Сердце матери

КАРПЕЙ

Аня проворно обрывала мелкие ягоды.

— Я как в малиновое варенье попала. Ты чувствуешь, какой чудесный запах?

Саша не отвечал. Он охотился за бабочкой. Такой в коллекции у него не было. Алые крылья с черными пятнами мелькали перед глазами. Но едва Саша поднимал сачок, бабочка исчезала и, словно дразня и увлекая, появлялась в чаще малинника. Саша упорно пробирался за бабочкой, царапая руки и лицо о колючие кусты. И вот она уже бьется в сачке.

Подошла Аня с корзиной, полной ягод.

— А у тебя пусто?

Саша только сейчас вспомнил, что обещал принести Мите целый туесок малины.

— Я быстро соберу, — сказал он смущенно.

Аня помогала брату наполнить туесок.

В малиннике было душно, парило. Кусали комары.

— Хорошо, что Володю с собой не взяли, — сказала Аня, обмахиваясь веткой. — На него комары набрасываются, как на сахар.

— Его даже малина не соблазнила, когда он вспомнил, сколько здесь комаров, — засмеялся Саша.

Неожиданно над головой загрохотал гром. Наползла черная туча.

— Пойдем скорее, — заторопился Саша, — не то промокнешь и опять будешь кашлять.

— Давай лучше под деревом постоим: все равно до дома добраться не успеем.

— Нет, мы переберемся на другой берег Ушни и зайдем к Карпею. Это близко.

Выбрались из малинника, сбежали по крутому берегу к реке, где у ивы была привязана лодка. Река потемнела, сморщилась. Туча сизым крылом закрыла солнце.

От берега до избы Карпея бежали по лугу, перепрыгивая через ряды скошенной травы.

Карпей еще в окно увидел детей и широко распахнул дверь в избу.

— Добро пожаловать, дорогие гости! Вовремя приспели.

Карпей был охотник и рыболов. Жил бобылем. В хате у него стояли стол да скамейка, зато стены сплошь были увешаны пучками трав, сетями, вершами, капканами. В избе пахло свежим сеном.

Ульяновы любили этого статного, красивого и доброго старика. Илья Николаевич называл его поэтом в душе. Карпей прожил долгую жизнь, много видел и умел хорошо рассказывать.

— Вовремя приспели, — повторил Карпей. — Я только что из лесу воротился, мед добывал.

Карпей принес из чулана деревянную чашку, полную коричневатых медовых сотов.

Аня и Саша макали куски хлеба в мед и, запрокинув головы, ловили ртом золотистые капли.

Дед Карпей взглянул в туески, похвалил — хорошую малину собрали.

— А какой сегодня день-то? — хитро прищурившись, спросил он.

— Четвертое августа, — ответили разом брат и сестра.

— Вот то-то! Сегодня день Авдотьи-малиновки. Аккурат в этот день малина доспевает. Потому и удача вам.

За окном лил дождь, шумный, светлый.

— Ишь, припустился, — прислушался Карпей.

Аня выглянула в окно. Сквозь сетку дождя за Ушней видно освещенное солнцем поле.

— Грибной дождь!

— Ан нет! — возразил Карпей. — Грибной дождичек мелкий, теплый, с парком, а этот с холодком. Грибной дождик позавчера сеялся. Сеногноем его еще зовут — много сена губит. А этот дождь спорый, значит, скорый.

— Когда мы за грибами пойдем? — спросила Аня, страстная грибница.

— Денька через два. Самая пора маслятам. В бор пойдем, сосны там прямые, словно свечки стоят, под ногами мох, как перина.

Дождь действительно закончился быстро.

— Я вас через Ушню провожу, — сказал дед. — После дождя река бурливая, не ровен час, душегубку опрокинет.

Саша разулся.

— Я пойду босиком, а ты в лодке мои сухие сандалии наденешь, — сказал он сестре.

Аня попыталась возражать, но Саша сумел убедить, что это устраивает именно его — походить по мокрой траве босиком…

Карпей и Саша вели лодку против течения. Густые заросли ивняка сменил сосновый бор, звонкий, как гусли. Дождя здесь не было, но парило, пахло смолой и земляникой. За лесом раскинулось поле, а через него пролегал Владимирский тракт.

Карпей вгляделся в пыльное марево и велел Саше подгребать к берегу.

По Владимирской дороге медленно двигалась группа людей.

— Святая Владимирка, людскими косточками мощенная. — Карпей снял картуз, перекрестился. — Сколько каторжников по ней в Сибирь прогнали! Тыщи. Не многие обратно воротились… Гляньте, как они скованы промеж себя.

Каторжан было двенадцать человек, шли они по двое в ряд. Между обоими рядами покачивался железный прут, и к нему прикованы цепи от наручников.

Люди двигались по дороге, как серые тени, едва отличимые от пыльного тракта.

Аня и Саша, сцепившись за руки, в молчании следили за этой процессией, пока она не скрылась в лощине.

— Страшно как, когда живых людей железными цепями сковывают! — Аня не сдерживала слез.

Карпей вытер ладонью вспотевший лоб, надел картуз.

— Я, девочка, видел виды и пострашней…

Он присел на корму, вынул из кармана берестяную табакерку.

— Не забыть мне одного утра. Осенью это было. Шел я на охоту, шел по этой самой Владимирке и уж хотел в лес своротить, вижу — вдали пыль клубится. Партию ведут. Пригляделся — нет, не арестанты. Больно мелкий народ. Подождал, пока ближе подойдут. Гляжу — глазам не верю. Детей гонют, ведут, как взрослых арестантов, строем. Только что без кандалов… На каждом шинель надета и полы за пояс подсучены, чтобы по земле не волоклись. Идут босиком, а через плечо у каждого сапоги, за ушки связанные, висят. Все детишки по восемь — десять лет. Самому старшенькому не боле четырнадцати, как тебе, Сашенька…

Карпей затянулся козьей ножкой. Ветер подхватил синее облачко дыма.

— Какие глаза на меня глянули, сердце сковали. Большие, черные, по-младенчески открытые, ни слезинки в них, а мука страшная. Впереди махонький идет, вот такой… — Карпей показал рукой чуть повыше кормы. — Ему бы на коленях у мамки сидеть, в бирюльки играть, а он шинель пудовую на плечах тащит… Поглядел на меня круглыми черными глазами — только дитё так в душу заглянуть может. «Что за ребятишки?» — спрашиваю солдата, а у самого от ужаса зубы лязгают. «Жиденят ведем, — отвечает солдат. — По царскому указу в Сибирь гоним, да уж не знаю, сколько до места доведем. Почитай, половину вдоль дороги закопали. Хлипкий народ. Маета с ними». Сообразил я тогда, что это еврейских детей на царскую службу гонют. Двадцать пять лет полагалось им солдатчины отбыть. «Позволь, — говорю, — служивый, хлеб мой им отдать». — «Не порядок это», — буркнул солдат и погнал их вперед. Я старшенькому успел краюху сунуть… Солдаты идут и следят, чтобы ровными рядами по уставу шли, чтобы с ноги не сбивались. Для порядка мертвых из списка чиркают, для порядка несколько душ на место приведут. Вот какой он, царский порядок! — гневно закончил Карпей.

— За что это их? — спросил тихо Саша побледневшими губами.

— По царскому указу. По царскому порядку.

— Подлость это, — прошептала Аня, вытирая слезы.

Дети попрощались с Карпеем. Шли молча, оба потрясенные. Саша остановился, оглянулся на Владимирку.

— Ты права! Подлость это… Низость… Ненавижу царя!

Пришли домой.

Пятилетний Митя еще с крыльца увидел сестру и брата и кинулся им навстречу. Схватил туесок с малиной, взвизгнул от радости.

Саша поднял братишку на руки, заглянул в его блестящие черные глаза, такие радостные и счастливые, доверчивые глаза ребенка, которого все любят и ласкают. Прижал к себе и осторожно опустил на землю.

Вечером Саша, Аня и Володя сидели на крылечке, смотрели на тусклые огоньки деревни, за которой проходила Владимирка. Саша поведал Володе о том, что они видели по дороге и слышали от Карпея.

Аня, повернув лицо к Саше, громко прочитала:

Саша, обхватив за плечи Аню и Володю, привлек к себе и, переводя глаза с одного на другого, взволнованно ответил:

Десятилетний Володя хорошо знал эти стихи Плещеева, которые так часто напевал отец. У Саши они звучали особенно призывно, и Володя, старавшийся во всем подражать брату, вместе с ним и сестрой громко пел:

Все трое встали и уже кричали во весь голос в темноту, туда, где пролегал Владимирский тракт:

Из комнаты вышла мама:

— Тс-с!.. Тише… Что с вами? Нельзя так громко. Это запрещенная песня.

— Эту песню всегда поет папа, — ответил Саша.

— Значит, она правильная, — добавил Володя.

— Нам хочется, чтобы ее услышали все, и те, которых ведут по этой дороге…

Мария Александровна смотрела на возбужденные лица детей, на их горящие глаза. Как они остро чувствуют несправедливость!

— Песня потому и запрещена, — сказала мама, — что призывает к честности, к неподкупной любви к родине. И стихи Некрасова, которые записаны у папы в тетрадке, тоже рассказывают правду, потому и нельзя их читать при посторонних.

— Это может повредить папе, — понимающе заметила Аня.

— Да. Вот, скажут, чему директор народных училищ учит своих детей.

— Но разве папа делает неправильно? — допытывался Володя.

— Нет, он делает правильно, вам надо знать правду, — ответила Мария Александровна. — А пока сберегите эти строки в сердце своем.