Сэр Гибби

Глава 42 Жилище Донала

Донал не поехал в город вместе с Гибби и его опекуном, как чаще всего называл себя мистер Склейтер. Он задержался на ферме до тех пор, пока на его место не нашёлся новый мальчик — пастух. Всем было жаль, что он уезжает, но никто не хотел ему препятствовать и требовать, чтобы он до конца доработал свои положенные полгода. Приблизительно через две недели после отъезда Гибби Донал был свободен и тоже мог отправляться в город.

Последнюю ночь он провёл с родителями на Глашгаре и утром ещё затемно вышел из дома, чтобы вовремя добраться до почтового дилижанса, неся в холщовой сумке узелок с лепёшками и куском свежесбитого масла. Выходя за родной порог, Донал кусал губы, готовый вот — вот расплакаться, но ни грусть, ни радостное волнение не помешали ему сохранить в сердце то, что на прощанье сказала ему мать. Кто не желает учиться у матери, отправляется в школу Гедеона, но, к счастью, не всякий сын отмахивается от материнских наставлений. Прощаясь, Джанет сказала ему так: «Теперь смотри, будь не как солома, иссохшая на корню, а как растущий колосок, который даст потом богатый урожай!»

Когда Донал добрался до условленного места, там его уже поджидала телега, присланная с фермы, на которой стоял сундук со всеми его пожитками. Его собственных вещей не хватило бы даже и на половину этого большого сундука, но Джин Мейвор по душевной щедрости наполнила его всяческой провизией. Теперь там лежал круг сыра, мешочек овсяной муки, дюжина лепёшек и пара фунтов самого лучшего масла в мире. Ведь теперь, когда Донал их покидал, — уже не пастухом, а будущим студентом колледжа, который станет потом настоящим джентльменом, — можно было позволить себе не скупиться.

Сам владелец сундука никак не мог взять в толк, почему тот вдруг стал таким необычайно тяжёлым, но в конце концов под улыбки остальных пассажиров водрузил его на крышу дилижанса и залез на крышу рядом с ним, впервые в жизни оказавшись позади четвёрки лошадей, чтобы начать своё путешествие навстречу лёгкому ветру и бескрайней свободе. Для молодого поэта то был славный час нового рождения. Ничто не казалось ему странным, всё свершалось именно так, как должно было случиться. Мне кажется, что после смерти многие впервые в жизни почувствуют себя так, как никогда не чувствовали себя на земле: по — настоящему дома. Но героем этой моей повести является вовсе не Донал, так что пока я не буду тратить на него слова и время. Скажу только, что его ощущения по поводу этого великого события принесли бы ему ещё больше удовлетворения, если бы он, будучи не только поэтом, но и философом, не силился бы так упорно их понять. Будь он просто поэтом, человеком — птицей, ему было бы достаточно просто чувствовать и всё. Но если поэт — философ не подымется и выше поэзии, и выше философии, чтобы навыкнуть послушанию, ему придётся немало побороться и повозиться с этими ревнивыми и вздорными красавицами.

Улицы города встретили его своим шумом и многоголосицей. Мистер Склейтер уже стоял возле почты и приветствовал Донала, скорее, с достоинством, нежели с добротой. Он нанял носильщика с тележкой и, назвав тому адрес, куда следует отвезти сундук, оставил Донала на его попечении, пообещав, что завтра сэр Гилберт Гэлбрайт непременно его навестит.

День выдался холодный, в воздухе сгущался туман пополам с сумерками. Донал торопливо шагал прямо за дребезжащей тележкой, подпрыгивающей на камнях, ступая по самому краю придорожной канавы. Они свернули, потом проделали довольно долгий путь по Висельному холму, где места была мало, а народу много, и наконец остановились. Носильщик открыл какую — то дверь, потом вернулся к тележке и начал стягивать с неё сундук. Донал подскочил к нему на помощь, и они вместе внесли его в дом. При свете сальной свечи с фитильком, похожим на огненно — красный гриб, перед ними предстал дом, где, как вначале показалось Доналу, царил страшный беспорядок. На самом деле это была мебельная лавка. Носильщик первым стал подниматься вверх по тёмной лестнице, и Донал, придерживая свой край сундука, последовал за ним.

Наверху находилась большая комната, в чьи окна, покрытые многолетней пылью и грязью, всё ещё проникали последние отблески дневного света. Здесь всё тоже было заставлено мебелью, в основном, старой. По узкому проходу между шкафами и кроватями они пробрались к двери на другом конце. До сих пор весь дом казался Доналу тоскливым и мрачным, но когда носильщик распахнул дверь, он увидел опрятную маленькую комнатку. В углу стояла кровать с пологом, на полу был расстелен ковёр, в очаге полыхал огонь, на котором весело пыхтел чайник, а на столе всё было приготовлено к чаю. Донал подумал, что попал во дворец, потому что за всю свою жизнь ему ни разу не приходилось даже заглядывать в такое уютное местечко. Носильщик опустил свой конец сундука на пол, сказал «Доброй вам ночи, сэр», и ушёл, оставив дверь открытой.

Ничего не зная о городских порядках, Донал слегка удивился, что в доме его никто не встретил. Он подошёл к огню и уселся рядом, чтобы согреться, стараясь не наступать своими тяжёлыми башмаками, подбитыми гвоздями, на чудное великолепие мохнатого коврика, расстеленного перед камином. Но через несколько секунд за его спиной внезапно послышался лёгкий шорох и какой — то звук, похожий на сдерживаемый смех. Донал поспешно вскочил. Одна из занавесей полога как — то странно волновалась. Вдруг из — за неё выскочил Гибби и бросился к Доналу на шею.

— Ах, это ты, пичуга! Как же ты меня напугал! — сказал Донал. — Фу — ты ну — ты, да ты у нас теперь настоящий джентльмен! — добавил он, за плечи отстраняя Гибби от себя и разглядывая его с восхищённым удивлением.

За эти две недели внешность Гибби и правда заметно переменилась. Конечно, он уже не выглядел таким живописным, как раньше, но, в общем, перемены пришлись Доналу вполне по вкусу. Может быть, он подумал, что если уж Гибби стал выглядеть так внушительно, то и ему есть на что надеяться в будущем.

Волосы Гибби были аккуратно подстрижены. На нём была белоснежная полотняная рубашка и ослепительно чёрный шёлковый галстук. Вся одежда была новенькая, с иголочки, и сидела как влитая. Тёмные ботинки тоже выглядели безупречно, так что даже сама миссис Склейтер была весьма довольна плодами своего труда. Ей не удалось только одно: она никак не могла приучить его носить перчатки. Он надел было одну пару, но они показались ему такими неудобными, что по пути домой он стащил их и выбросил («Ах! Это же была самая лучшая лайка!» — воскликнула миссис Склейтер) прямо в воду с городского моста. Будучи благоразумной женщиной и не желая слишком уж нажимать на своего подопечного в самом начале его обучения, она решила пока не настаивать на своём и позволила ему ходить без перчаток.

Мистер Склейтер тоже пока вёл себя весьма осмотрительно и не предъявлял к Гибби чрезмерных требований. Правда, он как можно скорее хотел добиться с его стороны абсолютного подчинения, но понимал, что сразу достичь этого будет сложно, и решил идти к своей цели постепенно, всё туже и туже натягивая поводья и всё больше и больше ограничивая законами всякую вседозволенность. Пока Гибби ещё ни разу его не ослушался, точно и целиком исполнял все задания, которые ему давали, вёл себя более, чем уважительно, всегда был готов к любому делу. И всё равно мистер Склейтер никогда не был уверен, что тот повинуется ему в полном смысле этого слова. Он думал об этом, но так и не смог понять, в чём тут дело, и ему это не понравилось, потому что властвовать он любил. На самом деле Гибби делал всё, что ему поручали, не из — за того, что ощущал свой долг или обязанность подчиняться, а потому, что ему было радостно исполнить желание другого человека.

Священник не понимал внутренней сущности мальчика, был почти не способен уловить лучшую сторону его натуры, и потому в его душе шевелилось смутное предчувствие, что рано или поздно между ними непременно возникнут серьёзные разногласия. Он не сказал Гибби, что пойдёт встречать почтовый дилижанс, но Гибби был даже рад, когда узнал от миссис Склейтер, куда пошёл её супруг, потому что ему хотелось встретить Донала в его новом жилище. Услышав разговор мистера Склейтера с женой, Гибби немедленно узнал то место, где поселили его друга, потому что с самого раннего детства знал и мебельную лавку, и её владельцев. Он бродил неподалёку до тех пор, пока не увидел приближающегося Донала, потихоньку проскользнул в дом вслед за ним, а когда Донал уселся у огня, на цыпочках прокрался к кровати и спрятался за пологом.

Донал с Гибби замечательно провели время. Они быстро приготовили себе чай (ведь всё необходимое уже стояло на столе) и дружно навалились на еду, как это могут только голодные мальчишки. Донал дивился белому городскому хлебу, а Гибби за обе щёки уписывал «мамины лепёшки». Когда они насытились, Гибби, многому научившийся за эти две недели, огляделся по сторонам, отыскал шнур звонка, дёрнул за него, и в комнату вошла старуха престранного вида, которая ничуть не изменилась с тех пор, как Гибби видел её в последний раз. Дружелюбно приговаривая что — то себе под нос, она начала убирать пустую посуду. Вдруг она как будто что — то заметила, остановилась и начала внимательно и с любопытством рассматривать Гибби. В следующую секунду она его узнала, и тут же полились целые потоки восклицаний, расспросов и воспоминаний, не смолкавшие целый час. Мальчики то смеялись, держась за бока, то почти плакали, а старуха продолжала суетиться по комнате, то что — то подметая, то убирая на столе и возле очага. Донал без устали расспрашивал её про своего друга, и она без смущения отвечала на все его вопросы — кроме тех, что касались семьи Гэлбрайтов. Как только речь заходила об этом, она тут же умолкала и суетилась дальше, как будто ничего не слышала. Гибби тоже вдруг становился серьёзным, задумчивым и немного печальным, и в его глазах появлялось какое — то странное, далёкое выражение, как будто он искал своего отца в потустороннем мире.

Когда приветливая хозяйка, наконец, ушла, они открыли доналов сундук, обнаружили причину его неимоверной тяжести, вытащили всё на стол, сунули провизию в кухонный шкаф, расставили по полкам те несколько книг, что Донал привёз с собой, а потом вместе сели возле огня, чтобы почитать.

Время летело незаметно, наступил глубокий вечер, а они всё читали и читали. Было, наверное, уже около десяти, когда они услышали чьи — то шаги, направляющиеся к ним через соседнюю комнату. Дверь быстро открылась, и к ним вошёл мистер Склейтер. Он был в не меньшей ярости, чем если бы застал их за выпивкой, картами или чтением фривольных книг в святое воскресенье.

Гибби ушёл без разрешения, его не было уже несколько часов, он так и не появился на вечерней молитве, и такой уважающий себя священник, как мистер Склейтер, не мог вынести подобные прегрешения против респектабельности своего дома. Какая разница, что они тут делают? Неужели не понятно, что засиживаться до полуночи за чем бы то ни было — греховно и опасно? Они потакают своим низменным похотям, ведут себя вульгарно и не по — джентльменски. Какой пример они подают тем, кто ниже их по положению? Что подумает домохозяйка? В первый же вечер! А ведь он сам порекомендовал ей взять Донала на постой! Всё это мистер Склейтер гневно излил на своих ошеломлённых подопечных. Донал открыл было рот, чтобы хоть как — то оправдаться или извиниться, но священник категорическим жестом заставил его замолчать. Наверное перед тем, как Гибби убежал встречать Донала, между ним и мистером Склейтером снова возникли какие — то разногласия, иначе почему бы тот так начисто забыл все свои мудрые решения касательно постепенного приручения и подчинения себе маленького баронета?

Когда мистер Склейтер только появился в комнате, Гибби вскочил ему навстречу со своей обычной радушной улыбкой и пододвинул ему стул. Но тот отмахнулся от него с видом негодующего безразличия и продолжал свою глупую и гневную речь, о которой не стоило бы и говорить, если бы не дальнейшее поведение Гибби. Подавленный внезапностью разразившейся бури Донал так и не поднялся со своего места и сидел, пасмурно глядя на огонь. Ему было горько, досадно и даже немного стыдно. Обладая поэтической натурой, с лёгкостью подчиняющейся чужим влияниям (и особенно влиянию несправедливого осуждения) теперь, когда этот достойный пастырь бушевал над его головой, Донал уже готов был каяться, как будто действительно совершил все преступления, в которых мистер Склейтер их обвинял. Гибби же стоял и смотрел мистеру Склейтеру прямо в лицо. Сначала он ещё улыбался, но уже в некотором замешательстве и непонимании. Потом улыбка постепенно начала угасать, уступая место озабоченности, а затем жалости, и в конце концов исчезла совсем, оставив вместо себя лишь молчаливый вопрос. Всё это время он не сводил глаз с мистера Склейтера. Мало — помалу выражение его лица становилось всё более и более определённым, и вскоре он уже взирал на священника с бессознательным жалостливым укором вперемешку с сочувственной неловкостью за его слова и поведение. Ему ещё не приходилось сталкиваться ни с чем подобным. В священном храме Глашгара Гибби ни разу не видел такой низости — ибо любая несправедливость (особенно когда сучки пытаются вытаскивать брёвнами) всегда низменна. Понять и истолковать её он мог, только призвав себе на помощь те печальные познания зла, которые успел накопить в детстве. С тех пор, как он сбежал из притона тётки Кроул, ему приходилось сталкиваться с безрассудным и несправедливым гневом лишь в стычках с лэрдом, Фергюсом Даффом и егерем Ангусом МакФольпом. Ни Роберт, ни Джанет никогда его не ругали. Он всегда приходил и уходил, когда хотел. В их ласковом доме ночь была таким же благословенным временем, как и день. Чего там! — его собственный отец не ругал его даже в те минуты, когда дьявольское зелье полностью притупляло его сознание!

Поскольку мальчики не произнесли ни слова, священник расходился вовсю. Но он не успел ещё добраться до конца своей гневной речи, как сквозь туман и слепоту своей ярости вдруг почувствовал на себе ясный взгляд двух небесно — чистых глаз. Немой пастушонок не отрываясь глядел на него. Этот взгляд пошатнул его неколебимую уверенность в правильности своих действий, задел его за живое, как будто посеяв сомнение в душе. Внутри него шевельнулось странное ощущение, сначала смутное, но потом всё более явное и неприкрытое: мальчик смотрел на него с мягким укором! Как только мистер Склейтер это понял, его ярость вскипела ещё неудержимее, но лишь с тем, чтобы с позором угаснуть. Медленно, но верно этот укоряющий взор делал своё дело: самодовольство и уверенность в собственной правоте (которая, кстати, сильно отличается от праведности) отступили перед чистым взглядом мальчика. Мистер Склейтер почувствовал себя неловко, споткнулся на середине слова и замолчал. Сам того не осознавая, Гибби победил. Из них двоих он оказался лучше и честнее, и мистер Склейтер начал понимать, что ему никогда не удастся взять над своим подопечным полную власть.

Но мирская мудрость ни за что не признает своё поражение, даже когда знает, что оно неизбежно. Если уж идти на попятную, надо повести себя так, как будто к этому его подвигло собственное благородство. После минутного молчания священник снова заговорил, но совсем иначе, тоном человека, которому были принесены надлежащие извинения, чей гнев был умилостивлен и кто, с великодушием Нептуна, мог позволить себе милостиво снизойти до прощения. Так, решил он, будет лучше всего выпутаться из неловкой ситуации.

— Донал Грант, — промолвил он, — Вам лучше немедленно отправиться спать, чтобы завтра же приступить к занятиям. Я зайду за Вами, и мы вместе отправимся к ректору колледжа. Пожалуйста, потрудитесь быть дома. А Вы, сэр Гилберт, возьмите свой головной убор и пойдёмте домой. Когда я уходил, моя жена очень за Вас беспокоилась.

Гибби вытащил из кармана маленький блокнотик, подаренный ему миссис Склейтер, что — то в нём написал и протянул священнику.

«Сэр, — значилось там, — севодня я буду спать здесь. Кравати хватит на двоих. Спокойной ночи».

На секунду мистер Склейтер снова вскипел, но тут же сдержался, подобно пыхтящему вулкану, который выпустил было клуб чёрного дыма, но горячую лаву оставил при себе. Это была его последняя возможность сохранить видимость невозмутимого приличия. Лучше с достоинством отступить, чем с позором убежать прочь, поджав хвост.

— Тогда не забудьте вернуться домой к началу занятий, — сказал он. — И пусть Донал придёт с Вами. Спокойной ночи. Смотрите, не болтайте слишком долго, вам обоим надо выспаться.

— Доброй ночи, сэр, — откликнулся Донал, а Гибби серьёзно, с уважением кивнул. Мистер Склейтер вышел, а мальчики тут же повернулись и посмотрели друг на друга. Донал кипел от праведного негодования, но на лице Гибби отражалась лишь глубокая озабоченность и тревога. Он стоял неподвижно, всем своим существом прислушиваясь к удаляющимся шагам священника. Как только они затихли, он беззвучно кинулся за ним.

Из ответа мистера Склейтера Донал понял, о чём написал ему Гибби, и поэтому сейчас, ничего не понимая, тоже выскочил вслед за другом. К тому времени, когда он выглянул из дома, Гибби уже был возле дальнего фонарного столба. Его тень описывала огромные полукружья, пока он бесшумно перебегал от столба к столбу, не сводя глаз со священника и неотступно следуя за ним сзади, на некотором расстоянии. Когда тот повернул на другую улицу, Гибби стрелой подлетел к углу дома, осторожно выглянул, чуть подождал, а потом снова последовал за ним. Мистер Склейтер шагал по ночной мостовой, за ним по пятам крался Гибби, стараясь не попадаться ему на глаза, а за Гибби так же бесшумно бежал Донал, стараясь, чтобы его не заметил ни тот, ни другой. Он думал, что они ушли чуть ли не на другой конец города, ибо ему, деревенскому пастуху, казалось, что здешние дома отстоят друг от друга гораздо дальше, чем родные холмы и овраги. Наконец священник подошёл к крыльцу нарядного особняка, вытащил из кармана ключ и отпер дверь. Шагнув за порог он, словно повинуясь какому — то внезапному инстинкту, вдруг резко повернулся и увидел Гибби.

— Что ж, заходите, — громко сказал он повелительным тоном, вероятно, принимая появление мальчика за признак раскаяния и желания вернуться в собственную постель.

Гибби вежливо приподнял свою шапочку, повернулся и зашагал в противоположный конец улицы. Донал не решился последовать за ним, потому что мистер Склейтер так и стоял на пороге, глядя ему вслед. Однако через минуту дверь оглушительно захлопнулась, и Донал, как сорвавшаяся с цепи гончая, кинулся в погоню. Но к тому времени Гибби уже успел повернуть за угол и скрыться из виду. Донал тоже повернул за угол, но не в том месте, где нужно. Решив, что Гибби прошёл на улицу дальше и свернул в другом месте, Донал что было духу побежал за ним, всё ещё смутно надеясь снова его увидеть, но вскоре ему стало ясно, что Гибби ему не найти. И не только Гибби, но и дорогу к себе домой, потому что Донал внезапно обнаружил, что не помнит даже, как вернуться к дому священника, не говоря уже о своей комнатке. Хуже всего было то, что он даже не помнил названия своей улицы и весьма смутно представлял себе, как она выглядит, ведь он и видел — то её всего один раз. Мистер Склейтер при нём говорил носильщику, куда доставить багаж, но Донал совершенно всё позабыл. И вот он оказался ночью один посреди десятитысячного города, где ни разу не бывал до сегодняшнего дня. Ему ещё не приходилось видеть такого огромного скопления человеческих жилищ — только крытые соломой деревенские домишки, разбросанные тут и там по долине. Однако Донал не чувствовал себя уставшим, а пока человек бодр, он на многое способен, даже если его мучает неотступная боль. Но ночные улицы и привычному человеку могут показаться мрачноватыми — что уж говорить о том, кто совершенно с ними незнаком.

«Такое чувство, как будто все птицы снова спрятались назад, в свои яйца, и белый свет остался без единой песни», — думал Донал на ходу. Ночь среди городских домов была ему в новинку. Среди холмов и полей он даже ночью чувствовал себя прекрасно. Но здесь всё вокруг походило на кладбище — с чем ещё можно было сравнить это жуткое место, где с заходом солнца всё как будто умирает? Ночь — это кладбище мира, а города — его склепы и гробницы. Донал прочитал про себя те немногие стихи, которые успел написать, потом прочитал их вслух, шагая по пустынным улицам и представляя себе, что по обеим сторонам стоит длинная вереница слушателей, но замолкая всякий раз, когда на улице появлялась фигура ещё какого — нибудь ночного бродяги.

Наконец он очутился на берегу реки и попытался подойти к воде. Но было время отлива, и света фонарей не хватало, чтобы разглядеть, где плещутся волны, а луна закуталась в облака. Так что Донал, немного побродив по грязи между валяющимися брёвнами, снова выбрался на улицу, порядком выпачкавшись и изрядно устав. Он начал было раздумывать, что же ему делать весь остаток ночи, как вдруг неподалёку из — за поворота показалась какая — то женщина. Правда, спрашивать у неё дорогу (как и у любого другого человека) было совершенно бесполезно, ведь Донал не знал, как называется его улица, которая ещё днём показалась ему бесконечной. Женщина подходила всё ближе. Она была довольно высокой, держалась прямо, но плечи её были опущены, а из — под бровей свирепо посверкивали чёрные глаза. Кроме глаз Донал мало что смог разглядеть, потому что голова незнакомки была покрыта небольшой шалью из клетчатой шотландки. Одной рукой женщина придерживала концы шали, а в другой несла корзинку. Но даже одних глаз было достаточно для того, чтобы в памяти Донала шевельнулось смутное воспоминание. Они поравнялись друг с другом как раз возле фонарного столба. Женщина взглянула на Донала и внезапно остановилась.

— Эй, парень, — проговорила она. — Где — то я тебя уже видела!

— Коли так, — ответил Донал, — то и я Вас где — то видел.

— Ты где живёшь? — спросила она.

— Это я бы и сам не прочь узнать, — воскликнул Донал. — Только откуда же я Вас знаю? Извините, в темноте плохо видно. Вы где живёте?

— Даурскую долину знаешь? — не ответив, снова спросила женщина.

— Даурская долина большая, — откликнулся Донал. — И людей в ней много.

— Это верно, — усмехнулась женщина. — А у тебя, вижу, язык — то длинный, даром, что деревенский.

— Не слышал, чтобы в деревне языки были короче, чем в городе, — ответил Донал. — Только я и правда не хотел Вас обидеть.

— Да на что тут обижаться, — сказала женщина. — А не знаешь ли ты главную ферму поместья Глашруах?

Тут она отпустила кончики шали, и из — за складок ткани, как из — за занавеси, показалось её лицо.

— Господи! Да это же та самая ведьма! — воскликнул Донал, отшатываясь от изумления.

Женщина громко рассмеялась. Смеялась она немузыкально, почти по — мужски, но было видно, что слова Донала немало её позабавили.

— Ах вот как! — сказала она. — Вот, значит, как обо мне говорят!

— Чего ж тут удивляться? Пришли неизвестно откуда, как будто по воде, а потом уплыли на хлипком плотике!

— Да уж, такого я и врагу не пожелаю, — ответила она. — Второй бы раз ни за что так не поплыла, ни за какие коврижки. Но Господь всемогущий помог мне выбраться… Так как же там поживает малыш Гибби? Да ты входи — не знаю, как тебя звать. Я как раз тут живу. Входи, не бойся. Вот сюда, по лесенке. Садись и расскажи мне обо всём поподробнее.

— Что ж, мэм, передохнуть бы мне, конечно, хотелось. Заблудился я совсем, да и подустал малость. Только вчера переехал сюда из долины.

— Заходи, заходи. Передохнёшь, а я корзинку поставлю. А потом я тебя живо домой отведу.

Донал слишком устал и слишком обрадовался тому, что снова оказался не один, чтобы расспрашивать дальше. Вслед за женщиной он тихонько поднялся по тёмной лестнице. Когда она зажгла свет, он увидел, что находится в чердачной комнатушке. Его деревенскому глазу и сама комната, и её обстановка показалась вполне приличной, хотя Джанет вряд ли сочла бы её опрятной. Не успев зажечь свечу, хозяйка тут же подошла к буфету и вытащила оттуда бутыль и стакан. Она несколько огорчилась, когда Донал отказался от предложенного ему виски, и поставила нетронутый стакан на стол. Но потом, усевшись и начав повествование о своих приключениях в поисках Гибби, она придвинула стакан к себе и стала потихоньку из него прихлёбывать. Когда — нибудь она как следует расскажет ему о своём плавании на том плоте — вот уж он посмеётся! Ляжешь, бывает, в постель, вспомнишь, как всё было, — так смех и разбирает! Тогда — то, конечно, было не до веселья. Кроме того, Донал много узнал от неё о Гибби и его отце.

— Эх, а ведь он, наверное, тоже бегает сейчас по городу! — вздохнул Донал. — Меня ищет.

— О нём можешь не беспокоиться, — сказала женщина. — Он этот город знает как свои пять пальцев. А вот ты где остановился? — добавила она. — Час — то поздний. Все приличные люди давно спать улеглись.

Донал объяснил, что не знает ни названия улицы, ни имени своей хозяйки.

— Тогда расскажи мне, что это за дом и что там за люди. Может, я кого и узнаю.

Только Донал начал описывать свой новый дом, как хозяйка чердака воскликнула:

— Ну конечно! Это же дом Везунчика Меркисона, на Висельном холме! Пойдём, я тебя туда мигом сведу.

С этими словами она поднялась, подхватила свечу, посветила Доналу, пока тот спускался по лестнице, и последовала за ним.

Было уже далеко заполночь, луна висела совсем низко, но фонари ещё вовсю горели. Миссис Кроул и Донал шагали вдоль улицы, и никто не мешал их разговору, который вращался, в основном, вокруг сэра Гибби и сэра Джорджа. Но, наверное, знай Донал о том, почему Гибби сбежал тогда из города, знай он о том жутком происшествии, которое случилось под крышей дома этой женщины, он отодвинулся бы от неё чуть дальше и не держался бы с ней так свободно. Однако несчастная тётка Кроул была совершенно неповинна ни в страшном убийстве, ни в бегстве Гибби. Те давние события поразили её, как гром среди ясного неба, и пожалуй, даже сослужили ей добрую службу, несколько приостановив её падение. Как будто при мгновенной вспышке молнии, она вдруг увидела, какая зияющая пропасть отделяет её нынешнюю жизнь от былой респектабельности. Как мы знаем, она продолжала попивать виски и нередко упивалась до бесчувствия. Но позднее, принявшись за торговлю вразнос, она стала несколько лучше сдерживать свои безумные порывы. Почти всё время она проводила на свежем воздухе, была вынуждена много ходить пешком, подчас с тяжёлой корзиной, и потому постыдная слабость причинила ей меньше вреда, чем могла бы. Она немного успокоилась, была уже не такой вспыльчивой и снова научилась хоть сколько — то владеть собой. К концу нескольких лет такой полубродячей жизни она была далеко не такой безнадёжной и в душевном, и в духовном смысле, как в самом её начале.

Получив свои сто фунтов за сообщение о местонахождении сэра Гибби, миссис Кроул взяла в аренду небольшую лавку на городском рынке и начала продавать там те же самые мелочи, что до сих пор таскала с собой в корзине, пополняя свой товар по мере спроса и не обращая ни малейшего внимания на то, что на её прилавке порой оказывались совершенно несовместимые между собой вещи, которые редко можно найти в одном и том же магазине. Непривычность и почтенность этого нового жизненного поворота придала ей свежие силы и нанесла ещё один крепкий удар по её неотвязному греху, так что теперь она и в три дня не пила столько виски, сколько раньше легко выпивала за день.

Удивительно, но некоторые люди пьют всю свою жизнь, в результате всё больше и больше покоряясь власти врага рода человеческого, но при этом так окончательно и не скатываются по склону греха, а время от времени даже как будто встряхиваются и немного приходят в себя. Лицо миссис Кроул стало чуть здоровее, глаза её сверкали уже не так свирепо, она выглядела спокойнее. Понемногу другие рыночные торговки стали относиться к ней дружелюбно и приветливо. Кроме того (что было, пожалуй, ещё важнее), она стала пользоваться немалым уважением среди бедных женщин, живших в ещё более убогих домишках позади рынка. Стоило такой женщине остановиться возле товара тётки Кроул, как та немедленно выходила из — за прилавка и помогала покупательнице выбрать, что получше. Иногда она советовала купить то, что подешевле, иногда то, что подороже, а иногда даже отсылала женщину в другую лавку, зная, что сегодня там ей удастся сделать покупку удачнее, чем у неё самой. В этой её странности, безусловно, была немалая доля любви к торговле и удачным сделкам. Но ведь торговаться тоже можно по — разному: либо исключительно ради собственной выгоды, либо ради выгоды ближнего. Что до меня, то знай я, что какая — то женщина относится к своим соседкам так, как миссис Кроул относилась к своим покупательницам, то будь она даже самой грязной пьяницей на свете, я всё равно не мог бы не испытывать к ней уважения и любви. Как жаль, что эта добродетель так редко встречается на свете! Трезвенников в мире много, а вот людей честных раз — два и обчёлся.

Глубоки те бездны грязи и порока, куда всё же проникают чистые и очищающие лучи Божьего света, и высоки те вершины мирской чести и достоинства, где даже сам свет — не что иное, как тьма. Любой разумный человек, знающий о прошлом миссис Кроул, страшился бы за её будущее, всё же продолжая надеяться: ибо участь её всё ещё оставалась неясной. Пока же она зарабатывала себе на жизнь, всё так же тратя большую часть своей прибыли на выпивку, но при этом вновь обрела и старалась сохранить некую долю достоинства и приличия.

Они ещё не добрались до Висельного холма, а Донал, со всей приветливостью и открытостью поэта, уже преисполнился дружелюбия к своей новой знакомой и всем своим сердцем радовался, что случай свёл их вместе.

— Вы, конечно, знаете, что Гибби живёт у мистера Склейтера? — спросил он между прочим.

— Как не знать, — ответила его спутница. — Я его там видела. Но он теперь стал таким важным джентльменом. Не хочу я его смущать, напоминая ему о старом знакомстве, хотя он и вырос чуть ли не у меня в доме!

Донал и не подозревал, что в сердце у неё было гораздо больше сомнения и нерешительности, чем в её словах, — и не без причин! Но он хорошо знал своего друга и потому отвечал ей без малейшего колебания: — Вы мало знаете Гибби, — сказал он, — если так о нём думаете. Пойдите лучше прямо к дому мистера Склейтера и спросите Гибби. Да он сразу к вам выскочит, быстрее пули! Послушайте! А вдруг он вернулся ко мне и сейчас дожидается у меня в комнате? Может, Вы со мной подниметесь, и мы посмотрим?

— Да нет, подыматься я не стану, — пробормотала миссис Кроул, совсем не желая сталкиваться с миссис Меркисон, которую знавала ещё в лучшие времена.

Она показала Доналу нужный подъезд, а сама отошла в сторонку и прислонилась к тёмной стене, но не ушла, пока не увидела, как из — за двери выглянула её давняя подруга в ночном чепчике, шумно обрадовавшаяся возвращению своего постояльца. Оказывается, Гибби действительно вернулся и тут же снова ушёл на поиски Донала.

— Что ж, — философски заметил Донал, — если теперь я пойду на поиски, проку от этого будет мало. Всё равно, что овце пастуха искать.

— Это точно, — откликнулась его хозяйка. — Заблудившемуся несмышлёнышу лучше сесть и тихонько обождать.

— Вы, мэм, ложитесь спокойно спать, — предложил Донал. — Только покажите мне, как открывается дверь, и я сам впущу Гибби, когда он явится.

Не прошло и часа, как тот постучался в дверь, так что всё закончилось хорошо. Они рассказали друг другу о том, что произошло, причём у Донала рассказ оказался куда интереснее, чем у Гибби. Они вместе посмеялись над ночными происшествиями и улеглись спать.