-что знал об этом своеобразном состоянии. Год назад, когда он встречался с другой блондинкой Шона, с длинными ногами и по имени Элфи, он очутился в совершенно ином положении.

Элфи приехала в Штаты недавно. Приехала по студенческому обмену из Штутгарта. Наверное, ей всегда нравилось подчиняться мужчине в сексуальных отношениях. Ее абсолютная пассивность и удовольствие, которое она получала от всего, что с ней вытворяли, все это вызвало на поверхность такие инстинкты у Бена, о существовании которых он раньше даже не подозревал.

Все началось с игры. Он просто начал дразнить Элфи, чтобы выяснить, до какой степени он может унизить ее, пока она не начнет возмущаться. Но она никогда не жаловалась. Бена это стало раздражать, и он изменил условия игры. Он уже не проверял Элфи. Ему нравилось чувствовать ее боль.

Он проделывал с ней жуткие вещи. Бывали дни, когда она не могла ходить на учебу из-за того, что он с ней делал.

Она терпела все. Когда они, наконец, расстались, она сказала ему о причине расставания.

— Ты — такой ребенок, Бен. Ты все еще играешь в игры. Ты до сих пор не вырос.

Бену стало неприятно, когда он подумал о том, что у нее дома в Германии были мужчины, которые могли убедить Элфи, что они с ней не шутили. У него было ощущение, что Типпи тоже не шутила.

При этой мысли у него волосы на затылке встали и похолодела шея. Он с трудом смог перевести дыхание. Надел пальто и прошел мимо открытой двери комнаты своего отца, даже не попрощавшись. Он уже опоздал. Кто знает, насколько сильно разозлится на него Типпи?!

Глава тридцать третья

Они сидели на раскладушке Кимберли в закуте. Эдис сидела очень прямо, строго сложив руки на коленях. Они лежали одна на другой, ладонями вверх, на ее твидовой юбке. Она пыталась рассмотреть на них линии, как цыганка, гадающая по руке: «Вам предстоит встреча с интересным мужчиной».

Кимберли сидел как можно дальше от нее, насколько позволяла короткая раскладушка. Он изучал незаконченную скульптуру. Его широкие сильные руки играли с краем оливкового шерстяного армейского одеяла.

Глаза у него были сухими. После первой вспышки он убежал от Эдис, как бы стараясь спрятаться от нее. Она пошла за ним в закут. Пошла только после того, как рыдания стихли. Кимберли с трудом приходил в себя. Сначала перестали течь слезы. Потом он сумел справиться с всхлипываниями. Они поднимались, как рвота, из самой глубины. Наконец ему удалось привести лицо в порядок и надеть на него маску полного равнодушия.

Но Эдис заметила, что он все еще не мог смотреть на нее или разговаривать нормальным голосом. Она понимала, что он редко позволял себе роскошь поплакать. Она знала, что большинство мужчин похожи на него, но не многие из них могли плакать в одиночестве. А рыдания на людях для них не были столь ужасными, как для Кимберли. Казалось, что его больше волновали собственные слезы, чем тот подарок, который их спровоцировал.

— Ладно, — наконец услышала Эдис. Она ждала продолжения. Его темное лицо все еще было отвернуто от нее. — Ладно, чего уж там, — продолжил он, стараясь говорить совершенно спокойно, — благодарю вас за деньги.

Они оба начали смеяться. Сначала Эдис, а потом Кимберли подхватил ее смех. Он повернулся к ней. Его глаза внимательно смотрели ей в глаза.

Он сильно напоминал Эдис ее младшего сына Томми, когда тому было примерно лет десять. Вуди почти совсем не плакал. Томми был мягким ребенком. Он был младшенький, и она потакала его капризам. После своих рыданий он тоже смотрел ей в лицо, пытаясь прочесть, что впереди — шторм или ясная погода.

Эдис на какой-то миг покоробило, что она думает об этом человеке, который был моложе ее всего лет на десять, так же, как она думала о своих детях. Она где-то прочитала, что типичный средний современный американец всегда ждет одобрения его поступков со стороны женщин, и это состояние его убивает. Эдис прочитала, что с первых дней он старается, чтобы мать одобряла его поступки, а потом эта роль переходит к его знакомым девушкам, кончая той, на которой он женится. Он в каком-то смысле запрограммирован на то, чтобы своим поведением доставлять удовольствие женщинам, что было вполне естественно. Эдис решила, что иногда мужчине следует ходить в разведку, чтобы проверять свое действие на женщинах, которые в этот момент находились неподалеку от него.

— Через год, — продолжал говорить Кимберли, теперь в его голосе звучали нотки уверенности, — мы будем знать, увенчалась ли успехом «Операция Спасение» или провалилась. Если бы не вы, мы бы никогда не узнали. Я уверен в этом. Она бы приказала долго жить в июле.

— Почему в июле?

— В Гарлеме можно завлечь к себе ребят только зимой, если есть теплое и сухое место, куда бы они могли прийти зимой в непогоду, но как только на улице становится тепло и сухо, они уходят.

— Разве они не знают, как опасно бывать на улице?

Кимберли поморщился. Он пожал плечами, из его следующих слов Эдис поняла, что он больше не считает ее незваным пришельцем, которого можно холодно отсечь.

— Для вас, да, опасно. Даже для меня, с моим акцентом, перенятым у белых. И в моей одежде. Но для этих детей улица — что океан для рыбы.

— В океане рыбку могут съесть.

Кимберли встал и начал рыться в столе. Он вытащил несколько листков бумаги, они упали на пол у ног Эдис. Потом он наконец достал то, что искал. Это была бутылка, почти полная текилы.

Он показал ее Эдис.

— Это — вино моего детства, — сказал он с ухмылкой. — Я все еще парень из Нью-Мехико, понимаете? На четвертушку — мексиканец, на четверть — ирландец и наполовину — африканец. Может, выпьем немного, с лимоном, а?

«Ох, только этого не хватало — пить текилу в лавке в Гарлеме с полукровкой-скульптором», — подумала Эдис.

— Конечно, выпьем, — ответила ему она.

Пока Кимберли резал лимон и смешивал его с сахарной пудрой и текилой, Эдис подняла одну из бумажек, упавших на пол. Это была ксерокопия текста, снятого с обеих сторон. Бумажка была сложена втрое. Название было следующее: «Дисциплина во время мирных демонстраций». Эдис нахмурилась: «С помощью мирных демонстраций можно достигнуть следующего, — гласила листовка. — А. С помощью плакатов, призывов, листовок, освещения фактов демонстраций в средствах массовой информации можно передать важные идеи широким слоям. Кроме того, не следует избегать разговоров с людьми, которые наблюдают за демонстрацией со стороны. Б. Демонстрантам представляется возможность публично заявить о своей позиции по трепещущим вопросам, и они…»

— Прошу вас. — Кимберли передал ей бумажный стаканчик. Его края были покрыты солью, и стакан был наполнен жидкостью чудесного, почти прозрачного нежно-зеленого цвета. — К сожалению, у меня нет льда, придется пить «маргаритас» комнатной температуры. Салют.

Эдис прикоснулась стаканом к стакану Кимберли. Вместо звона был слышен шуршащий звук крупинок соли, которые терлись друг о друга.

— Салют!

Первый глоток «маргаритас» показался очень странным Эдис. Сама жидкость имела явно выраженный сладкий вкус с оттенком текилы. Соль по краешку стакана, казалось, была слишком резкого вкуса для языка Эдис. Эдис смаковала напиток, различая вкус ингредиентов этого напитка. После второго глотка они смешались в единое целое.

Кимберли поднял руководство по проведению демонстраций.

— Вас интересуют подобные вещи?

— Нет.

— А меня интересуют. — Он пробежал листовку. — Почему вас не интересует?

— Я… ну…

— Вы поддерживаете войну, да?

— Нечестный вопрос.

Кимберли кивнул головой.

— У вас есть дети, так? И сыновья?

— Двое. — Она помолчала. — Один уже призывного возраста.

— Тогда в чем же дело?

Эдис отпила глоток «маргаритас».

— Их отец воевал. Я… мы… мы решили, что… — Она перестала говорить, поняв, что они ничего не решили. — Конечно, мы все время пристаем к Вуди по поводу его отметок в школе. Это очень важно теперь, верно? Я хочу сказать, что если не попадешь в колледж, тебя почти сразу могут забрать в армию.

— Да, даже сына президента ЮБТК, — Кимберли насмешливо улыбнулся, — если он не сможет учиться в колледже. Миллионы молодых людей не могут и не будут там учиться. Особенно это касается черных парней из Гарлема. Но я уверен, что ваш сын поступит в какой-нибудь колледж, несмотря на то что у него плохие отметки и слабые знания. Они не смогут не принять сына президента такого важного банка, как ЮБТК.

К своему удивлению, Эдис усмехнулась, глядя на него.

— Мистер Кимберли, — спросила она его, — вы что, что-то вроде коммуниста?

— Если вы собираетесь задавать мне подобные вопросы, вам лучше называть меня Джош.

Глава тридцать четвертая

Гаэтано Фискетти видел через полуоткрытую дверь своего офиса, как мимо пролетел его сын Бен. Он отдаленно слышал, как секретарша что-то сказала ему, когда Бен выбегал из здания.

Гаэтано раздумывал, почему Бен с ним не попрощался. Он посмотрел на поверхность своего стола, а потом в равнодушные синие глаза своего кузена, Дона Винченцо Бийиото. Тони сразу понял причину, почему с ним не попрощался Бен. Ему не хотелось разговаривать со своим тестем Доном Винченцо. Гаэтано вспомнил, что он с ним и так почти никогда не разговаривал, за исключением случаев, когда этого было невозможно избежать по семейному протоколу.

За свою более чем пятидесятилетнюю жизнь Гаэтано Фискетти познал необычайную, всепобеждающую, почти сверхъестественную силу и мощь протокола. Порядок вещей и порядок среди людей, порядок ответственности и покоя, порядок, налагавшийся традициями и семьей, — все эти элементы протокола были повсюду. Остальное было ерундой.

Рождение и смерть — чепуха перед властью и величием фамильного протокола. Богатство и нищета, грусть и счастье — все эти проблемы сами по себе ничего не стоили, ибо входили в основу семейного протокола, а в протоколе содержалось и учитывалось все. Таким образом, протокол был всемогущим, одним целым, состоящим из разных составляющих.

Естественно, что в силу своих скромных способностей Гаэтано не продвинулся слишком далеко в иерархии семьи. У него полностью отсутствовали воображение и смелость, что само по себе было не таким уж плохим качеством. Но его абсолютная неспособность генерировать идеи сразу же резко подрывала его ценность.

Действительно, в своей жизни Гаэтано Фискетти сделал единственный умный ход, чтобы поднять свое положение в семье. У него был красивый и умный сын, который мог стать подходящим мужем для старшей дочери Винни Бига. Этот брак был самым большим достижением Гаэтано, и еще один его талант помогал этому — способность терять деньги везде и всегда.

Пока он смотрел через свой письменный стол на Винни Бига, Тони раздумывал, слышал ли тот, как Бен внезапно сорвался с места? Через секунду у него не осталось ни малейших сомнений, что тот все слышал.

— Он что теперь, ни с кем не прощается? — спросил Винни.

Гаэтано пожал плечами.

— Ох уж эти дети. Кто их поймет?

Глаза у Винни разгорелись, как газовая горелка, Гаэтано в страхе заморгал.

— Что ты хочешь сказать — кто их поймет? — резко сказал он. — Ты должен, ты, Тони Фиш, вот кто! Когда-нибудь я призову вас обоих и потолкую с вами. Ты меня понял? Разговор будет жестким. Понял? Мне не нравится, как ты со своим сынком ведете себя в последнее время. Так ведь, Рокко?

Рокко Сгрой, взгляд которого был зафиксирован на чем-то непонятном и парил в неизвестности, казалось, на какое-то время задумался над этим вопросом. Потом он медленно кивнул головой, как бы молча делясь с ними продуманным мнением.

— Правильно, — сказал он, подкрепив свои слова жестом руки.

Губы Тони Фиша изобразили какой-то маленький танец. Они сначала выдали намек на слабую улыбку, а потом поджались. Лоб у Тони нахмурился. Тони не решил, что будет лучше для него в этот момент, и поэтому начал говорить:

— Как может кто-то знать это, Винни? Скажи мне. Скажи мне, как этот, ну, тощая задница, как его там зовут, ну этот Палмер, мог все так быстро заграбастать? Так скоро, что никто даже не успел очухаться. Скажи мне, как я мог это знать?

— Я скажу тебе как, cretino![68]

Винни Биг поднялся и начал вышагивать по ковру перед столом Тони.

— Тебе давно нужно было делать, что я тебе приказал. Если бы ты поприжал Клэмена год назад, восемь месяцев назад. Даже полгода назад. До слияния, пока никто не стал совать свой нос абсолютно во все. Если бы ты сделал все это, и этот твой дурной сынок слушался нас, у меня бы уже давно Клэмен лежал con tutt’e due le mani,[69] и никто в мире ни о чем не догадался бы. А сейчас из-за вас, двух дураков, теперь об этом пронюхал Палмер, и скоро узнает весь мир.

Тони Фиш сложил пальцы рук вместе, как бы начав катать шарики из хлеба.

— Винни, будь разумным, у тебя ведь еще есть Клэмен. Он сейчас в твоих руках, только он пока не знает этого. Этот Палмер, какое ему дело, кто или что у тебя в руках? Он и тебя-то не знает.

Крупная рука Винни Бига взлетела в воздух, чтобы продемонстрировать, какую чушь порет его кузен.

— Ты слышишь, Рокко? Этот Палмер, он не только глупый, он еще и глухой, слепой и тупой!!!

Рокко выдавил из себя короткий смешок. Спустя некоторое время он успокоился и мирно посмотрел сначала на Тони Фиша, а потом на Винни Бига.

— Ясно одно, — произнес он низким голосом, — этот Палмер, видимо, все знает о нас. Но Тони сказал, что Палмеру все равно, что или кого мы держим в руках, я думаю, Тони прав. Это похоже на Палмера. Почему его должно волновать, что там у кого-то есть, если ему это не нужно?

— Может, ему нужен Клэмен! — пробормотал Винни. Он все еще не успокоился.

— Он у него есть — по документам. Когда он приберет банк Клэмена, у него будут все нужные бумаги. Те самые займы, которые брал Клэмен. Он их должен будет выплатить, несмотря ни на что, не так ли?

Рокко дважды поднял вверх брови.

— Итак, у Палмера в руках бумаги Клэмена, а у тебя — сам Клэмен. У вас обоих есть то, что вы желаете, не так ли?

Никак не выразив явного согласия с точкой зрения Рокко, Винни перевел тему, что само по себе являлось скрытым неодобрением слов Рокко.

— Тони, это единственная операция, которую ты правильно провернул, ясно? Клэмен уже готов просить у нас денег. Я вижу. Он в таком жутком положении. В любой момент, как спелая груша, свалится в наши руки. Когда это случится…

Он остановился и пальцем чуть ли не ткнул в правый глаз своему кузену.

— Ты все должен будешь сделать правильно, или это будет твое последнее дело, ясно?

— Si, Винченцо.

— Все бумаги должны быть очень четко составлены.

— И когда все будет закончено, все будет принадлежать нам.

— Si, все-все.

— Мы наступим на Клэмена, как на спелую виноградину, и под нашим каблуком из него вытечет весь сок. Полностью!

— Si, Винченцо.

— И тогда мы отдадим выжимки свиньям.

Все трое засмеялись. Смех был тихим, но слегка напряженным.

Глава тридцать пятая

Косые лучи послеполуденного солнца пронизывали грязную сторону окон теплиц и высвечивали Яркую зелень листьев. Воздух был насыщен влагой, и для Дона Джироламо он пах кислородом, носителем жизни.

Он выключил мотор своей тележки для гольфа и сидел в тишине, глубоко дыша. В дневное время ему всегда было хорошо рядом с растениями. Он понимал, что проводить свои дни в этих теплицах ему в его восемьдесят шесть лет — счастье, он словно какое-то редкое растение, пустившее свои корни в богатую почву. Десять лет назад, когда он отошел от ежедневного контроля за семьей Дона Винченцо, его сына, он удалился на заранее подготовленную позицию, как предусмотрительный генерал, развертывающий свои войска. Здесь он был в безопасности, по крайней мере, в дневные часы, и здесь он будет оставаться, пока о нем не вспомнят.

Один эмиссар из внешнего мира уже прибыл. Вот почему Дон Джироламо направил тележку обратно, к своему рассекреченному убежищу. Конечно, человек в его возрасте может позволить себе сделать паузу для раздумья. Человек, который добился такого высокого положения, может позволить себе, чтобы посетители ждали его. Не слишком долго, иначе это будет ненужная грубость. Но несколько минут просто необходимы для соблюдения достоинства.

Размышляя так, Дон Джироламо включил мотор и направил свою тележку по коридору из зеленых листьев и черных теней. По мере того как он продвигался, ароматы в воздухе менялись: сначала это был запах мимоз в горшках, послеполуденное солнце зажигало их желтыми вспышками, потом был запах английского плюща и его листьев, сделанных словно из воска, потом — тонкий терпкий запах карликовых пальм. Он остановился перед высокой стальной дверью и нажал кнопку дистанционного пульта.

Размышляя обо всем этом, Дон Джироламо, как только дверь начала подниматься, направил тележку вперед. Выехав наружу, он снова нажал на кнопку и закрыл дверь. Когда он сошел с тележки и на одеревеневших ногах направился во внутреннюю комнату с камином, он увидел, что его посетитель выглядит еще тоньше, чем он был год назад, когда Дон Джироламо видел его в последний раз. Он хмыкнул.

— Какой худой! — воскликнул он, направляясь к визитеру.

Молодой человек вскочил на ноги.

— Si, padrone,[70] и от этого я выгляжу старше. Но вы, вы выглядите на десять лет моложе, чем в последний раз.

Он застенчиво потянулся к руке Дона Джироламо, а когда тот протянул ее ему, то поднес к губам и почтительно поцеловал. Он так и остался стоять, смиренно склонив голову, пока старик не опустился в кресло возле камина. Крупные куски угля ярко светились, наполняя теплом маленькую комнату.

— Садись, Чарли. Какие новости? — теперь Дон Джироламо говорил по-итальянски.

Губы Чарли напряженно сжались, словно он приехал сюда исключительно с целью сообщить новости, тем не менее испытывал огромное нежелание сделать это.

— Говори.

— Si, padrone. У меня есть информация от человека, который нам очень полезен.

Произнося «servizievole»,[71] как слово для обозначения «полезен», Чарли сделал руками движения, словно смешивал ими салат в большой миске. — Он следователь, имеет лицензию. То, что американцы называют «частное око».[72] Вы меня понимаете?

Дон Джироламо кивнул. У него было предчувствие, что ему не понравятся новости Чарли. Было что-то в лице этого молодого человека и что-то даже большее в его неспособности перейти к делу, что подсказывало Дону Джироламо, что новости не будут приятными.

— Это касается Дона Винченцо? — отпарировал старик. — Информация о нем?

— Есть… есть э-э… причина, почему я сообщаю вам это, — заверил его Чарли, — это затрагивает зятя Дона Винченцо, Бенедетто Фискетти.

Глаза Дона Джироламо сузились.

— Этого футболиста?

Он выплюнул слово «футболист» по-английски, словно ругательство.

У него было собственное отношение ко всему клану Фискетти. Глупое решение со стороны Дона Винченцо отдать свою дочь за сына этой мелкой сошки, к тому же болвана. Более того, зять вырос вдалеке от семьи — конечно, насколько возможно, так что на него ни в чем нельзя было положиться, кроме как в надежно запрятанном деле. Тема семейства Фискетти была больным местом Дона Джироламо. Они были слабыми звеньями в цепи, оба они, и оба примазывались к Дону Винченцо в своих корыстных целях. И все это из-за женитьбы на этой тощей суке из Турина. Если бы Дон Винченцо не был так обуреваем грехом гордыни после смерти своей жены, если бы ему не льстила мысль, что все увидят его с этим блестящим куском дерьма под ручку, тогда не было бы ни дочерей, ни Бенедетто Фискетти.

— Чарли, — резко произнес Дон Джироламо, — так ты будешь говорить или нет?

— Да, да, конечно. Я же сказал — это касается зятя. Это касается также партнера Дона Винченцо, еврея по имени Гарри Клэмен.

Глаза старика медленно расширились, словно лепестки цветка под лучами солнца.

— Понимаю, — протянул он. — Продолжай!

Глава тридцать шестая

Эдис нашла, что «маргаритас» коварен. Она подумала так после того, как Кимберли налил по второму кругу. Она уставилась на полупустую литровую бутылку «текилы» и обратила свой взор прежде всего на ее верхнюю часть.

Разумеется, там нет таможенного штампа Соединенных Штатов, подумала она. Она очень долго разглядывала узкую белую наклейку с бледно-голубым рисунком и оливково-зеленым штемпелем: «Разр. Федер. 1.20 долл.». Потом ее взгляд переместился, медленно и изучающе, на горлышко этой бутылки странной формы. На другой наклейке было напечатано: «Налог штата Техас уплачен. 42 цента». Затем, так как бутылка была повернута этикеткой от нее, она разглядела через стекло, что было изображено на ней. Над причудливым рисунком мескала,[73] сделанным зеленой краской, было напечатано: «Destilado Puro».[74] В этот самый момент Эдис и решила, что «маргаритас» коварен. Горстка соли, положенная на край стакана, вызвала в ней острую жажду, но терпкая жидкость не гасила ее, не утоляла. Третью порцию она пила обреченно.

— Слишком поздно пытаться споить меня, — сказала она Кимберли. — Я уже прошла проверку.

Ее замечание, в сущности, не было услышано. Кимберли перестал разговаривать с ней еще перед третьей порцией, он теперь громко разговаривал сам с собой. Нет, Эдис видела, это было вовсе не потому, что он воображал, что находится в одиночестве. Это происходило просто потому, что он испытывал удовольствие от собственного монолога, и, слава Богу, он не нуждался в слушателях.

Схватывая какие-то обрывки из разглагольствований Кимберли, Эдис что-то усваивала, что-то тут же забывала. Начиналось это с заявления вроде «почему-я-за-мир», а потом каким-то образом скатилось в сторону, вначале к его воспоминаниям — о корейской войне, а затем к его борьбе за то, что он называл «Хлоп».

— Можешь считать себя гением, — говорил он, — тебя можно отправить с миссией мира с трюкачами из государственного департамента в кругосветное путешествие, но навара никакого не будет. Вернувшись домой, ты будешь кое-как существовать, зарабатывая учительством никели и даймы.[75] Будешь из кожи вон лезть, стараясь сохранить себя. И ты делаешь свою работу в надежде, что, может быть, это усилие или очередное приведет тебя к этому. И вдруг — хлоп! Ты взрываешься из абсолютной неизвестности в мгновенный успех и славу. Хлоп! Сегодня ты никто. А на следующий день — знаменитость. Хлоп! Но это не так-то легко, масса людей никогда не достигает этого. Я, видимо, тоже не достигну.

Он остановился на этой ноте и начал рассматривать незавершенную статую, он уделял этой «ню» такое внимание, словно это была еще одна гостья на приеме. Грифельно-серые глаза Кимберли наполнились какой-то невысказанной болью, усталостью от проигранной борьбы за признание.

— Жизнь в искусстве, — безрадостно бормотал он, — великое дело.

— Мне она нравится, — услышала Эдис собственные слова, обращенные к этой другой гостье, — я не имею представления, что вы собираетесь с ней делать, но она почти готова для обозрения.

Взгляд Кимберли вернулся к Эдис. Его глаза расширились.

— Вы так считаете?

— Может быть, немного доделать лицо? — спросила Эдис. — Хотя бы один глаз.

Кимберли покосился на скульптуру.

— Она едва начата, а вы хотите, чтобы я объявил ее завершенной?

— Но она гораздо больше, чем начата. А как вы обработали это дерево!

— Фигура еще скрыта в материале. До завершения далеко.

— Нет, мне правится, как она выглядит, — упрямо настаивала Эдис.

— Это все скреплено вместе цементом, потому что я не мог купить один большой кусок дерева.

— Тем более хорошо.

— Да, она вся состоит из отдельных кусочков.

— Чудесно! — сказал Эдис.

Кимберли со злостью вскочил на ноги. Он обошел скульптуру со всех сторон, потом отошел в угол, откуда взирал с отвращением сначала на скульптуру, а затем на Эдис.

— Понимаете, — начал он, утрачивая правильный мелодичный выговор по мере того, как текила оказывала воздействие на его речь, — высокомерие правящего класса вышло за все мыслимые пределы.

— Тогда не надо, — ответила Эдис, надувшись.

Темная кожа Кимберли была словно присыпана пушком, заметила она, словно естественная припудренность на ягодах винограда. Его крючковатый нос утолщался на переносице, особенно когда он гримасничал.

— Не буду я заканчивать ее, — сказал он, — я начинаю видеть, что надменность делает с человеком, он уже не в состоянии естественно воспринимать мир. Это психологический наркотик. Оставь скульптуру в покое и заяви, что она завершена. Хлоп! Плюй в глаза собственной аудитории и заставляй ее аплодировать. Хлоп! И знаете, это может сработать!

— Я достаточно взрослая, чтобы… — Эдис запнулась на середине мысли. В комнате повисла тишина. Кимберли присел рядом с ней на раскладушку и продолжал пялиться на скульптуру. Его бедро, упиравшееся ей в бок, было твердым, как дерево. Он тяжело дышал.

Эдис чувствовала себя абсолютно трезвой. Более или менее трезвой. Она понимала, что не пьяна. Для этого обычно ей требовалось выпить немного больше, чем сейчас. Но она ощущала чувство теплого удовлетворения, которое пришло к ней после второй порции.

Она понимала, что на сей раз это было нечто большее, чем просто алкоголь. Она все еще не понимала, почему так задела чувства Кимберли. Он был выведен из равновесия, ее безобидное замечание, что скульптура не завершена, каким-то образом загнало его в мертвую петлю. Она не была в состоянии понять, что такого она сказала, но ощутила, что какое-то новое чувство переполняет ее. Это было почти так, говорила она себе, как если бы она принимала участие в акте творения.

Она взглянула на темную ладонь Кимберли, похлопывающую ее по колену. «Это просто должно сработать», — размышлял он вслух. Она положила руку на его ладонь. Он повернулся и взглянул на нее. В следующее мгновенье он снял руку с ее колена, обнял ее за талию и привлек к себе. Вначале его язык показался ей соленым. Потом она ощутила терпкую сладость текилы. Она расслабилась и опустилась на раскладушку, размышляя одновременно о том, догадается ли миссис Кейдж накормить детей ужином и запер ли Кимберли входную дверь магазина.

Глава тридцать седьмая

В скромной, безликой комнате после того, как ее покинул Гаэтано Фискетти, на долгое время воцарилась тишина. Винни Биг взирал через стол на своего подручного Рокко Сгроя. Эти два человека, столь схожие по росту и внешнему виду, казалось, вслушивались в отзвуки тишины в воздухе, уши обоих были настроены на столь многозначное безмолвие.

Наконец Винни поднялся на ноги. Движения были быстрыми и ловкими для мужчины его возраста. Он молча пересек комнату в маленьких, остроконечных туфлях и бесшумно затворил дверь. Рокко приподнялся было, чтобы молча предложить свою помощь, но Винни, не произнеся ни слова, покачал головой.

Закрыв дверь, Винни быстро вернулся к своему креслу и снова уселся в него. Некоторое мгновенье он молча взирал на пустой стол, потом медленно перевел взгляд голубых глаз на Рокко.

— И долго этот несчастный blatta[76] действовал подобным образом?

Рокко уклонился от взгляда Винни Бига. По многолетнему опыту он знал, какими пронизывающими могут быть эти глаза, даже если их ярость, презрение или ненависть были направлены не против Рокко, а против какой-то третьей стороны.

— Довольно долго, — сказал Рокко, потом быстро добавил, уже по собственной инициативе: — Ничего страшного, просто по дурости делал. — После паузы еще добавил задумчиво: — Не то чтобы дурость, вы же понимаете, padrone, а как бы вы назвали это?

— Я называю это глупостью. И каждый, кто не сообщил мне о степени глупости этого болвана, так же глуп и сам. До тебя дошло, что я сказал?

Рокко Сгрой развел руками в стороны вверх ладонями, словно бы выпустил в воздух прекрасного белого голубя истины.

— Padrone, подумайте, что вы говорите. Фискетти? Ваш сват? Свекр вашей дочери?

Глаза Винни Бига на темно-смуглом лице затуманились.

— С этой родней одни неприятности, — сказал он больше самому себе, нежели Рокко, — это всегда отдает таким scimunitos,[77] от Тони Фиша просто негде укрыться. Он не может сражаться за свой путь наверх, не может найти его. Но может забраться в свою маленькую норку и выжидать там, как таракан в стене. И стена защищает его. Все удары приходятся на стену. Черт побери, я и есть эта стена! А он тараканчик внутри меня, и он собирается пожрать мои внутренности.

Руки Рокко, теперь протянутые вперед, начали новую пантомиму вежливого отрицания. Протянутые к Винни Бигу ладони совершали мелкие движения, словно растирали комок жирного крема.

— Но он не так уж виноват, padrone. Я имею в виду, что этому несчастному ублюдку просто доверили. Он ведь делал то, что ему было сказано, не так ли? Никто не смог бы учредить эту липовую корпорацию лучше, чем он. Я прав?

— Любой идиот может учредить липовую корпорацию. Ты когда-нибудь слышал, что произошло, когда я в первый раз поручил Тони Фишу составить контракт?

Рокко кивнул.

— Что-то слышал.

— Ты ничего не мог слышать, приятель, иначе не заступался бы за него. — Винни Биг откинулся в кресле и уставил свой яростный взгляд на бесцветный потолок. — Это было сразу после войны, Второй мировой войны, — начал он вспоминать. — Мой отец и я разработали цельный план. В старой стране[78] он проходил как по маслу. Мы только добавили к нему несколько штрихов, чтобы американизировать его.

Рот Винни расплылся в ухмылке, похожей на оскал акульей пасти.

— Так это вы вдвоем придумали весь первый план? — сказал Рокко. — Я не знал этого.

Винни скромно покачал головой.

— Мы не изобрели его целиком сами, Рокко. Мы его импортировали. — Акулий оскал медленно сошел с его лица. — Это было за два месяца до Рождества, точно. У нас была маленькая компания электродеталей, в Куинсе. Во время войны они изготовляли детали к прицелам для бомбометания, а потом выпускали лампочки, штепсели, выключатели. У них были хорошие кредитные линии с каждой большой компанией, производящей металлоизделия. Я поручил Тони открыть дело. Предполагалось, что он будет представлять себя оптовым торговцем из Кливленда.

— Торговца чем?

— Электротоварами, чем же еще? — Винни взирал в потолок, словно это был киноэкран, на котором проецировались его воспоминания. — Он купил эти штуки в Куинсе на сумму пятьдесят тысяч долларов, расплатившись чеком банка в Кливленде, где у меня был счет для операций компании «Даунтаун». Они их поставили, а мы все тут же переправили в Чикаго. Никакого дохода не получили, но свое вернули.

— Понятно. И с тех пор эти люди из Куинса были у Тони на поводке.

— Все правильно. Потом Тони сделал им еще два небольших заказа — по двадцать тысяч каждый. Он выплатил в течение десяти дней все до последнего цента и стал у этих идиотов чуть ли не первым клиентом, И вот он появляется в Куинсе с заказом на двести тысяч — срочно нужны штепсели, розетки, поставки до первого декабря, премия за срочность и т. п. А в это время… — Винни сделал паузу, внимательно изучая потолок.

— А в это время, — подхватил Рокко, — владелец компании проиграл в карты одному из наших мальчиков примерно такую же сумму, так?

Винни отрицательно покачал головой.

— Мы не работаем tanto grezzo.[79] — Он взглянул на Рокко. — Grezzo?

Рокко пошевелил губами, пытаясь найти правильный перевод.

— Грубо?

— Si. Мы не обошлись так грубо с этими ребятами из Куинса. У нас для них была припасена небольшая фабрика по производству проволоки, они как раз собирались приобрести такую. Считай, что они сами лезли в петлю. Проволока нужна была им для производства, они спали и видели себя владельцами проволочной фабрики. Они выразили желание стать нашими партнерами. Мы заявили, что акционеры нам не нужны, плата натурой, гоните наличные.

— Которых у них не было?

— Действительно, не было, но если кое-что продать, то нашлось бы. — На лице Винни Бига опять появился акулий оскал, он не скрывал, как сладки ему те далекие воспоминания о задуманной им афере. — Но мы не заламывали цену, сказали, что отдадим дешево, — пусть собирают наличность. Мимо такого жирного куска они не могли пройти. И тут мы еще раз вдарили им по башке, чтобы быстрее соображали. Едва они успели отгрузить Тони в кредит эти хреновые розетки и штепсели на двести тысяч, как он сделал новый заказ на лампочки и другую дребедень — еще сто тысяч долларов.

Рокко хихикнул.

— Тут у них с наличностью наступил полный обвал, так? Они начали просить своих поставщиков о кредите, правильно?

— Да, и кроме того, искали наличность для покупки этой дешевенькой фабрики в Бронксе.

— Дальше все как по маслу, так, padrone?

Смуглое лицо Винни помрачнело.

— По маслу-то по маслу, но надо бы знать Тони Фиша.

— Как же он мог все провалить? Ведь продумано было все до мельчайших деталей?

Винни пожал плечами, на лице его появилось почти философское выражение.

— Ну, я вызвал своего парня из Бронкса, Умберто, Умберто Нотарбартоло, отца Чарли, Это он отвечал за проволочную фабрику, понимаешь? Он должен был направить ко мне этих кретинов из Куинса, которые собирались просить наличные взаймы. Все чин чинарем. Они просят, я проверяю их счета, вижу, что народ солидный, — вот-вот должны получить триста тысяч долларов по подложным заказам Тони Фиша. Иначе говоря, я уж почти схватил их за яйца, понял?

— Понял.

— А в Кливленде мы арендовали на помесячной основе складское помещение. Использовали его как ширму и при транспортировках товара в Чикаго. За это отвечал Тони Фиш. Теперь понимаешь? И что же происходит в тот день, когда эти простаки из Куинса должны были прийти ко мне в офис с просьбой о займе, в тот день, когда они должны были оказаться на крючке?

Рокко сделал предположение:

— Тони все испортил?

— Да еще как, Рокко. Он не просто испортил. — Винни зыркнул на Рокко глазами. Тот заморгал и отвел взгляд. — Ты понимаешь, что дело было почти в шляпе. Если бы я получил от них гарантии, а заказы Тони оказались пшиком, то они не смогли бы выплатить займ и должны были в счет долга отдать часть своего дела, львиную часть, черт побери.

Голос Винни стал нарастать — от гневного гудения до почти яростного крика.

— Все было готово, они были у меня на аркане. Я уже прибирал к рукам компанию в Куинсе. Великолепная афера, Рокко! Мы получаем их кредиты: мы якобы заказываем их поставщикам проволоку и металлические детали на сумму в два миллиона долларов, все это переводим на подставных лиц, сбываем товар и объявляем о банкротстве компании из Куинса. Вот это афера! Два миллиона чистой прибыли, Рокко, ведь в кредите под их честное имя нам бы не отказали.

— А было ли из-за чего волноваться, padrone?

— Два миллиона? В те дни? Конечно, из-за такой суммы стоило повозиться, уж поверь.

— Но я думал… — Рокко сделал широкий жест, — я думал, что сегодня, например, сегодня вы бы такой мелочью и заниматься не стали.

Уголки тонких губ Дона Винченцо Бийиото опустились вниз.

— Я и сейчас могу уделить несколько минут афере, приносящей два миллиона долларов. И эти деньги упускать не стоит, Рокко. В семье всегда найдется несколько солдат, которым такие деньги не помешают. Солдаты-стрелочники тоже должны есть.

— На два миллиона куча солдат обожрется.

Винни пожал плечами.

— Да что я говорю, Рокко? Два миллиона товарами от поставщиков. А наличности — и всего-то миллион. Сегодня это не цифра. Но сегодня мы и организованы куда как лучше, чем тогда. — Винни замолчал, легкая улыбка скользнула по его губам.

— Так что же сделал Тони Фиш?

— Тони Фиш! — Винни вскочил и начал мерить комнату шагами. — В тот день, когда они должны были оказаться в моем офисе, где им отрезали бы яйца, в тот самый день из Кливленда пришла назад первая партия розеток и штепселей, направленная ими в счет того заказа на двести тысяч долларов, с пометкой: «Получатель не значится». Ты понимаешь, Рокко?

— Нет.

— Склад в Кливленде. Тони Фиш не успел вовремя заплатить за аренду помещения. Они закрыли склад, сняли нашу вывеску и отказались принять груз. Он забыл заплатить вперед за месяц какие-то гроши, этот мой кузен, сидящий на мешках с деньгами, — и в трубу вылетело дело на два миллиона.

— А что, с людьми из Куинса уже нельзя было договориться?

— Ты смеешься, Рокко. Едва груз пришел назад, они поняли, откуда ветер дует. Они завернули оглобли, только мы их и видели.

Комната надолго погрузилась в полнейшую тишину.

— Так вот какая история с Тони Фишем.

— Да, вот такая. — Винни Биг перестал бегать по комнате. Он остановился и уставился на пол. — Вот почему я никогда больше не использую его в серьезных операциях. Он неплохой исполнитель и хорош там, где справится любой идиот. По мелочам он работает не хуже любого идиота. Но когда пускаешься в аферу, нужны мозги и хватка, а ни того, ни другого у Тони Фиша никогда не было и не будет.

— А его сын… — Рокко Сгрой замолчал, предлагая Дону Винченцо закончить фразу за него.

— Отец слишком глуп, — сказал Винни на удивление спокойным, глухим голосом, — а сын чересчур умен. — И он безрадостно рассмеялся.

Глава тридцать восьмая

В задней комнате лавки было темно. Окно над раскладушкой было проделано в стене очень высоко и выходило в переулок, в который на протяжении многих лет выбрасывали мусор, и там скопились груды нечистот. Само окно, должно быть, в последний раз мыли несколько месяцев назад, когда Кимберли только открыл офис своей «Операции Спасения». С той поры ни у кого не нашлось времени или желания, чтобы протереть его дочиста от копоти и золы.

Эдис лежала на спине и смотрела на слабое светлое пятно, которое считалось окном. В сгущающейся темноте она испытывала ощущение, что куда-то плывет, словно оба они — и окно и она сама — были свободно парящими в пространстве объектами. Окно, так она ощущала, не было частью стены. А ее тело определенно не было прижато силой земного притяжения к грубому одеялу и жесткому матрасу под ней.

Какое-то время они вообще не разговаривали. После того как Кимберли долго целовал ее, он снял с нее блузку и лифчик. Он потратил некоторое время, чтобы заставить ее соски увеличиться и отвердеть, нежно покусывая их.

Затем он снял с нее юбку и стал медленно освобождать края чулок от застежек. Он провозился с этим удивительно долго, и у Эдис возникло неожиданное предположение, что он пытается не порвать нейлон.

Как бы то ни было, думала она, ничто это не имеет никакого отношения к реальности, все мы — свободно парящие в пространстве объекты.

Она начала ощущать желание, когда ее соски стали твердыми. Но теперь, когда, казалось, он так бесконечно долго возился с ее бельем, она начала раздумывать, а произойдет ли что-нибудь вообще, кроме этой бесконечной преамбулы, на что бесполезно уходило ее ожидание.

— Позволь-ка мне, — сказала она, наконец, просовывая руку под комбинацию и ловко освобождая застежки.

Она скатилась от него чуть в сторону, на бок, и быстро стянула чулки. Когда снова повернулась на спину, то почувствовала, как его сильные, с шершавой кожей, пальцы скульптора быстро пробежали вверх и вниз по ее бедрам. Легкая дрожь ее втянутого живота стала ответом.

Он снял с нее трусики и начал пальцами, длинными медленными движениями гладить ее живот, что вызвало в ней возбуждение. Ее ступни постепенно оказались в разных углах кровати.

Она больше не видела ни окна, ни Кимберли. Точно так с нею было в медовый месяц, вспомнила она. Кромешная тьма в огромной спальне их свадебных апартаментов, и Вудс, на ощупь находящий ее в темноте. Сначала — груди… У Вудса все восстало так стремительно и быстро, что оргазм наступил раньше, чем она вообще что-либо почувствовала.

Так происходило потом часто, но она никогда не испытывала желания поговорить с ним об этом. А теперь, когда она лежала здесь, чувствуя долгие, уверенные ласки пальцев Кимберли, она осознала, как редко достигала она оргазма со своим мужем. Когда это произошло в последний раз, она уже не помнила. Возможно, подумала она, в тот вечер, когда он выпил слишком много. Она едва могла припомнить свои ощущения.

Ни одна из книг, которые она прочитала по этому предмету, не могла дать ей даже изначальную идею, какое ощущение ей следовало испытать. И никто из ее подруг не говорил об этом.

Кимберли приподнял ее ягодицы, развел ноги, подперев их своими руками, — теперь она была вся раскрыта и беззащитна.

Некоторое время она размышляла, какой Кимберли мужчина. Не могло быть и речи, что он застенчив или неопытен. Теперь это было очевидно. Возможно, он не мог предполагать, как застенчива и неопытна в действительности была она. Ни словом, ни жестом Эдис не давала понять, что это ее первая внебрачная связь. Во всяком случае, она была абсолютно уверена в этом. Она не имела представления о том, как ведут себя те, опытные и бесстыдные, но она определенно чувствовала, что считает, что с ней все в порядке.

А он целовал ее живот и пупок, его руки были под ней, каждая охватывала ягодицу. Потом она почувствовала мягкие прикосновения его губ внизу живота, потом еще ниже. Вначале она попыталась высвободиться, но потом замерла.

Ее залило ужасное чувство стыда. Достаточно ли тщательно она вымылась сегодня утром? Какая ему радость от этого? Она не могла понять. Ее мозг не мог, казалось…

Неожиданно острые, бурные волны словно накатили на нее изнутри. Она почувствовала, как что-то необычное происходит в ее лоне.

— Да? — спросил он ее.

— Да! Да!

Эдис почувствовала, как он с ужасной силой погрузился в нее. Она вытянула в темноте руки и охватила его длинное, стройное тело, притянула его к себе, прижала его к своим грудям. Ее ноги обвили его ноги. Она могла чувствовать, как его твердый, мускулистый торс опускается над ней. И она сжимала изо всех сил обеими ладонями его спину. Она слышала его отрывистое дыхание. Она услышала еще чье-то дыхание и осознала, что это она хватает воздух ртом.

Эдис слышала собственные стоны так, словно это стонала какая-то другая женщина, как одна из тех женщин в родильной палате, которых она слышала, ожидая рождения своих собственных детей. Теперь она что-то говорила Кимберли, но не могла разобрать слов, только их настойчивость…

Перед ее глазами завертелись какие-то огненные круги. Она почувствовала, как внутри ее распахивается гигантская пропасть, бездонная бесконечность, в которой сверкают звезды и завывают ветры. Вся нижняя часть ее тела, казалось, была охвачена спазмом оранжевого жара.

Она услышала животное рычание ненасытного вожделения. Ее зубы впились в плечо Кимберли. Его кожа имела слабый и соленый вкус, как мексиканская водка «текила».

Глава тридцать девятая

«Линкольн» пробивался сквозь обычный густой поток пешеходов, который начинал заполнять улицы финансовой части Нью-Йорка после того, как завершались торги.

Последние лучи мартовского солнца слабо освещали узкие улицы, а потом и вовсе исчезли, когда темно-серый лимузин повернул к северу в сторону Ист-Ривер-Драйв.

Вудс Палмер сидел на заднем сиденье своего автомобиля, слева, рядом с ним, было достаточно места для них обоих — Билла Элстона и Донелли Элдера. Но Билл выбрал для себя одно из откидных сидений и оседлал его так, чтобы смотреть назад. Донни же предпочел дальний правый угол. Похоже, заметил себе Палмер, никто из них не хотел находиться рядом с ним после той взбучки, что он задал им за обедом.

— Ладно, — произнес он совершенно будничным тоном, словно обсуждал эту тему беспрерывно всю прошедшую неделю, а теперь просто высказывал последнее дополнительное соображение. — Я полагаю, это снижает предлагаемую нами цену за Народный банк.

Две пары молодых глаз впились в Палмера.

— Мы же уже назвали нашу окончательную цену, — спокойно сказал Донни Элдер.

Палмер дал этим словам медленно раствориться в шуме уличного движения. Потом повторил:

— Окончательную?

В этой фразе слышался легкий британский налет, словно ее произнес сварливый, дородный пожилой мужчина с шарфом на шее, сидящий в кафе и курящий длинную глиняную трубку.

— Извините, сэр, это так.

— А что такое окончательная цена?

Всегда уравновешенный, Донни обычно очень скрупулезно относился к определениям, и сейчас Палмер почти готов был услышать от него: «О Господи, Палмер, если вы не знаете, что означает окончательная цена, то, значит, вы этого никогда не понимали».

Вместо этого Донни собрался и медленно, почти мрачно, словно торжественно повторяя заповедь, произнес:

— Окончательная цена — та цена, которую назначает ЮБТК.

Палмер усмехнулся, но улыбка вышла безрадостной.

— И уже ничего нельзя изменить при желании, — заключил он.

— Мне не хочется даже думать об этом, — быстро сказал Донни.

Так быстро, подметил Палмер, что даже забыл употребить сослагательное наклонение.

— А я подумаю, — сказал Палмер, — нет, в самом деле, я так и сделаю. Я верю, что первый и почти единственный долг бизнесмена, это купить дешево и продать дорого. Если я могу найти способ снизить цену, по которой покупаю, то должен воспользоваться им. Потому что как банкир я, кроме всего прочего, — эталон бизнесмена, можно сказать, прототип такового. Ясно?

Донни сидел молча, не сознавая, какого дурака он свалял, а может, скорее, это его окружение и подготовка подвели его.

— Вы предлагаете, чтобы мы отозвали наше первоначальное предложение Народному банку? — спросил Билл Элстон.

— Это порченый товар, — сказал Палмер, — его представляют безупречным, а на поверку это не так.

Элстон пожал плечами.

— Что ж с того? У всех маленьких пригородных банков есть свой скелет в шкафу.[80] С другой стороны, почему они так хотят, чтобы их купили?

— Стоит поразмыслить, — согласился Палмер. Он наблюдал, как большой «линкольн» проскользнул между несколькими машинами, обогнав их по чужой полосе, и устремился дальше на север. Он глядел на ряды больничных зданий, протянувшихся сразу за Питер-Купер-Виллидж, — старых и новых, грязных и шикарных. Он пытался думать о том, что скрывается там, внутри, — от больных белой горячкой до безнадежных раковых, но его мысли никак не могли оторваться от проблемы, заботившей его.

Он не знал, какую именно проблему сейчас решает: покупку Народного банка или натаскивание двух неправильно подготовленных молодых людей, которым, по совершенно различным причинам, не хватало профессионализма.

— Настоящая проблема, — сказал он, — заключается не в том, как много мелких банков что-то скрывают, а в том, должны мы или не должны придерживаться нашей первоначальной цены в конкретном случае. У меня, к примеру, есть ощущение, что Фелпс достаточно потрясен, чтобы принять любую разумную цену, даже на миллион долларов ниже нашего первоначального предложения. Но чем дольше мы оставляем его наедине с самим собой, чем дольше мы не загоняем его в угол, тем больше стойкости он набирается от своих коллег. Особенно от молодого Фискетти. Кажется, он выступает в качестве связующего звена.

Элстон нахмурился.

— Я решил, что вы приглянулись друг другу. Он растаял при одном только упоминании этой футбольной игры — сухопутчики против моряков. Между прочим, кто снабдил вас этой информацией? В нашем досье ее нет.

— Никто меня ничем не снабжал. Мне довелось наблюдать, как он играл.

Донни выглянул в окно.

— Забавно, что он играл за Армию. Забавно, что он играл в такую спортивную игру вообще. Он слишком смазливенький, чтобы ввязываться в разного рода заварушки, а его происхождение слишком подозрительно, чтобы его в принципе приняли в армии как своего.

Палмер поцокал языком.

— Я предупреждал вас, Донни.

— О чем?

— Я говорил вам, что эти люди — на линии огня, корпят над обнищанием трудящихся классов. Я предупреждал вас, чтобы вы не принюхивались к тому, как они пахнут. Теперь вы обнаружили, что один из них имеет, скажем мягко, менее чем безупречные связи. И вот вы неожиданно возвращаетесь к этому мерзкому синдрому англосакса. Банкиры не могут позволить себе такую роскошь, Донни.

Молодой человек, принимая свое поражение, усмехнулся.

— Ладно, — сказал он, — все мы братья перед Богом, а я — хранитель Бена Фискетти. Но от этого его связи лучше не пахнут.

Палмер покачал головой.

— Меня не волнует это. Я хочу, чтобы вы оба поняли меня правильно. Мне нет дела до того, имеет ли отец Бена Фискетти партийный билет коммуниста, торгует ли героином его сестра, или, в довершение всего, грубит ли он своей матери. Все эти ужасные секреты могут иметь значение только в том случае, если с их помощью я смогу обойти Фискетти и его банк. Могу я использовать их к своей выгоде? Если нет, забудьте это.

Оба молодых человека умолкли на какое-то время, чтобы воспринять эту для них более чем революционную концепцию. Палмер наблюдал, как они осваивают ее, каждый по-своему, она им не нравилась, но они были вынуждены принять ее, потому что это была идея босса.

— Билл? — подталкивал Палмер.

Элстон потер ладонью подбородок.

— Я думаю, что связи Бена Фискетти — это обоюдоострый меч. Я думаю, они могут сильно поранить его, если мы правильно взмахнем мечом. Но он может и нас поранить.

— Каким образом? — спросил Донни Элдер.

— Много способов. Мы не имеем представления о том, сколькими нитями «Даунтаун: ипотека и облигации» опутали город. Влезая в частично скрытые операции, мы походим на муху, пытающуюся забраться по паутине в самое логово паука. Никто не знает, когда нажмут на спусковой крючок и паук вцепится в вас.

— Образно, — резко сказал Донни, — но, черт побери, почему ЮБТК должен бояться какой-то кучки стряпчих по темным делам, вроде этих?

— Хороший вопрос, — одобрил Палмер.

Билл Элстон выждал с минуту. Палмер наклонился вперед и указал водителю на поворот в сторону Сорок второй улицы. Он намеревался отвезти Донни Элдера на Центральный вокзал, а затем Билла Элстона — домой. В район восточных пятидесятых.

— Я спорю, исходя не из реальных фактов, — признал Элстон, — а из подозрения, из того, что я слышал и читал, у меня нет для суда достоверных свидетельств. Возможно, от недостатка знания и страха. Но я знаю, что то, что для нас — типичная деловая сделка, доллары и центы, переговоры и контракт, на все это подобные люди смотрят по-другому. Они смотрят на это настолько по-иному, что время от времени людей находят убитыми в креслах парикмахерской. И я не могу называть подобные вещи игрой по нашим правилам.

«Еще одно хорошее замечание», — подумал Палмер.

— А что ты думаешь, Донни?

— Я не думаю, что мы должны бояться кучки воскресных развозчиков молока по домам. Эти люди существуют, но я не считаю, что они более могущественны, чем любые другие трусливые воры. Это все романтики-журналисты раздули их значение. Они могут быть страшны, как черти, в своей среде, но укажите мне хоть на один случай, когда бы они вышли за пределы своего милого круга и стали соперниками для кого-нибудь постороннего. Для нас, например.

— Вот и Центральный вокзал. У вас есть подходящий поезд?

Донни взглянул на часы.

— Через десять минут. Премного благодарен. Продолжим дискуссию завтра?

— Обязательно.

Палмер и Элстон наблюдали за тем, как Донни пересек площадь и исчез в здании вокзала. Водитель направился по Сорок второй улице и остановился перед семафором, чтобы свернуть на Мэдисон-авеню.

— Думаете, он попал в точку? — спросил Палмер Элстона, все еще пытаясь высечь искры, сталкивая одного молодого человека с другим.

— Не думаю. Может быть, так было до войны. Возможно, на протяжении нескольких лет после войны. Но теперь уже все по-другому. Эти люди больше уже не трусливые воришки, какими их помнит Донни со времен своего детства.

— Откуда вы знаете?

— Не знаю. Сужу об этом с ваших же слов.

Палмер задумчиво кивнул.

— Я все еще новичок в этом городе, Билл, во многом все еще — деревенский парень. Может быть, мы понимаем эти вещи по-разному.

— А вы из Чикаго? Я как-то упустил из вида.

— Чикаго — это не Нью-Йорк.

— Но Чикаго держит первенство по организованной преступности, это хрестоматийно.

— Все обстоит не совсем так, как вы думаете. Чикаго уже анахронизм, Билл. Это последний из числа воровских больших городов в стране. Абсолютно последняя твердыня гигантского повсеместного жулья. Ни в одном другом городе воровская банда так не перекупила полицию, политиканов, не возводит непреодолимые препятствия для общественного расследования. Все построено на денежных сделках. Нельзя утверждать, что в Нью-Йорке все обстоит так же.

— Не так открыто, но…

— Это моя точка зрения, Билл. Десятилетний ребенок может понять, как все обделывается в Чикаго, потому что там все открыто. В Нью-Йорке коррупция в глубоком подполье, нужно быть очень проницательным человеком, располагающим огромной информацией, чтобы найти концы.

— Я не являюсь таким человеком, — сказал Элстон с некоторым сожалением. Он молчал, пока лимузин поворачивал на восток по Пятидесятым улицам в сторону его дома. — Но я полагаю, что нью-йоркская коррупция такая же жирная, как в Чикаго, — добавил он с некой мрачной гордостью.

— Может, даже жирнее. — Палмер помахал рукой по воздуху между ними, словно разгоняя свесившуюся с потолка паутину. — Но нам важно знать, не насколько жирнее, сейчас нам важнее знать, как далеко можем мы протолкнуть сделку с Народным банком в свою пользу. Насколько преступны связи Фискетти? Насколько ужасны последствия, если мы раскроем их? Достаточно ли они преступны, чтобы позволить нам сократить свою цену на миллион или даже два миллиона долларов? И если так, можем ли мы настоять на новых торгах?

Молодой человек повернулся к Палмеру и взглянул на него с некоторым удивлением.

— Знаете, — сказал он, — когда вы пришли в банк впервые на такую высокую должность, масса людей размышляла, почему вам было отдано предпочтение перед теми, кто уже принадлежал к элите ЮБТК.

— И что же?

— Теперь я знаю, почему.

— Почему?

— Вы обладаете… — как бы выразиться, чтобы не проявить неуважение — инстинктом убийцы. Я полагаю, ЮБТК нуждается в таком.

— Я? — Палмер отмахнулся от такого двусмысленного комплимента. — Ведь я — простой деревенский парень.

Лицо Элстона покраснело, и он снова умолк. Лимузин медленно пробирался сквозь возросшее уличное движение.

— Жена ждет вас дома так рано? — неожиданно спросил Палмер.

— Ее еще нет дома.

— Почему?

— Она работает. У нас еще нет детей, и пока мы заведем… — голос молодого человека понизился. — Она работает в сберегательном банке.

— Да? У наших смертельных врагов?

Оба мужчины рассмеялись. Острая борьба между сберегательными и коммерческими банками, вроде ЮБТК, прекратилась в прошлом году в результате закона, который не понравился ни одной стороне, но который предоставлял обеим достаточно широкие полномочия для открытия филиалов.

— Чем она там занимается?

— Общественными связями. У себя дома в Кливленде она работала репортером в газете.

У Палмера мурашки по затылку пробежали.

— Да? A-а… позвольте спросить, сколько лет вы женаты?

— Скоро будет пять.

Палмер напрягся, выпрямился, словно готовясь выдержать удар. Ему потребовалось некоторое усилие, чтобы откинуться на сиденье.

— Кажется, одна из девушек ЮБТК работала там когда-то, — произнес он как бы между прочим.

— Джинни Клэри? Она — босс моей жены.

— И как она?

Палмер вглядывался в лицо молодого человека с той же самой скрытой напряженностью, с какой в дни войны всматривался в лица подозреваемых.

Как мастерски ему удалось замаскировать свою тревогу, когда за небрежным, безразличным выражением скрывалось почти адское нетерпение получить ответ.

— Джинни? Насколько я слышал, замечательно.

Некоторое время Палмер разглядывал лицо Элстона. Но не смог заметить на нем ничего, кроме обычного оживления. Масса людей, которым не следовало ничего знать, могли знать о том, что два с половиной года назад у него была связь с Вирджинией Клэри. Но ему повезло — слух о его романе не пополз по ЮБТК, хотя оба они тогда там работали. Джинни уволилась из банка, неужели уже прошло полтора года? Так давно? Или так недавно?

— Жаль, что мы не удержали ее, — услышал Палмер свой собственный голос. Он попытался вложить в эти слова самые спокойные, самые нейтральные чувства, но они прозвучали как-то пусто, мертво, словно очередные шесть кирпичей выскочили из формовочной машины.

— Ею довольны на новом месте, — сказал Элстон, выглядывая на улицу. — И платят ей очень хорошо. Мы приехали, вот мой дом.

— Хорошо. Завтра с утра все обсудим. Постарайтесь продумать все ваши соображения.

Молодой человек улыбнулся, перешагивая через колени Палмера, чтобы вылезти из «линкольна».

— Значит, вы можете уложить их всех на лопатки?

— Спокойной ночи!

Палмер велел водителю отвезти его домой. Ему явился грустный образ Эдис. В какой роли он ее представляет чаще — матери или жены? Ни то, ни другое ему не подходило. Что-то внутри его шевельнулось, там, где, по его предположениям, было сердце. Сначала слабый толчок, а потом — резкий: он думал о Вирджинии, а потом — об Эдис. Он принял неправильное решение, хотя исходил из очень правильных соображений. И застрял на этом. Он не позволял себе раньше думать о Вирджинии. Думать о ней значило причинять себе боль. После нее в нем поселилась боль. Так бывает, когда отнимают руку или ногу. А теперь, подумал он, я впервые вспомнил о ней. Снова щемит внутри та же боль потери.

Лимузин остановился перед его домом. Палмер постарался привести свои мысли в порядок, так, чтобы Эдис ничего не заподозрила.

Глава сороковая

Теперь в задней комнатке лавки было уже совершенно темно. Узкая раскладушка заставляла Кимберли и Эдис лежать на боку. Они лежали лицом друг к другу, но друг друга не видели, и Эдис утратила чувство реальности. На какой-то момент она забыла, как выглядит Кимберли.

Она услышала его спокойное дыхание, словно он заснул на несколько минут. Затем его ладонь с шершавой кожей продвинулась от ее грудей вниз, к ягодицам, лаская их и поглаживая.

— Тебе надо уходить? — спросил он.

— Я даже не соображу, который час.

Он шевельнулся: и стал перебираться через нее. Кожа на его теле была такой же гладкой, как ее, осознала она, вовсе не такая огрубевшая, как на его ладонях. В темноте вспыхнула спичка, и он поднес ее к своим наручным часам.

— Начало шестого. Здесь очень темно. Возможно, с другой стороны, у входа в магазин, немного светлее.

— Но никто не рвется войти в него.

Он рассмеялся и загасил спичку.

— Не похоже. «Операции Спасение» еще далеко до ажиотажа. Пока что.

— Здесь есть какой-нибудь свет?

— Нет.

— А свечка?

— Угу.

Она почувствовала, как он слез с раскладушки, и услышала шлепанье его босых ног по полу. Он врезался головой в деревянную скульптуру и тихо выругался.

Эдис стала замерзать.

— Оставь. Иди согрей меня.

— Секунду…

Она услышала, как он роется в ящике. Потом зажег спичку и поднес ее к короткой, но толстой белой свече, какими пользуются водопроводчики. В оранжево-желтом свете проступили очертания. Она разглядела Кимберли, его решительное лицо, когда он прикрывал свечу от легкого сквозняка раскрытой книгой.

Она заметила, что он ужасно худой, даже тоньше, чем она сама. Оба они, лежа на раскладушке, узкой и длинной, идеально подходили друг другу для судорожного занятия любовью. Эдис подумала, что под тяжестью другой пары раскладушка бы рухнула, а под ней погибла бы чья-то любовь.

Она лениво удивилась этому, и ее осенила мысль, что между ними ничего нет. А то, что было, — скорее чистый эксперимент, чистый знак признательности и много мексиканский текилы. Эдис не питала иллюзий: для романа им много чего недостает. Она поежилась от пробежавшего по голому телу сквозняка.

— Холодно.

— Да, — сказал Кимберли.

Он повернулся к ней, анфас он выглядел не таким истощенным. Лицо было коричневым, а кожа на теле была светлее, достаточно светлой, чтобы Эдис разглядела, что между сосками кудрявятся волоски, а от них спускается книзу, к темному треугольнику, забавная линия завитков.

— Как ты сумел избежать обрезания?[81] — спросила она.

Этот вопрос самой ей показался таким странным, что она почти непроизвольно начала хихикать.

— Просто повезло.

И тут они оба стали неудержимо хохотать, сами точно не понимая почему. Она начала играть его членом, осторожно обнажая крайнюю плоть, а он стоял над ней.

— Тебе не больно?

Он покачал головой.

— Это для тебя новая игрушка?

Она на мгновение задумалась.

— По правде… да. Мой муж и оба моих мальчика обрезаны и…

Она замолкла.

— И это единственный чужой член, единственный петушок, который ты видела, — закончил он за нее.

— Петушок — мне нравится это слово.

Он опустился на колени на краю раскладушки.

— Тебе нравится и то, что оно означает, крошка?

— Я начинаю это осознавать как никогда.

— Ты поздно расцветший цветок, — улыбнулся он ей, и они снова начали смеяться, — поздно расцветший, но прекрасный.

— А до того сколько времени было потрачено зря!

Он накрыл ее своим телом, и ее кожа стала согреваться. Только сейчас она поняла, как замерзла. Тепло вливалось в нее, когда их тела терлись друг о друга. У нее перехватывало дыхание от сознания того простого факта, что она так сильно нуждалась в этом. Нуждаться в этом и иметь это. Что еще надо?