Сердце солдата (сборник)

ЧЕЛОВЕК В ШИНЕЛИ (Рассказ)

В марте сорок второго года я окончил шестимесячное военное училище и в звании младшего лейтенанта был направлен в одну из действующих частей. Прибыл я туда солнечным утром. У входа в блиндаж командного пункта меня встретил сам командир полка. Был он высок ростом, несколько тучноват и, вероятно, красив, если бы не глубокий, безобразный, через все лицо шрам. На вид ему было не больше пятидесяти, но в густой шевелюре пробивалась седина.

Единственный глаз его смотрел не только приветливо, но, как мне показалось, даже ласково. Приветливость старого вояки я приписал исключительно собственной выправке, которой очень гордился в училище.

В блиндаже, куда я спустился следом за хозяином, оказалось очень чисто, тепло и уютно. Дощатый пол белел, как у хорошей хозяйки перед праздником, стены поверх досок были завешены плащ-палаткой, чтобы не сыпалась земля, крохотный столик в углу застлан бумагой. Две карты на стене, чадящая коптилка, сделанная из снарядной гильзы, и бревенчатый накат над головой нравились мне своей несомненной принадлежностью к «передку», как здесь называли передовую линию фронта. Даже ящик, на котором я сидел, был не из-под каких-нибудь консервов, а из-под снарядов, опустевший не далее как вчера…

— Нравится? — спросил полковник. — Ну вот и отлично! Сейчас я прикажу, чтобы вас накормили.

Ординарец полковника принес котелки с дымящимся супом. Полковник, порывшись в чемодане, достал начатую бутылку коньяка и налил в алюминиевые кружки.

— За встречу! — сказал он, — За встречу и за человека в шинели! Это он должен принести Победу! Выпьем, значит, и за Победу!

Когда я, плотно поев, вышел на свежий воздух, настроение у меня было преотличное. Губы сами собой складывались в глупейшую улыбку. День стоял солнечный, на небе ни облачка, и такая тишина кругом, что если бы не стук лопат и голоса, казалось, можно бы слушать биение собственного сердца.

Кругом работали солдаты. Пользуясь неожиданной передышкой, командование решило укрепить позиции. Углублялись орудийные ровики, перетаскивались с места на место пушки, прочищались стволы. Люди работали дружно, с шутками, смехом. Там, где работа была не особенно тяжелая, пели.

Внимание мое привлекла небольшая группа солдат, безучастно сидевшая в стороне. При моем приближении солдаты поднялись, и только один продолжал сидеть. Теперь я понимаю, что, сидя спиной, он мог просто меня не заметить, но тогда я воспринял это как неуважение к моему званию. Вот почему я подошел к нему вплотную и крикнул прямо в согнутую спину:

— Встать!

Солдат вздрогнул и торопливо поднялся, успев, однако, бережно поставить котелок на землю. Но, поднимаясь, задел его полой шинели и опрокинул. Содержимое вылилось на снег. Не обратив на это внимания, я принялся отчитывать солдата за то, что у него безобразно топорщится шинель, за то, что пряжка съехала на бок, за ботинки, покрытые грязью, и за неправильно накрученные обмотки.

Солдат молчал. Это был уже не молодой человек, из тех, что воюют с самого начала войны, не единожды штопанный полевыми хирургами, мудрый и молчаливый.

Только раз он поднял голову, но и то посмотрел не на меня, а на что-то за моей спиной, где, кажется, в это время ротный старшина заменял желающим старые сапоги на новые…

Кажется, я жалел тогда о том, что рядом нет никого с нашей улицы, что меня не видят мои одноклассники, не видит Любаша…

Довольный собой возвратился я в блиндаж командира полка. Полковник сидел у стола, накрепко сцепив пальцы, и смотрел на меня своим единственным глазом, Но, бог мой! Что это был за взгляд! В нем не было и капли того, что так согрело меня в нашу первую встречу, но зато было осуждение и откровенная неприязнь.

— Ну что, познакомились с личным составом?.

— Так точно. В общих чертах.

Он усмехнулся.

— Ну и как ваше просвещенное мнение?

— По-моему, народ, в основном, неплохой.

— Что ж, и на том спасибо.

— Но людям не хватает боевой выправки, а следовательно, от этого боевой дух подразделений не может быть достаточно высок.

Полковник смотрел с любопытством.

— И как же вы предлагаете поднимать наш боевой дух?

Я был слишком молод, чтобы заметить насмешку в его словах, и поэтому ответил с горячностью:

— Необходимо регулярно проводить строевые занятия. И чтоб непременно — с песней! Это бодрит. Кстати, я захватил с собой сборник… Извините, товарищ полковник, но здесь многие просто спят среди бела дня! Конечно, во фронтовых условиях заниматься строевой труднее, чем в тылу, я это понимаю, но есть выход.

— Интересно, какой?

— В трехстах метрах отсюда, вот в том лесочке, имеется небольшая полянка…

Полковник одним пальцем почесал подбородок и кивнул:

— Имеется.

— Она укрыта со всех сторон, даже с воздуха. Сосны очень высоки, и заметить поляну с самолета можно, только пролетев прямо над ней. Кроме того, можно выкопать укрытия, Хороша идея?

Полковник смотрел на меня и чему-то улыбался.

— Хороша, — сказал он наконец, — придите ко мне с этой идеей… ну, скажем, через неделю. Тогда поговорим серьезно. А сейчас вы свободны.

Я обиделся и, преувеличенно громко топая сапогами, вышел из благоустроенного блиндажа с дощатым полом. На болотной кочке как раз напротив двери сидел ординарец полковника рядовой Редькин и пришивал черную заплату к своим зеленым штанам. Рядом с ним примостился молодой боец с гармошкой. Вокруг них на снарядных ящиках сидели и лежали человек десять, из которых только у троих не было видно бинтов.

— Почему раненые не отправлены в госпиталь? — спросил я, придавая своему голосу строгость. Гармошка продолжала играть «Дунайские волны». Легкий дым от самокруток не поднимался вверх, как прежде, а висел над головами солдат. Приближалось ненастье.

— Я спрашиваю, почему раненые не отправлены в госпиталь? Кто здесь старший?

— Самый старший здесь теперь я, — сказал Редькин, перекусывая нитку.

— Полковник твой старше, — отозвался один из солдат.

— А вот и врешь, Дмитро, — сказал ординарец, — он с девяностого года, а я с восемьдесят девятого. Его к Фрунзе комиссаром полка направили, а я уже до него там был.

— Тоже комиссаром?

— Да нет, рядовым…

Подошел санитар, устало козырнул мне, взял у кого-то прямо изо рта цигарку, затянулся. Его руки, белый халат, даже шапка были в крови.

— Ну как там наш капитан? — спросили у него.

— Помер ваш капитан, — ответил тот.

Жалобно охнув, замолчала гармонь. Какая-то птица сорвалась с ветки и, крикнув, полетела прочь. На той стороне реки грохнул одинокий выстрел.

— Полчаса, как помер, — сказал санитар. — Доктор говорит, еще удивительно, что вы его живым до лазарета дотащили. Сердце, говорит, хорошее.

— Сердце у него было хорошее, — задумчиво проговорил Дмитро, — доброе было сердце у нашего капитана!

— Я к вам, мужики, с просьбой, — сказал санитар, — табачку надо. Раненых накрошили страсть, а табачку нет. Болтали, будто немцы последнюю дорогу на Смоленск перерезали. Теперь, надо понимать, в окружении мы…

Он снял шапку и обошел всех солдат, а на меня даже не взглянул. Я дал себе слово немедленно научиться курить…

А ненастье приближалось. Сначала повалил снег, потом закрутила метель.

— Быть тебе, Дмитро, нынче же командиром взвода! — сказал вдруг Редькин. — Помяни мое слово!

— Не… — отозвался Дмитро. — Вот товарищ младший лейтенант, надо понимать, будет нашим взводным.

— Ему роту дадут, — сказал Редькин, — это как пить дать. Заместо лейтенанта Хлопова, земля ему пухом…

Они ушли прощаться с капитаном, а я побрел куда глаза глядят. И в одном месте чуть не упал, поскользнувшись на замерзшей лужице разлитого по снегу пшенного супа. Солдат, с которыми я разговаривал утром, здесь не было. На их месте были другие, незнакомые. Под руководством сержанта они копали котлован, — должно быть, для нового блиндажа.

— Послушайте, а где те, что были здесь до вас?

— Вы, наверное, из газеты? — в свою очередь задал вопрос сержант.

— Да нет, не из газеты…

— Все равно обождать придется. К немцам в тыл ушли ваши разведчики. Такая у них работа, товарищ корреспондент.

— Разве они разведчики?

— А вы что же, не знали? — сунулся курносый веснушчатый и живой, как ртуть, солдат.

— Откуда им знать? — заступился сержант. — Они токо-токо прибыли. Прохоров, сбегай на кухню! Мол, из газеты товарищ, так чтоб черпачком-то со дна поддел! Вы тут посидите, товарищ младший лейтенант, он мигом сгоняет!

— Я — мигом! — подтвердил Прохоров, хватая котелок.

— Не нужно, я сыт. По горло…

— Ну как знаете. Отставить, Прохоров, бери лопату… Прохоров, где ты?

Но Прохорова уже не было в траншее.

— От же — сукин сын! — сказал сержант. — До чего легок на ногу!

К вечеру начался артналет, потом пошли танки, за ними пехота. После двух или трех атак наступила передышка, Видимо, немцы ждали подкрепления. В конце дня я зашел на командный пункт и спросил, не вернулись ли разведчики. «Нет, — ответили мне, — не вернулись». Не было их и утром следующего дня.

А потом начались жестокие бои за Смоленск. Полковник, фамилия которого была Бородин, погиб в одном из боев. Часть наша потеряла больше половины личного состава. Как и предсказывал Редькин, мне дали роту.

Затем был госпиталь, потом снова полк, потом снова госпиталь и, наконец, фронтовая газета «За Отчизну».

Долго я не встречал никого, с кем познакомился в сорок втором, и только в самом конце войны под Берлином мне неожиданно повезло: встретился знакомый сержант.

— А я смотрю — и глазам не верю, — хохоча, говорил он, — наш ротный — покойник, царство ему небесное, — по пришпекту топает! Ну, думаю, Иван Гаврилович, допился ты, братец, до зеленых чертей! Ротный твой и росточком пониже этого…

— Брось! Не видишь — каблуки новые подбили!

— …и в плечах пожиже…

— Да у меня шинель на вате!

— …и не курил!

— Вот это верно. Недавно начал.

Он смотрел на меня, как смотрят на живую обезьяну, и сумасшедшая радость билась в каждой жилке его обветренного лица.

— Говорят, до победы самый чуток остался… Неуж правда? Батюшки светы! Мама родная! Ванька Семин— тверской мужик — Адольфа Гитлера в его берлоге дожимает! И живой, вот ведь чудо! Шесть раз в госпиталях валялся, два раза похоронку домой посылали, а он все живой. Везучий, стало быть?

Мой однополчанин был сколь разговорчив, столь и памятлив, Подумав, я решил спросить его о разведчиках… Давно, правда, это было, но вдруг помнит! Оказалось, помнит и это.

— Как же, как же! Я ведь сам для них проход в минном поле делал! Еще Федьку Прохорова тогда убило. А тем ребятам повезло.

— Значит, вернулись?!

— А как же! Хотя, обождите, товарищ старший лейтенант, не все, Одного они все-таки похоронили!

— Которого, не помнишь?

— Да был у них один такой пожилой, с усами… Остальные-то молодежь, а этот — старше. Приметный. И так, говорят, глупо погиб. У самой нашей передовой— шальная пуля, и готов. Награда как раз ему вышла, так семье отослали вместе с похоронкой.

— Как его фамилия? — спросил я, холодея от мысли, что это мог быть тот самый солдат с пшеничными усами.

Сержант добросовестно морщил лоб.

— Хоть убейте, товарищ старший лейтенант, не могу вспомнить! Да на что вам его фамилия? В газету все равно не напишете. Это мы вас сперва за газетчика приняли!

— Вот и второй раз ошибся! Теперь газетчик. Военный корреспондент.

— Понятно. Факт решили осветить? Очерк о разведчиках? Или, может, рассказик? А вы пишите просто: «Человек в шинели». Вернее не придумаешь. Наш покойный комполка товарищ Бородин так говорил. Уважал он нашего брата!