Сердца и судьбы

РАЗГОВОРЫ

Читатель, я для вас запечатлею несколько разговоров. Первый – между Клиффордом и Фанни, его секретаршей-любовницей. Сцена – сотворенный прославленным архитектором дом Клиффорда за городской чертой Женевы, воплощение элегантности и роскоши с плавательным бассейном в форме раковины, отражающим синее небо и снежные вершины гор, с рисунками на стенах из панелей светлого дерева (рисунки постоянно меняются и сегодня это весьма недурной рисунок лошади Франка, набросок дохлой собаки Джона Лалли, три пейзажа Джона Пайпера и действительно превосходная гравюра Рембрандта), со светлыми кожаными креслами и стеклянными столами.

– Клиффорд, – резко говорит Фанни, – ты не имеешь права винить Хелен в смерти Нелл. Это ты решил ее похитить. Это из-за тебя она оказалась в самолете. Если винить кого-то, то только тебя.

Фанни сыта по горло, и с полным на то основанием. Во-первых, Клиффорд пригласил ее переехать к нему только потому, что ожидал Нелл. После страшного дня авиакатастрофы она осталась нянчить Клиффорда, пока он находился в тисках горя и отчаяния. Она покрывала его на работе, ибо порой его депрессия была настолько тяжкой, что он напивался и был не в состоянии принимать решения. А принимать их было необходимо: через пять коротеньких месяцев «Леонардо» должна была открыть свои женевские галереи, отданные под творения современных мастеров, и в день открытия эти современные мастера так или иначе должны были висеть на стенах. Полотна предстояло извлечь из мастерских художников или из частных домов, где они каким-то образом оказались – подарены под пьяную руку или проданы вопреки контракту, – а ведь каждое застраховано на гигантскую и весьма проблематичную сумму, – но важнее всего были художественные решения: эту картину выбрать или ту? Эти-то решения Фанни и принимала от имени Клиффорда. Принимала безошибочно, и вот теперь, протрезвев и снова став самим собой, он отказывается упомянуть о ней в предисловии к каталогу. Она в бешенстве. Пусть обнимает ее по ночам, пусть улещивает сладкими словами сколько хочет, с нее довольно.

– Ты эгоистичный, жадный и самовлюбленный эгоцентрик! – кричит она (она, которая обычно так мягка и покладиста). – Ты больше меня не любишь!

– Я тебя никогда не любил, – говорит он. – По-моему, мы друг друга измотали. Почему бы тебе не собрать вещи и не переехать?

Конец разговора, конец сексуальной связи. Она-то ждала немножко другого. Ей казалось, что он отправится за ней. А он этого не сделал. На следующий же день в женевской утренней газете появилась фотография: Клиффорд Вексфорд в ночном клубе обнимает за талию Труди Берфут, кинозвезду, которая только что выпустила в свет бестселлер. И Фанни вспоминает, что всю последнюю неделю Труди названивала несколько раз на дню.

Еще разговор. Фанни сидит за своим столом в приемной Клиффорда в прохладном новом мраморном здании «Леонардо» и мучается от горя и унижения. Входит Клиффорд. Она думает, что он, может быть, извинится.

– Ты еще здесь? – спрашивает он. – По-моему, ты сказала, что уезжаешь.

Значит, она потеряла не только любовника, но и работу, и то, что, как она понимает теперь, было любовью.

Ее преемница помоложе ее и более отвечающая общепринятым стандартам миловидности, но с еще более внушительной степенью по истории искусства, обретенной в галерее Куртольда – не более и не менее, согласившаяся на жалованье даже еще более низкое, чем получала Фанни, появляется, когда Фанни собирается уйти. (Ей пришлось самой себя уволить: найм и увольнение входят в число обязанностей здешней секретарши.) Зовут новую девушку Кэрол.

– Перспективы действительно такие хорошие, как утверждается? – спрашивает Кэрол.

– Скажем, всеобъемлющие, – отвечает Фанни.

– А мне придется самой принимать художественные решения? – спрашивает Кэрол.

– Не исключено, что такая необходимость возникнет, – отвечает Фанни, глядя, как четверо носильщиков вносят особенно яркого Джексона Поллока, которого выбрала она от имени Клиффорда. – Но не стоит затрудняться.

Конец разговора. И Фанни возвращается к своим родителям в Суррей. Она отказалась от своей женевской квартиры над кулинарией по совету Клиффорда в самый разгар их… чего? Романа? Навряд ли! Деловой сладострастной связи. Больно было невероятно. Но девушкам, приобщающимся к Миру Искусства, приходится туго – и денег избыток, и любовь, и увлекательная жизнь, но только для тех, кто наверху. А наверх поднимаются одни мужчины. Как и всюду, за исключением, возможно, сферы женских одиночных танцев «гоу-гоу».

Еще разговор. В другой стране.

– Ты меня не любишь, – говорит Саймон Корнбрук Хелен примерно тогда же, когда Фанни лишается своего места. Он бледен, его ясные глаза за круглыми стеклами совиных очков полны отчаяния. Он невысок и не очень красив, но чуток, умен, добр и, как всякий нормальный муж, нуждается в любви и внимании жены. Хелен с удивлением взглядывает на него. Она кормит Эдварда. Все ее внимание теперь отдается малышу и – во всяком случае, так кажется Саймону – памяти о Нелл, которую она лелеет, словно еще одного живого младенца, так что для него не остается места.

– Конечно, я тебя люблю, – говорит она с удивлением. – Конечно, Саймон. Ты же отец Эдварда! – Разумеется, не самое тактичное доказательство, но она так чувствует.

– А Клиффорд – отец Нелл, я не ошибаюсь? Хелен вздыхает.

– Клиффорд за границей, – говорит она, – а кроме того, мы разведены. В чем дело, Саймон?

Мы-то с вами знаем, в чем дело. В том, что она вышла за Саймона ради тепла, безопасности и уюта, которые он мог ей дать – истерзанной, измученной после брака с Клиффордом, уверенной, что ничего другого ей от мужчины никогда не понадобится. Знает это и Саймон. А теперь этого оказывается мало. Ему нужно, чтобы Хелен к нему тянуло эротически, чтобы ее чувства были отданы ему. Ему нужно быть у нее в сердце. А у нее в сердце только малютка Эдвард, и погибшая Нелл, и потерянный Клиффорд. А Саймона там нет вовсе. Оба они знают это – ему не надо было спрашивать. Хелен нагибается над Эдвардом и что-то ласково ему воркует, лишь бы не встречаться глазами с мужем. Он поднимает ей голову и бьет ее по щеке. Не сильно, а словно желая привести ее в чувство, вернуть к жизни, но, конечно, из этого ничего не выходит. Этому нет прощения. Он ударил женщину, свою жену, мать своего новорожденного сына, и ведь она ничем его не обидела, не задела, а просто спросила в чем дело.

Саймон, запинаясь, бормочет извинения и возвращается в редакцию и находит там Салли Агнес Сен-Сир, представительницу новой породы блистательных молодых писак, которых недавно взяли в его газету, и после пребывания в «Эль вино» («Саймон, а ты что здесь делаешь? Ты же сюда носа не кажешь!») уходит с Салли Агнес (да-да, читатель, в жизнь она вступила не под этим именем, но так лишь уж оно хорошо выглядит под заметкой? Салли Агнес Сен-Сир – произносится как sincere,[16] доперло?), а действительно ли Саймон задел в ней какую-то эротическую струну или она просто притворялась, мы никогда не узнаем, потому что Салли Агнес не скажет. В любом случае, она знала, что Саймон может быть ей полезен. А что до Саймона, он знал, что в Салли Агнес нашел отклик, которого не мог обрести в Хелен. Салли Агнес Сен-Сир! Сен-Сир! У вашего автора мурашки бегут по коже.