Серебристый луч надежды

Мне нужна только победа

— Вопрос номер один, — начинает отец. — Сколько пасов Макнабба в матче против «Сэйнтс» приведут к тачдаунам?

С трудом верится, что я в самом деле ужинаю с отцом. Мама наматывает спагетти на вилку и улыбается мне. Даже подмигивает. Поймите меня правильно, я рад, что мамин план сработал, рад сидеть за одним столом с папой, даже разговаривать с ним, — и особенно рад тому, что у родителей снова любовь. Но я же знаю отца. Всего одно поражение, и он снова примется брюзжать — вот чего я боюсь. Я беспокоюсь за маму. Но не отступать же.

— Десять тачдаунов, — отвечаю я.

Папа улыбается, закидывает в рот маленькую сосиску, с энтузиазмом жует и поворачивается к матери:

— Пэт говорит, десять тачдаунов!

— Может, одиннадцать, — добавляю просто потому, что верю в лучшее.

— Вопрос номер два. Сколько тачдаунов принесет команде Хэнк Баскетт, этот новичок, который и в драфте-то не участвовал, но уже наделал шуму?

Прекрасно помню, что по результатам пяти игр на счету у Баскетта всего один тачдаун, но, раз уж моя семья сегодня настроена на чересчур оптимистичный лад, решаю подыграть:

— Семь.

— Семь? — переспрашивает отец с улыбкой.

— Семь.

— Он говорит семь, Джини. Семь! — Отец снова поворачивается ко мне. — Вопрос номер три. В которой четверти квотербек Дрю Бриз получит сотрясение мозга оттого, что первоклассная защита «Иглз» постоянно валит его на землю и не дает уйти с мячом с линии розыгрыша?

— Хм… Это сложный вопрос. В третьей четверти?..

— Ответ неверный! — восклицает отец, качая головой с притворной досадой. — Правильный ответ — в первой четверти. Вопрос номер четыре. Когда ты наконец приведешь домой эту бабу, с которой все время бегаешь? Когда познакомишь отца со своей подружкой?

Закончив задавать вопрос номер четыре, папа отправляет в рот порцию спагетти и, причмокивая, жует. Не дождавшись моего ответа, он поднимает левую руку и чертит указательным пальцем невидимые круги, подбадривая меня: давай, говори.

— Ты видел, что Пэт нашел свои свадебные фотографии и развесил по всей гостиной? — вмешивается мама.

Ее голос слегка дрожит.

— Джейк мне сказал, что ты уже остыл к Никки, — говорит отец. — Сказал, ты теперь увлечен этой Тиффани. Нет?

— Можно я выйду? — спрашиваю маму, потому что шрам просто горит, и, если не начну колотить себя по лбу, я, наверное, взорвусь.

Мама кивает, и в ее глазах я читаю сочувствие, за которое ей благодарен.

Я тренируюсь несколько часов, пока не стихает желание бить себя.

Надев новую майку со светоотражателями, купленную недавно мамой, выхожу на улицу и бегу в потемках.

Я собирался прочитать письмо Тиффани сегодня вечером, после семейного ужина, которого с такой радостью дожидался, но теперь все переменилось. Если открою письмо сейчас, то пойду против правил, которые Тиффани доходчиво разъяснила две ночи назад. Вчера я уже почти заглянул в конверт, потому что был в отличном настроении, но все же не решился: сорок восемь часов еще не прошло.

На бегу я стараюсь думать о Никки и об окончании времени порознь — от таких мыслей всегда становится лучше. Я воображаю, что Бог решил заключить со мной пари и, если буду бежать достаточно быстро, Он вернет мне Никки, так что последние две мили из десяти я одолеваю на пределе сил, сам диву даюсь — еще ни один человек так не бегал. Я будто слышу голос Бога, Он велит последнюю милю пробежать меньше чем за четыре минуты; это почти невозможно, но ради Никки я готов попытаться. Несусь еще быстрее и уже в квартале от дома слышу, как Бог начинает обратный отсчет: «Пять — четыре — три — два…» И когда Бог говорит «один», моя правая нога опускается на первую из плит, которыми выложена дорожка к дому: я успел. Вернулся до того, как Бог сказал «ноль». Я счастлив, до невозможности счастлив.

Поднимаюсь к себе по лестнице, вижу, что дверь в родительскую спальню закрыта. Приняв душ и юркнув под одеяло, достаю из-под матраса письмо Тиффани. Делаю глубокий вдох. Открываю и читаю. И после первых же набранных на компьютере страниц меня захлестывают противоречивые чувства и острые желания.

Всю ночь я снова и снова перечитываю письмо. Многое не укладывается в голове, особенно те места, где Тиффани пишет, что я совершил преступление и Никки развелась со мной, — от одной мысли, что это может быть правдой, я готов расквасить себе лоб. Что же это за преступление, если из-за него я угодил в такой переплет? И кто это отказался от обвинений против меня после того, как я добровольно лег в психиатрическую лечебницу? Еще можно понять, почему Никки развелась со мной, — что греха таить, я и вправду был плохим мужем. Но чтобы совершил преступление, которое потребовало таких решительных мер, — нет, в это невозможно поверить. И тем не менее письмо Тиффани многое объясняет — и то, что мама сняла со стен мои свадебные фотографии, и все те гадости, которые Джейк с отцом наговорили о Никки. Если я действительно разведен, получается, мои близкие только и хотели, что защитить меня, стараясь изгнать Никки из моей памяти, — уж коль скоро им не хватает оптимизма осознать, что я не умер и, следовательно, могу хотя бы попытаться вернуть Никки. Думаю, не надо вам объяснять, что это и есть тот самый серебряный ободок, лучик надежды, что забрезжил для меня в письме.

Разумеется, я ни в чем не могу быть полностью уверен, ведь события последних нескольких лет никак не сохранились в моей памяти. Не исключено, что Тиффани выдумала всю историю от начала до конца, чтобы обманом добиться от меня помощи. Это вполне вероятно. По собственной воле я бы точно не согласился стать ее партнером в этом танцевальном конкурсе, хоть и стараюсь теперь проявлять доброту. Так что я отдаю себе отчет: письмо Тиффани может быть всего лишь хитрой уловкой. Но шанс связаться с Никки слишком заманчив, чтобы не воспользоваться им, — к тому же это может оказаться моей последней возможностью. Между прочим, Тиффани упоминает Бога. Не значит ли это, что она понимает меня, понимает, что такое время порознь? И ее слова про желание Никки, чтобы я брал уроки танцев, тоже похожи на правду. Я никогда не танцевал с женой, хотя она постоянно просила меня об этом. От одной мысли, что в будущем я смогу танцевать с Никки, я уже готов согласиться на условия Тиффани и примириться с тем, что пропущу целых три игры «Иглз», в том числе домашний матч против Джексонвилля. Представляю, как рассердятся отец, Джейк и даже Клифф, наверное, но передо мной маячит счастливая развязка фильма, в который превратилась моя жизнь, — и выбор очевиден.

На рассвете я спускаюсь в туалет, открываю окно, сжигаю письмо над унитазом и смываю пепел. А потом бегу через Найтс-парк, огибаю дом Вебстеров и стучусь к Тиффани. Она выходит в красном шелковом пеньюаре, щурится на меня.

— Ну?

— Когда начнем?

— Ты готов полностью отдаться репетициям? Готов забыть обо всем, даже об «Иглз»?

Я нетерпеливо киваю.

— Только сеансы психотерапии по пятницам не могу пропускать, иначе суд отправит меня обратно в психушку и мы не сможем выиграть конкурс.

— Буду у твоего дома в два часа, — говорит Тиффани и закрывает дверь.

Первый этаж пристройки, в которой живет Тиффани, целиком переделан под танцевальную студию. Все четыре стены от пола до потолка увешаны зеркалами. Вдоль трех стен тянется длинный поручень — вроде тех, которыми пользуются балерины. Пол деревянный, как в баскетбольном зале, разве что разметки нет и краска светлее. Потолок не ниже тридцати футов, а в углу винтовая лестница на второй этаж, где живет Тиффани.

— Я построила все это после смерти Томми, — говорит она. — На деньги со страховки. Ну как, нравится моя студия?

Я киваю.

— Это хорошо, потому что на ближайший месяц она станет твоим домом. Принес фотографию?

Я открываю сумку и достаю фотографию Никки, которую было велено взять с собой. Показываю Тиффани, а она идет к стереосистеме, спрятанной за винтовой лестницей. С железного крюка на стене снимает наушники — большие, с резиновыми накладками, полностью закрывающими уши, — и приносит мне. От наушников тянется длинный провод.

— Сядь, — командует она, и я сажусь на пол, скрестив ноги. — Сейчас поставлю песню — ту самую, под которую мы будем танцевать. Очень важно, чтобы ты хорошенько проникся музыкой. Она должна волновать тебя, как будто поток проходит через все тело. Я не случайно выбрала именно ее. Она идеально подходит нам обоим — сам поймешь почему. Когда надену тебе наушники, смотри прямо в глаза Никки. Мне нужно, чтобы ты прочувствовал мелодию. Понятно?

— Надеюсь, ее не сопрано-саксофонист играет? — уточняю я; вы же знаете, Кенни Джи — мой злейший враг.

— Нет, — отвечает Тиффани и надевает наушники.

Накладки плотно прилегают к ушам, не пропуская никакого шума, и кажется, будто я один в огромном зале, хотя знаю: стоит мне поднять голову, и увижу Тиффани. Держа в руках фотографию, я гляжу Никки прямо в глаза, и вскоре начинается музыка.

Звуки фортепиано, медленные и печальные.

Два голоса сменяют друг друга.

Боль.

Я знаю эту песню.

Тиффани права. Она идеально подходит нам обоим.

Мелодия разворачивается, становится громче, голоса звучат все взволнованнее, а мое сердце ноет все пуще.

Эта песня именно про то, что творится у меня внутри с того самого времени, как я вышел из психушки.

К припеву уже всхлипываю — женщина, которая поет, как будто чувствует то же, что и я. Ее слова, ее боль, ее голос…

Песня завершается теми же печальными звуками фортепиано. Я поднимаю голову, вдруг осознаю, что Тиффани видит мои слезы, и прихожу в сильное смущение. Кладу фотографию Никки на пол и закрываю лицо ладонями:

— Извини, я сейчас приду в себя.

— Это хорошо, Пэт, что песня заставляет тебя плакать. А теперь нам надо превратить эти слезы в движение. Ты должен танцевать так, как плачешь, понятно?

Ничего не понятно, но я все равно киваю.