Серебристый луч надежды

Приступа не миновать

На Рождество я встаю до рассвета и сразу приступаю к тренировке. Я нервничаю из-за предстоящей встречи с Никки, поэтому все упражнения выполняю в удвоенном темпе, пытаясь справиться с тревогой. Записка, которую вчера передала Тиффани, как будто намекает, что Никки вовсе не заинтересована во встрече со мной в том нашем особенном месте, но я же знаю, как это бывает в кино: главный герой уже готов отчаяться и опустить руки, только вдруг происходит что-нибудь невероятное, и все кончается хорошо. В моем фильме самое время случиться невероятному, какому-нибудь чуду, так что я верю: Бог меня не подведет. Главное — верить, и тогда в том месте, куда я отправлюсь на закате, произойдет нечто прекрасное — я это чувствую.

Услышав рождественскую музыку, бросаю тренировку и иду наверх. Мама готовит яичницу с беконом. На плите варится кофе.

— Счастливого Рождества, — говорит мама и легонько целует меня щеку. — Не забудь принять лекарства.

Я достаю из шкафчика оранжевые пузырьки, отвинчиваю крышки. После того как я глотаю последнюю таблетку, в кухню спускается отец. Он бросает в мусорное ведро целлофановую упаковку из-под газет, а потом разворачивается и идет в гостиную.

— Счастливого Рождества, Патрик! — кричит ему в спину мама.

— Счастливого Рождества, — бурчит он в ответ.

Мы завтракаем яичницей с беконом и тостами все вместе, как настоящая семья, но практически не разговариваем.

В гостиной мы садимся вокруг елки, и мама открывает коробочку с подарком от папы. Это ожерелье, явно из универмага — крошечные бриллианты в форме сердечка на тонкой золотой цепочке. Я знаю, что у мамы есть точно такое же ожерелье, потому что она носит его почти каждый день. Вероятно, оно подарено отцом в прошлом году, но мама изображает на лице искреннее изумление.

— Ах! Патрик, ну зачем ты! — А потом целует отца в губы и обнимает.

Хоть папа и не обнимает ее в ответ, по ухмылке видно, что он доволен.

А потом мы вручаем подарок папе — от нас обоих. Он шуршит упаковочной бумагой и достает футболку «Иглз» — настоящую, а не с термонаклейками, как он привык носить.

— А почему ни номера, ни имени? — спрашивает он.

— Раз Макнабб выбыл из строя, мы подумали, ты захочешь выбрать себе другого любимого игрока, — отвечает мама. — Так что, когда определишься, мы нашьем на футболку нужный номер и имя.

— Только деньги тратить, — морщится отец, убирая футболку в коробку. — Без Макнабба им сегодня не выиграть. Не попадут они в плей-офф. Хватит с меня этой жалкой пародии на футбольную команду.

Мама с улыбкой смотрит на меня. Я угадал ответ отца почти дословно: он брюзжит даже несмотря на то, что в последнее время «Иглз» играют весьма достойно. Но мы-то с мамой знаем, что он все равно будет смотреть сегодняшний матч против «Ковбоев», а в конце следующего лета после пары предварительных матчей выберет себе нового фаворита и тогда заговорит по-другому.

«Джини, а где моя официальная футболка „Иглз“? — скажет он. — Надо пришить на нее номер, пока сезон не начался».

Меня ждут десятки подарков, заботливо купленных и упакованных мамой. Я получаю толстовку с символикой «Иглз», кроссовки, одежду для тренировок, повседневную одежду, несколько галстуков, кожаную куртку, а также специальные часы, на которых можно засекать время пробежки и даже высчитывать количество калорий, сожженных во время бега, а еще…

— Господи Исусе! Джини, сколько подарков ты купила парню? — ворчит отец, но по голосу ясно, что вовсе не так уж и сердится.

После обеда я принимаю душ, провожу дезодорантом под мышками, прыскаюсь папиным одеколоном и надеваю новый тренировочный костюм.

— Пойду опробую новые часы, — говорю маме.

— Кейтлин с твоим братом приедут через час, — отзывается она. — Не задерживайся.

— Не буду, — обещаю я и выхожу из дому.

В гараже переодеваюсь в припрятанную заранее одежду: твидовые брюки, черную рубашку на пуговицах, кожаные туфли и дорогое пальто — оно отцовское, но папа его больше не носит. А потом иду в метро и в 13:45 сажусь на поезд до Филадельфии.

Накрапывает.

Я схожу на углу Восьмой улицы и Маркет-стрит, шагаю под моросящим дождем к муниципалитету, сажусь на оранжевую ветку и еду на север.

Поезд полупустой, и под землей Рождество совсем не ощущается. Однако ни вонь отбросов, проникающая в вагон на каждой остановке, едва только откроются двери, ни граффити, нарисованное фломастером на оранжевом сиденье напротив, ни начинка полусъеденного гамбургера, валяющаяся в проходе, — ничто из этого не в состоянии привести меня в уныние, ведь я еду к Никки. Времени порознь вот-вот придет конец.

Выхожу на конечной, поднимаюсь по ступенькам и оказываюсь в Северной Филадельфии; здесь дождь сильнее. Когда я был студентом, меня дважды грабили возле этой станции метро, но я не беспокоюсь, в основном потому, что сейчас Рождество, а я гораздо сильнее и крепче, чем раньше. На Брод-стрит замечаю несколько чернокожих — они наводят меня на воспоминания о Дэнни, тот часто говорил, что сразу после выписки уедет жить к тетке в Северную Филадельфию; я однажды упомянул, что учился в университете Ла Саль, а это, по всей видимости, совсем близко от теткиного дома. Интересно, удалось ли Дэнни выбраться из психушки? От мысли, что ему придется провести там Рождество, становится очень грустно, ведь он был мне хорошим другом.

Засунув руки в карманы папиного пальто, иду по Олни-авеню. Из-за дождя зябко. Вскоре вдалеке показываются желто-голубые флаги, высящиеся на территории университета. От возвращения в Ла Саль я испытываю грусть пополам с радостью — это почти как смотреть на фотографии людей, которые давно умерли или навсегда ушли из твоей жизни.

Дойдя до библиотеки, сворачиваю налево, миную теннисные корты, иду направо мимо здания охраны.

За кортами находится огороженный стеной холм. На нем столько деревьев, что если привести туда человека с завязанными глазами, снять повязку и спросить, где, по его мнению, он очутился, он ни за что не поверит, что это Северная Филадельфия.

У подножия холма японский чайный дом — он настолько же живописен, насколько неуместен в Северной Филадельфии. Впрочем, внутрь я никогда не заходил — это частный чайный дом, — так что, может статься, внутри все так же, как в любом другом заведении города. Мы с Никки частенько приходили на холм, опускались на траву за старым дубом и сидели часами. Там ошивалось на удивление мало студентов. Может, они просто не знали, что есть такое место. А может, никому больше оно так не нравилось. Но Никки обожала сидеть на траве, смотреть на чайный домик и воображать себя в какой-нибудь другой части земного шара — где угодно, только не в Северной Филадельфии. Если бы издалека не доносились редкие гудки машин или выстрелы, сидя на холме, я мог бы подумать, что нахожусь в Японии, хотя никогда там не был и не знаю, на что она похожа.

Я сажусь на клочок сухой травы под развесистым деревом. Дождевые облака давно поглотили солнце, так что я сверяюсь с часами, чтобы не пропустить официальное наступление сумерек.

Когда цифры говорят, что время пришло, в груди становится как-то тесно; я замечаю, что весь дрожу и дышу тяжело. Вытягиваю вперед руку, посмотреть, сильно ли меня колотит, — она так быстро двигается вверх-вниз, точно крыло у птицы или как будто мне жарко, и я обмахиваюсь рукой, словно веером. Пытаюсь унять дрожь, но ничего не выходит, и тогда я засовываю обе кисти в карманы пальто, надеясь, что Никки не заметит моего волнения.

Сумерки сгущаются.

В конце концов я закрываю глаза и начинаю молиться.

Дорогой Бог! Если я что-то сделал не так, пожалуйста, дай знать, чтобы я мог все исправить. Я порылся в памяти, но не вспомнил ничего такого, что могло бы Тебя рассердить, кроме разве что того случая, когда я сбил с ног фаната «Джайентс» несколько месяцев назад, но я ведь уже просил прощения за свой промах и думал, мы покончили с этим. Пожалуйста, сделай так, чтобы Никки пришла. Когда я открою глаза, пусть она будет здесь, прошу Тебя. Может, она в пробке стоит или забыла, как добираться до Ла Саль? Она вечно терялась в городе. Не страшно, что она не пришла точно на закате, но, пожалуйста, дай ей знать, что я все еще жду и прожду всю ночь, если потребуется. Пожалуйста, Господи, я на все согласен. Если Ты сделаешь так, что она появится, когда, я открою…

Чувствую запах духов.

Знакомый запах.

Я глубоко вздыхаю, готовясь.

А потом открываю глаза.

— Слушай, мне жаль, черт возьми, — говорит женщина — и это не Никки. — Я не думала, что дойдет до такого. Хочу объясниться с тобой начистоту. Мой психотерапевт считает, что ты надолго застрял на этапе отрицания, потому что так и не смог прийти к ощущению завершенности, вот я и предположила, что помогу тебе найти это завершение, если притворюсь Никки. Я выдумала про посредничество, чтобы дать тебе возможность перевернуть эту страницу твоей жизни; я надеялась, что ты сдвинешься с мертвой точки и сможешь наладить свою жизнь, после того как поймешь, что воссоединение с бывшей женой невозможно. Я сама написала все эти письма. Понятно? Я никогда не говорила с Никки. Она даже не знает, что ты сидишь тут. Может, она даже не знает, что тебя вообще выпустили из лечебницы. Она не придет, Пэт. Прости.

Я во все глаза гляжу на мокрое лицо Тиффани — на влажные волосы, потекшую косметику — и силюсь поверить, что это не Никки. Смысл ее слов не сразу доходит до меня, но, когда я наконец вникаю, в груди разливается жар. Кажется, приступа не миновать. Глаза жжет. К лицу приливает кровь. Вдруг становится ясно, что последние два месяца я жил одними иллюзиями. Что Никки никогда не вернется и время порознь продлится вечно.

Никки

Никогда

Не вернется

Никогда

Я хочу ударить Тиффани.

Я хочу молотить ее кулаками, пока у меня кости не превратятся в пыль, пока ее лицо не перестанет быть узнаваемым, пока у нее не останется больше рта, который извергает одну ложь.

— Но все, что я писала в письмах, — правда. Никки действительно подала на развод, и повторно вышла замуж, и даже добилась постановления, которое запрещает тебе вступать с ней в контакт. Я все это узнала от…

— Ты лжешь! — Я кричу и понимаю, что снова плачу. — Ронни предупреждал, что не следует доверять тебе. Что ты всего лишь…

— Пожалуйста, выслушай! Я понимаю, что ты в шоке. Но нужно посмотреть правде в глаза. Ты годами себя обманывал! Я должна была предпринять что-то радикальное, чтобы помочь тебе. Но я не думала…

— Почему? — Чувствую, что меня вот-вот стошнит, что мои руки вот-вот потянутся к горлу Тиффани. — Почему ты так со мной поступила?

Тиффани смотрит мне в глаза — целую вечность, кажется, а когда наконец заговаривает, ее голос слегка дрожит — как у моей мамы, когда она говорит истинную правду.

— Потому что влюбилась в тебя.

Я снова бегу.

Поначалу Тиффани следует за мной, но мне удается оторваться, несмотря на то что я в кожаных туфлях, а дождь теперь льет не переставая. Мне удается найти ту свою мужскую скорость, которой у нее нет, я бегу, как никогда в жизни не бегал, то и дело сворачиваю, петляю, перебегаю улицы. В конце концов, решив, что достаточно запутал следы, я оборачиваюсь: Тиффани нет; я немного замедляюсь и долго еще бесцельно кружу по улицам. Я промок, вспотел; отцовское пальто ужасно давит на плечи. Не могу заставить себя думать обо всем, что произошло. Тиффани предала меня. Бог предал меня. Мое собственное кино предало меня. Все еще плачу. По-прежнему бегу. И тогда я снова начинаю молиться — но совсем в другом тоне.

Господи, я не просил у Тебя миллион долларов. Я не просил славы или власти. Я даже не просил, чтобы Никки снова стала моей женой. Все, о чем просил, — одна встреча. Один-единственный разговор с глазу на глаз. С тех пор как вышел из психушки, я только и делал, что работал над собой, пытался стать лучше — стать именно тем, кем Ты каждого хотел бы видеть: хорошим человеком. И вот я здесь, бегу по Северной Филадельфии, под дождем на Рождество — в полном одиночестве. Зачем Ты подарил нам столько историй о чудесах? Зачем Ты отправил своего Сына с небес на землю? Зачем Ты дал нам кино, если в жизни вообще ничего не заканчивается хорошо? Что Ты за Бог такой, черт возьми? Ты хочешь, чтобы я всю жизнь оставался несчастным? Ты…

Что-то с силой бьет меня в голень. Мои ладони скользят по влажному асфальту. Удары сыплются на спину, ноги, руки. Я сжимаюсь в комок, пытаясь защититься, но град пинков не прекращается. Когда почки взрываются от боли, я поворачиваю голову, чтобы посмотреть, кто же делает со мной такое, но успеваю заметить только подошву чьей-то кроссовки, прежде чем она опускается на мое лицо.