Семья и школа

Брошенные дети

Кому я завидую, это — барону О. О. Буксгевдену.

В Германии, в Швеции, в Италии он видел, как филантропия приносила пользу несчастным, испорченным, брошенным детям.

Я пробовал два раза заниматься филантропией, — и оба раза неудачно.

В первый раз в Москве вдвоём — с моим приятелем.

Студёным октябрьским вечером мы ехали с ним на извозчике. Как вдруг с тротуара до нас донеслись странные звуки.

Около тумбы лежал какой-то ком, который гудел.

Мы сошли посмотреть, зажгли спичку.

Свернувшись в комок, около тумбы лежал в рубище, «одетый в дыры», иззябший, дрожавший, не попадавший зуб на зуб мальчик. Несчастный, с испитым лицом. В одной калоше. Другая нога была босиком. Он гудел, дуя на посиневшие руки.

Мы взяли его на извозчика и отвезли к приятелю, человеку семейному, на квартиру.

Домашние моего приятеля, конечно, приняли в замёрзшем мальчике живейшее участие. Его вымыли, накормили, одели.

И когда он был сыт и совсем отогрелся — мы с приятелем приступили к допросу.

Сколько ему было лет, — мальчик не знал и даже самому вопросу удивился. На вид — лет шести-семи.

— Ты где же живёшь?

Он смотрел на нас с удивлением.

— Ну, прошлую ночь где ночевал?

— Прошлую? В тверской.

— А позапрошлую?

— Позапрошлую? В арбатской.

— А раньше?

— Летом? Летом — на кладбище.

— Откуда ж ты теперь?

— Теперь? В Дорогомилово ходил. Мне там калошу подарили.

— У тебя, что же, есть отец?

— Батька в замке сидит.

— А мать?

— Мамка стреляет.

Просит милостыню.

— Настреляет и пропьёт.

— Братья у тебя есть?

— Брат — жулик.

— Сестра?

— Сестра…

Тут он кратко, точно и ясно одним словом определил, чем занимается его сестра.

И это безо всякого цинизма. Он сказал «слово» так, как мы говорим:

— Инженер… учительница… адвокат…

Совершенно деловое определение профессии. И только.

Оставалось только спросить у мальчика, у которого отец живёт «в замке», насчёт будущего.

— Ты что же делаешь?

— А так.

— Воруешь?

Он отвечал деловым тоном:

— Не. Я ещё мал. На тот год в «форточники» возьмут. А воровать, когда выросту.

Мы положили этого «опасного для общества человека», несомненно, будущего вора, быть может — грабителя, кто знает, даже убийцу с целью грабежа, — спать в дворницкую.

— Завтра позаботимся об его судьбе! Устроим…

Наутро к приятелю явился дворник:

— Пожалте за сапоги и за стекло.

— Как так?

Дворник вышел на дежурство и запер спавшего ребёнка в дворницкой. Мальчик проснулся, выбил стекло, стащил стоявшие на виду около кровати сапоги и исчез.

Он рассуждал по-своему.

— Ежели сапоги стоят, — глупо было бы не украсть.

Когда я явился «устраивать судьбу» мальчика, и приятель рассказал мне о происшествии, мы, по русскому обычаю, занялись самобичеваньем.

— Вот мы всегда так! Начнём хорошо, а кончаем, Бог знает, как! В дворницкую, без призора, ребёнка положили спать?! А! Делать, так уж делай. Не мог я положить его у себя в квартире?!

— Ну, он бы, вместо сапог, часы сволок. Только вся и разница! — заметил я.

— Ты скептик! Молчи уж лучше!

Хотел бы я знать, где теперь этот мальчик?

Уже на Сахалине или ещё не на Сахалине?

А мою совесть беспокоит один вопрос:

— А действительно, не удалось ли бы нам спасти мальчика от этого, если бы мы не сдали его на хранение дворнику?

Второй раз я занялся филантропией в одном из южных городов.

В местных газетах промелькнула заметка, что судилась какая-то баба-босячка: она не только просила милостыню с малолетнею дочерью, но и торговала ею.

Бабу присудили за прошенье милостыни к аресту.

А девочка?

Девочка так и останется у этой «матери»? И отбыв свой срок, «мать» опять начнёт ею торговать по-прежнему?

Да что ж эта девочка, исключенье, что ли? Не существует ли целого промысла?

Я вооружился парой босяков, знавших все притоны как свои пять пальцев, и пошёл с ними по ночлежным домам и трущобам.

Я разыскал и узнал такие вещи, что приходилось спрашивать себя:

— Да что это? Бред? Кошмар? Я сплю? Я с ума сошёл?

Долго после этого я не мог даже смотреть на детей.

— Ребёнок может стать таким гадом?

Самая старая кокотка не может рассказать о больших утончённостях, о больших гнусностях разврата, чем рассказывали восьми, даже семилетние дети.

В этой области для них ничего уже не было неизвестного.

Они рассказывали мне, моим босякам, как о деле, подробно о всём, о стариках, о молодых «дяденьках», которые им дают «за это» двугривенные, гривенники, иногда только копеечки.

Они выросли в трущобах и, считая, что это необходимо, имели каждая своего «хулигана».

— Как большие.

«Хулиганы» — тоже дети восьми, десяти лет, проедали вместе с ними на лакомствах добытые деньги.

«Хулиганы» их охраняли и защищали.

Вдруг какой-нибудь дяденька на улице, в ответ на предложение маленькой девочки, крикнет:

— Ах, ты, дрянь! Полицейский!

«Хулиган», вьющийся около, моментально подбежит, заревёт на всю улицу, соберёт толпу.

— Дяденька к моей сестре пристаёт! Гадости ей говорит! А не то, — полицией грозится!

И толпа при виде плачущих детей против самого же этого господина ополчится.

— Да она сама…

— Ребёнок? Да разве ребёнок может такие вещи знать? Ах, господин…

При таких условиях всякий сбежит, себя проклянёт:

— Тьфу! В какую грязную историю попал!

То, что я узнал, было так невероятно ужасно, что одному «голословному» утверждению никто бы не поверил:

— Выдумано. Прикрашено. Сгущены краски.

Как у нас всегда говорится.

Я указал в статье имена несчастных девочек, трущобы, где они ютятся.

— Не верите — проверьте.

Как журналист, я мог быть доволен успехом статьи.

Она была перепечатана чуть ли не во всех русских газетах. Переведена во французских, немецких, английских.

Как частный человек, я тоже был доволен.

Слава Богу, на этот раз написал не без результата.

Девочек всех из трущобы взяли и поместили в приют.

Спасены!

Прошло полмесяца, — и вдруг в приюте, куда поместили девочек, уголовное происшествие.

Девчонки кинулись на старика-смотрителя в каком-то тёмном чулане, накинули ему на голову шинель и хотели убить.

К счастью, у них не было другого орудия, кроме перочинных ножей.

Они только искололи беднягу.

Испорченные дети, не так ли? Тосковали по трущобам? Были, разумеется, недовольны строгим приютским режимом?

Дело ясное.

Но самое нахождение смотрителя и девочек в тёмном чулане показалось странным.

Произвели расследование, и оказалось, что смотритель, очевидно, впавший в старческий разврат человек, «соблазнился».

И всё происшествие объяснилось местью со стороны детей:

— Делает с нами то же, что и дяденьки на воле. А платить — не платит.

Вот и весь результат всех моих исканий и писаний!

Для чего я рассказываю это?

Только, чтоб поделиться «горьким опытом» с теми великодушными людьми, которые сейчас так горячо взялись за святое дело спасения от гибели несчастных детей.

Сколько горячих порывов остыло на моих глазах! Потому я и пишу.

Мне хочется сказать этим великодушным людям:

— Вы открываете приюты. Но этим ещё мало, этим ещё ничего не сделано. Если вы хотите, чтобы приют приносил пользу, а не вред даже, ни на минуту ни на секунду и потом не оставляйте его без своего, без своего собственного призора. Не полагайтесь ни на кого.

Первое время всегда так и бывает. Первое время, а затем все эти приюты остаются на полное усмотрение разных смотрителей и смотрительниц.

— Если вы хотите, чтоб ваши приюты приносили, действительно, пользу, не выпускайте их не только первое, но и всё время из своего непосредственного тщательного, полного, ежедневного наблюдения. Иначе на смену вам, воодушевлённым, придут люди, люди ленивые, люди относящиеся к делу по-канцелярски, люди даже дурные. Если вы сами не будете, никому не доверяя святого дела, вникать в каждую мелочь, эти люди сумеют убедить вас, что «всё обстоит благополучно». И во что тогда превратится ваше доброе дело!

Ведь и московский городской работный дом устроен был с самыми лучшими намерениями.

А из очерков г. Подъячева мы знаем, в какой ад он превратился.

Ведь и тот приют, о котором я только что рассказал, основан был с самыми лучшими, великодушными намерениями.

Сколько душевного огня, увлечения было тоже, вероятно, вложено в дело его основания.

А что потом получилось?

Это горе всех наших филантропических учреждений. На первое время в них всегда великолепно, а потом-то воцаряются «мерзость запустения». Камнями, из которых выстроены эти приюты, убежища, богадельни, не мало вымощено ада.