Сердце странника

Часы в библиотеке густо пробили четыре раза. Анжелика Федоровна отложила «Лавку древностей» Диккенса, которую перечитывала бессчетное число раз, всякий раз тихо умиляясь на сентиментальных местах. До слез умиляясь. Зоя этих слез не понимала. «Что за дурость! — раздражалась она. — Реветь белугой над барскими романчиками, где «выкают» даже детям! Вот ведь напасть какая!»

«Ты, Зоя, из-за своего дремучего невежества очень похожа на одного из чеховских героев. Тот весьма нелестно отзывался об авторитете Тургенева», — отвечала Анжелика Федоровна с сознанием собственного превосходства, на которое считала себя вправе. Разумеется, Зое нечего было возразить, и она по обыкновению презрительно фыркала.

Но «Лавка древностей» была отложена не из-за пробивших часов, не из-за вспомнившихся разговоров с Зойкой, не из-за усталости от долгого чтения и не из-за того, что скоро пить чай. Все дело было в двери. Анжелике Федоровне показалось, что кто-то вошел в квартиру. Вообще такое ощущение всегда возникало у нее в часы одиночества и по ночам. Конечно, Зоя всегда аккуратно запирала входную дверь. Несколько лет назад она повела против Анжелики Федоровны настоящую войну под девизом: «Даешь запертую дверь днем и ночью!». Зоя весомо апеллировала к неспокойным временам, которые лучше всего пережидать за закрытой на замок дверью. Хозяйка же квартиры, привыкшая настаивать на своем особом мнении, подкреплявшемся привычкой никого не бояться, была категорически против. С тех времен у Анжелики Федоровны был припрятан запасной ключ, которым она и пользовалась в пику своей домоправительнице. Эта увлекательная битва не прекращалась ни на день. Сама Анжелика Федоровна в последнее время даже не отдавала себе отчета в том, зачем постоянно достает из тайника в прихожей ключ и отпирает входную дверь. Иногда ей смутно представлялись какие-то гости, которые вот-вот должны быть, но не смогут войти, так как она не услышит их звонка; иногда сама Анжелика Федоровна обнаруживала себя в одной ночной рубашке на площадке, совершенно при этом не помня, как покинула квартиру.

Вот и сейчас Анжелика Федоровна попыталась вспомнить, заглядывала ли в свой тайник. Да, в прихожей она определенно была. Помнила о пятнах на зеркале, за которые намеревалась сделать Зое выговор, помнила о лампочке в люстре под потолком, которую следовало заменить на более мощную. А вот про ключ из тайника не помнила. Хотя… Вроде бы ключ брала.

Проклятая память! Неужели она действительно прослушала звонок в дверь и кто-то, не дождавшись ответа, вошел?

Анжелика Федоровна откинула с ног плед, с трудом вытащила себя из кресла и встала на затекшие ноги. Опираясь на трость, старуха отправилась искать причину своего беспокойства. Причина нашлась в большом зале. Молодой человек стоял чуть нагнувшись у одного из шкафов и рассматривал коллекцию нэцке, которую собирал в свое время Михаил Степанович. Незваный гость с таким вниманием разглядывал забавные фигурки за стеклом, что Анжелика Федоровна невольно улыбнулась.

— Нравится? — спросила она, ожидая увидеть хотя бы вздрогнувшие плечи. Но молодой человек даже не обернулся.

— Не знаю. Что это?

— Нэцке.

Гость соизволил наконец взглянуть на хозяйку квартиры.

— Ага. Я так и понял, — кивнул он с откровенной иронией.

— Боюсь, что нет, — хихикнула старуха. — Эти очаровательные фигурки из Японии. Во всяком случае, Михаил Степанович старался покупать или выменивать оригинальные экземпляры, а не подделки. А нэцке, знаете ли, очень даже подделывали, как и любые другие вещи, ценящиеся у коллекционеров. Даже какой-то фильм детективный был. Первые нэцке, к вашему сведению, появились в конце XVII века. С их помощью японцы прикрепляли к поясу своего кимоно кисет или кошелек. Видите это сквозное отверстие?

Старуха открыла шкаф и показала поближе одну из фигурок.

— Видите? — счастливо настаивала она на ответе.

— Вижу. Ну и что? — пожал плечами парень.

— Н-да, — разочарованно произнесла Анжелика Федоровна, захлопывая дверку шкафа. — Вы не отличаетесь любезностью, молодой человек. Я стара, но это не значит, что я не заслуживаю элементарной любезности. И вежливости, кстати, тоже.

— А почему вы не спрашиваете, кто я такой и как попал в вашу квартиру? — с неподдельным интересом спросил парень.

— Ну, положим, как вы попали сюда, я знаю. Дверь была открыта. Терпеть не могу эту новомодную привычку запирать двери днем. В наше время запирались только нечистые на руку люди. Простым советским людям бояться было нечего.

— А если я вор? — пытливо прищурился гость.

— Не знающий ценности подлинных нэцке? — воскликнула она, смеясь. — Тогда вы, уж простите старуху за прямоту, очаровательно невежественны. Так что не наговаривайте на себя. Вы слишком молоды и чрезвычайно смелы для вора. А воры, насколько я знаю, ужасно трусливы.

— Вы встречались с ворами? — усмехнулся парень, сняв с полки какую-то книгу.

— Из ваших уст это прозвучало довольно двусмысленно, — погрозила ему пальцем Анжелика Федоровна. — С ворами встречаться мне не приходилось, но если бы довелось, то я обязательно подыскала бы слова, которые их устыдили бы. Помогите-ка мне сесть вот сюда, в это кресло. Мне тяжело стоять. С ногами в последнее время совсем беда.

Парень с некоторой неловкостью поддержал ее за руку.

— Спасибо, — поблагодарила его старуха. — Как вас зовут?

— Жора.

— Георгий, — кивнула она. — А по батюшке?

— Можно просто Жора. Я так привык.

— Хорошо. Итак, что вы читаете, Жора?

— В каком смысле? — опешил гость от такого неожиданного вопроса.

— Какой вы непонятливый! Книги, книги какие читаете?

— Я?

— Да, вы. Мне интересно, что сейчас читает молодежь. В свое время мы читали всегда и везде.

После минутного замешательства Жора усмехнулся и сказал:

— Вы странная старушка. Знаете это?

— Не смейте называть меня старушкой! — возмутилась она, хлопнув себя по колену. — Боже, что за воспитание! Сама себя я могу называть хоть усохшим гнилым яблоком, это останется на моей совести, а вы уж, будьте любезны, Анжеликой Федоровной. Так что вы читаете?

— В основном детективы. Что под руку подвернется, — пожал он плечами, явно не готовый к такому повороту темы.

— Беда, беда, беда, — покачала головой Анжелика Федоровна. — Что под руку подвернется. А под руку обычно попадают те книжечки в мягкой обложке, которые я однажды видела в газетном киоске. Вроде «Смерть и немножко любви» или «Ночь неудержимых ножей». Полагаю, до Агаты Кристи вы еще не добрались?

— Вы что же, совсем меня недоумком считаете?! — со сдержанной яростью выпалил Жора. — Читал я Агату Кристи!

— Да? Что именно, если не секрет?

— «Месть Норфет»! Вот! — пощелкав пальцами, удовлетворенно сообщил он. — Ну и не только.

— Понятно. Только не Норфет, а Нофрет. «Прекрасная юная наложница стареющего Имхотепа», — как писала Агата Кристи. Казалось бы, первопричина всех бед в семействе хранителя гробницы, но на самом деле всего лишь… Кто Нофрет, по-вашему, Жора?

— Вы что, экзамен мне решили устроить?

— Ну, нам же надо с вами о чем-то говорить! Не о погоде, в самом-то деле. А книги — самое верное средство понять, какой перед вами человек, чего он стоит и на что способен.

— Вы так думаете?

— Я всегда говорю то, что думаю. Или молчу. На крайний случай. Подобное свойство всегда отличает людей принципиальных, имеющих внутренний железный стержень. Кстати, большая редкость в любые времена — настоящая принципиальность. О чем бишь мы говорили? Ах да! О книгах Агаты Кристи. Так что там такое с Нофрет? Вы помните?

— По-моему, она наглая сука, которая получила по заслугам, — глядя ей прямо в глаза, ответил Жора.

— Слышу голос подворотни, мальчик, — старуха предостерегающе погрозила пальцем, — простительный только в том случае, если он хотя бы отражает суть обсуждаемой темы. Однако не в этом случае. Нофрет была несчастна и старалась скрыть это за насмешкой и презрением к окружающим. Когда человек становится жертвой обстоятельств, он не может придумать ничего лучшего, чем окружить себя стеной непробиваемой самоуверенности. Но, если по сути, в чем ее вина? Только в том, что она была вынуждена выйти замуж за старого скучного жреца и оказалась в откровенно враждебной обстановке. Возможно, она лишь немножко такая, как ты ее назвал. Но это скорее отражает ее способность к сопротивлению. Или, по-твоему, женщина не должна сопротивляться? Хоть в какой-то мере?

— Я думаю, женщине следует быть очень осторожной, а не самоуверенной. Самоуверенность губит женщину.

— Самоуверенность сгубит любого. Не только женщину. И вдвойне самоуверен тот, кто приписывает это качество только женщине.

Пришелец засмеялся.

— А вы мне нравитесь! Вы боевая. Наверное, и про войну расскажете?

— Не расскажу, — поджав губы, ответила Анжелика Федоровна. — Потому что войну мы пережили в эвакуации. И вы, кстати, зря ехидничаете. Вы даже представить себе не можете, насколько было тяжкое то время.

— А сейчас нам, значит, легко?

— Во всяком случае, легче, чем тогда. Да, послушайте! Совсем забыла. Вы, быть может, хотите чаю?

— Чаю, говорите? — недобро усмехнувшись, покачал головой гость, в душе которого бушевала непонятная даже ему буря.

— Да. Я предложила бы вам раньше, но уж очень увлеклась разговором.

— Чаю, чаю, чаю, — нараспев, произнес он, проводя пальцем по корешкам книг, стоявших в шкафу. — Не хочу я вашего чаю. Не хо-чу.

— Чего же вы тогда хотите? — удивилась старуха.

Жору пробрала дрожь. Он неожиданно ощутил всю «неуютность» своего положения и всю беспричинность злости, ставшей его недоброй спутницей в последние несколько месяцев.

Пребывая до сих пор в каком-то сумрачно-решительном и даже злобном состоянии, тут он неожиданно споткнулся. Идя сюда, у него было непреклонное желание добиться своего любым способом. Длительные размышления, в которых неизменно присутствовала какая-то дикая, извращенная логика, привели к тому, что Жора стал считать Кристину своей самой большой должницей. Он просто ослеп от этой яркой мысли. А все потому, что относился к особой категории людей, привыкших наделять каждого собственными пороками. Такие люди смотрят на мир через странный туман, застилающий их мозги и глаза. Туман этот обычно состоял из летучей дисперсии раздутого самомнения, гнусной мизантропии, вздорного характера и просто дурного настроения, которое на ком-то обязательно надо сорвать. Этот ядовитый дым, как кривое зеркало, коверкал, дробил, вытягивал, перекручивал, сплющивал и измельчал реальность, заставляя того, кто попал под его действие, видеть мир в ином, уродливом свете. Жизнь для такого человека становилась мукой, потому что он переставал ей радоваться, ведя вместо этого безуспешную борьбу за собственное Я, на которое никто и не думал покушаться. Эти люди — первые скандалисты в очереди. Они с удовольствием затевают ссоры в переполненном транспорте. У них «четкие принципы» относительно уличных попрошаек. Они мастаки негромко, но вполне отчетливо поносить окружающих, выражаясь при этом в третьем лице. У них прекрасно развита фантазия, позволяющая им предполагать, домысливать и, наконец, видеть в ближнем своем самое худшее. Такие люди отравляют воздух вокруг себя, коверкают жизни, ломают судьбы, крушат надежды и остаются вполне довольны собой, потому что в любой ситуации видят только себя и свою правоту.

До сего момента Жора не замечал уродства своей больной души. Он не находил ничего дурного в своих прихотях и желаниях, потому что, кроме них, все остальное не имело для него ни малейшего значения. Жора жил, словно вел азартную игру, из которой хотел выйти победителем при любом раскладе, но которая, в свою очередь, не отпускала его, превратив в своего раба. И вот ненормальная старуха, которая даже не поинтересовалась, с какой стати он оказался в ее квартире, запросто заставила его почувствовать нечто похожее на стыд — чувство, давно им забытое. Она напоминала ему старую школьную преподавательницу, которая учила его складывать 2 и 2 и открывала глаза на простые истины. Она разрушила кокон бесчувственности, в который однажды он заключил себя. Как это могло случиться? Что она сделала? Как ухитрилась так ловко притупить его решительную, жгучую злость? Притупить настолько, что ему вдруг захотелось бежать отсюда куда глаза глядят. Бежать, бросив все: снятую квартиру, из которой хозяйка давно грозилась выгнать за неуплату, вещи, немногочисленных дружков, мелкие делишки, обеспечивавшие его скудными денежными знаками. Бежать туда, где его не знали…

Простая, ясная цель, с которой Жора шел сюда, испустила дух, обмякла и уже не казалась значительной. Он перестал чувствовать себя хозяином положения. Мелкое дрожащее беспокойство постепенно овладевало его чувствами. Жора на мгновение, на бесконечно короткий миг увидел себя со стороны в чужой квартире беседующим с незнакомой пожилой женщиной, даже не подозревавшей о его истинном обличье, совершенно отличном от того, которое она видела, и ему стало тоскливо. Тоскливо и одиноко, как заключенному в тюремной камере, ключи от которой давным-давно потеряны. Кто мог знать, кто мог видеть, кто мог слышать то, что происходило за толстыми стенами его собственной «одиночки»? Никто. Кроме старухи, почему-то знавшей о нем больше, чем он сам. Во всяком случае, ему так показалось. Ведь если бы она закричала на него, потребовала убраться из квартиры или начала угрожать милицией, Жора нашел бы применение тому предмету, который прятал за поясом.

Он подошел к старухе вплотную и присел на корточки, уцепившись в подлокотники ее кресла.

— Вас что-то беспокоит? Вы смотрите на меня так, словно вас мучает какой-то вопрос, но вы не решаетесь его задать, — спокойно заметила она.

— Кто я, по-вашему? — тихо спросил он.

— Дайте-ка подумать… — Анжелика Федоровна картинно приложила палец к губам. — Вы явно не из круга моих приятелей, потому что все они гораздо старше вас. И за Зоей я не замечала склонности водить дружбу с привлекательными молодыми людьми. Значит, если рассуждать логически, вы имеете некоторое отношение к нашей Кристине.

— Очень даже может быть. И где же она?

— Было бы странно, если бы она давала мне отчет о своих делах, вы не находите? И вообще, Жора, вы меня пугаете. В вас слишком много непонятного. А непонятное пугает. Не хотите рассеять страхи старого человека и сказать ему, чего же именно вы хотите?

— Разве я сказал, что чего-то хочу?

— Это написано на вашем лице, Жора. Желания, пороки и чувства пишутся на любом лице, словно мелом на школьной доске. Иногда жирными, ясными строками, а иногда бледными, скользящими паутинками, которые едва можно разглядеть. Прочтите, если не читали, «Маскарад» Лермонтова. Вы все поймете. И еще можете почитать кое-что… то ли у Бальзака, то ли у Оскара Уайльда, то ли у Достоевского. Впрочем, все они умели с величайшей точностью препарировать человеческие поступки и мотивы, скрытые от менее наблюдательных. Иначе говоря, зрить в корень. Вам, я вижу, неудобно. Пересядьте на стул, вот здесь, возле меня. Вы мне интересны. Я хочу поговорить с вами.

Жора порывисто встал и отошел к столику, на котором под крахмальной занавеской покоилась древняя радиола. Он начал рассеянно просматривать пластинки, аккуратно сложенные на специальной подставке.

— Знаете, мне сейчас постоянно хочется с кем-то говорить. Не важно о чем. Лишь бы говорить. Тишина в моем возрасте имеет обыкновение незаметно превращаться в могильную. Да так, что можно и не уловить разницы. Что вы там делаете?

— Смотрю, — буркнул он.

— Пластинки надо слушать, а не рассматривать. Поставьте-ка что-нибудь на свой вкус.

«Что, что я делаю?! — сверлила его мозг отчаянная, лихорадочная мысль. — Почему все не так? Пластинки, книги… Бальзак хренов! Как в болоте увяз. Дурдом какой-то!»

— Я не хочу ничего слушать. Я не хочу ничего читать. Я не хочу ничего говорить! Понятно?! — развернувшись, прокричал он со злостью.

— Вполне, — с достоинством кивнула старуха. — Только кричать незачем. Я слухом пока не обделена. Сядьте же.

— А зачем? — бросился к ней Жора через всю комнату. — Зачем? Что вы знаете обо мне, чтобы приглашать садиться?

— Вы правы, Жора, о вас я в самом деле ничего не знаю. Но на Востоке говорят: хороший гость роднее отца.

— С чего вы взяли, что я хороший? Вот с чего?!

— Посудите сами, люди ведь не рождаются плохими.

— Зато они рождаются безмозглыми! И многие такими остаются на всю свою долбаную жизнь, не стоящую даже тех шмоток, которые на них висят.

— Какая злая мысль, — заметила Анжелика Федоровна задумчиво. — Вам, Жора, нельзя так думать, право же. Бог знает, к чему можно прийти из-за таких мыслей. Какое вы все-таки странное поколение. Были нигилисты. А в какие времена их не было? Однако ж у нигилистов имелась своя философия, свои псевдоцели. Куда ж идете вы? К чему? Я не понимаю. Совсем не понимаю.

— Мы иногда и сами себя понять не можем, — уже устало отозвался Жора, садясь на пол прямо перед ней.

— Как же вы живете? Чем?

Он помедлил, после чего вытащил из-за спины пистолет, сверкнувший со смертоносным изяществом темным металлом.

— Вот этим. Силой, одним словом.

— Немедленно уберите это. Сию минуту, — глаза старухи сделались грозными и изумленными одновременно. — В противном случае мы с вами рассоримся. Силой! Дурная выдумка слабых и душевно нездоровых людей! Выбросьте это из головы! Нет ничего хуже, чем полагаться на эту вашу так называемую «силу»! Слышите? Нет ничего хуже! И опаснее.

— Еще скажите, что силой ничего добиться нельзя, — иронично скривился Жора.

— Можно. Только вот что это будет за победа и кому она такая нужна?

— Мне нужна.

— Ничего подобного! — возразила Анжелика Федоровна. — Любая цель, которой вы пожелаете достичь с помощью вот этой… штуки, перестанет иметь значение. На первом плане останется «сила» и возможность применить ее. Вспомните: если в первом акте спектакля на стене висит ружье, во втором акте оно обязательно выстрелит. Что бы ни делали и ни говорили герои, один только этот факт неизбежно приведет к трагедии. И вот что мне интересно: чего вы хотите достичь с этой мерзостью в руках?

— Зачем вам знать?

— Затем, что вы в моем доме, молодой человек.

— Мне нужны деньги. Мне нужна целая куча поганых бумажек! — рявкнул он. — Чтобы жить в этом городе, крайне необходимо отстегивать «бабки». Желательно в иностранной валюте. Каждый день.

— Фу! Как это гнусно и банально. К тому же, Жора, вам совсем не идет роль разбойника с большой дороги. У вас слишком интеллигентное лицо. Кто ваши родители?

— У него замечательные родители, — донеслось с порога.

В зал вошла Кристина, глаза которой горели необузданным огнем. Она была бледна, спокойна и решительна.

— Кристиночка, здравствуй, детка. Твой знакомый очень занятный… — начала было Анжелика Федоровна.

— Я знаю, — прервала ее Кристина. — Он может быть очень занятным. Временами. Его занятность простирается так далеко, что уже не поймешь, смеяться или плакать.

Она подошла к нему и очень тихо сказала:

— Уходи немедленно! Слышишь?

— А зачем? — громко ответил Жора, подходя к Анжелике Федоровне и усаживаясь на подлокотник ее кресла. — Здесь меня приняли как хорошего гостя. Мы тут обсудили Агату Кристи и Бальзака. И немножко поговорили о силе.

— Кристиночка, угадай, с чем это расхаживает по городу наш гость?

Кристина, взявшаяся бесцельно поправлять и переставлять безделушки на полках, отстраненно спросила:

— С чем же?

— С револьвером! Как тебе это нравится?

— Что?! — резко обернулась она.

— Вот и я возмутилась. Бандит какой-то, в самом деле, — с иронией посмотрела на Жору Анжелика Федоровна. — Вы, Жора, что же с ним делаете, с этим вашим револьвером?

— Стреляю помаленьку.

— Уж не довелось ли мне на старости лет познакомиться с гангстером местного разлива?

— Нет. Что вы, Анжелика э-э… Федоровна, я не гангстер. Я просто нахожу возможным защищать свои резоны любым возможным способом.

— И какие такие у вас резоны?

— Разные. В основном, как я вам уже говорил, связанные с денежными знаками, которые мне кое-кто должен.

— Ах да. Кажется, у него трудности с деньгами, — заметила театральным шепотом Анжелика Федоровна.

— В самом деле? — переспросила Кристина, перестав лихорадочно перемещаться по комнате.

— Во всяком случае, он так утверждает, — кивнула Анжелика Федоровна.

— И ты, Жора, пришел решать свои трудности сюда? Зря. Здесь не банк, не «скорая помощь» и не 911. Так что не смеем задерживать. Всего самого наилучшего. Могу даже проводить до двери.

— Трудности не у меня, а у тебя. Это во-первых. И я еще не получил ответа на свой вопрос. Это во-вторых.

— Может быть, я могу чем-то вам помочь, Жора? — спросила старуха, внимательно следившая за их разговором. — Мне за вас страшно, ей-богу. Человек в таком отчаянии может натворить разных глупостей. Особенно если у него в руках револьвер. Лично я не могу допустить, чтобы вы, Жора, влипли в какую-нибудь неприятную историю. А все истории с оружием всегда заканчивались неприятностями. Все без исключения! Кристина, детка, принеси мой кошелек. Он лежит в моей комнате, в верхнем ящике трюмо.

Кристина вдруг расхохоталась. Да так, что просто повалилась на стул, запрокинула голову и исторгла из себя оглушительный поток нервного, истерического веселья.

— Бог ты мой, — улыбнулась Анжелика Федоровна, — чем же я тебя так рассмешила, скажи на милость? Что я такого сказала?

— Ты слышал, Жора? — сквозь смех спросила Кристина. — Слышал? Мы готовы принести кошелек. Мы даже готовы отдать тебе его. Бери, Жорик. Наслаждайся. Трать на ночные клубы, на пиво, на «Макдоналдс», на «колеса», на девок. Все замечательно, Жора. Заодно я принесу и свой кошелек. Неужели побрезгуешь, не возьмешь? Или возьмешь? Мой кошелек и кошелек Анжелики Федоровны. Или мой тебе понравится больше? А? Ну что ты молчишь, Жора? Какая тебе разница?

— Кристина, может, человек действительно нуждается, а ты его так смущаешь!

— Да! Разумеется, он нуждается. Он в страшной нужде. Он три дня не ел. Он пал жертвой гнусной несправедливости, из-за которой теперь страдает. Так, Жора? Я права? Что ж, это печально. Молодого человека стоит пожалеть. Погоди секунду, пожалуйста.

Кристина метнулась вон из комнаты и вернулась с кошельком.

— Я сегодня, Жора, как раз получила аванс. Выдали, как видишь, мелкими, оттого кошелек так раздулся. Вот, держи… — она вытащила купюры и насильно сунула их ему в руку. — Вот, вот и вот. Смотри, какая куча.

Купюры падали на пол, потому что Жора, неприятно уязвленный, неожиданно превратился в самого неловкого на свете человека. Он краснел, топтался на месте и желал только одного — понять, наконец, что же все-таки произошло, почему ему, Жоре, так мерзко на душе?

— Не роняй денежку-то! — сделала ему замечание Кристина. — Ну да ничего. Я не гордая. Подниму. Вот. И вот еще одна завалялась. Что, мало? Сейчас и другой кошелек принесу. Там, наверное, еще больше будет. Тебе какая разница, правда? Главное — денежки. Здесь и сейчас. Верно?

Неожиданно ступор Жоры прошел. Он отбросил деньги и схватил Кристину за подбородок, с ненавистью заглянув ей в глаза.

— Ты… ты…

— Что я? Что я? — с вызовом произнесла она. — Ты же этого хотел. Бери! Подавись!

— Жора, немедленно прекратите! Что же это такое! — воскликнула Анжелика Федоровна, замахав руками.

Через мгновение он оттолкнул Кристину и почти выбежал из квартиры. Только дверь оглушительно хлопнула.

— Господи, да что же это со всеми вами? — с ужасом произнесла старуха, прикрыв рот ладонью. — Что это за дикость тут такая?

— Все хорошо, Анжелика Федоровна. Все хорошо, — ответила Кристина, опускаясь на стул. — Хотя, может быть, и не так хорошо, как хотелось бы. В любом случае мне стало легче.

После продолжительного молчания хозяйка дома тихо поинтересовалась:

— Ты его еще любишь?

— Что? — взглянула на нее Кристина, и когда поняла вопрос, усмехнулась. — Очень давно мне казалось, что да. Очень и очень давно. Вообще я часто шла за тем, что казалось, а не за тем, что было на самом деле. И натыкалась на пустоту.

— Я ничего не понимаю! Объясни же мне, наконец, что тут произошло! — потребовала Анжелика Федоровна, пристукнув палкой по полу. — Кто он? Что он? Зачем он так говорил со мной и с тобой?

— Он никто.

— Очень внятное объяснение, нечего сказать! Между вами что-то происходит? Да? Он тебя любит, а ты его нет? Правильно?

— Он никого не любит. Даже себя… И простите, пожалуйста, за все, что здесь произошло. Я сейчас соберу вещи и уйду. Потому что…

— И слышать ничего не хочу! Уйдет она! Никуда ты не уйдешь! Что за глупости, право!

— Он вас, наверное, до смерти испугал. И в этом виновата я.

— Не придумывай. Ни в чем ты не виновата. Как видишь, я жива-здорова, — решительно возразила Анжелика Федоровна. — А если он и испугал меня, то совсем чуть-чуть. Даже говорить не стоит. Но каков! Каков!

— А я, знаете, очень испугалась. До сих пор руки трясутся. Вы представить себе не можете, какой он гад! Как мне хочется забыть, все забыть! Потому что это невыносимо! Невыносимо!

Она расплакалась, отвернувшись к окну, за которым было уже почти темно.

Анжелика Федоровна поднялась со своего места, с трудом подошла к ней и ободряюще похлопала по плечу. Потом отдернула штору и тихо сказала:

— Совсем уже осень. Дни такие короткие. А ночи такие длинные. Но ведь это ненадолго, правда? Будет весна. Будет лето. Все будет. Меня это всегда утешало. Даже когда было очень и очень плохо.

Кристина порывисто обняла ее, прижавшись мокрой щекой к седым волосам.

— Ну, ну, девочка моя, не надо. Рано или поздно все плохое оказывается далеко позади тебя. Рано или поздно. Все устроится. Все наладится. Верь в это.

И они долго стояли вот так у окна, смотревшего в сырую осень, неслышно шагавшую по земле мокрыми лапами.

Хозяева редко появлялись в этом огромном доме, выстроенном за надежным кирпичным забором по всем правилам «новорусского» стиля. За два года, что Зойка здесь работала, хозяев она заставала не больше десяти раз. Вернее, хозяйку. Девица лет тридцати обычно разгуливала по дому в трусиках и лифчике и без конца говорила по телефону. Зойку она не замечала. Никогда не давала указаний, ни о чем не просила. Ночевала две или три ночи, а потом исчезала на месяцы. На работу Зойку принимал низкорослый седой мужчина, обговоривший с ней заранее все условия. Они были просты — убирать в доме раз в неделю, следить за отоплением зимой, а также за наличием в холодильнике соков и полуфабрикатов и стирать хозяйское белье. Деньги Зойке переводили на счет в банке.

Зойка убирала еще в двух домах, но работа здесь была самой нехлопотной. Чего уж скрывать, даже с некоторых сторон и выгодной, потому как просроченные продукты из хозяйского холодильника Зойка никогда не выбрасывала. Не пропадать же добру, в самом деле!

Несколько дней назад хозяйка снова появилась в доме. Цвет ее кожи походил на крепкий кофе с молоком, и вся она принадлежала к типу женщин, всегда остававшихся в идеальной форме. По своему обыкновению она бродила по дому в бикини, прижимая к уху телефонную трубку:

— Я все знала с самого начала. Ты мне Америку не открыла. Да… Когда заметила? Еще в Испании… А почему я должна волноваться? Пусть волнуется этот паршивый сучонок. Он на мои деньги барствует…

Зойка не могла побороть любопытство, хотя этим никогда не отличалась. Уж, наверное, старость давала о себе знать.

А вместе с любопытством одолевало Зойку легкое раздражение из-за того, что хозяйка ни словом, ни жестом не давала понять, что знает о присутствии в доме постороннего человека.

«Вот ведь выдра крашеная!» — думала Зойка, вытаскивая тарелки из посудомоечной машины. Крашеная выдра только что соизволила поклевать овощное рагу, при этом она не отнимала телефон от уха. Еду хозяйка сама заказывала в ресторане. Зойке только оставалось разложить снедь по тарелкам. Не доев, хозяйка дома отодвинула тарелку, запила соком и отправилась в гостиную, грациозно вышагивая по коврам. Ни тебе «спасибо», ни «пожалуйста». Зойка подозревала, что даже если бы она поставила перед ней помои, то и тогда эта странная особа ничего не сказала бы. Наверное, просто не стала бы есть вовсе. Уж какой Фифа ни была несносной, но такого откровенного пренебрежения даже она не проявляла. Оттого у Зойки настроение портилось еще больше. Да и вообще она не могла в последнее время похвастаться душевным равновесием. Все-то вдруг пошло наперекосяк. Тревожно стало отчего-то. Хотя почему отчего-то? Она очень хорошо знала, откуда ветер дует. Все девица эта распрекрасная, которую старуха пустила жить. Все она! Покоя в квартире не стало. Все шепчутся на пару, все хихикают, все чаи распивают. А Фифа, Фифа-то! Хоть с палкой по-прежнему ходит, а бодрится. Покрикивать начала. У нее и раньше-то рот не закрывался, но Зойке ее крики давно до высокой лампочки. Однако сейчас в голосе Фифы появились новые нотки, на которые Зойка не могла не обращать внимания. Вернее, нотки старые, позабытые, растерянные слабоумной старостью — саркастичные нотки. Фифа снова начала говорить с колючим, насмешливым сарказмом, которому Зойка, как и в молодости, ничего не могла противопоставить. Что уж тут поделать — терялась она от умных и непонятных слов, словно старый камердинер Обломова. Зойка против этой нынешней Фифы была бессильна. Не будь в квартире девицы, дурную старуху можно было быстренько вернуть на землю, а так…

«Боже, Боже! Что же это за кара такая?» — от бессилия обратилась она к Богу, в которого по большому счету не верила, но ради проформы иногда ходила в церковь, где мелко крестилась и даже с некоторым удовольствием слушала пение хора. Там же ее одолевали непрошеные и пронзительные размышления о прожитой жизни, о старшем сыне Михаиле, о дочери Анюте, побиравшейся по помойкам и жившей, как самая гадкая тварь. Упустила! Где и когда — не понять уже, а только проглядела деток. Как есть проглядела. Отрезанные ломти, а не дети. Выродки, чуждые ее душе, далекие от ее помыслов. Как будто не ее лоно породило их, не ее руки вскормили. Словно звери, не оглядываясь, ушли от родной матери в житейский лес.

«Человеколюбием душа питается, яко мир светом», — говорили священники в церкви, и Зойка невольно вздрагивала, потому как боялась немедленного разоблачения мрака в своей душе. Исповеди чуралась, потому что не каяться хотелось, а проклинать. Проповеди слушала и страдала от душевных язв, сочившихся сукровицей неясного сожаления. И верить хотелось, и путь истинный увидеть желала, но не верила и не видела. Злая непримиримость бродила в ней, как старая гнилая закваска, стоило подумать о том, что во всем, по сути, была виновата Фифа, эта гнусная старая комедиантка, прожившая век с шорами на глазах. Жила, как утюгом гладила. Взять хотя бы Михаила Степановича. Знала ведь, с самого начала знала, что Мишенька — от мужа ее! И в метрике так записано: Михаил Михайлович. Но сделала гордый вид — «ничего подобного!» — и тут же нашла ему няньку, чтобы Зоя продолжала работу по дому. Выгони ее тогда Фифа, может, и пришлось бы несладко с ребенком на руках в огромном городе, без денег и без жилья, но только вышло бы все, наверняка, по-другому. На завод какой устроилась бы. И дети при ней были бы, а не при Фифе в гостиной. Пусть и не видели бы они жизни красивой, но уж она, Зойка, нашла бы в себе силы и способности воспитать их так, чтобы спустя много лет не казниться и не отталкивать от себя саму мысль о том, что у нее есть дети. И даже внуки. Только Фифа оставила Зойку работать и дальше, а сама занялась детьми, как будто они были ее собственные. Причем особо не выделяла ни Мишку, ни Анюту. Обоих одаривала одинаково. За обоих хлопотала. Анюту даже в музыкальную школу устроила. Потом дрынькала с ней на пианино круглыми сутками. Да что там пианино! В музеи водила, на спектакли всякие. В Москву и Ленинград по разным галереям и дворцам таскала. Избаловала девку до крайности. Мать ей слова поперек не скажи, ничем не обеспокой. Чуть что — к Фифе плакаться или радоваться Анютка бежала, словно к матери. Однажды Зоя уговорила одиннадцатилетнюю дочь пойти в ближайшие выходные в парк погулять, но как только чистенькая, кудрявенькая, в красивом сарафане Анюта увидела мать в простом ситцевом платье и кофте, немедленно поморщила носик и заявила с убийственной прямотой: «Я с деревенскими клушами не гуляю». Вся она в тот момент напоминала Фифу, только маленькую и чрезмерно прямолинейную. И такая в Зойке поднялась страшная обида, что не выдержала, как будто воздуха не хватило, и отхлестала паршивку по щекам, приговаривая: «Я тебе покажу деревенских клуш! Я тебе покажу, жаба ты карэлая!». На вопли и крики выбежала сама Фифа и взяла Анюту под свою защиту. «Стыдитесь, Зоя, — говорила она укоризненно, прижимая к себе голову рыдавшей Анюты. — Бить детей столь же непедагогично, сколь преступно. Я очень, очень вами недовольна». А потом увела девчонку в свою комнату. Зоя, с растрепавшейся прической, вспотевшая и никому не нужная, осталась в прихожей. Она страдала. Как страдала бы, наверное, кошка, на глазах у которой отнимали котят. Страдала и казнила себя за несдержанность. А Фифе, видно, того и надо было. Что с нее, Зойки, можно было взять? Только детей. Вот Фифа и забрала. Испортила их, исковеркала, от родной матери отучила, ведьма старая.

Хотя что уж теперь вспоминать? Былого не вернешь. Написанное не переписать начисто. Помарок не выправить. А только холод в сердце остался. Ни людям об этом холоде не поведаешь, ни Богу. И есть ли до нее дело Богу? «Се стою у двери и стучу: если кто услышит голос Мой и отворит дверь, войду к нему…» — проповедовали батюшки Его слово, но она не улавливала никакого стука, как ни старалась прислушиваться к тайной жизни внутри себя. Да и жизни там никакой не осталось. Одни развалины. Одна тревожная тишина, как перед грозой. И уж хотелось, чтобы гроза пришла, грянул гром, линул очищающий дождь и смыл бы с нее грязь дурных, непокорных мыслей, отхлестал тяжелыми струями душу… Но застыло все. И она сама теперь — как глыба надгробного мрамора на могиле Михаила Степановича, к которому Зойка всегда наведывалась на Пасху и Радуницу. Если что-то и осталось в ней от прежней наивной и терпеливой Зойки, так это память о Михаиле Степановиче. Любил он ее. И она его, несмотря на то, что Анюту от другого мужчины родила. Добрый он был, Мишенька ее. А доброта сердце всегда согревает. И не только сама доброта; даже тень ее, неясный, может быть, померкший ее призрак уже отзывается спасительным теплом, разгоняет мрак в душе и выуживает из потаенных закоулков сердца крохотные искорки былого огня. Если бы не Миша, неизвестно еще, что могло бы случиться с Фифой. Вернее, на что могла бы решиться Зойка в своем глухом бабьем горе. Просил он перед смертью за «воробышка» своего — Анжелику. Знал, что операции ему не вынести, потому и просил. Видел-то он побольше женушки своей. Взвалил на Зойку крест неподъемный и ушел. А она тащит и тащит. И конца-края этому не видно.

С такими мыслями Зойка покинула дворец крашеной выдры, купавшейся со своим телефоном в джакузи, потом ехала в простуженном троллейбусе через весь город. С ними же подошла к подъезду дома, в котором прошла почти вся ее жизнь. И сказать-то страшно, не то что подумать.

Не успела Зойка открыть дверь, как ее окликнули:

— Мама! Подожди!

Она вздрогнула и оглянулась. Из припаркованной иномарки (Зойка в моделях не разбиралась, но на глаз могла определить, что иностранная) вышел сын Мишка, с годами пополневший, но не приобретший мужественных черт своего отца — Михаила Степановича. Лицо рыхлое, со скупой, почти не нуждавшейся в бритье растительностью. Глаза узкие, губы пухлые, лоб тяжелый. Никогда не подумала бы Зойка, что из милого ребенка получится такая гнусность.

— Ну? — настороженно спросила она, поправляя платок.

— Чего «ну»! Прям как неродные, — хохотнул он, потянувшись с поцелуем.

Зоя холодно выдержала поцелуй.

— Привет, мать. Как здоровье?

— Не дождешься, — ответствовала она.

Он хрюкнул, покачав головой в кепке, делавшей его похожим на перекормленный гвоздь:

— Ну даешь! Не дождешься! Я ж без задней мысли, а ты…

— Знаю я твои мысли. И задние, и передние. Чего надо?

— Чего ты прямо сразу взъелась, мать? — пряча взгляд, сын смущенно потер пухлым пальцем переносицу. — Я ведь по-хорошему, с душой.

— С душой? — переспросила Зоя насмешливо (иногда она отмечала в себе способность говорить такими же интонациями, как и Фифа). — О душе своей вспомнил? А есть ли она у тебя, душа-то?

— А че? Как и у всех, — пожал он плечами. — Не хуже остальных.

— Тебе виднее.

— Может, в дом пригласишь? Два часа тут торчу. Там у тебя девчонка какая-то по телефону отвечала, так не пустила.

— Правильно сделала.

— Что за она? — дыша чесноком, и словно не замечая ее неприязни, приблизился он.

— Не твоего ума дело.

— Родственница старухина или как?

— Сказала же. Чего еще?

— Так, это… поговорить надо. Или ты как бы еще обижаешься на нас, что ли? — тихо изумился Михаил.

— Мне на вас обижаться не резон. На дураков обижаться — себя не уважать.

— Прям так уж и дураков!

— А что, дураки и есть. Ты и твоя Наинка. Два сапога пара. Две сатаны.

— Ох, и злющая ты у нас, маманя! — он сделал попытку обнять ее, но она резко оттолкнула его.

— Будет! Говори, чего надо, а то у меня сил нет стоять тут. Целый день на ногах.

— Слушай, так ты это… узнала-то насчет квартирки старухиной?

— Эк твою Наинку разобрало!

— Причем тут Наина? — Михаил снова отвел взгляд.

— А она всегда причем.

— Ну ладно! — раздраженно махнул он рукой. — Чего ты, в самом деле? Родные ведь люди. Чего не бывает? Мы ведь не со зла. Сама разве не знаешь, как мы живем? Знаешь. Мышь и та развернется с трудом. Внуки твои Виталик с Машкой до сих пор в одной комнате. А ты тут, как сыр в масле. Одна со старухой в пяти комнатах!

— Как сыр, говоришь?

— Разве нет? Чем плохо? Мы же о тебе думали. Да и о будущем. Ты у нас тут за Штирлица, — хихикнул он. — Такая квартирка пропадает…

— Не твоя квартирка, — заметила она холодно.

— А что — твоя, хочешь сказать? — прищурился сын.

— И не моя, — ответила Зоя спокойно. — Анжелики Федоровны.

— Хитра ты, мать, — скривился он и подошел совсем близко, пытливо шаря глазами по ее лицу. — Ох, хитра! Прямо как не знаю кто. Посмотришь и не скажешь, что в тебе ума столько. На целое правительство хватит. Че, сама к рукам квартирку-то решила прибрать, да? Все ждешь, как паук какой-то. Думаешь, мы ничего не знаем? Знаем! На всех тебе наплевать. На меня, на Анюту, на внуков. И всю жизнь так. Хоть бы раз о нас подумала!

Ждала Зоя этих слов. Знала, что скажет. Не один год ходил вокруг да около. Сначала Наинку с внуками подсылал. Если бы она не знала невестку в иные времена и при иных обстоятельствах, могла бы подумать, что нет женщины более приветливой и более почтительной. Все сокотала про трудности, как этот сейчас, — на мысль, значит, наводила. Потом сынок сам подкатил. Теперь вот совсем проходу не дает.

— Скотина ты безрогая, вот что я тебе скажу, — ответила она, открывая дверь подъезда. — Я в жизни ничего чужого не брала. И вам заказывала. Но вы ведь умные! Поумнее меня. Все знаете, все понимаете. А я дура старая. О ком же мне еще было думать, кроме как о вас? Видишь, как от думок этих разбогатела? Прямо вся в миллионах. Куда девать, не знаю.

— Не хочешь по-хорошему, да? Так я могу официально права предъявить. Как-никак сын его. Квартира мне достанется, но только тебе уж выгоды никакой не будет, учти.

— Официально! Права! — засмеялась она. — Какой ты сын? Чей? Где это записано? Не смеши людей, Мишенька!

— Так, значит, не хочешь помочь? — насупился он.

— Такой помощи от меня не жди. Вышла вся помощь. Растратилась.

— Ну, и куда же ты денешься, ежели старуха тебе квартиру не отпишет?

— А на паперти сяду. Христа ради просить буду, а к тебе не приду, сынок.

— Тогда смотри, мать. Как бы тебе не просчитаться.

— Не просчитаюсь. Грамотная.

— Ага, ага. Ладно. Бывай тогда здорова.

— Уж постараюсь, — кивнула Зойка, входя в подъезд. Сын!

И смеяться хотелось, а горло будто сдавил кто. Обида затаившаяся, старая, так и норовит сердце разбередить.

Вот живет человек, все имеет. Ан нет! Подавай еще. И чего им с Наинкой не хватает? Дачу отгрохали, квартиру двухкомнатную, которую Михаил Степанович для нее, Зойки, выхлопотал, на трехкомнатную разменяли с доплатой, машина и у него, и у Наинки. Внуки одеты-обуты. Что еще надо? Так нет! О старухе вспомнили. Квартирка пропадает в центре города. А вот фигушки вам!

«Обезьянник». Именно так менты именовали свое чудное решетчатое изобретение для изоляции всех, кто так или иначе попадал к ним.

Витек на своем веку успел побывать во множестве таких «обезьянников». И не потому, что там ему нравилось. Совсем наоборот. Сквозняки, неизменные растрепанные девки и окровавленные бомжи — не самая приятная компания на свете. Но менты считали это сборище вполне приемлемым для пацана, искавшего приключений.

Витек уже несколько часов сидел в уголке на скамейке рядом с дремавшей девицей в кожаной мини-юбке и рыженькой шубке по пояс и напряженно следил за жизнью ментовского участка, куда его привезли прямо из аэропорта.

В аэропорту, куда Витек прибыл в три утра, его встретил полноватый капитан, чей вид не оставлял сомнений в том, что он с куда большим удовольствием уделил бы время подушке, а не досужему пацану, которым даже терпимая Америка подавилась и вышвырнула в родные пенаты.

«Ну, путешественник, здорово, — со слабой улыбкой сказал капитан, принимая сопроводительные документы у одного из членов экипажа. — Слыхал, слыхал о твоих подвигах. Наши тут уже факс от американцев получили и перевели. Засранец, оказывается, и в Америке такой же. Пошли, что ли. Поспишь до утра в детской комнате. Утром за тобой приедут из распределительного пункта».

Витек устало последовал за ним, оглушенный, вялый, дрожащий из-за смены часовых поясов. Он не замечал удивленных взглядов немногочисленных пассажиров, которые могли только догадываться, куда и почему милиционер ведет хорошо одетого мальчишку с сумкой.

Капитан с ухмылкой поглядывал на него.

— Чего в Америке-то не сиделось, чудик? Глядишь, сделали бы из тебя человека.

— Я и так человек, — лениво отозвался Витек, не произнесший ни слова после того, как простился со своим бывшим уже приемным отцом.

— Да? — еще больше ухмыльнулся капитан. — А по-моему, говнюк ты маленький, а не человек. Эх, жаль, не мой ты сын. Я бы из тебя все дерьмо вышиб в два счета.

— Это еще неизвестно, кто из кого.

— Поговори у меня, — беззлобно и даже как-то радостно пригрозил капитан, пропуская его в дверь с надписями «Пункт общественной безопасности» и «Милиция». — Цацкаться с тобой не буду. Коршня под зад, и все дела. Понял?

Витек не ответил.

Проведя его по длинному коридору мимо множества закрытых комнат, капитан остановился у одной двери, отпер ее и подтолкнул парня в темноту. Вспыхнул свет. Витек увидел расписанные масляными красками стены с Винни Пухами и Чебурашками, пестрый ковер на полу, детские шкафчики, низкие столики и ящики с игрушками.

— Кровати вон там, — указал капитан на другую дверь в дальнем углу комнаты. — Они маленькие, но ты поместишься. Захочешь пожрать, в холодильнике котлеты, бутерброды и газировка. От сердца отрываю. Жена любимая собирала. Цени.

— Вот сам и жри свои бутерброды, — буркнул Витек и тут же получил увесистую затрещину.

Витек и сам не смог бы сказать, что вывело его из себя в ту секунду. То ли бесцеремонность аэропортовского мента, то ли эта будто игрушечная комната, в которой предстояло провести остаток ночи, то ли запоздалая реакция на все происшедшее с ним за эти несколько часов. Но факт оставался фактом — Витек саданул своей добротной американской обувью прямо по ментовской коленке, отчаянно вопя и вдобавок размахивая кулаками. Результат оказался вполне ожидаемым — приехала патрульная машина и увезла Витьку в город. А там в отделение и — «обезьянник».

— Слышь, пацан, у тебя закурить не будет? — обратилась к нему пропитая личность в рваном пальто и с оцарапанной щекой.

Витек слышал вопрос, но не удостоил внимания. Любая услуга, оказанная такой личности, могла спровоцировать длинное повествование на тему: «как и из-за каких б… я докатился до такой жизни». Витек в повествованиях не нуждался. Он строил планы побега. По большей части фантастические и перемежавшиеся со снами, в которые он то и дело проваливался, лишь краем уха слыша голоса, звон ключей, смех милиционеров, топот ног, чей-то плач, мат и хрипение рации в застекленной дежурке.

— А этот чего здесь делает? — услышал он сквозь сон грозный и явно начальственный голос.

— Это, товарищ подполковник, из аэропорта ночью ребята привезли. Чего-то с тамошними не поделил, драться полез, сопляк. Очень они его ругали.

— Кто?

— Ну, аэропортовские-то.

— А что он в аэропорту делал?

— Не могу знать, Иван Борисыч. Не доложили.

— Ну так узнайте! Мне что, самому во всем разбираться? И уберите его оттуда. Мне только рассерженных мамаш здесь не хватало.

Витек открыл глаза и увидел двоих в форме, уже удалявшихся по коридору. Через минуту тот, что семенил и виновато оправдывался всю дорогу, повернул обратно и бросился в дежурку.

— Вы чего?! Сдурели! Не нашли ему другого места? — глухо запричитал он сквозь стекло с надписью «Дежурная часть», кивая в сторону «обезьянника».

— Товарищ майор, у нас все КПЗ переполнены. Вечером драку на Фестивальной развели… Куда я его приткну? — оправдывался длинный усатый капитан.

— А чего его вообще к нам? Не могли аэропортовские сами разобраться? Ну, работнички, работнички. Все на нас спихнуть норовят! Да чего стоишь-то, отпирай, показывай, что за птица к нам попала.

С самого пробуждения Витек пристально следил за всем, что касалось его персоны. У него появилась слабая надежда. Совсем крохотная. Но если разобраться, шансов у него сейчас имелось гораздо больше, чем если бы он попал сюда грязный и в несвежей одежде. А так, благодаря американским чморикам, он выглядит на все 100! И это обстоятельство стоило использовать.

К «обезьяннику» подошли коротышка майор с бабьим лицом и усатый капитан.

— Эй, парень! Как тебя там… Выходи, будем разбираться, — приказал майор, грозно насупив брови.

— Это не вы со мной, а с вами будут разбираться, — с достоинством ответил Витек, вставая со скамейки.

— Кто?

— Мой папа.

— Это всегда пожалуйста, — чуть смягчился майор. — Вот ему-то и расскажешь, как ты в аэропорту хулиганил. А кто твой папа?

— Он большой человек, и у него много денег. Я все ему про вас расскажу. И как меня в аэропорту били, и как здесь в клетке держали с разными плохими людьми.

— Да? — как-то вдруг осунулся майор, тревожно переглянувшись с капитаном. — И где же он, твой папа? Что же он тебя до сих пор не нашел?

Витек отлично помнил урок, усвоенный в аэропорту Кеннеди, — ни шагу без легенды.

— Он улетел в Мадрид на совещание и еще не знает, что вы тут со мной делаете.

— А… а… ты что, значит, не улетел? — тут же вспотел майор.

— Я с ним не летел. Я его провожал. Вместе с Натальей Константиновной.

— Кто такая Наталья Константиновна?

— Моя гувернантка, — не моргнув глазом, соврал Виктор, вспомнив слово из какого-то давнего школьного урока.

— Ишь ты, — недоверчиво ухмыльнулся капитан, запирая «обезьянник».

— Ох ты господи, — еле слышно выдохнул майор и сделал попытку расстегнуть верхнюю пуговичку форменной рубашки. Это у него не получилось, и он с отчаянной злостью спросил:

— А она-то где сама?!

— Когда этот тип в форме милиционера схватил меня, она отошла в буфет выпить кофе. Думаю, у нее сейчас сердечный приступ или что-то в этом роде, — предупредил Витек возможные попытки ментов связаться с выдуманной им гувернанткой.

С пухлым майором, казалось, вот-вот случится то же самое.

— Так как тебя, говоришь, зовут? — рассеянно поинтересовался он, осторожно ведя его к дежурке.

— Витя Жириновский, — снова нашелся Витек, чутко уловив политическую конъюнктуру в современном обществе.

— Мама, — неслышно произнесли губы майора.

Он тут же представил взбалмошного папашу на пороге их простого и ничем не примечательного до сих пор отделения…

«Гнать вас всех отсюда надо, однозначно! Я говорю — гнать сволочей! Вот так! Ни у одного звезд на погонах тут не будет, я обещаю! Нашли кого ловить! Мальчонку! Бандитов ловите!»

А также огни мобильных юпитеров, телекамеры и микрофоны…

«Скажите, вы в чем-то подозреваете сына Владимира Вольфовича? Когда вы предъявите ему обвинение?»

Кошмарное видение исчезло, оставив в голове майора тупую боль. А ведь это было только начало рабочего дня.

— Мальчик, а может, не надо? — робко склонившись к нему, жалобно спросил майор, лицо которого вполне могло бы сойти за флаг бывшего СССР.

— Чего не надо? — удивленно и невинно взглянул на него Витек.

— Всего не надо. Папу не надо. Маму не надо. И эту… Наталью…

— Константиновну? — подсказал Витек.

— Да, точно! И ее тоже не надо. Что поделаешь, ошибочка вышла. Не разобрались. Поторопились. А как в пословице говорится? Поспешишь — добрым людям ноги отдавишь. Такие дела, Виктор… э-э… Вольфович. Да.

— Владимирович, — поправил его Витек, еле сдерживаясь от смеха.

— Ох да! Конечно! Так как? — с надеждой смотрел на него майор.

— Даже не знаю. Я не привык врать.

— Ну, один раз можно! — с нервным смехом уверил его милицейский начальник. — Уж кто-кто, а папа… Кхм-кхм. Не важно. Так вот, мы мигом все устроим. На машине доставим. Тихо-мирно. А?

— Хорошо. Но пусть меня больше не бьют.

— Ни-ни-ни! — в ужасе замахал руками майор. — Кириллов! Шишкин! Ко мне! Живо!

Из внутренних помещений мигом выскочили два рослых милиционера.

— Вот этого мальчика доставьте туда, куда он скажет.

— Так мы… это, его же ночью из аэропорта…

— Молчать! И слушать, что я говорю! — уже совсем побагровел майор. — Доставить. Сей момент. И чтобы ни один волос… Приедете, лично доложите. И ни звука! Понятно?

— Так точно, — недоумевая, отозвался тот самый милиционер, который бесцеремонно заталкивал Витьку в машину несколько часов тому назад.

— Все, идите. Я с вами потом поговорю. Отдельно.

Через минуту Витек покинул отделение, словно азиатский принц, — с гордо поднятой головой и с глумливой улыбкой на губах.

Во дворе у самой машины их догнал дежурный капитан.

— Стойте! Сумочку, вот, забыли.

— Спасибо большое, — сказал Витек и уехал на свободу.

Зоя открыла дверь и вошла в теплую и темную прихожую. Из дверной щелки в комнату Фифы падала полоска света.

Раньше, только раздевшись, Зойка шла смотреть, как там старуха. Но с появлением Кристины Фифа как-то вся подобралась, приободрилась, стала тщательнее следить за собой. Во всяком случае, гадить под себя перестала. Может, в этом преображении было виновато новое лекарство, которое принесла месяц назад медсестра из собеса. А может, ей просто совестно при новом человеке проявлять свою подлую натуру. Что ж, и на том спасибо. Но обольщаться не стоило. Как только Фифа привыкнет, она тут же возьмется за старое — тут тебе и выброшенный из ведра мусор, и вечно мокрые простыни, и включенная вода в ванной. Что она, Фифу не знает? Знает как облупленную. Все ее выходки дурные наизусть выучила. Все подлости ее давно известны.

— Зоя? Ты? — послышалось старческое дребезжание.

— Я! — отозвалась Зоя. — Ты одна?

— Кристиночка ушла час назад. У нее появился молодой человек. Они прекрасная пара, надо заметить. Слышишь, Зоя?

— Мне без разницы, — недовольно проговорила она, стягивая сапоги.

— Уже несколько дней он заваливает ее цветами. Такой чудесный парень.

— Ты ела чего? Или греть? — раздраженно прервала Зоя старуху.

— Не надо. Кушай сама.

— Да накушалась. Досыта, — пробормотала Зоя.

— Что ты говоришь? Терпеть не могу, когда ты бормочешь себе под нос.

— Сыта, говорю!

— А! Тогда, если не трудно, зайди ко мне, пожалуйста.

Во какие мы вежливые сделались. И чего тебе понадобилось, артистка ты наша?

Поправив у зеркала волосы, Зойка приоткрыла дверь. Фифа сидела за круглым столом, освещенная мягким светом торшера. Перед ней на столе были разложены те самые фотографии, которые Зойка так тщательно запрятала на антресолях. Это уж девица, наверняка, постаралась найти. Вот досужая!

— Присядь, Зоя, — пригласила Фифа, указав на свободный стул.

Зоя села, ожидая, что будет дальше.

Старуха протянула ей одну из фотографий, где она молодая, с букетом цветов стоит на набережной Свислочи.

— Даже не верится, что я была такой. Если бы не фотографии, то позабыла бы вовсе. А это так страшно — не помнить себя. А вот ты! Смотри. Мы с Михаилом Степановичем еле уговорили тебя сняться. Ты все отнекивалась, отмахивалась, закрывалась, как деревенская кокетка. Но мы не отстали. Помнишь? Вот какая ты… Мы с детьми гуляли тогда по Троицкому предместью, а ты ела мороженое, и оно выпало у тебя из рук прямо на кофточку. Было так смешно… Господи, все сейчас, наверное, отдала бы, только бы снова погулять по набережной возле Троицкого! Увидеть эти славные черепичные крыши — кусочек старого Минска. Я ведь родилась здесь. И прожила большую часть жизни, если не считать эвакуацию в Ташкенте. А вот посмотри…

Анжелика Федоровна достала из кучи фотографий снимок, на котором запечатлена маленькая Анюта. Фотограф по художественной традиции тех лет вручил ей телефонную трубку и повернул ее голову чуть в сторону. Анюта лукаво улыбалась, словно слышала в трубке что-то очень забавное. И почти сразу Зоя вспомнила тот день, когда был сделан снимок. Майские грозы сменяли друг друга, дни чередовались то душной июньской влагой, то прохладой, свойственной концу марта. Они все вместе были на кукольном спектакле, а потом гуляли. Анюта почти не капризничала. Счастливая девочка пяти лет. Зоя помнила ее именно такой. И тоже была счастлива в тот день, когда они смеялись и ели мороженое. Никогда Зоя не желала дочери судьбы, которую та сама себе выбрала. И не могла представить, что все так обернется. Ведь глядя на ребенка никогда нельзя сказать, каким он станет в будущем. На лбу ведь у него не написано. Но в короткий миг, когда ребенок шагает по земле, держа за руку маму, его будущее видится в розовом свете. Как только руки разъединяются, ничего потом уже нельзя сказать наверняка.

Зоя бережно держала фотографию, не в силах вымолвить слово. Никогда не любила она копаться в старых фото и не понимала Фифу, которая в свое время частенько проводила вечера, разглядывая черно-белые снимки. А теперь вот как накатило что-то. Из самой глубины поднялась теплота, которой Зойка уже давно не ощущала. Как будто брела по снежной, воющей ветрами пустыне и вдруг нашла уютное убежище. Так и было. Чего у нее не могла отнять Фифа, так это счастья материнства. И, наверное, не важно, что случилось потом. Для Зои необыкновенно ценны те далекие мгновения и те чувства, которые она испытывала, впервые прижимая к себе свои розовые, родные, кричащие комочки, плоть от плоти ее, принадлежавшие только ей и никому больше. Да, счастливой свою жизнь Зоя не могла назвать, но что у нее осталось бы, не будь этих воспоминаний и этих чувств?

— Она была милой девочкой, правда? — сказала Фифа. — Умной и способной.

— Да, наверное, — согласилась Зоя, беря другую фотографию, которая запечатлела молодую Фифу и Михаила Степановича. Мишка и Анюта стояли рядом, держась за руки. Снимок сделали на даче. Помнится, к Заболотским приехали гости, и она, Зоя, возилась на кухне с обедом. Она не хотела брать детей, но Фифа настояла. Как всегда.

— Время — такая жестокая штука. Годы пролетели, кажется, в один миг. Если бы не фотографии, ничем нельзя было бы доказать, что это не так. Как ты думаешь?

— А разве мы обе — не доказательство?

Старуха захихикала.

— Да уж! Две надоевшие друг другу старухи как никто могут это понять. Мы ведь всегда понимали друг друга, — Фифа сделала совершенно неожиданный жест, тепло прикоснувшись к ее руке.

Зоя насторожилась, но руку не отняла.

— Ты сердишься на меня? — спросила бывшая хозяйка.

Зоя всмотрелась в ее морщинистое лицо, попытавшись обнаружить и разоблачить насмешку или что-то похожее, но ничего не нашла. Ласково сказала, винительно. Умела ведь так — не извиняясь, просить прощения.

— За что я должна сердиться на тебя? Не в тех я чинах, чтобы сердиться.

— Перестань прибедняться! — нетерпеливо поморщившись, взмахнула рукой Анжелика Федоровна. — Оставь эту лакейскую привычку. Я всегда считала тебя членом своей семьи. Тебя и твоих детей.

— Я тебя об этом не просила, — хмуро ответила Зоя.

— Пожалуйста, не начинай снова. Ты ведь все прекрасно понимаешь. И давай, наконец, обойдемся без этих глупых препирательств. Мне уже не так много осталось.

— Как же! Ты и меня переживешь.

— Нет, Зоя. Мне виднее. Можешь поверить. Чужая я здесь, в этом непонятном времени среди непонятных мне людей, которые ни на минуту не могут остановиться. Все бегут куда-то. И все за деньгами…

— А разве в наше время не бегали? — сдержанно возразила Зоя, встав из-за стола и заглянув зачем-то в комод с бельем. — Плохо скатерка-то отстиралась, — пробормотала вполголоса и громче добавила: — Может, похлеще еще бегали. То на стройки, то на целину, то в тайгу какую-нибудь. И за рублем бегали, и за десятью. Ты вот тоже на месте не сидела. Гастроль туда, гастроль сюда.

— Гастроль, гастроль, — недовольно пошамкала губами старуха. — Я тебе не о том хотела сказать. Да, что же это я хотела?.. Совсем из головы вон. Ах, вот! Ты бы их пригласила к нам.

— Кого? — обернулась Зоя с подозрительной скатертью в руках.

— Анюту и Мишу.

— А чего им тут делать? — изумившись, спросила Зойка.

Старуха на мгновение растерялась, а потом произнесла:

— Я их считаю и своими детьми, разве не понятно?

Робкая теплота, появившаяся с фотографией маленькой Анюты, уходила из Зойкиного сердца, как вода сквозь решето. Лучше уж молчала бы, старая!

— Так они никогда твоими-то не были.

— О чем это ты?

— Не твои они, вот так, — распалялась Зоя все больше, теребя в руках ненужную скатерть. — Детей ей позови! Только вот где они, эти дети?

— С ними что-то случилось? — ужаснулась старуха.

— Случилось. Тридцать лет назад случилось.

— Я тебя не понимаю, Зоя.

— Чего тут понимать? Связалась я с тобой себе на погибель. Все терпела. Думала, если не я, так пусть Анюта с Мишкой в люди выбьются. А оно вон как все повернулось. Не дети, а обломки какие-то. А все ты со своими подарками.

— Что же плохого в подарках, Зоя?

— Что плохого? Может, и ничего, — откуда-то из тайной, темной глубины души нашли дорогу к глазам слезы. — Да только жизнь ты нашу поломала. Сумела, ничего не скажешь. И мне, и им. Ты же из меня батрачку сделала! У меня жизни своей ни вот на полграмма не было. Всюду свой нос совала, все выпытывала. И детей к себе приманила!

— Зоя, Зоя, что ты говоришь? Как это, помилуй, приманила?

— Вот так и приманила. Жизнью хорошей. Поездками разными. А что я могла им дать?

— Разве мы тебе плохо платили?

— Причем тут деньги! Не о деньгах говорю. Что я знала, девчонка деревенская? Ничего. О чем могла рассказать? О лошадях? О свиньях? О том, как с малолетства на мачеху работала, спину не разгибала? О том, как в город приехала и осталась тут?

— Зоя, если бы я знала, что тебя это так гнетет…

— Да знала ты все! Все знала! — Зоя достала платок и промокнула уголки глаз. — И про меня знала, что никуда не денусь. И про Михаила Степановича. Что любил он меня…

— Не хочу ничего слышать о Михаиле Степановиче! — Анжелика Федоровна картинно закрыла уши. — Что ты, право, за язва такая?!

— Чего уж теперь уши-то закрывать? — проговорила Зойка, трубно сморкаясь в платок. — Михаилу Степановичу ни тепло и ни холодно от этого не будет. Да, любил он меня. И я его. Даром что старше меня на два десятка лет. А вот полюбила. Может, еще и поэтому уйти не смогла.

— Что же я, по-твоему, уступить его тебе должна была? — ледяным тоном поинтересовалась Анжелика Федоровна.

— Я же не дурочка, хотя ты меня такой всегда считала. Ради Зойки из Лешунов он бы не бросил столичную Анжелику. Да и положение у него было не то. Так что мне с тобой делить нечего. А дети… Я им только самого лучшего хотела. На себя уже не смотрела, лишь бы им хорошо. Да, видно, просмотрела я что-то, Федоровна. Как есть просмотрела, — Зойка снова расплакалась. Сколько себя помнила, никогда не плакала перед Фифой. Губы кусала до боли, а не плакала. — Мне же теперь и надежды ни на кого нету. Как была ни с чем, так и осталась. Все ты, дура старая! Фотографии она сидит рассматривает!

— Зоя…

— Ну что Зоя?! Что Зоя? Соберусь вот — и поминай как звали. Вожусь с тобой, вожусь, а зачем, сама не знаю… — всхлипывания становились все реже, пока последние слова не прозвучали почти шепотом. Усталым шепотом давно уставшей женщины. — Своих забот, что ли, нет? Вся вон как есть извелась. Все думаю о жизни своей разнесчастной. Такая тоска на сердце, что, кажется, грудь вот руками разворотила бы: посмотреть, есть ли там еще что-то, кроме тоски этой. Темно мне, Федоровна. Страшно. Не так жила. Не то делала. Учительницей хотела стать — не стала. Из детей своих людей сделать — не сделала. Ехидны какие-то выросли.

Мишка, как и дед его покойный, папаня мой — копейки мимо себя не пропустит. Ножками всех передавит, а дотянется. А Анюта? Да, да, вот эта самая Анюта с бантами! И себя погубила, и внука моего. Сироту из него сделала…

— Как это сироту? — тихо, но с каким-то звоном в голосе переспросила Анжелика Федоровна, сидевшая все это время молча.

— А вот так! То ли сама в детский дом сдала, курва, то ли забрали его у нее. Я ткнулась было, а мне говорят: «Старая ты, чтобы над дитем опеку иметь». Да и прописана я у паскуды этой в доме, который от сарая не отличишь. Мишка родимый расстарался.

— Боже мой, — закрыв рот сухонькой рукой, произнесла Анжелика Федоровна. — И где же он теперь?

— Сказали, что усыновили его. Давно. Иностранцы какие-то. И увезли.

— Как же так? И ты ничего не сделала?

— А что я могла? — снова разрыдалась Зоя, забыв о многолетней сдержанности, о своей гордости перед вздорной старухой. — Своей жизни нет, где уж тут мне чужую устраивать?

— Что говоришь, глупая ты корова? Чужую! — воскликнула старуха гневно. — Бороться надо было! Бороться! И нечего тут реветь белугой! Что за нелепая женщина! Ну! Искать надо. Вернуть надо! Разве непонятно?

— Кого искать? Зачем? Иностранцы ведь. Небось, жизнь у них не такая, как у нас. Культурнее. Пусть уж так. А я… Видно, проклятая я. Как есть проклятая. И жизнь моя проклятая!

Анжелика Федоровна с трудом поднялась, обошла стол и обняла Зою за плечи.

— Ну, ну! Не надо, Зоюшка. Все перемелется, мука будет. А как же иначе? Что толку сокрушаться о прожитой жизни? Все равно ведь ничего не вернешь. Бесполезно. О хорошем думать надо. О хорошем. Тогда и на сердце легче, и жалеешь себя меньше. Помнишь, как Мишка в детстве нам разные загадки загадывал, помнишь? Придет из школы и давай нас донимать! Как это он говорил?.. По дороге идет мальчик. Он несет сдавать бутылки. На пути стоит пьяница, не пускает его. Рядом с пьяницей яма. Как поступить мальчику?

— Бросить в яму бутылку и крикнуть: «Водка!» — хихикнула Зоя сквозь слезы. — А как он, негодник, Анюту частушкам научил, помнишь? «Во саду ли, в огороде бегает милиция. Поднимайте, девки, юбки, будет репетиция».

Обе старухи зашлись неудержимым, астматическим смехом.

— «Я сидела на комоде, шила юбочку по моде, по бокам карманчики, чтоб любили мальчики», — простонала Анжелика Федоровна, выудив из памяти очередную частушку.

— Да уж! Кого-кого, а мальчиков у нее было предостаточно!

— А вот — очень актуально! — взмахнула рукой Анжелика Федоровна. — «Мальчик на улице доллар нашел, с долларом мальчик в «Березку» пошел. Дедушка долго ходил в Комитет, доллар вернули, а мальчика нет».

Никогда они еще не смеялись так хорошо и так искренно. Они шли по жизни вместе. Любили одного человека. Но никогда не находилось у них столько общего и никогда они так не нуждались друг в друге, как в эту минуту.

Только когда самолет начал снижаться, Дима вдруг осознал, что это в самом деле с ним случилось — через несколько минут он окажется в буржуйской, насквозь загнивающей капиталистической стране, которую с таким жаром когда-то поносила учительница истории, обличавшая правительство Тэтчер в подавлении рабочего класса. Он стремительно приближался к родине Кромвеля и Уота Тайлера, к стране, в которой люди считались подданными королевы и в которой не было вездесущих баксов. Он приближался к Истории, раскинувшейся на 244 тысячах квадратных километров. И он, Дима Каверзнев, истопчет несколько из этих километров собственными ногами, о чем раньше и мечтать не смел. Хотя нет, мечтать смел. Потому и на курсы английского пошел вместе с Дашкой. На курсах преподаватели в один голос уверяли их, что выезд в англоязычную страну им обеспечен. Правда, не уточнили, в какую именно. Конечно, подразумевалась Великобритания, но дело дальше разговоров не пошло. Все обернулось банальной нехваткой денег. Увы, обниматься с русскими друзьями за просто так англичане категорически не хотели.

И вот возможность взглянуть на Биг-Бен обрела реальные очертания в виде раскинувшихся под крылом самолета зданий и служб аэропорта Хитроу. Все четыре терминала отчетливо просматривались в иллюминатор и напоминали сворачивающуюся экзотическую сороконожку с хвостиком буквой «Т».

Рядом с Димой у иллюминатора сидел меланхоличного вида немец, весь полет косившийся на него. Дима подозревал, что это из-за стойкого «шлейфа» двухдневной пьянки, не исчезнувшего после выпитого литра минералки, съеденного обеда и крепкого двухчасового сна (прерванного, правда, один раз просьбой стюардессы заполнить иммиграционную карточку). Дима постоянно выглядывал в иллюминатор, перегнувшись через его кресло, поэтому немец раздраженно предложил ему свое место: «Ich bitte, setzen sich hier. Uber, russisch!»[1].

Дима не стал отнекиваться, справедливо полагая, что немцы за свои злодеяния во Вторую мировую вполне могут уступить место у иллюминатора простому белорусскому парню, впервые летевшему в Лондон. Это казалось справедливым.

Прозвучал сигнал, предупреждавший о ремнях безопасности. Самолет, разрывая воздух своим белоснежным телом, пошел на посадку.

Уже в переходнике, похожем на огромные мехи гармони, соединявшем самолет с аэровокзалом, Дима попытался настроить себя на нагловато-беззаботный лад, но как только он очутился перед таможенной стойкой паспортного контроля, его охватила совершенно ему не подконтрольная дрожь от предчувствия чего-то удивительного.

— How much days you are going to stay in our country, sir?[2] — спросил у него таможенник женского пола.

— Three, four. Can be[3], — блеснул Дима своим знанием английского, широко улыбнувшись даме.

Та молча улыбнулась в ответ, вернула ему страховой полис и шлепнула в его паспорте печать.

— Welcome, sir![4]

— Thank you![5] — ответил он, закидывая сумку с вещами через плечо и проходя в зал вместе с толпой народа.

Дима шел как во сне, с трудом веря в происходящее.

— Мать моя женщина! Что я тут вообще делаю? — произнес он тихо, осматривая тянущиеся на все этажи огромного комплекса эскалаторы. Все здесь было чужим для широкой русской души, привыкшей к грязи полов и немытым окнам в общественных местах.

— И плюнуть некуда, — пробормотал Дима, пораженный красочностью реклам, вывесок, указателей, видневшихся отовсюду и создававших пеструю, праздничную атмосферу. — Так, куда идти-то, граждане англичане дорогие? There is a chapel beside the control tower outside… Есть часовня рядом с управляющей башней… Нафиг, нафиг вашу часовню. CAR HIRE — прокат автомобилей. Ну, у меня всегда были проблемы с левосторонним движением. Тоже не годится. CAR PARKING. То, что доктор прописал.

Через полчаса, совершенно измученный и бормотавший, как заклинание, где-то вычитанную инструкцию с совершенно каббалистическим смыслом: «М4 Соединения 4, М25 Соединения 15, A4, локальная дорога. Терминал 4 находится на южной стороне. М4 Соединения 3, М25 Соединения 14, А30, локальная дорога», Дима набрел, наконец, на стоянку с черными, как смоль, лондонскими кэбами, словно прибывшими прямиком со съемок исторического фильма.

— Н-да, я знал, что они консерваторы, но не думал, что настолько, — устало выдохнул он и поднял руку. — Эй, шеф! Ком хиа, стало быть, ко мне давай.

Одна из машин, похожая на сильно выросшего жука, подкатила к самой бровке тротуара.

— В Лондон! — скомандовал он, усаживаясь на заднее сиденье.

— London? Of course, sir[6].

— Мне начинает тут нравиться, — самодовольно улыбнулся Дима. — Особенно когда сэром обзывают.

— You have said something, sir?[7] — обернулся к нему водитель в форменной черной фуражке.

— Нет, нет, ничего не сказал. Ехай! Отель «Александра». — Эти слова из репертуара фильмов про Джеймса Бонда ему давно хотелось сказать.

Дима повеселел. Серая, будничная жизнь, нудная работа — все осталось позади. А впереди…

Обладая от недостатка впечатлений фантазией живой и почти буйной, подпитывавшейся вечным увлечением родителей мистикой и вообще всем таинственным (на их собственную беду), он мгновенно представил себя агентом маленькой, но гордой страны, по заданию которой отправился в Лондон на встречу с другим агентом. В этой миссии его подстерегали опасности, неожиданности, жуткие погони и перестрелки на улице Пикадилли.

Отсутствие приключений и денег плохо сказывалось на его настроении. И вот теперь дело! Пусть его участие в нем минимально, но куш-то максимальный! И гарантированный!

А Тимофей, как оказалось, настоящий жучила! Столько времени прошло, а он ни словом не обмолвился о том, что такое проворачивал…

«Я встретил Старика на одной выставке по компьютерным технологиям и программному обеспечению, — вспомнились слова Тимофея, когда тот вез его в аэропорт. — Там представляли одну мою программку. Мне он показался деловым человеком. Солидный костюм, визитка, интеллигентная речь. Поговорили о компьютерах. Он пригласил пообедать в ресторан. Ну, думаю, что-то будет. Точно. Предложил работу. Взломать компьютерную защиту его фирмы. Якобы проверить надежность системы. Я согласился. Хотя, если бы не Ира и не ее вечное нытье по поводу денег… Помнишь Ирку?»

«Это такая длинноногая штучка с подвыпендром типа «а я такая-растакая»? — уточнил Дима, вспомнив первую университетскую красавицу, метившую, по меньшей мере, в супермодели. Тимофей по ней с ума сходил, таскался за ней всюду хвостиком. Его даже жалко было. Возможно, Дима только теперь и начал понимать тогдашнее его состояние. Из-за Дашки…»

«Ира. Она самая, — подтвердил Тимофей. — Я ведь женился на ней».

«Ты женат?!» — изумился Дима.

«Был. Мы развелись».

«Слушай, ты открываешься мне со все более неожиданных сторон, мужик! С каких это пор лучших друзей не приглашают на свадьбы?»

«Извини, так получилось. Завертелось все как-то в один момент. Сначала Старик, потом работа, деньги, поездки… Не знаю. Меня словно подхватило что-то и понесло за собой. Не скажу, что мне это нравилось. Ведь бывает так, что с увлечением делаешь то, что ни к чему хорошему привести не сможет. Ты это понимаешь, но остановиться уже не можешь».

«Что, например?»

«Азартные игры. Для меня работа со Стариком стала такой азартной игрой. Мне было интересно, что сегодня я в Бельгии, а завтра уже в Канаде ломаю какой-нибудь упрямый банковский сервер».

«А причем тут Ира?»

«Она была вместе с нами. Везде. Стала помогать, — Тимофей усмехнулся. — Нужных мужиков окручивала с целью добывания информации. Это у нее неплохо получалось».

«И ты позволил?!»

«А ты много можешь Дашке своей указать?»

«Да уж, — смущенно согласился Дима. — Им не укажешь».

«Я о том же. А Ира всегда знала, чего хочет. До какого-то момента у нас было все отлично. Мне, во всяком случае, так хотелось думать. Потом начались ссоры, подозрения, ненужные полуночные разбирательства. Я предложил ей начать все сначала. Она отказалась. Тогда я уехал».

«Вот так все бросил и уехал?» — изумился Дима.

«Что значит — все? Я бросил то, что никогда меня не устраивало до конца. Это как избавиться от ненужного груза или как сойти с проложенных рельс и не катиться по чьей-то колее. Понимаешь?»

«И ты мне будешь рассказывать о проложенных рельсах? Да вся моя жизнь — сплошные рельсы!»

«А что тебе мешало измениться?»

«Как все легко у тебя получается», — вздохнул Дима, отворачиваясь к окну.

«Это труднее, чем кажется, и в то же время легче, чем можно подумать. Главное — не опускать руки и не отчаиваться. Мало ли в жизни каждого человека такого, о чем он, досадливо морщась, жалеет и корит себя за нерасторопность, а судьбу за злобные увертки? Так что — не жить из-за этого вовсе? Ведь так?»

…Да, наверное, Тим был прав. Он вообще редко ошибался. И если разговоры о шансе — не полная туфта, то Дима Коверзнев постарается использовать его на полную катушку.

Тем временем за окном кэба сгущались сумерки. Машины ехали с включенными фарами, обдавая друг друга мелкой водяной пылью.

Еще через полчаса они въехали в город, пристроившись за ярко-красным двухэтажным автобусом.

Лондон пылал рекламными экранами и вывесками, словно рождественская елка. Левостороннее движение сбивало с толку, наводя на мысль о неизбежности аварии.

«Вот я и в Лондоне», — подумалось Диме с какой-то жутковатой простотой. Оказывается, место, представлявшееся где-то за гранью возможного, было вполне доступно. И всего-то надо несколько сотен баксов, паспорт с визой и страховка. Что значили эти несчастные баксы, эта маета с оформлением визы перед возможностью собственными глазами взглянуть на город Шекспира и Елизаветы Английской, на Тауэр, Биг-Бен, собор Святого Павла и Вестминстерское аббатство? Убедиться в том, что все эти вещи существуют на самом деле. И что мешало приехать сюда, да и в любое другое интересное место? Почти ничего. Кроме нежелания тратить так необходимые в хозяйстве деньги. Будь они неладны.

— Hotel «Alexandra», sir[8], — объявил кэбмен, остановившись у приятного четырехэтажного зданьица бело-кремового цвета с небольшими колоннами на входе, поддерживавшими декоративный балкончик, и эркерными окнами до второго этажа. Гостиница была призывно освещена. Просматривалось в ней что-то исконно английское, то, что сразу напоминало фильмы про Шерлока Холмса и доктора Ватсона.

Дима замер, разглядывая из окна кэба здание, которое должно было стать его убежищем на ближайшие несколько дней.

— Sir?[9] — напомнил о себе кэбмен.

Расплатившись и дав на чай, как предупредил Тимофей, Дима подхватил свою сумку и двинулся к входу гостиницы, где для него несколько часов тому назад через Интернет был заказан одноместный номер.

Витек не всегда был «путешественником», как назвала его однажды воспитательница в детском доме. В его памяти остался крохотный кусочек детства, наполненный запахом мамы, теплотой кровати и игрушками, которыми он владел один безраздельно. Но этот спокойный кусочек детства был так мал, что иногда Витек принимал его за хорошо запомнившийся сон.

Детский дом стал для Витька серьезной жизненной школой. Первые его впечатления — куча незнакомых детей, так и норовивших присвоить себе что-то, принадлежавшее только тебе; общие завтраки, полдники, обеды и ужины, сопровождаемые гулом голосов и звуком скребущих по тарелкам ложек; слишком громкие и чужие голоса воспитательниц; злое шипение нянечек, обнаруживавших по утрам намокшие простыни: «Нин, глянь, еще один сцуль попался!» — и уже на следующую ночь подкладывавших под вашу простыню холодную, противную зеленую клеенку; и поначалу жуткие рассказы в темной спальне:

«У одного мальчика мать приносила красное печенье, и он хотел узнать, как она его делает, и пошел за ней. Вот он идет и видит: мама идет в магазин и покупает простого печенья. Потом она заходит в пустой дом, этот дом охраняли ей люди, потому что если узнали что-нибудь, то ходили бы по пустым домам. И вот она зашла, мама мальчика, но мальчика туда не пускали, но он вырвался и побежал за мамой. И видит — она убивает людей и макает туда печенье, и он спросил: «Мама, ты зачем это делаешь?» — «А зачем ты за мной следил?» — «Я хотел посмотреть, как ты делаешь печенье», — оправдывался мальчик. «Но тогда получай!» И она убила собственного сына. Но потом нашли ее и сдали в милицию».

Он выдержал все: глумливое недоброжелательство старших и жестокие соревнования на спор, таскание за уши и приход чужих родителей…

Но были и у него маленькие радости. Витек помнил спасительные, светлые и неимоверно короткие пятнадцать минут вечером, когда начинались «Спокойной ночи, малыши!». Он помнил свое каждодневное ожидание этих пятнадцати минут, когда открывалось чудесное окно в мир боевого Хрюши и робкого, но сообразительного Степашки, когда отступало тоскливое одиночество и все вокруг, кроме телевизионного экрана в игровой комнате, переставало существовать.

Потом пришли другие заботы. Чтобы тобой не помыкали все, кому не лень, следовало обзавестись друзьями, бойким, языком и крепкими кулаками (или суметь внушить окружающим, что они достаточно крепкие).

Только один раз он вспомнил о том светлом чувстве, перед самым отъездом в Америку. К ним в детский дом пришел Клоун. Рыжий, в радужном костюме с большими помпонами вместо пуговиц, в нелепых башмаках. Витек уже пару лет считал себя достаточно взрослым, чтобы не реагировать радостно на появление такого типа. Наверное, это был какой-то студент, которому платили за его ужимки перед несчастненькими детишками. Наверняка он терпеть не мог и этот свой костюм, и необходимость учить глупые детские стишки:

«Студент» не только рассказывал стихи, но и показывал кукольные сказки, разговаривая разными голосами, и вообще из кожи вон лез, чтобы «завести» малолетнюю публику. Витек со старшими ребятами снисходительно смотрел, как малыши визжат от восторга, хлопают в ладоши и всячески сопереживают импровизированному представлению. Рядом стояли улыбающиеся воспитательницы и нянечки. Даже Клара Ивановна вышла из своего кабинета. Но незаметно для себя Витек тоже увлекся этим санкционированным ребяческим безобразием, крича во все горло вместе со всеми.

Вся радость детства сконцентрировалась в почти часовом представлении Клоуна, все маленькие счастливые минуты поместились в его Волшебном Чемодане, в его обширных карманах прятались все приятные воспоминания, которые хотелось извлечь и выпустить на свободу.

Дети орали, когда представление закончилось. Они цеплялись за Клоуна, делились с ним своими секретами, словно прихожане с пастырем. Они не отпускали его до тех пор, пока не вмешались воспитательницы.

Клоун ушел.

Витек знал, что он не исчезнет, и хотел посмотреть на него настоящего, без костюма и грима. Он караулил его у окна спальни, открывавшего вид на задний двор, тогда как все думали, что Клоун выйдет через главную дверь, и поджидали его у окон игровой комнаты, прилепив носы к стеклу. Именно со своего места Витек увидел обычного взрослого парня с объемной сумкой через плечо. Витя готов был поклясться, что в этой сумке прятался Волшебный Чемодан, костюм, башмаки и парик.

Парень оглянулся. Невольно Витек широко улыбнулся и помахал ему рукой: «До свидания, Клоун!».

Парень помахал в ответ. Только ему одному.

Через пару лет после того, как Витек попал в свой первый детский дом, он начал «путешествовать». Ему тогда было всего около пяти лет. Он вышел за ограду теплым августовским вечером, доехал на городском автобусе до аэропорта и долго бродил по залу, с любопытством читая надписи на табло и рассматривая за большим окном белые самолеты. Уже к ночи его привез назад в детский дом наряд милиции. Так и прилипла к Витьку кличка Путешественник. Если по телевизору начиналась передача «Клуб кинопутешественников», то сразу звали Витьку.

Во второй раз ему удалось уехать гораздо дальше. Поймали уже где-то в Орше.

Учтя все ошибки, Витек через некоторое время добрался до Москвы, расписываемой как самый настоящий Клондайк из фартовых денег и полной пацанской свободы.

Москва сначала ему страшно не понравилась. Хамоватые, пресыщенные, равнодушные, весьма разборчивые москвичи, кичившиеся своим особым статусом столичных жителей, раздражали и вызывали желание сделать какую-нибудь пакость. Грязь на улицах наводила на мысль о господах, слишком высоко ценивших себя и свою гордость, чтобы бросать мусор в мусорные баки.

При первой же попытке заработать денег мытьем машин на него налетели грязные подростки с красными ледяными руками, отволокли в ближайшую подворотню, и там Витек имел с ними примерно такую беседу:

«Ты чего, чморенок, бомбишь не на своей зоне? Че, по хайлу захотел? Это мы быстро организуем!»

«А ты чего меня на понты берешь?» — внутренне дрожа от страха, смело огрызнулся Витек на тираду непрестанно озирающегося оппонента, по-видимому, главного в этой стайке городских волчат. Витек отлично усвоил, что лучшая защита — это наглое нападение, пусть даже за контратакой не имелось никакой реальной силы. Показывай зубы и грызи! А там видно будет.

«А если мы тебя счас порежем, козел?»

«Режь», — уже спокойно предложил Витек, аккуратно расстегивая свою курточку. Он давно научился распознавать угрозу действием и само действие — обычно быстрое и не предваряемое никакими долгими объяснениями.

«Ты кто такой, чувачок?» — заинтересованно склонил голову главарь.

«Путешественник».

Так Витек встретил Большого Эдика — худого, но крепкого паренька на три года старше себя. Эдик, несомненно, обладал задатками лидера, причем без той жестокости и бескомпромиссности, которые отличают тирана. Под его крыло сбились маленькие, потерянные и ничему не верящие осколки большого мира. У каждого из них была своя история, но они были так похожи друг на друга, что казались членами одной большой семьи, которую постигло несколько разных несчастий одновременно. Здесь было все: лишение родителей прав, пьянство или смерть близких, побои, голод в запертой квартире, насилие, война… Вне всего этого они чувствовали себя свободными. Определенно, они знали цену свободы. И, рассмаковав ее вкус, совершенно по-детски уклонялись от маленьких обязательств — учебы и работы. Их жизнь превратилась в одну большую игру, которую взрослые не прервут криком: «Маша (Паша, Аня, Дима!), немедленно иди домой делать уроки!».

Большой Эдик, находившийся на улице гораздо дольше своих подопечных и товарищей по несчастью, отлично изучил правила этой игры, ее неожиданные повороты и временами жестокие условия. Он взял на себя обязанность договариваться с другими такими же группами о разделе территорий, улаживал споры, участвовал в драках и… приносил еду, когда его малышне не удавалось заработать достаточной суммы.

Своей резиденцией Большой Эдик избрал подвал одного старого дома на Переяславской, недалеко от трех вокзалов. Из-за близости железной дороги в подвале постоянно были слышны гул тяжелых составов, шуршание электричек и изящное погромыхивание поездов дальнего следования. Дом был действительно старый, внушавший жильцам определенную надежду на то, что мэрия в скором времени переведет его из разряда ветхих в разряд подлежащих сносу. Пятиэтажная развалюха имела дворик с бог весть когда выкопанной ямой, облезлую штукатурку и безобразные двери подъездов. Здание, построенное, видимо, в конце тридцатых, было с бомбоубежищем — теплым из-за близости магистральных труб, но страшно захламленным жильцами, стыдливо сносившими сюда отслужившие свой срок мебель и вещи. В общем подвал был вполне пригоден для жилья. Только ветхость дома объясняла отсутствие к нему внимания со стороны властей и коммерсантов.

Впервые попав в этот подвал, Витек был приятно удивлен его теплотой и достаточно чистым контингентом, обитавшим здесь. Ему нравились тщательно расставленные старые диваны, шкафы и этажерки. Нравилась и беззлобная атмосфера, которая поддерживалась веселым нравом Большого Эдика.

Народец, попадавший в подвал дома на Переяславской, постоянно менялся, но был костяк, непременно возвращавшийся сюда после любых передряг вроде неожиданной вокзальной облавы ментов, отправки в свой детский дом где-нибудь в Ижевске или Вологде, драки с тяжкими телесными повреждениями и долгим больничным режимом (а потом снова в детский дом) или неудачного усыновления.

Витек прошел все перечисленные стадии отсутствия с той лишь разницей, что его отправляли в Минск, и все чаще думал о том, как приятно возвращаться сюда, в подвал, словно в свой родной дом. Ведь именно в родной, по-настоящему родной дом хочется вернуться, как бы ты ни был далеко от него.

Сейчас, сидя на заднем сиденье милицейской машины, он с удовольствием предвкушал, как радостно встретят его пацаны в подвале, как он пожмет им руки, а потом расскажет о своем вояже в Америку и обратно. Ведь его не было здесь почти два года.

Тут он вспомнил, что по негласному уставу постоянных членов их маленького подвального клуба следовало принести что-то из еды.

— Эй! — окликнул он милиционеров. — Сворачивайте к «Макдоналдсу».

Оба стража хмуро покосились на него, но, вспомнив приказание начальства, подчинились, свернув к ближайшему ресторану.

— Ну, все, goons, покеда! Спасибо, что подбросили! — осклабился Витек, блеснув напоследок знанием гарлемских словечек и собравшись выйти из машины.

Тот, что сидел рядом с водителем, резко схватил его за рукав куртки, интуитивно распознав в незнакомом слове что-то оскорбительное.

— Ты сейчас чего сказал? — нахмурился он.

— А что я сказал? — удивился Витек.

— Ну, это… слово по-ненашему?

— В школе с английским плохо было, да? — посочувствовал Витек.

— Больно умный?

— Пусть идет, — поморщился водитель. — Навязался шкет. Вали давай!

Витек хлопнул дверью, решив взять на вооружение свой новый язык, доставшийся ему от Америки. Он мог здорово пригодиться в этом мире, готовом лизать задницу любому иностранцу.

Закупив несколько огромных пакетов с бигмаками, картошкой и коктейлями, Витек вышел из ресторана и осмотрелся в поисках такси.

Вскоре он ехал к вожделенному подвалу, который иногда снился ему.

В какой-то момент Кристине показалось, что между Анжеликой Федоровной и Зоей отношения стали теплее. Старуха уже не обзывала свою «компаньонку» громогласно глупой коровой, а Зойка не устраивала в пять утра демонстративных уборок с грохотом ведер и злобными причитаниями о своей горькой судьбе в этом доме. Иногда они мирно пили чай в столовой, иногда играли в карты, а иногда даже хихикали, вспоминая былые времена. А два дня назад Анжелика Федоровна во время очередного приступа деятельной и определенно болезненной хозяйственности поставила на плиту электрический пластмассовый чайник. Мало того, забыла о нем начисто и закрылась в своей комнате. Придя с работы, Кристина застала в квартире ужасающий запах горелого пластика и жуткий скандал на самом его пике.

— Это не я! Это ты все забываешь! — пищала Анжелика Федоровна из своей комнаты.

— Провалиться бы тебе, безмозглая старая дурница! Додумалась! Ты что, не видела, что чайник не железный? Там кнопочка же есть красненькая! Нажала, и все! Я же показывала!

— Не разбираюсь я в твоих кнопочках! И нечего мне выговаривать в моем собственном доме! Пошла вон, корова безрукая! Вот, сию минуту! Вещи можешь брать, какие хочешь. Только чтоб духу твоего тут не было!

— Счас! Разбежалась! Прям на чемоданах уже сижу! Ага! Оставь тебя одну! А ты подумала башкой своей дурной, что дом весь могла спалить? Подумала? Господи Боже, за что мне такое наказание?! Что ни день, то новая напасть! Вот неделю назад кто кран забыл закрыть? Я? Чуть соседей не затопили. А стопку скатертей кто засунул в кухонный шкаф с крупами и мукой? Тоже я?

— Ты их хотела украсть! Я просто вынуждена была их спрятать, — донеслось надменное.

— Я хотела украсть! — всплеснула руками Зойка. — Да я за всю жизнь ложки чайной у тебя не взяла!

— А где мой сервиз, который я привезла из Чехии? Богемский фарфор! Тот, с райскими птицами! Где?

— Ты же его, безмозглая, еще в восьмидесятом году подарила этой твоей подруге Амалии Карловне к юбилею!

— Ничего я не дарила! Я бы помнила.

— Помнила бы она! Да ты вспомнить не можешь, в каком месте у тебя задница.

— Перестань говорить мне гадости! Ты взяла! Это я точно знаю. Ты давно на него зарилась.

— Да, взяла, продала и прогуляла в ресторане с кавалерами!

— Кристина, деточка! Ты слышишь, что говорит эта мерзавка? Ты видишь, как она меня мучает?

— Это ты меня мучаешь! Всю кровь выпила, паскуда старая! Все нервы повытащила! Нету мне жизни! Нету! Погубила меня совсем!

Кристина не успела сыграть роль третейского судьи, которую исполняла довольно часто. Старухи расплакались и заперлись в своих комнатах. Кристине пришлось весь вечер отдирать остатки чайника от плиты, чтобы можно было приготовить «ужин мира». Но мира не получилось. Обе есть отказались и из комнат не вышли.

Дальнейшие вечера тонули в густом молчании и сумраке. «Компаньонки» друг друга упорно не замечали.

Вот и сейчас Кристина застала в квартире гробовую тишину. Дверь в комнату Зойки была приоткрыта. Это означало, что сама Зойка отсутствовала. Насколько Кристина знала, она подрабатывала где-то на стороне и тогда пропадала до поздней ночи. Из-за этого вздохнулось свободнее. Молчаливая Зойкина враждебность автоматически распространялась и на саму Кристину, а это, как ни крути, напрягало.

Не успела Кристина переодеться, как в дверь позвонили. На пороге оказался пожилой человек. Он снял старомодную шляпу-пирожок, явив взору блестящую лысину, окруженную седым венчиком волос. Потом приложил шляпу к груди и чуть поклонился.

— Здравствуйте, — улыбнулся он блестящими коронками.

— Здравствуйте, — поздоровалась Кристина.

— Я Семен. Семен Григорьевич. Ты… Вы меня не узнали?

— Узнала? Вас? — удивилась Кристина. — Откуда?

— А, наверное, ты меня не помнишь! Ты была тогда совсем маленькая. Такая шустренькая девчонка, прям живчик!

— Честно говоря, я не совсем понимаю…

— Вы — Аня! — радостно заключил Семен Григорьевич.

— Нет. Я Кристина. И всю жизнь была Кристиной.

— Ох! Обознался! Простите.

— Ничего, — вежливо улыбнулась Кристина, закрывая дверь, но старик воскликнул:

— А Анжелика Федоровна дома?

Кристине пришлось снова распахнуть дверь.

— Вы к Анжелике Федоровне?

— К ней, к ней, — кивнул поспешно старик.

— Проходите. Только не знаю, может ли она сейчас…

— Зоя! — донеслось из комнаты. — Кто там? Что за отвратительная манера шушукаться в передней?! Кто там пришел?

— Это я, Анжелика Федоровна! — крикнул радостно посетитель, так что Кристина поморщилась.

— Кто это я? — из своей комнаты, опираясь о палку, вышла сама хозяйка и застыла на пороге.

— Я. Семен. Помните?

Старуха прищурилась, всматриваясь в гостя, а потом ахнула, прижав руку к груди:

— Бог мой! Семен, голубчик! Как же это… Как же вы вспомнили обо мне? Столько лет!

— Так вот… Вы уж извините, что нежданно-негаданно.

— Проходи! Проходи сейчас же! Не стой у порога. Кристина, ну что же ты! Помоги ему, детка, снять пальто!

— Не, не! — замахал руками веселый старик. — Я за вами. Собирайтесь, стало быть.

— За мной? Это как, Семен, понимать прикажешь?

— Так, на свиданье, Анжелика Федоровна, вас приглашаю. Извольте со мной променад по городу совершить. — Семен Григорьевич приблизился к хозяйке дома и приложился к ее дрожащей руке, потом ласково накрыл ее своей рукой.

— Боже, какие глупости! Свидания в мои годы? Что ты, право, такое говоришь!

— И слышать ничего не желаю! Едемте. Я на машине.

— Что ты это выдумал? Я и не выходила уже года два. Если не больше. Кстати, Кристиночка, познакомься, это Семен Григорьевич, водитель моего мужа. Изумительной души и такта человек. Сколько же мы с тобой, Семен, не виделись? Лет двадцать, наверное?

— Десять, Анжелика Федоровна. Десять годков.

— Полысел, полысел совсем, — она поцеловала его в макушку. — Боже, боже, как летит время. А я помню тебя интересным мужчиной. Сильный, чернобровый, импозантный. Ох, многие жены сослуживцев Михаила Степановича покой теряли из-за тебя. К себе даже переманивали! Слышишь, Кристина? Такой был донжуан!

— Было дело, было, — смущенно хихикал старик. — Только сгинуло все давно. Да. Одна лысина вот и осталась. А вы все такая же, Анжелика Федоровна! Ей-богу!

— Ах, кот льстивый! Надо же, что выдумал! Уж я совсем теперь не та. Разваливаюсь на ходу, скриплю вся, как несмазанная телега. Кости на погоду ломит. Без слабительного, голубчик, и в туалет незачем ходить. Вот такая стала Анжелика.

— А мы вот с вами прогуляемся, то-то сразу помолодеете лет на двадцать. Ну, давайте, давайте! Одевайтесь живенько! Машина под парами! Девушка, помогите нашей несравненной Кармен одеться!

Старик подтолкнул недоумевающую Кристину к Анжелике Федоровне.

Через двадцать минут тепло одетую хозяйку дома спустили вниз и усадили в машину, не забыв прихватить складное кресло на колесах. У самой Кристины не оставалось сомнений в том, кого Анжелика Федоровна возьмет в провожатые на эту неожиданную прогулку. Впрочем, Кристине и самой стало любопытно: может, у Анжелики Федоровны появился обожатель? Почему нет? Хоть какое-то разнообразие после Зойки.

Сидя в машине, Анжелика Федоровна жадно всматривалась в окно, провожая взглядом каждый дом, каждую незначительную мелочь, вроде рекламных щитов.

— Прежний, — произнесла она тихо.

— Что вы сказали? — переспросила Кристина.

— Город прежний. Красивый, меланхоличный и молодой. В отличие от меня. Так странно чувствовать себя в нем другой. Я здесь, словно гость в когда-то родном доме, в котором теперь живут другие люди.

Она достала платок и прижала его к глазам.

— Как вы себя чувствуете? — встревожилась Кристина.

— Как семидесятитрехлетняя старуха, просидевшая слишком долго в четырех стенах. Семен, ты помнишь, какая я была?

— Как же не помнить? — отозвался Семен Григорьевич, сидевший за рулем. — Все помню. Красивая вы были, Анжелика Федоровна. Ослепительная, как говорил покойный Михаил Степанович.

— Ослепительная, — повторила она. — Может быть. Только сожгла я все запасы света, Семен. Сгорела дотла. Век красоты человеческой короток. Это век бабочки, живущей одну неделю и погибающей, не успев насладиться всеми прелестями мира.

— Не скажите, Анжелика Федоровна, не скажите. Душа человеческая не стареет и красоты своей не теряет. Душа тлену не имеет. А душа у вас добрая и к людям улыбчивая. Я ведь не забыл, как вы мамаше моей из ГДР лекарство привезли. Всех на уши подняли, что ни день об ее здоровье справлялись. А Гришку, оболтуса моего, от Афганистана сберегли. Потому и говорю, что старости в вас и на грамм нету.

— Что ты, право! — довольно хихикая, махнула на него платочком Анжелика Федоровна. — Стара! Как самый трухлявый пень. Памяти совсем лишилась. Ноги еле держат. И душой, как прохудившееся корыто. Одни пакости сейчас и творю. Опомнюсь, а уж поздно. Как будто и не я это вовсе. Ах, Семен, Семен! И ведь вижу, знаю, что умру, а не хочется. Даже такой, как сейчас, хочется пожить. На город этот смотреть, на людей. Зачем? Сама не знаю. Вроде все дела переделала. Все увидела. А вот не надоело.

— Ну что же, если хочется жить, живите на здоровье. Дай-то Бог.

— Ах да! — спохватилась старуха. — Прости пожалуйста, совсем забыла спросить, как у тебя дела, Семен?

— Да какие там дела! На пенсии вот. Женку свою похоронил четыре года назад. Хворала. Ну, дело известное. Житейское. На другой женился.

— Неужели женился? — засмеялась Анжелика Федоровна.

— А то! Дом у меня в Колодищах. Хозяйство какое-никакое. Огородик. Как же без хозяйки? На соседке и женился. Внук девятнадцать годков, тоже скоро оженится. Сынок в бизнесе.

— В чем, в чем?

— Ну, в делах своих. Чего-то продает, чего-то покупает. Вертится как белка в колесе. Только по телефону и застанешь. Вот такие дела, Анжелика Федоровна. На чужое не заримся и свое не упускаем. Жизнь же — она, как вы говорите, короткая, а все успеть хочется. Внуку помочь, а там, даст Бог, и на правнуков взгляну.

— Ты, вероятно, счастлив? — каким-то потерянным и прерывающимся голосом спросила Анжелика Федоровна.

— Ну, счастье не счастье, а только скучать не приходится. Скука в нашем возрасте — самое распоследнее дело. Хочешь не хочешь, о смерти задумаешься от нечего делать. А она уж тут как тут, безносая, дожидается. Мол, не хотите ли пройти вместе со мной, гражданин хороший, то-то я смотрю у вас к жизни никакой охоты нету? А ежели есть охота, так она и подойти побоится. Так что, Анжелика Федоровна, гоните ее прочь, костлявую, от себя.

— Наверное, я так и поступлю. Только вот вряд ли она меня послушает. И скажи на милость, куда ты нас везешь?

— Так уж приехали.

Их провожатый припарковался у магазина с большой вывеской «МЕБЕЛЬ». Но по другую сторону виднелась Свислочь, закованная в бетонный панцирь. Последние лучи солнца играли на воде, окрасив ее в насыщенные оранжевые тона. Непогода, терзавшая город последние две недели, отступила. Воздух очистился от осенней насморочной сырости. Ветер разогнал, словно пену, остатки тяжелых облаков, собрав их по кромке горизонта и открыв город свету. И город задышал.

Троицкое предместье уютно, по-домашнему расположилось на пятачке перед рекой, навевая странную тоску по ушедшим временам и наполняя сердце добрыми предчувствиями. Дома предместья, лепившиеся друг к другу, походили на испуганных пришельцев из старины в одеждах, которые больше в этом городе никто не носил. И этих пришельцев хотелось пожалеть и успокоить.

— Неужели? — только и произнесла Анжелика Федоровна, выходя с помощью Кристины и Семена Григорьевича из машины. — Неужели я вижу это?

Усадив в кресло, они повезли ее к набережной. Анжелика Федоровна, сжав подлокотники, жадно всматривалась в окружающее пространство. Эта ее жадность, нетерпение и волнение передались и Кристине. Она словно впервые увидела и реку, и двигавшиеся машины вдалеке, и Троицкое предместье со знаменитыми черепичными крышами. Сам воздух был внове. Трагическая и одновременно приятная меланхолия закралась в душу. Как будто все это в последний раз, как будто что-то уходило навсегда и уже не могло вернуться. Как будто вся жизнь сосредоточилась на кончике булавки, так мало было этой жизни, этого воздуха, этого негреющего октябрьского солнца. И в то же время Кристину не оставляла уверенность, что все правильно, что в этом чувстве нет ни безнадежности, ни потерянности, ни страданий, ни горя утраты, ни боли разочарований — одним словом, ничего безусловно отрицательного, что терзало бы душу отчаянием. Был город, и была она. Были люди, которые стали ей дороги. А если о чем-то и стоило сожалеть, так только о том, что она, Кристина, не поняла, как бесконечно важны именно такие моменты в жизни и как надо ценить их.

И еще ей было жаль Анжелику Федоровну, с таким упоением подставлявшую лицо слабым солнечным лучам, норовившим ускользнуть за многоэтажные дома. Она действительно была красива в этот момент. Мягкий свет сгладил морщины на ее лице, вырисовал гордый и вдохновенный профиль. Легкий ветер трепал седой локон, выбившийся из-под пуховой шапочки. Осенняя Женщина…

Может быть, в каждой из них пряталась Осенняя Женщина — загадочное, красивое существо, вечно смотрящее дальше, чем хватает взгляда, и видящее больше, нежели можно вообразить.

Они подъехали к самому декоративному парапету, отделявшему реку от дорожки, окаймлявшей весь берег.

продекламировала Анжелика Федоровна, вглядываясь вдаль. — Как это правильно… Иногда я думаю о том, как мало сделала в этой жизни. Как много было в ней суетного, сиюминутного, неважного, что, тем не менее, казалось важным. Мне представлялось, что чрезвычайно обязательно занять в обществе положение, приобрести нужные знакомства. Но сейчас, уж извини, деточка, за нечаянное философствование старухи… Сейчас я натыкаюсь на пустыню, в которой нет ориентиров. Нет ничего, за что я могла бы уцепиться взглядом, мыслью, чувством. Все отошло, размылось. Я одна. Совсем одна. Остываю, скукоживаюсь и падаю. Как осенний лист. Это трудно. Быть одной и помнить себя при этом частью целого. Да, наверное, так…

— Вам не холодно? — спросила Кристина, потому что дрожь пробрала ее до самых костей.

— Нет, деточка. Мне хорошо. Спасибо, — старуха тепло прикоснулась к руке Кристины и пожала ее. — Семен Григорьевич, где же ты?

— Здесь я, здесь.

— Посмотри, какой прекрасный вид. В свое время я часто гуляла по городу. Здесь, конечно, не так много исторических мест, как в Праге или в Риге, но все равно можно найти прелестные уголки. Жаль, у Михаила Степановича было не так много времени, чтобы сопровождать меня.

— Да уж, все дела. А помните, как он ловил рыбу? Помните?

— Это когда же такое было, голубчик?

Кристина отошла в сторону, чтобы дать старикам поговорить.

Так тихо и спокойно было на душе.

Кристине отчаянно красивым казалось все вокруг. Жизнь вдруг утратила надуманную сложность и запутанность. Мир обрел краски, наполненность, значимость и звучность. Ушла душевная глухота и скованность. И одна настойчивая мысль не давала покоя в этот момент. Она думала о Тимофее, о том, что было бы совсем неплохо, если бы он был рядом. Просто стоял рядом, держал ее за руку и глядел вместе с ней на Свислочь. Если бы только она могла почувствовать, что ему это надо так же сильно, как и ей!

— Отослала, — услышала она сзади голос Семена Григорьевича. — Сказала, ступай, одна посижу. Сильная женщина. А вы, девушка, простите, кто ей будете?

— Никто. Я живу в ее квартире. Она меня пригласила.

— Ага. Понятно. А я вас с дочкой Зои перепутал. Анюта, дочка Зойкина то есть, все время рядом с Анжеликой Федоровной была. И сын Мишка. Любила их Федоровна.

— У Анжелики Федоровны тоже были дети?

— Не дал ей Бог родных деток. Так она Анюту с Мишкой стала своими считать. Прикипела к ним.

— И что с ними случилось?

— Живут себе. Что с ними может случится? Каждый сам по себе, — неприязненно отозвался Семен Григорьевич. — Ни тебе благодарности, ни толку с их жизни. Почему, вы думаете, Зойка с ней живет столько лет? Потому что негде. Мишка-то, сынок Зойкин, квартиру, что Михаил Степанович ей выхлопотал, себе отцыганил с концами. А Зоя — женщина гордая. Не стала с родным сыном собачиться из-за квартиры. Ушла и все. А Анюте дача Михаила Степановича досталась. Хорошая была дача. В поселке возле Степянки. Так она ее продала и сгинула куда-то. Зоя ничего про нее не рассказывала. У нее, говорит, своя жизнь. Вот я и подумал, когда вас увидел, не Анюта ли вернулась. Оказывается, нет. А Зойка молодец. Держится, и Федоровну смотрит. Столько лет уже. А ведь чужие люди. Вот такие, девушка, пироги выходят. Да. Иногда чужие люди роднее всех на свете становятся. И не поймешь, правильно это или нет. Может, и правильно, — помолчав минуту, добавил весело: — Нет, Зойка молодец! В девяносто первом году-то им совсем худо было. Все деньги пропали, но жить надо было как-то. Анжелика всегда как малый ребенок была. Ни купить подешевле, ни сдачу подсчитать никогда не удосуживалась. Продавщицы в ихнем гастрономе ее быстро раскусили и обсчитывали безбожно. Да так, что Зойка за голову хваталась и бежала потом с ними ругаться. А под старость Анжелика умом стала совсем худа. Вбила себе в голову, что книги Михаила Степановича, мужа ее, начали издавать за границей. И давай Зойку ругать, что та присланные книги от нее прячет. Зойка звонит мне, чуть не плачет. Ну, у меня знакомые были в типографии. Сделали по рукописям три экземпляра книги. Анжелика рада-радешенька, и Зойка вздохнула свободнее. А как работать по другим домам пошла, стала деньги приносить. Тут Анжелика снова в крик. Мол, ничего есть не буду, если моей пенсии не хватает. Зойка возьми и скажи, что это гонорары за книги стали приходить. Так и живут. А тут на днях Зоя опять позвонила. Говорит, сукин ты сын, Семен. Фифа (это она Анжелику Федоровну так все время за глаза называла) столько для тебя сделала, а ты и носа не кажешь. Навестил бы ее, говорит, да свозил куда. Пристыдила, конечно. Да.

— Так это она все устроила? — удивилась Кристина.

— А то кто же? Она самая. Зойка. Ух, и горячая девка была! За всем у нее свой глаз был. Чуть что не так, налетит коршуном! Заклюет!

— Что же вы меня бросили? — Анжелика Федоровна помахала им рукой. — Едемте, едемте еще куда-нибудь!

Толкая кресло к машине, Кристина думала о том, что никогда у нее не было такого удивительного вечера и таких удивительных открытий по поводу человеческих отношений. Никогда.

— Старик, Старик, что же ты задумал? — проговорил Тимофей, просматривая на портативном компьютере снимки, сделанные цифровой камерой. На них Богдан Сергеевич то с Олегом, то с Ирой, то пожимает кому-то руку, то говорит по мобильному телефону. Вообще Старик постоянно вел с кем-то активные переговоры. Определение «с кем-то» не очень устраивало Тимофея, и он вскоре выяснил, что это в основном был некто Генри Остерман, имевший адвокатскую практику в Англии. Он не являлся сотрудником крупных адвокатских контор. Господин Остерман сам имел офис в Лондонском Сити и специализировался на имущественных вопросах. Несколько часов Тимофею понадобилось, чтобы получить некоторое представление о том, чем именно живет лондонский офис Генри Остермана во время его пребывания в Беларуси. В офисе, как оказалось, шла напряженная и даже кипучая жизнь. И всего лишь раз, один-единственный раз Тимофей нашел в электронных документах адвоката упоминание о компании «ИТФ Компьютере Лимитед». Компания заключила договор с адвокатской конторой «Остерман» на предмет «анализа финансово-инвестиционной политики компании». И это было странно, потому что «ИТФ Компьютере Лимитед» имела собственную адвокатскую службу, которая могла день и ночь анализировать что угодно. Но если уж такой договор заключен, то почему Генри Остерман (в далеком прошлом гражданин СССР Геннадий Маркович Остерман) вместо скрупулезного анализа, который надо производить в Лондоне, мирно попивает кофе со Стариком в кафе «Безе» на проспекте Франциска Скорины в городе Минске? Что за причудливые встречи?

Но стоило предположить, что компании «ИТФ Компьютере Лимитед» до зарезу нужен был неофициальный представитель за пределами границы Великобритании, как эти встречи теряли свою причудливость и приобретали вполне объяснимое значение.

Итак, надо полагать, Генри Остерман негласно представляет интересы «ИТФ Компьютере Лимитед» в деле, задуманном Стариком. Но Старик не мог задумать ничего хорошего для компании «ИТФ Компьютере Лимитед», если уж положил глаз на ее денежки! Иначе говоря, компания могла знать о планах Старика, если подослала к нему своего представителя-соотечественника. Если следовать логике, она сама должна в них участвовать. То есть сама себя ограбить, что ли?

Какая-то жуткая головоломка! Совершенный бред с полутора миллиардами годового оборота.

«Он просил тебя не совать свой нос дальше, чем это надо», — вспомнились слова Иры.

Тимофей с радостью сунул бы нос, но вот только куда? Куда?

С того самого времени, как он позвонил Старику и сказал, что «летит» на борту самолета, прошло два дня. За это время Димка успел отрапортовать о своем благополучном прибытии в Туманный Альбион. Голос Димы был подозрительно жизнерадостен, из чего можно было заключить, что он успел перед этим посетить парочку знаменитых английских пабов. Тимофей убедительно попросил его не злоупотреблять. Дима пообещал. Тогда Тимофей сказал, что можно звонить по условленному номеру и договариваться о встрече. Дима ответил: «Есть, шеф!»

Сам Тимофей жил на съемной квартире и почти не выходил из нее. Ему пришлось купить новый мощный ноутбук, так как тащить из дому свой компьютер было бы глупо. Кто-то из сообщников Старика мог навестить пустующую квартиру и обнаружить отсутствие такой крупногабаритной вещи. Не в Лондон же Тимофей его увез!

Вообще, как оказалось, снять квартиру в Минске было не так просто, хотя газеты пестрели объявлениями. Бал правили агентства. Все они просили предоплаты за «предоставление информации о квартирах». После получения оной выдавали клиенту куцый списочек адресов-телефонов и умывали руки. По номерам же либо никто не отвечал, либо говорили, что квартира давно сдана. Раздраженный Тимофей прошел прямо в кабинет директора агентства и ничтоже сумняшеся сказал, что если его через час не вселят, он, как почетный работник налоговых органов, за себя не ручается и может натворить разных неприятных дел. И тут же, словно специально для него, нашлась уютная однокомнатная квартирка на улице Романовская Слобода. «Метро рядышком, — заискивающе улыбался директор, передавая ключи Тимофею. — На подъезде замочек кодовый. Квартирка чистенькая. Для друзей берегу». Становиться другом ушлого директора Тимофею не хотелось, поэтому он поспешил покинуть агентство в мрачном молчании.