Сэр Гибби

Глава 25 Слухи

Почти с самого первого дня своей новой жизни на Глашгаре Гибби начал неудержимо расти — то ли от обилия чудесной еды и целительного воздуха, то ли от того, что он постоянно носился по горам, то ли от переполнявшего его безудержного счастья. Он рос так стремительно, что вскоре забавно вздёрнувшиеся ситцевые штаны только — только прикрывали ему колени. Но где — где, а в Гормгарнете, где мужчины носили килты ничуть не реже, чем штаны, никто не придавал этому ни малейшего значения. Жилистые руки и ноги Гибби заметно выросли, но оставались такими же мускулистыми и гибкими. Поскольку целыми днями он только и делал, что бегал по горам вверх — вниз, грудь его сильно раздалась, лёгкие стали мощными и закалёнными, и в конце концов, он стал таким сильным, быстрым и выносливым, что не хуже самого Оскара мог загнать в стадо беспутную овцу, со всех ног удиравшую от своего пастуха. Вместе с телом мужал и его характер. Вскоре хладнокровию и храбрости Гибби можно было только позавидовать. Даже в прошлом, когда жизнь его протекала, по большей части, в долине, Гибби не особенно обращал внимание на страхи. Сейчас он вообще о них позабыл и готов был в одиночку выйти на поединок с диким горным буйволом — с той же радостью, с какой по просьбе Джанет привязывал Красулю к её стойлу в хлеве.

Однажды Донал, благодаря помощи одного из своих приятелей и доброте тётушки Джин, неожиданно получил полдня свободного времени и отправился повидать родителей. Посидев немного с матерью, он решил пойти отыскать Гибби. Он долго бродил по горе, оглядываясь по сторонам и громко окликая его по имени, но так и не обнаружив друга, наконец вышел к крохотному горному озерцу, спрятавшемуся в ущелье. Называлось оно Мёртвой ямой, и стоило Доналу вновь увидеть его тёмную гладь, как он почувствовал, что к нему, почти с прежней силой, возвращается благоговейный трепет, даже ужас, с которым он смотрел на это озерцо в детстве, — неописуемый страх, порождённый смутными ощущениями глубины, темноты, бесчисленных запутанных ущелий, прячущихся под водой, и неведомых рыб, похожих на скользких змей. Хотя эта яма была на поверхности совсем маленькой, глубины её и в самом деле никто не знал, и поэтому даже люди с гораздо менее живым воображением, чем у Донала, несколько побаивались того, что может скрываться под её загадочными водами.

Донал всё ещё стоял на берегу, глядя на озеро и несколько опасаясь подходить к нему ближе, как вдруг сердце его ушло в пятки от шумного всплеска, гулким эхом отдавшегося в скалах. Вслед за ним послышался звонкий собачий лай, и Донал сразу узнал голос Оскара. Он не успел даже подумать, что бы это всё могло значить, как на противоположной стороне озерца, на горном уступе, высоко нависшем над поверхностью воды, появился Гибби. Он начал быстро спускаться к воде, но склон был настолько крут и опасен, что Оскар благоразумно остался наверху и даже не попытался за ним последовать. Тут пёс заметил Донала, стоявшего гораздо ниже в том месте, где до воды было добраться сравнительно легко, и со всей прытью, на которую был способен, помчался к нему, радостно приветствуя старого хозяина. Однако Донал по — прежнему почти не обращал на него внимания: он не сводил изумлённого и испуганного взгляда со спускавшегося Гибби. Когда тому оставалось до поверхности футов двадцать, Доналу стало ясно, что спускаться дальше просто невозможно. Но он ошибался, потому что в то же самое мгновение Гибби прямо со скалы загорелой молнией нырнул в озеро головой вперёд, как морская птица, увидевшая добычу. Донал вскрикнул и побежал к самому краю воды. За ним последовал Оскар, который всё это время не проявлял ни малейшего беспокойства, стоял рядом, помахивая хвостом и только изредка разочарованно поскуливал, да и сейчас бежал за Доналом, нимало не тревожась и всем своим видом выражая лишь радостное нетерпение.

Когда они вместе подбежали к озеру, Гибби уже вынырнул и плыл к берегу, гребя одной рукой, а другой придерживая новорожденного ягнёнка, безжизненно лежавшего у него на плече. Падение в воду оглушило малыша, но его ещё можно было спасти. Тут Донал впервые подумал, что скоро за его пичугой будет просто не угнаться, — такой он был крепкий и сильный! Выбравшись на берег, Гибби радостно рассмеялся, кивнув Доналу, но не остановился, а сразу понёсся вверх по горе, чтобы отдать несчастного ягнёнка его матери. Даже после купания в ледяной воде он бежал так быстро, что Доналу пришлось крепко поднажать, чтобы не отстать от младшего братишки.

Гибби приходил к Мёртвой яме, чтобы поплавать (хотя, честно говоря, там едва было можно развернуться) и понырять (а вот для этого она действительно была хороша). А летними ночами, когда все и на горе, и в долине крепко спали, Гибби частенько уходил к Дауру, смело бросался в самые глубокие его волны и проводил долгие часы, в одиночку борясь и забавляясь с водой, ветром и луной. К тому времени он уже знал много такого, благодаря чему человек никогда не знает одиночества.

Горные козлы, обитавшие в ущельях, поначалу приняли его враждебно и иногда так свирепо на него набрасывались, что он ходил весь в синяках. Наконец он решил дать им отпор, и в следующий раз, когда один из них, наклонив голову, понёсся ему навстречу, Гибби ухватил его за рога и начал с ним бороться. Попробовав вкус борьбы, Гибби даже начал нарочно искать встреч со своими противниками и сражался с ними до тех пор, пока не стал таким сильным и сноровистым, что ни один бодливый козёл на Глашгаре не решался вступить с ним в бой. Однако заметив, что при его приближении все горные козлы в испуге разбегаются прочь, Гибби, не желавший ссориться ни с одним живым существом, стал вести себя с ними совсем иначе, с таким же усердием стараясь примирить их собою, и не успокоился, пока не добился своего.

Приходя домой, Донал всегда приносил с собой томик стихов. Он уводил Гибби в какое — нибудь тихое место, где, смотря по погоде, можно было или укрыться от солнца, или спрятаться от дождя, и читал ему баллады, песни или более торжественные и размеренные стихи — в зависимости от настроения и того, какие книги имелись у него в наличии. Музыка стиха, его мелодия и размер, гармония и тональность, ритм и рифма не теряли для Гибби своей прелести и новизны. Наоборот, с каждым новым словесным пиршеством он радовался больше и больше и смотрел на Донала со всё возрастающим восхищением и почтением, как будто тот был могущественным мастером — волшебником. Но загляни Донал в сердце своего маленького слушателя, он увидел бы там много такого, что превосходило его понимание. Ибо Гибби уже вошёл в Божье Царство, а Доналу предстояло ещё много пострадать, прежде чем начать искать хотя бы дверь, через которую человек может в него войти.

Интересно, скольким Гибби был обязан своему вынужденному молчанию? Конечно, из — за неумения говорить он многое потерял, в этом не приходится и сомневаться. Но лишь немногие способны увидеть, сколько всего он приобрёл. Я не сомневаюсь, что вынужденное молчание сыграло удивительно важную (хотя трудно сказать, какую именно) роль в зарождении тех мыслей, чувств и действий, которые Донал со всем его поэтическим чутьём даже не смог бы пока понять. Пока Донал читал стихи, радуясь музыке звука и смысла, Гибби радовался вместе с ним, но помимо этого был занят кое — чем ещё. Он слушал поэзию теми же самыми ушами и пытался смотреть на неё теми же глазами, какими внимал всему, чему Джанет научила его из своей любимой книги. В гормгарнетские холмы уже проникли первые выпуски журнала, печатавшего популярную литературу. Но будь то рассказ про Слепого Гарри из старой, затрёпанной книжки, новый эдинбургский роман или щегольски написанное стихотворение из столичного журнала, Гибби всегда сопоставлял услышанное с тем, что уже знал, спрашивая себя, как бы поступил в том или ином случае Иисус Христос, чего потребовал бы Он от Своего ученика. В любой ситуации, рассуждал он, должен быть единственно верный путь. Подчас по своей невинности он не видел, что ученик Христа вообще не должен бы оказываться в ситуациях, описанных в некоторых романах и балладах, — разве что он совершит страшную ошибку. Но как бы он ни рассуждал в каждом отдельном случае, его разум, дух и сердце (всегда деятельные, но неизменно спокойные) молчаливо и свободно размышляли над всем, что попадалось ему на пути. Если что — то не позволяло ему расти вширь, он непременно устремлялся вверх, а широта приходила позже, своим чередом.

Почти с самого рождения Гибби был наделён редким даром любви к себе подобным. Но теперь он видел, что даже самая пылкая его любовь — это лишь убогий карлик по сравнению со словами и делами Иисуса, и всё больше и больше осознавал, как много Он требует от всякого, кто возжелал возлюбить ближнего любовью Христа. Когда он порой опускал руки, не в силах понять, как же человеку следует действовать в тех или иных обстоятельствах, его единственным утешением было немедленно что — нибудь сделать, причём, сделать это ещё лучше, чем раньше. Он с ещё большей готовностью подбегал к Роберту, когда тот звал его; ещё ласковее разговаривал с Оскаром, ещё бережнее загонял овец, стараясь их не напугать. Какой — то внутренний инстинкт подсказывал ему, что единственный способ понять — это сделать.

Если не было видно протянутой к нему руки, он цеплялся за край одежды. Не зная, как правильно ответить на вопрос сегодняшнего дня, он тут же устремлялся к тому, чему научился вчера. Так проходили долгие недели уединения, любви, размышлений и послушания, и Христос становился для Гибби всё реальнее и живее — до такой степени, что мальчуган видел Его уже и в скалах, и в вереске, и в овечьих мордах, повсюду ощущая Его присутствие, каждый день становившееся для него ближе и роднее.

Воображение тоже помогало ему расти. Он наяву грезил о Христе, и мечтания его были удивительно детскими и чудесными. Гибби казалось, что Иисус время от времени спускается посмотреть, как идут дела в нижних пределах Его Царства. Тогда скалы Глашгара становятся для Него ступеньками, и по его гранитным уступам Господь утром сходит вниз, а вечером, закончив дневные дела на земле, по ним же поднимается обратно. Сердце Гибби громко и учащённо билось при одной мысли о том, что однажды он, может быть, выйдет на тропу Господа как раз в тот момент, когда Он только — только скрылся из виду и головки вереска распрямляются после того, как по ним скользнул край Его одежды, а в том месте, куда ступила Его нога, медленно разгибаются травинки — а Он идёт себе дальше по небесным ступеням, возвращаясь к Отцу.

Иногда какая — нибудь овца внезапно переставала щипать траву и поднимала голову, и Гибби казалось, что это Иисус положил ей на голову Свою руку и уговаривает её не бояться смерти. Ведь Его тоже когда — то убили, но кончилось всё хорошо.

Хотя Гибби уже мог читать Новый Завет самостоятельно, новые для себя места он всегда предпочитал сначала услышать из уст Джанет. Облекаясь в её голос, каждое слово обретало для него выпуклость, реальность и силу. Потом, беря книгу в руки, он непременно перечитывал то, что в прошлый раз прочла ему Джанет. Она была его священником, его верховной жрицей. Она открывала Библию, и вместе с книгой для Гибби открывалось окно в Небесах. Её дом был сторожкой привратника возле Божьего храма, и даже его овцы паслись на храмовых ступенях. Конечно, можно посмеяться над этими фантазиями, но кто знает: быть может, они не так уж и далеки от самых великих на свете истин? Самое нелепое учение на земле — это то, что повествует об отчуждённом, равнодушном Боге. Либо Бога вообще нет, либо Он близко, даже ближе, чем наше собственное осознание самих себя. И нет на свете кошмара чудовищнее, чем холодное, неприступное божество, измысленное человеческим воображением.

Когда подступила снежная, морозная зима, Гибби избавил Роберта от многих хлопот и трудностей. Сначала Роберту не хотелось отпускать его одного в метель, но Джанет верила, что её мальчуган, несущий бремя забот вместо старика, окажется под особой защитой. Поэтому все эти суровые, вьюжные месяцы Гибби уходил в горы и возвращался домой, и с ним действительно не приключилось ничего страшного. Стужа тоже была ему нипочём. К концу его первой осени в стаде у Грантов умерла одна овца, и Роберт, помня о том, что Гибби скоро понадобится тёплая одежда, выпросил у хозяина овечью шкуру и как следует выделал её, оставив густую шерсть нетронутой. Из этой шкуры они втроём соорудили Гибби куртку, и он носился в ней по горам, мохнатый, как первобытный человек.

Конечно же, по всей округе стало известно, что арендаторы мистера Даффа, живущие на Глашгаре, пригрели у себя найдёныша, — причём одни считали его безобидным парнишкой, а другие утверждали, что бешенее создания просто не найти. Этот найдёныш помогал Роберту с овцами, Джанет — с коровой, но ни говорил ни слова ни по — английски, ни по — гэльски. Со временем в деревнях начали рассказывать странные истории о его похождениях, наделяя его сверхчеловеческой силой и сноровкой, но при этом говоря, что он слабоумный дурачок. Слухи эти росли и раздувались, особенно потому, что жители долины обожали всё таинственное и чудесное, и к концу второго года жизни Гибби на Глашгаре дети по всей округе считали его почти сверхъестественным существом, которое, как привидение, живёт на горе с незапамятных времён, и им казалось, что они сами слышали о нём чуть ли не с колыбели. И хотя они не знали о нём ничего плохого — только то, что он был совсем дикий, носил мохнатую шкуру, мог сделать такое, на что другие мальчишки ни за что бы не осмелились, и совсем не умел разговаривать, хотя овцы, собаки, коровы и даже горные животные прекрасно его понимали, — всего этого (вкупе с подозрительностью и боязливостью, присущими далеко не лучшей стороне их натуры) было достаточно, чтобы в представлении местных детишек фигура Гибби окуталась облаком священного страха, а самые робкие и те, кто был одарён особенно богатым воображением, при мысли о нём испытывали настоящий ужас. Поэтому когда вокруг ферм и крестьянских домишек начинали сгущаться сумерки, родителям стоило лишь раз пригрозить ребятишкам «глашгарским чёртом», и они, как перепуганные кролики, тут же улепётывали по домам.

Гибби, живущий в окружении человеческой любви и доброты, и подумать не мог, что над ним сгустились тучи глупых людских выдумок, до неузнаваемости исказив его лик, и теперь его смертельно боятся те, кого он готов был бы полюбить с первого взгляда и кому с радостью стал был служить. Пожалуй, больше всего его боялись дети егеря, потому что их дом стоял у самого склона той самой горы, на которой поселился «горный чёрт», возле моста, ведущего к железным воротам поместья Глашруах. Однажды свидетелем их страха стал сам лэрд. Он спросил, чего они так боятся, и его просвещённая душа снова возмутилась тому, с каким упорством тень суеверия всё ещё преследует его владения. Будь он хоть вполовину тем философом, каким мнил себя, он без труда рассудил бы, что слухи о мохнатом дикаре, бродящем по горе, совсем не обязательно порождены невежественными предрассудками (кстати, миссис МакФольп, объясняя лэрду испуг своих детей, рискнула сообщить ему только об этом, не приукрашивая рассказ жуткими подробностями). Но любое не вполне обычное происшествие было ненавистно душе Томаса Гэлбрайта, и если другому человеку случалось верить в то, что самому лэрду представлялось выдумкой, он немедленно отметал это как суеверие и предрассудки.

Лэрд немедленно переговорил с егерем, который, в свою очередь, пришёл в ужас от того, что дети так сильно уронили его честь и дали их милостивому хозяину повод для неудовольствия, — и поклялся, что и жена, и дети должны как следует поплатиться за свои глупости. Любой человек, любящий Гибби, отшатнулся бы, увидев лицо Ангуса в тот момент, когда лэрд высказывал ему своё негодование, но ни сам егерь, ни его хозяин не подозревали, что мерзкое отродье, чьё сомнительное существование породило весь этот скандал, было тем самым малышом, которого они когда — то так жестоко наказали, — а догадайся они об этом, Гибби бы точно не поздоровилось. В тот же самый день лэрд расспросил мистера Даффа о его арендаторах, живущих на Глашгаре, и тот уверил его, что во всём Гормгарнете на найдётся более почтенных и уважаемых людей.

Когда из рассказов Донала и жены Роберт узнал о том, что у Гибби есть и другие необыкновенные способности (кроме тех, что помогали ему так хорошо пасти овец), он начал потихоньку всё это обдумывать и спустя какое — то время спросил жену, не стоит ли им отослать Гибби в школу, если уж он так способен к учению. Джанет медлила с ответом. Она сказала, что подумает, и три дня мысленно спрашивала себя, как поступить лучше. «Зачем человеку знать что — то ещё кроме Нового Завета? — думала она. — Ведь жизнь была совсем пустой, пока я не начала понимать Его Благую весть, а теперь она не просто благая, а великая и чудесная! Но человек должен жить каждым словом, исходящим из уст Божьих, и всё, что есть на земле, вышло из Его уст, когда Он сказал: «Пусть будет то! Пусть будет это!» Всё, что истинно, сотворено Им, и чем больше мы о нём узнаем, тем лучше. Кроме того, разве я понимала бы хоть половину Нового Завета, если бы не пришлось столько всего испытать и узнать?»

— Ты прав, Роберт, — на третий день сказала она безо всяких предисловий. — Вон сколько на свете премудростей. Наверное, будь я сама поучёней, то лучше бы понимала, о чём говорит Господь. А нашему Гибби грех не учиться. Только вот возьмётся ли кто его учить, ведь он, бедняжка, ни слова сказать не может!

— Давай отпустим его на ферму, пасти вместе с Доналом, — ответил Роберт. — Донал знает больше нас с тобой и больше Гибби. Пусть сначала он научит его всему, что сам знает, а там увидим, что делать дальше.

— Что ж, — задумчиво протянула Джанет, — в этом толк будет, ничего не скажешь. Не хочется мне его отпускать — больше из — за тебя, Роберт, чем из — за меня — ну да ладно. Пусть идёт к Доналу. Только чтобы эти двое за своими книжками не проглядели коров, а то они всё поле хозяину сгубят!

— Да зерно — то уж почти всё сжали, — ответил Роберт. — И потом, они оба ребятишки совестливые. Один забудется, так другой ему напомнит. Да и зачем Гибби спускаться на ферму каждый день? Пусть денёк побудет с Доналом, а на следующий день — в горы с овцами. Сегодня поучится, завтра подумает над тем, что выучил, — глядишь, только крепче запомнит. А если он когда тебе понадобится, оставь его дома, и дело с концом. Это ведь не школа, учитель не забранится!

Гибби воспринял их предложение с восторгом.

— Только вот что, сынок, — напоследок предупредил его Роберт, — берегись, чтобы тебя опять не схватили и не отстегали, ладно? А если спросят, как зовут, говори только Гибби и больше ничего.

Мальчуган рассмеялся и кивнул, и это было ничуть не хуже самого верного и твёрдого мужского обещания.

Для двоих мальчишек начались чудные времена. Донал тут же начал обучать Гибби эвклидовой геометрии и арифметике. Когда они уставали от математики, он читал своему пичуге главы из истории Шотландии, а когда и тут они честно выполняли свой дневной долг, наступал самый приятный и долгожданный час: они принимались за те романы и стихи, которые Доналу удавалось достать.

Приблизительно в это время Доналу впервые попался «Потерянный рай», но он мало что в нём понял. Однако стоило ему начать читать его вслух для Гибби, он, как и прежде, увидел, что уже само внимательное присутствие младшего братишки отзывалось в нём каким — то духовным эхом и помогало понять смысл прочитанного. А когда ни один из них не понимал, о чём идёт речь, они оба радовались уже тому, как величественно и раскатисто звучат торжественные звуки великой поэмы, не теряя своей красоты в устах простого пастуха с шотландским выговором.

Однажды они увидели, что на поле внезапно вышел егерь. В ту же секунду Гибби ничком кинулся в траву, готовый в любое мгновение сорваться с места и бежать. Однако егерь не стал подходить к ним близко.