Sensitiva amorosa

V.

Что значит этот безжизненный страх, это душевное оцепенение, эта надорванность существа, болезненно-чувствительная, как дрожащие вокруг острого инструмента ткани свежей раны, этот повальный страх жизни, коим одержимы столь многие представители современного поколения, -- что он такое, какова его сущность и какова ему причина? Не чисто ли физиологическое явление, таинственный болезненный процесс в крови и нервах? Да, но что это за сумрачный простор, в котором со страхом озирается внутренний взор, в предчувствии чего-то подстерегающего и угрожающего, -- в чем, строго говоря, содержание этого уродливого, но неизменного душевного состояния, -- каков скрытый отравленный источник, откуда оно сосет свою пищу, -- что это за чудовищный паразит, который неразрывно сросся с сердцевиною организма чувств и кладет в ней свои яйца и размножается. Уж не тление ли поразило современного человека, -- не смерть ли, что следует за ним, как его собственная тень, чей шорох он вечно слышит позади и чье ледяное дыхание он чувствует на своей спине, не скелет ли придвинул к его лицу свои белые беззубые челюсти и свои пустые, черные глазные впадины? Или же это судьба, безумная и злая судьба, подирает перед современным фаталистом свою голову Медузы? Или осязательное зрелище борьбы за существование, исполинской колесницы времени, катящейся впредь и миллионов раздавленных человеческих тел? может быть это -- больная сущность самого мироздания, которую современный человек с его обостренной чувствительностью ощущаете в самом себе?

У существа, событие из жизни которого я имею в виду рассказать, этот страх жизни разъел все, чем только и можете держаться в жизни человек. Точно зародыш дикого мяса, в скрытом виде, таился уже в отцовском семени и в материнском яичке и после оплодотворения начал разрастаться в этот организм и потом распространился на всю ткань клеток и так тесно сплелся с нею, что пресекал любой тонкий корень в каждом проявлении его деятельности, всякое восприятие, всякое движение чувства, всякое настроение, всякую мысль, всякий порыв воли и готовность к деянию. Его детство было лихорадочное и боязливое мечтание, его юность--мучительная и бессильная погоня за текущим мгновением; он хотел наслаждаться им всем своим существом, почить в нем, как птица в своем гнезде, или двигаться столь же беззаботно, как рыба плавает в воде, но оно вечно крошилось под его пальцами, как медуза, что недавно так красиво сверкала там, в глубине, и вот теперь стала лишь слизистой массой, когда ты держишь ее в руке; точно он всегда забывал исполнить то или другое и не мог вспомнить, что это было, хотя он и мучился до холодного пота; и точно что-то ждало его, и он не знал, ни что, ни где,--нечто такое, что как бы таилось в жизни и в будущем и должно было стать несчастным для него, и что, уже почти мучительно, он чувствовал, как ожог, в своей душе. Оно коренилось в нем, это чувство, как вспыхивающий жар, и он никогда не бывал свободен от него, даже в вихре мгновения, потому что, не переходя в сознательный страх, он и тогда сказывался и угнетал и трепетал, как нервная подавленность, в бессознательном. Он мог, со всем порывом воли, погружаться в работу или в наслаждение, сосредоточить все свое существо на деятельности мозга или чувств, и все же, может быть, как раз в то мгновение, когда все обостренные мысли, как в искомом фокусе, сомкнулись в одно блестящее острие, или вещество было расплавлено и- могло быть отлито в форму в мастерской мозга, -- может быть, в сокровеннейшее мгновение чувственного восторга, страх мог возникать в нем и сковать его, и он вдруг чувствовал себя опустелым, холодным, исчерпанным, почти как цепь, когда она наматывается на колесо, пока не напряжется, и колесо вдруг не побежит назад и цепь не ослабнет. По ночам, он просыпался оттого, что его душа ежилась и стонала в этом страхе, галлюцинации ярко вспыхивали и гасли беззвучно перед ним, как молнии, когда близок гром; точно вся эта безмолвная тьма вокруг него была как сплошная кишащая масса, и точно дух бытия сидел у его изголовья и шептал и хрипела как безумный. Когда он бывал в наилучшем радостном расположении духа или в обществе -- среди самой беседы, за которою он следил со всем своим интересом, -- страх внезапно вступал в свои права, и ему чудилось, что где-то далеко нечто грозило ему и звало его, нечто, предвещавшее беду, нечто, о чем он должен был думать и доискиваться что оно было. Он распространился на всю его душевную жизнь как рак и остановил механизм его чувств или заставил его действовать уродливо, так что он радости возжигавшей его мозг к опьянению, и оставлял нервы обнаженными и скоро брал обратную сторону, где был страх, и из страха же отстранял всякое чувство, и в то же время, с мучительной нежностью, прижимал к себе печаль и бедствия, как самка своих больных детенышей. Он проник своим ядом, как в ничтожные мелочи повседневной жизни, так и в великие поворотные мгновения его судьбы, он велся в его любовь, как и во все остальное, и именно про это я и хочу повести свой рассказ.

Он считал себя дошедшим до того, что мог критически стоять выше всякой слабости к прекрасному полу и во время отступить, потому что успел уже прожить много юных лет, и теперь ему было под тридцать, -- но вот во время летнего пребывания в одном маленьком уединенном захолустном курорте встретилась ему молодая женщина, которая лишний раз должна была заставить его убедиться, что пути бога Любви в равной мере неисповедимы, как еще раз должна была воскресить его из мертвых и открыть свету и жизни эту тучную болезненно восприимчивую почву, какою является истинная страсть. В силу психологического закона, который странным и неизъяснимым образом является совершенно обычным, женщина, с которою страсть сковала его столь неразрывно, была его полная противоположность, как с внешней, так и с внутренней стороны. Сам он своей тощей фигурой, своим крошечным лицом и всем своим тщательно прилизанным видом напоминал какую-нибудь изящную вещицу из саксонского фарфора, тогда как она принадлежала к женскому типу сосредоточенной силы и подавленной страсти, с формами тела, отличающимися почти твердой упругостью стали и в то же время полными и крепкими, -- с благородной головой на сильной шее, изящно выточенной между двумя несколько сутулыми плечами, которые придавали бюсту оттенок коренастости, -- с черными, без блеска, волосами, расчесанными на обе стороны характерного для женщины, низкого и тонкого лба, -- с чрезвычайно развитою нижней частью лица, с темным пушком на верхней губе, и парой темно-серых, небольших глаз, сумрачный блеск которых указывал на сильную половую жизнь, равно как и характерная для нее чувственная медлительность походки и движений, речи и взгляда. Разумеется, при его опытном в таких вещах взгляде и остроте мысли, он очень скоро заметил, что она видела все, происходившее в нем, и, в свою очередь, стал наблюдать за ней, и уже теперь, в этой первой стадии любви, пока их обоюдно чувствительному сознанию не было дано ни малейшего обещания или знака, словом ли, взглядом ли, пожатием ли руки, это чувство страха и неохоты шевелилось уже в глубине общего душевного состояния, которое в таких случаях вздымалось и с быстротой мгновения проносилось через все его существо и было как теплый свет, как внезапно прояснившееся небо, и в котором он с каждым разом убеждался, что они, он и она, теперь стали ближе друг к другу, чем были мгновение назад.

Десяток приезжих, в один жаркий день, в середине лета, отправился на обычную утреннюю прогулку; прошли ворота у опушки леса, подальше от большой дороги, и бродили по хвойному мху, куда глаза глядят, вдоль и поперек, попарно или группами. Как всегда, он и она держались несколько позади остальных, чисто инстинктивно, как бы по молчаливому соглашению, потому что им нужно было быть больше наедине и не иметь за спиной никого, кто бы вздумал следить за ними. Вскоре все исчезли, каждый в свою сторону, и они шли одни по змеившейся среди древесных стволов тропинке; лес, бесконечный во все стороны от них, быль как одна исполинская светлица, где невысоко до листвы и душно; стволы высились, как массивные колонны, поддерживавшие исполинскую крышу, сквозь которую солнечный свет играл пятнами и полосами на темной коре и темных хвоях в виде густой и мягкой подстилки на земле. Они шли долго не обмениваясь ни единым словом, с трепетом и волнением в душе и в чувствах пока, наконец как бы невольно не остановились у поросшей вереском круглой поляны на вершине небольшого холма, освещенного среди лесного полумрака солнцем, как лысина на макушке; вокруг них было тихо, и они были одни, эти двое, он и она; и они чувствовали: точно весь мир вымер, и не осталось ни одного человека кроме них его и ее, как Адама и Евы в раю; безмолвие и жара и сухой пряный запах вереска обволокли густой волною и тесно сжимали их; весь сложный механизм культуры бешено загудел вдруг, как гребное колесо, очутившееся в воздухе тогда как простой аппарат первобытного существа тяжело и глухо работал в глубине и нечто всплыло в них нечто тепло сосущее, -- неистовый половой восторг животного, петуха и курицы, наших первых прародителей, бродивших кругом и собиравшихся в пары в первобытных лесах. Он и сам не знал, как он обнял ее рукою и с самозабвением страсти шептал ее имя, и заметил это, когда уже было сделано, и чувствовал, что упругое и полное женское тело прижималось к нему, и горячее лицо придвинулось к его лицу и влажные дрожащие губы к его губам, и он увидел перед собою пару больших, пылающих, темных глаз; и недоставало еще одного мига опьянения, еще одного градуса тепла, одного малейшего движения в тяжелой дрожащей волне, чтобы они бросились на землю и грубо впились друг в друга; но что- то сразу развеяло туман вокруг его мозга и заставило его отступить назад, и позднее, обдумывая, что это могло быть, и исследуя свое душевное состояние в этот решительный миг, равно как и на обратном пути, когда они шли, тесно обнявшись, и она, в немом восхищении, взглядывала ему в лицо, и то и дело останавливалась, и обхватывала своими руками его шею, и тянулась своими влажными дрожащими губами к его губам, -- в глубине всего этого, как его зерно и сердце, он обнаруживал страх, чего? всего и ничего, -- какой-то голос, что у самого его уха, предостерегающе и тихо, называл его имя, страх жизни.

Тоже было и позднее, когда они снова были вместе с другими; у него появлялись резкие порывы и содрогания страсти, и он сидел там молча и слушал их болтовню кругом и сознавал, что у него было нечто, чего они не подозревали и чего ни у кого не было, как сознавал, что он одинок среди них со своим великим скрытым счастьем; и все же что-то грызло его в душе среди этой их веселой беззаботности, чувство уныния, мучительное сознание, что он не свободен, связан навсегда, и что он должен поступать строго определенным образом, без какой бы то ни было возможности поступить иначе, точно он должен был так и хотеть; и часто, встречая ее взгляд, полный ликования или грез, он чувствовал укол в душе, и то, что он находил в ее взгляде, терзало его, -- это ее глубочайшее убеждение, что ее жизнь неразрывно связана с его жизнью; а она сидела там и думала, как на ее взгляд было естественно и не могло быть иначе, -- думала, что он чувствует то же, что она, -- и для защиты он в страхе втягивался внутрь, как испуганный и растревоженный еж. Вечером, на прохладном и волшебном лунном свете, это мучительное напряжение разрешилось в холодное спокойствие, но стоило ему ночью остаться совершенно наедине с самим собою, как случился внезапный и резкий, отраженный удар, и он чуть было не лишился чувств, весь похолодев от этого внезапного страха, что бурлил в нем, -- как бывает, когда на дворе темная ночь и человек совсем один и, погруженный в думы, бродит взад и вперед по комнате и вдруг, при повороте, замечает чужое лицо, прижавшееся к самому окну.

И с каждым уходившим днем это чувство страха становилось все острее, в особенности после помолвки и назначения дня свадьбы. В этих обоих случаях, в его душе поднялась бурная волна, которая, впрочем, опрокинулась и отхлынула назад, но которая потом все время давала знать о себе, как сумрачное волнение в его душе, и вздымалась еще и еще, все выше и все шире, всякий раз, когда он замечал что-нибудь у своей невесты или другого,--многозначительную улыбку, намек ли, приготовление ли к свадьбе, любопытный ли, испытующий взгляд, ту или иную мелочь, -- все, что затягивало узел сильнее и как бы приближало заключительные неразрывные узы. Почва его любви, песчинка за песчинкой, была размыта; и в нем ничего не оставалось, кроме навязчивой идеи, что он связан с нею, что за дверью стоит несчастия, и ждет их, и что в силу этого он должен порвать; и в те часы, как работа страха изнемогала, и его измученная душа цепенела, он как бы стоял вне этого и точно все это нисколько его не касалось и ему не было никакого дела до этого; и только из сознания, что этим путем разрыв совершится сам собою, он и почерпал единственное облегчение, какое он еще мог найти своей душе; иначе же его душа была как сплошная рана, в которой то и дело кололо и резало.

Было позднее лето, и им оставалось провести последний вечер вместе; они сидели на скамейке близ веранды; в доме играли на рояле; земля лежала перед ними, как маленький, плоский, черный круг; небо выгнулось над ним огромным светлым сводом; красная полная луна со своими черными узорами, совершенно круглая, поднималась над краем леса, а над окрестной равниною раскинулась тяжелая тишина, которая была как немое безымянное страдание, что кончается в твоей душе умолкла, и на несколько мгновений наступила столь мучительно сосущая тишина, что в ней чудилось как бы сдавленное дыхание муки; и вдруг она бросилась к нему и обеими руками обвилась вокруг его шеи рыдая от желания, от нежности, от боли, порывисто, страстно, непосредственно, как крик самки в лесах в бессознательном исступлении первобытной твари. В этот миг он почувствовал в душе всю неразрешимую, таинственную боль существования, и вместе с тем прилив как бы неудержимого сострадания к ней но вот, в ближайшее мгновение, он, как бы в исполинской панораме, увидел перед собою безмятежный простор жизни и мира, в колоссальных размахах разрастающихся в ширь и высь, -- гранитные вершины гор над лесами и великие реки, текущие в океаны с их водными массами, и мировые города, как крошечные кишащие муравейники в гигантском лесу, и он оглянулся на самого себя, но не мог разглядеть себя; и вот, в один миг, все зрелище изменилось и превратилось в низвергающийся в бездну водоворот, куда они, он и она, должны были броситься вместе, чтобы достигнуть другого берега; и вот, сзади подкралось к нему привидение, и ему казалось, что оно торопится сесть между ними и предостерегающе, хриплым шепотом, назвать его по имени; он вырвался от нее, испуганно отодвинулся назад и весь поник, тупо, бессильно, безжизненно.

-- Что с тобою?

-- Ах, потому что это -- последний вечер.

Несколько времени спустя он отослал назад ее кольцо, с пояснением, что по причинам, которых она никогда не могла бы понять, он должен нарушить обет и просит простить его. Он получил назад свое кольцо и свои подарки, но ни слова в ответ.

---------------------------------------------------------

Текст издания: Северные сборники издательства "Шиповник. Книга 2--3. -- Санкт-Петербург, 1907. -- С. 549--600.